Форум » Прочие города и веси Российской империи » Кружатся в вальсе рай и грех » Ответить
Кружатся в вальсе рай и грех
Вацлав Потоцкий: Время действия - конец мая 1833 года. Место действия - Белосток, Царство Польское. Участники - Вера Хвощинская, Владимир Романовский, Вацлав Потоцкий.
Ответов - 23, стр:
1 2 All
Вацлав Потоцкий: - Я глубоко убежден, что этот благородный замысел найдет полное одобрение в сердцах ваших преданных прихожан, преподобный Потоцкий! С моей стороны – и в качестве градоначальника, и как частной персоны, также можете рассчитывать на всю необходимую помощь и поддержку… Но, думаю, основную роль в этом будет играть, как водится, попечительский совет. Вы уже задумывались о том, кого намерены в него пригласить? - Признаться, нет, - отец Вацлав пожал плечами и немного виновато взглянул на господина бургомистра. Объяснять ему, что учреждение попечительского совета было отнюдь не главной проблемой, которую пришлось разрешить на пути воплощения идеи, которую сам Потоцкий считал на данный отрезок времени едва ли ни самым важным делом своей жизни, было как-то неловко. Еще подумает, что он над ним издевается. Речь шла о скором открытии нового приюта-пансиона, созданию которого преподобный посвящал едва ли не все свое свободное от службы в храме время уже почти что целый год. Планировалось, что жить там будут не только круглые сироты, но и дети тех людей, которые по какой-то причине не имеют возможности о них надлежащим образом заботиться – например, из-за болезни или тяжкого увечья, которые, увы, не были редкостью среди работников местных ткацких предприятий. Потому, приложив много сил, чтобы вначале найти подходящее здание – достаточно просторное, сухое, светлое и теплое, затем потратив уйму времени на поиск средств, чтобы оборудовать мебелью учебные классы, игровые и спальные комнаты, а также на собеседования с кандидатами в воспитатели, отец Вацлав меньше всего желал, чтобы теперь, на конечном этапе всего этого долгого пути возникли хотя бы какие-то проблемы. - Хотя, собственно, можно сказать, что у нашего приюта и теперь уже немало попечителей, хотя они и не входят в какой-то специально созданный для этого орган. Бывая у своих прихожан, я рассказывал им о своей идее и чаще всего находил понимание и поддержку – без особых на то просьб. Кто-то жертвовал больше, кто-то меньше… И, в конечном счете, этих средств хватило на то, что я описываю в представленных вашему вниманию документах, пан бургомистр. - Да-да, я понимаю, отец Вацлав! Но есть один момент, который нам тоже придется учесть… Особенно, если принять как факт, что дело получило такой широкий общественный резонанс. - Боюсь, что теперь я не совсем понимаю, о чем вы, - преподобный нахмурился, пытаясь сообразить, к чему клонит собеседник, но пока получалось не очень хорошо. О каком еще таком «общественном резонансе» идет речь? - Я поясню. И позвольте сделать это со всей откровенностью, раз уж наш разговор происходит наедине, - при этом бургомистр почему-то с опаской оглянулся на парадный портрет Николая Первого, что висел на стене прямо за его спиной, словно Государь император мог каким-либо образом нарушить их тет-а-тет с Потоцким. Невольно последовав за ним недоуменным взглядом, и не найдя в изображении русского царя ничего необычного, отец Вацлав лишь молча кивнул в ответ. – Дело в представителях нашей метрополии. Полагаю, что создать совет попечителей следует уже лишь для того, чтобы в него мог войти кто-то из русских… Мне просто кажется, что так будет правильнее. - Ах, вы об этом! – воскликнул Потоцкий, облегченно переводя дух. А уж он-то подумал… – Что же, я вовсе не против. Скажите, что нужно для этого сделать, с кем поговорить, куда пойти – я все исполню! Уверен, что в подобном богоугодном деле мне вряд ли кто-то станет чинить препоны. - Несомненно, отец мой! Просто вы должны понимать – мне, лицу государственному, приходится порой обдумывать и учитывать такие аспекты любого начинания, о которых иные даже не догадываются, - усмехнулся пан Годлевский и, закрыв принесенную Потоцким толстую папку с бумагами, отложил ее в сторону. – Я намерен подробно ознакомиться со всем позже. А на сегодня давайте закончим с этим делом – все же воскресенье и выходной. Надо ведь и отдыхать иногда. Даже нам с вами, ксёндже! - Да, хорошо, обсудим это позже, скажите только, в какой день мне будет лучше приехать? – Потоцкий поднялся со своего места, полагая сегодняшний разговор с Годлевским завершенным и готовясь отправиться восвояси, но тот, выйдя из-за стола, попросил его не спешить прощаться. - Говоря об отдыхе, святой отец, я имел в виду, что вам он тоже нужен – особенно после стольких трудов во благо других, - улыбнувшись, он слегка похлопал Потоцкого по руке. – Оставайтесь у нас на обед! Кстати, если согласитесь, то получите неплохой шанс осуществить только что данные вам рекомендации. - В каком смысле? - В прямом! У нас сегодня будет генерал Хвощинский. Это прекрасный человек, знакомство с которым позволило мне по-новому взглянуть на представителей его нации… Не зная, как реагировать на подобную откровенность, Потоцкий еще раз кивнул - теперь уже несколько растерянно. - Нет, поймите меня верно, дорогой друг! Я не имею предубеждений ни против каких народов, но наши отношения с Россией… правда, теперь это все в прошлом. В любом случае, вам следует поговорить прежде всего с ним. Соглашайтесь же, отец Вацлав! Тем более что генерал будет не один, а с дочерью и ее женихом – а это уже целых три человека! Неплохое начало, чтобы наладить нужные контакты!
Вера Хвощинская: Прошло уже несколько дней с памятной прогулки с Иоанной и не менее памятной сцены в доме Годлевских. Никаких серьезных физических последствий ни первая, ни тем более вторая не принесли. Плечо только немного тревожило Веру в первый день, еще меньше на второй и совсем перестало напоминать о себе уже на третий. Все это время из дома бургомистра постоянно приносили записки, в которых Иоанна интересовалась состоянием здоровья своей подруги, так что даже Владимир Николаевич заметил, что переписка стала такой бурной, что скоро его дочери, наверное, понадобится свой адъютант. - Нарядим твою служанку в сапоги и пусть ходит туда-сюда, - добродушно посмеивался отец. Вера тоже рассмеялась, но немного смущенно, и даже написала подруге пространное письмо, в котором подробно описала, как хорошо себя чувствует и что нет никакой нужды справляться о ней так часто. А вот сомнения с тех пор остались и не хотели пропадать со временем. О том, чтобы они не исчезали, казалось, решил лично позаботиться Хвощинский. - Ну как, все еще дуетесь? – по-доброму осведомлялся Владимир Николаевич. - Конечно, нет, - хмурилась Вера, немного краснея, потому что это была не совсем правда. - Значит, нет? Ну и хорошо, - соглашался генерал, но заканчивал неожиданно. – Когда еще и обижаться всласть, если не в молодости? Нет, Вера не обижалась, и даже уже на следующий день вела себя с Владимиром Алексеевичем так, словно ничего не произошло, по крайней мере ей так казалось. Но если бы кто-нибудь другой, кто знал ее хорошо и давно, заметил бы, что когда она разговаривает с Романовским, то в ней нет-нет, да мелькнет странная и необычная для нее задумчивость, то не ошибся бы. Обида, почувствованная в тот вечер, иногда возвращалась. Не острая, какая бывает, когда мы считаем, что с нами поступили предельно, невыносимо несправедливо и не собираемся этого прощать, она была больше похожа даже на удивление, заставляющее посмотреть на привычный ход вещей по-новому и увидеть вдруг то, чего не замечала раньше, и подумать: неужели так теперь будет всегда? Потом Вера укоряла себя в несправедливости, что придала слишком большое значение мимолетной вспышке, словам, сказанным под влиянием момента, в порыве чувств, которые говорят скорее о внимании, любви и заботе, чем о дурном. Напоминала себе, что так давно знает Романовского, что ее сомнения являются некрасивым поступком по отношению к нему. В самом деле, разве красиво придавать так много значения единственному промаху? В таком случае совсем никто бы в этом мире не был достоин снисхождения, и она, Вера Хвощинская, возможно, в первую бы очередь. И вот когда она так думала, то начинала чувствовать себя как будто уже виноватой. Но через какое-то время вновь появлялась обида, и испытываемое еще недавно чувство вины уже как будто раздражало и казалось чем-то вроде новой несправедливости по отношению к ней. Совершенно запутавшись, Вера казалась иногда подавленной, иногда просто задумчивой. Может быть, ей бы удалось выйти из этого порочного круга, если бы она съездила на прогулку и отвлеклась, но, помня слова Владимира, что он расскажет все ее отцу, если она не проведет ближайшие три дня дома и в покое, Вера решила никуда не выходить. Все в ней бунтовало против такого, как ей казалось, насилия, но она не решалась нарушить этот больше похожий на приказ совет, потому что не хотела, чтобы Владимир Николаевич узнал о ее приключении (тем более когда она уже скрыла его). И еще не хотела новых объяснений с Романовским, который, как военный и человек обстоятельный, наверняка не забыл о своем обещании и не сделает вид, что его не было. Стоит ли говорить, что известие об обеде в доме Годлевских Вера восприняла с радостью, тем более что в очередном письме Иоанна намекала на какой-то сюрприз? Воодушевленная возможностью оказаться где-нибудь, кроме дома, да еще у Годлевских, Вера на время почти забыла о всех своих сомнениях последних дней, и, выходя в переднюю, где ее ждали, чтобы уже ехать, генерал Хвощинский и его адъютант, была веселой и оживленной. - Так-то лучше, - загадочно усмехнулся Владимир Николаевич, с удовольствием запечатлевая на лбу своей дочери поцелуй полного отеческого одобрения.
Владимир Романовский: Конечно, им и раньше случалось бывать в ссоре. Только вот длилось это обычно не дольше нескольких часов, ну на крайний случай – до будущего утра. А нынче Вера вела себя совершенно странным образом, будто Владимир и вправду ее смертельно обидел. Старалась быть к нему милой и внимательной, но Романовский все равно ощущал в ее поведении некоторое напускное равнодушие, которое задевало его особенно неприятно. Ведь ладно бы, если бы действительно было на что обижаться, если бы Владимир и вправду совершил недостойный поступок, который оскорбил ее или кого-то, кто был ей дорог. Но ведь он лишь беспокоился о ней. К тому же, на вполне законных основаниях! По её же выходило, что ему этого делать не нужно… Вообще, Владимиру все чаще в последнее время начинало казаться, что любые его попытки проявлять заботу вызывают у Веры какое-то необъяснимое для него чувство досады. От подобных мыслей, которые естественным образом сказывались на настроении молодого мужчины, его общение с невестой в эти дни происходило весьма натянуто. Владимир Андреевич подмечал это и не раз уже пытался выведать у адъютанта причину «никчемной», по его словам, ссоры. - Да нет причины, - отвечал Романовский и был честен с генералом. Тот пожимал плечами, слегка усмехался и продолжал заниматься делами. Но на третий день, когда вся эта история казалось уже слишком затянувшейся, Хвощинский все-таки сумел вывести Владимира из сомнамбулического состояния. - Бургомистр Годлевский пишет, что ждет нас у себя в воскресенье. «Будет исключительно домашний обед, всего лишь несколько приглашенных особ, столпы нашего общества, так сказать. Но и молодежи не будет скучно. Тут уж моя супруга постарается». Это не официальный прием, Владимир Алексеевич, строго говоря, ни мы, ни тем более вы не обязаны его посещать. Но нужно же налаживать здесь нормальную жизнь, полковник! Абсолютно соглашаясь с Хвощинским, Владимир лишь на минуту засомневался, а вернее, задумался – входит ли в круг «столпов» тот ксендз, Потоцкий? Но мысль эта была столь мимолетна, что скорее лишь неприятно кольнула где-то на периферии сознания, так и не оформившись до конца. Вечером, отдав ординарцу распоряжения, который из мундиров подготовить, как начистить сапоги и к которому часу подать завтрак, Романовский почувствовал себя даже повеселевшим. Может, действительно, прав генерал – заскучали они здесь все? И сам он, и Хвощинский, и уж тем более – Вера? Хозяйка комнат, которые занимал Владимир, молодая и веселая вдовушка, тоже успела заметить произошедшую в нем перемену. Потому утром, провожая из дому, подала белую гвоздику в петлицу со словами, что хмурому мужчине не одна женщина не улыбнется. Может быть, и права она была, ибо, встретившись с ним в холле, Вера впервые за несколько дней одарила его искренней и теплой улыбкой. А когда они с генералом вдвоем протянули ей руки, предлагая опереться, выбрала «в кавалеры» именно его. - Так-то лучше, - повторил генерал вслед детям, которые первыми вышли к экипажу.
Вера Хвощинская: Было видно, что Вера оживлена и довольна. Впрочем, как всегда, когда предстоял выезд не в многолюдное собрание, что было обычно причиной особенного, несколько беспокойного волнения, а более камерное, где все были знакомы, а если даже и нет, то это было легко и быстро поправимо. Теперь же тем более, после нескольких дней почти вынужденного затворничества, к тому же Иоанна намекала на какой-то сюрприз, что не могло не вызывать понятного любопытства. И можно было много раз сказать себе, что наверняка ничего неожиданного быть не может, и все равно было интересно. Хорошее настроение заставляет на все посмотреть по-новому, и волнения и сомнения последних дней уже казались Вере далекими и несущественными. Если бы кто-нибудь знающий вдруг решил сейчас ей напомнить о них, она бы, пожалуй, удивилась и поспешила от них откреститься. Сев в экипаж, она как-то по-особенному улыбнулась Романовскому, не пытаясь извиниться, конечно, а просто как будто ставя точку в невысказанном своем неудовольствии и оставляя все недопонятое за последние дни досадному недоразумению. Вечер был совсем по-летнему теплым, солнечным, как нарисованным яркими красками, ветер - нежным, доносящим сладкие ароматы, в которых угадывались запахи цветущих вишен и чебушника. У Годлевских их встретили с воодушевлением. Пока ее отец обменивался приветствиями и приличествующими идти сразу вслед за ними словами, Вера, обняв подругу, шепотом напомнила ей, что Владимир Андреевич так и не знает ничего о происшествии. Та согласно кивнула, что помнит и заверила, что пан Годлевский и его жена, конечно, не забыли об этой маленькой хитрости, которая и не хитрость даже, а всего лишь умолчание, и совершенно необходимое. Под болтовню и заверения Иоанны Вера развязала ленты шляпки и легкого летнего плаща, под которым оказалось платье нежного золотистого цвета. Вошли в гостиную, как показалось сначала Вере, совершенно пустую. - Еще никого нет? - Никого, - мягко улыбнулась ей Иоанна. – Кроме отца Вацлава. Вера обернулась, гораздо более порывисто, чем того требовала ситуация, и увидела священника. Это было неожиданно… может быть, даже больше, чем неожиданно, хотя что в том странного? Священники тоже приходят на обеды, и даже к бургомистрам. И нет ничего странного и в том, что она удивилась, ведь ей правда показалось, что в комнате никого нет. И все-таки это было не совсем обычным удивлением, потому что, когда обычно, то не кажется, что все вокруг ненадолго как будто потеряло четкость очертаний и подернулось маревом, и воздух не сгущается, и время не замедляется, чтобы легкое движение рукой, которую кладешь на платье, длилось целую вечность. И не становится немножко страшно, словно тебя застали врасплох. - Извините, ваше преподобие, - свой голос Вера услышала как будто издалека. – Добрый вечер.
Вацлав Потоцкий: Должно быть, у него все-таки получилось сохранить на лице выражение обычного вежливого любопытства – в тот момент, когда Годлевский невзначай упомянул, что среди прочих русских, до которых Вацлаву, признаться совсем не было дела, будет она. Что же, так даже лучше, решил он в тот момент. Зная, что искушение неизбежно, что оно вот-вот начнется вновь, проще подготовить себя к нему, защититься… Но как? Не читать же, в самом деле, Pater noster? Конечно, он все еще мог отказаться, сослаться на срочную необходимость отправиться по делам, но обидеть отказом добрейших пана Людвига и пани Агату… Кроме того, что ни говори, в словах бургомистра действительно содержалось рациональное зерно. А от себя все равно не убежишь. Потому, почти сумев убедить себя, что поступает подобным образом лишь от осознания своего пастырского долга, преподобный Потоцкий согласился остаться у Годлевских на обед. Хоть и ощущал все время, пока шел вместе с паном Людвигом от кабинета до салона, где уже дожидались гостей хозяйка дома и ее дочь, себя чуть ли не жертвенным бараном, которого ведут на заклание. Впрочем, непосредственно на месте, в присутствии дам, его напряжение несколько ослабло: те были, как всегда, милы и словоохотливы, задавали много вопросов, чем, конечно, отвлекали отца Вацлава от напряженного ожидания неизбежного. Но вот откуда-то с улицы послышался приближающийся шорох шин и цокот лошадиных копыт по мостовой, приехали новые гости. И хозяева, извинившись перед ксёндзом, ненадолго оставили его в одиночестве, все вместе отправившись встречать их в переднюю. Сам же Потоцкий вновь поднялся на ноги, и, замерев возле окна, в течение нескольких минут прислушивался к доносившимся до его ушей оживленным приветствиям и восклицаниям. Словно бы надеялся различить среди всего этого хора один единственный, тихий и чуть робкий – ее голос. Но когда он, и вправду, раздался совсем рядом – в тот момент, когда пани Хвощинская вошла в комнату в сопровождении подруги, преподобный совершенно растерялся и, словно чурбан, замер с улыбкой на устах, не в силах отвести взгляд от ее удивленного лица. И от сияния, которое окружало Веру, словно нимб, далеко не сразу сообразив, что это, вероятно, всего лишь игра света, рожденная отблесками заливавших гостиную солнечных лучей на золотистой ткани ее легкого платья. А сам он выглядит совершенным идиотом, оттого, что так беспардонно на нее пялится. - Здравствуйте, пани! – с трудом заставив себя сдвинуться с места и сделать несколько шагов навстречу, Потоцкий оказался рядом с девушкой и почтительно склонил голову. – Чрезвычайно рад встретить вас в добром здравии и в обстоятельствах, далеких от экстремальных, - прибавил он чуть тише и вновь едва заметно ей улыбнулся. Иоанна рядом, не сдержавшись, тоже громко хихикнула. Но тут же сделала «большие глаза», приложив к губам указательный пальчик, и выразительно кивнула в сторону двери, где, буквально через мгновение возникли остальные гости в сопровождении бургомистерской четы, ознаменовав своим появлением новый круг приветственных реплик и представлений – теперь уже с участием Потоцкого. Чуть позже к ним присоединились еще несколько человек – к счастью на сей раз приветствия вышли и вовсе короткими, все они были прихожанами отца Вацлава, потому уже виделись с ним нынче в костеле во время мессы. И, наконец, все вместе переместились в просторную столовую, где Провидению было угодно подвергнуть волю Потоцкого еще одному испытанию: Веру зачем-то посадили прямо рядом с ним! В то время как жених ее оказался строго напротив. И потому преподобный чувствовал себя грешной душой, вдруг повисшей где-то на границе между адом и раем, ощущая левым плечом исходящее от пани Хвощинской живое тепло и в то же время, улавливая на себе короткие и холодные взгляды Романовского. Сам же он старался не смотреть на этого человека вовсе: полковник не понравился ему еще в первую встречу – и кажется, это было взаимно. Зато отец Веры, генерал Хвощинский, как и обещал пан Людвиг, оказался совсем другим. Внимательно выслушав – после умелой подводки бургомистра, разумеется, рассказ Потоцкого о готовящемся к открытию приюте, он, к облегчению преподобного, страшного нелюбителя просить что-либо, сразу же проникся пониманием важности этого дела и сказал, что готов всемерно содействовать. Однако от участия в попечительском совете сразу же отказался, сославшись на загруженность служебными делами. - Дело правильное, благородное, душу развивающее, - кивнул генерал, внимательно выслушав своего собеседника. – Однако сомневаюсь, что участвовать непосредственно в заседаниях нам с полковником будет несколько невместно: все ж, это дамское занятие. Да и куда нас к детям пускать, старых вояк?! Напугаются еще до смерти… сатрапов царских! Усмехнувшись в усы, Владимир Николаевич, окинул ироническим взглядом сидящих напротив с каменными лицами седовласого графа Краснинского, про которого говорили – хоть и без доказательств, что он один из тех, кто финансами поддерживает не только богоугодные заведения, но и подпольных бунтовщиков и местного мирового судью, пана Каминского, который новую власть тоже лишь терпел – лишь за то, что она терпела его. А затем, уже совсем иначе, по-доброму, посмотрел на дочь: – А вот тебе, душа моя, пожалуй, это дело будет в самый раз. Матушка твоя, покойница, в свое время много помогала богоугодным заведениям. Не откажешься ведь ты в этом поучаствовать? Заодно и время до свадьбы скоротаешь!
Вера Хвощинская: - Добрый день. Я тоже рада вас видеть, - в свою очередь улыбнулась Вера, понимая про себя, что сказала совершенную правду, которая вообще-то не требуется при произнесении слов приветствия и которую никто не ждет. Она по-настоящему была рада, именно так, как радуются, когда неожиданно происходит очень приятная и очень нужная встреча, о которой не смела и мечтать или о которой просто не думала, а она вдруг случается. И одновременно было немного тревожно, потому что во всем этом было что-то неправильное, что необходимо было срочно прекратить. И именно на перекрестке двух этих противоположных и одновременно взаимоопределяющих чувств и потек дальнейший вечер. - Я тоже надеюсь, что здесь ничего не случится, ведь здесь нет ни одного животного, кроме болонки пани Агаты. Болонка может поднять большой шум, но настоящий переполох ей не по силам. "Неужели именно визит отца Вацлава Иоанна прочила мне в сюрпризы?" - пришла неожиданная мысль в голову мадемуазель Хвощинской. Она посмотрела на подругу, но та подсмеивалась, кажется, только над тем, что все они состоят в целом заговоре против отца Веры, а он об этом даже не догадывается. "Нет, конечно, нет", - поспешила заверить себя Вера. – "Для этого надо ведь знать…". Что именно подразумевалось под словом "знать", если бы кто-нибудь спросил ее, она ни за что не смогла бы объяснить. Более того, с возмущением бы ответила, что знать тут совершенно нечего, всего лишь легкая неловкость от воспоминания о дне, когда святой отец проявил о ней столько заботы. К счастью, спрашивать об этом было некому, и ее легкое смятение и неуместная радость от столкновения нос к носу с Потоцким было всего лишь ее личной маленькой тайной и ее личным заговором против всего мира. Между тем вечер стал особенно приятным. Ее посадили совсем рядом с отцом Вацлавом, и это тоже понравилось и как-то по-особенному ощущалось, хотя они не разговаривали друг с другом, а когда Вера поднимала глаза, то встречалась взглядом с Романовским и снова начинала чувствовать себя виноватой, хотя, опять же, решительно невозможно было выразить, в чем же заключается ее вина и что она сделала не так. Вероятно, присутствовавшие за столом люди наблюдательные, к которым принадлежала, например, пани Агата, заметили ее особенное оживление и легкий румянец, но расценили это обычным волнением, свойственным юным особам, находящимся в обществе в присутствии своего жениха. Зашел разговор о готовящемся к открытию приюте. За столом сразу заговорили как-то шумнее, оживленнее, с интересом. Вера слушала внимательно: было понятно, что к ее отцу обращаются за одобрением, и ей понравилась, что Владимир Николаевич согласился, и даже с энтузиазмом. Иоанна послала ей многозначительный взгляд, как бы говоря, что это тот самый сюрприз, на который она намекала. Предложение об участии Хвощинского в попечительском совете его дочери показались забавными. Она представила себе отца, человека военного и поэтому в некотором роде прямолинейного, в окружении дам, и подумала, что из этого могла бы выйти презабавная пьеса, хотя Владимир Николаевич бы ее точно не оценил. Не было ничего странного в том, что он отказался, а вот дальнейшее его предложение оказалось для Веры полнейшей неожиданностью. Теперь все взгляды были обращены прямо к ней, между тем как их виновница с сомнительным успехом пыталась решить, что же ей ответить. Впрочем, не могла же она ответить "нет"! Не зря обратились к ее отцу за поддержкой, видимо, этому начинанию в Белостоке отчего-то очень нужно одобрение генерала Хвощинского и его участие, в его же обращение к ней есть просьба о помощи, а значит, она же и во взглядах остальных, и было бы совсем некрасиво отказываться, как будто она маленькая и испугалась… Хотя в чем-то именно так и было, и именно это и помешало ей ответить "да" сразу, все-таки ей предлагалось что-то совершенно новое и неизведанное. - Надеюсь, мне передалось хотя бы что-нибудь от талантов матушки, - улыбнулась Вера отцу. - Иначе устроители просто обязаны будут возмутиться. Она надеялась, что отец услышит ее завуалированную неуверенность и вопрос, не окажется ли такой поворот для заинтересованных лиц неприятным сюрпризом. Краем глаза Вера старалась увидеть отца Вацлава и понять, как он отнесся к этому предложению и что думает о нем. Как Вера поняла, все это начинание было его детищем, и священник мог не испытывать восторга от того, что в попечительском совете оказывается вдруг молодая Хвощинская, весьма отдаленно знающая о том, что же это такое.
Владимир Романовский: Этот прием был во многом интересен Владимиру. Здесь он мог воочию наблюдать многих из столпов того «избранного» общества свободолюбцев, о которых ему и генералу было уже давно известно, и за которыми им предстояло вести негласный надзор. И если этот обед был назван «скромным домашним», а приглашенные были особенно близки хозяевам, то это также являлось определенным знаком их собственных воззрений. После событий почти двухлетней давности, в Российской империи уделяли особое внимание людям, которые имели вес в польском обществе, и потому могли оказывать влияние на остальной народ – прямо или косвенно. Для того чтобы изменить в лучшую сторону мнение о новой власти, всем представителям метрополии на местах было едва ли не напрямую приказано от имени графа Паскевича принимать участие в любых благотворительных и прочих богоугодных делах. Будь то помощь больным и обездоленным, строительство новых школ, приютов, или что-либо еще в подобном духе. А если по какой-то причине невозможно личное участие – помогать деньгами. Владимиру Алексеевичу не нравилось это показное великодушие, хотя он отнюдь не возражал против помощи нуждающимся. Он также не мог пробудить в себе личного сочувствия к этим людям. Прекрасно зная, что даже в ответ на все совершаемое русскими добро, поляки все равно будут злобно шипеть за их спинами и плести бесконечные заговоры, утверждая при этом, что «оккупантам» не под силу купить их расположения даже за все золото мира. Так что участия во всех этих многочисленных благодеяниях он по возможности пытался избегать, без особого энтузиазма выслушав и про нынешнее начинание преподобного Потоцкого. Благо генерал Хвощинский сумел достаточно точно, и в тоже время со всей присущей ему дипломатичностью, выразить вслух его мысли и не пришлось отвечать ничего самому. Только вот его мысль о том, чтобы сделать дочь одной из участниц попечительского совета будущего приюта Романовскому почему-то совсем не нравилась. Наблюдая за нею в течение всего обеда, исподволь – чтобы не смущать чрезмерным вниманием, которое с некоторых пор ее определенно тяготило, он пытался понять, с чем это может быть связано. Вера же, тем временем, уделяла внимание в основном своему соседу-священнику. И то, как внимательно она его слушала, как согласно кивала в ответ на каждое сказанное слово, все сильнее раздражало полковника. Откуда столько участия к человеку, которого она видит, почитай, второй раз в жизни?! Ну да, он спас ее от неминуемой беды, помог и после, но право, это уж слишком даже в этих обстоятельствах… - Владимир Алексеевич, поддержите же и вы нашу Верочку! Ей по плечу любое начинание, но нужно одобрение, - тихий шепот генерала Хвощинского отвлек Владимира от неприятных размышлений. Бросив короткий взгляд на своего соседа, затем на пана Потоцкого, уже после них он обратился к Вере: - Я уверен, что вы справитесь с этим лучше многих других, Вера Владимировна. К тому же, как я понимаю, у вас будет достаточно мудрых советчиков и наставников, чтобы помочь сориентироваться в первое время, пока не придет опыт. А если даже их советов окажется мало и буде возникнет такая потребность, то мы с вашим батюшкой всегда готовы посодействовать всем, чем можем. Рассуждая подобным образом, Романовский, признаться, держал в голове и еще одну мысль – может быть, и не слишком благородную, зато полезную – для дела. Верино присутствие в кругу этих «благотворителей» могло оказаться весьма плодотворным в том смысле, что завоевав их доверие, она, возможно, также сможет оказаться в курсе некоторых скрытых от стороннего глаза мотивов и чаяний… - Ты ведь сама душой как ангел, и столько тепла принесешь тем, кто в нем нуждается! – тихо прибавил Владимир и улыбнулся своей невесте со всей теплотой и нежностью, которые к ней испытывал.
Вацлав Потоцкий: Если даже отец Вацлав и рассчитывал найти нынче поддержку своему начинанию, то все равно не ожидал, что она окажется настолько бурной и всесторонней. Это не могло не радовать, но одновременно с радостью преподобного не оставляло ощущение, что он только что сам благополучно загнал себя в ловушку, выбраться из которой будет уже практически невозможно. Вера приняла предложение войти в совет попечителей будущего приюта. И это означало, что видеться им теперь придется значительно чаще. Вопреки разуму, вопреки здравому смыслу, который буквально в голос убеждал Потоцкого, что нужно непременно и прямо теперь найти способ избежать этого. Да только как? Чувствуя все большую растерянность, он на некоторое время даже упустил нить общего разговора, «вынырнув» из раздумий лишь в тот момент, когда пани Иоанна внесла еще одно предложение, вызвавшее всеобщее горячее одобрение. Речь шла о бале, который ее родители намеревались устроить в честь грядущих именин девушки. И теперь юная пани Годлевская предлагала совместить это приятное для нее событие с полезным – сделав праздник благотворительным. - Можно, например, устроить продажу каких-нибудь образцов дамского рукоделия. Или даже аукцион! – оживленно предлагала, меж тем, Иоанна, обращаясь к внимательно слушающей ее пани Агате. – Мама, у нас ведь еще полно времени, почти три недели! И я, и вы, и другие дамы из попечительского совета за это время могли бы успеть подготовить для него будущие «лоты»! А вырученные средства пойдут детям, они ведь не будут лишними, да, отец Вацлав? - Нет, разумеется, не будут, - с улыбкой кивнул в ответ Потоцкий, который на самом деле с трудом представлял себе, кому и зачем могут понадобиться вышивки рукодельниц из местного общества, однако было бы крайне невежливо останавливать эту милую барышню в ее благородном порыве. – Уверен, что это прекрасная идея, пани Иоанна. И ее вполне можно будет осуществить. Разумеется, если не станут возражать ваши родители, - прибавил он, почтительно кивая в сторону пана Годлевского. Но тот немедленно ответил, что не имеет ничего против. На том и порешили, перейдя к обсуждению теперь уже деталей будущего благотворительного бала. Но в нем Потоцкий уже почти не участвовал, ибо совершенно ничего не понимал ни в устроении балов, ни в том, как они должны проходить. После обеда все общество вновь переместилось из столовой в гостиную, разделившись на небольшие кружки «по интересам». Мужчины, собравшись в одном углу комнаты, обсуждали последние политические новости, стараясь избегать острых углов и щекотливых тем, разумеется – и это уже превращало заурядную, в общем-то, беседу в род увлекательной игры, где важно было пройти по тонкой грани и ни разу не оступиться. Дамы постарше вели неторопливый разговор о местных событиях. Барышни некоторое время развлекали всех, поочередно сменяя друг друга у фортепиано… Прихожане довольно часто приглашали преподобного Потоцкого в свои дома не только по поводу его прямых пастырских обязанностей, но и просто в гости, почитая это для себя за честь. Понимая, что должен быть с ними не только в костёле, отец Вацлав довольно часто принимал такие приглашения. Но всякий раз при этом чувствовал себя немного чужим, несмотря на то, что хозяева изо всех сил старались ему угодить. Вот и теперь, перемещаясь от одного сформировавшегося маленького сообщества к другому, никак не мог отделаться от этого ощущения. Политика его не интересовала, разговоры матрон – тем более, да к тому же, было неловко смущать их, наверняка желающих обсудить не только отвлеченные темы, вроде погоды, но и последние сплетни, однако стесняющихся заводить подобные разговоры при священнике. Потому, внимательно и до конца выслушав подробный рассказ графини Краснинской о том, как ей нынче ночью привиделось, будто она была рыбой в море, а море это было какое-то странное, с водою оранжевого цвета, пахнущей духами, и ответив после некоторого размышления, что не в силах истолковать этого сна с точки зрения христианства, преподобный предпочел под вежливым предлогом ретироваться, беспокоясь за сохранность рассудка. Причем, уже даже и не только у почтенной панны Иоланты, которая всегда казалась ему особой несколько странной, склонной к повышенной экзальтации и мистицизму, но своего собственного. Оказавшись на минуту в одиночестве посреди комнаты, он – впервые после того, как встали из-за стола, позволил себе взглянуть в сторону пани Хвощинской, намеренно избегая этого все остальное время. На удивление, она тоже оказалась не занята никакою беседой и сидела на маленьком диванчике у окна совсем одна, что удивило Потоцкого. Кажется, за весь этот день он не заметил и минуты, когда рядом с нею не находился бы кто-нибудь еще: подруга, жених, отец… Но вот, кажется, и ему повезло, потому что появилась, наконец, возможность задать ей вопрос, который мучил его еще со времени застолья и обсудить который в чьем-либо еще присутствии было бы нельзя. Стараясь двигаться не слишком стремительно, но в то же время достаточно быстро, чтобы его никто не успел опередить, преподобный подошел к Вере и попросил разрешения присесть рядом, она позволила. Секунду они молчали, не глядя друг на друга, а потом отец Вацлав, понимая, что вести себя так и дальше будет совсем уж странно, повернулся к ней и проговорил: - Пани Хвощинская, я счастлив, что вы согласились принять участие в работе попечительского совета, - это была правда, он ничуть не кривил душой, - однако я вдруг понял, что вы так и не сказали, хотите ли вы этого на самом деле? Не хотел бы думать, будто вас к этому вынудили обстоятельства, или давление общественного мнения. И еще… поймите меня правильно, но я чувствую вашу неловкость в своем присутствии, - Потоцкий глубоко вздохнул, приготавливаясь произнести самое трудное. – Потому… не будет ли вам это неприятно – из-за встреч, которых ни вы, ни я не сможем избежать?
Вера Хвощинская: Конечно, она согласилась. По виду Владимира Андреевича было видно, что обращенная к ней просьба является настоящим его пожеланием и он в ней совершенно серьезен, что, впрочем, было неудивительно: генерал Хвощинский не любил иносказаний и разговоров, в которых основной смысл лежал на втором дне. Владимир Алексеевич же тоже, что Веру почти удивило, не высказал никакого неудовольствия, и это было удивлением приятным. Она ведь уже почти решила, что своей заботой он не только оберегает, но уже и пытается оградить ее от всего и всех, а тут получалось что-то совершенно обратное. Вера благодарно улыбнулась жениху. Иоанна делала ей какие-то знаки, насколько Вера могла судить, ободряющие, и ее матушка тоже довольно улыбалась. Никто не казался неприятно удивленным, то есть все как будто ждали только ее согласия, и поэтому тянуть с ним было уже, пожалуй, нарочитым кокетством, которого Вера особенно не любила. Как только она кивнула, все, как будто только и ждали этого сигнала, кинулись обсуждать самое приятное, что было связано с благотворительной деятельностью, то есть бал и подготовку к нему. Говорили о том, кто лучше вышивает гладью, кто -крестиком, а кому более всего удаются мережки. Потом о количестве приглашенных, о чем почти единогласно было решено, что должно быть всех "как можно больше, то есть все", потом о том, какую часть займут танцы. Вера оказалась в самом центре обсуждения, что было для нее в некотором роде новостью. Нет, она никогда не была из тех людей, которые стремятся к уединению всегда, и особенно в шумной толпе, и не думала, что "быть в центре" - это что-то утомительное, ненужное или даже неблаговидное. Но центром она была или в отцовском доме (а что может быть более естественным?) или среди самых близких знакомых, здесь же получалось, что ее одобрения и согласия ждут решительно все. Сначала это смущало, и Вера даже подумала, не без иронии, что, наверное, чувствует что-то подобное тому, что должен был испытывать Хлестаков в самом начале своего приключения, еще до того, как поймал кураж и с совершенно искренним восторгом стал упиваться нечаянным своим положением. И что, возможно, ей тоже удастся совершить нечто подобное, только не в смысле обмана, конечно, а наоборот даже - почувствовать себя совсем как рыба в воде, на пользу себе и окружающим. Это радовало и вдохновляло. В самом деле, чем ей еще заниматься в Белостоке, если не хочется проводить время в совершенной праздности? Появлялась возможность занять себя, причем не отвлеченными и придуманными делами, в важности которых иногда сложно убедить даже других, не то что себя, но чем-нибудь "настоящим". К тому же ее участие обязательно смягчит трения между русскими и поляками, что очень важно и полезно. Она сможет больше общаться с теми, кого раньше только видела на обедах у Годлевских. "И с отцом Вацлавом тоже", - подумала она, и в этой простой мысли оказалось как-то подозрительно много воодушевления. За всеми разговорами Вера не сразу заметила, что отец Вацлав, который и был настоящим "виновником" затевающегося предприятия, при этом позаботился о самой важной его составляющей, а вовсе не о бале и прочих, гораздо менее значимых, вещах, отошел от разговора и, хотя и не покинул собрания, все-таки скорее находится вне его. Некоторое время Вера, не отдавая себе в том отчета, смотрела за его передвижениями и гадала, что же он на самом деле думает. Именно его мнение и было для нее самым важным, поэтому она, сославшись на внезапную усталость, отделилась от оживленно беседующих дам и присела на диван у окна. Она думала подойти к нему, но, к ее радости, отец Вацлав, как будто услышав ее мысли, сам подошел и, чуть помедлив, заговорил с нею. - Да, я действительно хочу принять участие в вашей работе, - поспешила заверить священника Вера. - Признаться, когда я ехала сюда, то не ожидала ничего подобного, поэтому растерялась. Пожалуйста, не принимайте мою недолгую растерянность за нежелание и неумение отказываться. Я бы сумела, поверьте. Она ненадолго замолчала. Вопрос, заданный священником, несколько смутил и удивил ее. Несмотря на давнюю помолвку, в некотором смысле она оставалась совершенно неискушенной. Что она могла знать о нечаянно вспыхнувшей симпатии, что в кратчайшее время перерастает во что-нибудь гораздо большее, чего нельзя не заметить и с чем сложно не считаться? Только то, что можно было прочитать в книгах, которые, конечно, были скупы на детали. Может быть, она и почувствовала в вопросе намек, но такой неявный и смутный, что не могла объяснить его себе. Для нее все - и чувство внезапной радости при встрече, и желание оказаться рядом, и радость от того, что он обращается к ней, не таили в себе никакого подвоха. Пока всем этим можно было просто наслаждаться, пребывая в неведении, которое не может оказаться слишком долгим. Может быть, Вера поняла бы больше, если бы спросила себя, почему ей неловко перед Романовским, и смогла бы честно ответить себе на этот вопрос, но этого не случилось. - Неприятно? - брови Веры Хвощинской дрогнули в легком удивлении. - Из-за того, что нас объединяет одна маленькая тайна? Это было бы возможно, если бы я не была уверена в том, что вы ее сохраните. А я в вас уверена. Только обещайте мне, что не будете скрывать свое несогласие или недовольство только для того, чтобы не сделать мне неприятно. Я готова услышать все, даже о женской вышивке. Если вы пообещаете, то меня совсем не будут пугать наши встречи.
Вацлав Потоцкий: - Ну, разумеется, смогли бы! – поспешно, должно быть, даже слишком поспешно кивнул преподобный в ответ на слова девушки, переводя взгляд от ее безмятежного лица на собственные, сложенные на коленях руки. Понимая рассудком, что должен, наверное, испытывать облегчение – из-за того, что тревожившие душу опасения так и остались его собственными домыслами, от слов Веры в сердце своем Потоцкий отчего-то ощутил вместо него совершенно неизъяснимое разочарование. Казалось бы, следует радоваться, что искусительное наваждение, ниспосланное ему самому, не затронуло чистой души этой девочки, слишком невинной даже для того, чтобы прочесть содержавшийся в его словах пусть и не прямой, но все равно достаточно отчетливый намек на испытываемое им смятение. Что она так и не поняла его слабости – и своей из-за этого над ним власти, а стало быть, никогда не будет ею пользоваться в своих интересах. И потому он по-прежнему совершенно свободен в поступках и, главное, в намерениях. Однако робкие ростки привязанности к кому-то, с кем не связан узами крови, впервые пробившиеся в сердце сквозь казавшийся прежде непроницаемым панцирь, видимо, уже успели нанести ему ощутимый урон. И теперь вновь потребуется какое-то время, чтобы все исправить, зажив после этого привычной и удобной – спокойной жизнью, в которой принадлежишь лишь самому себе и Христу. - Помилуйте, пани Вера! – воскликнул Потоцкий, вновь вскидывая на нее удивленные глаза. – Я готов пообещать лишь то, что способен исполнить! Просить большего от меня просто негуманно с вашей стороны, - радуясь возможности так легко и просто свернуть со скользкой тропинки, на которую, впрочем, следовало признать честно, блестяще загнал себя сам, отец Вацлав даже рассмеялся. – Поверьте, я слишком мало понимаю в вышивке, да и в прочих видах рукоделия, чтобы выступать в этом вопросе мало-мальски серьезным критиком и экспертом… - Ох, Вера, да разве есть на свете такой мужчина, который бы в этом по-настоящему умел разбираться! – Иоанна, казалось бы, только что демонстрировавшая, самостоятельно аккомпанируя себе на фортепиано, гостям певческий талант, и в самом деле, немалый, неслышно подошла сзади к диванчику, на котором сидели Потоцкий и мадемуазель Хвощинская, намереваясь, как всегда, без особых церемоний, вмешаться в чужой разговор, услышав лишь его маленький обрывок. Отцу Вацлаву такая вольность манер всегда представлялась родом недостаточного воспитания, хотя он никогда бы не стал этого никоим образом показывать. Если это не тревожит родителей барышни, то отчего же должно беспокоить его? Тем более что на этот раз все было даже очень кстати. Понимая, что не может оставаться рядом с Верой – пусть даже и на глазах у всех, слишком долго, чтобы не вызвать ненужных разговоров, преподобный намеревался воспользоваться появлением ее подруги как поводом закончить разговор. Кроме того, теперь, пока, по крайней мере, одна из хозяек занята беседой, у него появилась неплохая возможность, сославшись на некие неотложные дела, покинуть сие благородное собрание, не привлекая к себе избыточного внимания. Считая, что вполне исполнил свой пастырский долг, равно как и светскую повинность, преподобный был уверен, что вполне заслужил для себя на сегодня это право. Потому, еще раз шутливо уверив пани Годлевскую, что вовсе и не претендовал на такую ответственную миссию, извинился перед обеими барышнями и, оставляя их вдвоем, и выразив пани Вере надежду на скорую новую встречу – но уже не праздную, а по настоящему делу, направился к старшей пани Годлевской, намереваясь «отпроситься», наконец, восвояси.
Вера Хвощинская: Появление Иоанны вызвало в Вере досаду, и такую сильную, что можно было ей только удивиться. Их диалог с отцом Вацлавом оказался прерван, и это было странно неправильно и очень несвоевременно, к тому же за этим последовало его бегство, за что Вера уже готова была на Иоанну даже разозлиться. - Кое-что в вышивке мужчины все-таки понимают. Например, они точно знают, когда она совершенно неуместна и даже нелепа. Вера поняла, что не сдержалась, что получилось очень наставительно и даже, возможно, зло. Конечно, не по-настоящему, а только так, как и может быть на виду у всех, да еще во время званого обеда, и все-таки совсем излишне. Она представила себе, как выглядела со стороны, произнося эту фразу чуть ли не в форме гневной филиппики, и ей стало смешно. - Но, может, поэтому тем более нельзя их о вышивках спрашивать, - закончила Вера совсем миролюбиво и как будто заговорщицки, чуть наклонившись к подруге. Вскоре она забыла о Потоцком, разговоре и его неожиданном бегстве, к тому же он ушел совсем. При возвращении домой Хвощинский казался более оживленным даже, чем сама Вера, чувствовавшая себя героиней прошедшего вечера. - Да, вот так и понимаешь, какой взрослой стала дочь, - шутил он, подмигивая Романовскому. - Вы думаете, это происходит, когда кто-нибудь просит ее руки? А вот и нет... Это все только подступы, зато как окажется, что она вся окружена дамами и решает, когда же быть балу, вот только тут понимаешь, насколько все происходит по-настоящему, - Владимир Андреевич сиял и явно был очень доволен происходящим. - Что же будет, если я решу, когда быть второму или третьему балу? - с улыбкой спросила его дочь. - О, откуда же мне знать? - развел руками генерал. - Вот когда случится, тогда и посмотрим. А дальше все как будто шло своим чередом. Во всяком случае, так сначала казалось Вере. Она встретилась с отцом Вацлавом три раза, они разговаривали, и это были очень приятные беседы, но ничто не омрачало ее покоя. Ей было приятно, пожалуй, она ждала встреч, но разве было в этом что-нибудь настораживающее? Вот и она, возможно, по неопытности оставалась безмятежной. Если бы Вера была старше, если бы ее опыт не был бы так мал, то она бы давно насторожилась и, вовремя спохватившись, свернула бы с того опасного пути, в конце которого может нас поджидать счастье или несчастье, из которых иногда выбирать не приходится. Но, оставаясь в неведении, она не только ничего не сделала, чтобы предотвратить, но скорее наоборот. Понимание, как водится, пришло вдруг. Вера возвращалась от Годлевских. Близился вечер, только что отшумела гроза. Было влажно, пахло листвой, жасмином и прелой травой. Воздух был таким свежим, что Вера попросила ехать в объезд, и так получилось, что оказалась рядом с собором. Неожиданно для самой себя она попросила остановить, сошла с пролетки и подошла к ограде, за которой, все в крупных каплях дождя, наливались бутоны роз. Она залюбовалась и не сразу почувствовала чей-то взгляд. И лишь с трудом отведя глаза от раскинувшейся перед ней красоты, поняла, что в десятке шагов от нее стоит отец Вацлав. Радость и мгновенно охватившая ее догадка, как луч солнца вдруг осветивший все, что оставалось в тени, - и удовольствие от встреч, и ожидание их, и желание поймать взгляд, и смутная тоска, давящая, но от которой не хочется избавиться. Смятение и неверие самой себе были так велики, что Вера, чуть заметно кивнув вместо приветствия, сделала шаг назад, потом еще и, отвернувшись, почти бегом бросилась к ожидавшему ее экипажу. И кто бы не увидел в ее поспешном отступлении бегства? Потом они виделись еще один раз. Отец Вацлав приезжал, и встретила его Вера уже совсем по-другому. Не было уже в ее приветствии, разговоре и улыбке никакой непринужденности и покоя. Она боялась сказать что-нибудь не то, сделать неправильный жест или засмеяться невпопад, чувствовала себя почти преступницей, но ничего не могла с собой поделать. Когда ей казалось, что Потоцкий на нее не смотрит, она позволяла себе взглянуть на него с немым вопросом. Она хотела понять, что наваждение закончилось так же внезапно, как и пришло, но надежда была напрасной. Собираясь на благотворительный бал, который был результатом и ее трудов и приготовлений, Вера больше, гораздо больше, чем о том, как все пройдет, волновалась перед встречей с отцом Вацлавом. Владимир Андреевич, заметив смертельную почти бледность спустившейся к нему дочери, разволновался, спросил о здоровье и даже пытался настоять на том, чтобы остаться дома, потому что и без нее все справятся, но Вера только упрямо поджала губы и замотала головой. - Я не могу оставить пани Годлевскую одну, - твердо сказала Вера. "И еще я очень хочу его увидеть. Это ведь не преступление", - добавила она про себя.
Вацлав Потоцкий: Пытаясь убедить себя, что благотворительный бал у Годлевских – это просто еще одно из тех мероприятий, которые он должен посещать во имя благой цели, на достижение которой положил столько времени и собственных сил, преподобный находил десятки разумных и вполне рациональных доводов. В конце концов, именно он – главный вдохновитель и в каком-то смысле главное заинтересованное лицо, поэтому будет просто странно, если его не окажется среди гостей. Против того, чтобы ехать, была лишь одна причина –Вера Хвощинская, чье присутствие у Годлевских казалось Потоцкому почти столь же неизбежным, как и в грядущем, пусть и весьма отдаленном, Страшный суд. На физическое здоровье отец Вацлав пока не жаловался. Но терзания духа ему, конечно же, были ведомы и по сию пору, хоть и не в таких масштабах. Никогда прежде не знавший подобного рода страстей, дух оказался просто не готов к испытанию, выпавшему на его долю. Потоцкий чувствовал, что он болен, что сходит с ума – и поговорить об этом было совершенно не с кем. Кузен Витек Совинский,обладавший почти мистической способностью чувствовать тревоги и волнения, бередившие душу преподобного, в последнее время сделался в его доме редким гостем. А если даже приезжал, то совсем ненадолго, поэтому привычных разговоров – долгих, обстоятельных и откровенных, между ними не получалось. А кому и где еще отец Вацлав мог бы столь смело открыть свою душу? Разве что отправиться на исповедь – в самом прямом, церковном смысле этого слова? Такая мысль, разумеется, тоже приходила ему в голову. И однажды Потоцкий даже взялся за перо, чтобы написать в Вильно с просьбой о встрече к одному из своих прежних семинарских преподавателей, которого почитал для себя моральным авторитетом и духовным наставником по сей день, но… так и не смог этого сделать. Почему? Ответить на этот вопрос было бы еще сложнее, чем признать, что чувство к пани Хвощинской, поселившееся в его сердце, и есть то самое, запретное для него – да и для нее, пожалуй, тоже. Ведь даже если на миг предположить немыслимое… Но и у Веры же тоже есть человек, которому она дала слово, обещала себя. Точно так же, как сам он однажды пообещал себя Богу, еще не зная, какой ценой предстоит исполнить эту клятву. Сколько раз за все это время они виделись с ней? Дважды, может быть, трижды? И каждая последующая из этих коротких и, в общем-то, совершенно невинных встреч, обжигала, заставляя отца Вацлава прилагать все больше усилий, чтобы не выдать ненароком своей преступной слабости. Каждый раз после очередного расставания он уверял себя, что теперь – все, уже точно все. Что нет, и не может быть никакого продолжения у этой истории. Что нужно просто еще немного вытерпеть, дождаться, когда, наконец, откроется приют – тогда они с Верой уже не будут видеться так регулярно, и все постепенно само собой сойдет в небытие. Забудется, как страшный и нелепый сон. Но приближался день новой встречи – и сердце вновь сжималось в сладком предвкушении. Знала ли она? Понимала ли? Решив для себя однажды, что нет, первое время Потоцкий был спокоен, что страдания, подобные его собственным, не омрачают хотя бы Вериной жизни. И даже находил для себя в этом некоторое утешение: пусть так, пусть мучается только он, а она по-прежнему будет безмятежна! Но в тот день, когда девушка сама пришла к его дому, он понял, что отрава проникла и в ее сердце тоже. И это было потрясением – даже большим, чем вдруг увидеть ее перед собой, словно материализовавшуюся из потаенных грёз. В тот день они даже не поговорили: едва опомнившись, Потоцкий успел лишь сделать шаг навстречу, когда Вера, заметив его, словно испуганная лань, пустилась прочь. Потом они встретились еще раз, и сомнений не осталось вовсе. Чистая, неискушенная душа, Вера не умела таить своих чувств. И оттого, стараясь за двоих, пытаясь защитить ее, сам Потоцкий держался в тот раз суше и сдержаннее прежнего. Чем, кажется, лишь сильнее обижал ее, не раз и не два успев прочесть в печальном взгляде девушки недоумение и глухую тоску, разрывающую его собственное сердце на части. Так более не могло продолжаться! До бала, на котором им предстояло увидеться вновь, в тот момент оставалось совсем немного, два дня. И этот малый промежуток времени показался преподобному бесконечным. Ибо после двух бессонных ночей, полных молитв и раздумий, он решился. Решился откровенно объясниться, чтобы разрубить, наконец, этот гордиев узел, развязать который иным способом уже не представлялось возможным.
Вера Хвощинская: Между тем Вера, совершенно не зная о намерениях отца Вацлава, тем не менее предчувствовала, что на сегодняшнем балу должно совершиться что-нибудь очень важное, даже чрезвычайно, и обязательно касающееся ее и мужчины, к которому она так неосторожно позволила себе приблизиться. Впрочем, можно, наверное, предположить, что предчувствие это посетило бы ее в любом случае, даже если бы Потоцкий вовсе не думал ни о каких объяснениях. В экипаже Вера хранила полное молчание, что было совсем на нее, обычно перед балом оживленную и разговорчивую, не похоже. Владимир Андреевич искоса поглядывал на нее и как-то особенным образом неодобрительно кряхтел, и тогда Вера понимала, что ведет себя неправильно, даже так - подозрительно, но ничего не могла с собой поделать. Никогда она еще не чувствовала себя такой бессильной в поиске слов. - Я немного волнуюсь, как все пройдет, - наконец, решила сказать она. Отец кивнул ей и, молча наклонившись, ободряюще потрепал по руке, но самой Вере показалось, что редко когда ее слова звучали менее достоверно и более искусственно. Войдя к Годлевским, она сразу попала в руки Иоанны, которая увела ее проверять последние приготовления, и особенно - показать какие-то особенные бумажные цветы, украсившие тяжелые портьеры гостиной, превращенной на этот вечер в бальную залу. Вера несколько рассеянно слушала подругу, не в силах отделаться от легкого разочарования, что его нет, совершенно нелогичного, потому что она же специально приехала раньше, а зачем это делать отцу Вацлаву? Не для того же, чтобы проверять бумажные цветы. Вера похвалила, как можно сердечнее, розы, хотя, в глубине души, гораздо больше ей все-таки нравились живые. Она вспомнила бутоны роз - тугие, усыпанные слезными каплями после дождя, обещающие в скором будущем буйное цветение, те самые, которые видела несколько дней назад около собора, и ей стало особенно тревожно. - Ты какая-то странная... тебе что-то не нравится? - немного разочарованно протянула Иоанна. - Нет, что ты, - Вера почувствовала, что ей становится чуточку стыдно перед подругой. - Все чудесно, правда. Мы именно так все и хотели. Она оглядела комнату, такую непривычно пустую. Вся мебель была или вынесена в соседнее помещение, в котором должны были разместиться и уже пробовали инструменты музыканты, или придвинута к стенам. Комната была угловой, но расположена таким образом, что именно вечером оказывалась ярко освящена уже собирающимся клониться к западу солнцем. И теперь его лучи мягко скользили по зеленым стенам и шелковой розовой обивке мебели, по орехового цвета гнутым ножкам и столешницам с волнистыми краями, отчего сама комната тоже казалась розовым садом, увиденным сквозь призрачное, колеблющееся марево, а может, даже вытканном на юбке нежной красавицы из прошлого столетия. Скоро стали собираться гости, и сначала в прихожей, а потом и в гостиной воздух наполнился шумом, шорохом и разговорами: то более громкими, то тихими, со значением, среди тех, кто знал какие-то секреты затевающегося вечера. Кажется, все волнения чуть отступили, но каждый раз, когда кто-нибудь подходил к распахнутым дверям, Вера оборачивалась и, видя, что это не он, а кто-то совсем другой, снова отводила взгляд с явным разочарованием. Наконец, ее ожидание оказалось вознаграждено. Увидев входящего отца Вацлава, Вера вздрогнула. Она знала, что ей очень, просто жизненно необходимо подойти к нему, но не могла двинуться с места, и осталась ждать, гадая: подойдет или нет. Он подошел и поздоровался, и Вера сказала ему в ответ какие-то простые слова приветствия. Собственный голос, как и другие, доносился до нее как сквозь плотную завесу. - Пани Годлевская и Иоанна так прекрасно все здесь устроили, - она почти с осуждением думала о подруге, присутствие которой ей мешало. Вера говорила ровно и безучастно, но глаза ее, о чем она не подозревала и чего не хотела, не отрываясь, смотрели на отца Вацлава с немым вопросом, который было бы очень сложно передать словами, но который не был от этого менее важным и менее требовательным.
Вацлав Потоцкий: Появление Потоцкого в доме губернатора буквально с порога было встречено поздравлениями и даже аплодисментами, немало смутившими святого отца. В отличие окружающих, горячо его в этом убеждавших, сам преподобный отнюдь не считал собственную роль в успешном осуществлении идеи с приютами ключевой, поэтому тотчас же принялся терпеливо убеждать отдельных особо экзальтированных особ из числа собственных прихожанок, которые одновременно нынче являлись и гостьями Годлевских, в том, что не сделал ничего особенного. Да и то, что сделал, смог исключительно благодаря помощи других людей, которые принимали не менее активное участие. - И все еще продолжают принимать! Например, достопочтенные пан и пани Годлевские, в чьем доме мы сегодня собрались, которые устроили этот великолепный прием! Сделав широкий жест в сторону хозяев, отец Вацлав, выждав пару секунд, чтобы внимание и восхищение полностью переключилось с его скромной персоны на губернаторскую чету, и под общий шумок едва не бегом устремился вверх по лестнице на второй этаж. Там у Годлевских располагалась главная гостиная, откуда до его слуха уже доносились приглушенные звуки музыки и веселый гомон молодежи. Следуя далее через несколько смежных комнат, проходя створчатые двери, услужливо открываемые лакеями в парадных ливреях, Потоцкий чувствовал, как по мере приближения к месту общего сбора гостей сердце в груди начинает стучать все быстрее и громче. Если бы дело происходило на лестнице, все можно было бы списать на слишком длинный пролет и крутые ступени, но именно теперь оправдать себя отцу Вацлаву было нечем. Чтобы перевести дух, он намеренно ненадолго задержался перед последней дверью, сделав вид, что необычайно заинтересовался пальмой в огромной кадке, видно, привезенной из какой-то оранжереи для украшения интерьера. Однако любоваться комнатными растениями на балу слишком долго было бы странно даже для священника. Потому, набрав побольше воздуха, как перед прыжком в ледяную прорубь, преподобный, наконец, вошел – навстречу судьбе. Двигаться сквозь довольно плотную толпу в гостиной было затруднительно, и вскоре отец Вацлав снова остановился, желая осмотреться по сторонам. Еще на подъездах к дому он пообещал себе, что не станет намеренно искать ее внимания – а там уж, как Бог рассудит. Но, оказавшись на расстоянии нескольких шагов, тотчас же клятву и нарушил. Буквально в первый миг взгляд, точно магнитом, притянуло именно в тот угол залы, где, о чем-то между собой перешептываясь, стояли Вера и Иоанна. Вспомнив про свой зарок, Потоцкий хотел было отвернуться, но в тот же момент пани Хвощинская обернулась к нему сама – и, словно подчиняясь какому-то безмолвному приказу, он двинулся к ней. Точно сноходец на серебристый свет луны. Пожалуй, лучше и не скажешь, если вспомнить, сколько раз, лежа без сна ночами, в мыслях своих преподобный сравнивал эту девушку с луной – с ее тихим, спокойным светом и неумолимой притягательностью для всякого, кому ведомы лирические переживания. Первые минуты разговора – обычные слова приветствия, комплименты по поводу оформления гостиной – дались ему на удивление легко – главное было только не встречаться с нею взглядом. Хотя это было не так-то просто.... Впрочем, отец Вацлав и прежде не был бирюком, не считая суровость и излишнюю телесную аскезу обязательно для духовного лица при условии соблюдении чистоты духа. Потому под настроение охотно посещал не только обычные вечера в домах прихожан, но и балы. Мало того, иногда даже позволял себе танцевать на них, не видя в том ничего зазорного. … - Правда ведь это было бы здорово, отец Вацлав? – вопрос Иоанны застал Потоцкого врасплох: перед этим ему вновь случилось утонуть в глазах пани Веры, потому, как всегда бывает в подобных случаях, дальше последовал период некоторого оглушения. Не совсем понимая, о чем речь, и с чем, собственно, он соглашается, Потоцкий машинально кивнул. И уже потом понял, что, кажется, только что… пригласил пани Веру на вальс. Пусть и устами ее бойкой подруги. «Чрезмерно бойкой, прости ее Господи!» – подумал он, ощущая помимо раздражения – не из-за того, что пригласил, конечно, а из-за того, как это произошло, немыслимое смущение. И еще – безумную радость, которую стоило, впрочем, сию же секунду упрятать как можно глубже за внешней непроницаемостью. – Ура! Я знала, что вы не откажетесь! Потому что всегда говорила, что у нас самый замечательный святой отец на свете! - Постой, Иоанна! Так нельзя. Боюсь, ты неправильно меня поняла. Я решительно отказываюсь… – на этом месте преподобный на мгновение замолчал, но и этого хватило, чтобы и без того большие и круглые глаза пани Годлевской стали еще круглее и больше, - решительно отказываюсь от подобных эпитетов в свой адрес! – продолжил он, улыбаясь лишь взглядом и краешком губ. А после перевел взгляд на Веру, которая, кажется, тоже была немало ошарашена тем, что устроила для нее подруга. – Остальное зависит лишь от пани Хвощинской. Я действительно буду счастлив, если вы окажете мне честь, сударыня. Но если это против воли… Умолкнув, он опустил глаза, и стал смиренно дожидаться ее ответа.
Вера Хвощинская: - Против моей воли? - якобы с удивлением переспросила Вера. - Нет, я решительно, - она вдруг почувствовала, что внутри все сжалось, как будто все естество ее собралось в одну точку, не выдержавшую такого напряжения и взорвавшуюся всепоглощающим и таким неожиданным для нее самой восторгом, - решительно говорю вам, что согласна танцевать с вами. Вера и сама не знала, каким счастьем и везением для нее является то, что теперь, когда она говорила с отцом Вацлавом, с нею рядом была только Иоанна. Та была шумной, громкой, подвижной и, может быть, слишком разговорчивой. Порой она, не задумываясь болтая, почти по-детски могла сболтнуть что-нибудь лишнее, неожиданно точное наблюдение, но при этом не была по-настоящему проницательной. Что было бы, если бы у Веры была мать, замужняя сестра или другая женщина, старше ее, принимающая в ней участие и неотступно следящая за ней? Вряд ли бы ей понадобилось больше пары взглядов, чтобы понять, что происходит с мадемуазель Хвощинской. Вера была сдержанной и не позволяла себе лишнего, но кто бы не понял, что стоит за блеском глаз и особенным оживлением, читающимся даже в плавных и сдержанных движениях? Черта уже была перейдена. Вера не пыталась бороться с собой. Она пообещала себе и сама поверила, что это только сейчас, короткое безумие, что потом оно исчезнет и все будет по-прежнему, и сейчас с радостной покорностью отдавалась всепоглощающей стихии влюбленности, которая заставляет видеть и искать глазами только того, в присутствии кого все окружающее вообще имеет смысл. - Мне почему-то кажется, что отец Вацлав сегодня совсем не похож на священника, - дождавшись, когда Потоцкий отойдет от них, прошептала на ухо Вере Иоанна. - Да? - рассеянно переспросила Вера. - Мне так не показалось. Это была неправда, она сама только что подумала то же, но боялась в том признаться. Слушая журчание речи подруги, Вера думала о том, что волновало ее, перебирала в памяти каждый момент недолгого разговора, каждый его невольный взгляд или жест - все было преисполнено особенного смысла. Взглядом Вера все время искала его, а находя и видя, что он тоже смотрит в ее сторону, вздрагивала и отворачивалась, как будто боялась выдать свою тайну. Она постоянно думала о том, как будет танцевать, как он подойдет к ней и как его рука ляжет ей на спину. Неужели возможно? Но это ведь уже было в тот день, когда она потеряла сознание у церкви, только тогда она совсем не знала, как это важно. Как может такое быть, чтобы она не знала? Мечты и воспоминания сейчас были важнее и казались реальными, а происходящее вокруг, наоборот, как будто терялось и таяло в дымке. Разговоры, речи, потом лотерея и аукцион, на котором под общее восхищение самым дорогим оказалась пожертвованная пани Годлевской вышитая ею скатерть. Но вот поднялась суета: слуги отставляли стулья к стенам, центр гостиной пустел, разговоры стихали, переходя на шепот и раздавалось смущенное хихиканье. "Сейчас объявят танцы... сейчас будет вальс", - подумала Вера. Дымка, как будто покрывавшая собою все, мгновенно рассеялась.
Вацлав Потоцкий: Заручившись взаимным согласием, они раскланялись и расстались. Физически. Ни разу не обмолвившись с пани Хвощинской ни единым словом до самого начала бала, преподобный, тем не менее, в течение всего вечера то и дело возвращался к их короткому разговору, перебирая все немногие сказанные тогда слова, словно драгоценности. Вновь и вновь он «рассматривал» каждое из них глазами сердца, предательски пропускающего очередной удар всякий раз, стоило лишь вспомнить удивительное лицо Веры. Такое живое и в то же время безмятежное. Удивительно, когда он пригласил ее танцевать, кажется, это ничуть ее не удивило и не озадачило. А вот пани Годлевская, между делом, в застольном разговоре выяснившая у Иоанны, что их преподобный успел ангажировать пани Хвощинскую, напротив, удивленно приподняла брови. И даже переспросила, верно ли она все поняла, и действительно ли отец Вацлав намерен нынче вальсировать. - Да, а что такого, матушка? Он ведь и меня иногда приглашал, помнишь, ты сама как-то говорила, что святой отец прекрасно танцует? А сегодня я сама и предложила ему пригласить Веру. - Иоанна, девочка моя! – глаза госпожи бургомистерши сделались круглыми, как две монеты. – Так это все ты, выходит, устроила?! Боже мой, ну что за странная идея! Святой отец делал это на наших домашних балах, почти что семейных, а здесь собрался нынче весь город. Могут пойти разговоры! К тому же, Вера обручена! А полковник Романовский… ах, он вовсе не такой, как ее отец! Мне кажется, он будет весьма этим недоволен! – пани Агата вздохнула и сокрушенно покачала головой. – Что ж, сделанного назад не воротишь, но другой раз ты все-таки должна лучше думать. Или уж посоветоваться со мной, когда не хватает собственного опыта… «Но сам-то отец Вацлав, неужто не понимает, что ставит своим ангажементом бедную девушку в двусмысленное положение перед ее же собственным женихом?!» - подумала она следом. Но вслух об этом дочери уже, разумеется, не сказала. Зато принялась украдкой наблюдать за всеми участниками возможного инцидента, над которым теперь следовало изрядно потрудиться, сглаживая все возможные «острые углы», чтобы первый бал Иоанны не превратился из-за него в скандальное событие, о котором после будут вспоминать еще добрый десяток лет. Причем внимание ее сейчас занимали даже не столько пани Хвощинская и отец Вацлав, которые, к слову, вели себя так, что пани Агате в какой-то момент начало казаться, будто она все-таки что-то не до конца уяснила или же дурочка Иоланта просто решила над нею подшутить. Гораздо важнее было выяснить настроение пана Романовского. Появившись вместе с невестой и ее отцом, он все это время держался как будто бы в стороне, общался исключительно с генералом Хвощинским, да, может, еще с самим бургомистром. Несколько раз пани Агата видела, как они о чем-то коротко разговаривают с Верой. И каждый из таких моментов неизменно заставлял ее задумчиво всматриваться в лицо девушки – уж слишком спокойной и невозмутимой выглядела дочь русского генерала для барышни, рядом с которой находится такой привлекательный и, главное, влюбленный кавалер, как полковник. Этого у пана Романовского было не отнять: несмотря на не слишком общительный нрав и присущую, по мнению польки, большинству русских офицеров привычку «распускать хвост», манеры жениха Веры казались ей безупречными, а сам он – просто воплощением достоинства. И если бы такой мужчина, как он, обратил внимание на Иоанну, она бы, может, даже и не посмотрела на то, что он русский… Все-таки странно, что эта девочка – дочь генерала, настолько с ним холодна. - Пан Влодзимеж! – улучив момент, когда полковник ненадолго оказался в одиночестве посреди зала, пани Агата с улыбкой подплыла к нему и, без лишних церемоний, взяла под руку, пользуясь преимуществом своего положения хозяйки дома и правом, которое давал ей возраст, уже позволявший держаться с немного покровительственной, «материнской», манерой даже с довольно взрослыми людьми, вроде Романовского. – Чудесно выглядите сегодня! Вам так к лицу этот мундир! Развейте мои сомнения! Весь вечер наблюдаю за вами, и никак не могу отделаться от беспокойства: не скучно ли пану столичному жителю, на нашем провинциальном празднике?
Владимир Романовский: - Скучно? Нисколько, сударыня. Хотя, признаюсь, я не любитель подобных вечеров и не частый на них гость. Но ваш вечер во многом может посоперничать даже со столичными. Особенно, в создании абсолютно домашней атмосферы. Романовский почти не врал, так как и в самом деле, все собравшиеся нынче в доме бургомистра люди казалось друг другу если не родственниками, то хорошими друзьями. Единственным лишним человеком здесь был он сам, по крайней мере, таковым себя ощущал. Сдержанный и даже нелюдимый характер и прежде заставлял его чувствовать себя на людях скованно. Так было и в пажеском корпусе, и позже, на службе. А уж здесь, среди поляков, Владимир и подавно ощущал себя чужаком. Потому, пожалуй, он немало бы удивился, узнав о том, что пристальное внимание к его персоне вызвано вовсе не неприязнью, а скорее интересом. Особенно заметным у местных дам. - Как же приятно это от вас услышать, пан Влодзимеж! Скажите, вы будете нынче танцевать? У нас, все-таки, бал, а вы такой завидный кавалер, и любая дама будет просто счастлива получить от вас ангажемент! Не разочаровывайте нас, умоляю! Ведь даже ваша прекрасная невеста, насколько мне известно, уже пообещала один свой вальс иному кавалеру! - будто невзначай обронила пани Годлевская и искоса взглянула на Романовского, который от этой новости не то чтобы сильно опешил, но вдруг остановился. - Хотя, называть его так немного смешно – ведь это наш святой отец! - Ах вот оно что, - пробормотал Владимир, которого такая новость весьма озадачила. Но он быстро совладал с этим странным и нелепым чувством. В сущности, к кому он вдруг взревновал? К католическому попу?! Хотя все же странно, что человек церковный позволяет себе подобные увеселения, - А вы, пани Годлевская, со мной танцевать не откажетесь? - О! – сделав почти такие же круглые как у дочери глаза, пани Агата одарила полковника лучезарной улыбкой и рассмеялась, - Так это выходит, что я только что сама напросилась?! Но я с удовольствием. Через пару мгновений, обменявшись еще несколькими светскими и, приличествующими случаю, фразами, Владимир распрощался с хозяйкой вечера и направился на поиски невесты. Нашел он Веру возле отца. Она что-то весело щебетала, рассказывая про лоты аукциона и восхищаясь щедростью некоторых гостей. Появление Владимира подействовало на нее, как дуновение холодного ветерка. По крайней мере, Романовскому почудилось, что, едва он возник рядом, как она вдруг вновь сделалась куда менее веселой. Поинтересовавшись, готова ли она к полонезу, которым открывается бал, больше ничего у нее полковник пока спрашивать не стал. И лишь во время танца, этого торжественного шествия, которое веселило Романовского всегда, когда он в нем участвовал, но не в этот раз, он все-таки решился полюбопытствовать. - Правда, замечательный бал? Ты, наверное, очень рада, что он состоялся немного благодаря и твоим стараниям? Ну а я, вот, как всегда, был неловок. Позабыл заранее договориться, какие танцы ты сегодня подаришь мне кроме этого глупого парада. И теперь твое карне наверняка уже заполнено под завязку. Но вальс, надеюсь, ты оставила именно мне, любимая?
Вера Хвощинская: Правдой было то, что Вера избегала Романовского. Не потому, что он вдруг стал ей неприятен, а потому что в глубине души она понимала, что уже обманывает его. "Я ведь не делаю ничего такого", - пыталась объяснить она себе, но вынуждена была признать, что это соображение очень мало, если не сказать совсем не, помогало. Это был тот особый вид обмана, который дает возможность оправдаться перед собой, но для натур честных - никогда до конца. Вера знала, что ждет не просто вальса, но объяснения. По какой-то непонятной причине ей казалось, что во время танца обязательно все должно как-то открыться, объясниться, стать понятным. Ей так хотелось этого, но понимала ли она по-настоящему, что будет дальше? Ей казалось, что все тогда станет, как прежде, просто потому, что не может быть иначе. Да и что может измениться? Она только узнает, только убедится, только заглянет за приоткрытую дверь, ведущую к чему-то запретному, и тут же захлопнет ее. И вот тогда она сможет разговаривать с Владимиром так, как прежде, и все вернется на круги своя. Это был чистой воды самообман, но чтобы не поддаться ему, надо было обладать опытом, которого у Веры не было, и которым с ней некому было поделиться. Именно поэтому она и избегала на балу Романовского и, стоит заметить, у нее долго это получалось успешно. Кажется, при встрече она вела себя в точности как человек, которого застали врасплох, и на это была еще одна причина. Она вдруг поняла, что позволила охватить себя чудовищной рассеянности, совершенно недопустимой для той, кто была если не одним из устроителей бала, то уж точно из тех, кто должен был знать его распорядок лучше других. Живя предчувствием вальса, она почему-то уверилась, что именно им, как только бывает на маленьких балах, начнется танцевальный вечер. Она ведь знала, что бал будет открыт полонезом, но в ее воображении все уже должно было быть по-другому: объявление танцев, вальс, ее разговор с Потоцким, а потом... потом бы пришел черед всего остального, когда все будет понятно и объяснено. Готова ли она к полонезу? Как будто можно ответить по-разному. - Да, все получается замечательно, - согласилась Вера. Прозвучало холодно и слишком формально, будто она разговаривала с посторонним человеком, с которым не выбирают слов, а используют уже давно составленные фразы. Вопрос про вальс прозвучал для нее громом среди ясного неба. Каким счастьем было уже то, что полонез оставлял возможность делать паузы, не отвечать быстро и даже сделать вид, что услышала что-нибудь совсем не то. - Конечно, - после продолжительной паузы, когда их руки опять встретились, поспешила сказать Вера. – Первую кадриль я оставила для вас. Сердце как будто особенно забилось и негодующе пропустило удар. Это были первые слова настоящей неправды, пусть и призванные, чтобы уберечь собеседника от того, чтобы почувствовать себя задетым.
Владимир Романовский: Дрожали ее руки на самом деле, или это только казалось, но Владимир мог бы поклясться, что чувствует волнение и напряжение Веры, как свои собственные. Он вглядывался в безмятежные глаза, взор которых был устремлен не на него, а будто бы сквозь, слушал голос, который звучал вроде бы спокойно, но с какой-то чужой, металлической ноткой. Вера стала другой, но когда же она успела настолько перемениться, чтобы Владимир теперь не узнавал ее прежние черты? Где тот светлый ангел, которого он всегда в ней боготворил? - Кадриль? Какая прелесть, - произнес он самым непринужденным тоном, который только сумел изобразить, усердно подавляя уже начавшееся зарождаться в сердце возмущение. В этот момент танец развел их по другим партнерам, но вот, прошла пара фигур, и полковник снова оказался подле невесты: - Но разве мне как жениху не полагается вальс? – переспросил он у Веры с полушутливым недовольством, отмечая про себя, как она смущена, хотя и пытается скрыть это за маской обычной безмятежности, и испытывая от того некоторое удовлетворение. – Может, мы подвинем кого-нибудь из твоих кавалеров? Конечно, если ты не пообещала этот танец самому господину бургомистру. Это был бы политический скандал, и на подобное я вовсе не претендую, - рассмеялся Романовский, вновь на полкруга расставаясь со своей партнершей. Пусть скажет «да», пусть согласится отдать ему этот вальс, и он будет абсолютно спокоен! Но что, ежели не захочет? Неужели танцевать с этим польским священником для нее может быть важнее, чем соблюсти приличия? Об одних ли приличиях он сейчас заботился, или же выяснять всю правду толкало что-то еще, но демон ревности, распалявший и без того буйное воображение Владимира, уже надежно поселился в его сердце. За какую-то долю секунды он принял решение сегодня же объясниться с генералом и положить конец этой затянувшейся помолвке. Пора им с Верой уже, наконец, и пожениться! - Ну, так что, дорогая? Кто же он – мой удачливый соперник?
Вера Хвощинская: "Какая прелесть? Как странно услышать это слово от вас", - подумала Вера. К счастью, они на время разошлись в танце, и у нее было время хотя бы отдышаться. Она чувствовала себя так, словно попала в западню: вот ей уже как будто надо оправдываться и объясняться, хотя что такого произошло? Более опытная обманщица напомнила бы себе, что не сделано ничего, чего не могла бы сделать любая женщина, у которой и в мыслях не было ничего предосудительного, и успокоилась бы. Возможно, даже рассердилась бы на Романовского за его тон, поджала бы губы и, воспользовавшись случаем, вообще отказалась бы танцевать весь вечер, оградив себя тем самым от необходимости разговаривать и объясняться. Но Вере было достаточно знать, что ее совесть не совсем чиста, что затаенный упрек уместен и обоснован, чтобы не давать себе права обвинять в ответ. - Подвинем? - с удивлением переспросила она и нахмурилась. - Нет, это не бургомистр, но я бы никого не хотела обижать внезапным отказом, - Вера подняла глаза, в которых читался молчаливый вопрос и недоумение. - Вы ведь не можете говорить этого серьезно. И тут же подумала про себя, что, конечно, Владимир не может предлагать этого серьезно, и что своим вопросом она, пожалуй, выдала, насколько растеряна. И рассердилась на себя. А услышав слово "соперник", и на жениха. - Святой отец не может быть ничьим соперником, - поспешно и резко ответила Вера. Она сильно покраснела и даже сбилась с шага, что было совершенно немыслимо. К счастью, танец опять развел их на некоторое время, но это не охладило ее желания ответить. Этот разговор следовало немедленно прекратить. - Никогда так не шутите, иначе, - она сделала паузу, - иначе я подумаю, что вы ревнуете. Она хотела еще добавить, что это было бы смешно или что Романовский не имеет на это права, но не стала этого делать. У нее бы не получилось сказать это правильно.
Владимир Романовский: - Преподобный Потоцкий?! Серьезно? Ну, это совсем другое дело. Святой отец действительно не может быть ничьим соперником, - весело и легко усмехнулся Романовский, будто и вправду впервые услышал, с кем Вера танцует вальс. Оттого, что она сказала правду, на душе стало легче, но одновременно – тревожнее. Не обманула, но ведь и решения своего не изменила! А последней репликой и вовсе едва не лишила остатков сил. Музыка кончилась и до следующего – милостиво оставленного ему танца – Владимир был вынужден покинуть свою невесту. Сейчас ее перехватил какой-то щуплый студентик – родич пани Годлевской, дальше были и другие кавалеры. Они мало занимали Романовского, поэтому тот лишь изредка поглядывал в сторону танцевальной площадки, рассеянно отмечая рядом с Верой какое-то новое лицо. Однако едва зазвучали звуки первого вальса, взгляд его вновь сфокусировался и надолго задержался на танцующей паре. Притаившись с бокалом вина в одной из ниш бальной залы, глядя на этот странный и вроде бы невинный дуэт, Владимир все равно не мог отделаться от ощущения, что прямо сейчас, на глазах у всех, здесь происходит нечто вызывающе неприличное. И, верно, рехнулся бы, размышляя, откуда оно вдруг взялось и почему его терзает, если бы не появление генерала Хвощинского. Внезапно появившись рядом, тот увлек его следом за собой прочь из залы с целью какой-то важной беседы, суть которой Романовскому тем не менее, затем еще очень долго не удавалось толком уловить, дабы сказать в ответ что-нибудь разумное.
Вацлав Потоцкий: Вальс – тот самый, от всякой новой мысли о котором Потоцкий неизменно испытывал сложное, смешанное чувство, одновременно похожее и на восторг, и на смущение, и даже на торжество, тем не менее, не был единственным танцем, который был сужден ему нынче вечером. Даже в нынешнем, весьма затуманенном состоянии рассудка невозможно было не понять, что в этом случае к ним окажется привлечено слишком много внимания. Внимания лишнего и определенно им теперь не нужного. Потому все время, что оставалось еще в его распоряжении, отец Вацлав, что называется, запутывал следы: словно опытный шпион, делал все, что только мог, чтобы сохранить эту внезапно связавшую его с Верой тайну, которой никто из двоих пока даже не осмеливается дать словесного названия. Да и осмелится ли после? Стремясь уберечь Веру от любых подозрений и слухов, он словно забыл о ее присутствии, полностью переключив внимание на других гостей. Много и – внешне – весьма охотно танцевал с несколькими девицами и дамами, много шутил – и улыбался шуткам их отцов и супругов, делая вид, что полностью поглощен общением с ними. Между тем, незримый внутренний секундомер, запущенный в тот самый миг, когда Вера приняла его приглашение, исправно отсчитывал минуту за минутой, приближая самое важное событие этого вечера. А может быть, и самое важное событие всей его жизни. Потому, провожая назад к супругу после мазурки графиню Корбут-Сбаражскую, отец Вацлав не уловил ровным счетом ничего из того, что она ему говорила, слыша у себя в ушах только этот непрерывный, пусть и воображаемый звук. - Преподобный, вы нынче так рассеянны! – В голосе молодой красавицы-брюнетки, похожей на жгучую испанку, помимо иронии, отчетливо прозвучала обида. Поспешно спохватившись, Потоцкий вновь натянул на губы любезную и чуть виноватую улыбку, буквально на ходу придумывая своей рассеянности внятное толкование и испытывая теперь лишь одно жгучее желание, причем, совершенно некуртуазное: как можно скорее отвязаться от прелестной пани Эльжбеты, передав ее лично на руки благоверному, как назло, куда-то запропастившемуся. Меж тем, распорядитель бала уже объявил, что следующим танцем будет вальс. Что, конечно, вызвало среди гостей приятное воодушевление, будто бы легким ветерком пронесшееся над их головами шепотом и вздохами предвкушения. Совершенно привычный теперь в больших городах, здесь, в провинции, танец этот все еще не избавился от своего былого флера некоторой фривольности, что всегда так влечет к себе молодежь и заставляет людей постарше неодобрительно поджимать губы. Чтобы, качая головами, судачить между собой о распущенности нынешних нравов, сравнивая их с канувшими с лету «добрыми старыми временами». Отыскав, наконец-то, взглядом графа Корбут-Сбаражского, почтенного старца лет семидесяти, забившегося ныне в самый дальний угол бальной залы и задремавшего там, в кресле, под музыку и гомон голосов, наслаждаясь счастливой возможностью несколько минут побыть в покое от неугомонной молодой супруги, которая постоянно требовала к себе его внимания, Потоцкий резко изменил направление движения и едва ли не волоком увлек за собой графиню. Года два тому назад история этой скоропалительной женитьбы долгое время была самой интригующей темой для пересудов во всех белостокских гостиных. Со стороны счастливого новобрачного подозревали едва ли не старческое слабоумие, со стороны его двадцатилетней избранницы – расчет и даже какие-то недобрые намерения… Но отец Вацлав, который сам венчал жениха и невесту, лучше прочих знал, что и того, и другого в этом союзе ничуть не больше, чем в любом ином из тех, что ему приходилось скреплять священными узами брака прежде. Да, до замужества пани Эльжбета была всего лишь гувернанткой младшего внука Корбут-Сбаражского, но это ведь еще не означает, что она не могла проникнуться искренней симпатией к его дедушке?.. Доставив графиню к супругу и раскланявшись с последним, отец Вацлав с облегчением перевел дух и, вновь ощутив себя свободным, направился туда, где рядом с отцом и еще несколькими русскими – куда ж нынче без них! – офицерами из полка, расквартированного в Белостоке, дожидалась пани Хвощинская. Пока шел, думал лишь о том, чтобы ничем не выдать себя – и Веру – в их присутствии. Однако стоило вновь очутиться рядом с нею, почувствовать легкий аромат ее духов и заглянуть в эти бездонные янтарные глаза, как все, о чем только что думал, напрочь вылетело вон из головы… Почтительно склонив голову в ответ на грациозный реверанс, он протянул ей руку и увлек за собой в центр залы, по-прежнему не решаясь произнести ни единого слова, хоть это и было, конечно, против всех возможных правил светского обхождения. Только чувствовал: Вера все понимает и не обижается за это. А после заиграла музыка, и, сделав первый шаг навстречу, он уверенно и легко повел ее за собой.
Вера Хвощинская: Вальс! Само это слово, произнесенное кем-то первым громко, казалось, внесло в залу настроение особенной взбудораженности с легким игривым оттенком. Солнечные блики, отразившись в глазах гостей, превратились в искорки лукавства. Все зашептались и заоглядывались: всем стало интересно, кто и с кем танцует этот легкомысленный танец. "Я буду сейчас танцевать вальс", - подумала Вера. - "Я буду танцевать вальс с отцом Вацлавом". От этих слов, произнесенных про себя, у нее вдруг как огнем обожгло внутри. Это было страшно и прекрасно одновременно. Впрочем, к этому ощущению она уже начинала привыкать. Не той привычкой, что превращает приятное в обыденность, а той, что заставляет с одержимостью искать его повторения. Сначала Веру удивляло, что чувство счастья, от которого захватывает дух, можно испытывать, зная о нем. Ведь ей всегда казалось, что оно приходит, если ты ничего не ожидаешь. Охватывает тебя, как волна во время прилива, а потом уходит, оставляя только приятное воспоминание. А тут она только ловила взглядом в толпе Потоцкого и уже чувствовала, что сейчас опять повторится - восторг, поднимающийся в груди, от которого становится трудно дышать, но и страшно и весело одновременно, и он правда повторялся. И еще ей казалось, что каждому понятно ее состояние, что просто невозможно не увидеть, что с нею творится, и одновременно странным образом это было безразлично. Она только избегала Романовского и своего отца. Не потому, что боялась, что им все понятно и заметно еще лучше, чем остальным, а потому что знала, что обманывает их обоих. А вина - то, что может испортить любое счастье. Вера ждала вальса и одновременно боялась, что его почему-то не будет. Что отцу Вацлаву вдруг понадобится уйти, ведь священника могут позвать в любую минуту! Что распорядители бала забудут про вальс, что будет, конечно, несколько скандально, но вместе с тем и совершенно непоправимо. Что какой-нибудь партнер, наконец, например, неуклюжий хозяин дома, которому тоже в этот вечер вздумалось танцевать с нею, наступит ей на ногу, да так, что она не сможет ходить, и тут же, во-первых, сделает невозможность дальнейших танцев и, во-вторых, конечно, перейдет из разряда милейших людей в совершенно несносные. Но никаких чудес не случилось. Пан Годлевский проявил чудеса виртуозности, распорядитель не забыл про вальс и никому во всем Белостоке не понадобилось присутствие пастора. Отец Вацлав подошел к ней, поклонился и... с этого момента время, так долго и утомительно тянувшееся, полетело с пугающей скоростью. Редко когда ей было так легко. "Танец как разговор", - вертелось в голове слышанное когда-то сравнение. И, хотя так это и было, слов ей все-таки не хватало. Вере хотелось прервать молчание, но в голову приходили только какие-то глупые и истертые фразы, вроде "для священника вы слишком хорошо танцуете" или "вы сегодня вызываете всеобщее восхищение, отец Вацлав". Если бы она позволила себе сказать хотя бы одну из таких, то, наверное, возненавидела бы себя. Но и молчание уже слишком затягивалось. Ведь вальс может закончиться, потом закончится бал... - Сегодняшний бал закончится, но ведь это не значит, что вы больше не будете приходить к нам? - как будто издалека произнесенные чужим голосом услышала Вера собственные слова.
полная версия страницы