Форум » Прочие города и веси Российской империи » Второй шанс » Ответить
Второй шанс
Алексей Елизаров: Время действия - осень 1833 года Место действия - Павловка, Владимирская губерния. Участники - Таисия Елизарова, Алексей Елизаров, Андрей Фролов.
Таисия Елизарова: «Сыграть, как для себя самой»? При этих словах супруга Таисия Николаевна едва смогла сдержать улыбку: как и многие другие люди, которые почти совсем в этом не разбираются, Алексей, верно, наивно полагает, что для того, кто всерьез и по-настоящему принадлежит музыке… нет, правильнее будет сказать – Музыке, действительно имеет значение, слушает его кто-нибудь, или нет. Потому что желание исполнять Музыку в подобном случае – это не развлечение, не способ кому-либо понравиться, а совершенно естественное действие. Такое же, как дышать, есть или пить. Столь же необходимое для жизни. Потому-то ей действительно не составило бы никакого труда полностью отъединиться от окружающей реальности и забыть о присутствии Алексея ровно в тот момент, когда пальцы коснутся клавиш. Но все дело было как раз в том, что Тася не желала об этом забывать! Сегодня она хотела играть для Алексея. Его просьба тронула ей душу своей неподдельной искренностью – всегда ведь чувствуешь, когда тебя просят сделать что-то лишь из вежливости или по необходимости. Но что же ему сыграть? Возобновив более-менее планомерные занятия музыкой лишь в последний год – когда стала пытаться учить Соню Фролову, перед которой максимально долго не хотелось бы ударять в грязь лицом и терять авторитет преподавателя, Таисия Николаевна успела выписать себе по почте и купить во время редких поездок в город уже немало новых нотных сборников. Что-то нравилось ей меньше, что-то – больше. Что-то давалось труднее, что-то легче… Из последнего, что довелось успеть более-менее сносно – на ее собственный взгляд, разучить были несколько фортепианных миниатюр Мендельсона. Среди которых Тасе особенно нравилась «Песнь венецианского гондольера» из второй тетради «Песен без слов». Потому первой мыслью было сыграть для мужа именно эту чудесную баркаролу. Однако в последний момент, будто бы сами собой – и по какому-то необъяснимому наитию, из-под пальцев, Таисии Николаевны плавно опустившихся на новенькие, без малейших царапинок или потертостей, клавиши слоновой кости, вдруг полились торжественные и одновременно исполненные светлой грусти звуки адажио из бетховенской «Патетической сонаты», которую она разучила много лет тому назад, но до сих пор еще помнила наизусть. Потому не нужно было искать партитуры среди толстой стопки нотных тетрадей. А потом произошло… настоящее волшебство! Звучание нового рояля буквально заворожило ее с первой же ноты! Объемное, глубокое – будто бы бархатное, оно было почти физически осязаемым. Казалось, что звук, льющийся из-под белоснежной деки, взметнувшейся вверх громадным бабочкиным крылом, можно потрогать руками. Прежде Тасе не доводилось играть на таком совершенном инструменте, который, к тому же, идеально настроен и потому способен передать малейшие оттенки эмоций, вложенных в свое произведение композитором, которого госпожа Елизарова искренне почитала гением наряду с самим великим Моцартом. Невольно угадывая в его сочинениях отголоски жизненных драм, пережитых и ставших после почвой, на которой произросла эта великая музыка, Тася часто думала о том, что по-настоящему чувствовать Бетховена способен лишь тот, кто немало страдал сам. А значит, и Алексею – нынешнему, так много пережившему, она наверняка будет понятна. Найдет отклик в его сердце.
Алексей Елизаров: Он слушал словно завороженный. Откинувшись в кресле, совершенно утонув в нем, не двигаясь, почти не дыша, так, что Таис и вправду могла бы забыть о его существовании- Алексей неотрывно смотрел на ее руки, а потом... Потом все перестало существовать. Ожило все забытое, бывшее ДО Кавказа. Рояль. Звуки музыки. Причем вспоминалось даже не фортепианные вечера в Петербурге и на водах, куда часто зван был молодой офицер. А долгие вечера в отцовском поместье, где он рос один, под присмотром слуг и учителей. По вечерам он был предоставлен сам себе. Только вот никогда не томился одиночеством в эти долгие часы, заполненные такими же глубокими звуками рояля. Чего только тогда не передумал он, еще мальчишка, потом подросток, потом юноша - такими вот вечерами. Чего не воображал себе. И великолепное, славное будущее, в мечтах, что будет признан отцом, какой мир откроется для него тогда, наследника рода светлейших князей Воронцовых, какие славные деяния совершит он тогда, чтобы прославить свой род, и снискать истинное признание со стороны отца.... Воображал и подвиги и славу которые бросит к его ногам, в знак своей бесконечной любви к нему и благодарности, воображал его, тогда еще молодого и статного - состарившимся, но все еще благородным и красивым, и представлял себе выражение покоя и спокойной гордости на его лице, когда он скажет - "я горжусь тобой, мой сын".... Бывали впрочем и дни, когда он воображал себе другое - то, что фактически и произошло, и к чему все же исповдоль готовили его скрытые насмешки челяди - что его попросту вышвырнут за порог. В этом случае он воображал, как добившись чего-то своими силами, достигнув какого-то завидного положения - он через много лет явится к отцу, опустится на колени у его ног, и опять-таки услышит эти слова - которые достойно увенчают его заслуги. Мечтам не дано сбыться - спасибо и на этом. Где он сейчас... Светлейший князь Михаил Юрьевич... Отец... Жив ли еще, или эта история с сыном его все же убила? В это не хотелось верить. Хотелось верить в то, что все получилось... что хоть что-то в своей жизни он, Алексей, придумавший себе первую фамилию, и фактически укравший вторую - может записать в разряд того, что сделано им действительно важного для той фамилии, которую он был сочтен недостойным носить. Князь Алексей Михайлович Воронцов...Вот как должно было звучать его имя. Лишь рождение этого малыша отделило его от того будущего, которое у него могло бы быть. И вместе с тем - определило судьбу. И теперь... Волков... Елизаров... заимствованные имена, заимствованные жизни, и что самое страшное - она.. заимствованная, чужая жена.... Женщина, мечты о которой вытягивали его из ада, образ которой еще до того как он ее увидел - стал воплощением жизни, покоя и счастья. Женщина, к ногам которой он был готов был бросить всю свою бестолковую, раздерганную как лоскутное одеяло жизнь. Женщина ставшая дороже жизни, дороже целого света, дороже самого последнего вздоха... Женщина. которую он обманывает..... Если б Алексей знал какие мысли нахлынут на него при этих звуках - пожалуй поостерегся бы слушать, не позволил бы себе вот так отдаться магии звуков. Но - настигли, накрыли, и теперь вырваться из вмиг утянувшего в себя омута не было сил. Что же он такое. Самозванец.... Что сказала бы она - сознайся он во всем? На секунду, упоительную, восхитительную секунду он позволил себе представить что для нее это будет неважным, что она проникнется к нему самому, к Алексею-без-фамилии, что это тепло, которое за последние дни стало изредка ощущаться в ее отношении - заслуженно им самим! Ну а почему бы, почему бы и нет, она ведь не любила мужа! Тех слов в экипаже было достаточно, чтобы понять, что не только не любила, но ненавидела, и возможно презирала. Почему бы ей не полюбить его, его, а не память о недолгом счастье с Елизаровым? Но тут же, привычный трезво оценивать собственную жизнь - понял со всей очевидностью, что этого не будет. Сознайся он вот сейчас, сегодня... и в ее синих глазах, вместо этого тепла, которое он так долго и трудно старался заслужить - разольется лед, и ни с чем не сравнимое презрение. Узурпатор, самозванец, занявший место умершего, и решивший воспользоваться его жизнью, его домом, его женой!!! Вот кем назовет она его, и будет права. И никогда не сможет он доказать ей, что лишь тут, с ней, впервые с семнадцати лет он почувствовал себя живым и счастливым. Что в ней одной сосредоточено все, чего он еще мог бы желать от жизни. Что сейчас, вот в эту самую секунду на кончиках ее пальцев дрожат не звуки шредеровского рояля, а его душа, его сердце... его любовь..... Увидеть в ее глазах презрение, разочарование, ненависть... Нет.... Нет.... Я застрелюсь, раньше, чем сознаюсь ей в этом - неожиданно ясное и твердое решение сдавило грудь так, словно он уже ощущал в себе тяжесть свинца. И вместе с тем, удивительная смесь горечи и щемящей нежности отразилась во взгляде, видевшем лишь ее одну на всем свете. Маленькую, такую далекую, такую желанную.... Мелодия закончилась, началась другая, третья...А он все не двигался, притихнув во власти сладостного наваждения, которым стали эти минуты без слов, наедине. Никогда не сможет он объяснить ей - ЧЕМ она стала для него. И он молчал, желая чтобы вместо слов говорили с ней глубокие звуки рояля, словно сама душа его тянулась сейчас со струн сквозь клавиши к ее пальцам в стремлении выразить то, чего не мог выразить вслух, чувство куда более глубокое чем просто отношение мужа к жене, чувство настолько бесконечное, всеобъемлющее, что стало альфой и омегой всего существования, целью и смыслом бытия. Таис.. Таис..... Моя любовь...мое спасение...... моя жизнь........... И бесконечно тянулся вечер, напоенный какой-то странной магией, нарушить которую не посмели даже слуги, сунувшиеся было в гостиную чтобы спросить - не желают ли господа чаю перед сном. Нарушить которую не сумел и он сам - когда догорали свечи и часы отзвонили полночь. Когда несмело, словно бы боясь, что этот новый, обретенный ею друг обидится на то, что она оставляет его - Тася опустила крышку, и посмотрела на него. Он не посмел нарушить этого бездонного молчания, в котором криком кричала душа о том, чего не смели выразить слова - когда жестом предложил ей руку, когда провел ее в спальню. Не посмел. Лишь смотрел в ее глаза, возвращенный музыкой к тем мыслям, которые стали забивать в нем быт и насущные заботы - смотрел, словно видел в первый раз, и смотрел в последний. Опустив руки ей на плечи. глядя в ее глаза - не находил, да и не искал слов. Не в силах произнести даже "Доброй ночи" - медленным, долгим поцелуем коснулся ее лба, и лишь долгий, прерывистый вдох был единственным звуком который вырвался у него, когда он буквально заставил себя оторваться, и стремительно выйти из ее спальни, словно не доверяя больше ни собственной воле ни собственным силам. Не до сна было в эту ночь. И то к лучшему. Во сне приходят мысли и видения. При мысли о том, что сегодня ночью на него могут накинуться не только кошмары плена - а куда худшее - горечь и надежда всего передуманного и прочувствованного этим вечером Алексея бросило в дрожь. И эту ночь - как и многие другие он провел в кабинете, за чтением старых бумаг, роясь и заново осмысливая каждое имя и каждое событие - но не воспринимая их толком, Лишь рассвет заглянувший в окно, и позолотивший бронзовый письменный прибор на столе, свежий воздух, который он впустил. распахнув окно, ведро воды, бритва, свежая рубашка - заставили встряхнуться, и сбросить наконец с себя те липкие, тягучие черные щупальца, опутывавшие душу. Занимался новый день. По привычке, ставшей уже традицией с первого же дня его возвращения домой - он позавтракал в одиночестве чуть ли не на рассвете, и оседлав Гладиатора отправился в поля, где тоже начинался новый день. Алексей находил удивительное удовлетворение в том, что за неполный месяц отношение крестьян к нему существенно переменилось. Прежде хмурые и настороженные лица тех, кто успел позабыть его, или никогда не знал - теперь отвечали на его взгляд со сдержанной и спокойной доброжелательностью. Находил удовольствие в том, как управляющий с удивлением и довольством отмечал его успехи, и, существенно переменив прежнее к нему отношение - относился теперь действительно как к хозяину, достойному того чтобы на него работать. Поля, мельница, сахароварня, лесопилка, на которую он все же съездил, и разговор со старостой, на предмет выделить после уборочной работников на строительство.... Дел хватило на то, чтобы благополучно пропустить обед, и перехватить наскоро кусок хлеба с яблоком, когда на обратном пути с мельницы наткнулся на устроивших привал возле дороги возчиков пригласивших разделить с ними их нехитрый хлеб-соль. Гладиатор не подавал Алексею ни малейшего повода для недовольства, и вел себя так, словно был объезжен не вчера а уже много лет ходил под его седлом, и теперь каждый миг исполнялся удовлетворением и удовольствием. Ближе к пяти часам пополудни Алексей с удивлением осознал, что дела как-то сами собой и закончились. Оставалось лишь забрать из конторы пригласительные на вечер, которые не желая утруждать Тасю и не решаясь писать сам - он поручил управляющему, передав ему же пару дней назад набросанный Тасей список гостей. Так он и сделал, после чего отправился домой, в нетерпеливом предвкушении увидеть жену, и одновременно в настороженной готовности ко всему - не зная, какой она будет с ним сегодня. Молодую женщину он увидел издалека, беседующую о чем-то на ступенях крыльца с садовником почтительно мявшим в руках шапку. Темные глаза Алексея словно осветились изнутри, когда она, словно почувствовав на себе его взгляд подняла голову, и не сдержал теплой улыбки. Гладиатор, повинуясь прикосновению колена -мягким, пружинящим шагом подошел к самым ступенькам, и спокойно наклонил голову, обнюхивая карманы садовника, а Елизаров все смотрел и не мог насмотреться. Ясный безоблачный день уже клонился к вечеру, и солнечный свет еще не отливавший оттенками заката уже потерял свою ослепительность и приобрел какой-то теплый золотой оттенок, который бывает только мягкими осенними вечерами затянувшегося бабьего лета. И в этом свете фигурка Таис казалась словно бы осененной магическим сиянием, оттенявшим темный шелк ее волос. - Таис.... Поедемте со мной.. - неожиданно сам для себя, безо всяких предисловий и долгих слов, мягко попросил он - перегибаясь с седла, и протягивая ей руку. Да. Он помнил что она отказывалась. Что она боялась. Но - словно какое-то наитие подтолкнуло - не дав ни задуматься, ни передумать. Как брошенный неосознанно жребий. Как зарок. - Дайте мне руку, и ничего не бойтесь. Вы мне верите?
Таисия Елизарова: Вчерашний вечер, прошедший так удивительно спокойно и по-семейному, стал невольным поводом для новой порции сомнений, сполна, и будто бы в наказание, завладевших душой Таси буквально на следующий же день. Стоило лишь проснуться наутро и вспомнить, как все было, хотя вроде бы, не произошло ничего особенного: она всего лишь играла для Алексея на фортепиано, а он просто ее слушал. Вначале – те пьесы, которые давно знала и любила. Потом – новые, немного стесняясь пока еще несовершенной в них техники, но забывая об этом, стоило лишь на миг поднять глаза от клавиатуры и осторожно, исподволь, взглянуть на мужа, который слушал так, что хотелось, чтобы этот их безмолвный диалог посредством музыки длился вечно и не заканчивался никогда. Но, как часто бывает в сказках, магия развеялась ровно в полночь, с двенадцатым ударом часов, оставив после себя странное послевкусие потери чего-то, что могло бы случиться, но так и не произошло. А еще – чувство стыда. Да, наутро – и далее, в течение всего дня, Тася никак не могла заставить себя отделаться от этого мучительного чувства, нет-нет, да напоминающего о себе в те моменты, когда, отвлекшись от повседневных дел, она вновь невольно уносилась помыслами в музыкальную гостиную, где самозабвенно играла для Алексея. Так, словно и не было между ними десяти лет разлуки, а главное – того, единственного года, проведенного вместе, из-за которого изменить что-либо в их отношениях теперь было совершенно невозможно. Да только так ли оно на самом деле?! Всякий раз, возникая в сознании, вопрос этот, словно расплавленным металлом, жег ее гордость. Нет, нельзя, совершенно нельзя простить Алексею то, как он обращался с ней прежде, даже если теперь он стал немного другим, даже если что-либо понял. И уж тем более невозможно сделать это так быстро – ведь не прошло еще и месяца с тех пор, как он вернулся, а Тася, все эти годы, казалось бы, стремившаяся лишь к одному: забыть, все равно вспоминает! Причем, не то, дурное и злое, чего между ними было в десятки, сотни раз больше – не унижения, ни оскорбительные насмешки, ни слова, призванные растоптать и без того невеликую веру в себя застенчивой и скромной барышни, а первые дни знакомства, приятные и остроумные комплименты, взгляды, полные тщательно утаиваемой страсти, но все равно обжигающие… Ведь было у них и это. Пусть совсем недолго. И, казалось бы, совершенно забылось, унесённое лавиной обиды и разочарования. Да только, видно, не до конца. Пусть так. Наше прошлое навсегда остается в нас и с нами, даже если мы этого не хотим. Но разве не в наших силах сделать, чтобы оно не мешало жить в настоящем? В том самом, светлом и солнечном, в котором нет места теням из прошлого, отчего-то по-прежнему убежденным, что они имеют право на второй, третий – очередной шанс вернуться в нашу жизнь?! Да не просто вернуться, но и занять в ней прежнее место! Нет, убеждала себя Тася в течение всего этого дня, когда вновь случалось вернуться мыслями во вчера. То, что было – лишь показалось. Алексей – это прошлое. А в настоящем есть другой мужчина, который любит ее и уважает, который терпеливо ждет ее уже много лет. И которого любит она. Любит не трепетным обожанием юной девочки, но спокойным и трезвым чувством взрослой женщины, которая знает цену себе и окружающим ее людям. И потому больше не позволит обмануть себя сладкими обещаниями… Но только почему же, в результате всего, ей стыдно сразу перед обоими? Отчего кажется, что предает она сразу двоих – и того, кого любила когда-то, и того, кого любит теперь? Промаявшись в доме почти целый день, который, как назло, совершенно не на что было тратить теперь, когда все дела имения забрал на себя Алексей, лишь к вечеру Таисия Николаевна нашла себе хоть какое-то занятие. Случилось это, когда, в очередной раз тоскливо выглянув в окно гостиной, она увидела… двух свиней! Неведомо каким образом выбравшиеся из своего загона на заднем дворе глупые твари явились, в результате, прямо к парадному крыльцу барского дома, на любимую клумбу мадам Елизаровой. И теперь сосредоточенно разметывали рылами и копытами землю, вместе с тщательно пестуемыми садовником кустами разноцветных хризантем, ярких оранжевых бархатцев и еще не отцветших до конца поздних сортов астр. При виде этого зрелища, и без того пребывающая в не лучшем расположении духа Таисия Николаевна окончательно рассердилась. Явившиеся на возмущенные крики барыни слуги, впрочем, довольно быстро изгнали прочь подлых нарушительниц ее душевного равновесия. Но даже обещание экономки лично всыпать щедрую порцию розог ленивому дворовому мальчишке Сеньке, призванному неусыпно следить за скотиной, не пуская ее, куда не следует, и садовника – что все последствия потравы он сможет устранить в течение сегодняшнего вечера и завтрашнего утра, мало успокоили Таисию Николаевну. Выслушивая Макара, она то и дело нетерпеливо посматривала ему за спину, желая только одного, чтобы садовник поскорее ушел, а она могла вернуться обратно в дом. Но тут внимание ее вдруг привлек всадник, быстро приближающийся к дому верхом на вороном коне, не узнать которого, конечно же, было невозможно: «Алексей!» От осознания этого внезапно, наполнившего глупое сердце радостью, будто бы полностью растворились и исчезли без следа остатки досады и раздражения. Остановив Макара жестом руки, Тася сказала ему, что все поняла и велела идти с миром. А сама осталась дожидаться супруга, который уже буквально через пару минут подъехал к крыльцу, легко заставив несшегося до того во весь опор Гладиатора идти по двору усадьбы неторопливым шагом, словно на параде. Было что-то удивительное и завораживающее в том, чтобы наблюдать со стороны это единение животного и человека. Но предложение поехать на Гладиаторе верхом, пусть и не одной, а с мужем, привело Тасю в ожидаемый ужас. Поэтому первой – и совершенно разумной – мыслью было немедленно отказаться. Имелся даже вполне благовидный предлог: ведь Таисия Николаевна была одета вовсе не для верховой прогулки. Да и вообще… Алексей слишком хорошо знал ее фобию, чтобы вот так запросто сделать вид, что забыл о ней. И это было еще одним поводом отказать ему в осуществлении столь безумной и опасной затеи. А еще – поводом, чтобы на него немедленно рассердиться. Но вместо этого, Таисия Николаевна почему-то вдруг улыбнулась; спустившись по ступеням, она подошла к склонившемуся, не спешиваясь, прямо из седла Алексею и доверчиво протянула к нему навстречу сразу обе руки.
Алексей Елизаров: У Алексея подпрыгнуло сердце от ее жеста - которого он сейчас так отчаянно желал и которого так боялся не увидеть. Доверчивого, мягкого... захолонуло душу от улыбки. Его глаза вспыхнули радостью, словно бы осветившись изнутри и он оставив повод обеими руками, наклонившись взял ее за руки и чуть вытянул вперед ногу в стремени, словно ступеньку подставив носок сапога ей под ноги. И когда почувствовал, что она машинально оперлась на эту опору, перегнулся еще сильнее, и все еще удерживая ее одной рукой за руку, а второй крепко обхватив ее талию, поднял молодую женщину легко, как пушинку, усаживая ее боком перед собой на холку лошади. Гладиатор и не шелохнулся, принимая на спину этот новый груз, значивший для мощного фриза не больше чем чресседельная сумка, зато Алексея окатило жаром и затрясло от горячей волны восторга, желания, и невероятного блаженства. Обнимая ее одной рукой за талию, так, что ее плечо прижималось к его груди, ощущая этот стройный стан в своих объятиях, упиваясь этим потрясающее ощущеним близости, он едва дышал, словно боясь спугнуть это чудо, тогда как сердце его колотилось так, словно желало разнести в клочья грудную клетку. - Спасибо! - только и сумел он шепнуть ей, в самое ушко, оказавшееся так близко, что он едва удержался от порыва поцеловать Его глаза сияли - восторгом, благодарностью, щемящей нежностью, затопившей его с головой. Почти машинально он подобрал второй рукой повод, двинул назад ногу в стремени, разворачивая жеребца на месте без помощи рук, и послал его шагом через двор к воротам. Во-первых потому что по двору все же сновали люди, а во-вторых - чтобы дать Таис освоиться с новым для нее ощущением - этой движущейся под собой опоры, ощущением, которое у любого, впервые севшего на лошадь в первую минуту вызывает бессознательное чувство недоумения и неуверенности, и лишь через несколько мгновений сменяется ощущением безграничного тепла, которое исходит от тела лошади словно какой-то магической аурой окутывая и согревая все тело всадника от груди до ступней. Непонятное, но совершенно бесконечное чувство мощи, силы и тепла которое словно облако окутывает человека целиком. И в дополнение - свыкнуться с его рукой, удерживающей ее за талию уверенным и крепким жестом, надежным словно спинка глубокого кресла, облекающая спину несокрушимой опорой. Алексей ничего не говорил, потому что не находил слов, да и какие слова могли были быть спокойнее, красноречивее и теплее чем его объятия, и выжидал - когда невольное напряжение, неизбежное в первые минуты - немного схлынет под напором новых, непривычных и интересных впечатлений. Лишь когда они были уже довольно далеко за воротами, когда напряженный стан в его объятиях едва заметно расслабился, видимо свыкнувшись с непривычными ощущениями - он прицокнул языком, подал шенкелями вперед, и Гладиатор, перешел на рысь. Только вот аллюр этот, такой привычный для опытного всадника - молодой женщине, которая сидела даже не в седле - а на холке, боком, не имея возможности облегчать свой вес при толчках - был бы мало приятной тряской, и Алексей не задерживаясь на этом почти тут же сжал коленями бока, и жеребец не заставил себя упрашивать, тряхнул головой и перешел на галоп - вначале короткий, "манежный", а потом - все более набирая скорость, расширяя шаг. После рысистых толчков - ощущение перехода в галоп опьяняет. Когда исчезают толчки, и ход лошади становится гладким и плавным, когда сила инерции мягко вжимает в седло, невольно пробуждая чувство, что теперь не упадешь, даже если захочешь - все мысли словно исчезают, растворяются, их смывает напором невероятного ощущения неудержимой силы, стремительности, удивления и восторга, заполняющее все существо. А вороной жеребец, мощный и полный сил, нес свою двойную ношу так легко, словно и не замечал ее. Он все ускорял и ускорял бег, и наконец, словно полетел, едва касаясь копытами земли, развевая свою роскошную гриву, которая хлестала по руке державшей повод, вытянув шею вперед, словно в стремлении мчаться еще быстрее. У Алексея захватило дыхание от восторга, он еще крепче обнял молодую женщину, пьянея от ее тепла, от ее тела в своих объятиях, от скорости, тепла и мощи с которым влекло их вперед. Промелькнула деревня, остались позади дома. Вперед, по скошенному уже полю, по бескрайней шири к золотисто-багряной полосе далекого леса, мчал их жеребец, словно желая унести на край земли, от реальности, от жизни, в бесконечное, неизвестное пространство, где существуют лишь ветер и свобода, упоительное чувство жизни и стремительности, наполняющей до краев, захватывающее целиком, заполняющее самое существо, заставляя едва ли не кричать от восторга Быстрее, и еще быстрее, вкладывая всю свою благородную душу в галоп, вороной летел, словно наперегонки с ветром, способный легко покрыть в час шестьдесят с лишним верст, шалея от скорости, выплескивая наконец распирающую его бесконечую силу, ничем не сдерживаемый, он несся, распластавшись по воздуху, весь вытянувшись в стремительном порыве, и казалось - нет у этой земли и ветра ни конца ни края. И будет этот полет бесконечным, лишь для них двоих на всем белом свете, под наливавшимся глубокой синевой небом, и окрашивающимся перед закатом в глубокий оттенок красного золота светом уходящего дня Ему хотелось, чтобы эта скачка не заканчивалась никогда. Хотелось умчаться за край земли с ней одной, с этой маленькой, хрупкой женщиной, так доверчиво прижавшейся к его груди, переполненной новыми ощущениями, отдавшейся тому же порыву, что увлекал и его, в упоительном ощущении единения, словно хлеставший в лицо и свистевший в ушах ветер мог перемешать их души воедино. И когда наконец не понукаемый, но и не сдерживаемый ничем Гладиатор, выплеснувший наконец до конца давно сдерживаемую силу - слегка умерил шаг, и перешел с бешеного галопа на спокойную иноходь - Алексей не сдержал глубокого вздоха, и крепче прижал к себе молодую женщину, ощущая, что сердце его полно до краев, что готово разорваться от переполняющего его щемящего счастья, от бесконечной нежности..... от любви.... К горлу словно подкатил ком и остановился, ни туда ни сюда, и не удержавшись, уткнувшись лицом в ее волосы, он прошептал едва слышно - Люблю тебя.... люблю..... Слышала ли она его, или нет... кто знает. Да и какая разница. Когда слова рвутся самой глубины души, то безразлично - достигнут ли они слуха той, для которой предназначены, и слетают с губ не для того, чтобы быть услышанными, а оттого, что оставшись невысказанными, скрытыми - они способны разорвать сердце, которым порождены. Чувство это не ждет ни ответа ни отклика, чувство глубокое и бесконечное, которое невозможно ни постичь, ни понять. И кто бы мог сказать ему еще три месяца назад, забытому Богом и людьми, на самом дне отчаяния, в глубине беспросветного ада, кто бы мог сказать ему тогда- что через три месяца он будет благоговейно простираться ниц перед Господом и со слезами благодарить его за свое счастье, бесконечное, бездонное, неописуемое. Счастье этой вот минуты. Да, может оно пройдет. Да, может стоит им вернуться домой она снова станет отстраненной и чужой. Но не сейчас.
Таисия Елизарова: Моментально вознестись на высоту более двух аршин, не имея под собой надежной опоры, оказалось даже страшнее, чем можно себе представить – а воображение у Таисии Николаевны с детства было богатым и хорошо развитым. Поэтому первые минуты своей первой прогулки верхом, как после часто с удивлением думалось, совершенно не запечатлелись в ее памяти. Возможно, потому, что Тася, и в самом деле ничего не видела – ибо ехала, плотно зажмурив глаза, и не слышала – из-за бешеного стука сердца, отдающегося гулкими ударами в ушах, заглушая любые звуки извне. И только надежные руки Алексея, крепко обнимавшие ее с обеих сторон, казались чем-то незыблемым в этом странном, опасном и шатком, мире. Лишь через некоторое время, убедившись, что не сможет запросто выскользнуть из этих объятий, даже если попытается специально, Тася немного успокоилась и чуть расслабила пальцы, хват которых за край мужнина рукава до этого более походил на судорогу. К тому времени Елизаров уже выехал далеко за ворота усадьбы, где не всякий из дворовых успел еще опомниться от потрясения, углядев барина верхом на его новом вороном – да не одного, а с барыней! А та, как известно, и к самой смирной лошаденке-то ближе, чем на десять шагов сроду не подходит! Красавец-фриз, меж тем, уносил их все дальше. Тася не разбиралась в стилях лошадиного бега, потому для нее не существовало понятий «аллюр», «рысь» или «галоп». И оперировать от этого она могла лишь понятиями «быстрее» и «медленнее». Так вот, вначале Гладиатор шел споро – но тогда Тася еще вполне успевала с интересом озираться по сторонам, разглядывая с этой новой, необычной точки, кажется, совершенно знакомые и привычные взгляду места: багровую с желтым рощу вдалеке, холмы, покрытые травой, все еще зеленой, но уже изведавшей коварство ночных заморозков и сырость холодных утренних туманов… Потом, послушный воле своего хозяина, конь поскакал быстрее – и, подчиняясь силе инерции, Тася невольно откинулась назад, прижимаясь лопатками к груди Алексея, чего вначале старалась избегать, но теперь совершенно не придала значения, поглощенная новыми впечатлениями, которым отдавалась с восторгом неофита. Когда же, отпущенный Алексеем в галоп, Гладиатор понесся, почти не касаясь копытами земли, и вовсе забыла обо всем. Потому что это был настоящий полет! Банальное сравнение, но как придумать лучше?! С чем еще сравнить это ощущение, знакомое лишь по детским снам, от которых, как тогда почему-то свято верилось, непременно вырастаешь? Впрочем, разве не росла она и теперь – над своими прежними страхами и обидами, оставляя их где-то… внизу? Или, возможно, позади – ведь те просто не в силах были поспеть за бешеной скачкой вороного фриза с вольно развевающейся на ветру гривой, мимолетные прикосновения которой к коже своих рук Тася ощущала не менее отчетливо, чем теплое дыхание Алексея, изредка склонявшегося к ее волосам, прикасаясь к темени подбородком – намеренно, или случайно? Вопрос этот она не отважилась бы задать даже самой себе, не то, что мужу! Но все-таки ни разу при этом от него не отстранилась. Не поспешила сделать этого и после, когда уже вернулись к исходной точке путешествия. И Алексей, спешившись первым, опустил ее на порог дома, куда донес на руках – словно желая еще ненадолго отсрочить миг, когда туфельки жены вновь соприкоснутся с землей, если уж нельзя избежать этого насовсем... Вечером, за ужином, вопреки уже успевшей сложиться традиции, они почти не разговаривали. Если бы Тася сама была чуть менее рассеянна, то и Алексей, верно, мог бы показаться ей более задумчивым, чем всегда. Но она не замечала ничего странного. Не слишком разговорчивая и не обладающая в достаточной мере красноречием, чтобы суметь описать восторг от сегодняшнего приключения, она также не могла облечь его в слова. Вот если бы Алексей попросил сейчас что-нибудь сыграть… Но он не попросил, должно быть, уверенный, что она слишком устала. И впервые Тася готова была рассердиться на мужа за его... деликатность! Странное чувство это не оставляло ее весь остаток времени, проведенного за столом. А позже, когда супруг проводил ее до спальни и, смиренно поцеловав ей руки, удалился к себе в комнаты, и вовсе достигло своего пика. Произошло это в тот момент, когда закрыв дверь и сделав несколько шагов до своей кровати, Таисия Николаевна растерянно опустилась на ее край, с ужасом и смущением понимая, что если бы Алексей сейчас проявил хотя бы немного настойчивости, то она, вполне возможно, позволила бы ему войти сюда за собой следом – чтобы остаться…
Алексей Елизаров: Предыдущую ночь Алексей провел без сна, но как и обычно - боялся засыпать. Объятия Морфея погружали в далеко не светлые видения, а он больше не желал их видеть. Впрочем раз выработанная схема с урезанием часов сна в пользу ознакомления с собственным, точнее с Елизаровским прошлым - себя оправдывала. И хотя любой врач схватился бы за голову от того режима сна, который он для себя избрал - несколько часов, да и то не каждую ночь, он был доволен. Почти за месяц в Павловке он почти ни разу не видел тех кошмаров, что преследовали его сразу после побега, все то время что отлеживался в госпитале, и во время долгой дороги. Слишком многими впечатлениями обрушилась на него эта мирная жизнь, постоянным напряжением чтобы не выдать себя, потоками новой информации, в которых он лавировал вооружившись лишь тем знанием, которое почерпнул пять лет слушая воспоминания своего товарища по плену. Впору было надеяться что их больше и не будет, но Алексей, все же, из предосторожности ли, или по уже обретенной привычке - откладывал отход ко сну до той минуты, когда начинал ощущать что буквально засыпает на ходу. Пожалуй и сейчас, проводив молодую женщину в спальню он вернулся бы в кабинет, но был так переполнен впечатлениями, этим дивнымощущением, пьянившим даже при воспоминании онем, что ощущал что попросту не сможет сосредоточиться ни на чем. А раз так, то не было и смысла вновь спускаться на первый этаж. Да и кроме того, сейчас, после этой, еще доселе не испытываемой близости с ней, ему приносили невероятное, щемящее блаженство мысли о том, что вот всего лишь за тонкой стенкой и дверью сейчас этот синеглазый ангел - распускает тугую прическу, расчесывает длинные, темные волосы, облачается в пеньюар, словно в морскую пену... И как ни пытался осадить себя за непонятное волнение, приличествующее скорее пятнадцатилетнему мальчише - тем не менее ощущал как частит сердце, словно стараясь одним ударом нагнать предыдущий, и разливается по всему телу горячая волна, при неоступной мысли о стройном стане, который он совсем недавно держал в объятиях, и который вот сейчас, избавившись от тисков корсета облекается лишь невесомым шелком. Он почти чувствовал прикосновение к этому шелку, закрывая глаза видел перед собой восхитительные очертания ее тела угадывающиеся под этой белоснежной завесой, видел, как перебегают тени от колеблющегося огонька свечи по ее коже, и принимался мерять спальню широкими шагами, одновременно и упиваясь этими картинами, и стараясь прогнать их, напоминая себе вновь и вновь, что ему уже далеко не пятнадцать, и что следует держать себя в руках и запастись терпением. Да только помогало это плохо. В соседней комнате уже давно смолк последний шорох, а он то замирая и прислушиваясь, то вновь принимаясь ходить взад-вперед, ломал себе голову - как же угадать ему, когда придет подходящий миг, чтобы быть уверенным, что она сама захочет принять его? При ее сдержанности и замкнутости - удастся ли ему угадать это? Или же действовать на собственный страх и риск? Нет.... Излишняя поспешность могла испортить все дело, отбросить все на месяц назад и перечеркнуть все, что он с таким трудом и терпением взращивал. Нет.... торопиться нельзя. В конце концов, это волнение мало-помалу улеглось и только тогда Алексей стал ощущать - как постепенно накатывает и растет усталость за весь этот долгий день. Он сбросил на кресло сюртук и жилет, распустил ворот рубашки, и расстегнув манжеты кинул запонки вместе с платком на стол. Спать пожалуй было еще рано, а спускаться вниз не хотелось, да и навряд ли в подобном состоянии он смог бы сосредоточиться на чем-нибудь. Поэтому приоткрыв окно, чтобы впустить в спальню пронзительно свежий воздух осенней ночи - он вставил в канделябр на прикроватном столике новые свечи, взял недочитанный томик Рубайата и с сомнением поглядев на кресло на этот раз все же предпочел кровать, чтобы вытянуть ноги и дать им отдых. Он устроился чрезвычайно удобно, подбив под спину пару подушек, и прикрыв ноги верхним покрывалом. Пламя свечей мерно колебалось, воздух в спальне обновился, стал из душного и теплого - прохладным и свежим, беззвучно покачивался маятник в часах на каминной полке. Тяжелая усталость вкупе с полным покоем и надеждой - теплой истомой по телу, когда можно заснуть, а можно и не спать, и впереди много времени, и завтра будет такой же спокойный день - счастье ежедневное, так мало ценимое теми кто не изведал другого. В первой сладостной полудреме Алексей то и дело заставлял себя широко открывать глаза, которые тем не менее снова начинали закрываться, будто веки были налиты свинцом, прочитывал несколько строк, снова ловил себя на том, что вот-вот уснет, встряхивал головой, но сон уже не отступал, и подбирался мягко, обнимая за плечи, обхватывая голову, словно материнскими объятиями, теплом касался лба... Надо бы раздеться и лечь по-человечески... «… не бойтесь потерять тех, кто не побоялся потерять вас. Чем ярче горят мосты за спиной, тем светлее дорога впереди…» Строчка проплыла уже в темноте. Глаза закрылись, и мягко, уютно опустилась голова затылком на взбитую подушку. Томик соскользнул с приподнятого колена, съехал по складкам покрывала, и мягко шлепнулся на пол. Пронзительно яркое небо, клубы пара от дыхания. Снег. Колючий, ледяной ветер, покалывающий лицо сотнями игл. Усталое лицо Константина Сергеевича. Елизаров, привалившийся к низкой стенке из речных камней. Сергей, растирающий побелевшие от мороза руки. Возмущенная гримаса Юрки. - Встать! Сейчас.... Сейчас, одну только минуту. - Да идите вы к черту! - тонкий, почти мальчишеский голос. Господи, дурак ,ну какой же дурак. - Заткнись, Юрка... - собственный голос кажется чужим. Почему так глухо, так неслышно. Мальчишка уже не слышит. - Сволочи, гады, чтоб вы сдохли все! - в голосе слышатся слезы. По-детски пинает ногой снег, и хватает лопату. Да что ж ты делаешь идиот! Рука тянется схватить, остановить, да хоть по шее ему дать, чтобы охолонул. Стой! - Ну? Что встали?! Идите, поговорим! Трусы, жалкие трусы, изверги, сволочи! - юноша захлебывается, он в истерике, уже явно не соображает что говорит. Знакомая усмешка на лице Рахмана - Стойте.... Скрежещущая, гортанная речь.... Хохот. Разворачиваются кнуты, четверо окружают юношу, размахивающего лопатой. Басхан, со своей любопытной физиономией разглядывает парня, как некое насекомое, чрезвычайно интересного вида. - Собар.... дейша! - черт, почему так тихо, они же не слышат! Ах дурак, дурак, Юрка, ну что же ты... да стойте вы, черти! Мальчишка ведь.... Равнодушный удар сапогом в плечо. Снова боком в снег. Рука наливается тяжестью от шеи до пальцев. Нет.... Черт да остановите же его - ЮРКА!!!!! ПРЕКРАТИ!! - Какой горяяячий! - хохот. Щелк кнута. Один, второй Пронзительный вопль боли. Лопата летит в снег, а удары сыплются не останавливаясь. Мальчишка съеживается, уже на корточках, прикрывая руками голову. Видно сообразил что наделал в запальчивости. - Сейчас ты у нас остынешь. Крик... Крик разрывает уши. Парня с заломленными за спину руками волокут к здоровенной бочке с водой. Заза ударом кулака разбивает ледяную корку на поверхности. Двое держат. Юрка вырывается, да куда там. Вопит. Бьется, визжит, совсем как попавший в западню зверек. Тоненько, совсем по-детски. Ну же, шевелись... - Стойте! Да стойте же!!! - слова царапают горло изнутри. руку стягивает назад, даже сдвинуться невозможно, как в кошмарном сне. Туда, к нему! Утопят же, Боже.... Всего несколько шагов - как десяток верст. Заза впивается своей здоровенной пятерней в волосы на затылке и окунает мальчишку головой в воду. Визг сразу смолкает. Юрка сучит ногами, дергается, захлебывается, бьется в стальной хватке рук. Выдергивают наружу, и сдавленный кашель сотрясает все тело бедняги, крик пополам с кашлем, с судорогой, вода и слизь льются из носа - НЕТ!!! Не надо, прекратите!!!!! Не слышат. Снова, снова.... Жалобный вопль. прерывается лишь на то время пока голова окунается в бочку, и вновь ввинчивается в самые уши, пробирает до сердца - - НЕЕЕЕТ!!!!!!! ВАЦ, ВАЦ!!!!! ДИТА!!!!! Руки схватывают по рукам и ногам, заламывают левую руку за спину, не подпускают. Рывок! - НЕТ!!! Прекратите! Отпустите его!!!!! Срываясь на хрип, не помня себя от бессильной ярости, рывок, рывок из удерживающих рук, туда, к ним, добежать, успеть, вырвать глупого мальчишку из рук. А тот уже почти не кричит - стонет, всхлипывает, когда выдергивают из воды - из носа тянется уже не слизь а кровь, голова болтается как у куклы, висит всем телом на руках у.... Да господи ну хватит - Он же совсем дитя!!!! Побойтесь Бога! - в собственном голосе, срывающемся от крика - слезы. Хватит, хватит, хватит....Видеть эту пытку нет никаких сил. Мешая русские слова с чеченскими, кричал, кричал срывая голос, с ненавистью, бессильной злобой, едва ли не со слезами, задыхаясь, глотая слова - ПРЕКРАТИТЕ!!!!!.Вац, Рахман, вац, ВАЦ!!!! Дита, дита!!!! ДИТА!!!!! Бессвязное бормотание перешло в полный голос. Голос в крик. В остывшей комнате безопасной спальни Павловки Алексей, соскользнувший во сне спиной по подушкам набок, неловко подломив при этом под себя левую руку - и несколько раз беспокойно шевельнувшись, окончательно запутался ногами в покрывале. Боль в отлежавшейся руке, чувство скованности ног - стало тем, чем было когда-то - выкрученной за спину рукой и стреноженными как у лошади ногами - остановившими в рывке, не позволяющими приблизиться, и вынудившими смотреть, смотреть на эту выворачивающую душу пытку, захлебываясь бессильной яростью, задыхаясь болью за глупого, храброго мальчишку... - Господи, хватит... ХВАТИТ!!! Он же еще мальчишка! Прекратите.....
Таисия Елизарова: После того, как пожелав покойной ночи, горничная бесшумно выскользнула из ее спальни, Таисия Николаевна еще какое-то время не ложилась в постель, оставаясь сидеть на низком пуфе перед большим трехстворчатым зеркалом. Подавшись вперед и опираясь локтями на изящную консоль, на которую и была помещена его не менее изящная резная рама, она пристально и задумчиво вглядывалась в отражение своего лица, по которому метались тени от колеблющегося пламени трех свечей в массивном бронзовом канделябре, что стоял здесь же, рядом, словно пыталась прочесть по нему, что за странные чувства обуревали ее сегодня в течение целого дня и не исчезли до конца даже теперь? Ей до сих пор хотелось думать об Алексее. Точнее, даже не о нем самом, но о тех новых эмоциях и ощущениях, которые он подарил ей сегодня. Хотелось вспоминать то пьянящее чувство свободы, которое посетило в тот момент, когда они вдвоем неслись верхом на Гладиаторе и когда, наконец, остался позади ее извечный глупый страх. А еще – и в этом признаться себе было труднее всего, Тася по-прежнему не могла забыть ощущение его близости и тепло, которым казался наполнен каждый взгляд и каждый звук голоса Алексея, когда он смотрел на нее или разговаривал с ней. Даже если речь шла о том, чтобы просто передать ему за столом соль… Впрочем, нельзя сказать, что Тася не боролась, желая избавить себя от этого нелепого наваждения. Затушив свечи и забравшись под одеяло, она намеренно стала вызывать в памяти самые неприглядные картины их общего прошлого, словно пытаясь уравновесить ими сегодняшние впечатления. В последнее время она обращалась к ним не так уж часто – не было поводов. И теперь с удивлением осознавала, что они более не вызывают у нее той же реакции, что и прежде: ни гнева, ни возмущения, ни даже обиды! Никуда не делось лишь ощущение впустую потраченного времени. Но и оно буквально на глазах приобретало какой-то иной, никогда прежде не придаваемый ему оттенок смысла: жаль становилось не себя – а того, что если бы Алексей не исчез тогда на долгие десять лет, возможно, они успели бы узнать друг друга лучше и – может быть – даже смогли бы, в конце концов, наладить свою жизнь. Ведь, если быть честной до конца – а сегодня Тасе не оставалось ничего иного, если действительно хотелось всем разобраться, то и сама она тогда не всегда была права. Замыкаясь в собственных обидах, она часто больше ничего вокруг и не замечала. А поступала так, как ни за что бы не сделала бы теперь, повзрослев и научившись с большим терпением принимать поступки и мотивы других людей… Конечно, странно жалеть о неопытности юности. Но если бы у них с Алексеем тогда было чуть больше времени, как знать? Может быть, все это пришло бы к ней раньше? А сам он не сбежал бы на войну – и не перенес бы, в конце концов, тех жутких испытаний, что после выпали на его долю?.. - Ну, нет, вот еще! Глупости! Давай, продолжай и дальше развивать эту идею и к утру придешь к мысли, что одна лишь во всем и виновата! – проговорила она, наконец, вслух, обращаясь сама к себе и сердито села в постели. Желания спать не осталось и в помине. Где-то в глубине темной комнаты размеренно тикали часы. Интересно, как долго она пролежала, производя все эти странные умозаключения, вместо того, чтобы давно спокойно почивать? Выбравшись из-под одеяла, Таисия Николаевна встала, и, желая узнать, который все-таки час, прямо босиком отправилась к камину, где на мраморной полке стояли подсвечники и те самые часы, звук которых недавно привлек ее внимание. Впрочем, теперь он, кажется, был уже не единственным, нарушающим тишину в крепко уснувшем на ночь доме. Вначале ей показалось, что стоны и тихие возгласы доносятся откуда-то с улицы. От этого стало не по себе. Но, прислушиваясь невольно еще внимательнее, Тася вдруг поняла, что звуки эти происходят вовсе не извне, а из соседней комнаты – спальни Алексея, дверь в которую находилась как раз рядом с камином, возле которого она теперь и стояла, испуганно озираясь по сторонам и лихорадочно соображая, что все это может означать? Стоны, хрипловатые вскрики, меж тем, становились все чаще и громче. И тогда, подойдя к двери, Таисия Николаевна тихонько в нее постучалась, окликнув мужа по имени и спрашивая разрешения войти. Ответа не было. Решив, что ждать далее бессмысленно, а то и вовсе опасно – да вдруг, ему там попросту плохо, вдруг, заболел?! – госпожа Елизарова со свечой в руке открыла дверь, разделявшую супружеские покои, и невольно замерла у порога, увидев, как Алексей бьется в постели, выкрикивая при этом вперемешку с отдельными русскими, слова на непонятном наречии. В первый момент подумав, что это какой-то припадок, вроде всем известной падучей, она захотела тотчас же бежать и звать на помощь кого-нибудь из слуг, но уже в следующее мгновение каким-то шестым чувством поняла – ничего подобного! Дурной сон, в котором он вновь там, в своем личном аду, из которого чудом удалось вырваться наяву. А вот во сне – едва ли получится, даже если очень этого захотеть. - Алексей! Алексей! Проснитесь! – в несколько шагов Тася пробежала на цыпочках разделявшее их расстояние и вот уже стояла, склонившись к мужу, продолжающему стонать, теперь уже вперемешку с настоящими рыданиями, особенно страшными у мужчины, которого привычно видеть сильным, спокойным и невозмутимым. – Проснитесь! Вы дома! Все хорошо! Робко положив руку на худое твердое плечо, она тихонько погладила его, и неожиданно это помогло. Алексей прекратил метаться, затих, хотя и до сих пор не проснулся – видно, сон был слишком глубок. Но и то ладно! Убедившись, что он совсем успокоился, Тася постояла еще минуту рядом, а после – легонько потянула за руку, которую Елизаров как-то неловко заломил под спину, и потому, если не переменить позу, наутро она наверняка будет болеть. И тут… Она даже не поняла, что и как именно произошло. Потому как вроде бы только что совершенно неподвижно лежавший перед ней Алексей вдруг широко распахнул глаза и, самостоятельно выдернув из под себя руку, резко – и главное, очень чувствительно вцепился в ее плечо, а затем рванул на себя, заставив не ожидавшую такого подвоха Тасю выронить свечу, которая, покатившись по полу, немедленно погасла, потерять равновесие во вновь наступившей вокруг темноте. - Ты с ума сошел?! – сдавленно пискнув, закричала она уже во весь голос, падая на него сверху, словно сноп. – Что ты делаешь?! Отпусти! Мне же больно!
Алексей Елизаров: Крики Юрки все глуше, зато куда громче другие голоса. Маринов, Баташев, Елизаров.... что-то говорят, не то умоляя прекратить экзекуцию, то пытаясь объяснить ему, Алексею, бесполезность попыток вмешаться. Рой голосов заполняет голову, перемешивается, застит глаза каким-то грязно-серым облаком, мешая видеть что там с Юркой. Небо наползает на голову, и давит на лоб точно свинцовое. Слез нет, но сухие, судорожные рыдания сдавливают грудь так, что кажется больше не вздохнуть. Не смотри... не смотри. Он мертв, да....? все бесполезно, все..... Нарвался мальчишка, Господи, а ведь оставалось потерпеть совсем немного.... От бессильного бешенства, отчаяния, тяжелых, застывавших в горле слез - не хотелось дышать. Господи, ну за что.... почему.... ведь совсем немного... Юрка, Юрка, дурак ты этакий... Хотелось выть - но не было сил. Хотелось выбраниться, но не хватало дыхания. Чье-то прикосновение к плечу. Это Константин Сергеевич наверное. Пытается утешить. Сказать то всегдашнее, отчего они легко встречали смерть товарищей - "он освободился... он уже дома".... Алексей замер, не двигаясь, не глядя, уткнувшись в ставший неожиданно горячим, душным, и тяжелым как подушка - снег. Где ж ему знать.... Бедняга Маринов.... Где ж ему знать про письмо, написанное им два месяца назад. Где ж знать, что мальчишке до настоящей свободы, до настоящего дома оставалось всего-то несколько недель. Отец непременно бы примчался сам, если конечно в состоянии... или прислал бы кого-нибудь... Юношу бы спасли, и увезли домой. А теперь... выходит все бесполезно... все эти месяцы неусыпной заботы, заботы которой он сам от себя не ожидал, он, который думал что будет испытывать к парнишке лишь ненависть. А теперь вместо ненависти он лежал, уткнувшись в снег ощущая лишь страшную пустоту в сердце. Бесполезно. Месяцы перенесенных вместо него мучений, месяцы душераздирающей заботы, тем более щемящей, что о ней никто не догадывался. Месяцы на острие ножа и мучительной надежды на его спасение. Все было бесполезно. Все пошло прахом. Маринов метнулся мимо, к Юрке которого бросили неподалеку. Алексей не смотрел, но откуда-то знал, что тот перевернул утопленника, заглянул в зрачки, а потом схватился за бессильно вытянутые руки, и то прижимая их к груди юноши, то вытягивая над головой, ритмичными сильными движениями пытается сейчас привести его в чувство. Вернуть отлетевшую жизнь. Алексей не хотел двигаться. Последнее остававшееся у него дело на земле - возникшее так нежданно - Юрка, с его горячим простодушием, честностью, с благороднейшим из сердец, Юрка, которого он должен был бы ненавидеть - а вместо этого полюбил так, как мог бы любить младшего брата, случись в их жизни все по-другому... Юрка умер. Утоплен в бочке, как слепой котенок. Бесполезны были все усилия, да и вообще все бесполезно... Кто-то потянул за руку, отдавая в плече тянущей болью. Чего вам еще от меня надо, оставьте же в покое... Нет... тянут.... Неожиданное бешенство накрыло с головой. Плевать что там будет. Пальцы сжались на непрошенной, чужой руке пытавшейся его растолкать, хотя в распахнувшихся глазах еще было ясное морозное небо над горами - сквозь него смутно проступало чье-то лицо. Кто-то смотрел изза облаков. Ангел? Проклятье, нет больше ангелов в этом чертовом мире. - Доволен? - прорычал он с ненавистью, не соображая что говорит и кому, обращаясь не то к кому-то из горцев, не то из товарищей, не то к самому Господу. - Доволен, убийца?! Рывок. - Жив! - звенящий торжеством голос Маринова, в скомкавшемся в невнятную лепешку сне, наступающая сквозь гаснущее небо темнота, и..... крик! Женский. Крик боли, отчаянный, непритворный, и что-то обрушившееся сверху, словно толчком вырвавшее из цепких объятий кошмара, разом возвращая в темноту, к холоду вползший из открытого окна, к тонкой руке, которую он стиснул словно клещами. Что это, где, кто тут..... "Мне больно!" Алексей с невнятным возгласом отпрянул в сторону, выпустив свою добычу, и приподнимаясь на подушках, ошеломленый, ничего не понимающий, словно сброшенный с огромной высоты, с лихорадочно бьющимся сердцем и срывающимся дыханием, и тут... - Таис! Невероятное, невозможное, но.... Едва узнаваемое в темноте видение, молодая женщина в белом, сжавшаяся от боли и схватившаяся одной рукой за другую, смотревшая на него расширенными глазами, в которых отражался блеклый лунный свет. - Господи..... Он подскочил, словно подброшенный пружиной, отшатнувшись от нее, в еще не отступившем после тяжелого сна ужасе, и только тут до него стало доходить, что происходит. - Боже мой.... Таис.... Тася..... Тасенька..... - сдавленный хрип мало чем походил на человеческий голос. Алексей сгреб молодую женщину в охапку, прижал к себе, осыпая поцелуями ее волосы, лоб, глаза, нос, щеки, губы.... Его колотила крупная дрожь, руки тряслись, а сквозь сжавшееся в нервном спазме горло едва ли проходило что-то членораздельное. - Боже.... родная, прости, прости меня.......
Таисия Елизарова: - Ничего! Это… ничего страшного… - отпущенная наконец-то полностью проснувшимся Алексеем, Тася инстинктивно метнулась к противоположному краю кровати, хорошо при этом понимая, что лжет ему сейчас. Потому что на самом деле, ей было очень и очень страшно – такого потрясения она не испытывала уже очень давно. Но страх этот заключался вовсе не в том, о чем можно было бы подумать в первую очередь – шокировала не столько реакция Алексея, сколько осознание. Впервые будто по-настоящему столкнувшись лицом к лицу даже не с реальностью, а лишь с ее жалким и блеклым отражением, Тася была будто бы молнией, насквозь пронзена острейшим чувством жалости. Однако жалости – не постыдной, снисходительной, но такой, какую можно испытать лишь по отношению к действительно близкому человеку, наблюдая его страдания и не зная, как им помочь. - Не извиняйтесь, вы ни в чем не виноваты! – только и успела проговорить она в ответ на отчаянные попытки найти слова оправдания, прежде чем они иссякли. А Алексей вновь не прижал ее к своей груди, покрывая поцелуями вперемешку с бессвязными восклицаниями, более всего похожими на исступленную молитву, её лицо, глаза, губы. И, несмотря на всю страсть, не было в них ни капли похоти, одно отчаяние. Столь бесконечное, что при виде него невозможно было сдержать слез и самой Таисии Николаевне. И они все текли и текли по ее щекам, никак не желая остановиться, даже тогда, когда Алексей, наконец, поверил, что прощен и хотя бы немного успокоился сам. Но и после того, как это произошло, он почему-то все не торопился разомкнуть объятий, а Тася – как ни странно, вовсе не стремилась от них избавиться, напротив, лишь крепче прижимаясь щекой к груди мужа и невольно прислушиваясь к мерным глуховатым ударам его сердца. - Бедный мой! Как же ты смог все это вытерпеть?! – в конце концов, спросила она. И, медленно отстранившись, посмотрела ему в глаза, в темноте казавшиеся совершенно черными. – За что? И в тот же момент вдруг негромко ахнула, пораженная мыслью, от которой вновь сделалось страшно: - А ведь это же я… Алёша! – он смотрел на нее, ничего не понимая, и молчал. – Я виновата! – вновь прошептала она почти беззвучно, поднося к губам ладонь, словно бы пытаясь этим неосознанным жестом преградить дорогу слишком тяжелому для себя признанию, но чувствуя, что не сможет жить дальше, если сейчас же не произнесет его вслух. – Тогда… десять лет назад. Даже больше! Мы поссорились очень – и я была так несчастна, что в отчаянии своем молила Господа покарать тебя самой страшной карой, но разве же я действительно желала этого настолько сильно, что Он меня услышал? Какой ужас, Алёша! Какой страшный грех! И я совсем о нем позабыла! Никогда себе этого не прощу!
Алексей Елизаров: Совместно Алексей, слушавший ее с каким-то странно напряженным вниманием, расслабился, и тихонько рассмеялся, с явным облегчением. Теплым, неожиданно спокойным и одновременно нежным, уверенным, словно тысячу раз привычным, движением он привлек ее к себе и мягко обнял, баюкая молодую женщину в объятиях, как малого ребенка. - Тасенька... родная .... ну что ты такое говоришь... - он осторожно нашарил в темноте руку, осыпал поцелуями запястье, на котором завтра грозил высветиться жуткий багровый «браслет», а потом прижал ее ладошку к сердцу, накрыв сверху своей ладонью. Все еще обнимая жену второй рукой, он зарылся лицом в ее волосы, не в силах сразу подобрать слова, от переполнявшей душу щемящей нежности и благодарности. - Даже не думай об этом. - прошептал он, наконец, то и дело прикасаясь губами к ее лбу и волосам. - Знаешь... если это было бы искупление для того, чтобы ты меня простила, я готов пройти его еще и еще раз. Но ты тут не при чем. Я быть может, заслужил еще и не такое. А остальные? - прижавшись щекой к ее лбу, он покрепче обнял молодую женщину.- Константин Сергеевич.... благороднейший человек из всех, кого я когда-либо знал... Сережка Баташев... Николай.... Юрка.... совсем еще мальчишка, который и двух с половиной мух в своей жизни не обидел. Полагаешь, и для них все это было карой? - медленный выдох вырвался из груди, а мерные удары под ладонью Таси допустили едва заметный перебой. - Нет, Таис. Эти горы слишком высоко от земли, и слишком далеко до неба. Там нет Бога. Там лишь слепой рок. «Нет Бога?!» - слова мужа заставили Тасю вздрогнуть и в ужасе посмотреть в лицо мужу: как можно произносить вслухтакие слова?! Бог всегда и везде! Он в каждом из нас в каждую минуту нашей жизни, хотелось воскликнуть ей, но слова будто застряли в горле – стоило лишь вспомнить собственные мысли, что порой приходили в голову тогда, много лет назад… Разве что у Алексея достало мужества произнести вслух то, о чем она когда-то осмеливалась только думать, а теперь и вовсе боится даже вспоминать. Поэтому Тася промолчала. Промолчала и лишь плотнее прижалась к груди мужа, еще крепче обнимая его, не зная, чем еще и как сильнее выразить свою поддержку и сочувствие, кроме как позволив, наконец, полностью выговориться, излив наружу хотя бы часть кошмара, разъедающего душу и терзающего память. Может быть, хоть так ему станет немного легче? Тем временем, перед широко открытыми глазами Алексея в темноте неожиданно как наяву предстало искаженное лицо Елизарова - словно свое собственное отражение в зеркале, и он вздрогнул, лишь теперь почувствовав холод. Осторожно гладя Тасю по плечу, а потом, отпустив ее ладонь, но все еще приобнимая второй рукой, он запустил пальцы в ее волосы, рассыпанные по плечам, и медленным, исполненным глубокой нежности движением, провел по ним от корней до кончиков, пропуская меж пальцев длинные, гладкие пряди. - Как же ты красива....- все так же медленно, словно разговаривая во сне сам с собой, шептал он, растягивая каждую секунду этой немудреной ласки, каждое мгновение ее тепла в своих объятиях, этой детской доверчивости, с которой ее голова касалась его плеча и прижатая к его груди ладошка словно согревала сердце. - Знаешь.... Там... в яме. В длинные, бесконечные ночи, в те ночи, когда мы могли говорить... Каждый вспоминал что-то свое. Дом. Семью. Родителей или детей. А...твой муж.... думал о тебе. Тихий, едва слышный шепот растворялся в объятии, и Алексей, причудливо перемешивая собственные чувства и слова Елизарова, говорил чистую правду, в искренности которой нельзя было усомниться. Он рассказывал о воспоминаниях, звучавших далекими кавказскими ночами, для тех из пленников, кто еще мог слышать - или для самого себя, о воспоминаниях о ней и доме... О закатах над рекой... о каждой мелочи и каждой детали, которую время изглаживает из памяти, и снова выдергивает на поверхность, чтобы сосредоточить на ней мысль и не дать сойти с ума. Рассказывал, как вспоминал... и описывал вслух глаза жены....её улыбку... такую редкую, и потому такую драгоценную.... Какой маленькой она кажется, когда лежит в своей огромной постели и как бывают рассыпаны по подушке ее волосы. про полукруглую тень, которую отбрасывают ее ресницы, когда саму Тасю клонит в сон.... Забывал ссоры и вспоминал те дни, которые были исполнены совершенно упоительного счастья. Он скорее выдыхал слова, чем шептал их, мягко касаясь губами ее волос, и ее лба, боясь спугнуть это удивительное чувство, и будучи не в силах остановиться. Слова, точно прорвав плотину, лились сами, выворачивая душу наизнанку всем тем, чего никогда раньше он не говорил вслух. - Ежедневно, еженощно, когда мучился болью, голодом, холодом, проклинал Бога и людей - я жил лишь тем, что думал о тебе. Представлял тебя, мой синеглазый ангел. Почти видел твое лицо в небе. Знаешь как прекрасно небо над Кавказом... Глубокое и синее днем, как твои глаза.... А по ночам... По ночам звезды такие близкие и яркие, что кажется можно дотронуться рукой. Только вот руки я протянуть не мог, а видел там, среди звезд - тебя. И представлял себе, что где-то... далеко-далеко... ты меня ждешь. Ждешь именно меня. Что там, в этой дали - есть тепло, покой и счастье. Потому что там есть ты. Сама жизнь. Понимаешь? Из глубины ада я рисовал себе рай. Рисовал тебя. Хотя знал, что не имею на тебя права, но.... Ты была... жизнью.... Алексей умолк, медленно переводя дыхание. Сердце ускорившее свой бег, отдавалось ударами изнутри об ребра, словно намеренно стараясь сбить дыхание. Он склонил голову и изогнулся, чтобы в слабом лунном свете видеть ее глаза. Так близко... Надо было сказать. То, что стало ему ясно из бессвязных речей Елизарова, и о тех словах, что еще звучали в его собственных ушах - тех, что Таис бросила ему в лицо тогда, в карете, по возвращению из Горок. Надо было сказать. То, ради чего Елизаров все же прошел свой крестный путь. Это было надо. Как дань его памяти и благодарность за то, что его жизнь позволила обрести свой неожиданный рай ему. Алексею Волкову. Она должна знать... Вновь говоря о Елизарове, он по-прежнему старательно избегал рассказа от первого лица. Чтобы не лгать. Чтобы сказать ей - что именно чувствовал ее муж. - Была возможность уйти оттуда, Тася. Написать письмо, тебе и матери. С требованием о выкупе. Еще тогда, летом двадцать восьмого. Но... не смог. Вначале глупая гордость. А потом... потом сознание, что не достоин. За все, что творил. За то, кем был. Не имел права просить тебя о помощи. Это было искуплением, и... оно было принято. И пройдено с полным осознанием справедливости этого искупления, . Так оно и было. Елизаров, вначале такой раздражительный, ворчливый, заносчивый, все же предпочел страдания униженной мольбе о помощи. И его хриплое: "расплата...", сказанное перед самой смертью, объяснило Алексею все, когда он на деле столкнулся с последствиями его брака. Он крепче обнял молодую женщину, поднявшую на него взгляд полный изумления и чего-то такого, чему он не мог найти названия. - Тася.... Все это было. Было.... и прошло. Его рука, до того гладившая Таис по волосам, словно ребенка, скользнула полусогнутыми пальцами по ее виску, по скуле, и Алексей вздрогнул, почувствовав, как мокры ее щеки, и как на пальцы ему скатывается горячая капля. Сердце защемило таким пронзительным чувством - нежности, тоски, благодарности... любви!!! Что казалось, он не сможет больше выговорить ни слова. Шепот, и без того тихий, стал почти неразличим, потому что сквозь сжавшееся в невыразимом приливе горло, казалось, невозможно даже дышать. - Когда все кончилось... Я уже не ждал свободы. Не верил. Во всем мире оставался лишь образ, живущий в моих грезах, и ад вокруг меня. И когда последней возможностью, словно отчий дом, открылся путь в бездну... в темноту, в пропасть глубиной в двадцать сажен, на дне которой ревел Аргун, как голодный зверь... Клянусь жизнью, Таис.... бросаясь туда, в темноту, я думал о тебе. О том, что сейчас разобьюсь о скалы внизу.... и возможно, оставив этот мир, увижу когда-нибудь своего синеглазого ангела в мире ином, раз уж в этом не судьба. Ладонь Алексея медленно двигалась по мокрой от слез щеке молодой женщины. Он осторожно касался большим пальцем ее губ, проводил по ним, словно не веря тому, что они так близко, и не в силах оторвать взгляда от бездны ее глаз, почти темных из-за расширившихся зрачков, шептал, не соображая толком, что говорит, говоря языком не разума, но души: - Божьим чудом было, что в горах, выше по течению, несколько суток шел ливень... Что Аргун вздулся вшестеро больше обычного русла, и в стремнине меж стен ущелья текла не прежняя река, а настоящий поток, поднявшийся едва ли не на треть высоты стен.... Божьим чудом было, что я не захлебнулся, не разбился, что меня не раздавило камнями, которые этот поток нес, точно щепки. Не знаю как, я этого не помню. Божьим чудом было, что меня, выброшенного на каменистой излучине за много верст ниже по течению, заметил наш разъезд, и решил полюбопытствовать, чей это труп. Божьим чудом было, что я все еще был жив. И выжил. Была долгая дорога. Я не знал, существует ли еще та женщина, которая жила в моих мечтах. Как примет она меня. Жива ли она еще. А может быть - давно уже замужем.... Но она была жива. Ждала. Он приподнял лицо Таис за подбородок, глядя в упор в ее глаза, так близко, что чувствовал на губах воздух, колеблемый ее дыханием. Невыразимая тоска, надежда, нежность, отчаянная мольба и бесконечная глубина переполненного чувством сердца отражались в его взгляде. - Я начал жить лишь тогда, когда мой синеглазый ангел шагнул мне навстречу, - едва слышно прошептал Алексей. - Когда ты протянула руку и коснулась моей щеки. Впервые тогда я поверил что живу. Больше всего на свете я хотел лечь к твоим ногам, словно пес, обнять их, и не двигаться, раствориться, исчезнуть....в этом мгновении, которое было для меня дороже всей предыдущей жизни. И сейчас... если я даже умру вот сейчас, в следующую секунду - то все равно буду счастлив. Потому что ты... есть... ты – здесь.... ты - и есть моя жизнь, Таис… … Все время, пока говорил, Алексей не выпускал ее из объятий, но Тася почему-то не чувствовала отторжения, которое прежде неотступно преследовало ее, стоило супругу приблизиться или дотронуться до нее, пусть даже и совсем невинно. Но нет, осторожные и ласковые прикосновения супруга, его близость, звук тихой речи, в которой вперемешку с воспоминаниями о прошлом все чаще проскальзывали невиданной откровенности слова. Те самые, которые она когда-то так мечтала услышать, но, не дождавшись, решила, что в них вовсе и не нуждается… Однако сегодня все это было необходимо ей! Не меньше, чем самому Алексею – высказаться. Все это было естественно и желанно. И потому столь же естественным – и желанным – оказалось продолжение. Он склонялся все ниже и ниже, притягиваемый бездной ее глаз, пока не коснулся губами ее губ. Вначале едва уловимо, словно пытаясь ощутить вкус ее дыхания, словно спрашивая, не прогонит ли, Тася опустила ресницы и замерла. Почувствовав это, на миг остановился и Алексей, должно быть, ожидая своего «приговора». И, кажется, все еще не осознавая, что судьи рядом с ним больше нет. Не понимая, в чем дело, женщина вновь открыла глаза и их взгляды, оказавшись друг напротив друга совсем близко, встретились и будто вдруг слились двумя черными безднами, на краткий миг поглотившими друг друга – и переставшими существовать. Не произнеся ни слова, Тася едва слышно выдохнула и чуть разомкнула губы. И все исчезло для него, на всем белом свете. Исчезло время, прошлое и будущее, осталась только она. Ее губы, пьянящее прикосновение к которым закрывало весь мир, ее стройный стан в его объятиях, ее волосы, шелковистые пряди которых он рассыпал между пальцев, и медлил губами на ее губах, продлевая и продлевая поцелуй, в который словно стремился вложить все, что переполняло его душу, и между касаний губ, срывалось вместе с дыханием. - Люблю...... я... люблю... тебя....
Таисия Елизарова: совместно Поцелуи Алексея становились все более смелыми и настойчивыми. И слабая плоть, вопреки воле разума, все еще не до конца порабощенного мощным первобытным инстинктом, и оттого продолжающего слабо сопротивляться происходящему, постепенно начинала предавать Тасю, наполняя ее тело, почти целую вечность уже не ведавшее мужских ласк, тем особым родом сладкой истомы, противостоять которому порой очень и очень сложно. Особенно – когда на самом деле не хочешь противостоять. В отношениях с Андреем они тоже вроде бы не раз доходили до этой грани. Но в каждый из них неизменно находили в себе силы все прекратить, со смущенной иронией после давая друг другу очередные обещания сторицей наверстать упущенное, когда, наконец, поженятся. И Тася почему-то не помнила, чтобы для неё это было так уж сложно – остановить Андрея и остановиться. Иное сейчас, когда в почти полной темноте и абсолютной тишине, нарушаемой лишь их прерывистым дыханием, то и дело вновь становящимся единым в очередном иступленном поцелуе, она, казалось, уже была вот-вот готова сдаться на милость Алексея, забыв обо всем что было и о том, что возможно будет после. Она желала его сейчас. Страстно желала телом. Однако душа и разум, в конце концов, объединившиеся и собравшие последние силы, все-таки приказали ей сделать иной выбор. Случилось это как раз в тот момент, когда сбивчивый шепот Алексея вдруг обернулся совершенно отчетливым признанием в любви, которое, вместо того, чтобы разрушить последние преграды, внезапно, наоборот, будто бы отрезвило Таисию Николаевну. Так он ее, и в самом деле, любит? Ну хорошо, допустим – и что? После всех пережитых разочарований, главным для Таси было уже не это, а совсем другое: любит ли она сама? И нужна ли ей именно эта дикая и непонятная любовь, когда в ее жизни давно уже есть другая – спокойная, тихая и светлая, щедро даримая ей благородным и добрым человеком, который свято ей доверяет, и доверие которого она только что едва не предала. - Нет… нет, Алексей! Прошу тебя! – руки, которые всего мгновение тому назад ласково обнимали его плечи, соскользнули на скомканное одеяло. И, разом отстранившись от мужа, Тася резко подалась назад и вновь села в постели, подбирая под себя ноги. – Пожалуйста, не нужно! Не сейчас… не время! Он почувствовал ее движение и замер на месте, опустив голову, не в силах унять крупную дрожь, колотившую все тело, словно бы вновь окаченный ледяной водой. Прекрасное средство, которым так часто пользовались там. «Не время... пожалуйста...» Что ж.... Уголки губ Алексея дрогнули в грустноватой улыбке, и когда он вновь поднял взгляд на жену, в нем не было ни огорчения, ни разочарования. Странная печаль, и смирение. Она ответила... ответила на поцелуй. Но было ли это продиктовано порывом ее души, или же.... или же порождено банальной жалостью, после того как он вывернул всю душу наизнанку, в признаниях, которые, наверное, просто сами по себе были таковы, что невозможно было не ответить. Что было истиной – жаркий, бессловесный зов ее тела, который опьянил его, или же это резкое движение назад, эта поза – испуганная, закрывающая вновь на все замки. Не время.... поможет ли время... Или... Не произнося ни слова, он придвинулся ближе, и, словно предупреждая еще одно испуганное движение, приподнял ладонь. А потом, вытянув одеяло, изрядно сбившееся под ними, укутал в него Таис, словно малого ребенка. Не то, бессознательно желая успокоить и продемонстрировать, что все понял, не то, действительно, лишь для того, чтобы согреть. Сам он холода почти не чувствовал, привычный к нему после пяти зим, проведенных в одних лохмотьях в яме под деревянной крышкой, а то и без оной, но не мог не понимать, что через открытое окно комната давно остыла, а Тася в одной лишь сорочке может замерзнуть. После этого, также молча, Алексей соскользнул с кровати с другой стороны, прихрамывая обошел ее, и нашарил на прикроватном столике коробку со спичками. Свечи, которые он зажег в канделябре, усаживаясь с книгой в кровать, видимо, погасли от сквозняка, когда Тася открыла дверь. Алексей чиркнул спичкой, и в сложенной ладони затеплился огонек. Он поднес его по очереди ко всем трем свечам, а когда их фитили разгорелись, взгляд его упал на собственные руки. До сих пор не имело значения, что расстегнутые рукава рубашки сползли до локтей, обнажая жуткие сквозные шрамы от болтов, пробивших предплечья, одинаковые, как чудовищные близнецы – неизгладимые следы от кандалов и каленого железа. Но теперь, когда слабый пока, колеблющийся свет разгорался, он поспешно опустил рукава, и поддернул распахнутый ворот рубашки, открывавший шею до середины ключиц. Не надо ей этого видеть. Жалость.... Нет. Он не хотел еще раз задавать себе вопрос – не из жалости ли она тут.... Хотя он то и дело всплывал сам по себе Когда свет разгорелся поярче, Алексей опустился на край кровати, рядом с Таис, сжавшейся с поджатыми ногами, сидя спиной к изголовью, и попытался улыбнуться. - Тебе бы надо поспать... - Да, наверное вы правы... - Тася не знала, как и когда можно уйти к себе, чтобы не задеть, и не обидеть. Впрочем, опасения были излишни: едва она сделала первое, неуверенное движение к краю кровати, с тем, чтобы встать, Алексей поднял ее на руки, прямо в одеяле, словно дитя малое, отнес в ее комнату, уложил в кровать и ушел, пожелав добрых снов. Однако что делать дальше с остатком этой осенней ночи Тася придумать так и не сумела. Потому, едва дождавшись момента, когда чернильно-синее небо за окном хотя бы немного посветлело, она тотчас же взялась за колокольчик, решительно призывая горничную. Катя появилась не сразу – сонная и немного испуганная. Не понимая, в чем дело, она первым делом спросила, не стряслось ли какой беды? - Нет, - Тася пожала плечами и удивленно взглянула на свою верную наперсницу. – А почему ты так подумала? - Да я…, барыня, простите! Это я, видать, спросонья, - откликнулась девушка, отводя поспешно глаза в сторону, молча удаляясь затем хлопотать с умывальными принадлежностями. Но Таисия Николаевна, тем не менее, успела перехватить этот мимолетный взгляд, устремленный почему-то на ее спокойно сложенные поверх одеяла руки. И, наконец, все поняла. - Надо же, умудрилась где-то удариться – но даже не помню где, и когда! – тихо воскликнула она, рефлекторно убирая ее под одеяло и чувствуя себя еще более неловко от этой нелепой и, в сущности, никому не нужной детской лжи, которая лишь усилит уже возникшее подозрение… А впрочем, какое ей дело до подозрений прислуги?! - Принеси мне то, темно-вишневое, с длинным рукавом, которое к прошлой зиме шили, - сказала она, спустя несколько минут, в ответ на вопрос Кати, нести ли уже платье или пока повременить. - Но Таисия Николаевна! Куда ж его! На сейчас-то?! Упаритесь поди, вон какое плотное… и вчера, помнится, другое говорили приготовить… - Я передумала, приготовь нынче это, - довольно резко оборвала ее причитания госпожа Елизарова, но после тотчас добавила уже более мягким тоном. – Будь добра, пожалуйста! Я отчего-то сегодня все время зябну, так что будет в самый раз. - Зябнете? Уж не заболели ли, голубушка? – в голосе Кати вновь послышалось беспокойство. И Таисия Николаевна тут же пожалела о том, что вообще с ней об этом заговорила – несмотря на молодые годы, горничная ее крайне ревностно относилась к здоровью и очень любила лечиться. А еще – лечить. И знала, кажется, миллион разных способов приготовления всевозможных снадобий, отказаться от приема которых было весьма затруднительно даже самой ее хозяйке, а не то что остальным слугам, которые из-за этого боялись в ее присутствии даже заикаться на тему своего или кого-то из близких нездоровья… С трудом – и, кажется, не до конца, убедив Катю в собственном благополучии, что пришлось делать все оставшееся время, пока ее одевали и причесывали, Таисия Николаевна попросила принести ей прямо в будуар список гостей грядущего уже совсем скоро праздника в честь возвращения Елизарова, желая еще все как следует проверить. Спускаться вниз было рано, завтрак подавали к девяти, а теперь часы едва лишь успели пробить половину восьмого.
Таисия Елизарова: С самим Алексеем в наступившем дне – да и в двух последующих тоже, она практически не видалась. Встречаясь лишь ненадолго за столом и перебрасываясь при этом несколькими общими фразами, они расходились по разным сторонам, словно избегая более подробных разговоров. И потому жизнь их вновь внезапно сделалась очень похожей на ту, которую супруги Елизаровы вели до отъезда Алексея Николаевича в действующую армию – иными словами, протекающей будто бы параллельно одна другой. У каждого находились дела: много дел, которые нужно было исполнить непременно побыстрее и невозможно отложить. И, в сущности, в этом не было неправды: маленький домашний праздник, который собирались устроить изначально, мало-помалу сам собой на глазах превращался в довольно большой прием. Ибо, как ни хотелось Елизаровым тихого торжества, обижать соседей, которые, как по предписанию, приезжали теперь в Павловку почти ежедневно – даже те, с кем прежде здесь особенно и не знались, казалось дурным тоном. Большее число приглашенных, в свою очередь, требовало и больших хлопот по устроению всего так, чтобы им было удобно и всего вдоволь хватило. Главный контроль над всем, как и положено хозяйке, осуществляла Таисия Николаевна, которой с отвычки это было не так уж легко. Но жаловаться грех – особенно Алексею, который днями и ночами пропадал то в конторе, то ездил в город, то просто сидел в своем кабинете над очередным отчетом или письмом управляющего из других елизаровских владений, которыми, в отличие от Павловки, во время отсутствия хозяина управляли, увы, далеко не так эффективно… Но вот все же наступил долгожданный день. Гости в имение начали приезжать еще с утра. И каждый из прибывающих соседских экипажей Елизаровы встречали лично, вместе и под руки выходя на высокое парадное крыльцо. Далее следовали приветствия, улыбки, восхищенные и любопытные взгляды, устремленные не только на чудесным образом избавленного от мучений, но и на его супругу, про которую в округе тоже в последний год говорили достаточно, хотя и украдкой и с обязательным сочувствием в голосе. Далее гости проходили в дом, подъезжали следующие… и все вместе они ждали прибытия предводителя Фролова. Многие ведь слышали о том, что Андрей Егорович принимал большое участие в жизни, как тогда уж многим представлялось, вдовы Елизаровой, хотя до пошлых слухов дело так и не дошло: Таисию Николаевну слишком многие если и не любили, то относились к ней с приязнью, а Фролова – уважали, а некоторые и побаивались, зная его твердый и решительный характер. Однако любопытство, как и шило в мешке, утаить до конца крайне сложно. Потому, когда вдали подъездной аллеи показался, наконец, и его экипаж, оживились все. И те, кто еще не успел – или не желал пройти в дом, прогуливаясь и беседуя с другими гостями на улице, и те, кто уже был внутри и теперь старался держаться поближе к окнам – делая вид, что все это происходит случайно и само собой. Как обычно, первыми из экипажа выскочили Аня и Соня, одетые в совершенно одинаковые платьица и капоры, отличавшиеся, впрочем, расцветкой украшавших их атласных ленточек и цветов. Следом показалась их гувернантка, а уже за ними – сам Андрей Егорович. Поприветствовав Таисию Николаевну – куда более чинно и сдержанно, чем это обычно происходило в Высоких Горках, девочки вернулись к мадемуазель Валери. А сама госпожа Елизарова уже с улыбкой протягивала навстречу дорогому гостю обе руки – затянутые в кружевные митенки, даже верхние края которых скрывались под длинными узкими рукавами. - Андрей Егорович, здравствуйте! Мы с мужем, - здесь Тася на мгновение посмотрела на Алексея, словно заверяя этим взглядом свои слова, - сердечно рады снова видеть вас! Надеюсь, дорога была не слишком обременительной для девочек? Ну ничего, если и так – сейчас мы их с прочими детьми накормим всякими вкусностями, а потом, за играми и развлечениями, они и вовсе обо всем забудут!
Андрей Фролов: Эта неделя тянулась почти как целый месяц. Фролову и раньше случалось подолгу не видеться с Тасей, но тогда время, напротив, пролетало как один миг в ожидании радостной встречи. Теперь же оно превратилось в отвратительную вязкую субстанцию, которая еще более-менее протекала днем, при свете солнца. Но вечерами превращалась в бесконечное мучительное томление. И стало оно таким из-за совершенно нового и неестественного для Андрея Егоровича чувства ревности. Никогда прежде он не сталкивался с ним в своей жизни. Ведь ныне покойная жена, хоть и была красавицей и всегда пользовалась у противоположного пола успехом, всецело принадлежала лишь ему. Они поняли, что никто иной им уже нужен не будет, стоило лишь однажды взглянуть друг другу в глаза… После ее смерти у него была отдушина в девочках, которые обе в равной степени получали отцовскую любовь, а свою никому кроме него не дарили. И лишь когда в их жизни появилась Таисия Николаевна, дочери полюбили ее, но так естественно Фролову казалось их чувство, что он не жалея делил их любовь с желанной ему женщиной. И вот ныне, не имея никакого основания для своей ревности, не смея сомневаться в Тасиных чувствах, Фролов буквально сгорал изнутри от разъедающего, дурного чувства, которое мешало ему жить! И если днем он заставлял себя отвлекаться от пустых мыслей разными занятиями – дел и по хозяйству, и по округе у него было множество, да и дочери не давали скучать, то вечерами, когда дом погружался в тишину, из всех углов ползли неприятные мысли, опутывая его, словно липкими щупальцами. Хватка их слегка ослабела лишь прошлым утром, когда из столицы прибыл курьер с бумагами от друга и поверенного. Тот сообщал, что со всей основательностью занялся решением проблемы госпожи Елизаровой, и что дело, по всей видимости будет далеко не таким гладким, как казалось поначалу. Помимо духовных вопросов Синод был обязан рассмотреть тот факт, что отсутствие Елизарова было связано не с его собственной волей, но с тем, что тот сражался и был в плену. Это не самым лучшим образом характеризовало затеянный бракоразводный процесс, и почти лишало его надежды на успех, если к пункту о долгом отсутствии не будут присовокуплены и другие, подкрепленные показаниями свидетелей. Этих -то свидетелей и надлежало отыскать Фролову. Приблизительный список имен лиц, служивших с Елизаровым в разное время, прилагался к письму с припиской: «… знавшие его лично люди высказывались весьма недвусмысленным образом. Один из них даже имел случай намекнуть мне на некое обстоятельство, позорящее имя офицера. Говорить о большем этот человек не стал, но думается мне, что при вашей личной встрече, он может быть более разговорчивым…» Значило это то, что самому Фролову нужно будет в скором времени отправиться в Петербург, чтобы навестить тех самых людей из приложенного списка и оставить здесь без личного присмотра своего главного врага и противника, хоть тот об этом даже и не подозревает. Но как это сделать, когда оставляешь здесь, у него в руках, часть своей души! Чувство ревности не желало униматься, вдруг внезапной волной вновь захлестнув его, когда выйдя из экипажа вслед за своими домашними и подойдя к хозяевам Павловки, Андрей Егорович увидел глаза Таисии. Она ласково приветствовала его, протягивая свои руки, но при этом – будто желая получить на это соизволение, прежде поглядела на мужа. Взгляд ее синих глаз был полон обычной нежной доброты, которую Тасе вообще свойственно было дарить окружающим, но отчего же тогда что-то нервно дернулось в груди? Быстро подавив неприятное чувство, Андрей поздоровался с любимой, церемонно поклонился хозяину дома, обменялся быстрыми кивками с некоторыми из соседей, что присутствовали при его приезде, и направился в дом за Елизаровыми. Он прибыл одним из последних, поэтому с приездом своего предводителя потянулись в дом и остальные гости, где в ожидании опаздывавших устроен был маленький импровизированный концерт. Молодые девицы с удовольствием играли на белоснежном рояле, их окружали столь же молодые кавалеры, а вся почтенная публика разбрелась по дому, тихо перешептываясь и обмениваясь первыми впечатлениями от увиденного. Фролов же первым делом отыскал среди гостей Трофимова, и уже рядом с ним издали наблюдал за происходящим сам. Более всего на свете ему хотелось поговорить с Тасей, улучить хоть минутку наедине, а увести ее, не привлекая чьего-нибудь внимания сейчас, было невозможно. И набравшись терпения, Андрей принялся изображать из себя гостя, которого крайне занимает прием, которому интересны другие люди, что, впрочем, было не лишено истины, и искоса наблюдать за поведением хозяина. - Он переменился, и сильно, - заметил Филипп Юрьевич, - Я, конечно, никогда не был его другом, но честно скажу, при нынешней встрече вначале едва признал. - Что вы имеете в виду? - Да по всему... манера, повадки - заметив явное замешательство Фролова, Трофимов, впрочем, тут же со смехом добавил, - да нет, ты не подумай чего! Просто он как-то мудрее, что ли стал, взрослее. - Да, такая школа не для кого даром не пройдет. Со стороны же, глядя на Елизарова, казалось, что все эти гости, съехавшиеся в его дом по его же приглашению, являются для него совсем нежеланными.
Алексей Елизаров: Алексей и вправду чувствовал себя не в своей тарелке. Собственно так оно и было. Все эти люди, знавшие Елизарова десять лет назад, а многие - и вовсе знавшие его с юности... взгляд каждого из них был испытанием, а в каждом обращении, в каждом слове или вопросе могла таиться ловушка. Непредумышленная, неосознанная, но от того не менее опасная, потому что... там, в горах, ему казалось, что он знает жизнь Елизарова чуть ли не лучше его самого. И поначалу это вполне оправдывалось. Если уж даже жена, самый близкий человек - признала его без тени сомнений, казалось бы, чего опасаться еще. Но тем не менее, с каждым новым гостем Алексей ощущал как тает его уверенность, и словно каменным коконом оборачивался в какую-то скорлупу самосохранения, почти так же как Елизаров оборачивался бахвальством и самомнением. Что видят эти люди? Что думают? Что бросается им в глаза? Какие десятки мелочей он не смог бы предвидеть и исправить? Мысли об этом ввергали его в смятение, и каким бы ни было самообладание - скрыть собственную скованность и напряжение - было невозможно. Еще утром, представляя - как все пройдет, Алексей ломал голову над тем, как следует держаться, но все "домашние заготовки" пошли прахом. Различное отношение - от доброжелательного и до скрыто-негативного, у всех было пропитано почти нескрываемым любопытством. Приезд Фролова же заставил его внутренне сжаться еще более. От него не ускользнуло, что Фролов не подал ему руки, и ограничился лишь церемонным поклоном. Но обстоятельство, которое еще пару недель назад ввергло бы его в мрачные размышления - сейчас прошло как-то вскользь, как и то - как подчеркнуто отстраненно держался предводитель дворянства, смешавшись с гостями, а потом подсев к Трофимову и лишь со стороны наблюдая за гостями, тогда как хозяевам окруженным со всех сторон то и дело приходилось отвечать на любезности и вопросы, сыпавшиеся со всех сторон. И главной причиной тому была конечно же Тася. Если когда-либо он и видел ее оживленной, так это сейчас. Видеть как тепло относятся к ней все гости, и с затаенной нежностью наблюдать за каждым ее движением, каждым словом, зная, что каждый раз, когда она смотрит на него, то видит в его глазах спокойную гордость за нее и нескрываемое тепло, которым дарил его каждый взгляд. В ней он и черпал и силу и уверенность, словно Антей от прикосновения к земле. И тогда даже расспросы, казавшиеся коварными- становились совсем не так страшны. Как во всех приемах, начавшихся днем, и долженствующих продолжаться допоздна - общий разговор сменился обедом, после которого дамы отправились наверх, отдохнуть и переодеться перед балом, а дети, под присмотром гувернанток резвились в саду, наслаждаясь одним из последних погожих дней. Алексей же, как и полагалось, пригласил мужчин в курительную, в которую спешно была превращена одна из больших комнат смежная с бальным залом, и выходившая широким французским окном в облетавший золотом сад. Комната поменьше, также смежная с залом и курительной, была превращена в ломберную - и там уже дожидались гостей несколько ломберных столов с венскими стульями. Вся мебель из курительной была вынесена, и обстановку составляли диваны и кресла, составленные в несколько каре по всей комнате, а на высоких столиках было собрано несколько видов сигар, и несколько сортов трубочного табака, в явном стремлении угодить всем вкусам. Переходя от группки к группке Алексей то здесь то там вступал в разговоры- стандартные пересуды на злобу дня, стараясь отделываться общими фразами. Несколько человек, знавших Елизарова дольше других удивленно переглядывались. Хозяин дома вовсе не стремился занять главенствующее положение, и привлечь к себе все взоры и все внимание своих гостей, не разглагольствовал на темы о войне и политике, а предоставлял гостям беседовать между собой, вставляя в общий разговор свою лепту лишь когда к нему обращались. Это было необычно, но Алексей попросту не мог бы изобразить ни бахвальства, ни стремления верховодить. Что ж, если это удивит гостей - так тому и быть, но в конце концов - все они вспомнят - какой это колоссальный срок - десять лет! И в обычных -то условиях, человек в тридцать пять мало напоминает того, каким он был двадцатипятилетним, а уж после войны и плена.... Универсальная отговорка, способная оправдать почти все. Однако не все. - Говорю вам, Кавказ это змеиное гнездо! И поступать с ним следует соответственно! - горячился в одной группке гостей седоусый отставной майор артиллерии Никифоров. - Подпалить его - сразу со всех концов, и всего тут! А мы канителимся с ними уже пятнадцатый год! - Степан Афанасьевич, как-то уж слишком велик Кавказ для змеиного гнезда - посмеивался в ответ молодой помещик Разецкий, щеголявший васильковым фраком, оттенявшим цвет глаз. - К тому же горцы, я слышал, дерутся отчаянно. Настоящие черти. - Какие они черти! - махнул рукой Никифоров - Обычные крикучие дикари! - Позвольте, ну давайте спросим у нашего хозяина. В конце концов он из нас единственный, кто побывал там - Петр Семенович Маркин, спокойный и рассудительный человек, грузный и седовласый, которому даже столь привычный уже, и безобидный спор, был неприятен, настолько ему всегда хотелось всех примирить и избегать любых резких слов и острых сцен. - А чего тут спрашивать! Впрочем если желаете.... - отставной майор повернулся к Елизарову - Алексей Николаевич! Разрешите наш спор, коль скоро господин Маркин предлагает вам роль третейского судьи. Алексей, лишь краем уха прислушивавшийся к разговору, подошел поближе - Охотно, но о чем же спор? - Да о том, что этих дикарей-горцев надо истребить как ядовитых гадов, и давить до тех пор, пока не останется ни одного дикаря... Хозяина дома передернуло. - Не называйте их дикарями, Степан Афанасьевич. - негромко ответил он - Они люди. - И это говорите вы? - Никифоров изумился, подобное же изумление отразилось и на четырех остальных лицах. - Вы, пробывший у них в плену... сколько лет? - Пять - по лицу Алексея пробежала тень. - Так как же эти дикари обращались с вами? - полюбопытствовал Разецкий, отставляя сигару. - Так же как и наши войска обращались с горцами попавшими в плен - сухо ответил Алексей, разворачиваясь к нему. - Не называйте их дикарями, господа. Это люди жестокие, как их горы, верно, но люди, которым знакомы понятия чести, и такой доблести, которой недостает многим нашим. Что касается обращения - когда погиб Кази-Мулла, его тело искололи штыками, распяли и на месяц выставили на вершине Тарки-тау. А отсеченную голову отправили по всем крепостям Линии, дабы каждый мог подергать ее за бороду. Горцы, по крайней мере, уважительно относились к мертвым. - Можно подумать вы их защищаете... - Разецкий вскинул брови, а Никифоров побагровел как свекла - Алексей Николаевич... вы ведете речи, которые можно счесть изменническими! Уж не стакнулись ли вы с горцами, и не изменой ли объясняется ваш чудесный побег У Алексея потемнело в глазах, и он развернулся к тому, кто посмел нанести ему такое оскорбление, так резко, что едва не выбил этим движением бокал с вином из руки одного из слушателей. - Я свою верность доказал пятью годами службы и пятью годами плена, Степан Афанасьевич! - в его голосе лязгнула сталь- А для тех, кто в этом сомневается, у меня лишь один ответ. Желаете получить его немедленно? - Господа, господа! - послышалось со всех сторон, встревоженно и предостерегающе. Обычный обмен фразами грозил обернуться дуэлью. Алексей, напряженный, натянутый как струна смотрел на отставного майора совершенно почерневшими от гнева глазами, и даже наиболее безразличные к спору, переглядывались. Эта вспышка ярости - была непохожа на обычное Елизаровское бахвальство. и ни у кого не возникло и тени сомнения в том, что при малейшем слове, жесте со стороны Никифорова - заговорят уже не слова а пистолеты. Маркин, торопливо положил руку на плечо Елизарова, и сделав за его спиной страшные глаза отставному майору примирительно произнес - Полно, Алексей Николаевич, вы его не так поняли. - Да-да! - подхватило несколько голосов, и Никифоров неожиданно отступил - Да, я.. я не то имел в виду, простите, я вовсе не хотел умалить.... Алексей, у которого сдавило дыхание от гнева, едва сумел понять эти слова. Война, плен, кровь, раны, лишения, пытки, все что он выносил долгие годы, пока эти лощеные умники отсиживались по домам, все, ради служения Государю и Отечеству, служения бывшего для него священным, бывшего смыслом его жизни - и безумная ярость требовала сейчас же, не сходя с места, потребовать удовлетворения, невзирая на то, что не время, да и не место для ссоры, к тому же с собственным гостем. И словно почувствовав это, отставной полковник повторил, примирительно. - Простите, Алексей Николаевич, я оговорился. Окружающие вздохнули с облегчением, однако переглядываясь, недоуменно и уважительно, а, Маркин тряхнул Елизарова за плечо. Не время, не место. Особенно после извинений. Алексей с трудом заставил себя едва заметно кивнуть, давая понять, что принимает извинения и гости тут же, как по команде, заговорили на какую-то другую тему, стремясь снять напряжение и замять опасный случай. - Гляди-ка! - Трофимов, смотревший на эту сцену во все глаза, легонько ткнул Фролова локтем. - Видать и правда многому научился, за десять-то лет. Прежде ведь и сам горцев дикарями звал. А уж бросить вызов Степану Афанасьевичу и вовсе бы не осмелился, чай не самоубийца. Никифоров ведь словно родился с пистолетом в руках, это весь уезд знает.
Андрей Фролов: - Не только старше и мудрее, но и храбрее? - Фролов нахмурился. Все меньше и меньше этот человек походил на того, о ком рассказывали соседи. И такая перемена, в его глазах была не к лучшему. Ничего удивительного, если двадцатипятилетний самонадеянный бахвал и фанфарон, пройдя десятилетние жернова войны и плена вернулся мужчиной, но.... Тем более жгуче уколола ревность. И при мысли о том, что придется уехать, возможно и надолго, и оставить Тасю с ним... Она конечно выглядела вполне довольной, но кому как не ему было знать - насколько это глубокая душа, насколько хорошо умеет она скрывать и свою боль и свои страхи от посторонних. Кто знает - каково ей сейчас, особенно в окружении этой разноцветной толпы, тогда как единственный человек, который сумел терпением и любовью заслужить ее доверие - сидит сейчас здесь, и вынужден делать вид, что они всего лишь добрые знакомые. И смотреть на этого человека, отнявшего у них счастье, которое было так близко. Филипп Юрьевич, тем временем раскуривавший сигару, уже позабыл о предыдущей теме разговора, и вернулся к своей излюбленной. - А знаешь, Фролов, хорошо было бы все же на охоту собраться. Осень, кабаны жир нагуляли за лето, самое время подстрелить пару секачей. Что-то в этом году больших охот еще не было, так может сегодня тут, а завтра- ко мне? - Завтра? - Фролов, которого это неожиданное предложение вырвало из его раздумий, непонимающе поглядел на собеседника - Как же можно, завтра? Зверя ведь обложить, поднять надо... Подготовка нужна. - Так то если с собаками, а вот ты послушай - Трофимов подался вперед, опираясь предплечьем о колено, и пояснительно тыкая тлеющей сигарой в воздухе - Из засады. Неужто не охотился никогда? Для такой охоты ни собак ни лошадей не надо. Только места лежки знать, а их я и так, как свои пять пальцев. Ну? Соглашайся. Вид у тебя бледный уж больно, развлечешься малость. Андрей Егорович бросил взгляд на Елизарова, который в двух шагах от них беседовал о чем-то с Маркиным - А Алексея Николаевича пригласить не хотите? Трофимов поморщился. - Да охотник из него, я ж помню. По лесу топает как по паркету, за версту слыхать, да говорит так много и так громко, что любого зверя в округе спугнуть может. Впрочем - Филипп Юрьевич бросил на хозяина дома оценивающий взгляд, и пожал плечами. - Может и еще чему-то полезному на этом своем Кавказе научился. Если тебе желательно - то приглашу, отчего ж нет. Фролов лишь кивнул, поблагодарил за приглашение, и заверил что непременно будет, сам при этом раздумывая - а зачем ему понадобилось спрашивать про участие Елизарова? Хотелось ли посмотреть в деле, чего он стоит? Или - чего греха таить, хоть на один день избавить от его общества Тасю? В который раз он уже посмотрел на часы, мучительно желая чтобы настал наконец поскорее вечер, чтобы дамы сошли вниз, чтобы вновь увидеть ее. Стрелки ползли так медленно, что казалось - будто кто-то нарочно их приклеил. Наконец Елизаров посмотрев на часы, пригласил гостей в холл, и не прождали они там и пяти минут как по лестнице стали спускаться дамы. Легкий ужин, во время которого Фролов буквально изнывал, видя Тасю - вроде бы совсем рядом, а на деле - далеко, как у края земли. Ему казалось иногда, что он ловит на себе ее взгляд, и заставлял себя не смотреть на нее подолгу, чтобы не привлекать ненужного внимания. Этот ужин был еще более мучительной пыткой чем обед, и когда наконец он был закончен - Андрей вскочил изза стола с таким облегчением, будто с его ног сняли цепи. Едва гости встали изза стола, как раздались звуки скрипок. Фролов едва не застонал, когда увидел, что Елизаров подал руку жене, и прихрамывая повел ее в убранный зеленью и поздними цветами, где на хрустальных подвесках люстр и канделябров искрились отблески множества свечей, на небольшом помосте играли музыканты, а навощенный до янтарного блеска паркет, казалось так и ожидал танцующих. Провинциальнциальные балы - не столичные. Но и они строились по общепринятой схеме, и полонез, которым обязательно открывались танцы - был обязателен для всех, даже для тех, кто обычно не танцевал. Андрей, предложивший руку жене Трофимова, составил третью пару, и в неторопливом, торжественном шествии вокруг зала - не отрывал взгляда от склоненной головы Таси, от тяжелого узла темных волос, от гибкой линии ее шеи, с тоской и болью ловя каждый момент, когда при поворотах он мог видеть ее в профиль. Ему казалось сейчас, что временами она поднимает голову, и взглядывает на своего супруга. В этом взгляде ему чудилась не то улыбка, не то смущение, не то вымученное ожидание чего-то, что никак не наступает... Родная моя... Скоро... очень скоро, я освобожу тебя... обязательно... У него ныло сердце и полонез казался бесконечным. Хромота Елизарова еще больше бросалась в глаза во время полонеза, но поскольку это было всего лишь шествие - он повидимому не слишком смущался. Но ведь будут же еще танцы... и тогда можно будет улучить время и... От этой мысли стало жарко, и верно! После небольшой паузы, во время которой пары, только что двигавшиеся стройной колонной - рассыпались, разбились на группки вдоль стен, традиционно освобождая центр зала, ребятишки - за которыми перестали следить - вначале робкие, теперь носились вдоль стен, сопровождаемые то шиканьем, то снисходительными улыбками. Убедившись, что Анна и София повидимому не скучают, Андрей снова стал высматривать хозяев, которых, было потерял из виду в толпе. И - вот это везение - были одни. Елизаров вел жену под руку, и что-то очень тихо ей говорил, а она слушала, почти не поднимая глаз. Ну... - Алексей Николаевич! Елизаров вопросительно повернулся к нему, изобразив на лице вежливое внимание. Фролов едва удержался, чтобы не скрипнуть зубами, и заставил себя поклониться. - Окажите мне честь, и позвольте пригласить на танец вашу супругу, Алексей Николаевич? - спросил он самым обыденным тоном, сопровождая свои слова легким поклоном в сторону Таси. - В вашем доме так давно не было праздников, что теперь за честь танцевать с хозяйкой дома будет настоящее соревнование, так позвольте мне открыть его первым? Елизаров как-то странно улыбнулся, и накрыл руку жены, лежавшую на его предплечье свободной ладонью. - Охотно, если она сама пожелает. - он адресовал Тасе вопросительный взгляд, и Фролов отчего-то затрепетал, при мысли о том - а что, если она откажется?... нет... того не может быть... с чего бы ей отказываться?
Таисия Елизарова: Послеобеденный отдых для дам – традиция, что всегда аккуратно соблюдалась в каждом имении, где давали такой большой прием, как нынче в Павловке, еще никогда прежде не казалась Таисии Николаевне такой важной и нужной, как сегодня. Ей и в прежние времена было трудновато подолгу находиться в центре всеобщего внимания, что было неизбежно, выступая в роли хозяйки. Благо, случалось это в тот единственный год, что они прожили с Алексеем до его отъезда на действительную службу, всего-то от силы пару раз, но и этого вполне хватило, чтобы последующие десять лет затворничества показались благом и облегчением. Затворничества, впрочем, по большей части добровольного, потому что погибшим Елизарова признать так и не успели, а значит, и траур по нему Тася никогда, разумеется, не носила. Но светской жизни почти никакой, как уже было сказано, тоже не вела, избегая даже тех провинциальных балов и праздников, на которые изредка получала приглашения. Изредка – это потому, что со временем многие соседи настолько привыкли, что госпожа Елизарова нигде и никогда не бывает, что попросту начали о ней потихоньку забывать. Ведь она и раньше была для них скорее чужачкой, приезжей столичной женушкой, а для многих местных помещиц постарше, мечтавших выдать замуж за Елизарова своих дочерей, но оставшихся в результате у разбитого корыта – еще и живым свидетельством фиаско. Правда, по прошествии еще нескольких лет, миновало и это. И теперь уже многие просто о ней не вспоминали – к вящему Тасиному облегчению. Кроме, разве что, ближайших соседей, тех же Трофимовых, которые, напротив – устами Марьи Тимофеевны, укоряли хозяйку Павловского имения за то, что хоронит себя заживо: - И ладно бы еще муж тот был хорошим, - не раз в сердцах возмущалась эта пожилая и обычно весьма добродушная матрона в своих домашних разговорах с Филиппом Юрьевичем. – Да и таком случае грешно унынию предаваться, жить надо дальше, что ж теперь: Господь дал, Господь и прибрал! Ну а по такому-то что убиваться?! Гнилой побег! Хоть и от доброго корня, - неизменно прибавляла она, имея в виду отца Алексея Николаевича, которого в округе многие еще вспоминали, как человека доброго, хотя и не особо оборотистого в хозяйственных делах. Не слишком смягчала формулировки она в разговорах на эту тему и с самой Таисией Николаевной. Относясь к ней почти по-матерински, считала это для себя возможным. И Тася даже не сердилась, хотя обычно крайне болезненно реагировала на попытки вмешательства в свою жизнь извне, а просто чаще всего пропускала подобные советы и комментарии мимо ушей, делая это со столь смиренным видом, что никому бы и в голову не пришло, что она придает им так мало значения. Хотя, в отношении Фролова их мнения с Марьей Тимофеевной полностью совпадали, потому о нем Тася говорила с нею охотнее. Сегодня, однако, Андрей Егорович госпожу Трофимову почти не занимал. Куда интереснее ей было разузнать о его внезапно воскресшем сопернике, в котором она, конечно, тоже замечала немало для себя необычного. - А благоверный-то твой, Тасенька, просто другим человеком вернулся! – тихо заметила она из-за раскрытого веера, спускаясь в гостиную вместе с госпожой Елизаровой, едва заметно кивая при этом в сторону Алексея Николаевича, который ожидал жену, стоя у лестницы среди прочих мужчин, вышедших следом за ним из курительной. – Глянь, как смотрит-то на тебя! Не иначе, влюбленный юноша! А вот он… - далее последовал столь же неуловимый кивок в сторону стоящего поодаль от остальных Фролова, - прямо убить его за это готов! - Что вы говорите, Марья Тимофеевна! – шепотом воскликнула в ответ Тася, не понимая, к чему вообще было начинать это именно сейчас, и вновь ощущая, как в тугой комок сжимаются ее нервы. – Все совсем не так! Между тем, ступеней под ними оставалось все меньше, стало быть, и времени, чтобы развивать тему тоже не было. Потому, покачав головой, пожилая дама лишь вздохнула: - Ох, девочка, жаль мне тебя! И что за судьба такая, право?! – на том их разговор и оборвался. А дальше был ужин, во время которого Елизаров сидел на месте хозяина – у противоположного торца стола, а Андрей как предводитель дворянства и по этикету самый почетный гость, по правую руку от Таси. Совсем близко. Но, пожалуй, никогда еще они не были настолько далеки, как сегодня. Боясь допустить малейшую оплошность, выдать себя хоть чем-то, она держалась с ним слишком сдержанно, даже прохладнее, чем с другими гостями – и тем, верно, очень мучила. Но ничего не могла поделать. И потому мучилась сама, молясь лишь о том, чтобы это застолье скорее закончилось, надеясь, что после, на большем расстоянии друг от друга, им станет свободнее и легче. Но напрасно. Когда начался бал и Алексей повел ее в польском, Тася вдруг поймала себя на том, что именно рядом с мужем ей сегодня почему-то проще и комфортнее, чем с Андреем, чей взгляд она ощущала буквально спиной, хотя их разделяла вторая пара танцоров… И этот взгляд отчего-то представлялся ей вовсе не таким спокойным и доброжелательным, как всегда, хотя, конечно, она его и не видела. Андрей ревновал. Никто бы на его месте не остался безучастным. Однако вести себя настолько неосмотрительно – почти демонстративно держаться в стороне от хозяина, сверлить взглядом спину его жены… Разве так должен вести себя тот, кто постоянно просит ее еще немного потерпеть? Разве не выдает их сам собственным нетерпением? Бал, тем временем, набирал обороты. На смену церемонному полонезу, на радость танцующей все подряд молодежи, пришли более легкомысленные польки и кадрили, но все ждали вальсов и, конечно, мазурки, где можно ярче всего блеснуть мастерством танцора – или уж оглушительнее всего провалиться, прилюдно обнаружив на паркете свою неуклюжесть. Как хозяйка вечера, Таисия Николаевна имела право не танцевать вовсе, ограничившись одним лишь полонезом с мужем, которому и он-то дался, должно быть, очень нелегко, несмотря на то, что теперь, переходя вместе с супругой от одной группы гостей к другой, Алексей изо всех сил старался, чтобы это не было заметно со стороны. Улыбался, шутил с мужчинами, говорил комплименты дамам и, конечно же, Тасе… Но, будучи совсем близко, опираясь на его руку, она не могла не заметить ни усилившейся от напряжения хромоты, ни того, как улыбка на его губах периодически будто бы на мгновение застывает – должно быть, тогда, когда становится особенно трудно терпеть боль в раненом колене. Однако, искренне Алексею сочувствуя, Тася понимала, что не должна, не имеет права показать, что видит его слабость. Что ему это будет неприятно и даже унизительно. Особенно в глазах тех, кто смотрит на них со стороны. Так что виду она, конечно, не подавала. Но и танцевать сегодня вечером больше не собиралась. Потому была немало удивлена приглашением Андрея, который, будто не понимая очевидного, к тому же завел странный разговор о том, что к ней вот-вот выстроится очередь из каких-то потенциальных кавалеров. «Зачем?» - едва не воскликнула она вслух, отвечая на молчаливый вопрос Алексея смущенной и растерянной улыбкой. «Зачем?!» - едва заметно нахмурив брови, она посмотрела на Фролова, но тут же устыдилась своей досады. Он ждал ее ответа с такой надеждой, словно то был не всего лишь один простой танец, а решение, от которого зависела вся его дальнейшая судьба. И в этой малости она только что думала ему отказать?! - Если такое соревнование действительно намечается, то вы в нем – единственный участник и потому априори победитель! – проговорила она, наконец. Но после все же прибавила, довольно громко, чтобы ее могли услышать и все, кто находился вокруг. – Я не собиралась больше танцевать сегодня. Но разве правильно было бы не сделать исключение для замечательного друга и самого почетного гостя? – широко улыбаясь, и будто бы заранее заклеивая рты каждому, у кого могла бы возникнуть охота посплетничать о том, так ли это на самом деле.
Алексей Елизаров: - Как это, не собирались?! - полушутливо-полувозмущенно воскликнул Разецкий, который как раз в этот момент, подошел вместе с Никифоровым, Трофимовым и супругами Уваровыми. - Максим, вы слышали? Это нечестно, Таисия Николаевна! Я тоже оспаривал бы право потанцевать с хозяйкой дома, если Алексей Николаевич, конечно, дозволит. - И я! - тут же поддержал его Максим Уваров, бледный, нервный, с неестественно расширенными блестящими глазами и лихорадочным румянцем на щеках. Его супруга, Елена, эффектная блондинка, которую портило лишь какое-то полузмеиное выражение бесцветно очерченного рта, держала мужа под руку, и при этом то и дело бросала на хозяина дома весьма странные взгляды, после чего отводила глаза, и на ее плотно сомкнутых тонких губах тут же начинала блуждать весьма многозначительная... или же многообещающая улыбка. - Господа, господа! - Елизаров с усмешкой поднял руку, пресекая споры. - Во-первых, у Андрея Егоровича бесспорный приоритет, поскольку он почетный гость, и мы ему многим обязаны, во-вторых, право первенства, и в третьих - не забывайте, дама сама вольна выбирать, так что вам, Николай Семенович, не повезло. - Как же так! - Разецкий театрально взмахнул рукой. - Госпожа Елизарова, вы чересчур жестоки! Я так надеялся... - По секрету могу посоветовать вам дождаться следующего танца. Хотя... - Алексей придал своей улыбке утрированный ехидно-хищный вид, встреченный всеобщим смехом. - Хотя не забывайте - дама вправе и отказать, если пожелает. Не говоря уже о том, что вы, для начала, должны уговорить меня. Никифоров покатился со смеху, и погрозил Разецкому и Уварову пальцем - Туше! Слыхали, молодые люди! Прежде чем раскатывать губу на танец с хозяйкой, уломайте для начала хозяина! Вы оба не предводители дворянства, поэтому не факт, что Алексей Николаевич будет столь же благосклонен к вам. При этом, довольно грубом намеке на елизаровский снобизм, и умение тщательно выбирать "нужных" людей, с тем, чтобы когда-нибудь извлечь пользу из пресловутого знакомца, как ни странно не последовало никакой реакции, словно бы Елизаров, который еще два часа назад в курительной был готов немедленно вызвать Никифорова к барьеру, сейчас ничего не услышал. Или не понял. Или сделал вид, что не понимает. Последнее вроде бы напрашивалось само по себе, хотя выдержкой Елизаров прежде тоже не отличался. - Зачем же дело стало! - щелкнул пальцами Уваров. - Андрей Егорович для нас потерян, но ведь вы, Алексей Николаевич, вполне хороши, чтобы занять его место. За карточным столом мы его уговорим. Господа, предлагаю партию! - Охотно! - тут же вскинулись Разецкий и Трофимов, но Елизаров лишь качнул головой: - Благодарю, господа, я не любитель карт. - Что?! - Трофимов, не сдержавшись, прыснул в кулак, а Разецкий открыто расхохотался. - Это вы-то, Алексей Николаевич? Алексей вздрогнул, и похолодел. Промашка, да еще какая - судя по их реакции. Вот черт, и надо же было так забыться? Хотя, откуда он мог знать.... Но, скорее благодаря привычке рисковать, наобум, не думая - он ответил. Влет, не дав собеседникам ни секунды, чтобы осмыслить несоответствие, и столь легким тоном, что, пожалуй, разве что Тася могла бы заметить скрытое напряжение в голосе - Ну знаете, у меня было время отвыкнуть! И как-то не хочется привыкать к ним снова, благо, я достаточно уже наворотил глупостей в молодости. Столько лет в глаза карт не видел, пожалуй, десятки от туза не отличу. Этот ответ вызвал поток беззлобных комментариев и подначек, после чего мужчины все же отошли, а вот Елена Уварова осталась, под тем предлогом, что хочет понаблюдать за танцующими, а не киснуть рядом с мужем в ломберной. Взгляд у нее стал совсем иным, едва только Уваров отошел. Алексей, впрочем, этого не видел. Фролов с Таис уже кружили по центру зала, и он весь ушел в созерцание. Странно, но сейчас он почему-то совсем не чувствовал той жгучей ревности, которая снедала его в первые недели после возвращения. Он наблюдал, со спокойной, чуть грустноватой, чуть мечтательной улыбкой, с отстраненным наслаждением художника, созерцающего что-то прекрасное. Да, возможно, нашлись бы женщины и красивее, и грациознее, но какая была разница, когда на свете существует лишь одна. Уварова, однако, по-видимому ожидала к себе другого отношения, и не дождавшись его, не поленилась сделать шаг первой - Что же вы, Алексей Николаевич, не приглашаете на танец меня? - поинтересовалась она с откровенно жеманной улыбкой. Алексей наблюдавший за танцующей парой, ответил почти машинально: - Очевидно потому что боюсь отдавить вам ноги, Елена Валерьевна. - О, вот как? - она придвинулсь ближе, раскрывая веер, и промурлыкала сладчайшим голоском. - Раньше, помнится, вы этим не грешили. К слову...- женщина подалась вперед, на мгновение коснувшись грудью его локтя. - Стало быть, вы все еще заботитесь о моих ножках? Как это мило! Хотя они уже, может быть, не такие нежные, как десять лет назад, но... Елизаров вздрогнул, словно просыпаясь от сна, и посмотрел на Уварову с таким откровенным изумлением, что женщина нахмурилась, почти тут же густо покраснела, и растворилась в толпе. Алексей невольно передернул плечами, со странным ощущением, будто его коснулось что-то липкое и непонятное. У Елизарова, выходит, была интрижка. А возможно, и не одна, учитывая, как на первых порах он любил вспоминать о своих победах. Вот уж не думал, что эти победы относились ко времени его жизни в браке... Он снова взглянул на Тасю, с каким-то совершенно нерациональным, острым чувством вины, словно бы был виноват перед ней. Впрочем, видимо, и был, раз натянул на себя шкуру того, кто когда-то.... Новое ощущение гадливости, возмущения, вины, жалости и раздражения было таким, что его передернуло. "Вы унижали меня, издевались всеми доступными способами". Господи, вот оно что. Еще и это, а возможно еще много чего! Как же оправдаться перед ней? Как же сможет она простить... Да и сможет ли, или подспудно помнит... Наверняка помнит, если до сих пор... Весь этот бал оказался тяжелым испытанием, и не только из-за искалеченной ноги. Необходимость быстро ориентироваться в целом потоке незнакомых лиц, улавливать обрывки разговоров, чтобы узнавать, кто из гостей есть кто, вспоминать имена и отчества из выученного почти наизусть списка, следить за каждым своим словом и жестом... Стоило только на секунду расслабиться - и вот, пожалуйста, эта ошибка с картами. Хотя, вроде бы, никто не обратил внимания, а все же... Или вот эта женщина. Сколько еще было ловушек, которые он мог и не заметить? У него временами кружилась голова, словно у канатоходца над пропастью, рискующего ежеминутно свалиться вниз. И единственным балансиром, чем-то реальным в этом рискованном мире была только Таис. Хотя, и ее он обманывал но - при мысли об этом, в душе возникал целый шторм возмущения. Не обманывал! Потому что... любил. Всей душой.
Андрей Фролов: Фролов слушал поднявшееся вокруг обсуждение лишь краем уха. Улыбка Таси разом успокоила его, и, поблагодарив Елизарова поклоном, он повел ее в центр зала, и вздохнул с облегчением, когда первые плывущие звуки вальса разом отгородили их от всего. Странно - он вдруг поймал себя на том, что впервые танцует с ней. Вообще впервые танцует после смерти жены, ведь то, как он изображал кавалера для девочек, когда те демонстрировали ему свои достижения в танцах - было не в счет. И сейчас - все вдруг потеряло значение. Испарился и дом, и зал, и десятки гостей, и даже этот цербер, который доводил его до умоисступления тем, как спокойно и с полным правом вел под руку, его, ЕГО, Андрея женщину! Ту, которой он так терпеливо и почтительно добивался много лет, ту, чья душа, уступив его преданной и молчаливой любви, наконец оттаяла, и раскрылась, словно первый робкий цветок на рассвете... И какой же мукой было видеть, как по этому цветку ударили неожиданные заморозки. Больше всего Фролов боялся, что Тася, которая по сути своей вовсе не боец - смирится со своей участью, и попросту оставит в стороне эти долгие годы, скажет ему: "такова воля Божья" и, истощив свои и без того невеликие силы в борьбе с тем, что ей кажется очевидностью - сдастся, предпочтет влачить свои дни в исполнение того, что считает своим долгом. Тогда все будет потеряно. Фролов никогда не отличался особой пылкостью чувств, но лишь теперь, видя, как отдаляется эта, такая близкая, такая любимая, так преданно ожидаемая им женщина, он чувствовал острую боль и мучительную ревность, желание перевернуть небо и землю, чтобы разрушить эту так неожиданно возникшую преграду, которая грозила лишить его всех тех надежд, которые придавали новый смысл его жизни в последние несколько лет. А сейчас... Он вел ее по кругу, молясь, чтобы вальс никогда не кончался. Отчего же она сейчас кажется такой далекой и недоступной? О, ей нельзя выдавать себя, как и ему, это так, но все же... все же... Страх, страх что она отдалится по-настоящему, был таким, что он не выдержал первым. - Тася.... - тихий, дрогнувший голос заставил молодую женщину вздрогнуть и поднять глаза. Наткнувшись на ее взгляд, он осекся. Что сказать? Что невыносимо видеть ее - так близко, но такой далекой? Что раздирает душу видеть с ней рядом этого невовремя воскресшего покойника, имеющего на нее все права? Спросить о том, что жгло душу как купоросом, и однажды все же вырвалось в словах, о том по-прежнему ли они чужие с Елизаровым или... о, какая раздирающая мысль - он стал ей мужем снова? Ревность, дикая, мучительная, совершенно новая - наполняла, помимо прочего, и стыдом, словно ему, столь уважаемому в округе человеку было не к лицу испытывать, и уж тем более высказывать это чувство, которое, оказывается, равняет всех, хоть мальчишку, хоть предводителя дворянства, когда дело всерьез касается любимой женщины. Но ее взгляд заставил устыдиться, хоть он в жизни не признался бы в этом даже себе самому. И сказал далеко не то, что на самом деле его терзало. - Все будет хорошо. Я уже начал действовать. Это будет труднее чем скажем месяц назад, но ничего неосуществимого нет. Родная моя, я... - вот снова. Взгляд, и все слова скомкались в одну кляксу, выразившись в идиотски бессмысленной формулировке. - Я беспокоюсь за тебя.... - За нас, - следовало бы добавить ему, но какой-то почти суеверный страх помешал это сделать.
Таисия Елизарова: Как все-таки быстро меняется мода и как легко порой следуют за ней наши вкусы и представления о жизни. Кажется, прошло совсем немного времени с тех пор, как вальс считался неподобающим, почти неприличным. Тася и сама еще помнила, как во времена ее первых балов маменьки ее ровесниц относились к нему с подозрением и не слишком охотно позволяли юным дочерям принимать приглашение на этот танец. Но вот, прошло всего десять лет, и вальс танцуют даже в провинции, известной куда большей строгостью нравов и нетерпимостью к любым прегрешениям против морали. В особенности морали чужой, а не своей собственной. Это Тася совершенно четко помнила – и не на миг не забывала, даже внешне абсолютно беззаботно кружась вдвоем с Андреем по паркету собственной бальной залы. Со стороны они, должно быть, и верно смотрелись весьма гармоничной парой – высокий, статный кавалер, который при всем при том, оказался весьма недурным танцором, и изящная, легкая дама. И он вел ее за собой уверенно, но бережно, словно опытный капитан, которому доверили право провести сквозь бушующее яркое и пестрое море вальсирующих по соседству пар этот маленький, хрупкий кораблик. Но изнутри при этом обоих снедали сомнения. Как водится, каждого свои. Им нельзя было смотреть друг на друга слишком долго – подобное неизбежно обратило бы на себя внимание окружающих. Поэтому, лишь изредка поднимая взгляд на Андрея, Тася улыбалась ему, робко и немного виновато – из-за того, что все это происходит так. Что именно так она танцует свой первый танец в его объятиях. И потому танец этот, который должен был бы принадлежать лишь им двоим, на деле превращается в нечто странное и даже непристойное. Как будто что-то глубоко интимное, происходящее на виду у всех. Что серьезно мешало получить удовольствие от музыки и движения. Андрей, наверняка, это чувствовал – и оттого тоже был слишком напряжен. Сама же Тася догадывалась, что он хочет сказать ей что-то важное. Но, предполагая, что именно это может быть – не хотела ничего слышать. Так иногда не хочется начинать какое-то долгое и трудное дело, к тому же, не обещающее в своем исходе успешное завершение. Все последние дни ей настолько хорошо удавалось не думать об уже вроде бы запущенном механизме развода с Алексеем, что все это действительно будто бы отошло на второй план, забылось в череде различных событий и приготовлений к балу. Как будто бы даже и существовать перестало. Андрей давно не приезжал, возможности поговорить наедине не было, а писем он слать ей больше не мог. Так что она и не знала точно, насколько ему удалось продвинуться вперед с тех пор, как было написано то злополучное ходатайство. Может быть, он его даже еще и не отправил? Может быть, и не надо его отправлять? Но как же тогда… как вообще ей быть, если в любом из возможных вариантов развития событий, по мере размышлений на эту тему, Тася видела для себя все меньше приятного? С головой погруженная в размышления, но сохраняя на губах подобающую случаю приятную легкую улыбку, молодая женщина почти машинально исполняла одну фигуру вальса за другой. И потому, когда Андрей тихо окликнул ее по имени, даже немного вздрогнула, словно застигнутая врасплох. В устремленном на него взгляде читалась плохо скрытая мольба: не надо, не говори сейчас, подожди! Но, волнуясь о своем, он ничего не заметил. И слова – те, которые она так не хотела слышать, все-таки прозвучали вслух. - Я рада… – что сказать еще, Тася не знала, поэтому, помолчав мгновение, прибавила: – Спасибо! Андрей взглянул на нее с недоумением и даже слегка запнулся – и в танце, и в словах. Но она действительно не понимала сейчас, что именно ему бы хотелось услышать, чтобы почувствовать себя спокойнее? - Не волнуйся, все хорошо… Алексей Николаевич меня нисколько не обижает. Если ты об этом...
Андрей Фролов: Не это. Совсем не это хотелось ему услышать, но, с чего он решил, что здесь, в бальной зале, среди десятков гостей, под самым носом у мужа, она скажет ему то, чего почти никогда не говорила даже наедине, в тиши и безопасности тех дней, когда эта долговязая тень еще не омрачала их будущего. Он почти кожей чувствовал на себе взгляд Елизарова, который ни на секунду не сводил с них глаз, и как никогда желал этому хромому церберу провалиться обратно в преисподнюю, откуда тот так некстати вылез. Андрей Егорович не сомневался, что и Тася чувствует на себе его взгляд, и пытаясь представить себе, что она должна сейчас ощущать, чувствовал как его спину сковывает холодом. Нельзя. Нельзя смотреть на нее слишком пристально, нельзя выбиваться за рамки приличий, надо держать себя в руках. Да, все это он знал, и - Бог свидетель - старался по мере сил, соблюдать те границы, которые определяло благоразумие. Но до чего же это было трудно. Особенно... Особенно видя ее глаза. Слыша голос. Она никогда не была открытой и горячей, но... показалось ли, или нет, что голос ее даже сейчас, когда их никто не слышал, стал словно бы отстраненным... и.. чужим ?! Нет! Этого не могло быть. Это просто ревность, у которой глаза велики видимо пуще чем у страха. Фролов корил себя за эту ревность, за этот совершенно мальчишеский страх, за неизвестно откуда взявшуюся неуверенность, снова и снова напоминал себе об их чаяниях и надеждах, о бесконечных вечерах и беседах наедине. О том, что она все же склонилась к нему, не по девичьей слепой влюбленности, не по родительской указке, а по глубокому расположению взрослого человека, которое не могло вот так вот измениться в одночасье. Не могло.... А если могло? - шептал в душе едкий голос ревности, который он все же не мог заглушить, и Андрей кусал губы, заставляя себя проглотить расспросы, которые были бы унизительны для Таси, потому что она могла бы расценить их как недостаток доверия к себе. Как ни тяжко, что все заканчивается, но и вальс закончился тоже. Отвешивая даме положенный поклон, Фролов поднес к губам ее руку, и вдруг... Если бы его ударили обухом по голове, или в зал влетела бы шаровая молния - это не произвело бы на него такого впечатления. Белая бальная перчатка, сползла к локтю во время танца, и на тонкой ее руке, чуть выше локтя, на белой, точно алебастровой коже лиловел... синяк. Огромный, точно браслетом обхватывающий руку, отливающий багровым в центре и густой синевой по краям, он хранил безошибочно узнаваемый отпечаток чьих-то пальцев. Чьей-то пятерни, впившейся в кожу, стиснувшей эту точеную, хрупкую руку с такой безжалостной, звериной силой, что сдавила ее, вероятно до онемения. Ему не требовалось спрашивать - чья это была пятерня. Андрей Егорович застыл на месте, глядя расширенными глазами на синяк, а потом медленно поднял взгляд к глазам Таси. Медленное онемение разлилось по телу, пропитывая каждую клеточку, непониманием, шоком, ужасом, и пока еще чем-то неосознанным, новым, совершенно непривычным чувством, которого он не мог пока осознать, чувством, которое расползалось по телу точно яд, сковывало дыхание, липким узлом сворачивавало внутренности, запускало щупальца в мозг, мешая думать. Его лицо не просто побелело - оно позеленело, словно по жилам растекалась уже не кровь а желчь. - Не обижает? Тася... Это... это сделал он?! В тихом, хриплом голосе, механическом, лишенным чего-либо человеческого, он не узнавал сам себя, да и не слышал ничего, впиваясь глазами в ее губы, чтобы прочесть по ним ответ, который знал и так, ждал, чтобы услышать скажет ли она правду, или.... его снова ожгло точно кипятком "Не обижает?! Ты и теперь будешь ЕГО защищать?!"
полная версия страницы