Форум » Прочие города и веси Российской империи » Мера за меру » Ответить
Мера за меру
Витольд Совинский: Время действия - конец сентября 1833 года; Место - Царство Польское, Белосток Участники - Агата Доманская, Витольд Совинский, Владимир Романовский.
Ответов - 28, стр:
1 2 All
Витольд Совинский: Всему Белостоку было известно о том, что по средам в доме закоренелого старого холостяка графа Адама Браницкого собиралась компания картежников. Хозяин дома был большим любителем и знатоком карточных игр. Азарта ему было не занимать, но вот одолжить у кого-нибудь немного везения в играх не помешало бы. Его компаньоны - такие же увлеченные личности - засиживались обычно у него допоздна. "Общество", как называли себя сами игроки, было закрытым. Попасть в него можно было только по личному приглашению графа, которому предшествовало согласование кандидатуры будущего нового члена со всеми остальными "сообщниками". В Белостоке практически все знали о существовании этого "карточного братства" и об этих жестких условиях, но посмеивались над ними, списывая их на причуды Браницкого. И вряд ли кто-то догадывался, что кроме интереса и любви к азартным играм, членов "Общества" объединяло еще и противоположное чувство к российской власти, желание добиться независимости Польши. Именно этим, а вовсе не капризами и чудачествами стареющего бонвиана, на самом деле объяснялась закрытость "Общества". Здесь не только играли, но и обсуждали планы возможных действий, направленных на достижение желанной цели. Порой эти обсуждения бывали довольно бурными. Вот и в этот серый и туманный сентябрьский вечер в гостиной особняка Браницкого кипели нешуточные страсти, не имевшие никакого отношения к карточной игре. Витольд стоял у окна, из которого открывался вид на большой яблоневый сад - предмет особой гордости хозяина дома. Ровные ряды ухоженных деревьев еще просматривались в серых осенних сумерках. Он встал из-за карточного стола, чтобы выпить коньяку в обществе князя Скаржинского. Но оба мужчины так и не отпили ни капли из своих бокалов, сосредоточившись на внезапно вспыхнувшем споре. Начался он вовсе не из-за игры, а из-за того, что самый молодой из игроков, Михал Якубовский, запальчиво обвинил сообщников в бездействии. - Нельзя сидеть, сложа руки, и ждать, что свобода сама упадет нам под ноги, как спелое яблоко с ветки, - горячился молодой человек. Витек очень хорошо знал этого юношу. Он был крестником его матери, сыном ее давней подруги и дальней родственницы Агнешки. - Надо действовать, - продолжал гнуть свою линию Михал. - Сколько можно пребывать в состоянии спячки? Несмотря на молодость, Якубовский успел поучаствовать в "ноябрьском восстании", и это открыло перед ним двери гостиной Браницкого, где собирались вольнодумцы и заговорщики. - Что вы предлагаете? - спросил стоявший рядом с Витольдом Скаржинский. - Мы должны создать такие условия, чтобы земля начала гореть под ногами тех, кого русский царь присылает распоряжаться в наших краях. Им не должно быть покоя - ни конкретно в Белостоке, ни в Польше вообще. - Я слишком хорошо его знаю, - тихо вздохнул Витек. - Сейчас он предложит нечто очень радикальное. И словно услышав эту его реплику, Михал обвел взглядом присутствовавших и произнес: - Предлагаю начать с ликвидации посланника, который прибудет сюда с проверкой в начале следующей недели. Сведения абсолютно точные, я ручаюсь за это. Об источнике информации не спрашивайте, я дал слово, что сохраню его в тайне. - Да, он еще ни разу не ошибся, предсказывая то или иное событие, связанное с визитами особ из Петербурга, - шепотом ответил Витольд на безмолвный вопрос, увиденный во взгляде Скаржинского. - Информатор у него действительно осведомленный и надежный. - Князь Лебедев направлен сюда для того, чтобы в сопровождении генерала Хвощинского и его адьютанта Романовского совершить поездку по всем четырем поветам Белостокской области. - То есть, - неуверенно проговорил кто-то из картежников, - вы предлагаете ликвидировать... в смысле, убить этого самого Лебедева? -Да, - отчеканил Якубовский. - Кое-кто из присутствующих здесь сумел убедить меня в том, что господа Хвощинский и Романовский - не самые худшие из всех возможных зол, которые могут обрушиться на наши головы, если их кем-то заменят. А граф Лебедев ничего не значит здесь, и вполне подходит на роль разменной пешки. - Он упрям, - так же тихо продолжил Витек, - и будет настаивать на своем до бесконечности. - Уважаемый пан Якубовский, - вкрадчиво заговорил хозяин дома,- мне кажется, что это слишком жесткая и несвоевременная мера. - Почему? - вскинулся Михал. - Потому, что это повлечет за собой весьма плачевные последствия, - вступил в разговор Совинский. - Подумай сам, Михалек, репрессии после такого из ряда вон выходящего события будут неизбежны. Хвощинского могут отправить в отставку, как не сумевшего ни навести порядок на вверенных ему территориях, ни обеспечить должную безопасность прибывшему инспектору. Сжимая в пальцах бокал с коньяком, Витек отошел от окна. Он смотрел на Якубовского в упор, и под этим взглядом дерзкое и вызывающее выражение лица молодого человека немного изменилось. Казалось, будто он задумался над услышанным. - Пан Совинский прав, - поддержал Витольда Скаржинский, - если отстранят Хвощинского, его место наверняка займет Романовский. И это будет самым худшим злом из всех возможных на данный момент. - Можете так прямо и сказать, что вы боитесь совершить решительный поступок, - надменно вздернул подбородок Якубовский. Увы, Витек ошибся, предположив про себя, что Михал прислушался к голосу разума. - Ну что вы, пан Якубовский, решительных действий не боится никто из присутствующих здесь, - снова заговорил Браницкий. Его тон был успокаивающим, но это, казалось, еще больше раззадорило Михала. - Так за чем же дело стало? - вызывающе спросил он, воспользовавшись сделанной графом паузой. - Мы не должны совершать необдуманные поступки. Они могут так аукнуться, что всем нам, возможно, придется сто раз пожалеть о содеянном. Не спешите, не горячитесь, не берите грех на душу... причем, грех, возможно, гораздо бОльший, чем одно убийство. Лицо Якубовского пошло красными пятнами. Это свидетельствовало о том, что он взволнован и взбешен. - Что же, господа, если вы согласны с паном Браницким, то оставайтесь при своем мнении. Я же позволю себе остаться при своем, и на этом откланяться. Коротко поклонившись, Михал вылетел из гостиной. В комнате повисла тяжелая напряженная тишина. - Витольд, - негромкий голос Браницкого прозвучал в ней неожиданно гулко, - вы лучше других знаете этого юношу. Постарайтесь, пожалуйста, присмотреть за ним в ближайшее время. У меня есть серьезные опасения насчет того, что он со своей горячностью может наломать дров. И тогда нам всем небо с овчинку покажется. Совинский молча склонил голову голову в знак согласия.
Владимир Романовский: Прошел уже месяц с тех пор, как они с Верой принесли друг другу клятвы перед Богом и людьми. По желанию самого Владимира, но и с согласия его суженой, конечно, свадьбу сыграли тихую, почти домашнюю. Поэтому гостей было немного. А из столицы и вовсе приехала одна тетка Веры, которая, правда, привезла с собой множество подарков – не только от себя, но и от покровительницы Романовского. Так что горожане, должно быть, ожидавшие более пышного торжества, были разочарованы, отчего по Белостоку даже поползли неприятные слухи, что, дескать, жених, устал ждать, и соблазнил барышню до свадьбы, отсюда и спешка. Так, правда, говорили лишь особо злобные сплетники. Большинство остальных предполагали со стороны полковника скорее карьерный интерес. Но ни те, ни другие никогда бы не догадались об истинной причине. А она была совсем простой – с некоторых пор в душе у Владимира поселилось сомнение. Прежде абсолютно уверенный в своей невесте, он отчего-то стал бояться того, что Вера сама разорвет помолвку, если они не поженятся в ближайшее же время, хоть и не видел к этому никаких явных признаков. И уж тем более не думал, что у него вдруг появился соперник. Тем не менее, все-таки решился поторопить события и, нет, Вера его не разочаровала, ответила согласием, но совсем спокойно на душе у него не стало даже уже после того, как их назвали супругами, а позади остался небольшой медовый месяц. Впрочем, теперь Вера принадлежала ему на законных основаниях, и отнять ее не смог бы никто на свете. После свадьбы Романовский окончательно перебрался в дом к свёкру, и старался, несмотря на напряженную службу, проводить с молодой женой как можно больше времени. Это принесло нужные плоды. Прекратив витать душой в неведомых для него местах, Вера, казалось, стала совсем прежней. И полковник, наконец, поверил в свое счастье, надеясь, что теперь его жизнь потечет тихо и размеренно, словно широкая и чистая река. А спустя еще пару недель в Белосток пришла весть, что и для новых владений Российской империи настало время первой проверки из метрополии. С инспекцией ждали князя Лебедева. Владимир Алексеевич еще по Петербургу помнил этого человека как обладателя крутого нрава, способного порой принимать решения сгоряча, но об этом даже в случае допущенных ошибок никогда не жалеющего. Некоторые из них, бывало, ломали жизни и честным людям. Но Лебедев все равно был на хорошем счету у Императора, так как дело свое знал едва ли не лучше всех в стране. Что касается самого Романовского, то методы Олега Степановича казались ему порой неоправданно жесткими, но в целом взгляды его он полностью разделял и поддерживал. Как и водится, к приезду столичного ревизора в подведомственных Хвощинскому поветах истово принялись наводить порядок. Романовский следил за этим лично. И если где-то не удавалось достичь идеала абсолютного – хотя бы и просто из-за малого срока пребывания, добивался, чтобы было как можно меньше поводов для замечаний. В связи с этим доклады, поездки, проверки занимали теперь все его собственное время. Отчего свекор даже начал слегка посмеиваться, что Владимир как-то слишком быстро наелся меда семейной жизни. Впрочем, это были только шутки. На самом деле, оба понимали, насколько важна его работа, а сам Романовский знал также и то, что благополучный исход важнее всего именно для Владимира Николаевича. Потому и старался. Лебедев приехал в Белосток в назначенный день и сразу же принялся за дела. Генерал Хвощинский и его верный адъютант сопровождали князя повсюду. Правда, они были далеко не единственными в его свите. Буквально с первых шагов на польской земле чиновника окружал целый эскорт из личной охраны, секретарей и прочего персонала, о назначении и необходимости которого Владимир мог только догадываться. От этого всякий визит князя на места отчетливо, хоть и в несколько карикатурном ключе, напоминал малый выезд самого Государя императора. Романовскому претила эта помпа, равно как и барская, покровительственная манера чиновника вести себя в присутствии местных жителей. Прожив здесь некоторое время, он уже немного изучил независимый характер и гордый нрав поляков, потому понимал, что подобное отношение лишь усилит их неприязнь. Естественно, Владимир ни в коем разе не был на их стороне, но хотел бы, чтобы со временем недоверие к русскому наместничеству хотя бы немного уменьшилось, в конце концов, так будет проще добиваться своего и самим представителям метрополии. И потому любое провоцирование конфликтов именно сейчас считал особенно неуместным. Однако, по военной привычке беспрекословно подчиняться приказу высших по званию и положению, держал свое мнение при себе. Во что это вылилось, стало ясно в тот день, когда Олег Степанович решил посмотреть ярмарку в Т*. Романовский и генерал сопровождали его как обычно, помимо привычной свиты. Пребывая в прекрасном настроении, жевал свежий пряник, столичный гость прогуливался между торговыми рядами, временами обращаясь с вопросами к генералу, который неплохо знал по-польски и потому мог при необходимости даже служить переводчиком. Владимир шел рядом с ними молча, полагая своей главной задачей обеспечение безопасности и старательно осматриваясь по сторонам. Возле прилавка со скобяными товарами его внимание отчего-то привлек молодой человек в хорошем костюме. Будто бы совершенно не замечая движущейся в его сторону процессии, он безмятежно рассматривал разложенные торговцем гвозди и подковы. А потом вдруг резко вскинул руку – и Романовский успел заметить блеснувшее черной сталью дуло револьвера, направленного прямо на Лебедева, да услышать сухой щелчок выстрела, сразу после которого князь, как подкошенный, рухнул на землю, прямо в размешанную десятками пар ног жидкую грязь лицом. Только вот упал он не от того, что был сражен убийцей, а только лишь от сильного толчка в спину, который последовал ровно за мгновение до выстрела. Сразу после этого вокруг началась паника, поднялся неимоверный визг и крик, злодея тотчас же схватили... Но полковник Романовский, принявший предназначавшуюся не ему пулю в собственное плечо, и медленно осевший рядом с Лебедевым, невольно зажимая рану и чувствуя усиливающиеся в ней боль и жжение, а еще постепенно нарастающий в ушах мерный, напоминающий морской прибой, шум, видел и слышал все это нечетко.
Агата Доманская: Решившись перебраться в Белосток и начать там другую жизнь, Агата надеялась, что отныне будет навсегда лишена изнуряющей необходимости тщательно скрывать от всех ее изнаночную сторону, дабы та никогда, даже краешком, не показалась наружу. Также, полагая, что к тридцати годам своим испытала и пережила уже все отмеренные на ее долю приключения, она совершенно искренне рассчитывала, что последующие годы пройдут скучно, размеренно и уединенно, и видела в этом практически счастливый финал, каким бы долгим по времени ему не было суждено оказаться. Но Господь, как известно, не прочь подшутить над своими чадами, в особенности над теми их них, кто смеет всерьез наивно полагать, будто бы сам в состоянии спланировать собственную судьбу. Страстный роман с Витольдом Совинским, совершенно выбил пани Доманскую из привычной жизненной колеи. И в течение всех последних месяцев Агата чувствовала себя так, будто бы внезапно ворвавшийся в распахнутое окно порыв теплого летнего ветра смел со стола сложный пасьянс, над которым она долгое время думала и уже почти сумела сложить до конца. То есть, с одной стороны, признаться себе в том, что вновь от кого-то зависишь, было мучительно и противно, а с другой… впервые за много лет, если не вообще впервые, Агата была по-настоящему счастлива. Почти счастлива. Ибо, верно, все по той же наклонности к сарказму, посылая в ее жизнь Витека, Господь одновременно вернул туда и Швейцера, от которого Агата зависела не меньше, хотя и совершенно иначе. К счастью, встречи с ним были все-таки не такими частыми. И со временем Агате даже удалось убедить себя, что, рассказывая Павлу Генриховичу то, о чем смогла узнать, она не наносит никакого ущерба непосредственно своему возлюбленному. Собственно, в том, что Витек не принимает серьезного участия в деятельности местного антирусского подполья, что бы по этому поводу ни говорил и не думал убежденный в обратном Швейцер, Агата уверилась – и с облегчением – еще летом, когда начала подолгу бывать в его доме в Совлянах. С некоторых пор задерживаясь там, конечно, без особой огласки, порой на несколько дней и, разумеется, ночей, она ни разу не замечала, чтобы к Совинскому приезжали хоть сколько-нибудь подозрительные люди. А сам Витек держался с ней столь открыто, что сомнений в том, что и у него может быть какая-то тайная жизнь, в скором времени просто не осталось. Почти не оставляли сомнений и его чувства. «Почти» – это оттого, что, предчувствуя возможное признание и прикладывая титанические дипломатические усилия, Агата уже несколько раз сама искусно уводила разговор в сторону от «опасной» темы. Либо переводила все в шутку. Ибо по-прежнему была убеждена, что не имеет в этих отношениях право на большее, нежели сейчас, потому что однажды все равно обязана будет исчезнуть из жизни Витольда, который не заслуживает той, кто никогда не сможет быть с ним до конца откровенной. Равно как она – не заслуживает счастья рядом с тем, кого имеет силы предавать. Потому, любыми способами оттягивая взаимное объяснение, которому, так уж вышло, что для них двоих суждено стать одновременно и моментом расставания, Агата будто бы воровала у судьбы еще немножко времени для них с Витеком, чувствуя себя при этом самой счастливой преступницей на свете. Дни эти, собираясь в недели, постепенно оборачивались месяцами, весну сменило жаркое лето, а его, в свою очередь – теплая и сухая осень. Как и во всяком другом маленьком городке, жизнь в Белостоке не изобиловала новостями. И пищей для разговоров и подробных обсуждений в светских гостиных в основном были разной степени свежести слухи. А после приема в доме Чаплинских, на котором присутствовали почти все, разве что слепые не заметили, что между пани Агатой Доманской и Витольдом Совинским «что-то есть». Потому интригующие подробности того, уже давно минувшего, бала до сих пор будоражили воображение дам, да пожалуй, и мужчин тоже, некоторые из которых, как говорили, даже заключали пари, что добыча в лице закоренелого холостяка пана Витольда еще до наступления Рождества сама падет к изящным ножкам прелестной рыжей Дианы-охотницы. Говорили, впрочем, со вполне добродушной иронией. Совинского в Белостоке знали и любили, пожалуй, все – за исключением, разве что, тех прелестниц, чьи чары когда-либо не оказали на него должного влияния, да их разочарованных матушек. Они же ревниво следили и за «приезжей» Доманской, что почти уже увела из-под их носов самого завидного жениха в округе, надеясь, что, в конечном счете, неуловимый пан Витольд сорвется и с ее крючка, каким бы острым он не казался. В конце лета всеобщее внимание, правда, переключилось на другое важное светское событие – свадьбу полковника Романовского и дочери генерала Хвощинского. Однако ненадолго. Во-первых, в том, что они поженятся, не было никакой интриги с самого начала – нынешние молодые супруги появились в городе, уже будучи обрученными. А во-вторых, они были русскими, а значит, чужаками. И, быстро переварив эту новость, город вновь переключился на более привычную и «вкусную» пищу. Говорили, что официальное объявление помолвки Совинского и пани Агаты последует чуть ли не на днях, и этого ждали, затаив дыхание. Но вышло так, что всеобщее внимание внезапно оказалось приковано совсем к другому событию – покушению на жизнь важного петербургского сановника, прибывшего в Белосток с какой-то очередной проверкой.
Витольд Совинский: Осень в Белостоке и его окрестностях пахла яблоками. Их в этом году уродилось огромное количество. Пожалуй, не было в округе такого фольварка, где не варили бы варенье, повидло или пастилу, где не бродил бы сидр и не пеклись бы пироги с яблочной начинкой. Витольд возвращался в Совляны с корзинкой ароматных яблок. С утра он заезжал навестить мать, и она заставила его взять гостинец. Витек даже не сопротивлялся этому. Яблоки были как на подбор: красно-розовые, крупные, все одного размера - как будто кто-то специально откалибровал их. Они соблазнительно поблескивали круглыми глянцевыми боками и одуряюще пахли. Совинский сразу представил, как Агата потянется к ним, снимет верхнее яблоко - и увидит под ним... Сюрприз он обдумал заранее, еще накануне того вечера у Браницкого, когда ему поручили присматривать за Михалеком. Некоторое время потребовалось на его воплощение в жизнь. И вот сегодня Витек получил то, что собирался вечером подарить Агате. Причем, сделать это как-то необычно, а не просто вручить ей коробочку, в которой лежало изящное кольцо с иранской бирюзой - пусть не самым драгоценным камнем, но зато в точности повторявшим цвет глаз его любимой рыжей красавицы. И корзинка с яблоками показалась вполне подходящей для его цели: своеобразным тайником для коробочки с кольцом. Он очень хорошо представлял себе, каким станет выражение лица Агаты, когда она увидит среди яблок крохотный сверток, украшенный бантом (именно так кольцо упаковали в ювелирной лавке, где Совинский заказывал его). Наверняка Агата не удержится от любопытства, откроет коробку - вот тогда-то тогда он скажет ей те слова, которые, собственно, готовился сказать уже довольно давно. И с этого момента его жизнь обретет совсем иной смысл и статус. Все время, начиная со дня рождения Малгоси, Витольд был счастлив. Безоблачно, бесстыже, самозабвенно. Чем дальше, тем больше он убеждался в том, что Агата и есть его та самая пресловутая "вторая половинка". Дерзкая и веселая, нежная и страстная, умная, отчаянная и невыразимо прекрасная. Она умела быть разной: то хмельным, кружащим голову вином, то тихой ласковой песенкой - из тех, что поют маленьким детям любящие матери. Пожалуй, именно это притягивало Совинского к загадочной рыжеволосой женщине - так, как никогда не тянуло ни к одной из его бывших любовниц. Агата не боялась ни мнения местного бомонда, ни шепота и сплетен, которые наверняка витали в воздухе за их спинами в белостокских гостиных. Витольд ценил это, и понимал, что длить такие отношения означало в каком-то смысле оскорблять Агату. Однажды чуть не потеряв ее, он не хотел повторения подобной ситуации, и потому твердо решил предложить Доманской стать его женой. Именно сегодня, с помощью этой полной яблок корзинки. Однако даже пребывая в таком несколько эйфорическом состоянии, Витек не забывал о данном ему поручении. В течение недели, минувшей со дня собрания, он дважды заезжал к Якубовскому, но оба раза ему не удавалось побеседовать с молодым человеком с глазу на глаз. То ли это было совпадением, то ли Михалек специально находил себе какие-то неотложные дела, но оба раза Совинский уезжал к себе, несолоно хлебавши. Проверяющий меж тем действительно прибыл, и в сопровождении свиты отправился с инспекцией по области. Оставалось только уповать на то, что горячая голова Михала все-таки немного остыла за это время, и молодой человек отказался от своего безумного и несвоевременного плана. Прежде чем войти в дом, Витольд нарвал на клумбе у крыльца букет астр. Вошел в дом на цыпочках, стараясь двигаться как можно тише, прошел в гостиную. Пристроил цветы прямо в пустую вазу, поставил корзинку с яблоками на стол рядом с ней, и после всех этих несложных приготовлений окликнул Агату: - Я вернулся, рыжик. Где ты?
Агата Доманская: Еще одной темой, которую Агата старалась неизменно деликатно обходить в разговорах с Совинским, было знакомство с его семьей. С тех самых пор, как стало очевидно, что их отношения прочнее и серьезнее мимолетного романа, Витек уже не раз предлагал вместе отправиться в гости к его матери и сестре, но неизменно получал в ответ очередную благовидную отговорку, некоторые из которых всерьез воспринять мог, пожалуй, лишь по-настоящему терпеливый мужчина, снисходительно относящийся к женским причудам. К счастью Агаты, Витек оказался как раз одним из таких редких экземпляров. Или же просто настолько заботился о ее комфорте, что ни в чем не хотел на нее давить. Думать так Агате было одновременно и лестно – ведь никто и никогда прежде настолько не считался с ее мнением и не заботился ее желаниями, и стыдно – оттого, что сама она не может отплатить своему щедрому возлюбленному той же монетой. Потому, возникая, подобная мысль всякий раз надолго лишала ее привычного ровного расположения духа, которое, как ни пыталась она скрывать, чаще всего все равно становилось заметно Витеку. И, верно, от этого, постепенно он перестал ее спрашивать. Впрочем, однажды лицезреть его матушку воочию Агате все-таки довелось. Случайно, когда она едва не столкнулась с нею у выхода из лавки самой популярной в Белостоке модистки, клиентками которой – вместе со многими другими представительницами местного высшего общества, по-видимому, являлись обе дамы. К тому времени Агата уже бывала в Совлянах, где на стене главной гостиной, рядом с парадным портретом отца Витольда, ее внимание привлекло еще одно изображение. С него спокойно, задумчиво и слегка надменно смотрела совсем еще юная блондинка в роскошном платье с завышенной талией, по моде начала века. Заметив ее интерес, Витек сказал тогда, что на портрете, авторство которого приписывают самому Прюдону, изображена его матушка, еще барышней, до замужества и рождения детей. Тем не менее, там, у лавки модистки, Агата узнала мать Витека практически сразу. И потому, отчего-то растерявшись, на миг замерла перед ней, чем вызвала удивленный взгляд в свою сторону, впрочем, короткий. Сразу после этого пани Совинская любезно улыбнулась ей и вновь обратила все свое внимание на спутницу, в которой – даже если бы и не видеть того, что с нею общаются жестами, просто невозможно было не узнать старшую сестру Витольда. К слову, ему об этой мимолетной встрече она тоже так и не рассказала… Между тем, в последний месяц их отношения, можно сказать, стали еще более близкими. Теперь Агата позволяла себе прежде немыслимое: иногда – не каждый раз, но довольно часто, приезжая в Совляны, она не возвращалась обратно в Белосток сразу же наутро, но задерживалась в доме Витольда на один-два дня. И дни эти бывали особенно счастливыми, потому что принадлежали им целиком и полностью – когда Агата сообщала, что сможет остаться, Совинский откладывал ради нее все свои дела. И тогда день напролет они вместе гуляли, разговаривали, читали, ловили с деревянных мостков рыбу в маленькой речушке, протекавшей через земли имения неподалеку от барского дома, а ночью любили друг друга, пока блаженная усталость не наливала тяжестью их веки, заставляя засыпать, но даже во сне не разрывать объятий. Витек любил свой дом. Все в нем было устроено довольно просто, но настолько разумно, что Агате никогда бы не пришло в голову требовать чего-то еще. Впрочем, она и сама была неприхотлива настолько, насколько это возможно для женщины. А кроме того, ей безумно нравилась эта свобода быть собой, настоящей – без сложных причесок и нарядов, без прочих женских ухищрений, которые были ей здесь не нужны. Витек любил ее такой, какая она есть. Кажется, ему даже нравилось, когда дома, разумеется, наедине, она расхаживала босиком, с распущенными, или сплетенными лишь в символическую косу, волосами – и непременно в одной из его сорочек или, если становилось прохладнее, домашних шлафоров. Кутаясь в них и ощущая исходящий от мягкой ворсистой ткани легкий аромат одеколона их хозяина, Агата чувствовала себя уютно и спокойно. Словно бы в его объятиях. Вот и нынче, проснувшись, едва сладко потянувшись в постели и выбравшись из-под одеяла, она тотчас же поспешила надеть на себя халат Витека, небрежно оставленный им у изножья кровати. Самого его дома не было: накануне, когда Агата уже была здесь, от пани Совинской доставили записку с просьбой навестить ее по какому-то делу, связанному с управлением поместьем, и Витольд сказал, что не может не ехать, но успеет вернуться прежде, чем Агата откроет глаза, имея в виду ее привычку поутру подольше поспать. Впрочем, мог бы и не объяснять. Рано оставшаяся без родителей, Агата всегда немного завидовала тем, у кого они до сих пор пребывают в добром здравии. Потому ей бы и в голову не пришло возражать – надо, значит, надо. Но проснулась она все равно раньше, чем Витек вернулся. Часы на столе показывали почти двенадцать, день за окном, судя по всему, был ясным и теплым. Поднявшись с кровати, Агата распахнула настежь ставни и, почти наполовину высунувшись наружу, глубоко вдохнула воздух, наполненный ароматами осеннего сада. Горьковато и сладко пахло особенно пышно цветущими в этом году астрами и хризантемами, палыми яблоками и еще немного дымом костров, в которых местные крестьяне сжигали опадающие на землю листья. «Как хорошо было бы когда-нибудь остаться здесь навсегда…» Неуместная эта мысль, возникнув однажды, в последнее время вновь и вновь навещала Агату, и прогнать ее прочь становилось с каждым разом все сложнее. Вдоволь надышавшись осенью, она подалась обратно, и медленно, с мягкой и какой-то грустной улыбкой бесшумно затворила окно, затем тихо вздохнула и вернулась обратно в постель, где, вновь свернувшись в клубочек под одеялом, подложила под голову сложенные вместе ладони, но ресниц не сомкнула, лежала с открытыми глазами, задумчиво глядя перед собой. Пора все это заканчивать. Не сразу, не резко, не вдруг – такого Витольд просто не заслуживает. Но теперь, вполне убедившись в том, что его жизни и благополучию ничто не угрожает, она должна будет найти способ заставить его чувство к ней постепенно угасать. А после, когда это случится, когда она почувствует это – так же тихо исчезнуть из его жизни, по возможности, оставшись в ней не самым худшим воспоминанием. Но, Господи, как же сложно будет все это устроить… Голос Витольда, вероятно, только что, наконец, вернувшегося домой – задумавшись, Агата не слышала, как он подъехал, заставил ее отвлечься от своих невеселых дум. Еще раз глубоко вздохнув, она встала, на мгновение подошла к зеркалу, глядя в которое убедилась, что выражение лица никоим образом не выдаст недавнего меланхолического настроя, но на всякий случай все же натянула на губы улыбку. После чего отправилась в гостиную, откуда до ее ушей и доносился настойчивый зов возлюбленного. - Не нужно так кричать, пан Совинский, я уже здесь! – весело и беззаботно проговорила она, на цыпочках вбегая в комнату, прямо сходу обнимая сзади его широкие плечи и ласково прижимаясь губами к теплой коже шеи, там, где ее не скрывала жестко накрахмаленная ткань белоснежной сорочки. – Я соскучилась! – почти беззвучно прибавила она шепотом ему на ухо, а затем, столь же стремительно отстраняясь, взглянула на цветы и корзину, полную аппетитных яблок. – Это мне? Спасибо, они чудесные! Подойдя к столу, Агата склонилась к букету, вдыхая его аромат, а затем было протянула руку к одному из плодов, показавшихся ей особенно соблазнительным, но вдруг передумала и, вновь повернувшись к Витеку, внимательно следившему за ее перемещениями, спросила: - Как поживают сестра и матушка? Надеюсь, ты разрешил все их затруднения?
Витольд Совинский: Агата была непозволительно хороша. Да что там... она была просто прекрасна. Ленивое осеннее солнце мягко подсвечивало ее волосы, отчего они напоминали пламя. Но не слепящее, а чуть приглушенное, какое бывало вечерами в камине: создающее уют, дарящее тепло душе и телу. Витольд попытался удержать ее пальцы в своих ладонях, развернуть рыжую лицом к себе и поцеловать, но она выскользнула из его рук, и подошла к букету. Совинский с замиранием сердца ждал, что она возьмет из стоявшей рядом корзинки яблоко. Но Агата потянулась было к верхнему - самому темному из всех - плоду, но передумала, и обернулась к Витеку с вопросом. - У них все хорошо. Спасибо. Он беспечно улыбнулся любимой. - Затруднение на самом деле было пустяковым. Подозреваю, что матери не столько было нужно узнать мое мнение относительно ее плана заняться пчеловодством, сколько ей просто захотелось поделиться яблоками и вареньем. От него я благополучно отказался - сама знаешь, сколько его тут у нас наварили, а вот яблоки взял. Такого сорта нет больше ни у кого в округе. Сколько соседи не брали в Ольмонтах саженцы, они ни у кого не прижились. Может, как-нибудь на днях съездим туда, посмотришь сама на эти деревья? Пока стоит такая хорошая пора... Предложение было сделано будто бы невзначай. Опасаясь, что Агата может сразу же начать отказываться, как уже бывало не раз, когда он предлагал ей заехать в гости в имение матери, Совинский перевел разговор на другую тему. - Ты уже завтракала? Может, выпьем сейчас кофе и съездим прогуляемся верхом? Он даже успел представить, как где-нибудь у кромки леса, такого же багряно-золотого, как волосы Агаты, он посадил бы ее на лошадь впереди себя. И принялся бы целовать ее шею и плечи, шептать на ушко нежные глупости и ласковые слова, среди которых обязательно прозвучало слово "жена". А ее спокойная пепельно-серая лошадка покорно шла бы за ними и наверняка подслушивала все это. И бирюза в кольце на пальце Агаты казалась бы особенно яркой и блестящей - под стать ее сияющим глазам. Правильно говорят, что для того, чтобы рассмешить Отца Небесного, нужно всего-навсего рассказать ему о своих планах. Стоило только Витольду представить эту картину, как у крыльца послышался стук копыт. - Совинский! Ты дома? Невозможно было не узнать громкий голос Скаржинского. В нем слышалась нескрываемая тревога, и Витек замер, мгновенно сообразив, что именно стало ее причиной. - Прости, - шепнул он на ухо Агате, коротко поцеловал ее в висок, сдув с него рыжий завиток, и поспешил выйти из гостиной навстречу гостю, громогласно отгонявшего с дороги кого-то из прислуги, вставшей преградой на пути к хозяину дома. - Пан Скаржинский, Лешек, не шуми, - заговорил Витольд, выходя к приятелю, подхватывая его под локоть и направляя в сторону кабинета. - Что случилось? Впрочем, ответ ему не был нужен. Все было понятно по взгляду Скаржинского, по выражению его лица. - Где? - только спросил Витольд, закрывая за ними обоими дверь кабинета. Граф назвал место происшествия. И добавил, что выстрел Михала оказался неточным. Неизвестно, что именно спасло петербургского гостя: забота его ангела-хранителя или какие-то действия Романовского, из-которых тот принял на себя пулю, предназначавшуюся князю Лебедеву. - Михала сразу же схватили, - тихо рассказывал Скаржинский. - Романовский ранен, не знаю, насколько серьезно, и жив ли он вообще на данный момент. Совинский негромко выругался. - Надо вытаскивать Михалека, - подвел он итог рассказанному графом. - Хоть он сдуру и совершил страшную глупость, бросать его нельзя. Иначе ему не миновать петли. - Что ты намерен предпринять? - ошарашенно спросил Скаржинский. - Пока не знаю. Для начала надо узнать, где держат Якубовского. А там уже по обстоятельствам. Едем! Прощание с Агатой было коротким. Затягивать его было слишком мучительно для Витека. К тому же он все время помнил, что у крыльца нетерпеливо прохаживался Скаржинский, что его лошадь уже была оседлана, и что медлить не следовало. - Прости, рыжик, - интонации Витольда были отчасти виноватыми, отчасти непреклонными. - Граф Скаржинский привез плохую новость. Мой дальний родственник попал в очень серьезную неприятность. Ему нужна помощь, и чем скорее, тем лучше. Я еду прямо сейчас. Прости... иначе нельзя. А ты не скучай тут без меня, я постараюсь вернуться как можно быстрее. Витек говорил торопливо, сбивчиво. Слова давались ему с трудом - И мы с тобой обязательно поговорим кое о чем... об очень важном. Для меня... для нас обоих. Ты ешь яблоки, - он чуть подвинул по столу корзинку, поближе к Агате, - и ни о чем не беспокойся. Все будет хорошо. Он улыбнулся любимой, поцеловал ее, и быстрым шагом покинул гостиную. Спустя несколько минут два всадника помчались в сторону Белостока.
Владимир Романовский: Вокруг постели раненого собралось чуть ли ни все медицинское сообщество Белостока. Но тревоги за жизнь Владимира Алексеевича оказались напрасны. Пуля, хоть и попала в грудь, однако прошла навылет, не задев ни одного жизненно важного органа, сделавшись лишь причиной кровопотери и последовавшей за ней слабости. Так что силы вернулись к Романовскому довольно скоро, а вместе с ними возродилась и ненависть к тем, кто не только не желает признавать власть Российского императора на польских землях, но и всячески пытается наносить урон представителям оной власти. И потому Владимир искренне не понимал, что же все-таки мешает вторым (а вернее, во всех смыслах, первым) уничтожить этих клопов, зловоние которых дурно действует на неокрепшие умы как в Царстве Польском, так и в границах всей Империи. - Поймите же, Владимир Николаевич, нам нужно раздавить их сейчас же! Да так, чтобы и мокрого места не осталось! Чтобы другим неповадно было даже пробовать повторить их деяния! – горячась, доказывал Романовский тестю, готовый прямо теперь подняться из постели и взяться за исполнение своего плана. Но генерал Хвощинский, вместе с женой и докторами, упорно просил его обождать хотя бы пару дней, чтобы полностью прийти в себя, утверждая, что злодей схвачен, во всем сознался, а стало быть, и беспокоиться больше не о чем. И Владимиру лишь оставалось сокрушаться – не мог он успокоиться! Особенно после того, как узнал, что дело Якубовского вызвался вести собственноручно их столичный гость, который, как было понятно любому знающему свое дело офицеру, хорош лишь в качестве витринного экспоната, олицетворяющего собой мощь Российской империи. А вот для реальных дел, увы, годится весьма ограниченно. Читая материалы проведенных им допросов, Романовский где досадовал, где ухмылялся, а где и злился. Как, например, тогда, когда увидел в одном из протоколов, что Лебедев обращается к стрелявшему в него мятежнику не иначе как «голубчик». - «Голубчик», представляете?! К тому, кто чуть его к предкам не отправил! Он что же думает, что играя в отца родного, сумеет их вразумить? Да черта с два! Нет, воля ваша, генерал, но я сам желаю допросить эту сволочь! – вновь порываясь встать, вспылил полковник, но Хвощинский нахмурился и покачал головой, останавливая его жестом: - Нет, Владимир, ты слишком слаб! Доктора строго-настрого велели соблюдать режим. И я запрещаю тебе участвовать в допросах. Как твой командир, как отец, в конце концов! – раздраженно выдохнув, Романовский откинулся на подушки, до чертиков опостылевшие ему за эти дни вынужденного бездействия, не зная, как еще убедить свёкра в своей правоте. – Обожди денек, другой. После, успеется! – прибавил генерал, мягчая взглядом и дружески похлопав его по здоровому плечу. После чего поднялся и собрался уходить, полагая разговор оконченным. Но тут Романовский опять заговорил. Очень тихо, изо всех сил сдерживая клокочущую внутри ярость и стараясь вновь не выйти из себя: - Владимир Николаевич, скажите откровенно: вы сами-то верите, что подобное покушение мог организовать какой-то мальчишка, который и стрелять-то толком не умеет, как мы, к счастью, убедились? – остановившись в дверях, Хвощинский обернулся и внимательно посмотрел ему в глаза, словно бы проверяя, насколько Владимир серьезен. Комкая в руках одеяло, бледный от напряжения, Романовский смело выдержал его взгляд, понимая, что теперь его последний шанс воззвать к здравому смыслу и логике собеседника – и добился-таки своего. Вернувшись обратно, генерал ответил, что, безусловно, не настолько наивен, чтобы этого не понимать. Но хотел бы по возможности избежать большой огласки произошедшего инцидента. - Я ведь не за себя тревожусь, Владимир, не за свою карьеру. Я все себе и миру уже доказал, скоро вовсе на покой. Но как же ты? Что скажут в Петербурге, когда узнают, что у нас здесь не просто отдельные фанатики нападают на представителей власти, но целые заговоры плетутся? – устало, точно ребенку, принялся толковать он зятю. Но тот упрямо продолжал настаивать на своем, объясняя, что если ему не будут мешать, сможет провести расследование быстро и тихо. Так, что до столицы ничего и не дойдет, даст бог. - Только сделайте, чтобы никто более не чинил мне препятствий. Никто, включая Веру, хоть я и очень ценю ее заботы о моем здоровье! Задумавшись, генерал ненадолго умолк, а потом вдруг хлопнул ладонями себя по коленям и согласился, оставив единственным условием лишь то, чтобы допрос свой Романовский вел не в жандармском участке, где мятежника нынче держали в заточении за неимением в тихом Белостоке других мест подобного рода, а прямо здесь, в резиденции Хвощинского, куда его будет приказано нынче же доставить под усиленным конвоем. Не лучший на свете план, по мнению полковника. Но на сей раз, в отсутствии возможности - а особенно времени, чтобы придумать удачнее, он согласился на него без возражений.
Витольд Совинский: Механизм распространения новостей, слухов и сплетен заслуживал детального изучения. Максимально научного, с экспериментами, тщательными исследованиями их результатов, и подробным описанием выводов. Но даже при самом скрупулезном копании во всем этом, некоторые нюансы действия такой силы все равно остались бы непонятыми, поскольку логического объяснения им бы просто не нашлось. Например, даже при всем желании и стремлении докопаться до сути, невозможно было ни понять, ни объяснить, каким образом все подробности покушения стали известны Браницкому. Да еще так быстро. Это было первое, что пришло в голову Витольду, когда они со Скаржинским прибыли к пану Адаму и услышали его рассказ о неудавшемся покушении на "петербургскую птицу". Естественно, источник информации назван не был, но сомневаться в его надежности и в том, что все рассказанное графом абсолютно достоверно, не следовало. Несмотря на свою репутацию чудаковатого субъекта, слов на ветер Браницкий никогда не бросал. По мере того, как Совинский слушал пана Адама, чувство вины, возникшее при первых же словах Скаржинского о Михале, усиливалось и крепло. - Я не уследил за ним, - обреченно вздохнул он, когда граф изложил все, что ему было известно, - моя вина, что Михалек сотворил эту глупость, и поплатится за нее жизнью. - Я так не считаю, пан Витольд, - покачал головой Браницкий. - Все мы прекрасно знаем, какой Михалек спорщик и упрямец. Максимализм молодости, импульсивность, темперамент, склад характера... Продолжать не буду - вы все его качества знаете лучше меня. Некоторое время Совинский молчал, явно что-то обдумывая. - Где сейчас держат Михала? - спросил он после длительной паузы. - В жандармском участке. Больше ведь в Белостоке негде. - Надо его вытаскивать оттуда, - твердо заявил Витольд. - И как ты это себе представляешь? - прищурился Скаржинский. - Карабелу наголо - и вперед, на скаку рубить всех подряд, кого только увидишь около и в жандармерии? - Не ерничай, - поморщился Витольд. - Наверняка можно найти способ, который окажется вполне осуществимым. Но мне понадобится помощь. - Можешь рассчитывать на меня, - моментально отозвался Скаржинский. - Вот что, молодые люди, - встал со своего места хозяин дома. - Мне по делам сегодня в банк заглянуть надо. Съезжу туда, заодно послушаю, что люди говорят. А вы тут меня подождите. Я быстро обернусь. Вернулся Браницкий действительно быстро. И был он уже не так мрачен, как перед поездкой. - Что же, пан Витольд, вы были правы. Есть возможность попробовать помочь Михалу. Гарантий успеха, конечно же, никто не даст, и риск велик, но... - Не тяните, пан Адам, - умоляюще попросил Витек. Непостижимым образом графу удалось узнать, что вечером Якубовского должны перевезти из участка в резиденцию Хвощинского. Дескать, для обеспечения должной охраны злодея и соблюдения более строгой секретности допросов. Видимо, у генерала были основания ждать сочувствия неудавшемуся убийце русского посланника от служивших в жандармерии поляков. - Думаю, что усиленной охраны не будет, - задумчиво проговорил Витольд, внимательно выслушав Браницкого. - Не захотят привлекать внимания к карете, в которой повезут Михала. Пара русских конвоиров и кучер, скорее всего, тоже из русских солдат. Да и насчет выбора вечернего времени все понятно. Намеченный бал в честь посланника наверняка должен состояться. На нем будет весь бомонд Белостока, включая предполагаемых инсургентов. Поэтому и перевезти Михала решили в это время. Дом Хвощинского на другом берегу Супрасли. Карету надо перехватить на мосту. Потом вывезти Михала за город, а там передать с рук на руки тому, кто доставит его в укромное место. Оттуда можно будет через некоторое время переправить за границу. Лешек, - окликнул Совинский приятеля, - твоя задача будет дождаться нас с Михалеком на старой мельнице Яна Забелы. Подумай, где можно спрятать его, пока ищейки будут вынюхивать, куда он делся. - Я с тобой на мост - попытался протестовать Скаржинский, но Витольд был непреклонен. К вечеру небо заволокло тучами, и осень напомнила о своих правах нудным дождем. Погода на нашей стороне. Совинский поплотнее запахнул плащ с капюшоном, скрывавшим тенью лицо. Перекрывая шум усиливающегося дождя, послышался неторопливый стук копыт. Niech się stanie wola boska. Витольд верхом на лошади загородил проезд карете. - Я послан вам навстречу генералом Хвощинским, - отрапортовал он кучеру, придерживая под подбородком капюшон - так, чтобы был прикрыт рот. - Велено сопроводить вас с пленным к месту его содержания под стражей. - Но нам было приказано... - Что там, Гришка? Дверь кареты приоткрылась, из нее выглянул один из охранников. - Тут какой-то пан...- отозвался кучер, - от генерала. Витек спешился, и подошел к карете. - Генерал приказал встретить вас и проводить туда, где арестованный должен провести эту ночь. Сам он сейчас на балу, и посчитал, что на время его отсутствия, пленного лучше подержать подальше от дома, в котором есть польская прислуга. - Имеется ли у вас какое-нибудь письменное указание на это счет?- спросил озадаченный конвоир. - Конечно, - не моргнув глазом ответил Совинский. - Смотрите. Его рука скользнула под плащ, якобы для того, чтобы достать письмо. Дверь отворилась пошире. Солдат неторопливо полез наружу. Как только он оказался на земле, Витольд вырвал из его рук ружье, изо всех сил ударил прикладом по голове. Тот повалился под колеса кареты. Ружье полетело с моста в реку. В карете послышались звуки борьбы - это Михал, быстро сообразивший, что происходит снаружи, скованными руками ударил второго конвоира под подбородок, и сразу же вслед за этим в солнечное сплетение. Совинский вскочил на подножку кареты, дотянулся до ружья и отправил его в реку вслед за первым. На шум обернулся кучер, вытаскивая оружие. Витольд выхватил из-под плаща свой пистолет. Почти одновременно раздались два выстрела. Совинский ощутил удар в правое плечо, такой сильный, что у него потемнело в глазах. Кучер завалился на бок на своем сиденье. Витольд вскочил на козлы, перехватил вожжи, одновременно пощупав запястье кучера, где бился пульс - свидетельство того, что солдат был жив. Правая сторона тела налилась свинцовой тяжестью, рука повисла, как плеть. Витек чувствовал, как откуда-то примерно на ладонь пониже плеча течет кровь, но зажать рану не было возможности: следовало спешить, гнать лошадей на мельницу, где ждал Скаржинский. Гнедой Совинского послушно последовал за каретой. Боли сначала не было. Она появилась гораздо позже, уже когда он почти достиг цели. Ее можно было терпеть, если не напрягать мышцы. Но когда Витек увидел впереди сквозь завесу дождя заброшенную мельницу и попытался натянуть вожжи, чтобы остановить лошадей, боль рванула его тело с такой силой, что он потерял сознание и свалился со своего места под ноги подбежавшему Скаржинскому.
Вацлав Потоцкий: Большинство людей не любят осень. Особенно то ее время, что неизбежно наступает следом за бабьим летом, которое, свою очередь, всегда казалось отцу Вацлаву чем-то вроде ободряющей улыбки смертельно больного, который знает, что обречен, но по доброте душевной изо всех сил стремится подбодрить родных и близких, дабы пощадить их чувства. Однако как священнослужитель, да и просто как истинно верующий христианин, преподобный давно уже научился относиться спокойно к подобным вещам, воспринимая их лишь как переход в новое состояние. Это касалось и человеческих душ, коих по долгу своей службы ему, конечно, уже немало довелось облегчать и напутствовать перед бесконечным путешествием в Вечность, и прочих, менее трагических для обычного человеческого восприятия вещей, вроде смены времен года. Кроме того, покой осени с этими ее тяжелыми и затяжными дождями, сменяющимися туманным сумраком становящихся с каждым днем все более темными вечеров, отчего-то действовал на него умиротворяюще. Что в нынешнем году было особенно важно и нужно. Поэтому осени – настоящей, а не той, которая все еще прикидывается летом, Потоцкий очень даже ждал, надеясь, что ее сырые, стылые ветры окончательно выдуют из головы остатки мучительного наваждения, которое ему с трудом, но все-таки удалось, с Божьей помощью превозмочь тогда, когда казалось, что нет уже никакой возможности это остановить. Мысли о пани Вере Хвощинской, впрочем, теперь ее уже, конечно, следовало называть госпожой Романовской, возникали у него все еще довольно часто. Но уже не причиняли ожогов совести, потому что Потоцкий знал: все случилось именно так, как и должно было. Прося в долгих молитвах помочь ему выстоять перед этим искушением, он в очередной раз вверил свою судьбу Воле Божией. И когда она свершилась – разве не было бы тяжким грехом пытаться представлять, что было бы, случись все иначе? Опустив на колени книгу, которую все это время читал, сидя перед большим и жарко разожженным камином – единственный, пожалуй, предмет роскоши в скудной обстановке его гостиной, преподобный и сам не заметил, как, засмотревшись на пылающий огонь, вновь предался этим теперь уже никому не нужным размышлениям. В комнате было тихо, лишь тикали часы, потрескивали, искрясь, поленья, да еле слышно бились в оконное стекло подгоняемые немилосердным ветром тяжелые дождевые капли. Привычные звуки уединенной жизни… Глубоко вздохнув, отец Вацлав усмехнулся этой мысли, и отложил книгу, решив, что чтения – да и размышлений – на сегодня с него вполне достаточно. Пора спать. Перед сном, разумеется, еще предстояла ежевечерняя молитва, в которой преподобный – среди прочих дорогих ему лично имен – еще ни разу не забыл упомянуть и Веру, прося для нее счастья и благополучия столь же истово, как и для собственных родных и близких. Право, она этого заслуживала… Но прежде отправился на кухню. Пани Эльжбета, кухарка, что обычно готовила ему еду, зная маленькую слабость преподобного к сладкому и поздним вечерним перекусам, всегда оставляла там в буфете что-нибудь вкусное. Вот и теперь Потоцкий обнаружил на полке за резной, красного дерева дверцей большое блюдо, накрытое белоснежной льняной салфеткой, под которой оказался нарезанный аккуратными кусками венский штрудель, буквально напичканный яблоками, в необычайном количестве уродившимися в этом году по всей округе, одуряюще ароматными вместе с добавленной к начинке в качестве приправы корицей. Словно ребенок обрадовавшись этой находке, Потоцкий мгновение полюбовался на кулинарный шедевр, а затем взял особенно приглянувшийся ему кусок, намереваясь предаться сразу двум грехам – библейскому, чревоугодию, и светскому – дурным манерам, ибо есть собирался руками, не прибегая к помощи столовых приборов. Рядом со штруделем добрая женщина также оставила небольшой кувшин со свежим молоком. Так что трапеза обещала быть просто божественной. Оставив свечу на полке буфета, Потоцкий взял его в другую руку и, усевшись прямо на широкий кухонный подоконник, откусил кусок еще теплого пирога, запил молоком, и аж зажмурился от удовольствия! Минуты гастрономического счастья, впрочем, оказались весьма недолгими. Вскоре из приоткрытой форточки вместе с сырым и пряным ароматом палой листвы в кухню донесся приближающийся цокот лошадиных копыт, но приглушенный, словно бы их намеренно обвязали для этого рогожей. Причем, направлялись странные всадники явно не к парадному крыльцу, что выходило на улицу, а к черному ходу, который как раз и вел на кухню, где в этот момент и присутствовал отец Вацлав. Отложив в сторону недоеденный штрудель и отставив крынку с молоком, святой отец прислушался, внезапно ощутив вдруг тот самый род предчувствия чего-то дурного, какое иногда озаряет своим недобрым светом еще раньше, чем ты получаешь саму весть о том, что оно произошло. Сердце в груди сжалось и успело пару раз глухо стукнуться о грудную клетку, прежде чем к этому стуку присоединился решительный – хоть и негромкий, стук в заднюю дверь. - Преподобный, прошу вас, откройте! - С кем имею честь… Пан Лех, так это вы?! – невольно воскликнул Потоцкий, когда незнакомец, облаченный в заляпанную жидкой грязью черную накидку, откинул с лица до того полностью прикрывавший его глубокий капюшон, и стало ясно, что перед ним никто иной, как князь Старжинский, один из наиболее ревностных прихожан Старого костёла. – Но я не понимаю, почему вы здесь, а не с парадного крыльца… - на этом месте слова сами собой застыли на языке. Ровно в тот момент, когда взгляд преподобного, немного привыкнув, вычленил из темноты за спиной его позднего посетителя очертания экипажа с незажженными фонарями, что придавало всему происходящем еще большую инфернальность. - Да, к несчастью, у меня недобрые вести, отец Вацлав. Объяснять подробно сейчас времени нет. Скажу лишь, что внутри этого экипажа находится ваш кузен, пан Витольд, который серьезно ранен. А также доктор Квятковский, который готов оказать ему помощь по мере своих возможностей. Но для этого необходимо достаточно надежное убежище, коим в настоящий момент я вижу для него лишь ваш костел. Туда не посмеют ворваться с обыском даже русские. - Господи… - прикрыв глаза и потерев ладонью лоб, преподобный едва не застонал, наконец-то поняв, что происходит. «Неужели все опять, по новой…» Это казалось осуществлением самого жуткого кошмара. Но в одном Скаржинский был прав: времени у них действительно не было. – Одну минуту, только возьму ключи. Вы пока двигайтесь туда, я иду следом! А спустя четверть часа они – вчетвером, уже были в маленькой каморке, расположенной рядом с боковым порталом костела, где обычно хранились свечи, лампадное масло, некоторые бумаги и прочее, необходимое для ежедневной службы. Главным преимуществом этой комнатки было наличие стола, на который и уложили раненого, стараясь причинять ему как можно меньше страданий, но, видимо, безуспешно. Глухо застонав, от боли, Витек ненадолго пришел в себя и медленно открыл глаза. Доктор, с быстротой фокусника доставший из саквояжа все необходимое и разложивший инструменты прямо здесь же, на табурете, уже методично разрезал ножницами сплошь залитую кровью ткань его сюртука и сорочки, но отец Вацлав смотрел сейчас только на лицо кузена, с ужасом замечая в его полубессознательном взгляде то самое – много раз виденное. И думая лишь о том, как он сможет сообщить все его матери и сестре, если усилия пана Квятковского окажутся напрасными. «Bogurodzicą, pomóż nam!..» - Что, Витек, что ты сказал? – внезапно заметив, как с трудом разомкнув бледные сухие губы, кузен пытается что-то произнести, Потоцкий склонился к его лицу. – Кого надо позвать, прости, я не понимаю?
Витольд Совинский: Темнота обступала Совинского со всех сторон. Она липла к телу, не давала пошевелиться, склеивала ресницы, наливала веки свинцовой тяжестью. Сквозь нее изредка проникали звуки, но потом исчезли и они. Витольд будто бы утонул в беспамятстве, бесчувствии и безвременье. Из этого состояния его выдернула резкая боль в правой половине тела. Такое уже было с ним - тогда, под Волей. Что же это - снова ранен? Совинский почувствовал, как чьи-то руки дотронулись до его плеча. Прикосновение показалось ему обжигающим, он вздрогнул, тяжелые веки поднялись сами собой. Перед ним словно в дымке показалось лицо Квятковского. Врач, давний знакомый, тоже входивший в "общество", со сосредоточенным видом проделывал с ним что-то такое, от чего перехватывало дыхание, а в плече вспыхивал жар. Мозг работал вяло, будто с похмелья, постепенно припоминая случившееся на мосту и осознавая окружающее: движение еще каких-то фигур рядом с ним, отблески света на стенах помещения, в котором Витек бывал пару раз, когда помогал Вацеку передвигать массивные стеллажи со всяким церковным добром. Ко всем этим болезненным ощущениям добавились еще чувства холода и тошноты - верный признак того, что крови было потеряно порядочно. По прежнему опыту он знал, что сейчас нельзя было двигаться, чтобы затаившаяся где-то рядом боль не вцепилась в тело с новой силой и не опрокинула его опять в черноту беспамятства. И все же Совинский пошевелился, попытался подозвать к себе кузена. Тот, видимо, заметил движение его губ, и склонился к нему, вслушиваясь в то, что пытался выговорить раненый. - Михал где? Ее позови... Ему не хватило воздуха и сил, чтобы закончить фразу. Вацек недоуменно переспросил его, но ответить Витольд смог не сразу. Некоторое время он молчал, тяжело дыша, будто после долгого быстрого бега, а потом все таки упрямо выговорил: - Она... яблоки... Страшный взрыв боли подхватил его и снова унес в беспамятство. - Скорее всего, он бредил, - проговорил Квятковский, вытаскивая из кровоточащей раны пинцет. - Звать никого не надо. Зажатую в нем пулю он бросил на окровавленную сорочку Совинского. - Глубоко сидела. - Нет, он не бредил, - подал голос притихший Скаржинский. - Кажется, я знаю, кого пан Витольд просил позвать. - Кого же? Квятковский отложил пинцет, с интересом взглянул на Леха, и вытащил из саквояжа какой-то флакон. - Говорят, что у Витека роман с пани Доманской. Преподобный, как вы думаете, не надо ли съездить за ней? - Прямо сейчас, ночью? - удивленно спросил врач, промывая рану Совинского. - А он не... - неуверенно и с опаской спросил Лешек, отводя взгляд от неподвижно лежавшего раненого. - Будем уповать на милость божью, - отозвался Квятковский, не прерывая своего занятия, - и на то, что организм у него сильный. Не с таким справлялся - и на этот раз должен справиться. Отче, его пока лучше не трогать, пусть он полежит здесь. Я побуду немного при нем, а вы с Лешеком подите отдохните. Одного его лучше не оставлять, так что вам потом придется посидеть с ним.
Вацлав Потоцкий: Внимательно наблюдая за работой Квятковского, отец Вацлав не мог отделаться от странной мысли о том, что доктора, должно быть, люди какого-то иного сорта. Ибо невозможно же, и в самом деле, оставаться настолько хладнокровным, обращаясь подобным образом с живой и трепещущей под твоими руками человеческой плотью! Преподобный всегда считал себя довольно стойким в этом смысле. Окровавленные раны, вид различных болезней, порой обезображивающих тела и лица до неузнаваемости, так, что на них невозможно и глянуть без содрогания, никогда не смущали его дух. Но сейчас святой отец неизменно вздрагивал и едва заметно закусывал губы всякий раз, когда доктор погружал свой ланцет в раскрытую рану кузена, иссекая погибшие ткани и, видно, доставляя тем Витольду немалые страдания даже сквозь беспамятство. Боль вновь и вновь заставляла его ненадолго приходить в себя и глухо стонать. И в такие моменты Потоцкий начинал особенно истово умолять Господа даровать его несчастному кузену еще немного сил, чтобы все это вынести. Между тем, несмотря на почти физически ощутимое у импровизированного операционного стола напряжение, между присутствующими в каморке временами даже возникал род беседы, в которой умудрялся принимать участие и доктор Квятковский. Ремарка Скаржинского, касающаяся отношений Совинского с пани Агатой Доманской, и вовсе вызвала у него живой интерес. «Похоже, эта новость распространилась еще не во все дома города», - со вздохом подумал Потоцкий, которому менее всего теперь хотелось обсуждать частную жизнь кузена. Да и имя его дамы тоже не подобает, что называется, «трепать» попусту вслух. Потому удивленный вопрос доктора так и остался висеть в воздухе. Не дождавшись ответа, да, в общем, не сильно-то его и ожидая, пан Квятковский вновь склонился над раной. А отец Вацлав, тем временем, послал князю короткий и выразительный взгляд поверх его головы, означавший: «Обсудим это позже!». Скаржинский едва заметно кивнул, и в комнате вновь стало почти тихо – до тех пор, пока доктор, не прерывая работы, вдруг не начал тихонько мурлыкать под нос какой-то модный мотивчик. Обычно это означало, что все идет именно так, как нужно. Однако главным правилом в целом успешной врачебной практики Квятковского во все времена оставалось избегать вселять в родных и близких пациента излишний оптимизм. Пусть лучше после больше порадуются его чудесному выздоровлению, чем станут горевать над несбывшейся надеждой. Потому и ответ на взволнованный вопрос князя Скаржинского был дан максимально обтекаемый, хотя в душе доктор был почти уверен, что Господь и на этот раз не обделит милостью усердного исполнителя воли своей, коим Квятковский всю жизнь искренне полагал не только себя, но и всякого своего коллегу. Вопреки проповедям отдельных мракобесов, убежденных, что врачи идут против Бога, возвращая к жизни тех, кто якобы должен умереть. «Кому умереть – тот умрет! Хоть наизнанку над ним от усердия вывернись! – говорил он обычно в таких случаях. – А уж коли выживает, значит, такова и Божья воля!» В ответ на предписание оставить Витека пока что в костеле, а также предложение доктора присмотреть за ним какое-то время, возражений ни у кого не возникло. Потоцкий сказал лишь, что сходит домой и принесет оттуда еще пару чистых простыней и теплые одеяла, которые наверняка понадобятся, когда у раненого откроется лихорадка. Квятковский одобрительно кивнул и через минуту преподобный вдвоем с князем Скаржинским, который тут же предложил помочь, вышел из душноватой каморки в сырой осенний мрак – дождь уже прекратился, но воздух был настолько насыщен влагой, что казался густым и тяжелым, как намокшая губка. - И как же быть с пани Доманской, святой отец? Я понимаю, что эта женщина, по всей вероятности, очень дорога вашему кузену. Но… можно ли ей доверять? Все же, обстоятельства серьезные. И касаются не одного лишь Витека, но и других членов нашей организации… Всего нашего дела, в конце концов! Пан Лех искоса взглянул на Потоцкого – тот шел рядом с ним, молча, и тоже многозначительно умолк. Сам же преподобный, в сердце которого в этот момент, словно белый фосфор, вспыхнуло бешенство, по-прежнему смотрел строго перед собой, как можно сильнее сжимая зубы, чтобы оно не вырвалось наружу вместе со словами, совершенно неподобающими его духовному сану. «Черт возьми! Да будь оно проклято, это убогое «дело», бессмысленность и бесперспективность которого неясна лишь ослам, вроде тебя и тебе подобных!» - вот, что хотелось даже не сказать, а проорать прямо сейчас в лицо Скаржинскому, предварительно схватив того за грудки и хорошенько встряхнув. Но вместо этого отец Вацлав лишь продолжительно вздохнул. А после тихо произнес: - Ступайте в мой дом, князь, возьмите там все, что я только что пообещал доктору Квятковскому, а я сейчас же отправляюсь за пани Агатой… Если мой брат этого хочет, значит, когда он придет в себя и откроет глаза, рядом с ним будет именно эта женщина!
Агата Доманская: Оставаться в Совлянах, если сам их хозяин отправился в город, показалось бессмысленным. И потому, быстро одевшись, Агата написала Витольду короткую записку, устроив ее прямо на корзину с яблоками, а затем сразу велела закладывать для себя экипаж. Еще на въезде в Белосток, да и после – уже в самом городе, ее внимание привлекло большее, чем всегда, количество конных и пеших патрулей. Не понимая, в чем дело и пытаясь самостоятельно разобраться, пани Доманская всю дорогу от городской заставы внимательно осматривалась по сторонам через оконца кареты. Однако ничего необычного больше не увидела – обычная жизнь сонного провинциального городка. И лишь дома все, наконец, прояснилось. Ровно в тот самый момент, когда Марыся, выскочившая навстречу, прямо с порога пустилась пересказывать госпоже главную городскую новость: утреннее покушение на жизнь столичного сановника, прибывшего в Белосток с какой-то инспекцией. «Значит, все-таки случилось…» - промелькнув в голове молнией, эта мысль уничтожила остатки душевного равновесия. Схватив за плечи опешившую девчонку, в жизни не видавшую пани в таком состоянии, впившись взглядом в ее глаза, Агата потребовала говорить все, что ей про это известно. Но та, испугано хлопая ресницами, твердила, что и так уже рассказала все. А больше ничего не знает. - Dlaczego, pani? – чуть не плача, пробормотала она в ответ на гневный вопрос, как можно пробыть целый день практически в центре событий и ничего о них толком не узнать. И Агата, чувствуя, что готова вот-вот отвесить идиотке затрещину, сжав губы, швырнула на пол только что снятые перчатки. А затем, тихо чертыхнувшись, молча ушла в свой кабинет. Едва захлопнув дверь, она буквально рухнула в широкое кресло. А затем, вцепившись в подлокотники и напряженно глядя прямо перед собой, принялась лихорадочно соображать. Итак, заговор, о котором постоянно твердил ей Швейцер, и который, сказать откровенно, все это время казался Агате в большей мере плодом его воспаленного воображения, все-таки существовал на самом деле. По словам Марыси, мужчину, покушавшегося на столичного гостя, тотчас же схватили, а сам чиновник даже не пострадал. Но ранен кто-то из офицеров местной военной администрации. А это означает, что в ближайшее время неизбежно последуют ответные репрессии против всех, кого русские сочтут к этому причастными. При этой мысли, в памяти, словно огнем написанные, тотчас же зажглись давние слова Павла Генриховича: «Совинский – один из наиболее опасных заговорщиков». И Агата едва не застонала вслух, но, сжав еще крепче подлокотники кресла, немедленно приказала себе прекратить истерику и думать дальше. В течение нескольких месяцев, в ходе неизбежных тайных встреч со Швейцером, Агата хладнокровно пересказывала ему все, что удавалось узнать и услышать – невзирая на имена и отношение к ней людей, о которых шла речь. Витольд Совинский фигурировал в этих отчетах наравне со всеми, но все это время Агата исподволь старательно выстраивала в представлении Павла Генриховича совсем иной образ: светского повесы и хвастуна, все подвиги которого давно в прошлом. А в настоящем – лишь свойственная большинству спесивых местных «фрондеров» пустая болтовня о славном прошлом Речи Посполитой. Боже мой, ну кто из мало-мальски уважающих себя польских дворян не состоит теперь в каком-нибудь русофобском кружке?! Из раза в раз твердя это Швейцеру, Агата в конце концов и сама почти что поверила. Нет, на самом деле она, конечно, не считала своего возлюбленного пустым фанфароном, но в то, что Витек всерьез участвует в чем-то противозаконном… Не может быть! Проводя с ним столько времени, она бы непременно что-нибудь заметила! Даже внезапный сегодняшний отъезд в Белосток еще ни о чем не говорит! Ведь непосредственно во время покушения он находился за городом – вначале у матери, а потом с ней, в Совлянах! Если что, они все смогут это подтвердить… «Слабый аргумент». Впрочем, Агате ли не знать, какую «стену» доказательств может выстроить всего на одном аргументе – весьма слабом и сомнительном – ловкий защитник! Только бы Витек – где бы он теперь не находился, не наделал еще каких-нибудь глупостей! Покончив с этим мозговым штурмом, Агата пришла к выводу, что ничего непоправимого пока не произошло. А стало быть, нужно просто набраться терпения и подождать, когда Витольд приедет, и вдвоем они смогут посмеяться над ее напрасными волнениями. Немного повеселев, пани Доманская вновь призвала Марысю. Извинившись за недавнюю вспышку, объяснив все внезапностью и испугом, она попросила наполнить для себя ванну, а после велела принести поесть – лишь теперь вспомнив, что утром так и не позавтракала. Не попробовала и привезенных Витольдом яблок… Ну да ладно. Не в последний ведь раз? Поутихшие было ненадолго тревоги, с новой силой набросились на нее ближе к вечеру. По всем мыслимым и немыслимым расчетам Витек уже сто лет как должен вернуться и обнаружить записку о том, что Агата вернулась в город. И после этого, если уж даже не приехать обратно к ней в Белосток, то хотя бы прислать ответную весточку, что с ним все в порядке. Однако время шло, а вестей все не было. И Агата, беспокойной тенью метавшаяся по комнатам собственного дома, дошла до того, что стала подбегать к окну, выходящему на сторону парадного крыльца, всякий раз едва только где-то поблизости от дома слышался цокот лошадиных копыт. А еще всерьез раздумывать над тем, чтобы поехать в Совляны – дабы своими глазами увидеть, что там сейчас происходит. Впрочем, от последней идеи она вскоре отказалась. И вовсе не по причине ее совершеннейшего безумия, а лишь потому, что так они с Витеком могли разминуться в пути… Пасмурный осенний вечер сменился вступившей в свои права ночью, а Агата, устав бесприютно бродить по дому, вернулась к себе в кабинет, где вновь устроилась в кресле, то и дело поглядывая на циферблат часов и все еще прислушиваясь к каждому долетающему до нее из глубины дома звуку. Их было совсем немного. Видя, что с хозяйкой творится что-то неладное, прислуга пани Доманской, и в обычные дни почти незаметная, и вовсе будто бы растворилась в воздухе. Лишь когда совсем стемнело, Марыся тихонько просочилась к ней в комнату, чтобы зажечь свечи, но Агата приказала ей уйти, сказав, что пока достаточно и света фонарей, проникающего в окна с улицы – закрывать шторы горничной она тоже запретила. Измучившись ожиданием, в какой-то момент Агата, верно, провалилась в сон, очнувшись затем так же резко – от тихого стука в дверь, спросонья прозвучавшего для нее, словно грозный колокольный набат. - Кто?! – спросила она, невольно прижимая ладонь к груди, чтобы унять сердцебиение и растерянно оглядываясь в основательно сгустившихся в комнате потемках. Который теперь час? Сколько она спала? - Pani, to ja, Marysia! – раздался робкий голосок и, позволив горничной войти, пани Доманская узнала, что в гостиной ее дожидается святой отец Потоцкий. - Сюда зови… - Присев в почтительном книксене, девушка ушла за гостем, а сама Агата, тем временем, медленно поднялась на ноги, и точно еще до конца не проснувшись, пошла по комнате, зажигая одну за другой свечи в тяжелых бронзовых канделябрах. - Он… жив? – еле слышно выговорила она, крепко цепляясь пальцами в край стола и не оборачиваясь к Потоцкому, присутствие которого в комнате поняла по легкому скрипу половиц под его ногами и тихому шороху ткани сутаны. - Жив, - поспешно откликнулся преподобный, который и в мыслях не держал ее интриговать. Напротив, сполна разделяя тревогу, желал как можно быстрее если и успокоить, то хотя бы избавить от гнетущего чувства неизвестности, которое хуже всего на свете. И верно. Стоило это произнести, как напряженная поза молодой женщины сделалась чуть более свободной, а из груди вырвался едва слышный глубокий вздох. Более-менее совладав с нахлынувшими эмоциями, Агата, наконец, повернулась и подняла на него глаза: - Прошу прощения, отец Вацлав, просто… - Я понимаю, не трудитесь объяснять, - успокоил ее Потоцкий, останавливая легким движением руки. – Правда, это единственное, чем я могу вас порадовать, пани Агата, - прибавил он и тоже вздохнул. – Витольд жив. Но несколько часов назад его ранили. - Где? - Насколько мне известно, на мосту через Супрасль… - Это… имеет отношение к утреннему происшествию? – медленно произнесла Агата, не спуская глаз с его лица. - Боюсь, что да, пани Агата. Точнее, я в этом абсолютно уверен. - Господи… где он теперь? - Товарищи привезли его ко мне домой. Но я подумал, что туда тоже могут прийти. Поэтому пока укрыл его у себя в костеле. Там же доктор прооперировал его рану… Он сказал, что с Витольдом все будет в порядке, - на самом деле, Квятковский говорил не совсем так, но отец Вацлав благоразумно посчитал, что знать это необязательно даже такой сильной женщине, как пани Доманская. – Когда я уходил, он был без сознания. Но до того неоднократно просил вас позвать. Я посчитал себя обязанным исполнить эту просьбу, однако… Пани Агата, не буду скрывать – это может быть опасно, и потому я пойму, если вы откажетесь. Одно дело, если речь идет о родственниках… - Что?! – в пристальном взгляде рыжей красавицы вспыхнул неподдельный гнев, а сама она вдруг вновь напряглась, словно тигрица готовая вот-вот наброситься на глупого кролика. – Да как вы смеете… - Простите! Простите ради бога! Я ничуть не желал вас обидеть! – преподобный виновато склонил голову. Сделал это, впрочем, еще и затем, чтобы собеседница ненароком не заметила невольно скользнувшей по его губам мимолетной улыбки. Решит еще, что сумасшествие в их роду – не единичный случай, и раздумает из-за этого выходить за его безумного братца... - Извините и вы, святой отец, - опомнившись, Агата почувствовала себя неловко. – Дайте мне ровно пять минут, и я буду готова идти, куда скажете. - Разумеется! – сказал отец Вацлав и снова коротко кивнул, приготовившись ждать. «Вот только попробуй теперь не встать на ноги в самое ближайшее время – ради такой-то женщины! – мысленно обратился он к кузену, словно тот мог его слышать, провожая пани Доманскую взглядом, полным невольного восхищения. – Только попробуй! И тогда я тебя, ей-богу, сам добью, собственными руками!»
Витольд Совинский: После отъезда Потоцкого врач провел некоторое время возле раненого, все еще не пришедшего в сознание. Укрытый одеялом, Совинский лежал неподвижно, дышал слабо и учащенно. Квятковский, похоже, начинал нервничать. Он то и дело смотрел на карманные часы, и в итоге обратился к Скаржинскому: - Мне, конечно, надо было бы быть при Витеке, когда он очнется. Но боюсь, что это произойдет не скоро. А мне надо непременно посетить еще одного своего пациента - старого Волмонтовича. Вы же его знаете, пан Лех, так что не мне вам рассказывать о его мнительности и несносном характере. Скаржинский молча кивнул, пряча усмешку. Семейство Волмонтовичей он знал слишком хорошо, поскольку его сестра была замужем за младшим из шести сыновей гонористого и вечно чем-то недовольного старикана, по пять раз на день объявлявшего домашним, что он безнадежно болен и точно не доживет до ужина (завтрака, обеда, утра, полудня и так далее). - Сейчас он особо желчен и зол: его уже несколько дней донимают желудочные колики. Я обязательно должен навестить его, в противном случае... Квятковский развел руками. - Езжайте, конечно, - снова кивнул Лех. - Старик охоч до сплетен, и как-то умудряется все новости узнавать одним из первых. Наверняка он уже наслышан о происшествии на мосту. И у него хватит ума связать ваше отсутствие с тем, что ему доложили об этом инциденте. Можете ни о чем не беспокоиться: я останусь здесь, и пробуду столько времени, сколько потребуется. Меня, в отличие от вас, никто не хватится, а при необходимости я смогу предоставить безупречное алиби. Скажу, что весь вечер провел за картами у Браницкого, и он непременно подтвердит это. Квятковский поблагодарил "сиделку", снабдил его порошками и каплями, подробно проинструктировав, что, как и когда надо будет давать раненому. Скаржинский вышел проводить доктора, с удовольствием подставляя лицо прохладным дождевым каплям. После духоты каморки свежий влажный осенний воздух показался ему райским эликсиром. Однако задерживаться на улице он не стал, а торопливо попрощался с врачом, и поспешил назад, к Витольду. Входя в помещение, он услышал, как тот коротко простонал и что-то невнятно пробормотал. Скаржинский поспешил на звук его голоса. - Хочешь пить? Он склонился над товарищем, всматриваясь в его лицо и прислушиваясь к ставшему едва слышным шепоту сухих губ. - Яблоки... кольцо... На несколько секунд Совинский пришел в себя и даже приоткрыл глаза. Долго удерживать открытыми веки, будто налившиеся свинцовой тяжестью, он не смог. Снова закрыл глаза и зачем-то попытался выпростать из-под одеяла здоровую руку. От этого небольшого усилия на его лбу выступили капли пота, а полыхнувшая вспышка боли опять лишила сознания.
Агата Доманская: В Белостоке почти каждому была известна простая повозка, в которой отец Вацлав обыкновенно выезжал в город, направляясь по делам. Так что даже несмотря на поздний час, воспользоваться ею выглядело бы крайней неосмотрительностью с его стороны… Выслушав смущенные пояснения преподобного Потоцкого о том, почему до костела им придется идти на своих двоих, Агата лишь нетерпеливо отмахнулась – все это казалось настолько очевидным, что не стоило ни единого слова обсуждения. Да и идти было совсем недалеко. И если бы не противно чавкающая под ногами грязь, в которую в темноте порой случалось наступить, да не порывы влажного ветра, норовящие то и дело сорвать с головы капюшон плаща, из-за чего его постоянно приходилось поддерживать рукой, то прогулку после почти суточного заточения в четырех стенах и вовсе можно было бы назвать освежающей. Лишь теперь, на улице, Агата поняла, как в течение всего этого дня ей не хватало воздуха. Высокие стрельчатые очертания костела Успения Пресвятой Богородицы, к которому двое путников вскоре подошли вплотную, едва угадывались в туманном сумраке осенней ночи и выглядели именно так, как их любят описывать авторы готических романов. Внутрь храма, также из соображений конспирации, они вошли не через главный портал, который на ночь запирался на замок, а через боковой, который для прихожан открывали редко, лишь в главные церковные празднества, когда в костеле собирался чуть ли не весь город. В такие дни в нем бывало особенно светло и торжественно, гораздо меньше светильников и свечей зажигали в будни. Теперь же и вовсе вокруг была почти кромешная тьма, в которой Агате пришлось ступать почти на ощупь. В отличие от преподобного Потоцкого, который, напротив, легко ориентировался здесь даже сейчас, легко лавируя между скамьями, загородками и прочими предметами обстановки и культа. И пани Доманская, подхватив повыше пышные юбки, старалась от него не отставать. Наконец, остановившись возле одной из стен, отец Вацлав постучал по ней три раза. Это простое действие произвело неожиданный – лишь для Агаты, конечно же, эффект: слегка скрипнув, фрагмент стены вдруг… отодвинулся, оказавшись дверью, которой пани Доманская никогда прежде не замечала, да впрочем, наверняка и не одна она. После царившей вокруг темноты ярким ей показался даже свет нескольких светильников, что были расставлены по углам в обнаружившейся за чудо-дверью комнатке, добавляя к спертому запаху сырости и каких-то медикаментов порцию масляной гари, от смеси которых пани Доманская едва не закашлялась. Но тотчас забыла об этом желании, едва лишь окинула быстрым взглядом каморку и увидела лежащего на столе без сознания Витольда. Из рассказа Потоцкого ей было не слишком ясно, насколько серьезно положение раненого. Кроме того, дурную шутку, несомненно, сыграли пламенные уверения преподобного, что с его кузеном все обойдется. Из-за этого по сию пору главным предметом раздумий Доманской оставалось, как сделать так, чтобы отвести от него возможные подозрения. Но теперь… Похолодев изнутри, Агата молча метнулась к своему возлюбленному, не глядя отталкивая в сторону посмевшего зачем-то ступить ей навстречу князя Скаржинского. - Витек, любимый! – прошептала она, склоняясь к его бледному, как полотно, лицу и нежно обхватывая ладонями заострившиеся скулы. – Ты меня слышишь? Я здесь! Я помогу тебе! Теперь с тобой все будет хорошо! Чуть коснувшись губами пересохших губ Совинского, Агата с трудом отвела от них взгляд и снова мрачно посмотрела на стоящих перед ней мужчин: - Почему вы не сказали, что рана настолько тяжёлая, святой отец? Я ведь не барышня-институтка, в обморок не упаду! Если бы я это знала, то приказала бы заложить экипаж и ехать следом, пока сами бы мы отправились сюда пешком. И теперь он бы наверняка уже был здесь! Сколько времени мы потеряли в результате по причине вашей нелепой деликатности?! - И куда бы вы в нём отправились? Доктор сказал, что надо подождать, оставить Витольда пока здесь… – возразил было Скаржинский, но Агата, отвернувшись от отца Вацлава, сердито сверкнула глазами уже в его сторону: - Подождать?! Чего? Оставить – на какое время? Князь, вы ведь разумный человек и должны понимать, что ждать в Белостоке Витольд теперь может лишь ареста! Вам и вашим соратникам вообще пора бы приучить себя к мысли, что русские – гораздо меньшие идиоты, чем вам приятно и привычно думать. Это поможет в дальнейшей борьбе с ними, если то, что происходит сегодня, еще не убеждает вас в ее бессмысленности! - Пани Доманская, я безмерно вас уважаю и крайне ценю ваше мнение, однако попросил бы… - После попросите, пан Лех! Теперь же просто не мешайте мне исправлять то, что еще можно исправить… Скажите, вы ведь приехали сюда в экипаже? – насупившись, Скаржинский лишь молча кивнул в ответ. – Прекрасно. В таком случае, я желаю ненадолго его одолжить. А сами вы – и также вы, преподобный, сейчас же со всей осторожностью перенесете туда Витольда. И после этого мы вместе немедленно уедем в Совляны – до них всего три версты от города. Сейчас, пока не открылась лихорадка, ему будет легче перенести эту дорогу, чем завтра. Даже если бы у нас была возможность ждать.
Витольд Совинский: Скаржинский еще бормотал себе под нос о том, что от переноски рана Совинского снова откроется, но, тем не менее, собрал все оставленное доктором, и вручил это Агате: - Пан Квятковский сказал, что этот порошок успокаивает боль. А капли, вроде, для крепкого сна. Пожалуй, я ему расскажу, что Витека перевезли в Совляны - он наверняка заедет туда, проверит его состояние. Как ни старались переносившие Витольда соблюдать осторожность, боль в плече запульсировала с такой силой, что вывела раненого из забытья. Ощущение было таким, будто он вынырнул из глубины омута на поверхность какого-то водоема, где волны покачивали его, а с неба на лицо падали дождевые капли. И все это было бы совсем хорошо, если бы не боль... Однако Витольд понял, что покачивание никак не связано с водой, что это просто его куда-то несут. - Куда... Ему казалось, что он спросил очень громко и внятно, но на самом деле единственное слетевшее с губ слово было почти неслышно. Выговорить всю фразу полностью Совинский не смог - на это не хватило сил. Зато ему показалось, будто рядом с собой он увидел Агату. Это не могло быть правдой. Витек понимал, что рыжая не могла вдруг откуда-то появиться здесь, в ночной темноте, под дождем. Скорее всего, это было бредом. Коротким, слишком коротким видением. Галлюцинацией, мороком спутанного сознания. Самое прекрасное в мире лицо, только что сиявшее над ним, исчезло так же неожиданно, как и появилось. Произошло это так быстро, будто бы ночь мгновенно поглотила его. И сразу же боль, все время терзавшая тело, стала совсем нестерпимой, от чего сознание снова покинуло Витольда. По дороге в Совляны он еще несколько раз ненадолго выныривал из беспамятства. И всякий раз ему казалось, что рядом с ним сидела Агата. Все попытки что-то сказать или улыбнуться ей оказывались неудачными. Боль снова и снова сталкивала Витека в какую-то бездонную черноту, где не было ничего - даже дождя, который мог бы смочить ему пересохшие губы.
Агата Доманская: Прекрасный английский экипаж на мощных рессорах почти не подбрасывало на кочках и ухабах, количество которых под колесами возрастало прямо пропорционально расстоянию, которое было проделано от центра Белостока до узкого проселочного тракта, ведущего уже непосредственно к имению Совинских. Но, видно, даже это мерное покачивание причиняло страдание раненому, из-за чего с губ его периодически срывались стоны и вздохи, каждый из которых заставлял сердце Агаты болезненно трепетать и сжиматься от обычно почти неведомого ей чувства страха. Но боялась она, конечно, не за себя, а за того, кого держала в объятиях, тревожно прислушиваясь к его прерывистому дыханию и молясь лишь о том, чтобы дорога эта поскорее закончилась. Теперь, один на один с Витеком, она уже не чувствовала той уверенности, с которой всего полчаса назад убеждала Скаржинского, что все будет хорошо. А что, если она вдруг не справится? Что, если все же стоило прислушаться к совету доктора и остаться в Белостоке? Что, если из-за ее самонадеянности Витек… умрет? Чувствуя, как на нее постепенно накатывает паника, Агата тихо выругалась и изо всех сил ущипнула себя за руку. Может быть, физическая боль хоть немного успокоит душевную, которая от одной только мысли о потере Витека делалась такой силы, что Агате становилось трудно дышать. Нет, нельзя поддаваться! Нельзя даже на миг представлять самое плохое, потому что мысль – особенно дурная, материальна. Господь не допустит. Разве мало она теряла в жизни, чтобы теперь потерять еще и его?! Экипаж мягко, словно младенческая люлька, качнулся на новом ухабе, и Витольд, тяжело привалившийся к ее плечу, в очередной раз глухо застонал. Подтягивая повыше край плаща, которым он был укрыт, Агата склонила голову и ласково прижалась губами к его волосам, шепча слова успокоения и умоляя потерпеть еще совсем немного: - Скоро приедем, совсем скоро! Любимый мой… Слово это и прежде не раз срывалось с ее уст в адрес Витека. Но всякий раз Агата неизменно окрашивала его иронией, будто стесняясь. Словно бы боясь, что, прозвучав всерьез даже единожды, оно окончательно уничтожит те казавшиеся еще совсем недавно несокрушимыми бастионы ее хладнокровия и здравого смысла, что еще не успело снести на своем пути чувство, столь внезапно нахлынувшее на нее лавиной. Любовь, на которую Агата вовсе не считала себя способной прежде и на которую по-прежнему не имела права… В Совляны приехали уже за полночь. Долговязый Мартин, во времена военной службы Витольда находившийся при нем ординарцем, а ныне – мажордом и личный лакей, вышел на порог с факелом. И, как показалось Доманской, целую вечность затем вглядывался сквозь темноту в незнакомый экипаж. Потому, осторожно устроив Витека на спинке сиденья, Агата сама, без посторонней помощи, выскочила наружу, объясняя крайне удивленному таким явлением слуге, что с его хозяином случилось несчастье – разумеется, без обстоятельств и подробностей, и сразу же жестко обрывая все возможные расспросы: - После! Сейчас его нужно как можно быстрее и бережнее перенести в дом. Еще пусть согреют воду… принесут в его комнату чистую ткань, полотенца… все, что может понадобиться для перевязки… Тихо! – прикрикнула она, нахмурившись и топнув ногой, когда Мартин, заглянувший внутрь экипажа и увидевший хозяина с закрытыми глазами, безвольно запрокинутой головой, да еще и бледного, словно полотно, ахнул и запричитал совсем по-бабьи. Что было для него, всегда крайне немногословного, совершенно не свойственно. Но видимо, слишком сильным оказалось потрясение. – Прекрати истерику, я сказала! Он жив! Пока еще жив, но если потеряем еще немного времени… - Да, пани, сейчас, пани! Я только на минутку в дом – разбужу остальных… Через четверть часа, дом, казавшийся еще совсем недавно крепко уснувшим, более всего напоминал растревоженный муравейник. Во многих комнатах вновь зажглись свечи, исполняя приказы Мартина, туда-сюда по лестнице забегали горничные, на кухне разводили огонь в плите… Но вся эта суета оставалась за пределами господской спальни, в которой были наедине лишь Витольд, по прежнему, без сознания, и Агата – тоже едва живая, но делавшая все, чтобы никто в мире этого не заметил. Плохо ей теперь, к слову, было не только морально, но и вполне себе физически: кружилась голова, а сердце в груди колотилось так, что, казалось, лишь как всегда туго затянутый корсет не позволяет ему выпрыгнуть наружу. Впрочем, теперь было не до себя. Во время переезда вновь начала сильно кровоточить рана Витольда. И потому повязка, которую доктор наложил в еще Белостоке, сплошь промокла. Вида крови Агата никогда не боялась, но среди ее многочисленных и не всегда традиционных для женщины навыков, увы, совершенно не было тех, что были необходимы, чтобы хорошо, а главное – правильно сделать новую. Зато внезапно умение это обнаружилось у Мартина. Точнее, не внезапно, конечно, а с тех самых пор, когда тот сам, не подпуская никого, выходил раненого «пана Витека» злосчастной осенью 1831. Не дал бы подступиться к нему и теперь, да уж слишком грозной силой, видно, представлялась пани Агата, спорить с которой он не решался. Тем не менее, все равно то и дело заглядывал в комнату. И даже несколько раз попытался предложить ей себя на замену у постели раненого, но Агата отказывалась его слушать, утверждая, что совершенно не нуждается в отдыхе, так и просидев остаток этой долгой ночи прямо на полу, рядом с высоким краем кровати Витека. Той самой, что столько раз была им двоим самым чудесным на свете любовным ложем, а теперь вдруг словно бы превратилась в жертвенный алтарь. И почти все это время, до самого рассвета, Агата истово молилась, прося Всевышнего не принимать этой жертвы. Не забирать к себе ее любимого. Молилась и крепко держала Витека за руку, словно боясь, что если вдруг отпустит, тот уйдет от нее навсегда. Так – не отпуская его руки, и забылась под утро сном, что прервался столь же внезапно, как до того и накрыл. Медленно подняв веки, и лишь сообразив, где она, Агата сразу повернулась к Витеку. Он больше не был смертельно бледен, как накануне, а на осунувшихся щеках даже вновь появился румянец, но тело при этом то и дело сотрясали приступы страшного озноба, со стороны больше похожего на какие-то судороги – Агата никогда прежде такого не видела. Вскочив на ноги, она прижалась губами к его лбу, впрочем, все было понятно и так – это пришла лихорадка. Мартин, явившийся по первому зову и тоже не ложившийся нынче спать, оставаясь у двери хозяйской спальни, словно верный сторожевой пес, первым делом осмотрел повязку раненого. И коротко кивнул напряженно следившей за его реакцией женщине: за ночь кровотечение не возобновлялось. После чего вдруг снова коротко сказал, что Агате теперь лучше уйти: - Куда?! – тотчас вскинулась она, хмуря брови и начиная раздражаться этим извечным немногословием, которое еще совсем недавно почитала за главное достоинство Мартина. – Я не понимаю, куда ты меня все время пытаешься прогнать? - Вниз, пани. Там ваш человек. - Мой… человек? - Кучер, пани. Ваш. С ночи вас дожидается. - Что?! Почему же ты говоришь мне об этом только сейчас?! - Я пытался, - пожимая плечами, Мартин вновь коротко на нее взглянул. – Но вы не слушали. - Черт! – Топнув ногой, Агата глубоко вздохнула, подавляя гнев. Действительно ведь пытался, но она ни разу не позволила ему даже договорить… – Как давно Пьер здесь? - Часа три уж вас дожидается. На кухне сидит. Так что вы уж идите, пани. А я пока тут побуду. При ее появлении на кухне, огромный здоровяк Пьер вскочил из-за стола, где до того с мрачным видом сидел над чашкой горячего чаю, так резко, что кухарка Беата, с чувством помянув Ченстоховскую Богоматерь, едва не выронила на пол поварешку, которой до того с сосредоточенным видом мешала что-то в кастрюльке на плите. - Мадам! Наконец-то я вас дождался! Эти сумасшедшие, - сделав рукой неопределенный жест, относящийся, как видно, ко всей прислуге Совинского, начал он, - утверждали, что вы не хотите меня видеть. Будь мы дома, во Франции, меня бы это не остановило, но здесь… Лишний шум, мадам… Тем более теперь… - умолкнув, Пьер вновь покосился на Беату. - Все в порядке. Продолжай, - успокоила его пани Доманская. – Они не понимают французского. Что стряслось? - Этот человек. Он приходил вчера вечером. Марыся сказала, что вы в гостях и будете поздно. Тогда он сказал, что зайдет утром. Я подумал, что вам лучше быть утром в городе и сразу поехал сюда, чтобы забрать вас, а тут… - Когда он обещал вернуться? – впрочем, вопрос был скорее риторическим. Вряд ли Швейцер что-либо объяснял ее слугам. Пьер прав, надо ехать в город. Уехать – и оставить Витека здесь одного?! Мысль казалась невыносимой. Но выхода у нее нет… - Ладно. Подожди еще немного – мне нужно кое-что сказать… Нужно десять минут. Будь в экипаже, я скоро выйду. Не говоря более ни слова, Агата вышла и после почти бегом преодолела расстояние до спальни. - Мартин, я должна ехать в Белосток. Ненадолго. Думаю, вечером вернусь сюда и доктора привезу, чтобы осмотрел пана Витольда, - выслушав ее, слуга вновь покачал головой, поправляя край одеяла на постели Совинского, словно в подтверждение своего молчаливого обещания заботиться о нем самым лучшим образом. - Так будет лучше и для пани, - внезапно проговорил он через пару минут, наблюдая, как Агата, склонившись к самому лицу раненого, гладит его влажные от лихорадки волосы и шепчет что-то, то ли утешительное, то ли вновь умоляющее. – Не надо вам видеть его таким. - Каким – «таким», Мартин? – все еще не желая признать свое поражение, переспросила Агата, поднимая на него глаза, полные слез. - Слабым. Сильной женщине, такой как пани, не надо видеть своего мужчину слабым. Никогда. А спустя еще четверть часа экипаж уже уносил ее прочь из Совлян, обратно в город. - Едем домой, мадам? – обернувшись с козел, крикнул ей Пьер. - Нет. Лучше сразу к нему. Чтобы быстрее с этим покончить. «Не хочу больше видеть его у себя дома», - подумала она с ненавистью. Но вслух этого уже, разумеется, не сказала.
Павел Швейцер: После двух встреч с Агатой в кофейне "У турка" Швейцеру пришлось изменить место их дальнейших свиданий. Истинную причину этого он никогда и никому не собирался раскрывать, поскольку по сути это было ничем иным, как самой обычной блажью. А точнее, если уж совсем начистоту, банальной ревностью. Это оказалось полнейшей неожиданностью для него самого. Перехватив несколько раз устремленный на Агату масляный взгляд владельца заведения - рослого носатого и усатого брюнета в неизменной алой феске (никакого вовсе не турка, а румына, как сообщила излишне болтливая гостиничная горничная), Павел Генрихович понял, что больше не сможет вынести этого. Поэтому прощаясь после очередной встречи, он, хмуря брови, довольно резким тоном приказал пани Доманской больше не приходить в кофейню, а приезжать в снятую им квартиру. Якобы под предлогом благотворительной помощи тайно поселившейся там некоей шляхтянке, муж которой из-за порочной страсти к картам оставил семью без гроша. Сам Швейцер выдавал себя за родственника затворницы, взявшегося помочь ей хоть как-то приструнить супруга. Объяснять пани Агате причину смены адреса он не собирался: врать не хотелось, открыть правду было просто невозможно. Павел Генрихович злился на себя за то, что стоило ему только увидеть Анну-Агату, как тут же те недопустимые чувства, что всколыхнулись в нем много лет назад, вновь напомнили о себе. В этом крылась причина того, что при встречах с Доманской он хмурился невпопад, был излишне резок и холоден с ней. Покушение на столичного гостя стало ударом по профессиональному самолюбию Швейцера. А еще случившееся заставило его заподозрить осведомительницу в нечестности. В ведении двойной игры, причина которой могла таиться в личной симпатии пани Доманской к кому-то из заговорщиков. Вероятно, именно к тому самому Совинскому, на которого он сам рекомендовал обратить пристальное внимание. Дерзкое освобождение стрелявшего в князя Лебедева поляка, и то, как именно оно было проведено, укрепило в Павле Генриховиче уверенность в причастности к этому Совинского. У него было достаточно и решимости, и военного опыта, чтобы продумать и осуществить такой план. Теперь следовало срочно увидеться с Доманской и поговорить с ней в таком ключе, чтобы она вынуждена была рассказать все, невзирая на личности и свои симпатии к ним. Именно для этого он и приехал домой к Агате, но не застал ее там. Пообещав зайти еще раз следующим утром, Швейцер покинул дом Доманской, но не отправился сразу восвояси, а приказал кучеру отъехать на некоторое расстояние и остановиться, якобы для устранения какой-то мелкой неисправности. Он предполагал, что кто-то из слуг обязательно отправится туда, где находилась в это время Агата, чтобы предупредить ее о визитере. Предположение оказалось верным. Отследив направление, в котором уехал кто-то из прислуги, Павел Генрихович без труда выяснил, что единственным местом, куда можно было попасть по выбранной гонцом дороге, являлись Совляны - имение, принадлежавшее Совинскому. По всему выходило, что самые худшие его опасения оказались небеспочвенными. И тут-то Швейцера охватило чувство, с которым он так и не сумел справиться. Недостойное мужчины и дворянина, человека чести, но вполне понятное в такой ситуации: желание мелкой мести. Или же, если пощадить свое и так уже задетое самолюбие, то желание добиться правды любым способом, пусть даже не самым чистоплотным. Наверняка тот, кто оправился за Агатой, привезет ее домой. И утром она будет ждать меня... но я не появлюсь. Долго томиться в ожидании она не сможет - не тот характер. Значит, сама поедет ко мне. Мне останется только воспользоваться ее взвинченными нервами, чтобы вытянуть сведения о причастии Совинского к заговору и освобождению преступника.
Агата Доманская: Небольшой доходный дом на окраине был одним из немногих в Белостоке, где квартиры сдавались внаем. Коренные жители города придерживались в основном той точки зрения, что у всякого уважающего себя человека жилище непременно должно быть отдельным и собственным, а не являться неким подобием муравейника. Соответственно, и отношение к тем, кто жил в таких квартирах, а не в своем, пусть даже съемном и скромном особняке, было с некоторым оттенком пренебрежительной жалости, которую не все даже удосуживались скрывать. Поэтому многих удивляло, что пани Доманская находит для себя возможным лично навещать обитателей таких жилищ, пусть даже и с сугубо благородной целью им помогать. Знали об этих визитах от самой Агаты. Понимая, что утаить их в небольшом городке будет невозможно, она «честно» рассказывала сочиненную Швейцером легенду о женщине, чей супруг совершенно разорил свою семью, а нынче, обвиненный в шулерстве, где-то скрывается, обрекши несчастную не только на нищету, но также на позор и унижение. И потому, выбрав для себя жизнь затворницы, и вроде бы, даже дав Святой Деве обет молчания, она сутки напролет проводит в молитвах о спасении его нерадивой души. - Я узнала о ней совершенно случайно, - говорила Агата, объясняя интересующимся историю своего знакомства, но не вдаваясь в подробности и не называя никаких имен, якобы из соображений деликатности. – И естественно, не смогла пройти мимо, хотя стоило огромных трудов убедить ее позволить принимать мою помощь. Бедняжка ужасно стесняется своего нынешнего положения. Теперь вы понимаете, почему я ничего не хочу афишировать… Обычно этого вполне хватало, чтобы пресечь дальнейшие расспросы. Все сочувственно кивали, делали горестные физиономии и говорили, что, да, все это печально и ужасно. И что пани Агата делает доброе дело… на словах. На деле же считали ее поведение мягко сказать неосмотрительным – к чему рисковать своей репутацией, общаясь с такими людьми? Агата, неплохо разбирающаяся в людях, знала, что это так, и потому потешалась над светскими фарисейками. Впрочем, тоже лишь мысленно. Поведение ее и без того было довольно эксцентричным для местного света, потому, чтобы ненароком не перейти почти незаметную границу между «пикантным» и «вульгарным» в его глазах, ей приходилось проявлять изрядную сноровку. Пока это удавалось, сказывалась многолетняя привычка к двойной, а то и тройной жизни. Но с каждым днем это бремя давило на нее сильнее, заставляя все чаще задуматься о том, как бы, наконец, от него избавиться. Не может же она все свою жизнь провести в этой невыносимой кабале? Разве не заслужила она хоть немного покоя и счастья? Все в ней отвечало на этот, в общем, риторический вопрос единственным возможным образом: да, безусловно! И всякий раз следом являлась еще одна мысль о том, что единственным препятствием на этом пути остается, по сути, все тот же Швейцер, устранив которого, можно избавиться от проклятого прошлого раз и навсегда. Забыть о нем. Начать новую жизнь. Устранить – даже физически. Да, эта мысль тоже приходила ей в голову. И Доманская даже не чувствовала по этому поводу раскаяния. И если бы была до конца уверена, что окончательно отведет этим угрозу от Витольда… о, если бы знать совершенно точно, что Швейцер – единственный, кто занимается этим делом, она бы не сомневалась ни минуты! Но пока этого достоверно не выяснено, слишком велик риск, что устранив его, она отрубит лишь одну из многих голов гидры, не уничтожив, а разъярив ее лишь сильнее. Нет… нужно было терпеть. Разыгрывать дурочку, делать вид, что ничего толком не понимаешь. Затаиться. И ждать – чтобы однажды нанести один единственный, но точный удар. Потому что на второй шанса у нее не будет. - Приехали, мадам! – голос Пьера, открывшего дверцу экипажа и заглянувшего внутрь, выдернул Агату из мрачных раздумий, в которые она окунулась столь глубоко, что даже не заметила, что они уже прибыли на место. - Да, благодарю! – опершись на его протянутую руку, пани Доманская стала сперва на откинутую ступеньку, затем – на тротуар. И вдруг пошатнулась от мимолетного головокружения и странного ощущения, что земля под ногами будто зашаталась. - Мадам? – бережно подхватив хозяйку под локоть, Пьер встревоженно вглядывался в ее лицо. – Что с вами, мадам? Вы так бледны… - Эх ты! А мог бы сказать и что-нибудь приятное! – с трудом взяв себя в руки, она слабо улыбнулась и посмотрела на него с укором, заставив верзилу смущенно потупиться и забормотать слова извинения. – Да брось, я же пошутила! - тяжело вздохнув, Агата ласково коснулась его руки. – Просто бессонная ночь. Все уже хорошо. Жди меня здесь, скоро вернусь. Постояв еще секунду и убедившись, что голова больше не кружится, а земля под ногами вновь обрела необходимую твердость, молодая женщина расправила плечи, вздернула подбородок и придала своему лицу обычное выражение чуть насмешливого безразличия. С этой маской она последнее время чаще всего приходила на встречи со Швейцером, чем, кажется, немало его бесила. Ну и пусть. Пусть знает, что ему ее не сломать! Пройдя не слишком большой и презентабельный парадный, она медленно поднялась по еще более обшарпанной лестнице на третий этаж и, остановившись перед ни чем не примечательной дверью одной из квартир, трижды особым образом постучала в нее. Швейцер не заставил себя ждать. Открыв дверь, пропустил Агату в темную переднюю, затем, уже вместе, они прошли в комнату, где тоже было сумрачно из-за плотно задернутых, несмотря на день, штор. «Словно склеп какой-то!» - подумала Доманская, с раздражением оглядываясь по сторонам. - Мне передали, что вы меня искали, Павел Генрихович, - проговорила она, наконец, переводя глаза на его несколько одутловатое и оттого кажущееся сонным лицо, при взгляде на которое многие решили бы, что его обладатель – большой любитель выпить. Но Агата лучше других знала, что это отнюдь не так. – Однако не оставили записки. Поэтому я приехала сама узнать, в чем такая срочность? Ведь наша обычная встреча, вроде бы, если мне не изменяет память, только через полторы недели?
Павел Швейцер: Шаги на лестнице Швейцер не столько услышал, сколько почувствовал. Так, наверное, кошки узнают о приближении хозяина, задолго до того, как он переступит порог дома. Это странное свойство Павел Генрихович заметил за собой уже давно, еще когда вел следствие по делу Анны Васильевны... то есть, нынешней пани Агаты. Ни на кого больше оно не распространялось, из чего тогда же были сделаны вполне определенные выводы. В дополнение к тем, которые заставили его усиленно поработать над собой. Вроде бы, ему удалось раз и навсегда навсегда избавиться от наваждения, как про себя Швейцер называл то чувство, которое охватывало его при виде рыжих завитков волос, непокорно выбивавшихся из прически сзади на шею, словно выточенную резцом античного скульптора. Тем более неожиданным оказалось то, что, оказывается, эта проклятая способность никуда не делась за пролетевшие с той поры годы. Как никуда не делись и те ощущения, все так же возникавшие при виде пани Доманской. Он оказался у двери чуть ли не за полминуты до того, как кулачок гостьи отстучал по ней условленный ритм. Прошел в комнату вслед за женщиной, дал ей возможность заговорить первой. Как и предполагалась, она начала с вопроса. Павел Генрихович ответил на него не сразу. Неспешность речи и умение держать паузу в диалоге входило в число его сильных сторон и даже являлось предметом скрытой гордости. Когда он многозначительно замолкал во время разговора, собеседник непременно начинал нервничать - вне зависимости от того, к кому была применена эта тактика: к уверенному в себе мужчине или же к женщине - трепетной и нежной, несмотря на силу характера. - Поверите, голубушка, - неторопливо заговорил Швейцер, не сводя глаз с лица Доманской, - я о вас забеспокоился. Не увидел вас на балу, не встретил на нем также некоторых представителей местного бомонда. И такие ужасы мне полезли в голову... Тем более, что причина для беспокойства была весьма и весьма серьезная. Вы же знает о неудачном покушении на столичного проверяющего? Взгляд, бывший до этого мягким и вроде бы даже рассеянным, переменился в считанные секунды: стал пристальным, цепким, оценивающим. Швейцер жадно следил за выражением лица собеседницы, отмечая малейшие изменения в нем. - Миссия на вас была возложена серьезная и важная, вам пришлось вступить в контакт с опасными людьми. Мне уже всякое на ум приходило. А ну как наш с вами общий знакомый узнал об этом? И решил переговорить с вами где-нибудь наедине каким-нибудь жестоким образом? От этих бунтовщиков-заговорщиков чего угодно ждать можно. Теперь он смотрел на рыжую так, что не оставалось ни малейших сомнений в том, будто он действительно радел о ней, и только о ней одной. - Вот я отправился к вам... простите великодушно, но невтерпеж было убедиться в том, что у вас все благополучно. Тут ведь еще вот какое обстоятельство тревогу вызывало: один из карбонариев был ранен в процессе освобождения злодея, стрелявшего в князя Лебедева. Ему же укрыться после этого где-то надо было. А вы живете уединенно... Швейцер выдержал ещё одну многозначительную паузу, и продолжил, чуть улыбнувшись: - Прислуга сказала, что вы уехали в гости. Сложить два и два было совсем нетрудно. Вы же ездили в Совляны? Все ли там милостью Божией благополучно?
Агата Доманская: Странная манера Швейцера подолгу молча смотреть на собеседника заставляла Агату нервничать и напрягаться лишь до тех пор, пока она не узнала, что все это не столько особенность его личности, сколько профессиональная привычка. Узнала, между прочим, от самого же Павла Генриховича, в свое время немало времени посвятившего тому, чтобы обучить ее всевозможным премудростям, которые следует знать людям, занимающимся их видом деятельности. Тем глупее выглядела нынешняя попытка воздействовать на нее подобным образом. В какой-то момент Агата, правда, подумала, что было бы даже надежнее прикинуться испуганной – пусть верит в то, что все еще обладает над нею неодолимой властью. Но уже в следующий она брезгливо отбросила прочь эту затею, вздернула повыше подбородок и еще больше расправила плечи: много чести! - Бал? – слегка нахмурив брови, Агата с недоумением взглянула на Швейцера, пытаясь сообразить, о чем он толкует. И уже открыла рот, желая уточнить, но тут вспомнила, что ей, кажется, действительно, приносили приглашение на прием, который пан Годлевский намеревался дать в честь приезда важной персоны из Петербурга. Приглашение, которое она намеревалась проигнорировать, сказавшись больной, потому что совершенно не собиралась поступаться возможностью провести еще один вечер в Совлянах вместе с возлюбленным, и о котором напрочь забыла, после всего, что произошло в течение следующего дня. – Вы про тот, что вчера давали у Годлевских? Вы льстите мне, Павел Генрихович. Я слишком мало знакома с господином бургомистром, чтобы получать приглашения в его дом. Тем более, когда речь идет о таких высоких гостях, как этот ваш столичный князь Лебедев. Говоря об этом, Агата старательно следила, чтобы ее интонация казалась как можно более безучастной, но при упоминании петербургского проверяющего в голосе все же невольно промелькнул сарказм. - Разумеется, я слышала о том, что с ним случилось – город гудит о… счастливом избавлении. Однако мне удивительно другое: как, при вашем-то опыте, вы все же допустили это покушение, Павел Генрихович? Может быть, на самом деле, оно было даже выгодно, чтобы, так сказать, всколыхнуть тину и увидеть происходящее в городе более отчетливо, раз уж за столько времени не удалось выведать ничего другими способами? Приподняв одну бровь, Агата уставилась на Швейцера ровно таким же изучающим и пристальным взглядом, каким он сам пытался загипнотизировать ее всего пару минут тому назад, желая дать понять, что заметила его уловку. Играть с этим человеком в подобные игры было довольно опасно. Но в нее точно бес вселился. - Что же касается меня, то напрасно тревожились. Несмотря на отсутствие у Годлевских, я чудесно провела время. Да, в Совлянах, вы догадались верно... Наедине с хозяином имения – памятуя о вашем давнем совете совмещать приятное с полезным, - прибавила Агата с откровенностью, которая могла бы смутить и шокировать кого угодно, кроме ее нынешнего собеседника. Впрочем, это было еще не все, что она намеревалась ему сказать. – Желаете узнать подробности?
полная версия страницы