Форум » Прочие города и веси Российской империи » Ты гибель моя ... » Ответить
Ты гибель моя ...
Вера Хвощинская: Время действия - весна 1833 года и далее. Место - Царство Польское, Белосток Участники - Вера Хвощинская, Вацлав Потоцкий, Владимир Романовский
Ответов - 24, стр:
1 2 All
Вера Хвощинская: Вопреки мнению тётушки Ефросиньи Андреевны, нервно ломавшей руки в последней – накануне отъезда Веры из Петербурга и теперь уж окончательно ясно, что тщетной, попытке отговорить девушку уезжать в «эту ляшскую глухомань», да к тому ж еще и такую опасную, Белосток понравился мадемуазель Хвощинской буквально с первого взгляда, с любопытством устремленного из раскрытого окна дорожной кареты на его узкие улочки. Прежде Вера никогда не уезжала из России – а Царство Польское, хоть и законная часть Российской империи, и метрополия совсем недавно и достаточно убедительно это в очередной раз доказала, но все равно немножечко заграница. А значит, давняя – еще детская мечта о путешествиях начинает, наконец-то, сбываться. Откуда подобные желания могли возникнуть в голове маленькой тихой институтки, которой еще не так уж давно была Вера, может понять лишь тот, кто сам много времени провел в очень замкнутом и отрезанном от внешнего мира месте. Ведь Смольный, много давая своим воспитанницам в плане образования и манер, также очень изолировал их от всевозможных влияний извне. И, несомненно, тем ограничивал кругозор в области обыкновенного жизненного опыта. А некоторых девочек еще и напрочь отучал мечтать о чем-то большем, нежели о блистательном явлении в свете после окончания института – лучше всего, конечно, с фрейлинским шифром, а после – удачном браке с мужчиной, который не будет противен хотя бы первые годы супружества. Что касается Веры, то быть фрейлиной она не собиралась, хотя, верно, если бы поставила себе эту цель, то ее бы добилась. В делах сердечных тоже все складывалось на удивление удачно и безмятежно. Не зная прежде любви, самое первое – теплое и спокойное – чувство к Владимиру она определила для себя тем самым, главным, которое когда-нибудь приведет их к счастливому и приятному для обоих браку, ничуть не задумываясь, что в наречии «когда-нибудь» и заключен главный подвох этого предположения, его пресловутый дьявол, извечный повелитель деталей… Итак, мадемуазель Хвощинская желала увидеть мир, отличающийся от того, в котором прошло ее детство, и протекало вот уже в течение нескольких лет взрослое существование. Узнать других людей и понять, как они живут. И в этом смысле Польша ее несколько разочаровала. Нет, сам Белосток, который девушка с энтузиазмом неофита, едва отдохнув после долгой дороги, пустилась изучать вместе с отцом или женихом, а чуть позже, когда их представили друг другу, с очаровательной, хоть и несколько говорливой Иоанной, старшей дочерью бургомистра, годами чуть младше Веры и тоже незамужней, понравился ей, как не может не влюбить в себя любой старинный европейский город, особенно в чудесную весеннюю пору всеобщего цветения. Все дело было в том, что укладом жизни он, по мнению девушки, в общем-то, мало отличался от столицы – с поправкой на масштабы и статус, разумеется. Что, в общем-то, простительно молодой и малоопытной обитательнице Петербурга, изрядно менее русского и чуть более европейского, чем прочие города отчизны, которые она еще не успела посетить. Об этом – в ответ на высказанные ею наблюдения о похожести русских и поляков, уже не раз с добродушной усмешкой успел напомнить Вере Владимир Андреевич. Владимир же Алексеевич – полковник Романовский, в таких случаях также неизменно добавлял, что ей не следует идти на поводу у первых впечатлений. Но причину указывал иную, нежели расположенный к полякам весьма благодушно, несмотря недавний на опыт ожесточенных сражений с ними, генерал Хвощинский. По мнению Владимира, местным ни в коем случае не стоило доверять настолько, чтобы водить с ними дружбу. И Вера никак не могла его в этом понять. Почему? И слуги, работавшие в доме помощника бургомистра, и горожане, с которыми ей уже довелось повстречаться, относились к девушке крайне благодушно. Правда, Владимир еще сразу после приезда первым делом порекомендовал ей держаться подальше от местных храмов, ведь известно, что почему-то именно среди глубоко набожных католиков здесь особенно велико число тех, кто по-прежнему не может душою принять власть русской короны над польским орлом. И, привыкшая к послушанию старшим, первые дни Вера действительно третьей дорогой старалась обходить Белостокские костёлы, хотя было бы очень любопытно разглядеть вблизи их архитектуру, а особенно внутреннее убранство. Раньше она никогда не бывала внутри католических храмов, но много слышала, что там обычно очень и очень красиво. Особенное любопытство возбуждал Старый костел, построенный два века назад, чьи стрельчатые готические своды довольно часто попадались ее взору из самых разных уголков города, где уже довелось погулять. Но отправиться туда самой было нельзя, просить Владимира сопровождать – не имело смысла. Отцу же, с его положением, если верить мнению адъютанта, там и вовсе находиться было опасно, а подвергнуть своего единственного родного человека опасности Вере хотелось бы меньше всего. Тем не менее, шанс ей все-таки представился, как всегда в таких случаях – неожиданно. А все благодаря Иоанне, которой в одну из их совместных прогулок вдруг вспомнилось про некое давнее желание, исполнения которого нужно было просить почему-то именно у Святой Девы из главного городского костёла. - Пойми, мне очень-очень это важно! – уверяла она растерянную мадемуазель Хвощинскую. – Я совсем ненадолго. Если не хочешь, ты можешь даже не ходить туда вместе со мной, а подождать в повозке, ну пожалуйста! Разумеется, Вера согласилась. И когда Иоанна скрылась внутри храма, первое время оставалась на месте, осматриваясь по сторонам, подспудно ожидая какого-нибудь обещанного Владимиром подвоха со стороны недружелюбно настроенных прихожан. Даром, что утренняя месса давно закончилась, и людей вокруг почти не было. Если не считать самой девушки, молчаливого возницы на козлах повозки, да какого-то мужчины, занятого работой в расположенном неподалеку от костёла пышном цветнике, вероятно, местного садовника. В напоенном ароматами недавно распустившихся листьев весеннем воздухе разливалась ленивая тишина и покой. Иоанна, против своего обещания, задерживалась, и вскоре Вера, прискучив сидеть на месте, все же, собралась спуститься и подойти к костелу поближе, чтобы рассмотреть его хотя бы снаружи. Внутрь зайти по-прежнему не решалась. Однако и непривычное для православной христианки внешнее убранство увлекло ее достаточно, чтобы заворожено замереть посреди улицы, не сразу сообразив, что именно произошло, когда обычно спокойная гнедая, запряженная в их повозку, до того меланхолично пощипывавшая молодую травку на обочине, вдруг резко дернула мордой и сорвалась с места практически в карьер, двигаясь прямиком на Веру, напуганная резким лаем неизвестно откуда выскочившей уличной шавки. - Wracaj! Taniej! – дурным голосом вопил возница, изо всех сил пытаясь натянуть вожжи и остановить обезумевшее животное раньше, нежели оно затопчет несчастную девушку, до побелевших от напряжения костяшек сжимавшую в руках свой маленький кружевной зонтик. - Wynoś się! - Idź, Wera!!! – истошно завизжала Иоанна, наконец-то, возникшая на пороге костёла после своих молений и прижала ладони к лицу. Зажмурилась в ожидании неизбежного и сама мадемуазель Хвощинская, как назло относившая именно к той породе людей, что в минуту наивысшего страха не убегают, а напротив, словно изваяние, застывают на месте, не в силах сделать и шаг. «Как глупо…» - только и успела подумать она, прежде чем отлетела в сторону от сильного толчка в плечо и упала на землю, лишившись чувств. А может, и наоборот, сначала в обморок, а после – на землю. Как-то не запомнила…
Вацлав Потоцкий: Кому-то покажется, что обрезать розы – простое и лёгкое занятие, совершенно не требующее особенных каких-то знаний. Но отчего тогда все в восторге останавливаются перед его розами, не в силах сдержать восторженных ахов? И сетуют, что сколько они не ухаживают за своими цветами, им не удаётся добиться такого пышного цветения? Наивные люди, ответ ведь на поверхности – всему нужно учиться, любое, даже самое простое дело следует делать правильно, а не как придётся. Снисходительно улыбнувшись своим мыслям, Вацлав аккуратно обрезал очередной стебелёк. Немного времени – и этот куст зацветёт пышным розовым цветом, а соседний – алым. А у самой калитки, что выходит на улицу – его гордость, белые розы. Подвержен он всё-таки греху тщеславия, нарочно посадил их туда, чтобы прохожим удобнее было на них любоваться… Вацлав очень любил такие вот тихие часы, когда ему удавалось поработать в саду. Природа казалась ксендзу величайшим доказательством существования Бога, и любоваться на это доказательство ему никогда не надоедало. Здесь, в саду, он успокаивался, приходил в себя после особенно напряжённых дней, отдыхал и очищался душой даже, наверное, лучше, чем после самой долгой молитвы. Ибо какая молитва угодна более Богу, если не молитва делом? Хмыкнув себе под нос, мужчина ещё раз оглядел розовый куст, убедился, что он безупречен, и подошёл к другому, который вскоре должен был расцвести алыми розами. Тут хватало лишних побегов, да и сама форма куста изрядно расползлась, придётся немало потрудиться, чтобы вернуть ему культурный вид. Но шагнул – и остановился на полдороге – там, за оградой, начало твориться что-то странное. Он ещё не до конца осознал, что происходит, но уже бежал туда, отшвырнув садовые ножницы и ломая только что заботливо подрезанные им кусты. Потому что на его глазах там, на улице, на какую-то девушку неслась невесть из-за чего взбесившаяся лошадь. А девушка, вместо того, чтобы бежать, просто стояла и ждала… своей гибели? Боже милостивый, почему она не убегает? Как ему это удалось – он не понял сам. В последний момент – может быть, и в предпоследний, Вацлав не стал подсчитывать – он буквально вытолкнул девушку из-под копыт лошади. Обезумевшее животное унеслось дальше, а вот девушка потеряла сознание. Оставить лежать её здесь, в пыли – было просто немыслимо. Вацлав осторожно поднял девушку на руки и, наверное, унёс бы к себе в дом, если бы к нему не подлетела молодая и взволнованная особа, которая принялась торопливо объяснять, что девушка без сознания – её подруга, Вера, и её немедленно нужно спасти, привести в чувство и доставить домой. Вацлав ненадолго растерялся от этого натиска, но довольно быстро перехватил инициативу. Отправил за доктором выбежавшего на крики из костёла мальчишку, а сам, подхватив поудобнее никак не приходящую в сознание девушку, осторожно понёс её подальше от любопытной толпы, что уже начала потихоньку собираться вокруг них. Понёс в свой дом. Как-то странно было перешагивать собственный порог с такой ношей в руках. «Я просто выполняю свой долг. Она придёт в себя, и сразу же уедет.» Он аккуратно переложил девушку на диван и легонько похлопал по щеке. - Очнитесь, пожалуйста! «Тоже мне, доктор…» - Принесите воды, в графине, на столе, - подруга пострадавшей послушно метнулась к графину, и тут Вацлаву показалось, что веки девушки чуть дрогнули. - Вы меня слышите?
Вера Хвощинская: - Слышу, - тихо откликнулась Вера после некоторой заминки, медленно приподнимая веки – и тотчас зажмуриваясь вновь: пространство перед глазами все еще вращалось, усиливая и без того никак не отпускавшую горло дурноту. Оттого, вероятно, и голос звучит так сдавленно и хрипло, будто чужой… Попытавшись избавиться от мерзкой спазмы, девушка чуть кашлянула, готовая попробовать сказать еще что-нибудь, например, слова благодарности своему избавителю. Который, к слову, обратился к ней по-польски, а значит, явно был кем-то из местных. Интересно, кем? Открывать глаза было все еще боязно, но любопытство оказалось сильнее – осторожно разомкнув ресницы, Вера, наконец, сфокусировала взгляд на лице склонившегося к ней мужчины, который, в свою очередь, казалось, тоже изучал ее, но не любопытным, а тревожным и заботливым взглядом. Тёплым… - Dziękuję, - это было пока единственное слово, которое она научилась произносить достаточно отчетливо на этом шелестящем, словно летняя листва под дуновением ветра, языке. – Спасибо… - Вера, ну, слава богу! Попей немного и дай я намочу тебе виски! – Иоанна, чувствовавшая себя виноватой в случившемся инциденте, опомнившись от страха, которого натерпелась не меньше, чем пострадавшая подруга, возникла рядом с молчаливым незнакомцем и немедленно принялась хлопотать над нею. А сам он ловко поднялся с колен и отошел в сторону, давая юной польке доступ к кушетке, где лежала девушка. – Что и говорить, не миновать нам беды, если бы не отец! Иоанна говорила с нею по-французски, который Вера изучила в совершенстве, однако, возможно, последствия обморока все еще давали о себе знать. Приподнимаясь на локтях, она чуть поморщилась от боли в плече – наверное, ушиблась при падении, но ерунда, пройдет – и обвела взглядом комнату, в которой находилась. Скорее всего, это была гостиная: небольшая и не слишком роскошная, пожалуй, даже несколько аскетическая – ни привычных в каждом доме безделушек на каминной полке, ни картин на крашеных белым стенах, лишь мореного дерева, или просто потемневшее от времени, распятие. Немного самой необходимой мебели, скромные занавески на окнах, но очень чисто и аккуратно… будто тут и не живут вовсе, подумалось внезапно. Детей уж так точно здесь нет. - Отец… чей? - Как – чей? Наш! Его преподобие, святой отец Вацлав Потоцкий – это ведь он тебя спас, ах, да я ведь вас друг другу и не представила от волнения! Но теперь уже все одно поздно делать это правильно, так что простите, я без церемоний… Ксёндже, эта барышня - мадемуазель Хвощинская. Она в Белостоке совсем недавно и не говорит по-польски… Ах, мне так жаль, так жаль, что мы доставили Вам столько хлопот, отвлекли от дел! – манера внезапно, без всякого перехода менять тему, как уже успела заметить Вера, была весьма свойственна Иоанне. – Скажите, ваше преподобие, может, есть кто-то, кого можно послать к моему отцу, сказать, чтобы он за нами приехал? Боюсь, мы с Верой вряд ли отважимся вновь сесть в повозку к Якубу, хотя тот уже наверняка управился с Искоркой… Матка Боска Ченстоховска, ума не приложу, что с ней приключилось, всегда такая смирная, и вдруг…
Вацлав Потоцкий: Девушка ответила ему, не открывая глаз. Вацлав с запозданием понял, что он, оказывается, разглядывал её черты и... любовался ими. Нежные, тонкие, какие-то трогательно-беспомощные... Вот с таких лиц и нужно рисовать Мадонну. Как хорошо, что она осталась жива. Этим удивительно красивым лицом можно было безнаказанно любоваться лишь до тех, пока она не открыла глаза. Вацлав поспешно отвёл взгляд и пробормотал что-то вежливое в ответ на её благодарность, после чего предоставил её подруге проявить свою заботу. Надо же, он настолько был занят этой девушкой, Верой, что даже не узнал в её подруге Иоанну, дочь бургомистра. Неважно, теперь не время для церемоний. Где же доктор? Вацлав отошёл и глянул в окно, но так скоро, конечно, доктор не мог бы приехать. Скорее всего, мальчишка только-только добежал до его дома. Вацлав снова повернулся к Вере, которой в это время Иоанна рассказывала, несколько сбивчиво, о том, что произошло и кто такой он, Вацлав. Вопрос о том, чей он отец, заставил мужчину улыбнуться - так по-детски непосредственно он прозвучал. Иоанна тут же представила их друг другу, но фамилия Веры ни о чём ему не говорила. Дочка бургомистра уверенно перехватила инициативу в разговоре, но на сей раз Вацлав был благодарен ей за это. Он не хотел ничего сейчас решать. Всё, что он хотел - ещё раз склониться над Верой, заглянуть в её глаза и... Усилием воли он вновь заставил себя слушать Иоанну. - Я послал уже за доктором. Пан Квятковский должен скоро приехать. Пусть он осмотрит пани Хвощинскую, а потом я сам отвезу вас в дом вашего отца. Тон вышел несколько суховатым, но главное, удалось взять себя в руки и прогнать внезапные мысли, напугавшие его. Разве не встречал он прежде женщин, не разговаривал с ними? Вацлав был уверен, что сумел со временем выстроить вокруг себя прочную невидимую стену, сквозь которую не проникали всякие ненужные чувства. Эта стена ещё ни разу не подводила его при общении с женщинами, но вот появляется эта девочка, и с лёгкостью пробивает брешь в его неприступной стене - ничего особенного не сделав, всего лишь посмотрев. Пустое. Вот отвезет их к бургомистру - и сразу же обо всем забудет!
Вера Хвощинская: - Мне не нужен доктор, я хорошо себя чувствую! Честное слово! – вставить в пространный монолог Иоанны хотя бы слово было весьма затруднительно, но Вера все-таки улучила момент, обращаясь при этом, впрочем, не к своей приятельнице, а к хозяину дома, который, кажется, не вымолвил и пяти слов с тех пор, как девушка окончательно пришла в сознание. И уж совершенно точно ни разу не взглянул в ее сторону. А когда, наконец, оказался вынужден заговорить, то таким тоном, что «пани Хвощинской», и без того смущенной суетой вокруг собственной персоны, вовсе захотелось раствориться в воздухе. Впрочем, конечно, кому может понравиться подобное нежданное вторжение? - Право же, вам не стоило беспокоить пана Квятковского. Да и до дома мы с Иоанной сможем дойти пешком, мне показалось, что здесь совсем недалеко, правда? – с этими словами она выразительно взглянула на подругу. Однако Иоанна, кажется, совершенно не поняла намек. - Но, дорогая, как же нам идти по городу совсем одним – это неприлично! – громко прошептала она в ответ, состроив «страшные глаза». – Что о нас станут думать?! – и Вера лишь тяжело вздохнула, вновь опуская голову. Не могла же она вслух сказать Иоанне, что мнение всех жителей Белостока волнует ее куда меньше, чем то, что в результате станет думать о ней стоящий у окна мужчина, на которого она почему-то стесняется посмотреть открыто. «Не мужчина! – строго одернул внутренний голос, внезапно плеснув горячей краски румянца на все еще бледные щеки девушки. – Он священник!» Священник. Но как же отличается от связанного с этим словом привычного, сразу возникающего в памяти образа! Будь то их семейный духовник, добродушный отец Григорий, которого Вера знала всю жизнь, или даже преподававший в Институте Закон Божий строгий отец Филарет, который чертами порой напоминал суровые лики со старинных икон… они с девочками, помнится, его даже немного побаивались! Вацлав Потоцкий решительно не был похож ни на одного из служителей церкви, которых Вере доводилось прежде когда-либо встречать. Впрочем, он вообще не был похож ни на одного из ее прежних знакомых. И теперь, когда он вместе с Иоанной объяснял обстоятельства несчастного случая с Верой доктору, который, наконец-то, явился, но, как тут же выяснилось, не говорил по-французски, девушка получила шанс окончательно в этом убедиться, украдкой скользя взглядом по его четкому, медальному профилю и высокой, прямой фигуре, на которой даже простая рабочая одежда смотрелась, словно королевская мантия. А еще, невольно вслушиваясь в происходящий рядом с нею разговор, и вычленяя из реплик похожие на русские, но как-то необычно звучащие слова, Вера вдруг обнаружила, что у отца Вацлава очень приятный голос – довольно низкий, с бархатными интонациями… - Что? Нет, не тошнит и голова не болит! – опомнившись, Вера слегка встрепенулась в ответ на вопрос доктора, переведенный для нее Иоанной. – Сознание теряла, но головой не ушибалась, кажется… - «…Хотя теперь в этом и не уверена», - спасительница-самоирония, как всегда спешила на помощь, но полностью прогнать растерянность подобной – неподобающей реакцией на присутствие отца Вацлава так и не смогла. Несмотря на то, что тот уже давно деликатно оставил обеих барышень и доктора Квятковского побеседовать наедине. – Немного беспокоит плечо, но если бы что-то серьезное, я бы, верно, не сумела рукой пошевелить, а я – смотрите, могу! – пыталась Вера донести очевидное до сознания эскулапа, который – не в пример святому отцу, оказался более наблюдательным, а потому сразу признал в Иоанне важную персону. И, вероятно, от этого старался быть особенно внимательным к той, кого дочь самого пана бургомистра назвала своей подругой. Мало того, под угрозой развития внезапных осложнений, которые иногда случаются не сразу после травмы, а когда, все уже кажется благополучно миновавшим, Вере было предписано соблюдать постельный режим в течение нескольких дней. Хорошо хоть в конце все-таки удалось уломать пана Квятковского позволить хотя бы уехать отсюда к себе домой. Стеснять своим присутствием хозяина еще дольше девушке казалось совсем уж неприличным. - Хорошо, пани Вера, но пообещайте взамен аккуратно принимать все лекарства, что я намерен вам назначить. И еще – пытаться самостоятельно ходить сегодня я вам решительно запрещаю! Даже до экипажа! – улыбнулся он, отвечая на еще не заданный вопрос. Последнюю реплику мог слышать и Потоцкий, который как раз вернулся сообщить, что все готово к отъезду. А так как она явно относилась еще и к нему, то едва доктор покинул их, Вера тотчас виновато взглянула на отца Вацлава и проговорила: - Уверяю, это лишнее, ваше преподобие! Мне и без того страшно стыдно, что мы доставили вам столько хлопот!
Вацлав Потоцкий: «Он совсем измучает Веру (не Веру, а пани Хвощинскую, не смей так называть её даже про себя). Девушке и так пришлось натерпеться страху, к чему столько глупых вопросов?» Вацлав стоял у окна, вполоборота повернувшись к присутствующим в комнате. Вроде бы и находился здесь, но в то же время старался не мешать. Хотя, честное слово, ещё немного, и он сказал бы доктору что-нибудь грубое. Не нужно иметь медицинского образования, чтобы понять – девочке нужен покой. Девочке… Почему она хотела убежать отсюда, как только пришла в себя? Она чего-то испугалась? Ей настолько неприятно находиться рядом с ним, что она готова была рисковать своим здоровьем и репутацией, лишь бы поскорее отсюда уйти? Чем он ее обидел? Вацлав проводил доктора и вернулся, остановившись на пороге комнаты и невольно залюбовавшись снова этим удивительным созданием, которое так неожиданно оказалось в его доме. Нет, не в доме. В его жизни. Я только посмотрю на тебя, чтобы запомнить твоё лицо. Не бойся меня, я не причиню тебе вреда. Я только посмотрю. - Вы слышали, что сказал доктор, пани Хвощинская? – мягко улыбнувшись, спросил Вацлав, входя, наконец, в комнату и останавливаясь напротив Веры, - Вам необходим покой. И совершенно нельзя ходить. Поэтому, позвольте, я отнесу Вас в экипаж. Слабые возражения он не слушал. Осторожно взял её на руки, снова испытав это необыкновенное ощущение, от которого за спиной будто бы выросли крылья. Ты – священник, ты просто помогаешь ей, ты – священник, ты просто… К чёрту всё. Он сейчас никакой не священник. Она так близко, совсем близко, она в его руках. Немного наклониться – и его губы окажутся рядом с её губами… Кто поставил так близко этот экипаж? Зачем они уже дошли? Вацлав тяжело вздохнул иаккуратно опустил Веру на сиденье, слегка тряхнув головой, чтобы прогнать остатки наваждения. Или, быть может, искушения? Только что, пока он нёс Веру к экипажу, он едва удержался, чтобы не поцеловать её. Желание было таким отчётливым, непривычно-острым, даже… диким? Проделки дьявола, не иначе, всё от него. Вацлав надеялся, что сумел побороть это искушение. Он подал руку Иоанне, усадил её возле Веры, а сам сел напротив, дав знак кучеру трогаться. От костёла до дома бургомистра было совсем недалеко, и дорогой Вацлав старательно смотрел в окно, разглядывая внимательно знакомые улицы. Он боялся посмотреть на Веру, боялся, что им снова овладеет практически неконтролируемое желание. «Дьявольское наваждение, наверное, это моё испытание, я должен достойно выдержать его». К счастью, Иоанна болтала за троих, перескакивая с одной темы на другую – о своём испуге, о том, что лошадь, вероятно, теперь отправят куда-нибудь подальше, что Вере нужно будет непременно попасть в костёл, когда она поправится – раз уж теперь так получилось, что она познакомилась с ксендзом. Дальше Вацлаву молчать было бы уже просто неприлично. - В самом деле, Вера … - Владимировна. - вновь встряла Иоанна. - Владимировна. Я буду рад видеть Вас в любое время. Так сказал, словно пригласил к себе в дом, а не в костёл. И куда только подевались все его правильные мысли? Теперь Вацлав ждал её ответа с таким волнением, словно от этого зависела его судьба. Ты придёшь. Скажи, что придёшь.
Вера Хвощинская: Небольшого отрезка времени, в течение которого Вера при помощи Иоанны общалась с доктором, хозяину дома хватило, чтобы сменить свою рабочую одежду на привычное, подобающее сану облачение священника. Казалось бы, это ничего не должно было изменить, но в то же самое время будто бы явственно обозначилась между отцом Вацлавом и всеми остальными в комнате своеобразная разделительная линия, более не позволяющая воспринимать его так, как в первые минуты знакомства. Вот только стоило ему вновь оказаться рядом, как этот незримый барьер для нее вновь куда-то удивительным образом подевался. Так часто, как сегодня, Веру не носили на руках с раннего детства. Но если для того времени это казалось нормальным, то сейчас, несмотря на заверения доктора, девушка никак не могла отделаться от ощущения себя притворщицей или симулянткой, вроде тех глупых девиц, кто вечно норовят изобразить то обморок, то иное нездоровье, чтобы привлечь к себе как можно больше внимания. Для тихой и застенчивой Веры даже вполне заслуженное сочувствие представлялось истинным испытанием. Но куда большим испытанием оказалось вновь почувствовать себя в руках – да что там, практически в объятиях этого человека, будучи вынужденной прятать смятенные и совсем не имеющие права на существование в его отношении, чувства и мысли. Не смея поднять головы, чтобы не дай бог не встретиться взглядами, Вера, однако, ничего не могла поделать с исходящими от отца Вацлава ощущением силы, пока тот легко – словно его ноша ровным счетом ничего не весила, шагал с нею на руках от своего домика до экипажа; никуда не могла деться, чтобы не чувствовать отчего-то вдруг до предела обострившимся обонянием едва заметного аромата кёльнской воды, идущего от кожи его до гладкого блеска выбритой щеки, которая была совсем рядом от собственного лица Веры… Минимальное расстояние, разделяющее расположенные друг напротив друга сиденья внутри экипажа лишь ослабило силу этого магнетизма, ощутимую, впрочем, не всеми его пассажирами. Иоанна, довольная тем, что ее не перебивают, болтала без умолку. И впервые Вера была ей за это благодарна. А может быть, и не она одна. Отец Вацлав изредка откликался на вопросы ее подружки короткими репликами или и вовсе попросту междометиями, поддерживая лишь иллюзию непринужденной беседы. Потому Вера, избегавшая участия в ней на правах больной, и просидевшая почти всю дорогу с опущенными веками, делая вид, что дремлет, даже не сразу поняла, что Потоцкий обращается именно к ней, а не к Иоанне, тронувшей ее за руку, чтобы привлечь внимание. - Я приду… – тихо ответила она прежде, чем успела подумать о том, насколько это правильно и как она затем сможет объяснить отцу, которого вовсе не хотелось бы волновать рассказом о сегодняшнем происшествии, свое новое знакомство, о недовольстве Владимира, который, наверняка начнет искать в нем какой-нибудь подвох. – Я обязательно приду, как только смогу, отец Вацлав. Экипаж их, тем временем, замедлил ход и, свернув в один из зеленых переулков, плавно затормозил у дома градоначальника. Потоцкий, конечно же, бывал там прежде. Потому, разглядев из окон его приезд, поприветствовать преподобного на порог вышла сама пани Агата, жена бургомистра, которая немало удивилась, когда увидела, как отец Вацлав, показавшийся наружу первым, помог спуститься на землю ее дочери. Устремившись к матери, девушка на ходу пустилась рассказывать обо всем, что случилось, приведя пани Годлевскую в неописуемый ужас. Выражалось это суетливыми жестами рук, охами-ахами и другими эмоциональными восклицаниями одновременно на польском и на французском языках. Отчего сразу становилось ясно видно, в кого характером удалась сама Иоанна. - Не беспокойтесь, пани Агата, со мной все хорошо! – выглянув из раскрытого экипажа, Вера посчитала своим долгом как можно скорее успокоить добрую женщину, которая с самого первого дня относилась к ней с большой симпатией, всячески привечала у себя дома и поощряла ее дружбу со своими детьми. – Позвольте я сама! – последнее было сказано почти шепотом и относилось уже к Потоцкому, который явно намеревался вновь взять ее на руки, но на сей раз, Вера была непреклонна. – Прошу Вас! И тогда, безмолвно кивнув, он просто помог ей выйти, а затем медленно направился следом, когда мадемуазель Хвощинская, которая, уверенными шагами поднялась по ступенькам на высокий порог бургомистерского дома, присоединяясь к обеим его хозяйкам. И там пани Агата, придирчиво оглядев ее с ног до головы и убедившись, что Вера ее не обманывает, с облегчением вздохнула, а потом вдруг нахмурилась: - Йезус Мария! Честное слово, прикажу выпороть этого дурака Якуба, чтобы впредь лучше следил за лошадьми – вот пусть только домой вернется! – но тут уже обе девушки в один голос стали уверять, что несчастный кучер вовсе ни при чём. Однако успокоилась пани Годлевская лишь тогда, когда их слова подтвердил Потоцкий. - Только вообразите себе, как бы смогли мы смотреть в глаза отцу этой девочки, если бы не ваша беспримерная отвага, ксёндже! Я и сейчас не представляю, как рассказать ему – да даже моему супругу обо всем этом! - Не надо рассказывать, пани Агата! – вдруг проговорила Вера, вновь обратив на себя всеобщее внимание. – Действительно, совершенно незачем волновать их обоих понапрасну, все обошлось. - Но как же быть – обманывать? Они ведь все равно узнают… - Не узнает, если мы не расскажем, - с легкой улыбкой заговорщицы девушка обвела взглядом присутствующих, чуть дольше, чем на всех остальных, задержав внимание на лице отца Вацлава, словно умоляя не перечить ей. – Не сказать ведь не означает обмануть? А если вы еще дадите лист бумаги и чернил, то я смогу написать записку полковнику Романовскому, чтобы он приехал сюда и забрал меня домой. А на его скромность всегда можно положиться. - Но это все равно как-то неправильно… Я, право, не знаю, - в нерешительности замялась пани Агата, но было заметно, что эта идея ей все-таки больше нравится, чем не нравится. – Разве что, если отец Вацлав не будет возражать… Но в любом случае, обо всем этом мы поговорим после обеда, отказа от участия в котором я не приму ни от кого! – наконец, провозгласила она и решительным жестом пригласила всех в дом.
Владимир Романовский: Стоя лицом к окну, Владимир Андреевич Хвощинский открыл крышку своего брегета, рассеянно взглянул на стрелки – третий раз за последние пятнадцать минут, и снова закрыл, надеясь, что Вольдемар не заметил проделанные им манипуляции. Уже полчаса, как должна была быть дома! Уже полчаса, как он откладывает обед, ссылаясь на срочное письмо, что должен немедленно продиктовать своему адъютанту. Только вот на самом деле, и письмо было не срочное, и диктовка раз за разом все стопорилась. Что-то случилось, ну как отец может этого не почувствовать! Не в характере генерала было попусту волноваться и бить тревогу. Да только если это касалось Веры, вел себя Владимир Андреевич порой совершенно неразумно. Старость, наверное. - Они с пани Иоанной, должно быть, просто увлеклись новыми фасонами в каком-нибудь шляпном магазине и совершенно забыли о времени, - попробовал успокоить генерала Романовский, хотя и сам пребывал в жутком раздражении. Он, конечно, понимал, что Вере нужны подруги, но эта девочка, дочь бургомистра – совершенно не подходила в подруги его невесте. Сущий ребенок – и развитием, и манерами. Рядом с ней Вера себя будто бы принижает. Но сказать ей об этом напрямую было немыслимо – твердый характер Хвощинских проявлялся в будущей супруге полковника Романовского весьма причудливо. Может, от природы Вера и была невероятной скромницей, но ведь и упрямицей не меньшей!.. Заметив вопросительный и несколько недовольный взгляд командира, мужчина кивнул и вновь сосредоточил все внимание на черновике письма, которое за час работы состояло не больше, чем из десяти предложений. – Значит, «недостаточное снабжение»… - Да, и дороги. Как везде – эти проклятые дороги, - вздохнул генерал и задумался над продолжением фразы, но тут в дверь рабочего кабинета бесшумно проскользнул лакей с подносом, на котором белела сложенная вдвое записка. Подписанная рукой Веры, она была адресована, тем не менее, не отцу, а самому Романовскому. Это выглядело весьма странно, потому полковник, не раздумывая, развернул лист и быстро прочел содержимое. Всего пара фраз: «Осталась обедать у Иоанны. Приезжайте за мной. Не беспокойте папу». Да только где уж тут не беспокоить, когда генерал с напряженным прищуром внимательно следил за выражением лица будущего зятя, потому Владимир столь же поспешно свернул листок, убрал его в карман кителя, а затем встал и улыбнулся: - Ну вот. Я же говорил, потеряла счет времени. А теперь пишет, что останется на обед в доме бургомистра. Так что напрасно только ждали... Потому Вы, Владимир Андреевич, обедайте, а я, пожалуй, все-таки съезжу за ней к Годлевским. Все равно нет аппетита, - проговорил он как можно спокойнее и вскоре покинул кабинет, внутренне, между тем, все сильнее возмущаясь по поводу Вериного безрассудства. Да какого там безрассудства! Настоящего неуважения к отцу! «Вот только… почему она все же написала не ему, а мне? И почему она сама – а не Годлевский или хотя бы его жена?» Все же это было настолько странно и потому тревожно, что, ступая на порог дома бургомистра, Романовский, был готов уже к чему угодно. Его встретили и проводили в гостиную, где взору полковника открылась просто-таки идиллическая картина. В центре комнаты, на диване, окруженная с обеих сторон пани Годлевской и ее дочерью, восседала, как ни в чем не бывало, его нареченная, а чуть подальше, на стуле – местный священник. «Да это не идиллия, это пастораль… Вон и пастырь на своем месте, и овцы!» - с непонятно откуда взявшимся злым сарказмом вдруг подумал Владимир и тотчас чуть заметно дернул плечом, отгоняя эту странную ассоциацию прочь, будто назойливую муху. Пани Агата, завидев нового гостя, тотчас поднялась со своего места и с приветственными словами пошла к нему навстречу, но Владимир ответил ей весьма сдержанно, а после сразу перевел взгляд на Веру, ожидая от нее объяснения. Хотя бы какого-нибудь.
Вера Хвощинская: Владимира Алексеевича Вера знала как человека, может быть, и не слишком эмоционального, но бесконечно тактичного и всегда отменно любезного. Во многом именно этим Романовский в свое время сумел завоевать ее благосклонность, переросшую затем в более глубокое чувство, позволившее мадемуазель Хвощинской принять предложение полковника без малейшего сомнения во взаимности и абсолютно рыцарском бескорыстии этого человека. Последнее, к слову, было достаточно важно для девушки, желавшей быть уверенной, что потенциальный соискатель ее руки не попытается устроить тем и свою собственную карьеру. Все же генерал Хвощинский имел большое влияние не только в армии, но даже и при дворе, не зря ведь император назначил его на такой ответственный пост в Белостоке. Но нет, Владимир был не таков – и то, как долго он отказывался от предложения Хвощинского стать его адъютантом, уверяя, что это неловко, особенно после того, как все в свете уже узнали о помолвке с Верой, лишний раз подтверждало чистоту его намерений в глазах самой девушки, которая была бесконечно рада, когда жених ее все же приехал в Польшу, и отныне они могли видеться так часто, как этого хотели. Ведь первое время все именно так и происходило: молодые люди были почти неразлучны – отец радовался ее счастью и не препятствовал встречам, не возражая даже против их уединенности – во время совместных прогулок, или когда самого генерала не было дома, что в иной ситуации и с иным мужчиной ни за что бы ни позволил. Но к Романовскому его доверие было безграничным, да и сама Вера настолько уже привыкла во всем полагаться на мнение Владимира Алексеевича, что уже невольно даже начинала смотреть на мир как бы «его глазами». Последнее, может быть, и ограничивает кругозор, но весьма способствует будущему семейному счастию – хорошая жена ведь и должна во всем поддерживать и разделять мнение своего супруга. Единственное, в чем Вера и полковник неизменно расходились в ходе своих долгих бесед – это отношение к Польше и полякам, которых Владимир Алексеевич или вовсе не жаловал, или с трудом терпел. В то время как сама девушка находила последнее весьма странным. Да, он подавлял мятеж в Варшаве, но какое отношение к бунтовщикам имеют все эти милые местные жители, от которых Вера видит только дружелюбие? Кроме того, папенька ведь тоже воевал с поляками, но относится к ним совершенно так же, как и ко всем остальным… Несколько раз они с Владимиром даже всерьез спорили на эту тему, хотя затем быстро и мирились – но каждый неизменно оставался при своем мнении. Так что и нынешняя холодность, которую полковник Романовский столь демонстративно выказал в адрес добрейшей пани Агаты, которая, кажется, даже несколько растерялась от подобной реакции на свое приветствие, возмутила мадемуазель Хвощинскую в ее лучших чувствах – зачем он так?! Да и то, с каким выражением он смотрел сейчас на саму Веру… Так, словно бы она уже безраздельно принадлежит ему… «Но ведь это пока вовсе не соответствует действительности!» - внезапно всколыхнувшееся в груди недовольство против воли выплеснулось в обычно ясный взор девушки темным осадком обиды и непонимания. Чуть вздернув подбородок, она поднялась с места, смело выдерживая взгляд Романовского, подошла к пани Агате и, почти демонстративно взяв ее под руку, с улыбкой проговорила: - Боже, Вольдемар, у вас такой напряженный вид! Право, я не желала вас напугать, простите, если так вышло. Но дело в том, что со мной действительно случилась небольшая неприятность, - после чего, коротко поведав детали, впрочем, без излишних подробностей, добавила. - И если бы не присутствующие здесь люди, все это могло бы закончиться для меня куда как более драматично… Но позвольте же вас, наконец, представить – его преподобие Вацлав Потоцкий, - обернувшись к святому отцу, Вера и его одарила улыбкой, однако совсем иной, чем та, которая минуту назад досталась ее собеседнику – ласковой и открытой. – А это – Владимир Алексеевич Романовский, мой жених. Знакомьтесь, господа. И если слова о том, что я дорога вам, полковник, не пустой звук, то отныне вы должны быть вечно благодарны и отцу Вацлаву, ведь это он мой спаситель!
Владимир Романовский: - Простите меня, я был так взволнован посланием Веры Владимировны, что забыл обо всех правилах приличия. А уж когда увидел ее, сидящей тут как ни в чем не бывало, в то время как отец дома места себе не находит… Сами понимаете, мадам Годлевская! – все это было сказано не в оправдание его поведению, а скорее в укор Вере, которая вдруг повела себя совершено необычно и своей холодной вежливостью вызвала у Романовского еще большую досаду. Чем это он провинился? Конечно, между ними и прежде случались небольшие ссоры, приводившие обоих к сильным огорчениям. Но причины этих ссор и обид были известны и понятны так же обоим. Сейчас же Вера вела себя просто странно. Правда, минуту спустя, когда она объяснила, что произошло на самом деле, Романовский уже готов был признать, что горячился напрасно. Святому отцу был адресован короткий взгляд и вежливый кивок, но не более, сейчас полковника больше заботило здоровье самой его невесты, а вовсе не её спаситель. - Вера! – он взял ее за руку и потянул к дивану, с которого она недавно встала, - Твое абсолютно детское безрассудство иногда меня удивляет! Значит, доктор осмотрел тебя? Что он сказал? – путаный и витиеватый ответ, лишь подтвердил то, что было ясно без пояснений – она намеренно старается преуменьшить тяжесть своего состояния. Умудрившись за секунду вообразить себе совершенно ужасные вещи, он, однако, сумел взять себя в руки – Вера перед ним, жива, здорова, разговаривает, умудряясь шутить, а порой даже и колкости отпускать. - Хорошо, не хочешь говорить – не говори. Но ближайшие дни ты проведешь дома, в полном покое! Иначе я обо всем расскажу Владимиру Андреевичу! И не возражай. Пани Агата, тем временем, пригласила всех к столу, и категорически воспротивилась Владимиру, который сказал, что они с Верой должны ехать домой. - Мадемуазель Хвощинская пообещала, что останется обедать. Я лично напишу генералу извинительную записку и возьму всю вину на себя, если он обидится, но никуда вас теперь не отпущу! – пришлось подчиниться. И не только Владимиру, но и священнику, которого мадам Годлевская также отказалась отпускать без обеда. Как и положено хозяйке, застольную беседу она старалась держать в нейтральном русле. Да и Владимира Алексеевича в этом доме знали еще недостаточно хорошо, чтобы позволить слишком вольные темы. Кроме всего прочего, если верить Иоанне, близко сошедшейся с Верой и, соответственно, с теми, кто ее окружает, полковник обладает весьма сумрачным нравом. Девочка часто рассказывала, сколь суров его взгляд и сколь скуп он на слова. Однако спустя некоторое время, когда улеглись волнения первых минут, полковник будто бы оттаял и немного оживился. И если не выглядел балагуром, то, во всяком случае, был вежлив и старался поддерживать беседу в тон. Спустя два часа, после чая, когда их все же отпустили домой, помогая устроиться Вере на подушках, Вольдемар обратил внимание, что девушка невольно старается беречь плечо и болезненно морщится, если что-либо его беспокоит. - Сильно болит? – заботливый тон и участие во взгляде, обращенном на Веру, выражали всё раскаяние Романовского, но ещё более – его любовь к ней. - Я чуть с ума от волнения не сошел, а ты ведешь себя так, будто ничего и не случилось! Он склонился к руке Веры, поцеловал ее ладошку и еще долго держал затем перед собой, разглядывая тонкие пальчики, такие хрупкие, будто из слоновой кости выточенные.
Вацлав Потоцкий: Он не должен был этого говорить, а она не должна была соглашаться. Им нельзя видеться больше. Вера так молода, её ждёт впереди настоящее счастье, которого она, несомненно, достойна больше, чем кто-либо, а у него уже давно всё предопределено. Он сам избрал себе этот путь, и ни за что с него не свернёт. А значит, им незачем встречаться. Вацлав опасался теперь лишь одного – своих возможных эмоций, когда придётся вновь взять Веру на руки, чтобы донести её от экипажа до дома, но когда они приехали, девушка наотрез отказалась от его помощи. Что же, тем лучше... Вскоре он избавит ее от своего назойливого присутствия, тем более что уже и сам собирался возвращаться. Попытка сразу же распрощаться с семейством Годлевских оказалась не слишком успешной. Сперва его осыпали благодарностями за спасение жизни Веры... - Всё в руках Божьих, - отвечал Вацлав, сдержанно кивая головой, - Ему было угодно, чтобы я помог пани Хвощинской. И я рад, что всё закончилось благополучно. А теперь, с Вашего позволения… Продолжить ему вновь не дали. И вскоре преподобный понял, что если сейчас откажется от обеда, то нанесёт тем личную и почти смертельную обиду пани Агате, а заодно и Иоанне. Последняя уже присоединилась к настойчивым уговорам своей матушки. И потому Вацлав, который более всего на свете не любил, когда его особа вызывает столько внимания со стороны окружающих, счёл за благо согласиться. «В конце концов, это просто обед», - решил он и подумал, что лжет себе. Он не хотел уезжать отсюда - из-за Веры. Возможность наблюдать за ней исподволь вдруг как-то неожиданно сделалась для него практически жизненной необходимостью. И потому фамилия Романовский, упомянутая вслух кем-то из окружающих в связи с нею, неприятно резанула слух Потоцкому. Кто он? Знакомый? Кузен? Зачем Вера пишет ему, чтобы он приехал за ней? Было совсем немного времени, чтобы, теряясь в догадках относительно отношений пани Хвощинской и этого ещё неизвестного ему пана Романовского, делать вид, что внимательно слушаешь пани Агату, которая развлекала гостей беседой, пока в столовой шли последние приготовления к обеду. Владимир Романовский, казалось, ждал за дверями – не успели отправить записку, как он явился. Буквально в первый момент Вацлав неприязненно отметил взгляд, который этот человек метнул на Веру - словно имел право что-либо от неё требовать. Впрочем, как оказалось чуть позже, права у него все-таки были. Все права. Представляя его, девушка легко произнесла: «мой жених». И Потоцкий почувствовал, словно его окатили ледяной водой. Каким-то чудом он смог должным образом поприветствовать «жениха» и выразить радость по поводу столь приятного знакомства, но в глубине души сразу же возненавидел этого самоуверенного военного – за то, что он собирался жениться на Вере. Забрать её себе, спрятать от всех, навсегда. Стать полновластным хозяином этого сокровища… Он хоть понимает, как невероятно ему повезло?! Обед прошёл ужасно. Если бы пани Агата могла читать чужие мысли, то его бы уже давно выгнали из-за стола. Проклиная тот миг, когда дал себя уговорить остаться, Вацлав сидел на своём месте, словно на иголках, отвечая невпопад и поглядывая на часы. Невыносимой была мысль, что Вера вскоре будет принадлежать полковнику Романовскому, станет его женой перед Богом и людьми. Пытка всё же закончилась, и преподобный поспешно покинул дом бургомистра. Он возвращался по той же дороге, по которой недавно они ехали вместе с Верой, и никак не мог себя заставить не думать о ней…
Вера Хвощинская: - Нет, не сильно, почти совсем прошло уже, - проговорила Вера в ответ на реплику Романовского, и отвернулась. По всему выходило, что Вольдемар надумал приложить все возможные усилия, чтобы вызвать у нее сегодня как можно больше неудовольствия собой, своими словами и поступками. Она не понимала, отчего это так происходит, но даже его попытка оправдаться – крайне робкая и, что уж говорить, редкая, ибо умение открыто признавать свою неправоту, по мнению девушки, никогда не входило в перечень достоинств ее жениха, вызвала еще большую досаду. Что ж с того, что волновался? Это ведь не дает еще права вести себя с нею как с непослушной девчонкой, которую следует наказать, дабы впредь неповадно было! А как еще воспринимать его заявление, что следующие дни Вере придется провести дома?! С трудом сдержанное в ту минуту раздражение и стыд, который девушка испытала, почувствовав невысказанное вслух, но явно имевшее место удивление всех прочих свидетелей этой сцены, включая отца Вацлава – особенно отца Вацлава! – вырвалось наружу теперь, когда мадемуазель Хвощинская нетерпеливо поспешила высвободить свою ладонь из рук полковника и тотчас же неосознанно спрятала е под себя, словно желая согреть. - И что это я, правда! Конечно же, случилось! Вы ведь нынче унизили меня на глазах у всех, Владимир Алексеевич! Угрожали мне папенькиным гневом! И отчего-то даже не сомневались, что имеете на то полное право, - с обидой проговорила она, по-прежнему не желая смотреть ему в лицо. – А теперь еще желаете показать себя несчастным страдальцем. Простите, но я не верю в искренность вашего раскаяния, полковник… И говорить на эту тему больше не желаю! – сделав предупредительный жест, она резко повернулась и бросила в его сторону короткий, но очень красноречивый взгляд, не давая продолжить беседу. Так что остаток краткого пути они проделали в напряженном молчании, а возле дома Вера даже отказалась от помощи Романовского и сама решительно выскочила из его экипажа, направляясь прямиком в папенькин кабинет. Ведь если и чувствовала она себя перед кем нынче виноватой, то именно перед ним. Генерал же, как всегда, и не подумал ее ругать, а лишь мягко упрекнул в рассеянности, когда девушка покаянно рассказала ему на ходу сочиненную историю о том, как они Иоанной буквально застряли в лавке, выбирая кружева и ленты. Ими юная полька намеревалась украсить будущее платье для бала, который бургомистр Годлевский намеревался вскоре устроить в честь ее недавно минувшего восемнадцатилетия. - Странно, пан Юзеф ничего не говорил мне про бал, - удивился Владимир Николаевич. - Просто не успел, они еще не рассылали официальных приглашений, но пани Агата еще третьего дня сказала, что мы непременно будем в списке гостей… Ну и Владимир Алексеевич, само собой, – добавила она, спустя мгновение. - Что ж, думаю, это хорошая идея. И хорошо, что ты так быстро нашла себе здесь круг общения. Признаться, когда решил, что тебе нужно переехать в Белосток, я волновался, что тебе здесь будет одиноко. - Разве мне может быть одиноко там, где вы?! – воскликнула Вера, на сей раз совершенно искренне, и, опустившись на пол рядом с отцовским креслом, положила голову ему на колени, как часто делала в детстве. - Ты еще забываешь про Владимира – и это мне странно! – тотчас же шутливо упрекнул ее генерал, тая, меж тем, от отцовской нежности. – Вы часом не поссорились? Я ведь видел, что он прочитал твою записку и после бросился отсюда как ошпаренный, но сюда ты пришла одна. - Немного, - вздохнула Вера. – На обратном пути. Знаешь… иногда он кажется мне таким странным. - «А не странен кто ж?.. - … Тот, кто на всех глупцов похож»! – с улыбкой закончила девушка за него известную цитату. – Знаю. И господин Грибоедов во всем прав, но иногда я волнуюсь, что Владимир видит во мне лишь ценный трофей, которым хочет обладать. - Вот уж ерунда, так ерунда! Романовский любит тебя всем сердцем и все ради тебя сделает. А что ревнив – так сама, поди, виновата, не давай к тому повода! - Папа, о чем вы говорите! – смущенно вспыхнула Вера и, поспешив закончить этот разговор, пока он не свернул совсем уж в неправильную сторону, оставила отца, сославшись на какое-то внезапно припомненное неотложное дело. На Романовского, который к этому времени вернулся к своему рабочему столу в приемной генеральского кабинета, не желая мешать разговору отца и дочери, она при этом едва взглянула, несмотря на слова Владимира Николаевича, по-прежнему все еще чувствуя себя не виноватой, но обиженной.
Витольд Совинский: В провинциальном городке даже самый обычный дождь - уже развлечение и повод для разговоров. А если в нем случается что-то, нарушающее привычный сонный уклад, то это событие-новость-происшествие будет долго обмусоливаться и древними, как сам городок, бабками-сплетницами, и светскими дамами, и юными дебютантками на балах. Возможно, даже станет своеобразной точкой отсчёта времени ("это было аккурат через два месяца после того, как ребе Исаак свою младшую дочку застал в постели с тем рыжим гоем из мясной лавки") и будет помниться очень долго. Нечто более значительное вообще не забудется - как, например, история об убитом молнией кузнеце. Ее Витеку пересказывал даже немой сапожник Пахом, несмотря на то, что трагедия эта случилась ещё до его рождения. Едва Витольд остановил двуколку напротив дома ксендза, как чуть ли не под копыта запряженному в нее Сковронку (Жаворонку) кинулся мальчишка, помогавший кузену... то есть, святому отцу Вацлаву, конечно же, в костеле. Он знал Совинского - двоюродные братья часто общались с тех пор, как Витольд поселился неподалеку от Белостока в унаследованном от отца имении Совляны, а кузен получил в городе приход Успения Святой Девы Марии. Размахивая руками на манер ветряной мельницы и захлебываясь словами, мальчишка принялся в красках живописать невообразимую трагедию, которая не случилась только потому, что святой отец сумел спасти кого-то из под-копыт взбесившейся огромной лошади, чуть ли не сокрушившей полгородка. По всему выходило, что Вацек совершил практически тринадцатый подвиг Геракла. А сейчас его нет дома: он куда-то повез пострадавшего. Наконец-то Совинский сумел вычленить из сбивчивого повествования пол жертвы лошадиного бесчинства. Рiękna młoda panna. Мальчишку окликнула проходившая мимо женщина, и он с готовностью принялся рассказывать ей все то, что до этого изложил Витольду. Можно было не сомневаться, что уже к вечеру о происшествии будет знать весь Белосток. Причем, огромную лошадь людская молва наверняка превратит в четверку огнедышащих коней, явившихся к костелу из преисподней, чтобы унести туда душу юной и прекрасной праведницы, а кузен окажется ангелом во плоти, укротившим исчадия ада и спасшим сию голубицу. Пожалуй, не стоило оставаться ждать Вацека. Наверняка родители спасенной девушки захотели узнать подробности и хоть как-то отблагодарить героического святого отца. Так что вряд ли ему удастся быстро сбежать от них. И скорее всего, Витольд развернул бы двуколку и отправился в обратный путь, но... Его внимание привлекли растрепанные кусты сирени, густо росшей вдоль ограды костела. Уже расцвевшие - в отличие от тех, что в Совлянах еще только думали, стоит ли им расцветать, или же можно пока немного подождать с этим. Хотя бы до ближайшего дождя. Витек обошел первый куст, пристально вглядываясь в лиловые соцветия, выискивая взглядом цветок с пятью лепестками. Неизжитая детская привычка, любимая весенняя игра: найти такой, сорвать, съесть его, предварительно загадав желание. Которое после этого обязательно должно было исполниться. Глупости? Конечно. Витек прекрасно понимал это уже в детстве. Однако даже давно став взрослым, все равно каждую весну продолжал заниматься такими глупостями. Не только ничуть не стесняясь этого, но еще и получая удовольствие от процесса, вдыхая аромат любимых цветов. Вот и сейчас Совинский совершенно спокойно забрался в заросли сирени, продолжая поиски пятилепесткового цветка.
Агата Доманская: Искренне полагая общение с Отцом небесным занятием глубоко личным, Агата с юности старалась посещать Его дом по возможности в те моменты, когда Господь был менее всего занят с прочими чадами, также решившими наведаться с визитом. Иными словами, в церковь она обычно ездила в часы, не занятые службой, и крайне редко посещала воскресную мессу, что, в общем-то, мало кого интересовало в Париже, где уже довольно давно практически не порицалось обществом открыто высказываться в вольтерьянском безбожническом духе. Но в маленьком и крайне набожном Белостоке с его единственным костелом, конечно, было довольно необычно. Потому первое время местные жители с некоторым подозрением относились к приехавшей из Парижа «либертинке». К счастью, местный клирик, отец Вацлав Потоцкий, с которым Агата познакомилась чуть ли не в первые дни в городе, оказался достаточно разумным и здравомыслящим человеком, чтобы сразу и на корню пресечь любые слухи относительно «странного» поведения молодой вдовы, нанеся в ее дом визит вежливости уже спустя две недели после переезда. И тем, как и полагается, истинному пастырю, указал верный путь своим «агнцам», тотчас же потянувшимся за ним следом. Так что вскоре у пани Доманской в Белостоке образовался вполне достаточный – а может, даже и слегка избыточный, учитывая, что сама никому в подруги Агата не набивалась, круг общения, включавший в себя в том числе и представителей самой верхушки местного общества, постепенно полюбивших бывать в ее гостеприимном доме, вечера в котором, как говорили, славились особым «парижским шиком». Что, дойди эти измышления до ее ушей, верно, ужасно насмешило бы саму Агату, которой раньше не раз доводилось видеть, что это словосочетание означает в истинном своем значении. Нет, нынешняя ее жизнь не шла ни в какое сравнение с той, что доводилось вести во времена замужества – Ежи Доманский, несмотря на вынужденную эмиграцию, входил в высшее парижское общество по праву рождения. Но в любом случае, происхождение «из славян», столь модное в те времена с их еще свежей памятью о недавнем русском военном триумфе, лишь добавляло интереса к нему со стороны парижан, не слишком сведущих в некоторых стилистических разногласиях поляков и русских и связанным с этим старинном «споре славян между собой». И, уж конечно, немалая часть этого интереса выпадала и на долю его молодой, да к тому же весьма симпатичной супруги. Впрочем, теперь все это было в прошлом, жить которым Агата никогда не любила, всякий раз умея приспосабливаться к новым обстоятельствам с завидной ловкостью и удобством. Потому и здесь, в Белостоке, вероятно, сумела она устроить все так, чтобы всего за год стать для местных «своей», одной из них, и жить при этом так, как это было удобно лишь ей самой. Месса давно закончилась, но под высокими стрельчатыми сводами костела еще носились легкие ароматы благовоний, хотя прихожан внутри уже почти не осталось – разве что несколько старух, из тех, что кажутся живущими в храмах, а не приходящими туда помолиться, да мальчишка-помощник ксендза Потоцкого, суетившийся в пресбитериуме, по-видимому, исполняя какое-то данное им задание. Самого отца Вацлава поблизости видно не было, но сегодня Агата даже порадовалась этому. Так вышло, что в последние пару месяцев она ни разу не исповедалась – не чувствовала к тому желания. А преподобный Потоцкий, хотя никогда и никому вслух не напоминал об этом долге всякого доброго христианина, имел изрядный талант безмолвно демонстрировать «овцам», отбившимся от его стада, их в данном смысле глубокое несовершенство. Впрочем, таких у него было совсем немного. Особенно среди дам-прихожанок – и не в последнюю очередь из-за привлекательной внешности молодого клирика, хотя думать о нем в таком ключе, конечно, грех. Да только и в этом смысле чары отца Вацлава не имели на Агату никакого особенного влияния, даже если предположить крамолу, что сей добропорядочный пастырь с чего-нибудь вдруг позволил бы себе ими воспользоваться. Ей всегда нравились мужчины совсем другого типа. И все-таки, в отсутствие преподобного Потоцкого Агате, вернее, ее совести, было спокойнее. Потому, неторопливо вознеся все положенные молитвы, молодая женщина позволила себе еще немного посидеть в уютной тишине храма, а лишь после поднялась с места и медленно прошла между рядами скамеек к выходу. Там, обмакнув кончики пальцев в кропильницу, она последний раз преклонила колени и осенила себя крестным знамением. А после вышла на улицу где, прикрыв глаза от быстроты перемены освещения, ненадолго остановилась на верхней ступени лестницы и с наслаждением вдохнула аромат юной майской зелени, перемешанный с запахом цветущей повсюду в городе сирени, любимым ею с самого детства. У церковной ограды к Агате устремились сразу несколько попрошаек, наметанным глазом определяя возможность получения весомой милостыни из рук этой богато одетой молодой прихожанки. Она и не собиралась их разочаровывать. Привычно раскрыв свою сумочку, достала несколько монет и раздала их нищим. Затем, с улыбкой отмахнувшись от их благодарностей, неторопливо направилась по дорожке к стоящему в отдалении открытому ландо, не заметив, как на битый кирпич под ногами бесшумно соскользнул выпавший до того из расстегнутой сумочки кружевной платок с искусной вязью инициалов «А. S. D» в одном из уголков.
Витольд Совинский: Этой весной сирень была особенно щедра на "пятерки". Их оказалось гораздо больше, чем желаний у Витека. Сломав небольшую ветку с куста самой темной, лилово-бордовой сирени, росшего в дальнем углу ограды, он медленно двинулся в обратную сторону, к воротам, не выходя из-за живой изгороди. Солнце припекало уже совсем по-летнему, аромат цветов дурманил голову. В просветах между кустами Витольд заметил женщину - видимо, только вышедшую из костела. Изящная шляпка отбрасывала легкую тень на лицо незнакомки, не позволяя как следует рассмотреть его черты. Однако уже от одного вида ее точеного профиля, от огнем сверкавшей на солнце пряди рыжих волос - то ли ненароком выбившейся из прически, то ли нарочно оставленной на свободе, от белоснежной гордой лебединой шеи и безупречного бюста - словом, от всего того, что сирень позволила ему разглядеть, можно было ослепнуть. Витек невольно ускорил шаг, при этом умом понимая, что все равно не успеет будто бы случайно поравняться с красавицей, чтобы получше рассмотреть ее. Так оно и получилось. Когда он вышел на дорожку, дама уже уселась в стоявшее в некотором отдалении ландо. Кучер сразу же тронул лошадей. Совинский проводил взглядом отъезжающую незнакомку, и принялся отряхивать одежду от приставшего к ней мелкого растительного мусора. Взгляд его упал на нечто белое и ажурное, лежавшее на дорожке буквально в паре шагов от него. Это самое "нечто" напоминало крылья бабочки, почему-то присевшей не на кисть сирени, а на красные осколки кирпичей. Витольд шагнул и поднял совершенно невесомый кружевной платок - настоящее произведение искусства, на уголке которого были вышиты инициалы его владелицы. Вот теперь уже точно стоило дождаться возвращения Вацека, чтобы узнать, кто скрывался за ними. Наверняка ведь красавица была его прихожанкой.
Вацлав Потоцкий: Недолгий путь от бургомистерского особняка до дома по улице, наполненной благоуханием цветущей сирени, разносимым повсюду теплым весенним ветром, несколько развеял меланхолию преподобного Потоцкого. Как хорошо было бы, если бы на свете существовал такой же «сквозняк» для того, чтобы «выдувать» из головы ненужные мысли! Пожалуй, сегодня вечером ему нужно будет особенно долго и усердно молиться о том, чтобы Господь ниспослал… нет, не забвение – покой. Вопреки всему, Вацлав вовсе не хотел забывать Веру, не хотел, забыть то, что испытал рядом с нею. Пусть останется живым напоминанием о том, что он тоже грешен. Возможно, гораздо более чем любой из его прихожан, обращавшихся с исповедью и получавших отпущение своих грехов. Которое он давал им без сомнения в том, что имеет на это полное право. Преподобный глубоко вздохнул и слегка щелкнул хлыстом, понукая свою каурую кобылку. Стоило поторопиться – близилось время вечерней литургии, а у него было еще несколько важных дел, которые пришлось отложить из-за происшествия с пани Хвощинской. Последний поворот извилистой улочки – и вот на противоположном ее конце уже предстал во всей красе костел Успения. Потоцкий всегда очень любил этот момент, почему-то именно в эту минуту – когда храм являлся перед его взором в полном ракурсе, он испытывал особую гордость – будто бы сам его построил. И умиротворение – ибо здесь по-настоящему был его дом. Здесь, а не в том маленьком особнячке, который был отведен ему в качестве жилья. Впрочем, и его преподобный любил гораздо больше, чем огромный трехэтажный дом в имении его отца. Улица перед входом в костел была так же пустынна, как всегда в середине дня, когда богатые горожане только просыпаются и готовятся к вечерним увеселениям, а люд попроще работает. Возле главного портала Потоцкий вскоре заметил хорошо знакомую ему двуколку и тотчас же почувствовал почти мальчишескую радость: Витек здесь! Разумеется, священнику подобает относиться с равной отеческой любовью к каждому из своих прихожан, но как же испытывать отеческие чувства к тому, с кем ты в детстве вместе облазил все фруктовые деревья в родительском саду, с кем вместе часами пропадал на рыбалке и кого считаешь едва ни самым близким по духу человеком на свете, несмотря на то, что родство ваше тесное, но все равно не единоутробное?! Витек Совинский был его кузеном. Немного моложе годами, но душою и помыслами, кажется, все же гораздо старше. Его всегда интересовало то, от чего сам Вацлав старался как можно дальше отъединиться: политика, война… Впрочем, сейчас Витека, кажется, более всего интересовал белый батистовый платок с кружевами – явно дамский, который он сосредоточенно крутил в руках и рассматривал со всех сторон. - Что с тобой, сын мой? Ты плакал? Или только собираешься оросить этот кусочек ткани своими слезами после очищающей душу исповеди и усердной молитвы? – поравнявшись с двуколкой кузена, усмехнулся Потоцкий, натягивая поводья и останавливая лошадь прямо рядом с нею. – Здравствуй, брат. Сердечно рад тебя видеть! Ты давно меня здесь ждешь? И у кого все-таки это стащил? - вдруг прибавил он, указывая взглядом на платок.
Витольд Совинский: - Ну почему сразу - стащил? - картинно обиделся Витек. - Можно подумать, будто это я некогда без разрешения обрывал яблоки с любимой яблони пани Анны, лопал их тайком в одиночку, а потом подкидывал огрызки сестрам, чтобы свалить вину на них! Встряхнул смятый в кулаке платок, тщательно расправил его. - И да, я тут уже чуть глаза не выплакал,- Совинский все еще старательно хмурил брови, с трудом удерживаясь от смеха. - Мне таких ужасов понарассказывали, что думал, будто живым тебя больше не увижу. Благодарные родственники невинной голубицы, которую ты спас от адских коней, на радостях могли ведь насмерть задушить спасителя в объятьях. Словно чертик из табакерки, откуда-то появился тот самый мальчишка-служка, красочно живописавший Витольду историю спасения отцом Вацлавом некоей молодой красавицы. Он привычно перехватил поводья, намереваясь заняться лошадью. - В общем, видя, как я тут страдаю, обливаясь слезами, - продолжал вдохновенно врать Витек, - некая добросердечная прихожанка дала мне этот платок, чтобы я не промок насквозь. Не знаю, были ли при этом свидетели, но все равно считаю, что как честный человек теперь просто обязан на ней жениться. Ну, или хотя бы вернуть ей эту... вещицу. Вот только она не назвала своего имени. Даже не знаю, как поминать в молитвах эту благодетельницу. Так что открой мне тайну, и я отправлюсь к ней с благодарностью. Невесомый прямоугольник лежал на широкой мужской ладони так, что вышитые на уголке инициалы были хорошо видны отцу Вацлаву. - А вообще я действительно довольно долго ждал тебя, - уже несколько иначе проговорил Витек после небольшой паузы. - Успел оборвать пятерки почти со всех сиреневых кустов. Он кивнул на ограду костела. - Давно не виделись, ваше преподобие - успел по тебе соскучиться. К тому же действительно интересно узнать, чей это платок ... и кого ты героически спас. Витольд в упор взглянул на кузена. - Что-то мне подсказывает, что это было не так-то просто сделать. По крайней мере, выглядишь ты, вроде бы, немного странно. Будто и вправду укрощал четверку бешеных лошадей.
Вацлав Потоцкий: - Можно подумать, будто я не делился теми яблоками с кузеном-недоростком, который тогда до веток еще толком не дотягивался, - подражая его интонации, немедленно ответил Потоцкий и вновь улыбнулся, пытаясь иронией укрыть некоторое смущение. Большого греха в тех давних похождениях, конечно же не было – покажите мальчишку, выросшего в деревенской свободе, который никогда не разорял тайком фруктовых садов, родительских или даже чужих! Однако их с кузеном взаимные родственные подначки мог неправильно понять, например, Бенущ, сын пекаря, который последнее время так усердно взялся помогать ему в костёле и теперь уже стремился к его повозке, чтобы забрать лошадь и отвести ее в стойло. – Зато дохлых мух в пудреницы к их гувернанткам я уж точно не подкидывал! – прибавил он значительно тише и, передав поводья от упряжи Бенущу, ступил на землю. Витек, тем временем, тоже спешился и теперь размахивал перед ним своим трофеем, от которого даже на расстоянии можно было ощутить легкий, едва уловимый шлейф духов, по аромату которых преподобный, собственно, и догадался почти сразу, кому он может принадлежать. Еще даже раньше, чем успел разглядеть вышитую в уголке изящную вязь инициалов. Воистину, на такую женщину невозможно было не обратить внимания, будь ты хоть трижды священник или даже вовсе святой. И потому в нетерпении, которое – он это отчетливо видел – скрывал теперь Витек, известный дамский угодник, не было ничего удивительного. - Страдания очищают душу, сын мой! – назидательно проговорил преподобный и, не торопясь удовлетворить любопытство собеседника, жестом пригласил его следовать за собой. Ну, в самом деле, не обсуждать же такие вещи прямо посреди улицы? По пути до дома они успели перекинуться несколькими репликами, из которых Вацлав успел узнать, что в Совлянах все по-старому, что тетушка Катаржина и кузина Бася в добром здравии, а также поделиться некоторыми собственными новостями, что успели накопиться за время, пока они с Витеком не виделись. Ведь, несмотря на то, что имение Совинских было совсем недалеко от города, последнее время кузен навещал нечасто. Преподобный не знал, чем он так занят, однако опасался, что дело опять может быть связано с теми делами, о которых знать ему, священнослужителю, было бы вовсе не нужно… В гостиной, в ожидании чая, который Вацлав предложил кузену, хотя сам – слава кухарке Годлевских – до сих пор еще не мог еще и думать о еде, он, наконец, сжалился над Витеком, и назвал ему имя той особы, личностью которой он так страстно интересовался. - Её зовут пани Агата Доманская. Но я, в общем-то, немного о ней знаю – вдова, переехала сюда из Парижа… Живет тихо, мало с кем водит дружбу… Вот разве что с Чаплинскими – несколько раз я встречал ее там по разным поводам. На первый взгляд может показаться немного эксцентричной и, как бы сказать точнее? Смелой? Но ревностная католичка и добросовестная прихожанка – в отличие от тебя, сын мой! И, к слову, если бы ты чаще выбирался из своего медвежьего угла к мессе, а особенно на исповедь, то, возможно, уже давно и сам бы познакомился с нею, а не выдумывал бы идиотских историй, чтобы выведать имя окольными путями! Нет, все-таки с Витеком решительно невозможно было всерьез разговаривать даже о таких нужных и серьезных вещах! Чувствуя, как при виде крайней заинтересованности, написанной на его физиономии, вновь хочется рассмеяться, Потоцкий встал из кресла, и подошел к окну, повернувшись к кузену спиной. Впрочем, так было удобнее и преподобному, потому что в качестве платы за свою услугу, он рассчитывал разузнать кое-что и у самого кузена. - Так ты спрашивал, кого я там сегодня спас? – поинтересовался он, стараясь говорить нейтральным тоном, хотя это было бы, пожалуй, не легче, чем укротить пресловутых коней Апокалипсиса, которых Витек давеча упоминал. – Это пани Хвощинская. Дочь русского генерала, которого недавно назначили помощником к бургомистру Годлевскому. Ты что-нибудь слышал об этом человеке?
Витольд Совинский: - И это он называет "делился", - шутливо возмутился Витек. - Давал пару раз откусить от самого мелкого и кислого яблочка. Кажется, это было сказано слишком громко - так, что уводивший лошадь мальчишка обернулся. - Открою тебе страшную тайну, - Витек понизил голос до заговорщического шепота, - мух в пудреницы своим гувернанткам твои сестры подкладывали сами. Причем, додумались до этого они тоже самостоятельно. Я же всего лишь был поставщиком "оружия". Ловил мух, сушил. Приезжая к вам в гости, отдавал им весь "стратегический запас", который они расходовали очень неаккуратно. Хотя не исключено, что это было то самое женское коварство: так они отводили подозрения от себя, чтобы бы появление мух в пудреницах связывалось именно со мной. По выражению лица Потоцкого было понятно, что предъявленный ему платок он опознал без труда. Но, похоже, святому отцу доставляло удовольствие по старой памяти дразнить младшего кузена, не отвечая сразу на его вопрос. Ну в самом деле, не обходил же он его молчанием потому, что у розовых кустов, вдоль которых они шли к дверям его дома, были уши. Вацек распрашивал Совинского о матери и сестре, тот отвечал ему, тщательно скрывая нетерпеливое желание побыстрее узнать имя, скрывавшееся за инициалами на платке. Но только когда они оказались в доме, преподобный соизволил сжалиться над родственником. Черт побери. Чаплинские! Вот это удача. Кажется, кузен что-то там еще ворчал насчет редких появлений родственничка в костеле, но это все было уже неважно. Витольд полностью погрузился в обдумывание некоего плана, почти моментально сложившегося в голове после упоминания фамилии подруги детства, оказывается, знакомой с рыжей красавицей. Появление женщины, принесшей ему чай, отвлекло его от этих мыслей. Кузен, между тем, наконец-то перешел к рассказу о своем подвиге. И как он при этом не старался выглядеть спокойным и говорить о происшествии безразличным тоном, Витек, все-таки неплохо знавший его, уловил в этом некоторую наигранность. - Генерал Хвощинский - отец спасенной тобой девицы-голубицы? Слышал о нем, как же. И даже видел. Во время боевых действий. Тон Совинского изменился, когда он заговорил о помощнике бургомистра. - Как ты понимаешь, нынешнюю должность генерал получил вовсе не за красивые глаза своей дочери, а за личные заслуги. И какими именно они были, думаю, тебе объяснять не надо.. Витек отпил чаю, и не удержался от вопроса: - А что это ты вдруг заинтересовался личностью генерала Хвощинского?
Вацлав Потоцкий: Даже стоя отвернувшись к окну, отец Вацлав прекрасно ощутил ту неуловимую перемену в настроении кузена, которая произошла практически мгновенно, стоило лишь упомянуть в его присутствии одного из тех, кого Витольд считал поработителями своей родины и потому яростно ненавидел. Хотя и вынужден был все последние годы держать свои эмоции под жестким контролем – хотя бы внешне. Примерно так, как сейчас, когда он вроде бы продолжал говорить со своей обыкновенной чуть насмешливой интонацией, однако преподобному явственно слышались в ней жесткие нотки. Точно раскаты грома где-то далеко за горизонтом, в общем-то, в погожий день. Сам Потоцкий к русским столь выраженной неприязни не питал. Впрочем, любви тоже. Однако, считая себя вполне патриотом, в первую очередь оставался священнослужителем, душа которого – сосуд для веры Христовой. И потому страшный грех осквернять ее ненавистью, пусть даже и к тем, кого принято считать захватчиками. По крайней мере, до той поры, пока они не запрещают отправлять духовных обрядов. Да и, сказать по правде, вообще не сильно вмешиваются в повседневную жизнь обыкновенных людей, вроде большинства представителей его, преподобного Потоцкого, паствы. А значит, мирное сосуществование, с его точки зрения, вполне возможно, пусть и без тесной дружбы. Война же – как ее ни называй, какой целью не объясняй, все равно суть убийство, и потому противна Господу… Пожалуй, вопрос отношения к присутствию русских на польской земле – единственный, в котором они с Витеком, вероятно, никогда не придут к взаимопониманию, вздохнул про себя Вацлав, в очередной раз мысленно возвращаясь к предмету их извечных, едва не до хрипоты споров с кузеном относительно целесообразности борьбы, которую тот вел, и, как имел все поводы опасаться преподобный, ведет – и продолжит вести в будущем. При всем своем идеализме, в некоторых вопросах Вацлав был куда более рационален, чем его двоюродный брат. И потому понимал, что той Польши, о которой мечтает Совинский и такие, как он, уже никогда не будет. Но будет другая, в которой тоже нужно жить. - Я тебя понимаю, Витек, – оборачиваясь к нему, ответил он, наконец, после долгой паузы, за время которой в очередной раз пытался найти нужные слова, чтобы умягчить эту мятежную душу. Да так толком и не нашел. – И объяснять ничего не нужно. Равно как и мне, вероятно, нет нужды лишний раз цитировать всем известное «на праведном пребудет его праведность, а на нечестивом — его нечестие»? Как и повторять еще, что сын не понесёт вины за грехи отца своего? Неожиданная – и совершенно непривычная любому, кто близко знал отца Вацлава, горячность, с которой он внезапно бросился оправдывать перед кузеном пани Хвощинскую, хотя тот на нее даже и не пытался нападать, была слишком очевидна, чтобы сделать вид, что она случайна и беспричинна. Понимая это, Потоцкий глубоко вздохнул, сожалея о своей несдержанности. И, помолчав еще, вдруг быстро проговорил: - Да дело же не в нем вовсе, в генерале этом – плевать мне на него! Но пани Вера… она необыкновенная, неземная... понимаешь? Я прежде не встречал таких, вообще и не знал, что такие бывают! А теперь вот встретил… И не знаю, что с этим делать... Так-то вот, Витек. Прости. Не стоило это на тебя вываливать, - ошарашенный тем, что только что произнес вслух, он смотрел на кузена смущенно и виновато.
полная версия страницы