Форум » Прочие города и веси Российской империи » Второй шанс » Ответить
Второй шанс
Алексей Елизаров: Время действия - осень 1833 года Место действия - Павловка, Владимирская губерния. Участники - Таисия Елизарова, Алексей Елизаров, Андрей Фролов.
Ответов - 118, стр:
1 2 3 4 5 6 All
Алексей Елизаров: Солнце приближалось к своему зениту, когда на окраине деревни Павловка со стороны кладбища появилась высокая, даже несмотря на сутулость, фигура очень тяжело ступающего человека. Путник уверенно дошел до дома старосты и остановился у ворот. У выглянувшего на стук мальчишки потребовал позвать Ипатия, вопросы о себе оставил без ответа, отрезав, что это не имеет значения. Уверенность, отчетливо слышимая в голосе, подействовала, к воротам вышел староста, недовольный, что его отрывают от дел в такую еще сложную пору заготовки припасов на зиму. Незнакомец стал расспрашивать крестьянина про барыню, но Ипат и не думал отвечать всяким посторонним про Таисию Николаевну. Тогда путник молча приподнял капюшон и сверкнул своими темными глазами. Староста даже присел от неожиданности. - Барин... Барин! Барин!!! Алексей Николаевич! Вы вернулись! - Тихо ты, - резко оборвал его, как выяснилось, никакой не незнакомец. Заткнул старосте рот ладонью и втолкнул в его собственный двор. - Еще раз, что с барыней? Как она? - Да как ей быть-то, барин? - стягивая шапку с головы уже намного тише ответил Игнат. - Все горюет по Вам, трудится аки пчелка, все же на нее свалилось. Одна она у нас защитница. Матушка Ваша... - Я знаю. Только что поклонился ее могиле, - прервал уже готовый выплеснуться поток соболезнований Алексей. - Значит, говоришь, ждет все еще? Не забыла? - на жестком сильно загорелом лице промелькнуло что-то, похожее на надежду. - Да! Ждет! Конечно ждет, барин! Пойдемте скорее! Вот же радость какая! Вы вернулись! - Ипат, ты посмотри на меня, какой - иди? Ты сам меня еле признал, - Елизаров покачал головой, протестуя против восторгов старосты. - Да, потрепало вас, барин. Где ж вы были все эти годы? - На Кавказе, Ипат. Воевал, попал в плен, сбежал. Дай воды хоть умыться, мне еще перед женой виниться за долгое отсутствие. - Ээ, барин. Если виниться хотите, лучше прямо так идите. Барыня увидит какой вы худой, усталый и грязный, подумает, через что вы прошли, да и виноватить уже ни за что не станет. Всегда работает, барин. Уж не сомневайтесь. Да к тому же, где вы в любом обличье всегда желанный гость? Только в родном доме. Идемте, барин, идемте, я говорю! Не став тратить силы на споры со старостой, Алексей позволил увести себя к господскому дому. И все же его сурового взгляда хватило, чтобы запретить Ипату на протяжении всего пути орать о возвращении барина, пообещав к вечеру прийти в себя и позволив старосте к закату устроить небольшое празднование своего возвращения для крестьян и челяди. Войдя в вороты усадьбы, Алексей чуть замешкался, оглядывая дом и постройки, и заметил неподалеку кряжистую фигуру конюха. - Степан?! Мужчина оставил свое занятие и подошел поближе. Елизаров откинул капюшон и уже увереннее позвал: - Дядька Степан! Неужели совсем не узнаешь? Конюха пришлось подхватывать, чтобы не упал. У старого человека подкосились ноги при виде возвратившегося домой барина, которого когда-то самолично учил держаться на лошади. Елизаров крепко обнял одного из немногих, кто близко знал его еще ребенком и уже увереннее и быстрее двинулся к крыльцу дома.Войдя под крышу дома Елизаров остановился, словно ошеломленный осуществившейся мечтой. Его взгляд медленно скользил по обстановке, словно здороваясь с родными деталями интерьера. Стараясь не мешать, Степан шепотом узнал у горничной, где барыня, и только когда немое и неподвижное созерцание стало слишком затягиваться, конюх осторожно кашлянул. - А она здесь почти ничего не поменяла, - с расцветшей на губах улыбкой заметил отмеревший Алексей. - Да до этого ли ей было, барыне-то... Она в кабинете, барин, вашем, идите. Порадуйте, - попытался осторожно поторопить вернувшегося хозяина Степан. Все еще находясь во власти воспоминаний Елизаров пошел вперед, водя кончиками пальцев по крышке комода, обводя рамы картин, да так, видимо, задумался, что прошел мимо лестницы на второй этаж. Тут не выдержал староста. - Барин, вы чего? - понизив голос, спросил Ипат. - Никогда ж не переживали, а тут робеете, о том, что барыня подумает, вас увидев, что ли? Да обрадуется она, обрадуется, - и, положив руку на плечо, осторожно подтолкнул к лестнице наверх. А для верности еще и сопроводил, и, когда барин застывал в раздумьях, утягивал все ближе к кабинету. У дверей процессия остановилась. Староста постучал в дверь: - Таисия Николаевна, это Ипат. Вы простите, что без приглашения, у нас тут... подарок для вас. Дозвольте войти.
Таисия Елизарова: Удивительно теплый и солнечный для позднего сентября день едва успел миновать середину и лишь начинал движение к вечеру. Потому лучи солнца, проникая сквозь уже слегка поредевшую листву на деревьях в раскрытые настежь окна рабочего кабинета хозяйки Павловского имения, падали все еще почти отвесно, подсвечивая едва различимые пылинки, вытанцовывавшие в сквозняке, что колыхал легкие занавески на карнизах. В кабинете было тихо, и лишь откуда-то с улицы в дом проникали обычные звуки сельской жизни: отдаленное кудахтанье кур где-то на заднем дворе, приглушенные голоса дворовой прислуги, перекликающейся между собой, шелест метлы дворника… Устроившись за письменным столом в широком и высоком кожаном кресле и подвернув, как обычно, когда никто за нею не наблюдает, под себя одну ногу, Таисия Николаевна усердно корпела над амбарными книгами, предоставленными управляющим с целью ежемесячного отчета, вот уже который подряд час пытаясь вникнуть в суть бесконечных колонок написанных аккуратным почерком цифр – и все сильнее ощущая себя при этом идиоткой. Что поделать: точные науки, а среди них в первую очередь арифметика, никогда не были сильной стороной госпожи Елизаровой. И, верно, сгинуть бы еще несколько лет тому назад в нищете и упадке от подобного «управления» Павловскому имению, если бы не добровольная помощь соседа Таисии Николаевны, Андрея Егоровича Фролова. Собственно, именно с этого – с его бескорыстного желания помочь несчастной, насмерть запутавшейся в подсчетах и расчетах начинающей помещице, дошедшей почти до отчаяния в стремлении – и невозможности контролировать то, в чем совсем не разбирается, и началось когда-то их знакомство. Помнится, тогда, воспользовавшись с радостью вверенным ему суверенным правом поступать, как сочтет необходимым, Фролов первым делом выгнал взашей из Павловки прежнего – служившего еще при отце Алексея Николаевича, вороватого управляющего, уверенно ведущего хозяйство в Павловке к совершенному разорению в угоду собственной корысти. После, самостоятельно разобравшись со всеми закоулками двойной бухгалтерии, сам нашел подходящего и главное, надёжного нового человека на эту работу, с которым уже через год привел дела в имении в полный порядок, а через три – и вовсе сделал его прибыльным и процветающим. И все это успевал совмещать с работой в своих собственных Высоких Горках, да еще и благоустройством дел по всему их уезду. Еще с самых первых дней их общения, наделенная в этом смысле присущими всякой женщине способностями, Тася подозревала, что Андрей Егорович помогает ей не из одного лишь только гуманного чувства, однако длительное время изо всех сил делала вид, что ровным счетом ничего не замечает. Но и сам Фролов тогда деликатно не настаивал ни на каком сближении сверх положенного приличиями дружеского соседского расположения. И лишь в последний год в их отношениях что-то неожиданным образом изменилось – без всяких к тому причин и даже без объяснений, они вдруг как-то естественно пришли к пониманию, что нужны друг другу более чем просто друзья. Вдобавок, Тася искренне привязалась к дочкам Андрея Егоровича, а девочки радовались, когда видели ее в гостях в Высоких Горках. При этом их чувства по-прежнему удивительным образом ни разу не переступили за рамки платонических, несмотря на то, что прошедшей весной Фролов даже преподнес Таисии Николаевне в подарок изящный перстень с бриллиантом, а она приняла его, хоть пока и не решалась носить на людях. И тогда, опять без слов и объяснений, он снова стал ждать. И был, как все больше уверялась, порой, честно спрашивая себя о питаемых к этому мужчине чувствах, госпожа Елизарова, уже весьма близок к успеху. К тому же, вот-вот должен будет миновать положенный только что принятый законом для подобных случаев срок… Отложив в сторону карандаш, Тася оторвала взгляд от ненавистных цифр и, потягиваясь, посмотрела в окно. Чудесно, что удалось убедить экономку Степаниду, железной рукой державшую в Павловке бразды управления домашним хозяйством больше, чем ее барыня прожила на свете, повременить ставить в окна на зиму вторые рамы. Сентябрь начался дождем и холодом, и две недели к ряду, старуха бродила по вмиг отсыревшим комнатам и с недовольным видом бурчала под нос – но так, чтобы непременно услышала Таисия Николаевна, что топить печи при не законопаченных окнах суть сущее расточительство. Однако в середине месяца внезапно вновь сделалось тепло, пришло позднее бабье лето, которое с тех пор никак не желало оставлять здешних мест и радовало души и взгляды яркими и пестрыми днями, пусть уже и совсем короткими. И опять захотелось проводить время в долгих неторопливых прогулках по окрестностям, наслаждаясь этим последним теплом и царящим повсюду буйством красок, стремясь напитаться ими – будто бы впрок – перед долгой, тусклой и однообразной зимой. Еще раз скосив глаза на раскрытый гроссбух, Таисия Николаевна вздохнула. В очередной раз укоряя себя в малодушии, спустя еще минуту, она, тем не менее, решительно захлопнула массивный том, и отложила его в сторону. Бог с ним! Вот приедет завтра в гости Андрей – и, как всегда, мгновенно во всем разберется, добродушно посмеиваясь над очередной Тасиной попыткой вообразить себя знатоком бухгалтерии, а она, притворно пообижавшись для виду, как всегда, с удовольствием и благодарностью примет его помощь. А сегодня – сегодня у нее есть и другие дела: например, ответить на накопившиеся за неделю письма. И в первую очередь – на то, что пришло от кузины Таты, которая вот уже третий год подряд зовет ее в гости в Петербург на Рождество. Да только опять вряд ли выйдет, если прямо в Сочельник Тася загадала для себя, наконец, открыто сказать Андрею, что согласна стать его женой – как только это станет возможно. Осторожный стук в дверь отвлек молодую женщину от размышлений, уже почти увлекших ее в приятные сердцу мечты о спокойном и счастливом будущем рука об руку с добрым и понимающим мужчиной, каким – на сей раз без всяких сомнений и скрытых вторых смыслов, являлся Андрей Егорович Фролов. - Подарок? Какой еще подарок? – поспешно высвобождая из-под себя ногу, Тася с улыбкой поднялась из кресла, предполагая, что это Андрей решил в очередной раз сюрпризом сделать ей что-то приятное, или же просто сам явился в Павловку без предварительного уведомления, что тоже уже давно было промеж них делом вполне обыкновенным и неизменно радовало. – Ну что же вы там медлите?! Входите! – на сей раз голос Павловской барыни прозвучал чуть более нетерпеливо и в нем, в ответ на все еще происходящую вне ее поля зрения какую-то смутную возню, отчетливо послышались нотки почти детского любопытства. Наконец, дверь отворилась и тут… Нет, увидев перед собою стоящего на пороге комнаты высокого человека, чьи впалые, кажущиеся бронзовыми от загара щеки и худые выступающие скулы густо заросли черной бородой, а старая и потрепанная одежда, больше похожая на лохмотья нищего, буквально болталась на тощем жилистом теле, Тася не упала в обморок и не закричала. Неотрывно глядя на мужа, она вышла из-за стола и, с все той же, одеревеневшей на губах улыбкой, медленно подошла к нему почти вплотную. Все так же, не сводя глаз с лица – изменившегося, но все равно того самого, легко провела ладонью по шершавой ткани видавшей виды шерстяной накидки на его плечах, и тихо и немного хрипло произнесла: - Вернулся. А ведь я всегда знала, что однажды именно так все это и случится…
Алексей Елизаров: - Наконец-то я увидел тебя, Тасенька. Я верил, что однажды это случится, - эхом повторил Алексей, ловя руку жены и прижимаясь губами к ее раскрытой ладони. Свободной же рукой он жестом за спиной подал знак сопровождавшим оставить их одних. Двери послушно закрылись. Елизаров на один вздох прикрыл глаза, упиваясь ощущением мягкой ласковой ладони у своего лица, свежего ветра, треплющего гардины поверх окна, и таких мирных звуков, отголосками доносящихся со двора. Вот он и дошел. Ставший слишком привычным, а потому казавшийся нескончаемым, путь закончен. И наконец, его цель обрела ясность. Он шел не к мягкой постели, не к обильной пище, не к власти над другими и не за положением в обществе. Все это время он шел к ней, своей жене. К уюту ее домашнего платья, к внимательному взгляду, к этому чувству дома, которое мужчина испытывает только рядом со своей женщиной. Сражение за жизнь позади, но теперь наступило время сражения за счастье. От него не укрылась застекленевшая улыбка на ее лице, и в словах Таисии Николаевны умный человек мог услышать достаточно. Его не было дома слишком долго. Время жестоко: оно выпило из его домочадцев сначала уверенность, потом и веру в его возвращение, и уже почти принялось за саму память о нем. Елизаров не сдавался в плен добровольно, но он самовольно отправился на войну, убегая от скуки помещичьей жизни, оставляя в ее плену близких и требующих его защиты людей. Матушка не дождалась, покинула всех ради лучшего мира. И теперь на плечи Елизарова возложена ответственность доказать Тасеньке, что ее ожидание не было напрасным. С усилием отстранился он от руки жены, но пальцев ее не выпустил, отчетливо понимая, как странно должна чувствовать себя ее маленькая и нежная рука в плену его мозолистой, искореженной неволей ладони. Елизаров не думал скрывать от жены эти свидетельства произошедшего с ним, но он совсем не гордился ими, скорее наоборот. А еще он продолжал удивляться внутренней силе своей супруги. Почти во всех сценариях их первой встречи, что он проигрывал в своем сознании, Тася падала в обморок. Но, не желая переутруждать ее больше необходимого, Алексей все же порадовался открытым окнам и повел жену к дивану, старательно скрывая скованность своей прихрамывающей походки. Усадив ее, и по-прежнему не желая выпускать ее руку из своей, сел рядом, развернувшись к ней всем корпусом. Сложно поверить в то, что происходящее не является сном или бредом утомленного неудачами сознания, и потому так важны любые ощущения, касания, запахи. И потому так пристально взгляд Елизарова прикован к лицу супруги, будто стремясь по нему прочитать всю летопись упущенных им лет. - Таисия Николаевна, я виноват перед вами, я непозволительно задержался. Я был в плену и рвался домой всем сердцем. Но мне потребовалось накопить некий опыт и умения, чтобы мои попытки побега увенчались успехом. И пусть разум настойчиво указывал, что поручик Елизаров никогда и ни за что бы не стал просить прощения даже у собственный жены, глаза выдавали всю глубину его раскаяния и сожаления о том, как все в их судьбах сложилось, а еще силу и жгучее желание немедленно начать менять жизнь этой хрупкой женщины к лучшему. Но, понимая, что жадными взглядами не снимет забот с Таисии Николаевны, Алексей оторвался от приятного созерцания и оглядел кабинет. Талмуды гроссбухов красноречиво рассказали, от чего оторвал он жену своим появлением. Осень, пора всевозможных отчетов. И все эти детали и нюансы, вся тягомотина подсчетов легли на ее плечи. Однако его ответственная супруга ведь сидела и усердно вникала во все это, потому что не могла иначе? Потому что чувствовала себя обязанной? Перед кем? Или ради чего? Ведь, уезжая, Алексей Николаевич не потрудился достаточно узнать свою жену, потому что, если бы узнал - вряд ли бы уехал. А если во всем виновато очарование первого впечатления, смешанного с восторгами нахождения под крышей дома, который он наконец может назвать своим? И если всё это восхищение такой ранящей даже самое огрубевшее сердце красотой жены - лишь иллюзия, подобная видениям огромного озера, когда третий день страдаешь от жестокой жажды? Только приведешь себя в порядок, вернешься к подобающей помещику Елизарову жизни - и пелена спадет, обнажив совсем непривлекательные подробности? Нет. Алексей моргнул и ласково улыбнулся жене. Как бы ни изменилась за эти годы его Тасенька, что бы ни открылось из того, что он позабыл, все не имеет значения. Она ждала его все эти годы. Не бросила скучную чужую деревушку, не сдалась. Могила его умершей матери ухожена, дома в деревне радуют глаз, староста свою барыню ценит. Разве не должен ли Алексей всеми силами постараться, чтобы ответить добром уже за это? Недостойно дворянина бежать от оплаты своих долгов. - Сможете ли вы простить меня?
Таисия Елизарова: И все-таки это было потрясение. А иначе, почему так безвольно разрешила ему прижать к губам свою раскрытую руку – в тот момент, когда хотелось, да-да, действительно хотелось даже не сжать ее в кулак, а напротив, напрячь пальцы, распустить их, точно разъяренная кошка, перед тем, как нанести врагу, забывшему, что в мягком мехе теплой лапы скрываются острые когти, безжалостный удар? Почему молча позволила покорно увести себя за собой, усадить рядом – когда должна была бежать прочь от чужого и непонятного человека, ставшего таким, однако, вовсе не сейчас, а еще тогда, давно, много лет назад? Осознание необратимости случившегося происходило медленно и постепенно. Все, во что она успела поверить, все прекрасные песчаные замки будущей жизни, что успела возвести в своем воображении, в один миг оказались разрушены беспощадной и неодолимой силой приливной волны. Волны отчаяния и разочарования, которая почти на несколько минут совершенно лишила Таисию Николаевну возможности отчетливо воспринимать действительность и понимать те слова, с которыми обращался к ней вернувшийся из небытия супруг. Они долетали до ее слуха, и верно, словно бы сквозь толщу воды – глухие и неясные. Тем не менее, кое-что из сказанного она услышала. «Непозволительно задержался»… Так вот, стало быть, вот, в чем он винит себя! А вовсе не в том, что ушел от нее тогда, десять лет назад, не в том, что – перед этим – мучил и унижал достоинство всеми возможными и невозможными способами, исключая разве что физические. Да и то – как ни вспоминать без содрогания то, что он находил для себя приятным и желаемым в те моменты, которые принадлежат только двоим? И теперь, после всего этого, он действительно уверен, что может просто прийти, попросить прощения – и получить его?! Глядя на то, как он улыбается, замерев в ожидании ее ответа – несомненно, уверенный, что это всего лишь простая формальность, Тася внезапно ощутила, как к горлу начинает подкатывать истерика. Но не та, что заставляет разразиться бурными слезами и громко требовать своего, а тихая, практически незаметная внешне, однако разрушающая изнутри гораздо сильнее любого эмоционального выплеска, обращенного наружу. - Простить можно лишь прегрешение. В том, что вам пришлось пережить в плену, в страданиях и лишениях, вашей вины нет, поэтому не нужно… оставим это на другое время, Алексей Николаевич. Или вовсе забудем. По моему опыту, некоторые вещи лучше просто забыть. Хотя и не всегда получается, - вновь обретя способность говорить не междометиями, но связными фразами, тихим голосом произнесла Таисия Николаевна и, сцепив покрепче пальцы, сжатые и без того в плотный замок, улыбнулась. – Впрочем, теперь вообще не время для долгих бесед. У вас измученный вид. Нужно попытаться хотя бы немного привести себя в порядок. Я сейчас же распоряжусь согреть воды для ванны, а пока ее будут готовить – вместе с вашей комнатой, велю принести в столовую что-нибудь из еды, оставшейся от завтрака. Боюсь, обед еще не готов. Я не изменяла заведенного вами прежде порядка, так что его подадут только к четырем часам дня. Окончательно опомнившись, Тася говорила и говорила. Спокойно и размеренно, она описывала самые обыденные вещи, словно стремилась задать себе этим некий внутренний ритм, запустить вдруг замерший на месте душевный метроном, чтобы вновь ощутить в себе силы встать с этого проклятого дивана и опять начать двигаться и думать свободно. Хотя отчетливо понимала, что отныне все это вновь не имеет ровным счетом никакого смысла.
Алексей Елизаров: - Хорошо. Всё - хорошо, Таисия Николаевна, - мягко прервал Елизаров поток слов своей супруги. - Я буду доволен - всем - оставленным прежним или изменённым вами в поместье, - уверенно и терпеливо заключил он, стремясь успокоить женские страхи. Нервозность супруги казалась мужчине понятной. Он появился слишком внезапно, не послал впереди себя письма, да ещё и страшно грязный и совсем неподобающе одетый. К счастью, в его силах убедить жену, что он не ревизор, приехал в Павловку не для суровой оценки способностей и выискивания недочётов, а ради спокойствия и семейного тепла. Что же до внешнего вида, то это самый легко поправимый его недостаток. Елизаров поднялся на ноги. - Не нужно, Таисия Николаевна. Вам совсем не нужно утруждать себя этим. Я не настолько утомлен, чтобы не справиться со слугами. Степанида ведь ещё здесь? Признаться, я был сегодня утром на кладбище, захотел узнать все дурные вести разом... - дождавшись утвердительного кивка супруги на свой вопрос, продолжил: - Ну всё тогда совсем легко и просто. И не нужно сейчас готовить никакой еды. Лучше мы пообедаем вдвоём в положенное время, а я как раз успею вернуть себе достойный вашего супруга вид. И, Таисия Николаевна, я разрешил Ипату устроить сегодня вечером для крестьян небольшой праздник в честь моего возвращения, потэтому прошу вас вместе со мной ненадолго присоединиться к нему, чтобы развеять последние сомнения. А пока, позвольте ещё одну просьбу: отдохните. Займитесь чем-то более приятным, чем эти книги. Я горд вашими свершениями, но вам не нужно больше утруждать себя этим. Я поговорю вечером со старостами и управляющим, а завтра сам примусь за все дела, - дав такое обещание в надежде вернуть спокойствие жене, Алексей Николаевич покинул кабинет. За дверьми раздался его уверенный голос, зовущий экономку, а следом, почти сразу, сдавленный стон Степаниды, сумевшей дождаться своего барина. Радость старушки была столь велика, что Елизаров поспешил увести ее от дверей кабинета, чтобы не мешать громкими, почти по-матерински радостными восклицаниями покою Тасеньки. Убедив неугомонную Степаниду, что его совершенно точно устроит любая комната, чтобы вернуть себе достойный вид, и он совсем не сердится, что его личные покои оказались не готовы, Алексей вскоре обрел, наконец, так страстно желаемое наслаждение горячей ванной. Возвращение в мир живых присходило под слезы и причитания экономки, которая увидев его без сорочки в первый момент онемела, словно скульптор над вдребезги разбитой статуей, бывшей некогда его идеальным шедевром. Сухопарое, жилистое тело было обезображено страшными отметинами оставленными войной и пленом. Исчезли под грубым, выбухающим рубцом даже три родинки на ключице, бывшие особым знаком ее барина, а на грудь, спину и изувеченные руки было страшно смотреть. Неподдельное горе старой женщины трогало сердце, но вместе с тем будило и сожаление и даже стыд за своё отсутствие. И Алексей попробовал переключить внимание Степаниды вопросами про жизнь в Павловке в его отсутствие. Спустя четверть часа, когда стало понятно, что экономка только начала делиться всем наболевшим, Елизаров запасся всем своим вниманием, чтобы не упустить ни одной подробности, щедро вываливающейся на него Степанидой. Но ставший постепенно таким убаюкивающим мерный рассказ ее все равно бы усыпил разморенного ванной барина, если бы постоянные упоминания о соседе Фролове, зачастившем в их усадьбу, как к себе домой. Это помогло Алексею взбодриться и даже заставило вступить в спор со старой служанкой. Но Степанида не унималась, все мелкие обиды на барыню, накопленные за годы, зудели словно змеиные укусы, и требовали от Алексея Николаевича восстановить справедливость. Она ведь не за себя радеет, а за доброе имя её горячо любимого барина. Елизаров же с самого начала пытался спокойно напомнить ей, что Таисия Николаевна осталась одна в ужасной ситуации, что она была не готова, да и не обязана взваливать на свои плечи всё это хозяйство, но экономка не унималась, и тогда Алексей не выдержал: - Стеша! Что бы ты себе ни думала, как бы ты себе ни считала, в каких бы грехах Таисию Николаевну ни подозревала, мне она - венчанная жена, и передо мной ей держать за всё ответ, так, как я захочу, и когда я захочу. Тебе же она - барыня! Которая собственными руками сохранила дом, в котором я вырос и всех вас, кого когда-то знал! За честность твою спасибо, но в собственных домашних делах я в состоянии разобраться сам. А тебе хватит болтать без толку! Дай лучше одеться, вода уже ледяная! Елизарову показалось, что его отповедь оказала верное влияние на экономку, потому что женщина как-то сразу успокоилась, хоть и не сникла, и уже через несколько минут подала полотенца, и принялась отыскивать в гардеробе подходящую одежду и обувь. Покончив с первостепенным, Степанида напоила барина сладким горячим чаем и передала его заботам Глаши и Варвары, а сама отправилась следить за приготовлением его любимых блюд и подготовкой хозяйских комнат. К обещанному обеденному часу Елизаров чувствовал себя почти отлично, вновь аккуратно подстриженный, гладко выбритый и в собственной одежде, пусть пока и излишне просторной. Устроившись во главе обеденного стола, он внимательно посмотрел на жену, но не сумел прочитать по её лицу ничего однозначного, а потому первым задал вопрос: - Сударыня, быть может, вы хотите что-то у меня узнать, или же желаете о чём-то рассказать мне сами?
Таисия Елизарова: Вновь оставшись в комнате одна, Таисия Николаевна еще некоторое время сидела на диване, невольно прислушиваясь к доносящимся из-за двери причитаниям и восклицаниям. Принадлежали они экономке, которая, несмотря на распоряжение барина не мешать его встрече с женой, все равно приковыляла прямиком к кабинету, чтобы своими глазами убедиться, что ее «голубчик Алёшенька Николаевич» действительно вернулся домой. Таисия точно этого не знала, да особенно, признаться не интересовалась, но слышала что-то о том, будто в младенчестве Степанида была Алексею то ли няней, то ли вовсе кормилицей, потому всегда относилась к нему, уже и совсем взрослому, почти с животной преданностью, горюя об исчезновении барина, кажется, больше всех в доме, исключая разве что родную мать. И точно так же, как покойная свекровь, в душе недолюбливала Таисию Николаевну, кажется, до сих пор считая ее чужой в Павловке. Впрочем, за годы отсутствия Елизарова, ей пришлось существенно умерить свой пыл, хотя Тася никогда не обижала старухи, напротив, всячески подчеркивала свое к ней участие. Однако верно, должно быть, говорят, что у собаки может быть лишь только один настоящий хозяин… Позволив Степаниде вдоволь порадоваться встрече, дождавшись, пока голоса за дверью окончательно стихнут, Таисия Николаевна вышла из кабинета и пошла через анфиладу парадных комнат второго этажа в ту часть дома, где находились покои самих хозяев. На пути ей несколько раз попадались слуги: дворовые мальчишки, торопливо снующие туда-сюда с пустыми и полными ведрами горячей воды для приготовления ванны Алексею Николаевичу, горничные со стопками полотенец, какими-то кувшинами, плошками… Дом казался похожим на разворошенный улей. И лишь одна Тася брела сквозь всю эту суету медленно, точно сомнамбула, ощущая себя среди нее чужой. Самозванкой, свергнутой с трона вернувшимся после долгого отсутствия настоящим повелителем. Нет, Тася никогда не мечтала о власти, искусство управлять людьми всегда оставалось для нее одним из самых трудно постижимых. Однако за десять лет она привыкла чувствовать себя здесь полновластной – и единственной хозяйкой. К этому же, как казалось, давно привыкли и слуги, но стоило лишь Алексею ступить на порог дома – и все вновь переменилось. Хозяином – мгновенно! – для всех этих людей стал именно он, барин Алексей Николаевич, а Тася вновь превратилась лишь в его жену-чужачку. Столичную штучку, хоть и прожила с ними больше десяти лет. В сущности, в этом не было ничего странного. С теми из своих людей, которые без возражений покорялись его воле, Елизаров никогда не был тираном. О судьбе остальных Таисия Николаевна ведала лишь по смутным долетающим до нее иногда обрывкам разговоров, которым, сказать откровенно, не придавала значения, полностью погруженная в собственные беды и горести того времени. Но в целом знала, что барина крестьяне уважали, ибо он хорошо разбирался в управлении хозяйством и, что называется, «давал жить». Пусть и не всем, а лишь тем, кого полагал для себя нужным. Так, раздумывая над тем, почему Алексей терпел подле себя вора-управляющего, если наверняка понимал его сущность, со временем Таисия Николаевна даже начала думать, что все это было совсем неспроста. Оттого и глядел тот волком, покидая контору – когда Тася явилась туда вместе с Андреем Егоровичем, чтобы с позором его уволить, пригрозив, если не уберется сам, судебным разбирательством. Глядел так, что хрупкая Тася тогда невольно спряталась за спиной Фролова, стоящего с нею рядом. Впрочем, с тех пор утекло уже много воды. И потому ей казалось, что жизнь в Павловке изменилась в лучшую сторону. Она старалась, очень старалась – сколько могла. Прислушивалась к советам Андрея, делала многое для крестьян. И тем не менее, стоило вернуться настоящему барину, все немедленно вернулось на свои места. Только самой Тасе теперь отчего-то казалось, что места ей в Павловке больше нет. И вновь дышать здесь вольно, она уже никогда не сможет. Часы в будуаре, куда сами собой в поисках уединения привели ее ноги, мерно отзвонили без четверти три. Стоило призвать горничную и начинать переодеваться к обеду. Да, к тому же, после придется пойти еще и на какой-то сельский праздник… Но Таисия Николаевна все никак не могла заставить себя дернуть за шнурок сонетки – еще одного, кстати, удобного новшества, какое прежде встречалось госпоже Елизаровой лишь в Петербурге. В Павловке все от веку обходились простыми колокольцами, да зычным голосом. Но беда была в том, что зычного голоса у Таси никогда не было. И потому, когда Андрей Егорович как-то предложил найти во Владимире мастеров, способных сделать такую систему для вызова прислуги, страшно обрадовалась и, конечно, согласилась. Андрей… господи, об этом же она совсем не подумала! Что будет с ним? Точнее, что будет с ними двоими – теперь?! Опустив глаза от собственного отражения в зеркале, стоящем на туалетном столике, Таисия Николаевна потянулась дрожащими пальцами к шкатулке из слоновой кости, в которой держала украшения, какими пользовалась особенно часто. Именно там, на самом дне, в отдельной маленькой коробочке лежал его подарок – перстень, который Тася пока не решалась надевать. И уж точно не сможет надеть теперь. - Барыня, барыня! Я только узнала! – должно быть от потрясения, поэтому без стука, в будуар буквально ворвалась Катя, личная горничная госпожи Елизаровой, которая приехала с нею в Павловку еще из Петербурга. И была, пожалуй, единственной, кому Тася полностью и безмерно здесь доверяла. Именно поэтому Катя знала больше остальных, именно поэтому, пользовалась большими, чем другие, правами, хоть и никогда не злоупотребляла ими. – Я к сапожнику, дядьке Моисею бегала, в деревню, башмачки ваши забрать из починки. Прихожу домой, а мне дед Ипат и говорит: «Барин наш домой вернулся!» Я чуть прямо там башмаки-то из рук и не выронила! Нешто правда?! - Правда, - ответила Тася просто, без всяких дополнительных уточнений и пояснений. - Господи… что ж теперь будет-то?! – прошептала Катерина, круглея глазами и прижимая к губам ладонь. – Как же теперь… опять все начнется? - Что начнется, Катя? – закрывая шкатулку, из которой так и успела извлечь подарок Фролова, Таисия Николаевна обернулась и спокойно посмотрела в глаза служанке. – Я не понимаю тебя. Алексей Николаевич – мой муж, который вернулся домой после долгой разлуки. Он многое вынес. Страдал. И ты не смеешь – никто здесь не смеет говорить о нем что-либо в подобном тоне. - Но… - Никаких «но»! – сдвигая брови, молодая женщина сверкнула в ее сторону гневным взглядом. – Я рада его возвращению. Сегодня у нас праздник, Катя. И ты сейчас же прекратишь говорить ерунду, а вместо этого приготовишь для меня нарядное платье. То… темно-вишневое, из муара. С кремовым кружевным воротником. - Да ему ведь уже сто лет, барыня! - Всего десять. Алексей Николаевич прежде любил, когда я его надевала, говорил, что оно ко мне идет. Хочу сделать ему приятное. Исполняй! Сделав быстрый книксен, и испуганно при этом на нее посматривая, Катерина исчезла в гардеробной – найти и привести в порядок такую старую вещь требовало времени, а ведь надо будет барыню причесать для него по-другому… А Таисия Николаевна вновь отвернулась к туалетному столику. Крепко сжав ледяными пальцами виски, она уперлась локтями в полированное дерево и закрыла глаза. Спустя час с небольшим после этого разговора, она неторопливо вошла в столовую, куда вскоре явился и Алексей. Переодетый, постриженный и гладко выбритый, он больше не смотрелся бродягой, несмотря на то, что костюм его был несколько старомоден и сидел на плечах как-то неловко, не так, как прежде – тогда, в молодости, Елизаров был настоящим щеголем и никогда бы не допустил подобного. Но такое было легко объяснить изменившимися физическими кондициями, поэтому Тася не придала этому особого значения. Тем более что и сама была одета так, словно и не прошло этих десяти лет. Странный, мистический маскарад – словно бы путешествие в прошлое. Только вот они оба уже другие. Рассматривая лицо сидящего напротив мужа, теперь, когда улеглись волнение и паника первых минут, она невольно отмечала все новые и новые маленькие перемены, знаки и отметины, которые оставили на нем время и пережитые – неведомые ей пока события. Алексей казался ей прежним – и одновременно другим. И это было по-настоящему странно. А еще этот его взгляд. Внимательный, задумчивый… От этого взгляда Тасе хотелось спрятаться, и тут же одновременно почему-то хотелось, чтобы он продолжал смотреть. Что он в ней видел? Что думал о ней в долгие минуты, прежде чем решился заговорить, так и не дождавшись от нее первой реплики их первого настоящего разговора после разлуки? - Я – узнать? Или рассказать… Но о чем я могу рассказать прямо сейчас? Мне кажется, здесь все, как и прежде, - осторожно откликнулась она, не понимая полностью сути заданного вопроса. – Впрочем, если вы имеете в виду дела, то я готова передать их вам хоть сегодня. Что же до остального – я не хотела бы причинить вам боль, невольно заставляя вспоминать неприятное, - «и того же жду от вас…», - поэтому лучше расскажите сами все, что сочтете нужным.
Алексей Елизаров: Ответ жены пришёлся совсем не по вкусу Елизарову, он нахмурился, молча поднес ко рту ложку супа, как-то задумчиво прожевал и снова внимательно посмотрел в лицо жены. Если бы он при этом успел кинуть взгляд вокруг, то заметил бы, как сжались, страшась хозяйской бури, слуги, прислуживающие за столом. - Значит так, я не юная барышня, чтобы мне было неприятно от каких-то там воспоминаний, - отпив из бокала, начал Алексей, но тут же поморщился. - Нет, никакого вина мне сегодня. Варвара, принеси воды. Уверенный, что его приказание сейчас же исполнят, продолжил сухо: - Летом двадцать восьмого наш отряд попал в засаду. Все довольно банально. Взрыв порохового бочонка под скалой, и град каменных осколков на дорогу. Кого не смело в пропасть и не оглушило на месте - тех добивали вручную. Меня по-видимому тоже оглушило - я не помню как упал с коня. Очнулся в яме. С тех пор таскали на допросы, требовали написать домой письмо с требованием выкупа, выпытывали какие-то сведения, потом оставляли в покое ненадолго, чтобы оправился и все начиналось заново. Часто перевозили с места на место. Горцы - летучие отряды, тем и затруднительно с ними воевать. В последнем ауле - высоко в горах - оставили уже надолго. Пытался сбежать раз пятнадцать. Ловили, возвращали, наказывали, и все начиналось заново. Но в конце концов упорство вознаграждается - поговорка не лжет, и как видите - я здесь. - только тут он сообразил, что его слова слышит не только жена, но и служанки. Темные глаза гневно блеснули. Варвара и вы все, быстро выставили всё приготовленное разом на стол, он и так слишком большой для нас двоих, места хватит, и все вышли. Зайдёте только тогда, как в деревне всё к празднику готово будет. И не надо мне рассказывать, что так не принято, или что всё остынет. Мне лучше знать, исполняйте! - ему даже не потребовалось повышать голос, с появившеюся после плена хрипловатостью он казался особенно угрожающим. Слуги исполнили приказание и, оставшись вдвоем с супругой, Алексей поднялся, подхватив свой бокал с водой, и пройдя мимо всего стола, опустился на стул по левую руку от Таисии Николаевны. Потёр рукой лоб, будто унимая головную боль, вздохнул и продолжил уже совсем иным тоном, намного более тихим и спокойным. - Таисия Николаевна, Степанида битый час вещала мне о всех горестях и радостях, и то вряд ли половину успела мне рассказать, я её прервал. А у вас, у которой в отличии от Степаниды забот было раз в пять больше, мне и сказать нечего? Епифаныча, управляющего, выгнали, да? Как вы жили оставшись здесь даже без поддержки моей матушки? Кто помогал вам? Кто обижал? Елизарову пришлась не по вкусу отстраненность и скованность жены. Что скрывается за этой маской великосветских приличий? Обида на него? Но за что именно? Не оценил её успехов? Так она и не хвасталась. Не проявил должного внимания по приезду? Но так сама же дала понять, что не рада видеть рядом с собой грязное чучело, и Алексей ни за что бы не стал её за это винить. Что он успел сделать не так, что теперь получает эту демонстрацию? И злиться на нее совсем не получается: у неё даже вымученная улыбка притягивает взгляд. И сейчас Алексей раздражается из-за того, что, казалось, только у его супруги на лице не прочитал радости при своем появлении. Может быть, дело в слугах? Мадам Елизарова была достаточно уверенной в себе женщиной, чтобы в отсутствие сына взяться за воспитании невестки и вдолбить в её очаровательную головку какую-нибудь глупость, вроде невозможности улыбаться на глазах у прислуги. Но гадалки из него не выйдет, в крови и капли цыганской крови вроде не должно сыскаться, необходимо действовать иначе, и как можно скорее. - Я скучал по вам, Таисия Николаевна. И жалел, что не мог быть рядом с вами.
Таисия Елизарова: То, что Елизаров столь категорично отказался от ценимого прежде превыше всех прочих «Шато лафит», несколько озадачило его супругу. Нельзя сказать, что десять лет назад Алексей много пил, но раньше он определенно никогда бы не предпочел стакан воды бокалу доброго вина, особенно своего любимого. Впрочем, Таисии Николаевне как-то доводилось слышать или, может, читать где-то о том, что магометане, к коим относится по вере большинство черкесов, винопитие почитают одним из самых тяжких грехов. Так что, может статься, за время плена ее супруг просто отвык от алкогольных напитков. Что на самом деле было бы не так уж и плохо, ибо на пьяную голову он порой делался неуправляемым, заставляя Тасю с ужасом ждать своего возвращения после очередного загула с друзьями, длившегося бывало по нескольку дней и происходившего в неведомых для госпожи Елизаровой местах. Когда же Тася пыталась выяснять, где он был, Алексей обычно отвечал, что уезжает, желая развеять невыносимую скуку, которую жена навевает на него своим постным видом, хотя выглядел при этом куда более потрепанным и мрачным, нежели в моменты отъезда. Правда, вопросы эти она задавала лишь в самом начале их совместной жизни в Павловке. После быстро перестала, и даже радовалась коротким передышкам, которые получала, пока супруг отсутствовал дома… Рассказ о злоключениях в неволе тоже не слишком затронул сердце Таси, но видимо, Алексей и не стремился вызвать в ней жалость – иначе он вряд ли представил его как сухое перечисление фактов своей биографии для какого-нибудь рапорта на имя командира. Впрочем, скорее всего, переживать она не стала бы и из-за более эмоционального повествования. И Алексей возможно об этом тоже догадывался, вспоминая их былые распри, хоть и держался нынче как-то рассеянно. И даже ничего не сказал относительно платья, которое Тася сама украсила подаренными Алексеем, тогда еще женихом, вскоре после их помолвки тончайшими брабантскими кружевами, желая сделать ему приятное. Хрипловатый окрик, которым Елизаров приказал прислуге вновь оставить их наедине, заставил Таисию Николаевну слегка вздрогнуть и внутренне подобраться, оставив размышления о былом. И теперь она в напряженном молчании ждала, что будет дальше, наблюдая за тем, как слуги суетливо вносят из буфетной и ставят перед ними все новые и новые яства, отчего стол постепенно начинал напоминать лукуллов пир, смотревшийся особенно странно, если учесть, что едоков, принимающих в нем участие, было всего двое. Да и те не особенно спешили воздать должное мастерству расстаравшейся по случаю возвращения хозяина кухарки. - Должно быть, у Степаниды их накопилось больше, чем у меня, Алексей Николаевич, - чуть поводя плечами, ответила Тася. – К тому же, если вы утомились ее рассказом, зачем же мне добавлять вам еще поводов к огорчению? Я благодарю вас за сочувствие, мне приятна ваша забота, но, право, я действительно не знаю, о каких таких трудностях должна рассказать? Обычные деревенские заботы, ничего более. К тому же, вы правы, мне во всем помогали добрые люди. И прежде всего господин Фролов, - прежде чем упомянуть имя Андрея, она невольно едва заметно запнулась, чуть не назвав его по сложившейся уже привычке одним лишь именем. – Это наш сосед, владелец Высоких Горок, он переехал сюда из Москвы уже после того, как вы отправились на Кавказ, потому не знаю, знакомы ли вы были раньше. Кажется, он немного старше вас годами… Он прекрасный и добрый человек, воспитывает после смерти жены двух маленьких дочек… Но это сейчас не важно. Важнее то, что, поселившись в родных краях, он делает очень многое, для благоустройства не только своего родного имения, но и всей округи. Впрочем, об этом тоже лучше в другой раз… Смущаясь под взглядом мужа, который сделался, кажется, несколько более заинтересованным, чем прежде, стоило ей начать говорить про Фролова, Тася умолкла и опустила глаза, принявшись ковырять вилкой в собственной тарелке какой-то салат, ругая себя за наивность. Наверняка, Степанида – среди прочих «горестей» уже успела упомянуть частые визиты Андрея в Павловку. А значит, и вопрос Алексей этот задал неспроста, а она «купилась», и словно дурочка, тут же принялась расписывать ему достоинства его соперника. - Думаю, вскоре у вас будет возможность познакомиться с ним лично, - прибавила Тася, спустя минуту, не уточнив, что «скоро» это наступит гораздо быстрее, чем кажется. Уже завтра. Но такая определенность тоже могла бы натолкнуть Алексея на некоторые ненужные мысли. Если еще не натолкнула… - Я тоже! – вновь вскинув глаза, Тася поспешила как можно быстрее – чтобы не вызвать сомнений, откликнуться на слова супруга о том, что он скучал. Хотя и не слишком в них верила. В конце концов, разве не от скуки – рядом с нею – в свое время он сбежал на ту войну? Так, когда же понял, что хочет обратно? – И я рада, что вы вернулись, - в который уже раз за сегодня она твердила эту фразу – словно надеялась, что бесконечным повторением заставит поверить в это не только Алексея, но и себя. – Кстати, о празднике, - вдруг проговорила она, резко меняя тему, надеясь тем отвлечь его внимание от опасной темы. – Полагаю, что нам следует устроить его… не только для крестьян? Я понимаю, что вы устали и вряд ли хотите пышных торжеств. Но не сразу, не на будущей неделе даже… Только нам ведь все равно нужно будет организовать что-то и для соседей, которые наверняка тоже буду рады поприветствовать ваше возвращение?
Алексей Елизаров: Елизаров спокойно выслушал ушей почти компрометирующий (после болтовни Стеши) рассказ жены о другом мужчине, "чуть старше него самого ", но мгновенно заметил и показавшуюся излишней поспешность с откликом на его признание, и сразу последовавшую за ним попытку вернуть их беседу на светский лад, что совсем не входило в его собственные планы. - Праздник для соседей? Может и организуем, вот обзаведусь новыми костюмами, и устроим. Но сейчас намерен отложить все разговоры о делах со своей красавицей-супругой до завтра. Хотя сама она, чувствую, и не слишком-то пока рада рассказать мне что-то про себя лично. Что же, тогда, может быть, я сам попробую развлечь ее разговором? К слову, Таисия Николаевна, может быть, вам хочется чего-то еще, а не этот несчастный и измученный вашим невниманием салат? Нет? Вижу, вы не слишком также хотите, чтобы я утруждал себя и ухаживанием за вами, своей супругой? Огорчительно, но покоряюсь вашей воле. Итак, о чем же мне рассказать вам? Последний десяток лет моей жизни мало подходит для легкой застольной беседы, а о событиях в мире мне ничего не известно... Давайте, я тогда расскажу вам одну историю? Старую бретонскую сказку , - Алексей отвлекся от непрестанного созерцания супруги и перевел взгляд на окно перед собой. - Погожим осенним деньком, когда природа сама себя украшает, юная дева с матерью прогуливались по лесу, когда перед ними выскочил конь, несший на себе высокого и пригожего на лицо всадника, герцога тех мест, - взгляд Елизарова снова остановился на супруге, и нежность плескалась в его глазах. - И он в то же мгновение был сражен каштановым шелком ее волос, сиянием тонкой белой кожи и манящей полнотой губ. Когда же они встретились взглядами, то несчастный окончательно погиб, утонув в ее невозможно-синих глазах. Да-да, именно как я тону в ваших, Таисия Николаевна, - Алексей победно улыбнулся, добившись смущения Тасеньки, и снова перевел взгляд на окно, продолжая рассказ. - Вернувшись домой, он немедленно послал сватов к прекрасной деве, и совсем скоро они сыграли свадьбу, после которой герцог увёз её в свой замок. В первый же день он передал ей связку ключей с наказом свободно ходить по всем комнатам, и лишь никогда не трогать самый маленький, вымазанный синей краской ключик. Сказал так, побыл совсем немного рядом и уехал надолго по делам. А его молодая жена осталась одна в огромном замке. Двери в нём исправно открывались вверенными супругом ключами, но тайна маленького синего ключика непрестанно терзала её любопытство. Надо сказать, что слуги герцога беспрекословно слушались его молодую жену, хоть и не проявляли любви, которую она заслуживала. И только одна рыжая пастушка относилась к хозяйке со всем почтением. Измотанная холодностью остальных слуг, герцогиня вскоре приблизила ее к себе и даже рассказала про маленький синий ключик. И однажды эти две молодые особы решились попробовать раскрыть его секрет. Понадобилось для этого немало времени, комнат в замке было предостаточно, но однажды все же смогли они отыскать маленькую дверь, в чью скважину как родной нырнул заветный ключ. И оказалась за нею келья, камни пола которой были густо залиты кровью бывших жен герцога, а на стенах, на огромных крючьях, висели полуистлевшие тела самих этих несчастных, и лишь один крюк был оставлен пустым. Насмерть перепуганные, женщины как могли спешно закрыли страшную дверь, но скрыть, что они здесь были, им было не суждено – синий ключик внезапно окрасился кровью, и никак не хотел отмываться. Вскоре вернулся домой герцог, и сразу потребовал назад свои ключи: "Теперь все дела - моя обязанность!" Мертвея от страха, но продолжая улыбаться, герцогиня ответила: "Что же ты, муж мой, сразу о делах, и даже не умоешься с дороги?" – он послушался, но после вновь повторил свою просьбу. И снова стала пытаться отвлечь его супруга: и не поел он еще, и не отдохнул, и то, и другое, и третье... А сама все это время посылала свою верную пастушку в башню высматривать, не едут ли её братья. И вот те, наконец, подъехали к воротам замка. А когда же разомлевший герцог снова спросил, где его ключи, то ворвались они прямо в обеденную комнату и отрубили несчастному голову, - Елизаров пересказывал сказку доброжелательно, но чуть отстраненно, на Таисию при этом даже не смотрел, вновь взглянув ей в лицо лишь умолкнув. Увидев в её глазах страх, он понял, что шутка вышла не слишком удачной, потому поспешил исправиться с помощью еще одной: - Это я к чему? Мы ведь не братьев ваших в гости ждём, Таисия Николаевна? - лицо жены как-то совсем побелело, - Простите, глупость сказал. На самом деле я лишь хотел узнать: мне почему-то кажется, что вы боитесь меня, Таисия Николаевна? Почему? Я точно знаю, что в нашем доме нет никакой таинственной комнаты, и вы не могли отыскать никакой моей страшной тайны. Стало быть, дело в другом. Может, вы полагаете, что после пережитого я сам буду для вас опасен? Слишком зол на весь этот мир, который заставил меня страдать? И вы, как единственная, кто близок ко мне, пострадаете больше всех?
Таисия Елизарова: Вопрос мужа заставил женщину удивленно поднять глаза: он действительно не понимает, почему?! В самом деле, считает, что из них двоих именно она, а не он ведет себя странно и необычно? Со всеми этими настойчивыми расспросами, непонятными долгими сказками и не менее туманными намёками на чувства, которых, кажется, отродясь к ней не питал и не раз прежде говорил об этом, желая побольнее задеть и без того израненное бесконечным унижением сердце? Да как только смеет он – после всего – попрекать ее холодностью? Как может, пренебрегавший любыми отчаянными попытками понять и принять его таким, какой он есть, примириться, пробиться сквозь толстую стену непонимания, которой он себя отгородил, лишь на мгновение до того показавшись иным, и тем притворством увлекший и очаровавший ее неопытную душу? Да, теперь Таисия Николаевна узнавала его окончательно. Ведь именно в этом – в полном неумении увидеть что-либо дальше собственного носа, в неукротимом самолюбовании и себялюбии, пожалуй, и была заключалась истинная натура Алексея, отчетливо проявляющаяся и теперь, даже после всех перенесённых им бед и страданий, самая суть его личности, которую ничего не способно кардинальным образом изменить. Вот только сама она теперь другая. Повзрослела, поняла себе цену и научилась стоять за себя – пусть и тихо, без громких деклараций о вольности. Потому больше и не намерена пускать никого в свою душу. А уж особенно – его, этого совершенно чужого ей человека, по-прежнему почему-то убежденного, что имеет право врываться туда без стука по первому своему желанию лишь на том основании, что по нелепой и фатальной прихоти судьбы оказался ее законным мужем. Чувствуя, как внутри постепенно закипает раздражение – совершенно несвойственное ей в обыденной жизни, молодая женщина напряглась изо всех сил, желая подавить его, спрятать как можно глубже. Это всегда было обычной тактикой ее тирана: заставить растеряться, выбить из-под ног почву, почувствовать себе неуверенно – и уже после разить, безжалостно и беспощадно. И прежде Тася раз за разом попадалась на эту удочку. Прежде, но не теперь. Уроки не прошли даром и господин учитель будет доволен своей прилежной ученицей, блестяще выдержавшей экзамен, чего бы это ей после ни стоило. - Отчего мне вас бояться, сударь? - еще больше выпрямив и без того напряженную спину, максимально спокойно и дружелюбно проговорила она в ответ. И даже улыбнулась. Для этого, правда, пришлось покрепче – до побелевших костяшек, сжать в замок спрятанные под расстеленной на коленях крахмальной льняной салфеткой пальцы. – Вы мой муж, человек, которому я принадлежу душой и телом и на которого во всем полагаюсь. Однако за годы разлуки я… нет, мы оба отвыкли друг от друга, потому вначале будет немного сложно… У меня мало жизненного опыта, Алексей Николаевич, да и тот в основном почерпнут из книг. Вы же знаете гораздо больше и потому, наверняка, понимаете это не хуже меня. А значит, должны быть снисходительны. Не настаивайте на моей полной откровенности прямо теперь. Если вы действительно хотите помочь мне, то вот она, моя просьба о помощи. А с организацией бала в честь вашего возвращения я справлюсь и сама. Это будет совсем не сложно, хотя, признаться, я давно не практиковалась. Умолкнув, молодая женщина окончательно отодвинула от себя тарелку с недоеденным кушаньем, давая знак, что считает оконченным и их нынешний разговор. Меж тем, старинные красного дерева напольные часы в углу столовой мелодично пробили пять раз. Отвернувшись от лица собеседника, Таисия Николаевна демонстративно посмотрела на циферблат, а затем перевела взгляд на окно. За ним вечернее солнце уже отчетливо льнуло к горизонту, сообщая проникающему в комнату сквозь стекло свету теплый оттенок, красноватый с примесью оранжевого. - Вечереет, - проговорила она, кивком указывая в сторону окна, - солнце скоро сядет и быстро станет темно, осень все же. Вы говорили, что хотели бы выйти к нашим людям во время праздника. Если это пожелание по-прежнему в силе, то нам стоит поторопиться. Конечно, вас станут ждать, сколько потребуется, но у крестьян все еще очень много работы, и потому назавтра им подниматься ни свет ни заря... В отличие от нас с вами, - прибавила Тася через мгновение, но тотчас же осеклась и потупилась, надеясь, что Алексей ничего не заметил и не воспринял это как приглашение провести наступающую ночь вдвоем. Этого ей хотелось, пожалуй, меньше всего на свете.
Алексей Елизаров: Их первый обед как-то неумолимо превратился во что-то обескураживающее и равно удивительное для обоих супругов. Алексей Николаевич со всем рвением пытался разгадать мысли жены, но та словно сошла с полотен великих мастеров, и никак не желала становиться понятной непостоянному и не слишком преданному ценителю. Елизаров не стал задавать новых вопросов или настаивать на более развернутых ответах на уже заданные, кажется, он действительно не помнит чего-то очень важного. И пока память или понимание не вернутся к нему, не стоит поднимать столь интимных тем. Полностью согласившись с доводами жены, Алексей вышел из-за стола и предложил ей свой локоть, все ещё раздумывая, случайно ли ему, проведшему десять лет в сильно стесненных условиях, послышалось обещание чего-то очень приятного в этом завершающем "в отличие от нас с вами". Данная мысль занимала его всю дорогу до парадного крыльца, перед которым собрались их крепостные во главе со старостами и управляющим. Чету хозяев встретили радостными криками. Как только ликование немного унялось, Елизаров обратился к пришедшим на праздник: - Я очень рад вернуться домой. К Таисии Николаевне, и ко всем вам. Порадовали вы своего барина. Все содержали в наилучшем порядке, я всем доволен. Пейте-ешьте, да не забывайте благодарить Господа, за милость Его к нам с вами. Под снова раздавшиеся здравицы Алексей спустился с крыльца. Люди подходили к нему, и он искренне старался вспомнить каждого, и с некоторыми это даже получалось. И тогда он расспрашивал о жизни, семье, ремесле; узнавая о каких-то радостях, хлопал по плечу, трепал по волосам крутившихся под ногами любопытных детей. Женщинам и девицам благосклонно улыбался. Спокойно отвечал на робкие расспросы, но больший интерес проявлял к делам других. Наконец, долгое приветствие закончилось, всеобщее радостное возбуждение схлынуло, и стал ощущаться не летний вечерний ветер. Забеспокоившись, Алексей отвлекся от разговора с отцом Германом, их приходским священником, и подошел к супруге. - Таисия Николаевна, холодает, как бы вам не простыть. Может, пойдете в дом? А я еще немного послушаю про ваши победы и свершения, да и последую за вами, но прежде зайду пожелать доброй ночи. Хорошо? Вы не против? Получив согласие, Алексей Николаевич не стал отказываться от удовольствия еще раз поцеловать ей руку, и лишь затем отпустил от себя прочь. Как и говорила Тася, стемнело очень скоро, потому пора было расходиться. Елизаров объявил, что оставшиеся от праздника кушанья люди могут взять с собою на гостинцы своим родным и детям, которых по малолетству уже увели или вообще не приводили, и даже предупредил в шутку, что если завтра встретит хотя бы одного голодного ребенка, то строго накажет за то его родителей. Попрощавшись с крестьянами, он, однако, попросил старост и управляющего задержаться и пойти с ним в малую гостиную, поговорить о делах в спокойной обстановке. Незнакомого ранее с барином управляющего, было попробовавшего возразить, что все необходимые ведомости уже переданы барыне Таисии Николаевне, быстро одернул Ипат, предупредив, что не только спорить, но и вообще говорить хозяину "нет" ему не стоит. Впрочем, нынешним вечером никому из приглашенных строгого экзамена Елизаров устраивать не стал, попросил только обрисовать важные перемены, произошедшие во вверенном им хозяйстве, нынешнее положение дел, да ближайшие планы. На что вновь получил трехактную оду супруге с быстро надоевшим рефреном про Андрея Егоровича Фролова и его ценную и незаменимую помощь барыне. Несмотря на усталость и связанную с ней раздражительность, Елизаров усердно держал себя в руках и сосредотачивался на приятных новостях, вроде построенной в имении новой мельницы, школы для крестьянских детей, строго соблюдаемых планах ремонта и перестройки хозяйственных построек, о новых ремеслах, освоенных крепостными и прочем. Порадовала сердце также и, высказанная в лёгком хмелю, простодушная радость Ипата, что теперь-то можно точно не бояться, что из "елизаровских" они вскоре станут "фроловскими". Что, впрочем, не помешало заметить мелькнувшую, но тотчас исчезнувшую гримасу неудовольствия у управляющего. Никита Фомич явно не имел ничего против прямого подчинения главному помощнику Таисии Николаевны. Алексей решил не привлекать к этому внимания сегодня, но разобраться как можно скорее и наказать в первую очередь за недостаточную преданность барыне. Что до Фролова, то лёгкое любопытство относительно персоны этого человека постепенно перешло в жгучее желание скорейшей встречи с ним. Наконец, в десятом часу Елизаров распрощался со своими работниками, поднялся наверх, постучался в комнаты жены и, дождавшись разрешения, вошёл. - Таисия Николаевна, ваши успехи выше всяких похвал! И если бы я уже не был на вас женат, то теперь немедленно сделал бы предложение. Лучшей хозяйки мне нигде не сыскать!
Таисия Елизарова: Выйдя на порог парадного крыльца под руку с мужем, Тася в первое мгновение почувствовала себя несколько обескураженной при виде того, сколько людей собралось перед домом приветствовать его возвращение и какой большой праздник, напоминающий то ли ярмарку, то ли масленичные гуляния зимой, удалось устроить всего-то за несколько часов, что прошли с тех пор, как об этом стало известно. Однако сам Алексей удивленным вовсе не выглядел. Обратившись с речью вначале ко всем присутствующим, он спустился в самую гущу толпы и еще довольно долго общался уже с отдельными людьми, явно довольный происходящим и наслаждающийся вниманием к своей персоне, а также ролью всеобщего благодетеля. Которую, склонный к всевозможным внешним эффектам, любил и прежде, вызывая обычно особенный восторг у людей наивных и простых, вроде крестьян, которые окружали его теперь со всех сторон, выражая совершенно искреннюю радость по случаю чудесного спасения своего «отца родного». Никогда не умевшая изображать восторга, если не испытывала его на самом деле, Таисия Николаевна взирала на происходящее перед ее глазами счастливое воссоединение «отца» и «чад его», довольно спокойно. К счастью, Алексей был слишком увлечен общением, чтобы заметить это и расценить как род демарша. На самом деле, Тася этого и не желала, но и праздника ей сейчас совершенно не хотелось. Впрочем, годами воспитываемая привычка сдерживать чувства и эмоции помогала ей не показывать этого слишком явно. - Вот уж сюрприз так сюрприз, Таисия Николаевна! Верно говорят, что неисповедимы пути господни! – Никита Фомич Волков, главный управляющий всем хозяйством в имении, назначенный госпожой Елизаровой на эту должность по рекомендации Фролова после увольнения проворовавшегося прежнего, подошел к ней сзади и почти неслышно. Поэтому женщина слегка вздрогнула от неожиданности, услышав подле себя принадлежащий ему тихий скрипучий голос. Служивший прежде по хозяйственной части в уезде на какой-то ничтожной должности, он был бесконечно благодарен Андрею Егоровичу – и Таисии Николаевне, разумеется, за свое «возвышение». Внешность у господина Волкова тоже была не самая располагающая: мал ростом, лысоват, подслеповат, однако дело свое управляющий знал досконально. Андрей говорил, что на Никиту Фомича всегда можно положиться, потому Тася ему доверяла. А еще в душе сочувствовала его жалкой наружности и одинокой жизни, в которой не было, кажется, ничего, кроме службы. Приятелей среди местных завести ему мешало высокое – по их меркам – происхождение, роду Волков был не крестьянского, а из уездных мещан, пусть и живших беднее многих елизаровских крепостных. Потому своим для них никогда не был. Держался немного в стороне от всеобщего веселья и теперь, чувствуя себя посреди него лишним. Оттого, видать, и осмелился обратиться к барыне, также не принимавшей в нем участия. А еще Таисии Николаевне иногда казалось, что Волков – единственный, кто догадывается об их отношениях с Андреем как о более близких, нежели простое деловое партнерство. И весьма доволен таким развитием событий… - Сюрприз, - задумчиво кивнула она, лишь мельком взглянув на остановившегося подле нее Никиту Фомича. – Но приятный! - Ну, это уж, несомненно, сударыня! Счастливое избавление из басурманской неволи – большая редкость и удача! – кивнул Волков. И, вновь ненадолго умолкнув, они стали наблюдать за тем, как поют и пляшут у разгорающихся все ярче на фоне начинающего синеть уже по-вечернему ясного неба, высоких костров. - А что Андрей Егорович? Вы ведь должны были нынче видеться с ним в конторе? Он… ему уже рассказали про… нашу радость? – как бы невзначай, поинтересовалась госпожа Елизарова, приветливо махнув рукой мужу, который как раз в эту минуту отвлекся от разговора с отцом Германом и решительно направился в ее сторону. - Не могу знать, Таисия Николаевна! Но, кажется, нет. Я сам ему ничего не говорил. Какое же я на то право имею-с? - Спасибо, Никита Фомич! – одними губами прошептала Тася и, ничего не говоря более, сама двинулась навстречу Алексею, который, меж тем, сразу же предложил ей отправиться домой, ибо становится холодно. Не заставляя себя просить дважды, женщина с радостью воспользовалась этой возможностью, надеясь, что таким образом ей удастся не только согреться, но и успеть до возвращения Алексея домой улечься в постель и уснуть. И тогда, возможно, он не решится ее потревожить хотя бы сегодня ночью… Приготовления ко сну в этот вечер также получились совсем не такими, как всегда. Обычно, привычные ритуалы купания, расчесывания, переодевания в ночные одежды происходили под неумолчный аккомпанемент Катюшиной болтовни, которая, хоть и была чаще всего совершенно пустой, но обыкновенно развлекала Таисию Николаевну, и потому она порой даже с удовольствием принимала в ней участие. Но сегодня в будуаре и спальне царило напряженное молчание. То ли все еще обижаясь по поводу старой, то ли побаиваясь новой вспышки гнева барыни, Катя за час едва проронила десяток слов. Да и те, в основном, касались лишь выбора платья и украшений на завтра. После того, как горничная оставила ее, пожелав спокойной ночи, против своего первоначального намерения сразу же отправиться в постель – поняв теперь уже точно, что сразу заснуть не сможет, Таисия Николаевна еще некоторое время пыталась занять себя чтением. Однако никак не могла вникнуть в смысл написанного, и вот уже, наверное, полчаса, как пыталась прочесть один и тот же абзац, одновременно прислушиваясь ко всем звукам и шорохам, что доносились до ее ушей из-за дверей спальни. Но, несмотря на это, тихий стук в нее, раздавшийся через какое-то время, все равно заставил молодую женщину встрепенуться и вскочить на ноги. Стараясь умерить дрожь в голосе, она разрешила Алексею войти. Он явился, и принес с собой не только легкий аромат дыма костра, но и еще нечто – тревожное, будоражащее, чужое. Уже десять лет ни один мужчина не переступал порог ее спальни, и, что бы Тася ни думала по поводу желанности этого визита, в ее нынешнем волнении от присутствия мужа был не только страх, но и, пожалуй, любопытство. - К сожалению – или к счастью, некоторые вещи можно сделать лишь один раз, Алексей Николаевич, - ответила она. И, ощутив на себе его заинтересованный взгляд практически как физическое прикосновение, потуже запахнула пеньюар, и без того, впрочем, не слишком открытый. Предложив супругу присесть в свое кресло, сама садиться не стала, отошла к окну, сделав вид, будто что-то в нем рассматривает. - Праздник уже закончился? – спросила она спустя минуту, оборачиваясь. – Вы, верно, очень устали. Долгая дорога и ни минуты покоя за целый день. Пока вы еще общались с людьми, мне доложили, что уже полностью готова ваша комната. И если вам угодно, то можете прямо теперь, наконец, насладиться уютом собственной постели. Должно быть, на чужбине вы не раз об этом мечтали?
Алексей Елизаров: Интересно, есть ли на свете супруги, которые после одиннадцати лет брака могут похвастаться не просто отсутствием постылости и обреченности в отношениях, но ярким чувством азарта, воодушевления и взаимной готовностью к свершениям? Елизаров отлично понимал завуалированную просьбу Таисии Николаевны убраться как можно скорее из ее спальни, помнил и слова жены о том, что после стольких лет порознь они словно чужие люди. Понимал и помнил, но не злился. Потому что видел её страх, так отчаянно скрываемый, но пока что заслоняющий все остальные чувства. Она просила времени, чтобы вновь привыкнуть к его присутствию в их доме. Елизарову же было нужно, чтобы жена видела в нём друга, а не врага, верила его словам и доверяла ему. И это стоило того, чтобы сегодня и сейчас сдержаться. Глупо отрицать желание крепко обнять, немедленно почувствовать её запах, ощутить мягкость тела, напитаться её теплом. Прямо здесь, сейчас, немедленно! Но это была бы ошибка неопытного человека, набросившегося на еду после долгого голодания. И на пользу не пойдет, и нанесет вред здоровью. Алексей порадовался, что достаточно созрел для понимания этого. А потому, ещё немного беззастенчиво полюбовавшись прелестями супруги, так выгодно подчеркнутыми кружевами пеньюара на фоне залитого лунным светом окна, поднялся, чуть склонил голову в поклоне и, пожелав Таисии Николаевне спокойной ночи, просто вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. В спальне его встретила одна из горничных по имени Варвара. При ее виде, Алексей едва скрыл досаду из-за того, что рано расслабился, позволив себе не слишком скрывать хромоту. Пройдя к окну, как совсем недавно Тася, он отвернулся от девушки, показывая, что хотел бы, чтобы она поскорее ушла, но та все равно медлила. - Варя, ступай к Степаниде и скажи, что завтра в восемь утра я договорился о визите в контору управляющего. Пусть распорядится насчет завтрака и всего остального. А твоя помощь мне сегодня больше не нужна, выполни это поручение и иди отдыхать. Договорив, Елизаров, все еще стоя лицом к окну, стал ждать, когда раздастся хлопок закрывающейся двери, но почему-то не дождался даже звука удаляющихся шагов. Тогда он обернулся и увидел, что горничная уже развязала тесемки на своей рубахе и теперь стягивает её вместе с сарафаном. Открывающееся взгляду обнаженное женское тело было весьма привлекательным, но вызвало, однако, раздражение. - Варвара! - недовольный глупостью распутной девки, грозно рыкнул Елизаров. - Я, кажется, велел тебе идти к Степаниде! Вон отсюда! Неподдельная суровость барина проняла крепостную, и, еле слышно пискнув от страха, полуодетая, она выскочила из комнаты. Рассвет застал Алексея за попытками разобраться в амбарных книгах, с которыми вчера билась Таисия Николаевна. Ночь не была спокойной, несмотря на то, что больше никто его не побеспокоил. Однако с этим успешно справилась память, большую часть ночи, пытавшаяся убедить своего обладателя, что никакого побега на самом деле не было, он всё еще валяется в темноте на земляном полу черкесского зиндана, а это всё – просто горячка, которая накрыла его приятным бредом. Тем не менее, несмотря на тревожные видения, тело получило необходимый отдых, и его хозяин был уже вполне готов к запланированным на этот день подвигам. А ещё настроение подняла забота Степаниды, заставившей нескольких девок за ночь подогнать по нынешним меркам его старую одежду. Глядя на себя в зеркало, Алексей не удержался от мысленной иронии: «Всего второй день дома, а уже красавец писаный. Воображение жены поразить пытаешься? Рановато. До щеголя, за которого она замуж выходила, тебе ещё слишком далеко!» Захлопнув очередной талмуд, который наверняка из природной вредности не желал делиться с ним знаниями, Алексей, наконец, признался себе, что сегодняшняя встреча с Никитой Фомичом - очень важное дело, требующее много внимания, осмотрительности и выдержки. Отсутствие практики сильно сказалось на его способностях к ведению дел поместья и для приобретения необходимой уверенности в управлении ему потребуется помощь. Одним из возможных помощников-наставников мог стать как раз Волков: его ценит Таисия Николаевна, уважают старосты, результаты работы даже на первый взгляд более чем удовлетворяют. Но к управляющему придется искать подход. Пока сам Елизаров для него чужак, да ещё и опасный, к тому же обязан своим положением он его супруге или же Фролову, но никак не Алексею Николаевичу. Есть ещё сложность, заключающаяся в неравенстве их положения, работника и нанимателя; но в ней же заключена и чуть большая свобода действий для Елизарова. Впрочем, ею пользоваться он намерен только в крайнем случае. А пока лучше начать с элементарной вежливости и явиться на встречу в уговоренное время.
Андрей Фролов: В комнату вбежали две девочки-близняшки и замерли перед отцом. На их хитрых мордашках читалось явное ожидание. Каждое утро перед Фроловым разыгрывалась одна и та же сцена. Дочери представали перед ним, и он должен был угадать, кто же из них которая. Ему это не составляло труда. Андрей знал своих крошек с самого их рождения, знал, что у Нюты на левом ухе маленькая родинка, а Соня, разговаривая, чуть кривит верхней губой. Нюта имеет привычку щуриться, когда о чем-то спрашивает, а Соня – непоседа. Но каждое утро подыгрывал дочкам, изображая полное недоумение. - Ну и задачку вы мне поставили, сударыни! Давайте-ка разберемся! – обходя девочек вокруг, он разглядывал их платьица, банты и начинал перечислять приметы: - Нюша у меня любит лиловый цвет – вот тут у нас лента лиловая в косе. Сонечка вчера пролила чернила и измазала локоть. Вот пятнышко не отмылось, - девочки начинали хихикать и конечно, видя что они специально поменялись лентами и нарисовали одинаковые чернильные пятна, Фролов намеренно ошибался. - Папочка! Ну как же так! Ты нас перепутал! - Вижу, теперь вижу! - А мы поедем с тобой сегодня к Таисечке Николаевне? – едва познакомившись с мадам Елизаровой, девочки сразу же прониклись к ней искренним доверием. А с каждой следующей встречей все больше привязывались, что не могло не радовать самого Фролова. - Нет, сегодня вы останетесь дома. - Ну, во-от! – протянула Соня, чуть скривив губы в недовольной гримасе, - А мы ей подарки приготовили! Я нарисовала наш шалаш у реки, а Нюта цветов там нарвала. - Я буду вашим гонцом и доставлю подарки точно адресату. Дорога в Павловку была не близкой – восемь верст, через соседнее имение Трофимова. И при хорошей погоде занимала около двух часов в бричке, запряженной парой. Осенью, когда начинались дожди, и дорога раскисала, Фролов к соседке ездил верхом. Но сейчас, пока еще стояла теплая, по-летнему, погода, велел запрягать Фомке пару гнедых Если бы кто-то прежде сказал Андрею Егоровичу, во что смогут перерасти его обычные соседские отношения с Таисией Николаевной Елизаровой, он бы вряд ли поверил. Тогда, пять лет назад, когда он объезжал имения окрестных помещиков с целью приобщить их владельцев к своей идее строить мельницы на реке. Соседей тогда, да и теперь, можно было разделить на несколько категорий. Первая – это самодуры-помещики, с которыми не было никакого сладу. Они всерьез считали себя повелителями маленького мирка, отделенного границами их владений, в пределах которого крестьяне обязаны содержать, кормить и поить своих небожителей. И неважно – как они с этим справляются, если результаты барина радовали. Был среди них один уж совершенно яркий экземпляр, с которым Фролов виделся лишь дважды – Архип Велицкий. Вообразив себе, что живет во времена царя Ивана Грозного, тот сам одевался боярином и рядил всю домашнюю челядь в старинные кафтаны, даже полотер ходил в бархатном одеянии с длиннющими рукавами, которыми мел за собой дощатый пол. Ко второй категории, в представлении Фролова, относились помещики, которые в крестьянах своих видели орудие, способное повысить их благосостояние. И значит, нужно было умело этим орудием пользоваться. Они внимали советам Андрея Егоровича, вступали с ним в деловые сношения, но большей частью – лишь для своих личных выгод. Но оставалась и еще одна, совсем маленькая коалиция местных дворян, которая сошлась вокруг него по иным причинам. Им Фролов всерьез предлагал совершенно иные пути развития хозяйства, другое отношение к крестьянам. Советовал учить их, заботиться о них не ради сохранения рабочего материала, а ради простой человеческой жизни. Кто-то из-за этого над Андреем подтрунивал, иные осуждали, полагая, что образованный крестьянин хуже чумы: ладно, коли вместо работы в поле начнет книжки читать, а ежели ему какая революционная крамола попадется на глаза, и ум его неокрепший воспримет это за истину?! Некоторые по этой причине даже подозревали владельца Высоких Горок в родстве мыслей и идей с теми, кто вышел на Сенатскую площадь в 1825 году. Но на деле, ничего подобного не было. Фролов лишь лучше многих понимал, что прежний уклад жизни устаревает, тянет всех, кто за него истово цепляется, назад, точно в трясину. И потому боролся с этим по мере своих сил. Вот и к мадам Елизаровой он ехал вначале просто с предложением изменить кое-что в ее имении, вложить деньги в строительство мельниц. Но неожиданным образом принял участие и в ее судьбе. Еще только въезжая в Павловку, он увидел покосившиеся избы, праздно шатавшихся и не всегда трезвых крестьян. Главный дом усадьбы также смотрелся неухоженным. Внутри было чисто и по-женски уютно, но все равно чувствовалось некоторое запустение. Посреди всего этого он и увидел ее в первый раз – растерянную и печальную. Скорее тень женщины, чем живое существо. Тогда Андрей еще ничего не знал ни о ней, ни об ее судьбе. Но уже на обратном пути домой, проезжая через имение Трофимова, отчего-то заехал к соседу, у которого и выведал историю о юной столичной барышне, по глупости своей угодившей в сети распутного и бестолкового молодца. О Елизарове, которого знал еще мальчишкой, Филипп Юрьевич отзывался не слишком ласково, помня человеком несдержанным и в целом, слишком распущенным. Впрочем, отзываясь о нем подобным образом, тут же делал своеобразный жест рукой, будто ключом смыкал уста, и напоминая себе и собеседнику, что о мертвых либо хорошо, либо ничего. О супруге – или уж вдове Елизарова, Трофимов ничего плохого сказать не мог. Но и хорошего тоже, полагая городской барынькой, которая вовсе не в силах справиться с ведением хозяйства в таком большом имении. Оставшись после исчезновения мужа на весьма шатком положении при свекрови, Таисия Николаевна ничем не занималась, а после ее смерти, когда пришлось взвалить на свои плечи совершенно непонятные ей заботы, совсем растерялась. Немудрено, что все вокруг стремились ее обмануть – экономка тащила себе кусок послаще, оставляя хозяйке, что придется. Управляющий, продавая втридорога урожай, записывал в приходную книгу лишь половину прибыли, вторую оставляя себе. Крестьяне, не желая пополнять карманы вороватого управляющего, работали спустя рукава и также стремились утянуть себе в обход хозяйских закромов. Много потребовалось усилий, чтобы привести все это в должный вид, но Фролов справился. Таисия Николаевна, которая за эти годы как-то незаметно вдруг сделалась для него Тасей, была не только хорошей ученицей, а еще и приятной во всех отношениях женщиной с чуткой душой горячим сердцем, хоть и запертым на тысячу замков. Лишь когда их отношения стали гораздо интимнее, Андрей осмелился спросить о сокровенном – была ли она счастлива замужем. Тася тогда опустила голову и пожала плечами как-то совсем неопределенно, но большего Фролову и не требовалось. Она нравилась ему, нравилась его дочерям. И поэтому он всерьез рассчитывал, что скоро сможет назвать ее своей женой и наконец-то подарить то счастье, которое она давно уже заслуживала. Помехой к этому казалось лишь неопределенное положение – ни жена, и не вдова. И вновь тогда, со всем свойственным ему по природе упорством, Андрей принялся все выяснять и устраивать ее жизнь и собственную в придачу. И своего снова добился, а Тася отчетливо дала понять, что скоро – очень скоро даст ему окончательный ответ на самый главный вопрос... На пороге господского дома в Павловке, напротив которого его кучер остановил бричку, Андрея Егоровича, как обычно, пожеланиями доброго дня встретил мужик, исполнявший в доме Таисии работу дворецкого. Привычно кивнув ему, Фролов хотел пройти внутрь, но слуга, загадочно улыбаясь и переминаясь с ноги на ногу, остановил его на пороге. - Что такое, Таисии Николаевны дома нет? – удивился Андрей, в одной руке которого были гостинцы от дочерей, в другой – большая плетеная корзина с еще теплыми пирогами, которые Тасе прислала его кухарка. - Отчего нет. И она дома, и муж ейный дома. Вернулся наш барин давеча! Радость для нас для всех великая, а для барыни – особливо! – как-то особенно ударяя на последнее слово, произнес мужик и посторонился, наконец, от дверей. По-прежнему еще не понимая, что мелет этот мужик, с утра видать набравшийся, Фролов прошел через хорошо знакомые ему комнаты в гостиную, где его встретила одинокая Тася.
Таисия Елизарова: Проснувшись на другое утро довольно рано, и узнав, что Алексей Николаевич, оказывается, встал еще раньше, а потому уже позавтракал и уехал в контору встречаться с управляющим, Тася ощутила нечто, вроде облегчения. Хотя и понимала, что чувство это более всего похоже на то, какое, верно, испытывает приговоренный к пожизненному заключению, узнав о краткой отсрочке перед тем, как его навсегда запрут в мрачном узилище. И все же, вынести без хотя бы небольшой передышки еще целый час с мужем наедине – если ему вдруг опять захочется разыграть пьесу наподобие той, что имела место вчера во время обеда, было бы слишком мучительно даже для такого сдержанного и терпеливого человека, как она. Кроме того, Тасе очень не хотелось, чтобы с Алексеем – сразу, без какой бы то ни было подготовки, встретился Андрей. И потому вначале она даже хотела послать ему записку с просьбой приехать как можно быстрее, но после раздумала, решив, что этим может навлечь совершенно ненужные подозрения. В одиночестве позавтракав, молодая женщина поднялась из-за стола с намерением, как обычно в это время, заняться делами поместья. Но, уже практически дойдя до кабинета, вдруг вспомнила, что отныне в ее участии в управлении больше нет никакой необходимости. Алексей недвусмысленно дал это понять еще вчера, когда очертил для нее новый круг обязанностей, которые даже в тот момент показались Тасе скорее декоративными. А сегодняшний отъезд на встречу с управляющим ни свет, ни заря лишь подтверждал серьезность намерений как можно скорее забрать из ее рук все бразды правления. Конечно, все это объяснялось лишь заботой и желанием дать ей отдохнуть после десяти лет неустанного труда… Однако Тася не могла отделаться от весьма гнетущего чувства, что этим Алексей скорее хочет ей указать на ее подчиненное положение. Вновь загнать в привычные и удобные – для него, разумеется, рамки и границы, заступать за которые со временем вновь станет не просто не нужно, но и нельзя. И мотивировки для этого – со временем – тоже непременно найдутся. Но ведь она-то уже привыкла жить иначе! Потому вряд ли сможет так легко принять во второй раз правила, навязанные впервые, тогда, десять лет назад, когда сама она была еще слишком юна и неопытна и так легко и покорно подчинялась любому влиянию… Предаваться безделью оказалось весьма утомительным занятием. Вернувшись обратно в гостиную, Тася долго и бесцельно смотрела в окно, раздумывая вначале над тем, не пойти ли гулять, но быстро отказавшись от этой идеи – в любой момент в Павловку мог приехать Фролов, и тогда они просто разминутся. Затем долго вспоминала, как обычно проводила свои дни раньше, когда не было необходимости заниматься ничем, кроме себя самой – при жизни свекрови даже домашние дела управлялись без участия его номинальной хозяйки. Что же она тогда делала целыми днями? Как не сошла с ума от тягостных мыслей и отсутствия возможности хотя бы куда-то себя приложить? Послав девушку, заглянувшую в гостиную, чтобы переменить букет цветов в большой фарфоровой вазе на столе на более свежий, в свои комнаты за непрочитанной накануне книгой, Таисия Николаевна решила сходить на кухню, узнать, как готовится обед. Но кухарка Клавдия, натура талантливая в плане кулинарии, знающая себе цену и от этого своевольная, встретила явление барыни с едва скрываемым раздражением, удивившись ее вопросам относительно меню: - Так ведь еще в воскресенье все расписали, барыня! И вы со всем согласились! - В воскресенье? – растерянно переспросила Тася. Занятая более серьезными вопросами, она уже давно не глядя одобряла все передаваемые с кухни раз в неделю на утверждение к хозяйке меню, считая это если и не полной ерундой в сравнении с остальными заботами, то, во всяком случае, не придавая особенного значения. – Ах, да. Прости, - кивнула она, сделав вид, что все вспомнила и вышла вон из кухни, под сопровождение грохота посуды, которую Клавдия демонстративно начала переставлять с места на место, словно показывая, насколько она занята, и как Таисия Николаевна мешает ей, отвлекая от важного, чуть ли не государственного дела: приготовления обеда. Желание пытаться делать еще хоть что-нибудь и настроение ее при этом уверенно стремились к нулю, несмотря на то, что еще пару часов тому назад было вполне себе бодрым. В гостиной, куда Таисия Николаевна вернулась в очередной раз, спустя еще четверть часа, оставленная горничной на столе, ее ждала книга. Накануне ей так и не удалось понять, о чем там, собственно, речь, поэтому мадам Елизарова решила, что лучше будет начать ее заново. Однако, едва вникнув в сюжет, вновь отбросила книгу прочь, испытав род мистического чувства. А все из-за сюжета, где главный герой, французский полковник, которого все считали погибшим в сражении под Эйлау, спустя какое-то время возвращается домой, в Париж, к жене. Но та, будучи вполне довольной своим положением наследницы его имущества, даже успела вновь выйти замуж, и потому теперь упорно отказывается признать в «воскресшем» офицере своего первого мужа. С опаской разглядывая – с некоторого расстояния, словно злосчастный том был змеей или мерзким пауком, обложку, Тася пыталась вспомнить, откуда взялась в ее доме эта книга, и почему она попалась ей на глаза именно теперь? Воистину, точно специально! Но так и не смогла, чувствуя себя от этого еще более несчастной, беспомощной и готовой заплакать от обиды на несправедливость судьбы. Однако приближающийся из смежной с гостиной комнаты звук хорошо знакомых шагов, заставил ее хотя бы в эту минуту отвлечься от горьких дум и вскочить, едва удержавшись от желания тотчас же броситься Фролову – а это, наконец-то, был он – на шею. Впрочем, практически так она и поступила, повременив для приличия разве что пару минут и позволив ему лишь освободиться от принесенных с собой по обычаю подарков. - Андрей! – всхлипнув по-детски громко и безнадежно, Тася метнулась к мужчине, явно ошеломленному подобной реакцией на свое появление, и, уткнувшись лицом в сукно его сюртука, впервые за эти полтора дня дала волю слезам, разом оплакивая все несбывшиеся надежды и разбитые мечты.
Андрей Фролов: Ощущением странной тоски повеяло на него, стоило лишь переступить порог комнаты. Это было что-то сродни предчувствию, которое настигает человека за несколько мгновений до готовой вот-вот обрушиться на его голову беды. Предчувствию, которое не делает тебя сильнее, не приготавливает должным образом к неизбежному, а только лишь усиливает общее гнетущее впечатление. Тася встретила его взглядом, полными тоски. Поставив на стул корзину, пристроив на ней маленький букетик и Сонин подарок – свиток с рисунком, перевязанный голубой лентой, Андрей повернулся к ней, намереваясь узнать, что же все-таки стряслось, но тут, не дожидаясь вопроса, она сама бросилась к нему и прижалась к груди, уткнувшись лицом в сюртук. Не зная, как реагировать, Фролов растерялся: Тася плакала горько и отчаянно, судорожно всхлипывая и не реагируя ни на какие попытки ее утешить. И тогда, не зная, что еще сделать, Андрей просто крепко обнял ее плечи и прижал к себе, поглаживая по спине, как обыкновенно утешал дочек в минуты их детских горестей. Выждав некоторое время, пока минует первая волна рыданий, сотрясавших Тасино тело в его руках, Фролов чуть отстранил ее от себя, заглянул в лицо и повел к дивану, на котором женщина сидела до его появления. Никогда прежде он не видел ее в таком состоянии. Даже в самом отчаянном положении Тася никогда не показывала слёз на людях, а может, и не плакала вовсе. Что же могло ее настолько огорчить ее сегодня? Вынув платок, Андрей бережно промокнул глаза, из которых, как крупные дождевые капли, одна за другой все еще стекали горячие слезинки, и после велел ей несколько раз вздохнуть и успокоиться. - Милая, да скажи же, наконец, что случилось? Зачем ты так себя истязаешь? – спросил он, когда убедился, что Тася успокоилась хотя бы настолько, чтобы вновь суметь связно разговаривать, от собственного волнения, меж тем, уже и позабыв про глупого мужика на крыльце и его странные речи. И тут она вновь взглянула на него своими огромными глазами, которые сейчас казались черными от расширенных почти до предела зрачков, а после, едва шевельнув дрожащими губами, шепотом произнесла: «Он здесь!» Это прозвучало настолько по-детски зловеще, что даже немного смешно. По-прежнему не понимая, о чем речь, Андрей не смог сдержать из-за этого невольной улыбки: - Кто «он», дорогая? – И тут ее снова затрясло, словно от лихорадки. Пряча лицо в ладонях, Тася опять заплакала, и потребовалось еще какое-то время, чтобы вновь ее упокоить. На сей раз, обладая уже каким-никаким опытом, Андрей чувствовал себя более уверенно. Забрав в свои ладони ее руки, вначале он осыпал поцелуями каждый пальчик любимой, потом прижался губами к ее мокрым от слез щекам, к горячему лбу, к которому прилипли выбившиеся из прически тонкие прядки волос… Тася не противилась его ласкам, но была слишком безвольна, слишком покорна, чем действительно вызвала у Фролова беспокойство – не случилось ли чего такого, что навлекло временное помутнение рассудка? Наконец, собравшись духом, она окончательно сумела взять себя в руки и рассказала обо всем внятно. И тут уже настал черед Андрея подумать, а не сошел ли с ума он сам? Губы его при этом все еще были растянуты в улыбке, но теперь она больше напоминала мимическую судорогу. - Ты уверена? – услышав недоверие, которое невольно прозвучало в его голосе, Тася взглянула на него с удивлением – как не быть уверенной, если кошмар длится еще со вчерашнего дня? И, да, хорошо бы, если бы это был лишь морок, наваждение из тех, что поутру развеиваются, да только все, к несчастью, чистая правда. Правдивее некуда. Тут Фролов вдруг почему-то и вспомнил того мужика, который сказал, что возвращение барина для всех – большая радость. Ну и где же она, спрашивается? - Что же он теперь?... Где он? – Андрей с трудом подбирал слова. Тася была столь же скупа на ответы. Он чувствовал, как она напряжена, как она страдает, хоть и старается успокоить себя. - Милая моя, радость моя! – притянув в объятия, он снова ее поцеловал, - Ты не бойся, я ведь теперь с тобой! Мне лишь одно теперь надо знать: считаешь ли ты сама его по-прежнему своим мужем? И кто для тебя я? Сможешь ли жить с ним, или позволишь мне быть с тобой рядом? Если меня любишь, поверь, я ничего не пожалею, чтобы освободить тебя! Все силы приложу, чтоб забрать из этой неволи! А хочешь, прямо сейчас увезу тебя отсюда к себе домой, от всего мира спрячу и никому не отдам? Ты только позволь, Тася, милая, и я так сделаю! И никто во всей губернии, слышишь – никто! – нас не осудит! Чувствуя, как в груди поднимается волна праведного гнева против этого пока еще незнакомого ему человека, осмелившегося стать на его пути, Андрей вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате, пытаясь немедленно придумать выход. Тася молчала, не спешила с ответом, но он давно уже знал, как несладко жилось ей в этом браке. Потому не сомневался: мужа она не любит, а только боится. А он, в свою очередь, вряд ли сможет настолько измениться, чтобы вновь вернуть ее доверие. Да и что их теперь, по сути, связывает? Ничего – ни общих чувств, ни – слава Богу – детей! - Я смогу добиться разрешения на твой с ним развод. Я сделаю это! Ты только ответь мне – да или нет?
Таисия Елизарова: Вместе со слезами, выплеснувшимися наружу настолько бурным потоком, что Тася и сама бы, верно, не поверила еще вчера, что способна на подобную истерику, пришло некоторое облегчение. К тому же слова Андрея – такие правильные и нужные именно здесь и сейчас, действительно успокаивали, дарили надежду на избавление. Их хотелось слушать еще и еще. В них хотелось верить. Да только по мере успокоения, возвращалась и способность рассуждать, а не только надеяться. А с ней накатывала и новая волна отчаяния, и не такого, чтобы вновь зарыдать – горячо и горестно, но холодного, тяжелого, сковывающего сердце толстым панцирем льда. Заставляющего уже не бежать от несчастья, но замереть перед его лицом в ожидании, ибо нет больше смысла бегать от неминуемого. Молча наблюдая за тем, как Андрей мечется по комнате, точно раненый зверь, Тася горестно качала головой в такт своим невеселым мыслям, все еще изредка прижимая к глазам платок Андрея, ткань которого несла на себе легкий шлейф его одеколона, казавшийся женщине сейчас ароматом чего-то несбывшегося. Того, что никогда уже не случится в ее жизни, как не проси об этом Господа, потому что Он своих планов, в отличие от человека, никогда не пересмотрит… Андрей же по-прежнему продолжал строить какие-то планы, которые все больше казались теперь Тасе родом фантазий: добьется для нее развода… как? На каком основании? В качестве кого он вообще при этом собрался за нее ходатайствовать? Горькие эти вопросы роились в голове, точно стая диких пчел. И издаваемое ими «жужжание» в конечном счете, стало женщине настолько нестерпимо, что она зажмурилась и закрыла ладонями уши, как будто подобным образом от них можно было избавиться. Заметив эти действия, Фролов прекратил ходить туда-сюда, вновь подошел, присаживаясь на корточки перед диваном, и спросил, не дурно ли ей, не принести ли нюхательные соли. Но Таисия Николаевна лишь помотала головой и, размыкая ресницы, вновь взглянула в его честное, открытое лицо, чувствуя себя если не предательницей, то той, кто вот-вот разрушит все мечты этого хорошего человека. Он же, убедившись, что Тася не намерена упасть в обморок, теперь явно ждал ответа на свой последний вопрос, заданный с предельной откровенностью: да или нет? Это выглядело практически ультиматумом, и потому – даже в нынешнем, предельно напряженном состоянии, а может – и непосредственно из-за этого, вдруг вызвало у Таси какое-то необъяснимое ощущение отторжения. Прежде Андрей никогда ни в чем на нее не давил. И этим больше всего отличался от Елизарова, который всегда был убежден, что сам знает, как именно его жена должна поступить в каждом из предлагаемых обстоятельств. И ей предоставлялся только один вариант ответа: согласиться и сделать так, как считает правильным Алексей. Соперник его даже теперь давал ей целых два, но перед глазами Таисии Николаевны в этот миг все равно тотчас же будто бы вспыхнул невидимый больше никому предупредительный огонек: неужели ею вновь пытаются манипулировать? А иначе, зачем ставить ее перед выбором сейчас, когда еще совсем ничего не понятно. И неизвестно, как в дальнейшем еще может повернуться? Да и вообще, совсем не таким представляла она тот судьбоносный разговор, который сама себе загадала устроить в качестве подарка на Рождество. И хотя понятно, что того Рождества уже не случится, все равно, было что-то неприятное в стремлении Андрея добиться своего окончательно именно сейчас, когда она взволнована и не может рассуждать до конца здраво, к чему стремилась в течение всей своей жизни. И чему, кажется, неплохо научилась за последние десять лет. - Я… Андрей, ты только выслушай меня, не перебивай сразу! – тихо проговорила она, наконец, глядя на него просительно и даже сложив, будто в молитве, перед собою руки. – Я не знаю… То есть, я знаю, что хочу быть с тобой, но не знаю способа этого добиться. Честного способа, хочу сказать – и это важно! Пойми, Андрюша! Мы в западне, как бы ни хотелось обратного. Алексей вернулся и он жив. И пока он жив – я его законная жена. И ты не сможешь ничего изменить. Даже если дойдешь до Священного Синода!
Андрей Фролов: Выслушав слова Таси, Фролов ощутил себя так, будто она вылила на него ушат ледяной воды. И дело даже не в словах, сами интонации голоса вызывали в душе мужчины настоящий озноб – сразу хотелось схватить ее за плечи и встряхнуть изо всех сил, чтобы привести в чувство. Как можно говорить такое, как можно по своей воле отрекаться от счастливой жизни с ним, с его дочерями, о которой – и Андрей знал это наверняка – она так же мечтала?! И все же, если суметь полностью отрешиться от всех чувств, следовало, к несчастью, признать, что толика разума в словах Таси присутствует. И немалая. Если уж он действительно возьмется избавить ее от уз постылого брака, то так, чтобы ничем ее при этом не скомпрометировать. А что касается – «дойти до Синода» – так это ему вполне под силу. - Послушай, Тася, - смирив бушующие внутри эмоции, Фролов взял ее за руку и попытался заглянуть в глаза, - все, что сейчас происходит, лишь кажется тебе неизбежным и неразрешимым. Но ты сильная женщина, я это знаю, и ты сумеешь выстоять. Мы сумеем. А пока я буду искать для нас возможность быть вместе, ты не бойся. Ты, главное, мне верь! С этими словами он склонился к лицу женщины и нежно коснулся ее губ. Она ответила на поцелуй, но коротко – почти сразу же отстранилась, словно лишний раз напоминая о своем нынешнем положении. Андрей не стал настаивать, тем более они дома не одни и мало ли, кто из шпионов Елизарова может там притаиться. Ведь не было для Андрея также секретом и то, что слуги так и не приняли Таисию Николаевну как полноправную хозяйку, несмотря на десять лет отсутствия ее мужа. Подчинялись, были всегда предупредительны, но что-то в глазах некоторых из них порой настораживало даже его. Так что, во избежание недоразумения им с мадам Елизаровой теперь стоило общаться здесь лишь официально, по-соседски. Тася отошла к зеркалу, привести себя в порядок, а гость тем временем вспомнил про то, что приехал не с пустыми руками. - Забыл совсем! Тут ведь Софи и Нюта прислали тебе подарки, а еще Акулина пирог испекла. Только перед обедом просила в духовке потомить, чтобы теплый был. Тася обернулась к нему, будто вопрошала – как, разве ты не уйдешь? Но нет, теперь уходить Андрей точно не собирался. Уж очень хотелось ему лично познакомится с новоявленным соседом и понять, с какой стороны едят это заморское кушанье.
Алексей Елизаров: Снова ярко светило солнце. Снова перед Елизаровым была дорога домой. День перевалил через свою середину, но все еще не обещал столь желаемого хозяином Павловки отдыха. Ну да на него Алексей и не рассчитывал, полагая, что вначале должен полностью разобраться с делами имения. Хотя даже на первый взгляд они были в весьма приличном состоянии, но именно в этом Елизарову и виделся определенный подводный камень. Все действительно было налажено, настроено успешный и эффективный лад. Вот только сделано это было не им самим, и даже не его матерью. Потому, объезжая собственные владения, Алексей все равно чувствовал себя так, будто бы вторгается на чужую территорию. И пусть ему сданы хорошие карты, следует еще подумать, как ими по уму распорядиться. Во время встречи в конторе, управляющий был с ним подчеркнуто вежлив, всячески показывал свою готовность служить, но что-то в выражении его глаз и лица, тем не менее, заставляло Елизарова держаться напряженно, не упуская контроля над собственными мимикой и словами. Казалось, что буквально каждое из них, каждый его взгляд придирчиво рассматривают, взвешивают и делят на "годится" и "не годится". Разумеется, это следовало расценивать как попытку изучить и приноровиться, ведь с возвращением барина, положение Волкова становилось уже не таким устойчивым, как прежде. Чем больше узнавал Елизаров о том, как много она успела сделать, тем сильнее желал отблагодарить, порадовать, убедить, наконец, в том, что его возвращение принесет покой и счастье не только тем, ради кого она старалась, но и ей самой. Ведь теперь, как следует осмотревшись, он чувствовал в себе уверенность справиться с управлением ничуть не хуже, чем прежде, несмотря на годы неволи и отрыва от нормальной человеческой жизни. Пусть даже с приложением более серьезных усилий, чем раньше. И в осознании этого был для него приятный итог разговора с управляющим. А еще в том, что Никита Фомич, несмотря ни на какие возможные в будущем мелкие разногласия, разделяет его главное убеждение, что благополучие помещика не может существовать без благополучия людей, живущих на его земле. Строгость хозяйской руки необходима, но только вместе с отеческой же справедливостью. А что до ощущения своей нынешней власти, то Елизаров видел в ней прежде всего широкие возможности, открывающие путь к улучшению окружающего мира. Именно о них он мечтал десять лет, именно за них готов был теперь сражаться с кем угодно, исключая, разве что, супругу. Вернувшись из деревни обратно в поместье, Алексей решил сам отвести коня на конюшню, у выхода их которой его и подкараулил Степан. - Простите, барин. Подождите чуток, дайте слово сказать. Посетитель у вас дома. Андрей Егорыч Фролов в гости пожаловали. Давно уже с Таисией Николаевной беседуют-с, кажись, вас дожидаются. Вы только не серчайте на нее. Не прогонять же ей его было... По тому, как мялся дядька, как отводил глаза, да трепал в руках шапку, Алексей догадался, что слуга хочет предупредить его не только об этом, однако говорить совсем уж на прямоту – стесняется. Ну что же, скоро сам все увидит и разберется. Тем более что про человека этого за сегодня Елизаров уже успел услышать и узнать от управляющего немало: и о делах его на благо губернии, и о возможностях немалых. Да и о том, что говорила про Фролова Тася, Алексей тоже хорошо помнил. Помнил, но намеренно не решил не торопиться с выводами хотя бы до первого личного знакомства. Как выяснилось, ждать его пришлось совсем недолго. Молча кивнув Степану, Елизаров нарочито неспешно направился к дому, там – прежде чем выйти к гостю, вначале привел в безупречный порядок внешний вид, а уж только затем спустился в гостиную, войдя туда тоже весьма неторопливо. Будто показывая присутствующим, что дает им возможность приготовиться. Остановившись в дверях, он выдержал небольшую паузу, позволившую внимательно рассмотреть всю диспозицию, но затем сразу тепло улыбнулся жене, и, пройдя через комнату, остановился рядом с нею, учтивым поклоном приветствуя ее благодетеля и спасителя всего их поместья: - Андрей Егорович, полагаю? Сердечно рад нашей встрече и счастлив знакомству, милостивый государь. Второй день как дома, а уже весьма и весьма наслышан о вас. Позвольте представиться: поручик Кавказского корпуса сорок первого полка, Алексей Николаевич Елизаров, к вашим услугам.
Андрей Фролов: За те четверть часа, которые прошли в ожидании хозяина дома, Тася успела почти полностью успокоиться и привести себя в порядок. И лишь едва заметно краснеющий кончик носа выдавал недавние слезы, да и то – разве что тому, кто знал ее очень хорошо. Еще когда Андрей вручил ей подарки девочек, Тася вдруг вспомнила, что в свою очередь обещала передать Соне свежий сборник нот. Весь последний год продолжались эти занятия: мадам Елизарова подбирала для девочки простенькие пьесы, и та всегда старательно разучивала их к ее приезду. «Интересно, - подумал в этот момент Фролов, - а можно ли попытаться сохранить традицию этих уроков?!» Предлог этот выглядел достаточно благовидным с любой стороны. А если Тася продолжит приезжать в Высокие Горки ради уроков музыки с Соней, то возможность увидеть ее, конечно, будет и у самого Андрея. Правда, имелось одно существенное препятствие и решить, как его обойти, только лишь еще предстояло. Пока же мужчина просто размышлял над этим вопросом, рассеянно листая страницы нотного сборника, а Тася занималась скромным букетом полевых цветов, красиво располагая его в вазе, а после разглядывала рисунок. При этом оба они молчали, обменявшись еще лишь парой ничего незначащих фраз. Андрей так и не понимал, хочет она, чтобы он ушел или же все-таки остался. Но сам ждал встречи с ее мужем. И, наконец, дождался. Когда в комнату, не спеша и совершенно по-хозяйски, вошел Елизаров, Андрей сразу же поднялся ему навстречу и коротко кивнул, выслушивая все обращенные в его адрес слова приветствия. Эти же несколько секунд дали возможность Фролову рассмотреть Алексея Николаевича – и понять, что ничего особенно примечательного он в нем не видит. Мимика лица не особенно выразительная, а черты его слишком неприметны, чтобы по ним судить о характере; взгляд сдержанный, и будто на мутное стекло смотришь – ничего за ним не видать. Цвет их, да и волос тоже никак не определить каким-то одним словом – будто линялые они. Одет немного старомодно, но сюртук добротный. И главное – держится уверенно и спокойно, будто и не уезжал из дома на добрый десяток лет, а напротив – живет тут безвыездно, всех знает и рад у себя приветствовать нового знакомца как гостеприимный хозяин. «И ни рогов, ни копыт, ни серного, тебе, запаха!» - подумалось Фролову, который от мысли этой едва сдержал улыбку на губах. И вправду, не понять, отчего он уже вообразил себе этого человека исчадием ада, зная лишь по чужим словам? Этаким чудовищем с бешеным взором и искаженным лицом? Впрочем, что внешность? Она, как известно, бывает и обманчива… - Рад вас приветствовать, Алексей Николаевич, – Андрей сделал шаг вперед, протянул Елизарову руку, - Да вы и сами просто герой приключенческого романа, я о таких возвращениях прежде только в книгах читал, признаюсь! Так что не скрою, удивлен. Да и по губернии весть эта наделает шуму, когда слухи разлетятся. А может, и за ее пределами тоже. Мне вот Таисия Николаевна поведала вкратце! Невероятно.
Алексей Елизаров: Елизаров пожал руку гостя и сел рядом с супругой, приглашая и Фролова вернуться на занимаемое им место. Этот же маневр позволил ему рассмотреть, что свиток в руках Таисии Николаевны - детский рисунок. Кажется, она говорила, что у Андрея Егоровича есть дочери, вероятно, это от них подарок, подумал про себя Алексей, которому при мысли о детях тотчас же вспомнилось сегодняшнее посещение школы для крестьянских ребятишек. Там его наградили странным и немного забавным, но почему-то все равно согревшим душу прозвищем "муж барыни". И встретили вначале настороженно, однако быстро перестали опасаться, а провожали уже и вовсе с улыбками. По всему было ясно, что самой барыне эти ребята души не чаяли, и почитали больше кого бы то ни было. Ну а Алексей испытывал гордость за супругу и потаенную надежду увидеть ее в окружении уже собственных детей. Сообразив, что, задумавшись, допустил в разговоре неловкую паузу, и потому все теперь ждут его ответа, а также с трудом заставив себя отвести взгляд от профиля сидящей рядом Таисии Николаевны, на которую тоже залюбовался как-то невольно, Елизаров откашлялся и вновь повернулся к гостю. - А я вот, Андрей Егорович, невероятным считаю подвиг своей супруги. Хотя, мне известно, что вы немало посодействовали его свершению. И, конечно, отдельное еще спасибо за Никиту Фомича. Я успел с ним нынче пообщаться, и был весьма впечатлен. Стараясь держаться с Фроловым с неизменной вежливостью, все это время Алексей ловил себя на том, что вынужден подавлять глухое раздражение по отношению к этому человеку из-за постоянной необходимости отмечать и подчеркивать его достижения. Он всегда придавал большое значение собственной интуиции и инстинктам. На войне, и особенно в плену это не раз спасало жизнь, поэтому давно превратилось в часть натуры. Настолько, что теперь даже порой приходилось контролировать себя, чтобы не впадать в избыточную подозрительность. То же относилось и к дружескому расположению, которое к Андрею Егоровичу, кажется, питала его жена. - По пути в гостиную мне сообщили, что в столовой все готово к обеду. Андрей Егорович, вы не откажетесь разделить с нами трапезу? Мы c супругой будем очень этому рады, верно, Таисия Николаевна? Получив согласие, Елизаров встал сам и подал руку жене, помогая ей подняться на ноги, а затем жестом пригласил Фролова следовать вместе с ними к столу. Правда, перед этим оба они еще с минуту поджидали, пока Таисия Николаевна отдаст указания прислуге по поводу гостинца, спрятанного в корзинке. Когда же супруга освободилась, Алексей вновь устроил ее руку на сгибе своего локтя и повел из гостиной. По пути, немного пропустив гостя вперёд, он повернулся к Таисии Николаевне, и, понизив голос, спросил: - Как проходит ваш день, моя дорогая? Вы не слишком утомились? Мне показалось, вы немного бледны. У вас все хорошо?
Таисия Елизарова: По стойкому убеждению Таисии Николаевны, сосед ее относился к той довольно распространенной среди мужчин породе людей, которые всерьез убеждены, что все в окружающем мире происходит по неким определенным строгим правилам. И если не будешь их нарушать – разумеется, вкупе с добросовестным исполнением всех вверенных тебе обязательств, то непременно добьешься успеха в достижении любой из поставленных в жизни целей. А уж про то, насколько убедителен и настойчив может быть Андрей Егорович там, где по-настоящему желает чего-нибудь добиться, в их округе едва не слагали легенды. Тася и сама была прежде практически на все сто процентов уверена в том, что для Фролова нет ничего недостижимого, нужно лишь время и терпение. Но нынешняя убежденность в способности устранить внезапно возникшую на пути их общего счастья помеху в лице ее несвоевременно воскресшего мужа, несмотря ни на какие просьбы о доверии из его уст, все равно представлялась мадам Елизаровой родом утопии, в которые она никогда не верила. В ее представлении дело выглядело абсолютно безнадежным, а сам Андрей – такой умный и всегда хладнокровно умеющий просчитать любую ситуацию на несколько ходов вперед – наивным мечтателем. Или того хуже – тщеславцем, не желающим признать своего поражения перед неизбежностью. И это сердило Таисию Николаевну, хотя никогда еще Фролов не вызывал у нее столь явных отрицательных эмоций. Поэтому, не желая, чтобы они успели всерьез укорениться в сердце, Тася действительно уже всерьез хотела, чтобы Андрей уехал, не дожидался возвращения Елизарова к обеду, несмотря на то, что всего час тому назад, казалось бы, мечтала о противоположном. Но Фролов предпочел остаться. И Таисия Николаевна, уже сумев вполне совладать с эмоциями, завладевшими ею при его появлении, тем не менее, в сердце своем затаила на гостя некоторую обиду за столь необъяснимую нечуткость. Хоть ни словом, ни жестом не дала ему этого почувствовать. Разве что держась с ним чуть суше обычного, чем все последнее время – да и то, заметить эту разницу было практически невозможно. Когда же домой, наконец, вернулся Елизаров, ничто в гостиной уже не напоминало о происходившем здесь совсем недавно бурном объяснении. Хозяйка и гость находились друг от друга на самом почтительном расстоянии и вели – на взгляд любого, кто вошел бы в этот миг в комнату, вполне обыкновенную светскую беседу. Которая с его появлением, тем не менее, все равно довольно неловко прекратилась оттого, что, едва обменявшись приветствиями, мужчины тотчас же принялись оценивать и анализировать друг друга. Ощутив себя рядом с ними точно между молотом и наковальней, вновь заволновалась и Тася. Прислушиваясь к диалогу мужа и его тайного соперника, она невольно искала какой-то второй, или даже третий смысл, скрытый в их заурядных репликах, обращенных друг к другу, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума… Ну или просто закричит, зажмурив глаза и закрыв ладонями уши. Сидя рядом с Алексеем, она невольно теребила в руках подарок дочерей Фролова, акварель, наверняка, премилую. Которую, из-за волнения, однако, даже не смогла заставить себя рассмотреть. Потому, спроси у нее кто-то сейчас, что на ней изображено, вряд ли смогла бы толком ответить, думая лишь о том, чтобы выглядеть как можно более естественно. К счастью, слишком увлеченные изучением друг друга, мужчины, кажется, ненадолго забыли об ее присутствии. Наконец, видимо, удовлетворив первое любопытство – свое и Фролова, Алексей предложил всем переместиться в столовую, где, как он успел выяснить по дороге сюда, уже, оказывается, сервировали обед. Услышав об этом, Тася взглянула на него с некоторым удивлением: приглашать к столу – прерогатива хозяйки. Или он и эту ее обязанность намерен забрать себе, желая «облегчить ее жизнь»? Впрочем, вслух ничего, разумеется, не сказала. Да и вообще – была весьма молчалива. Без слов, одним лишь кивком подтвердила, что «будет рада» пригласить Андрея Егоровича разделить их с мужем трапезу, затем, также молча, позволила Елизарову завладеть своей рукой, которую тот привычным жестом мужа и хозяина расположил на своем локте по пути из гостиной в столовую… Андрей при этом оказался немного впереди шествовавшей за ним супружеской четы. Тася догадывалась, что ему теперь, вероятно, совсем не просто наблюдать их рядом, потому, чуть задержавшись в комнате – якобы для того, чтобы отдать распоряжения горничной, сделала все, чтобы облегчить ему муки ревности. Тем временем, Алексей напрямую обратился к ней с вопросом, и молчать дальше стало уже невозможно: - Утомилась, я? – первым порывом было ответить нечто, вроде: «Чем же мне теперь утомляться, разве что бездельем?!» – но Тася сдержалась, вместо этого отрицательно качнула головой и чуть пожала плечами с милой улыбкой на устах. – Ничуть. И все благодаря вашей заботе, Алексей Николаевич. Услышал ли, понял ли Елизаров скрытую в этой невинной фразе нотку язвительной иронии, она не знала. А вот Андрей – скорее всего догадался, мадам Елизарова успела заметить, как едва заметно, будто от легкой ухмылки, дрогнули его плечи. Впрочем, спустя секунду он вполне успешно сумел замаскировать свою несдержанность якобы приступом внезапного першения в горле… - У меня все хорошо, не волнуйтесь, - прибавила она спустя минуту, а еще через пять они втроем уже располагались за большим обеденным столом. И вся мизансцена с сидящими у противоположных торцов супругами Елизаровыми и их одиноким гостем, которому предложили место посередине, у одной из боковых сторон, выглядела теперь несколько театральной, почти шекспировской. Разговор же, вопреки всему, напротив, за едой сделался более вольным, обращаясь к повседневным делам и событиям, произошедшим за то время, в течение которого Таисия Николаевна и Андрей Егорович не виделись. Елизаров, которому, по понятным причинам, все было ново, вынужден был из-за этого больше слушать и задавать уточняющие вопросы, на которые ему подробно отвечали сразу оба. Но внимательный наблюдатель, верно, заметил бы, что некое единство, которое часто складывается во время доброго застолья, объединяло нынче, пожалуй, лишь две из трех присутствующих в обеденной зале персон – мужчину и женщину. И были это вовсе не супруги Елизаровы. Тася и сама не понимала, как это у нее сегодня получилось. Прежде такого нельзя было и вообразить. Во всяком домашнем застолье неизменно царил именно Алексей. Но это внезапно открывшееся – возможно, из-за присутствия и молчаливой поддержки Андрея, ощущение свободы, приятно волновало и придавало смелости в стремлении попытаться нащупать, насколько широки – против прежних хорошо известных рамок – стали ее новые границы. Потому, выждав еще немного, Тася, как бы невзначай, завела разговор о дочерях Фролова. О том, какие это талантливые и милые девочки. А еще о тех уроках музыки, которые она, следует признаться откровенно, весьма редко и непоследовательно, давала маленькой Соне. Но теперь намеревалась исправиться. И поэтому, чтобы наверстать упущенное, будет приезжать в Высокие Горки целых два раза в неделю. - Вы же не станете возражать против этого, верно, Алексей Николаевич? – с невинной улыбкой поинтересовалась она у Елизарова, весьма искусно используя против мужа его же собственную манеру, спрашивая, утверждать за того, к кому он обращается с вопросом.
Алексей Елизаров: Своим светским и, казалось бы, внешне совершенно невинным вопросом Таисия Николаевна поставила Елизарова перед сложным для каждого мужчины выбором между гордостью и искренностью. Весь этот проклятый обед он и без того чувствовал себя, словно гимназист, вернувшегося на праздники в родной дом, где домашние обсуждают события, о которых он не ведает ни сном, ни духом, и тем лишь усиливают ощущение оторванности и одиночества. Вот и его собственная супруга, о которой Алексей уже успел наслушаться немало мерзких намеков, демонстрировала такую отвратительную сплоченность с Фроловым, что Алексей уже начал уставать находить приличные оправдания подобному единодушию. От этого все его силы сейчас уходили на самоконтроль и сохранение светской доброжелательной отстраненности. Пожалуй, он даже мог бы и дальше делать вид, что его ничего не волнует и не задевает, но не стал. В конце концов, над его гордостью и без того измывались слишком долго и весьма успешно. - Право... я, наверное, изрядно подзабыл правила хорошего тона, - покаянным тоном заметил он, не глядя ни на соседа, ни на жену. - Но мне отчего-то казалось, что замужней женщине не подобает одной ездить в дом неженатого мужчины. Не смешно ли, я совершенно одичал среди горцев! - Алексей поднял глаза на Фролова с самым невинным видом. – Я рад, что ваши девочки, Андрей Николаевич, обрели столь достойную наставницу. Кстати, Таисия Николаевна - мне бы тоже не помешали некоторые уроки. Я, похоже, стал путать не только поощряемое с нежелательным, но и позабыл добрую половину наших соседей. - он бросил быстрый взгляд на жену. - Сможете ли вы как-нибудь уделить мне внимание, рассказав о них? Елизаров был по-настоящему зол в этот момент, хотя тон, коим было высказано его пожелание, был ровным и мягким. Достаточно мягким, чтобы у супруги не возникло ощущение, что это приказ, который не подлежит обсуждению, но все же, довольно настойчивым. Понимая, что подобные размышления не доведут до добра, Алексей усилием воли переключил внимание на другое. А именно – вспомнил короткий разговор с женою по дороге в столовую. Тася была на него за что-то обижена – ему вполне хватало чутья это понять. Но вот за что – с этим было уже труднее. Ведь он и в мыслях не имел доставить ей какие-то неприятности. Но с другой стороны, обида была в чем-то предпочтительнее того же страха. Ведь у ее истоков точно есть решаемая проблема, и Елизаров искренне стремился узнать, в чем она состоит и как можно быстрее устранить, пребывая в уверенности, что запаса его терпения, подкрепляемого восхищением и нежностью к супруге, вполне для этого хватит. Ревнивую же мысль о том, что у Таси и Фролова могли быть какие-то близкие отношения, Алексей и вовсе решил считать недостойной, предпочитая думать, что если и были какие-то поползновения на этот счет, то исключительно со стороны самого их соседа. Но Таисия Николаевна при этом осталась верна своему брачному обету, как и полагается добродетельной жене, достойной всяческого доверия. А от Фролова принимала лишь помощь и поддержку в делах, которые, и верно, были ей необходимы. Впрочем, все это было уже в прошлом, за которое он, Алексей, считал себя не вправе ее судить – после стольких-то лет своего отсутствия. И на него все равно уже никак не повлиять. В отличие от будущего, которое, как раз, полностью в его руках. - Впрочем, - после затянувшей паузы, порожденной его словами, продолжил Елизаров, - мы могли бы найти удобный для всех компромисс, если бы Андрей Егорович согласился перенести уроки своей дочери из Высоких Горок к нам, в Павловку. Тогда были бы соблюдены интересы абсолютно всех сторон. Теперь оставалось надеяться, что Таисия Николаевна, несмотря на причиненную им обиду, согласится. И Алексей пообещал себе, что если это случится, он больше не станет сегодня касаться в разговоре ни одной щекотливой темы. Тем более что хватало и вполне себе отвлеченных. Например, обсудить с Фроловым состояние дел на суконных и полотняных фабриках. Он слышал, что во Владимире есть несколько таких производств, и был бы не против узнать мнение о них из уст предводителя местного дворянства.
Таисия Елизарова: От слов Елизарова у Таси на миг перехватило дыхание. Коротко, украдкой взглянув на Фролова, который все это время молча слушал их диалог, она увидела, что тот также впечатлен коварством своего соперника, пусть и держит себя в руках во сто крат лучше. Что же, может быть, хотя бы теперь он понял, насколько хитер и даже опасен может быть Алексей, когда начинает чувствовать даже малейшую угрозу собственным интересам или имуществу. Да, горько подумала Тася про себя в тот момент, опуская голову еще ниже и делая вид, что внимательно рассматривает что-то в своей тарелке, именно своим имуществом всегда и почитал ее благоверный. Пусть приобретенным по случаю и не очень нужным, но рачительный хозяин всему находит применение в хозяйстве – не теперь, так позже. И уж точно не позволит забрать у себя что-либо без спросу… - Как прикажете, Алексей Николаевич, - его интонация не была приказной, но Тася все равно знала, что выбора у нее нет. И начать спорить означало лишь укрепить Елизарова в подозрениях, которые, возможно, и заставляют его устраивать ей вот такие незаметные «проверки». Кроме того, следовало учитывать присутствие рядом Андрея, который при всей своей выдержке, все равно не сможет долго оставаться безучастным, если едва наметившийся спор вдруг перейдет в открытое противостояние. И тогда… страшно представить, что может случиться тогда. Ведь даже от одной только мысли об этом по спине бежит холодок. - Если Андрей Егорович согласится привозить Соню в Павловку дважды в неделю, я буду заниматься с нею здесь, - продолжила она через минуту, не желая сдаваться и принимать абсолютное поражение. Конечно, это не то, чего бы им – с Андреем – хотелось, но хотя бы что-то… - Однако в связи с этим возникает одно затруднение. Мое фортепиано. Вы, наверное, уже не помните, но еще тогда, давно, я просила приобрести новый инструмент – имеющийся здесь слишком старый и боюсь, его уже нельзя будет привести в должное состояние даже, если вызвать настройщика. Еще до замужества, в Петербурге, Тася брала уроки музыки у самого господина Комстадиуса, известного сочинителя и блестящего пианиста. И после с успехом выступала не только на домашних посиделках, но даже перед более широкой аудиторией. На одном из таких импровизированных концертов, на вечере в доме Таты Искрицкой, ее, помнится, и увидел Алексей – впервые после того, как барышня Родионова повзрослела настолько, чтобы выезжать в свет. После переезда в Павловку ей пришлось забыть о многих столичных развлечениях и привычках, игра на фортепиано была одной из них. Не потому, что этого не хотела сама Тася, вернее – не только поэтому. Музицирование считала пустым и бесцельным занятием ее свекровь, вечно жаловавшаяся то на мигрени, то на больные нервы, по которым сноха, по собственным словам пожилой дамы, «безжалостно колотила» своими упражнениями, коими вначале еще пыталась поддерживать прежнюю форму. Но быстро прекратила. Инструмент оставлял желать лучшего, а робкая просьба купить новый вызвала у Анны Сергеевны, упорно требовавшей от Таси зачем-то называть ее «маменькой», а она не могла, полагая, что маменька у человека может быть лишь одна, и ее собственная – дома, в Петербурге, целую истерику. Чтобы прекратить которую, Алексей сказал, что тоже считает игру на пианино пустой забавой, и что молодой даме, едва вышедшей замуж, можно найти себе гораздо больше приятных занятий, нежели с необъяснимым упорством часами колошматить по клавишам. Больше нового инструмента Тася не просила. Да и после, когда Алексей сгинул на Кавказе, а свекровь умерла, крайне редко поднимала черную лакированную крышку над пожелтевшей от времени клавиатурой из слоновой кости – не было ни времени, ни желания играть. Со временем мастерство почти полностью ушло. И лишь Андрею однажды вновь удалось упросить ее сыграть для него. Тася выбрала самое простое из того, что еще помнила – что-то из «Хорошо темперированного клавира» Баха. И неподдельное восхищение, с которым он ее слушал, как и комплименты, которые говорил после, смутили и тронули ее настолько, что это, возможно, и стало первым шагом к их сближению. А после Андрей попросил ее заниматься с Соней… - Так что полагаю, нам все равно понадобится новый – если вы опять не станете возражать, конечно. А пока его доставят, боюсь, мне все же придется ездить в Высокие Горки. Думаю, что я вполне смогу совместить это с той помощью, которая вам от меня нужна, Алексей Николаевич. Это ведь совсем ненадолго!
Алексей Елизаров: Что за проблемы с фортепиано? "Если вы опять не станете возражать". Как это понять - стало быть, раньше я возражал? Не дозволил жене поменять инструмент? И почему, хотелось бы знать? Ох, Елизаров-Елизаров... сколько еще ты глупостей наворотил? Алексей неожиданно пожалел о резкости своего предыдущего ответа. Хоть он и пресек болтовню Степаниды и прочих слуг - самым решительным образом, но сейчас, глядя на напряженную безразличность жены и безупречную вежливость соседа - волей-неволей да вспоминались сбивчивые и нелепые слова старой экономки и смущенные намеки конюха. "Есть ли под ними какая-то почва? Если б знать наверняка... Давала уроки его дочери. Собственный инструмент не годится, стало быть ездила к нему. Интересно... одна ли? Дурак ты, Елизаров. Столько лет на Кавказе, а ничему не научился? Что толку в твоей попытке спрятать жену? "Мое-никому-не дам". Она твоя жена, и оттого, что ты упрячешь ее в чулан и запретишь ей заниматься чем-то, что ей по вкусу симпатий к тебе не прибавится. Это лишь демонстрация твоей собственной слабости, и ничего больше. Высоченные дувалы с гвоздями наверху - кому они мешали воровать горских девушек? То-то и оно..." Однако, поймав на себе выжидающий взгляд жены и вежливо-сдержанную улыбку Фролова, Алексей вдруг сообразил, что молчит слишком долго, и что на фразу жены надо все-таки отвечать - Нет. Разумеется не возражаю. Простите, душа моя. То, что я сказал, было чересчур эгоистично с моей стороны, - произнес он наконец и повернулся к Фролову. - Вы должны извинить меня, Андрей Егорович. Я слишком долго пробыл вдали от дома, и сейчас, даже короткая разлука с женой кажется катастрофой. Все кажется, что если я перестану ее видеть рядом - то она попросту исчезнет, и все окажется сном, а я вновь проснусь в ..... - он осекся, сообразив, что неаппетитные подробности не к месту упоминать за столом и вообще, его беды Фролова не касаются. И поправившись, докончил кратким и индифферентным, - в плену. Бывали дни, когда лишь надежда когда-нибудь вырваться и увидеть Тасю и удерживала меня над бездной. Бывали дни, когда эта бездна над ним и смыкалась. Так, что даже далекий призрак незнакомой красавицы и тихой гавани, в которую когда-нибудь, пройдя этот ад, можно будет попасть - переставали спасать. Но об этом им обоим незачем было знать. Довольно и того, что сам он не забудет. Он хотел быть с ней. Хотел быть ей настоящим мужем - опорой и защитой. Другом. Возлюбленным. Только вот, для начала, надо было хотя бы заслужить ее доверие, и растопить этот непонятный холодок, это состояние натянутой струны, в котором она пребывала. А прежде всего - быть любезным с соседом, имя которого упоминалось чуть ли не через слово в разговорах и слуг, и самой Таси. " Друг он ей? Соперник ли мне? Надо видеть - чтобы понять. Спрятав голову в песок и отгородившись, я ничего не узнаю." - Я буду рад видеть у нас и ваших дочерей, Андрей Егорович, и, разумеется вас. Да и не только для уроков, но и попросту в гости, по-соседски. "А ведь он так и зашел сегодня. Без приглашения," - мелькнуло в голове неожиданным холодком, "- Как к старой доброй знакомой? По дружбе? Или?" - За долгие годы войны и плена я мог отвыкнуть от мирных дел. Учитывая, что вы сделали для нашего имения, думаю мне многому следует у вас научиться. - он слегка пригубил вина и, поставив бокал на стол, договорил. - И, ручаюсь, я исправлю свой прежний промах. У моей супруги будет достойный инструмент, и надеюсь, ваши девочки останутся довольны.
Андрей Фролов: Собственное впечатление о Елизарове у Андрея сложилось весьма скоро. Первые минуты трапезы прошли с должным уважением к стараниям кухарки, а дальше потекла беседа. Правда, текла она не как полноводная река – мерно и спокойно, а скорее, как весенний ручеек – то и дело натыкаясь на преграды. То из-за случайно невпопад сделанного замечания Елизарова повиснет неловкое молчание, то ему окажутся непонятны слова Таисии Николаевны и Андрея Егоровича. Впрочем, они совершенно не стремились как-то нарочно его задеть или обидеть. Потому всякий раз, едва возникала подобная ситуация, Фролов сам лично брался разъяснить соседу, что имелось в виду, и о ком из здешних помещиков только что зашла речь. Гораздо – просто-таки чертовски труднее было изображать из себя доброго соседа, которого не слишком заботят личные отношения супругов. Но Андрей Егорович мастерски справлялся и с этим. Тем более, в эти короткие мгновения можно было наблюдать и делать выводы. Жесты Елизарова, его взгляды и слова, обращенные к супруге, были немного нервными, даже в незначительных репликах чувствовалось скрытое напряжение – словно думал об одном, а говорить его вынуждали иное. Но не было в этом ничего удивительного, если размышлять здраво. Человек возник из неоткуда и попал в мир, из которого его давно уже вычеркнули – в мир живых из мира забвения. «Интересно, любит ли Алексей Николаевич охоту? Можно попросить Трофимова устроить травлю в честь соседа.» - Это превосходное предложение, Алексей Николаевич! Превосходное! С удовольствием буду приезжать с дочерями к вам! Думаю, нам непременно найдется, о чем поговорить, пока Таисия Николаевна будет заниматься с Соней! хотя про себя Фролов подумал, что охотнее оставался бы наедине с женой соседа, а муж пусть катиться ко всем чертям. И тем не менее, Елизаров старался показать себя и приветливым, и понимающим. И сложно было найти в его словах хоть что-то, что оттолкнуло бы нового знакомого или привело его в замешательство. Поддерживать беседу с Елизаровым было просто и даже немного приятно. Впрочем, отказать себе в попытке спровоцировать его, Фролову было сложно. - А пока нет нового инструмента, смею надеяться, что вы все же позволите супруге навещать моих дочерей у нас. Занятия музыкой требуют систематических упражнений, а я, увы, не способен в этом поддержать свою дочь. И уж, конечно, разумеется, сударь, жду я у себя и вас! Так сказать – ответный визит.
Алексей Елизаров: - Разумеется, Андрей Егорович, - негромко согласился Елизаров, коротко склонив голову. - И благодарю за приглашение, почту за честь. Он бросил на жену быстрый, пронзительный взгляд, но тем и ограничился. И дальнейший обед прошел вполне мирно. Сосед действительно обладал неистощимым запасом сведений о губернии и новых производствах, Алексей слушал внимательно и задавал уточняющие вопросы - вполне простительные для того, кого не было дома целых десять лет. За краткий срок ему следовало овладеть многим из того, что было ему внове. Это впрочем его не пугало. Он обладал быстрым, цепким умом, и сметливостью, которая позволяла приноравливаться почти к любым обстоятельствам. Образование, полученное еще в отцовском доме, касалось и ведения дел, которое, хоть и оставалось сугубо теоретическим, тем не менее базировалось не только на скупых уроках, но и на собственных наблюдениях за жизнью и бытом крестьян. А кроме того - привычка улавливать любую информацию и выцеплять из нее наиболее полезные моменты была неотъемлема от него, как собственная кожа. А еще был Кавказ. Кавказ с его суровой школой и долгим путем до офицерских эполет. Игра стоила свеч. Следовало лишь изучить ее правила. Великолепные французские пирожные и поздняя земляника во взбитых сливках на десерт заставили пожалеть о том, что Фролов не привез с собой детей. Мысль о детях навела на школу для крестьянских ребятишек, которая была новшеством, обнаруженным им лишь сегодня, при разборе дел. Обстоятельные расспросы затянулись, и когда сосед, наконец, откланялся было уже около шести часов пополудни. Елизаров стоял у окна, пока слуги собирали со стола под присмотром хозяйки, и смотрел на одевающийся в золото и багрянец сад. До темноты оставалось еще часа два, и неожиданно ему стало чертовски душно в столовой, в которой, казалось, так и витало что-то странно давящее. Рука поневоле потянулась к горлу, ослабляя слишком туго затянутый шейный платок. - Таисия Николаевна, - обратился он к жене после долгого молчания, - Взгляните. Сад просто великолепен сегодня. Не откажетесь ли прогуляться со мною?
Таисия Елизарова: Держать себя в руках было настоящее испытание. Но результат того стоил: Тасе все-таки удалось добиться своего. Алексей разрешил ей ездить в Высокие Горки. А стало быть, она вновь одержала маленькую победу, добившись от него уступки там, где прежде никогда не решилась бы настаивать. Победу пусть и не полную, вновь более похожую на отсрочку неизбежного. Но… в их с Андреем нынешнем положении выбирать приходится между плохим и очень плохим, так что следовало радоваться даже этому. И Тася радовалась. Как всегда, тихо и практически не проявляя эмоций. Но довольной улыбки – короткой, мимолетной, сдержать все же не смогла. Должно быть, именно ее и успел поймать своим цепким и внимательным взглядом супруг, заставив госпожу Елизарову вспомнить о том, что за годы отсутствия переменилась не только она, но и Алексей, прежде почти не обращавший на нее внимания. Вновь опустив взгляд, она замерла, проклиная свою неосторожность. И более практически не принимала участия в разговоре, который, благополучно удалившись от опасных тем, к счастью, вскоре перетек в самое обыкновенное, повседневное русло. Мужчины спокойно беседовали между собой на хозяйственные темы, словно бы забыв об ее присутствии. Похоже, Алексей и здесь успел уже догадаться, кому ему следует быть признательным за благополучие, что нынче царило в его владениях, что бы при этом не говорилось вслух о главной роли в исполнении этой сложной задачи самой Таисии Николаевны. Но здесь – редкий случай – она была с супругом совершенно солидарна, потому нисколько не обижалась за подобное небрежение к своей персоне, полагая, что Андрей все расскажет гораздо лучше и подробнее. По случаю приезда гостя, которого в Павловке, впрочем, даже многие слуги уже давно полагали своим, почти что родней, а потому знали вкусы и предпочтения, Клавдия расстаралась, приготовив его любимые эклеры. Выяснив как-то случайно, что Андрей, оказывается, большой сладкоежка, Тася не раз шутила после, что и жениться на ней он, верно, хочет лишь потому, что уж лишь таким способом сможет заполучить в собственное распоряжение ее кухарку. А тот в ответ, смеясь, говорил, что она раскрыла его коварный план… «План, которому, увы, так и не суждено будет осуществиться», - мелькнула горькая мысль, и Таисия Николаевна тихонько вздохнула, вновь украдкой взглянув на Фролова, который, казалось, все так же беззаботно наслаждается десертом и обстоятельно отвечает на вопросы Алексея. С чего бы такая увлеченность? Раньше он никогда особенно не интересовался делами имения, отчего и привел его едва ли не к полному краху. Поток любопытства мужа уже всерьез начал казаться Таисии Николаевне, которой, по правде сказать, в конце концов, изрядно прискучило изображать из себя молчаливое изваяние, неизбывным и превышающим любые рамки вежливости и гостеприимства – Алексей что же, намерен держать его здесь до полуночи? Но нет, видно, опомнившись, Елизаров все-таки прекратил свой допрос и Андрей Егорович получил возможность удалиться восвояси. А Тася вновь осталась в гостиной, ярко освещенной красноватым светом длинных широких и косых лучей заходящего солнца, наедине с супругом, мучительно пытаясь изобрести повод побыстрее избавиться от его общества и удалиться восвояси в надежде, что более его сегодня не увидит. Однако уйти сразу вслед за покинувшим комнату гостем было немыслимо, поэтому пришлось задержаться еще на какое-то время, часть которого удачно удалось «убить», отдавая прислуге, убирающей со стола, распоряжения, касающиеся завтрашнего дня. Алексей, тем временем, с задумчивым видом примостился у окна, рассматривая что-то, а может, тоже тяготясь ее обществом… Изредка поворачиваясь в ту сторону, Тася несколько раз поймала себя на том, что невольно задерживает взгляд на его волосах: льющийся через оконные стекла вечерний свет делал их светлыми и будто бы слегка рыжеватыми. Странно… сколько помнится, раньше она никогда не замечала у него такого оттенка. Впрочем, прошло столько лет, что уповать в этом на зрительную память было просто глупо. Седых волос десять лет назад у него ведь тоже определенно не было, зато теперь есть, и не один… - Что? – слегка вздрогнув – отчего-то не ждала, что Алексей надумает вдруг с нею заговорить, Тася поспешно отвела взгляд от его волос и улыбнулась, смущенно, словно бы застигнутая врасплох. – Простите, я задумалась… Послушно подойдя к окну, она стала рядом с Елизаровым и посмотрела туда, куда он указывал. Вечер, в самом деле, был великолепный и, кажется, даже теплый. Такой же тёплый, как обращенный на нее взгляд супруга. Впрочем, может быть, просто показалось? А убедиться в своей догадке – вновь взглянув ему в лицо, Таисия Николаевна не решилась. Равно как и ответить отказом на его приглашение к прогулке. - Нет, отчего же? Я совсем не против. Позвольте мне только подняться к себе – взять шаль, скоро стемнеет и станет прохладнее.
Алексей Елизаров: - Я подожду вас в холле, - Елизаров склонил голову, и когда молодая женщина вышла - направился в холл. Переодеваться ему не было надобности - сюртук из плотной ткани для такой погоды был достаточно теплым, да к тому же он давно сделался равно нечувствительным к холоду или жаре. В глубокой сырой яме под открытым небом - в любую погоду, днем и ночью, зимой и летом.... Он передернул плечами, сбрасывая неуместное воспоминание. Еще сегодня утром он отправил человека во Владимир с кое-какими заказами, и тот должен был вернуться лишь завтра. И в числе прочего привезти и пару ящиков сигар. За десять лет все бывшие у него некогда запасы наверняка испортились и отсырели, а курить хотелось невероятно. Он невольно усмехнулся, вспомнив "куропаточную травку", которую тайком от тюремщиков иногда курили пленные. Крутили самокрутки из случайных обрывков, иногда даже пытались пожертвовать на обертку полоски своих лохмотьев, но получались такие цигарки просто отвратительными. Впрочем, были в ауле и доброхоты, которые изредка бросали в яму к русским или яблоко или инжирины... или мусор. В котором среди прочего иногда и удавалось отыскать пресловутые бумажные обрывки. Стоя у распахнутых дверей, Елизаров смотрел на широкий двор, по которому Степан со своими помощниками выводил лошадей на вечернюю проездку. Сколько же раз он твердил себе о том, что сейчас - у него новая жизнь, что надо смотреть лишь вперед. Почему же Кавказ так цепко держит его в своих руках? Десять лет жизни... Война и плен.... А до того? Об этом даже вспоминать не хотелось. Задумавшись, он не услышал легких шагов на лестнице, и вздрогнул от неожиданности, когда она подошла и стала рядом. Он окинул ее взглядом, повернувшись к ней, мягким движением поправил шаль на ее плечах и также, молча, предложив ей руку - повел вниз, по широким ступеням крыльца. В сад можно было пройти либо через заднюю дверь, либо через парадную - но в этом случае надо было пересечь мощеный двор по диагонали и углубиться в сад, окружавший дом с трех сторон наподобие подковы. Конюхи придержали лошадей, пропуская хозяев, и вскоре под ногами зашуршала опадающая листва, а за спинами сомкнулся желто-оранжевый полог листвы, отгородив их обоих от дома и слуг. Алексей медленно, чтобы скрыть хромоту, вел молодую женщину по тропинкам, под деревьями, под золотом и багрянцем листвы. Упоительный аромат осени - влажный, теплый запах земли, и терпкий запах осенних листьев, неуловимый запах приближающегося дождя. Тихий вечер. Тишина. Удивительная женщина рядом. Казалось бы - чего же больше для счастья! А вместе с тем в душу закрадывалась какая-то странная печаль. Виной ли этому была осенняя магия, которой он был лишен десять лет? Золотой багрянец листвы на ветвях, торжественный осенний убор деревьев - пронзительная красота, обреченная на скорую гибель в грязи и лужах, на земле... Или же виноватым было то непонятное чувство, что свербило в душе? Заткнуть рты слугам было легко. Запретить самому думать что-либо - труднее, но возможно. Но вот этот обед... странное единодушие жены и Фролова.... Неудивительно - он так долго был ей подмогой и поддержкой. А он сам? Вернулся лишь два дня назад, в мир, который прекрасно обходился и без него. С чего он решил, что покорить этот мир можно будет вот так, с наскока? Какое ребячество. А ведь казалось бы, давно мог бы перестать верить в сказки. Мерно похрустывали под ногами мелкие опавшие веточки и только-только начинавшие опадать листья. Алексей молчал и лишь временами поворачивал голову, глядя сверху вниз на тонкий профиль жены, на ее гладкие, стянутые в узел волосы... Только вот длинные ресницы над глубокими, синими как небо Кавказа глазами - были опущены, и он раз за разом отводил взгляд. Показалась ли ему эта улыбка, которую он перехватил в столовой? Они прошли по одной аллее, углубились в другую, и только тогда Алексей, наконец, нарушил молчание, и заговорил вполголоса: - Вы были правы, Таис. - Намеренно или случайно он опустил это обращение по имени-отчеству, немилосердно раздиравшее ему уши? - Андрей Егорович действительно прекрасный человек. Много делает и много знает... и несомненно, очень любит своих дочерей. Давно ли он переехал в наши края? Судя по всему, немалое успел сделать для всего уезда. Вы говорили он вдовец... Отчего скончалась его супруга? Мне показалось нетактичным задавать подобный вопрос ему самому.
Таисия Елизарова: Конечно, можно было бы кликнуть кого-нибудь из слуг, и шаль, за которой Тася устремилась вверх по лестнице с необъяснимой для нее самой поспешностью, тотчас принесли бы прямиком в столовую. Но ей действительно нужна была эта пауза. Небольшая передышка, чтобы отогнать от себя прочь мимолетное наваждение, что вдруг нахлынуло на нее там, у окна, когда вдруг на мгновение показалось, что Алексей в кои-то веки увидел в ней не просто вещь, предмет привычной обстановки, но человека, с которым он мог бы захотеть хоть что-нибудь разделить. Пусть даже это и будет всего-то лишь одна только эмоция – восторг перед красотой красок осеннего сада. Нет, это действительно всего лишь наваждение, просто показалось. Кому, как ни ей, прожившей с этим человеком пусть совсем недолго, но вполне достаточно, чтобы как следует изведать, так вот: кому как ни ей знать, что Алексей в своем бесконечном эгоизме абсолютно не способен к сопереживанию. Просто от природы не наделен такой способностью! Зато прекрасно умеет это изображать! Так хорошо, что однажды она уже попалась на эту удочку. Однажды. Второго раза не будет. Ибо это означало бы разрушить не только то, что ныне связывает их с Андреем, но и предать саму себя. Ту, за которую так долго боролась, целых десять лет восстанавливая буквально по крупинкам в единое целое то, что разрушил человек, который вновь теперь пытается не просто войти в ее жизнь, но и вторгнуться в душу. - Барыня, голубушка, что это вы, а? Вам дурно, никак? – Катя, увидевшая пару минут назад, как Таисия Николаевна едва ли не бегом устремилась в сторону будуара, оставила свои дела и пошла за нею следом. И испугалась еще сильнее, когда увидела, как хозяйка стоит у зеркала, прижимаясь лбом к его холодному стеклу. – Обидел он вас, ирод, что ли, опять? - Нет… нет, с чего ты взяла, боже мой? Все хорошо, просто душно что-то стало… Подай мне что-нибудь одеться, я пойду нынче гулять в сад. С мужем, - прибавила она, предварив уже написанный в глазах горничной удивлённый вопрос. Молча кивнув, девушка протянула ей любимую пеструю персидскую шаль, подарок Андрея к прошлым именинам. Укутавшись в нее, будто в его надежные и спокойные объятия, Тася тоже немного успокоилась. И, спустя еще пять минут, вышла на крыльцо, где ее уже дожидался Алексей. Потом они спускались по высоким ступеням и медленно шли вдвоем через двор, направляясь к саду – и Тася вновь не могла сдержать в сердце сострадания, глядя на то, как супруг ее, прежде легкий и стремительный, старается, чтобы его нынешняя хромота была не так ей заметна… Может быть, все-таки не показалось? И перенесенные телесные страдания хотя бы немного изменили также его душу, смягчили ее? - Недавно, несколько лет, после того, как его супруга скончалась от родильной горячки, - ответила она на вопрос Елизарова, не поднимая на него глаз. Его необычное обращение немного удивило ее. Прежде на людях Алексей обыкновенно звал ее по имени-отчеству, а лично – Тасенькой. Но в этом ей слышалась почему-то не нежность, а пренебрежительное снисхождение. «Таис» же звучало по-античному гордо и очень госпоже Елизаровой понравилось. – Я тоже не решалась спрашивать, но, говорят, он очень страдал от ее потери. Ребенок тоже вскоре умер. И тогда Андрей Егорович решил оставить тот несчастливый для себя дом и переехал вместе с дочками в Высокие Горки, хотя для этого пришлось отказаться и от успешной карьеры… Но порой нужно от многого отказаться, чтобы суметь начать новую жизнь. Выскользнув из-под его руки, Тася на миг остановилась и присела, чтобы подобрать с земли особенно приглянувшийся ей своей пестрой раскраской лапчатый кленовый лист. Затем встала и, наконец, посмотрела в лицо супругу: - А могу я тоже задать один вопрос? Ваша рана… - проговорила она, указывая взглядом на поврежденную ногу Елизарова. – Как же вам удалось бежать от черкесов, когда трудно даже быстро ходить? Простите, если он показался вам бестактным, но это ведь просто чудо… До сих пор до конца не могу поверить, - прибавила Таисия Николаевна чуть тише. И это была чистая правда.
Алексей Елизаров: Несколько лет. Это не удивило, но и уязвило. Выходит, их.... дружба? имеет за плечами не один год. Как ни старался Алексей уверить себя, что ничего плохого тут нет, что еще оставалось делать молодой женщине, оставшейся безо всякой поддержки, одной, при огромном хозяйстве - все равно - странное, не поддающееся ни логике ни рациональному осмыслению чувство, царапало душу, словно крошка, закравшаяся под одеяло. Да ты никак ревнуешь, Алексей? - попытался было он мысленно поиронизировать сам над собой. - В роль вжился? Тебе-то что с этого? Но вот даже самоирония не помогла. Несколько лет... Маловероятно, чтобы между ними не дошло до большего. Одинокая молодая женщина, растерянная и нуждающаяся в поддержке.... Мужчина - идеальный во всех отношениях... Добрый, отзывчивый, который помогал во всем. Почти наверняка не раз подчеркивал, что не требует ничего взамен - долгой беседы хватило, чтобы понять, к какому роду людей принадлежит сосед. Да еще и вдовец, воспитывающий дочек. В мужчине который трепетно относится к своим детям - всегда таится для женщин непреоборимая притягательность. А мужчина к тому же еще и свободный. Умен, добр, обходителен, довольно хорош собой... Настолько вошел в ее жизнь, что за два дня он и шагу не мог ступить в любом разговоре, чтобы не наткнуться на восторженные и почтительные отзывы - что от нее, что от управляющего, что слуг. И действительно помог. Не пустыми словами, а делом. Расходные книги за последние десять лет отчетливо показывали, как скатывалось по наклонной их хозяйство после смерти мамаши-Елизаровой и как оно пошло в гору. Выходит, правда? Такой вывод напрашивался сам собой, особенно учитывая намеки и недомолвки слуг, которых он отбривал не давая договорить. Между ними что-то более дружбы и признательности? Или до этого все же не дошло? Да чего гадать.... не проще ли спросить об этом прямо? Чем искать долгие обходные пути - что может быть проще и яснее, чем разведка боем? Но не успел он задуматься над крутившимся на языке вопросом - жена оставила его руку, и он остановился, выжидая, пока она поднимет листок. Взгляд поневоле снова обежал ее с головы до ног, и когда она подняла на него свои пронзительно -синие глаза - от сердца словно отхлынула вся кровь. Она же почти не смотрела ему в лицо - с того самого первого мгновения. Мысли о Фролове улетучились сами собой, и сердце защемило от какой-то странной, болезненной нежности. Как же она красива... маленькая, мужественная девочка... сколько же ей пришлось вынести.... одиночество, неизвестность, многие и многие годы пустоты... но вот старается не показывать, и не признается наверное, даже если спрошу... кто бы мог подумать, что в этой маленькой, хрупкой женщине - больше силы духа, чем в ее муже, а ведь так и есть... Маленькая, храбрая девочка... Примешь ли ты меня когда-нибудь.... Вопрос прозвучал обухом по голове. В первый момент, он даже не понял - верно ли расслышал вопрос, выдравший его из затопивших его горько-сладких ощущений, как рыбу из воды на крючке. Он даже решил, что ослышался, но взгляд ее был вполне недвусмысленным, а значит незачем было пенять на собственный слух. Смуглое, обветренное лицо Елизарова потемнело, и он отвел глаза. Выходит скрыть -таки не удалось. Он заложил руки за спину. Заметила.... Впрочем, кого я обманываю? Надо было наверное быть слепой, чтобы не заметить. Дурак ты, друг Алексей. - Вы можете спрашивать о чем угодно, - ответил он совершенно спокойно. Только невольная хрипотца в голосе, выдавливаемом сквозь непонятно почему сжавшееся горло - выдавала охватившее его жгучее чувство стыда. Алексей глубоко вдохнул, чтобы избавиться от этого ощущения. - Я отвечу вам на любой вопрос, - он едва заметно акцентировал слово "любой" и вновь посмотрел на жену. Лоб у переносья пересекла тонкая поперечная морщинка, уголок рта чуть дрогнул в странной полуулыбке, когда он добавил совсем тихо. - Хотя, право, не думал, что мои похождения хоть сколько-нибудь вам интересны. Это вырвалось совершенно невольно. Полноте, да любила ли она вообще собственного мужа? Или, как это водится в дворянских семьях - был брак по сговору, где желанию молодых уделяется меньше внимания, чем разговорам о приданом? Других объяснений ее непонятному отчуждению он не находил. Любящая жена, не нашедшая в себе ни малейшей искры тепла, чтобы хотя бы обнять мужа? Но нет. Ни тепла, ни сопереживания, ни даже ужаса. Только это ее холодное "вам пришлось нелегко", сказанное в первый день. Обязательная и безэмоциональная фраза, дань пустой вежливости, как чужому человеку в светской беседе, была подобна ведру ледяной воды на голову, сразу поставившему меж ними некую границу. Почему, зачем... если б мог знать. А может, попросту - не любила, да и отвыкла за много лет, и ей попросту действительно безразлично. Но тогда к чему этот вопрос сейчас? Однако... вопрос задан - надо отвечать. Обещал ответить ей на любой вопрос - что же молчишь? - Глупо пытаться хромому убежать от верховых, это я понял во вторую же свою попытку. - негромкий, спокойный голос был как-то безжалостно ясен, словно говорил он вовсе не о себе. Да, хромому, черт побери. Может, перестанешь врать самому себе и ломать комедию, пытаясь скрыть это? Не будь мальчишкой, в конце-то концов. - Были попытки и украсть лошадь, и сделать подкоп, добыть оружие, задушить цепью часового... были поджоги и надежда исчезнуть в суматохе. Много чего перепробовал. Иногда мне даже позволяли уйти достаточно далеко - несколько человек там любили поохотиться на двуногую дичь. С собаками или без - в зависимости от настроения. Но в последний раз я не пытался бежать. Я хотел умереть.
Таисия Елизарова: - Неужели, вас травили собаками?! Словно… лесного зверя? – от ужаса, неподдельного, холодком пробежавшего по спине и заставившего вздрогнуть всем телом, хоть ее шаль была не только красивой, но и очень теплой вещью, Таисия Николаевна на минуту прикрыла губы ладонью и вновь взглянула на мужа. – Боже мой, да разве это люди?! Разве люди могут делать такое с другими людьми? – тихонько воскликнула она, но тотчас осеклась от внезапного воспоминания годичной, должно быть, давности. Андрей тогда, как обычно, приехал к ней в гости к обеду, и Тася сразу заметила, что он чем-то удручен или озабочен. После долгих уговоров ей все же удалось выяснить, в чем дело. Однако Фролов долго не хотел рассказывать, да и рассказав, вряд ли открыл ей все обстоятельства, впрочем, хватило и этого. Речь шла о суде, в котором он как предводитель, выступал истцом от имени всего их уездного дворянства. Ответчиком же был помещик Савватеев, про которого в округе ходили такие жуткие разговоры, что крестьяне пугали им своих детей, а прочие владельцы имений всерьез полагали сумасшедшим и тоже старались держаться как можно дальше. Ведь говорили, что в имении своем он погряз в разврате, столь гнусном, в сравнении с которым даже Древний Рим времен упадка покажется райским городом. А еще - что устраивает ради забавы охоту на людей, и что ему ничего не стоит собственноручно забить плетьми за малейшую провинность даже ребенка. И продолжалось это много лет, но никто не мог найти на самодура управы лишь на том основании, что дурно обращался тот исключительно со своими крепостными, а те – всего лишь собственность. Потому как хозяин он имеет право поступать с нею по своему же усмотрению. И лишь новый предводитель Фролов сумел-таки найти на злодея окорот, сыскав в законах какую-то лазейку, которую до него никто никогда не замечал. Савватеева официально объявили душевнобольным и принудительно отправили в лечебницу, а на имение наложили государственную опеку. Сей суд, а вернее его приговор, имел резонанс в масштабах всей империи, и Андрей Егорович стал притчей во языцех. В основном его поддерживали. Но находились сторонники и у Савватеева, считавшие, что право господина превыше закона. С одним из таких людей и схлестнулся он в споре во дворянском собрании в тот день, когда Тася пригласила его в гости… И все это происходило здесь, в самом центре России, среди цивилизованных людей. Что уж говорить тогда о диких горцах, издевавшихся над несчастным пленником?! Но все-таки ужас Таисии Николаевны был вызван не столько самим фактом подобных истязаний, сколько тем, что переживший их человек рассказывал ей о своих страданиях так равнодушно и спокойно, будто речь шла вовсе и не о нем самом. И от этого лишь больнее становилось смотреть в его глаза, взгляд которых казался Тасе отсутствующим. Будто мыслями своими Алексей сейчас опять был там, на Кавказе. А может быть – и не только сейчас… - Да, вам пришлось нелегко, - вновь поднявшись на ноги, произнесла она фразу, которую говорила уже, верно, не один десяток раз. Не только самому Елизарову, но и другим, обсуждая с ними его возвращение домой. Однако кажется, впервые в жизни произнесла это по-настоящему искренне, а не из вежливости. Или потому, что должна была так говорить. Кому и почему должна – Тася и сама не знала. Зато она точно знала, что значит хотеть умереть от тоски и безысходности. И пусть причиной и виновником тех давних грешных мыслей был он же – стоящий здесь, рядом, с мрачным и задумчивым лицом мужчина, некогда имевший над ее сердцем такую власть, что предательство его казалось страшнейшим из мучений, Таисия Николаевна с удивлением чувствовала, что готова если и не простить причиненную им боль, то хотя бы попытаться понять его нынешнего, также пережившего многое. Еще всего несколько часов тому назад казавшегося ей непреодолимо чужим и враждебным. - Какое же счастье, что вам, в конце концов, удалось оттуда бежать! – горячо воскликнула она и вдруг, поддавшись новому непонятному и необъяснимому порыву, взяла в свои руки худую ладонь мужа, легонько сжав своими, тоненькими и слабыми, его крепкие пальцы. Хотя с самого дня возвращения Елизарова домой всеми способами избегала с ним любых телесных соприкосновений, кроме тех, которых избежать просто невозможно. – Полно об этом, Алексей Николаевич! Вы нынче в безопасности, все кончено. Все пройдет и забудется, как дурной сон… Давайте лучше поговорим про то, что еще впереди. Вы ведь давеча так и не рассказали мне, как хотели бы отметить свое возвращение? Кого конкретно из наших соседей желали бы здесь видеть? Какой именно праздник устроить – простой пикник, а может быть, настоящий бал, как в прежние времена?
Алексей Елизаров: Что-то дрогнуло в неподвижном, словно окаменевшем лице Алексея. От ее неподдельного ужаса ему стало не по себе. Идиот. Ну кто тебя тянул за язык? Впрочем, молодая женщина не стала развивать эту тему, и он вздохнул посвободнее. Собаки... да, были и собаки. Наименьшее из зол. Хоть и жутким было ощущение рвущегося в легких воздуха, хлещущих по лицу веток и собачьего лая за спиной. Только вот потом, после того как они его все-таки догнали, весь ужас куда-то пропал. Свора окружила его как кабана, тявкая и огрызаясь, но наброситься не посмел ни один пес. Хотя любой из этих здоровенных псов был вполне в состоянии опрокинуть и перегрызть глотку изможденному голодом, и постоянными истязаниями человеку. Могли бы. Но не посмели - потому что не чувствовали страха в своей дичи. Правда подъехавшие охотники вели себя иначе..... Об этом не стоило вспоминать, как и о многом другом. Удалось бежать... да.. удалось Грозовая ночь. Дождь. Раскисшая под ногами грязь. Вонь. Вспышка за вспышкой. Крики позади. Это часового нашли. Ругань, выстрелы. Налетающая лошадь опрокидывает в грязь. Всадники налетевшие и закружившие вокруг. Щелканье бичей, жгучая боль, вспарывающая и без того уже располосованное шрамами тело. Хохот.... ну же, еще немного, совсем близко.... Вот она! Спасительная граница - крутой скалистый обрыв в темноту. Где-то там, далеко внизу, ревет Аргун как голодный зверь. Ну же... ну же еще несколько шагов. Распяленные в крике и хохоте лица - словно замершие в белесой вспышке молнии. И вот он - момент истины. Удар. Удар которого не ждали, вой, поток грязной брани, несколько секунд свободы и туда, к краю, к благословенной и желанной свободе... к обрыву в двадцать пять саженей глубиной, в темноту над острыми скалами. Дождь секущий глаза. Вопль донесшийся в спину, выстрел... поздно. Рывок.... падение в бездну. В страшный удар и темноту. В смерть, что не пожелала принять и в этот раз. От прикосновения ее руки он вздрогнул, словно очнувшись, и посмотрел в ее глаза. Синие, встревоженные... теплые? Показалось? Алексей перевел взгляд на ее руки, державшие его загрубевшую ладонь. Не мерещится ли. Осторожно, словно пытаясь погладить чешуйки на крыльях бабочки, он провел большим пальцем по ее кисти, медленно, едва касаясь и очерчивая ее тонкие, нежные пальцы. Все пройдет? Забудется? Никогда. Выжжено и по телу и по душе каленым железом, до конца жизни останутся в памяти те годы. Каждый день. Каждый час. Но смущать этими воспоминаниями покой этой удивительной женщины? Нет.... От неожиданной теплоты в ее голосе у него чуть сжалось сердце. Что это. Почему? Она это.. из жалости? Или нет? Он совершенно запутался в собственных мыслях. Надо было что-то ответить, но что? Алексей не знал. Он лишь медленно склонился и поднес ее кисть к своим губам. Мягкое, осторожное прикосновение - только вот прохлада ее кожи словно бы ожгла прикосновением. Вот... ведь бывает и так. Он прикусил губу, чтобы не вздохнуть. Незачем ей видеть это. Незачем! Тема, предложенная ею, оказалась настоящим спасением по сравнению с той трясиной, куда он, казалось, начинал проваливаться в круговороте мыслей Жалость или нет? - Отметить... не знаю, Таис. - медленно ответил он вслух Отмечать... что отмечать, если все это время - до теперешней секунды я видел что ты, ты мне не рада!!! Но вот ты... ты, маленькая, храбрая, упорная, все эти годы тащившая слишком тяжелый для тебя воз! Ты, только ты заслуживаешь праздника! Но что будет ей по вкусу? Елизаров привез жену из Петербурга. Из гущи светской жизни. Наверное она должна любить балы, тем более что Бал как в прежние времена.. - значит балы были у них часто? - Я бы хотел, чтобы было то, чего хотелось бы вам самой. Бал... вы ведь так давно не танцевали, верно? Ну или действительно небольшой пикник. Никого лишнего. Разве что..., - имя царапнуло в горле, и Алексей так его и не произнес. Что за напасть - даже тут он всплывает то и дело, - нашего соседа с его дочерьми. Детям было бы весело. Или небольшой музыкальный вечер, когда нам доставят новое фортепиано... Чего хотелось бы вам?
Андрей Фролов: Как уже упоминалось, Трофимов жил как раз по соседству с Елизаровыми, потому и обратный путь Фролова также пролегал через его земли. Только вот от радости, что еще утром наполняла сердце Андрея Егоровича при поездке через эти места, ни осталось и следа. Зато горечи и желчи с каждой верстой прибавлялось, и теперь он просто не мог воротиться домой, переполненный всей этой заразой. Нужно было с кем-то поделиться, и кто, как не Филипп Юрьевич для этого подходил лучше? Коляска Фролова подкатила к крыльцу Трофимова, и из дверей встречать гостя вышла румяная и полная женщина, светлые с сединой волосы которой были уложены на лучший столичный манер, да и платье, не по-деревенски нарядное, также отвечало последнему слову моды. Хозяйка этого дома, а этот была именно она, даже живя с мужем в деревне, считала невозможным запустить себя. И хоть была она уже не молода, и редко куда сама выезжала, но загляни в дом Трофимовых случайный путник в любое время дня и ночи, и он застал бы хозяйку великолепно убранной и готовой к лучшему светскому рауту. - А, Андрей Егорович! Как приятно, что вы нас не забываете! Проходите в дом! Мой-то сейчас где-то по болотам бродит. Но вы не бойтесь, скоро вернется уже. Как же он чай вечерний пропустит! – улыбнулась мадам Трофимова и, взяв под локоток гостя, увлекла в дом. Только там в гостиной она вдруг заметила, что Фролов необычно мрачен. А так как для нее, да и для всей округи не было секретом, что предводитель неровно дышит к вдове Елизаровой, то тут же вообразила, что между ними случилась размолвка. Но, как бы ни было сильно любопытство Марьи Тимофеевны, заговорить об этом сразу же ей показалось неделикатным. Вместо этого Фролова заняли разговором о старшей дочери Трофимовых, которая на прошлой неделе разрешилась третьим мальчиком. А через четверть часа, наконец, послышались где-то на подходах к гостиной тяжелые шаги хозяина дома. И вот уже он сам возник на ее пороге в том самом одеянии, в котором только что охотился – в заляпанных грязью сапожищах, старой бархатной куртейке и огромном шарфе, обмотанном вокруг шеи в несколько колец. - Ба, Фролов! Какими судьбами к нам? Ты прости, что не при параде. Да что хмурый такой, неужто жена моя чего наговорила лишнего? – воскликнул он громогласно и, бросив на Марью Тимофеевну притворно-суровый взгляд, тут же подошел к гостю, чтобы, по заведенной у него привычке, обнять его и облобызать. - Вот ты бы сначала костюм переменил, а после гостя тревожил! – воскликнула хозяйка и тут же добавила, что пойдет, отдаст распоряжения насчет чаю. - Ну, а мы до чаю наливочки с Андреем Егоровичем пригубим, верно? - Лучше бы вашего бренди, Филипп Юрьевич, - тихо ответил Фролов, и тучи в его взоре стали еще темнее. - Вот так новость! Ты ведь как бы и не любишь его за крепость? Что случилось-то, не тяни! - Случилось, - Фролов встал и прошелся по комнате, чувствуя на себе любопытный взгляд хозяина. Потом, когда тот протянул ему бокал, выпил залпом терпкую жидкость, чем привел бы в негодование любого ценителя этого напитка. А после, выдохнув наконец, вывалил из себя разом весь накопившийся в сердце тягостный груз: - Я сегодня ездил к Таисии… Николаевне, - запнувшись, добавил он отчество своей возлюбленной, - А там радость нежданная, негаданная! Муж ее живой и здоровый празднует свое возвращение с того света! Трофимов сдвинул брови и растерянно глядел на Фролова минуты две. Так и стояли, молча, пока Филипп Юрьевич не опомнился: - Чей муж? Ее муж? Да откуда он взялся?! - С того света, я же говорю. А точнее, из плена спасся и вот – долгим путем, воротился к любимой жене. - Неисповедимы пути… И что же теперь будет? - А что должно быть? – Фролов поморщился, будто от зубной боли. Этот вопрос – что теперь будет? – он задавал себе с той минуты, как только уехал из Павловки. Трофимов смотрел на него с ожиданием, и Андрей знал, какой вопрос жжет язык старика, - Я так не сдамся! Она его не любит, он ее никогда не любил – сами мне говорили – и не уважал никогда! Зачем она ему теперь?! Нет, я не отступлюсь. Но что делать?! Ума не приложу! - Для начала – не падать духом. Расскажи-ка мне все по порядку. Позже, уже за чаем, Фролов продолжал изливать душу супругам Трофимовым. Марья Тимофеевна ему всячески сочувствовала, утешала и горько сетовала на судьбу. Вспоминала и молодого Елизарова, говоря, что горбатого только могила исправит, а значит, бедной Тасеньке теперь вновь придется бороться, почитай, за свою жизнь. - И дал же Бог такого мужа! А Трофимов, человек пожилой, умудренный годами, выдумывал всякие советы и предложения, и хоть они казались нелепыми и понятно было, что воспользоваться ими невозможно, но вселяли в душу Андрея надежду. Он окончательно решил бороться и не отпускать их с Тасей счастья, и сумеет своего добиться. И первым его ходом должно стать то, что Тася так долго откладывала – ее развод с Елизаровым. Теперь это становилось сложным делом, но не нерешаемым.
Таисия Елизарова: «Дети?! Но что же им будет делать на взрослом балу?» - удивленный вопрос едва не сорвался с уст Таисии Николаевны. Но еще удивительнее показалось, что Алексей вдруг подумал о чужих ребятишках, это было для него довольно необычно. Причем, мало того, что подумал, но даже и озаботился их развлечением. А прежде вроде бы никогда не удавалось уличать его в особенном чадолюбии… Впрочем, в тогдашнем возрасте Алексея, тут же подумала Тася, озадаченно взирая на супруга и пытаясь, по привычке, найти всему логичное объяснение, лишь немногие мужчины сознательно желают иметь детей. Да даже и после часто вспоминают об их существовании лишь, когда приходит время выдавать замуж дочь или определять будущее профессиональное поприще сына. Есть, конечно, и исключения – тот же Андрей, который так трогательно обожает своих девочек, а те, в свою очередь, без ума от него, хоть и вьют из отца порой веревки толщиной с корабельный канат… Напомнив ей о Фролове, Алексей, сам того не подозревая, вернул мысли жены в привычное русло. Словно очнувшись от внезапного припадка сострадания к нему, сумев-таки стряхнуть с себя это обеспокоившее ее наваждение, она вновь стала собою обычной. Да и напоминание о прежних балах тоже не способствовало продолжению витания в эмпиреях. Таисия Николаевна не любила этих воспоминаний. Ведь они – всегда одно и то же – упорно возвращали ее во время, которое очень хотелось забыть. Но еще больше хотелось забыть свои тогдашние ощущения: эту перманентную неуверенность и главное – унизительное ожидание очередного обмана. Алексей ведь совсем недолго давал себе труд всерьез таить от жены свои амурные похождения. Хотя. Нужно отдать ему должное, и не акцентировал. Тем не менее, всякий раз, когда в их имении устраивался очередной бал со столичным размахом – о, да, пустить пыль в глаза хозяин Павловки любил и никогда не отказывал себе в этом удовольствии даже несмотря на то, что это быстро стало Елизаровым не по средствам, Тася не могла отделаться от мысли, что возможно, где-то рядом с нею, среди гостей, находится очередная пассия мужа, наблюдает за нею исподтишка. Смеется над ее робостью и скованностью на людях, избавиться от которой Таисии Николаевне удалось позже, много позже! Лишь тогда, когда рядом, наконец, появился мужчина, в глазах которого всегда можно было прочесть восхищение и тотчас забыть любые сомнения. А в то время она, помнится, едва не обзавелась родом мании, пытаясь понять, которая же из них – этих красивых, уверенных в себе и холеных женщин, ее тайная соперница?! Ад – настоящий, а не какой-то там мифический, которым принято пугать грешников. Иногда Тасе казалось, что она провела в нем немало времени. И даже почти привыкла. Но нынче – достаточно! - Вам действительно интересно мое мнение? – стараясь смягчить невольный сарказм этой невинной, но лишь для непосвященного уха, реплике, госпожа Елизарова улыбнулась мужу. За последние мгновения что-то неуловимо изменилось в ней – и даже не в выражении лица, не во взгляде. Возможно, в осанке, в развороте плеч. Но тот, кто стоял нынче рядом с нею, вряд ли должен был это заметить, хоть и изо всех сил зачем-то пытается выказывать свое расположение. Будто это может что-нибудь для них изменить… - Что ж, в таком случае, я не хотела бы большого бала. Вы правы, Алексей Николаевич. Пусть это будет домашний праздник, на который позовем лишь самых близких соседей и друзей. Андрей Егорович с его девочками, да пожалуй, еще Трофимовы… Вы ведь, конечно же, помните Филиппа Юрьевича и его милую супругу, Алену Игоревну? Никто из перечисленных ею людей не относился к Алексею благосклонно, пусть знал его в разное время и потому имел к своей неприязни совершенно разные поводы. И, окружая себя ими, Таисия Николаевна заботилась, конечно, главным образом о собственном комфорте, что тоже было весьма ново и необычно для прежней госпожи Елизаровой, не имевшей на то ни душевных сил, ни смелости. Но если ее драгоценный супруг действительно намерен хоть как-то налаживать их отношения – пусть привыкает и к таким, не слишком приятным для себя, должно быть, переменам.
Алексей Елизаров: Алексей, однако, заметил. Хоть и не понял причины. Только вот словно похолодал относительно теплый вечер. Хотя, нет. Все оставалось по-прежнему. И меркнущее солнце продолжало окрашивать золотящиеся кроны деревьев алым светом, и мягкий запах начинавших опадать листьев дразнил своим печальным, и, вместе с тем, упоительным ароматом. Холодом повеяло лишь от женщины, стоявшей рядом. Он был в чем-то неуловимом, не в словах, и даже не в интонации, снова ставшей привычной уже за эти два дня - спокойной, безупречно вежливой, формальной и.... неживой. Нет. Он был... в глазах. Во взгляде, ставшем вдруг отрешенным и прохладным, и теплое синее море ее глаз стало похожим на синий блеск холодных кабардинских озер. Почему? Его слишком долго не было - напомнил в который раз себе Алексей, стараясь поверить самому себе. Упомянутых ею соседей он знал. Елизаров часто вспоминал об охотах, которые устраивал сосед Трофимов. Правда ни имени-отчества его, ни тем более имени-отчества его супруги не упоминал, и Алексей был глубоко признателен случаю, который позволил ему узнать их, не выдав при этом своей неосведомленности. Ну что ж, Трофимовы так Трофимовы. Елизарова никогда особенно не заботило - как именно относятся к нему люди. Про соседа он рассказывал, что тот - настоящий медведь, простак и увалень, страстный охотник, который дай ему волю - и ночевал бы в своих лесах и болотах. И более ничего. Что ж, пусть так, какая, в сущности, разница? - Значит, так и сделаем. Если вам хочется их пригласить - буду рад их обществу,- ответил он вслух, и вновь подав молодой женщине руку, повел ее дальше. Только вот охоты гулять долго - как хотелось поначалу - больше не было. Привычное уже ее отчуждение и вежливо-холодное безразличие показались особенно ощутимыми после неожиданной, но такой короткой вспышки тепла. "Значит, показалось. Это была просто жалость, когда ты, дурень, неосмотрительно позволил ей заметить собственное увечье. Что ж, остается лишь благодарить судьбу, что она не видит остальных. Жалость. Понял? Не пытайся обмануть себя иллюзиями." Эта мысль должна была, возможно, успокоить и охладить, но принесла лишь странный привкус горечи во рту, и ничего более. Они дошли до крыльца, молча поднялись в холл. Елизаров, так же молча, помог жене снять шаль, отдал ее горничной, ожидавшей тут же их возвращения, с каким-то странным, встревоженным выражением на лице. И почему у нее такой вид, словно мы не по саду гуляли, а по меньшей мере на медведя охотиться ходили по старым порядкам? Впрочем, кто ее разберет. Алексей поднес руку жены к губам, и пожелав ей доброго вечера, направился в кабинет. К себе. Вот так надо будет думать впредь. Только вот пока еще он к этому не привык. Прикрыв за собой дверь, он остановился, оглядывая комнату. Он был тут вчера, но не замечал и не видел ничего, кроме женщины, поднявшейся ему навстречу. А сегодня провел весь день вне дома, и вернулся лишь к обеду. Теперь... Теперь ему предстояло освоиться в этой комнате. И в собственной спальне. По вещам и книгам, записям и картинам - узнавать собственное прошлое, привычки и предпочтения. Хотя последнее его не волновало. Десять лет, из которых половина в плену, могли изменить любые предпочтения и вкусы. Но начинать было надо. И чем скорее - тем лучше. Впрочем. Здесь наверняка мало что осталось от него. Спальня будет гораздо информативнее. Но тут были книги, содержимое которых было для него жизненно важно. А значит.... Он медленно прошел через кабинет, и остановился у широкого окна в противоположной стене, заложив руки за спину. Темнело.
Алексей Елизаров: Окна кабинета выходили на парадный фасад здания, и, когда было светло, наверняка из окон было видно и реку, и дорогу, и густой лес на другом берегу. Дом Елизаровых стоял на пригорке, окруженный с трех сторон садом, а перед фасадом лежал широкий, мощеный каменными плитами двор. Подъездная аллея, обсаженная липами, за ажурным литьем ворот спускалась вниз к дороге, что уходила вдаль по берегу реки. Все угодья - поля, рощи и деревенька располагались позади хозяйской усадьбы. Как далеко расстилались эти владения - ему еще предстояло узнать. За пять лет ада узники Аргунского ущелья в те редкие часы, что их оставляли в покое, и когда были способны говорить - вспоминали и дом, и своих родных. Говорили вслух, рассказывали и делились памятными мелочами. Это был единственный способ не сойти с ума, потому что даже молитва и истовая религиозность, в которую иногда ударялись некоторые - не спасала. Скорее уж наоборот - отрывала от мира и быстро уносила в такие веси, откуда нет возврата. Елизаров в плену часто вспоминал дом. Своих домашних, мать, жену, даже слуг. В мелочах воспроизводил в памяти и описывал даже детали обстановки, мелкие детали, за которые цеплялся разум, чтобы не утонуть в отчаянии. Экономка и бывшая его нянька Стеша, старый конюх Степан, горничная Варвара, камердинер Никита, кухарка Клавдия, управляющий Епифаныч, староста Ипат, сапожник Моисей... он вспоминал о каждом, и, случалось, пол-ночи мог рассказывать о том, как старый конюх учил его в детстве ездить верхом, и какие пироги печет Клавдия, как портной Гришка за два дня однажды сшил ему костюм, в котором не стыдно было даже на аудиенцию к Государю идти, и как старый, полуслепой кузнец Иван, подковывая лошадь, сослепу перебил ей путовую кость. Он вспоминал дом, темно-зеленые портьеры в своем кабинете и удобное кожаное кресло, стертую медную ручку на двери гостиной, которую так и не удосужился поменять, отколотый край ступеньки на черной лестнице, об который постоянно спотыкался. Мелочи и события, важные и ничегонезначащие, они были для него множеством нитей, привязывающих его к собственному рассудку. Алексей помнил все, что было сказано. Но многое, слишком многое осталось и неизвестным. Отправляясь сюда, он и не представлял - насколько. Невозможно рассказать всю жизнь целиком. О том, как называется деревенька, и сколько у него душ - Елизаров говорил, но зачем же было вспоминать, где границы его владений. Как зовут дочь старосты, которая сегодня вынесла ему воды? Где находится кузня, и какому святому посвящена церквушка? Он знал многое, достаточное для того, чтобы ни у кого не вызвать сомнений, но гораздо больше было "белых пятен". Их следовало заполнять, причем заполнять так, чтобы никто не заподозрил его неосведомленности. А для этого слушать, слушать во все уши, ловить каждый звук, каждое имя, каждую путеводную ниточку. И читать. В гроссбухах было почти все, что могло бы пригодиться по хозяйству. Имена поставщиков, у которых делали закупки, покупателей, которым продавали, подрядчиков, нанимаемых на те или иные работы, которые не могли сделать крепостные. Сегодня, после беседы с новым управляющим, Алексей несколько часов просидел в конторе, изучая книги, но еще больше оставалось здесь, в хозяйском кабинете, и следовало приниматься за работу. Он нащупал в кармане коробку уокеровских спичек, наощупь вытащил одну, и зажег свечи в трехлапом канделябре на столе. Из темноты выступили стены, и привыкнув к перемене освещения, Алексей оглядел кабинет, словно впервые его видел. Портьеры и вправду были те, о которых вспоминал Елизаров в плену. Тяжелые, темно-зеленые, с витыми шнурами золотисто-коричневого шелка, которыми можно было прихватывать их по желанию. Массивный стол из мореного дуба в простенке между двумя окнами, тяжелое кресло с высокой спинкой за ним. Роскошный ковер цвета темного меда, устилающий пол от стены до стены... либо точно такой же, либо за ним ухаживали так, что он почти не истекся за прошедшие годы. Камин у левой стены, рядом с ним два кресла поменьше, с такой же, как и портьеры, темно-зеленой обивкой. Гнутые подлокотники, изогнутые спинки, и маленький столик между ними свидетельствовали о том, что в этом кабинете можно было не только работать, но и принимать гостей, не заботясь о том, что случайно пролитый кофе зальет бумаги на рабочем столе. Открытый стеллаж вдоль правой стены - с книгами и папками. На нижнем его ярусе стояло несколько ящичков, и в одном из них, он это знал - хранились реликвии матери Елизарова. В другом - переписка и семейный архив. Что было в остальных - он не знал. Стены в полумраке казались черными, но он знал, что они оклеены теплыми, золотисто-коричневыми обоями. Здесь царили два цвета - темно-зеленый и золотисто-коричневый, исключая лишь хозяйское черное кресло. Не было ни портретов, ни картин, хотя стена над камином так и требовала, чтобы туда что-то повесили. И судя по едва заметному светлому следу на обоях, там некогда и висело что-то, чего сейчас не было. Что там могло быть, что жена, не менявшая почти ничего в доме - сочла возможным снять, избавившись от свекрови, которая - без сомнений - не позволила бы выбросить даже гнутую шпильку? Он не задумался об этом. Это было. Прошло. Здесь было хорошо. Уютно. И хватило нескольких минут, чтобы почувствовать себя в своей тарелке. Тут витал привычный, такой приятный после долгих лет плена - запах табака. Массивный стол в полумраке казался каким-то большим, уснувшим животным, и в тишине, казалось, было слышно тиканье часов на каминной полке. Алексей, стоявший у угла стола, провел ладонью по столешнице, поднял глаза, и наткнулся взглядом на стоявший рядом с письменными приборами плоский хьюмидор. Это не могли быть его собственные сигары - даже самая преданная жена не стала бы хранить сигары мужа на его письменном столе спустя столько лет после его смерти. В распечатанном ящике они хранятся долго, но не бесконечно, за десять лет они бы испортились и начали гнить. Неужели Никита уже привез новые? А я ждал его не раньше чем завтра утром. Все еще не садясь, он машинально откинул крышку и вздрогнул. Ящичек был полупустым. Он медленно поднял глаза к огонькам трех свечей, пытаясь понять, что это обозначает. И тут на него волной обрушилось понимание. В кабинете пахло табаком! В кабинете, в котором десять лет не было хозяина! Выходит, тут все же бывал мужчина. И бывал так часто, что аромат крепких "Cabanas" впитался в обивку кресел, и портьеры. Это были не сигары хозяина дома. Они предназначались другому. Тому, кто проводил тут долгие часы. Тут! Не в конторе управляющего, как подобало бы доброжелательному соседу, по доброте душевной помогающему молодой вдове. Не в гостиной или библиотеке, где хозяйка могла по долгу гостеприимства предложить гостю, соседу и другу - кофе или бренди с сигарами. Тут. В хозяйском кабинете, который десять лет был ее вотчиной, ее личным пространством, местом работы и убежища. Тут! И он не просто бывал здесь. Он был допущен в это самое личное пространство Таис! Сидел в этом кресле, курил, просматривая какие-то бумаги, пил с ней кофе, обсуждал какие-то дела. По-хозяйски... Мысль ожгла, словно каленым железом. Картина, нарисованная воображением, была так спокойна, ярка и достоверна, что он ни минуты не усомнился, что так оно и было. В этом кабинете БЫЛ хозяин. И это был Фролов. Да. И выходит, они проводили тут много часов. Наедине. Он словно бы увидел Фролова в этом кресле, с какими-то бумагами в руках. Сигару, дымящуюся в пальцах, чашку с недопитым кофе. Увидел, как молодая женщина в утреннем светлом платье подходит к нему, с улыбкой и заглядывает через его плечо, перегибаясь вперед так, что ее волосы соскальзывая вперед щекочут ему ухо. Что-то спрашивает. А он отвечает, поднимая голову, и откладывая сигару в пепельницу. Вот в эту пепельницу. Тяжелая бронзовая пепельница стояла тут же, истертыми до блеска широкими желобками свидетельствуя о том, что ею часто пользовались. Он что-то говорит, она смеется, снимает руку с плеча... а он ловит ее за руку, притягивает к себе, усаживая на широкий подлокотник кресла. Обвивает рукой за талию... Алексей резко захлопнул крышку ящичка. Черного, с золотым тиснением и вензелем в центре, знакомым всем ценителям хороших сигар вензелем "CABS". Метка партии, которую ставили каленым железом на каждый большой единовременный заказ, здесь была диагональной полосой в левом нижнем углу крышки, с двумя точками в справа от черты. Он был тут хозяином. Фролов. Как ни хотелось Алексею курить весь сегодняшний день - от вида этих сигар его замутило, и даже мысли о том, чтобы взять одну из них - не пришло в голову. Он снова отвернулся к окну. В кабинете как будто стало душно, и Алексей распахнул окно, подставив посвежевшему к ночи ветерку запылавший лоб. Странное ощущение. Ревности и... стыда. Он заглянул туда, где ему не было места. В маленький потаенный уголок, где эти двое возможно... Нет, нельзя об этом думать. Это лишь больное воображение, мало ли как хозяйка понимает долг гостеприимства, и мало ли, как далеко простиралась готовность Фролова помочь ей. Упрекать ее в том, что она всего лишь держала сигары для того, кто помогал ей и был частым гостем в доме? Бессмысленно и глупо. Ведь это бессознательное "Здесь! В этом кабинете!" логическим доводом не назовешь. Равно как и привидевшиеся ему картины. И ощущение, что ему здесь не было места. А он приехал. Ветер трепал его волосы, Алексей прислонился виском к распахнутой раме, глядя в темноту. Паранойя? Или правда? Господи, если б знать. Знать наверняка...
Таисия Елизарова: Еще на обратном пути, продолжая обсуждать сегодняшний день, они с Алексеем обнаружили, что не успели толком проголодаться для того, чтобы желать полноценного ужина. Нынешний обед вместе с гостем затянулся настолько, что из-за стола поднялись, почитай, уже вечером. Потому решили обойтись без новых посиделок в трапезной. Хотя кухарка Клавдия – ярая поборница того, чтобы в барском доме было «все как у людей», конечно, будет этим весьма недовольна. Отродясь не обладая богатырским аппетитом, Таисия Николаевна довольно часто нарушала почти священный ритуал приема пищи, заведенный в Павловке испокон века, с тех пор, как стала здесь единоличной хозяйкой. А недовольной кухарке обыкновенно говорила, что просто не видит смысла устраивать из завтраков, обедов и ужинов целые представления, когда нет достаточного количества зрителей, способных оценить их великолепие. С возвращением барина Алексея Николаевича в сердце Клавдии вновь ожила надежда на возрождение прежних, «правильных» порядков, но по всему выходило – зря. И, не без иронии рассказывая об этом мужу, Таисия Николаевна отдельно попросила его не расстраивать их домашнего Вателя и позже велеть приготовить и подать ему хотя бы что-нибудь легкое. Для себя же решила, что вполне обойдется на ночь лишь стаканом теплого молока и печеньем. Когда супруги вновь вернулись в дом, Алексей, коротко попрощавшись, без лишних слов удалился, оставив Тасю вдвоем с ее горничной. Все выглядело так, словно он намеренно стремился дать понять, что и сегодня не будет нарушать её уединения. Или же, может быть, это просто только показалось. Но в любом из двух вариантов Таисия Николаевна была ему за то признательна. В который уже раз за нынешний день с удивлением обнаруживая в себе это необычное – лишь по отношению к супругу, разумеется, чувство. Дождавшись, пока шаги его затихнут в смежных комнатах, а после – едва слышно стукнет, закрываясь за спиной хозяина, тяжелая дверь кабинета, госпожа Елизарова и сама устремилась прочь из уже довольно темного от ранних осенних сумерек холла, жестом приказав горничной идти следом, сказав прежде, что намерена собираться ко сну. Чем вновь изрядно озадачила Катю, знавшую, что барыня ее спать обычно ложится довольно поздно. Но на сей раз, опасаясь напроситься на недовольство хозяйки, девушка предпочла промолчать, лишь кивнула, покорно следуя за Таисией Николаевной в ее комнаты, неся в руках переданную барином – после того, как тот снял ее с плеч супруги, шаль. После этого в будуаре некоторое время занималась приготовлением всего необходимого – носили ведрами нагретую воду, полотенца, простыни и прочее. Таисия Николаевна же по-прежнему не могла отделаться от мыслей о событиях этого такого долгого, хотя теперь почти минувшего дня, все перебирая их, уже нанизанные на нить времени, словно бусины янтарных четок, которые зачем-то издавна постоянно носила в кармане платья, хотя никогда не отличалась избытком религиозного чувства. Вот перед взором памяти вновь проплыли картины утренней встречи с Андреем, его растерянное лицо в ответ на слова о возвращении мужа, затем попытки утешить и обещание найти выход, затем – появление самого Елизарова и вновь мучительная необходимость прятать свои истинные чувства и мысли, его слова, полные, как порой казалось, какого-то скрытого смысла… Внезапно – и отчего-то лишь сейчас, вспомнила Таисия Николаевна и его скрытый укор относительно ее прежних частых визитов в Высокие Горки. Будто бы у нее были тогда иные варианты, подумалось ей с обидой, в которой, впрочем, имелась и примесь смущения. В сущности, муж был прав. И где-нибудь в Петербурге на столь частые визиты в дом нестарого еще мужчины молодой дамы, да к тому же с весьма неопределенным статусом то ли вдовы, то ли все-таки жены – чужой, вряд ли посмотрели бы сквозь пальцы так спокойно, как здесь, в деревенской глуши. И наверняка уже пошли бы всякие дурные разговоры, так что здесь можно сказать – повезло. Но что будет дальше? Ведь намек Алексея недвусмысленно указывал на то, что после своего возвращения подобное он терпеть не станет. И кто бы терпел на его месте? Да вот хотя бы завтра… - Барыня, ванна готова, изволите прямо сейчас принимать, или чуть опосля? – голос Кати, будто бы откуда-то издалека, донесся из-за ширмы, куда обычно ставили большую, начищенную до яркого блеска медную лохань для купания хозяйки, заставив Таисию Николаевну встрепенуться. – А то тогда я скажу, чтоб еще воду грели – вдруг эта остынет? - Пусть греют! – коротко откликнулась госпожа Елизарова и, поднявшись из кресла, в котором все это время провела в ожидании, вдруг решительным шагом направилась к двери. - А вы это далеко ли, Таисечка Николаевна? – только и успела промолвить вослед удаляющейся прочь из комнаты хозяйке Катя, после чего, так и не получив ответа, вздохнула и присела прямо на высокий край лохани, прижимая к себе аккуратно сложенную льняную простыню. Тася, тем временем, уже спускалась по лестнице на первый этаж дома, а после, проследовав через несколько смежных нижних комнат, направилась в сторону мужнина кабинета, надеясь, что Алексей все еще там и не придется поэтому идти к нему в спальню. Тонкий желтоватый клинышек света из-под двери свидетельствовал, что удача пока все еще оставалась на ее стороне. Тихо постучав в дверь и дождавшись разрешения, Таисия Николаевна вошла в комнату, застав мужа стоящим рядом с распахнутым в ночь окном. Его высокая, худая фигура отчетливым контуром выделялась на фоне белой газовой занавески, которую заметно колыхал поднявшийся после заката прохладный ветерок. Кажется, Алексей был удивлен визиту, но вида стремился не подавать. Стоял, ждал, чтобы она заговорила первой. И Тася не стала долго испытывать его терпение. Но начать с того, ради чего, собственно, и пришла, сразу не решилась. - Не нужно стоять на сквозняке – вы теперь привыкли к более теплому климату, да и порядком измучены. А у нас осенние ночи уже холодны. Простудитесь! – пройдя несколько шагов от двери до окна, она затворила рамы, даже не спрашивая, желает ли этого супруг. Всего лишь обычный жест заботы о ближнем своем. Или же все-таки – о близком? - Алексей Николаевич, простите, что побеспокоила вас. Но, кажется, мы забыли обсудить одно завтрашнее дело. Точнее – визит, - помолчав мгновение, пока поправляла сбившуюся занавеску, Тася продолжила, стараясь, чтобы голос ее звучал как можно более обыденно. – В Высокие Горки, помните, мы за обедом обсуждали это вместе с Андреем Егоровичем? Я хотела узнать, в котором часу вам будет удобно меня туда сопровождать, чтобы успеть к этому времени приготовить все необходимое и собраться самой?
Алексей Елизаров: Алексей не знал, сколько прошло времени. Несколько минут? Час? Больше? Все планы, которые он строил на этот вечер, отошли куда-то в сторону. Странное состояние прострации, полного безмыслия, когда завершив долгий, изнурительный путь вдруг обнаруживаешь, что перед тобою вновь дорога, дорога без конца и края. Время вне бытия и вне реальности, прежде чем эта самая реальность не вынудит вновь вернуться к себе, и снова надо будет двигаться, говорить и думать. Реальность была милостива. Она позволила ему отрешиться даже от собственных мыслей. Но, по-видимому решив, что на первый раз - достаточно, тряхнула за шиворот и вернула из пустоты обратно на землю. Тихим стуком в дверь. - Открыто, - отозвался он, даже не думая - кто там мог прийти. Легкие шаги и шелест платья заставили его обернуться, и он так и остался у окна с заложенными за спину руками, глядя на жену. Наверное, надо было спросить что-то вроде: "Чем могу служить, мадам?" или сказать: "Как же я рад тебе, Тасенька". Но в результате он не сказал ничего, и когда она подошла к окну, оказавшись так близко от него - он почувствовал едва заметный аромат от ее платья и волос. Казалось бы - что естественнее? Протянуть руку, привлечь ее к себе... приобнять за плечи, коснуться губами волос... Она ведь твоя жена, верно? Но он не смел. И поступил верно. В ее голосе не было ничего, что могло бы хоть отдаленно сойти за тепло, и рекомендация избегать сквозняков могла бы с той же интонацией быть обращена к любому. Гостю. Ребенку. Врагу. Чужому. Вежливость.... Будь она проклята, эта вежливость... - В горах, даже летом - ночи холодны, - вполголоса выговорил он, не делая, однако, попыток помешать ей закрыть ставни. А вот ее следующий вопрос заставил его стиснуть в замок пальцы заведенных за спину рук. Горки. Фролов. Разговор за обедом. "Ну разумеется, как я мог забыть." - Я не осведомлен о распорядке дня обитателей Горок. Поэтому не мне назначать время для визита, который может оказаться вовсе не к месту, - произнес он, наконец. - Однако, если я понял верно, это будет далеко не первое ваше посещение. Так что, полагаю, не вам следует подлаживаться под мое расписание, а мне под ваше. В какое время обычно проходят ваши занятия с мадемуазель Софьей? Она расправляла занавеску и не смотрела ему в глаза. О чем она думает? Досадует ли на то, что он, фактически, навязал ей свое общество? Возможно...предпочитала бы поехать одна? Алексей едва удержался, чтобы не выдать своей иронии хлестким вопросом: "А вы не захотели воспользоваться моим извинением за столом в качестве перманентного разрешения на посещение Горок в одиночестве?" А ведь она могла бы. Если бы все зашло настолько далеко... Выходит, не зашло? Или она просто чертовски хорошо владеет собой? Правила хорошего тона - это целая наука лицемерия... Похоже, я изрядно подзабыл эту кухню.
Таисия Елизарова: - Мы с Андреем Егоровичем никогда не оговаривали время специально – девочки целый день дома, так что в этом прежде не было никакой необходимости, - тихо откликнулась Тася, все так же не глядя на Алексея, стоящего рядом с нею. Вот так это отныне и будет происходить – он всегда будет рядом, неотступно и постоянно. Победа, которой она успела порадоваться совсем немного, оказалась пирровой. Как же глупо – и наивно было предположить, что Алексей вдруг позволит ей бывать Фроловых одной. Даст этим хотя бы немного пространства и свободы. Почему она вообще вдруг подумала, что это возможно? Нет, он никуда теперь ее от себя не отпустит – осознание этого пришло именно сейчас и накрыло, будто огромным прозрачным куполом, с головой, оглушая и лишая способности сопротивляться неизбежности. Все было напрасно, и потому сразу сделалось совершенно безразлично: какой смысл в этих поездках, если увидеться – и главное, поговорить с Андреем все равно будет нельзя?! Отойдя от окна – а на самом деле, от Алексея, близость которого вновь сделалась невыносимо тягостной, Тася задержалась рядом со столом, с противоположной от мужа стороны, словно бы защищаясь и отгораживаясь от него этой обширной и массивной столешницей, затянутой темно-зеленым сукном. На какой-то миг ей действительно стало чуть свободнее. Но лишь до того, как взгляд, без особой цели медленно скользящий по знакомым предметам обстановки, вдруг не наткнулся на оставленный тут же, на столе, большой плоский ящик с сигарами, которые обыкновенно курил, бывая здесь по делу или просто так, Андрей. Предмет, столь же привычный для взора, что и все прочие, потому за два дня, минувшие после возвращения Елизарова, Тасе даже не пришло в голову убрать его подальше от его глаз! Теперь же, похолодев изнутри, она неотрывно смотрела на проклятый хьюмидор сама, и думала лишь о том, пришло ли уже Алексею в голову заглянуть под его крышку? И еще мог ли он обратить внимание – и главное, уже запомнить, что сосед из соседнего имения предпочитает именно тот сорт сигар, штабеля которых были аккуратно, все до одной, уложены маленькими малиновыми ярлычками кверху… Она сама всегда поправляла их, остававшиеся в ящике после того, как Андрей брал и закуривал очередную. И он смеялся над этой нелепой привычкой, называя ее в шутку родом обсцессии. Тася не спорила, возможно, он и прав. Ведь стремление систематизировать и приводить в идеальный порядок мир вокруг себя осталась у нее с прежних, замужних времен – отчего-то казалось, что так немного легче было переносить беспрестанный хаос, владевший душой и сердцем… А все-таки – заметил или нет? А если вдруг заметил, то почему ничего не спросит? Чувствуя, как внутри вновь разрастается тревога, Тася покрепче вцепилась пальцами в край столешницы, оторвала, наконец, взгляд от проклятого ящика с сигарами и продолжила свою мысль, стараясь при этом выглядеть как можно более безучастной: - Так что если вам это, и верно, все равно, то давайте поедем сразу же после завтрака. А теперь – я пойду спать, если не возражаете. Не засиживайтесь допоздна и вы, Алексей Николаевич, доброй ночи! А затем сразу же вышла прочь, не дожидаясь ответных слов. Это было похоже на бегство и выглядело со стороны, должно быть, весьма странно. Но оставаться здесь – наедине с мужем, еще хотя бы минуту, она не могла. Не было сил.
Алексей Елизаров: Алексей едва не взвыл в голос от звуков этого мертвенно-безучастного голоса. В фарфоровых статуэтках, которыми обычно украшают каминные полки, и то было больше жизни, чем в молодой женщине, называвшейся его женой. Хотелось крикнуть, сказать, сделать что-нибудь, что встряхнуло бы ее, сняло бы с ее лица эту безупречную вежливую маску. Но он так и стоял неподвижно, наблюдая за ее перемещением, хотя пальцы сомкнутых в замок за спиной рук побелели от напряжения. В какой-то момент, проследив за ее взглядом, он увидел, что Таис смотрит на ящик с сигарами, и буквально впился глазами в ее лицо в надежде подметить там хоть что-то. Хоть какую-то эмоцию, мысль, малейшее движение души, которое выдало бы хоть тень жизни в этой восковой фигуре, но... ничего не произошло. Ни смятения. Ни даже гнева. Ни-че-го. То же ледяное, безупречно вежливое безразличие, которое окутывало ее как броней с самого момента его приезда. А ведь там, в саду, ему на миг показалось, что эта броня треснула. Она ведь взяла его за руку. "Понял теперь? Это была обычная женская жалость, когда ты неосмотрительно позволил себе прокомментировать вслух часть собственных похождений. Тебя пожалели. Как пожалели бы дворнягу, случайно подвернувшуюся под ямщицкий кнут. Ни на йоту больше". Она вышла. Слишком поспешно, почти выбежала, бросив напоследок все те же ничегонезначащие слова "вежливой заботы" - "не засиживайтесь допоздна". От звука закрывшейся двери его словно обдало кипятком, Алексей закусил губы, чтобы не взвыть, и развернувшись на месте, с силой впечатал кулак в стену у окна, в кровь расшибая костяшки пальцев. Боль должна бы отрезвить заходившийся в панических воплях рассудок. Но ничего не произошло. Он прижался лбом к стеклу. - Господи.... что я делаю. Зачем.... зачем я вообще сюда приехал... Ответ был прост. Там, в раздирающем аду боли, грязи, холода и отчаяния, он спасался грезами о синеглазой женщине, которая ждет... и понемногу, сам того не замечая, хватаясь за чужую жизнь, чужие воспоминания за неимением собственных - мечтая о том, каково это - когда где-то тебя ждут, сам не понял - в какой момент времени случилось так, что выдуманные грезы и утешение пришлись настолько впору, что и приросли к нему, как собственная кожа. В это так хотелось верить. И он и поверил, слушая голос, среди ада рассказывающий об ангеле - он видел этого ангела перед собой, и мечтал о нем, как о своем собственном. Господи, да как же можно было так обмануться? Спасаясь на последнем крае, балансируя над смертью и безумием, отчаянно хватаясь за выдуманное утешение - чужое утешение, за неимением своих - как легко было тогда верить в это. Иллюзорный ангел не смотрел таким пустым, отрешенным взором. Тогда, в ее глазах он почти видел нежность. Ожидание. Надежду. Тепло. И видение протягивало руки, цепляясь за которые он не позволял себе отступать. "Господи.... каким же я был идиотом.... Какое малодушие.... соорудить себе надежду из чужих грез. Поверить в нее.... поверить, как в свое единственное спасение. Почему это оказалось легче, чем трезво принять, что спасения не существует вовсе. Что та спасительная гавань - о которой ты мечтал - не твоя! Ее нет! Попросту нет. Не для тебя!!!" Он прикусил губу до крови, чтобы сдержать невольный стон. "Возмечтал о тепле? О женских руках, что лягут тебе на плечи? О глазах, в которых прочтешь "Как же я тебя ждала"? О жизни рядом с теплом, теплом которого не изведал ни от кого в своей проклятой жизни? Дурак, дура-а-ак ты, друг Алексей. Тебе достанется лишь ледяная статуя. Безразличная, холодная, неживая. В лучшем случае. А в худшем - скоро в ее глазах ты будешь читать ненависть. Она десять лет была одна. Елизаров умер. Умер там, в этих горах, в той проклятой яме. Так зачем было воскрешать его? Чтобы читать в ее глазах "ты мне чужой"? Мертвец должен оставаться мертвым. В мире живых ему нет места. Так кто же я, в таком случае? Воскресший мертвец, и тот, кто его оживил. Монстр и Франкенштейн в одном лице?" Эта мысль вызвала у него сухой смешок, который в мертвой тишине пустого кабинета прозвучал так призрачно, что заставил снова замолчать. "Нет тебе здесь места. Нет - и все тут. Разве сможешь ты прожить всю жизнь с женщиной, которой ты противен? С безразличной вежливой маской? В качестве некстати воскресшего мужа, который одним своим видом внушает отторжение? Глупец, несчастный, слепой, непроходимый глупец!" Алексей вновь обернулся к окну, и распахнул раму, чувствуя, что задыхается. Содрал душивший его платок и рывком распахнул ворот рубашки. Из темноты пахнуло запахом влажной земли и осенних листьев. Ветер затрепал волосы, задергал уголки воротника. "Мертвецы не должны возвращаться. Я был идиотом, что поверил в иное. " Часы на каминной полке отзвонили, но он не разобрал - который час. "Что теперь делать. Продолжать и дальше этот нелепый маскарад? Быть мужем, который не муж, для жены, которая явно не желает быть женой? Найдется ли на свете хоть что-нибудь более бесполезное? Или вновь будешь малодушно убеждать себя, что ей нужно лишь время привыкнуть?" Он бросил через плечо взгляд на стол, на злосчастный хьюмидор. "Привыкнуть. К тому, что некстати воскресший муж, отнял у нее возможность быть с человеком, которого она успела себе выбрать? К этому она должна привыкнуть, по-твоему? Или ты настолько наивен, что полагаешь, что узнав тебя поближе, она оттает? Может, чего доброго, и на ответные чувства надеешься? Эх, дурень ты, дурень. Уже голова седеет, а ты все еще веришь в сказки? Видишь же - нет тебе здесь места!" Алексей протер лоб ладонью, и обеими руками опершись о подоконник, подался вперед всем телом. Темнота. Темнота мирной усадьбы. Запахи близкого дождя и осенних листьев. Отчего же она казалась глубже, чем бездна, на дне которой ревел Аргун, и невидимые в темноте скалы обещали, по крайней мере, покой. "Мертвецы не должны возвращаться". Словно заезженный речитатив вращалась в уме эта мысль. "Оставь ее. Возвращайся туда, где ты и должен быть, и оставь ее для той жизни, которую она избрала. Это будет просто. Так просто... Написать дарственную на ее имя, подать прошение о расторжении брака, и вернуться на Кавказ. Елизаров снова растворится в небытии, а ты доживешь свою жизнь, как тебе и полагалось судьбой, которую ты зачем-то пытался изменить. Ну? Тебе достало мужества пройти через ад - неужели же его не хватит на один-единственный правильный поступок?" Он поднял голову, пытаясь увидеть звезды. В просвете несущихся по небу облаков он увидел одну. Вторую. Третью. "Три месяца, - с неожиданной ясностью произнес внутри какой-то голос. - Если через три месяца она не оттает, я поставлю точку в этой истории. Три месяца. Срок". От неизвестно откуда взявшегося решения - четкого и ясного, точно сухое щелканье курка - ему стало легче. Словно взявшаяся из ниоткуда плотина перегородила черный поток горечи, который захлестывал его с головой. "Три месяца, Алексей. А теперь выброси это все из головы. И работай. Может, за этот срок, ты все же и сумеешь совершить чудо". Он отошел от окна, и взяв свечу, подошел к стеллажам. В двери робко кто-то поскребся. Василиса пришла спросить - не желает ли барин отужинать. Есть не хотелось совершенно, но, помня просьбу жены, он велел подать прямо сюда , в кабинет - ломоть мясного пирога, полный кофейник с кофе, а заодно и несколько свечей. После чего сел за стол, и открыл первую из них, датированную 1820-м годом. Тогда Елизаров еще не был женат. И жизнь его - не личная, но внешнаяя, отраженная в делах и сделках, была здесь, как на ладони. Алексей читал всю ночь. Изредка прерываясь, чтобы подойти к окну подышать. Вторая ночь в замкнутом помещении, вторая за долгие годы. Он отвык от этого ощущения, и стены временами начинали давить на него, создавая ощущение клетки и нехватки воздуха. А потом вновь принимался за работу. Свечи истаяли ко второму часу пополуночи, он заменил их, и продолжал читать, то и дело отирая утомленные глаза. Иногда усмехаясь, иногда хмурясь этим страницам, заполненным мелким, убористым почерком. Почерк. Теперь у него почерк другой... но вот форму подписи он постарался запомнить, хоть и не было нужды воспроизводить ее в точности. Некоторые сделки открывали такие стороны характера, что заставляли его морщиться. Чего стоил только обмен трех каурых кобыл детородного возраста на "золотой портсигар с каменьями". А покупка крепостной актрисы за три десятины пахотной земли? А впоследствии продажа ее же за смехотворно малую сумму какому-то Сумарову из Архангельска? Из строк этих книг проступал образ тщеславного и эгоистичного человека, озабоченного лишь собственным внешним лоском. Может, и не стоило винить Таис в безразличии. Наверное, ее стоит поблагодарить за то, что хотя бы не выказывает презрения. А ведь в яме Елизарову пришлось стать куда как попроще... Вторая партия свечей истаяла незадолго до рассвета. Темнота сменилась серостью, и небо на востоке порозовело. Стукнула где-то дверь, со двора послышался лай. Плеск воды. Голоса. Дом медленно просыпался, и первыми, как водится, поднялись слуги. Алексей расставил книги по местам, и вышел из кабинета. Наткнулся на заспанную служанку, имени которой не знал - но велел передать Клавдии, чтобы напекла пирожных и упаковала их в коробку, а заодно и Степану на конюшню - чтобы закладывали экипаж после завтрака. В собственную спальню он вошел, когда уже было совсем светло. Поглядел на дверь, соединяющую ее со спальней жены. Мелькнуло искушение повернуть ручку. Посмотреть на нее - во сне, в надежде, что она еще не проснулась. Но не решился, боясь, что обнаружит дверь запертой. Это был бы удар покрепче постоянного безразличия. Вместо этого, обнаружив на умывальнике полный кувшин, он принялся приводить себя в порядок. Умыться, побриться, обтереть торс остатками воды, и переодеться. Переодевание, к слову, оказалось неожиданной проблемой. Мало того, что почти весь гардероб за десять лет изрядно устарел, так еще и подбор костюмов оказался столь помпезным, что от него сводило зубы. Куча разноцветных фраков с присборенными, наподобие женских буфов рукавами, чрезмерно узкие штаны... гардероб ломился от подобных тряпок, хотя Алексей скорее бы предпочел ходить в одной рубашке, нежели наряжаться во что-либо подобное. Придется все же наведаться к пресловутому Гришке. Кое-как откопав в гардеробе каким-то чудом оказавшийся тут темно-серый сюртук почти аскетического - по сравнению с остальными - покроя, он оказался почти доволен. Прежде Елизарову он был наверняка тесноват в талии, потому что сейчас на Алексея он сел как влитой. С запонками тоже возникла проблема, прежде чем он отыскал в предназначенной для них шкатулке пару попроще. Пресловутый портсигар нашелся тут же, на дне шкатулки, и заставил его прыснуть со смеху. Да, возможно эта вещица и стоила трех лошадей, хотя он, будь на то его воля - немедленно пустил бы его в переплавку. Но делать нечего - другого он так и не нашел, а Никита, вернувшийся спозаранку, привез наконец то, что он просил, и пришлось заполнить сигарами этот золотой кошмар, дав себе слово вскоре обзавестись чем-то более приемлемым. Завтрак прошел почти в полной тишине. Молодая женщина казалась подавленной, и не слишком стремилась завести беседу. Алексей и не пытался, осознавая, сколь натужными и вымученными будут сейчас попытки разговорить ее. Особенно учитывая то, что сидели они, как водится, по разным сторонам стола. Впрочем, его молчание не было угнетающим. Те немногие реплики, которые он произносил - благодарил ли за переданную сахарницу, или комментировал предстоящую дорогу - звучало спокойно, без малейшего намека на холодность или отторжение, либо, напротив, на чрезмерную слащавость, от которой за версту разит неискренностью. Потом он ждал ее у экипажа с переданной Клавдией коробкой в руках. Неприкрытое удивление в ее глазах заставило его неопределенно пожать плечами. - На Кавказе не принято приходить в гости "aelibosh"... с пустыми руками то есть. Тем более если в доме есть дети, - только и прокомментировал он, опуская перевязанную бечевкой коробочку с пирожными рядом с ней на сиденье, прежде чем сесть в экипаж самому. - Вам придется простить меня. Я слишком долго пробыл там, и поневоле перенял многое. Потом была дорога. Долгие два часа, в течение которых они едва ли обменялись несколькими словами. Тася казалась погруженной в свои мысли и почти неотрывно смотрела в окно. Алексей же, прислонившись плечом к стенке экипажа, смотрел чаще на нее, чем на окрестный пейзаж. И пытаясь представить себе - о чем она думает - ощущал временами тяжелую, тупую боль в сердце. Она ведь думает о нем. О том, что едет к нему. Как ездила много раз до того. Но теперь едет - с мужем. Все равно что заключенный с надзирателем. Мысли эти теснились в душе, отравляя своей медленной горечью. И только мысль о назначенном самому себе сроке и спасала, не давая вновь провалиться в ту бездну противоречий, что раздирала его ночью у распахнутого окна кабинета. Таис, Таис.... - едва уловимая горькая полуулыбка трогала временами уголок губ, и исчезала, не решаясь пробиться сквозь непроницаемый кокон, который, казалось, окружал ее. Такая маленькая. Беззащитная. И такая далекая. Ее хотелось прижать к груди, коснуться губами лба, спрятать в объятиях от всего мира. Только вот не нужны ей больше эти объятия. Не хочет она их... И желает, возможно, спрятаться в кольце совсем других рук...
Таисия Елизарова: На смену тревожной ночи, одну часть которой Таисия Николаевна провела в настороженном ожидании – пока окончательно не поверила, что Алексей не придет к ней и сегодня, а другую – в тягостных раздумьях о своем ближайшем будущем, пришло новое утро. Одно из многих в последовательности, которой ей теперь придется считать собственной жизнью. И сколько же их, таких же однообразных, ждет ее прежде, чем что-либо изменится? Сколько недель, месяцев, лет? По складу характера Тася и в юности не отличалась избытком оптимизма, была молчалива и несколько замкнута, проживая львиную долю своей жизни как бы внутри себя, а не выплескиваясь наружу – яркими ли эмоциями, пылкими ли речами. Потому и теперь вряд ли смогла бы, даже если бы захотела. Но даже при видимом внешнем спокойствии в душе ее порой бушевали настоящие ураганы, сменявшиеся, впрочем, все чаще долгими периодами горькой апатии. В последние годы, правда, ей казалось, что эта меланхолия наконец-то осталась в прошлом, что Андрею все-таки удалось своим уважением и любовью отогреть ее душу, вырвать ее из цепких когтистых лапок, оставляющих незаметные, но невыносимо долго не заживающие следы. И вот, кажется, все это начиналось заново… Будучи здравомыслящим человеком, Таисия Николаевна вполне отдавала себе отчет в том, что не сможет вечно отмалчиваться и отводить глаза, встречаясь с супругом. Придется с ним говорить, придется взаимодействовать, подчиняться его воле, наконец. Но как же трудно было заставить себя признать это! Как было трудно смириться ей, нынешней! Куда труднее, чем той девочке, которую из родительского дома, едва ли не прямиком из детской, отдали в руки человеку, который не понимал ее. Привлеченный красивой оболочкой, он, конечно же, тоже ошибся. По привычке ожидая, что найдет под ней то, что видел в тех женщинах, что окружали его прежде – пылкость, страсть, открытые эмоции. Но этого не случилось – Тася любила его, но была слишком юной, слишком неопытной, слишком застенчивой. А тогдашнему Алексею не хватило ни терпения, ни желания этого понять. Отбросив ее в сторону, как неусидчивый и капризный ребенок бросает не поддавшуюся сразу же головоломку, он пошел по жизни дальше – так, как привык. И Тася осталась совсем одна – существенно раньше, чем Алексей надолго, или как тогда казалось, навсегда, покинул ее. И привыкла к этому настолько, что еще долго не могла впустить в свою жизнь другого человека. Теперь же, когда его присутствие в ней опять сделалось невозможным, предстояло учиться заново существовать одной, рядом с другим, ненужным и совершенно тебе чужим. И это представлялось настоящей моральной пыткой: теперь, когда определенно знаешь, что может быть и иначе! За завтраком они с Алексеем вновь почти все время молчали – если не считать каких-то безличных и обыденных фраз. Причем даже не столько оттого, что Тасе хотелось как-либо выказать ему свое неудовольствие – следовало признать откровенно, с момента возвращения муж еще ни разу не подал к этому настоящего повода. Просто говорить было не о чем. Рассказав за два дня Алексею практически все, чем могла с ним открыто поделиться, Таисия Николаевна просто исчерпала возможный набор тем, а новых событий, которые можно было бы обсудить, еще не случилось – ни хороших, ни, к счастью, плохих. Впрочем, перед отъездом в Высокие Горки Алексей ее все-таки немного удивил – тем, что вспомнил о гостинце для дочерей Фролова. И смутил – тем, что погрузившись в собственные треволнения, она совершенно забыла подумать об этом сама. - Отчего же извиняться? Хорошие традиции перенимать вовсе не грех! – взглянув вначале на коробку с пирожными, а после, одобрительно, на мужа, Таисия Николаевна улыбнулась. Кажется, впервые за все сегодняшнее утро. – Аннушка и Соня будут очень рады. Ведь они такие же сластены, как и… прочие дети, - запнувшись, прибавила она. И после чуть заметно прикусила от смущения губы, с которых едва предательски не сорвалось очередное упоминание об Андрее. Совершенно теперь не нужное. Заметил ли это муж, догадался ли, о ком она на самом деле подумала – Таисия Николаевна так и не поняла. Да, признаться, и не слишком хотела выяснять, тем более, что скоро появилась очередная – и еще какая! – причина смущаться. Всю дорогу до Высоких Горок Алексей почти не сводил с нее глаз. В его взгляде не было ничего обидного или осуждающего. И Тася вдруг поймала себя на том, что если бы увидела подобный взгляд на супругу у какого-то другого мужчины, то верно, решила бы, что он ею любуется. Что ж в этом противоестественного? Но дело в том, что это были они, а не кто-то другой. И оттого под пристальным, хоть и вполне доброжелательным взглядом супруга Тася чувствовала себя так, словно сидела перед ним не в платье из плотной красно-сине-зеленой «шотландки» с неизменным высоким, под горло, кружевным воротничком, а в дезабилье. И от мыслей этих становилось ей еще больше неловко и будто бы тесно в просторном и новом английском экипаже, что плавно ехал по деревенским ухабам, почти не укачивая своих ездоков. Потому, боясь встретиться с Алексеем глазами – и выдать ему свое смятение, Тася в течение двух часов либо делала вид, что дремлет, либо усердно разглядывала тысячу раз виденные прежде скучные придорожные пейзажи, проклиная про себя Макара, их кучера, за его извечную неторопливость. Но вот, наконец, впереди показалась знакомая роща, за которой, на довольно высоком холме, оправдывающим название всего имения, белел колоннами внушительный барский особняк. Их приезда ждали с нетерпением. Едва экипаж Елизаровых замер у парадного подъезда, как массивные двери распахнулись, и на крыльцо сразу же выскочили две девочки, похожие между собой настолько, насколько сходны две горошины из одного стручка. «Ссыпавшись» наперегонки вниз по лестнице, они с радостными возгласами подлетели к дверям кареты, успев даже раньше, нежели торопившийся следом лакей успел отворить ее дверь и выпустить гостей наружу. И в нетерпении, как два маленьких игривых щенка, подпрыгивали теперь в ожидании. Выглядело это так забавно и мило, что Таисия Николаевна не смогла сдержать улыбки. Улыбались и девочки – но ровно до той поры, как навстречу к ним, вместо обожаемой «Таисечки Николаевны» вдруг вышел какой-то незнакомый мужчина. Растерянно переглянувшись между собой, Аннушка и Софи невольно оглянулись затем назад – на лестницу, вниз по которой к гостям уже шел их отец, а следом гувернантка, сокрушенно качающая головой и сетующая Андрею Егоровичу по-французски на непослушание воспитанниц. - Они меня совсем не уважают, месье! Тем временем, супруг помог выйти из экипажа Таисии Николаевне, которая первым же делом, еще до того, как начались приветствия, затем сама шагнула навстречу близнецам и порывисто прижала к себе сразу обеих, поочередно целуя их теплые макушки: - Девочки мои дорогие, как же я по вас соскучилась!
Алексей Елизаров: Алексей бросил быстрый взгляд на дом, выходя из экипажа. Внушительный белокаменный особняк с колоннами выглядел добротным и ухоженным, как и подъездная аллея, и широкий двор, в глубине которого виднелись службы. Было видно, что хозяйство тут поставлено в высшей степени разумно и широко, но без излишнего расточительства. Вид сбежавших по лестнице девочек - одинаковых, точно две горошинки из одного стручка, заставил его невольно улыбнуться, впрочем, он тут же спрятал улыбку, отворачиваясь, чтобы подать руку супруге, и помочь ей выйти из экипажа. Оробевшие было дети кинулись к ней с визгом, и неподдельная радость и теплота в ее восклицании, в том, как она прижала девочек к себе - заставила его прикусить губу, подавляя вздох. Вот, оказывается, где тепло ее души. Здесь. Не там, не в их большом доме, где она больше походила на восковую куклу. А здесь, где от нее словно бы волнами расходились сейчас тепло и радость. После первых объятий одна из девочек все же вынырнула из пены юбок молодой женщины, в которых они было совершенно утонули и поглядела на него с недоумением и любопытством. Вежливость обязывала их приветствовать гостя, хоть и незнакомого, но приехавшего со столь любимой ими Тасей. Алексей молча и церемонно поклонился каждой - словно приветствовал не семилетних девочек, а девушек лет на десять старше - пока супруга представляла его Анне и Софье. Ему пришлось изрядно напрячь память, чтобы вспомнить - как это делается и отвесить подобающий вежливый поклон, а не ограничиться коротким и резким наклоном головы на военный манер, как делал это добрую половину своей жизни. Вежливость была обоюдной, девочки одинаковым движением сделали книксен, и почтя на этом ритуал приветствия оконченным, снова прижались к "Тасечке Николаевне", с бесцеремонностью детей - к хорошо знакомому и любимому ими человеку - они тянули ее, каждая в свою сторону, и засыпали последними новостями, перебивая друг друга повторяющимися словами и смехом. Алексей, поглядев на это странным, долгим взглядом, поднял глаза, наблюдая, как Фролов спускается с последних ступенек. - Доброго дня, Андрей Егорович. Позвольте заметить, что у вас очаровательные дочери. Он заговорил первым и коротко склонил голову при этих словах - как гостю ему подобало первым приветствовать хозяина дома, но было интересно - подаст ли Фролов ему руку. Хоть разница в возрасте между ними была совершенно незначительной - тот все же был года на два или три старше. Мысли, мучившие его со вчерашнего вечера, с усилием отогнанные в сторону, все же поселили в Алексее некое мрачное любопытство - как же будет вести себя этот человек. С Таис, с ним самим?
Андрей Фролов: Вернувшись тем вечером от Трофимовых в смешанных чувствах, Андрей к удивлению своему застал дочерей бодрствующими. На вопрос, почему девочки до сих пор не в кроватках, гувернантка, которую в Высоких Горках все на русский манер называли Валерией Александровной, принялась с виноватым видом лепетать, что они ни в какую не хотели идти спать, пока папенька не пожелает им доброй ночи. Но Андрей Егорович все не ехал. Оправдания показались Фролову неубедительными, потому, испытывая крайнее недовольство, он едва сдержался, чтобы тотчас же не высказать его вслух. Остановило, как всегда, присутствие дочерей, при которых Андрей старался обычно держать себя в руках. Впрочем, те, как все дети прекрасно умеющие чувствовать настроение окружающих их близких, все равно догадались, что папенька нынче не в духе. Ведь даже на вопросы о Тасечке Николаевне он отвечал как-то странно и нехотя. О том же, что домой после долгого отсутствия вернулся ее муж, Андрей с девочками заговорить, конечно же, не решился. Да и вообще постарался как можно быстрее свернуть беседу, сославшись на то, что у него разболелась голова. После чего Анюта и Соня, наконец-то, были отправлены в свою спальню вместе с гувернанткой, а сам Фролов получил возможность побыть в одиночестве и подумать. Так, в размышлениях, он и скоротал остаток этого вечера, все еще временами сомневаясь – против всякой логики и здравого смысла, в реальности случившегося сегодня события. Также, разумеется, думал и о том, что делать дальше. Тут все вспоминался разговор с Трофимовым, который был посвящен в его планы относительно желания найти способ к получению Таисией Николаевной развода. Филип Юрьевич поддерживал его в этом стремлении и советовал не отступать, довести задуманное до конца. Тем более что и повод вполне законный имеется. Андрей и сам отступать не думал, но за долгие месяцы переписки со своими столичными знакомыми, сведущими в этом непростом вопросе, выяснил, что иногда даже долгое безвестное отсутствие супруга не могло гарантировать женщине ее вроде бы имеющегося на бумаге права на свободу. Этому могла воспрепятствовать Церковь, но страшнее ее были чиновники, с которыми нужно было согласовать столько бумаг, что Фролову порой казалось, что их хватит на то, чтобы выстелить всю дорогу от Владимира до Петербурга. Но, как говорится, нет ничего невозможного, особенно для человека упорного, каким Андрей себя считал вполне справедливо. Правда, из-за возникшего откуда-то так некстати Елизарова эта и без того трудная задача становилась еще затруднительнее… Возник перед ним Алексей Николаевич и назавтра. Но теперь уже в прямом, а не фигуральном смысле, когда выбрался из подъехавшего к крыльцу усадьбы экипажа. Тася появилась следом – тихая и будто замерзшая. И при виде ее напряженной спины, несмелой улыбки и вновь сделавшегося осторожным взора у Андрея болезненно сжалось сердце. Уж слишком похожей она выглядела на ту женщину, которую он когда-то – целую вечность назад, увидел перед собой впервые. Тень несчастного супружества тогда неотступно преследовала ее, и Тася будто бы боялась впустить свет в свою жизнь. Скольких же усилий стоило отогреть ее, вновь зажечь искру жизни в ее печальных глазах! И теперь позволить этому негодяю, ее муженьку, вновь ее затоптать?! Да ни за что он этого не допустит! Между тем, дочери, как это свойственно детям, вначале не замечая постороннего, бросились к Таисии, которая только в ту минуту и улыбнулась своей настоящей, живой, улыбкой. Но потом, увидели второго гостя и оробели. Тася же все не торопилась познакомить с ними Алексея Николаевича, будто не смела вслух назвать его своим мужем. И тогда Фролов неспешно спустился с крыльца, стараясь ни взглядом, ни жестом не показать своих истинных чувств. Улыбнулся гостям, пожал протянутую Елизаровым руку и отозвал Анюту и Софью к себе. - Это моя гордость, Алексей Николаевич, - ответил он на его комплимент и погладил по голове одну из девочек, на личике которой тотчас мелькнуло удовольствие, но главным выражением по-прежнему оставалось любопытство – кого это изволила с собой привезти к ним Тасечка Николаевна? - Я вас прошу в дом пройти, мы как раз чай пить собирались. Валерия Александровна, пойдите, распорядитесь принести еще приборы – для гостей. После этого пошли в дом – Тася чуть впереди, следом ее супруг, сам Андрей замыкал это шествие, крепко держа в своих руках ладошки дочерей. Так крепко, что Соня даже не выдержала: - Папочка, ты мне руку сейчас раздавишь! – пискнула она, и Андрей тотчас испуганно разжал ладонь. – Папочка, а кто этот господин? – шепотом спросила она через мгновение, хватая его за рукав сюртука. - Алексей Николаевич Елизаров, - сухо откликнулся Фролов. - Он родственник Таисии Николаевны? - К сожалению, да, - буркнул он себе под нос и сразу же чуть громче, уже для дочери, добавил, - Это ее муж, милые. И пожалуйста, никаких вопросов за столом. Я расскажу вам обо всем чуть позже.
Таисия Елизарова: Уроки музыки, которые Таисия Николаевна начала давать Сонечке Фроловой около двух лет тому назад, изначально задуманные ее отцом скорее как благовидный повод для встреч с «учительницей» – более частых, нежели это предписывают правила этикета и благоразумное стремление не возбуждать у соседей чрезмерного любопытства, довольно быстро по-настоящему и всерьез увлекли госпожу Елизарову. Ведь дочка Андрея оказалась без преувеличения талантливой ученицей. Собственно, артистические наклонности были присущи и Ане, проявляясь, однако, больше на художественной ниве. Но в рисовании Таисия Николаевна разбиралась значительно хуже, чем в музыке, потому не считала возможным давать ее отцу каких-либо рекомендаций. А вот про Соню, напротив, уже несколько раз говорила Андрею, что видит в ней задатки серьезного пианиста, которые следует развивать уже не ее – любительскими, в общем-то, педагогическими потугами, а с серьезным преподавателем. Таким, какой был когда-то давно у нее самой. Хотя, вспоминая себя в нынешнем возрасте Сонечки, Тася откровенно признавала, что вовсе не имела способностей и усидчивости, присущих девочке, талант которой рос и развивался так быстро, что это не могло не вызывать восторга – совершенно родительского, ибо обеих дочек Фролова Таисия Николаевна давно уже любила как своих собственных. И что уж теперь греха таить, можно сказать, что поняла это существенно раньше, чем осознала в себе сердечную привязанность к их отцу. Вот и сейчас, стоя возле прекрасного пианино, недавно выписанного Андреем аж из Германии, за которым Сонечка, почти по-взрослому вдохновенно и без единой ошибки, исполняла сложнейший второй этюд из «Ступеней к Парнасу»1, и тихонько отстукивая ладонью по сверкающему черным лаком корпусу инструмента мерный, но головокружительно-скорый ритм, от ощущения своей законной педагогической гордости Тася даже ненадолго забыла обо всех проблемах и горестях. - Прекрасно! Просто замечательно, браво! – едва затихли последние звуки этюда, не сдержавшись, она немного поаплодировала юной пианистке, и та тотчас же порозовела от удовольствия, а после расплылась в улыбке, чрезвычайно довольная похвалой наставницы. – Вижу, ты много занималась после нашего прошлого урока. - Каждый день по пять часов! – кивнула Соня. – Я бы и больше занималась, но папа сказал, что так много нельзя, могут перетрудиться руки, и тогда вообще играть не смогу… неужели это правда, Таисечка Николаевна? В голосе девочки прозвучал неподдельный ужас, однако Тася, готовая уж было уверить, что такое вряд ли может случиться, внезапно осеклась и умолкла, не зная, что ей ответить. Ведь всего несколько дней тому назад, когда речь вновь зашла о том, что Соне надо нанять нового учителя и больше заниматься, Андрей вдруг шутливо скорчил страдальческую мину и, молитвенно сложив на груди руки, смущенно посетовал, что боится, еще большего дочкиного усердия они с домашними просто не снесут. Потому что с тех пор, как Таисия Николаевна неосмотрительно пообещала, что напишет знаменитому господину Комстадиусу об успехах своей ученицы и с просьбой послушать ее игру – будущей весной, в столице, куда, Тася думала взять с собой Соню, надеясь-таки добраться тогда в гости к Тате Искрицкой, дочь и так сутки напролет готова проводить за инструментом. А нервы у них, увы, не стальные канаты… - Правда, - честно глядя в глаза не сводящей с нее напряженного взгляда Сони, откликнулась Тася, решив, что, в конце концов, гораздо хуже пошатнуть непререкаемый авторитет отца, чем немного преувеличить опасность. Тем более что Андрей не так уж и наврал – ей тоже прежде доводилось слышать о недуге, который, иногда поражает музыкантов, чрезмерно усердствующих в упражнении, действительно заставляя их навсегда отказываться от обожаемого занятия. – Так что, поверь, пяти часов в день будет вполне достаточно! Особенно такой талантливой девочке, как ты, - быстро прибавила она с улыбкой и погладила Соню по туго сплетенным в прихотливые косы русым волосам. - Только мы же ведь теперь вряд ли сможем поехать с вами весною в Петербург, да? - Почему? – удивилась Тася. - Из-за вашего мужа, - вздохнула Соня и потупилась, разглядывая сложенные на коленях руки. – Он ведь вас туда не отпустит? - Да почему же не отпустит?! – воскликнула госпожа Елизарова, чувствуя, как вместе с напоминанием об Алексее, на нее вновь наваливаются тревоги, ненадолго отошедшее было на задний план. – Отпустит, конечно же, что ты! И мы обязательно поедем в столицу. Втроем: Анюта, ты и я, - проговорила она, стараясь сохранить в голосе прежний уверенный и спокойный тон. Вот только получилось ли? На минуту отвернувшись от Сони, она еле слышно вздохнула, быстро посмотрев на маленькие золотые часы, приколотые к корсажу платья. Урок продолжается уже почти час. Все это время где-то в остальных комнатах дома Андрей проводит тет-а-тет с ее драгоценным супругом – о чем-то они теперь говорят, что делают? - Но теперь все равно еще слишком рано всерьез планировать эту поездку – впереди целых полгода. И их лучше всего посвятить не разговорам, а занятиям – если мы действительно хотим предстать перед Владимиром Теодоровичем во всем нашем великолепии, не правда ли? ____________________________________________ 1 - имеется в виду сборник этюдов М. Клименти для фортепиано «Gradus ad parnassum»
Алексей Елизаров: Разговор за чаем поддерживали в основном девочки, наперебой рассказывавшие Тасечке Николаевне все свои немудреные новости. То в один голос, то перебивая друг друга, смеясь, и то и дело вовлекая в разговор отца. Алексей в основном молчал, слушая их. Звонкие детские голоса, амосфера тепла и уюта - а более всего - глаза Таис, в которых словно растаяла та корка отчуждения, что неизменно сковывала ее наедине с ним самим. Вот сейчас она и была тем теплым синеглазым ангелом, о котором он мечтал в сырой яме, где ноги по щиколотки утопали в мокрой, холодной грязи, и жгучий, обжигающий холод горных ночей, казалось, вымораживал насквозь истерзанное тело. Этот холод, вкупе с отвратительно пахнущей тухлыми яйцами водой, которой его то и дело окатывали, был, на самом деле, тем, что глушило боль - а ему казалось, что ее отстраняют лишь мысли и мечты. О ней. И какова ирония, что этот ангел, распространяющий живительное тепло, возникал лишь здесь. С этими детьми, рядом с этим человеком. В этом доме, где сам он чувствовал себя нелепо и неуместно, как фигура из театра теней, неожиданно решившая возникнуть посреди совершенно не предназначенной для нее пьесы. Он смотрел на жену с едва уловимой грустноватой улыбкой, отсвечивавшей, скорее, в глазах - нежели проявлявшейся на губах. Покачивал в пальцах чашку с давно остывшим чаем, и неожиданно поймал себя на том, что не притронулся ни к чему из угощения, и, хоть и подносил чашку к губам - не сделал ни одного глотка. Он с облегчением поднялся из-за стола, когда Таис увела одну из девочек из столовой, за другой пришла гувернантка, а хозяин дома предложил гостю скоротать время за беседой в его кабинете. Наедине оказалось немного проще. Навязчивые мысли о нем и Таис слегка отступили. Андрей Егорович был весьма интересным собеседником, одним из тех, кого предпочтительнее слушать, нежели что-то говорить самому. И хотя разговор вертелся вокруг совершенно обыденных вещей - об увлечении его дочерей, об уборочной которая полным ходом шла на полях, о последних губернских новостях - Алексей больше слушал, чем говорил. Впрочем, менее чем через полчаса, несмотря на безукоризненную вежливость хозяина, он стал ощущать себя не в своей тарелке, потому что мысли Фролова явно не имели отношения к тому, о чем шла речь. Казалось, он думает о чем-то совершенно ином, хотя ни разу не сбился с рассказа и не ответил невпопад. И Алексей ловил себя на том, что пытается прочесть по глазам своего собеседника - о чем же он на самом деле думает. О дочери, чьи быстрые пассажи были слышны даже здесь? Или... или о Таис? О том, что раньше она приезжала сюда одна, и без сомнения проводила долгие часы с этими детьми, которых так явно любила... и... с ним? В этом доме она казалась уместнее, чем в собственном, идеально вписываясь в недостающую нишу хозяйки, так может, она и была ею, пусть не номинально - но по факту? Свершившемуся ли? А теперь вот, приехала с мужем... как с надзирателем... или цепным псом, возникшим из ниоткуда. Эти мысли жгли душу, отравляли ее тем медленным ядом, когда ревность, не смея еще оформиться в слова, расползается в сердце ядовитым, горячим, распирающим облаком, настолько, что ему становится тесно и неуютно в груди. Хотелось вскочить, сделать что-нибудь, что угодно, совершить любое безумство, лишь бы вырвать это мерзкое чувство, заглушить этот неумолчный шепот в собственной душе. Тогда, в плену, оказывается было не в пример легче. Боль тогда была лишь снаружи, он глушил стоны бранью и насмешками, а что же было делать сейчас, когда медленная и неопределенная, она была где-то глубоко внутри, а надо было сохранять маску спокойного доброжелательства? Алексей сам не заметил, как все глубже погружаясь в это липкое, засасывающее ощущение, он стал сбиваться, теряя порой нить разговора и отвечая невпопад. Фролов, оказывается, умел владеть собой не в пример лучше. "Или, может, это не самообладание, а просто ему действительно нечего скрывать, и все это - лишь то, что я додумал самостоятельно, и ничего такого, кроме дружбы между ними и вправду нет? Что здесь? Его выдержка или мое больное воображение?" Тем временем, Фролов легко перебил собственный рассказ о новом губернаторе, раскрыл, и подвинул по столу коробку с сигарами, предложив закурить. Первосортные "Cabanas Maduro". Только вот сам Елизаров вздрогнул, увидев эту коробку. "Спокойно, спокойно, Алексей. Все сигары одной фирмы похожи друг на друга, не будь параноиком...." Он все еще искал для себя отговорки, искал более приемлемые объяснения, нежели то, что первым пришло в голову накануне вечером, в собственном кабинете. Как же ему хотелось их найти! Поверить, что Таис сама купила ту коробку, чтобы почтить гостя, которому столь многим была обязана. Хоть мерзкими поползновениями снова и снова возникало "там? в хозяйском кабинете? Не в конторе, не в библиотеке, не в гостиной?" - Благодарю, - услышал он со стороны свой спокойный голос. - Между прочим, можете мне посочувствовать - пять лет обходиться без табака, можете себе представить? Он еще пытался шутить. Затем, потянувшись к коробке, как и подобает ценителю, осмотрел сигары, махнул над ними ладонью, чтобы почувствовать аромат, и прикрыл крышку, чтобы взглянуть на клеймо марки. Если бы в коробке оказалась змея, и ужалила бы его сейчас - это не произвело бы большего впечатления. Диагональная полоса в левом нижнем углу крышки. С двумя точками в справа от черты. Метка партии, которую ставят каленым железом на каждый большой единовременный заказ. Такая же, как та, что он заметил на крышке того хьюмидора, который обнаружил на собственном столе. Оба ящичка были из одного заказа. Заказаны одной партией - и видимо, довольно объемной. Заказаны, и оплачены одним человеком. Тем самым, что и принес свои сигары в его дом. Теперь в этом не оставалось никакого сомнения Алексей медленно поставил хьюмидор на стол, не взяв из него ни одной сигары. Должно быть, он довольно сильно переменился в лице, потому что Фролов поглядел на него и едва заметно нахмурился. Ну и что сейчас следовало делать? Ведь, казалось бы, найти чужие сигары в своем кабинете - это ведь почти то же самое, что обнаружить чужую бритву на своем умывальнике. И когда знаешь точно - чьи это сигары - то и вопросов оставаться не должно! Поговорить с ним начистоту и сделать вызов. Так и следовало поступить - без тени сомнений, с человеком, который воспользовавшись отсутствием мужа - пробрался в дом, быт и сердце его жены. Его жены. Елизаров должен был так поступить. А он? Имел ли он на это право? Самозванец! Фактическое - несомненно. А моральное? Рука потянулась к горлу, ослабляя узел шейного платка. Медленный жар затапливал его изнутри, так, что казалось вокруг не осталось воздуха. Тяжелые удары сердца гулом отдавались в ушах. Вопросительно-хмурое выражение на лице Фролова сменилось настороженным Алексей встал. Надо было уйти отсюда. Сейчас, немедленно. Осмыслить все это, и понять, как быть дальше. Но не здесь. Не под его взглядом. Если Фролов и удивился странной просьбе гостя - дозволить ему прогуляться по саду - то виду не подал. К тому же, похоже, Елизарову, и вправду, позарез требовалось глотнуть свежего воздуха. Фролов в свою очередь тоже поднялся с кресла, поскольку долг хозяина дома предписывал бы сопровождать гостя, но Алексей жестом попросил его остаться: - Нет-нет, не трудитесь, прошу вас. Мне совестно занимать ваше время подобными пустяками. У него так и готово было слететь с языка ироническое: "Уверен, у вас есть в доме более интересные дела", - но он удержался и, коротко поклонившись хозяину, вышел из кабинета так стремительно, как только позволяла ему искалеченная нога. Лишь оказавшись в саду, под золотым пологом осенних листьев, Алексей вдохнул - глубоко, до боли - и сжал ладонью лоб. О многом следовало подумать. И многое для себя решить.
Андрей Фролов: Фролов изо всех сил старался быть приветливым и учтивым хозяином, хотя приезд Елизаровых уже на следующий день после его собственного визита, признаться, стал для Андрея Егоровича сюрпризом – приятным и неприятным одновременно. Он был счастлив видеть Тасю, счастлив сидеть с ней за столом и, как и прежде, по-семейному болтать о пустяках с нею и дочерями. Но горькой пилюлей было присутствие здесь же ее мужа, который, как будто могильный тлен, распространял вокруг себя холод и напряжение. Он почти не говорил, лишь время от времени вставлял короткие фразы, чаще соглашаясь со всем, о чем его спрашивали остальные. Да и позже, в кабинете, Фролов понял, что ему снова придется солировать, хоть Елизаров и старался быть ему собеседником. Что тоже было довольно странно: Трофимов вчера рассказывал о своем соседе многое, в том числе и то, что Алексей Николаевич, вроде бы, никогда в карман за словом не лез… Еще Филипп Юрьевич говорил, что Елизаров нередко бывал в своих суждениях чересчур резок, что нередко приводило к серьезным ссорам с соседями. Теперь же Андрей видел перед собой человека сдержанного, молчаливого и будто бы замкнутого внутри собственной скорлупы – и был не в силах представить, что когда-то он мог быть иным. «Ему пришлось немало испытать и пережить, – напоминал он себе, пытаясь, как обычно, найти рациональное объяснение всем этим несовпадениям. – Многих пережитые им тяготы и вовсе бы сломили». Елизаров же выстоял, но сделался ли, пройдя через ад, добрее и мягче? Смог ли настолько изменить свой буйный нрав, чтобы не вернуться к прежним привычкам, после того, как пройдет еще немного времени и острые – сейчас – воспоминания о нем начнут постепенно угасать? Но даже если и смог, это вовсе не повод позволять ему, так некстати «воскресшему», мешать его – Андрея, собственному счастью, которого он так долго добивался, в конце концов, решил для себя Фролов после некоторых раздумий. Впрочем, ничем не выдав их своему собеседнику – ни жестом, ни интонацией. Вместо этого улыбался и рассказывал все, что могло быть интересно человеку, давно не бывавшему в родных местах. И в то же самое время – про себя, проклинал его, храня на губах улыбку, за то, что не может быть сейчас рядом с женщиной, которую ему хочется обнять и прижать к своей груди. Утешить и обнадежить. А спустя еще некоторое время, совершенно без задней мысли, Андрей предложил Елизарову закурить. Да и сам с удовольствием раскурил ароматную сигару, положив ее прежде ненадолго на серебряную подставочку «подышать». Когда же вновь взял ее в руки, то заметил и странную, внезапную бледность, и желваки, заходившие на скулах Алексея Николаевича, тотчас догадавшись о причинах его бешенства. Вначале этого года он действительно оставил в доме у Тасеньки свои сигары, и конечно же, муж ее должен был обнаружить их там вчера, если был достаточно внимателен. Что же, он не станет мешать ему выстраивать логическую цепочку причин и следствий, и даже готов при необходимости ответить на любые возникшие вопросы – однако же, сам! Хотелось надеяться, что Елизарову еще не пришло в голову задавать их Тасе. Чуть прикрыв глаза и будто наслаждаясь минутами покоя и тишины, Андрей Егорович внимательно наблюдал за гостем, ожидая его реакции. Но Елизаров и тут смог его удивить. Отставив в сторону предложенные сигары, после секундного замешательства, он вдруг изъявил желание погулять в одиночестве по саду. Препятствовать ему в этом Фролов, конечно, не стал, даже пояснил, что и где там можно увидеть особенно интересного, но взглядом проводил довольно долгим. Впрочем, стоило Алексею Николаевичу исчезнуть из поля зрения, как мысли о нем тотчас оставили Фролова. Выбросив недокуренную сигару в камин, он встал и быстрым шагом направился прямиком в музыкальный класс, откуда до сих пор еще были слышны обрывки Сонечкиных экзерсисов. - Мои прелестные барышни, как всегда, божественно музыкальны! Стоило лишь только увидеть их вместе, как настроение Андрея Егоровича, казалось бы, основательно подпорченное, само по себе вновь сделалось замечательным.
Таисия Елизарова: Соне все никак не удавался трудный пассаж из десятой до-мажорной сонаты Моцарта, выбранной ими с Таисией Николаевной в качестве второго произведения для будущей демонстрации столичному учителю. И, чтобы показать, как это должно звучать, госпожа Елизарова, в конце концов, сама села за инструмент, и теперь уже маленькая ученица, словно зачарованная, внимательно наблюдала за тем, как плавно порхают над клавиатурой ее тонкие пальцы, извлекая из недр черного лакированного красавца-фортепиано торжественные и немного печальные звуки Andante cantabile. Так что шаги Андрея Егоровича, к тому же приглушенные мягким ковром, расстеленным на полу, не привлекли внимания пианисток, полностью поглощенных своим занятием. Должно быть, Фролов и сам некоторое время слушал музыку, тихо пройдя в комнату и остановившись рядом с дверью – услышав его реплику, Тася от неожиданности резко оборвала игру и растерянно обернулась, словно бы застигнутая врасплох. Обернулась, нахмурившись, и Соня, обычно недовольная, если кто-то мешает ей заниматься любимым делом: - А ты, папочка, нам, как всегда помешал! – характер у мадемуазель Фроловой, условно считавшейся из двух близняшек старшей, был весьма бойкий, несмотря на нежный возраст. А вот Аня была совсем другой: робкой и тихой. Наблюдая за тем, как она рисует, Тася не раз замечала, как та порой надолго откладывает в сторону кисть, и полностью отдается мечтам, верно, уносящим ее куда-то в пространства собственноручно создаваемых на бумаге при помощи ярких красок миров. - Соня! Нельзя так говорить! – сдержать улыбку при виде этого праведного возмущения по поводу прерванного урока было довольно трудно, но Таисия Николаевна, тем не менее, вначале строго посмотрела на ученицу. – Тебе нужно извиниться перед батюшкой, он ведь сделал комплимент твоей игре! - Но ведь играла не я, а вы! Я так пока еще не могу! – с досадливым вздохом соскользнув с табурета, Соня послушно пошла извиняться. И, разумеется, была Фроловым – также, кажется, усердно прячущим в глубине темных глаз искры смеха, тотчас же прощена. - Вот скажи мне, пожалуйста, как два совершенно одинаковых внешне человечка могут обладать настолько разными характерами? – спросила Тася, улыбаясь уже в открытую, когда проводила глазами Соню, которой после окончания занятия было велено одеться потеплее и идти погулять вместе с сестрой и гувернанткой, чтобы немного отдохнуть от музыки. Но уже буквально через минуту, не дожидаясь ответа на свой вопрос, скорее риторический, госпожа Елизарова вновь сделалась серьезной и тревожно смотрела в лицо Андрею Егоровичу. А тот, пользуясь минутой уединения, тотчас подошел и нежно забрал в свои руки ее ладони, затем быстро по очереди примая их к губам. Он и теперь еще крепко держал их, не отпускал, хотя это и было чистой воды безрассудством, весьма удивительным для такого разумного и рассудительного человека. – Где он? – Выяснив, что супруг ее внезапно изъявил желание совершить уединенную прогулку, Тася удивилась еще сильнее: – Что это значит, о чем вы говорили наедине? Господи… Андрюша, боюсь, я этого не вынесу! Высвободив руки, она на миг поднесла их к лицу, а затем с протяжным вздохом прижалась щекой к груди Фролова, словно ища защиты и утешения. - Просто с ума сойду от постоянного напряжения, если все не закончится в ближайшее же время!
Андрей Фролов: В этот миг Тася принадлежала только ему, и не важно, что где-то там, в саду, бродит тенью ее муж. Держать ее руки в своих, стать ей надежной защитой от всех ужасов этого мира – чего еще можно желать? - Не бойся ничего, милая! Этому человеку придется признать очевидное – его возращение стало помехой для счастья других. Нет! Не бойся, ни о чем таком я с ним не говорил, и говорить не собираюсь. Пока. Однако и от намерения стать тебе законным мужем я не оступлюсь! Конечно, если твое желание осталось прежним? – Тася подняла взгляд, и в нем, кроме тоски, Фролов заметил укор, - Прости! Прости, я просто сам не свой с того момента, как увидел его! Не могу представить, что испытала ты, но в моей душе нет теперь покоя. Надеюсь, он не посмел причинить тебе никакого вреда с момента возращения? Если это случится – клянусь, он пожалеет, что не остался в своем аду! Усадив Тасю на диван, что стоял у дальней стены музыкального класса, Андрей вернулся к двери и закрыл ее, чтобы наверняка исключить вероятность быть услышанным кем бы то ни было. Нужно так много сказать и рассказать ей, но в первую очередь, заручиться поддержкой и одобрением. Поэтому весь свой вчерашний разговор с Филиппом Юрьевичем он намеренно предал Тасе почти слово в слово, объясняя, что Трофимов готов свидетельствовать против Елизарова и даже письменно подтвердить, что тот всегда отличался дурным нравом. Да к тому же частенько участвовал в различных азартных развлечениях, которые заканчивались скандальными историями, чудом не переходившие грань допустимого. Также, Трофимов пообещал заручиться поддержкой еще нескольких соседей, помнивших Алексея Николаевича до Кавказа и тоже никогда к нему теплых чувств не питавших. - Раньше подать на развод нам, конечно, было проще, когда не знали – жив ли он, или мертв. Доказать последнее, впрочем, в любом случае весьма сложно, но имея поддержку, а я уже говорил, что у меня есть в столице хороший знакомый, можно было бы добиться расторжения вашего брака. Теперь все гораздо сложнее устроить, но не невозможно. У вас нет детей. И его собственный моральный облик никогда не был идеальным – поддержка соседей позволит доказать, что он не был тебе верен, уж прости за столь горькие и откровенные слова. Церковный суд, однако, строг и может оказаться, что наше дело будет тянуться долго, но я приложу все силы для достижения цели. На самом деле, рассуждая об этом с уверенностью в голосе, в душе своей Фролов испытывал немалые сомнения. Закон, как назло, написан не слишком подробно. И потому может статься, что суд потребует предъявить не только заочные показания знавших о прелюбодеянии одного из супругов, но и самих свидетелей сего преступления. Что за давностью лет может вызвать у судьи сомнения, но Фролов знал, что даже невозможно иногда удается совершить. И способов для этого существует множество, самым действенным из которых во все времена были деньги. Порядочный и считающий, что все и всегда должно вершиться согласно букве Закона, Андрей Егорович готов был здесь наступить на горло даже своей пресловутой порядочности. Да и не был он, собственно, уже давно романтическим юнцом, глядящим на мир сквозь розовые очки, давно знал, что справедливость порой бывает слаба и от этого ей нужна поддержка. - Тася, у меня есть только одна просьба, высказать которую очень сложно, - Фролов замялся и вынужден был подняться, чтобы несколько упорядочить свою мысль, - Ты его жена по закону и он вправе требовать от тебя… ты не должна его допускать до себя, Тася. Прости за такую откровенность. Мысль об этом терзала его постоянно все последнее время. Стоило лишь представить, как Елизаров пытается притязать на свое право обладать Тасей, и кулаки невольно сжимались, будто сдавливая шею этого типа. Сейчас Тася, впрочем, была рядом. Она тихо сидела на диване, но по всему было видно, насколько смутил ее этот разговор, точнее монолог, который Андрей вел последнюю четверть часа. Но он знал, что без ее поддержки и помощи, а также ее любви и желания быть с ним – им не одолеть этого демона преисподней.
Таисия Елизарова: Наедине, вдалеке от посторонних глаз, можно было, наконец, сбросить успевшие опостылеть даже за этот короткий срок маски равнодушного спокойствия и хотя бы немного вновь побыть самими собой. Наполненный живым теплом, любовью и состраданием взгляд Андрея, его ласковые объятия и увещевания согревали душу, но Тася, конечно же, чувствовала, что он по-настоящему мучается из-за отсутствия возможности все исправить прямо теперь. И потому было где-то даже жестоко продолжать терзать его мужское самолюбие, бесконечно жалуясь и демонстрируя собственную усталость. Без того ведь очевидно, что будет сделано все, что только возможно. И нелепо вести себя, словно маленькая капризная девочка, которая со слезами требует, чтобы следующее Рождество наступило сразу после прошедшего, не желая понять, что это невозможно. Надо набраться терпения и ждать. Но как ждать, если даже теперь, спустя всего пару дней, на это почти не осталось сил?! А ведь в их случае еще даже неизвестно, наступит ли оно, это «рождество», вовсе… Чувствуя себя невыносимой эгоисткой, Тася сидела, низко опустив голову, и лишь изредка поднимала взгляд на Андрея, чтобы коротко ответить на те или иные обращенные к ней вопросы. Нет, муж ничем пока ей не навредил и даже ведет себя весьма великодушно… да, шансы на развод у них в любом случае, конечно же, остаются… Жаль только, что уверенности в осуществлении этих шансов все меньше. Впрочем, последнее Тася лишь подумала, а вот вслух сказала совсем другое – то, что Андрей от нее теперь, наверное, более всего ожидал услышать: - Ради нас с тобой, ради наших девочек, я буду ждать. Не важно, сколько времени это займет. И еще я, конечно, готова сделать все, что ты сочтешь необходимым. Сказала, впрочем, вовсе не из желания солгать, а скорее для того, чтобы дать уверенность; Андрей – сильный и мужественный человек, он в любом случае станет бороться до конца, но ведь и ему не помешает хотя бы немного поддержки? И, кажется, попала своими словами в самую точку, потому что именно после последней фразы в его взгляде промелькнуло нечто, вроде облегчения. Словно бы было что-то еще, о чем он никак не решался заговорить, и теперь еще не до конца уверен. Заметив это, Тася вновь коснулась руки Андрея, безмолвно поощряя к искренности, прежде чем тот порывисто встал и отошел на пару шагов. Однако ж такой ее меры, тем не менее, все равно не ожидала. В первую минуту, чувствуя, как мучительно краснеет, она была вынуждена низко опустить лицо, хотя неотрывно следивший за ее реакцией Андрей все равно бы обо всем догадался. Прежде они никогда еще не обсуждали столь интимных тем. Ведь отношения их, даже сделавшись в последний год очень близкими, так и не перешли заветной грани. Хотя, сказать прямо, и шансов, и возможностей для этого было немало – столько времени проведено наедине. И как могло бы показаться теперь – потеряно даром. Но в том-то и суть, что на самом деле, Тася никогда не была до конца уверена, надо ли до этого доходить. А Андрей был слишком рыцарь, чтобы настаивать, хотя только ему одному и ведомо оставалось, чего стоит подобное благородство. Теперь же, когда неведомый и казавшийся почти побежденным соперник внезапно вновь обрел плоть и кровь – вкупе с правами, которых у него не было никогда, можно только догадываться о том, какие демоны терзают его душу. Равно как и о том, сколь похожи они на тех, которые обуревают саму Тасю, когда лежа в собственной постели вечерами, она напряженно прислушивается, пока не уснет, не скрипнет ли, отворяясь в темноте, дверь, разделяющая их с Алексеем спальные комнаты. - Нет, не проси прощения. Не нужно, ты имеешь право знать. С тех пор, как вернулся, он еще ни разу не… притязал, – говорить об этом было невыносимо неловко, но Тася чувствовала, что обязана это сказать. Пусть его не тревожит хотя бы это. – А если попытается, то я, конечно, приложу все усилия… Какое-то время могу даже сказаться больной, но как долго? – подняв лицо, с которого, наконец, немного схлынул проклятый румянец, Тася мрачно и требовательно посмотрела прямо в глаза Фролову. – Андрей, позволь теперь и мне быть предельно откровенной. То, что говорилось сейчас – это, мне кажется, лишь попытка утешить, общие слова. Ты наверняка уже придумал что-то более конкретное, но что? Умоляю, скажи! Повторяю, ради того, чтобы вновь получить свободу, я сделаю что угодно.
Алексей Елизаров: Золотой покров еще не успевшего облететь сада едва слышно шептал что-то над головой. Алексей брел по тропинке, заложив руки за спину и тяжело подволакивая левую ногу. Он ведь был один, и напрягаться, чтобы пытаться приуменьшить или скрыть хромоту, было незачем. Фролов что-то говорил о том, что можно посмотреть в его саду, но осмотр местных красот интересовал Алексея в последнюю очередь. Надо было подумать, на свободе, в стороне от посторонних глаз. И выдохнуть это тяжелое облако, вползшее в грудь и сдавившее сердце от открытия, подтвердившего все его вечерние опасения. Итак. Все это правда. Фролов был не просто другом и поддержкой для Таис. Он стал ей по-настоящему близким человеком. Он чувствовал себя в ее доме как дома. Как хозяин, судя по полупустой коробке сигар на столе в хозяйском кабинете. И они, без сомнения, проводили там много времени наедине. Сигара - это не махорочная самокрутка, что сгорает в несколько минут. Это - целый ритуал. Не говоря уже о том, что для того, чтобы курить наедине с женщиной, нужно ощущать себя рядом с ней... своим. Близким. Насколько же зашла эта близость? Дальше обычной дружбы - определенно. Теплый свет, заплескавшийся в синих глазах молодой женщины при виде Фролова и его девочек, говорил об этом яснее любых сплетен прислуги, которые уже пытались передавать хозяину, и которых он не пожелал слушать. И от этого не получилось отмахнуться так же легко, как он отмахивался от намеков Серафимы. Расспросить ее, чтобы узнать? При одной мысли об этом Алексея передернуло. Расспрашивать прислугу, выяснять, копаться в потаенном белье... какая низость. Надо понять все самому. Она любит Фролова? Они - любовники? Два вопроса, ответы на которые должны были изменить все. Либо дать ему надежду, либо же разрушить ее окончательно. Может, попросту спросить ее об этом? Поговорить откровенно - что может быть проще? Алексей вспомнил каменную, отстраненную маску, которая почти физически ощущалась на лице молодой женщины. Вспомнил ее ровный, ничего не выражающий голос "Конечно же, я вам рада". Таким тоном хозяйка говорит позднему гостю обязательные вежливые слова, хотя при этом про себя может молиться, чтобы он поскорее провалился в тартарары. Даже если между ними что-то есть - она не скажет правды. А ее вежливую ложь будет слушать больнее чем откровенное признание. Что же тогда. Поговорить с Фроловым? Тот, как человек чести, разумеется, ответит. Что же тогда, если он скажет: "Да, ваша жена - моя любовница"? Тогда - дуэль. На секунду эта мысль согрела ему душу, но лишь на секунду, и Алексей скривился. Он не сомневался, что случись между ними дуэль - шансов у Фролова не будет. Никаких. Штатский чиновник, упражнявшийся в фехтовании разве что с нанятым учителем, и стрелявший разве что по мишеням, тарелкам или дичи на охоте... Возможно, он и хорош, но для боевого офицера, полжизни проведшего в армии, и пять лет отвоевывавшего едва ли не каждый ее день при помощи стали и свинца, как минимум неравный противник. "Единственным его шансом была бы дуэль по жребию, в которой ему бы достался первый выстрел. Да и то, если он уложит меня на месте. В ином же случае... " Алексей поднял голову, глядя на кроваво-красный убор огромного клена, под которым проходил, и остановился. Лист, сорвавшийся с дерева, опадал, кружась в воздухе черенком вниз, и он следил за его полетом с каким-то отрешенным вниманием. "Убить человека, которого любит женщина - плохой способ завоевать ее сердце. К тому же... - Он вспомнил лица девочек, гордость и бесконечное счастье в детстких глазах в тот момент, когда отцовская ладонь гладила одну из близняшек по волосам. - Девочки... Ведь эти девочки останутся круглыми сиротами!" Представив эти детские глаза полными слез, непонимания и бесконечного горя, Алексей содрогнулся и сжал рукой лоб, словно пытаясь вырвать из головы эту мысль. Нет. Этого допускать нельзя. Нельзя ни в коем случае!!! Он слишком хорошо знал, что означает лишиться единственного близкого человека. И остаться одному. - Мademoiselle Annеtte! Retournez immediatement au du chevalet!* - окрик где-то между деревьями заставил Алексея вздрогнуть и оглянуться. Он так глубоко ушел в свои мысли, что не заметил, что тут уже не один. У поворота тропинки за его спиной стояла девочка, с любопытством разглядывавшая застывшего под кленом мужчину с опущенной головой и сложенными за спиной руками. Сообразив, что окрик гувернантки выдал ее с головой, девочка ойкнула, смущенно прыснула в кулачок, и, оглянувшись на голос, прижала палец к губам, требуя не выдавать ее. Грустноватая улыбка тронула уголки его губ, и он кивнул. Девочка исчезла за раскидистым кустом, и, спустя лишь несколько секунд, из-за поворота выбежала запыхавшаяся гувернантка, придерживая шляпку и тяжело дыша. Обнаружив, что едва не наскочила на неведомо как оказавшегося здесь гостя, она отпрянула. - Excusez-moi, monsieur, je ne savais pas que dans le jardin il ya quelqu'un....** - и, с явным усилием перейдя на русский, спросила с очаровательным картавым акцентом. - Вы не видели здесь мадемуазель Аннетт? Немудреные игры. Вечные игры. Шалости, бегство от взрослых, как легко в них играется в детстве, и как весело детям, когда они видят, как их ищут, сбиваются с ног... Не представляя, как при этом переживают взрослые. Хорошо, когда есть, кому искать тебя, когда ты прячешься. И есть, кому за тебя переживать. Едва заметная горечь этой мысли растаяла в принятом решении. Окончательном и однозначном, как гранитное надгробие. Что бы ни случилось - дуэли с Фроловым не будет. Никогда. Даже если они действительно любовники. Даже если Елизаров прослывет рохлей и трусом за бездействие. Все лучше, чем отнимать у детей отца, а у женщины - любимого мужчину, лишь ради удовлетворения собственной гордости. Проще уж исчезнуть самому. - Desolee mademoiselle. Je ne l'ai pas vu,*** - ответил Алексей, чтобы избавить гувернантку от необходимости говорить на чужом языке. Та вздохнула, поглядела в оба конца тропинки и свернула в сторону противоположную той, откуда пришла. Мужчина молча смотрел ей вслед, не двигаясь с места, пока слева не зашуршали кусты и оттуда не выбралась девочка, отряхиваясь от листьев, сияющая и довольная - Спасибо, что не выдали, сударь, - зашептала она, вытягивая шею, чтобы убедиться, что гувернантка действительно ушла. - Она меня заставляет рисовать какие-то скучные вазы. А они неинтересные! - А что вам интересно рисовать, мадемуазель...- также вполголоса поинтересовался Алексей, невольно втягиваясь в разговор. - Анна, - девочка сделала книксен, и поглядела на него со смесью смущения и любопытства. Расспрашивать незнакомца, наверное, признак дурного тона, но отец все обещает "после", да "после"... а тут такой случай... Любопытство пересилило, и она выпалила: - А вы - супруг Тасечки Николаевны? А почему она раньше никогда про вас не рассказывала? Неудивительно, что не рассказывала. - Ну, я был на войне, потом в плену, уже очень много лет. Наверное, она думала, что меня уже на свете нет, - отозвался он мягко. - На войне? - глаза девочки расширились - Где? - На Кавказе. В ее глазах полыхнул неприкрытый восторг, и от смущения не осталось и следа. - На Кавказе? А правда, что там так красиво, как пишут в стихах? Горы, они белые или зеленые? А Эльбрус вы видели? Почему во всех стихах он "двуглавый"? У него что - правда две вершины? - Правда. - Алексей улыбнулся. Рядом с этим живым, непосредственным, теплым существом и в его окоченевшую душу пробирались крохи тепла, и не хотелось обрывать разговор. К тому же, в горячем любопытстве девочки сквозил интерес не просто любопытного ребенка - но интерес маленькой художницы, впитывающей красоту окружающего мира во всех ее проявлениях. Окрик гувернантки раздался где-то вновь, и девочка скорчила гримаску. - Может, вам стоит вернуться к мольберту, как будто вы и не отлучались? - предложил он заговорщически. - Поищет-вернется, обнаружит вас на своем месте, и бранить вас будет не за что. - Верно! - Девочка поддержала идею с энтузиазмом. - Я как раз хотела рисовать горы. Нам мадемуазель вчера читала сказку про Руслана и Людмилу, и там так красиво... Вчера начала и... Хотите посмотреть? Идемте-идемте! Девочка заторопилась обратно, пока ее не нашли, и приглашающе махнула рукой. Алексей молча кивнул, и неторопливо пошел с ней, чуть позади, шурша опавшими листьями. * Мадемуазель Аннетт! Немедленно вернитесь к мольберту! ** Простите мсье, я не знала, что в саду кто-то есть. *** Извините, мадемуазель. Я ее не видел.
Андрей Фролов: Разве мог бы поверить Андрей, если бы ему пару лет назад сказали, что после смерти Настеньки в его помыслах и сердце станет так крепко держаться образ другой женщины? И странное дело, он не ощущал себя предателем по отношению к памяти первой супруги, а напротив – будто исполнял какой-то долг перед ней, вроде того, что дочери их должны знать любовь и заботу обоих родителей, а сам он должен иметь верного друга и помощника в своих делах. И в связи с этим, так радостно было слышать, что Тася ему всецело доверяет, а если и сомневается – то его долгом является эти сомнения развеять. Конечно же, сомнения эти были справедливы, Фролов и сам теперь корил себя в том, что еще в начале лета можно было получить желанный документ о расторжении Тасиного брака. Ведь именно тогда пришел ответ от его друга, который обещал поспособствовать ускорению бракоразводного процесса, тогда представлявшегося совершенным пустяком и формальностью. А вот теперь придется действовать безотлагательно и куда более решительно. - Обожди меня здесь, Тася, я вернусь через мгновение. С этим словами Фролов направился обратно в кабинет, где в верхнем ящике стола хранился зеленого цвета сафьяновый бювар. Там уже несколько месяцев, дожидаясь подходящего случая, лежал черновик составленного им от имени Таси прошения о разводе. Андрей уже несколько раз его переписывал, выверяя каждое слово, чтобы у самого унылого крючкотвора-чиновника затем не могло бы возникнуть к содержанию никаких претензий. С этой папкой в руках он и вернулся обратно в класс. Положил на стол чистый лист писчей бумаги, открыл крышку маленькой чернильницы и предложил Тасе подойти ближе. - Вот. Этот документ ты должна будешь сейчас написать от своего имени, и я отправлю его срочным курьером в столицу. Мой знакомый посодействует быстрому рассмотрению этого дела, и очень скоро мы получим нужный ответ. Тася взяла исписанный мелким почерком листок за самые краешки, будто опасную гадину. Но, прочитав, тотчас же села к столу и без споров начала переписывать набело. Все это время Фролов внимательно следил за ней, любуясь не только изящным профилем и тем, как едва заметно шевелится легкий пушок на ее висках от дуновения сквозняка, но и скорой манерой письма, из-за которой буквы выходили немного крупноватыми. Любовался даже тем, как она беззвучно шевелит губами при письме, будто диктуя самой себе нужные слова. При этом Андрей не переставал размышлять еще над одной вещью. Вчера вечером Трофимов посоветовал разузнать побольше про Елизарова – чем тот занимался во время службы на Кавказе, навести справки о его тогдашних друзьях и недругах. И если он вдруг потом не захочет миром дать супруге развод, а такого, учитывая его былое упрямство и подлость, тоже было никак нельзя исключить, то, возможно, найдись там что-нибудь нелицеприятное, это тоже можно было бы как-нибудь использовать в целях наилучшего убеждения. Для выяснения необходимых фактов Андрею Егоровичу также нужно было написать в Петербург несколько писем, которые уже были составлены в уме и завтра же, вместе с прошением о разводе, будут отправлены в Петербург. Меж тем, окончив писать, Тася протянула ему свой лист, будто выполненное задание на проверку учителю. Пробежав текст еще раз глазами, Андрей кивнул, присыпал непросохшие до конца чернила песком, стряхнул его в миску и убрал письмо обратно в бювар. После чего сразу же снова унес в кабинет. - Ну, а теперь, милая Тасечка Николаевна, - передразнив имя любимой на манер дочерей, Фролов подал ей руку, - с делами покончено и не помешало бы нам тоже немного прогуляться. Но прежде чем выйти из комнаты, не сдержавшись, он еще раз все-таки крепко прижал ладони женщины к своим губам, вдыхая их запах, стараясь надолго – до следующего раза, запомнить их теплоту и мягкость. - Трофимов обещается охоту устроить в скором времени, и думается мне, твоего мужа тоже туда позовет.
Таисия Елизарова: Готовность, а главное - быстрота, с которой Фролов откликнулся на ее слова, внезапно пробудили в душе Таисии Николаевны весьма противоречивые чувства. Они в полной мере овладели ею в тот момент, когда в руках оказался черновик прошения о разводе, написанного не просто от ее имени, но и, выходит, заранее? С одной стороны, в этом можно было увидеть лишь новое проявление любви, стремление освободить от любых причин и поводов для волнения. Но с другой… с другой, в подобной заботе при желании просматривалось и уже менее приятное для самолюбия и даже настораживающее. А именно – очень мягкое и деликатное, но все-таки желание продиктовать уже готовое, собственное, решение задачи, ответ для которой – в тот момент, когда письмо писалось, Тася еще для себя не нашла… И как же давно, все-таки, Андрей его составил? Сколько времени прошло с тех пор, как он сделался настолько уверен, что знает ход абсолютно всех ее мыслей? Впрочем, сомнение это было весьма недолгим. Можно было даже сказать мимолетным. И потому Таисия Николаевна предпочла тотчас же прогнать его подальше. Если Андрей что-либо и заставляет ее теперь сделать, так это, наконец, покончить с неопределенностью. Ведь нерешительность – это, и верно, ее извечный грех, недостаток, с которым нужно постоянно бороться, искореняя его в себе каждый божий день. И если бы Господь не посылал для этого ей в помощь таких людей, как Андрей, то, несомненно, вся жизнь ее вряд ли сложилась бы так удачно, как в последние годы. - Можешь считать меня отныне ужасной эгоисткой, но я бы лучше осталась еще ненадолго здесь, с одним лишь тобой. Дождавшись возвращения Фролова в музыкальный класс, Тася подошла к нему вплотную, доверчиво заглянула в глаза и легко провела по гладкой после бриться щеке вначале кончиками пальцев, а следом повторила этот путь уже столь же легкими и нежными поцелуями, заставив буквально замершего на месте мужчину выдохнуть несколько судорожным образом. Обычно она довольно редко позволяла себе подобные проявления чувств – даже наедине. Но теперь, когда возможности такой почти не осталось, приходилось пользоваться каждым мгновением. Да ведь и хотелось же и его ответной нежности тоже… - Только ты прав: нужно идти. Девочки, наверняка, уже заскучали в саду. Да и он тоже, увидев, что занятие уже закончено, может что-нибудь заподозрить. Отказавшись опереться на локоть Андрея так, как это предписывает светский этикет, Тася просто взяла его за руку. Здесь, в доме, пока никто не видит. И, вдвоем, они очень медленно, словно стараясь еще хотя бы немного оттянуть миг, когда снова придется надеть на себя проклятые личины, пошли через комнаты, намеренно и, не сговариваясь, выбирая для этого самый длинный путь. К моменту, когда ступили на порог крыльца, от которого практически сразу начиналась широкая тропа, почти аллея, ведущая в сад, уже ничто не выдавало в двух идущих под руку спокойных и степенных персонах людей, испытывающих друг к другу что-либо большее, чем глубокое уважение и дружескую приязнь. Впрочем, завидев в конце тропы Алексея Николаевича в компании сразу обеих дочерей Фролова и их гувернантки, они вновь ненадолго утратили свою невозмутимость и переглянулись, безмолвно спрашивая друг друга, что это может означать? И тут же Таисия Николаевна вспомнила, что ничего и не сказала там, дома, по поводу будущей охоты у Трофимовых. Хотя слова Андрея о возможности приглашения Елизарова к соседям, которые прежде едва сдерживали при встречах с ним свою неприязнь, удивили ее не меньше, чем нынешняя, открывшаяся взгляду картина свободного и явно приятного всем участвующим сторонам, общения Алексея с детьми и молодой француженкой, которая – как было заметно даже издали, вообще едва ли с ним не кокетничала! Однако теперь об этом говорить уже было поздно – их могли услышать. Поэтому, спрятав в очередной раз поглубже свое любопытство, Тася просто широко улыбнулась и вновь раскрыла объятия девочкам, которые, первыми завидев приближение отца и своей любимицы, тотчас вновь бросились к ней навстречу. - И что же это у нас здесь происходит, милые барышни? Неужели настоящий вернисаж? – поинтересовалась она, заметив мольберт и еще несколько эскизов в кожаной папке, что была оставлена раскрытой прямо на желтом ковре из опавшей листвы. - Я показывала ему, как вижу в своем воображении горы Кавказа, и он сказал, что вышло очень похоже, представляете? – с гордостью воскликнула Анечка и тотчас смущенно потупилась, решительно одернутая гувернанткой, сказавшей, что невежливо говорить о присутствующем человеке в третьем лице. – Но как же мне тогда говорить? – растерянно пробормотала она. - Ничего страшного, дорогая. Мне кажется, Алексей Николаевич совсем на тебя не обиделся, не правда ли? - погладив девочку по голове, Тася посмотрела на супруга, ища его поддержки. – Рада, что вы нашли себе занятие по душе, пока мы с Софи разучивали скучные гаммы, а Андрей Егорович занимался не менее скучными хозяйственными делами. Только отчего же вы решили гулять один?
Алексей Елизаров: Общество девочки, как ни странно, неплохо отвлекло от навязчивых мыслей. Неподдельное внимание, с которым Алексей рассматривал и комментировал ее рисунки, удивительно объемные и глубокие для ее возраста польстило девочке безмерно, и она, забыв о смущении буквально засыпала его вопросами, пополам с собственными заключениями о том, что вооон на этой горе непременно должен жить какой-нибудь волшебник, а вот тут у края расселины наверняка когда-то росло кривое дерево, только неизвестно что с ним потом стало. Он смотрел на отраженные на рисунках горы - и отрываясь мыслями от дня сегодняшнего снова видел как пылают под заходящим солнцем одетые в вечные снега вершины, тогда как подножие уже окутывается мраком, слышал грохот быстрых порожистых рек в глубине темных, глубоких ущелий - и казалось с этих листов, рисунков нарисованных по-детски еще не профессиональной рукой ребенка, на него вновь смотрел Кавказ. Самое прекрасное и самое жестокое место на земле... - Vous y êtes! Mademoiselle, si vous s'il vous plaît expliquer où vous avez été? * - голос гувернантки заставил Анну подпрыгнуть от неожиданности. Алексей обернулся, увидев торопившуюся по аллее молодую француженку, поправлявшую сбившуюся от беготни шляпку. Девочка как-то затравленно поглядела на него с явной мольбой о защите во взгляде, и он улыбнувшись обратился к подбежавшей девушке - Je vous demande pardon, Mademoiselle Valérie. Il est entièrement de ma faute. Je ai rencontré cette jeune peintre, et ma curiosité à son insu son distrait des leçons. ** - Oh, bien. - гувернантка перевела подозрительно-вопросительный взгляд с мужчины на девочку и обратно, и неколько растерянно протянула. - Bon alors, une autre chose *** Анна, воспрянув духом от этой в общем-то неожиданной, но оказавшейся весьма кстати поддержки, вынула из папки еще один рисунок, тогда как на аллее раздались торопливые шажки, из-за поворота вылетела другая девочка, раскрасневшаяся и довольная, метнувшись к сестре схватила ее за руки, закружилась с ней, и принялась что-то жарко шептать ей на ухо. Алексей с полуулыбкой заложил руки за спину, глядя на них, гувернантка же пришла в ужас и принялась одергивать девочек, путая от смущения русские слова с французскими, о том, что такое поведение не приличествует перед посторонними, что шептаться в присутствии гостя неприлично - но эффекта это произвело мало, девочки ответили лишь взрывом веселого смеха, да и гость невольно улыбался, глядя на их возню. А ведь занятие закончилось. Девочка уже здесь. А Таис еще там, в доме. И Фролов - тоже. Мысль кольнула сознание как иглой. Что они там делают? Беседуют, или.... и как долго пробудут наедине? Он, конечно пошел к ней, возможно даже не дожидаясь окончания урока. Не потому ли так быстро и закончился этот урок, что она отослала девочку? И сейчас.. Его окатило жаром. Он не сразу понял, что гувернантка, стоящая рядом второй раз повторяет какой-то вопрос, и рассеянно попросив ее повторить он слушал вполуха и отвечал, вновь и вновь возвращась к картине невольно представлявшейся перед глазами. Довольно, хватит! - одернул он себя наконец. - Ты уже все решил, ведь верно? Вот и не препятствуй им. Если они любовники - твой единственный шанс узнать это наверняка - это если они сами себя выдадут. А люди чаще выдают себя когда ощущают себя в безопасности, а не ощущая над собой жесткого надзора. Да и права им мешать у тебя нет. Добиваться ее расположения будешь сам, если сумеешь. А не сумеешь так не унижай себя, стоя на ее пути. - Как прошел ваш урок, мадемуазель Софи? Я слышал как вы играли, позвольте поздравить, этюды Муцио Клименти не самый легкий репертуар, однако исполнение было выше всяких похвал. - обратился он к девочке, которая наконец-таки оторвалась от сестры, вспомнив, что они тут не одни. Девочка польщенно вспыхнула, ответив заученной было фразой что умения ученика суть есть заслуга его учителя, но почти тут же, отбросив с детской непосредственностью условности, и окрыленная двойной похвалой - обожаемой учительницы и отца - тут же принялась рассказывать о Тасечке Николаевне, о том, как она считает ее талантливой и даже собирается показать самому маэстро Комстадиусу. Анна было надулась, что сестра отвлекла на себя внимание неожиданно объявившегося поклонника ее рисунков, но быстро сообразила как поправить дело, и вновь вернув внимание Алексея к прерванному было разговору, спросила а не нарисует ли Алексей Николаевич ей ту самую двойную вершину... От веселой болтовни девочек кругом шла голова, и Алексей охотно комментировал их реплики и отвечал на вопросы, лишь время от времени бросая взгляд на часы, приколотые к рукаву гувернантки, которая, перестав наконец одергивать своих воспитанниц, тоже приняла участие в разговоре. Когда наконец в дальнем конце аллеи показалась Таис под руку с хозяином дома - обе девочки устремились бегом к ней, и к отцу. Алексей не сдвинулся с места, провожая их едва заметной полуулыбкой и, привычно заложив руки за спину, ожидал когда они подойдут. Торопливые слова Анны выложившей свою новость прежде сестры, чтобы перехватить у нее внимание Тасечки Николаевны заставили его улыбнуться уже по- настоящему, равно как и скандализованное восклицание гувернантки, а на слова супруги он лишь отвесил короткий полупоклон в сторону девочек. - Как видите, друг мой, я недолго оставался в одиночестве. В обществе столь очаровательных созданий время летит с невероятной быстротой. Он ушел от ответа о причине своей непонятной, казалось бы, причуды, и, обратившись к Фролову заметил - Ваши девочки не только очаровательны, но и удивительно талантливы. Примите мое искреннее восхищение, Андрей Егорович. И дождавшись, пока тот ответит подобающей вежливой фразой - посмотрел на Таис - Полагаю, вы позволите теперь украсть вас, и увезти домой? - Но как же! Ой, нет! - на два голоса запротестовали девочки, со смехом повисшие на молодой женщине, а Анна заявила укоризненно - А вы не рассказали сказку, которую обещали! Про Эльбрус и его дочерей! - Ах, простите великодушно, Анна Андреевна. - Алексей со смехом поклонился. - Я обещаю исправиться в следующий раз, а пока - сыграю роль большого злого волка и утащу Тасечку Николаевну в свое логово, если она, конечно не возражает. - А в следующий раз - это когда? - немедленно потребовала ответа Софи - После вашего следующего урока, полагаю. Или когда вы почтите наш дом своим посещением. - Алексей выпрямился, глядя на Фролова с самым безмятежным видом - Андрей Егорович, не знаю, успела ли Таисия Николаевна сказать о вечере, который мы планируем дать.... вот не знаю когда. Через неделю, или две, верно? - он вопросительно поглядел на Тасю, словно прося ее подтвердить дату, и вновь вернул взгляд к хозяину дома - Пока не знаю, что моя супруга пожелает - маленький домашний бал, или же музыкальный вечер для близких - но в любом случае, позвольте пригласить вас, вместе с дочерьми, разделить наш праздник. ---------- * Вот вы где! Мадемуазель, извольте объяснить где вы пропадали! ** Прошу прощения, мадемуазель Валери. Это всецело моя вина. Я встретил эту юную художницу, и мое любопытство невольно отвлекло ее от занятий. ***Ах так.. ну тогда другое дело.
Андрей Фролов: Ревность – она напоминает клубок змей, которые гнездятся в груди и едва их потревожит неосторожным движением человек, тут же высовывают свои раздвоенные жала из пастей с шипением, извиваются и сжимают своими холодными кольцами сердце и легкие. И если еще мгновение назад от присутствия возлюбленной рядом на сердце Фролова было тепло и радостно, то едва он заметил своего соперника, да еще так весело проводящего время с его дочерьми! – как настроение Андрея Егоровича резко переменилось. Быстро же этот субъект втерся в доверие к его девочкам, и как мило они щебечут, что-то наперебой рассказывая ему! Разумеется, ни Соне, ни Ане не известно, что за человек перед ними и как и положено, они стараются быть вежливыми и внимательными к гостю. Но вот Валерия Александровна должна бы понимать, что проявлять особой любезности к человеку, который явно хозяину не может доставить радости своим появлением, не стоит. Ведь не секрет для домочадцев Фролова, что в отношении Таисии Николаевны у него самые серьезные намерения. Так чему радуется эта дура французская?! Впрочем, лицо его как и прежде, выражало крайнюю любезность. И когда Елизаров сообщил ему о приеме в их доме, то лишь поблагодарил и заверил, что непременно будет и за счастье почтет принять приглашение. На том и расстались. Фролов проводил гостей до коляски, постоял некоторое время на крыльце, глядя за исчезающим вдалеке экипажем и вернулся в дом, где в гостиной его уже дожидались и дочери, и Валерия Александровна. Молодая женщина читала книгу, но при появление хозяина отложила ее в сторону и встала, да так и замерла под грозным его взором. - Что-то случилось, Андрей Егорович? – прожив долгое время в России и уже пять лет в его доме, она так и не научилась верно произносить его отчество, от чего в ее устах оно звучало забавно и Фролов всегда поправлял ее в шутку, но не в этот раз. - В ваши обязанности входит следить за девочками и учить их, а не кокетничать с соседскими помещиками! Тем более – при детях. Что за дурной тон, мадемуазель! Глаза француженки сначала округлились, после она стала быстро-быстро моргать и вдруг, ни с того, ни с сего бросилась вон из комнаты. Соня удивленно посмотрела на отца. - Papa, кажется, ты расстроил мадемуазель. Сам Фролов уже раскаивался, что с горяча сорвался на гувернантке, но не идти же ему за ней с извинениями. - Не говори ерунды, малышка. С чего ей расстраиваться? - Ты тоже будто чем-то огорчен, - уже Аня, подойдя к отцу и ухватившись своими ладошками за его большую руку, произнесла и с умильной гримасой поглядела на отца. - Как я могу огорчаться, если у меня две такие принцессы? *** Тем же вечером Фролов составил несколько запросов и вместе с Тасиным прошением о разводе со срочным курьером отправил всю корреспонденцию утренней почтой, молясь о скорейшем разрешение их проблем. А сам, отыскав в саду гулявшую в одиночестве мадемуазель Аркур, присоединился к ней. - Вы сердитесь на меня, Валерия Александровна? Простите сердечно за вчерашние, но мне было весьма неприятно наблюдать, как мои дочери разговаривали с этим господином так весело, а вы были в таком же радушном к нему настроение. Я думаю, вы понимаете – от чего. - Понимаю, месье, - Валерия Александровна быстро взглянула на своего нанимателя и даже не улыбнулась, - Но он действительно был мил и старался всячески быть интересным собеседником для Анны, что было бы крайне неловко отвечать ему нелюбезностью. Он ведь неплохой человек. - Откуда вам знать, плохой или хороший он человек? – несколько иронично заметил Фролов и наблюдая за мадемуазель, отметил, что она сегодня явно бледнее обычного – видно, все же расстроил он ее своей несдержанностью вчера сильнее, чем мог представить. Нужно сделать ей какой-нибудь приятный подарок – она любит конфеты с малиновым кремом. - По глазам понятно, хороший человек или плохой. Вот у господина Елизарова глаза хорошие, хоть и какие-то по-звериному – затравленные. Знаете, когда щенка хозяин обидит, а потом ласкает – щенок смотрит на хозяина, а сам боится. - Ну и выдумщица вы, Валерия Александровна! А у меня, тогда, глаза какие? Но вместо ответа она только покраснела и пожала плечами.
Таисия Елизарова: Совместно с Алексеем Елизаровым В ответ на слова Алексея, полные лицемерия и имитации заботливого внимания, Тася лишь молча качнула головой и улыбнулась – не размыкая уст, чтобы с них ненароком не слетел так и крутившийся на языке ответный вопрос, полный грустного сарказма: «А если бы даже и возразила, неужто, позволили бы остаться?». Сказать такое, конечно, было бы весьма эффектным, даже скандальным поступком. Да вот только скандалы им с Андреем теперь были нужны меньше всего на свете. Но дело было не только в этом. После того, как он унес к себе переписанное ею прошение о разводе, что-то изменилось. Что-то стало иначе – вот только что? Тася пока не знала, не знала даже, как к этому отнестись, однако в глубине души и сама была не прочь как можно быстрее покинуть Высокие Горки и уехать, наконец, домой. Хотя бы затем, чтобы обдумать, что же это с нею происходит? - Знаете, Таис, теперь я понимаю, почему мысль о том, что с моим возвращением посещения Высоких Горок прекратятся, так вас огорчила, - заметил Алексей, когда экипаж медленно съехал с холма, на котором располагался дом Фролова, и покатился по дороге. Ощущение от этого посещения у него остались двоякие, но беседа с девочками как-то странно отогрела его, и теперь он заговорил с женой, не ощущая той натянутости, что сжимала его в кулак, по дороге сюда. - Вы, должно быть, имеете в виду дочерей Андрея Егоровича? – отвернувшись от окна, с которого до того почти не сводила глаз, Таисия Николаевна посмотрела на супруга. – Да, я действительно успела очень привязаться к этим девочкам. Да и они, кажется, тоже… Мысль о том, что придется искать причины, чтобы объяснить, почему я больше не могу уделять им столько же внимания, сколько прежде, мучает меня все эти дни, Алексей Николаевич. Они ведь всего лишь дети. Им трудно будет понять, что это только лишь необходимость, а не… предательство, - тяжело вздохнув, она вновь опустила глаза, разглядывая сложенные на коленях руки. Алексей вздрогнул. Вот так вот как можно – дать пощечину и даже не заметить этого? Оказывается можно. - Искать причины.... - медленно повторил он и усмехнулся с неожиданной горечью, глядя на нее. – Ах, Таис.... Возвращение супруга, разумеется, недостаточная причина, чтобы уделять ему время, раз вам потребуется искать какие-то иные, более убедительные. Хотя, конечно же - они видят вас скорее членом своей семьи, чем гостьей... - как ни странно, в его голосе не было яда. Какая-то отстраненная, почти усталая констатация факта. Алексей перевел взгляд за окно. Несколько мгновений он молчал, а потом спросил вполголоса. – Как часто вы ездили к ним? Полагаю, часто и надолго? Софья делает большие успехи, вы немало потрудились над ней. До сих пор я думал, что эти этюды не для детского возраста. И без того свойственное Тасе по природе постоянное напряжение, в присутствии супруга всякий раз многократно усиливалось. Словно бы кто-то недобрый еще больше сжимал внутри нее какую-то невидимую пружину, и без того натуго скрученную. Теперь же, после всего, что было сделано, пока ни о чем не подозревавший Алексей гулял в саду вместе с дочками Фролова, к нему – против логики и здравого смысла – все отчетливее примешивалось смутное ощущение вины. Хотя умом Тася прекрасно понимала, что сделала ровно то, что должна была сделать давно. Вот только способ… Будто удар в спину, исподтишка… - Да, часто. Особенно последний год, когда стало окончательно ясно, что у Софи выдающиеся способности, - говоря об этом, она постаралась еще раз незаметно подчеркнуть цель этих визитов, потому что в вопросе мужа вновь будто бы послышался какой-то скрытый подтекст. – А касательно этюдов… Вот уж не думала, Алексей Николаевич, что вы такой знаток! Прежде вам удавалось достаточно успешно скрывать от меня свою любовь к музыке! «Тревога!» – Тихим-тихим звоночком прозвенело в сознании предостережение, на грани того темного и неизведанного, что начиналось для него за этим "прежде" – зыбким болотом без вех, зарифленным проливом без лоцмана, канатом над пропастью, на котором в любой момент можно было оступиться. - Пять лет в яме заставляют переосмыслить многое, - медленно отозвался он вслух, от души молясь, чтобы она сочла это достаточным обоснованием. Вот как. Елизаров не любил музыку. Что ж, пусть полагают, что плен переменил его вкусы. Он смотрел на нее, вновь такую холодную и отстраненную, снова запертую на сотни замков. Но ведь теперь-то он знал, что бывает и по-другому. Видел эти глаза наполненными теплом, и видеть, как она вновь превращается в вежливую ледяную статую, было невыносимо. Ну как, как растопить ее?! Особенно если, боясь разоблачения, запираешься и сам. Невозможно. Открыв кому-то объятия, рискуешь получить в грудь нож, это верно, но... опасаясь этого ножа и держа руки скрещенными, ты никогда не почувствуешь тепла у собственного сердца. Шансы на удачу были так невелики – особенно после сделанных сегодня открытий. Но... они стоили риска. Алексей резко выдохнул, так, что это прозвучало почти как стон, и, подавшись вперед, взял руки молодой женщины в свои. - Послушайте, Таис... У меня ощущение, будто мы играем с вами в какую-то странную игру. Говорим друг другу правильные и вежливые слова, безупречно носим маски, но... не пора ли нам поговорить откровенно? Поймите... я не жду откровенности от вас, и признаю, что, наверное, не имею на нее права. Но... по крайней мере, можете ли вы выслушать меня? И постараться понять правильно... Порывистый жест Алексея показался таким неожиданным, что Тася вздрогнула и едва не отпрянула назад. Но, к счастью, сумела сдержаться – ни в коем случае нельзя было показать свой страх. Хотя, пожалуй, страхом – в прямом смысле этого слова, назвать чувство, которое Таисия Николаевна испытывала к супругу, было бы неверно. Скорее, уж отчуждением, нежеланием откровенности – в том числе и с его стороны. Потому призыв, прозвучавший из уст Елизарова, выглядел для нее почти что вызовом: «И верно, какое он имеет право – после всего?!» Потому самой первой и естественной реакцией было разозлиться. Слишком уже давно мадам Елизарова привыкла ощущать себя жертвой тирана, которому нет дела ни до ее чувств, ни до желаний. И тут вдруг «тиран» неожиданно сам ее о чем-то попросил. А в том, что это действительно просьба – смиренная, даже робкая, сомневаться не приходилось. Достаточно лишь было увидеть выражение его глаз, ощутить деликатное пожатие рук… Тася даже не сразу поняла, что до сих пор не высвободила их из его ладоней, и окончательно растерялась: - Хотите поговорить откровенно, но при этом не ждете того же от меня? – темно-синие глаза смотрели беспомощно и немного по-детски. – Но ведь так нечестно? Зачем вам? «Затем, что если ты скажешь мне: "Уходи, я люблю другого", мне придется подчиниться! А я не готов уйти, не сразившись за тебя!» - едва не ответил он, но подавил этот порыв и с медленным выдохом произнес вслух: - Потому, что десять лет разлуки сделали меня для вас совсем чужим. Я имею на вас все права, которые только может дать закон божеский и человеческий. Право на ваше время, на ваше общество, на ваше ложе..... Но в душе я за собой такого права не ощущаю, потому что вижу, что я чужой вам. Я бы мог предположить, что десять лет искалечили вас так же, как и меня, что превратили вас в ту ледяную статую, которую я встретил дома. Но сегодня я видел, что это не так. Я видел, как ваши глаза наполняются теплом, как даже ваш голос, ваши жесты становятся другими. Там, в Горках. А сейчас вас снова окутывает льдом и отчуждением. Стало быть, эту отчужденность вы ощущаете лишь наедине со мной. С чужим человеком, возникшим неизвестно откуда, в жизни, в которой все уже давно научились обходиться без него. Я ведь не слепой, Таис... - он поднял глаза от ее рук и попытался улыбнуться, но улыбка вышла какой-то горько-виноватой. – Может быть, я зря вернулся... Мертвому следует оставаться в могиле, а не влезать в жизнь живых, в которой ему не осталось места. По крайней мере, сейчас я ощущаю себя именно так. Чуть ли не виноватым в том, что выжил. И теперь мое присутствие навязывает вам общество того, кого вы не желаете, и лишает общества тех, кто вам дорог. Поистине, пытка не легче тех, что могли измыслить горцы! – она сделала движение, и он чуть сжал ее руки, боясь, что не сумеет договорить до конца: - Нет-нет... не надо возражать, и говорить, что это не так. Ваше вежливое: "Нет, что вы, я вам рада" до сих пор режет мне слух. Вежливое и холодное. Так хозяйка встречает нежеланного гостя, потому как воспитание и вежливость запрещают ей сказать: "А не провалились бы вы в преисподнюю". Воспитание, вежливость и долг обязывают и вас быть со мной предупредительной, корректной... и не более. Я.... Я понимаю. Понимаю, что нельзя явиться из ниоткуда, чужим человеком, и рассчитывать на то, что тебе будут рады. Это глупо и по-детски, а я, увы, давно перестал быть ребенком. Я не имею права требовать от вас чего-либо. Тепла... внимания... искренности... Не имею права чего-либо ожидать... Могу лишь попросить... - Алексей осторожно, будто хрустальные, поднес к губам кисти Таис и, легко коснувшись губами вначале одной, потом другой, приложил ее левую ладошку к своей щеке и прикрыл сверху своей, глядя снизу вверх – без тени улыбки, не в силах скрыть какого-то беспокойного, глубоко затаенного волнения, сквозившего во взгляде. – Могу лишь попросить... и прошу. Дайте и мне шанс заслужить ваше расположение. Искренне, без предубеждения, не отгораживаясь вашей ледяной учтивостью. Клянусь, я ни в малейшей мере не позволю себе ничего, что могло бы уязвить или обидеть вас. - Вы говорите ужасные вещи! – рассуждения Алексея, и верно, вызвали у Таси вначале приступ панического страха: «Выходит, он все это знает, чувствует, видит?», но вскоре на смену ему вновь пришло негодование, но теперь уже совсем другого рода: – Ужасные и несправедливые! Видит бог, я никогда не желала вашей смерти, даже тогда, когда… - «Что же, хочет услышать искренние слова, так пусть слышит!» – когда вы пренебрегали мной и измывались всеми возможными способами! Тогда я порой хотела умереть сама! Но вам зла не желала. И теперь сочувствую пережитым вами страданиям – искренне! Однако не просите того, чего я дать… не могу! Я простила вас, Алексей Николаевич. Но просить у меня большего вы не смеете!
Алексей Елизаров: Что? Алексею показалось что он ослышался. Но нет. Теперь ее глаза не были холодными и пустыми - в них, казалось пылал настоящий гнев, и.... ненависть. Его пробрало холодом. Господи, Елизаров, что ты делал со своей женой?! Истязал? Бил? Насиловал? Морил голодом? Держал на цепи? Что означает это "измывался всеми возможными способами"? он во мгновение ока увидел его перед собой. Человек как человек. Не самый лучший, но и не худший из тех, кого доводилось встречать. Тщеславный, самодовольный, склонный к бахвальству - впрочем в яме эти его свойства прорывались разве что изредка, да и то, в основном лишь в рассказах о прошлом и о себе, в которых наверное сам Бог велел бы привирать для красного словца, скрашивающего дни. Не храбрец, но и не трус, что не раз подтверждалось на деле. Но... черт побери, выходит, что.... Он молча выпустил ее руки и откинулся на спинку сиденья, призывая на помощь всю свою выдержку, чтобы не выдать охватившего его смятения. Жестокий укор. "Просить у меня большего вы не смеете..." не смеете.... Жестокий и незаслуженный.... Хотя... с чего это он решил, что заняв его место - он получит лишь те блага о которых мечтал? Раз уж решил влезть в чужую шкуру... то придется отвечать и за его грехи тоже. Господи.... знать бы что еще он наворотил... Алексей провел по лицу ладонью, словно смахивая паутину, пытаясь этим нехитрым жестом вернуть себе самообладание настолько, чтобы его чувства не отразились в голосе. Не получилось. - Вы не умеете лгать, мадам. - очень тихо произнес он наконец, и несмотря на все усилия в голосе отчетливо прозвучала горечь. - Ваше "я простила" - звучит столь же фальшиво как и "я вам рада". Если уж вы решили ответить мне откровенностью на откровенность - говорите уж начистоту. Я не слеп, не глух и надеюсь не глуп. Вы не рады мне. И вы меня не простили. Будьте честны в этом хотя бы сама с собой. Я просил у вас всего лишь шанса постараться вновь заслужить ваше расположение. И слова "Вы не смеете просить меня о чем-либо"в ответ на такую просьбу... это не слова прощения, Таис. Это слова... ненависти. Впрочем, - он попытался улыбнуться но по губам пробежала лишь судорога, - ничего большего я и не заслужил. Благодарю вас за честность, хоть и непреднамеренную. Неизвестно что бы она могла ответить. Возмутиться? Согласиться? Разрыдаться? Рассмеяться? Обидеться? Влепить пощечину? Он этого так и не узнал, потому что в этот момент снаружи послышалось дикое ржание, топот, крики, перепуганный окрик Макара. Экипаж повело в сторону, и он остановился, так резко, что Алексея, сидевшего спиной к направлению движения едва не швырнуло на противоположное сиденье. Он непонимающе переглянулся с женой, и ничего не говоря, распахнул дверцу и выпрыгнул наружу. - Ах ты тварь, бесово отродье, травяной мешок! - ругался слезая с козел кучер Макар. Ему на разные голоса вторило несколько незнакомых Алексею людей, один из которых, судя по его одежде - был из помещиков, а остальные походили на дворовых. Помещик, поднимаясь с земли при помощи одного из мужиков бранился на чем свет стоит, остальные же... - Что тут происходит? - непонимающе спросил Алексей у кучера, проходя к лошадям, чтобы увидеть что делается на дороге и почти тут же все понял сам. Невдалеке - трое здоровенных мужиков едва удерживали в поводу великолепного фризского жеребца. Рослого, черного как смоль, с метелками прикрывающими широкие копыта. У Алексея вырвался восхищенный вздох. Ему еще не доводилось видеть более великолепного животного. Жеребец то и дело взвивался на дыбы, отчего двое, повисшие на узде отрывались от земли как тряпичные куклы, оглашал воздух возмущенным ржанием, и бил крупом так, что третий - только что отлетевший от него вбок, боялся подняться на ноги. - Животина буянит. - пояснил Макар. - Иван Игнатыча, соседа нашего, едва не покалечил, басурман. Видите, что творит-то, барин... Иван Игнатыч..... где-то это имя ему встречалось. Алексей зажмурился и вспомнил! Ведь только сегодня он всю ночь напролет штудировал расходные книги, и классифицировал одну сделку как особо дурацкую - обмен трех кобыл на пресловутый "золотой портсигар с каменьями" который сейчас и оттягивал ему карман за неимением другого. А совершителем этой сделки был Иван Игнатыч Зыков. Помещик. В книге даже указывалось название поместья, но этого он уже не запомнил. Собственно, и имени не запомнил бы, если бы не эта возмутительная и смешная в своей нелепости сделка, кстати добавившая к образу Елизарова немало неприятных штрихов. Помещик как раз поднялся на ноги, охал и ахал на все лады, костерил жеребца на чем свет стоит, да и своих людей бранить не забывал. Алексей торопливо направился к нему. - Вы не пострадали, Иван Игнатьевич? Могу вам чем-либо помочь? - А? - тот обернулся и оторопел. Это был низенький, едва-едва по плечо Елизарову, седеющий человечек с изрядным брюшком и красными прожилками на дряблых щеках, - Алексей Николаевич! А я уж думал басни это, что от поместья к поместью сарафанные дуры разносят! С возвращением вас. - Благодарю. Но - что тут у вас происходит? - Да вот... - Зыков в сердцах выругался и сплюнул на дорогу. - Как чувствовал что объезжать этого гада по первости нужно не перед домом, а поодаль, чтобы жена не видела. Сбросил меня, скотина! В который раз! Да копытом наподдал. Никого к себе не подпускает, тварь бешеная. у-у-у волчья сыть! Снова раздалось новое ржание, еще более яростный новый взрыв ругани - на этот раз совсем грязной, а потом раздался звук от которого у Алексея кровь застыла в жилах. Сухое щелканье кнутов. Нет...... Смрадная вонь нечистот, холод, жгучая боль по спине, груди и рукам.... удушающая хватка на горле.... Он поднял глаза от Зыкова туда, где раздавался звук и побелел как смерть. Трое мужиков охаживали вороного кнутами, лупя по чему попало. Жеребец бился, кричал, силился убежать, но куда бы он не метался - длинные кнутовища арапников доставали его по всюду, нещадно хлеща по голове, по ногам, по шее, крупу, спине.... - Нет.... - одними губами выговорил помертвевший Алексей, и в следующее мгновение выкрикнув в голос, - Нет!!! - метнулся к бесновавшемуся животному, не разбирая дороги. Налетел по пути на кого-то из мужиков, отшвырнул его в сторону. Бич в руках другого сослепу хлестнул уже не по жеребцу а по нему, вспоров на плече и спине плотную ткань сюртука будто шелковую. Он отмахнулся не глядя, наудачу, поймал кнутовище и резким, каким-то машинальным, до боли привычным жестом в два оборота намотав его вокруг своей кисти, сильным рывком выдернул кнут из руки оторопевшего крепостного. Третий, перепугавшись, сам опустил свой арапник, а Алексей не обращая никакого внимания на молотившие по воздуху и по земле копыта, на дико выкаченные глаза и вздутую буграми мышц, судорожно выгнутую спину - буквально повис на вороном, обхватив его шею руками. - Тихо, тихо..... Тшшшш..... все-все-все..... спокойно спокойно мальчик, никто тебя не тронет.... Вороной взвился на дыбы, поднимая на себе человека легко, как муху, резко опустился на землю, стукнув обеими копытами так, что во все стороны полетела засохшая грязь, а на дороге остались глубокие выбоины, снова заржал, но странная настойчивость, и главное - живое тепло прижавшегося к нему тела, и тихий, очень спокойный, без тени агрессии или страха голос понемногу делали свое дело. Жеребец храпел, косил глазом, рыл землю передними копытами, но по крайней мере стоял на месте. Макар, замерший как соляной столп при виде этой сцены, с белым как молоко лицом, наконец выдохнул, видя как Елизаров, неловко качнувшись на левой ноге, отступает на шаг, и все похлопывает и похлопывает настороженное, еще не до конца успокоившееся животное по шее и холке. Зыков, стоявший с разинутым ртом, вытаращил глаза и мгновенная тишина наступившая было вслед за бешеным ржанием коня и щелканием бичей какофонии была вновь нарушена - на этот раз хором человеческих голосов - Дурьи головы! - орал Макар на мужиков - Едва барина мого не зашибли арапниками, обормоты! - Да вы ополоумели барин, куда лезете? - гудел один из мужиков - Такого уговору не было - возмущенно вопил другой - Да вы никак ума решились Алексей Николаич! - добавил к общему хору Зыков, возмущенно таращась на самодеятельность соседа. - Чего удумали?! - Воля ваша, Иван Игнатьевич, нельзя же так с живой-то тварью! - задыхаясь, словно от бега бросил повернувшийся к нему Елизаров, словно бы боявшийся отойти от жеребца. - Да ему сколько не всыпь, все мало! - зло буркнул помещик. - Он не в первый раз такие фортеля выкидывает! - Бесполезно это, Иван Игнатыч. - сворачивая арапник заявил один из мужиков. - Бешеная тварь. Разве что на колбасу годен. - Ничего, и на старуху найдется проруха. - Зыков злобно покосился на все еще храпевшего, и нервно встряхивающего длинной черной гривой жеребца. - Коновала, сегодня же! Присмиреет как миленький. - Побойтесь Бога, Иван Игнатьевич! - воскликнул Елизаров, не веря своим ушам. - Как же так, холостить такого красавца! Не дает ездить - оставьте как производителя... - Да не годен он как производитель! - заорал помещик, в бешенстве швыряя на землю протянутый кем-то из мужиков кнут. - Ни гроша ни стоит, надули меня! Порочный он, как кобыла не видите что ли? Алексей не присматривался, потому что густая длинная челка закрывавшая почти весь лоб жеребца не давала ничего рассмотреть, особенно учитывая как тот мотал головой. - Ну-ка покажись.... - он провел рукой по лоснящейся черной шее и чуть надавил на затылок, не желая тянуть за узду. Жеребец зафыркал, попытался вырваться, но он уже поймал свободной рукой опущенную голову и принялся гладить шелковые ноздри, невзирая на то, что одним укусом жеребец был способен отхватить человеку пальцы. - Тише, тише.... все хорошо... - гладившая рука поднялась повыше, по голове, между глаз, отбросила назад челку и Алексей удивленно поглядел на белое пятно. Маленькая звезда во лбу допускалась по требованиям породы лишь у кобыл, тогда как на жеребцах не должно было быть ни единой отметины иного цвета кроме черного. Но... чтобы жеребец таких статей был смеской? Он машинально пощупал пятно, и под густой гладкой шерстью кончики его пальцев наткнулись на грубый, массивный рубец - Он не порочный, Иван Игнатьевич... он просто меченый. Тут рубец, а на месте шрамов часто вырастают белые волосы и у коней и у людей. - А мне что за дело? Покупателям поди объясни! - насупился помещик, и махнул своим людям - Берите его. Довольно времени потеряли. Неожиданно, то ли под воздействием ласки, то ли со сверхъестественной чувствительностью свойственной лошадям ощутив, что этот человек пытается его защитить - вороной опустил голову и уже не по-злобному, а как-то совсем по-другому фыркнул, обдав теплым воздухом его ладонь. У Алексея защемило сердце от этой безмолвной просьбы и он обернулся к Зыкову. - Иван Игнатьевич, продайте его мне. - Вам? - Зыков вытаращился на него не веря своим глазам. - Он же ущербный, да еще и бешеный, гроша на нем не заработаете, зачем он вам в таком разе? Цены на лошадей Алексей когда-то знал хорошо - но за пять лет его плена они вполне могли измениться. Впрочем... Его осенило и он едва не рассмеялся от того, насколько уместной оказалась идея. Он полез в карман, и подбросил на ладони тяжелый золотой портсигар Елизарова с выложенным бриллиантами и изумрудами помпезным двуглавым орлом на крышке. - Помните, Иван Игнатьевич? Зыков расхохотался - Конечно помню! За трех кобыл вам сам же вам его и отдал, и до сих пор думаю что продешевил. - Ну так, берите его назад. В обмен на него одного. - Ну, Алексей Николаич, вы видать на этом своем Кавказе совсем хватку потеряли. Но согласен, согласен, грех такую сделку упускать! - Зыков просиял, и выхватил из протянутой руки портсигар, едва удерживаясь от смеха. Не прошло и двух минут, как он уже отправился восвояси, распрощавшись с Елизаровым, забрав с собой своих людей и не забыв напоследок посоветовать настелить соломку повсюду по Павловке. Макар, смотревший на все происходившее круглыми от изумления глазами поглядел на Елизарова почти с испугом - Барин.... вы никак спятили. Эта скотина же из вас дух вышибет и не поморщится. - Не вышибет.... - Вороной отчаянно мотал головой, пока Елизаров притянув его голову пониже возился с уздой, отстегивая мундштук - Полегче, полегче мальчик, видишь - я всего лишь... Боже правый.... - возмущенно выдохнул он, когда изогнутая полоска металла выскользнув изо рта лошади легла в его ладонь. Прямой, жесткий трензель с шипом на грызле. Алексей с отвращением сжал варварское приспособление в кулаке, и прихрамывая чуть сильнее обычного, повел жеребца к экипажу. Тот, освобожденный от боли, причиняемой жестким железом фыркнул, опустил голову, словно бы враз почувствовав усталость и позволил вести себя за недоуздок. - Но барин... - попытался снова протестовать Макар, но Елизаров лишь кивнул ему на козлы, привязывая жеребца к задку экипажа. - Полезай. Нам уже давно пора быть дома. Кучер скорбно кивнул, и полез на козлы, а Алексей отряхнув сюртук взобрался в экипаж, захлопнул дверцу, и бросил трензель на пол. Он был так возмущен, что не мог промолчать и не поделиться, даже зная что жене, скорее всего отвратителен самый звук его голоса. - Нет, ну какое варварство! Немыслимо!
Таисия Елизарова: Врать она, может быть, и не умела. Зато уж искусством владеть собой – держаться в узких рамках, не позволять эмоциям выплеснуться наружу, не подавать виду о том, что на самом деле сейчас испытываешь или думаешь, всегда владела в совершенстве. Так что вспышки, подобные той, которая произошла минуту тому назад, случались с Таисией Николаевной действительно крайне редко, буквально считанное количество раз в течение всей ее жизни. Потому и производили на любого, кто знал ее до этого как даму несколько замкнутую, но неизменно любезную и доброжелательную, эффект, сходный с взрывом не пойми, откуда соткавшейся вдруг прямо перед глазами шаровой молнии. Впрочем, пугало подобное и ее – как нечто непонятное и неизведанное, что вдруг внезапно обнаруживаешь внутри себя, и после не знаешь, что делать с этой «находкой». «Думайте, что сочтете нужным!» - хотелось бы ответить ей на слова супруга, но прежде – успокоиться. Унять стучащее где-то высоко в горле сердце, дождаться, пока в ушах пройдет похожий на шум прибрежной волны гул, а в глазах перестанут мелькать странные беловатые всполохи, которые, наверное, и есть те самые «икры ярости», о которых так часто пишут романисты, описывая взор своего героя в минуту гнева. Все вместе это казалось на редкость отвратительным коктейлем. И больше всего Таисия Николаевна мечтала теперь, чтобы ее оставили в покое. Просто забыли бы ненадолго об ее существовании. Но столь быстрого исполнения своего желания она, признаться, не ожидала… - Господи, что это?! – беззвучно прошептала она одними губами, вновь вскинув взгляд на Алексея, который на сей раз понимал, кажется, ничуть не больше ее самой. Потому оставил вопрос без ответа, что можно было бы счесть невниманием, если бы у кого-то хоть на миг возникла сейчас мысль о правилах приличия. А дальше Таисия Николаевна окончательно превратилась из участника в зрителя. И могла лишь наблюдать, как после коротких переговоров Елизаров вдруг ринулся к беснующемуся посреди дороги огромному черному жеребцу, разметавшему до того, словно марионетки, здоровых мужиков из зыковской челяди и выглядевшему в представлении Таси именно так, как полагается выглядеть коню одного из всадников Апокалипсиса. - Не надо! Он же вас убьет! – в ужасе выкрикнула она из окна кареты, обращаясь к мужу, но в общем шуме и суматохе никто даже не обернулся на ее голос. – Зачем?! Накрыв трясущимися ладонями рот, она зажмурилась. И в наступившей после этого как-то слишком быстро полной тишине еще долго не могла заставить себя вновь открыть глаза, боясь увидеть именно то неизбежное, что уже рисовало ее воображение: «Господи…нет, только не это! Я ведь вовсе не этого хотела, Господи! Зачем?..» К горлу опять подкатило что-то неприятное, а шум в ушах внезапно вновь превратился из прибрежного плеска волн в ревущий шторм – и Тася вдруг почувствовала, что сейчас, должно быть, лишится сознания. Но в самый последний момент – слава извечной железной выдержке, все-таки каким-то чудом смогла заставить себя остановиться на тонкой грани. Открыть глаза. И глубоко вздохнуть, увидев, что ничего страшного все-таки не произошло. Медленно откинувшись на спинку сиденья, она молча смотрела перед собой, даже не прислушиваясь больше к тому, что происходит за стенами экипажа, вновь « включившись» в реальность лишь тогда, когда услышала глухой лязг брошенного мужем на пол металлического предмета, назначение которого ей, горожанке до мозга костей, ничуть не разбирающейся в лошадях и с детства смертельно их боявшейся, было совершенно неизвестно. - Так нельзя! – сказала она тихо, обращаясь к Тому, кто только что решил, видимо, преподать ей весьма жестокий урок, показав, куда порой могут привести наши мысли и намерения. Но Алексей, естественно, мог воспринять это всего лишь как ответ на свое замечание. – Нельзя так! – повторила Тася еще раз – жалобно, словно несправедливо обиженный ребенок. И вдруг, громко всхлипнув, заплакала.
Алексей Елизаров: Совместно с Таисией Елизаровой - Конечно нельзя! - Алексей бросил негодующий взгляд на валяющуюся на полу полоску железа. - Я думал подобной гадостью перестали пользоваться с петровских времен, а тут... Неожиданный всхлип заставил его поднять глаза и он опешил. - Господи.... - вот уж чего он не ожидал, так это слез. Не просто слез. ЕЕ слез... Неожиданно это ожгло так, словно каждая ее слезинка жидким пламенем прожигала до самых костей. Он соскользнул с сиденья на колени перед ней и, совершенно позабыв о сделанном так недавно выводе, о том, что она ненавидит его, ненавидит застарелой, не подающейся времени, непонятной ему ненавистью - накрыл ладонью ее кисть и неожиданно мягко для его загрубевших костистых пальцев жестом провел ладонью по ее щеке, одновременно стирая с нее слезы и поворачивая ее лицом к себе. - Таис... Тасенька.... Господи, не надо плакать, пожалуйста.... - торопливые, неумелые, непривычные слова... когда ему в последний раз доводилось успокаивать плачущую женщину? Давно. В прошлой жизни - Я не хотела, не хотела этого, понимаешь?! Зачем ты?! - оттолкнув его руки от своего лица, Тася вновь сердито всхлипнула и принялась вытирать мокрые от слез щеки собственными запястьями, даже сама не замечая, что впервые с того момента, как Алексей вернулся домой, обращается к нему не по имени-отчеству, а на «ты». – Я очень испугалась! - Тшшш, не надо злиться, пожалуйста. - тихонько, словно обращаясь к перепуганному ребенку, попросил Алексей, не пытаясь вторично навязываться с ласками, а вместо этого вынул из кармана чистый платок, и протянул ей. Все так же, стоя на коленях у ее ног, и глядя снизу вверх в ее заплаканные, одновременно сердитые и испуганные, залитые слезами глаза он вдруг ощутил как у него радостно екнуло сердце. Испугалась. Испугалась - за него?! На этом фоне даже ее непонятное "Я не хотела" - не имело ровно никакого смысла, хотя если вдуматься - может и нетрудно понять, что она имела в виду. Но ему было не до методичных размышлений. - Ну? Ну как это - зачем? Ты же видела, что они с ним делали. Думаешь я мог спокойно смотреть? Приняв из его рук платок, Тася глубоко вздохнула и, глядя вверх, поочередно прижала его край к ресницам, в которых, словно капли росы в паутине, запутались несколько прозрачных слезинок. - Извини, что устроила эту отвратительную истерику, ладно? – аккуратно, уголок к уголку, сложив белоснежный, слегка пахнущий табаком и одеколоном кусок тонкого батиста, она протянула его мужу. – Вот, возьми! Спасибо. Я больше так не буду. Ты совершенно прав, Алёша: это чудовищно – так издеваться над бедным животным… Только что же мы теперь будем с ним делать? – повернувшись, она на мгновение выглянула в окно, пытаясь рассмотреть их новое «совместное приобретение». Первое с незапамятных времен. "Алеша... " - у него кругом пошла голова. Это казалось каким-то сном, и он боялся вздохнуть, чтобы не спугнуть ее, словно хрупкую удивительную бабочку, по какому-то странному капризу опустившуюся на ладонь. Нельзя, нельзя было показывать своей радости, своего удивления, своего невероятного, неожиданного счастья от того что так внезапно, с таким хрустом сломался этот лед вокруг нее. Он конечно мог возникнуть снова - как тогда, когда после разговора в саду она вновь заледенела придя к нему в кабинет вечером. Но сейчас, эти мгновения - надо было ощущать, впивать всем своим существом, жить в них! И отвечать так, как будто такая близость была самой естественной вещью на свете - Будет теперь жить у нас. - он улыбнулся по-прежнему глядя на нее снизу вверх, и не глядя засовывая платок в карман. - Уж что-что а ни кнуты ни коновал ему больше не грозят. Может даже подругу себе найдет в нашей конюшне. Сильно подозреваю, что станет моим любимцем. Хотя для его спины придется заказывать специальное седло, чтобы ему не было больно. - Только не надо его сразу под седло! Пусть хоть немного заживут раны! – взмолилась Тася, хватая Алексея, все еще так неловко в тесноте экипажа стоящего перед нею на коленях, за плечо. И вдруг замечая, в каком плачевном состоянии находится ткань его сюртука. – Боже мой? Это что же? И тебе, выходит, тоже кнутом досталось?.. Позволь, я взгляну? - Разумеется не сразу. С ним надо будет еще подружиться, прежде чем он позволит кому-то на себя сесть. - Алексей с едва заметной улыбкой накрыл ладонью ее пальцы на своем плече, а от ее восклицания непонимающе вскинул брови и изогнулся, пытаясь заглянуть себе за плечо. Досталось? А он даже не почувствовал удара. Но вот сейчас - горячая волна затопила душу, сжала сердце упоительным, щемящим чувством радости, такой радости, что он и не надеялся почувствовать. И даже предостерегающий звоночек - далеко-далеко "не радуйся. Это всего лишь обычное женское сочувствие, жалость, как тогда, в саду" - прошел словно бы мимо сознания. - Да не стоит внимания, просто сюртук порвался. Не болит совсем. Он лукавил - спину начинало жечь, но далеко не так сильно как это бывало ТАМ. Но зачем было об этом вообще знать Тасе и уж тем более беспокоиться из-за такой ерунды..Впрочем сопротивляться ее пальчикам не стал, боясь, что если она расценит это как пренебрежение ее заботой - то вновь разом обратится ледяной статуей - И все-таки дома обязательно нужно посмотреть, что там. И, если кожа повреждена, промыть – бог знает, где они держали эти свои арапники! – проговорила она назидательно и вновь отвернулась, чтобы посмотреть в окно. – А почему мы, кстати, до сих пор не едем? С экипажем все в порядке? - Слушаюсь, мой генерал! - рассмеялся Алексей, отсалютовав ей двумя пальцами от виска, и проследовав за ее взглядом поглядел в окно. Действительно. - Странно.... схожу погляжу что там такое..... - он вновь открыл дверцу, но не стал выходить - а лишь выступив на подножку поглядел на кучера поверх крыши - Макар? Почему стоим? - Сейчас поедем, барин. - кучер кряхтя взбирался на козлы, и усевшись подобрал вожжи - У Марты-то моей подперсье лопнуло, ремень до копыт провис, отрезать пришлось. Вона как девочек-то дернуло с перепугу, когда этот ваш бес начал свои фортеля выкидывать. Н-но, пошли родимые. Пара гнедых лошадок тронулась с места, Алексей нырнул обратно, захлопывая дверцу, и экипаж вновь неторопливо покатил по дороге. - Один из упряжных ремней порвался, Макар его поправлял, вот и стояли. - пояснил он жене, снова опускаясь на прежнее место. Хотя.... как же было хорошо там, у ее ног.... - Обозвал нашего вороного бесом. Кстати - как мы его назовем? Выбери ему имя.
Таисия Елизарова: Совместно с Алексеем Елизаровым - Я?! – опешив от удивления, Тася уставилась на мужа широко раскрытыми глазами. – Но я понятия не имею, как нужно называть лошадей! Я никогда этого не делала. Наверное, должны быть какие-то правила? Но Алексей молчал, словно давая время решить и подумать самостоятельно, без его участия. Двигаясь к дому, их экипаж медленно раскачивался на мощных рессорах. И, устроившись поудобнее на сиденье, Тася задумалась, прикусив губу и подперев кулаком подбородок. Вначале на ум упорно приходили какие-то дурацкие клички, более подходящие домашней собачке, чем гордому красавцу, резво бегущему следом за их каретой на длинной привязи, почти не обременяющей его вновь обретенной свободы, которой жеребец радовался почти по-человечески. Посматривая на него в окошко, вначале с опаской, Тася ловила себя на том, что ей все труднее отвести взгляд от блестящей шкуры, переливающейся на свету, словно антрацит… Интересно, а какая она на ощупь? Гладкая, или, напротив, колючая и жесткая? - Я, правда, не знаю! – жалобно воскликнула она, снова поворачиваясь к Елизарову, который все это время наблюдал за нею с улыбкой, хоть и по-прежнему не говорил ни слова. – Хотя… знаешь, - внезапно в голову пришла мысль, показавшаяся вполне разумной. – Давай назовем его Гладиатором? Я вдруг подумала, что он ведь и вправду, словно гладиатор, которому Цезарь за храбрость даровал свободу. Ты – его Цезарь! - Ну, скажешь тоже, цезарь! - Алексей рассмеялся, откидываясь на спинку сиденья. Впервые. Впервые со дня своего приезда он ощущал себя так легко. Тепло. По-настоящему живым. Дома. Его темные глаза поблескивали какими-то золотинками в самой глубине, словно в них плескалось отражение смеха. - А имя замечательное, пусть так и будет. Прокатишься на нем, когда мы с ним подружимся? Ручаюсь, этот бунтарь, которого сегодня не могли одолеть трое мужиков с кнутами, будет нести тебя на своей спине осторожно, как хрустальную. - С ума сошел? Да я в жизни на него не сяду! Неужто забыл, что я к лошадям с детства подходить боюсь, я же рассказывала! «Осторожно, - вновь привычно прозвенело в мозгу. - Боится. Почему боится? С детства... ее кто-то напугал страшными историями? Или видела, как кто-то упал и расшибся? Или... - ему вспомнился ее страх при недавней сцене, - или она видела, как лошадь кого-то зашибла? Осторожно-осторожно....» Сейчас как никогда он мог выдать себя, свое незнание... а сколько их еще будет - таких моментов.... - Помню, конечно.... - мягко выговорил Алексей, наконец. - Но... неужели не хочется научиться? Пусть не на нем, а на ком-нибудь посмирнее? Обещаю, все получится, как нельзя лучше. Таис... лошади - удивительные создания. Гораздо мудрее и великодушнее большинства людей. Ни одна лошадь никогда не причинит вреда человеку по доброй воле, если тот не спровоцирует ее первым, а люди, увы, к ним относятся чересчур жестоко. Вот это, например... - он наклонился, подбирая трензель, и подняв его на ладони, попробовал пальцем острие шипа, торчавшего на середине грызла. - Видишь шип? Когда эта штуковина была у него во рту - то эта железяка при любом движении впивалась снизу ему в нёбо. А они еще удивлялись, что он бесился... - Но зачем? Ведь можно же обойтись и без этого? – Тася с отвращением посмотрела на гнусное приспособление, не решаясь к нему даже прикоснуться. Придумать такое лишь для того, чтобы постоянно причинять боль. Напоминать о подчиненном и униженном положении… «Весьма знакомое ощущение», - внезапно мелькнувшая эта мысль была полна горькой самоиронии, и госпожа Елизарова едва заметно усмехнулась. Не стоило Алексею говорить об этом. Впрочем, разве мог он предположить, куда и в какую сторону направятся помыслы жены под действием его совершенно обыденных рассуждений? Словно бы очнувшись от приятного сна, в котором пребывала в течение нескольких последних минут, Таисия Николаевна вновь выпрямила спину и взглянула на супруга уже без улыбки. - Вы правы. Лошади – как и остальные животные, никому не причиняют вреда без причины. В отличие от нас, самонадеянных глупцов, считающих себя венцами творения. «Вы правы» ... Он чуть вздрогнул, и устремил на молодую женщину внимательный взгляд. Снова «вы». Странно. Вроде бы не изменился тон, и вроде бы слова были вполне обычными. Да только ощущение было странным. Словно бы ясным солнечным днем солнце, только что сиявшее ярким светом, снова зашло за облака. Почему? «Измывались всеми возможными способами», – ни в этом ли причина? «Лошади, как и остальные животные...». Медленный холод пополз по венам. «Уж не соотносит ли она себя с таким вот конем, который имеет все причины бунтовать против угнетателя... меня...» - Я не думаю, что это хорошая идея – учить меня верховой езде. Не понимаю, для чего это может понадобиться? Прогулки мне приятнее совершать в экипаже… Если только на охоте – но я не люблю охоты… Кстати, - упомянув об этом, Таисия Николаевна невольно вспомнила свой сегодняшний разговор с Фроловым, где также заходила речь об этом виде досуга, - Андрей Егорович успел рассказать мне наедине, что Филипп Юрьевич намерен устроить у себя охоту и хочет позвать нас… Странно. Прежде он вас, помнится, не жаловал. Признаться, я удивилась… - Жест вежливости, долг соседа, мало ли... - Алексей пожал плечами при известии об этом приглашении. - А что до лошадей... общение с ними - не только езда, даже просто общение - огромное удовольствие. Но, если не испытываешь к ним интереса, то разумеется не стоит. - Он машинально сжал пальцы одной руки в ладони другой и, подняв глаза на жену, попытался улыбнуться и произнес очень спокойно и грустно, не то спрашивая, не то констатируя факт. Факт, который ему причинял боль, но спорить с которым было бессмысленно. – Таис, снова «вы»? «Попытку побега» следовало признать неудачной – ее заметили. Снова «вы» - потому что таким образом она выказывает ему уважение? Снова «вы» - потому что не хочет приближаться и приближать? Снова «вы» - потому что… Любой из приходящих на ум вариантов смотрелся или неискренне, или обидно, или нелепо. Алексей – не тот, прежний, а нынешний, не заслуживал такого. Она готова была это признать, но пока не понимала, что делать с подобным открытием. Едва слышно переводя дух, Тася потупилась и пару мгновений молча рассматривала свои руки, не зная, что сказать в ответ на вопрос, который вроде бы и не требовал ответа, а все-таки… нуждался в объяснении. - Алексей Николаевич, поймите меня правильно, - произнесла она, наконец, - дело не в вас! Можете смело говорить мне «ты», если хотите, это ничуть меня не заденет. Но я… Мне это неловко! Неловко? Алексей на секунду прикрыл глаза, отводя взгляд, и чуть прикусил все еще сложенные в грустноватой улыбке губы. Поглядел в окно со своей стороны, за которым уже проплывал широкий и пологий берег реки и, подавив вздох, вновь посмотрел на молодую женщину, сидевшую напротив. «Не спеши.... К тому же - ты не знаешь, как она обращалась к мужу раньше. Навряд ли по имени, и на «ты» - они же и года вместе не прожили! А может, и нет... в любом случае - не спеши». - Пусть так, - мягко выговорил он. - Но… я был бы очень благодарен, если бы вы называли меня хотя бы по имени. Я так отвык от величания по отчеству, что теперь, слыша из ваших уст «Алексей Николаевич», чувствую себя совсем стариком! Впору Степаниду вызвать и попросить выколотить меня как старый ковер. Представляете, сколько будет пыли? - Это я, пожалуй, смогу вам пообещать, - кивнула мадам Елизарова, голос ее вновь прозвучал теплее, а во взгляде отчетливо читалась благодарность. – Нет-нет! – прибавила она через мгновение, и улыбнулась: - Я не про Степаниду с колотушкой. Хотя, выколотить пыль – только не из вас, а из этого сюртука, нам бы не помешало! А лучше бы совсем выбросить. Грустноватая ирония, написанная на лице Елизарова, сменилась чем-то, вроде недоумения. И Таисия Николаевна поспешила пояснить свою мысль: - Алексей, я знаю, что мужчины смотрят на эти вещи иначе, чем мы. Кроме того, за всеми навалившимися делами у вас, скорее всего, просто не было времени, но… Мы должны что-то обязательно сделать с вашим гардеробом! И желательно побыстрее – до бала. Если, разумеется, не собираемся устраивать там маскарад на тему мод минувших времен. Вновь улыбнувшись – робко и немного смущенно, Тася слегка коснулась его руки: - Пожалуйста, только не обижайтесь! Алексей рассмеялся, закинув голову, беззвучно, но от души, представив себе Степаниду с колотушкой, выколачивающую пыль из него вместе с сюртуком. - Господи! Вот это было бы зрелище! - все еще посмеиваясь и отирая уголки глаз костяшками пальцев, он поднес другой рукой к губам ее кисть и, выпрямившись, продолжил. - Вы абсолютно правы! Как раз сегодня жду портного Гришку, надеюсь, он не разучился шить так же быстро, как и раньше. И кстати, хоть ваш гардероб в отличие от моего и не отстал на десяток лет, может, вы позволите и вас побаловать обновкой к балу? «Что?!» - выбор между обидой и желанием рассмеяться, однако, совершенно без злости, над немного неловким комплиментом мужа, был сделан практически молниеносно – в пользу второго варианта. - Уж не хотите ли вы сказать, дорогой супруг, что у меня в гардеробе недостаточно красивых платьев даже для деревенского бала?! – чуть нахмурившись, Тася посмотрела на него исподлобья, но уже спустя мгновение, отбросила эту мину и рассмеялась сама: совершенно искренне. – Ладно-ладно! Я верю, что ничего такого вы даже и не думали! – выставив вперед руки, она поспешила остановить неизбежный поток извинений и объяснений, которые были совершенно лишними. – Вообще-то, я уже написала своей модистке. И та ответила, что будет у нас послезавтра. Тогда же выберем фасон и ткань, а еще через несколько дней она пришлет в Павловку готовое платье… Немного долго, но в противном случае мне не останется более ничего, как вместе с вами обратиться к нашему Гришке. А он вряд ли сможет сшить такое платье, чтобы вам было приятно меня в нем увидеть… Внезапно сообразив, что… кокетничает с Алексеем – неосознанно и не специально, разумеется, Тася осеклась и прикусила губу, чувствуя, что краснеет. Что это? И как могло случиться то, что происходило с ними теперь? Почему, проведя наедине почти два дня, и ничуть не сблизившись, а напротив, ощутив себя чужими окончательно и, казалось, бесповоротно, всего за какой-то час с небольшим они смогли и поговорить, и посмеяться? И даже помолчать, как сейчас – не напряженно, не зло, а так, как это бывает тогда, когда и говорить ничего не нужно? Впрочем, заговорить вновь им все-таки вскоре пришлось – вывернув с почтового тракта на узкий проселок, спустя еще несколько минут, их экипаж медленно катился к парадному крыльцу Павловского особняка. - Вот и дома! – сказала Тася просто, когда, последний раз качнувшись, он замер на месте и стало слышно, как Макар, спрыгнув на землю, уже в подробностях рассказывает выскочившим навстречу лакеям про новое приобретение Алексей Николаевича, советуя, меж тем, пока к нему не приближаться. - Бешеный, чертяка! Едва трех зыковских мужиков до смерти не зашиб! Если б не наш барин, так точно бы дух из них вытряс, окаянный! - Ну вот. Прекрасно! Теперь, кажется, я и сама боюсь туда выходить, - шепотом призналась Тася и смущенно посмотрела на мужа.
Алексей Елизаров: Тася очень вовремя пресекла поток возражений, который впрочем свелся бы к довольно беззлобному ехидству на тему о том, что на Кавказ увы не сообщается содержимое гардероба любимой супруги, и изменения произошедшие в нем за десять лет, поэтому хоть он и кается в своей неосведомленности, но жаждет восполнить сей пробел как можно скорее. Однако этого и не понадобилось. Удивительно. Радость мягким, теплым котенком свернувшись у сердца делала ненужными разговоры. Как же это бывает - чтобы простая улыбка, обычный разговор, взаимные подтрунивания - пусть без малейшего намека на нежность, но вот так, просто, по-дружески - так грели душу? А вот бывает. После казалось целой вечности отчуждения, скрытого яда в ее холодном голосе, несокрушимой казалось бы ледяной брони - какой-нибудь час переменил все. Хотя нет... не час. И переменил не только ее. Но и его тоже. И в этом, надо признать - следовало благодарить маленькую Анну Фролову - за то, что вызвав Алексея на разговор, она словно бы разбила ту скорлупу за которой, в попытке самосохранения, прятался и он сам. Что он, все еще на волне теплого общения с этой девочкой, решился наконец на открытый разговор с Таис, и приняв безропотно несколько вполне заслуженных ножей, оказался вознагражден с лихвой. Фризский жеребец, бежавший за экипажем, нанес второй удар по ледяному панцирю, за что он, и без того страстный любитель лошадей - готов был расцеловать даже его копыта! И остаток пути до дома, протекший в спокойном, умиротворенном молчании, и суета, поднявшаяся при их прибытии, и слова Таси, а еще больше - ее взгляд, грели душу, впервые поселив в ней ощущение, что он действительно дома. Услышав как Макар рассказывает сбежавшейся дворне о вороном, Алексей переглянулся с женой, прыснул со смеху, и открывая дверцу заверил. - И очень зря. Пойдемте, поглядим на нашего красавца. Предложил бы вам пари на его поведение, да нечестно получится.- он уже не смеялся, но в темных глазах плясали веселые золотинки, словно отражая солнце. Выпрыгнув наружу и подав жене руку, чтобы помочь ей сойти на землю, он оглянулся назад. Жеребец, остановившийся возле задка кареты снова обращался недоверчивым и настороженным, готовым защищаться от обступивших его двуногих, от которых не имел оснований ожидать ничего хорошего. Он угрожающе рыл копытами землю, и то и дело встряхивал длинной гривой, воинственно кося глазом, из-под нависшей челки. Челядь таращилась на громадного коня, во все глаза, и только старый Степан, приковылявший из конюшен - смотрел восторженно. - Не подходите к нему. - предупредил Елизаров, провожая жену в дом. Дорога до поместья Фролова занимала почти два часа неторопливой езды в экипаже. Итого они провели в дороге почти четыре часа, не считая двух с половиной часов в самих Горках. Почти весь день - немало, как ни крути, и понимая, что молодая женщина должно быть ощутимо устала - он распрощался с ней в холле, посоветовав отдохнуть перед обедом, а сам вернулся во двор. Дворня все еще не желала расходиться, но нимало не озаботившись этим Алексей собственноручно отвязал вороного, и повел его в конюшню. Степан заторопился следом, далее потянулись вездесущие ребятишки, но остальная челядь оглядываясь и перешептываясь вернулась к своим делам. - Тебя теперь зовут Гладиатор, слышишь, мальчик? А это - твой новый дом. - Алексей разговаривал с жеребцом, как с человеком, заводя его в конюшню. Тот, заволновавшись от запаха других лошадей, и в особенности - кобыл, замер на пороге и заржал. Его голос привлек к половинным дверцам денников несколько лошадиных морд, с любопытством взирающих на пришельца. Алексей только усмехнулся. Ну сейчас начнется выяснение главенства. В том, что вороной красавец фриз займет место альфа-жеребца, потеснив серого в яблоках орловца- он даже и не сомневался. Так и случилось, причем совершенно само собой. Когда он проводил Гладиатора мимо серого - тот не кинулся на дверь, не заржал, и не принялся молотить копытами, как обычно делается, когда хотят сразу поставить на место конкурента - а втянул ноздрями воздух, тряхнул гривой и повернулся задом к дверям. - Вот и хорошо, хорошо... Гладиатор мелко дрожал атласно блестящей шкурой, в возбуждении от новой, неизведанной пока обстановки, храпел, но рукам, защитившим его от кнутов повиновался без возражений. Алексей сам завел его в пустой денник, налил воды из принесенного Степаном ведра, самолично засыпал овса в кормушку, и протянул первую горсть на раскрытой ладони. Вороной пофыркал, настороженно обнюхивая лицо, волосы, плечи нового хозяина, обследовал протянутую руку с лакомством, вздрогнул - но не отстранился, когда тот принялся гладить его свободной рукой по защечью, и наконец, опустив голову, смел с ладони лакомство. Вторая горсть, третья... после чего вороной поднял голову, фыркнул еще раз, обдав лицо Алексея теплым воздухом, и уже спокойно принялся за еду. Елизаров запер денник выходя, и наткнулся на Степана, сиявшего как новенький империал. - Где вы так научились с ними, барин? Ведь ни в жисть же не кормили никого, откель знаете, что надобно делать? Ведь завсегда я этим занимался. - На Кавказе научился, Степан. - Алексей похлопал старика по плечу. - Этак он только вас одного признавать и будет. - конюх заглянул в денник, где жеребец хрумкал овсом - Сами в стойло ввели, сами с рук покормили... - Именно так. И кормить его в ближайшие дни буду только я сам. - подтвердил Алексей. - Вызови шорника, седло новое закажи ему по мерке. - Ну так как водится, как водится, барин. Вон спина какая широкая, наши-то все малы ему будут. - заторопился конюх, провожая его к выходу. - А проезжать его как? - Никак пока. Сам объезжу. Пусть отдохнет пару дней, и конюшат к нему не пускай. Стойло чистить - только когда я его выводить буду, пока его внутри нет. - Слушаюсь, барин. Слова конюха навели Алексея на воспоминания, вызвавшие невольную улыбку, и во время обеда он развлекал жену рассказами о великолепных конных праздниках у горцев, о том, как живописно разноцветье нарядов на фоне зеленых гор с белыми гребнями, о том, как поют и танцуют горянки, как молодые джигиты выделывают форменные чудеса в седле, состязаясь в искусстве езды, стрельбы и владении кнутом. О Кавказе он мог рассказывать бесконечно, поскольку - несмотря на тот ад которым стали для него пять последних лет - он успел хорошо узнать и искренне полюбить этот край, с его удивительными красотами, и интересными обычаями, бесконечную глубину неба над сверкающими льдом вершинами, темные ущелья с грохочущими в них реками, изумрудную ширь высокогорных лугов с упоительным ароматом мелких, невзрачных на вид цветов и горьковатым ароматом трав, густые леса и порожистые реки. И, выбрав для рассказа красочные конные фестивали, которые не раз видел в Тарковском шамхалате он рассказывал о них так легко, что яркие, напоенные солнцем, музыкой и запахом костров картины разворачивались перед взором одна за другой, заставляя Тасю то затаить дыхание с широко раскрытыми глазами, то смеяться, то мотать головой с видом "не может этого быть". Вечер они провели врозь, и Алексей готов был проклясть себя за то, что вспомнив рассказ о портном Гришке, обратился к нему. Изысков моды он не знал, да и не испытывал к ним никакого интереса. С семнадцати лет он не носил толком ничего кроме мундира, и по крайней мере был уверен, что строгий, полувоенный покрой во-первых ему к лицу, а во-вторых перипетиям моды не подвержен. Однако в осуществлении этого простого, казалось бы, намерения - он наткнулся на целый ряд непредвиденных преград. Чертов крепостной, сшивший в свое время для Елизарова тот гардероб, который привел Алексея в ужас своей вычурностью и разноцветьем, никак не мог понять, почему хозяин даже не взглянул на любовно приготовленные им для демонстрации образцы чудесного василькового, светло-горчичного в мелкий рубчик, и роскошного густо-пурпурного цветов! А вместо этого без раздумий ткнул пальцем в обрезки серого и черного сукна. Оно конечно сукно английское, дорогое - но ведь таких скучных и невыразительных цветов! Пришлось Алексею посоветовать крепостному пустить этот васильковый кошмар на попонку для комнатной собачонки, если найдет такую, а из пурпура понаделать комнатных туфелек для всех крестьянок в деревне. Григорий сглотнул, с видом рыбины, обнаружившей крючок в приготовленном на ужин червяке, и еще попытался наставить барина на путь истинный, набросав на листе бумаги великолепный фрак с ласточкиным хвостом, сильно зауженной талией, рукавами с буфами, и ничего не мог понять, когда тот мученически возвел глаза к потолку, и заявил, что в случае подобной самодеятельности - велит выкупать его, Гришку в реке, предварительно вырядив его в этот самый "ласточкин хвост с буфами" на голое тело без штанов. Окончательно растерявшийся от такой перемены вкусов портной, от этой угрозы присмирел, и покорно выслушав распоряжение сшить несколько комплектов однообразно-скучных однотонных строгих сюртучных троек, различавшихся лишь формой воротника, да цветом от светло-серого до черного, и черную бархатную домашнюю куртейку - отправился восвояси. Алексей со смехом проводил его взглядом, пообещав впрочем вознаградить беднягу за разочарование. Гардероб следовало дополнить еще кучей мелочей, потому что до Кавказа Елизаров отдавал предпочтение помпезным золотым запонкам, ярким шейным платкам и прочему, что возможно и было в духе моды, но так и резало Алексею глаза дурным вкусом. Он раздарил камердинеру и всей дворне весь тот расфуфыренный кошмар, которым был забит гардероб, и вновь отправил Никиту во Владимир с целым списком, куда входило несколько однотонных же шейных платков, две пары простых серебряных запонок, пара стальных булавок, и гладкий портсигар из стали или серебра. С рубашками, хвала Создателю возиться не пришлось - широкие рукава с тугими манжетами и свободный покрой - изменений не претерпели, и в гардеробе они отыскались во множестве - от простых льньяных до шелковых, да и халат против ожиданий оказался не аляпистым турецким чудовищем, как он уже готов был предположить - а вполне приемлемым, и очень уютным сооружением из дорогого темно-синего индийского кашемира. Дело оставалось лишь за обувью, и немалым облегчением было то, что размер ее в отличие от одежды- совпадал в точности. При той же ширине плеч Алексей был более сухого и жилистого сложения чем Елизаров, но если разницу в портновских мерках можно было легко списать на изменившуюся за время службы и плена физическую конституцию, то изменившийся размер ноги заставил бы задуматься даже самого не подозрительного сапожника. Решив наконец вопрос с гардеробом, снова покормив и прогуляв Гладиатора на четверть часа по двору взад-вперед, за вечерним чаем Алексей самым добросовестным образом отчитался в этом жене, расписав в лицах диалог с портняжкой, чем заставил ее снова заулыбаться. Попрощавшись с ней, он вновь направился в кабинет, и засел за расходные книги прошлых лет, штудируя "свою" жизнь и дела с настойчивостью студента, готовящегося к важному экзамену. Предыдущую ночь он не сомкнул глаз, и в эту - тоже засиделся до трех часов пополуночи, поднявшись наутро еще до рассвета, и после быстрого завтрака уехал в поле. Так продолжалось и впоследствии. Общение с женой, сломав первый лед, перешло на доброжелательно-нейтральный лад, перекашивавшийся то в сторону неожиданного охлаждения, когда вдруг какие-то его действия или слова, непонятным для него образом словно вновь вызывали прежнее отчуждение, то в сторону таких же неожиданных но приятных теплых улыбок, заслужив каждую из которых он чувствовал себя абсолютно счастливым. Изучая и наблюдая собственное общение, Алексей учился запоминать - какие темы были ей неприятны, и о чем лучше не заговаривать, а штудируя все что отыскивалось в кабинете - книги, записки, мелкие записи сделанные для памяти самим Елизаровым, мало-помалу начинал понимать куда лучше подоплеку их взаимоотношений с женой. И хотя не знал - верно ли избранное им поведение, никакого другого он предпринять и не мог. Ничего - кроме того что уже делал. Быть с ней открытым и терпеливым, не оставлять недомолвок, не бояться неожиданных проблесков холода и... попросту быть собой. Он не знал - как воспринимает Таис, их изменившееся общение, но надеялся лишь на терпение и время. По-разному восприняли вернувшегося барина и слуги. Степан был в восторге от того, что хозяин не только изменил свое отношение к лошадям, но и поднабрался таких сведений и методов, что порой удивлял его самого, сызмальства бывшего при конюшне. Никита, которому доставалось все то, чем барин не пожелал пользоваться по возвращении тоже был доволен его щедростью донельзя. Даже новый управляющий, воспринявший неожиданное воскрешение Елизарова с опасливой настороженностью - к своему изумлению обнаружил в нем не напыщенного сноба, а вполне сносного хозяина, который хоть мало-помалу и прибрал к рукам все дела, тем не менее не только со вниманием прислушивался к его, управляющего, мнению, но еще и не гнушался спрашивать совета. И дела вел вполне разумно и рационально. А вот Степанида и Варвара с каждым днем все больше недоумевали. Барин, прежде охотно воздававший должное кулинарным изыскам Клавдии - стал совершенно неприхотлив в еде, ел очень умеренно, и, что более всего пугало верную служанку, вынянчившую барина с самого детства - почти не спал. Свет в его кабинете по ночам горел подчас до самого утра, пол возле стола и окна к утренней уборке оказывался усыпан сигарным пеплом, а если и отправлялся к себе, то спал не более трех-четырех часов, да и то не каждую ночь. Причина этому была проста, но никого кроме него самого она не касалась. Там, во сне, его караулил совсем другой Кавказ. И единственным доступным ему средством избежать кошмаров было - спать поменьше, и опускать голову на подушку лишь будучи измотанным настолько, чтобы уж наверняка не видеть снов. Никаких. К вечеру второго дня по возвращении из Горок, который Алексей провел по большей части в поле и в конторе управляющего, уже распрощавшись было с Таис перед сном, Алексей неожиданно вспомнил, что назавтра, вроде бы, следует вновь отправиться к Фроловым. Эта мысль вызвала целый ворох размышлений, которые прежде снова вогнали бы его в ледяной ступор и жестокое самокопание. Но сейчас он предпочел другое. Раскрыв объятия - рискуешь получить нож. Но закрывась в самосохранении - уж точно не сможешь никого обнять. Цель оправдывала и средства и риск. И поскольку откровенность и была тем единственным, что помогло сломать лед между ними - незачем было вновь запираться в темницу из собственных мыслей, когда можно было просто и открыто поговорить с женой. Время близилось к полуночи, и спать так рано по своим меркам он еще не собирался, и подойдя к двери ее спальни - не со стороны своей, смежной - а со стороны коридора, он убедился, что под дверью пробивается полоска света, и постучал. - Таис?! Вы не спите, разрешите вас потревожить?
Таисия Елизарова: - Ваша воля, Таисия Николаевна, можете меня после хоть на конюшню выпороть послать, да только все равно скажу: странный он какой-то! Будто и не наш вовсе, а подменный! – довершив долгий и подробный рассказ обо все новых и новых «причудах» барина Алексея Николаевича, что с каждым днем открывались не понимавшей толком, как на них реагировать дворне, Катя упрямо выпятила нижнюю губу, отложила в сторону щетку из конского волоса, которой только что в течение целых двадцати минут расчесывала длинные темные пряди своей хозяйки, доводя их до шелкового блеска и гладкости, подбоченилась и воззрилась на ее отражение в большом тройном зеркале, перед которым, собственно, и происходил этот ритуал – ежевечерний и более похожий на магическое священнодействие. Тася обожала этот момент дня и обычно полностью отдавалась приятным ощущения и заботливым рукам своей горничной, совершенно идеальной во всех отношениях, кроме излишней словоохотливости. Впрочем, иногда Катина болтовня не только развлекала, но была даже и полезна, позволяя мадам Елизаровой лучше понимать, что на самом деле происходит в доме. И что обсуждают между собой слуги, когда уверены, что никто из господ их не слышит. Быть внимательнее к таким вещам в свое время ее учила покойная свекровь. И, пожалуй, это был один из немногих ее уроков, которые Таисия Николаевна до сих пор признавала для себя полезными. Потому и сейчас, пусть и не давая горничной понять этого в открытую, а делая вид, что едва ли не дремлет, убаюканная мерными движениями ее рук, на самом деле, с большим интересом слушала подробный рассказ о том, как Алексей выбирал образцы тканей для будущих сюртуков. Точнее – пересказ подробного рассказа Гришки, который с ошалелым видом вещал об этом, сидя на кухне, куда после разговора с барином дворовые девки затащили его пить чай. Из него выходило, что последние десять лет изменили в лучшую сторону не только манеры Алексея, но и его вкусы в одежде, которые в прежние времена, по правде сказать, казались несколько вычурными даже искренне влюбленной в него супруге. - Ну и что ж такого странного, скажи на милость? Я тоже люблю темные тона. Да и на мужчинах они смотрятся куда благороднее, чем петушьи расцветки, в которых так любят красоваться столичные щеголи… Хотя, я столько лет не была в столице и потому понятия не имею, что там теперь носят, - вновь открыв глаза, Тася глубоко вздохнула и с удовольствием потянулась. – Надо будет как-нибудь спросить об этом в одном из следующих писем у кузины Таты… Та, верно, сильно удивится! – усмехнулась она еще через мгновение, вставая на ноги и терпеливо дожидаясь, пока Катя расправит аккуратно все до одной кружевные оборки ее пышного неглиже, и вдруг задумчиво прибавила. – А ведь к нему, пожалуй, хорошо пошел бы такой, знаешь, «лорд-байрон»*… К цвету волос – они ведь у него тоже с рыжеватым отливом… Ну, хорошо, а что же еще «не нашего» вы за это время обнаружили в моем муже, позволь узнать? - Да вы разве и сами-то ничего такого не замечаете, барыня? – явно не собираясь сдавать своих позиций так запросто, Катя долгим взглядом проводила промелькнувшую по губам Таисии Николаевны легкую улыбку. – Опять же конь этот новый! Никому к нему подходить не велел, даже Степану! А ведь тот все на свете про лошадей знает, разве что на ихнем наречии только не говорит! - А тут-то что особенного? Гладиатор действительно может быть опасен, ты не представляешь, какой он силы, когда разъярен, а я это своими глазами видела. Алексей же его спаситель, так что он ничего дурного ему не сделает. - Не знаю, не знаю, Таисия Николаевна. Только вместе они, словно… не нашего мира! Вот! - Разумеется. «Жених-призрак» фактически! – прискучив слушать этот вздор, которому, вероятно, не будет конца, если его собственноручно не остановить, госпожа Елизарова чуть нахмурилась и велела горничной ступать прочь. Конечно, ей ни на миг не пришло на ум всерьез поверить в Катины россказни про «потустороннее». А содержавшихся в них микроскопических частиц разума хватило лишь на пару минут последующих размышлений обо всем услышанном. После чего мадам Елизарова окончательно оставила эту тему, как совершенно пустую и глупую. И, по привычке решив скоротать остаток времени перед отходом ко сну чтением, забралась под одеяло и взяла с прикроватного столика сборник того самого Вашингтона Ирвинга, название чьей новеллы совсем недавно упоминала вслух и чьи романтические истории так горячо обожала с самой своей юности. Потому и сейчас эти немного странные, с налетом мистики, волшебства и тайны сюжеты, пусть и так много раз прочитанные прежде, вновь мгновенно захватили в плен ее воображение, напрочь вытеснив из головы все остальные мысли. Осторожный стук в дверь и голос мужа, раздавшийся из-за нее, заставили Таисию Николаевну вздрогнуть. - Да… Да, войдите! Отложив в сторону книгу, она попыталась быстро выбраться из-под тяжелого стеганного атласного одеяла, не желая, чтобы Алексей увидел ее лежащей в постели, но, как назло, запуталась ногами в нем и своем пышном многослойном одеянии, напоминающем штормовую морскую пену. - Гадость! – воскликнула она в сердцах, наконец-то выпутавшись, поспешно сунула босые ступни в домашние туфли и, подняв смущенный взгляд на только что подошедшего к ней супруга, выговорила: – Не думайте, я это вовсе не про вас! ___________________________________________ * тёмный коричневый цвет с рыжеватым оттенком
Алексей Елизаров: - Уж надеюсь, что не про меня. - легко улыбнулся Алексей, входя, и затворяя за собой дверь. Несмотря на поздний час спать он явно не собирался, и хотя скинул и сюртук и жилет в кабинете - узел шейного платка оставался нетронутым, а тугие манжеты белой рубашки по-прежнему были аккуратно застегнуты. Он оглядел спальню от двери, не сразу решившись пройти в это святилище, куда по странному капризу судьбы имел полный доступ - но не решался входить до сих пор. Исключая тот, самый первый день, который прошел для него так, что до сих пор воспринимался как в тумане. Молодая женщина села на постели, опуская босые ноги в домашние туфли и он замер, едва не задохнувшись от дикого сердцебиения, подступившего к горлу. В белой пене кружев, на широкой кровати со взбитыми подушками и сползшим одним углом до самого пола атласным одеялом, она казалась еще более маленькой и хрупкой чем днем. Такой невероятно близкой, такой соблазнительной, во сто крат красивее чем в любом, самом изысканном туалете. Ее темные волосы, обычно безжалостно сколотые в тугой узел сейчас рассыпались по ее плечам, пробуждая невероятное желание зарыться в них лицом, пропустить между пальцев шелковистые пряди. И хотя ее неглиже даже самый придирчивый критик не назвал бы откровенным - от вида ее тонкой шеи, и трогательно выступающих ямок ключиц, едва прикрытых пышными кружевами у него пересохло в горле. Что за мучение! Зачем, черт побери, он пришел сюда, неужели не мог подождать до утра и поговорить за завтраком? Зачем было подвергать собственную выдержку такому испытанию, он же не каменный, идиот, идиот, идиот!!!! Однако бесполезные, отчаянные вопли собственного сознания, как водится, возникли слишком поздно. Алексей медленно выдохнул, и направился через спальню, будучи не в силах отвести глаз от Таси. Протянуть руки сейчас, обхватить за талию, поднять с кровати, прижать к себе, склониться к ее губам.... провести ладонью по ее телу, сминая все эти кружева, и ощутить..... У него закружилась голова, от ощущения, которое его воображение в один момент нарисовало столь яркими и чувственными красками, что он буквально почувствовал запах ее волос, вкус ее губ, тепло ее дыхания на своих губах, прохладу ее гладкой, шелковистой кожи, восхитительное совершенство ее форм под своей ладонью... Стоп! Приди в себя, дурень. Ты все погубишь, если позволишь себе поторопиться! Неторопливо, чтобы дать себе время опомниться, и понимая, что стоит ему заговорить сейчас, то голос неминуемо выдаст охватившее его волнение, он прошел к глубокому креслу, стоявшему вполоборота к кровати, между нею и окном, и опустился в него, словно в некое убежище, способное защитить его от искушения. Не помогло. Он не мог оторвать от нее взгляда, в котором против воли светилось восхищение пополам с желанием. Наконец, приложив, почти видимое усилие он заговорил достаточно спокойно, если бы не выдававшая его, неизвестно откуда взявшаяся хрипотца в голосе. - Простите что побеспокоил, но надо отдать кое-какие распоряжения на утро, а для этого необходимо вначале посоветоваться с вами, Таис. Насколько я помню, завтра - день следующего урока для мадемуазель Софи?
Таисия Елизарова: Совместно с Алексеем Елизаровым При всем своем скромном опыте по данной части, Тася, однако, вовсе не была бы женщиной, если бы не поняла, что желанна Алексею. Ведь тот буквально застыл на месте, когда, высвободившись из сковавших движения пут, она выпрямилась и посмотрела ему в лицо, привычным жестом смахивая упавшую на глаза тяжелую прядь. Гладкие и прямые как стрелы волосы, которые, вопреки обычаям, она никогда не заплетала на ночь и уж тем более не прятала под кружевной чепец, давая полную свободу от шпилек и заколок и позволяя свободно ниспадать по спине и плечам, рассыпаться во сне по подушкам, всегда были тайной гордостью мадам Елизаровой. И всегда нравились Алексею, любившему, когда супруга представала перед ним с распущенными волосами. Стало быть, эта прихоть осталась в нем по-прежнему неизменной, как, может быть, и иные, что слишком часто вводили Таисию Николаевну в крайнее смущение, вызывая у мужа вместо понимания и терпения упреки, а порой и унизительную насмешку. Об этом госпожа Елизарова, увы, тоже помнила до сих пор слишком хорошо. Впрочем, страха и неприятия, испытанного в тот вечер, когда Алексей впервые переступил порог этой комнаты, вернувшись после своего многолетнего отсутствия, как ни странно, больше не было. Слова о том, что он не чувствует за собой права обладать ею, накрепко засели в памяти. И потому Тася чувствовала себя защищенной от любых посягательств, хоть и не знала, откуда идет подобная уверенность – ведь и раньше Алексей многое обещал ей, чуть ли не через минуту забывая только что данные обещания… - Да, в прошлый раз я пообещала, что следующий урок будет завтра, - откликнулась она, украдкой наблюдая, как супруг вначале медленно, точно сомнамбула, бредет в сторону кресла, а потом устраивается в нем, по-прежнему не сводя с нее глаз, в глубине которых все еще заметно было это смутное золотистое мерцание. И опять же – как ни странно, чувствовала, что ей нравится, несмотря на то, что ни о чем больше даже не желала думать. – А что за распоряжения и как они могут на это повлиять? - Распоряжения относительно часа завтрака, экипажа и прочего, но об этом после, потому как они зависят от итогов нашей беседы, – Алексей тряхнул головой, в попытке избавиться от наваждения, и как-то собрать расползавшиеся мысли. Вот ведь. Почти забыл, о чем собирался с ней говорить. Наваждение, туман. И дивное сочетание темных волос, глубокой синевы глаз и ее белоснежной кожи кружило голову, словно крепчайший самогон, а ведь надо было хоть как-то сохранить ясность рассудка. – Я хотел спросить - не слишком ли вы попеняете мне, если завтра я не буду сопровождать вас в Высокие горки? - Нет, - ответила Тася, почти не задумываясь, но уже в следующее мгновение упрекнула себя за подобное безрассудство. Сердце в груди будто бы дернулось и забилось в два раза сильнее: глупая, глупая! Как можно было так легко попасться?! Наверняка, это просто какая-то очередная проверка, которую он решил устроить, пользуясь тем, что отношения их в последние дни стали чуточку теплее и потому больше вероятность поймать момент, подобный нынешнему, когда чуть слабее ее внимание или самоконтроль. – Я имею в виду, что это, конечно, не очень правильно, но если ваши дела действительно невозможно отложить хотя бы до момента возвращения, то я поеду одна. Нельзя нарушать обещание, данное ребенку. Вы ведь меня понимаете? Алексей же вздрогнул от этого быстрого, слишком быстрого ответа, и пояснение, в очередной раз намекающее (в который уже раз), что в Горки она ездит лишь ради девочек, уязвило до глубины души. Ребенку... Где был этот ребенок, когда спустя почти три четверти часа после окончания урока, обе девочки были в саду, а она с Фроловым - в доме, наедине... И потом - каждый раз, когда он упоминал Горки - она вновь и вновь с упорством, достойным лучшего применения, подчеркивала – «ребенок», «Софи», «талантливая».... Только вот к чему это старательное подчеркивание, каждый раз заставляющее его стискивать зубы и отводить взгляд с мыслью о том, что на воре шапка горит? И что, будь эти визиты действительно продиктованы всего лишь необходимостью уроков, ей бы и в голову не пришло так тщательно и старательно акцентироваться на этом в разговоре. Впрочем, этот укол, который Алексей ощутил всем своим существом, имел и свои плюсы. Удивительное очарование женщины, сидевшей на постели, рассеялось, и желание, хоть и не растворившееся окончательно, тем не менее, теперь не кружило голову, мешая соображать. - Дело не только в моих делах, хотя вы правы, они тоже имеют место быть, - наконец, отозвался он довольно спокойно, отводя, однако, глаза на кончики собственных, соединенных перед лицом пальцев. Мысль о том, что Таис сможет прочесть по глазам, как его уязвил этот скорый, поспешный ответ, это очередное подчеркивание цели, по идее, не нуждавшейся в подчеркивании... была невыносимой. Что говорить? Сказать, что у него иные причины? Так ее эти причины вроде бы не интересуют, хотя логичным было бы предположить первый вопрос «почему?». – Возьмите завтра с собой вашу Катерину, и, если сможете, извинитесь за меня перед Анной. Я обязательно расскажу ей обещанную сказку при следующей встрече. - Конечно, - только и кивнула в ответ Таисия Николаевна, от настороженного слуха которой не ускользнуло, что извиниться за свое отсутствие муж попросил ее не перед Андреем, а лишь перед его маленькой дочкой. Однако надо было бы окончательно свихнуться, чтобы пуститься выяснять, почему. – Я даже думаю, что эта встреча вполне могла бы случиться в нашем доме: не все же нам ездить к Фроловым? Может быть, вы не станете возражать, если я завтра приглашу их к нам – всех троих? И, к слову! – внезапно вспомнив, она оживилась. – Помнится, вы опрометчиво пообещали мне новое фортепиано!.. - Разумеется, пригласите, – кивнул Алексей, и прикусил в улыбке губу, прикидывая, стоит ли сказать сейчас, или все же сделать сюрприз? Но, раз уж об этом зашла речь, то... Он чуть склонил голову набок, глядя на жену с лукавым выражением, и выждав небольшую паузу, все же сказал. – Пригласите, да хоть бы и с тем, чтобы провести ваш следующий урок у нас. Потому как одно из дел, ожидающих меня завтра – это проследить за тем, чтобы пресловутое фортепиано, точнее рояль – был бы доставлен и благополучно перенесен в гостиную со всеми подобающими ему почестями. Рояль работы знаменитой фабрики Шредера, он выписал на второй же день по приезде, вечером после того, как о нем зашла речь за обедом, причем отправил заказ не по почте, а командировал в Петербург Ефима, младшего сына конюха Степана, с достаточным запасом финансов, чтобы пролететь на перекладных лошадях это расстояние вдвое быстрее, чем это сделал бы тяжелый почтовый фургон. Был ли удивлен поставщик императорского двора и самых влиятельных фамилий страны, получив заказ от безвестного нетитулованного дворянина из провинции, где и имя-то Шредера знали далеко не все – осталось неизвестным, однако в том, что тот выполнит заказ с поистине немецкой точностью, Алексей не сомневался ни на йоту. - Что?! – не поверив своим ушам, воскликнула Тася, на мгновение перед тем, кажется, даже потеряв дар речи. – Но когда же вы успели?! Ведь это совершенно невозможно так быстро: выбрать, заказать, привезти сюда? Абсолютно потрясенная, она смотрела на супруга, изо всех сил пытающегося спрятать довольную улыбку, широко распахнутыми глазами и… действительно не знала, что ей испытывать по этому поводу. С одной стороны, было, несомненно, приятно, что давнее и, казалось бы, совершенно забытое обещание все-таки было им исполнено. Но с другой… означало окончательную потерю возможности видеться наедине с Андреем. И, стало быть, их завтрашняя встреча – последняя?! - Право, я не ожидала! – прибавила она, спустя минуту, вспомнив, что молчит уже слишком долго, а это может Алексея и насторожить. – Но, конечно, это… приятно, что вы так заботитесь обо мне. Выбрать, заказать и привезти... Собственно, выбирать и не приходилось. Шредеровский рояль стоял в гостиной того дома, где прошло его детство. И Алексей навсегда запомнил его глубокое и полное звучание, совершенный резонанс, намеренное укорочение и большую прозрачность звучания, что позволяло варьировать педализацию по собственному усмотрению, не создавая при этом загромождения звуками, мягкое сопротивление клавиш и особый блеск струн, сплав для которых держался в секрете и не был подвержен времени. Однако сказать всего этого было нельзя. Ведь это безымянный бастард светлейшего князя Воронцова великолепно играл на рояле, улавливал даже мимолетную фальшь в исполнении, и мог с закрытыми глазами, на слух отличить звучание шредеровского рояля от творений Дитерихса, Коллардов, Штрунца и многих других. Но вот Елизаров не разбирался в музыке. И потому... потому пусть выбор рояля покажется ей случайным везением. Алексей не нарушал долгого молчания, воцарившегося после ее слов, хотя вновь почувствовал это странное облачко, набежавшее на только что просиявшее солнце. Ее слова не содержали ничего, что могло бы объяснить это состояние - но отчего-то ему и не хотелось докапываться до причин. - О ком же мне еще заботиться? – отозвался он просто. – У меня на этой земле нет никого кроме вас. Помедлив несколько секунд, но, в общем-то, и не ожидая ответа, Алексей оперся о подлокотники, поднялся с кресла и подошел к окну – к тому самому, возле которого стояла она в первую ночь по его приезде. За ним было черным-черно, и со стекла рассеянным взглядом на Алексея посмотрело его собственное бледное отражение. В повисшей тишине гулко ударили часы и двенадцать медленных ударов, казалось, разнеслись далеко по притихшему дому. - Полночь, – вполголоса произнес он наконец, и обернувшись, посмотрел на молодую женщину. Она была так красива, и выглядела такой трогательной, маленькой, беззащитной в белой кипени одеял и подушек, что защемило сердце. Ну откуда, зачем эта чертова щепетильность, мешавшая сейчас шагнуть к ней, сграбастать в охапку, и... Алексей отошел от окна, спокойно подошел к кровати и, склонившись к Тасе, легко коснулся губами ее лба, у самой границы роста волос, а выпрямившись, проговорил совсем тихо: - Уже поздно. Завтра у вас долгая дорога и насыщенный день. Ложитесь-ка спать. А поскольку я уеду еще до рассвета, и за завтраком вас не увижу, то позвольте уже сейчас пожелать вам доброго пути на завтра. Доброй ночи. И, поклонившись, он направился к выходу.
Таисия Елизарова: Когда супруг покинул комнату, Таисия Николаевна еще немного времени оставалась, сидя на краю постели, не решаясь сразу же лечь обратно и прислушиваясь к звукам, доносящимся из смежной спальни. Но на сей раз дело было вовсе не в том, что беспокоило ее всякий вечер до этого. Алексей ведь дал слово и не нарушит его. После сегодняшнего разговора, после того, что увидела и почувствовала в нем, Тася уверилась в этом окончательно. Однако простые и сердечные слова мужа, произнесенные им перед уходом так буднично, словно и не было в том ничего для них двоих необычного, смутили госпожу Елизарову даже больше, чем… его поцелуй. Вернее, осознание того, что ласковое прикосновение его губ, так не похожее на учтивые и, в общем-то, формальные поцелуи рук, было ей совсем не неприятно. А вместе с этим – чувство стыда. Того самого, что впервые смутно зашевелился где-то внутри еще на обратном пути из Высоких Горок, когда Тася впервые подумала о том, что зря так легко согласилась переписать составленное Андреем прошение о разводе. Теперь же, прежде почти неощутимое, оно неумолимо росло и увеличивалось в душе, заполняя ее изнутри и вызывая тем весьма неприятное, давящее и гнетущее чувство вины, от которого все сложнее было отделаться. На другое утро госпожа Елизарова проснулась несколько раньше обычного. Горничная, явившаяся на зов барыни, была немного удивлена. Обычно именно ей приходилось будить Таисию Николаевну, не любившую вставать ни свет, ни заря и потому почти всегда недовольно ворчавшую и требовавшую себе еще хотя бы несколько минут сна, всякий раз, когда, вихрем влетая в спальню, Катя решительно раздергивала в стороны ночные шторы, впуская внутрь комнаты яркий дневной свет. Впрочем, быстро отыскав для себя объяснение странного поведения барыни в том, что нынче ей предстоит встреча – а почитай, свидание – с Андреем Егоровичем Фроловым, которого Катя, как и все остальные слуги в Павловке еще несколько дней назад почти уже держали за своего нового хозяина, ибо, как известно, что слуги знают все, всегда говорливая и любопытная, девушка не задала Таисии Николаевне ни одного вопроса, кроме обычных: какое платье приготовить к визиту в Высокие Горки и как уложить нынче волосы. Ну и прибавила еще после, как бы невзначай, что Алексей Николаевич уже отзавтракал и убыл из дому по делам: - Так что встретитесь с ним только вечером. А может, даст бог, и вовсе сегодня без этого обойдется, - прибавила она после с заговорщицким видом, помогая Таисии Николаевне избавиться от ночного одеяния, чтобы принять, по обыкновению, уже приготовленную к утру ванну. - А почему это, собственно, должно меня так уж обрадовать? – вдруг спросила Тася, поднимая глаза и устремляя на свою камеристку взгляд полный искреннего недоумения и недовольства. – И вообще, я, кажется, уже просила тебя никак не комментировать слов и поступков моего мужа. И если ты не понимаешь дружеской просьбы, то отныне можешь считать, что я это тебе приказала! Потому накажу, если приказ этот выполнен не будет. Прикусив язык и потупившись, Катя больше не произнесла ни слова до тех пор, пока не пришло время ехать к Фроловым. Да и дорогой лишь изредка обиженно и удивленно поглядывала на барыню, которая, странное дело, не проявляла ни проблеска обычной радости и довольства тем, что вскоре увидит дорогого для себя человека. А вместо этого, почти весь путь до Высоких Горок не отрывала глаз от взятого с собой, недочитанного накануне томика Вашингтона Ирвинга. Дочери Андрея Егоровича встретили свою любимую гостью, как всегда, с восторгом, сдерживать который на сей раз не было никакой необходимости – ведь нынче «Тасечка Николаевна» не привезла с собой незнакомых новых людей. Впрочем, после того, как все вместе пошли в дом, Аннушка все-таки спросила, у нее, смущаясь, почему в Высокие Горки сегодня не приехал Алексей Николаевич? - У него просто очень много дел, дорогая! – с мягкой улыбкой пояснила Тася, поправляя на макушке девочки слегка сбившийся набок бант и чувствуя себя при этом почему-то неловко, словно обманщица, хотя говорила чистую правду. – Но он просил передать тебе свои личные извинения за то, что не смог быть здесь. А также приглашение посетить в ближайшее время нашу Павловку. Вместе с папой, Сонечкой и мадемуазель Валери, конечно же!.. К слову, Соня, ты сможешь опробовать там наш новый рояль – Алексей Николаевич сказал мне вчера, что сегодня его как раз привезут к нам в дом. Это его мне подарок! - Ура! – воскликнула вторая из близняшек, шедшая вприпрыжку с другого боку, в нетерпении дожидаясь шанса как можно быстрее утащить Таисию Николаевну в музыкальный класс. – А к чему подарок? Разве у вас именины? - Соня, ну ты что, совсем глупенькая?! – внезапно воскликнула Аня со своей стороны. – Не понимаешь разве, что подарки дарят не только к именинам и на Рождество, а и просто так, когда кого-нибудь сильно любят?! - Да сама ты глупая! - А я говорю, что это ты… - обидевшись, Соня даже показала сестре язык, скорчив при этом препротивную гримасу. - Девочки! – нахмурившись, Таисия Николаевна наградила их по очереди строгими взглядами и приказала прекратить ссору. Однако слова маленькой Ани никак не выходили из головы. И, чтобы побыстрее переключиться на другое, она спросила, почему не видно Андрея Егоровича. Было, и в самом деле, странно, что он не вышел ее встречать. - Monsieur Andre est allé à la commune le matin…* - тихо произнесла гувернантка, все это время шедшая за ними следом и не решавшаяся, как и почти всегда, в присутствии госпожи Елизаровой, вставить в разговор лишнего слова. - Mais pourquoi?!** – удивилась Тася. - Je ne sais pas, madame. Mais il a promis de revenir pour le dîner. *** - Eh bien ... Il est bon****, - пожала плечами госпожа Елизарова. – Мы как раз успеем закончить наш с Соней сегодняшний урок. __________________________________________ *- Месье Андре уехал по утру в уезд. (здесь и далее фр.) ** - Но зачем?! *** - Не знаю, мадам. Но он обещал вернуться к обеду. **** - Что же... хорошо.
Алексей Елизаров: Не зря Алексей выехал из дома чуть ли не на рассвете. Таис не спросила его о целях поездки, и это казалось весьма на руку, поскольку встречать фургон на почте и препровождать его домой было совершенно необязательно, он мог бы с тем же успехом дождаться доставки и дома. Инструмент, он, конечно же, встретит, раз так удачно собрался в уезд именно сегодня, но основной смысл поездки был в другом. Контора Романа Ипполитовича Шанского, который был поверенным еще у Елизарова-старшего, открывалась в восемь утра, поэтому Алексей проездил по улицам уездного городка взад-вперед добрых полчаса, зато поспел к открытию первым и был принят без проволочек. Шанский - сухонький, сморщенный, человечек, казавшийся таким же потертым и пыльным, как тяжеленные папки и фолианты в его конторе, был, однако, вовсе не так стар, как казался. Глубоко запавшие глаза смотрели из-под кустистых седых бровей остро и цепко. И хотя по виду обладатель их сам казался совершенной развалиной - сновал между своих шкафов он ловко и быстро. Елизарова он тоже узнал сразу же, и, выслушав просьбу, с которой тот явился, довольно закивал. - Значит, завещание хотите составить? Похвально, похвально, что вы, наконец, об этом вспомнили, Алексей Николаевич. Хотя, если по уму, вам бы раньше опомниться. Уезжали на войну, а ну как не вернулись бы? Алексей развел руками. Действительно, непредусмотрительность Елизарова была феноменальной, но с другой стороны, совершенно в его духе. Он попросту не представлял себе, что может погибнуть. А если и представлял, то, видимо либо думал, что все произойдет само собой, либо попросту не заботился о том, что станет с Тасей. Либо, что более вероятно, просто боялся думать о смерти, и предпринимать шаги, которые способны напугать человека суеверного или слабодушного. - Знаю, Роман Ипполитович. Что поделать, молодой был, легкомысленный. Не подумал. - Можно подумать вы сейчас не молодой, - фыркнул Шанский, доставая папку, и сдувая с нее пыль. Алексей закашлялся, а поверенный даже носа не наморщил. - Ну-сс, милостивый государь, приступим. Извольте написать волеизъявление вначале на черновике, а после мы перепишем его на гербовой бумаге. Алексей замялся. - Не могу ли я только продиктовать его, а записал чтобы кто-то из ваших писцов? - А в чем дело? – Шанский, уже успевший усесться за свой стол, и развязывающий теперь тесемки папки, поднял голову: - Ранения у меня, Роман Ипполитович, застарелые. Мне тяжело писать. - Вот как? - поверенный задумался, постучал пальцем по папке, и протянул ему лист бумаги. - Ну-ка, напишите что-нибудь. Елизаров скрипнул зубами, но делать было нечего. Он взялся за перо, с неловкостью тут же провернувшееся в его руке. Затем поправил его левой рукой в пальцах правой, придав правильное положение, обмакнул в чернильницу, и начал писать. Медленно, с усилием выводя крупные, угловатые буквы, словно бы писал не пером по бумаге, а высекал зубилом по камню. Удерживать перо было трудно, неспособные к тонким движениям пальцы так и норовили его упустить. Оно проворачивалось, скользило, а когда Алексей пытался приложить усилие - то нажим, которого он не мог дозировать, оказывался слишком силен, и кончик пера прорывал бумагу. - Да-а, батенька, так не пойдет, - резюмировал Шанский, глядя на то, как его клиент в течение доброй минуты выводил два слова. - У вас и почерк изменился. И подпись тоже наверняка, да? - Увы, да. - Но так не годится. Вы должны заверить у меня вашу изменившуюся подпись, если хотите, чтобы и впредь счета или расписки за вашим автографом принимались за истинные. Иначе вас могут обвинить в подделке и мошенничестве. - Я слышал о таком, но, признаться, не знаю, как это делается, - Алексей отложил перо. - Необходимы несколько свидетелей, которые подтвердят вашу личность официальным образом. А потом заверят вашу подпись, которую вы повторите несколько раз в их присутствии, подтверждая таким образом, что так подписываетесь действительно вы, Алексей Николаевич Елизаров, и отныне вашу подпись следует считать именно такой. Алексей, собственно, знал об этой процедуре, хоть и без деталей. И заранее зная, что рано или поздно понадобятся люди, способные засвидетельствовать его личность, а слуги и члены семьи для этого не годились, он, тщательно штудируя все документы которые только смог найти в архивах конторы и в кабинете, запоминал имена и должности людей, которые там упоминались. И теперь, делая вид, что раздумывает, наморщил лоб. - Свидетелей... и кого бы мне позвать... - Врача перво-наперво, если то, что мешает вам - есть результат ранений, - флегматично посоветовал поверенный. - Никита Сергеевич! - моментально вспомнил Алексей врача, счета за оплату услуг которого были внесены в расходные книги пятнадцатилетней давности. - Прокофьев. Он еще практикует? - Какое там. Стар он уже, разве что изредка. Но в свидетели годится, верно, он еще и батюшку вашего, Николая Алексеевича пользовал, помнится, и вас с детства знает. - Зверев, заседатель суда? - Помер он, давно. Годков восемь тому. Сердце, говорят, лопнуло. А по мне - так жрать меньше надо было. Вы ж его помните - он в собственное кресло с трудом помещался. Алексей в задумчивости откинулся на спинку стула. - Рындин Иван Яковлевич, канцелярист Земского собрания, Авдотьев Гавриил Макарович, землемер, Лихоимцев Валерий Павлович, секретарь банковский? - Довольно, - Шанский, записывавший имена на клочках бумаги, остановил его движением пера. - Авдотьев на каторге второй год. Супругу свою с полюбовником застукал, порешил обоих, теперь вот Сибирь меряет. И навряд ли скоро вернется, Сибирь - она большая. Лихоимцев в отставке, свечки каждый день в церкви ставит за то, что его в тридцатом году за лихоимство не упекли, на волосок от того был. Хороша фамилия, да? А вот Рындин как был канцеляристом, так и остался, - он обернулся, подзывая писца и протягивая ему бумагу. - Афроний Степаныч. Вот этих троих извести-ка, голубчик – нужны как свидетели. Да передай, что буду очень благодарен, если не откажутся, и поторопятся. - Роман Ипполитович... может, за Прохоровым мне самому сходить? - Алексей поглядел на уходившего писца. - Невежливо как-то. Почтенный человек, в годах уже немалых, а его вот так, без объяснений, с посыльным записочкой вызывать. - Не положено! - значительно проговорил Шанский, водружая на нос пенсне, и глядя на Елизарова поверх круглых стекол, - Он нам не как знакомый нужен, а как свидетель. По закону освидетельствуемый, то есть вы, со свидетелями видеться может лишь в присутствии должностного лица, то есть меня. Порядок есть порядок, хотя, может, вам это и покажется нелепым. - Понимаю, - Алексей не пытался настаивать, и стал ждать. Меньше чем через час все трое были в сборе, причем старый доктор прослезился, увидев Елизарова живым, а Лихоимцев поглядывал на него крысьими глазками и отводил взгляд. Шанский, прекрасно знавший всех троих, тем не менее, напустил на себя неприступный вид полицейского следователя при исполнении, вызвал в качестве уполномоченных своего писца и еще какого-то деятеля, которого не удосужился представить, и устроил снятие свидетельских показаний по всей форме. Алексей не знал - смеяться ему или негодовать, но, тем не менее, был в глубине души бесконечно благодарен Шанскому за его въедливость и предусмотрительность. После такого подтверждения личности, которое вроде бы всего лишь предшествовало подтверждению подписи, он мог бы ощущать себя в полнейшей безопасности. Когда "подтверждение личности" было завершено, врач, по просьбе Шанского, более походившей на приказ, попросил его показать руки. Алексей скинул сюртук, закатал до локтей рукава рубашки, и разнообразие выражений на шести лицах едва не заставило его усмехнуться. Старый поверенный и бровью не повел, только вглядывался весьма внимательно, врач широко раскрыл глаза, Рындин отвернулся и перекрестился, а выражение ужаса и отвращения на трех других было таким красочным - хоть сейчас картины пиши. Прохоров все же добросовестно осмотрел обе руки, прощупал сухожилия на предплечьях, заставил согнуть и разогнуть пальцы, потом подержать то один, то другой предмет, от массивного пресс-папье до зубочистки, причем все это зачем-то велел проделывать с закрытыми глазами. И наконец, взявшись за дело всерьез, обследовал правую кисть с каким-то странным приспособлением, похожим на кусок каучука из которого торчал вплавленный в него треугольный шип. - Что скажете, доктор? - тоном судебного заседателя осведомился Шанский. - Скажу, что почерк и подпись, разумеется, должны сильно измениться. - Вы вполне уверены? Может, есть необходимость заручиться еще одним мнением? - со свойственной ему въедливостью осведомился поверенный. Старый врач возвел глаза к потолку: - Да зовите хоть самого Арендта. Он вам скажет, как и я - чудо, что Алексей Николаевич вообще умудряется удерживать в пальцах такой тонкий предмет, как перо, не говоря уже о том, чтобы писать им. На этот раз даже Шанский был удовлетворен. Далее последовало еще одна муторная и долгая процедура, в течение которой Елизарову пришлось расписаться на нескольких гербовых бумагах, а свидетели заверяли их по очереди, старательно выписывая диктуемые писцом формулировки. В конце концов, и это было закончено, свидетели удалились, а поверенный с клиентом, наконец, занялись делом, из-за которого тот, собственно, и пришел. Шанский оказался приятно удивлен. Елизаров, который на его памяти не отличался педантичностью, сейчас весьма придирчиво отнесся к формулировкам, напрочь вычеркнул пункт, который предусматривал волю завещателя на случай, если смерть наследника последует раньше, чем завещание вступит в силу. А также удивил поверенного тем, что, называя жену своей единственной наследницей, оговорил еще и пункт о том, что завещание должно вступить в силу не только в случае его смерти, но и в случае безвестного исчезновения сроком более года. А на удивление Шанского ответил тем, что возможно вынужден будет снова вернуться на Кавказ, где все может произойти. Закон в этом случае предусматривает счесть без вести пропавшего – погибшим, лишь спустя десять лет, но здесь ведь и сам завещатель имеет право распорядиться, как сочтет нужным? Против этого возразить было нечего, хотя поверенный понятия не имел, откуда Елизаров поднабрался таких сведений. Когда, после всего, Алексей выбрался из пыльной конторы на свежий воздух и яркий солнечный свет, то казался самому себе таким же затхлым и пропыленным, как папки на полках у Шанского. И долго щурился, привыкая к солнцу, звукам и уличной суете. В конце концов, он зашел на почтовую станцию, уплатил за пересмену лошадей для ожидаемого им фургона и велел тотчас же по приезде перенаправить его в Павловку. Затем, еще немного поразмыслив, отправился в ювелирную лавку, рассудив, что рояль не явится для Таис неожиданностью, раз уж она узнала о нем заранее, а ему хотелось порадовать ее настоящим сюрпризом.
Алексей Елизаров: Совместно с Андреем Фроловым Все же ювелирная лавка в уездном городке - это не Пятигорск, где предоставленный ассортимент мог удовлетворить даже самый взыскательный вкус. Великосветское общество, собирающееся там на водах каждый сезон, имело такой спрос на разного рода украшения, что ювелирам не приходилось жаловаться. Здесь же Алексей решительно не мог найти что-либо соответствующее своему вкусу - большинство предоставляемых украшений годились разве что для услаждения вкусов каких-нибудь мещанок. Кольцо для себя он, впрочем, приобрел легко - благо простой золотой обруч безо всяких изысков можно было отыскать в любой лавке. А вот подарок для Таис.... В конце концов, ему попался на глаза кулон - каплевидный сапфир, темно-синий, как ее глаза, в тонкой филигранной оправе из серебра. Приказчик заторопился, видя, что покупатель не собирается торговаться, заявил, что у него имеются еще и изумительно подходящие к этому кулону серьги и исчез в задней комнате. Алексей лишь хмыкнул, и оперся локтем о прилавок, зная, что это ожидание может продлиться довольно долго Фролов с самого утра выехал в город, чтобы встретиться с одним знакомым судейским, который вполне разбирался в вопросах, интересных Андрею Егоровичу. За неторопливой беседой он провел там добрых два часа. И уже думал, что и не выберется на свою беду из цепких лап Георгия Прохоровича, когда в кабинет его вдруг явился секретарь и жалобно проблеял, что господина поверенного ожидают в приемной целым семейством по срочному спорному делу. И так как дело и впрямь было спорное, по этому поводу, прямо за дверью кабинета Георгия Прохоровича уже успела вспыхнуть серьезная перебранка. - Видать, наследники. Тут купчиха одна померла, капитал немалый, а прямых наследников нет, вот теперь все прочие и грызут друг другу глотки. Один аж из Первопрестольной заявился! - Ну, тогда не стану более занимать вас своими проблемами, и так уж довольно на меня времени потратили. Весьма признателен за оказанную помощь. И непременно напишу в Петербург по вашему совету. Выйдя на улицу, Фролов вытащил «брегет» и, взглянув на время, понял, что еще успеет зайти к приказчику в ювелирную лавку, а после неспешно до обеда вернуться в имение. Тася к тому времени как раз окончит занятие с Соней. Каково же было его удивление, когда переступив порог маленького магазинчика, он сразу же наткнулся взглядом на спину человека, которого никак не ожидал увидеть именно здесь и сейчас! Когда за спиной открылась дверь, Алексей машинально оглянулся и вскинул бровь, не в силах скрыть удивления. - Андрей Егорович? Рад вас видеть, хотя, признаюсь - неожиданно. Он шагнул навстречу Фролову, протягивая ему руку. - Какими судьбами? - Доброго дня, Алексей Николаевич, - Фролов вежливо поклонился, пожал протянутую руку и, совладав наконец-то со своим замешательством, прошел к одной из витрин, где лежали брелоки и булавки для галстуков, - Да вот, по делам имения был в городе. И решил заглянуть сюда – часы почистить. Он вновь достал свой «Breguet», хотя чистить его отдавал лишь в прошлом месяце. - Стали отставать, а это неприлично для подобных часов, - из-за занавески выплыл круглолицый приказчик, и Фролов, желая опередить его словоохотливость, сразу же объявил о цели своего визита. Сам же продолжил внимательно разглядывать булавки – одну с янтарной головкой, другую с малахитовой. Однако успел попутно отметить взглядом и кулон на бархатной подложке, и маленькие сапфировые капли, что держал в руках ювелир, - А вы себе или супруге что-то выбираете? - будто нехотя спросил он. - И то, и другое, - Алексей пожал плечами, снова опираясь о прилавок. - Зашел за подарком для Таис, заодно и вспомнил, что раз я больше не в плену - то надо купить и отнести отцу Герману новое обручальное кольцо для освящения. Горцы ведь не оставили на мне не то что кольца - но даже и креста. Хотя, право, среди всех формальностей, необходимых после возвращения, это - самая малая. - Ну, что вы! Для христианина – это важно, - Фролов пожал плечами и повернулся к Алексею Николаевичу, разглядывая того более внимательно. Странным образом, сейчас, когда Таси не было рядом, и ее близость не сбивала ход его мыслей, он мог трезво смотреть на своего оппонента. Елизаров либо был хорошим актером, либо и вправду переменился. Конечно, ощущалась некоторая настороженность по отношению к нему и не случайно – не дурак же Елизаров, чтобы не понимать, что могло происходить между ними с Тасей, но открытой враждебности или надменности, о которой так часто упоминал Филиппов, не было, - Но ведь не только это вас привело сюда? Полагаю, с момента вашего возращения дел и хлопот навалилось на вас немало? - Более чем, - фыркнул Алексей. - Я приехал к своему поверенному, к Шанскому - знаете такого? Составить завещание. Десять лет назад по молодости или по легкомыслию, отправляясь на Кавказ, я об этом и не подумал. А когда разбирал свои дела - наткнулся на отцовское завещание и ужаснулся. Оно составлено таким образом, что в случае моей смерти, при отсутствии кровного наследника на родовое поместье у младшего брата отца прав будет куда больше, чем у Таис, можете себе представить? Казалось бы - дело на каких-нибудь полчаса, а мне пришлось провозиться все три, потому что еще следовало найти людей, подтверждающих мою личность и врача, а также пройти скучнейшую процедуру по заверению подписи. Почерк-то у меня изрядно изменился. Впрочем, благодарен его дотошности, иначе я, пожалуй, легко бы попал впросак, подписывая счета, их, чего доброго, никто не принял бы. - Вот как?! В таком случае, ваш дядюшка проявил либо мало знания, либо много такта: мне неизвестно, чтобы Таисия Николаевна испытывала с его стороны какие-либо притеснения. Впрочем, о вашей смерти и не заявляли открыто. И завещания не оглашали, а все-таки – не каждый добрый родственник будет ждать, когда тело усопшего остынет, - заметил Фролов, невольно вспомнив толпу наследников покойной купчихи в приемной судейского. - Шанского я, конечно же, знаю. Приходилось с ним иметь дела, когда я в городе состоял на службе. Он и вправду, человек совестливый – дело ведет свое весьма споро и не пропускает мелочей, чтобы уж ему никто не мог предъявить претензии. Но простите мое любопытство. Как это у вас мог вдруг перемениться почерк? Фролову, конечно, доводилось слышать, что некоторые люди теряли возможность совладать с пером, например, пережив апоплексический удар. Но ему вдруг сделалось любопытно узнать, что послужило к тому причиной у Елизарова. Ведь, несмотря на то, что, судя по заметной хромоте, тот перенес немало испытаний в плену, руки его были на вид вполне здоровы. А сейчас даже и ухожены. Вместо ответа Елизаров расстегнул запонку на правом манжете и, оттянув кверху рукав и сюртука, и рубашки, повернул к нему правое предплечье, располосованное от запястья до локтя бугристыми шрамами в большой палец толщиной, явно оставленными каленым железом. Само же запястье охватывал широкий "браслет" от кандалов, стерших плоть до самых костей, а еще чуть повыше темнел жуткий воронкообразный рубец, от чего-то массивного, пробившего руку насквозь, и глубоко втянувшего между костями предплечья не только часть мышц, но и кожу. - Сухожилия перебиты, - коротко пояснил он. - С ножом, вилкой, да хоть с пистолетом справиться-то могу, а вот удерживать в пальцах перо - тяжкий труд. Я пишу сейчас не лучше пятилетнего ребенка, с тем же трудом и так же неловко. Впрочем, это не самая интересная тема, - он опустил рукав и, застегивая запонку, с интересом поглядел на Фролова. - А могу ли я побыть несколько бестактным и полюбопытствовать - какие дела привели в город вас? Видеть его здесь было удивительным облегчением. Ведь это означало, что Фролов, который, несомненно, знал, что Таис сегодня приедет к нему, вовсе не дожидался ее, как следовало бы любовнику, а попросту занимался своими делами! Похоже было на то, и Алексей ощущал себя так, словно у него камень с плеч свалился, и беседовал с ним так легко и по-дружески, словно не было этих жутких, тягостных колебаний и размышлений, отравлявших ему первое время пребывания дома. - Что же, простите меня еще раз за нескромное любопытство, - ответ и демонстрация более чем удовлетворили Фролова, а вот несчастный приказчик, который все еще стоял молча с оборотной стороны витрины, отчаянно изображая, что вовсе не интересуется беседой своих визитеров, побледнел, и нижняя губа его растеряно отвисла, обнажая ряд мелких желтых зубов, - Наверное мучают боли при смене погоды? Конечно, не могу сравнивать, но у самого перелом руки еще с детских лет зимой напоминает о себе отвратительнейшим образом. Но доктор Иванов, который три года как стал здесь уездным хирургом, придумал мне неплохую мазь. Обратитесь к нему, он кудесник. Живет здесь недалеко, через три улицы. На самом деле, этот пространный монолог нужен был Фролову в первую очередь, чтобы придумать достойный и правдоподобный ответ на вопрос Елизарова. Ведь, хотя в самом начале беседы он и упомянул о делах имения, теперь требовалось найти более емкое объяснение. - Собираюсь строить ткацкую мастерскую и заказывал станки, - и это было правдой. Только станки были выписаны еще месяц назад. А строительство начнется уже через пару недель, когда из Москвы прибудет архитектор для консультации по поводу проекта здания, предложенного одним из его крестьян, которого сам Фролов давно выделял как умного и смекалистого, и даже отправлял за границу учиться. – Будет интерес, приезжайте – покажу, что задумал, – прибавил он с любезной улыбкой, а сам, будто в записную книжицу, занес в память обязательное, в ближайшее же время, посещение Шанского и того доктора, что осматривал Елизарова. - Любопытно, хотя интерес скорее умозрительный, чем практический, - отозвался Алексей. - Вы же знаете, на моих землях не выращивают лен, а закупать сырье со стороны, чтобы ткать у себя - не слишком оправданно. Я бы скорее расширил сахароварню, от свеклы в этом году деваться некуда, а на следующий будет еще больше, если погода позволит. Он никак не прокомментировал замечание Фролова о враче, лишь кивнув в благодарность. Перебитое бедро, которое так долго оставалось не вправленным и так скверно срослось, конечно, болело, и не только при перемене погоды, но это было наименьшее из зол. А что до всего остального... не все ли равно, худшей боли, чем была все эти пять лет, все равно не будет, а значи, вполне можно перетерпеть, и стоит ли возиться? Приказчик тем временем робко поставил на прилавок коробочку и подтолкнул ее вперед - с одной стороны не решаясь прервать разговор клиентов, а с другой - опасаясь, как бы заболтавшись, один из них не позабыл о сделке. - Что? Ах да... - Елизаров открыл коробочку, одобрительно кивнул и, спросив цену, заплатил не торгуясь. После чего обернулся к Фролову. - Что ж, я рад был видеть вас, Андрей Николаевич. Мне пора, да и у вас дела. Надеюсь увидеть вас с дочерьми через пару дней на нашем вечере. Андрей посторонился, пропуская Елизарова к выходу, дотронулся пальцами до тульи шляпы, которую так и не снял до сих пор, и кивнул в ответ на приглашение, еще раз подтверждая, что непременно будет. Оставшись в лавке один на один, он еще некоторое время молча размышлял над случившимся. Разговор с мужем Таси в его душе оставил странный след . Беседуя о пустяках, он все же успел составить некоторое представление об этом человеке. Нейтральная территория, думал Фролов, и верно, позволяет беспристрастно взглянуть на человека. Впрочем, его-то интерес к Елизарову, как раз, носил характер вполне корыстный... - Андрей Егорович, позвольте ваши часы. Сейчас все проверим. Право слово, не думал, что они так быстро могут засориться! Честное слово, возможно, вы их неловко тряхнули?! - Не беспокойтесь, я не из-за часов. Они в полном порядке. Приказчик понимающе кивнул и сразу же переменился в лице. Конечно же, клиент имеет право на конфиденциальность, не только на приеме у врача, но и у ювелира. Тем более, если дело касается дамы. - Я позволил себе достать для вас небольшой альбом, где представлены образцы – эскизы, так сказать. Можно выбрать и выполнить похожее или же на ваш вкус соединить детали, - пару недель назад Андрей Егорович пожелал приобрести кольцо для дамы, но подходящего случаю изделия не нашел. Тогда-то приказчик и пообещал выписать ему из столицы каталог лучших Петербургских ювелиров, чтобы после уже оттуда сделать заказ в соответствии с пожеланиями, получив при этом собственный процент. А уж то, что Фролов – клиент щедрый выгодный, сомнений не имелось. - Хорошо, позвольте, я возьму его с собой. А сейчас бы приобрел у вас вот эту булавку с малахитом, да запонки в дополнение к ним. Кольцо, которое Андрей Егорович надеялся преподнести Тасе к Рождеству, теперь выглядело несколько несвоевременным даром. Хотя отказываться от его изготовления он и не собирался. Пусть не теперь, а чуть погодя, но украшение это непременно будет преподнесено его возлюбленной. А Елизаров…
Андрей Фролов: Путь из Владимира до имения был долгий, и лишь благодаря тому, что осень выдалась сухой, а потому дорога не раскисла и не превратилась в непроходимое грязевое болото, дома Фролов оказался всего через два часа после того, как вышел из ювелирной лавки. Тем не менее, когда он очутился в передней, звуков музыки было уже не слышно. - Закончили заниматься, - важно и будто снисходительно заметил Степан, который принимал у барина верхнюю одежду, цилиндр и различные свертки, - В дальней гостиной они, там теплее. Таисия Николаевна вас еще ждет. - Ну, тогда вели, чтобы обед скорее подавали, - распорядился Фролов на ходу, направляясь прямо в комнату, откуда уже хорошо были слышны детские голоса и женский смех. Он замер на пороге, разглядывая с удовольствием и щемящим чувством тоски эту абсолютную семейную идиллию. Тася и девочки расположились на пушистом ковре у камина и играли, гувернантка сидела в дальнем углу и занималась вышиванием. Поленья в камине потрескивали от жара, часы тикали, и все это было правильно. На какую-то долю секунды Андрей даже поверил, что случившееся с ними в последнее время – всего лишь какое-то наваждение. И что нет никакого Елизарова, а сам он давно уже женат на Тасеньке, и вот вся его семья ныне перед ним. Все же, это огромная несправедливость, что вышло по-другому! Впрочем, нескольких часов счастья – прямо сейчас, у него уж точно никто не отнимет. - Papa! Vous n'y étiez pas trop longtemps!* Как хорошо, что ты уже вернулся! – Соня и Аня повскакивали на ноги и бросились приветствовать отца, обнимая его и по очереди подставляя ему для поцелуя свои щеки, - А Тасечка Николаевна чуть было уже домой не засобиралась, ведь ты обещался быть к обеду! - Ну, и напрасно бы это сделала наша Тасечка Николаевна! Ведь у нас сегодня на обед вкусный суп из гороха, жаркое с французским соусом, но самое главное… – девочки замерли, глядя на отца, который по одному загибал свои пальцы, - Главное, что из города, от месье Фурне, я привез клубничные пирожные! - Ох! Слышите, Тасечка Николаевна! Вы чуть не пропустили настоящий пир! У вас ведь дома нет пирожных?! Тася, между тем, уже поднялась с пола, оправила платье и подошла чуть ближе к Фролову. И тот, едва высвободившись из цепких объятий дочек и отправив их вместе с гувернанткой умываться перед обедом, наконец-то смог сделать то, о чем мечтал всю дорогу из Владимира до дома: заключил ее в объятия и принялся покрывать быстрыми поцелуями губы и щеки. Чем, кажется, немало удивил и даже смутил ее, не привыкшую видеть его столь дерзким и порывистым в проявлении нежных чувств. - Как же я скучал по тебе! Кажется, всего ничего прошло с нашего последнего свидания, но такая мука быть от тебя вдали! Ну, да после! Все потом. Пойдем. Обед уже на столе. Взяв руку женщины и удобно расположив ее на своем локте, Андрей повел ее в столовую, как бывало это и раньше множество раз. Только вот что-то было не так сегодня, и он ощутил это ровно в тот же самый момент. Тася улыбалась ему, как всегда, но мысли ее явно были где-то далеко. И можно было даже не сомневаться, что как минимум одна из них, тревожащих ее душу, уж точно была о Елизарове. Вернее о том, что своим нынешним поведением они вновь нарушают законы и правила как Божьи, так и людские. То же продолжилось и во время обеда. И, чтобы узнать, наконец, что именно ее так гнетет, сразу из столовой Андрей позвал ее в свой кабинет. Впрочем, не только за этим, не терпелось рассказать и о работе, проделанной им за эти дни ради их общего будущего, услышать ее одобрение. *Тебя не было слишком долго!
Таисия Елизарова: Сразу после окончания урока, вновь собравшиеся вместе девочки, успевшие молниеносно, впрочем, как и всегда, помириться после произошедшей между ними, казалось бы, совсем недавно размолвки, упросили Тасю поиграть с ними в «охлопок». Этой простой и вместе с тем, веселой игре мадам Елизарову когда-то в детстве научили крестьянские ребятишки, а она, в свою очередь, однажды показала ее Ане и Соне, приведя их в совершенный восторг. С тех пор близняшки усердно собирали и хранили в коробках вместе с остальными своими детскими «драгоценностями» еще и вылезавшие изредка из нутра подушек тонкие пёрышки – те самые охлопки, которые во время игры всеми силами следовало поддерживать на лету собственным дыханием, не давая опуститься на землю прямо подле себя. Это означало проигрыш и необходимость уплатить остальным игрокам какой-нибудь фант – по их желанию. Игра, при всей немудрености правил, весьма подвижная и азартная. И поначалу Тася даже засомневалась, стоит ли «разгуливать» девочек перед все еще обязательным для них после обеда дневным сном. Но после, рассудив, что до этого еще полным-полно времени, согласилась. И следующий час – до того момента, как в гостиной появился Андрей, ненадолго замерший на пороге, с улыбкой наблюдая за царящим в комнате весельем, все трое провели совершенно замечательно. Трое – это потому, что мадемуазель Валери, в душе не одобрявшая «jeux de paysans sauvages»*, но не смевшая выражать неудовольствия вслух при мадам Таисии, отказалась от участия, сославшись на то, что недостаточно ловка, а проигрывать постоянно не хочет. В таких случаях Аннушка, от природы более мягкая и склонная к сопереживанию, чем Соня, обыкновенно предлагала выбрать другую игру, в которой могли бы участвовать все. Но, видимо, в этот раз азарт и в ней оказался сильнее сочувствия к бедной «неловкой» мадемуазель, так что дальше француженке пришлось довольствоваться в течение целого часа лишь вышиванием. И надеяться на то, что месье Андре вскоре вернется и «singeries»**, наконец, прекратятся. Собственно, так оно и вышло. Стоило Андрею Егоровичу войти, как пушинка, которой до того довольно долго не давали упасть, а теперь – никому более не интересная, грустно опустилась прямиком на подол Тасиного платья. Но этого уже никто не заметил. Непостоянные и переменчивые, как все дети, забыв обо всем прочем на свете, близняшки с обожанием, как на волшебника, взирали снизу вверх на своего дорогого «papa», ожидая, какой гостинец тот привез им на этот раз из далекого города. - Нет! Таких пирожных у нас дома определенно нет, - аккуратно смахнув с платья перышко, она встала на ноги и с улыбкой взглянула на Андрея и облепивших его по бокам девочек. Все-таки, удивительно, как хорошо ему удается с ними ладить! Часто думая об этом, Тася, сколько ни силилась, не могла припомнить, чтобы ее собственного отца сколь-нибудь занимала судьба дочери, до тех пор, пока не пришло время думать о ее замужестве. К чему это привело – известно. «Уж Андрей-то точно такого для Ани и Сонечки не допустит!» - подумалось Тасе. Отчего-то – с легкой грустью, что, верно, немедленно отразилось и во взоре, до того веселом и вполне безмятежном. Потому, было замечено Фроловым и истолковано по-своему. Так что стоило им вновь остаться вдвоем, как сразу после неожиданно пылких поцелуев и объятий, смутивших Тасю некоторой несвоевременностью – в комнату в любой момент могли вернуться дочери или их гувернантка, да даже и просто кто-то из слуг, тот немедленно принялся объяснять, что ведет себя так лишь потому, что сильно соскучился. - Да-да, я тоже очень по тебе скучала, - ответила она тогда, и в тот же момент с еще более усилившимся чувством неловкости вдруг поняла, что сказала это скорее машинально, чем искренне. Потому что, как ни странно, в прошедшие дни если и вспоминала об Андрее, то в связи с чем угодно, только не с радостным предвкушением новой с ним встречи… Отделаться от этой странной мысли оказалось не так-то просто. Поэтому и во время застолья Таисия Николаевна была менее оживленной, чем до того, как она впервые возникла. Хоть изо всех сил и старалась этого не показать. Но дети, да и не только они, все равно что-то чувствовали. Так что обед, несмотря на действительно вкусные блюда и восхитительный десерт имени месье Фурне, прошел не так свободно и весело, как хотелось. Сразу после чая гувернантка увела девочек в их комнаты. А Таисия Николаевна пошла вместе с хозяином дома в его кабинет. Однако беседа почему-то не стала более непринужденной и там. Говоря о каких-то общих вещах, вроде погоды, они никак не могли перейти на уже ставший для них двоих обычным сердечный тон. И разделявшее их небольшое расстояние – Андрей по привычке сразу сел в свое кресло за столом, а Тася устроилась напротив, все никак не желало сокращаться. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Потому что ни Фролов, ни тем более сама Таисия Николаевна ничего для этого не делали. Будто по молчаливому сговору. Когда же, видно первым утратив терпение, Андрей, наконец, спросил у нее, в чем все-таки дело, то помолчав еще немного, Тася вдруг подняла на него виноватый взор и тихо проговорила: - Умоляю, ты только пойми меня правильно, я нисколько тебя не осуждаю... Скорей себя. Потому что мне кажется, мы… поступили как-то нехорошо, написав это прошение о разводе тайно, словно воры какие-то. Словно… обманом! Не знаю, Андрей. Твоя воля, но сама я никак вот уже несколько дней не могу заставить себя прекратить об этом думать. Это меня и гнетет… не дает покоя душе. И ничего не могу с собой поделать! _____________________________________________ * «игры диких крестьян»( здесь и далее - фр.) ** шалости
Андрей Фролов: Еще с самого первого момента их сегодняшней встречи Тася казалась Андрею холодной и чужой. То же продолжалось и теперь, в кабинете, где рядом с ним как будто бы сидела лишь ее телесная оболочка, в то время как душа пребывала совсем в ином месте. Что это было за место и почему оно ее так влекло? Ответа у Андрея не было, ведь все его попытки проникнуть за эту туманную завесу оказались тщетны. Что-то прояснилось лишь пару минут спустя, когда после всяких бессмысленных фраз, Тася вдруг призналась, что ей стыдно за то, что они тайно написали прошение о разводе. И это оказалось для него весьма неожиданным, хотя следовало признать, что в чем-то она была права. Поступок этот и ему самому казался не слишком благородным. Но был ли он неправильным? Ведь они бы все равно, так или иначе, отослали это прошение! И если бы Елизаров немного задержался в пути и вернулся домой парой недель позже – то отослали бы даже вовсе без него. Так какая, в конечном счете, разница?! Рассуждая подобным образом, в глубине души Фролов, тем не менее, понимал, что все это – лишь отчаянное желание оправдаться перед собственной совестью. Однако и Тасино необъяснимое малодушие вызывало немало вопросов. Что означают ее сегодняшние слова? А может, ей вовсе не хочется развода? Может, уже не интересен ей вовсе он сам и их будущая жизнь? От этих мыслей в глазах Фролова промелькнул темный, предостерегающий огонь, который возникал крайне редко, и лишь в те минуты, когда он действительно бывал сердит или чем-то раздосадован. Впрочем, злился он не на Тасю, а скорее на Елизарова, который всего за несколько дней каким-то неведомым образом вновь сумел посеять в душе этой милой, но такой покорной женщины, семена смуты. И при этом, вспоминая их сегодняшнюю встречу в городе, Андрей никак не мог отделаться от мысли, что будь Алексей Николаевич просто посторонним и не имеющим к ней никакого отношения, то вполне вероятно, он мог бы даже показаться ему… приятным. Все случайно узнанное им сегодня невольно заставляло взглянуть на этого человека несколько под другим углом – составленное завещание, как попытка позаботиться о будущем супруги и даже подарок, который он собирался приобрести для нее без особого повода, тоже говорили скорее в его пользу, чем против. - Послушай, - заговорил он, наконец, спустя несколько долгих минут весьма тягостного молчания, в течение которых постарался полностью успокоиться, не желая демонстрировать своей досады. Тася подняла на него глаза и в ее взоре привиделось ему что-то похожее на надежду, которую испытывает утопающий, вдруг заметивший тонкий прутик, свисающий с края песчаного берега, - ведь теперь уже ничего не изменишь и остается лишь дождаться ответа, который будет здесь через месяц, больше – через полтора. И уж тем более глупо корить себя, ведь прошение это мы могли отправить гораздо раньше, чтобы тогда ты испытывала? А уж теперь, за этот срок, что нам остался, ты сумеешь подготовить супруга к неожиданному для него известию. Не думаю, что он станет слишком противиться… Впрочем, в последнем Андрей теперь уже не был так уж уверен. Еще не слишком хорошо узнав Алексея Николаевича лично, он, однако же, успел убедиться, что соперник его не лишен определенных достоинств. А теперь, к тому же, явно в лучшую сторону переменился в своих привычках, да еще и овеян героическим ореолом. Об этом с самим Фроловым не далее как сегодня утром в городе заговорила одна помещица, также случайно оказавшаяся во Владимире по делам. И хотя с визитами к Елизаровым пока еще никто не ездил, кажется, уже вся губерния жаждала собственными глазами увидеть вернувшегося с Кавказа живым храбреца. Помнил Фролов еще и о том, что прежде Елизаров слыл дамским угодником. Верно, и теперь не утратил умения прекрасно манипулировать женскими чувствами. Следовательно, вполне еще может, если зачем-либо поставит перед собой такую цель, вновь попытаться привязать к себе Тасю. На его стороне в этом время и возможность постоянно быть с нею рядом – все то, чего отныне почти полностью лишен сам Андрей. И это означает, что отныне ему придется прикладывать еще больше усилий, чтобы не позволить коварным чарам соперника вновь затуманить разум его возлюбленной. Но как же трудна эта задача! «Трудна, но не неисполнима!» - напомнил себе Фролов и вновь посмотрел на Тасю: - Ты сетуешь, что мы поступили неправильно? Может, и так. Но ты лучше меня знаешь этого человека. И потому просто ответь себе на вопрос: а стал бы он сам честно играть по правилам, если бы узнал обо всем заранее? Позволил ли бы тебе решать свою судьбу?.. Или, может быть, ты сомневаешься вовсе не из-за того, что мы вынуждены держать все в тайне?
Таисия Елизарова: Рассуждения Андрея, необычно – для него – многословные, и потому кажущиеся гораздо менее убедительными, чем всегда, вместо того, чтобы успокоить, только усилили сомнения Таси. А последняя реплика и вовсе её по-настоящему рассердила. Значит, «месяца-полутора» непременно должно хватить, чтобы подготовить Алексея к известию о совершенном у него за спиной… да что уж тут и говорить, предательстве? И единоличное право осуществить эту «подготовку» Андрей, стало быть, от щедрот своих отдает ей? Прекрасно! Просто замечательно! Интересно лишь одно: как именно он себе это представляет? Глубоко, с усилием вздохнув, чтобы сдержать рвущийся наружу гнев – весьма непривычное для нее чувство, Таисия Николаевна отодвинулась от стола. И, нервно сцепив в крепкий замок пальцы рук, сконцентрировала все внимание на висящем на стене за спиной у Фролова пейзаже, неизвестный ей автор которого, как мог, изобразил закат над маленькой, затерянной в горах, сицилийской деревушкой, надеясь хотя бы оттуда почерпнуть недостающего в последнее время душе и сердцу умиротворения. Но тщетно. В голову все равно упорно продолжали лезть обиженные и недовольные мысли, которых прежде в отношении Андрея сроду не возникало. Уже хотя бы потому, что основной их сутью было то, что все мужчины на свете одинаково эгоистичны и бесчувственны, поэтому просто не могут по-настоящему понять женских переживаний. А ведь чуть ли не с первого дня их знакомства Тася была убеждена, что уж Фролов-то точно не таков! И все остальное время он лишь укреплял ее в этой счастливой уверенности. «До тех пор, пока не возникла первая, по-настоящему трудная ситуация, в которой нужны не просто рассуждения, но четкий ответ, способный разрешить внутренние сомнения, а вовсе их не умножить!» Почувствовав, что за ней наблюдают, Тася оторвалась от изучения сельской идиллии и вновь взглянула в лицо Фролову. Он явно ждал от нее какой-то реакции на свои слова. И просто для того, чтобы прервать эту становящуюся уже неприлично долгой паузу, госпожа Елизарова кивнула и сказала: - Хорошо, я попытаюсь. Должно быть, именно сухая сдержанность этого ответа, подвигла Фролова искать более убедительные доводы. Прекратив апеллировать к неким абстрактным представлениям, он попытался обратиться непосредственно к ее, Тасиному, опыту жизни и общения с тем, по поводу кого ей сейчас вдруг вздумалось сожалеть. И это был сильный ход: тот Алексей, которого она знала десять лет назад, и верно, не отличался благородством и приверженностью принципам. И потому, может быть, заслуживал и ответного вероломства. Но нынешний… Пусть в мелочах, пусть пока и не в чем-то важном и значительном, но разве не демонстрирует он нынче к ней уважения, достойного хотя бы простой вежливой благодарности? Желая в очередной раз попытаться донести все это до Фролова, Тася открыла рот и приготовилась, было, заговорить, но тут же осеклась и нахмурилась: - Прости, Андрей, но вот сейчас я что-то совсем не понимаю, на что конкретно ты намекаешь? Или, возможно, и вовсе хочешь упрекнуть?
Андрей Фролов: Впервые с момента знакомства они с Тасей находились на грани ссоры – настоящей, с теми самыми глупыми обидами и надуманными обвинениями. И, даже понимая это каким-то внутренним чувством, остановить себя или её Андрей никак не мог. Нахмурившись в ответ на слова возлюбленной, он чуть оперся ладонью о столешницу и приготовился сказать, что ей не подобает думать о нем так дурно! Но как-то вовремя сумел удержаться на тонкой грани и вновь заговорил спокойным голосом, чуть с обидой поглядывая на рассерженную гостью. - Тася! Ни в коем случае я бы не стал тебя упрекать! Ты даже мысли такой не допускай, родная. Просто пойми, как тяжело мне думать о нас, когда ты на таком отдалении от меня. «И не одна!» - мысленно докончил он фразу и угадал, что она подумала о том же, так как взор ее стал еще более хмурым. - Я хорошо узнал тебя за эти годы. Ты отличаешься особым душевным складом – почти ангельским состраданием и способностью сопереживать. И вполне допускаю, что при сложившихся обстоятельствах тебе хочется быть по-человечески доброй к своему мужу, но ты не можешь не понимать, как он отнесется к этой «доброте»! Фролову хотелось развивать эту тему дальше, он даже встал из-за стола и, заложив руки за спину, принялся было шагать по кабинету, и уже дошел до его дверей, но вдруг из коридора донеслись детские голоса. Его дочери, видно тайком покинули детскую, намереваясь отыскать отца и Тасечку Николаевну. Привыкнув видеться с ней почти каждый день, теперь они просто не понимали причин изменения этого, казалось бы, уже нерушимого правила. Замерев у двери, Фролов дождался, когда шепот девочек и шорох их платьиц утихнет, а затем вдруг быстро ее отворил. При виде отца, близнецы в один голос изумленно пискнули, залились краской, но после дружно рассмеялись, и смело проскользнули в кабинет. - Мы сбежали от мадемуазель Валери! – с видом заговорщицы сообщила Аня мадам Елизаровой, - Она хорошая, только порой жутко скучная! Но папа грозится, что если мы будем плохо слушаться, он отошлет ее из имения, а вместо нее сюда приедет страшная ведьма! Лучше уж вы к нам приезжайте вместо нее! Соня, стоявшая рядом молча, согласно кивала. И Фролов как ни был раздосадован, что их с Тасей разговор столь внезапно прервался, равно как и тем, что Валерия Александровна вновь не справилась со своей работой, все равно не мог расценить это вторжение иначе, чем знак свыше. Ведь один Бог знает, до чего они могли бы договориться, если бы не оно! А вскоре и часы пробили половину пятого, что означало для Таси необходимость возвращения домой. К мужу, который, несомненно, уже ее заждался, и которому не терпится вручить ей подарок. Желая полностью изгладить из ее памяти неприятные воспоминания, в холле Фролов сам помог возлюбленной надеть накидку, а после, как обычно, вместе с дочерьми вышел провожать ее на крыльцо. И уже в самый последний миг, прижимая на прощание к губам ее прохладные ладони, шепнул: - Прости. Ну а позже, тягостные томления ревности и неопределенность набросились на него с новой силой. И, рассчитывая, по привычке, унять их делом, Андрей на весь остаток этого вечера закрылся в кабинете, намереваясь еще раз обдумать, как следует, план своих дальнейших действий.
Алексей Елизаров: Наведавшись после ювелирной лавки на почту, Алексей узнал, что ожидаемый им фургон уже прибыл, сменил по его указанию лошадей, и направился по дороге в Павловку. Он вернулся к лошади и, поднявшись в седло, пустился по той же дороге. Он не любил экипажи и не привык к ним. Всю свою сознательную жизнь предпочитал ездить верхом, а на Кавказе так и вовсе провел в седле в сумме больше времени, чем на своих двоих. Поэтому и в уезд направился верхом, и вернулся так же, сэкономив вдвое больше времени, чем потерял бы, медленно трясясь в экипаже. А помимо преимущества скорости - было еще и удовольствие. Невероятное, неописуемое удовольствие, нестись наперегонки с ветром, ощущая мощь и силу лошади, как свои собственные, давать коню полную волю, глотать воздух и едва ли не кричать от восторга. Даже когда галоп приходилось менять на рысь, а рысь на шаг, чтобы не переутомлять коня - все равно, сам факт нахождения в седле бодрил и подстегивал, а живительное тепло, которое шло от лошади, тепло, которое невозможно описать, словно наливало все тело удивительной, радостной силой, бьющей через край, как шампанское. Сегодня Алексей взял серого жеребца - поскольку Гладиатора под седло еще не ставили, и было бы неразумно в первую же проездку отправляться на нем в такую дорогу. Но, несмотря на то, что серый был далеко не самым быстрым коньком, которого доводилось видеть, он нагнал фургон едва ли не на четверти дороги, убедился, что рояль закреплен там на совесть, и, по крайней мере на вид, хорошо выдержал долгую дорогу от Петербурга, дал возчикам по целковому, и предоставив им и дальше ехать в том же неспешном темпе, пустился домой галопом. В Павловку Алексей приехал до обеда. Сдал серого Степану, прошел в дом. Таис еще не вернулась. Он поглядел на часы, припоминая, сколько времени длился урок в прошлый раз. Они тогда вернулись почти как он сейчас. Может, разве что на полчаса-час позже? Но определенно, они были дома еще до обеда. А сейчас? Она едет медленно? Или задерживается? Алексей прошелся по гостиной, покусывая губы и размышляя. «Может, я зря сделал, что отпустил ее одну? Нет. Не зря. Во-первых... когда бы я еще съездил к Шанскому? А во-вторых... я должен был дать им шанс, если они действительно близки. Но... но ведь Фролов в уезде был! - он вскинул голову, и эта мысль прошлась по душе живительным бальзамом. – Да. Фролов в уезде, Таис с девочками. Проводит урок, общается, может, и на обед у них останется, почему бы и нет, девочкам одним скучно. Интересно, а долго ли пробудет Фролов в уезде? Может, он уже отправился домой? А может, останется там до вечера? В любом случае, он там был! А не сидел дома, в ожидании Таис! А значит... значит...» Несмотря на все попытки сдержаться, и злое «а не рано ли радуешься», Алексей сиял, как новенький империал. Даже не стал отказываться от обеда, когда Варвара пришла спросить, подавать ли уже или нет – раз барыня пока так и не вернулась, а у Клавдии все готово, и безбожно стынет. Пообедал он, впрочем, наскоро. Едва притронувшись к супу, с грехом пополам, торопясь, кое-как осилил второе, и вовсе проигнорировал десерт, услышав такой ожидаемый грохот колес фургона по подъездной аллее. Теперь пора была сзывать слуг и перетаскивать тяжелый инструмент. В гостиной освободили место в углу у окна. Рояль, несмотря на свои габариты и внушительный вес, казался легким и воздушным благодаря сверкающей белой лакировке и ажурному пюпитру. Алексей выставил всех из гостиной, когда инструмент был установлен, сам поднял и установил деку, ставшую похожей на взметнувшееся для полета крыло, и с невольным трепетом поднял крышку. Чистая, нетронутая слоновая кость клавиш так и манила дотронуться до них, блестящие медные педали были расположены именно так, как он помнил, резные ножки словно бы не доставали до пола, как будто вся громада инструмента парила в нескольких сантиметрах над паркетом. А на откинутой крышке красовалась золотая надпись, знакомая ему с детства: «C. M. Schröder». Алексей не смог отказать себе в удовольствии коснуться клавиш. Играть он не мог, точно так же, как с трудом мог писать, поэтому просто прошелся по клавишам первой октавы вверх-вниз, проверяя звучание. Оно было глубоким, полным, совершенным, рояль оказался идеально настроен, и так хорошо укреплен в фургоне, что при перевозке не разболтался, и не требовалось даже вызывать настройщика. Весьма кстати, поскольку он понятия не имел, где такового можно найти. Немного подумав, Елизаров улыбнулся своим мыслям, вынул из кармана коробочку с подарком, положил ее на клавиши и закрыл крышку. Взгляд на часы подтвердил, что если Таис и осталась на обед в Горках, то время обеда уже час, как прошло. Возможно, она скоро приедет. Хотя «скоро» могло растянуться надолго. Выедет ли она сразу после обеда с девочками? Или... или Фролов все же успел вернуться в свое имение, и они.... Он тряхнул головой, не желая об этом думать. Она приедет. Обязательно приедет. И встречать ее с постной миной незачем, особенно, учитывая, что сам хотел отпустить ее одну. «Только вот ты не полагал, что она там задержится на весь день», - ехидно подсказала ревность. Алексей тихонько зарычал, раздражаясь на собственные мысли. Надо заняться делом, пока вновь не нахлынули все эти тягостные чувства, которые, как ему казалось, выстраивали стену между ним и Таис. В контору съездить, что ли? Нет... там есть, чем заняться с самого утра, а сейчас уже вторая половина дня. Туда завтра. А сейчас.... Он бросил взгляд в окно. Погода стояла прохладная, но сухая, солнечная, несмотря на то, что стоит уже конец сентября. Неожиданно поняв, чем сейчас лучше всего заняться, Алексей торопливо направился вон из гостиной. Клавдия была весьма удивлена просьбой барина выдать ему пару морковок, яблоко и горсть колотого сахара. Мало того, что подобный набор показался ей совершенно диким, так еще и тон, которым была выражена эта просьба – именно просьба (!) – доброжелательный, почти веселый, ошарашил кухарку настолько, что та едва не упустила ложку в приготавливаемый на плите соус. Степан, перемешивавший у входа в конюшню овес с ячменем и пшеничной мякиной, тщательно вывешивая здоровенным черпаком и бормоча себе под нос, чтобы не сбиться в долях, в которых следовало смешать три компонента корма, отвлекся от своего занятия и расплылся в улыбке: - Опять вороного водить будете? Вот это хорошее дело, денник почистить надо. - Не водить, Степан, - Алексей, взбудораженный предстоящим делом, хлопнул старого конюха по плечу. - Седлать. Степан выронил черпак в мешок с овсом. - Батюшка... Алексей Николаич, так ведь зашибет же! Ведь еще и недели не пробыл... - С тем же успехом и месяц держать можно. С домом освоился, теперь пора начинать дружить. - Так он же уже... вроде... дружит, кажись... - старый конюх как-то неуверенно поглядел на вороного, который, словно почуяв, что речь идет о нем, горделиво тряхнул гривой и выпрямился, демонстрируя себя поверх половинной дверцы денника во всей красе. - Ведь недоуздок только вам одеть на себя позволяет, да и гулять... - Гулять – еще мало, - Алексей прошел по конюшне, открыл денник, ступая внутрь, и принялся оглаживать жеребца. Тот, пофыркивая, мотал хвостом, и то и дело изгибал шею, делая вид, что хочет укусить. Елизаров с тихим смехом отдергивал голову, потом протянул кусок сахара на ладони. Шелковистые губы мягко сняли угощение, и он погладил жеребца по морде, а потом обнял, прижавшись щекой к атласно поблескивающей шкуре. Гладиатор всхрапнул, переступил с ноги на ногу, но противиться этой ласке не стал. - Седло готово? - Готово, барин, готово! - Степан заторопился в кладовую. Алексей, тем временем, снял с крючка узду, впервые прикрепив к ней мундштук - мягко изогнутый, с уплощением на грызле. Вороной попятился, почуяв запах железа, поднесенного к ноздрям, но Елизаров удержал его. Старый конюх, притащивший широкое, сделанное по мерке громадного жеребца седло, не мог не умилиться, глядя на то, как барин, который раньше на любую лошадь смотрел как на средство передвижения, у которого один конец кусается, второй лягается, а посередине – строптивость, лишь хлысту подверженная, разговаривает с жеребцом как с человеком, мягко, но настойчиво. Так, что тот, наконец, принял мундштук и позволил взнуздать себя честь по чести, хотя напрягшаяся шея и косившие из-под длинной челки глаза свидетельствовали о том, что он готов в любой момент взбунтоваться. Алексея это не слишком волновало. Мундштук сам по себе, особенно такой щадящий, ничего не значил, если им не дергать, и пользоваться уздой умело. Он не раз с благодарностью вспоминал берейтора в отцовском имении, который безжалостно лупил его, мальчишку, шамбарьером по рукам за любое неосторожное ими движение. Это часто оказывало после добрую службу, поскольку в кавалерии приходилось иметь дело с самыми разными лошадьми, и сейчас, во всяком случае, он мог быть уверен, что не причинит Гладиатору боли, которая могла бы спровоцировать бунт. - Алексей Николаич, а может, все-таки рано еще? - спросил Степан, наблюдая, как хозяин расправляет на широкой спине вороного новенький потник, и подавая ему седло. - Боязно мне за вас. Может, вначале я? - Нет, Степан. - Елизаров опустил седло и принялся застегивать подпругу. - Раз уж так получилось, что он только ко мне привык, то пусть и дальше так будет. Не бойся, объезжать сегодня не стану. Погуляю его немного у реки, но в полной сбруе, чтобы привык к седлу. И ко мне заодно. И в подтверждение своих слов, отстегнул стремена, чем более или менее успокоил старика. Гладиатор, все больше настораживаясь, вытерпел и эту процедуру, и когда Алексей, взяв его под уздцы, повел во двор – тоже не стал сопротивляться. Конюх вышел следом, провожая хозяина взглядом, пока тот шел по двору до ворот. Заскрипели литые створки, выпуская Елизарова с вороным в поводу, и Степан, охая, и качая головой, вернулся к своим занятиям. Ох, не хотелось ему отпускать барина одного с этим черным дьяволом, который хоть и приуспокоился, но все равно способен был выкинуть любой фокус! Однако возражать не посмел. Алексей же неторопливо провел жеребца по длинной подъездной аллее вниз, к дороге, что шла вдоль берега реки, пересек ее и спустился на широкий низкий песчаный берег. Гладиатор, вначале настороженный, и готовый сопротивляться при малейшей попытке насилия, понемногу успокоился, и шел, спокойно помахивая хвостом. Елизаров, выйдя на берег, отпустил коня, и тот первым делом подошел к воде, опустил голову и сделал несколько долгих глотков. Алексей выждал несколько минут, а потом, отойдя на несколько шагов, вынул из кармана морковку и негромко позвал: - Гладиатор! Иди сюда, мальчик. Иди. Фриз, тряхнув длинной гривой, подошел, откусил добрую половину, аппетитно захрумкал, и сообразительно потянулся за продолжением, но Елизаров с улыбкой завел руки за спину. Вороной фыркнул, ткнулся головой вначале в одно его плечо, потом в другое, требуя добавки. Алексей тихонько засмеялся, и отошел на несколько шагов: - Хочешь еще? Иди. Возьми. Новый фырк носил явственный оттенок возмущения, и Гладиатор снова придвинулся поближе. Алексей повернулся на месте, все еще пряча огрызок за спиной, вынуждая развернуться и коня. Тот издал тихое ржание, в котором звучало нетерпение, но без всякой злости, поскольку ни улыбка, ни мягкие движения человека не провоцировали ярости, а казалось, напротив, приглашают к игре. С ним еще никто не играл, и такое восхитительное, интуитивное для всех лошадей занятие, которому они с удовольствием предаются друг с другом на воле, сейчас навязывал ему... человек? Это было ново, непонятно, но вместе с тем, в руках у этого человека было лакомство, а главное - непреоборимая уверенность, и странная, свойственная лишь этому двуногому, мягкая властность... хозяина. Старшего. Вожака. Который, тем не менее, никогда не причинял боли, приносил еду, заботился, а теперь вот и играть затеял! Все еще настороженный, Гладиатор вопросительно всхрапнул, ткнувшись носом в лоб человеку, на что опять услышал смех, и вновь был вознагражден морковкой. Алексей был в восторге. Ему не раз доводилось видеть горцев, джигитов, те чудеса, которые они вытворяли в седле, и удивительную покорность, с которой подчинялись их лошади. Расспрашивая, он слушал, наблюдал и видел, видел много раз, как завязывались эти удивительные отношения, когда лошадь подчинялась человеку не под воздействием железа, шпор и хлыста, а сознательно признавая товарищество, и главное - превосходство человека. Превосходство не угнетателя, но друга, старшего товарища, в простом понимании табунного животного - вожака стаи. И теперь неторопливо, мягко, день за днем подводил своего Гладиатора к осознанию того, что конь, кажется, сейчас начинал принимать. Или - уже принял? Алексей отходил все дальше, звал все настойчивее, и жеребец подбегал раз за разом, вначале за подачками, потом - за ласковым поглаживанием по ноздрям. Время от времени подныривая под его шею и выглядывая с другой стороны, и уже расслабившись сам - смеясь в голос, подначивая вороного к более активной игре, Елизаров чувствовал, как былая настороженность, сменившаяся удивлением, и выжидательным недоверием, сменяется удовольствием, азартом, и наконец.... доверием и весельем. Пригибаясь, делая вид, что хочет метнуться вправо, а потом влево, он нарочито обманывал своего четвероногого партнера. А тот, всхрапывая, поднимался на полупессаду, с силой ударяя обоими передними копытами по земле, повторяя его движения. И игра, начавшаяся так незаметно и осторожно, мало-помалу стала набирать обороты. Алексей, прихрамывая, отбегал на несколько шагов и резко сворачивал вбок, а вороной догонял, вначале шагом, потом быстрее. Широкий берег реки оглашали веселые окрики, храп и ржание. Отбегая и отпрыгивая из стороны в сторону, он дразнил жеребца, подбадривал, подзуживал, до тех пор, пока стало непонятно, кто из двоих за кем гоняется. То вороной наскакивал на человека, поднимаясь на дыбы и нависая над его головой всем своим телом и поджатыми к груди мощными копытами, а Елизаров, уворачиваясь в сторону, с силой хлопал по лоснящемуся вороному крупу, и хватал за хвост, подзадоривая еще больше веселыми окриками. То уже он сам, подволакивая ногу, пробегал несколько шагов, делал вид, что хочет с наскока опереться руками о его спину и взлететь в седло, а вороной отпрыгивал в сторону, словно на шарнирах, и уносился прочь, взмахивая густой гривой. Но лишь для того, чтобы вновь после подняться на задние ноги, развернуться на них, точно геральдический единорог, и вновь с веселым ржанием кинуться на хозяина, который, пробегая несколько шагов ему навстречу, нырял под его голову и выскакивал около бока, пропуская мощное животное в какой-нибудь пяди от себя. Все быстрее и быстрее, так близко, что казалось, пятисоткилограммовый жеребец в любую секунду сшибет его словно муху. Вскоре Алексею стало жарко, он скинул и сюртук и жилет на сухую корягу, валявшуюся у кромки воды. Гладиатор заржал, недовольный этим перерывом в игре, и помчался на него, развевая длинной гривой, точно черный смерч. Мужчина со смехом припал к коряге. И вороной, легко взвившись в воздух, перенесся через него, как на крыльях, влетел прямо в воду, подняв тучу брызг, что явно понравилось. И тогда он принялся носиться взад-вперед по кромке воды, разбрызгивая воду, словно мифический конь Посейдона, оглашая воздух заливистым ржанием, шалея от распиравшей его силы, собственной мощи и озорства, которому никогда не находилось выхода. - Сюда! Давай, мальчик, иди сюда, бегом! Быстрей, быстрей, вот так! - возглас перешел в смех, когда Гладиатор вылетел из реки, и помчался по взрытому его же копытами песку, задорно храпя, и то и дело рыская из стороны в сторону, чтобы не дать себя обойти. Алексей метнулся в сторону, и жеребец пронесся мимо, взвился на дыбы, развернулся, и кинулся обратно... От этой беготни снова ожила боль в ноге, отметаемая поначалу бурлившим в крови возбуждением и весельем, но Елизарову не хотелось прекращать игру, да и жеребец разыгрался так, что, казалось, его уже не остановить. Удивительная, захватывающая, и со стороны казавшаяся невероятно опасной, игра опьяняла обоих. Еще один пробег мимо, еще... не раз Алексей оступался и падал, не сумев сохранить равновесие на подкашивающемся от боли колене. И Гладиатор, со свойственной всем лошадям сверхъестественной чувствительностью, либо перепрыгивал через него, либо в последний момент срывался в сторону, и внимательно следил за попытками хозяина подняться, а потом все начиналось заново. За этой игрой они не услышали ни стука колес экипажа по дороге, ни удивленного возгласа, продолжая свой удивительный танец, в котором мощный вороной конь играл с человеком, словно беспечный жеребенок, а человек, хохоча и выкрикивая какие-то слова, словно светился бесконечной радостью. Наконец, споткнувшись в очередной раз, Алексей не сумел встать, и, смеясь, поднялся на колени, запрокинув голову. Гладиатор победно заржал, поднялся над ним всем своим весом, балансируя на задних ногах, опустился вновь на все четыре ноги справа от человека, словно забавы ради подставлявшего себя под копыта, взвился опять, опустился слева, снова и снова затем перескакивая через него передними ногами и оглашая тишину берега осенней реки веселым ржанием. В его движениях угадывался четкий ритм, огромный жеребец словно танцевал под музыку, которую выбивали по земле его копыта. Потом, не то устав, не то, поняв, что игра закончена, он захрапел и, склонив голову, ткнул хозяина в лоб, дунув в его лицо горячим воздухом из ноздрей. А тот со смехом обхватил вороного за ушами, обнимая за голову, и Гладиатор, с силой выпрямив шею, легко оторвал его от земли и вновь взвился на дыбы, поднимая человека в воздух, словно тряпичную куклу. И, помотав головой вправо и влево, опустился, наконец, на землю с довольным храпом. Алексей же, тяжело переступив на больной ноге, подался вперед, и, обхватив лоснящуюся шею жеребца, припал к ней лицом в благодарном объятии: - Молодец. Молодец мальчик. Спасибо... - шептал он, лишь сейчас ощутив, насколько вымотала его эта игра, но, тем не менее, ничуть не сожалея ни об усталости, ни о грызущей боли в ноге, переполняемый удивительным теплом, и счастьем, от осознания того, что все получилось. И этот вороной красавец, гордый, мощный, своевольный - признал его своим. Не только хозяином, но и другом.
Таисия Елизарова: Внезапное появление девочек вынудило прервать их с Андреем разговор. Что с одной стороны было хорошо, так как не позволило, в конечном итоге, произойти настоящей ссоре. Но с другой… было в этом что-то еще сродни ощущению, какое иногда возникает посреди знойного лета. Когда, вроде бы уже совершенно собравшиеся пролиться сильным дождем и разразиться грозой свинцовые тучи внезапно проходят мимо, оставляя лишь тягостное разочарование. Нечто подобное испытывала и Таисия Николаевна, молча наблюдая за тем, как Андрей спокойно интересуется у дочек, как и зачем они здесь оказались. Должно быть, испытывая нечто похожее на то же самое, что и она сама. Но будучи при этом явно лучшим лицедеем, ибо внешне это совершенно не было заметно. В то время как Тася, как ни старалась, видимо, не смогла сохранить на лице обычной безмятежности. И потому Аннушка, всегда чуть более проницательная, чем ее сестра, почувствовав что-то неладное, по-своему, по-детски, тотчас же пустилась устранять возникший в их уютном и привычном уже мирке «непорядок». - Ну что ты, дорогая! Папа никогда так с вами не поступит! – воскликнула в ответ мадам Елизарова с невольной улыбкой, которая возникла, стоило лишь представить себе гипотетическую «страшную ведьму». Интересно, и кто из них двоих такое выдумал?! – Однако расстроится, если вы не будете вести себя, как подобает хорошо воспитанным барышням, - ища поддержки, она перевела взгляд на Фролова, который согласно кивнул. – А вместе с ним расстроюсь и я, конечно. Разве вы этого хотели бы? - Нет, нет! – воскликнули в один голос расстроенные близняшки, теперь уже совершенно убежденные, что поступок, который до того казался им лишь веселой проказой, на самом деле очень некрасив. - Кроме того, негоже отзываться в подобном тоне о мадемуазель Валери, все действия которой суть единственно забота о вашем благе! Поэтому пообещайте нам с papa непременно извиниться перед ней за свою сегодняшнюю проделку. Кажется, еще никогда прежде она не была с девочками столь строга, и уж тем более не позволяла себе их отчитывать – прекрасно отдавая себе отчет уже хотя бы в том, что просто не имеет на это права. Для того, в конце концов, существует их собственный отец. Тасе, впрочем, и раньше иногда казалось, что временами Андрей позволяет им больше, чем нужно. Но она ни разу не допустила на этот счет никаких комментариев. Промолчала бы, возможно, и сейчас, но была слишком огорчена, чтобы сдержаться. В отличие от Фролова. Который, кажется, был удивлен не меньше своих дочек, растерянно взиравших на обычно такую добрую и ласковую Тасечку Николаевну, которая их никогда и ни за что еще не бранила. Однако сумел заставить себя и здесь сделать вид, что ничего особенного не произошло. Что же, если он всерьез считает ее ангелом, то самое время начать показывать, что на самом деле она – человек. Самый обычный, обладающий чувствами и страстями, не всегда и не одними лишь романтическими. И если уж он действительно мечтает связать с ней свою жизнь, то должен это, наконец, понять. И по всему выходило, что все-таки понял. Услышав перед отъездом его слова, Тася испытала радость… победительницы. Хотя, в общем-то, уже и не сердилась. Потому в ответ слегка качнула головой и, улыбнувшись, мимолетно и ласково погладила Андрея по щеке – словно бы смахнув с нее невидимую паутинку. Лишь только этим и обозначив для него, что просьба о прощении сполна удовлетворена. А после была дорога в Павловку. И уже вскоре после того, как подъездная аллея, ведущая к барскому особняку в Высоких Горках, скрылась из виду, мысли Таисии Николаевны, как и полагается, обладающие значительно большей скоростью перемещения, нежели любое физическое тело, естественным образом устремились вперед, к дому. И к тому, что там сейчас происходит. Она понимала, что пробыла у Фроловых сегодня, пожалуй, слишком долго. Потому Алексей вполне может спросить – что именно ее задержало? И стоило бы заранее придумать подходящий ответ, пока для этого еще есть достаточно времени. Но все дело было в том, что Таисия Николаевна не хотела ничего придумывать! Привычка лгать была чужда ее сущности, а необходимость изворачиваться – постоянной причиной внутреннего напряжения, весьма мучительной и уже порядком утомившей даже за это, совсем еще короткое время. Лишь слегка притихая под действием доводов Андрея – когда они встречались и разговаривали лично, неприятные эти чувства затем наваливались на Тасю с двойной силой, будто в отместку. То же происходило с ней и теперь, когда, сидя в экипаже и прикрыв глаза, она думала лишь о том, что просто очень устала от всего. Уже теперь. А то ли еще будет дальше? Где-то посередине пути, укачанная мерной ездой, она, должно быть, ненадолго задремала, провалившись в сон на удивление резко. Затем – точно так же резко проснулась, растерянно выпрямила спину и выглянула в оконце, чтобы посмотреть, где они теперь проезжают. Оказалось, что уже довольно близко к дому, в том месте, где дорога проходит над высоким берегом местной речки, которая дальше, ниже по течению, служила естественной границей, оделяющей земли семьи Елизаровых от соседских. Тысячу раз виденный и привычный, пейзаж этот вряд ли бы и сегодня надолго задержал внимание Таисии Николаевны, если бы в какой-то момент, вильнув чуть в сторону, дорога не открыла бы ее взгляду удивительное представление, смысла и сути которого она в первую секунду даже не смогла и понять. Но уже в следующую, сообразив, кто является его непосредственными участниками, принялась изо всех сил стучать по стенке кареты, чтобы привлечь внимание кучера, которому затем приказала остановиться. Веление ее было немедленно исполнено, однако после того, как экипаж замер на месте, Тася даже не подумала выйти наружу, по-прежнему наблюдая за происходящим на песчаном берегу реки через окно. У нее уже была возможность убедиться в том, что Алексей – а это был конечно же он, обладает почти сверхъестественным талантом обращения с лошадями. Но даже после этого его нынешняя игра с Гладиатором, которая временами становилась более похожей то на танец, то на род какого-то соревнования в ловкости и быстроте, казалась чем-то удивительным и волшебным. Увлеченные ею, они не видели и не слышали никого вокруг. Принадлежали лишь друг другу. И Тася просто не могла заставить себя решиться прервать эту необычную идиллию. А еще она много лет не видела Алексея таким счастливым и настоящим. И это удивляло и завораживало даже больше всего остального. Именно теперь, в эти минуты, Тася словно бы опять посмотрела на своего мужа глазами той юной девочки, которая много лет тому назад, буквально в один миг, отдала ему свое сердце. Как тогда казалось – навсегда. Слишком легко и чрезвычайно опрометчиво. Будто бы окончательно проснувшись, молодая женщина моргнула и покачала головой, точно отгоняя непрошеное воспоминание, которому отныне не должно быть места даже в самом дальнем уголке ее памяти. Алексей по-прежнему не замечал, что за ним наблюдают. И потому примерно с минуту она раздумывала над тем, не лучше ли ей будет уехать, так и не обнаружив для него своего присутствия? Да и захотел ли бы он, чтобы его видели таким? Бывают ведь в нашей жизни минуты, которые не хочется делить ни с кем, даже с близкими людьми. А ведь они даже никогда не были особенно близки… - Ну что, барыня, что делать-то будем? Окликнуть-то, что ль, Алексей Николаевича? А то, поди, и не видит он нас! – спрыгнув на землю с высоких козел, почтительно пробасил кучер, сгибаясь и заглядывая затем внутрь экипажа. – А опосля вместе и домой, может, поедем? - Не знаю… нет! – ответила Тася и, тихонько вздохнув, прибавила вдруг с улыбкой заговорщицы, - Не стоит. Поехали домой, Семёныч, давай не будем им мешать!
Алексей Елизаров: - Однако...- с трудом переводя дыхание, и оглаживая красивую умную голову жеребца, посмеивался Алексей. - Я становлюсь стар для подобных забав. Ты не находишь, дружище? Вороной фыркнул, обдав его лицо теплым воздухом. Мощное животное не испытывало никаких признаков усталости, бока его ходили ровно, глаза блестели, и он явно был бы не прочь продолжать игру. Человеку же явно было достаточно. Он, тяжело подволакивая ногу добрел до коряги, подобрав сюртук и жилет перебросил их через спину жеребца, который последовал за ним, словно на привязи, и оценив взглядом расстояние до дома со вздохом почесал бровь. - Долго домой идти. Черт бы побрал эту ногу... надо было захватить с собой что-то вроде трости, но... - он с улыбкой потрепал густую длинную гриву. - Я и не надеялся, что получится все так здорово. Тебе придется помочь мне дойти до дома. Елизаров конечно не принадлежал к числу тех восторженных идеалистов, которые считают, что лошади понимают каждое сказанное вслух слово. Мышление их было простым и конкретным, зато сверхъестественный инстинкт позволял им и многим животным определять настроение человека, улавливать его страх, или же наоборот - уверенность, агрессивность или беззащитность. И ощущать боль, подобно тому, как кошки инстинктивно укладываются на больное место, чтобы согреть его своим теплом. Вот и Гладиатор сейчас видел хромоту, и безошибочно ощущал очаг боли по неуловимой для человека, но явственной для животных разнице температур. Он наклонил голову едва ли не до колен, сочувственно всхрапнул, и Алексей огладив его по шее задумчиво поглядел на вороного. Рискнуть или нет? С одной стороны он знал, что если жеребец начнет артачиться, то после такой беготни с разгоравшейся в ноге болью ему на нем не усидеть. А с другой... Мало ли он видел даже самых бешеных, на которых горцы с легким сердцем усаживали детей, едва научившихся ходить? Он своими глазами видел жеребца, который не терпя ни хлыста ни шпор штабс-капитана Никеева почитался безнадежным, потому как совершенно взбесился, бил крупом, лягался, кусался и бросался на спину при попытке сесть на него верхом. Газалит, вот как его звали. Никеев после очередного падения решил было пристрелить беднягу, но один из местных чуть ли не со слезами упросил не губить красавца, и предложил купить его, хоть и мог предложить лишь гроши. Штабс-капитан, впрочем, согласился, полагая что продает строптивое животное на мясо. Каким же было изумление всей Вознесенской крепости, почти сразу же после покупки горец позвал свою пятилетнюю дочь, и посадил ее в седло. И весь гарнизон, высыпавший на плац, с открытыми ртами наблюдал за тем, как жеребец, только час назад расшвыривавший солдат и офицеров словно городошные фигурки - спокойно и бережно несет на себе черноволосую девчушку, не достававшую ногами до стремян, и сидевшую в седле, словно на гимнастическом шпагате. Алексей тогда долго расспрашивал горца. И этого. И многих других, потому как за время своих поездок навидался много интересного и удивительного. Поэтому теперь, пытался прикинуть - что перевесит больше? Былая ненависть к шпорам, хлысту и трензелю, или же образ спокойного, уверенного и ласкового человека рядом пересилит образ других людей, причинявших животному боль. Результат в конце концов, стоил риска. - Довези меня, дружок. Пожалуйста. - спокойно попросил он вороного, словно бы тот мог понимать, и ухватившись руками за луки, поднялся в седло, против положенных правил - не с левого а с правого бока лошади. Просто потому что опираться о стремя больной ногой и переносить на нее вес всего тела было мягко говоря не слишком приятно. Жеребец переступил с ноги на ногу, всхрапнул, встряхивая гривой.... И двинулся с места спокойным, мерным шагом, повинуясь не узде, которая неподвижно лежала в в руках всадника, пропущенная между тремя пальцами каждой руки, а побуждающему движению колена, и впервые услышанной команде, понятой им совершенно инстинктивно, как понимают любые лошади, даже непривычные к ней - тихому прищелкиванию языком, имитирующему цокот копыт. Подобно тому как люди всего мира, вне зависимости от того, на каких языках они говорят - понимают слово "идти" при виде двух пальцев изображающий шагающего человечка. Степан, уже закончивший возиться со смешиванием кормов, и теперь наблюдавший за тем, как двое конюшат двенадцати и четырнадцати лет чистят попоны, разложенные во дворе перед конюшней - вскрикнул от изумления, увидев Елизарова въехавшего во двор верхом на том самом вороном, который, еще недавно, казалось скорее позволит сломать себе хребет, нежели примет на спину человека. Гладиатор, при этом, выглядел вполне спокойным и довольным. Атласная шкура антрацитово поблескивала при свете уже опускающегося солнца, не замаранная ни единым клочком пены, а ни в руках, ни в сапоге у всадника не имелось ничего похожего на хлыст. - Алексей Николаич! - восторженно прошептал старый конюх, когда подъехав к конюшне Алексей выпорстал ноги из стремян и придерживаясь за луку седла соскользнул на землю с правого бока, чтобы не ударить своим весом по разболевшейся ноге. - Неужта принял? - Принял, Степан, принял. - Алексей выглядел уставшим, но невероятно довольным. - Денник-то вычистить успели? - Конечно успели, батюшка, как же не успеть, вас почитай часа два не было. - конюх поймал вороного под уздцы, но тот захрапел и попятился, кося агатово-черным глазом, - Ух, а чего это он? - Тшшш, спокойно, дружок, спокойно... - Елизаров отвел руку конюха, и взял жеребца под уздцы сам. - Мы с ним подружились, значит мне его и обхаживать. Он повел фриза в конюшню, заметив по пути как третий конюшонок чистит гнедую кобылу Марту. - Таисия Николаевна уже вернулась? - спросил он мимоходом, заводя Гладиатора в денник. - Вернулась, барин. В доме уже. Алексей, расстегивая пряжку подпруги, невольно прикинул время. Да.... Долго она сегодня там пробыла. Но отчего-то сегодня это не вызвало в нем ни тягучего подозрения, ни тяжелого, мучительного осадка. Была ли тому причиной его встреча с Фроловым в лавке, или то, что Гладиатор словно магнит вытянул из него все темное и мрачное, что могло бы крутиться в мыслях, и переполнил душу спокойным удовлетворением - но он лишь кивнул, принимая это к сведению, вооружился скребком и щеткой, и принялся чистить вороного, который, после мерной прогулки шагом казался спокойным и довольным. Стоял, лишь изредка перебирая ногами, и изредка всхрапывал, когда рука с щеткой прохаживаясь по чувствительным местам массировала ему мышцы. В доме его встретила Василиса, которая вытаращила на него глаза, увидев хозяина хромающим более обыкновенного, растрепанным как мальчишка и весьма довольным, хоть и перемазанным с ног до головы. Он небрежно бросил ей сюртук, который нес на сгибе локтя. - Где Таисия Николаевна? - У себя, барин. Отдыхать изволят. - После такого дня отдохнуть не грех, это верно. - Елизаров направился к лестнице - Пришли-ка ко мне Никиту, да вели воды пару ведер мне. Выкупаться надо. - Хорошо, барин... Но горячей-то нет, греть надо.. - Незачем греть. У Клавдии всегда кипяток есть - пусть холодной разведет, мне и теплой хватит. Лишь бы побыстрее. Девица проводила его взглядом, и бегом кинулась выполнять поручение. Алексей же, поднявшись к себе скинул выпачканнуюю землей одежду, и с наслаждением подставил голову и торс Никите, поливавшему ему чуть теплой водой из ковша, после чего завернулся в халат, опустился в кресло, укутав ногу выше колена шерстяным шарфом, и чувствуя во всем теле приятную усталость, и давно позабытое чувство удовлетворения, погрузился в утонченный, мудрый и спокойно-иронический мир Рубайата, от страниц которого словно пахло сандаловым деревом и виноградом. Он не заметил как Никита, двигавшийся чуть ли не на цыпочках, зажег свечи, когда в комнате стемнело, и закрыл книгу, лишь когда услышал сквозь тонкую переборку некое движение в соседней спальне. Это могло означать что Таис переодевалась к ужину, или что-то иное, но в том и другом случае, это было не так уж существенно. Она не спит, а значит можно к ней и зайти. Алексей, никогда не тративший слишком много времени на одевание уже через пять минут облачился в свежую рубашку, строгую темно-серую тройку, заколол шелковый светло-серый шейный платок стрелообразной булавкой из вороненой стали, и постучался в дверь, соединяющую обе комнаты. - Таис, вы не спите? - и дождавшись позволения вошел, со спокойным удовлетворением окидывая жену взглядом. - Доброго вам вечера. Надеюсь вы хоть немного отдохнули после утомительного дня. Составите мне компанию за ужином?
Таисия Елизарова: Вернувшись в имение, Таисия Николаевна едва ли не на пороге узнала от своей горничной сразу две новости. Одна из них, как видно казавшаяся Кате особенно приятной, и потому сообщенная первой, заключалась в том, что Алексей Николаевич нынче не дома, собственно, для Таси новостью уже не была. Вторая же касалась обещанного Елизаровым еще накануне подарка. Как выяснилось, пока она была у Фроловых, в Павловку успели доставить новый рояль. И даже установили его в музыкальной гостиной. - Сам из себя белого дерева, а бока лакированы – блестят! – стоя перед барыней, у которой только что приняла теплую дорожную накидку, шляпку и перчатки, рассказывая ей о сегодняшнем приобретении хозяина, Катя едва сдерживала восторг. – А огроменный-то какой, Таисия Николаевна! - Да неужели? – в голосе госпожи Елизаровой звучала ирония, но восхищенный рассказ горничной, признаться, основательно разжег ее любопытство. - Да! Вот вам крест, барыня! Сроду такого не видала! Я, правда, близко не подходила, но девки из горничных, которым пыль дорожную отирать велено было, сказывали, что и написано что-то не по-нашему… Ой, а уж как Алексей Николаевич за ними следил, пока терли-то! Глаз не спустил! Видать, дорогущая штуковина! А после всех выгнал из салону, и сам там что-то еще над ним колдовал – уж и не знаю, что! И потом строго-настрого запретил прикасаться до его прихода! - Вот как? – тихонько откликнулась Тася, чувствуя себя еще более заинтригованной. – Чудно… - Да он, барин-то наш, вообще-то чудноват, пора бы уж и привыкнуть, матушка! – хихикнула было Катя, но тут же была осажена строгим взглядом хозяйки. – Запретил-запретил, ага! Да только к вам же не относится запрет, коли для вас и подарок, не хотите ли взглянуть, пока не вернулся-то? - Нет! – произнесла в ответ госпожа Елизарова так поспешно и так твердо, что горничная невольно окинула ее удивленным взглядом. – Это будет дурно, Катя! Если Алексей Николаевич хотел показать мне свой подарок сам, что же… я вполне могу потерпеть и дождаться этого, не маленькая девочка! - Ну как знаете, барыня! – пожав плечами, девушка продолжала на нее недоуменно таращиться. И тогда Таисия Николаевна, нахмурив брови, велела ей не стоять истуканом посреди комнаты, а отнести, наконец, на место вещи. А после доставить в будуар чаю и всю накопившуюся за неделю корреспонденцию. Не чувствуя себя уставшей с дороги, Тася решила, что до прихода Алексея у нее наверняка достанет времени написать ответы на пару-тройку писем, а уже после переодеться к обеду. Однако то ли чрезмерно увлеклась эпистолярными упражнениями и потому уделила им внимания больше, чем задумала, то ли это просто Алексей вернулся раньше, чем она ожидала… Тихий стук в дверь, разделявшую спальни супругов, не испугал ее, скорее удивил. Подняв голову от очередного листа, наполовину испещренного ее аккуратным, почти ученическим почерком, Таисия Николаевна отложила в сторону перо и взглянула на часы. Неужели уже почти шесть?! И кто, а главное – когда, успел зажечь в комнате свечи?! А ведь она так и не переоделась с дороги! Между тем, стук повторился, сделавшись более настойчивым. Еще через мгновение Алексей спросил, не спит ли она. Поспешно ответив, что нет, Тася, наконец, позволила супругу войти. И когда он возник в дверном проеме, отчего-то вдруг тоже вскочила и потупилась, словно провинившаяся гимназистка. Но, к счастью, быстро опомнилась и, сумев в кои-то веки не покраснеть, даже взглянула с приветливой улыбкой, невольно отметив при этом, как ладно сидит на широких плечах мужа серый сюртук. Явно один из новых, а не тех, что остались в гардеробе от прежней жизни. А еще – уже второй раз за этот день, что Алексей стал и в целом выглядеть как-то иначе… Словно бы чуточку счастливее, чем прежде. - Доброго! – откликнулась она и снова села. – Нет, поверите ли, сегодня я почему-то совершенно не устала дорогой. Потому и отдыхать не захотела, решив вместо этого ответить на письма, да что-то увлеклась сверх меры. С этими словами Тася кивнула на кипу бумаг, заполонивших маленький письменный стол, специально установленный в спальне, где госпожа Елизарова любила проводить большую часть дня, чураясь даже своего роскошного будуара. – Разумеется, мы поужинаем вместе, но, боюсь, для этого вам придется… еще немного подождать свою жену-копушу. Нужно же все-таки когда-нибудь переодеться с дороги! – разведя руки по сторонам, она с чуть виноватой улыбкой продемонстрировала Елизарову так и не перемененный с момента возвращения из Высоких Горок наряд и вдруг прибавила: – А вот вы, в отличие от меня, выглядите великолепно! Нам определенно нужно дополнительно наградить Гришку за проявленное старание! Вам невероятно к лицу этот сюртук!
Алексей Елизаров: Совместный отыгрыш От этой похвалы Алексей просиял, словно школьник, и шагнув вперед взял ладошки жены в свои, и поцеловал их одну за другой. - Скромничаете, мой друг. Вы очаровательны в любом наряде, и слишком хорошо это знаете! Впрочем я готов ждать вас целую вечность. - он немного замялся и поглядев на нее исподлобья с прикушенной в улыбке губой поинтересовался шутливо - Мне уйти? Или позволите остаться? Могу дать честное слово что закрою глаза, дабы не подсматривать! Но, право, ритуал вашего одевания это такое таинство, к которому даже отдаленно приобщиться было бы величайшей наградой! *** – Так вот, значит, какого вы обо мне мнения, любезный супруг? – воскликнула Тася и, подбоченясь, хмуро покосилась на мужа с притворной обидой. – Нет, пожалуй, вечность – это все-таки слишком много даже для такой медлительной и неповоротливой особы! А уж если я немножечко потороплюсь, чтобы не слишком томить вас голодом, думаю, мне и вовсе хватит пары-тройки… сотен лет! – на этом слове «гневная» складка между бровями молодой женщины исчезла, а сама госпожа Елизарова весело рассмеялась. Но уже через мгновение веселье ее вновь сменилось легким замешательством. И виновником его был все тот же Алексей, чья последняя реплика прозвучала весьма двусмысленно. Приняв на веру слова о том, что он ни за что не станет притязать на свои супружеские права против ее воли, Тася совершенно успокоилась на этот счет и потому совершенно не ждала в этом смысле никакого подвоха. Собственно, и теперь – метнув на мужа лишь один короткий взгляд из-под ресниц, она понимала, что все это не всерьез. И Алексей теперь просто пытается, может быть, даже неосознанно, нащупать границы, в которых ему позволено подле нее существовать. - Таинство потому так и зовется, что должно остаться лишь между теми, кто принимает в нем непосредственное участие, - произнесла она, наконец, придумав, как показалось, не обидный, но в то же самое время, вполне определенный ответ. – К тому же, боюсь, что моя горничная будет чувствовать себя неловко в присутствии барина, стоящего посреди комнаты с зажмуренными глазами! *** - Ах! - с утрированным отчаянием, которое безнадежно портила то и дело норовившая проскользнуть на губах совершенно мальчишеская улыбка, Алексей нарочито пошатнулся и схватился за сердце - Я так и предполагал! Я так и знал, что вы, мадам, принесете меня в жертву спокойствию вашей горничной! Жестокосердная красавица, и вам не совестно? - впрочем он так и не доиграл сей гротескной роли, прыснул в кулак, по-видимому совершенно не смущенный ее ответом. Напротив, глядя на нее он посмеивался с таким довольным и действительно мальчишеским видом, что складывалось ощущение, будто он нарочно задал просьбу на которую она должна была отказать, чтобы разыграть перед ней эту легкомысленную и забавную эскападу. - Ну вот же, черт, не доиграл. - постовал он, пожимая плечами. - Не выйдет из меня трагика. А ведь старался. - Алексей легко коснулся губами ее лба, и уже с совсем другой улыбкой, спокойной, и безмятежной, закончил просто - Разумеется, я подожду вас, Таис. Только не у себя, а в коридоре. И он покинул спальню жены через вторую дверь, сообщавшуюся не с его спальней а с коридором, куда выходили двери еще нескольких комнат, и в торцевой части - было огромное окно, за которым сейчас почти окончательно сгустилась темнота. *** Провожая взглядом уходящего супруга до двери, Таисия Николаевна покачала головой и чуть снисходительно улыбнулась: ну право же, ведет себя сегодня, точно ребенок! Впрочем, почему – сегодня? Умение казаться очаровательным собеседником, даже некий шарм, были присуще ему с юности. И когда Алексей давал себе труд пускать его в ход, устоять было практически невозможно… Не устояла и Тася, приняв по неопытности за истинное лицо искусную маску – и горько за это поплатившись. Со временем, правда, стало казаться, что ничего этого и не было, что Алексей всегда был тем неуравновешенным и подозрительным ревнивцем, которым она узнала его вскоре после женитьбы. А следующие десять лет разлуки вкупе с обидой и разочарованием, окончательно вытеснили из памяти Таси те немногие добрые воспоминания о супруге, которые каким-то чудом сумели там еще удержаться, оставив лишь самое неприятное. Потому, когда усталый, издерганный и напряженный, Алексей только вернулся домой, его нынешний образ удивительно легко совместился в сознании жены с привычным образом «злого гения» ее жизни. Но стоило тому лишь немного – самую малость отдохнуть и почувствовать себя лучше, как немедленно начали одно за другим проявляться несовпадения с ним, которых не могла не замечать даже Тася. Она априори не ожидала от супруга хорошего, но всегда была слишком честна с собой, чтобы продолжать делать вид, что не видит, как он старается. Хотя по-прежнему не понимала – ради чего. И потому продолжала держаться настороже, хотя уже и не так неусыпно, как прежде. Явившаяся на звон колокольчика Катя была немало озадачена, когда барыня сказала переодеть ее к ужину в светлое и легкое домашнее платье, которое, по мнению горничной, куда более подходило для утра. Но, переспросив, верно ли все поняла, услышала, как Таисия Николаевна не допускающим возражений тоном вновь сказала, что намерена надеть только это. И никакое иное. Чуть заметно пожав плечами, Катя удалилась в гардеробную. И вскоре вернулась, неся на вытянутых руках молочного цвета муслиновый наряд, и в самом деле, несколько неподходящий для осеннего вечера. Но, дополнив его затем тонким канзу в тон, Тася все равно почувствовала, что очень довольна тем, как нынче выглядит. Легкий, без излишних затей, образ казался словно бы продолжением той простоты и легкости, что сегодня сама собой откуда-то возникла между ней и Алексеем. Тасе не хотелось ее терять. - Я готова, – тихо, с улыбкой проговорила она, выходя из спальни в коридор и обращаясь к мужу. – Надеюсь, не слишком измучила вас ожиданием? *** Алексей, стоявший в коридоре, прислонившись к стене, точно статуя - отлип от нее, едва только повернулась дверная ручка, и окинув взглядом молодую женщину, словно бы осветился изнутри. Ему и в голову не пришло озаботиться странным выбором платья, хотя и мелькнуло что-то инстинктивно - не кроется ли за этим выбором что-то потаенное, не связано ли с этим платьем что-то из прошлого супругов Елизаровых, чего он не знает. Но эта мысль пропала так же, как и появилась. Он поклонился, поднося к губам ее руку - Если я скажу что готов ждать вас всю оставшуюся жизнь - вы решите что это пошлая и избитая патетика. Только вот что я могу сделать если это, к тому же, еще и самая банальнейшая правда? Вы не просто красивы, Таис. Вы очаровательны! Он предложил жене руку, и повел ее вниз. В столовой их ждал накрытый стол. Подведя Тасю к ее месту он подвинул ей стул, дождался пока она сядет, потом прошел к своему месту, и расправляя салфетку посмотрел на жену через стол, с самым спокойным и умиротворенным видом. - Как прошел сегодня ваш день?
Таисия Елизарова: Совместный отыгрыш Слова о том, что Алексей готов ждать, повторенные за последний час уже дважды, не остались незамеченными. Изменился – с «вечности» на «всю жизнь» – лишь срок ожидания. Услышав это, Тася даже захотела было сделать супругу по этому поводу шутливое замечание. Но… отчего-то передумала. Не стала комментировать и прочие комплименты, которые, и верно, не отличались оригинальностью. Хотя менее приятными от этого совершенно не становились. Недлинный путь от верхних комнат до столовой супруги проделали молча. Но даже молчать вдвоем с Алексеем Тасе сегодня казалось приятным. Вопрос его, заданный обычным тоном, тем не менее, привычно заставил госпожу Елизарову насторожиться – почему спрашивает? Просто так, или следует ждать какой-нибудь подвох? Но, быстро взглянув на мужа сквозь ресницы, Тася решительно одернула не в меру разыгравшуюся подозрительность: - Благодарю вас. Она кивнула, желая прибавить затем что-то столь же нейтральное, но потом снов внимательно посмотрела на Алексея и вдруг заговорила про другое. Про то, что ее волновало и по-настоящему занимало мысли в течение дня, о котором он спрашивал. – А знаете, я очень довольна успехами Сонечки Фроловой! Очень. Она такая талантливая девочка, и… я уже не раз говорила Андрею Егоровичу, что ей нужно заниматься с настоящим педагогом, а не с дилетантом, вроде меня. Иногда кажется, что я дала ей уже все, что могла… Но если бы вы знали, как же так трудно объяснить это человеку, который никогда не учился музыке всерьез! – с глубоким вздохом посетовала Тася, даже не думая о том, что супруг ее тоже никогда музыкой не занимался, потому вряд ли сможет понять и посочувствовать. - Думаю, вы изрядно скромничаете, называя себя дилетантом, но отчасти я вас понимаю... - задумчиво произнес Алексей, чуть отклоняясь вправо, чтобы Варвара, подававшая в этот момент, его не задела. – Но поймите и вы Андрея Егоровича. Навряд ли он найдет в наших краях настолько талантливого педагога. И, чтобы обеспечить дочери приличное музыкальное образование, придется везти ее в столицу. Тогда как все его интересы и огромная занятость сосредоточены именно в нашем уезде, на благо которого Андрей Егорович уже столько сделал, и, не сомневаюсь, сделает еще. Будь у девочки мать, он мог бы отправить ее с нею, но поскольку он у дочерей один.... - он благодарно кивнул Варваре и продолжил, - впрочем... если у него есть намерение продолжить образование девочек в институте, когда те достигнут нужного возраста, то там их способности сумеют получить должное развитие. Ведь и Анна талантлива. Я и не представлял, что ребенок ее возраста может с такой глубиной отражать объем пространства на листе бумаги. - Вы правы, Аннушка великолепно рисует! Но в этом я понимаю меньше, чем в музыке, поэтому вряд ли могу судить. А вот Софи… Вы, верно, не помните. Или даже не знали вовсе. До замужества у меня был прекрасный учитель. Говорят, он до сих пор преподает, и я бы хотела показать ему Соню. Даже обещала девочке, что сама повезу ее в Петербург. А пожить мы могли бы Таты… Кстати, забыла сказать: она вчера прислала письмо. Узнав от меня про ваше возвращение, передавала вам огромный привет и велела сказать, что все еще хранит у себя подарок, который вы сделали ей десять лет назад. В благодарность за знакомство со мной… По губам молодой женщины скользнула легкая усмешка. Столичная кузина, была, пожалуй, единственной из всей её родни, исключая разве что отца, кому всегда нравился – и взаимно – Елизаров. Впрочем, Тася, стесняясь, никогда не рассказывала ей ничего о собственной жизни в браке… - Кстати, а что это был за подарок? – вдруг спросила она, вновь поднимая глаза на мужа. – Я много раз пыталась спрашивать, но она не признается! Алексей едва заметно вздрогнул и устремил на молодую женщину пронизывающий взгляд. Вот как... обещала повезти в Петербург... Одна? Интересно, как бы это выглядело: одинокая молодая женщина едет с чужим ребенком... Учитывая, что ездить куда-либо без сопровождения родственника-мужчины, или хотя бы компаньонки, по меньшей мере, неосмотрительно. И когда, любопытно знать, было дано такое обещание, до его возвращения или после? Или может быть.... если между ней и Фроловым действительно было что-то серьезное, то... уж, не в качестве ли мачехи она собиралась с ней ехать? В таком случае женщина с дочерью, разумеется, никак не нарушает норм приличия.... От этой мысли Алексея передернуло, так, что даже вопрос, который в другое время поверг бы его в замешательство, прошелся как-то вскользь. Алексей качнул головой: - Прошло десять лет, Таис.... не самых легких лет. Одни воспоминания обострились, другие затерлись, поэтому простите меня, надеюсь, за то, что я не помню? – А потом, не удержавшись, все же добавил очень тихо, словно мысля вслух. – Вы собирались ехать с Софи в Петербург... И подавился окончанием фразы, так и не спросив: «В качестве кого? Одна ли? Или... » Заговорив о прошлом, Алексей вновь помрачнел и напрягся. И Тася в тот же момент почувствовала себя глупой и бестактной особой, хотя он, конечно же, вряд ли к этому стремился. - Нет-нет, лучше вы меня простите! Было крайне жестоко с моей стороны – заставить вас, пусть и не специально, вспоминать все пережитое… Умолкнув, она опустила глаза в свою тарелку, пытаясь придумать, как выйти из этого неловкого момента. Но, к счастью, Алексей сам подсказал возможность для перемены темы их разговора. - Да собиралась! Разумеется, не только с ней, и не только ради нее – меня много лет звала в гости кузина, но вначале, после вашей… после того, как вы попали в плен, мне было не до того. Затем – постоянные дела в поместье, до тех пор, пока я не научилась во всем хотя бы немного разбираться, не оставляли, ни времени ни сил. И вот, наконец, теперь, когда все более-менее наладилось, я подумала, что можно. Я ведь больше шести лет не виделась с родителями, Алексей! Матушка с отцом приезжали сюда лишь однажды, а теперь они уже в том возрасте, когда тяжело пускаться в столь дальний путь, поэтому если уж ехать, то именно мне… Но, конечно, если вы станете возражать, то я не поеду, - прибавила Тася со вздохом и снова умолкла. Алексей вскинул на нее взгляд, когда она упомянула родителей и назвала его по имени. Господи... а ведь он об этом не подумал. Ни разу! Даже не знал - живы ли ее родители! Елизаров никогда не вспоминал о них, не рассказывал, а сам он в старых архивах нашел лишь имена. Его бросило в жар от одной мысли о том - насколько тонка грань, по которой он ходит, и сколько всего еще не знает, рискуя ежеминутно выдать себя. Он медленно выдохнул, лишь сейчас ощутив, что до сих пор были напряжены плечи и руки, словно в ожидании удара. - Простите, Таис. Я эгоистичный болван. Совершенно не подумал о них, а между тем - ведь вы правы... совершенно правы. Только разумно ли отправляться в столь дальний путь одной, да еще с чужим ребенком? Я понимаю, что Андрей Егорович доверяет вам больше, чем любой близкой родственнице, а для девочек вы - самый близкий человек, - Алексей сам поразился тому, насколько сама собой, без горечи сказалась эта фраза. Обычная констатация факта. Еще несколько дней назад она окунула бы его в целый омут подозрений, почему же сейчас сказалась само собой разумеющейся, безо всякой подоплеки? Непонятно! - Но ведь до Петербурга почти девять сотен верст. Это много дней пути и остановок на ночь. Такой путь небезопасен. Пока я... не мог сопровождать вас, у вас не было выбора, но сейчас - ведь вам нет нужды ехать одной! – он чуть помедлил и взгляд его на секунду снова стал напряженным. Одна ли она собиралась ехать? Может... с Фроловым? На ну, что за бред... сама же только что говорила... ты бредишь, друг Алексей! – Он тряхнул головой и уже спокойно докончил: - Иными словами, я не против вашей поездки, но не хочу, чтобы вы ехали одна. Если пожелаете, сопровождать вас буду я сам, но если вам предпочтительнее без меня, то я настаиваю, чтобы с вами поехал не только кучер, но и двое лакеев. Слуги вас не стеснят, но будут достаточно внушительным сопровождением, чтобы избавить от возможных неприятностей в пути. - Неужели вы считаете меня настолько легкомысленной, чтобы пуститься в подобное путешествие без достаточного сопровождения? Или – если уж я действительно такова, то полагаете, что Андрей Егорович отпустил бы со мной своих дочерей, не обеспечив нам должной защиты? – против желания, в голосе Таси прозвучало не только удивление, но и обида. Хорошего же Алексей про нее мнения, если так думает! Впрочем, раздувать из пустяковой обиды, Тасе не хотелось. - Если желаем, поедем вместе! Почему же мне быть против? Однако ехать в Петербург я думала весной, после Пасхи, когда уже будет тепло и сухо. А теперь еще даже не зима. Думаю, будет правильнее обсудить это подробнее позже, - проговорила она через минуту. – А сейчас, может быть, лучше расскажете мне, как прошел ваш день, если уж мы так долго и подробно обсудили до того мой? - Таис... - с мягким, почти ласковым укором поглядел на нее Алексей, от которого не укрылась легкая обида в ее голосе. – Ну как вы могли подумать, что я считаю вас легкомысленной. Конечно, я так не думал. Просто... Наверное, слишком глупо было то, что я сказал, но лишь оттого что беспокоюсь о вас. Вы ведь простите меня? Он отложил вилку с ножом, пригубил вино и, услышав ее вопрос, тихо рассмеялся, откидываясь на спинку стула. - О-о, мой день это одновременно и скука и комедия! – мелькнула мысль: рассказать ли об эпизоде у Шанского? Но с другой стороны, какая в этом тайна? Ведь, живя с ним бок-о-бок, Таис не сможет не заметить, как изменился его почерк, да и вообще сам факт того, что он с трудом удерживает в руках перо. Он с ножом-то и вилкой сейчас управлялся с усилием, хоть и не слишком заметным со стороны. Уж лучше рассказать заранее, чем потом отвечать на недоуменные вопросы. - Представьте, среди прочих мелких дел, мне пришлось потерять три часа в конторе у поверенного. Я получил кое-какие повреждения в плену, из-за которых у меня существенно переменился почерк. Поэтому пришлось заново заверить мою подпись, и представляете.... Он рассказал о произведенной процедуре, в лицах описывая дотошность поверенного, изнывающих от скуки приказчиков, свидетелей, обремененных сознанием собственной важности, и закончил рассказ словами: - А потом еще встретил Андрея Егоровича в лавке одной. Воистину бесценный для уезда человек, не зря избран предводителем дворянства. Помимо прочих усовершенствований, он собирается у себя и ткацкую мастерскую организовать. - Да он мне как-то рассказывал, - как-то рассеянно кивнула Тася, которую эта тема и в устах Андрея не слишком интересовала. Теперь же, когда муж рассказал о своей поездке к поверенному, вернее, о причинах, по которым состоялась эта встреча, она думала – и никак не могла заставить себя перестать, лишь об этом. А вовсе не о каких-то там дурацких ткацких фабриках. Разумеется, Тася и до этого понимала, что после пережитых тягот и лишений, Алексей уже не тот, что прежде – в физическом смысле. Хоть и старается изо всех сил этого не показывать. И, конечно, ей было жаль его. Но почему-то, пока он не заговорил об этом сам, не придавала всему этому особого значения. Не задумывалась о том, каково ему приходится даже в обычной, повседневной жизни. И сколько труда стоит приспособиться к ней. А возможно, не только труда, но физических неудобств. - Значит, в конце концов, они все-таки поверили, что вы – это вы? – спросила она с возмущением и горечью, не сводя глаз с искалеченных рук супруга, и словно впервые замечая, как чуть неловко держит он в них столовые приборы. – Что же, я рада, что для этой цели им не потребовалось еще каких-нибудь испытаний… Господи, какая нелепость, Алексей! Как вы вообще могли согласиться на подобное унижение, неужели недостаточно было бы, например, простого подтверждения со стороны тех, кто знал вас прежде? Например, моего? Кто может знать мужа лучше его жены? - Они и так верили, - легко отозвался Алексей. - Свидетелями-то были люди, которые меня знали. Доктор Прохоров, помните его? Лихоимцев, Рындин... сам Шанский, в конце концов, и его приказчики. И удостоверяли не личность, а подпись. Потому что... - он сделал еще глоток вина. – Посудите сами. Подписываю я, к примеру, счет на продажу.. ну скажем, той же патоки из нашей сахароварни. Отправляется этот счет к покупателю, который у нас эту патоку закупает уже двенадцать лет. А он, у себя в Твери – не видит меня в лицо, но видит совершенно изменившуюся подпись. Обращается в банк, начинает паниковать... а таких счетов в неделю приходится подписывать несколько штук, за всякое - разное. Увы, без бумажек в наше время совсем никуда. Он поставил бокал на стол и улыбнулся. Не хотелось, чтобы Таис расспрашивала дальше, не хотелось упоминать о том, что собственно и привело его к поверенному, о завещании, чтобы в этот удивительный, теплый, легкий вечер у нее в уме мелькнуло слово, даже отдаленно связанное со смертью. Поэтому Елизаров предпочел сменить тему. - Зато вот с оплатой вашего рояля проблем не возникло, потому что на фабрику Шредера я уж точно никогда раньше не писал, и сравнивать до и после им было не с чем. Вы уже его видели? - Нет, пока я только узнала, что его привезли и установили в доме! – откликнулась Тася, покачав головой. – Конечно, было очень интересно сразу же взглянуть и опробовать, но горничная успела прежде шепнуть, что уходя, вы велели никому к нему не подходить. И я решила, что это также относится и ко мне! Улыбнувшись, она сделала поспешный жест, упреждая попытку Алексея возразить, что это совсем не так: - Я просто пошутила! На самом деле, я хотела дождаться вас. В конце концов, это будет просто правильно и справедливо, если именно вы покажете мне свой подарок!.. Однако советую с этим не тянуть! Терпение мое велико, но не безгранично, и если не хотите в скором времени овдоветь – если я вдруг умру от любопытства, то пойдемте в музыкальную гостиную прямо сейчас же! - Тогда чего же мы ждем?! - Алексей бросил салфетку, и моментально встал, словно бы ее слова нажали на какую-то волшебную пружину. Он обошел стол, и подал ей руку, желая помочь встать, и повел в гостиную, пытаясь загадывать про себя на ее реакцию. «Если понравится - то все у нас будет хорошо?»... Нет, глупо... Может... если понравится кулон? Черт нет, нет.... Ах да, вот... Если она сыграет.... Бетховена... или нет... Гайдна... Да! «Прощальную» симфонию... «Господи, Алексей, ну не идиот ли ты!» Благо до гостиной было недалеко, иначе он бы совсем извелся, пытаясь придумать какой-нибудь зарок поблагоприятнее, но который бы не выглядел «поддельным». Распахнув перед молодой женщиной обе створки двери, как делают это на торжественных шествиях перед особами императорской крови, Алексей довел ее под руку до рояля - ничего не говоря, только не слишком умело пряча любопытство и довольную улыбку. И вот только тут оставил ее руку и отступил вбок, словно бы желая скрыться за поднятой декой. На самом же деле ему было интересно увидеть ее лицо, и Елизаров не собирался отказывать себе даже в минуте такого удовольствия, только вот чтобы его жадный интерес при этом не бросался в глаза и не смущал ее. А кроме того... Под крышкой рояля было кое-что еще, реакция на которое вызывала у него не меньший интерес.
Таисия Елизарова: В теплом свете многих свечей, зажженных слугами в музыкальной гостиной к тому моменту, как чета Елизаровых переместилась туда из столовой, купленный Алексеем рояль казался каким-то фантастическим зверем, в мирной полудреме дожидающимся своей новой хозяйки. Вопреки рассказам Кати, он оказался вовсе не таким уж огромным – в юности, в столичных салонах Таисия Николаевна видала инструменты куда больших размеров. Но этот казался просто идеальным для их сравнительно небольшой гостиной. И еще – он сразу же показался Тасе самым красивым из всех, которые доводилось прежде видеть. Иметь свой собственный рояль с детства было ее потаённой мечтой, исполнению которой постоянно мешали какие-нибудь обстоятельства. В доме ее родителей стояло прекрасное пианино. И потому попросить для себя еще и новый рояль Тасе казалось неловко – семейство Родионовых не бедствовало, но особенных излишков средств, которые можно было бы беззаботно потратить на капризы младшей дочери, никогда не было. И Тася, совестливая от природы, прекрасно это понимала. После того же, как она вышла замуж за Елизарова, речь о музыкальных занятиях всерьез и вовсе больше не заходила. Да и не до музыки ей было. И вот – давнее желание удивительным образом исполнилось, будто бы само собой. Тогда, когда она уже почти о нем забыла. - Боже мой, Алексей! – воскликнула Тася, с трудом отврывая сияющий восхищением взгляд от поблескивающего новеньким лаком корпуса рояля, к которому в первый момент едва смогла заставить себя благоговейно прикоснуться кончиками пальцев, тотчас ощутив кожей его прохладную гладкость, и глядя в лицо мужу. – Он прекрасен! Вы не представляете… я всегда хотела… да-да! Именно о таком инструменте я всегда мечтала! Спасибо вам! На минуту оставив свой подарок, она быстро подошла к мужу и, приподнявшись на цыпочки, в порыве благодарности вдруг легко коснулась губами его щеки. Но затем – сразу же вернулась обратно и, присев на скамью перед клавиатурой – пока еще закрытой крышкой, сохраняющей последнюю тайну, с чуть виноватой улыбкой – словно бы извиняясь за столь сдержанную благодарность, прибавила: - Я очень хочу побыстрее узнать, как он звучит! С этими словами Тася открыла клавиатуру – и вновь удивленно замерла, обнаружив оставленный – явно намеренно, прямо на ней узкий сафьяновый футляр. Сердце, на мгновение замерев, вновь радостно подпрыгнуло: - Это… тоже мне?! – Алексей с улыбкой кивнул и сделал поощрительный жест, предлагая, наконец, открыть коробочку и взглянуть, что в ней. И когда Тася это сделала, из груди ее невольно вырвался восхищенный вздох. Дело в том, что она никогда особенно не любила золотых ювелирных украшений, отдавая предпочтение именно серебру, хотя многим, включая ее собственную матушку, это казалось странным. Ведь золото – куда респектабельнее! И куда более подходит замужней даме, желающей подчеркнуть свою красоту изящной работой ювелира и сиянием драгоценных камней. Однако можно было не сомневаться, что этот гарнитур даже мадам Родионова бы нашла абсолютно восхитительным. А сапфиры, которые были заключены внутри филигранной работы оправ, наверняка заставили бы рыдать от зависти самых взыскательных столичных щеголих. Но дело было вовсе даже не в них. Подарок Алексея в первый же миг, едва только его рассмотрела, сразу показался Тасе слишком… личным. У нее не было никаких этому доказательств, кроме ощущения, но уверенность, что супруг долго и всерьез выбирал его именно для нее, а не просто – купил первое, что попалось на глаза в лавке у ювелира, хлынула в душу теплой волной благодарности, мгновенно наполняя ее до самых краев. - Вы слишком меня балуете!.. В жизни бы не поверила прежде, что когда-нибудь смогу произнести подобное вслух! – тихо проговорила она, розовея от смущения и не смея поднять на мужа глаз. – Но разве у нас есть какой-то особенный повод? И я ведь еще даже пока не знаю, как отблагодарить вас за новый инструмент, а еще это…
Алексей Елизаров: Теплую волну накрывшую с головой, от этого, первого за все время ее жеста навстречу, было не с чем даже сравнить. Алексей даже приложил к щеке пальцы, чтобы удержать хоть лишнее мгновение это мимолетное ощущение от прикосновения ее губ. Ее искренняя, неподдельная радость заполнила его таким счастьем, равного которого ему еще не доводилось испытывать никогда в своей взрослой жизни. А удивление и радость от второго подарка и вовсе заставили прикусить губы, в безуспешной попытке скрыть счастливую улыбку. Вот она. Та, о которой он мечтал в холодной яме, примеряя на себя рассказываемые голосом Елизарова истории о чудесной синеглазой женщине, дожидавшейся его в далеком доме. Только сейчас - от вида ее потеплевших глаз, от ее искренней улыбки, от ее детской радости - дом этот наполнился теплом и светом. И стал - домом. Его домом. Настоящим, единственным... Которого никогда не было. Заимствованное, краденное, чужое - стало своим. Единственно возможным. Настолько, что теперь даже сам он ощущал себя так, что вернулся домой по-настоящему. Тем счастьем которого настоящий Елизаров не в состоянии был понять за всю свою жизнь, и понял лишь перед смертью. На секунду ему захотелось, чтобы Таис, как это водится, предложила ему надеть на нее подаренное украшение. И хотя он не представлял - как его пальцы справятся с такой тонкой и маленькой вещью как замочек на цепочке, но при мысли о том, что застегивая ее он может коснуться ее шеи, оказаться так близко чтобы почувствовать вновь запах ее волос - сердце заполнялось жаром, заставляя одновремено и смущаться и посмеиваясь над собой досадовать - "да что же с тобой, ты тебе уже давно не семнадцать лет!" - Разве нужен какой-то особенный повод, чтобы порадовать любимую женщину? - мягко отозвался он вслух, не в силах оторвать от нее глаз. Говорил ли Елизаров своей жене подобные слова? Не воспримет ли она их в свете ее недавнего "Вы измывались надо мной всеми возможными способами" за насмешку? Вот сейчас он не пытался ни рассуждать, ни соответствовать образу Елизарова. Он отошел от рояля передвинул кресло так, чтобы сидя чуть позади нее видеть одновременно и ее лицо вполоборота, и пока еще никем не тронутые кроме заводского настройщика клавиши. - Сыграйте мне, Таис... - тихо попросил он, садясь. Так хотелось попросить Бетховена... или Гайдна... так любимых им в юности, и которых он не слышал уже больше десятка лет. Но... Елизарову не полагалось разбираться в музыке. - Сыграйте, как для себя самой. Как будто меня здесь нет. Прошу вас.
Таисия Елизарова: «Сыграть, как для себя самой»? При этих словах супруга Таисия Николаевна едва смогла сдержать улыбку: как и многие другие люди, которые почти совсем в этом не разбираются, Алексей, верно, наивно полагает, что для того, кто всерьез и по-настоящему принадлежит музыке… нет, правильнее будет сказать – Музыке, действительно имеет значение, слушает его кто-нибудь, или нет. Потому что желание исполнять Музыку в подобном случае – это не развлечение, не способ кому-либо понравиться, а совершенно естественное действие. Такое же, как дышать, есть или пить. Столь же необходимое для жизни. Потому-то ей действительно не составило бы никакого труда полностью отъединиться от окружающей реальности и забыть о присутствии Алексея ровно в тот момент, когда пальцы коснутся клавиш. Но все дело было как раз в том, что Тася не желала об этом забывать! Сегодня она хотела играть для Алексея. Его просьба тронула ей душу своей неподдельной искренностью – всегда ведь чувствуешь, когда тебя просят сделать что-то лишь из вежливости или по необходимости. Но что же ему сыграть? Возобновив более-менее планомерные занятия музыкой лишь в последний год – когда стала пытаться учить Соню Фролову, перед которой максимально долго не хотелось бы ударять в грязь лицом и терять авторитет преподавателя, Таисия Николаевна успела выписать себе по почте и купить во время редких поездок в город уже немало новых нотных сборников. Что-то нравилось ей меньше, что-то – больше. Что-то давалось труднее, что-то легче… Из последнего, что довелось успеть более-менее сносно – на ее собственный взгляд, разучить были несколько фортепианных миниатюр Мендельсона. Среди которых Тасе особенно нравилась «Песнь венецианского гондольера» из второй тетради «Песен без слов». Потому первой мыслью было сыграть для мужа именно эту чудесную баркаролу. Однако в последний момент, будто бы сами собой – и по какому-то необъяснимому наитию, из-под пальцев, Таисии Николаевны плавно опустившихся на новенькие, без малейших царапинок или потертостей, клавиши слоновой кости, вдруг полились торжественные и одновременно исполненные светлой грусти звуки адажио из бетховенской «Патетической сонаты», которую она разучила много лет тому назад, но до сих пор еще помнила наизусть. Потому не нужно было искать партитуры среди толстой стопки нотных тетрадей. А потом произошло… настоящее волшебство! Звучание нового рояля буквально заворожило ее с первой же ноты! Объемное, глубокое – будто бы бархатное, оно было почти физически осязаемым. Казалось, что звук, льющийся из-под белоснежной деки, взметнувшейся вверх громадным бабочкиным крылом, можно потрогать руками. Прежде Тасе не доводилось играть на таком совершенном инструменте, который, к тому же, идеально настроен и потому способен передать малейшие оттенки эмоций, вложенных в свое произведение композитором, которого госпожа Елизарова искренне почитала гением наряду с самим великим Моцартом. Невольно угадывая в его сочинениях отголоски жизненных драм, пережитых и ставших после почвой, на которой произросла эта великая музыка, Тася часто думала о том, что по-настоящему чувствовать Бетховена способен лишь тот, кто немало страдал сам. А значит, и Алексею – нынешнему, так много пережившему, она наверняка будет понятна. Найдет отклик в его сердце.
Алексей Елизаров: Он слушал словно завороженный. Откинувшись в кресле, совершенно утонув в нем, не двигаясь, почти не дыша, так, что Таис и вправду могла бы забыть о его существовании- Алексей неотрывно смотрел на ее руки, а потом... Потом все перестало существовать. Ожило все забытое, бывшее ДО Кавказа. Рояль. Звуки музыки. Причем вспоминалось даже не фортепианные вечера в Петербурге и на водах, куда часто зван был молодой офицер. А долгие вечера в отцовском поместье, где он рос один, под присмотром слуг и учителей. По вечерам он был предоставлен сам себе. Только вот никогда не томился одиночеством в эти долгие часы, заполненные такими же глубокими звуками рояля. Чего только тогда не передумал он, еще мальчишка, потом подросток, потом юноша - такими вот вечерами. Чего не воображал себе. И великолепное, славное будущее, в мечтах, что будет признан отцом, какой мир откроется для него тогда, наследника рода светлейших князей Воронцовых, какие славные деяния совершит он тогда, чтобы прославить свой род, и снискать истинное признание со стороны отца.... Воображал и подвиги и славу которые бросит к его ногам, в знак своей бесконечной любви к нему и благодарности, воображал его, тогда еще молодого и статного - состарившимся, но все еще благородным и красивым, и представлял себе выражение покоя и спокойной гордости на его лице, когда он скажет - "я горжусь тобой, мой сын".... Бывали впрочем и дни, когда он воображал себе другое - то, что фактически и произошло, и к чему все же исповдоль готовили его скрытые насмешки челяди - что его попросту вышвырнут за порог. В этом случае он воображал, как добившись чего-то своими силами, достигнув какого-то завидного положения - он через много лет явится к отцу, опустится на колени у его ног, и опять-таки услышит эти слова - которые достойно увенчают его заслуги. Мечтам не дано сбыться - спасибо и на этом. Где он сейчас... Светлейший князь Михаил Юрьевич... Отец... Жив ли еще, или эта история с сыном его все же убила? В это не хотелось верить. Хотелось верить в то, что все получилось... что хоть что-то в своей жизни он, Алексей, придумавший себе первую фамилию, и фактически укравший вторую - может записать в разряд того, что сделано им действительно важного для той фамилии, которую он был сочтен недостойным носить. Князь Алексей Михайлович Воронцов...Вот как должно было звучать его имя. Лишь рождение этого малыша отделило его от того будущего, которое у него могло бы быть. И вместе с тем - определило судьбу. И теперь... Волков... Елизаров... заимствованные имена, заимствованные жизни, и что самое страшное - она.. заимствованная, чужая жена.... Женщина, мечты о которой вытягивали его из ада, образ которой еще до того как он ее увидел - стал воплощением жизни, покоя и счастья. Женщина, к ногам которой он был готов был бросить всю свою бестолковую, раздерганную как лоскутное одеяло жизнь. Женщина ставшая дороже жизни, дороже целого света, дороже самого последнего вздоха... Женщина. которую он обманывает..... Если б Алексей знал какие мысли нахлынут на него при этих звуках - пожалуй поостерегся бы слушать, не позволил бы себе вот так отдаться магии звуков. Но - настигли, накрыли, и теперь вырваться из вмиг утянувшего в себя омута не было сил. Что же он такое. Самозванец.... Что сказала бы она - сознайся он во всем? На секунду, упоительную, восхитительную секунду он позволил себе представить что для нее это будет неважным, что она проникнется к нему самому, к Алексею-без-фамилии, что это тепло, которое за последние дни стало изредка ощущаться в ее отношении - заслуженно им самим! Ну а почему бы, почему бы и нет, она ведь не любила мужа! Тех слов в экипаже было достаточно, чтобы понять, что не только не любила, но ненавидела, и возможно презирала. Почему бы ей не полюбить его, его, а не память о недолгом счастье с Елизаровым? Но тут же, привычный трезво оценивать собственную жизнь - понял со всей очевидностью, что этого не будет. Сознайся он вот сейчас, сегодня... и в ее синих глазах, вместо этого тепла, которое он так долго и трудно старался заслужить - разольется лед, и ни с чем не сравнимое презрение. Узурпатор, самозванец, занявший место умершего, и решивший воспользоваться его жизнью, его домом, его женой!!! Вот кем назовет она его, и будет права. И никогда не сможет он доказать ей, что лишь тут, с ней, впервые с семнадцати лет он почувствовал себя живым и счастливым. Что в ней одной сосредоточено все, чего он еще мог бы желать от жизни. Что сейчас, вот в эту самую секунду на кончиках ее пальцев дрожат не звуки шредеровского рояля, а его душа, его сердце... его любовь..... Увидеть в ее глазах презрение, разочарование, ненависть... Нет.... Нет.... Я застрелюсь, раньше, чем сознаюсь ей в этом - неожиданно ясное и твердое решение сдавило грудь так, словно он уже ощущал в себе тяжесть свинца. И вместе с тем, удивительная смесь горечи и щемящей нежности отразилась во взгляде, видевшем лишь ее одну на всем свете. Маленькую, такую далекую, такую желанную.... Мелодия закончилась, началась другая, третья...А он все не двигался, притихнув во власти сладостного наваждения, которым стали эти минуты без слов, наедине. Никогда не сможет он объяснить ей - ЧЕМ она стала для него. И он молчал, желая чтобы вместо слов говорили с ней глубокие звуки рояля, словно сама душа его тянулась сейчас со струн сквозь клавиши к ее пальцам в стремлении выразить то, чего не мог выразить вслух, чувство куда более глубокое чем просто отношение мужа к жене, чувство настолько бесконечное, всеобъемлющее, что стало альфой и омегой всего существования, целью и смыслом бытия. Таис.. Таис..... Моя любовь...мое спасение...... моя жизнь........... И бесконечно тянулся вечер, напоенный какой-то странной магией, нарушить которую не посмели даже слуги, сунувшиеся было в гостиную чтобы спросить - не желают ли господа чаю перед сном. Нарушить которую не сумел и он сам - когда догорали свечи и часы отзвонили полночь. Когда несмело, словно бы боясь, что этот новый, обретенный ею друг обидится на то, что она оставляет его - Тася опустила крышку, и посмотрела на него. Он не посмел нарушить этого бездонного молчания, в котором криком кричала душа о том, чего не смели выразить слова - когда жестом предложил ей руку, когда провел ее в спальню. Не посмел. Лишь смотрел в ее глаза, возвращенный музыкой к тем мыслям, которые стали забивать в нем быт и насущные заботы - смотрел, словно видел в первый раз, и смотрел в последний. Опустив руки ей на плечи. глядя в ее глаза - не находил, да и не искал слов. Не в силах произнести даже "Доброй ночи" - медленным, долгим поцелуем коснулся ее лба, и лишь долгий, прерывистый вдох был единственным звуком который вырвался у него, когда он буквально заставил себя оторваться, и стремительно выйти из ее спальни, словно не доверяя больше ни собственной воле ни собственным силам. Не до сна было в эту ночь. И то к лучшему. Во сне приходят мысли и видения. При мысли о том, что сегодня ночью на него могут накинуться не только кошмары плена - а куда худшее - горечь и надежда всего передуманного и прочувствованного этим вечером Алексея бросило в дрожь. И эту ночь - как и многие другие он провел в кабинете, за чтением старых бумаг, роясь и заново осмысливая каждое имя и каждое событие - но не воспринимая их толком, Лишь рассвет заглянувший в окно, и позолотивший бронзовый письменный прибор на столе, свежий воздух, который он впустил. распахнув окно, ведро воды, бритва, свежая рубашка - заставили встряхнуться, и сбросить наконец с себя те липкие, тягучие черные щупальца, опутывавшие душу. Занимался новый день. По привычке, ставшей уже традицией с первого же дня его возвращения домой - он позавтракал в одиночестве чуть ли не на рассвете, и оседлав Гладиатора отправился в поля, где тоже начинался новый день. Алексей находил удивительное удовлетворение в том, что за неполный месяц отношение крестьян к нему существенно переменилось. Прежде хмурые и настороженные лица тех, кто успел позабыть его, или никогда не знал - теперь отвечали на его взгляд со сдержанной и спокойной доброжелательностью. Находил удовольствие в том, как управляющий с удивлением и довольством отмечал его успехи, и, существенно переменив прежнее к нему отношение - относился теперь действительно как к хозяину, достойному того чтобы на него работать. Поля, мельница, сахароварня, лесопилка, на которую он все же съездил, и разговор со старостой, на предмет выделить после уборочной работников на строительство.... Дел хватило на то, чтобы благополучно пропустить обед, и перехватить наскоро кусок хлеба с яблоком, когда на обратном пути с мельницы наткнулся на устроивших привал возле дороги возчиков пригласивших разделить с ними их нехитрый хлеб-соль. Гладиатор не подавал Алексею ни малейшего повода для недовольства, и вел себя так, словно был объезжен не вчера а уже много лет ходил под его седлом, и теперь каждый миг исполнялся удовлетворением и удовольствием. Ближе к пяти часам пополудни Алексей с удивлением осознал, что дела как-то сами собой и закончились. Оставалось лишь забрать из конторы пригласительные на вечер, которые не желая утруждать Тасю и не решаясь писать сам - он поручил управляющему, передав ему же пару дней назад набросанный Тасей список гостей. Так он и сделал, после чего отправился домой, в нетерпеливом предвкушении увидеть жену, и одновременно в настороженной готовности ко всему - не зная, какой она будет с ним сегодня. Молодую женщину он увидел издалека, беседующую о чем-то на ступенях крыльца с садовником почтительно мявшим в руках шапку. Темные глаза Алексея словно осветились изнутри, когда она, словно почувствовав на себе его взгляд подняла голову, и не сдержал теплой улыбки. Гладиатор, повинуясь прикосновению колена -мягким, пружинящим шагом подошел к самым ступенькам, и спокойно наклонил голову, обнюхивая карманы садовника, а Елизаров все смотрел и не мог насмотреться. Ясный безоблачный день уже клонился к вечеру, и солнечный свет еще не отливавший оттенками заката уже потерял свою ослепительность и приобрел какой-то теплый золотой оттенок, который бывает только мягкими осенними вечерами затянувшегося бабьего лета. И в этом свете фигурка Таис казалась словно бы осененной магическим сиянием, оттенявшим темный шелк ее волос. - Таис.... Поедемте со мной.. - неожиданно сам для себя, безо всяких предисловий и долгих слов, мягко попросил он - перегибаясь с седла, и протягивая ей руку. Да. Он помнил что она отказывалась. Что она боялась. Но - словно какое-то наитие подтолкнуло - не дав ни задуматься, ни передумать. Как брошенный неосознанно жребий. Как зарок. - Дайте мне руку, и ничего не бойтесь. Вы мне верите?
Таисия Елизарова: Вчерашний вечер, прошедший так удивительно спокойно и по-семейному, стал невольным поводом для новой порции сомнений, сполна, и будто бы в наказание, завладевших душой Таси буквально на следующий же день. Стоило лишь проснуться наутро и вспомнить, как все было, хотя вроде бы, не произошло ничего особенного: она всего лишь играла для Алексея на фортепиано, а он просто ее слушал. Вначале – те пьесы, которые давно знала и любила. Потом – новые, немного стесняясь пока еще несовершенной в них техники, но забывая об этом, стоило лишь на миг поднять глаза от клавиатуры и осторожно, исподволь, взглянуть на мужа, который слушал так, что хотелось, чтобы этот их безмолвный диалог посредством музыки длился вечно и не заканчивался никогда. Но, как часто бывает в сказках, магия развеялась ровно в полночь, с двенадцатым ударом часов, оставив после себя странное послевкусие потери чего-то, что могло бы случиться, но так и не произошло. А еще – чувство стыда. Да, наутро – и далее, в течение всего дня, Тася никак не могла заставить себя отделаться от этого мучительного чувства, нет-нет, да напоминающего о себе в те моменты, когда, отвлекшись от повседневных дел, она вновь невольно уносилась помыслами в музыкальную гостиную, где самозабвенно играла для Алексея. Так, словно и не было между ними десяти лет разлуки, а главное – того, единственного года, проведенного вместе, из-за которого изменить что-либо в их отношениях теперь было совершенно невозможно. Да только так ли оно на самом деле?! Всякий раз, возникая в сознании, вопрос этот, словно расплавленным металлом, жег ее гордость. Нет, нельзя, совершенно нельзя простить Алексею то, как он обращался с ней прежде, даже если теперь он стал немного другим, даже если что-либо понял. И уж тем более невозможно сделать это так быстро – ведь не прошло еще и месяца с тех пор, как он вернулся, а Тася, все эти годы, казалось бы, стремившаяся лишь к одному: забыть, все равно вспоминает! Причем, не то, дурное и злое, чего между ними было в десятки, сотни раз больше – не унижения, ни оскорбительные насмешки, ни слова, призванные растоптать и без того невеликую веру в себя застенчивой и скромной барышни, а первые дни знакомства, приятные и остроумные комплименты, взгляды, полные тщательно утаиваемой страсти, но все равно обжигающие… Ведь было у них и это. Пусть совсем недолго. И, казалось бы, совершенно забылось, унесённое лавиной обиды и разочарования. Да только, видно, не до конца. Пусть так. Наше прошлое навсегда остается в нас и с нами, даже если мы этого не хотим. Но разве не в наших силах сделать, чтобы оно не мешало жить в настоящем? В том самом, светлом и солнечном, в котором нет места теням из прошлого, отчего-то по-прежнему убежденным, что они имеют право на второй, третий – очередной шанс вернуться в нашу жизнь?! Да не просто вернуться, но и занять в ней прежнее место! Нет, убеждала себя Тася в течение всего этого дня, когда вновь случалось вернуться мыслями во вчера. То, что было – лишь показалось. Алексей – это прошлое. А в настоящем есть другой мужчина, который любит ее и уважает, который терпеливо ждет ее уже много лет. И которого любит она. Любит не трепетным обожанием юной девочки, но спокойным и трезвым чувством взрослой женщины, которая знает цену себе и окружающим ее людям. И потому больше не позволит обмануть себя сладкими обещаниями… Но только почему же, в результате всего, ей стыдно сразу перед обоими? Отчего кажется, что предает она сразу двоих – и того, кого любила когда-то, и того, кого любит теперь? Промаявшись в доме почти целый день, который, как назло, совершенно не на что было тратить теперь, когда все дела имения забрал на себя Алексей, лишь к вечеру Таисия Николаевна нашла себе хоть какое-то занятие. Случилось это, когда, в очередной раз тоскливо выглянув в окно гостиной, она увидела… двух свиней! Неведомо каким образом выбравшиеся из своего загона на заднем дворе глупые твари явились, в результате, прямо к парадному крыльцу барского дома, на любимую клумбу мадам Елизаровой. И теперь сосредоточенно разметывали рылами и копытами землю, вместе с тщательно пестуемыми садовником кустами разноцветных хризантем, ярких оранжевых бархатцев и еще не отцветших до конца поздних сортов астр. При виде этого зрелища, и без того пребывающая в не лучшем расположении духа Таисия Николаевна окончательно рассердилась. Явившиеся на возмущенные крики барыни слуги, впрочем, довольно быстро изгнали прочь подлых нарушительниц ее душевного равновесия. Но даже обещание экономки лично всыпать щедрую порцию розог ленивому дворовому мальчишке Сеньке, призванному неусыпно следить за скотиной, не пуская ее, куда не следует, и садовника – что все последствия потравы он сможет устранить в течение сегодняшнего вечера и завтрашнего утра, мало успокоили Таисию Николаевну. Выслушивая Макара, она то и дело нетерпеливо посматривала ему за спину, желая только одного, чтобы садовник поскорее ушел, а она могла вернуться обратно в дом. Но тут внимание ее вдруг привлек всадник, быстро приближающийся к дому верхом на вороном коне, не узнать которого, конечно же, было невозможно: «Алексей!» От осознания этого внезапно, наполнившего глупое сердце радостью, будто бы полностью растворились и исчезли без следа остатки досады и раздражения. Остановив Макара жестом руки, Тася сказала ему, что все поняла и велела идти с миром. А сама осталась дожидаться супруга, который уже буквально через пару минут подъехал к крыльцу, легко заставив несшегося до того во весь опор Гладиатора идти по двору усадьбы неторопливым шагом, словно на параде. Было что-то удивительное и завораживающее в том, чтобы наблюдать со стороны это единение животного и человека. Но предложение поехать на Гладиаторе верхом, пусть и не одной, а с мужем, привело Тасю в ожидаемый ужас. Поэтому первой – и совершенно разумной – мыслью было немедленно отказаться. Имелся даже вполне благовидный предлог: ведь Таисия Николаевна была одета вовсе не для верховой прогулки. Да и вообще… Алексей слишком хорошо знал ее фобию, чтобы вот так запросто сделать вид, что забыл о ней. И это было еще одним поводом отказать ему в осуществлении столь безумной и опасной затеи. А еще – поводом, чтобы на него немедленно рассердиться. Но вместо этого, Таисия Николаевна почему-то вдруг улыбнулась; спустившись по ступеням, она подошла к склонившемуся, не спешиваясь, прямо из седла Алексею и доверчиво протянула к нему навстречу сразу обе руки.
Алексей Елизаров: У Алексея подпрыгнуло сердце от ее жеста - которого он сейчас так отчаянно желал и которого так боялся не увидеть. Доверчивого, мягкого... захолонуло душу от улыбки. Его глаза вспыхнули радостью, словно бы осветившись изнутри и он оставив повод обеими руками, наклонившись взял ее за руки и чуть вытянул вперед ногу в стремени, словно ступеньку подставив носок сапога ей под ноги. И когда почувствовал, что она машинально оперлась на эту опору, перегнулся еще сильнее, и все еще удерживая ее одной рукой за руку, а второй крепко обхватив ее талию, поднял молодую женщину легко, как пушинку, усаживая ее боком перед собой на холку лошади. Гладиатор и не шелохнулся, принимая на спину этот новый груз, значивший для мощного фриза не больше чем чресседельная сумка, зато Алексея окатило жаром и затрясло от горячей волны восторга, желания, и невероятного блаженства. Обнимая ее одной рукой за талию, так, что ее плечо прижималось к его груди, ощущая этот стройный стан в своих объятиях, упиваясь этим потрясающее ощущеним близости, он едва дышал, словно боясь спугнуть это чудо, тогда как сердце его колотилось так, словно желало разнести в клочья грудную клетку. - Спасибо! - только и сумел он шепнуть ей, в самое ушко, оказавшееся так близко, что он едва удержался от порыва поцеловать Его глаза сияли - восторгом, благодарностью, щемящей нежностью, затопившей его с головой. Почти машинально он подобрал второй рукой повод, двинул назад ногу в стремени, разворачивая жеребца на месте без помощи рук, и послал его шагом через двор к воротам. Во-первых потому что по двору все же сновали люди, а во-вторых - чтобы дать Таис освоиться с новым для нее ощущением - этой движущейся под собой опоры, ощущением, которое у любого, впервые севшего на лошадь в первую минуту вызывает бессознательное чувство недоумения и неуверенности, и лишь через несколько мгновений сменяется ощущением безграничного тепла, которое исходит от тела лошади словно какой-то магической аурой окутывая и согревая все тело всадника от груди до ступней. Непонятное, но совершенно бесконечное чувство мощи, силы и тепла которое словно облако окутывает человека целиком. И в дополнение - свыкнуться с его рукой, удерживающей ее за талию уверенным и крепким жестом, надежным словно спинка глубокого кресла, облекающая спину несокрушимой опорой. Алексей ничего не говорил, потому что не находил слов, да и какие слова могли были быть спокойнее, красноречивее и теплее чем его объятия, и выжидал - когда невольное напряжение, неизбежное в первые минуты - немного схлынет под напором новых, непривычных и интересных впечатлений. Лишь когда они были уже довольно далеко за воротами, когда напряженный стан в его объятиях едва заметно расслабился, видимо свыкнувшись с непривычными ощущениями - он прицокнул языком, подал шенкелями вперед, и Гладиатор, перешел на рысь. Только вот аллюр этот, такой привычный для опытного всадника - молодой женщине, которая сидела даже не в седле - а на холке, боком, не имея возможности облегчать свой вес при толчках - был бы мало приятной тряской, и Алексей не задерживаясь на этом почти тут же сжал коленями бока, и жеребец не заставил себя упрашивать, тряхнул головой и перешел на галоп - вначале короткий, "манежный", а потом - все более набирая скорость, расширяя шаг. После рысистых толчков - ощущение перехода в галоп опьяняет. Когда исчезают толчки, и ход лошади становится гладким и плавным, когда сила инерции мягко вжимает в седло, невольно пробуждая чувство, что теперь не упадешь, даже если захочешь - все мысли словно исчезают, растворяются, их смывает напором невероятного ощущения неудержимой силы, стремительности, удивления и восторга, заполняющее все существо. А вороной жеребец, мощный и полный сил, нес свою двойную ношу так легко, словно и не замечал ее. Он все ускорял и ускорял бег, и наконец, словно полетел, едва касаясь копытами земли, развевая свою роскошную гриву, которая хлестала по руке державшей повод, вытянув шею вперед, словно в стремлении мчаться еще быстрее. У Алексея захватило дыхание от восторга, он еще крепче обнял молодую женщину, пьянея от ее тепла, от ее тела в своих объятиях, от скорости, тепла и мощи с которым влекло их вперед. Промелькнула деревня, остались позади дома. Вперед, по скошенному уже полю, по бескрайней шири к золотисто-багряной полосе далекого леса, мчал их жеребец, словно желая унести на край земли, от реальности, от жизни, в бесконечное, неизвестное пространство, где существуют лишь ветер и свобода, упоительное чувство жизни и стремительности, наполняющей до краев, захватывающее целиком, заполняющее самое существо, заставляя едва ли не кричать от восторга Быстрее, и еще быстрее, вкладывая всю свою благородную душу в галоп, вороной летел, словно наперегонки с ветром, способный легко покрыть в час шестьдесят с лишним верст, шалея от скорости, выплескивая наконец распирающую его бесконечую силу, ничем не сдерживаемый, он несся, распластавшись по воздуху, весь вытянувшись в стремительном порыве, и казалось - нет у этой земли и ветра ни конца ни края. И будет этот полет бесконечным, лишь для них двоих на всем белом свете, под наливавшимся глубокой синевой небом, и окрашивающимся перед закатом в глубокий оттенок красного золота светом уходящего дня Ему хотелось, чтобы эта скачка не заканчивалась никогда. Хотелось умчаться за край земли с ней одной, с этой маленькой, хрупкой женщиной, так доверчиво прижавшейся к его груди, переполненной новыми ощущениями, отдавшейся тому же порыву, что увлекал и его, в упоительном ощущении единения, словно хлеставший в лицо и свистевший в ушах ветер мог перемешать их души воедино. И когда наконец не понукаемый, но и не сдерживаемый ничем Гладиатор, выплеснувший наконец до конца давно сдерживаемую силу - слегка умерил шаг, и перешел с бешеного галопа на спокойную иноходь - Алексей не сдержал глубокого вздоха, и крепче прижал к себе молодую женщину, ощущая, что сердце его полно до краев, что готово разорваться от переполняющего его щемящего счастья, от бесконечной нежности..... от любви.... К горлу словно подкатил ком и остановился, ни туда ни сюда, и не удержавшись, уткнувшись лицом в ее волосы, он прошептал едва слышно - Люблю тебя.... люблю..... Слышала ли она его, или нет... кто знает. Да и какая разница. Когда слова рвутся самой глубины души, то безразлично - достигнут ли они слуха той, для которой предназначены, и слетают с губ не для того, чтобы быть услышанными, а оттого, что оставшись невысказанными, скрытыми - они способны разорвать сердце, которым порождены. Чувство это не ждет ни ответа ни отклика, чувство глубокое и бесконечное, которое невозможно ни постичь, ни понять. И кто бы мог сказать ему еще три месяца назад, забытому Богом и людьми, на самом дне отчаяния, в глубине беспросветного ада, кто бы мог сказать ему тогда- что через три месяца он будет благоговейно простираться ниц перед Господом и со слезами благодарить его за свое счастье, бесконечное, бездонное, неописуемое. Счастье этой вот минуты. Да, может оно пройдет. Да, может стоит им вернуться домой она снова станет отстраненной и чужой. Но не сейчас.
Таисия Елизарова: Моментально вознестись на высоту более двух аршин, не имея под собой надежной опоры, оказалось даже страшнее, чем можно себе представить – а воображение у Таисии Николаевны с детства было богатым и хорошо развитым. Поэтому первые минуты своей первой прогулки верхом, как после часто с удивлением думалось, совершенно не запечатлелись в ее памяти. Возможно, потому, что Тася, и в самом деле ничего не видела – ибо ехала, плотно зажмурив глаза, и не слышала – из-за бешеного стука сердца, отдающегося гулкими ударами в ушах, заглушая любые звуки извне. И только надежные руки Алексея, крепко обнимавшие ее с обеих сторон, казались чем-то незыблемым в этом странном, опасном и шатком, мире. Лишь через некоторое время, убедившись, что не сможет запросто выскользнуть из этих объятий, даже если попытается специально, Тася немного успокоилась и чуть расслабила пальцы, хват которых за край мужнина рукава до этого более походил на судорогу. К тому времени Елизаров уже выехал далеко за ворота усадьбы, где не всякий из дворовых успел еще опомниться от потрясения, углядев барина верхом на его новом вороном – да не одного, а с барыней! А та, как известно, и к самой смирной лошаденке-то ближе, чем на десять шагов сроду не подходит! Красавец-фриз, меж тем, уносил их все дальше. Тася не разбиралась в стилях лошадиного бега, потому для нее не существовало понятий «аллюр», «рысь» или «галоп». И оперировать от этого она могла лишь понятиями «быстрее» и «медленнее». Так вот, вначале Гладиатор шел споро – но тогда Тася еще вполне успевала с интересом озираться по сторонам, разглядывая с этой новой, необычной точки, кажется, совершенно знакомые и привычные взгляду места: багровую с желтым рощу вдалеке, холмы, покрытые травой, все еще зеленой, но уже изведавшей коварство ночных заморозков и сырость холодных утренних туманов… Потом, послушный воле своего хозяина, конь поскакал быстрее – и, подчиняясь силе инерции, Тася невольно откинулась назад, прижимаясь лопатками к груди Алексея, чего вначале старалась избегать, но теперь совершенно не придала значения, поглощенная новыми впечатлениями, которым отдавалась с восторгом неофита. Когда же, отпущенный Алексеем в галоп, Гладиатор понесся, почти не касаясь копытами земли, и вовсе забыла обо всем. Потому что это был настоящий полет! Банальное сравнение, но как придумать лучше?! С чем еще сравнить это ощущение, знакомое лишь по детским снам, от которых, как тогда почему-то свято верилось, непременно вырастаешь? Впрочем, разве не росла она и теперь – над своими прежними страхами и обидами, оставляя их где-то… внизу? Или, возможно, позади – ведь те просто не в силах были поспеть за бешеной скачкой вороного фриза с вольно развевающейся на ветру гривой, мимолетные прикосновения которой к коже своих рук Тася ощущала не менее отчетливо, чем теплое дыхание Алексея, изредка склонявшегося к ее волосам, прикасаясь к темени подбородком – намеренно, или случайно? Вопрос этот она не отважилась бы задать даже самой себе, не то, что мужу! Но все-таки ни разу при этом от него не отстранилась. Не поспешила сделать этого и после, когда уже вернулись к исходной точке путешествия. И Алексей, спешившись первым, опустил ее на порог дома, куда донес на руках – словно желая еще ненадолго отсрочить миг, когда туфельки жены вновь соприкоснутся с землей, если уж нельзя избежать этого насовсем... Вечером, за ужином, вопреки уже успевшей сложиться традиции, они почти не разговаривали. Если бы Тася сама была чуть менее рассеянна, то и Алексей, верно, мог бы показаться ей более задумчивым, чем всегда. Но она не замечала ничего странного. Не слишком разговорчивая и не обладающая в достаточной мере красноречием, чтобы суметь описать восторг от сегодняшнего приключения, она также не могла облечь его в слова. Вот если бы Алексей попросил сейчас что-нибудь сыграть… Но он не попросил, должно быть, уверенный, что она слишком устала. И впервые Тася готова была рассердиться на мужа за его... деликатность! Странное чувство это не оставляло ее весь остаток времени, проведенного за столом. А позже, когда супруг проводил ее до спальни и, смиренно поцеловав ей руки, удалился к себе в комнаты, и вовсе достигло своего пика. Произошло это в тот момент, когда закрыв дверь и сделав несколько шагов до своей кровати, Таисия Николаевна растерянно опустилась на ее край, с ужасом и смущением понимая, что если бы Алексей сейчас проявил хотя бы немного настойчивости, то она, вполне возможно, позволила бы ему войти сюда за собой следом – чтобы остаться…
Алексей Елизаров: Предыдущую ночь Алексей провел без сна, но как и обычно - боялся засыпать. Объятия Морфея погружали в далеко не светлые видения, а он больше не желал их видеть. Впрочем раз выработанная схема с урезанием часов сна в пользу ознакомления с собственным, точнее с Елизаровским прошлым - себя оправдывала. И хотя любой врач схватился бы за голову от того режима сна, который он для себя избрал - несколько часов, да и то не каждую ночь, он был доволен. Почти за месяц в Павловке он почти ни разу не видел тех кошмаров, что преследовали его сразу после побега, все то время что отлеживался в госпитале, и во время долгой дороги. Слишком многими впечатлениями обрушилась на него эта мирная жизнь, постоянным напряжением чтобы не выдать себя, потоками новой информации, в которых он лавировал вооружившись лишь тем знанием, которое почерпнул пять лет слушая воспоминания своего товарища по плену. Впору было надеяться что их больше и не будет, но Алексей, все же, из предосторожности ли, или по уже обретенной привычке - откладывал отход ко сну до той минуты, когда начинал ощущать что буквально засыпает на ходу. Пожалуй и сейчас, проводив молодую женщину в спальню он вернулся бы в кабинет, но был так переполнен впечатлениями, этим дивнымощущением, пьянившим даже при воспоминании онем, что ощущал что попросту не сможет сосредоточиться ни на чем. А раз так, то не было и смысла вновь спускаться на первый этаж. Да и кроме того, сейчас, после этой, еще доселе не испытываемой близости с ней, ему приносили невероятное, щемящее блаженство мысли о том, что вот всего лишь за тонкой стенкой и дверью сейчас этот синеглазый ангел - распускает тугую прическу, расчесывает длинные, темные волосы, облачается в пеньюар, словно в морскую пену... И как ни пытался осадить себя за непонятное волнение, приличествующее скорее пятнадцатилетнему мальчише - тем не менее ощущал как частит сердце, словно стараясь одним ударом нагнать предыдущий, и разливается по всему телу горячая волна, при неоступной мысли о стройном стане, который он совсем недавно держал в объятиях, и который вот сейчас, избавившись от тисков корсета облекается лишь невесомым шелком. Он почти чувствовал прикосновение к этому шелку, закрывая глаза видел перед собой восхитительные очертания ее тела угадывающиеся под этой белоснежной завесой, видел, как перебегают тени от колеблющегося огонька свечи по ее коже, и принимался мерять спальню широкими шагами, одновременно и упиваясь этими картинами, и стараясь прогнать их, напоминая себе вновь и вновь, что ему уже далеко не пятнадцать, и что следует держать себя в руках и запастись терпением. Да только помогало это плохо. В соседней комнате уже давно смолк последний шорох, а он то замирая и прислушиваясь, то вновь принимаясь ходить взад-вперед, ломал себе голову - как же угадать ему, когда придет подходящий миг, чтобы быть уверенным, что она сама захочет принять его? При ее сдержанности и замкнутости - удастся ли ему угадать это? Или же действовать на собственный страх и риск? Нет.... Излишняя поспешность могла испортить все дело, отбросить все на месяц назад и перечеркнуть все, что он с таким трудом и терпением взращивал. Нет.... торопиться нельзя. В конце концов, это волнение мало-помалу улеглось и только тогда Алексей стал ощущать - как постепенно накатывает и растет усталость за весь этот долгий день. Он сбросил на кресло сюртук и жилет, распустил ворот рубашки, и расстегнув манжеты кинул запонки вместе с платком на стол. Спать пожалуй было еще рано, а спускаться вниз не хотелось, да и навряд ли в подобном состоянии он смог бы сосредоточиться на чем-нибудь. Поэтому приоткрыв окно, чтобы впустить в спальню пронзительно свежий воздух осенней ночи - он вставил в канделябр на прикроватном столике новые свечи, взял недочитанный томик Рубайата и с сомнением поглядев на кресло на этот раз все же предпочел кровать, чтобы вытянуть ноги и дать им отдых. Он устроился чрезвычайно удобно, подбив под спину пару подушек, и прикрыв ноги верхним покрывалом. Пламя свечей мерно колебалось, воздух в спальне обновился, стал из душного и теплого - прохладным и свежим, беззвучно покачивался маятник в часах на каминной полке. Тяжелая усталость вкупе с полным покоем и надеждой - теплой истомой по телу, когда можно заснуть, а можно и не спать, и впереди много времени, и завтра будет такой же спокойный день - счастье ежедневное, так мало ценимое теми кто не изведал другого. В первой сладостной полудреме Алексей то и дело заставлял себя широко открывать глаза, которые тем не менее снова начинали закрываться, будто веки были налиты свинцом, прочитывал несколько строк, снова ловил себя на том, что вот-вот уснет, встряхивал головой, но сон уже не отступал, и подбирался мягко, обнимая за плечи, обхватывая голову, словно материнскими объятиями, теплом касался лба... Надо бы раздеться и лечь по-человечески... «… не бойтесь потерять тех, кто не побоялся потерять вас. Чем ярче горят мосты за спиной, тем светлее дорога впереди…» Строчка проплыла уже в темноте. Глаза закрылись, и мягко, уютно опустилась голова затылком на взбитую подушку. Томик соскользнул с приподнятого колена, съехал по складкам покрывала, и мягко шлепнулся на пол. Пронзительно яркое небо, клубы пара от дыхания. Снег. Колючий, ледяной ветер, покалывающий лицо сотнями игл. Усталое лицо Константина Сергеевича. Елизаров, привалившийся к низкой стенке из речных камней. Сергей, растирающий побелевшие от мороза руки. Возмущенная гримаса Юрки. - Встать! Сейчас.... Сейчас, одну только минуту. - Да идите вы к черту! - тонкий, почти мальчишеский голос. Господи, дурак ,ну какой же дурак. - Заткнись, Юрка... - собственный голос кажется чужим. Почему так глухо, так неслышно. Мальчишка уже не слышит. - Сволочи, гады, чтоб вы сдохли все! - в голосе слышатся слезы. По-детски пинает ногой снег, и хватает лопату. Да что ж ты делаешь идиот! Рука тянется схватить, остановить, да хоть по шее ему дать, чтобы охолонул. Стой! - Ну? Что встали?! Идите, поговорим! Трусы, жалкие трусы, изверги, сволочи! - юноша захлебывается, он в истерике, уже явно не соображает что говорит. Знакомая усмешка на лице Рахмана - Стойте.... Скрежещущая, гортанная речь.... Хохот. Разворачиваются кнуты, четверо окружают юношу, размахивающего лопатой. Басхан, со своей любопытной физиономией разглядывает парня, как некое насекомое, чрезвычайно интересного вида. - Собар.... дейша! - черт, почему так тихо, они же не слышат! Ах дурак, дурак, Юрка, ну что же ты... да стойте вы, черти! Мальчишка ведь.... Равнодушный удар сапогом в плечо. Снова боком в снег. Рука наливается тяжестью от шеи до пальцев. Нет.... Черт да остановите же его - ЮРКА!!!!! ПРЕКРАТИ!! - Какой горяяячий! - хохот. Щелк кнута. Один, второй Пронзительный вопль боли. Лопата летит в снег, а удары сыплются не останавливаясь. Мальчишка съеживается, уже на корточках, прикрывая руками голову. Видно сообразил что наделал в запальчивости. - Сейчас ты у нас остынешь. Крик... Крик разрывает уши. Парня с заломленными за спину руками волокут к здоровенной бочке с водой. Заза ударом кулака разбивает ледяную корку на поверхности. Двое держат. Юрка вырывается, да куда там. Вопит. Бьется, визжит, совсем как попавший в западню зверек. Тоненько, совсем по-детски. Ну же, шевелись... - Стойте! Да стойте же!!! - слова царапают горло изнутри. руку стягивает назад, даже сдвинуться невозможно, как в кошмарном сне. Туда, к нему! Утопят же, Боже.... Всего несколько шагов - как десяток верст. Заза впивается своей здоровенной пятерней в волосы на затылке и окунает мальчишку головой в воду. Визг сразу смолкает. Юрка сучит ногами, дергается, захлебывается, бьется в стальной хватке рук. Выдергивают наружу, и сдавленный кашель сотрясает все тело бедняги, крик пополам с кашлем, с судорогой, вода и слизь льются из носа - НЕТ!!! Не надо, прекратите!!!!! Не слышат. Снова, снова.... Жалобный вопль. прерывается лишь на то время пока голова окунается в бочку, и вновь ввинчивается в самые уши, пробирает до сердца - - НЕЕЕЕТ!!!!!!! ВАЦ, ВАЦ!!!!! ДИТА!!!!! Руки схватывают по рукам и ногам, заламывают левую руку за спину, не подпускают. Рывок! - НЕТ!!! Прекратите! Отпустите его!!!!! Срываясь на хрип, не помня себя от бессильной ярости, рывок, рывок из удерживающих рук, туда, к ним, добежать, успеть, вырвать глупого мальчишку из рук. А тот уже почти не кричит - стонет, всхлипывает, когда выдергивают из воды - из носа тянется уже не слизь а кровь, голова болтается как у куклы, висит всем телом на руках у.... Да господи ну хватит - Он же совсем дитя!!!! Побойтесь Бога! - в собственном голосе, срывающемся от крика - слезы. Хватит, хватит, хватит....Видеть эту пытку нет никаких сил. Мешая русские слова с чеченскими, кричал, кричал срывая голос, с ненавистью, бессильной злобой, едва ли не со слезами, задыхаясь, глотая слова - ПРЕКРАТИТЕ!!!!!.Вац, Рахман, вац, ВАЦ!!!! Дита, дита!!!! ДИТА!!!!! Бессвязное бормотание перешло в полный голос. Голос в крик. В остывшей комнате безопасной спальни Павловки Алексей, соскользнувший во сне спиной по подушкам набок, неловко подломив при этом под себя левую руку - и несколько раз беспокойно шевельнувшись, окончательно запутался ногами в покрывале. Боль в отлежавшейся руке, чувство скованности ног - стало тем, чем было когда-то - выкрученной за спину рукой и стреноженными как у лошади ногами - остановившими в рывке, не позволяющими приблизиться, и вынудившими смотреть, смотреть на эту выворачивающую душу пытку, захлебываясь бессильной яростью, задыхаясь болью за глупого, храброго мальчишку... - Господи, хватит... ХВАТИТ!!! Он же еще мальчишка! Прекратите.....
Таисия Елизарова: После того, как пожелав покойной ночи, горничная бесшумно выскользнула из ее спальни, Таисия Николаевна еще какое-то время не ложилась в постель, оставаясь сидеть на низком пуфе перед большим трехстворчатым зеркалом. Подавшись вперед и опираясь локтями на изящную консоль, на которую и была помещена его не менее изящная резная рама, она пристально и задумчиво вглядывалась в отражение своего лица, по которому метались тени от колеблющегося пламени трех свечей в массивном бронзовом канделябре, что стоял здесь же, рядом, словно пыталась прочесть по нему, что за странные чувства обуревали ее сегодня в течение целого дня и не исчезли до конца даже теперь? Ей до сих пор хотелось думать об Алексее. Точнее, даже не о нем самом, но о тех новых эмоциях и ощущениях, которые он подарил ей сегодня. Хотелось вспоминать то пьянящее чувство свободы, которое посетило в тот момент, когда они вдвоем неслись верхом на Гладиаторе и когда, наконец, остался позади ее извечный глупый страх. А еще – и в этом признаться себе было труднее всего, Тася по-прежнему не могла забыть ощущение его близости и тепло, которым казался наполнен каждый взгляд и каждый звук голоса Алексея, когда он смотрел на нее или разговаривал с ней. Даже если речь шла о том, чтобы просто передать ему за столом соль… Впрочем, нельзя сказать, что Тася не боролась, желая избавить себя от этого нелепого наваждения. Затушив свечи и забравшись под одеяло, она намеренно стала вызывать в памяти самые неприглядные картины их общего прошлого, словно пытаясь уравновесить ими сегодняшние впечатления. В последнее время она обращалась к ним не так уж часто – не было поводов. И теперь с удивлением осознавала, что они более не вызывают у нее той же реакции, что и прежде: ни гнева, ни возмущения, ни даже обиды! Никуда не делось лишь ощущение впустую потраченного времени. Но и оно буквально на глазах приобретало какой-то иной, никогда прежде не придаваемый ему оттенок смысла: жаль становилось не себя – а того, что если бы Алексей не исчез тогда на долгие десять лет, возможно, они успели бы узнать друг друга лучше и – может быть – даже смогли бы, в конце концов, наладить свою жизнь. Ведь, если быть честной до конца – а сегодня Тасе не оставалось ничего иного, если действительно хотелось всем разобраться, то и сама она тогда не всегда была права. Замыкаясь в собственных обидах, она часто больше ничего вокруг и не замечала. А поступала так, как ни за что бы не сделала бы теперь, повзрослев и научившись с большим терпением принимать поступки и мотивы других людей… Конечно, странно жалеть о неопытности юности. Но если бы у них с Алексеем тогда было чуть больше времени, как знать? Может быть, все это пришло бы к ней раньше? А сам он не сбежал бы на войну – и не перенес бы, в конце концов, тех жутких испытаний, что после выпали на его долю?.. - Ну, нет, вот еще! Глупости! Давай, продолжай и дальше развивать эту идею и к утру придешь к мысли, что одна лишь во всем и виновата! – проговорила она, наконец, вслух, обращаясь сама к себе и сердито села в постели. Желания спать не осталось и в помине. Где-то в глубине темной комнаты размеренно тикали часы. Интересно, как долго она пролежала, производя все эти странные умозаключения, вместо того, чтобы давно спокойно почивать? Выбравшись из-под одеяла, Таисия Николаевна встала, и, желая узнать, который все-таки час, прямо босиком отправилась к камину, где на мраморной полке стояли подсвечники и те самые часы, звук которых недавно привлек ее внимание. Впрочем, теперь он, кажется, был уже не единственным, нарушающим тишину в крепко уснувшем на ночь доме. Вначале ей показалось, что стоны и тихие возгласы доносятся откуда-то с улицы. От этого стало не по себе. Но, прислушиваясь невольно еще внимательнее, Тася вдруг поняла, что звуки эти происходят вовсе не извне, а из соседней комнаты – спальни Алексея, дверь в которую находилась как раз рядом с камином, возле которого она теперь и стояла, испуганно озираясь по сторонам и лихорадочно соображая, что все это может означать? Стоны, хрипловатые вскрики, меж тем, становились все чаще и громче. И тогда, подойдя к двери, Таисия Николаевна тихонько в нее постучалась, окликнув мужа по имени и спрашивая разрешения войти. Ответа не было. Решив, что ждать далее бессмысленно, а то и вовсе опасно – да вдруг, ему там попросту плохо, вдруг, заболел?! – госпожа Елизарова со свечой в руке открыла дверь, разделявшую супружеские покои, и невольно замерла у порога, увидев, как Алексей бьется в постели, выкрикивая при этом вперемешку с отдельными русскими, слова на непонятном наречии. В первый момент подумав, что это какой-то припадок, вроде всем известной падучей, она захотела тотчас же бежать и звать на помощь кого-нибудь из слуг, но уже в следующее мгновение каким-то шестым чувством поняла – ничего подобного! Дурной сон, в котором он вновь там, в своем личном аду, из которого чудом удалось вырваться наяву. А вот во сне – едва ли получится, даже если очень этого захотеть. - Алексей! Алексей! Проснитесь! – в несколько шагов Тася пробежала на цыпочках разделявшее их расстояние и вот уже стояла, склонившись к мужу, продолжающему стонать, теперь уже вперемешку с настоящими рыданиями, особенно страшными у мужчины, которого привычно видеть сильным, спокойным и невозмутимым. – Проснитесь! Вы дома! Все хорошо! Робко положив руку на худое твердое плечо, она тихонько погладила его, и неожиданно это помогло. Алексей прекратил метаться, затих, хотя и до сих пор не проснулся – видно, сон был слишком глубок. Но и то ладно! Убедившись, что он совсем успокоился, Тася постояла еще минуту рядом, а после – легонько потянула за руку, которую Елизаров как-то неловко заломил под спину, и потому, если не переменить позу, наутро она наверняка будет болеть. И тут… Она даже не поняла, что и как именно произошло. Потому как вроде бы только что совершенно неподвижно лежавший перед ней Алексей вдруг широко распахнул глаза и, самостоятельно выдернув из под себя руку, резко – и главное, очень чувствительно вцепился в ее плечо, а затем рванул на себя, заставив не ожидавшую такого подвоха Тасю выронить свечу, которая, покатившись по полу, немедленно погасла, потерять равновесие во вновь наступившей вокруг темноте. - Ты с ума сошел?! – сдавленно пискнув, закричала она уже во весь голос, падая на него сверху, словно сноп. – Что ты делаешь?! Отпусти! Мне же больно!
Алексей Елизаров: Крики Юрки все глуше, зато куда громче другие голоса. Маринов, Баташев, Елизаров.... что-то говорят, не то умоляя прекратить экзекуцию, то пытаясь объяснить ему, Алексею, бесполезность попыток вмешаться. Рой голосов заполняет голову, перемешивается, застит глаза каким-то грязно-серым облаком, мешая видеть что там с Юркой. Небо наползает на голову, и давит на лоб точно свинцовое. Слез нет, но сухие, судорожные рыдания сдавливают грудь так, что кажется больше не вздохнуть. Не смотри... не смотри. Он мертв, да....? все бесполезно, все..... Нарвался мальчишка, Господи, а ведь оставалось потерпеть совсем немного.... От бессильного бешенства, отчаяния, тяжелых, застывавших в горле слез - не хотелось дышать. Господи, ну за что.... почему.... ведь совсем немного... Юрка, Юрка, дурак ты этакий... Хотелось выть - но не было сил. Хотелось выбраниться, но не хватало дыхания. Чье-то прикосновение к плечу. Это Константин Сергеевич наверное. Пытается утешить. Сказать то всегдашнее, отчего они легко встречали смерть товарищей - "он освободился... он уже дома".... Алексей замер, не двигаясь, не глядя, уткнувшись в ставший неожиданно горячим, душным, и тяжелым как подушка - снег. Где ж ему знать.... Бедняга Маринов.... Где ж ему знать про письмо, написанное им два месяца назад. Где ж знать, что мальчишке до настоящей свободы, до настоящего дома оставалось всего-то несколько недель. Отец непременно бы примчался сам, если конечно в состоянии... или прислал бы кого-нибудь... Юношу бы спасли, и увезли домой. А теперь... выходит все бесполезно... все эти месяцы неусыпной заботы, заботы которой он сам от себя не ожидал, он, который думал что будет испытывать к парнишке лишь ненависть. А теперь вместо ненависти он лежал, уткнувшись в снег ощущая лишь страшную пустоту в сердце. Бесполезно. Месяцы перенесенных вместо него мучений, месяцы душераздирающей заботы, тем более щемящей, что о ней никто не догадывался. Месяцы на острие ножа и мучительной надежды на его спасение. Все было бесполезно. Все пошло прахом. Маринов метнулся мимо, к Юрке которого бросили неподалеку. Алексей не смотрел, но откуда-то знал, что тот перевернул утопленника, заглянул в зрачки, а потом схватился за бессильно вытянутые руки, и то прижимая их к груди юноши, то вытягивая над головой, ритмичными сильными движениями пытается сейчас привести его в чувство. Вернуть отлетевшую жизнь. Алексей не хотел двигаться. Последнее остававшееся у него дело на земле - возникшее так нежданно - Юрка, с его горячим простодушием, честностью, с благороднейшим из сердец, Юрка, которого он должен был бы ненавидеть - а вместо этого полюбил так, как мог бы любить младшего брата, случись в их жизни все по-другому... Юрка умер. Утоплен в бочке, как слепой котенок. Бесполезны были все усилия, да и вообще все бесполезно... Кто-то потянул за руку, отдавая в плече тянущей болью. Чего вам еще от меня надо, оставьте же в покое... Нет... тянут.... Неожиданное бешенство накрыло с головой. Плевать что там будет. Пальцы сжались на непрошенной, чужой руке пытавшейся его растолкать, хотя в распахнувшихся глазах еще было ясное морозное небо над горами - сквозь него смутно проступало чье-то лицо. Кто-то смотрел изза облаков. Ангел? Проклятье, нет больше ангелов в этом чертовом мире. - Доволен? - прорычал он с ненавистью, не соображая что говорит и кому, обращаясь не то к кому-то из горцев, не то из товарищей, не то к самому Господу. - Доволен, убийца?! Рывок. - Жив! - звенящий торжеством голос Маринова, в скомкавшемся в невнятную лепешку сне, наступающая сквозь гаснущее небо темнота, и..... крик! Женский. Крик боли, отчаянный, непритворный, и что-то обрушившееся сверху, словно толчком вырвавшее из цепких объятий кошмара, разом возвращая в темноту, к холоду вползший из открытого окна, к тонкой руке, которую он стиснул словно клещами. Что это, где, кто тут..... "Мне больно!" Алексей с невнятным возгласом отпрянул в сторону, выпустив свою добычу, и приподнимаясь на подушках, ошеломленый, ничего не понимающий, словно сброшенный с огромной высоты, с лихорадочно бьющимся сердцем и срывающимся дыханием, и тут... - Таис! Невероятное, невозможное, но.... Едва узнаваемое в темноте видение, молодая женщина в белом, сжавшаяся от боли и схватившаяся одной рукой за другую, смотревшая на него расширенными глазами, в которых отражался блеклый лунный свет. - Господи..... Он подскочил, словно подброшенный пружиной, отшатнувшись от нее, в еще не отступившем после тяжелого сна ужасе, и только тут до него стало доходить, что происходит. - Боже мой.... Таис.... Тася..... Тасенька..... - сдавленный хрип мало чем походил на человеческий голос. Алексей сгреб молодую женщину в охапку, прижал к себе, осыпая поцелуями ее волосы, лоб, глаза, нос, щеки, губы.... Его колотила крупная дрожь, руки тряслись, а сквозь сжавшееся в нервном спазме горло едва ли проходило что-то членораздельное. - Боже.... родная, прости, прости меня.......
Таисия Елизарова: - Ничего! Это… ничего страшного… - отпущенная наконец-то полностью проснувшимся Алексеем, Тася инстинктивно метнулась к противоположному краю кровати, хорошо при этом понимая, что лжет ему сейчас. Потому что на самом деле, ей было очень и очень страшно – такого потрясения она не испытывала уже очень давно. Но страх этот заключался вовсе не в том, о чем можно было бы подумать в первую очередь – шокировала не столько реакция Алексея, сколько осознание. Впервые будто по-настоящему столкнувшись лицом к лицу даже не с реальностью, а лишь с ее жалким и блеклым отражением, Тася была будто бы молнией, насквозь пронзена острейшим чувством жалости. Однако жалости – не постыдной, снисходительной, но такой, какую можно испытать лишь по отношению к действительно близкому человеку, наблюдая его страдания и не зная, как им помочь. - Не извиняйтесь, вы ни в чем не виноваты! – только и успела проговорить она в ответ на отчаянные попытки найти слова оправдания, прежде чем они иссякли. А Алексей вновь не прижал ее к своей груди, покрывая поцелуями вперемешку с бессвязными восклицаниями, более всего похожими на исступленную молитву, её лицо, глаза, губы. И, несмотря на всю страсть, не было в них ни капли похоти, одно отчаяние. Столь бесконечное, что при виде него невозможно было сдержать слез и самой Таисии Николаевне. И они все текли и текли по ее щекам, никак не желая остановиться, даже тогда, когда Алексей, наконец, поверил, что прощен и хотя бы немного успокоился сам. Но и после того, как это произошло, он почему-то все не торопился разомкнуть объятий, а Тася – как ни странно, вовсе не стремилась от них избавиться, напротив, лишь крепче прижимаясь щекой к груди мужа и невольно прислушиваясь к мерным глуховатым ударам его сердца. - Бедный мой! Как же ты смог все это вытерпеть?! – в конце концов, спросила она. И, медленно отстранившись, посмотрела ему в глаза, в темноте казавшиеся совершенно черными. – За что? И в тот же момент вдруг негромко ахнула, пораженная мыслью, от которой вновь сделалось страшно: - А ведь это же я… Алёша! – он смотрел на нее, ничего не понимая, и молчал. – Я виновата! – вновь прошептала она почти беззвучно, поднося к губам ладонь, словно бы пытаясь этим неосознанным жестом преградить дорогу слишком тяжелому для себя признанию, но чувствуя, что не сможет жить дальше, если сейчас же не произнесет его вслух. – Тогда… десять лет назад. Даже больше! Мы поссорились очень – и я была так несчастна, что в отчаянии своем молила Господа покарать тебя самой страшной карой, но разве же я действительно желала этого настолько сильно, что Он меня услышал? Какой ужас, Алёша! Какой страшный грех! И я совсем о нем позабыла! Никогда себе этого не прощу!
Алексей Елизаров: Совместно Алексей, слушавший ее с каким-то странно напряженным вниманием, расслабился, и тихонько рассмеялся, с явным облегчением. Теплым, неожиданно спокойным и одновременно нежным, уверенным, словно тысячу раз привычным, движением он привлек ее к себе и мягко обнял, баюкая молодую женщину в объятиях, как малого ребенка. - Тасенька... родная .... ну что ты такое говоришь... - он осторожно нашарил в темноте руку, осыпал поцелуями запястье, на котором завтра грозил высветиться жуткий багровый «браслет», а потом прижал ее ладошку к сердцу, накрыв сверху своей ладонью. Все еще обнимая жену второй рукой, он зарылся лицом в ее волосы, не в силах сразу подобрать слова, от переполнявшей душу щемящей нежности и благодарности. - Даже не думай об этом. - прошептал он, наконец, то и дело прикасаясь губами к ее лбу и волосам. - Знаешь... если это было бы искупление для того, чтобы ты меня простила, я готов пройти его еще и еще раз. Но ты тут не при чем. Я быть может, заслужил еще и не такое. А остальные? - прижавшись щекой к ее лбу, он покрепче обнял молодую женщину.- Константин Сергеевич.... благороднейший человек из всех, кого я когда-либо знал... Сережка Баташев... Николай.... Юрка.... совсем еще мальчишка, который и двух с половиной мух в своей жизни не обидел. Полагаешь, и для них все это было карой? - медленный выдох вырвался из груди, а мерные удары под ладонью Таси допустили едва заметный перебой. - Нет, Таис. Эти горы слишком высоко от земли, и слишком далеко до неба. Там нет Бога. Там лишь слепой рок. «Нет Бога?!» - слова мужа заставили Тасю вздрогнуть и в ужасе посмотреть в лицо мужу: как можно произносить вслухтакие слова?! Бог всегда и везде! Он в каждом из нас в каждую минуту нашей жизни, хотелось воскликнуть ей, но слова будто застряли в горле – стоило лишь вспомнить собственные мысли, что порой приходили в голову тогда, много лет назад… Разве что у Алексея достало мужества произнести вслух то, о чем она когда-то осмеливалась только думать, а теперь и вовсе боится даже вспоминать. Поэтому Тася промолчала. Промолчала и лишь плотнее прижалась к груди мужа, еще крепче обнимая его, не зная, чем еще и как сильнее выразить свою поддержку и сочувствие, кроме как позволив, наконец, полностью выговориться, излив наружу хотя бы часть кошмара, разъедающего душу и терзающего память. Может быть, хоть так ему станет немного легче? Тем временем, перед широко открытыми глазами Алексея в темноте неожиданно как наяву предстало искаженное лицо Елизарова - словно свое собственное отражение в зеркале, и он вздрогнул, лишь теперь почувствовав холод. Осторожно гладя Тасю по плечу, а потом, отпустив ее ладонь, но все еще приобнимая второй рукой, он запустил пальцы в ее волосы, рассыпанные по плечам, и медленным, исполненным глубокой нежности движением, провел по ним от корней до кончиков, пропуская меж пальцев длинные, гладкие пряди. - Как же ты красива....- все так же медленно, словно разговаривая во сне сам с собой, шептал он, растягивая каждую секунду этой немудреной ласки, каждое мгновение ее тепла в своих объятиях, этой детской доверчивости, с которой ее голова касалась его плеча и прижатая к его груди ладошка словно согревала сердце. - Знаешь.... Там... в яме. В длинные, бесконечные ночи, в те ночи, когда мы могли говорить... Каждый вспоминал что-то свое. Дом. Семью. Родителей или детей. А...твой муж.... думал о тебе. Тихий, едва слышный шепот растворялся в объятии, и Алексей, причудливо перемешивая собственные чувства и слова Елизарова, говорил чистую правду, в искренности которой нельзя было усомниться. Он рассказывал о воспоминаниях, звучавших далекими кавказскими ночами, для тех из пленников, кто еще мог слышать - или для самого себя, о воспоминаниях о ней и доме... О закатах над рекой... о каждой мелочи и каждой детали, которую время изглаживает из памяти, и снова выдергивает на поверхность, чтобы сосредоточить на ней мысль и не дать сойти с ума. Рассказывал, как вспоминал... и описывал вслух глаза жены....её улыбку... такую редкую, и потому такую драгоценную.... Какой маленькой она кажется, когда лежит в своей огромной постели и как бывают рассыпаны по подушке ее волосы. про полукруглую тень, которую отбрасывают ее ресницы, когда саму Тасю клонит в сон.... Забывал ссоры и вспоминал те дни, которые были исполнены совершенно упоительного счастья. Он скорее выдыхал слова, чем шептал их, мягко касаясь губами ее волос, и ее лба, боясь спугнуть это удивительное чувство, и будучи не в силах остановиться. Слова, точно прорвав плотину, лились сами, выворачивая душу наизнанку всем тем, чего никогда раньше он не говорил вслух. - Ежедневно, еженощно, когда мучился болью, голодом, холодом, проклинал Бога и людей - я жил лишь тем, что думал о тебе. Представлял тебя, мой синеглазый ангел. Почти видел твое лицо в небе. Знаешь как прекрасно небо над Кавказом... Глубокое и синее днем, как твои глаза.... А по ночам... По ночам звезды такие близкие и яркие, что кажется можно дотронуться рукой. Только вот руки я протянуть не мог, а видел там, среди звезд - тебя. И представлял себе, что где-то... далеко-далеко... ты меня ждешь. Ждешь именно меня. Что там, в этой дали - есть тепло, покой и счастье. Потому что там есть ты. Сама жизнь. Понимаешь? Из глубины ада я рисовал себе рай. Рисовал тебя. Хотя знал, что не имею на тебя права, но.... Ты была... жизнью.... Алексей умолк, медленно переводя дыхание. Сердце ускорившее свой бег, отдавалось ударами изнутри об ребра, словно намеренно стараясь сбить дыхание. Он склонил голову и изогнулся, чтобы в слабом лунном свете видеть ее глаза. Так близко... Надо было сказать. То, что стало ему ясно из бессвязных речей Елизарова, и о тех словах, что еще звучали в его собственных ушах - тех, что Таис бросила ему в лицо тогда, в карете, по возвращению из Горок. Надо было сказать. То, ради чего Елизаров все же прошел свой крестный путь. Это было надо. Как дань его памяти и благодарность за то, что его жизнь позволила обрести свой неожиданный рай ему. Алексею Волкову. Она должна знать... Вновь говоря о Елизарове, он по-прежнему старательно избегал рассказа от первого лица. Чтобы не лгать. Чтобы сказать ей - что именно чувствовал ее муж. - Была возможность уйти оттуда, Тася. Написать письмо, тебе и матери. С требованием о выкупе. Еще тогда, летом двадцать восьмого. Но... не смог. Вначале глупая гордость. А потом... потом сознание, что не достоин. За все, что творил. За то, кем был. Не имел права просить тебя о помощи. Это было искуплением, и... оно было принято. И пройдено с полным осознанием справедливости этого искупления, . Так оно и было. Елизаров, вначале такой раздражительный, ворчливый, заносчивый, все же предпочел страдания униженной мольбе о помощи. И его хриплое: "расплата...", сказанное перед самой смертью, объяснило Алексею все, когда он на деле столкнулся с последствиями его брака. Он крепче обнял молодую женщину, поднявшую на него взгляд полный изумления и чего-то такого, чему он не мог найти названия. - Тася.... Все это было. Было.... и прошло. Его рука, до того гладившая Таис по волосам, словно ребенка, скользнула полусогнутыми пальцами по ее виску, по скуле, и Алексей вздрогнул, почувствовав, как мокры ее щеки, и как на пальцы ему скатывается горячая капля. Сердце защемило таким пронзительным чувством - нежности, тоски, благодарности... любви!!! Что казалось, он не сможет больше выговорить ни слова. Шепот, и без того тихий, стал почти неразличим, потому что сквозь сжавшееся в невыразимом приливе горло, казалось, невозможно даже дышать. - Когда все кончилось... Я уже не ждал свободы. Не верил. Во всем мире оставался лишь образ, живущий в моих грезах, и ад вокруг меня. И когда последней возможностью, словно отчий дом, открылся путь в бездну... в темноту, в пропасть глубиной в двадцать сажен, на дне которой ревел Аргун, как голодный зверь... Клянусь жизнью, Таис.... бросаясь туда, в темноту, я думал о тебе. О том, что сейчас разобьюсь о скалы внизу.... и возможно, оставив этот мир, увижу когда-нибудь своего синеглазого ангела в мире ином, раз уж в этом не судьба. Ладонь Алексея медленно двигалась по мокрой от слез щеке молодой женщины. Он осторожно касался большим пальцем ее губ, проводил по ним, словно не веря тому, что они так близко, и не в силах оторвать взгляда от бездны ее глаз, почти темных из-за расширившихся зрачков, шептал, не соображая толком, что говорит, говоря языком не разума, но души: - Божьим чудом было, что в горах, выше по течению, несколько суток шел ливень... Что Аргун вздулся вшестеро больше обычного русла, и в стремнине меж стен ущелья текла не прежняя река, а настоящий поток, поднявшийся едва ли не на треть высоты стен.... Божьим чудом было, что я не захлебнулся, не разбился, что меня не раздавило камнями, которые этот поток нес, точно щепки. Не знаю как, я этого не помню. Божьим чудом было, что меня, выброшенного на каменистой излучине за много верст ниже по течению, заметил наш разъезд, и решил полюбопытствовать, чей это труп. Божьим чудом было, что я все еще был жив. И выжил. Была долгая дорога. Я не знал, существует ли еще та женщина, которая жила в моих мечтах. Как примет она меня. Жива ли она еще. А может быть - давно уже замужем.... Но она была жива. Ждала. Он приподнял лицо Таис за подбородок, глядя в упор в ее глаза, так близко, что чувствовал на губах воздух, колеблемый ее дыханием. Невыразимая тоска, надежда, нежность, отчаянная мольба и бесконечная глубина переполненного чувством сердца отражались в его взгляде. - Я начал жить лишь тогда, когда мой синеглазый ангел шагнул мне навстречу, - едва слышно прошептал Алексей. - Когда ты протянула руку и коснулась моей щеки. Впервые тогда я поверил что живу. Больше всего на свете я хотел лечь к твоим ногам, словно пес, обнять их, и не двигаться, раствориться, исчезнуть....в этом мгновении, которое было для меня дороже всей предыдущей жизни. И сейчас... если я даже умру вот сейчас, в следующую секунду - то все равно буду счастлив. Потому что ты... есть... ты – здесь.... ты - и есть моя жизнь, Таис… … Все время, пока говорил, Алексей не выпускал ее из объятий, но Тася почему-то не чувствовала отторжения, которое прежде неотступно преследовало ее, стоило супругу приблизиться или дотронуться до нее, пусть даже и совсем невинно. Но нет, осторожные и ласковые прикосновения супруга, его близость, звук тихой речи, в которой вперемешку с воспоминаниями о прошлом все чаще проскальзывали невиданной откровенности слова. Те самые, которые она когда-то так мечтала услышать, но, не дождавшись, решила, что в них вовсе и не нуждается… Однако сегодня все это было необходимо ей! Не меньше, чем самому Алексею – высказаться. Все это было естественно и желанно. И потому столь же естественным – и желанным – оказалось продолжение. Он склонялся все ниже и ниже, притягиваемый бездной ее глаз, пока не коснулся губами ее губ. Вначале едва уловимо, словно пытаясь ощутить вкус ее дыхания, словно спрашивая, не прогонит ли, Тася опустила ресницы и замерла. Почувствовав это, на миг остановился и Алексей, должно быть, ожидая своего «приговора». И, кажется, все еще не осознавая, что судьи рядом с ним больше нет. Не понимая, в чем дело, женщина вновь открыла глаза и их взгляды, оказавшись друг напротив друга совсем близко, встретились и будто вдруг слились двумя черными безднами, на краткий миг поглотившими друг друга – и переставшими существовать. Не произнеся ни слова, Тася едва слышно выдохнула и чуть разомкнула губы. И все исчезло для него, на всем белом свете. Исчезло время, прошлое и будущее, осталась только она. Ее губы, пьянящее прикосновение к которым закрывало весь мир, ее стройный стан в его объятиях, ее волосы, шелковистые пряди которых он рассыпал между пальцев, и медлил губами на ее губах, продлевая и продлевая поцелуй, в который словно стремился вложить все, что переполняло его душу, и между касаний губ, срывалось вместе с дыханием. - Люблю...... я... люблю... тебя....
Таисия Елизарова: совместно Поцелуи Алексея становились все более смелыми и настойчивыми. И слабая плоть, вопреки воле разума, все еще не до конца порабощенного мощным первобытным инстинктом, и оттого продолжающего слабо сопротивляться происходящему, постепенно начинала предавать Тасю, наполняя ее тело, почти целую вечность уже не ведавшее мужских ласк, тем особым родом сладкой истомы, противостоять которому порой очень и очень сложно. Особенно – когда на самом деле не хочешь противостоять. В отношениях с Андреем они тоже вроде бы не раз доходили до этой грани. Но в каждый из них неизменно находили в себе силы все прекратить, со смущенной иронией после давая друг другу очередные обещания сторицей наверстать упущенное, когда, наконец, поженятся. И Тася почему-то не помнила, чтобы для неё это было так уж сложно – остановить Андрея и остановиться. Иное сейчас, когда в почти полной темноте и абсолютной тишине, нарушаемой лишь их прерывистым дыханием, то и дело вновь становящимся единым в очередном иступленном поцелуе, она, казалось, уже была вот-вот готова сдаться на милость Алексея, забыв обо всем что было и о том, что возможно будет после. Она желала его сейчас. Страстно желала телом. Однако душа и разум, в конце концов, объединившиеся и собравшие последние силы, все-таки приказали ей сделать иной выбор. Случилось это как раз в тот момент, когда сбивчивый шепот Алексея вдруг обернулся совершенно отчетливым признанием в любви, которое, вместо того, чтобы разрушить последние преграды, внезапно, наоборот, будто бы отрезвило Таисию Николаевну. Так он ее, и в самом деле, любит? Ну хорошо, допустим – и что? После всех пережитых разочарований, главным для Таси было уже не это, а совсем другое: любит ли она сама? И нужна ли ей именно эта дикая и непонятная любовь, когда в ее жизни давно уже есть другая – спокойная, тихая и светлая, щедро даримая ей благородным и добрым человеком, который свято ей доверяет, и доверие которого она только что едва не предала. - Нет… нет, Алексей! Прошу тебя! – руки, которые всего мгновение тому назад ласково обнимали его плечи, соскользнули на скомканное одеяло. И, разом отстранившись от мужа, Тася резко подалась назад и вновь села в постели, подбирая под себя ноги. – Пожалуйста, не нужно! Не сейчас… не время! Он почувствовал ее движение и замер на месте, опустив голову, не в силах унять крупную дрожь, колотившую все тело, словно бы вновь окаченный ледяной водой. Прекрасное средство, которым так часто пользовались там. «Не время... пожалуйста...» Что ж.... Уголки губ Алексея дрогнули в грустноватой улыбке, и когда он вновь поднял взгляд на жену, в нем не было ни огорчения, ни разочарования. Странная печаль, и смирение. Она ответила... ответила на поцелуй. Но было ли это продиктовано порывом ее души, или же.... или же порождено банальной жалостью, после того как он вывернул всю душу наизнанку, в признаниях, которые, наверное, просто сами по себе были таковы, что невозможно было не ответить. Что было истиной – жаркий, бессловесный зов ее тела, который опьянил его, или же это резкое движение назад, эта поза – испуганная, закрывающая вновь на все замки. Не время.... поможет ли время... Или... Не произнося ни слова, он придвинулся ближе, и, словно предупреждая еще одно испуганное движение, приподнял ладонь. А потом, вытянув одеяло, изрядно сбившееся под ними, укутал в него Таис, словно малого ребенка. Не то, бессознательно желая успокоить и продемонстрировать, что все понял, не то, действительно, лишь для того, чтобы согреть. Сам он холода почти не чувствовал, привычный к нему после пяти зим, проведенных в одних лохмотьях в яме под деревянной крышкой, а то и без оной, но не мог не понимать, что через открытое окно комната давно остыла, а Тася в одной лишь сорочке может замерзнуть. После этого, также молча, Алексей соскользнул с кровати с другой стороны, прихрамывая обошел ее, и нашарил на прикроватном столике коробку со спичками. Свечи, которые он зажег в канделябре, усаживаясь с книгой в кровать, видимо, погасли от сквозняка, когда Тася открыла дверь. Алексей чиркнул спичкой, и в сложенной ладони затеплился огонек. Он поднес его по очереди ко всем трем свечам, а когда их фитили разгорелись, взгляд его упал на собственные руки. До сих пор не имело значения, что расстегнутые рукава рубашки сползли до локтей, обнажая жуткие сквозные шрамы от болтов, пробивших предплечья, одинаковые, как чудовищные близнецы – неизгладимые следы от кандалов и каленого железа. Но теперь, когда слабый пока, колеблющийся свет разгорался, он поспешно опустил рукава, и поддернул распахнутый ворот рубашки, открывавший шею до середины ключиц. Не надо ей этого видеть. Жалость.... Нет. Он не хотел еще раз задавать себе вопрос – не из жалости ли она тут.... Хотя он то и дело всплывал сам по себе Когда свет разгорелся поярче, Алексей опустился на край кровати, рядом с Таис, сжавшейся с поджатыми ногами, сидя спиной к изголовью, и попытался улыбнуться. - Тебе бы надо поспать... - Да, наверное вы правы... - Тася не знала, как и когда можно уйти к себе, чтобы не задеть, и не обидеть. Впрочем, опасения были излишни: едва она сделала первое, неуверенное движение к краю кровати, с тем, чтобы встать, Алексей поднял ее на руки, прямо в одеяле, словно дитя малое, отнес в ее комнату, уложил в кровать и ушел, пожелав добрых снов. Однако что делать дальше с остатком этой осенней ночи Тася придумать так и не сумела. Потому, едва дождавшись момента, когда чернильно-синее небо за окном хотя бы немного посветлело, она тотчас же взялась за колокольчик, решительно призывая горничную. Катя появилась не сразу – сонная и немного испуганная. Не понимая, в чем дело, она первым делом спросила, не стряслось ли какой беды? - Нет, - Тася пожала плечами и удивленно взглянула на свою верную наперсницу. – А почему ты так подумала? - Да я…, барыня, простите! Это я, видать, спросонья, - откликнулась девушка, отводя поспешно глаза в сторону, молча удаляясь затем хлопотать с умывальными принадлежностями. Но Таисия Николаевна, тем не менее, успела перехватить этот мимолетный взгляд, устремленный почему-то на ее спокойно сложенные поверх одеяла руки. И, наконец, все поняла. - Надо же, умудрилась где-то удариться – но даже не помню где, и когда! – тихо воскликнула она, рефлекторно убирая ее под одеяло и чувствуя себя еще более неловко от этой нелепой и, в сущности, никому не нужной детской лжи, которая лишь усилит уже возникшее подозрение… А впрочем, какое ей дело до подозрений прислуги?! - Принеси мне то, темно-вишневое, с длинным рукавом, которое к прошлой зиме шили, - сказала она, спустя несколько минут, в ответ на вопрос Кати, нести ли уже платье или пока повременить. - Но Таисия Николаевна! Куда ж его! На сейчас-то?! Упаритесь поди, вон какое плотное… и вчера, помнится, другое говорили приготовить… - Я передумала, приготовь нынче это, - довольно резко оборвала ее причитания госпожа Елизарова, но после тотчас добавила уже более мягким тоном. – Будь добра, пожалуйста! Я отчего-то сегодня все время зябну, так что будет в самый раз. - Зябнете? Уж не заболели ли, голубушка? – в голосе Кати вновь послышалось беспокойство. И Таисия Николаевна тут же пожалела о том, что вообще с ней об этом заговорила – несмотря на молодые годы, горничная ее крайне ревностно относилась к здоровью и очень любила лечиться. А еще – лечить. И знала, кажется, миллион разных способов приготовления всевозможных снадобий, отказаться от приема которых было весьма затруднительно даже самой ее хозяйке, а не то что остальным слугам, которые из-за этого боялись в ее присутствии даже заикаться на тему своего или кого-то из близких нездоровья… С трудом – и, кажется, не до конца, убедив Катю в собственном благополучии, что пришлось делать все оставшееся время, пока ее одевали и причесывали, Таисия Николаевна попросила принести ей прямо в будуар список гостей грядущего уже совсем скоро праздника в честь возвращения Елизарова, желая еще все как следует проверить. Спускаться вниз было рано, завтрак подавали к девяти, а теперь часы едва лишь успели пробить половину восьмого.
Таисия Елизарова: С самим Алексеем в наступившем дне – да и в двух последующих тоже, она практически не видалась. Встречаясь лишь ненадолго за столом и перебрасываясь при этом несколькими общими фразами, они расходились по разным сторонам, словно избегая более подробных разговоров. И потому жизнь их вновь внезапно сделалась очень похожей на ту, которую супруги Елизаровы вели до отъезда Алексея Николаевича в действующую армию – иными словами, протекающей будто бы параллельно одна другой. У каждого находились дела: много дел, которые нужно было исполнить непременно побыстрее и невозможно отложить. И, в сущности, в этом не было неправды: маленький домашний праздник, который собирались устроить изначально, мало-помалу сам собой на глазах превращался в довольно большой прием. Ибо, как ни хотелось Елизаровым тихого торжества, обижать соседей, которые, как по предписанию, приезжали теперь в Павловку почти ежедневно – даже те, с кем прежде здесь особенно и не знались, казалось дурным тоном. Большее число приглашенных, в свою очередь, требовало и больших хлопот по устроению всего так, чтобы им было удобно и всего вдоволь хватило. Главный контроль над всем, как и положено хозяйке, осуществляла Таисия Николаевна, которой с отвычки это было не так уж легко. Но жаловаться грех – особенно Алексею, который днями и ночами пропадал то в конторе, то ездил в город, то просто сидел в своем кабинете над очередным отчетом или письмом управляющего из других елизаровских владений, которыми, в отличие от Павловки, во время отсутствия хозяина управляли, увы, далеко не так эффективно… Но вот все же наступил долгожданный день. Гости в имение начали приезжать еще с утра. И каждый из прибывающих соседских экипажей Елизаровы встречали лично, вместе и под руки выходя на высокое парадное крыльцо. Далее следовали приветствия, улыбки, восхищенные и любопытные взгляды, устремленные не только на чудесным образом избавленного от мучений, но и на его супругу, про которую в округе тоже в последний год говорили достаточно, хотя и украдкой и с обязательным сочувствием в голосе. Далее гости проходили в дом, подъезжали следующие… и все вместе они ждали прибытия предводителя Фролова. Многие ведь слышали о том, что Андрей Егорович принимал большое участие в жизни, как тогда уж многим представлялось, вдовы Елизаровой, хотя до пошлых слухов дело так и не дошло: Таисию Николаевну слишком многие если и не любили, то относились к ней с приязнью, а Фролова – уважали, а некоторые и побаивались, зная его твердый и решительный характер. Однако любопытство, как и шило в мешке, утаить до конца крайне сложно. Потому, когда вдали подъездной аллеи показался, наконец, и его экипаж, оживились все. И те, кто еще не успел – или не желал пройти в дом, прогуливаясь и беседуя с другими гостями на улице, и те, кто уже был внутри и теперь старался держаться поближе к окнам – делая вид, что все это происходит случайно и само собой. Как обычно, первыми из экипажа выскочили Аня и Соня, одетые в совершенно одинаковые платьица и капоры, отличавшиеся, впрочем, расцветкой украшавших их атласных ленточек и цветов. Следом показалась их гувернантка, а уже за ними – сам Андрей Егорович. Поприветствовав Таисию Николаевну – куда более чинно и сдержанно, чем это обычно происходило в Высоких Горках, девочки вернулись к мадемуазель Валери. А сама госпожа Елизарова уже с улыбкой протягивала навстречу дорогому гостю обе руки – затянутые в кружевные митенки, даже верхние края которых скрывались под длинными узкими рукавами. - Андрей Егорович, здравствуйте! Мы с мужем, - здесь Тася на мгновение посмотрела на Алексея, словно заверяя этим взглядом свои слова, - сердечно рады снова видеть вас! Надеюсь, дорога была не слишком обременительной для девочек? Ну ничего, если и так – сейчас мы их с прочими детьми накормим всякими вкусностями, а потом, за играми и развлечениями, они и вовсе обо всем забудут!
Андрей Фролов: Эта неделя тянулась почти как целый месяц. Фролову и раньше случалось подолгу не видеться с Тасей, но тогда время, напротив, пролетало как один миг в ожидании радостной встречи. Теперь же оно превратилось в отвратительную вязкую субстанцию, которая еще более-менее протекала днем, при свете солнца. Но вечерами превращалась в бесконечное мучительное томление. И стало оно таким из-за совершенно нового и неестественного для Андрея Егоровича чувства ревности. Никогда прежде он не сталкивался с ним в своей жизни. Ведь ныне покойная жена, хоть и была красавицей и всегда пользовалась у противоположного пола успехом, всецело принадлежала лишь ему. Они поняли, что никто иной им уже нужен не будет, стоило лишь однажды взглянуть друг другу в глаза… После ее смерти у него была отдушина в девочках, которые обе в равной степени получали отцовскую любовь, а свою никому кроме него не дарили. И лишь когда в их жизни появилась Таисия Николаевна, дочери полюбили ее, но так естественно Фролову казалось их чувство, что он не жалея делил их любовь с желанной ему женщиной. И вот ныне, не имея никакого основания для своей ревности, не смея сомневаться в Тасиных чувствах, Фролов буквально сгорал изнутри от разъедающего, дурного чувства, которое мешало ему жить! И если днем он заставлял себя отвлекаться от пустых мыслей разными занятиями – дел и по хозяйству, и по округе у него было множество, да и дочери не давали скучать, то вечерами, когда дом погружался в тишину, из всех углов ползли неприятные мысли, опутывая его, словно липкими щупальцами. Хватка их слегка ослабела лишь прошлым утром, когда из столицы прибыл курьер с бумагами от друга и поверенного. Тот сообщал, что со всей основательностью занялся решением проблемы госпожи Елизаровой, и что дело, по всей видимости будет далеко не таким гладким, как казалось поначалу. Помимо духовных вопросов Синод был обязан рассмотреть тот факт, что отсутствие Елизарова было связано не с его собственной волей, но с тем, что тот сражался и был в плену. Это не самым лучшим образом характеризовало затеянный бракоразводный процесс, и почти лишало его надежды на успех, если к пункту о долгом отсутствии не будут присовокуплены и другие, подкрепленные показаниями свидетелей. Этих -то свидетелей и надлежало отыскать Фролову. Приблизительный список имен лиц, служивших с Елизаровым в разное время, прилагался к письму с припиской: «… знавшие его лично люди высказывались весьма недвусмысленным образом. Один из них даже имел случай намекнуть мне на некое обстоятельство, позорящее имя офицера. Говорить о большем этот человек не стал, но думается мне, что при вашей личной встрече, он может быть более разговорчивым…» Значило это то, что самому Фролову нужно будет в скором времени отправиться в Петербург, чтобы навестить тех самых людей из приложенного списка и оставить здесь без личного присмотра своего главного врага и противника, хоть тот об этом даже и не подозревает. Но как это сделать, когда оставляешь здесь, у него в руках, часть своей души! Чувство ревности не желало униматься, вдруг внезапной волной вновь захлестнув его, когда выйдя из экипажа вслед за своими домашними и подойдя к хозяевам Павловки, Андрей Егорович увидел глаза Таисии. Она ласково приветствовала его, протягивая свои руки, но при этом – будто желая получить на это соизволение, прежде поглядела на мужа. Взгляд ее синих глаз был полон обычной нежной доброты, которую Тасе вообще свойственно было дарить окружающим, но отчего же тогда что-то нервно дернулось в груди? Быстро подавив неприятное чувство, Андрей поздоровался с любимой, церемонно поклонился хозяину дома, обменялся быстрыми кивками с некоторыми из соседей, что присутствовали при его приезде, и направился в дом за Елизаровыми. Он прибыл одним из последних, поэтому с приездом своего предводителя потянулись в дом и остальные гости, где в ожидании опаздывавших устроен был маленький импровизированный концерт. Молодые девицы с удовольствием играли на белоснежном рояле, их окружали столь же молодые кавалеры, а вся почтенная публика разбрелась по дому, тихо перешептываясь и обмениваясь первыми впечатлениями от увиденного. Фролов же первым делом отыскал среди гостей Трофимова, и уже рядом с ним издали наблюдал за происходящим сам. Более всего на свете ему хотелось поговорить с Тасей, улучить хоть минутку наедине, а увести ее, не привлекая чьего-нибудь внимания сейчас, было невозможно. И набравшись терпения, Андрей принялся изображать из себя гостя, которого крайне занимает прием, которому интересны другие люди, что, впрочем, было не лишено истины, и искоса наблюдать за поведением хозяина. - Он переменился, и сильно, - заметил Филипп Юрьевич, - Я, конечно, никогда не был его другом, но честно скажу, при нынешней встрече вначале едва признал. - Что вы имеете в виду? - Да по всему... манера, повадки - заметив явное замешательство Фролова, Трофимов, впрочем, тут же со смехом добавил, - да нет, ты не подумай чего! Просто он как-то мудрее, что ли стал, взрослее. - Да, такая школа не для кого даром не пройдет. Со стороны же, глядя на Елизарова, казалось, что все эти гости, съехавшиеся в его дом по его же приглашению, являются для него совсем нежеланными.
Алексей Елизаров: Алексей и вправду чувствовал себя не в своей тарелке. Собственно так оно и было. Все эти люди, знавшие Елизарова десять лет назад, а многие - и вовсе знавшие его с юности... взгляд каждого из них был испытанием, а в каждом обращении, в каждом слове или вопросе могла таиться ловушка. Непредумышленная, неосознанная, но от того не менее опасная, потому что... там, в горах, ему казалось, что он знает жизнь Елизарова чуть ли не лучше его самого. И поначалу это вполне оправдывалось. Если уж даже жена, самый близкий человек - признала его без тени сомнений, казалось бы, чего опасаться еще. Но тем не менее, с каждым новым гостем Алексей ощущал как тает его уверенность, и словно каменным коконом оборачивался в какую-то скорлупу самосохранения, почти так же как Елизаров оборачивался бахвальством и самомнением. Что видят эти люди? Что думают? Что бросается им в глаза? Какие десятки мелочей он не смог бы предвидеть и исправить? Мысли об этом ввергали его в смятение, и каким бы ни было самообладание - скрыть собственную скованность и напряжение - было невозможно. Еще утром, представляя - как все пройдет, Алексей ломал голову над тем, как следует держаться, но все "домашние заготовки" пошли прахом. Различное отношение - от доброжелательного и до скрыто-негативного, у всех было пропитано почти нескрываемым любопытством. Приезд Фролова же заставил его внутренне сжаться еще более. От него не ускользнуло, что Фролов не подал ему руки, и ограничился лишь церемонным поклоном. Но обстоятельство, которое еще пару недель назад ввергло бы его в мрачные размышления - сейчас прошло как-то вскользь, как и то - как подчеркнуто отстраненно держался предводитель дворянства, смешавшись с гостями, а потом подсев к Трофимову и лишь со стороны наблюдая за гостями, тогда как хозяевам окруженным со всех сторон то и дело приходилось отвечать на любезности и вопросы, сыпавшиеся со всех сторон. И главной причиной тому была конечно же Тася. Если когда-либо он и видел ее оживленной, так это сейчас. Видеть как тепло относятся к ней все гости, и с затаенной нежностью наблюдать за каждым ее движением, каждым словом, зная, что каждый раз, когда она смотрит на него, то видит в его глазах спокойную гордость за нее и нескрываемое тепло, которым дарил его каждый взгляд. В ней он и черпал и силу и уверенность, словно Антей от прикосновения к земле. И тогда даже расспросы, казавшиеся коварными- становились совсем не так страшны. Как во всех приемах, начавшихся днем, и долженствующих продолжаться допоздна - общий разговор сменился обедом, после которого дамы отправились наверх, отдохнуть и переодеться перед балом, а дети, под присмотром гувернанток резвились в саду, наслаждаясь одним из последних погожих дней. Алексей же, как и полагалось, пригласил мужчин в курительную, в которую спешно была превращена одна из больших комнат смежная с бальным залом, и выходившая широким французским окном в облетавший золотом сад. Комната поменьше, также смежная с залом и курительной, была превращена в ломберную - и там уже дожидались гостей несколько ломберных столов с венскими стульями. Вся мебель из курительной была вынесена, и обстановку составляли диваны и кресла, составленные в несколько каре по всей комнате, а на высоких столиках было собрано несколько видов сигар, и несколько сортов трубочного табака, в явном стремлении угодить всем вкусам. Переходя от группки к группке Алексей то здесь то там вступал в разговоры- стандартные пересуды на злобу дня, стараясь отделываться общими фразами. Несколько человек, знавших Елизарова дольше других удивленно переглядывались. Хозяин дома вовсе не стремился занять главенствующее положение, и привлечь к себе все взоры и все внимание своих гостей, не разглагольствовал на темы о войне и политике, а предоставлял гостям беседовать между собой, вставляя в общий разговор свою лепту лишь когда к нему обращались. Это было необычно, но Алексей попросту не мог бы изобразить ни бахвальства, ни стремления верховодить. Что ж, если это удивит гостей - так тому и быть, но в конце концов - все они вспомнят - какой это колоссальный срок - десять лет! И в обычных -то условиях, человек в тридцать пять мало напоминает того, каким он был двадцатипятилетним, а уж после войны и плена.... Универсальная отговорка, способная оправдать почти все. Однако не все. - Говорю вам, Кавказ это змеиное гнездо! И поступать с ним следует соответственно! - горячился в одной группке гостей седоусый отставной майор артиллерии Никифоров. - Подпалить его - сразу со всех концов, и всего тут! А мы канителимся с ними уже пятнадцатый год! - Степан Афанасьевич, как-то уж слишком велик Кавказ для змеиного гнезда - посмеивался в ответ молодой помещик Разецкий, щеголявший васильковым фраком, оттенявшим цвет глаз. - К тому же горцы, я слышал, дерутся отчаянно. Настоящие черти. - Какие они черти! - махнул рукой Никифоров - Обычные крикучие дикари! - Позвольте, ну давайте спросим у нашего хозяина. В конце концов он из нас единственный, кто побывал там - Петр Семенович Маркин, спокойный и рассудительный человек, грузный и седовласый, которому даже столь привычный уже, и безобидный спор, был неприятен, настолько ему всегда хотелось всех примирить и избегать любых резких слов и острых сцен. - А чего тут спрашивать! Впрочем если желаете.... - отставной майор повернулся к Елизарову - Алексей Николаевич! Разрешите наш спор, коль скоро господин Маркин предлагает вам роль третейского судьи. Алексей, лишь краем уха прислушивавшийся к разговору, подошел поближе - Охотно, но о чем же спор? - Да о том, что этих дикарей-горцев надо истребить как ядовитых гадов, и давить до тех пор, пока не останется ни одного дикаря... Хозяина дома передернуло. - Не называйте их дикарями, Степан Афанасьевич. - негромко ответил он - Они люди. - И это говорите вы? - Никифоров изумился, подобное же изумление отразилось и на четырех остальных лицах. - Вы, пробывший у них в плену... сколько лет? - Пять - по лицу Алексея пробежала тень. - Так как же эти дикари обращались с вами? - полюбопытствовал Разецкий, отставляя сигару. - Так же как и наши войска обращались с горцами попавшими в плен - сухо ответил Алексей, разворачиваясь к нему. - Не называйте их дикарями, господа. Это люди жестокие, как их горы, верно, но люди, которым знакомы понятия чести, и такой доблести, которой недостает многим нашим. Что касается обращения - когда погиб Кази-Мулла, его тело искололи штыками, распяли и на месяц выставили на вершине Тарки-тау. А отсеченную голову отправили по всем крепостям Линии, дабы каждый мог подергать ее за бороду. Горцы, по крайней мере, уважительно относились к мертвым. - Можно подумать вы их защищаете... - Разецкий вскинул брови, а Никифоров побагровел как свекла - Алексей Николаевич... вы ведете речи, которые можно счесть изменническими! Уж не стакнулись ли вы с горцами, и не изменой ли объясняется ваш чудесный побег У Алексея потемнело в глазах, и он развернулся к тому, кто посмел нанести ему такое оскорбление, так резко, что едва не выбил этим движением бокал с вином из руки одного из слушателей. - Я свою верность доказал пятью годами службы и пятью годами плена, Степан Афанасьевич! - в его голосе лязгнула сталь- А для тех, кто в этом сомневается, у меня лишь один ответ. Желаете получить его немедленно? - Господа, господа! - послышалось со всех сторон, встревоженно и предостерегающе. Обычный обмен фразами грозил обернуться дуэлью. Алексей, напряженный, натянутый как струна смотрел на отставного майора совершенно почерневшими от гнева глазами, и даже наиболее безразличные к спору, переглядывались. Эта вспышка ярости - была непохожа на обычное Елизаровское бахвальство. и ни у кого не возникло и тени сомнения в том, что при малейшем слове, жесте со стороны Никифорова - заговорят уже не слова а пистолеты. Маркин, торопливо положил руку на плечо Елизарова, и сделав за его спиной страшные глаза отставному майору примирительно произнес - Полно, Алексей Николаевич, вы его не так поняли. - Да-да! - подхватило несколько голосов, и Никифоров неожиданно отступил - Да, я.. я не то имел в виду, простите, я вовсе не хотел умалить.... Алексей, у которого сдавило дыхание от гнева, едва сумел понять эти слова. Война, плен, кровь, раны, лишения, пытки, все что он выносил долгие годы, пока эти лощеные умники отсиживались по домам, все, ради служения Государю и Отечеству, служения бывшего для него священным, бывшего смыслом его жизни - и безумная ярость требовала сейчас же, не сходя с места, потребовать удовлетворения, невзирая на то, что не время, да и не место для ссоры, к тому же с собственным гостем. И словно почувствовав это, отставной полковник повторил, примирительно. - Простите, Алексей Николаевич, я оговорился. Окружающие вздохнули с облегчением, однако переглядываясь, недоуменно и уважительно, а, Маркин тряхнул Елизарова за плечо. Не время, не место. Особенно после извинений. Алексей с трудом заставил себя едва заметно кивнуть, давая понять, что принимает извинения и гости тут же, как по команде, заговорили на какую-то другую тему, стремясь снять напряжение и замять опасный случай. - Гляди-ка! - Трофимов, смотревший на эту сцену во все глаза, легонько ткнул Фролова локтем. - Видать и правда многому научился, за десять-то лет. Прежде ведь и сам горцев дикарями звал. А уж бросить вызов Степану Афанасьевичу и вовсе бы не осмелился, чай не самоубийца. Никифоров ведь словно родился с пистолетом в руках, это весь уезд знает.
Андрей Фролов: - Не только старше и мудрее, но и храбрее? - Фролов нахмурился. Все меньше и меньше этот человек походил на того, о ком рассказывали соседи. И такая перемена, в его глазах была не к лучшему. Ничего удивительного, если двадцатипятилетний самонадеянный бахвал и фанфарон, пройдя десятилетние жернова войны и плена вернулся мужчиной, но.... Тем более жгуче уколола ревность. И при мысли о том, что придется уехать, возможно и надолго, и оставить Тасю с ним... Она конечно выглядела вполне довольной, но кому как не ему было знать - насколько это глубокая душа, насколько хорошо умеет она скрывать и свою боль и свои страхи от посторонних. Кто знает - каково ей сейчас, особенно в окружении этой разноцветной толпы, тогда как единственный человек, который сумел терпением и любовью заслужить ее доверие - сидит сейчас здесь, и вынужден делать вид, что они всего лишь добрые знакомые. И смотреть на этого человека, отнявшего у них счастье, которое было так близко. Филипп Юрьевич, тем временем раскуривавший сигару, уже позабыл о предыдущей теме разговора, и вернулся к своей излюбленной. - А знаешь, Фролов, хорошо было бы все же на охоту собраться. Осень, кабаны жир нагуляли за лето, самое время подстрелить пару секачей. Что-то в этом году больших охот еще не было, так может сегодня тут, а завтра- ко мне? - Завтра? - Фролов, которого это неожиданное предложение вырвало из его раздумий, непонимающе поглядел на собеседника - Как же можно, завтра? Зверя ведь обложить, поднять надо... Подготовка нужна. - Так то если с собаками, а вот ты послушай - Трофимов подался вперед, опираясь предплечьем о колено, и пояснительно тыкая тлеющей сигарой в воздухе - Из засады. Неужто не охотился никогда? Для такой охоты ни собак ни лошадей не надо. Только места лежки знать, а их я и так, как свои пять пальцев. Ну? Соглашайся. Вид у тебя бледный уж больно, развлечешься малость. Андрей Егорович бросил взгляд на Елизарова, который в двух шагах от них беседовал о чем-то с Маркиным - А Алексея Николаевича пригласить не хотите? Трофимов поморщился. - Да охотник из него, я ж помню. По лесу топает как по паркету, за версту слыхать, да говорит так много и так громко, что любого зверя в округе спугнуть может. Впрочем - Филипп Юрьевич бросил на хозяина дома оценивающий взгляд, и пожал плечами. - Может и еще чему-то полезному на этом своем Кавказе научился. Если тебе желательно - то приглашу, отчего ж нет. Фролов лишь кивнул, поблагодарил за приглашение, и заверил что непременно будет, сам при этом раздумывая - а зачем ему понадобилось спрашивать про участие Елизарова? Хотелось ли посмотреть в деле, чего он стоит? Или - чего греха таить, хоть на один день избавить от его общества Тасю? В который раз он уже посмотрел на часы, мучительно желая чтобы настал наконец поскорее вечер, чтобы дамы сошли вниз, чтобы вновь увидеть ее. Стрелки ползли так медленно, что казалось - будто кто-то нарочно их приклеил. Наконец Елизаров посмотрев на часы, пригласил гостей в холл, и не прождали они там и пяти минут как по лестнице стали спускаться дамы. Легкий ужин, во время которого Фролов буквально изнывал, видя Тасю - вроде бы совсем рядом, а на деле - далеко, как у края земли. Ему казалось иногда, что он ловит на себе ее взгляд, и заставлял себя не смотреть на нее подолгу, чтобы не привлекать ненужного внимания. Этот ужин был еще более мучительной пыткой чем обед, и когда наконец он был закончен - Андрей вскочил изза стола с таким облегчением, будто с его ног сняли цепи. Едва гости встали изза стола, как раздались звуки скрипок. Фролов едва не застонал, когда увидел, что Елизаров подал руку жене, и прихрамывая повел ее в убранный зеленью и поздними цветами, где на хрустальных подвесках люстр и канделябров искрились отблески множества свечей, на небольшом помосте играли музыканты, а навощенный до янтарного блеска паркет, казалось так и ожидал танцующих. Провинциальнциальные балы - не столичные. Но и они строились по общепринятой схеме, и полонез, которым обязательно открывались танцы - был обязателен для всех, даже для тех, кто обычно не танцевал. Андрей, предложивший руку жене Трофимова, составил третью пару, и в неторопливом, торжественном шествии вокруг зала - не отрывал взгляда от склоненной головы Таси, от тяжелого узла темных волос, от гибкой линии ее шеи, с тоской и болью ловя каждый момент, когда при поворотах он мог видеть ее в профиль. Ему казалось сейчас, что временами она поднимает голову, и взглядывает на своего супруга. В этом взгляде ему чудилась не то улыбка, не то смущение, не то вымученное ожидание чего-то, что никак не наступает... Родная моя... Скоро... очень скоро, я освобожу тебя... обязательно... У него ныло сердце и полонез казался бесконечным. Хромота Елизарова еще больше бросалась в глаза во время полонеза, но поскольку это было всего лишь шествие - он повидимому не слишком смущался. Но ведь будут же еще танцы... и тогда можно будет улучить время и... От этой мысли стало жарко, и верно! После небольшой паузы, во время которой пары, только что двигавшиеся стройной колонной - рассыпались, разбились на группки вдоль стен, традиционно освобождая центр зала, ребятишки - за которыми перестали следить - вначале робкие, теперь носились вдоль стен, сопровождаемые то шиканьем, то снисходительными улыбками. Убедившись, что Анна и София повидимому не скучают, Андрей снова стал высматривать хозяев, которых, было потерял из виду в толпе. И - вот это везение - были одни. Елизаров вел жену под руку, и что-то очень тихо ей говорил, а она слушала, почти не поднимая глаз. Ну... - Алексей Николаевич! Елизаров вопросительно повернулся к нему, изобразив на лице вежливое внимание. Фролов едва удержался, чтобы не скрипнуть зубами, и заставил себя поклониться. - Окажите мне честь, и позвольте пригласить на танец вашу супругу, Алексей Николаевич? - спросил он самым обыденным тоном, сопровождая свои слова легким поклоном в сторону Таси. - В вашем доме так давно не было праздников, что теперь за честь танцевать с хозяйкой дома будет настоящее соревнование, так позвольте мне открыть его первым? Елизаров как-то странно улыбнулся, и накрыл руку жены, лежавшую на его предплечье свободной ладонью. - Охотно, если она сама пожелает. - он адресовал Тасе вопросительный взгляд, и Фролов отчего-то затрепетал, при мысли о том - а что, если она откажется?... нет... того не может быть... с чего бы ей отказываться?
Таисия Елизарова: Послеобеденный отдых для дам – традиция, что всегда аккуратно соблюдалась в каждом имении, где давали такой большой прием, как нынче в Павловке, еще никогда прежде не казалась Таисии Николаевне такой важной и нужной, как сегодня. Ей и в прежние времена было трудновато подолгу находиться в центре всеобщего внимания, что было неизбежно, выступая в роли хозяйки. Благо, случалось это в тот единственный год, что они прожили с Алексеем до его отъезда на действительную службу, всего-то от силы пару раз, но и этого вполне хватило, чтобы последующие десять лет затворничества показались благом и облегчением. Затворничества, впрочем, по большей части добровольного, потому что погибшим Елизарова признать так и не успели, а значит, и траур по нему Тася никогда, разумеется, не носила. Но светской жизни почти никакой, как уже было сказано, тоже не вела, избегая даже тех провинциальных балов и праздников, на которые изредка получала приглашения. Изредка – это потому, что со временем многие соседи настолько привыкли, что госпожа Елизарова нигде и никогда не бывает, что попросту начали о ней потихоньку забывать. Ведь она и раньше была для них скорее чужачкой, приезжей столичной женушкой, а для многих местных помещиц постарше, мечтавших выдать замуж за Елизарова своих дочерей, но оставшихся в результате у разбитого корыта – еще и живым свидетельством фиаско. Правда, по прошествии еще нескольких лет, миновало и это. И теперь уже многие просто о ней не вспоминали – к вящему Тасиному облегчению. Кроме, разве что, ближайших соседей, тех же Трофимовых, которые, напротив – устами Марьи Тимофеевны, укоряли хозяйку Павловского имения за то, что хоронит себя заживо: - И ладно бы еще муж тот был хорошим, - не раз в сердцах возмущалась эта пожилая и обычно весьма добродушная матрона в своих домашних разговорах с Филиппом Юрьевичем. – Да и таком случае грешно унынию предаваться, жить надо дальше, что ж теперь: Господь дал, Господь и прибрал! Ну а по такому-то что убиваться?! Гнилой побег! Хоть и от доброго корня, - неизменно прибавляла она, имея в виду отца Алексея Николаевича, которого в округе многие еще вспоминали, как человека доброго, хотя и не особо оборотистого в хозяйственных делах. Не слишком смягчала формулировки она в разговорах на эту тему и с самой Таисией Николаевной. Относясь к ней почти по-матерински, считала это для себя возможным. И Тася даже не сердилась, хотя обычно крайне болезненно реагировала на попытки вмешательства в свою жизнь извне, а просто чаще всего пропускала подобные советы и комментарии мимо ушей, делая это со столь смиренным видом, что никому бы и в голову не пришло, что она придает им так мало значения. Хотя, в отношении Фролова их мнения с Марьей Тимофеевной полностью совпадали, потому о нем Тася говорила с нею охотнее. Сегодня, однако, Андрей Егорович госпожу Трофимову почти не занимал. Куда интереснее ей было разузнать о его внезапно воскресшем сопернике, в котором она, конечно, тоже замечала немало для себя необычного. - А благоверный-то твой, Тасенька, просто другим человеком вернулся! – тихо заметила она из-за раскрытого веера, спускаясь в гостиную вместе с госпожой Елизаровой, едва заметно кивая при этом в сторону Алексея Николаевича, который ожидал жену, стоя у лестницы среди прочих мужчин, вышедших следом за ним из курительной. – Глянь, как смотрит-то на тебя! Не иначе, влюбленный юноша! А вот он… - далее последовал столь же неуловимый кивок в сторону стоящего поодаль от остальных Фролова, - прямо убить его за это готов! - Что вы говорите, Марья Тимофеевна! – шепотом воскликнула в ответ Тася, не понимая, к чему вообще было начинать это именно сейчас, и вновь ощущая, как в тугой комок сжимаются ее нервы. – Все совсем не так! Между тем, ступеней под ними оставалось все меньше, стало быть, и времени, чтобы развивать тему тоже не было. Потому, покачав головой, пожилая дама лишь вздохнула: - Ох, девочка, жаль мне тебя! И что за судьба такая, право?! – на том их разговор и оборвался. А дальше был ужин, во время которого Елизаров сидел на месте хозяина – у противоположного торца стола, а Андрей как предводитель дворянства и по этикету самый почетный гость, по правую руку от Таси. Совсем близко. Но, пожалуй, никогда еще они не были настолько далеки, как сегодня. Боясь допустить малейшую оплошность, выдать себя хоть чем-то, она держалась с ним слишком сдержанно, даже прохладнее, чем с другими гостями – и тем, верно, очень мучила. Но ничего не могла поделать. И потому мучилась сама, молясь лишь о том, чтобы это застолье скорее закончилось, надеясь, что после, на большем расстоянии друг от друга, им станет свободнее и легче. Но напрасно. Когда начался бал и Алексей повел ее в польском, Тася вдруг поймала себя на том, что именно рядом с мужем ей сегодня почему-то проще и комфортнее, чем с Андреем, чей взгляд она ощущала буквально спиной, хотя их разделяла вторая пара танцоров… И этот взгляд отчего-то представлялся ей вовсе не таким спокойным и доброжелательным, как всегда, хотя, конечно, она его и не видела. Андрей ревновал. Никто бы на его месте не остался безучастным. Однако вести себя настолько неосмотрительно – почти демонстративно держаться в стороне от хозяина, сверлить взглядом спину его жены… Разве так должен вести себя тот, кто постоянно просит ее еще немного потерпеть? Разве не выдает их сам собственным нетерпением? Бал, тем временем, набирал обороты. На смену церемонному полонезу, на радость танцующей все подряд молодежи, пришли более легкомысленные польки и кадрили, но все ждали вальсов и, конечно, мазурки, где можно ярче всего блеснуть мастерством танцора – или уж оглушительнее всего провалиться, прилюдно обнаружив на паркете свою неуклюжесть. Как хозяйка вечера, Таисия Николаевна имела право не танцевать вовсе, ограничившись одним лишь полонезом с мужем, которому и он-то дался, должно быть, очень нелегко, несмотря на то, что теперь, переходя вместе с супругой от одной группы гостей к другой, Алексей изо всех сил старался, чтобы это не было заметно со стороны. Улыбался, шутил с мужчинами, говорил комплименты дамам и, конечно же, Тасе… Но, будучи совсем близко, опираясь на его руку, она не могла не заметить ни усилившейся от напряжения хромоты, ни того, как улыбка на его губах периодически будто бы на мгновение застывает – должно быть, тогда, когда становится особенно трудно терпеть боль в раненом колене. Однако, искренне Алексею сочувствуя, Тася понимала, что не должна, не имеет права показать, что видит его слабость. Что ему это будет неприятно и даже унизительно. Особенно в глазах тех, кто смотрит на них со стороны. Так что виду она, конечно, не подавала. Но и танцевать сегодня вечером больше не собиралась. Потому была немало удивлена приглашением Андрея, который, будто не понимая очевидного, к тому же завел странный разговор о том, что к ней вот-вот выстроится очередь из каких-то потенциальных кавалеров. «Зачем?» - едва не воскликнула она вслух, отвечая на молчаливый вопрос Алексея смущенной и растерянной улыбкой. «Зачем?!» - едва заметно нахмурив брови, она посмотрела на Фролова, но тут же устыдилась своей досады. Он ждал ее ответа с такой надеждой, словно то был не всего лишь один простой танец, а решение, от которого зависела вся его дальнейшая судьба. И в этой малости она только что думала ему отказать?! - Если такое соревнование действительно намечается, то вы в нем – единственный участник и потому априори победитель! – проговорила она, наконец. Но после все же прибавила, довольно громко, чтобы ее могли услышать и все, кто находился вокруг. – Я не собиралась больше танцевать сегодня. Но разве правильно было бы не сделать исключение для замечательного друга и самого почетного гостя? – широко улыбаясь, и будто бы заранее заклеивая рты каждому, у кого могла бы возникнуть охота посплетничать о том, так ли это на самом деле.
Алексей Елизаров: - Как это, не собирались?! - полушутливо-полувозмущенно воскликнул Разецкий, который как раз в этот момент, подошел вместе с Никифоровым, Трофимовым и супругами Уваровыми. - Максим, вы слышали? Это нечестно, Таисия Николаевна! Я тоже оспаривал бы право потанцевать с хозяйкой дома, если Алексей Николаевич, конечно, дозволит. - И я! - тут же поддержал его Максим Уваров, бледный, нервный, с неестественно расширенными блестящими глазами и лихорадочным румянцем на щеках. Его супруга, Елена, эффектная блондинка, которую портило лишь какое-то полузмеиное выражение бесцветно очерченного рта, держала мужа под руку, и при этом то и дело бросала на хозяина дома весьма странные взгляды, после чего отводила глаза, и на ее плотно сомкнутых тонких губах тут же начинала блуждать весьма многозначительная... или же многообещающая улыбка. - Господа, господа! - Елизаров с усмешкой поднял руку, пресекая споры. - Во-первых, у Андрея Егоровича бесспорный приоритет, поскольку он почетный гость, и мы ему многим обязаны, во-вторых, право первенства, и в третьих - не забывайте, дама сама вольна выбирать, так что вам, Николай Семенович, не повезло. - Как же так! - Разецкий театрально взмахнул рукой. - Госпожа Елизарова, вы чересчур жестоки! Я так надеялся... - По секрету могу посоветовать вам дождаться следующего танца. Хотя... - Алексей придал своей улыбке утрированный ехидно-хищный вид, встреченный всеобщим смехом. - Хотя не забывайте - дама вправе и отказать, если пожелает. Не говоря уже о том, что вы, для начала, должны уговорить меня. Никифоров покатился со смеху, и погрозил Разецкому и Уварову пальцем - Туше! Слыхали, молодые люди! Прежде чем раскатывать губу на танец с хозяйкой, уломайте для начала хозяина! Вы оба не предводители дворянства, поэтому не факт, что Алексей Николаевич будет столь же благосклонен к вам. При этом, довольно грубом намеке на елизаровский снобизм, и умение тщательно выбирать "нужных" людей, с тем, чтобы когда-нибудь извлечь пользу из пресловутого знакомца, как ни странно не последовало никакой реакции, словно бы Елизаров, который еще два часа назад в курительной был готов немедленно вызвать Никифорова к барьеру, сейчас ничего не услышал. Или не понял. Или сделал вид, что не понимает. Последнее вроде бы напрашивалось само по себе, хотя выдержкой Елизаров прежде тоже не отличался. - Зачем же дело стало! - щелкнул пальцами Уваров. - Андрей Егорович для нас потерян, но ведь вы, Алексей Николаевич, вполне хороши, чтобы занять его место. За карточным столом мы его уговорим. Господа, предлагаю партию! - Охотно! - тут же вскинулись Разецкий и Трофимов, но Елизаров лишь качнул головой: - Благодарю, господа, я не любитель карт. - Что?! - Трофимов, не сдержавшись, прыснул в кулак, а Разецкий открыто расхохотался. - Это вы-то, Алексей Николаевич? Алексей вздрогнул, и похолодел. Промашка, да еще какая - судя по их реакции. Вот черт, и надо же было так забыться? Хотя, откуда он мог знать.... Но, скорее благодаря привычке рисковать, наобум, не думая - он ответил. Влет, не дав собеседникам ни секунды, чтобы осмыслить несоответствие, и столь легким тоном, что, пожалуй, разве что Тася могла бы заметить скрытое напряжение в голосе - Ну знаете, у меня было время отвыкнуть! И как-то не хочется привыкать к ним снова, благо, я достаточно уже наворотил глупостей в молодости. Столько лет в глаза карт не видел, пожалуй, десятки от туза не отличу. Этот ответ вызвал поток беззлобных комментариев и подначек, после чего мужчины все же отошли, а вот Елена Уварова осталась, под тем предлогом, что хочет понаблюдать за танцующими, а не киснуть рядом с мужем в ломберной. Взгляд у нее стал совсем иным, едва только Уваров отошел. Алексей, впрочем, этого не видел. Фролов с Таис уже кружили по центру зала, и он весь ушел в созерцание. Странно, но сейчас он почему-то совсем не чувствовал той жгучей ревности, которая снедала его в первые недели после возвращения. Он наблюдал, со спокойной, чуть грустноватой, чуть мечтательной улыбкой, с отстраненным наслаждением художника, созерцающего что-то прекрасное. Да, возможно, нашлись бы женщины и красивее, и грациознее, но какая была разница, когда на свете существует лишь одна. Уварова, однако, по-видимому ожидала к себе другого отношения, и не дождавшись его, не поленилась сделать шаг первой - Что же вы, Алексей Николаевич, не приглашаете на танец меня? - поинтересовалась она с откровенно жеманной улыбкой. Алексей наблюдавший за танцующей парой, ответил почти машинально: - Очевидно потому что боюсь отдавить вам ноги, Елена Валерьевна. - О, вот как? - она придвинулсь ближе, раскрывая веер, и промурлыкала сладчайшим голоском. - Раньше, помнится, вы этим не грешили. К слову...- женщина подалась вперед, на мгновение коснувшись грудью его локтя. - Стало быть, вы все еще заботитесь о моих ножках? Как это мило! Хотя они уже, может быть, не такие нежные, как десять лет назад, но... Елизаров вздрогнул, словно просыпаясь от сна, и посмотрел на Уварову с таким откровенным изумлением, что женщина нахмурилась, почти тут же густо покраснела, и растворилась в толпе. Алексей невольно передернул плечами, со странным ощущением, будто его коснулось что-то липкое и непонятное. У Елизарова, выходит, была интрижка. А возможно, и не одна, учитывая, как на первых порах он любил вспоминать о своих победах. Вот уж не думал, что эти победы относились ко времени его жизни в браке... Он снова взглянул на Тасю, с каким-то совершенно нерациональным, острым чувством вины, словно бы был виноват перед ней. Впрочем, видимо, и был, раз натянул на себя шкуру того, кто когда-то.... Новое ощущение гадливости, возмущения, вины, жалости и раздражения было таким, что его передернуло. "Вы унижали меня, издевались всеми доступными способами". Господи, вот оно что. Еще и это, а возможно еще много чего! Как же оправдаться перед ней? Как же сможет она простить... Да и сможет ли, или подспудно помнит... Наверняка помнит, если до сих пор... Весь этот бал оказался тяжелым испытанием, и не только из-за искалеченной ноги. Необходимость быстро ориентироваться в целом потоке незнакомых лиц, улавливать обрывки разговоров, чтобы узнавать, кто из гостей есть кто, вспоминать имена и отчества из выученного почти наизусть списка, следить за каждым своим словом и жестом... Стоило только на секунду расслабиться - и вот, пожалуйста, эта ошибка с картами. Хотя, вроде бы, никто не обратил внимания, а все же... Или вот эта женщина. Сколько еще было ловушек, которые он мог и не заметить? У него временами кружилась голова, словно у канатоходца над пропастью, рискующего ежеминутно свалиться вниз. И единственным балансиром, чем-то реальным в этом рискованном мире была только Таис. Хотя, и ее он обманывал но - при мысли об этом, в душе возникал целый шторм возмущения. Не обманывал! Потому что... любил. Всей душой.
Андрей Фролов: Фролов слушал поднявшееся вокруг обсуждение лишь краем уха. Улыбка Таси разом успокоила его, и, поблагодарив Елизарова поклоном, он повел ее в центр зала, и вздохнул с облегчением, когда первые плывущие звуки вальса разом отгородили их от всего. Странно - он вдруг поймал себя на том, что впервые танцует с ней. Вообще впервые танцует после смерти жены, ведь то, как он изображал кавалера для девочек, когда те демонстрировали ему свои достижения в танцах - было не в счет. И сейчас - все вдруг потеряло значение. Испарился и дом, и зал, и десятки гостей, и даже этот цербер, который доводил его до умоисступления тем, как спокойно и с полным правом вел под руку, его, ЕГО, Андрея женщину! Ту, которой он так терпеливо и почтительно добивался много лет, ту, чья душа, уступив его преданной и молчаливой любви, наконец оттаяла, и раскрылась, словно первый робкий цветок на рассвете... И какой же мукой было видеть, как по этому цветку ударили неожиданные заморозки. Больше всего Фролов боялся, что Тася, которая по сути своей вовсе не боец - смирится со своей участью, и попросту оставит в стороне эти долгие годы, скажет ему: "такова воля Божья" и, истощив свои и без того невеликие силы в борьбе с тем, что ей кажется очевидностью - сдастся, предпочтет влачить свои дни в исполнение того, что считает своим долгом. Тогда все будет потеряно. Фролов никогда не отличался особой пылкостью чувств, но лишь теперь, видя, как отдаляется эта, такая близкая, такая любимая, так преданно ожидаемая им женщина, он чувствовал острую боль и мучительную ревность, желание перевернуть небо и землю, чтобы разрушить эту так неожиданно возникшую преграду, которая грозила лишить его всех тех надежд, которые придавали новый смысл его жизни в последние несколько лет. А сейчас... Он вел ее по кругу, молясь, чтобы вальс никогда не кончался. Отчего же она сейчас кажется такой далекой и недоступной? О, ей нельзя выдавать себя, как и ему, это так, но все же... все же... Страх, страх что она отдалится по-настоящему, был таким, что он не выдержал первым. - Тася.... - тихий, дрогнувший голос заставил молодую женщину вздрогнуть и поднять глаза. Наткнувшись на ее взгляд, он осекся. Что сказать? Что невыносимо видеть ее - так близко, но такой далекой? Что раздирает душу видеть с ней рядом этого невовремя воскресшего покойника, имеющего на нее все права? Спросить о том, что жгло душу как купоросом, и однажды все же вырвалось в словах, о том по-прежнему ли они чужие с Елизаровым или... о, какая раздирающая мысль - он стал ей мужем снова? Ревность, дикая, мучительная, совершенно новая - наполняла, помимо прочего, и стыдом, словно ему, столь уважаемому в округе человеку было не к лицу испытывать, и уж тем более высказывать это чувство, которое, оказывается, равняет всех, хоть мальчишку, хоть предводителя дворянства, когда дело всерьез касается любимой женщины. Но ее взгляд заставил устыдиться, хоть он в жизни не признался бы в этом даже себе самому. И сказал далеко не то, что на самом деле его терзало. - Все будет хорошо. Я уже начал действовать. Это будет труднее чем скажем месяц назад, но ничего неосуществимого нет. Родная моя, я... - вот снова. Взгляд, и все слова скомкались в одну кляксу, выразившись в идиотски бессмысленной формулировке. - Я беспокоюсь за тебя.... - За нас, - следовало бы добавить ему, но какой-то почти суеверный страх помешал это сделать.
Таисия Елизарова: Как все-таки быстро меняется мода и как легко порой следуют за ней наши вкусы и представления о жизни. Кажется, прошло совсем немного времени с тех пор, как вальс считался неподобающим, почти неприличным. Тася и сама еще помнила, как во времена ее первых балов маменьки ее ровесниц относились к нему с подозрением и не слишком охотно позволяли юным дочерям принимать приглашение на этот танец. Но вот, прошло всего десять лет, и вальс танцуют даже в провинции, известной куда большей строгостью нравов и нетерпимостью к любым прегрешениям против морали. В особенности морали чужой, а не своей собственной. Это Тася совершенно четко помнила – и не на миг не забывала, даже внешне абсолютно беззаботно кружась вдвоем с Андреем по паркету собственной бальной залы. Со стороны они, должно быть, и верно смотрелись весьма гармоничной парой – высокий, статный кавалер, который при всем при том, оказался весьма недурным танцором, и изящная, легкая дама. И он вел ее за собой уверенно, но бережно, словно опытный капитан, которому доверили право провести сквозь бушующее яркое и пестрое море вальсирующих по соседству пар этот маленький, хрупкий кораблик. Но изнутри при этом обоих снедали сомнения. Как водится, каждого свои. Им нельзя было смотреть друг на друга слишком долго – подобное неизбежно обратило бы на себя внимание окружающих. Поэтому, лишь изредка поднимая взгляд на Андрея, Тася улыбалась ему, робко и немного виновато – из-за того, что все это происходит так. Что именно так она танцует свой первый танец в его объятиях. И потому танец этот, который должен был бы принадлежать лишь им двоим, на деле превращается в нечто странное и даже непристойное. Как будто что-то глубоко интимное, происходящее на виду у всех. Что серьезно мешало получить удовольствие от музыки и движения. Андрей, наверняка, это чувствовал – и оттого тоже был слишком напряжен. Сама же Тася догадывалась, что он хочет сказать ей что-то важное. Но, предполагая, что именно это может быть – не хотела ничего слышать. Так иногда не хочется начинать какое-то долгое и трудное дело, к тому же, не обещающее в своем исходе успешное завершение. Все последние дни ей настолько хорошо удавалось не думать об уже вроде бы запущенном механизме развода с Алексеем, что все это действительно будто бы отошло на второй план, забылось в череде различных событий и приготовлений к балу. Как будто бы даже и существовать перестало. Андрей давно не приезжал, возможности поговорить наедине не было, а писем он слать ей больше не мог. Так что она и не знала точно, насколько ему удалось продвинуться вперед с тех пор, как было написано то злополучное ходатайство. Может быть, он его даже еще и не отправил? Может быть, и не надо его отправлять? Но как же тогда… как вообще ей быть, если в любом из возможных вариантов развития событий, по мере размышлений на эту тему, Тася видела для себя все меньше приятного? С головой погруженная в размышления, но сохраняя на губах подобающую случаю приятную легкую улыбку, молодая женщина почти машинально исполняла одну фигуру вальса за другой. И потому, когда Андрей тихо окликнул ее по имени, даже немного вздрогнула, словно застигнутая врасплох. В устремленном на него взгляде читалась плохо скрытая мольба: не надо, не говори сейчас, подожди! Но, волнуясь о своем, он ничего не заметил. И слова – те, которые она так не хотела слышать, все-таки прозвучали вслух. - Я рада… – что сказать еще, Тася не знала, поэтому, помолчав мгновение, прибавила: – Спасибо! Андрей взглянул на нее с недоумением и даже слегка запнулся – и в танце, и в словах. Но она действительно не понимала сейчас, что именно ему бы хотелось услышать, чтобы почувствовать себя спокойнее? - Не волнуйся, все хорошо… Алексей Николаевич меня нисколько не обижает. Если ты об этом...
Андрей Фролов: Не это. Совсем не это хотелось ему услышать, но, с чего он решил, что здесь, в бальной зале, среди десятков гостей, под самым носом у мужа, она скажет ему то, чего почти никогда не говорила даже наедине, в тиши и безопасности тех дней, когда эта долговязая тень еще не омрачала их будущего. Он почти кожей чувствовал на себе взгляд Елизарова, который ни на секунду не сводил с них глаз, и как никогда желал этому хромому церберу провалиться обратно в преисподнюю, откуда тот так некстати вылез. Андрей Егорович не сомневался, что и Тася чувствует на себе его взгляд, и пытаясь представить себе, что она должна сейчас ощущать, чувствовал как его спину сковывает холодом. Нельзя. Нельзя смотреть на нее слишком пристально, нельзя выбиваться за рамки приличий, надо держать себя в руках. Да, все это он знал, и - Бог свидетель - старался по мере сил, соблюдать те границы, которые определяло благоразумие. Но до чего же это было трудно. Особенно... Особенно видя ее глаза. Слыша голос. Она никогда не была открытой и горячей, но... показалось ли, или нет, что голос ее даже сейчас, когда их никто не слышал, стал словно бы отстраненным... и.. чужим ?! Нет! Этого не могло быть. Это просто ревность, у которой глаза велики видимо пуще чем у страха. Фролов корил себя за эту ревность, за этот совершенно мальчишеский страх, за неизвестно откуда взявшуюся неуверенность, снова и снова напоминал себе об их чаяниях и надеждах, о бесконечных вечерах и беседах наедине. О том, что она все же склонилась к нему, не по девичьей слепой влюбленности, не по родительской указке, а по глубокому расположению взрослого человека, которое не могло вот так вот измениться в одночасье. Не могло.... А если могло? - шептал в душе едкий голос ревности, который он все же не мог заглушить, и Андрей кусал губы, заставляя себя проглотить расспросы, которые были бы унизительны для Таси, потому что она могла бы расценить их как недостаток доверия к себе. Как ни тяжко, что все заканчивается, но и вальс закончился тоже. Отвешивая даме положенный поклон, Фролов поднес к губам ее руку, и вдруг... Если бы его ударили обухом по голове, или в зал влетела бы шаровая молния - это не произвело бы на него такого впечатления. Белая бальная перчатка, сползла к локтю во время танца, и на тонкой ее руке, чуть выше локтя, на белой, точно алебастровой коже лиловел... синяк. Огромный, точно браслетом обхватывающий руку, отливающий багровым в центре и густой синевой по краям, он хранил безошибочно узнаваемый отпечаток чьих-то пальцев. Чьей-то пятерни, впившейся в кожу, стиснувшей эту точеную, хрупкую руку с такой безжалостной, звериной силой, что сдавила ее, вероятно до онемения. Ему не требовалось спрашивать - чья это была пятерня. Андрей Егорович застыл на месте, глядя расширенными глазами на синяк, а потом медленно поднял взгляд к глазам Таси. Медленное онемение разлилось по телу, пропитывая каждую клеточку, непониманием, шоком, ужасом, и пока еще чем-то неосознанным, новым, совершенно непривычным чувством, которого он не мог пока осознать, чувством, которое расползалось по телу точно яд, сковывало дыхание, липким узлом сворачивавало внутренности, запускало щупальца в мозг, мешая думать. Его лицо не просто побелело - оно позеленело, словно по жилам растекалась уже не кровь а желчь. - Не обижает? Тася... Это... это сделал он?! В тихом, хриплом голосе, механическом, лишенным чего-либо человеческого, он не узнавал сам себя, да и не слышал ничего, впиваясь глазами в ее губы, чтобы прочесть по ним ответ, который знал и так, ждал, чтобы услышать скажет ли она правду, или.... его снова ожгло точно кипятком "Не обижает?! Ты и теперь будешь ЕГО защищать?!"
Таисия Елизарова: Неловко и нелегко было в этом признаться даже самой себе, но когда прозвучал финальный аккорд вальса, Таисия Николаевна на миг испытала нечто вроде облегчения, что все это, наконец, закончилось. Поблагодарив за доставленное удовольствие, Андрей склонился к ее руке, которую Тася подала привычно, на задумываясь, при этом уже высматривая в толпе поверх его головы фигуру мужа, намереваясь дальше сразу же попросить Фролова проводить себя именно к нему. Но тут и случилось нечто, чего она хотела менее всего на свете. Особенно здесь и в этот самый момент. Тася нисколько не сердилась на Алексея за этот злополучный синяк, который, как назло, именно ко дню приема «расцвел» на ее нежной коже всеми возможными оттенками. Потому ее горничной пришлось немало потрудиться, маскируя его перед вечерним балом при помощи свинцовых белил и рисовой пудры. Да и то получилось не очень. Вот тут-то Таисия Николаевна и вспомнила про свой широкий парный, для плеча и запястья, золотой браслет в древнегреческом стиле. Подарок свекрови к свадьбе, этот гарнитур из фамильных драгоценностей Елизаровых, правда, никогда ей особенно не нравился, своей массивностью и тяжестью почему-то навевая отчетливые аллюзии на невольничьи кандалы. Поэтому и надевала Тася его от силы пару раз за все прошедшие десять лет. И вот, стало быть, появился повод для третьего… Кроме того, на балу она естественно намеревалась все время находиться в высоких перчатках. Все вместе это должно было помочь избежать ненужного любопытства. Однако – не помогло. - Да нет же, Андрей, это совсем не то, что ты подумал! – шепотом воскликнула Тася, почти выдергивая свою руку из его ладони и поспешно возвращая проклятую перчатку на место. – Это… это случайность. Несчастный случай, - прибавила она торопливо, отворачиваясь и пряча от него глаза. – Не сейчас, на нас все смотрят! Это было ложью. В царящей вокруг суете – музыканты взяли небольшую передышку, и пары ненадолго потянулись прочь с танцевального паркета, на них никто не обращал особенного внимания, так что странность происходящего и выражение их лиц, слава богу, остались незамеченными. - Я после расскажу… - и снова ложь, потому что объяснить Фролову, при каких обстоятельствах данный «несчастный случай» произошел, не было никакой возможности. Да и желания, в общем-то, тоже не было. Зато все отчетливее проступала досада и неудовольствие. Почему, по какому праву он позволяет себе подобный допрос?! «Потому что волнуется, потому что любит!» - мысленно напомнила себе Тася, вновь устыдившись своих чувств, и посмотрела на Фролова уже ласково и умоляюще. – Так нужно! А сейчас проводи меня к мужу, пожалуйста. Алексей находился теперь в дальнем углу бальной залы и о чем-то оживленно беседовал все с тем же Разецким. Однако когда супруга невольно обратила на него взгляд, вдруг тоже на мгновение обернулся и с улыбкой посмотрел на нее – словно что-то почувствовал. Но короткий это взгляд в один момент заставил сердце Таси тихонько подпрыгнуть и затрепетать: сколько же нежности и гордости за нее в нем светилось! Невольно замерев на месте, пораженная тем, что это произвело на нее такое впечатление, молодая женщина на какой-то момент забыла обо всем, что происходит вокруг. Забыла даже об Андрее, пропустив мимо слуха его ответную реплику… Или, может быть, он вовсе ничего ей не говорил, а просто молча подал руку? - Таисия Николаевна, душа девица! Вот и вы! – радостно воскликнул Разецкий, когда они с Фроловым подошли и тот, еще раз сдержанно поблагодарив за танец и раскланявшись с Елизаровым, удалился. – А мы с Алексеем Николаевичем вот тут весь вальс только вами и любовались! - Ах, Леонид Юрьевич, какой же вы, однако! – не выдержав, Тася широко улыбнулась и шутливо стукнула по его рукаву сложенным веером. – Разве можно так неприкрыто льстить?! Здесь все дамы хороши! - Все хороши, спору нет! Но хозяйка дома – лучше всех… Супругу вашему априори так думать положено, а у меня никакой корысти нет, чтобы вам льстить! - Ну, разве что все-таки добиться лестью моего согласия на танец? – тонко усмехнулась в ответ Тася, чуть склоняя голову набок. – Только я ведь сказала, что больше не буду сегодня. - Вы меня раскусили! – расхохотавшись, Разецкий развел руками. – Сдаюсь! Но, если уж речь зашла, может, все-таки передумаете? Тем более, и супруг ваш давеча советовал дождаться следующего танца, дабы еще раз попытать счастья. Ну, право же, мадам? Любой, на ваш выбор! Сделав вид, что мучительно размышляет, Таисия Николаевна нахмурила брови, посмотрела на Елизарова, который, казалось, с интересом слушает их шутливый диалог, как бы спрашивая совета, и затем глубоко вздохнула, будто приняв непростое для себя решение: - Любой? Ну что же, тогда я выбираю… да вот прямо следующий и выбираю! Что там теперь у нас начинается, кажется, полька?
Алексей Елизаров: Как же она была красива! Как же лучились светом ее глаза, а всю фигуру словно окутывала аура какого-то внутреннего тепла, такого ясного и ощутимого, что он ощущал это тепло даже на расстоянии. И то, как она улыбалась, живая, настоящая, спокойная - отзывалось глубоко в душе, и рождало такую безмятежность, которую Алексей никак не ожидал ощутить в таком многолюдном сборище. Вместо напряжения и беспокойства, которые держали его поначалу как в тисках, среди сонма людей, каждый из которых в любой момент мог его разоблачить, он преисполнился чувства безграничного тепла и покоя. Вернувшись после вальса с Фроловым, Тася так и светилась. Еще месяц назад это заставило бы сжаться, съежиться от ревности, но сейчас... Почему же ее не было сейчас? Потому ли, что за прошедшее время он узнал ее получше? Потому ли, что едва заметные ростки приязни, появившиеся в последнее время, раскололи лед? Потому ли, что Фролов был мрачнее тучи, когда они подходили, а Таис - наоборот, улыбнулась так тепло и открыто, как улыбалась чрезвычайно редко? Из-за всего ли этого вместе? Как бы то ни было, но Алексей не ревновал. Напротив - раз за разом то один, то другой из соседей, выспрашивал право потанцевать с хозяйкой, и он, не скрывая гордости смотрел на жену, словно желая поделиться с ней и со всем миром своим торжеством, с непонятно откуда взявшейся уверенностью - словно желая сказать всему миру: «Смотрите! Смотрите - как она красива, как чудесна, как мила! Это - моя жена! Моя Таис! Смотрите, смотрите и восхищайтесь, потому что она этого заслуживает!» И с нескрываемым восхищением, раз за разом принимая ее руку у очередного кавалера, Елизаров смотрел на нее с искрящейся теплом улыбкой, и подносил ее пальцы к губам, гордый и счастливый тем, что каждый раз после танца она возвращается к нему, как птица в свое гнездо. - Таис. Моя Таис, - шепнул он, принимая ее после танца с очередным кавалером. - Если бы вы знали, как вы прекрасны! Право, я жалею о своей ноге лишь оттого, что не могу с вами танцевать сам, но какое же удовольствие доставляет мне смотреть на вас! Спасибо! - Алексей Николаевич, так как насчет завтрева? - Тасю увлек в мазурку все тот же совершенно счастливый ее расположением Разецкий - на этот кульминационный для бала танец собралась вся молодежь, а вокруг Елизарова образовался кружок гостей постарше. И Трофимов, уже изрядно раскрасневшийся от шампанского, хлопнул его по плечу. - Погода пока не попортилась, надо бы воспользоваться, так давайте, а? Лежку я знаю, да и коли удалось выдернуть, наконец, Фролова из его вечных дел, то надо бы этим воспользоваться, а? Эй, Фролов! Что скажешь, поди-ка к нам! Алексей с любопытством посмотрел на Фролова, который подошел к ним с видимой неохотой. После того, первого танца, он ни с кем не танцевал, был мрачен, молчалив и вообще, редко показывался на глаза, затерявшись в толпе. - Право, не знаю... Премного благодарен, конечно... - начал было Алексей. - Возражения не принимаются! - воскликнул Трофимов, подтягивая к себе Фролова за локоть. - Скоро дожди пойдут, тогда уж вас и вовсе будет не дозваться. Неужто дичинки собственноручно подстреленной отведать не хочется, а? - Ну, если ставите вопрос таким образом - то почту за удовольствие. - Вот и славно. Пойдем втроем: вы, Андрей Егорович, и я. Можем еще и Леонида Юрьевича с собой прихватить, ну да он не согласится! Ему лишний раз в лес сунуться - потом неделю будет под периной лежать, да носом сопливым страдать! - А Степана Афанасьевича? - весело сощурился Алексей. - Его-то? Чтобы вы там снова не поладили, да друг друга перестреляли? - Филипп Юрьевич хмыкнул и окликнул Никифорова, как раз в этот момент подошедшего к ним. - Хотя, если очень желаете, то конечно можно. Степан Афанасьевич, что скажете? - Благодарствую, - Никифоров, как ни странно, обращавшийся к Елизарову после их стычки куда благосклоннее, чем раньше, доброжелательно улыбнулся. - Я завтра еду в Петербург, дела, господа, дела. Об охоте условились быстро. Трофимов пригласил Фролова к себе с ночевкой, вместе с дочерьми, чтобы тому не пришлось ехать тридцать верст в ночь к себе, в Горки, а потом возвращаться завтра спозаранку столько же - обратно. Елизарову до владений Трофимова же было рукой подать. После того, как бал окончился и гости разъехались, Алексей, позвавший жену на прогулку по саду, рассказал ей о приглашении, и спросил, не желает ли она назавтра пригласить дочерей Фролова к ним, с утра и на весь день, чтобы те не скучали под суровым оком Марьи Тимофеевны.
Андрей Фролов: Ярость? Гнев? Вот как это называется, когда горячее, тяжелое чувство заливает грудь, сдавливает сердце, вызванивает в ушах и паровым молотом стучит в висках? Никогда. Никогда раньше, флегматичный и сдержанный Андрей Егорович не ощущал ничего подобного. Жизнь его всегда была размеренной, без потрясений и шокирующих открытий. Никогда. Никогда раньше Фролов не подозревал, что способен ощущать... Ненависть. Не ревность даже, которая сама по себе была открытием. Не злость или досаду, проснувшиеся в нем, после возвращения Елизарова. А - ненависть. Настоящую, чистую, ничем незамутненную ненависть, такую, что было больно дышать одним воздухом с этим человеком, словно каждый его вздох отравлял дыхание самого Андрея Егоровича. Каждый взгляд, каждая секунда - воскрешала перед глазами жуткий, сине-пурпурный синяк на руке Таси. "Это не то, что ты думаешь". "Это несчастный случай"... Несчастный случай!!! Синяк имел отчетливую пальцевую форму. Это был след от впившейся, и изо всех сил сжавшей ее тонкую руку пятерни. Несчастный случай?! Как бы не так! Фролов задыхался. Несколько раз выходил из зала, запрокидывал голову в надежде, что осенняя прохлада отрезвит его разум и успокоит сердце. Бесполезно. Как приклеенный, стоял перед его глазами этот синяк, звучал в ушах умоляющий голос Таси. Да... Она боялась, что он не сдержится, что заявит в открытую, и ведь он и готов был это сделать! Лишь подчинившись умоляющим ноткам в ее голосе - сдержался, и сообразил, что погубит этим ее репутацию. Заставил себя смолчать - и теперь это разрывало его изнутри, наполняя такой черной ненавистью, что удивительным было - как это воздух, который он выдыхал, не расползается вокруг чернильными кляксами. Он ее мучает! Истязает! Носит перед всеми личину любящего мужа, настолько, что даже он, Фролов, был готов в это поверить, когда встретил его в лавке! А на самом деле.... Синяк. Фролов готов был выть в голос. Бал заканчивается, он уедет, а Тася снова останется одна в руках этого изверга! И он волен будет делать с ней что угодно! Да, Андрей Егорович был готов терпеть, ждать, когда думал, что Елизаров - все же достойный, как ему показалось, человек. А теперь? Она еще и замалчивает его жестокость, как знать, возможно, он все же.... От этих мыслей закружилась голова. А что, если Елизаров все же воспользовался своими правами супруга? Быть может, и насильно? Что в этом случае может сделать Тася? Пожаловаться? Да никогда она не станет жаловаться! Это же так унизительно для нее! Побоится признаться даже ему, Фролову, чтобы он не счел ее предательницей... «Ох, бедняжка, бедняжка, Тася, моя Тасенька! В когтях этого хромого дьявола, совсем одна! До развода - а будет ли этот чертов развод, и когда?! Когда каждый день теперь она обречена находиться в руках этого человека, а я буду сходить с ума, представляя, что там он с ней делает?!» Эти мысли были невыносимы. До конца бала Фролов, которому отчаянно хотелось поговорить с Тасей, и выспросить все до конца, все же так и не смог улучить минутку, чтобы побыть с ней наедине. Вновь приглашать на танец не решался, чтобы не поставить ее в неловкое положение, но тем сильнее и жарче грызло его изнутри обжигающей ненавистью и щемящей, беспомощной нежностью к ней. Словно во сне, он отвечал на реплики окружающих, и насилу сумел изобразить перед дочерьми свое обычное спокойствие, но когда они уезжали - словно рвануло что-то изнутри мыслью - вот, уезжаю, и она остается с ним! Одна! Снова в его власти!!! Почему он вернулся! Почему он жив! Почему не погиб там, на Кавказе, и вернулся, чтобы разлучить их! Мысль грызла неотступно, развиваясь все больше и больше, разворачивалась черным пятном в мозгу, грозя задушить его, и мало-помалу приобретая размеры, которые раньше напугали бы его самого, настолько, что впервые в жизни он желал кому-то... смерти. Ненависть отравляет, ему трудно было сохранять на лице обычное невозмутимое, дружелюбное выражение, и девочки, с непосредственной проницательностью детей, удивленно переглядывались, не понимая, что такое творится с их отцом. Утро, ясное и прохладное, Фролов после бессонной ночи встретил почти больным. Трофимов же, напротив, был весел и оживлен. С самого утра, когда солнце только-только обозначило свой нибм у горизонта, а в воздухе плыл прозрачный туман, Филипп Юрьевич уже на ногах, уже облаченный в охотничью куртейку, полосатый шарф и высокие сапоги, сновал по двору, и казалось, сбросил добрых два десятка лет. Фролов, которому пришлось переодеться от щедрот хозяина, тоже сошел во двор, поцеловав еще нежившихся в постелях девочек, и почувствовал, как ясное осеннее утро потемнело, когда в ворота въехал Елизаров, на рослом вороном жеребце.
Алексей Елизаров: - Алексей Николаевич, вот и вы! - Трофимов отдал одному из слуг, сновавших по двору, ружье, которое проверял, и направился навстречу гостю. - Доброго утра, Филипп Юрьевич! - Алексей спрыгнул с седла и передал поводья конюху. - Поосторожнее с конем, парень. Он у меня с норовом, - затем пошел навстречу хозяину и крепко пожал протянутую руку. Фролова, тоже вышедшего во двор, он увидел сразу, но поздоровался и с ним, отметив, что тот выглядит каким-то натянутым. Как ни странно, это наблюдение еще больше подняло настроение. Фролов имеет чувства к Тасе. Это было для Алексея непреложным и ясным - еще с первой же недели. Но.... Чувства Фролова - его личное дело. Тася, похоже, не отвечает на них, этим и объясняется его мрачность, а значит... Мир вокруг снова стал полон красок и невольное торжество при мысли о том, что его соперник не пользуется успехом, волей-неволей светилось в глазах, придавая Алексею совершенно сияющий и беззаботный вид. - Готовы? Мы ждали только вас. - Готов, Филипп Юрьевич. - Вот и славно, славно! - Трофимов потер руки, и жестом подозвал двух егерей. - Это вот Егор, а это - Данила. А теперь идемте, господа, идемте, солнце ждать не будет! И все трое вышли за ворота. Лес в этом месте подступал так близко, что не было необходимости ехать верхом. Спустя полчаса, небольшая процессия пересекла небольшой лужок и углубилась в лес, осторожно ступая по сырому ковру опавших листьев. Один из егерей шел впереди, приподнимая ветви, следом за ним Трофимов, потом Фролов и Елизаров, второй егерь, тащивший три ружья и ягдташ с нехитрым набором провизии, замыкал шествие. Пахло землей и опавшими листьями. Влажный, пронзительный аромат щекотал ноздри, а между оголявшихся веток и по черному подлеску словно уползали последние клочья утреннего тумана. Пятеро мужчин шли молча, пригибаясь под кое-где низко нависавшими над тропой ветвями, и обходя по влажной, скользкой тропинке нагромождения бурелома, то там то сям перегораживающего путь. Где-то стучал дятел, а на прогалине, просматривающейся слева между деревьями, слышалось бормотание тетерева. Идти пришлось недолго, к счастью для Алексея, который вчера, проведя весь день на ногах, а теперь, передвигаясь по неровной тропинке пешком, все больше ощущал грызучую боль в бедре. На краю маленькой извилистой ложбинки охотники остановились, и Трофимов указал вперед, за густое переплетение подлеска, торчавшего голыми острыми веточками. - Лежка вон там. В какую очередь станем? Егеря выгонят на нас зверя, а дальше он помчится вот тут. Андрей Егорович, вы хорошо стреляете? Станете последним? Смысл вопросов был ясен. При охоте из засады, егеря выманивали кабана, который потом несся, не взвидя света по прямой линии, которую здесь естественным образом образовывали сходящиеся под острым углом ко дну скаты ложбинки. Охотники, выстроившись по номерам, стреляли по очереди, и при этом, последним в очереди должен был быть тот, чья пуля наверняка уложит секача, буде тот успеет домчаться до него живым, или же до него могла и вовсе не дойти очередь, если остальные охотники успеют пристрелить зверя раньше. Уложить кабана на месте одним выстрелом была задача не из легких, особенно когда тот мчится во весь опор, и рискованным, поскольку раненый и разъяренный кабан становится опаснее медведя, потому и стреляли по очереди, по мере того, как кабан пробегал мимо мест засады. Фролов явно колебался. Он был странно бледен и сосредоточен. Трофимов еще по дороге не раз весело подтрунивавший над тем, что Андрей Егорович совершенно засиделся в поместье, да по казенным делам и разучился охотиться, сейчас встревожился. - Я бы предпочел первую очередь, но раз так.... - Давайте, я буду последним, Филипп Юрьевич? - вызвался Алексей. Трофимов с подозрением посмотрел на него. На его памяти Елизаров был весьма посредственным стрелком, но, с другой стороны, он провел десять лет на Кавказе, а из них пять - в условиях, когда от меткости зависит жизнь почище, чем на охоте. - А не промажете? Елизаров пожал плечами. - Не должен бы. Если он вообще до меня добежит, после вашего-то выстрела. - Это да! - Трофимов польщенно осклабился. - Андрей Егорович, займете вторую очередь. Не возражаете? Фролов лишь покачал головой. Егеря раздали ружья и Трофимов с края ложбинки указал места. - Моя стойка воон там, у самого бурелома. Если пробежит - дальше направится по прямой и вам, Андрей Егорович, надо бы стать вот за тем раздвоенным деревом. Если попадете, раните так, что он решит не бежать дальше, а кинуться на вас - дерево как раз удобное - на развилку вскочить одним шагом можно. А вам, Алексей Николаевич, в конце дорожки дерево поваленное, взобраться сможете? Елизаров сощурился, разглядывая указанное место: - Мне туда не влезть. За ним стану. - Уверены? Если промахнетесь - дело может обернуться плохо. - Будьте покойны, не промахнусь! - Алексей спокойно улыбнулся. Трофимов усмехнулся в густые усы. Ну да, хваленое Елизаровское бахвальство, как же иначе. Впрочем, пусть его. Данила раздал ружья, охотники проверили заряды. - Ну что, будем спускаться?
Андрей Фролов: - Спускаемся. - кивнул Елизаров, наклоняясь над склоном ложбинки. Трофимов уже сбегал по крутому склону, не столько сбегая, сколько скользя на пятках, перебирая ногами с ловкостью и быстротой удивительными для его комплекции. Оба егеря скрылись в чаще. Елизаров с сомнением присел правую ногу на краю, вытянув левую вниз. Фролов видел, что тот колеблется, что с его ногой спуститься в ложбинку будет задачей не из легких, но не испытывал к нему ни малейшего сочувствия. Более того - он желал бы чтобы склон был покруче, и чтобы при спуске его ненавистный соперник покатился бы вниз, и сломал бы себе шею о первый попавшийся пень. Однако, долго он не колебался, и, оттолкнувшись рукой - не то съехал, не то скатился по опавшей листве до дна ложбинки, скользя на подогнутой правой ноге, вытянув левую, и перевалив вес тела на правый бок. Наблюдая за его спуском Фролов мысленно выругался. Никогда, ни разу в жизни от так яростно не жаждал смерти другому человеку, и сейчас, представив что Елизаров мог бы упасть, зацепиться за корягу, скатиться кубарем вниз, и остаться лежать на прелых листьях неподвижно, как сломанная кукла - почувствовал, как сердце буквально обдало жаром. Как все было бы просто. Это разом решило бы все проблемы, разбило бы цепи опутывающие Тасю, одним ударом, без хлопот, без этого суда, который еще неизвестно чем закончится, избавило бы ее от долгого, выматывающего нервы процесса который она, мягкая, замкнутая, страшащаяся любого агрессивного внедрения в свой маленький мир - могла и не выдержать. Он сам не заметил, как стиснул руки, чуть ли не умоляя, "пожалуйста, пожалуйста Господи, пусть он упадет!" но чуда не случилось. Елизаров благополучно скатился вниз, и поднялся, отряхиваясь одной рукой, другой держа ружье за цевье, таким привычным жестом, что у Фролова стало кисло во рту. И неожиданно - словно толкнуло что-то изнутри. Горячее, черное, жгуче непреоборимое. Он наклонился, словно замешкавшись, и повернув свое ружье дулом к земле, отжал крючок замка. Еле заметное сотрясение ствола, по которому скатился вниз патрон - он бы не почувствовал ее, если бы в эту секунду, в этот момент истины - все чувства в нем не обострились бы до пределов почти сверхъестественных. Бумажный патрон - новшество, содержащее в себе одновременно и пулю, и пыж, и пороховой заряд выскользнул из дула, моментально исчезнув в толстом ковре из опавших листьев и прошлогодней хвои. Андрей Егорович выпрямился, ощущая странный холод где-то в животе. Он держал в руках разряженное ружье. Ружье, которое не сможет выстрелить. Он не думал ни о чем, скользя вниз по склону, споткнулся, упал, заскользил вниз на спине инстинктивно подняв над собой ружье, и даже не думал, что сейчас сам рискует переломать себе ноги, если наткнется в этом почти неконтролируемом скольжении на какую-нибудь корягу, которыми изобиловал склон. Падение остановилось, прекратилось верчение обрывков неба в промежутках меж ветвей, Фролов лишь осознал, что чьи-то руки отдернули его в сторону, помогая встать. Голова кружилась, он замотал ею, и поглядел на Елизарова, стоявшего перед ним с вопросительным выражением в темных глазах. Всколыхнулось на секунду странное чувство похожее на вину и тут же, словно капелька воды слизнутая пожаром, задохнулось в обжигающей, скручивающей самую душу, черным пламенем сжигающей нутро ненависти. Сердце колотилось так, что он едва не задыхался. Нет, не от страха. От все той же ненависти, безумного возбуждения, достигшего своего пика. - Алексей Николаевич - задыхаясь, что было вполне объяснимо после такого спуска выдохнул он - Будьте добры, подержите минутку. Фролов протянул свое ружье, которое Елизаров принял с молчаливым кивком, и принялся отряхиваться от листьев и хвои, налипших на одежду, отряхиваться так яростно, словно хотел содрать с себя не только мусор, но и ткань и кожу. Краем глаза он видел, что враг его терпеливо ждет, разглядывая дальний конец ложбинки, и держа в руках оба ружья - свое и Фролова, оба, совершенно одинаковых ружья, которые им обоим, как взял и себе - выдал Трофимов, справедливо гордившийся своим арсеналом. Только Фролов не спускал взгляда с его рук, продолжая отряхиваться, и, приведя, наконец себя в более ли менее божеский вид - выпрямился, протягивая руку за ружьем. - Спасибо! Елизаров лишь кивнул, и направился к отведенному ему месту - в двадцати шагах у самого конца ложбинки. Фролов как зачарованный смотрел ему вслед. Он не заметил. Не обратил даже малейшего внимания! То есть вообще, совсем, ни малейшего... не заметил, что он, Фролов, забрал из его рук не то ружье, которое вручил ему за пару минут до того. Другое. Елизаровское. Надежное, заряженное оружие, оставив в руках своего ненавистного врага свое, пустое и разряженое. Такой моментальной, краткой, дикой бури Фролову испытывать еще не доводилось. На какую-то секунду его словно толкнуло - что же я делаю!!!, порывом, окрикнуть, сказать... но порыв этот был сметен словно ураганом, жестоким, чужим, горячим ощущением мрачного торжества. Да и размышлять было некогда. Стоило охотникам занять свои места, как егерь, отправившийся к дальнему концу, за точкой Елизарова - застрекотал сорокой, в ответ ему раздался тихий свист от устья ложбинки, и все началось. Фролов лишь отдаленно представлял себе, как егерь, орудуя длинной палкой, и крича, выгоняет зверя с лежки. Он слышал лишь оглушительный треск, утробное хрюканье, прорезавшие тишину леса, услышал, как шумно вспорхнули птицы, потом до него донесся грохот выстрела, пронзительный визг и еще более усилившийся шум, топот, сопровождаемый низким, рычащим похрюкиванием, и тут увидел кабана. Громадный секач несся по прямой не взвидя света, напролом сквозь переплетение подлеска, размалывая его и разбрасывая по обе стороны - как разбрызгивает воду идущий под всеми парусами корабль. Кабан несся по дну ложбинки, и должен был проскочить не более чем в восьми шагах от него. Маленькие, утопленные в массивный череп подслеповатые глазки, налитые кровью глазки не видели охотника, стоявшего сбоку, до чуткого носа донесся лишь запах человека, кабан вильнул, не прекращая бега, стремясь проскочить опасное место, ибо перед ним расстилалась открытая тропинка. Фролов отчетливо видел полоску крови протянувшуюся горизонтально по щетинистому горбу. Трофимов, стоявший первым в цепи, попал в цель, но такая рана лишь раздразнила секача, привела его в дикую панику и бешенство. Он несся сломя голову, и горе тому человеку, который попадется у него на пути, или обратит на себя его внимание Фролов поднял ружье к плечу, его палец напрягся на курке... Он не выстрелил. Обычное ведь дело - просто не успел. Кто удивится этому? Да никто. Кабан пробежал слишком быстро. По прямой, по дну ложбинки. У конца которой его ждал Елизаров. Для того и строятся охотники цепью. Только вот Фролов до хруста стиснул зубы, и закрыл глаза в ожидании. Он-то знал, что Елизаров ждал кабана... с незаряженным ружьем
Алексей Елизаров: Хруст, дикий треск с которым кабан продирался через подлесок. Алексей слышал его издалека, задолго до того, как увидел разлетающийся в щепы кустарник, через которые животное перло напролом. Он вскинул ружье, выжидая, и отсчитывая про себя расстояние. Вот кабан пробежал мимо дерева за которым должен был находиться Фролов. Выстрел? Нет... выстрела не было... да, пес с ним, это неважно. В своей меткости, хвала Небу Алексей мог не сомневаться, хотя уже давно, так невероятно давно не держал в руках ружья - но был уверен что не промахнется. Так что даже лучше, что Фролов не выстрелил - дает ему шанс, тем лучше, тем лучше, тридцать аршин, двадцать... Кабан выскочил на открытое место и понесся прямо на него, теперь уже ясно видя перед собою человека. Алексей буквально видел, как маленькие глазки животного наливаются кровью. Еще немного.... Один точный выстрел в лоб, и эта туша, подкошенная на бегу - покатится прямо ему под ноги... Он вскинул ружье к плечу, скользнул пальцем по курку и... Сухой щелчок, вместо ожидаемого грохота выстрела и удара отдачей по плечу. А потом.... Он инстинктивно отшатнулся назад, но не успел не испугаться, ни даже вскрикнуть, когда многопудовая туша налетела на него, и повалила навзничь. Ружье вылетело из рук, земля тараном ударила по спине, на грудь словно навалился весь земной шар, перед глазами все завертелось, мелькнул перемазанный землей изогнутый клык, жгучая боль пронзила бедро, казалось, до самой кости, пахнуло в лицо отвратительным смрадом, затрещали ребра под тяжеленной тушей, и грудь ошпарило как кипятком. Отчаянно отбивавшийся Алексе вслепую нашарил один из клыков, и вцепился в него что было сил, силясь удержать кабана, осознавая, в то же самое время- что это бесполезно, ощущая, как его буквально раздавливает под таранным напором и чудовищным весом разъяренного зверя. С тем же успехом можно было пытаться голыми руками пытаться остановить взбесившегося быка. В голове мутилось от боли, вони, визга, руки скользили - не то в слюне, не то в крови, плечи и спина занемели от напряжения, острые копыта рвали плотную куртку, давили, еще секунда, и..... Все? Вот так?!!!!
Андрей Фролов: Фролов следивший расширенными глазами за рывком зверя,едва не зажмурился, усышав щелчок осечки, и замер наблюдая, за тем, как кабан набросился на Елизарова и в секунду повалил того на землю. Он вцепился в ружье, ломая ногти, ему казалось что от боли вопит ни в чем неповинный холодный металл, и все это было ничем по сравнению с той жуткой картиной, что происходила сейчас на его глазах. Он видел, видел как кабан рвет человека копытами и клыками, видел, как тот, опрокинутый, почти раздавленный - еще пытается сопротивляться, и более всего его поразило то- что Елизаров не вскрикнул, не позвал на помощь, даже не застонал - слышен был лишь яростный визг зверя, суматошная возня... Но ведь никому не под силу удержать многопудовое животное. Если кабан сходу не вспорол ему живот или горло - то сделает это через несколько мгновений, надо лишь подождать и.... Горячая волна обдала изнутри - яростью, гневом, отвращением, при виде этой жуткой картины - вместо ожидаемого торжества или хотя бы облегчения - словно бы сейчас Фролов сам давил и топтал опрокинувшегося навзничь беспомощного человека, погружал в его ненавистную плоть острые клыки, и..... и это было отвратительно. Жутко. Страшно. Так страшно, что.... Он выскочил из своей засады, не понимая, что делает, в три скачка, словно бешеный заяц, приблизился к месту схватки и выпалил - не целясь, наобум, не зная в кого стреляет - в кабана или в человека. Не думая сейчас ни о своей ненависти, ни о Елизарове, ни даже о Тасе - все что угодно, но люди не должны ТАК умирать! От грохота выстрела заложило уши. Кабан взвизгнул и затих, обрушившись тяжкой недвижной массой на подмятого под него человека. Андрей Егорович видел лишь окровавленную руку в разорванном рукаве, вцепившуюся в кабанье ухо, и странно отрешенно подивился тому, что различает на судорожно сжатых пальцах блеск обручального кольца. А еще - тому, что рука не разжалась. Где-то за спиной раздались крики, он разбирал голоса Филиппа Юрьевича и обоих егерей, но уже ни о чем не думал, отшвыривая свое ружье, и что было сил силясь приподнять и отволочь в сторону неподъемную тушу, еще не видя - что там сталось с Елизаровым и по сути даже позабыв о нем. В нем словно что-то горело, горело изнутри, съедая сердце, мозг, мысли, удушающим осознанием - Это сделал я! Я?! Вот ЭТО?! Я - пошел на это?! Его трясло - от возбуждения, отвращения, ненависти, но ненависти уже не к сопернику - а к себе, к себе, утонченному, благородному, справедливому - допустившему такое отвратительное зверство. Выходит - я- такое же животное, я -ничем не лучше? Господи да что же это такое! Чьи-то руки взялись помогать ему, две, три пары рук. Тушу отвалили в сторону, раздавались какие-то голоса, возбужденные, взволнованные, среди которых Фролов различил совершенно непонятный ему, неуместный, радостный возглас Трофимова "Одним выстрелом уложил!!!" Он смотрел теперь на неподвижное тело у своих ног, и с трудом сдерживал тошноту. Елизаров лежал неподвижно, раскинув руки и закрыв глаза. Куртка была разорвана и окровавлена на груди и боках, штаны разорваны на бедре, кровь текла и оттуда, остановившийся взгляд Андрея Егоровича тупо уставился на обрывок желтоватой такни, который медленно бурел, наливался темным, маслянистым блеском. Повисла мгновенная тишина, в течение которой он не осознавал ничего, кроме того, что у него холодели ноги, как-то отдаленно, сквозь пелену видел, как Трофимов, опустившись на колени прощупывает пульс на шее, слышал как хрустнула ветка по ногой одного из егерей, а потом... Едва слышный хрип, с каким-то бульканьем раздался из разорванного тела у самых их ног, разом заговорили что-то егеря, кто-то оттолкнул Фролова, чтобы наклониться к раненому. Андрей Егорович сделал шаг в сторону, на негнущихся, непослушных ногах, и рухнул на колени, опираясь ладонями о прелую листву. Содрогание в самой глубине его нутра - глубоким позывом к рвоте. Только вот у него почти сутки во рту не было даже маковой росинки. Что ж, спасибо хоть на этом. Голоса доносились отдаленно, он с трудом пытался разобрать слова. О чем говорят? Поймут ли, что это сделал я? Я убил его. Убил человека. Я. Я, который всегда считал смертную казнь - дикостью, пережитком прошлого. Я, столько сделавший ради того, чтобы сделать отношение к крепостным более гуманным. Я, так в свое время ратовавший за смягчение участи осужденных. Поддался порыву - и убил человека. Не прямо и достойно, на дуэли, лицом к лицу, глядя в дуло чужого пистолета, и предоставив противнику равные с собой шансы. Нет. Трусливо. Украдкой. Не своими руками. Не клинком, не пулей, даже не ядом, как это делали Борджиа, устранявшие своих врагов. А вот так - грязно и отвратительно, клыками и копытами дикого секача, чья туша, из которой, разумеется, никто не порывался вырезать яички - уже начинает смердеть. Эта вонь будет меня преследовать до конца жизни... Он не жалел о смерти Елизарова. Для него было страшным, постыдным и отвратительным осознание того - как низко пал он сам. И неизвестно к чему привело бы его самокопание, если бы не... - Оставьте... Хриплый, чужой, неузнаваемый голос, но без сомнения принадлежащий... Фролов обернулся, и побледнел. Елизаров, окровавленный, в разорванной куртке - медленно, опираясь на одного из егерей, пытался подняться с земли. "Вот так, наверное сходят с ума" - пронеслось в голове Андрея Егоровича. Вот так убитые являются убийцам, окровавленные, бледные, взывая к совести, и... черт, ведь никогда не верил в эти байки. Да и с чего бы ему являться - он ведь еще не похоронен. Да и трупу вроде полагается являться в саване, а не.... Он окончательно запутался, затряс головой, и, наконец услышал. - Ничего серьезного. Ничего серьезного? О чем он говорит, он же весь в крови?! Он же должен быть мертв! Трофимов и егеря очевидно думали так же, однако Елизаров, поднявшийся на колени и опирающийся на руку - приподнял вторую. - Только... кожу... порвал. И мышцы... И кажется... пару ребер сломал... Ерунда.... - Отчего вы так уверены? - Фролов не узнал своего голоса. А Елизаров, пошатываясь, тем временем, поднимался на ноги. Он говорил с трудом, как-то странно скорчившись от боли, но тем не менее говорил. - Глубокие раны... отдают холодом. А поверхностные - жаром... Судя по тому.. как горит... Он пошатнулся, Трофимов, на лице которого читалось явственное изумление - подхватил его под руку. Елизаров буквально повис на его плече, но, тем не менее, не упал. Неожиданно, Фролов вспомнил его изувеченные руки, которые Алексей Николаевич показал ему в ювелирной лавке. Верно... - как-то смутно подумалось ему - Он, верно, должен знать толк в ранах. И умеет их терпеть, если... Новый приступ дурноты и холода в животе - досадой и отвращением на себя. Задумал преступление, а теперь, чуть ли не сочувствует своей неудавшейся жертве. Что может быть досаднее. Трофимов что-то говорил, отдавая распоряжение егерям приготовить носилки, Елизаров что-то возражал, их голоса доносились гулко, словно из-под водолазного колокола. - Андрей Егорович! Собственное имя вырвало Фролова из прострации. Он поглядел на Елизарова. Тот, смертельно бледный, но неестественно спокойный, протягивал ему руку. - Вы спасли мне жизнь. Благодарю. Спас?! - внутренне взвыл Фролов, чувствуя, что еще немного, и он истерически расхохочется в лицо Андрею Николаевичу. Как непохоже было все сегодняшнее безумие на самого Фролова, на его размеренную, упорядоченную, достойную жизнь! Как во сне, а со стороны, вероятно, спокойно и сдержанно, как всегда - он кивнул, и пожал протянутую руку. Рука Елизарова была ледяной. И мокрой. - Идемте, идемте! - поторопил Трофимов. - Надо выбраться из балки и перевязать вас, вы же истечете кровью. Елизаров кивнул, и шатаясь, тяжело опираясь на Трофимова и одного из егерей, побрел прочь. Фролов наклонился, чтобы подобрать ружья, и поглядел на свою руку. Она была в крови.
Алексей Елизаров: Грудь жгло как огнем, дышать было трудно, острая боль свидетельствовала как минимум о нескольких сломанных ребрах, бедро от неудачного падения казалось залитым расплавленным свинцом, но сознание не мутилось, а дыхание, хоть и скованное - не клокотало знакомым, удушающим бульканьем где-то в глубине. Какими-то обрывками сознания он улавливал голос Трофимова, и даже что-то умудрялся отвечать. Больше всего мучений доставляла не рана. В конце концов - бичи и крюки горцев, распарывавшие кожу чуть ли не до костей - причиняли куда больше боли. И даже не сломанные ребра. Мучительной была тяжесть в груди, ощущение нехватки воздуха, оставшиеся от ощущения сдавления под чудовищным весом животного. Земля уходила из-под ног, голова кружилась. Каким-то чудом, все же удалось убедить Трофимова, что рана несерьезна, а тот, опытный охотник, и вообще по сути своей не склонный к панике и излишним переживаниям, человек - не стал настаивать. Разорванная пополам рубашка одного из егерей пошла на грубую перевязку - попросту перетянули торс поверх рубашки и куртки, поверх которой Алексей с силой прижал руку, чтобы остановить кровь. Этого должно было хватить. Домой. Домой!!! Это было единственным, о чем он мог думать. Тася.... Ох, нет... ей на глаза показываться в таком виде он не хотел. - Сейчас... - слышал он очень смутно голос Филиппа Юрьевича - Сейчас домой, вызовем лекаря, и заштопаем вас хорошенько. - Нет.... Трофимов поглядел на него как на сумасшедшего, но Алексей лишь помотал головой. - Тася... Не надо ей этого видеть. Домой. Пожалуйста. Мне надо лишь отлежаться в покое, и все будет хорошо. В светлых глазах пожилого помещика мелькнуло что-то похожее на... уважение? Нет, наверное показалось. Немудрено, в глазах все плыло. Но Трофимов, кажется понял. Или горячечная настойчивость Алексея все же оказалась убедительной. - Хорошо. - наконец решил он. - Сейчас организуем. В конце концов до вашего дома рукой подать, а лекаря можно вызвать и прямо к вам. - Спасибо...- вырвалось у Алексея с такой искренней благодарностью, что Трофимов поглядел на него еще более удивленно. Тем временем из лощинки уже выбрался Фролов с ружьями. Перед глазами мутилось все сильнее, к горлу подкатывала тошнота. Он довольно смутно осознавал, что бредет куда-то, что опирается на чье-то плечо, пока, наконец, земля не ушла из-под ног окончательно, и он рухнул ничком, окончательно потеряв сознание.
Таисия Елизарова: Предложение Алексея позвать к ним девочек Фроловых на целый день Таисия Николаевна приняла с радостным воодушевлением. Потому записка с приглашением была послана в имение к Трофимовым с самого раннего утра – даже раньше, чем хозяин Павловки верхом покинул двор усадьбы, направляясь туда же на охоту. Вначале Тася хотела передать свою просьбу к Андрею Егоровичу разрешить Соне и Ане приехать, через мужа, но потом, поразмыслив, посчитала, что это неловко. И может обидеть Марью Тимофеевну, которой, наверняка, тоже не слишком-то весело сидеть дома в одиночестве, дожидаясь возвращения своего закоренелого охотника-благоверного. Так что, приглашая в гости близняшек, разумеется, пришлось позвать и госпожу Трофимову, на попечение которой – вкупе с неизменно сопровождавшей их повсюду гувернанткой, девочек оставил отец. Что в некотором роде было для Таси не слишком желательно. Ибо она понимала, что в таком случае, вместо еще одного спокойного и счастливого дня в обществе любимых ею и отвечающих ей взаимным обожанием детей, получит практически нескончаемую беседу обо всем на свете с Марьей Тимофеевной, дамой добродушной, но слегка утомительной в своем стремлении принимать участие в жизни всякого, кого та считает для себя близким человеком. Тася, несомненно, относилась к их числу. И, кроме того, была слишком робкой и деликатной, чтобы уметь открыто противостоять этим устремлениям, как порой казалось, не всегда уместным. Собственно, именно так оно получилось и на этот раз. С Соней и Аней Таисии Николаевне удалось пообщаться совсем недолго – сразу после приезда гостей. Затем был завтрак, а потом – Марья Тимофеевна сказала, что самое время отпустить девочек на прогулку вместе с мадемуазель Валери. - А мы уж, тем временем, всласть поболтаем, моя дорогая! В кои-то веки никто не будет мешать – ну не благодать ли? – проговорила она, с благостной улыбкой располагаясь в кресле напротив того, в котором устроилась сама мадам Елизарова. - Конечно, - коротко ответила Тася, украдкой тоскливо наблюдая, как француженка-гувернантка уводит своих воспитанниц прочь с открытой веранды, где в час после трапезы устроились обе дамы. Она очень надеялась, что в столь коротком ответе эта на редкость проницательная матрона не успеет расслышать разочарование и досаду. Совсем не благостных размеренных бесед хотелось теперь Таисии Николаевне, а напротив, радостной и звонкой детской болтовни! Не сидеть, точно прикованная, к креслу, а играть с девочками в их подвижные и веселые игры! Но… обязанности хозяйки таковы, что порой приходится смирять свои желания. А уж этой наукой госпожа Елизарова с давних пор владела лучше, чем многими другими. Потому, спустя всего несколько минут, сумела окончательно взять себя в руки и перестроиться на иной лад. Марья же Тимофеевна так ничего и не поняла. Или – благоразумно сделала вид, не уставая засыпать при этом свою собеседницу миллионом вопросов про то, как ей «на самом деле» живется после возвращения мужа домой. Подступаясь при этом то с одной стороны, то с другой, потому что Тася, хоть и не умела прекратить неприятной для себя темы, однако сполна обладала даром вежливо, но неизменно уходить от прямых ответов на прямые же вопросы. Говорить о своей семейной жизни откровенно с кем-то, пусть даже и искренне и добродушно заинтересованным, Тасе казалось совершенно неуместным. Тем более что Марья Тимофеевна явно ждала услышать жалобы на тяжелую судьбу и готова была сочувствовать, уже несколько раз намекнув с различной степенью деликатности, что теперь, когда их никто не слышит, она вольна говорить открыто. Но дело-то было как раз в том, что Тасе и не в чем было особенно открываться! Не на что сетовать! Все эти дни и недели Алексей вел себя так, словно стремился перечеркнуть и исправить, а то и переписать заново тот первый, несчастливый год их супружества. И в глубине души своей Тася чувствовала, что уже готова принять его невысказанные вслух, но от этого не становившиеся менее искренними извинения. Вот только признаться в этом даже самой себе было рискованно и слишком болезненно для самолюбия: возможно ли – после всего – быть настолько мягкосердечной? А уж поведать о том другому человеку… Так что, искусно жонглируя общими фразами, Таисия Николаевна защищалась теперь не только от чужого любопытства, но и от собственной совести, разбереженной необходимостью быть неискренней с этой доброй и по-настоящему желающей ей добра женщиной. Между тем, не добившись, как ни пыталась, своего, начала утрачивать первоначальный запал и сама госпожа Трофимова. И разговор их, к вящему Тасиному облегчению, благополучно сам по себе вывернул в более привычное, светское русло. Время постепенно близилось к полудню. Девочки вместе с мадемуазель Валери вернулись с прогулки. И теперь Таисия Николаевна повела всех в музыкальную гостиную, желая продемонстрировать подаренный Алексеем рояль. Туда уже заранее было велено подать фрукты и сладости для детей, но пораженная увиденным Соня, а вместе с ней – и Анюта, даже не взглянули на аппетитные угощения, благоговейно расхаживая вокруг инструмента и рассматривая его, словно какой-то редкий и драгоценный музейный экспонат. - А можно… можно мне на нем поиграть? – наконец, опомнившись немного от первоначального восторга, тихонько проговорила первая из девочек, обращаясь к своей обожаемой наставнице. - О чем речь! – Таисия Николаевна широко улыбнулась и жестом указала девочке на табурет перед роялем. Второго приглашения не потребовалось. Усевшись поудобнее, Соня, ненадолго задумалась, выбирая, что именно хочет сыграть. А потом медленно опустила пальцы на матово поблескивающие клавиши – и вот из-под них уже полилась популярная мелодия первой части четырнадцатой сонаты Бетховена. Исполнение было столь мастерским и столь эмоциональным, что если закрыть глаза, то становилось довольно трудно поверить, что играет не взрослый, много повидавший и испытавший на своем веку человек, а всего лишь маленькая, пусть и, несомненно, очень талантливая, девочка. - Боже мой, она просто великолепна! – склоняясь к Тасе, восхищенным шепотом заметила вслух Марья Тимофеевна то, что госпожа Елизарова знала и сама. – Но это и ваша заслуга! Ведь это вы научили ее так понимать и чувствовать эту музыку. - Нет-нет, уверяю вас, моей главной задачей всегда было лишь постараться не испортить её талант, чтобы со временем передать его в более опытные руки. И я надеюсь, что мне удастся довести задуманное до конца, - тихонько откликнулась в ответ мадам Елизарова, не сводя при этом с юной пианистки светящегося почти материнской гордостью взгляда. – Теперь же главное - убедить в уникальности дарования девочки ее отца. Но об этом после. Сейчас давайте лучше дослушаем. Марья Тимофеевна кивнула, соглашаясь, и они умолкли, вновь полностью погружаясь, словно в неторопливые ласковые волны, в пленительную мелодию адажио. Однако на сей раз – ненадолго, потому что на финальном арпеджио за спинами их негромко, но отчетливо скрипнула входная дверь. Невольно поворотившись на этот звук, Таисия Николаевна увидела замершего на пороге музыкальной гостиной Андрея Егоровича, чей вид немедленно заставил застыть, так и не распустившись полностью, привычную, ласковую улыбку на ее губах и одновременно – болезненно опуститься от предчувствия недоброго сердце молодой женщины. - Что? – воскликнула Таисия Николаевна, тотчас вскакивая на ноги и прижимая крест-накрест, как бы защищаясь от еще неведомой напасти, обе ладони к груди. Вцепившись взглядом широко распахнутых испуганных синих глаз в глаза Фролова, она повторила уже почти беззвучно. – Это ведь… Алексей? Что… с ним? Почему ты молчишь?!
Андрей Фролов: Для Андрея Егоровича обратная дорога стала настоящей пыткой. Смотреть на наспех наложенную поверх куртки повязку, уже побуревшую от крови, и на неестественно спокойное, точно каменное, лицо Елизарова было невыносимым. Теперь он почти жалел, что поддался порыву, и помешал кабану сделать свое дело. Как же все было бы просто, возвращайся они сейчас в Павловку, везя бездыханный труп! Тася выдержала бы положенный срок траура, а потом.... А что потом? Хватило бы у него духу когда-нибудь признаться ей, что это он убил ее мужа? И как отреагировала бы она? Поддержала бы? Или? Его мутило при мысли о том, что Тася, милая, нежная, тихая Тася - ужаснулась бы. Нет. Он бы не смог признаться, и эта тайна легла бы тяжелым камнем между ними. Нет. Ее надо освободить от этого чудовища, но при этом, не опускаясь до такого первобытного уровня. И вместе с тем, ему все труднее становилось сопоставлять в мыслях образ чудовища, тиранившего и мучившего жену, со спокойным лицом и необыкновенной выдержкой человека, который ни разу даже не застонал на протяжении всей дороги, хотя толчки и ухабы наверняка причиняли чертовскую боль. Он то и дело воскрешал в памяти момент нападения, и снова изумлялся тому, что Елизаров не издал ни звука, даже не вскрикнул, не позвал на помощь. Да, боролся, пытался бороться, всеми силами, но - молча. Почему? Ответа на этот вопрос Андрей не находил. И никак не мог понять - как фанфарон и эгоист, о котором ему рассказывали все, кто его знал, мог обладать такой силой духа. Неужели война и плен и вправду могут так изменить человека? Наверное, могут. Другого объяснения он не видел. Елизаров пришел в сознание еще на подъезде к Павловке, и даже сам выбрался из повозки, хоть и весьма крепко опираясь на егерей. Навстречу выбежали несколько слуг - встревоженных, ничего не понимающих, но так же быстро и отступили от брошенного исподлобья взгляда, и холодного, сухого приказа оставить его в покое. - Надо лекаря позвать, - напомнил было Трофимов, но Елизаров лишь покачал головой, и повторил: - Это просто царапина, поверьте. Ничего страшного. Надо лишь отлежаться. Благодарю вас, Филипп Юрьевич. Помещик нахмурился, но настаивать не стал, явно не зная, что сейчас полагается делать. Фролову неожиданно стало нестерпимо находиться здесь, все его существо требовало уйти - сию секунду, неважно куда. Ему было почти физически больно дышать, глядя на этого человека, в котором сосредоточилось столько противоречивых чувств. Вот, не далее на этом пороге, вчера, он как наяву видел перед собой синяк, и... Ох.... этот синяк... Нутро снова скрутило ненавистью и сожалением. Фролов отступил, но все же пожал повторно протянутую руку, и словно во сне, ощущая себя совершенно больным, наблюдал, как Елизаров, опершийся на плечо рослого светловолосого парня (он уже знал, что этого типа, камердинера, зовут Никита) исчезает в проеме входной двери. - Где Таисия Николаевна? - тем временем спрашивал Трофимов у одного из слуг, таращившегося на явление странной процессии, разинув рот. - Дык в гостиной, барин. Слышите? Из дома, и правда, доносились фортепианные пассажи. Фролов был равнодушен к музыке, хоть никогда не сказал бы этого Тасе. И возможно, ему следовало восхититься, но он не почувствовал ничего. Совершенно ничего, кроме тупой, разлитой по всему телу слабости, какая бывает при долгой, изматывающей, но невысокой лихорадке. - Надо сообщить ей, - сказал он как можно более спокойно, и Трофимов кивнул. - Сообщайте. А я, пожалуй, съезжу домой, и распоряжусь, чтобы его коня вернули обратно. Да и Марье Тимофеевне рассказать надо. Ох, представляю, сколько пересудов-то будет. Он хмыкнул, совершенно не выглядя при этом ни расстроенным, ни обрадованным, и взобрался на облучок рядом с кучером. - А вы - заканчивайте здесь, и приезжайте к нам, Андрей Егорович. Ужин-то... Фролов неопределенно кивнул, и подвода тронулась. А он пошел к Тасе. Знакомой, сотни раз хоженой им дорогой. По изученным до последней черточки ковровым дорожкам, сквозь большую гостиную, туда, откуда доносились стремительные звуки рояля. Картина, представившаяся его взгляду, кольнула в самое сердце щемящей нежностью, почти физически острым сожалением. Соня играла, а восхищенные женщины слушали. И даже прежде своей милой Анечки сидевшей на банкетке и во все глаза смотревшей на сестру, Андрей Егорович устремил взгляд на Тасю, словно впервые видя, как она поворачивается к нему. Так медленно, неестественно медленно, казалось, она двигается. Или это он вбирал в себя ее облик до последней черточки? Немудрено. У него возникло ощущение, что они не виделись целую вечность. Так оно и было. О, если бы здесь не было Трофимовой! Да и девочек тоже! Чего бы он только не отдал за это. Ее улыбка. Ласковая, мягкая улыбка, и... Фролова словно стиснули меж двух ледяных глыб, мешая дышать. Этот взгляд. Этот голос. Эта неподдельная тревога. И... Алексей. Она назвала его по имени! Не "он", как говорила раньше. И... Угадала. Сразу угадала, что что-то случилось. Почему? Эти скрещенные руки, этот встревоженный взгляд... Он едва не застонал. Беспокоится!! О НЕМ! Сразу почувствовала неладное - а ведь такого чутья у людей посторонних не бывает. Она...... Холодная змея скользнула где-то в глубине грудной клетки, обвила сердце кольцом, таким тугим и тяжелым, что его забила дрожь. - Произошел несчастный случай. На охоте, - тихо отозвался он, чуть ли не сжавшись от невыносимой острой боли, с которой в душу вворачивалась ревность. "Она спрашивает о нем!" "Она о нем беспокоится?!" Нет! Нет, не может быть, этого не должно быть! И взглянув в расширившиеся зрачки синих глаз, Андрей срочно поспешил поправиться. - Ничего серьезного, кажется, Алексей Николаевич сам так сказал. Он пошел к себе, наверно, а я зашел сюда, чтобы сказать. Девочки, тем временем, успели сорваться с места и повиснуть на нем, обнимая за талию с двух сторон, и едва ли не болтая ногами. Сам же Фролов медленно вздохнул, и посмотрел на молодую женщину, чуть ли не умоляюще. В присутствии Марьи Тимофеевны и детей ему было не до разговоров. А снова воскресшая месть и вовсе саднила, саднила невыносимо. Протянуть руку! Обнять! Погладить по волосам! Да нельзя.
Таисия Елизарова: Нет ничего странного в том, чтобы встревожиться, или даже испугаться, узнав о том, что с близким человеком случилось несчастье – пусть даже и без серьезных последствий. Любой на ее месте отреагировал бы так же. И все же, под пристальным взглядом Андрея, в котором вместе с усталостью читалась какая-то странная, не присущая ему обыкновенно, растерянность и чуть ли не укор, Тася испытывала нечто, вроде смущения. Уверенный, что она просто не имеет права испытывать нечто подобное, если речь идет о Елизарове, заметив в ней это, Фролов был будто бы разочарован. Словно бы уже имел на нее какие-то права, словно бы сам был ее мужем, а не тем, кто принес о нем недоброе известие. Почему?! Разве давала она повод думать, что это позволено уже сейчас – а не в отдаленной перспективе, возможность достижения которой все еще выглядела слишком призрачной, чтобы верить в нее всерьез, даже если сам Андрей изо всех сил убеждает себя – и ее, заодно, в обратном? Между тем, тревога за Алексея никак не отпускала ее. И это – несмотря на уверения, что с ним все в относительном порядке. А вместе с нею, все никак не желала успокаиваться и разбередившая душу досада в адрес его соперника. Впрочем, в одном Андрей был прав: что бы там ни случилось, ей действительно стоит держать себя в руках, особенно в присутствии детей и посторонних людей, к коим, что ни говори, относилась и многоуважаемая Мария Тимофеевна. Потому ей вряд ли следовало видеть больше, чем она уже успела увидеть. А детали происшествия ей и так после все равно расскажет супруг… - Ну что же, - госпожа Елизарова с облегчением вздохнула и отвела в сторону взгляд. – Слава богу, если все так, как вы говорите, Андрей Егорович. Однако это все равно было весьма неприятно и неожиданно, поэтому я, конечно, растерялась. Прошу меня простить, господа… Продолжимте слушать музыку? Или, может быть, вернемся в гостиную и выпьем чаю, а Алексей Николаевич, когда приведет себя в порядок, к нам присоединится? - Не теперь, дорогая, - внезапно донесся до них голос Марии Тимофеевны, до сих пор молча сидевшей в своем кресле. Поднявшись на ноги, эта пожилая матрона аккуратно расправила свои пышные юбки и забрала со столика веер. – Ты, конечно, прости меня, старуху, за такую прямоту, да только скажу, как есть: лишнее это теперь. Ни к чему! И для Алексея Николаевича, и для нас. День вон, какой долгий получился, да с такими еще приключениями! Так что не чем гостей занимать придумывай, а иди-ка лучше, навести супруга своего, да успокойся – вижу ведь, что душа не на месте. А мы, тем временем, потихонечку все вместе, да восвояси, правда, Андрей Егорович? Вопрос этот был задан таким тоном, что явно не предполагал иного ответа, нежели утвердительный. И Фролову не осталось ничего более, кроме как молча согласно кивнуть, хотя Тася прекрасно видела, что буквально все в нем протестует против этого принятого против его воли решения. Внезапно, на какой-то краткий миг, она ощутила нечто, вроде злорадного чувства: то-то же! Вот пусть теперь и почувствует на себе, как это бывает, когда кто-то за тебя решает, что именно ты должен думать и каким образом поступить! К Марье Тимофеевне же она, напротив, чувствовала теперь лишь признательность – и за проявленную деликатность, и за то, что… избавила ее от необходимости быть в обществе Андрея, оставаться в котором и далее было бы ей сегодня, пожалуй, весьма тягостно. Бог-весть, отчего, но факт оставался фактом. И Тася, старавшаяся быть честной хотя бы сама с собой, не могла этого не признать. Распрощавшись с гостями – а правдивее сказать, чуть ли не с облегчением выпроводив их за порог, она тотчас же направилась из гостиной в кабинет Алексея, рассчитывая застать его там и узнать, наконец, что стряслось. Но тот оказался пуст, отчего уверенность – и без того не слишком крепкая, что все именно так, как и сказал ей Андрей, поколебалась еще сильнее. Непроизвольно ускоряя шаг, молодая женщина шла к лестнице, что вела на второй этаж, где находились личные покои ее и мужа. И с каждой ступенькой сердце в груди колотилось сильнее, но не от стремительного подъема на высоту, а от гнетущей тревоги. К спальне Алексея Тася добралась уже практически бегом, замедлившись лишь непосредственно перед наглухо закрытой дверью, чтобы немного отдышаться и прислушаться, что же происходит за ней. Но ничего не было слышно. И тогда Тася постучала и окликнула мужа по имени. Дверь открылась не сразу. Причем, не широко, а лишь чуть-чуть. И весь этот просвет тотчас же заполнила собой широкоплечая фигура камердинера Никиты. - А барин-то отдыхать уже легли, Таисия Николаевна! И никому себя до завтра тревожить не велели, - пробасил он, немного виновато, но все равно усердно продолжал закрывать обзор хозяйке, которая, даже приподнявшись на цыпочки, не могла разглядеть ничего, что происходит – или уже произошло, у него за спиной. - Ну и что? – нахмурилась она. – Ко мне-то это какое имеет отношение? Двинувшись вперед, Тася уперлась ладонью в дверь, намереваясь войти в комнату, но внезапно встретила сопротивление и с удивлением вновь подняла глаза на здоровенного детину, который и не подумал исполнять ее распоряжение, а по-прежнему стоял на своем. – Да ты что, рехнулся, что ли? Немедленно убери руку, слышишь? И дай мне пройти!... Алексей! Алексей, вы меня слышите? Да что здесь происходит?!
Алексей Елизаров: - Прощения прошу, барыня, не велено пущать! – Верзила выглядел смущенным, но дверь тем не менее не выпустил. И без того голова кругом шла от непонятных событий, последовавших с лихорадочной быстротой, а еще больше - от зрелища, которому пришлось быть свидетелем. Ведь, казалось бы - что же проще, ну поранился на охоте, ну лекаря позвать, и дело с концом! Однако когда он помог барину дойти до спальни, с тем творилось черт-те что. - Барин… Лекаря бы вам... - К черту лекаря... - Елизаров рухнул в кресло, непослушными пальцами пытаясь что-то сделать с повязкой. - Помоги! Никита, растерянный, ошеломленный, непонимающе уставился на хозяина, но, в конце концов, повиновался. Когда сняли грубую обмотку, служившую перевязкой, срезали заскорузлую от крови куртку и остатки рубахи, парня замутило. То, что находилось под ними - было лишь условно похоже на человеческое тело. И дело даже не в рваной ране, протянувшейся наискось поперек ребер на добрую пядь, ране с отвратительно вывороченными краями, которая снова стала кровоточить, едва только сняли повязку. А еще хуже было от пронзительного выражения почти совершенно черных глаз барина. - Дай воды и помоги промыть. - Барин... - В голосе камердинера звучал откровенный ужас. - Лекаря надобно! Это ж... - Никакого лекаря! - в голосе Елизарова звякнул металл. - Мелочь это. Царапина. Никаких лекарей нам на Кавказе не полагалось, а как видишь жив. Дай воды и прекрати ныть! А потом была кошмарная процедура, при которой у него, Никиты, тряслись руки, от страха сделать что-то не так, особенно, когда побелевший как снег барин то и дело вздрагивал и перекашивался от боли при неловком касании. Но рану он худо-бедно промыл. - Барин... - неуверенно предложил Никита, в процессе. – А, может, водочки вам? Помогает. В запрошлом году Акимку нашего бычок один, того, на рога поднял. Так тот тяпнул полштофа, и глядите - бегает сейчас, как огурчик! Елизаров, казалось, растерялся, но поразмыслив, кивнул. - Давай. Никита в момент сбегал на кухню, принес штоф мутной самогонки, и постарался удержаться от тошноты, когда барин, взахлеб вылакав с осьмушку бутыли, вцепился зубами в собственное предплечье, и велел вылить остальное на рану. А в ходе этой процедуры выгнулся, как коромысло, отчего кресло на две ножки даже накренилось, засучил ногами, зарычал что-то, да и рухнул вместе с креслом. Никита-то его на кровать перетащил, да укрыл потеплее, а сам вот на часах стал. И чего теперь делать - неведомо. То ли ждать и сторожить - как велено было. То ли приказ презреть, да допустить барыню? Или за лекарем послать? А ну как за неповиновение такое чего похуже выйдет? Никита дорожил своим высоким для прислуги положением, и не собирался его терять. А барин после Кавказа, хоть и кажется, человеком все же стал, зато иногда, как зыркнет, то куда страшнее прежнего делается. А тут еще и барыня настаивать вздумала. Нет, не знал верный Никита, как ему быть. Но все же лучше послушаться, чем потом на конюшне под плетьми завывать, да в поле пахать, коли со двора барского в деревню прогонят. - Почивают, Лексей Николаич-то, - повторил он. - И пущать не велено. Когда барыня ушла, он снова заглянул в спальню. Елизаров лежал неподвижно, только рука, свесившаяся с края кровати, то и дело сжималась в кулак, да разжималась. И на лбу собирались морщины, отчего временами лицо перекашивало, как от боли. Вот, поди, пойми - сон ему плохой снится, или с раной нелады? Эх, Серафиму бы сюда... Но и ее было не велено. Точно верный пес, сторожил Никита двери, до позднего вечера. Пока, наконец, глухая возня под одеялом не перешла в стоны, а бессвязное бормотание стало складываться во что-то, напоминающее слова. Слова на непонятном языке, вперемешку с русскими. Лающие, грубые, состоящие, точно из одних согласных. Камердинер пощупал лоб барину и отдернул руку. Тот был точно раскален. Бледное раньше, лицо его теперь, в свете единственной свечи, казалось кирпично-красным. Отбросив одеяло, Никита и вовсе ужаснулся. - Батюшки святы! А ведь перевязать-то он мне не говорил! А я... голова... садоваяяяя! На его тираду не последовало никакой реакции. - Лексей Николаич... Елизаров лишь метнулся головой на подушке, бормоча что-то в беспамятстве. От него веяло жаром и чем-то противным, сладковатым, отчего Никите стало не по себе. Он затряс хозяина за плечо: - Лексей Николаииич.... Рука, сжавшаяся в кулак, бессильно свесилась с края кровати. А Никита еще посмотрел-посмотрел, сплюнул... и застучал в соседнюю комнату: - Барыня... Барыня... там Лексей Николаичу совсем худо, кажись....
Таисия Елизарова: В том, что рана Алексея – вовсе не пустяк, как уверял ее сперва Андрей, а позже – камердинер мужа Никита, Таисия Николаевна уверилась еще в тот момент, когда последний, невзирая на суровый вид и угрозы барыни отослать его сечь на конюшню, остался непоколебим, так и не позволив ей войти в комнату Елизарова. Тем более странным выглядело то, что все еще не послали за доктором. Почему? Этот вопрос она, разумеется, задала Никите прежде всего, но тот ответил, что «Лексей Николаич» это строго-настрого запретили… Предприняв еще несколько попыток разобраться в происходящем и пройти к Алексею, и после того, как явно чувствующий себя крайне неловко камердинер в очередной раз пробасил ей свое «не велено, барыня, ну поймите же – нельзя!», Тася все-таки сдалась и отступила. Что же, не хочет ее видеть, и не надо. Кажется, она проявила достаточно участия, чтобы после ее не обвинили в черствости. А Алексей – не ребенок, в конце концов, он многое видел, и многое перенес, стало быть, определенно способен адекватно оценить свое состояние и потребность в помощи. Но все равно было как-то странно и даже невежливо с его стороны вот так, наглухо, игнорировать ее внимание, чтобы даже не удостоить ответом на обращенные к нему вопросы. Чувствуя себя почти обиженной, Таисия Николаевна удалилась прочь, мысленно уже едва ли не укоряя себя за то нелепое поведение, которое продемонстрировала вначале перед гостями, а теперь вот еще и перед прислугой. Конечно, вряд ли Никита посмеет болтать, что хозяйка только что едва ли не умоляла его пустить ее в комнату мужа, когда тот этого не хотел. Тем не менее, достоинству ее Алексей, возможно, сам того не ведая, вновь нанес весьма чувствительный укол. И тем будто бы отрезвил, заново оживив воспоминания о, казалось бы, уже почти забытых временах. Словно бы напомнил о ее месте и положении в доме, где все решает теперь снова лишь он сам. А ей остается лишь принимать эти решения и подчиняться. Лелеять, да холить обиды – настоящие или надуманные, суть любимое женское занятие. И, оскорбленная в лучших чувствах, Тася предалась ему самозабвенно и с энтузиазмом. Спустившись в гостиную, она специально более ни разу не поинтересовалась даже, как супруг себя чувствует, посвятив остаток дня привычным делам: вышивала, отвечала на полученные утром письма. Словно намеренно старалась показать, что в доме не произошло ничего из ряда вон выходящего. Разве не к этому Алексей сам так стремился? А она, стало быть, лишь выполняет его волю, как и положено покорной жене. Когда за окном стемнело, и в комнатах зажгли свечи, Тася так же спокойно поужинала, стараясь не обращать внимания на пустующее во главе стола место хозяина дома, и не думать о том, почему ее вообще тревожит эта пустота, на которую было совершенно плевать предыдущие десять лет его отсутствия. После трапезы, непривычно быстрой – потому что в последнее время они, бывало, не раз уж подолгу засиживались за разговорами обо всем на свете, прежде чем отправиться ко сну, не зная, чем бы еще себя занять, Тася приказала горничной готовить ванну, а сама медленно побрела в будуар. Проходя мимо двери мужниной спальни, она невольно прислушалась – что происходит внутри, но тотчас одернула себя и даже намеренно ускорила шаг. Обида на Алексея, хоть и несколько притупилась за истекшие часы, но все равно не отпускала. Но позже, когда уже переодетая ко сну, Таисия Николаевна устроилась у себя в постели, мысли о нем и о сегодняшнем происшествии опять надежно завладели ее умом. Вспоминая события и лица, она невольно заново переживала их как будто с самого начала – с той минуты, когда обо всем узнала. Только вот видела отчего-то теперь в несколько ином свете. Собственное потрясение, впрочем, по-прежнему казалось естественным. А вот какое-то странно-отрешенное лицо Андрея, по контрасту с ним, теперь скорее неприятно удивляло. Понятно, что несчастье с соперником – неважно, в любви или в делах – немногих бы искренне расстроило. Но, вспоминая чересчур спокойный тон Фролова, Тася ощущала в нём… возможно, разочарование? Хотя и понимала, что глупо было бы ждать иного от столь сдержанного человека, как он. Тем более что прежде ей больше всего и нравилась эта самая невозмутимость. Отчего же так задевает теперь? Не потому ли, что она уже успела вновь каким-то непостижимым образом привыкнуть к совсем иной манере Алексея? После десяти лет плена он, конечно, тоже научился тому, что не умел раньше – а именно, сдерживать свои порывы и устремления. Но, находясь рядом с ним, Тася все равно ощущает… да-да, все еще ощущает, тот внутренний огонь, которого никогда не было в ней самой, и который в свое время, возможно, заставил ее полюбить этого человека. Огонь, который, в конечном счете, так больно ее обжег.… Нет, что бы там ни было раньше, что бы ни изменилось теперь, никогда не надо забывать о том, как опасно подходить к нему слишком близко… Стук в дверь и приглушенные толстым слоем дерева слова Никиты заставили Таисию Николаевну сесть в постели, озираясь по сторонам. Она еще не спала, но почему-то все равно чувствовала себя растерянной и не знала, как быть. А потому – медлила с ответом. Решив, что она крепко спит, Никита стал ломиться пуще прежнего, вновь и вновь повторяя, что барину плохо. И когда отмалчиваться дальше стало совсем уже невозможно, Тася встала, оделась и вышла навстречу слуге. - Жар, барыня! Пылает весь, что твоя печка! – бросился тот пояснять в ответ на короткий вопрос, который она задала намеренно холодным и сухим тоном, хотела, чтобы Никита видел, что о его возмутительном поведении днем еще не забыли. – И рана… того, опять кровь сочится. Я уж не знаю, что и делать: доктора-то барин строго-настрого не велел звать, еще покуда в сознании был. А теперь как же спросить? - Что значит « был»? Ты хочешь сказать, что Алексей Николаевич уже давно без сознания?! - Ну да, - парень уставился на нее немного недоуменно. – Давно. Еще когда вы днем приходили… Как самогонку-то я ему на рану вылил, так он чувств и лишился. - Что ты несешь? Какую такую самогонку, для чего?! – чувствуя, что окончательно теряет нить происходящего, холодея изнутри, Таисия Николаевна встряхнула его за плечи. - Да ну какую, барыня, обычную, нашенскую! Часть он так выпил, а часть мне велел прям в рану ему вылить – я чуть со страху не помер, когда увидал, как он потом от боли корчится! Ну а после, как унялся, так я его в кровать переложил, решил, пусть поспит. Потом вы пришли, но я не пустил – барин ведь не велел! А к вечеру, вона, жар у него приключился… - Безумец! – прошептала Таисия Николаевна, хватаясь за виски и на миг прикрывая глаза. И было нелегко понять, к кому конкретно относится данное восклицание – к слуге или его господину. Впрочем, возможно, она и сама толком этого не знала. Но вот прочее становилось на удивление ясно: в том числе и то, почему днем Алексей не откликнулся, когда она его позвала… - Пойдем, я должна, наконец, все увидеть своими глазами! Или… лучше нет. Я одна пойду, а ты – ты прямо сейчас едешь в город за доктором! - Ну нет, барыня, как хотите, а я Лексей Николаича не брошу! - Делай, что велено, я сказала! А ко мне на помощь позовешь Катю. Толку от нее будет явно больше, чем от тебя, – в голосе Таисии Николаевны, помимо жесткого сарказма, слышалась непривычная суровость, и Никита, помявшись, все же подчинился, нехотя поплелся прочь, что-то бурча себе под нос, а госпожа Елизарова пошла в комнату супруга. Еще на пороге комнаты в нос ей ударил тяжелый, тошнотворный запах болезни: видимо, боясь простудить раненого, Никита плотно задраил все окна. И потому в спальне теперь было еще и довольно душно. Первой мыслью было немедленно распахнуть окна, но, взглянув в сторону алькова, откуда из-под опущенных занавесей до нее доносились прерывистые стоны и бормотание, Таисия Николаевна тотчас же от нее отказалась. С трудом приспособившись к затхлой атмосфере, она приблизилась к алькову, откинула в стороны ткань и… оцепенела, прижимая ладонь к губам и чувствуя, как к горлу вновь подкатывает дурнота. Алексей, лежал навзничь, раскинув руки, среди смятых и окровавленных простыней. Глаза его были полуприкрыты, и вначале Тасе показалось, что он в сознании, но уже в следующий миг она поняла, что заблуждается: выражение их было совершенно отсутствующим, каким-то потусторонним. При этом Алексей не спал, а беспокойно метался и периодически хрипло стонал и бормотал что-то непонятное. Рубашки на нем не было и потому ничто не укрывало от тасиного взора обширной раны, края которой, меж тем, уже даже начинали немного подсыхать. Поэтому, при всем видимом безобразии, вовсе не она привела ее в ужас и заставила болезненно сжаться сердце в ее груди, но то, что было вокруг. С момента возвращения и поныне Таисия Николаевна еще ни разу не видела своего мужа неодетым. Даже в ту, единственную ночь, когда она сама пришла к нему, мучимому ночным кошмаром, в спальню, на нем была почти наглухо застегнутая сорочка. Потому то, что она скрывала, Тася видела впервые – все эти рубцы и шрамы, многочисленные следы от ожогов, ударов хлыстом, порезов… Разного размера, застарелые бледные и более свежие – казалось, на коже Алексея не было из-за них ни единого живого места! Ужасное зрелище. Но Тася, потрясенная им до глубины души, все равно не могла отвести глаз, с одной лишь, единственной мыслью о том, как можно было перенести то, что привело к их появлению? Как Алексей смог все это пережить? - Матерь Божия, Царица Небесная! – это уже Катя. Разбуженная Никитой, с полурасплетённой косой и в одной ночной сорочке, хоть и завернутая в шаль, она неслышно вошла в комнату и остановилась за спиной у своей хозяйки, также широко распахнутыми глазами взирая на распростертого перед ними барина. - Да что же это, Таисия Николаевна! Да разве ж такое бывает?! Точно очнувшись от ее восклицания, Тася медленно обернулась. На лице ее, казалось, не было ни единой кровинки, но взгляд казался на удивление твердым и спокойным: - Бывает, - проговорила она глухо. – Еще и не такое бывает... Никита уехал за доктором? – Катя молча кивнула, все еще не в силах вымолвить и словечка. – Хорошо. Тогда принеси мне с кухни уксус, чистой ткани и теплой воды. Пока они в пути, нам нужно попытаться хотя бы немного сбить лихорадку. Спустя десять минут, с помощью горничной, еще раз осторожно промыв и не туго перевязав – а скорее, просто прикрыв, рану на груди Алексея, Таисия Николаевна стала сосредоточенно и планомерно обтирать все его тело уксусной водой, стараясь при этом не думать обо все новых и новых открывающихся ее взгляду свидетельствах того, что она совсем ничего не знает о собственном супруге. Да и знала ли когда-нибудь вообще?
Алексей Елизаров: Он горел. Горел. Горел проседающий в огне частокол, пылали жарким пламенем палатки, вздымали к черному небу фонтаны искр и хвосты серого дыма, рушащиеся в огне навесы. Бешеное ржание перепуганных коней, крики, заглушаемые грохотом и ревом огня. Тени, бесчисленные черные тени с замотанными до самых глаз лицами, проскакивающие через расседающиеся в пламени колья. Он кричал. Кричал до хрипоты, силясь перекричать дикий шум пожарища и схватки, истошные вопли заживо горящих людей и лошадей. А наяву губы почти беззвучно, хриплым, сорванным шепотом повторяли за ним то, чем заходилось погруженное в безумие бреда сознание. - К стене! К стене!!! Восточная, ВОСТОЧНАЯ!!! Словно из-под земли выросла тень, замахивающаяся кривой саблей. Свист клинка у уха, поток горячей крови хлынувшей на руку вслед за хорошо знакомым, пронизывающим движением собственного клинка. Еще одна тень. И еще. Кто-то из своих, мелькая яркими алыми полосами на мундире в отсветах огня... бежит.. лицо почернело от копоти, глаза белы от животного ужаса.. падает в сколькзкой грязи, вскакивает... рука сама взлетает, наотмашь, грозя окровавленным, отсвечивающим огнем лезвием. - Не сметь! Стоять, курва! Трус, баба, не отступать! Круговерть схватки, отвратительный привкус крови на губах, пепел засел в самом горле, гарью отдается каждый вздох, скользит от крови рукоять сабли в руке. Тела на земле. Свои, чужие, ноги скользят в липкой грязи, глаза полуослепли от жара и всполохов. Бегут... бегут, застигнутые посреди ночи, кто во что горазд, рубятся в объятом пламенем лагере отдельными группками, не собрать, не объединить, не поднять, не слышат никого и ничего. Где ротмистр черт побери! Почему такой разброд... А вот он на кучке тел. Руки раскинуты, левая нога отсечена выше колена, грудь вспорота поперек. Мертв. Проклятье. - Сюда, сюда кто еще цел! Отобьемся, мать вашу! Брызги крови в лицо, черные тени вырастающие то тут то там, замотанные лица оставлявшие открытыми лишь глаза. От дыма и чада невозможно дышать, разряженный пистолет в левой руке - бесполезная железка, не так уж бесполезная если в упор с размаха ткнуть дулом в кадык подлетевшего горца. - Получи, сволочь! - острие с хрустом входит в глазницу и выдергивается наружу, с нанизанным на него вспоротым глазным яблоком. Снова тени, большие, стремительные, пролетающие друг за другом сквозь огненную брешь в рассевшемся частоколе, за которой скалится непроглядная чернота, истерическое ржание лошадей которых загоняют в этот ад! Свои, свои!!!!! Рев перекрывающий бешеную круговерть схватки "Есть кто живой?" - Здесь!!!! Здесь! Конская грудь, вылетающая в прыжке откуда-то слева, сшибает с ног. Прямо над лицом проносятся обляпанные грязью копыта. Вскочить. Нога запутывается в скользкой пурпурной змее, останавливает рывок. Всего лишь петля кишок, вывалившаяся из чьего-то распоротого живота. Яаааалллляяяяяя! Визг от которого закладывает уши. Развернуться, с силой, с упором, на полусогнутых ногах, вложить весь свой вес в удар, наотмашь, справа налево. Под копыта коню летит обезглавленное тело. Рука немеет от усталости.. держись, держись... Свои.... сейчас... сейчас.... - Не отступать! Не отступать чертовы куклы! Вперед! - откуда только вырастают рядом фигуры своих. Одна, другая, подхватывают крик, в последнем бешеном рывке. верховые налетающие на пеших, сабли сверкающие огнено-кровавыми отсветами с седел. - Бегут! Бегут еще немного братцы!!!! Немеющая рука уже кажется не держит клинок а он словно живет своей жизнью, нож в левой окрашен кровью по рукоять, прорубая дорогу, шагая по телам, вперед, вперед, дожать, дожать еще немного, они уже бегут совсем немного осталось... Он не открывал глаз, его тело то и дело вздрагивало а голова принималась метаться по подушке, то затихал шепча что-то уже совсем неразборчивое. В алой мгле под полуприкрытыми веками с лихорадочной быстротой вставали то заснеженные горные пики, то грохот ружейных залпов, то хоровод горянок в ярких платках, то обросшие до самых глаз увешанные оружием фигуры выскакивавшие казалось из-под самой земли. Бешеное ржание коней и свист ветров в ущельях, порожистые стремнины горных рек и бездонные глаза голубых озер, ослик навьюченный чем-то большим чем он сам мирно бредущий по краю обрыва, лошадь с перешибленным хребтом бьющая передними ногами, ефрейтор Камин с вывороченным животом и бешено выкаченными глазами, мальчишеское лицо какого-то парнишки, рыдая обнимающего культю отсеченной руки. Лица, лица десятки, сотни лиц, смуглых и белокожих, перекошенных страхом и изуродованных ненавистью, и над всем этим - небо. Глубокое, глубже чем можно представить, бездонное, синее-синее, не замутненное ни единым облачком, небо, высоко и спокойно глядящее на величайшую красоту и величайшую жестокость, на идеал безмятежности и кровавый хаос. Кавказ. Кавказ держал его в своих тисках не выпуская ни на секунду. Он почти не спал после возвращения, стараясь изморять себя бессонницей, чтобы не видеть снов, зная, чтО будет подстерегать его по ту сторону сознания. Но сейчас - спасительная ниточка к реальности была оборвана, и сознание погрузилось в беспросветный хаос, и видения, уже безо всякой возможности проснуться и вырваться на поверхность. Едкий запах уксуса, распространявшийся вокруг него там, в реальности, мешался в воспаленном видении с приторно сладким запахом крови и зловонием испражнений. Яма. Обломанные в попытках вскарабкаться наверх, ногти. Тяжелая, непрерывная вонь. И боль. Темная саманка, освещенная отблесками углей на жаровне. Острые, точно ножи, смуглые лица. Ненависть, ненависть в каждом взгляде, в каждом движении. Свист кнута. Тускло-багровое свечение раскаленного крюка. Крик, разрывающий гортань. Ведро ледяной воды на голову, вырывающее из беспамятства. Боль, боль, боль, боль.... Алексей метался по постели, комкая простыни, то пытаясь приподняться на локтях, то снова падая обратно, запрокинув голову так, что казалось вот-вот переломятся позвонки. Бешено пульсировали вздувшиеся на шее и висках жилы, набрякшие извилистыми змеями. Стянутое, точно извитыми канатами, уродливыми, выбухающими, переплетенными и разветвляющимися шрамами ожогов тело напряженно выгнулось, пальцы впились в грудь, точно желая вырвать сердце, резким движением сорвали повязку, и он снова заметался, пытаясь вырваться из цепкого плена призраков, обступавших его со всех сторон. Края раны снова кровоточили от суматошных рывков, кровоточили и растрескавшиеся от лихорадки губы, которые он вновь рвал зубами, гася крик, как делал это тогда, в том аду, который возвращался сейчас в бредовых видениях.
Таисия Елизарова: Никита вернулся поздно, далеко за полночь, когда даже Таисия Николаевна, уже начала терять надежду, что доктор будет у них до утра. Или вернее сказать, вообще – будет у них. Хоть когда-нибудь. Однако в отличие от Кати, которая отчаялась гораздо раньше и вот уже который час то и дело металась к окну, тревожно вглядываясь в непроглядную тьму, когда ей в очередной раз слышался шум гравия под колесами подъезжающей повозки, внешне держалась более спокойно. Обтирание уксусом принесло ожидаемые плоды: Алексея по-прежнему жестоко лихорадило, но теперь температура хотя бы перестала нарастать, и его больше не сотрясал жуткий озноб, более похожий на конвульсии бьющегося в приступе падучей болезни. Впрочем, останавливаться на достигнутом Тася не собиралась. Неотступно находясь у постели мужа, со всем присущим по характеру усердием, она продолжала методично сражаться с мучающим его тело недугом. Но с тем, что терзало разум Алексея, совладать оказалось выше ее сил. Вначале, боясь потерять драгоценное время, Тася была слишком занята, и вовсе не обращала внимания на доносящееся до ее слуха бормотание мужа. Но когда состояние Алексея немного стабилизировалось, а ее собственные страхи и тревоги хотя бы чуть-чуть улеглись, стала невольно прислушиваться и даже пыталась как-то объединять по смыслу то, что он говорил. Ему вновь виделась война. Как и тогда, когда, заслышав стоны и крики, она впервые сама пришла в его спальню. Как, впрочем, и на этот раз. Но уже не по причине смешанного со страхом любопытства, пусть и сочувственного. А потому, что… просто не смогла бы поступить иначе. - Приехали, барыня! Ну, теперь уж точно приехали! – в голосе Кати послышалось явное облегчение. Испытывая то же самое, тихонько выдохнула и Таисия Николаевна, но ничего не сказала. Лишь кивнула слегка, склоняясь затем к супругу, чтобы в очередной раз сменить влажное полотенце на его лбу на другое, свежесмоченное в прохладной воде. – Да где ж ты все шастал-то, ирод проклятущий?! За смертью тебя, что ли посы… ой, простите, за-ради бога! Обозналась я… Завидев в проеме приоткрывшейся двери фигуру незнакомого господина, горничная смущенно попятилась прочь, мгновенно утратив воинственный настрой, с которым было рванулась навстречу так долго ожидаемому Никите, в котором ей сейчас виделся чуть ли не главный источник их с барыней страданий. Оно и верно: где ж это надо столько часов подряд ошиваться, когда до уезда всего десять с небольшим верст?! - Да ничего, ничего, мне даже понравилось, голубушка! – усмехнулся тот, невозмутимо проходя вглубь комнаты и оглядываясь по сторонам. После чего Таисия Николаевна, наконец, тоже смогла его разглядеть. Это был довольно молодой, должно быть, чуть старше тридцати, высокий мужчина с быстрым и острым взглядом холодных светлых глаз, в которых отчетливо читалось ирония. – А то, знаете ли, так все банально всегда: сразу с порога причитания, да жалобы… Завидев еще одну присутствующую в комнате особу, в которой мгновенно признал хозяйку дома, он, впрочем, тотчас оставил шутливый тон и учтиво склонил голову. - Мадам! Позвольте представиться! Мое имя – Лозинский, Александр Лаврентьевич. Доктор медицины. Мы прежде не встречались – я совсем недавно во Владимире, всего пару месяцев, как из Петербурга. - Владимир? – воскликнула Тася, поднимаясь со стула и направляясь навстречу. – Но почему же Владимир, если… - Да, ваша… горничная? – он вновь улыбнулся, покосившись на притихшую, словно мышь за печкой, Катю, – напрасно рассердилась на несчастного Никиту. Ему, напротив, стоило бы, объявить благодарность. Дело в том, что в уезде нынче все доктора в доме у местного градоначальника: у его супруги крайне тяжелые роды. Так что бедняге пришлось изрядно помотаться сперва по городу от одного адреса к другому, а после – уже с пояснительной запиской на руках от хорошо известного вам доктора Лапина, гнать за мной во Владимир. - Так вот, почему так долго! - Да. Мы просто не могли оказаться здесь быстрее. Но об этом лучше после, теперь я хотел бы взглянуть на рану вашего мужа… Не трудитесь пояснять, – он взмахнул рукой, останавливая Таисию Николаевну, которая собралась было рассказать о том, что с Алексеем произошло, – по дороге Никита, как мог, изложил мне анамнез. Думаю, вполне подробно и достаточно. Лучше распорядитесь пока принести еще свечей, здесь слишком темно. А после можете сразу смело отправляться на отдых. - Отдых? – моргнув от неожиданности, госпожа Елизарова удивленно посмотрела на Лозинского. – Но от чего? Уверяю, я ничуть не устала. Кроме того, вам может понадобиться моя помощь или какие-либо пояснения... Вы даже не спросили, что я уже успела сделать! – прибавила она чуть тише дрогнувшим от обиды голосом. Доктор начинал казаться ей крайне неделикатным человеком. - Сударыня... Замерев на полпути от умывального столика, где только что тщательно вымыл руки, к постели больного, Лозинский глубоко вздохнул и медленно к ней обернулся. - Поверьте, у меня достаточно опыта, чтобы не задавать вопросов там, где все понятно и без слов. Я вижу, что вы приложили немалые усилия, вижу их результат. Ваш супруг – счастливый человек и может лишь гордиться такой любящей и заботливой женой. Но все остальное – это моя работа! В его голосе Тасе послышалось раздражение. Но задело и заставило на миг вспыхнуть ее даже не это, а эпитеты «любящая» и «заботливая» в собственный адрес. Хотя умом госпожа Елизарова и понимала, что доктор, с которым, и в самом деле, они виделись впервые в жизни, не знает ее обстоятельств. А потому вряд ли может иронизировать по поводу ее нечистой в этом смысле совести. - Не сочтите за оскорбление, – тем временем, продолжал свою мысль Александр Лаврентьевич, несколько смягчаясь при виде Тасиной растерянности и покрасневших щек, – но хирургия – не самое приятное на свете зрелище. И дамам с их тонкой душевной организацией может оказаться нелегко переносить вид определенных врачебных манипуляций, вроде… черт побери! И сколько же раз в жизни он попадал в передряги, подобные нынешней?! – воскликнул он вдруг, перебивая самого себя, в тот миг, когда откинув занавесь балдахина, увидел, наконец, своего пациента. – Мой муж десять лет провел в горах на Кавказе, в плену у черкесов, пока одна из многих попыток побега не увенчалась успехом. Он многое пережил, – спокойно откликнулась Тася. Бесшумно проследовав за доктором, она теперь стояла за его спиной. – Впрочем, с вашим опытом, вы вряд ли нуждаетесь в этих пояснениях. - Да уж… – Лозинский вновь обернулся и пристально посмотрел ей в глаза. Вздернув подбородок, Таисия Николаевна смело выдержала его взгляд. – Простите меня, мадам. Я был неправ... Поверьте, я употреблю все свое мастерство хирурга, чтобы помочь столь мужественному человеку, как господин Елизаров. Но сейчас вам действительно лучше уйти. - И все же я предпочла бы остаться, – упрямо повторила Тася. – Полагаю, моя душевная организация больше не кажется вам настолько тонкой, чтобы слишком уж о ней беспокоиться? - Нет… да… Ну что же. Если желаете – оставайтесь! Но я вас предупредил. То, что ей довелось увидеть в ближайшие полчаса, еще день назад, верно, вызвало бы как минимум обморок. Во всяком случае, Катиного мужества хватило не более, чем до того момента, когда ланцет Лозинского, который намеревался максимально выровнять рваные края раны, срезал тонкий лоскут плоти вдоль одного из краев. Тотчас вновь выступила кровь, быстро заполняя собой все ее пространство и стекая на постель, а лежавший до того смирно и безучастно Елизаров, вздрогнул и хрипло, мучительно застонал. Следом, пискнув что-то невразумительное, нервно дернулась Катя, а после вдруг стала медленно оседать на пол. Таисия Николаевна едва успела перехватить из ее рук масляную лампу, которой бедной девушке было приказано освещать Лозинскому операционное поле. - Оставьте ее! – на миг отвлекшись, доктор равнодушно махнул рукой с зажатым в пальцах ланцетом. – Обморок. Скоро придет в себя, держите лучше свет, чертовски темно... Или вы тоже? – с подозрением начал он было, но Тася, сердито сверкнув очами, сказала, что чувствует себя превосходно. И лишь крепче сжала медную ручку лампы. Молча кивнув в ответ, Лозинский вернулся к своему занятию. Однако вскоре, должно быть, вполне уверившись, что его «ассистентка» действительно не преувеличивает свои возможности, начал потихоньку обращаться к ней с различными поручениями. И вот Тася уже не только «держала свет», но и подавала инструменты, промокала кровь вокруг раны – в общем, помогала всем, чем могла. В результате из них, кажется, даже получилась довольно слаженная команда. Потому что после того, как рана была приведена в должный вид, еще раз тщательно промыта и аккуратно ушита, а после перевязана, доктор уже без всякого сарказма вновь высказался в том духе, что супруг, у которого есть дома столь надежный тыл, должен быть по-настоящему счастлив. И на этот раз Таисия Николаевна приняла комплимент без смущения. Как бы там ни было, десять лет самостоятельного существования все-таки отложили незаметный внешне, но от этого не менее ощутимый отпечаток на ее характер. Она уже слишком привыкла быть не только украшением чьей-то жизни, но и что-то делать в своей собственной. Пусть не всегда сама, пусть постоянно обращаясь за советом, но – сама. И лишь теперь в полной мере ощутила, как ей этого нынче не хватает... Под утро, несмотря на предложение остаться или хотя бы позавтракать прежде, чем пускаться в дальний путь, Александр Лаврентьевич отправился обратно во Владимир. Перед отъездом он дал Алексею выпить какой-то настойки, предупредив Тасю, что после нее тот будет очень долго спать. И чтобы она по этому поводу не тревожилась: - Сон для него теперь не меньшее лекарство, чем все прочие. Настойку будете давать дважды в день. Рану до завтра не трогать, после – промывать отваром ромашки и ежедневно перевязывать. Через неделю, если все благополучно, пригласите Лапина. А теперь прощайте, сударыня! Сердечно рад был нашему знакомству, и помогай вам Господь! После того, как Никита увез Лозинского прочь от парадного крыльца, Тася еще некоторое время постояла в серой предрассветной мгле, вдыхая тяжелый и сырой осенний воздух. Затем пошла в дом, где, несмотря на все уговоры вполне уже оклемавшейся Кати ложиться, сказала, что спать не хочет. И, медленно поднявшись по лестнице, вернулась в комнату мужа.
Алексей Елизаров: "Просыпайся, борз!" - насмешливый голос наползает откуда-то издалека. Ледяным ударом ведро воды в лицо вырывает из беспамятства. Полутемная саманка, дым ест глаза. Снаружи глубокая ночь. Полуподсохшие лужи воды со сгустками свернувшейся крови. Холод... холод пробирает до костей, руки стянутые сыромятным ремнем уже не ощущают боли... Хорошо... - Что ты хочешь... - хриплый, чужой голос еле проталкивается сквозь онемевшие, разбитые губы "Поболтать." - рука хватает за волосы, оттягивает голову назад и отбрасывает, виском о поперечину к которой привязан. "Долго молчишь, борз. Мне начинает не хватать твоих воплей" Рывок. Бессильное тело повисает на правой руке, левую дергают вперед. Почему-то не удивляет лезвие широкого мясницкого ножа. За ночь истязаний исчезло все. Осталась лишь боль. Ремни на правой руке впиваются в кожу под тяжестью повисшего тела, в плече хрустит. Двое подхватывают под руки, один хватает левую руку за запястье второй за плечо. Чтобы не дернулся? - Скверно у тебя со вкусом, Джавад.... - Насмешка в срывающемся от боли голосе. Нет сил открыть глаза, но надо, надо. Надо видеть это широкое смуглое лицо с горящими ненавистью глазами. Надо, иначе где самому взять силы. НАДО! Темные глаза распахнулись слепо глядя в потолок - Петь я никогда не умел. Сходил бы, что ли, в оперу? Ах да, ты же и не знаешь, что это такое. в полумертвом голосе издевка, в погасшем взгляде понемногу разгорается ненависть, и тихий, издевательский смех в лицо поганцу все громче и громче. - Злись, злись гнида! "Ничего, борз." - руку заламывает через деревянный брусок, два витка промасленной веревкой - у запястья и наскось через ладонь. Черные глаза склоняются к самому лицу, маленький трехзубый крюк касается щеки - "Сейчас ты у меня научишься петь" Накаленные над огнем, тускло багровые острия впиваются под ноготь. Наискось. Медленно. Глубже и глубже, прожигая мясо, выворачивая ноготь из его ложа Крик, крик, истошный животный крик, задушен в зародыше вначале ненавистью, гордостью, а потом и спазмом сжавшим грудь, остановившим дыхание. Отвратительная вонь паленого мяса. В глазах Джавада злость и досада. - Ублюдок.. Ожерелье себе из моих ногтей собери, что добру пропадать. Левую руку скручивает судорогой до самого плеча. Темнота - долю секунды - блаженство - и вновь, ледяная вода волной в лицо, живи, живи, мучайся, ни секунды роздыха.... ... Тускло чадит жаровня в углу. Трое горцев. Спокойны, собраны. Заходят за спину, на плечи опускаются жесткие пальцы, сжимают до боли. Пластовальный нож в руках того что остался перед ним хищно поблескивает, отражая огонь. Лицо горца - узкое, суровое освещено снизу, и колеблющиеся отсветы придают ему вид гротескной маски. Ведь не думают же они.... Исхлестанную, горящую болью спину пробивает озноб. Что они еще надумали, Господи... Ведь этот нож используется для.... Горец делает шаг вперед, и острие впивается в грудь, у самого сердца. Рывок вперед в отчаянной надежде насадить себя на клинок....Куда там. Три пары рук удерживают за плечи, ремни лишь глубже впиваются в истерзанные руки. "- Хочешь дешево отделаться, керста" - хохочет в самое ухо кто-то. Отвратительный запах гнилых зубов мутит сознание больше чем боль, пока нож делает полукруговой надрез над левым соском." - Не выйдет" Пальцы впиваются в надрез. Узколицый горец спокоен и сосредоточен. Ковыряет пальцами в разрезе, от боли темнеет в глазах. Что же он делает.... снова подносит нож и оттянув кожу отпластывает ее ножом на дюйм. Еще дюйм, срывая сосок вместе с кожей...Жгучая боль пробивает грудь до позвоночника... Это же всего лишь кожа, стерплю, стерплю...... Пальцы вцепляются крепче в кусок отслоенной кожи, который уже ничего не чувствует, но под ним разгорается пожар. Голова запрокидывается - от растекающихся по груди волн жара невозможно дышать... Рывок! Еще один... разрывая и отсепаровывая кожу, натягивая одной рукой и полосуя ножом - отдирает по вершку, по дюйму, от левой части груди до правого подзвдошья, господи, даже с убитой дичи шкуру снимают быстрее и сподручнее.. Мыслей не остается, лишь крик, крик задушенный пылающей, ни на что не похожей болью застревает в горле, душит, мешает дышать. А он все рвет, отдирает сильнее и сильнее, оставляя за ножом полосу окровавленной, обнаженной плоти шириной с ладонь.... боль перехватывает ребра, сжимает сердце огненным кольцом, заполняет мозг черным огнем, вспыхивает перед ослепшими глазами багровыми переливами, хрип рвется из раздираемой болью груди, где легкие скручиваются в безумном пароксизме, когда из открытого рта не рвется даже крика. Уже не соображая ничего, на одном лишь инстинкте тело бьется так что даже три пары рук и путы на руках не в состоянии удержать его на месте, трещат колья, перекладина к которой привязан лопается со звуком похожим на выстрел, едва-едва не напарываясь на нож он летит лицом вперед в раскисшую от воды и крови землю еще более срывая намертво зажатую в кулаке узколицего полоску уже мертвой кожи. Темнота.... лишь на мгновение кажется. Бьет ледяная вода в лицо, заливается в рот и нос, заливается в гортань, удушливый кашель единственным свидетельством что еще жив... и тут же воскресает боль... Пока ты чувствуешь боль ты жив... Господи... Боже, дай мне умереть.... не прошу уже ни о силе, ни об освобождении, дай умереть чтобы это закончилось.... Ни в каком аду мне не будет боли сильнее этой... Ведро за ведром, вода несет кусочки нерастаявшего льда. Сознание плывет, мутится, сердце сжимается сильнее и сильнее, воздух отравлен черной болью, им невозможно дышать... Безжизненное исхлестанное тело с пробитыми предплечьями и кусками доски еще привязанных к распростертым в раскисшей грязи рукам, запрокинутая голова, белое лицо на котором алеют лишь ссадины от побоев и прокушенная губа, багровая полоса обнаженных мышц дымится в холодном воздухе словно дышит... Суета, крики, Заид припадающий ухом к кровавой полосе, темнота, жуткий гул, в самое сердце кажется вонзается ножом жуткая боль, и перед распахнувшимися глазами плывет дымный огонь под скатом соломенной крыши... "Дала?" - пинок по ребрам отзывается в ободранной полосе обжигающей вспышкой "Дийна.... нацкъардала, Ал'и" И вновь и вновь лед, и хлесткие удары по щекам, вырывающие из полубеспамятства в ад... Во рту вкус крови. Соленый... мне надоел этот вкус... Челюсти сжаты так что не раскрыть рта. Но еле слышный хрип все же удается выдавить - Продолжай.... ну же.... что же ты остановился... Изумленное лицо Джавада, трое переглядываются за его спиной. Снизу, от их ног, из грязи и ледяной лужи, с трудом выталкивая насмешливые слова - Что ж так мало... содрал.. даже....- сознание мутится, голос прерывается, губы договаривают уже почти бессознательно - даже.... ...На один... ботинок не хватит... Или у тебя... для моей шкуры... другие идеи?... Темнота. Лед снаружи. Жар внутри. Вновь дым. снова факелы. Новая перекладина - покрепче прежней. Выходит решили продолжать? В добрый час. Только день-то кажется уже другой... Где Джавад? Что это еще за рожа? Широкая, плоская, тонкие усики словно пиявка над губой присосалась. Глазки мелкие, злые.... узкие зрачки, прозрачная радужка... глаза кажутся белыми как брюхо дохлой рыбы. Хоть бы ненависть в них была... нет... Спокоен как слон на водопое... "Слушай, борз, а правда пророк Иса весь день на кресте умирал? Что ж так мало-то?" - перенял сука, манеру Джавада значит... ну ничего, посмотрим чего теперь ты от меня хочешь. Его называли борзом. Волком, переиначив фамилию, он это уже понял. "А ты сколько выдержишь. Мы сейчас проверим". - белоглазый поигрывает железным штырем с острым наконечником. Болт.... - Ты что же, тварь, распять меня хочешь? - сердце заходится от ужаса, а в тихом голосе ненависть. Ненависть, ненависть - что дает еще силы говорить. Говорить, издеваться, провоцировать, пусть хоть один из них выйдет из себя! "Догадливый борз, правду говорят умный зверь." - рука рвет шнурок с распятием с шеи, тонкий серебряный крест раскачивается перед глазами в черной, покрытой ссадинами и мозолями загрубевшей руке с обломанными, грязными ногтями. -" Ты у меня все же кричать будешь. Да так, что твои друзья-гяуры в яме себе ноги обоссут. " Ненависть душит хуже боли в изрубленной спине, в пылающей жаром груди. Сжимает сердце, останавливает дыхание, о, остановись, остановись сердце, имей милосердие хоть ты! Хочешь видеть мой страх.... слышать крик.... ну погоди же... - Валяй! - пылающее жаром тело дергается, голос хрипит с обжигающей яростью тем более страшной что ярость бессильна что-либо изменить. Лишь так. Дразнить, провоцировать. Покажешь слабость духа - все равно умрешь.... но под насмешки... Насмешки? Ну уж нет!!! - - Кишка у тебя тонка меня кричать заставить, сволочь! "Ишь какой храбрый" - смех ударяет в уши как вонь от немытого тела когда он обеими руками оттягивает голову назад за волосы словно в каком-то извращенном пароксизме страсти. Да он и вправду безумен. И такой не убьет... "На словах вы все такие" Господи.... Разрезаны ремни, Не упаду! Удар в спину прикладом карабина... в спину которая сейчас сплошной кусок вскрытого мяса. Чавкающая грязь бьет по коленям, черт дернул попытаться опереться на руку, боль пронзает до плеча, голова с размаху бьется о деревянную поперечину.... креста.... Не первый раз они такое творят... не первый - на кресте следы засохшей крови.. дыры от когда-то вбитых железяк.... Пинок в ребра. Нет, вам не растянуть меня на кресте... - Не беспокойся, хорек паршивый. Я сам! - руки сами раскидываются на поперечине, в глазах ненависть а голос хрипит, хрипит срываясь на крик, с насмешкой и вызовом, черпая в ярости мужество которого не ощущает - Ну же! Или передумал гнида? Валяй, приколачивай! Или думаешь о пощаде просить буду!? Не на того напал гаденыш.... Белоглазый кажется колеблется? Ах ты ж тварина, действительно думал умолять стану.... Смех, смех, отчаянный, злой, провоцирующий, смех в лицо, ну же, сорвись, утрать самообладание, убей меня! Нет.. не светит избавления. Снова руки... прижимают тело к жестким доскам, мочой потом и кровью пахнет навалившееся сверху чье-то тело, руку схватывают у запястья, у локтя, у плеча, сжимают как клещами.... Господи.... Неужели.... А-а-а-а-а ..... Удар тяжелым молотом по железному штырю. Впивается в тело четырехгранный болт. Тело выгнулось в жесточайшей судороге боли, заскрежетали, захрустели сжатые зубы, придушеннный хриплый крик оборвался когда в легких иссяк воздух, лишь какой-то страшный скрежет в гортани - эхом молчаливого вопля словно кричал, кричал стараясь докричаться до неба, до Бога забывшего о нем в тот момент... .раскинутые руки сводит судорогой, пальцы скручивает, но руки не двигаются, словно привязанные, прижатые или... приколоченные.... вдавило затылок в подушку, выгнуло шею грозя вот-вот вывернуть позвонки вздутые вены на шее замерли, не пульсируя когда от боли остановилось сердце, секунды, томительные секунды... минуты. Звенит удар за ударом металла по металлу. Глубже и глубже с каждым ударом. Вода, ледяная, вода в лицо, потоками ведро за ведром, не уйдешь в беспамятство, не отключишься, живи, живи и чувствуй каждую секунду " Отречешься, борз?!-" издалека, из небытия голос белоглазого. Тухлая вонь.... - "Отрекайся, так и быть, повисишь на одной руке часок и снимем." Правой руки больше нет. От самой груди пылающее, разрывающее облако а не рука. Все силы какие еще остались нужны для того чтобы открыть глаза и взглянуть. Приколочена рука к поперечине креста. И не за кисть. Знают черти свое дело... знают что кисть руки может прорвать под тяжестью тела. Над запястьем, между костями пробито предплечье четырехгранным болтом. Остановись... остановись сердце.... дай умереть хоть сейчас, чтобы второй раз не выносить это.... "Отрекайся, борз!" - черные пальцы хватают за лицо, поворачивают к себе, до синяков сдавливая под скулами "- Отрекайся, пощадим!" Господи...... дай сил..... господи..... Вера? Что она значила для него всю жизнь? Да почти ничего. Верующий бы отрекся. Наверное. А может нет. Почему же гордость и ярость сильнее? Сжимаемое болью и ненавистью горло... голоса уже почти нет. Но насмешка, насмешка и ненависть даже сейчас, слепые глаза уставившиеся в потолок видят лишь его, белоглазого с черными руками, воняющего кровью и потом... - А ведь ты.... боишься меня.... тварина....даже сейчас... боишься... НЕТ! Отче... наш... иже еси... на небеси.... не отрекусь сволочь... ты у меня увидишь, сучий потрох, как умирает мужчина и офицер.... Приколачивай и будь проклят.... Еще удар, еще, вода, ледяная, потоки воды еще и еще, но уже не удержать в сознании, от запредельной боли не выдернуть назад Он так и не узнал - кричал ли тогда... А на мокрых от пота простынях билось полубесчувственое тело, с глубокими, сквозными шрамами на раскинутых в стороны руках, втянутыми словно меж костей втянуло не только кожу но и часть мышц, страшными стигматами цену которым знал лишь узники Аргунского ущелья и их мучители.
Таисия Елизарова: Прознав, что ложиться нынче хозяйка даже и вовсе не собирается, Катя долго не оставляла попыток убедить ее поспать. Впрочем, вскоре уже не слишком настойчивых. Лучше прочих изведав характер Таисии Николаевны, у которой состояла в камеристках еще со времен ее – и своего отрочества, крепко помнила, что при внешней податливости любому влиянию и всей своей мягкости, барыня порой бывает исключительно упряма. И чем больше ее уговаривать, тем сильнее станет противиться. Потому, проверив свежи ли свечи в канделябрах, есть ли в кувшине для питья вода, а после еще немного повздыхав, да поохав для приличия, все-таки ушла спать. И тут уж вздохнула с облегчением сама Таисия Николаевна, которой, и верно, столь настойчивая забота о собственной персоне теперь была только в тягость. И отчего же все вокруг думают, будто она настолько не приспособлена к жизни, что не в состоянии понять, чего хочет и что может сделать?! Спустя две четверти часа после того, как они остались вдвоем с Алексеем, тишину в доме, наконец-то получившем возможность уснуть, вновь нарушали только издаваемые раненым в бреду стоны и восклицания. Вопреки уверениям доктора, настойка опия не успокоила его. Или по-прежнему являвшиеся кошмарные видения были настолько ужасны, что даруемое лекарством забытье было слишком слабой и тонкой нитью, не способной вытянуть его разум из их черной бездонной глубины. В том, что Алексей именно бредит, Тася поначалу нисколько не сомневалась. Но оставаясь подле него дольше, сидя на краю его постели и осторожно удерживая все еще слишком худые, жутким образом изувеченные руки в тщетной попытке успокоить, она невольно внимательнее вглядывалась в страшные отметины на мужниных запястьях. И вскоре уже просто не могла не думать о том, как они были получены. Слишком чудовищным казался способ. Невозможным в наши дни своей неимоверной, дикой жестокостью. Уже сумев принять мысль, что его не просто избивали, изнуряли тяжким трудом, даже жгли каленым железом – рубцы от ожогов были повсюду, Тася теперь неотрывно смотрела и смотрела на руки Алексея. И одновременно прислушивалась к обрывкам слетающих с его губ фраз. И холодела – куда больше, чем даже от увиденного, из-за постепенного осознания, что все эти слова – не бред и не плод его измученного лихорадкой воображения. А реальность. То, что случилось на самом деле. Ад, в котором Алексей-грешник, но – боже правый! – ненамного ведь больший, чем все остальные, оказался еще при жизни. Ад, из которого он каким-то чудом смог вырваться. Однако телом, одним лишь телом! В то время как дух его все еще там. И нет этому конца. А, возможно, вовсе никогда не будет? За что?! С трудом отводя взгляд от уродливых рубцов на руках супруга, Тася медленно повернулась к потемневшему от времени, но слегка сейчас подсвеченному зажженной лампадой, старинному образу Богоматери в серебряном, с рубинами окладе, что стоял прямо у нее за спиной, на высоком ореховом секретере. Его еще прошлым вечером принесла в опочивальню барина из усадебной часовни старуха Степанида, убежденная, что в этой семейной реликвии Елизаровых заключена особая целительная сила, которая поможет Алексею Николаевичу скорее поправиться. Затем вновь посмотрела на Алексея, и вдруг громко ахнула, прижала ладонь к груди и замотала головой, испуганно бормоча сквозь буквально брызнувшие из глаз слезы: - Нет! Нет… Это не я, клянусь! Такого – никогда бы я для тебя не пожелала! Ты веришь мне? Ну скажи, что веришь, пожалуйста! Прошу тебя! Алёша!
Алексей Елизаров: Голос. Женский голос, пробившийся сквозь жаркую пелену бреда, отдаленным эхом вплелся в голоса и картины, в боль, холод и жар, в смрад паленого мяса и нечистот, в кристальную чистоту горных вершин, царившую над безумием. Алёша? Это ведь не к нему... никто так не называл... Веришь? Алексей медленно открыл глаза, только видел сейчас пеливы черных и багровых полос, отливающих в траур по краям. Он снова здесь. Этот бесплотный образ синеглазого ангела, которого воображение рисовало в небе между вечными снегами сейчас плыл и колыхался в этом причудливом дрожащем черно-багровом мареве. - Верю... - пробормотал он, оттуда, из глубины, своему странному видению, которое он создавал себе сам, но которое никогда еще не говорило человеческим голосом. - А ты все-таки существуешь... ты пришла... Спа... Спа...си.. бо.... Бессвязный шепот угасал, тух как догорающая свеча. Ангел был здесь. И значит ничего больше не имело значения. Отступали подальше яростные, скрежещущие голоса. Где-то там, позади осталось безвольно обвисшее под градом ударов тело. Завтра, или послезавтра, он снова очнется в провонявшей нечистотами яме, тясясь от холода, и отупев от боли. А сейчас.. сейчас было просто хорошо. Ведь она была. Была. Вот прямо тут. Он даже улыбнулся, протягивая ей руку, хотя толком не видел, где она находится. Блестящие от лихорадки глаза были не в состоянии сфокусировать взгляд, который плыл точно в последней стадии опьянения. И все равно было хорошо. И больше, ничто не имело значения. Глаза закрылись сами собой, рука упала на скомканное, перекрученное одеяло. Оказалось так тепло и мягко. И глубоко. Точно бездонное, горячее море, успокаивающееся после бешеного шторма открывало под его спиной свою бесконечную, темную, исполненую глубочайшего покоя глубину. И он погружался все глубже и глубже, в черный омут, куда не могли донырнуть больше никакие видения и никакие воспоминания. Спал он и правда долго. Наступило утро, непривычно для самого разгара осени ярким, заливающим всю комнату живым золотом, солнечным рассветом. В комнате появился Никита, явившийся с тазом подмышкой и двумя кувшинами воды в каждой руке, и попытавшийся выдворить хозяйку на время самых элементарных гигиенических процедур, во время которой ее присутствие тут было совершенно неловким. Заглянула горничная, впрочем тут же исчезнувшая, решив что ежедневная уборка комнаты сегодня подождет. Наступил полдень, и солнце поползло дальше, а Алексей все спал, глубоко, без сновидений, без снов, без движения, так, что только медленное дыхание и отличало его от мертвеца. В два часа пополудни явился врач, сменить повязку, пропитавшуюся сукровицей чуть ли не насквозь. От запаха чего-то едкого, чем он обрабатывал рану у самого эскулапа отчаянно слезились глаза, и свербило в носу, но Алексей даже не шелохнулся. Качая головой, и выдавая целый ворох полезных советов, он в конце концов отбыл. Наступило и прошло обеденное время. Начало темнеть. А вместе с темнотой - вновь стала нарастать лихорадка, окрашивая обтянутые сухой кожей скулы кирпичным румянцем. Но на сей раз, она была куда легче чем прошлой ночью. Хорошее лечение, заботливый уход, и, в немалой степени - привычка закаленного в морозы и жару Кавказских гор тела, сделали свое дело. Алексей проснулся лишь к ночи. Он спал так долго, что почти забыл, что происходило, и глядя в медленно проявляющийся перед глазами потолок, первые несколько секунд мучительно пытался вспомнить - кто он собственно такой, как его зовут, и где он находится. Какие-то несколько секунд абсолютной пустоты. Потом все вернулось. Боль в ушитой, и уже начавшей схватываться ране, тупая резь в надломленных ребрах при каждом вдохе. Кабан, охота... Лихорадка... Тася... А где она? И какой сегодня день? Он повернул голову на подушке, и сощурился, пытаясь сфокусировать зрение. Темно. Это уже вечер? Он не помнил ничего с тех пор, как глотнул самогона и протянул Никите бутылку. Однако же ясно ощущал на себе повязку, и боль, и жар. Впрочем недостаточно высокий, чтобы мешать соображать. Чертова комната все еще плыла перед глазами. Значит - дома. А Тася... Что - Тася? Он сам не знал - чего ищет, и чего хочет увидеть.Чего ожидает и чего нет. Что, хотел увидеть ее здесь? Держи карман шире, идиот. Чертово ружье, надо было ему дать осечку так невовремя... Алексей медленно пощупал повязку, чтобы определить рану под ней. Паршиво. Но не так серьезно как могло бы. Ладно... надо бы сориентироваться.. .
полная версия страницы