Форум » Дальние страны » Выбор Софии » Ответить
Выбор Софии
Евгений Брусилов: Место - Богемия, Карлсбад. Время - сентябрь 1833 года. Участники - Софья Долманова, Денис Долманов, Евгений Брусилов.
Ответов - 47, стр:
1 2 3 All
Евгений Брусилов: А он все еще никак не мог поверить, что все это действительно происходит с ним в реальности, что Соня – настоящая, а не из мечты, теперь находится в его объятиях, отвечает на его ласки, поцелуи, шепчет что-то нежно-бессвязное… Хотя, наверное, это странно, но даже в тех редких грезах с ее участием, что Евгений позволял себе, не было ничего особенно откровенного. Скорее всего, это было вызвано тем, что их роман тогда, много лет назад, так и остановился на той грани отношений, когда платоническое, в общем-то, чувство еще не перешло в стадию, когда влюбленным друг в друга людям нужно больше, чем взаимные прикосновения, поцелуи и объятия. А может, он слишком благоговел тогда перед своей Сонечкой, ставил на слишком высокий пьедестал, чтобы низменным чувствам, вроде вожделения, оставалось место в его помыслах. Евгений никогда не был ни монахом, ни аскетом в отношениях с женщинами, но проявлять малейшую нескромность с Соней казалось ему чуть не кощунственным. И вот теперь – она была в его объятиях, и Брусилов подумал, что ради этого, он, вероятно, и явился на свет – чтобы любить ее. Ласкать эти нежные щеки, все еще чуть влажные от слез, следы которых он стремился осушить своими поцелуями. Невесомо дотрагиваться губами до ее алых полураскрытых губ, чтобы через мгновение целовать их уже по-настоящему, требовательно, даже немного грубо… Вынимать одну за одной шпильки из ее волос, давая им свободу рассыпаться по ее плечам, чтобы, вдоволь налюбовавшись этим зрелищем, убрать их за спину, но лишь для того, чтобы без всяких препятствий, лелеять эти плечи, которые только что избавил от плена ткани платья. Для того чтобы, окончательно осмелев, спускаться поцелуями ниже, к ее груди… Все еще стоя на коленях перед сидящей Соней, Брусилов немного отодвинулся и взглянул ей в глаза. Обычно серые, они потемнели, стали почти черными, бездонными из-за расширившихся зрачков, они откровенно желали и манили его, и он не видел причины сопротивляться. Поэтому немедленно встал, поднял ее на руки и понес в соседнюю комнату, которая здесь была отведена под спальню, после чего бережно усадил на край кровати, сам устроился рядом, и, не выпуская из объятий, продолжал целовать, одновременно расстегивая застежки ее платья. Сначала Соня лишь позволяла ему раздевать себя, но потом – словно бы очнулась и тоже стала помогать избавиться от сюртука, лихорадочно расстегивая пуговицы его жилета. Некоторые из них отчего-то не поддавались, поэтому, чтобы избавить любимую от этой мороки, а еще потому, что невозможно было терпеть самому, Евгений резко дернул за его края. И кусочки перламутра полетели в разные стороны, позволяя Софье вступить в новый поединок с еще одним отрядом этой упрямой армии – теперь уже на сорочке. А потом она прижалась губами к коже его обнажившейся груди, и Брусилов, шумно вдохнув, замер на мгновение, после чего мягко, но настойчиво потянул ее чуть дальше на кровать, укладывая на спину, сам притом расположился на боку, рядом. Теперь его руки гладили ее колени, медленно приподнимая вверх нижний край пышной юбки, путаясь в пене батиста и кружева ее белья, выискивая участки, где кожа не была защищена тканью от его прикосновений, и находя их… Верхняя часть платья Софьи давно уже была отброшена ими куда-то в сторону, вместе с сюртуком и галстуком Евгения, борьба с ее корсетом тоже вышла недолгой, поэтому теперь почти ничего – лишь тончайшая нижняя сорочка – не укрывало от его вожделеющего взора великолепного зрелища – ее груди, бурно вздымающейся от прерывистого, почти судорожного дыхания. Брусилов вновь нашел в себе силы оторваться, приподнявшись над ней, став на одно колено, он неотрывно смотрел на Софью, лежащую навзничь, с раскинутыми в стороны руками, чуть закусившую нижнюю губу, в этом расхристанном, полурастерзанном платье, с задравшейся юбкой. Она ждала, пока он окончательно избавится от сорочки, расстегнет запонки, мешавшие ему вынуть руки из рукавов, и вновь продолжит их обоюдное безумие. Нет, сейчас она ничуть не напоминала Евгению ту, чей образ все эти годы бережно хранила память – милую, нежную девочку из его прошлого. Теперь рядом с ним была женщина: страстная, горячая, алчущая его не меньше, чем он сам… совсем другая Соня, но он любил ее! - С ума меня сводишь! – тихо проговорил Брусилов и, расправившись, наконец, с сорочкой, кинул ее куда-то вместе с запонками, вновь склоняясь к Софье, прижимаясь губами к ее губам…
Софья Долманова: Невероятный порыв страсти, что захватил их обоих, был внове для Сонечки, сдержанной и рассудительной во всем. В своей жизни знавшая лишь одного мужчину, который относился к ней даже в минуту самого пылкого их единения с невероятной почтительностью, Соня теперь боялась и не узнавала себя. Она хотела, жаждала и не могла ждать – неизвестно, чего. Ей было мало его поцелуев, они стали казаться слишком краткими, она сама становилась все более требовательной. И, так же, как и Женя, никогда раньше не переступавший в своих мечтах дозволенной грани, она – не имевшая вовсе таких фантазий, теперь была ошеломлена происходящим. Соня позволяла ему раздевать себя. При этом не оставалась безучастной сама. Странное сражение с одеждой, борьба за каждый новый освобожденный участок тела, который тут же подвергался атаке губ. Неразборчивые фразы, которые говорились неосмысленно, но исторгались прямо из глубин души. Затуманенные взоры, которые, меж тем, позволяли видеть яснее обычного все происходящее. Когда же из одежды на Соне осталась лишь тонкая сорочка и несколько кружевных юбок, ее, как и пару минут назад, сотрясла нервная дрожь. Но если тогда она была признаком крайнего потрясения, то теперь причины были противоположными. Тонкая ткань служила лишь номинальной преградой для любовников. Сонечка чувствовала жар тела Брусилова, который склонился к ней с пылающим благоговением и страстью взором, и вновь стал целовать. Руки ее скользили по обнаженным плечам мужчины, спине, возвращаясь. и вновь пускаясь в свое путешествие по его телу. С губ ее слетали и слова любви, и мольбы о прощении, но блаженная улыбка не покидала их теперь. Женя же, в конец утратив над собой контроль, ласкал ее все более откровенно. Когда его руки вновь коснулись ее ног, поднимая пенный ворох кружевных юбок, Соня стыдливо прикрыла глаза ладонью, изнемогая от томительных ласк мужчины. И в ту же минуту, как ладонь ее легла на разгоряченный лоб, кожу на нем обожгло что-то холодное. Глаза она приоткрыла удивленно. Женя целовал ее плечи, грудь, а Соня в этот минуту заворожено смотрела на свою руку. Холодным зеленым блеском на тонком пальчике баронессы сверкал изумруд – подарок мужа, который тот преподнес ей в памятный вечер, когда она впервые увидела письма Вероники к матери. Подарок мужа. Он словно противился горячей страсти, охватившей этих двоих. Кольцо не нагрелось от жара кожи Сонечки, а оставалось холодным. Замерев в каком-то немом ужасе от созерцания кольца, Соня издала приглушенный стон. Женя недоуменно посмотрел на ее в миг побледневшее лицо, на вновь появившиеся в уголках глаз слезы и хотел было снова осушить их поцелуем, но Соня властно остановила его движением руки. Боже мой, как же так?! Как же это произошло?! – сердце так сильно застучало в ее груди, а кровь прилила к голове, что на миг весь мир вокруг застлал красный туман. То ли лицо ее выражало такой испуг и отвращение – к самой себе в первую очередь, то ли Женя почувствовал, что потерял ее, но он разомкнул объятия и молча следил теперь за ней, лишь несмело поглаживая ее светлые пряди, разметавшиеся по подушкам. Перед закрытыми глазами молодой женщины больше не вставал образ милого возлюбленного, но другой мужчина не покидал теперь ее мыслей. Вот он с печальными глазами смотрит на нее, вот страсть озаряет его лицо, вот он гневается на нее из-за ее упорного желания молчать, но всегда – всегда – в его образе светится любовь к ней. А она?! Она тоже любит его. Только его.
Евгений Брусилов: Что-то изменилось. Еще мгновение назад, Соня была с ним, шла за ним и уже готова – он знал, отдаться окончательно, но вот Евгений почувствовал, как тело ее в его объятиях словно бы напряглось, сжалось – и больше ему не принадлежало. Сначала он решил, что сделал что-то не так, возможно, чрезмерно поторопился, испугал ее – это бывает, ведь они никогда прежде не были близки, а Соня всегда была такой скромницей. Поэтому тут же прекратил свои ласки, поднял голову от ее живота, где сейчас медленно целовал кожу вокруг пупка, наблюдая, как она подрагивает от сокращающихся непроизвольно мышц, и посмотрел Софье в лицо. В глазах ее, действительно, был заметен не то испуг, не то смущение, и Брусилов, чувствуя, как нежность захлестывает его с головой, улыбнулся. Ну, конечно! Ей же просто неловко! - Любимая… - он подтянулся на руках повыше, намереваясь целовать ее глаза до тех пор, пока это выражение не исчезнет из их бездонной глубины. Он готов был ждать, сколько она захочет. Но Соня не позволила ему больше целовать себя, отвернув лицо в сторону. И слезинка, затаившаяся в уголке ее глаза, использовала этот момент, чтобы, быстро скатившись по щеке, найти себе новое прибежище – уголок ее плотно сомкнутых губ. – Что… И вдруг все понял! Улыбка немедленно сползла с губ Брусилова, а сам он с глубоким вздохом отодвинулся от Сони. - Уходи! Сейчас – уходи, или я… - не договорив, Евгений уткнулся лицом в подушку рядом с нею. Что он сделает, если Софья сейчас не уйдет, Брусилов и сам не знал. В самом деле, что? Возьмет ее силой, ударит? Или, может быть, уйдет сам, оставив ее здесь одну? Все это было одинаково глупо, мелодраматично и… жалко. Быть жалким он не хотел. Поэтому молча, отвернувшись к стене, ждал, слушая, как Соня, всхлипывая, поспешно собирается, приводя себя в порядок, насколько это было возможно. Потом, прошептав ему: «Прости меня!», она ушла, бесшумно затворив за собой дверь. Ее торопливый шаг некоторое время был слышен в коридоре и по лестнице. Еще через несколько минут с улицы до слуха Брусилова донесся топот конских копыт и шорох гравия под колесами наемного экипажа, который Соня не отпустила, когда приехала сюда. Это было очень предусмотрительно и правильно. Она всегда все делала правильно, его Соня. И теперь она тоже была права.
Софья Долманова: Десять минут, что потребовались Софье, чтобы одеться, оказались самыми тяжелыми минутами в ее жизни. Она изо всех сил старалась не смотреть в сторону кровати, где молча, ссутулившись, сидел он. Но даже, несмотря на пережитый ею шок, на трясущиеся пальцы, Соня смогла одеться и привести в порядок платье и прическу, настолько, что даже самый придирчивый наблюдатель не мог бы сказать, что с нею приключилось. Уходя из комнаты и оставляя там навсегда Женю и их чувства, Соня не обернулась, лишь еле слышно произнесла «Прости меня!», сомневаясь, что он мог ее услышать. Домой баронесса добралась тем же способом, что и утром. Экипаж довез ее до города, там она вновь попросила остановиться за два квартала от своего дома. Но теперь это была не столько предосторожность, Соне было тесно в этом экипаже, ей хотелось пройтись пешком. Она надеялась, что эта короткая прогулка поможет вернуть силы и самообладание, ведь через четверть часа ей предстояло явиться перед мужем. И то, что он увидит… Молодая женщина прижала руки к вискам, там отчаянно пульсировала кровь. Головная боль, дурнота, слабость - все так внезапно накатило на нее, что Соне пришлось остановиться посреди улицы и опереться о стену дома. Проходящая мимо женщина участливо поинтересовалась ее самочувствием, баронесса ответила, что с ней все хорошо. Когда же она вошла в затененный холл своего дома, то тут же принялась отшпиливать шляпку от волос, так дергая ленты завязки, словно они удушали ее. Навстречу ей вышла горничная, которая и приняла из рук хозяйки шляпку и перчатки, не скрывая любопытного и удивленного взгляда на нее. И впрямь, мадам Долманова выглядела до крайности бледной, даже губы были почти белыми, а глаза лихорадочно блестели. - Мой муж? – дрожащим голосом поинтересовалась Соня. - Наверху, в детской. Девочке нездоровится с утра, у нее небольшой жар. Ваш муж, как только вернулся из гостей, тут же поднялся к ней. Не волнуйтесь, доктор сказал – зубки режутся, - горничная хотела еще что-то добавить, но поняла, что Софья ее почти и не слушает. - Хорошо. Я поднимусь к ним, принеси мне стакан воды. - Сию минуту, мадам. Девушка скрылась за поворотом в кухню, а Соня подошла к лестнице. Кровь по-прежнему стучала в висках так сильно, что голова, казалось, разорвется, перед глазами плыл все тот же красноватый туман, еще по улице баронесса шла, скорее автоматически передвигая ногами. Теперь же, оказавшись дома, она почувствовала, что силы вот-вот покинут ее. Рука легла на холодное темное дерево перил, и контраст этот с мертвенно белой кожей был разителен и страшен. Соня вдруг почувствовала, что не может больше дышать. Она поднесла руку к груди, попыталась позвать на помощь, но лишь слабый сип вырвался из ее пересохших губ. Она осела на первую ступеньку и потеряла сознание. *** Пришла в себя Соня уже под вечер. Вместе с сознанием пришло и осознание случившегося, а за этим - и внезапное спокойствие. Слабость, которую она ощущала еще до обморока, усилилась из-за того, что пришедший по срочному призыву обеспокоенного барона доктор, пустил женщине кровь. Да еще сильнодействующая микстура, которую заставили принять Соню, ничуть не укрепила ее. Правда, в голове уже не так отчаянно стучало, осталась неприятная пульсирующая боль, которая давала о себе знать лишь при резком движении. Барон сидел подле ее постели и смотрел на свою жену, Соня слабо улыбнулась: - Видно судьба у нас такая: сменять друг друга в постели в качестве больных и тревожиться друг за друга, - Соня с тоской глянула на мужа, который от звука ее голоса и сам ожил. - Какая глупая, ужасно глупая тебе досталась жена. И вовсе недостойная тебя. Соня вздохнула так, словно это был ее первый вдох за всю жизнь – глубоко и с наслаждением, а потом прикрыла глаза. Со стороны могло показаться, что она уснула, таким спокойным стало ее лицо. На самом деле она думала и, едва муж поднялся, чтобы уйти и не беспокоить ее сон, Соня еле заметным прикосновением удержала его руку. - Погоди, не уходи. Ты все еще сердишься на меня? Нет, не говори – знаю, что сердишься. И пожалуй, ты прав, я заслужила этого. Знаешь, я вот, о чем думала сейчас, - она замолчала и на губах ее мелькнула загадочная улыбка, - я думала, что, пожалуй, нет чувства, сильнее первой любви, и она остается в тебе навсегда. Ведь верно, как ты полагаешь? Взгляд барона Долманова был более чем красноречив, но он промолчал и продолжил слушать жену. - Я вот сегодня в это поверила… Мне сон приснился сейчас: на дворе был март месяц, знаешь, когда снег сероватыми грязными шапками лежит на полях, и земля вся раскисает от его таяния? Мне было лет тринадцать, я сбежала из дому гулять в лес, хотя матушка запретила. Ну и конечно же, домой вернулась промокшая, схватила простуду. Что и говорить, ругали меня долго, но так как заболела, все же окружили заботой: кутали в перины, Аграфена носила чай с вареньем. И представь, как назло, в этот день к батюшке приехал гость. Мне было запрещено не то, что спускаться, но даже из кровати вылезать. И все равно, едва я заслышала лошадиный топот, вылезла из-под одеял и босиком пробралась к окну. Там, во дворе, на вороном жеребце красовался настоящий офицер, молодой мужчина, статный, с усами... А вечером я прокралась к лестнице и подслушивала его разговоры с родителями в гостиной. Думаю, если бы меня в тот момент поймали, то мало мне не показалось бы, но я была осторожна, а любопытство сильнее страха. И знаешь, я тогда уже загадала, что непременно выйду замуж за такого же необыкновенного человека. Правда, вечером матушка, когда зашла пожелать спокойной ночи, рассказала мне, что у папиного гостя есть и жена, и сын. Но ведь мечтать никто не запретит? Я грезила им долго-долго. Потом, когда уже умерла матушка, и мы остались с отцом вдвоем, много всего случилось, я уже и не вспоминала о том детском моем переживании. А вот сейчас оно мне приснилось, и теперь я могу сказать, что любила тебя так давно, что даже сама забыла, насколько
Евгений Брусилов: Выждав еще некоторое время, Брусилов встал с кровати и тоже принялся собираться домой. Одежда его теперь имела весьма потрепанный вид, поэтому Евгений занимался этим довольно долго и тщательно: натянув рубаху, аккуратно застегнул каждую пуговку, завязал шейный платок. Запонок не нашел, поэтому, когда стал надевать сюртук, испытывал изрядные неудобства, просовывая руки в рукава так, чтобы манжеты не задирались – отвратительное чувство, да и неудобно, но справился и с этим. Сюртук, кстати, тоже пришлось застегнуть наглухо, ибо пуговиц на жилете не хватало… Проходя в холле мимо стойки портье, который куда-то в тот момент отлучился, Брусилов небрежно бросил ключи от комнаты в блюдце, специально для этого предназначенное, и вышел на улицу. Нанять экипаж здесь, на окраине городе, вот так, сразу, не представлялось возможным. Поэтому он решил идти пешком, однако, едва первый же свободный извозчик попал в поле зрения, остановил его и, не торгуясь, согласился на совершенно грабительскую цену, которую тот назначил, приняв несколько странного на вид господина за неопытного туриста, верно, не знающего здешних мест и заблудившегося – потому, согласного на все. Дома он вошел в гостиную, где, вопреки обычаю спать в это время, отчего-то сидела над книгой Юлия. Завидев мужа, она отбросила чтение в сторону и метнулась к нему навстречу. В глазах ее был немой вопрос, ответом на который стал его властный настойчивый поцелуй. Не говоря ни слова, мрачный Брусилов поднял несколько обескураженную Юлию на руки и отнес в спальню, где буквально бросил на постель и без лишних ласк и долгих прелюдий, овладел ею. Никогда прежде в их ровных и спокойных супружеских отношениях, в том числе интимных, он не проявлял себя с нею таким деспотом, и чувствовал бы себя из-за того премерзко, если бы с удивлением не осознал, что ей, кажется… нравится, когда он такой. Когда, спустя некоторое время, Юлия задремала, Брусилов поднялся с постели и направился к себе в кабинет, где залпом осушил одну за другой сразу несколько порций коньяку, после чего – налил еще, но пить больше пока не стал, опустился в кресло, закурил. И так сидел, пока сумерки не стали накрывать его убежище, глядя на огонь в камине, куря сигару за сигарой и методично, по мере опустошения бокала, подливая в него коньяк из графинчика, стоявшего здесь же, на письменном столе. Он был уже изрядно нетрезв, когда в дверь в его темную комнату бесшумно отворилась и туда вошла переодетая в пеньюар Юлия, которая, видимо, совсем недавно проснулась. - Почему ты сидишь в темноте, Женя? – он не ответил, сделал какое-то неопределенное движение плечом, продолжая тупо смотреть в угасающий уже камин, и не оборачиваясь. А Юлия, тем временем, зажигала свечи, расхаживая за его спиной, потом остановилась, помахала перед своим лицом ладонью. – Боже, накурил-то как! – вновь не дождавшись ответа на свою реплику, да, возможно, и не ожидая ее вовсе, мадам Брусилова подошла к креслу, в котором сидел ее муж, склонилась, опустила голову, упершись подбородком в его затылок, и тоже принялась смотреть на догорающие дрова, словно это было какое-то невероятно интересное зрелище. Потом – осторожно и как-то робко протянула вперед руку и положила ее на грудь Брусилову. - Солнышко нынче весь день была капризна, все плакала, не хотела засыпать днем. Сандрин даже решила, что она больна, позвала меня в детскую, - услышав упоминание о дочери, Брусилов немедленно стряхнул с себя задумчивость, дернулся, чтобы взглянуть на Юлию, но она остановила его, чуть сильнее прижав ладонь к его груди, удерживая в прежнем положении. – Нет, успокойся, она здорова. Однако стоило больших усилий убаюкать ее, наверное, часа полтора рассказывая сказки. И за это время я вымоталась так, будто держала экзамен перед самым строгим из профессоров. Причем, не уверена, что выдержала. Ты же знаешь нашу маленькую Софи. В качестве сказочника она признает только своего папу-писателя. Мамины истории в данном случае совершенно не котируются, - она усмехнулась, чувствуя, как от подобной же усмешки дрогнуло плечо Брусилова. – Разумеется, уложив ее, сама я заснуть уже не смогла, поэтому читала, пока ты… не пришел. - Как она сейчас? - Проснулась, спрашивала о тебе. Сандрин сказала, что все в порядке, жара как не было, так и нет. Поэтому она недавно накормила ее ужином и теперь готовит ко сну… уже поздно. - Я не буду заходить к ней сегодня, хорошо? - он кивнул на опустевший графин из-под коньяка, Юлия согласилась, что это, действительно, неуместно. - Схожу к ней сейчас сама, скажу, что папа очень занят работой. Надеюсь, меня не испепелят взором до смерти. - Сходи… - Юлия, столь же бесшумно, как и вошла, выскользнула из комнаты, вновь оставляя Брусилова в одиночестве, размышлять, что в литературе всякая драма имеет свою развязку. Жизнь – не пьеса, но все же, всякий сюжет должен иметь в ней начало, продолжение и финал. Не всегда счастливый. И переписать его, в отличие от вымышленного, нельзя. Можно лишь прожить и принять все, как есть. Отныне литератор Брусилов был в этом абсолютно уверен.
Денис Долманов: Ужин у Пахмутова... Игорь был очень радушным и бесконечно добрым другом и хозяином, но сейчас Денис не особо хотел видеть фронтового товарища, считающего, что все раны сердца лечатся молодым вином, резвыми скакунами и новыми женщинами. Сам Илья был женат, но это мало изменило его привычки и взгляды. А потому, ехать в своем теперешнем душевном состоянии к полковнику помещик не хотел, но... прожить еще один день в состоянии позиционной войны с супругой один на один желал еще меньше. А если вдруг еще этот Брусилов со своей благоверной заявится!.. Поэтому Долманов решил принять приглашение Пахмутова, о чем сообщил Сонечке загодя, за обедом. Та не особо противилась, кивнула головой, признавая за мужем право посетить приятеля, пусть и не особо нравившегося ей. Удивительно, но то, что Сонечка быстро и легко пустила его на этот обед, не только не обрадовало отставного капитана, но, наоборот, огорчило... Не любит. Она же никогда его не любила, да и как это может быть возможно, ведь между ними двадцать лет разницы! Это целая жизнь, непреодолимая пропасть! Сам обед у полковника Пахмутова утомил Дениса. Будучи хорошим офицером и, в целом, неплохим человеком, Илья Александрович оказался чертовски косноязычным. Ситуацию спасали его племянник и еще несколько гостей. Но Долманов вскоре понял, что складно шутить и произносить тосты в то время, как у самого на душе скребли кошки и из-за очередного безосновательного разлада с женой, и от необоснованной, острой ревности, было чертовски сложно и почти физически больно. Каждую секунду мужчине казалось, что сейчас все заметят, как сквозь седеющую шевелюру его покажутся остренькие козлиные рожки... И всякий раз он одергивал себя, уверяя, что Софья не та, кто станет ему изменять, она слишком добра и проста для этого. Очень честна... если поймет, что любит другого, то просто скажет об этом супругу и уйдет. Легче от подобных мыслей не становилось. Возможно, стоило бы с кем-то об этом поговорить, но... Пахмутов предложит надраться и пройтись по местным увеселительным заведениям, а больше никому свои личные и семейные тайны поляк бы не доверил. Проявив чуть ли не героизм, Денис Брониславович досидел до конца обеда и покинул дом Пахмутовых одним из последних... В собственном же доме помещика ждали только слуги и дочь. Куда отправилась Софья Аркадьевна, никто не знал. Изображать равнодушие было сложно, но, кажется, Денис справился. Однако забыться с помощью книгой не получилось, он беспокоился, переживал, ждал... Это походило на ночь перед боем. Такое же нетерпение, хотя прекрасно знаешь - не факт, что все закончится жизнью, победой, орденами и чинами. Хотя есть уверенность, что будет тяжело и больно в любом случае. Так и было. Когда пришла супруга, помещик не слышал. Он почти весь остаток дня провел в детской с дочерью. Вероника по большому счету спала, только иногда открывала глазки, серьезно смотрела на усы папы, тянула к лицу родителя ручонки, а когда получала желаемое, быстро теряла интерес и, убаюканная его мерным напевом, засыпала снова. Мужчине нравилась такая возня с дочерью. В его возрасте многие уже тетешкают внуков, а это его дочь... Его кровиночка, милая, родная... И такая похожая на Софью. У нее ее теплые, глубокие глаза. Да, цвет их - как у отца, но взгляд, даже в столь раннем возрасте, как у матери. Как и в целом, выражение личика - серьезное и вдумчивое. Соня говорит, что Ника похожа на него, он просто не замечает и путает, но Денису же виднее! Он-то уже считал Веронику самой красивой на всем свете, после Сони, разумеется. Но когда-нибудь его мнение будет разделять все высшее общество Петербурга, лучшие женихи станут добиваться милости и руки Ники, а он, седой и суровый, будет хранить ее покой и счастье... И всегда в его фантазиях рядом, рука об руку, была Софья, но... так ли это? Может, в будущем рядом с ним будут только слуги, изредка Иван, и худший из ночных кошмаров, закадычный враг его - Ульяна Елизаровна. Недавно ему пришло письмо от сына, в котором тот сообщал, что влюбился и желает познакомить родителя и его супругу с невестой. Отказать сыну, наследнику, с которым отношения только-только начали налаживаться, Денис Брониславович не мог... Если Соня захочет остаться, он не будет против... Он вообще не будет против, лишь бы она была рядом. Рогоносец - значит рогоносец. Гордость потомственного магната, единожды взбрыкнув от такого решения, тут же заткнулась. Если надо, он готов сам себя обманывать, закрывать глаза, даже снять для Софьи и этого Брусилова апартаменты... Барон нежно коснулся еще коротких светло-русых волосиков дочери. Очень похожа на мать. Он так увлекся своими мыслями, что даже не услышал, как дзынькнул колокольчик входной двери, извещая о возвращении жены. Об этом Долманов узнал только тогда, когда в детскую вошел озабоченный Артамон и известием, что Софья упала в обморок на лестнице. Барон опрометью бросился вниз, к жене. Он знал, что она имеет дурную привычку лишаться чувств от эмоционального перенапряжения, а потому терялся в догадках, что стало первопричиной сейчас... Неужели она так волновалась перед разговором с ним, в котором хотела известить об их разрыве? Денис, бледный и напряженный, держал супругу за руку все время, пока та не пришла в себя. Ее реплику про то, что судьба их - переживать друг за друга во время болезней, мужчина встретил горькой, усталой улыбкой. Без слов склонился над все еще бледной супругой, поцеловал ее в лоб, вдохнул запах ее кожи и волос. И предпочел не думать о том, что кроме родного и любимого аромата, учуял и чужой, едва уловимый, почти исчезнувший. Фальшивая нота в идеальной, гармоничной мелодии, про которую нет нужды и думать. - Неправда. У меня самая лучшая жена. Софья молчала, и Денис подумал, что она вновь уснула. И встал, чтобы больше не тревожить ее сон, когда ее холодная рука удержала его. Удивленный и встревоженный, мужчина обернулся. И остолбенел от признания супруги. Любит... его! Столько лет помнит о его первом приезде к Андриановым, даже о том, какой масти был конь. Значит, все его переживания, мрачные фантазии - просто фантазии, просто беспочвенные страхи? Не беспочвенные - чужой запах, который так и не удалось забыть, тому порукой. Но Соня абсолютно не умела лгать. В силу специфики занятий, Долманов часто имел дело в вралями и подлецами, с дельцами и лихоимцами, и знал, когда говорят неправду. Любит. Она его любит... Барон расплылся с теплой, мягкой улыбке, опустился на колени у кровати жены и поцеловал женщину в губы. Поцелуй был долгим, страстным, немного грубым и очень искренним, рассказывающим о всех страхах и терзаниях Дениса Брониславовича, о том, как сильно любит он супругу. Мужчина заставил себя отстраниться от Сони и озвучил главную свою мысль вслух: - Я тебя люблю, жизнь моя, душа моя, - он гладил ее по светлым волосам, ласкал шею, запястья, чувствуя, как быстро бьется ее сердце, целовал кончики пальцев. Внезапно он выпрямился, хотя с колен не поднялся. - Соня, мне Ваня писал... он хочет жениться, просил вернуться в Петербург, чтобы я благословил его. Нужно ехать... Он не решился напомнить ей о своем обещании никогда не видеться с Брусиловыми, это было низко, подло и... как-то бесконечно далеко сейчас, неважно. Денис с восхищением смотрел на супругу, самую умную, добрую, красивую... последнюю страсть человека, переживающего осень жизни...
Софья Долманова: Покой в семье Долмановых наладился быстрее, чем можно было ожидать. Софья Аркадьевна вновь стала прежней – тихой и спокойной, всецело погруженной в свое маленькое семейное счастье. И если и всплывали в ее памяти на секунду события из пансиона мадам G, то так же быстро и затухали, словно воспоминания о дурном сне. Может, это было не очень справедливо по отношению к Брусилову, но сделать с этим она ничего не могла, да и не хотела. Странно было думать о смущении, овладевшем ее душой и мыслями, теперь, когда она так ясно понимала – иного дома, иного мужа, чем Денис ей не нужно. Себе же она пообещала, что как только вернутся домой, постарается, конечно же – без лишних подробностей, которые могут расстроить Долманова, рассказать супругу о своей встрече с Брусиловым в то лето в Андриановке. А пока, понимая, сколько муж выстрадал всего за несколько этих безумных дней, она окружила его заботой и вниманием, словно прося прощения за свое безрассудство. Их общая радость усиливалась еще и полученными из Петербурга вестями от Ванечки. Денис ходил гордый и довольный – его сын, как-никак, решил остепениться. Сонечка же просто радовалась Ваниному счастью. Едва ее здоровье поправилось настолько, чтобы отправиться в путь, семья Долмановых тотчас покинула Карлсбад. Пребывание водах, вопреки советам врачей, на пользу Софье не пошло, скорее даже наоборот – чуть не навредило, и поэтому все последующие выезды на лечение, если их когда-нибудь назначат, было решено, по обоюдному согласию, проводить в Андриановке, у Аркадия Аристарховича, и так уже ждавшего их в гости. Прежде, чем покинуть маленький курортный городок, их экипаж проехал по центральной улице, словно давая чете Долмановых проститься с теми местами, которые могли стать им дороги. Однако муж и жена почти не смотрели в окна. Они разговаривали, гадая о невесте их сына – Соня вполне уже свыклась с тем, чтобы называть так Ванюшу, несмотря на то, что "сын" был младше мачехи на пару лет. Каждый из супругов пытался угадать имя девушки, которая стала судьбой их мальчика, а Соня еще и удивлялась, отчего им не написала Ульяна Елизаровна. Но так или иначе, а правду им суждено было узнать только по возвращению, которое состоится не раньше, чем недели через две быстрого хода, а то и все три. Осень уже вступала в свои права и дороги от начинавшихся дождей становились все хуже.
полная версия страницы