Форум » Прочие города и веси Российской империи » С тобой и без тебя » Ответить

С тобой и без тебя

Даниил Островский: Место действия - Орловская губерния, имение Зеленая Роща неподалеку от Мценска. Время действия - вторая половина лета 1833 года и далее. Участники - Екатерина Гаврилова, Даниил Островский.

Ответов - 77, стр: 1 2 3 4 All

Даниил Островский: Островский никогда не считал себя романтиком. Его смешило, если не сказать – раздражало это новомодное стремление повсюду прилюдно демонстрировать свою скуку, несмотря на то, что само состояние «сплина» было ведомо ему довольно давно: еще до байроновских, а уж подавно пушкинских описаний, иначе не узнал бы он себя с такой определенностью в их героях. Но знать – не значит желать показывать свое знание. Потому первое время после возвращения в Петербург Даниил Андреевич пребывал в не самом лучшем из расположений духа, а потому – излишне саркастичен. Это удивляло его: неужели всего за несколько месяцев в деревне можно сделаться настолько провинциальным, чтобы столичная суета начала угнетать дух и ежеутренне при пробуждении портить настроение? Тем, что просыпаешься не там, где хотел бы на самом деле. Да еще и не рядом с той, с кем желал бы. Мысли о Кате первое время, и в самом деле, посещали разум Островского гораздо чаще, чем этого можно было ожидать. Ежедневно что-нибудь, да напоминало ему о ней: то, случайно ловя взглядом собственное отражение в одном из зеркал, он замечал, что невольно выбрал нынче тот самый галстук, который, по мнению Кати, особенно к нему шел, то, взглянув на часы после обеда, вдруг вспоминал, что в это время они вдвоем, обычно, если позволяла погода, отправлялись бродить по окрестностям Зеленой Рощи, находя в этих прогулках не только развлечение, но и еще один шанс побыть наедине там, где их никто не наблюдает… Все это было необъяснимо настолько, что в конечном счете даже начало раздражать. И тогда, желая одолеть свою странную хандру, Островский решил бороться с нею привычным способом – а именно, с головой погрузившись в светскую жизнь, которая теперь, в разгар Сезона была особенно бурной. И вскоре с удовлетворением стал чувствовать, что это помогает. Одновременно с возвращением себя прежнего – обычного, как казалось, Даниил Андреевич заметил, что и воспоминания о Кате как будто бы потускнели, подернулись смутной дымкой и уже не приходят к нему так часто, заслоненные чередой новых ярких впечатлений, которые он получал теперь практически ежедневно, празднуя свое «исцеление». Балы, походы в театр, посещение модных выставок – все это отныне вновь составляло естественную среду и уже не казалось таким пустым и глупым, как первые дни после приезда. В то время как сельские увеселения и радости опять стали казаться нелепыми. И было даже удивительно, как ему так долго удавалось все это терпеть и не сходить с ума от скуки. Должно быть, это отражалось и в тех письмах, которые Островский по-прежнему довольно часто писал Катерине, честно исполняя свое обещание. Довольно подробно описывая свою жизнь, в какой-то момент он понял, что может рассказать ей теперь далеко не все. И не потому, что совершал что-то предосудительное – просто Кате вряд ли все это будет интересно. А то и непонятно. Так что тон его посланий становился все суше, а периодичность все реже. Она же отвечала исправно, ни на что не сетовала и не жаловалась, лишь однажды спросила, когда он вернется домой. Так и написала: «домой», будто домом Даниилу Андреевичу уже окончательно сделалась именно Зеленая Роща, а вовсе не Петербург. Было ли это всего лишь невольной оговоркой, или же намеренно, но подобное Островского отчего-то задело: и по какому же такому праву Катя решает за него, где его дом?! После этого он даже не писал ей пару недель, потом объяснил долгую паузу в общении сильной занятостью, она обиды вновь не выказала и объяснений не попросила. Да и о дате приезда больше не спрашивала. Впрочем, теперь он и сам не знал наверняка, когда же это, наконец, произойдет. Изначально обещанный срок подходил к концу, близилось Рождество, но уехать из столицы теперь, в разгар праздничной кутерьмы… Его бы просто не поняли друзья, обиделась бы маменька, да и не только она, Неточка, должно быть, тоже будет расстроена, хотя и не покажет виду, конечно. И пусть они знакомы совсем недавно, Островскому совсем не хотелось бы ее расстраивать. Неточка, точнее, Анна Сергеевна Сазонова, премилое создание восемнадцати лет отроду, проводящее свой первый Сезон в столице, была младшей из четырех дочерей старинного приятеля отца. В свое время Островского последовательно мечтали сосватать каждой из них, но ему всегда удавалось увильнуть из этих сетей. И лишь младшая из сестер Сазоновых, несмотря на юный возраст, обладавшая, в придачу к приятной внешности, весьма острым умом, по-настоящему заинтересовала его. Их познакомили на одном из балов – в череде увеселений Даниил Андреевич забыл, где именно. Но с того самого вечера знакомство начало развиваться довольно бурно. И инициировал это, как ни удивительно, сам Островский. С Неточкой было приятно и легко общаться. В жизни ее еще не было никаких темных сторон, неприятных событий, которые следовало бы обходить молчанием в разговорах, она охотно принимала знаки внимания Даниила Андреевича и, кажется, искренне радовалась им. Кроме того, была родом из знатной семьи и обладала немалым приданным. Чего же искать дольше? Вскоре в обществе заговорили о грядущей помолвке. Но несмотря на разговоры, фактом сие счастливое событие стало лишь в начале февраля наступившего нового года…

Екатерина Гаврилова: С приближением зимы и в самой Зеленой Роще все будто бы впало в спячку. Даже Катерина будто бы пребывала теперь в некоторой летаргии. Так, едва ли не единственными ее развлечениями в последнее время стали чтение писем от Даниила Андреевича, да еще сочинение на них ответов. Получая яркие и полные описаний жизни внешней послания от Островского, она, напротив, старалась наполнить их своими чувствами, переживаниями и мечтами. Но в ответ вновь получала лишь обычный набор нежных пожеланий, с горечью отмечая про себя их поверхностную формальность. Беспокоило также и то, что Даниил Андреевич по-прежнему не писал, когда вернется. И потому однажды Катя даже осмелилась сама спросить его об этом. Но ответом стало еще более тягостное и долгое молчание. И все недели, что затем не получала от него известий, она мучилась и изводила себя мыслями одна ужасней другой. «Позабыл? Нет, не мог! Разлюбил?.. Не любил вовсе…» - она худела и мрачнела день за днем, а потом, когда однажды утром письмо от него все же принесли, едва не расплакалась, долго просидев над запечатанным конвертом, нежно касаясь пальцами бумаги с начертанным адресом, вдыхая едва сохранившийся запах. Он каялся и просил прощения, что долго не отвечал. Объяснял молчание делами и заботами, которые буквально обрушились перед Рождеством. Писал, что матушка захворала, и теперь нельзя никак оставить ее одну, так что Катеньке стоит набраться терпения. Она и набиралась, снова обретая надежду. Но вот минуло Рождество, к концу подошел уже и январь, но Даниил Андреевич все не ехал, и Катерина вновь стала впадать в уныние. Пустота вокруг буквально сводила с ума. Привычные развлечения не радовали, а лишь усиливали тоску. Садясь к роялю, Катя неизменно вспоминала часы, что проводила здесь вместе с любимым. Уходя бродить по окрестностям, то и дело забредала в те места, где он поцеловал ее, рассмешил... Она забросила рисование, рукоделие, реже брала в руки книги. Татьяна, переживая за барышню, сетовала на ее тоску Елене, которая помочь ничем не могла, но лишь растравляла сильнее тревогу – барин, мол, и не воротится, чай. Этого она Катерине Гавриловне, конечно, повторять вслух не решалась. Но к середине февраля та и сама начала так думать. Ведь сколь долго не тешь себя мечтами, бороться с реальным миром трудно. Все чаще теперь Катя вспоминала о том, что давно предлагал ей Дубровский. Наверное, она действительно могла бы стать гувернанткой или учительницей в какой-нибудь хорошей семье, не хватало для этого самой малости – стать вольной, которую дать ей мог теперь один лишь Даниил Андреевич. И если уж она больше не нужна ему, как любовница, может, не откажет он ей хотя бы в этой просьбе? Однако предполагать было легче, чем осмелиться спросить. Долго Катя сочиняла свое послание в мыслях, прежде чем доверить слова бумаге, робея, что Островский не согласится. И вот, в день, когда собралась с духом написать и даже взяла в руки перо, дверь в ее комнату распахнулась, и перед нею явилась взволнованная Татьяна: - Барин вернулись!

Даниил Островский: О том, что его первоначальным планом было задержаться в Зеленой Роще не более, чем на два-три дня, Островский предпочитал не вспоминать – с того самого момента, как в кабинет, где Даниил Андреевич устроился дожидаться, пока приготовят поесть и согреют воды, чтобы искупаться с дороги, влетела Катя. В своей цветастой, крыльями разметавшейся шали, и в самом деле, чем-то напоминая большую встревоженную птицу, она, то ли со стоном, то ли со вздохом, рванулась опешившему Островскому, не ведавшему от нее прежде таких открытых эмоций, прямиком на грудь. И он, испытывая совершенно необъяснимый в нынешних обстоятельствах приступ радости, тотчас сам немедленно заключил девушку в свои объятия, не в силах противостоять ее страстному порыву. Стоит ли и говорить, что никакое решительное объяснение между ними в тот момент не состоялось? Но вот миновал день возвращения, потом еще один, и еще… Оставаясь в своем поместье уже вторую неделю, Островский с каждым новым встречаемым в объятиях Катерины рассветом, чувствовал, что вновь все сильнее и глубже увязает в них, будто в уютной, мягкой паутине, которая, вроде бы вначале и не держит крепко, но постепенно дает все меньше свободы двигаться. А двигаться – и известно, куда, ему теперь было совершенно необходимо. Поджимали сроки: шла масленичная неделя, следом, как водится, Великий пост, а сразу после Пасхи должна была состояться его свадьба с Неточкой. Свадьба, о которой он пока так и не рассказал Катерине. Потому что вначале не мог, а потом уже и не хотел… не чувствовал в себе сил, хоть и знал, что поступает гадко - с обеими женщинами. От уколов внезапно просыпавшейся порой совести, конечно, по-прежнему чаще всего удавалось надежно прикрываться пониманием, что ничего нового в их истории с Катей нет. И что иное продолжение, нежели то, что ожидалось, для нее нынче, даже если представить, что оно возможно, станет скандалом, какого в Петербурге давно не видывали. И в эпицентре этого скандала окажется теперь уже не только его собственная семья, но и ни в чем не повинные Сазоновы… То, почему его вообще тревожит возможная Катина реакция на новость о женитьбе, Островский объяснял для себя тем, что успел к ней привыкнуть, что по-прежнему страстно желает ее и потому, верно, не хочет отказаться. А ведь отказаться так или иначе придется – Неточка, пусть и совсем юна, только все одно вряд ли станет терпеть посторонние его связи, пусть даже и столь малозначительные. В попытке разрубить образовавшийся узел, что казался ему теперь покрепче гордиева, Островский даже навестил своего управляющего, поинтересовавшись как бы между делом, каковы теперь перспективы на продажу имений в Орловщине. Выяснилось, что по весне продавать смысла нет, стоит дождаться лучше осени. Тогда охотников будет больше, можно взять лучшую цену, хотя, конечно, и теперь, если поискать… вот только для чего же продавать столь прибыльное имение, ежели дела Даниила Андреевича и без того неплохи? Это было резонно, Островский спорить с управляющим не стал, но вернулся домой задумчив. Чувствуя неладное, Катя, после вечернего чаю, как обычно, проводя с ним остаток дня у ярко пылающего камина, подошла сзади, обняв за плечи, приникая всем телом к спине, тихо спросила, что происходит. Чем, сама не ведая, будто бы масла подлила в пламя – но не в то, простое, что горело в камине, а в злое, жадное пламя самолюбия Островского, которому вдруг окончательно опротивели все эти бесконечные игры в порядочность там, где никто этого не оценит. - Ничего, - коротко проговорил он в ответ. Затем, высвобождаясь из объятий девушки, отошел от нее к камину и, глядя на огонь, добавил глуховатым, ничего не выражающим голосом. – Катя, между нами все кончено. Давно следовало сказать тебе, но… - пожав плечами, Даниил Андреевич присел на корточки у огня и принялся зачем-то ворошить слегка присыпанные золою поленья, отчего во все стороны посыпались яркие оранжевые искры. Смотреть на Катерину он по-прежнему избегал. – Через два месяца в Петербурге у меня свадьба.


Екатерина Гаврилова: Дни размеренно текли друг за другом, наполненные светлой радостью, которая ощущалась, казалось бы, в каждой мелочи. Даже погода, что стояла последнее время – студеная, с трескучими морозами, наполняла короткие дни ярким зимним солнцем, осыпая невесомой снежной пылью, искрящейся, будто драгоценные камни, а ночами небо было усыпано тысячами звезд. И Катя, проводя время с Даниилом Андреевичем, катаясь днем на санях, а вечерами, уютно устроившись в его объятиях, закутанная в плед, на подоконнике, рассматривала мерцающие светила и слушала рассказы и легенды, которые в большом количестве были известны Островскому. Все ей казалось просто и правильно. Все, да не совсем. Несколько дней назад она словно пробудилась от своего зачарованного сна, и вдруг заметила, что любимый ее словно переменился. Нет, он был, как и прежде ласков с ней и приветлив, только лишь какая-то рассеянность мелькала порой во взгляде. А иногда, рассказывая ему что-нибудь, Катенька вдруг замечала, что Даниил Андреевич и не слушает ее вовсе. В другие же моменты, говоря что-то, он и сам внезапно смолкал на полуслове. Впрочем, причины произошедших перемен Катя не знала, а спросить отчего-то все никак не могла решиться. И потому – стала лишь внимательнее приглядываться к любимому, подмечая, что не только настроение, но и поведение его сделалось другим. Он стал резок с окружающими: не раз уже Катя слышала, с каким раздражением он отвечает слугам. И хоть с ней Островский по-прежнему оставался нежным любовником, но даже и тут девушка чувствовала в нем напряжение и отстраненность, словно мысленно Даниил Андреевич был от нее далеко. Вот и сегодня днем он опять вернулся домой сам не свой, как позже выяснилось, от управляющего. И Катя, совершенно сбитая с толку, переживая за него, стала думать и искать причины его тревог. Но единственное, что пришло ей на ум – и показалось при этом чем-то невероятным – было то, что дела имения вдруг стали плохи, а Островский не хочет об этом говорить. Вечером она, наконец, отважилась задать мучивший ее вопрос. Но ответ, который на него получила, оказался полной для нее неожиданностью. Ужас захлестнул ее горячей волной с головы до ног, а перед глазами поплыло красное марево. Но уже спустя мгновение жар схлынул, и пришло оцепенение, сковавшее, словно льдом и тело, и сознание Катерины. Потрясенная, она стояла на прежнем месте и не сводила с Даниила Андреевича глаз . Вот он поднялся с колен, встал в полный рост, сделал шаг к ней навстречу... Словно от прокаженного, Катя шарахнулась от Островского в сторону. Ведь видела перед собой сейчас она уже не любимого, которого знала все эти месяцы, но совершенно постороннего и страшного человека. Все в нем вдруг переменилось: взгляд, улыбка, черты лица – все стало жестким. Никогда прежде Катя не знала его таким и не хотела бы узнать. Отчаянно замотав головой, она попятилась к двери, выставив перед собой руки, словно старалась защититься. А после выскочила прочь из комнаты и стремглав бросилась по коридору. Добежав до дверей какой-то комнаты, поспешно открыла ее и после захлопнула, повернув ключ в замке. Несколько первых секунд, пока старалась отдышаться, девушка не видела вокруг себя ничего, но постепенно с возвращающимся, относительным, спокойствием, вновь начала различать обстановку комнаты. Тут было совсем темно и зябко, из-за едва прикрытых штор пробивались слабые лучи угасающего дня, освещая мебель, затянутую чехлами. Через еще какое-то мгновение Катя поняла, что давно позабытое убежище – комната Лариона Степановича – вновь стало ее укрытием. Устало выдохнув и закрыв глаза, она прижалась спиной к стене. Нервная дрожь охватила все тело, мешая сделать даже пару шагов до ближайшего кресла. И, не в силах с ней справиться, девушка медленно осела на пол. То ли обморок, то ли странная дремота полностью овладели ею и, устремив неподвижный взор перед собой, Катя плотнее завернулась в шаль. Ни чувств, ни желаний не у нее не осталось. Одно только опустошение, забытье – как в этой комнате, так и в сердце. Все ее внимание теперь отчего-то оказалось обращено к выцветшему покрывалу. И один лишь вопрос все это время крутился в голове: «Зачем ткач выбрал именно эту синюю нить? Она не подходит к узору». - Почему?... – произнесла Катя, наконец, вслух. И, вдруг встрепенувшись, добавила. - Женится! «Женится! Женится, женится, женится…» – на все лады твердила она это слово, и между бровями ее пролегла складка, как у ученика, прилежно зубрящего свой урок, старающегося постичь истину. И она ее постигла. - Вот оно и кончилось все. А ты, ты теперь будешь нести наказание за грехи свои, и нет тебе прощения, ты… погубила себя! Едва произнеся это, Катя горько расплакалась. Вся боль, скопившаяся в сердце, разом вырвалась наружу. Ибо, даже задыхаясь от рыданий, она все же чувствовала, как с каждой пролитой слезой ей становится легче. А потом, перестав плакать, еще долго она сидела на полу, медленно раскачиваясь, и постепенно успокоилась совсем. И то верно: разве не знала она раньше, что никогда Даниил Андреевич не будет принадлежать ей полностью? Разве не думала, что однажды случится что-то подобное? И пусть вечно гнала прочь такие мысли, но не стоило себя обманывать, что никогда не ожидала от него подобного признания. Может быть, теперь оно даже и лучше – пока ее сердце совершенно не приросло к нему? Но ведь не может быть такого, что он сам совсем не любил ее? Ведь любил, и она это знала и чувствовала, а значит… Значит, он не может быть так жесток к ней. Он позаботиться о ней! В комнате стало совсем темно, когда Катя, наконец, успокоившись, решилась выйти наружу. Перво-наперво она направилась к себе, где умылась и привела в порядок одежду и прическу, а после позвала Татьяну. Явившаяся горничная почти с упреком спросила, где это барышня пропадала все это время? - С ног сбилась, вас разыскивая! - Что-то случилось? - Нет. - Даниил Андреевич спрашивал меня? - Нет. У себя закрылись и не стали ужинать. А вы будете? - Буду, - коротко отозвалась Катя, которая и впрямь чувствовала, что голодна. Но после ужина так и не отважилась пойти к Островскому и отложила свое намерение до утра. Раздевшись, она легла в постель, но сон не шел. Беспокойно ворочаясь и размышляя, Катя однако более плакать не собралась, будто запретив себя жалеть. Утратив окончательно надежду заснуть, девушка поднялась с постели и, накинув на плечи шаль, стала бродить по комнате. Иногда она что-то произносила вслух, словно обращалась к кому-то. В какой-то момент взгляд ее остановился на образах. Со дня той своей исповеди она ни разу не молилась, считая, что грех ее столь непростителен, что обращаться за благословением к святым она не имеет права. Но сейчас лики с икон смотрели на нее не сурово, но будто бы с грустным укором, словно призывая ее. И, робко идя на этот зов, она встала на колени и начала молиться. Когда же наступило утро, одевшись со всей тщательностью, Катя решительно вышла из комнаты. От лакея она узнала, что барин встал рано, наскоро позавтракал и ушел к себе в кабинет. Уже у его двери ее вновь охватили сомнения. Но едва услышав властный голос Островского, позволявшего посетителю войти, оставила их, решительно толкнула дверь и переступила порог. - Даниил Андреевич, могу я просить вас уделить мне несколько минут? Обещаю, что не стану утомлять вас чрезмерно. И хоть голос ее почти звенел от напряжения, а на щеках горел лихорадочный румянец, сама Катя была спокойна и взгляд, устремленный на Даниила Андреевича, чист и открыт.

Даниил Островский: Останавливать ее было незачем. Он и не собирался этого делать. Не собирался – и, тем не менее, все равно дернулся было навстречу, заметив, как от ее лица в один миг будто бы вся кровь отхлынула, и отблески пламени камина – желтоватым по белому – тотчас придали ему какой-то безжизненный, пергаментный оттенок… Увидев, как, едва заметно пошатнувшись, она непроизвольно схватилась за край стола... - Погоди, я… - «он» – что, собственно?! Да и что-то разве можно добавить к уже сказанному? Вздохнув, Островский проводил Катерину взглядом и тяжело опустился в кресло подле камина. Ну, вот и все. Проще, чем он думал. Или, может быть, все же, проще, чем надеялся? В глубине души, которой, как, безусловно, многие считают, у него нет и в помине… Глядя на начинающее угасать пламя, Даниил Андреевич мрачновато усмехнулся. А, наплевать! Завтра – в худшем случае послезавтра он уедет отсюда. И на этот раз навсегда. Все забудется, подернется пеплом – как вон те поленья в камине. Нет, ну что он может изменить?! В самом-то деле! Да, возможно – и он даже готов теперь это признать, поступать подобным образом именно с такой, как Катерина, было его ошибкой. Но, начиная ту игру, он и сам до конца не был уверен, куда она заведет. Надеялся, конечно, но уверен-то не был! И она с самого начала должна была все понимать. «Ах, Ларион Степанович, любезный дядюшка, и устроил же ты коллизию…» Проснулся на другое утро Даниил Андреевич там же, где накануне и заснул – в том самом кресле. Лукьян, осмелившийся лишь далеко заполночь повторно побеспокоить барина – после того как тот ни с того ни с сего рявкнул, чтобы он проваливал ко всем чертям всего лишь в ответ на простое предложение поужинать, не посмел тревожить его, лишь подкинул дров в камин, да накрыл пледом. Да и сегодня Островский был едва ли в лучшем расположении духа – от неудобного сна затекло все тело, а в памяти все еще всплывали клочьями обрывки сновидений, как и положено в таких случаях, неприятных и тягостных. - Ну… а что там дома слышно? – поинтересовался он как бы между прочим, после того, как позвал Лукьяна и приказал тому принести туалетные принадлежности и свежую одежду прямо сюда, в кабинет… Да, а что странного в том, что ему захотелось побриться именно здесь?! - Ничего-с особенного, Даниил Андреевич. Все тихо. Катерина Гавриловна… - Что?! – резко вскинувшись, Островский вперил взгляд в лицо своему лакею, и тому пришлось поспешно отдернуть руку, в которой он сжимал опасную бритву, чтобы не поранить хозяина. - Ничего-с, так просто! Спрашивала про вас нынче утром – и все! – испуганно пробормотал Лукьян и продолжил свое дело, поглядывая на Даниила Андреевича с некоторой опаской. - Что спрашивала? - Дома ли будете нынче. Я сказал, что дома – вы не говорили, что собираетесь уезжать. - Верно, - согласился Островский. На сей раз спокойно. – Ты, вот что, сейчас закончишь, распорядись послать за управляющим, я вчера не завершил с ним разговор. А после мне завтрак прикажи подать, тоже сюда. А впрочем… - впрочем, какого черта ему вести себя в собственном доме, словно вор?! - пусть лучше в столовой накроют. Так и сделали, спустя примерно час после этого разговора, Даниил Андреевич повторно встретился с Ивакиным, управляющим, которому велел все же разузнать насчет продажи имения в самое ближайшее время. А после, когда озадаченный так и не объясненной ему поспешностью грядущей сделки Иван Прокопьевич вышел, в дверь кабинета постучала Катя. Он знал, что это именно она, даже раньше, чем услышал ее голос. - Ты нисколько меня не утомишь, даже если займешь существенно больше, - попытавшись улыбнуться, Островский заглянул ей в лицо, и улыбка тотчас сползла с его губ. Так мрачно и решительно – как никогда прежде, смотрела на него Катя. – Присядь. Я слушаю.

Екатерина Гаврилова: Что-то необычное мелькнуло во взгляде Даниила Андреевича: то ли удивление, то ли испуг. Но чего было ему бояться, не ее же? Однако подумать об этом девушка толком все равно не успела, ведь уже через секунду Островский вновь полностью стал обычным и даже весьма любезно пригласил ее располагаться. Садиться Катя не стала, лишь ближе подошла к столу, где и остановилась, сложив руки перед собой и глядя на своего хозяина все так же спокойно и решительно. Но скольких же усилий стоило ей это спокойствие! Заговорила тоже не сразу, несколько секунд подбирая те слова, с которых стоило бы начать – даже несмотря на то, что вроде бы тщательно все отрепетировала заранее. - Даниил Андреевич, - произнесла Катя, наконец, и вновь на мгновение замолчала, но вскоре продолжила, убедившись, что голос не дрожит, - может быть вам известно, что дядюшка ваш, незадолго до кончины, часто высказывал одно пожелание, касавшееся непосредственно моей персоны? Островский слушал молча, не шевелясь и внимательно при этом глядя ей в глаза. Отчего девушке казалось, что он не столько слушает, сколько именно пытается прочесть ее мысли. На секунду былое сомнение охватило ее и потребовалось немало усилий, чтобы вернуть себе уверенность и продолжить. Отведя глаза в сторону – так было легче, Катя заговорила вновь: - Вы знаете, что Ларион Степанович вырастил меня как родного ребенка и всю жизнь был добр ко мне. А незадолго до того, как его постиг удар, даже предложил мне вольную, чтобы я, если захочу этого, могла жить самостоятельно – заняться преподаванием или, может, пойти к кому-нибудь компаньонкой. Тогда я отказалась, уверила, что не оставлю его, пока он жив. Он очень обрадовался и тут же в ответ пообещал, что в таком случае все устроит должным образом после своей смерти…. Но случилось все так, как случилось, - после запинки, Катя замолчала, на лице ее отразилось сомнение, словно бы она что-то вспомнила, и ей было это странно. Но тут же отмахнулась от воспоминаний, и смело подняла глаза: - Я всегда знала, что вы не сможете любить меня по-настоящему, но выдумала эту фантазию и верила ей слепо. Так что грех этот мой, и я еще понесу наказание за него перед Всевышним… Но в то, что доброта ваша и участие, какое вы проявляли ко мне, также были лишь моей выдумкой, верить я все равно не могу. Так что ежели вы тогда хоть немного были со мною искренны, если в сердце вашем не таится на меня обида… Вы не можете желать зла мне! Прошу же вас, Даниил Андреевич, заклинаю…. Отпустите меня теперь! Я просто не смогу оставаться в этом доме, я задохнусь здесь! Позвольте же мне покинуть Зеленую Рощу, исполните желание вашего дяди!

Даниил Островский: Слушал Островский, действительно, очень внимательно. Впрочем, далеко не все. Ответив лишь кивком на первый заданный Катей вопрос, дальнейшие елейные бытописания ее привольного жития во времена Лариона Степановича он практически целиком пропустил мимо ушей. Во-первых, обо всем этом она говорила и раньше, так что ничего нового он не узнал, во-вторых, потому что все самое важное, наверняка, будет сказано уже после этой долгой прелюдии. Еще же одной причиной, по которой Островский не торопился заговорить с Катериной, была постепенно нарастающая внутри злость, которую он очень не хотел ей показывать. Разозлиться явно, проявить чувства – в его случае это означало показать неуверенность в собственной правоте, дать шанс подумать, что она может оказать на него давление… Да, о том, что Катя пришла пытаться его шантажировать, Даниил Андреевич подумал тоже. Хотя подобного развития событий всерьез и не опасался. Даже если предположить, что попытается, все равно – что есть признание дворовой девки против слова дворянина? Слова, которое он, конечно, даст и не усомнится ни на минуту. А то что это, сказывают, грех… Так за грехи, это Катя верно подметила, отвечать только перед Всевышним, а эта встреча – когда она еще состоится! Так что злило Островского сейчас только то, что был он – вчера – настолько глуп, что поддался чувствам и, что ни говори, переживал. Сегодня же, кажется, готов исправить свою ошибку. - Дядюшка мой Ларион Степанович, и в самом деле, был прекрасной души человек, - наконец, проговорил Островский. Совершенно спокойно, будто бы и не заметив обращенной к нему отчаянной мольбы Катерины. – Беда, однако, в том, что такие люди часто видят мир будто бы сквозь розовые очки, не понимают его подлости и низости. – Катя смотрела на него с недоумением, но Даниил Андреевич продолжал развивать свою мысль. – Воспитать крепостную как собственную дочь, дать ей образование, а далее даже посулить вольную жизнь! Благородно. Особенно если не задумываться о том, что вряд ли найдется затем приличный дом, куда бы захотели взять гувернанткой – или компаньонкой особу, только что из крепостных. Да к тому ж, сомнительного происхождения и без рекомендаций. И куда ж ей потом – вместе с этой своей свободой? Ведь, не скрою, я почти уверен, что рожденный в неволе не сможет распорядиться ею должным образом, как чаще всего пускают прахом одномоментно нажитые состояния. И что дальше? Монастырь, или того хуже – в бордель к шлюхам? Прости за подобную прямоту, душа моя, но раз уж у нас сегодня откровенный разговор… Поднявшись из-за стола, Даниил Андреевич подошел к камину, где, взяв с полки графин, плеснул себе лафиту, предложив и Кате. Но она отказалась, молча мотнув низко опущенной головой. - Ну, как знаешь… – сделав небольшой глоток, Островский отвернулся к окну и продолжил. - Ты неправа, утверждая, что грех за случившееся между нами лишь на тебе. Я тоже виноват и признаю это. Потому намерен позаботиться о тебе. Но не так, как ты хочешь. Вольной тебе я не дам и уехать не позволю. Посуди сама, как я могу быть в таком случае уверен в твоем, - «и своем заодно», - полном благополучии?.. Чего ты боишься? Разговоров глупых дворовых баб?! – воскликнул он, вновь разворачиваясь к Катерине. – Ну, так я сегодня же сделаю тебя над ними начальницей. Будешь экономкой в Зеленой Роще теперь уже на полных основаниях, по моему велению, и ни одна из них рта не посмеет открыть… Что касается встреч со мною, об этом тоже не беспокойся. Приезжать сюда я более не намерен. Это ни к чему… для нас обоих. Глубоко вздохнув, Островский подошел к Кате и слегка коснулся ладонью ее щеки, будто бы ободряя: - Ну-ну, не переживай! Все пройдет, все забудется, - проговорил он задумчиво и, помолчав мгновение, добавил уже обычным, будничным тоном. – Стало быть, решено. Теперь ступай к себе, пожалуй, а то до отъезда в Петербург мне еще нужно завершить кое-какие дела. И, да, поздравляю тебя с новой должностью!

Екатерина Гаврилова: Островский впервые говорил с ней таким тоном – холодным, деловым. Даже в первые дни знакомства он старался выказывать ей куда больше любезности – показной и фальшивой, как теперь было ясно. И слова его оказались Кате горькими. Словно доктор, пичкающий больного пилюлями, необходимыми, чтобы исцелить от опасного недуга, Островский выдавал их сразу большими порциями. А Катя все молчала, опустив глаза, но в душе ее впервые в жизни закипало негодование. Можно сказать, из последних сил сдерживала она клокочущий в груди огонь, лишь бы не показать в этой вспышке собственной слабости и того, как больно он ее ранит. В прежней ее жизни, в сущности, было не так много обид, да и рядом всегда был человек, который мог защитить и утешить. И теперь, лишившись всяческой надежды на чью-то помощь, Катя была не в себе. А Даниил Андреевич же, вдобавок к своим «разумным» речам, решил еще и «милость» добавить, подтверждая ее своеобразной лаской, от которой Кате и вовсе стало дурно. Ибо прикосновение его, которое раньше вызвало бы сладостный трепет, теперь заставляло лишь дрожать от отвращения, будто лица ее дотронулся какой-то мерзкий гад. Не сдержав гримасы, Катя поспешно отошла в сторону. Дурнота и слабость волной накатили на нее, и в попытке сдержаться девушка поднесла руки к горлу. Новая должность! Едва справившись с приступом, Катя скользнула рукой к поясу платья, на котором висела злополучная связка ключей. Как камень утопленника, она сейчас тянула ее и, вцепившись в ключи, девушка принялась пытаться сорвать их. Получилось не сразу, а когда кольцо, наконец, разомкнулось, ключи со звоном рассыпались по ковру. Сделав еще один шаг назад, она остановилась и подняла глаза на Островского. Если бы от ненависти во взоре человек мог сгореть, то сейчас бы, рядом с горсткой ключей, обратившись в прах, лежал бы и Даниил Андреевич. - Милости ваши не знают границ, Даниил Андреевич. Да только нужды в них нет. Из куртизанки в экономки – достойная плата. Что же, тогда и все остальные ваши подарки извольте принять назад, - и со словами этими она стянула с пальца злополучный перстень и протянула ему. Островский не думал шевелиться, и тогда Катя чуть наклонила ладонь, чтобы кольцо само скатилось с нее. А после резко развернулась и вышла. По коридору она шла медленно, но едва оказалась у лестницы, быстро взбежала в свою комнату и, не закрывая двери, кинулась к комоду. Через минуту призванная Татьяна, едва переступила порог комнаты, застала вокруг страшный кавардак. - Что же это, Катерина Гавриловна?! – на полу лежало расстеленным покрывало, а на нем книжки, шали, платья – все дареное ей Островским за ласки и любовь. - Отнесешь барину. Нет! Его лакею. Пусть вместе с вещами Даниила Андреевича пакует, а ему не говорит. Поняла меня?! - Да-а, - растерянно протянула Татьяна, глядя на взбешенную Катерину Гавриловну, которой раньше никогда в таком состоянии не видела. Послушно подняв с пола объемный узел, она побрела искать указанного ей человека. Нашла того у конюшни и тоже в скверном расположении духа – оказалось, Лукьян Демьяныч и сам только что получил нагоняй от барина за то, что сунулся к нему не вовремя. Завидев же Татьяну, к которой питал некоторую сердечную привязанность, но, уже зная наверняка, что не будет никакой возможности ее удовлетворить, и вовсе расстроился. На приветливое ее слово отозвался мрачным рыком, но когда Таня испуганно, словно дикий зверек на него глянула, невольно смягчился. Ибо нраву был отходчивого. Девушка исполнила наказ своей барышни, и хотела уже уйти, когда его крепкая лапища вдруг схватила ее за руку, заставляя остановиться. - Ну не серчай, сердешная. Я же только сказать хотел, что уезжаю и не ворочусь сюда. Барин-то Рощу продать задумал… - тут он запнулся, ибо узнал об этом не совсем от Даниила Андреевича, а случайно услышал у окна конторы управляющего, покуда ждал там его. Глаза Татьяны сузились, и она подалась вперед, требуя немедленных разъяснений. Пришлось сдаться и выложить все как есть. И про зазнобу столичную барина, про его помолвку, и про желание от имения отделаться, - Так что, душенька моя, не свидимся более. Но чтобы ты меня злом не вспоминала – вот, - извлек он из-за пазухи красные бусики и протянул девице. Та, зардевшись под цвет украшения, приняла подарок, отблагодарив Лукьяна робким поцелуем и стремглав бросилась назад к своей хозяйке. - Как же это так, Катерина Гавриловна! Неужто, и взаправду продает?! Катя, которая сидела в кресле и глядела в окно и едва шевельнулась при появлении Татьяны в комнате, тихо переспросила, о чем это она говорит. Когда же горничная дословно пересказала ей то, что услышала от Лукьяна, поднялась на ноги, но тут же опять осела в кресло, чувствуя вновь подкатывающую волну дурноты. «Вот, значит, как! Милостью твоею жить будем…»

Даниил Островский: Дверь за Катериной давно уж затворилась с грохотом, а он, задыхаясь от ярости, все еще так и стоял посреди комнаты, глядя прямо перед собой ничего не видящим белым взором. Ах, стало быть, вот так?! Святую тезку-великомученицу Екатерину Александрийскую ей нынче угодно изобразить?! Что ж, лишнее доказательство тому, что, избавившись от этой проблемы теперь, он все сделал верно и вовремя. Должно быть, правы те, кто говорит, что излишняя вольность с прислугой ее только портит… Внезапная резкая боль, пронзившая правую руку, заставила очнуться, переведя взгляд, Даниил Андреевич, наконец, заметил, что, сжимая со всей силы, кажется, раздавил в ней тонкий хрустальный фужер с остатками лафита и теперь на ковер, вместе с вином, споро стекает его собственная кровь. Грязно выругавшись сквозь зубы, Островский отшвырнул остатки стекла куда-то в сторону и, неловко выхватив из кармана носовой платок, стал пытаться замотать порез – небольшой, но глубокий и довольно болезненный. За этим занятием его застал Лукьян. - Батюшка Даниил Андреевич! Да как же вы?! – по-бабьи, что вообще-то было ему не свойственно, всплеснул он руками, бросаясь на помощь, но тот, вместо благодарности, полоснул его взглядом-лезвием и велел убираться ко всем чертям. – Нет! Стой! – лакей замер в дверях. – Сегодня же, слышишь?! Приготовишь все к отъезду. А завтра мы отправляемся в Петербург. Кивнув, Лукьян растворился за дверью, а Даниил Андреевич вернулся к себе за стол и, достав чернил и бумаги, стал пытаться писать письмо для Ивакина, которое, собственно, и намеревался закончить после разговора с Катериной. Однако писать было неудобно, мешала повязка. Но, измарав несколько листов кровью, сломав пару перьев, Островский все же сделал то, что хотел. И в его письме управляющему, помимо прямого указания продать Зеленую Рощу первому же покупателю, готовому дать за нее хорошую цену, а также ряда других, менее значительных распоряжений, содержалось распоряжение назначить дворовую девку Гаврилову Катерину экономкой, одновременно запретив ей покидать пределы имения до особого распоряжения хозяина. Настоящего или будущего.

Екатерина Гаврилова: Прошло три дня с отъезда барина из имения. В доме о намерении Даниила Андреевича продавать Рощу так никто и не узнал, ибо Катерина строго-настрого запретила Татьяне болтать об этом. А может, просто еще надеялась, что это Лукьян все неверно понял. Но на утро четвертого пришел с поручением барина Ивакин, он-то рассказал все в подробностях. Катя его выслушала, скучая, а от строгого наказа Островского об ее фактически «заточении» до последующих распоряжений, и вовсе попросту отмахнулась. - Родион Фомич, оставьте. Мне неинтересно… - Как же неинтересно?! – изумился Ивакин и растерянно заморгал, отчего сразу стал похож на разбуженного зверька, - Вам же теперь должность принимать. Впрочем, что принимать, коли вы и так… Но вот есть пара распоряжений, которые Даниил Андреевич непременно просили передать вам лично, и я … - Уйдите, прошу вас! Уйдите! – выкрикнула Катя и зло посмотрела на управляющего, который от этого испуганно попятился к двери. Едва же он закрыл за собой дверь, Катя вернулась к своему креслу у окна, где и проводила все последнее время, бесконечно рассматривая неспокойный зимний пейзаж. Словно бы в отражение настроения девушки, погода в последние дни сильно переменилась. Небо покрылось тяжелыми низкими тучами, несшими с собой снег. Вскоре непогода разродилась снегопадами, а под ночь усилился ветер, и началась бесконечная метель. На эти безумные вихри, с диким воем бившиеся в оконные стекла, и смотрела дни напролет Катерина. Иногда начинала дремать, и тогда ей виделись тревожные сны, от которых случалось нервно проснуться и еще, затем долго испуганно прислушиваться – к себе и к окружающим звукам. Но в доме теперь стояла такая тишина, что иногда Кате даже начинало мерещиться, что в имении ее оставили вовсе одну. Просиживая все дни у себя, она также почти ничего не ела, хоть Татьяна исправно приносила и завтраки, и обеды, лишь изредка делая пару глотков воды. А на заботливые увещевания попросту отмахивалась, говоря, что скоро все пройдет. «Все пройдет, все забудется», - так ведь он сказал. Но не проходило и не забывалось. Когда же наступала ночь, Катя иногда выскальзывала из своей спальни и начинала бродить по пустым комнатам. Но день за днем она слабела и теряла всяческое желание что-либо делать. И вот, однажды утром, когда Таня принесла ей теплого молока с медом и хлебом, намереваясь заставить барышню съесть хотя бы это, то нашла ее лежащей на полу без чувств. Поднос затрясся в руках девушки и, не решаясь сделать еще хоть один шажок вперед, боясь понять самое страшное, Татьяна с минуту простояла в дверях. Но после, отругав себя за малодушие, поспешно поставила поднос на пол и все же кинулась к Катерине Гавриловне. - Барышня?! – та не отозвалась, но было видно, что пребывает она в глубоком обмороке. На Танин крик о помощи быстро сбежались другие слуги, Катерину уложили в постель, привели в чувство. Далее Таня послала мальчишку за доктором, хоть Катерина Гавриловна этому и противилась, упрашивая не суетиться так вокруг нее. - Уморить себя вздумали?! Не позволю вам! – строго заявила горничная, поднося стакан с теплым питьем к ее губам и не покидая спальни барышни до приезда лекаря. Антон Викторович прибыл быстро, но остался с больной гораздо больше времени, чем сам ожидал. Пациентка его была неразговорчива, и на все расспросы отвечала односложно – либо «да», либо «нет». И все-таки, вскоре диагноз был поставлен. - Вы, матушка, напрасно так себя не бережете. Вам теперь вдвойне о себе думать нужно, и от еды не отказываться, а напротив – лучше кушать. За двоих. Не понимая, что он имеет в виду, Катя лежала, прикрыв глаза, желая лишь, чтобы доктор скорее ушел. Но вдруг его слова стали потихоньку проникать вглубь ее одурманенного успокоительным средством сознания. - Антон Викторович? О чем это вы? – усмехнувшись, тот пояснил и увидел в глазах девушки ужас. - Ну, полноте! Что случилось, того не нам менять!- ни упрека, ни сомнения в голосе у доктора не было, - Навещу вас через пару дней, Катерина Гавриловна. До самой ночи ее не оставляли одну: то Татьяна сидела подле барышни, стараясь занять ее чтением или болтовней, то Елена приходила угостить чем-нибудь вкусненьким. Девушка терпела их заботы без ропота, и лишь ждала ночи, чтобы, наконец, остаться в покое. На столике у кровати трепетал неровный огонек ночника. Катя поднялась с кровати и пробралась к своему креслу. Забралась в него с ногами, закуталась в шаль и вдруг заплакала. Впервые со дня отъезда Островского. Ей было горько, страшно и одиноко. Но теперь ко всем прежним страхам прибавился еще один. Она ждала ребенка – его ребенка. Только вот как представляла она себе жизнь этого малыша, так еще тяжелее становилось на сердце. Что может ожидать его в мире? Какая судьба? А ведь она знала эту судьбу лучше других, она жила ею – никому не нужна, всеми отвергнута, потеряна, проклята... И даже если она будет любить этого малыша, защищать от бед, то ведь это не навсегда, однажды и Катя покинет этот мир, оставив его здесь – страдать, как страдает она! Так нельзя! Мелькнувшая лишь мысль: не написать ли Даниилу Андреевичу, тут же исчезла – что ему до ее бед? Просидев в кресле всю ночь, Катя так в нем и заснула. Вошедшая утром Татьяна, увидев ее спокойно спящей, не решилась тревожить и просто оставила поднос с завтраком на столе. А проснулась Катерина к полудню. Метель успокоилась, и хоть за окном еще падал снег, но казался таким тихим и мирным, будто благодать, сходящая с небес на землю. Да и сама Катерина выглядела теперь намного спокойнее, чем была накануне. Наспех перекусив, помолившись, она принялась одеваться и когда была готова, тихой тенью выскользнула из дому. Никем не замеченная, она через сад вышла на дорогу и пошла к рощице. *** По верхнему берегу окрестной речки ехали на санях два мужика, везшие хворост. Один правил лошадью, второй, кутаясь в свой тулупчик, клюкой бил по краю телеги, что-то напевая в такт. Он-то и заметил на мостках, где бабы полощут белье, одинокую фигуру. - Глянь, Миколыч, шо там? - Баба, - лениво отозвался возница и прищелкнул кнутом. - Баба, оно и верно. Но чавой-то она там? - Полоскать пришла, - не глядя, откликнулся Миколыч и зевнул. - Ах ты! Бедовая! - вдруг вскрикнул старик и соскочил с телеги, бросаясь вниз, через высокие сугробы, опираясь на палку. Его молодой товарищ не сразу уразумел, что случилось, а когда понял, кинулся следом. - Сгинула! – едва не поскользнувшись на обледенелом краю мостков, оба встали на колени и принялись вглядываться в черную воду проруби. От нее поднимался легкий парок, но девицы видно не было. - Дай-ка свою клюку, дядька! Прошло несколько мгновений, и конец палки зацепился за край женской одежды. Совместными усилиями утопленницу вытащили на мостки и принялись молча ее откачивать. Ведь при подобных оказиях оно, чем шибче, тем лучше, лишь бы при этом не разговаривать. Вскорости изо рта девушки хлынула вода, и она, хватив затем ртом холодного воздуха, зашлась диким кашлем. Укутав несчастную в собственные тулупы, мужички потащили ее к телеге. - Кто ж такая? – спросил молодой. - Барская, - буркнул старик и велел торопиться в имение, пока Катерина совсем не околела. *** В доме, едва ее принесли, вновь поднялась суматоха. В комнате Кати, где всем командовала Татьяна, барышню раздевали, после растирая ее простынями. А на кухне, вместе с горячей водой, уже грели холщовые мешочки, наполненные песком, чтобы обложить ее ими уже в постели. Послали и за доктором, да на беду тот оказался в городе у пациента, и потому приехал в имение лишь к вечеру. *** Умерла. Вот оно значит, каково здесь. Тихо, холодно, никого нет. Одна лишь снежная пустыня вокруг. Катя медленно брела, с трудом переставляя ноги, которые вязли в глубоких сугробах. Шла долго, но ничего вокруг не менялось. Белые степи, белые дали – бесконечные, пустые. Иногда она останавливалась, опускалась на землю и думала, что устала, что бесконечно хочет умереть. И тут же вспоминала, уже мертва. А над головой мерцали высокие белые звезды, и там, среди них ей виделись лица ее родных. Те протягивали к ней руки, со слезами на глазах. Никогда им не увидеться. А может, возможно? Может…. Если дойти до конца этой пустыни, она найдет там Его, и Он позволит увидеть их, припасть к их ногам, вымолить прощение? Потому Катя вставала и шла дальше. И вот холодная пустыня стала отступать. Становилось теплее вокруг, пока нестерпимая жара не окутала ее с ног до головы. Не хватало воздуха, Катя пыталась сорвать с себя одежды, лишь бы стало хотя бы чуть прохладнее. И в этот момент увидела рядом с собою лицо Даниила Андреевича. Он протягивал руку и звал к себе, просил не уходить. «Будь со мной, останься!» - твердил он, но Катя не верила. «Ты уже погубил меня однажды, так дай же попытаться мне найти свое спасение!»

Даниил Островский: Сомкнул ли он глаза хотя бы на час за четыре дня безумной гонки по заснеженным зимним трактам, Островский не помнил, это было не так уж важно. Тем более что ничего хорошего его не ожидало и в мире грез. Бесконечной чередой лица, обрывки фраз, собственные слова, брошенные в ответ… ... - Ты не смеешь так поступить! Ты губишь собственную жизнь – и заодно мою! - «надо же, о собственной персоне она не забывает даже теперь…» - Я проклинаю тебя! Так и знай: проклинаю! Никогда более не смей показываться мне на глаза! – Можно ли проклясть его больше, чем сам он теперь себя проклинает? Право, это смешно… ... - Но как же это возможно, Даниил Андреевич?! – по-детски беспомощно дрожащий подбородок, крупные слезы в глазах. Это Неточка. Безумно стыдно, но он хотя бы на этот раз должен быть с ней честен… ...- Подлец, надеюсь, ты понимаешь, что это означает?! – искаженное гримасой злости лицо так и не состоявшегося тестя, горящий праведным отцовским гневом взор. - Понимаю, и готов дать любое требуемое удовлетворение – когда вернусь в столицу, разумеется. - Щенок, заткни его… В столицу ты больше не вернешься никогда. Здесь не будет ни одной двери, которую бы перед тобой открыли, я позабочусь об этом, можешь не сомневаться! - Я и не сомневаюсь. Впервые в жизни не сомневаюсь… Далее – калейдоскопом растерянные физиономии собственного кучера, потом – станционных смотрителей на всем пути следования: - Никак невозможно-с, Даниил Андреевич! Да и что же – ночью ехать?! А пурга, сохрани господь? А волки?! И бесконечные часы ожидания рассвета в жарко до одури натопленных комнатушках станций. «Как она там? Зачем, господи, зачем?!» До Зеленой Рощи добрались к исходу четвертого дня пути, уже затемно. Разглядев в окне барский санный экипаж, на парадное – «какой уж тут парад?!» – крыльцо выскочил кто-то из дворни, затем еще слуги с зажженными фонарями в руках. Истошным лаем заливался дворовый пес, выскочив из своей конуры, ржали измученные долгой быстрой скачкой лошади, мотая головами и разбрасывая хлопья белой пены с морд. - Батюшка Даниил Андреевич! Мы и не ждали вовсе! Не сообщили нам, что едете… горе у нас, барин! – отодвигая небрежным жестом Тимошку – самого молодого из лакеев, это он первым разглядел прибытие хозяина, Островский поднялся по лестнице и вдруг замер в дверях, медленно оборачиваясь: - Умерла?! - Утопиться хотела, да наши мужики мимо той реки проезжали… жива пока, но в горячке, - наскоро перекрестившись, Тимошка поспешил ретироваться, напуганный яростью, мелькнувшей во взгляде барина. - А, вот и вы! Что же, именно это я и предполагал… Удивлен, что так быстро. Поднявшийся навстречу явлению Островского в гостиной пожилой сухощавый человек – Антон Викторович Карбышев – смотрел на него спокойно и чуть презрительно. Старый фронтовой лекарь – прошел с армией Кутузова всю Европу до самого Парижа, Карбышев видел многое, а потому – боялся мало чего. И уж точно не гнева молодых столичных мерзавцев, возомнивших себя вершителями чужих судеб. - Жар терзает ее уже неделю, а третьего дня я выслушал в легких хрипы, они нарастают, несмотря на все проводимое лечение. Это пневмония, и я не уверен, что в нынешнем состоянии она сможет с нею справиться… Да, ее дитя спасти тоже не удалось. Впрочем, разве вам было до этого дело… - Дитя?.. Господи… - Островский провел ладонью по лицу. – Но я хотя бы могу к ней зайти? - Это ваш дом, любезный. И она тоже принадлежит вам. Пока еще. В затемненной шторами спальне горели свечи, пахло лекарствами и ладаном. Когда Островский вошел, Татьяна стояла на коленях перед образами и истово молилась. При появлении барина, она вскочила на ноги, открыла рот, желая что-то сказать, но он качнул головой и жестом приказал выйти вон. Взгляд его в этот момент был прикован к кровати, в которой с закрытыми глазами лежала Катерина. Лежала неспокойно, периодически начинала невнятно бормотать, вздрагивала, надсадно кашляла. Опускаясь на колени у изголовья, и взглянув ей в лицо с более близкого расстояния, Островский почувствовал, как что-то внутри у него болезненно сжалось – она уже не в этой комнате. Стало трудно дышать, говорить и вовсе невозможно. Но он обязан был успеть. - Подожди! Не надо, не теперь! Останься… не бросай меня, умоляю! – на иссушенную жаром горячую ладонь ее кажущейся теперь тоненькой, словно прутик руки, прижатой к его дрожащим губам, медленно скатилась слеза.

Екатерина Гаврилова: Проходили дни, а состояние Катерины не менялось: жар не ослабевал и горячка, терзающая ее разум и тело, все более подтачивала жизненные силы. Доктор, потерявший теперь всяческую власть над болезнью, призывал смиренно ждать решающей минуты, когда все станет ясно наверняка. Впервые произнесенные, эти слова очень рассердили Островского, который тут же требовал от Карбышева сделать ради спасения Кати даже невозможное. Они поссорились и, наговорив доктору грубостей, Даниил Андреевич велел ему уезжать прочь, обещая позвать затем настоящего врача, а не шарлатана. Но уже на следующий день прислал извинения и попросил вернуться обратно и продолжить проводимое лечение. - Не ради вас, а только из-за нее одной! – заявил тогда Карбышев, выслушав от Островского новую порцию извинений за вчерашнюю вспыльчивость и объясняя причины своего в его доме нынешнего присутствия. Впрочем, спустя пару дней, его отношение к Даниилу Андреевичу начало постепенно меняться. Нет, Антон Викторович по-прежнему считал Островского подлецом и виновником всех бед несчастной девушки, но, наблюдая его неподдельные страдания и бессонные бдения у постели больной, все же не мог отрицать и глубины его раскаяния. Жаль только, что оно навряд ли может ее исцелить, думал он, пытаясь подавлять в себе ростки жалости к этому человеку, так как считал, что он ее не заслуживает. И, тем не менее, даже против собственного желания, порой стремился ободрить, подчиняясь истинно врачебному инстинкту помогать всякому страждущему, вне зависимости от собственного к нему отношения. И потому, в разговорах с Островским теперь, бывало, упоминал те случаи из собственной практики, которые проходили в его воспоминаниях по разряду «чудесного избавления». Крайне осторожно и малыми дозами, стараясь не возбуждать прежде времени неоправданных надежд в своем собеседнике. Который, впрочем, и слушал-то его далеко не всегда внимательно. Ибо, даже находясь за пределами комнаты Катерины, помыслами пребывал, скорее всего, именно там. А в то время сама она все еще продолжала блуждать среди своих странных видений, пытаясь отыскать выход из этого жуткого пекла. Иногда казалось, что все это напрасно и уже пора давно сдаться – кара ее заслуженна и напрасно она хочет ее избегнуть. Но именно тогда в ней вновь почему-то возрождалась надежда и, собрав последние силы, Катя вновь устремлялась вперед. И однажды жар стал отступать. Кошмарные видения сменились иными, даже приятными. Добрые, знакомые лица окружали ее. Обессиленную, ее принимали в свои объятия любимые люди. Катя пребывала теперь в странном забытьи, где ничего не происходило, но чувства покоя и счастья обволакивали ее, точно мягкое облако. А еще подле себя она постоянно ощущало чье-то заботливое присутствие, чей-то знакомый голос непрерывно твердил ласковые слова, просил вернуться, очнуться, быть с ним. И однажды она очнулась. Только пробуждение это было не слишком приятным. Сделав глубокий вдох, Катя вновь ощутила в груди сильную боль. Мучительный спазм, словно железной рукой, сжал ей легкие, и приступ удушья окончательно вырвал ее из мира грез. Зайдясь кашлем, она попыталась приподняться, прижала руку к горлу и старалась схватить ртом хоть глоточек воздуха. Тут же кто-то подхватил ее и помог сесть, а после к губам поднесли стакан с теплым питьем. Жадно глотая живительную влагу, девушка вцепилась своей рукой в руку, держащую стакан, словно опасалась, будто этот кто-то сейчас отнимет его у нее. И только сделав последний глоток, разжала пальцы.

Даниил Островский: - Катя! О, господи, что это?! – лежавшая до того неподвижно, она вдруг вновь начала метаться, задыхаясь и кашляя так надсадно, что Островскому стало страшно – точнее, более страшно, чем в любой из предыдущих дней, проведенных им практически безотрывно у постели больной. Ведь страх, как и всякая другая эмоция, если она длится долго и достаточно сильна, имеет свойство притупляться, ощущаться уже не так остро, как в самый первый момент после своего возникновения. Так и Островский за это время успел будто бы немного успокоиться, находя добрые вести уже в том, что Кате хотя бы просто не делается хуже, и вот… - Антон Викторович, что мне делать, чем помочь? - Отойти в сторону и попытаться не мешаться под ногами! – рявкнул Карбышев, отталкивая растерянного Островского в сторону и склоняясь к пациентке, подхватывая ее запястье, дабы посчитать пульс. - Но как же… - отвлекшись на секунду от циферблата, Антон Викторович так свирепо зыркнул на него, что Даниил Андреевич тотчас осекся и, прижавшись спиною к стене, далее просто наблюдал за действиями доктора. Как тот осторожно поит Катю каким-то отваром из специальной чашки с носиком, как затем укладывает ее, все еще порывающуюся встать и бормочущую что-то с безумным видом, обратно в постель, увещевая, что это совершенно необходимо – мягким и ласковым голосом, совсем не так, как разговаривал с Островским. Впрочем, тот, не в силах понять, что происходит и, подозревая самое худшее – что так выглядит агония, даже не ощутил резкости его тона, вместо этого просто пытаясь унять охватившую его отвратительную нутряную нервную дрожь. Сколько в общей сложности продолжался этот кошмар, он не знал. Время, как всегда в таких случаях, играло свою обычную злую шутку, изменяя ход так, как ему одному этого хотелось. Так что точно ответить на простой вопрос, сколько простоял, напряженно вытянувшись во фрунт подле стены – будто часовой на посту, пока доктор не обернулся к нему вновь и не вымолвил сакраментальной фразы о миновавшем, наконец-то, кризисе, Даниил Андреевич бы тоже наверняка затруднился. - Теперь ей нужен просто хороший уход и покой для восстановления сил. Да и вам он, голубчик, не помешает. Выпейте вот! – протягивая Островскому стакан с раствором какого-то лекарства, которое он, как послушный ребенок, тотчас же осушил до дна. – Это настойка опия. Катерине Гавриловне я ее тоже дал, так что возможности поговорить с нею у вас все равно не будет, как минимум, до завтрашнего утра. Да и тогда потрудитесь избавить бедную девушку от своих покаянных излияний – это не принесет ей пользы. Да и вам вряд ли станет намного легче, чем нынче. После… все после! - Позвольте мне не уходить, Антон Викторович! – взмолился Островский. – Клянусь, я ничем ее не потревожу. Просто посижу здесь… Я не могу уйти, не могу! И я должен быть здесь, когда Катя придет в себя. - Оставайтесь, - пристально поглядев ему в глаза, тихо проговорил Карбышев и отошел к ширме, за которой находились умывальные принадлежности, чтобы вымыть руки, а Даниил Андреевич тотчас занял его место возле кровати. – Теперь нет нужды в моем неотлучном здесь присутствии, потому я ненадолго покину Зеленую Рощу. Надобно навестить и прочих моих пациентов. Сюда же вернусь наутро, а сиделке оставлю все необходимые распоряжения. Оказавшись через несколько минут наедине со спящей – теперь уже спокойным, легким сном, Катей, Островский долго рассматривал ее лицо, гладил спутанные влажные волосы, осторожно целовал руки – до той поры, пока опий не победил и его собственную, ослабленную многодневной бессонной вахтой, волю сопротивляться сну. Уронив голову на руки, он заснул. Проснулся, когда в неплотно зашторенные окна Катиной спальни уже пробивались яркие лучи солнца – впервые за все это время? Или, может, это только так казалось? Взглянув на окно, Островский невольно зажмурился с непривычки, потер глаза, а потом сразу же – взглянул на Катю. Она тоже уже не спала. - Любимая… ты, как всегда, раньше меня, - проговорил он и улыбнулся. Виновато, робко. Не решаясь добавить ничего более, помня свое обещание доктору, вновь надолго замолчал. Молчала и Катя. Наконец, решившись первым прервать эту паузу, Островский вздохнул и заговорил вновь. – А знаешь, какая главная вещь, которую я успел понять за эти дни? Это то, что я ведь не смогу без тебя жить… если что. Незачем просто.

Екатерина Гаврилова: Катя медленно разлепила тяжелые веки и увидела перед собой выбеленный деревянный потолок. Снова закрыла глаза и пролежала неподвижно еще некоторое время, пребывая все в той же дурманной дремоте, которую вызвали снадобье доктора и ее физическая усталость. Еще несколько раз она открывала глаза и неуверенно пыталась угадать, что с ней приключилось и где она находится. Знакомый рисунок на обоях, уголок рамы акварели, выглядывающий из-за края портьеры, трещинка на потолочной балке… Все это было знакомо и даже казалось реальным, но кусочки этой мозаики никак не могли сложиться в четкую картину. Поэтому, устав бороться со своей памятью, девушка вновь закрыла глаза и уснула. Открыла глаза вновь, когда в комнате уже совершенно рассеялся утренний сумрак, и в лучах весеннего солнца все предметы обрели реальные очертания. Теперь уже вполне осознавая, где она, Катя по-прежнему все еще не могла понять – почему? Ведь она отчетливо помнила тот момент, когда ледяная вода в одно мгновение сковала ее члены и до умопомрачительной боли сдавила грудь. Боли, от которой она не смогла сдержать крика, и вода тут же проникла ей в легкие, смыкаясь над головой темным куполом. А дальше ничего не было. Точнее, было - вот только наяву или во сне? Да и теперь при каждом новом вздохе в груди ее что-то болезненно сжималось, физических сил же не было вовсе. Кате казалось, что к ее рукам теперь привязали что-то тяжелое – желая поднести ладонь к лицу, она не смогла даже оторвать ее от одеяла. Впрочем, повернуть голову на подушке все же удалось. И, увидев того, кто был в эту минуту рядом с ее постелью, девушка вновь почувствовала, что ей будто бы не хватает воздуха. Это, верно, бред? Он не может быть здесь, не должен. Все это просто не может быть правдой и потому… Но нет, окружающая действительность по-прежнему выглядела вполне обычной. На каминной полке тихо тикали часы, в окно билась, сонно жужжа, проснувшаяся не ко времени муха. И он – совершенно настоящий, спит, уронив голову на руки, которыми в то же самое время крепко сжимает ее ладони. Сомнение, которое, было, мелькнуло на бледном лице девушки, исчезло, а на щеках внезапно выступили красные пятна. Одинокая слезинка скатилась по лицу, и, не желая более смотреть на него, Катя отвернулась. До сих пор не имея возможности спросить, как вышло, что она осталась жива, девушка нисколько не радовалась тому, что ей не дали довершить задуманного. Что ей с этого, кроме осознания, что придется еще, бог знает, как долго мучиться на этом свете, не зная ни покоя, ни утешения? Разве что, может, хоть теперь он над ней сжалится, и позволит уйти? В монастырь. Иного пути для себя она более не видела. Тем временем, проснулся Островский. И, заметив, что она не спит, улыбнулся ей так нежно, что сердце девушки опять сдавила смертельная тоска, а на глазах выступили слезы. Не желая показывать их, она вновь отвернулась. Однако сделать так, чтобы не слышать, что говорит, обращаясь к ней, Даниил Андреевич, было не в Катиной власти, потому пришлось выслушать, хотя и не хотелось. Ничего более не хотелось. - Вот и мне – незачем… - еле слышно просипела она в ответ, но к Островскому так и не повернулась.

Даниил Островский: Памятуя слова доктора о том, что время решительных объяснений между ним и Катей еще не пришло, Островский собирался развивать им же самим только что начатую тему. Но ощущение недосказанности, разлившееся между ним и Катей в момент, как она произнесла свои первые слова, заставило его в одно мгновение переменить свое решение. Промолчать, улыбнуться и уйти – это было правильно. Но это же было и хуже. Если уйдет теперь – то никогда уже не вернется. Не сюда, в эту комнату, и даже не в этот дом. Островский знал, что если он уйдет теперь, то уже точно никогда не вернется в ее сердце. Знал. Потому никак не мог допустить. - Ты не имеешь права и никогда более не должна говорить таких слов, - тихо, но решительно проговорил он после значительной паузы, во время которой Катерина всеми доступными – кроме слов – способами демонстрировала безразличие и пыталась дать понять, что хочет, чтобы он ушел. Но то, что Островский сказал, по всей видимости, ее все же задело. По-прежнему, не желая говорить, она задышала чаще и громче, и в этом Даниилу Андреевичу послышалось возмущение. Что же, пусть лучше так, чем это ледяное безразличие ко всему, так напугавшее его. А на мгновенное прощение он и не рассчитывает. - Всегда утверждала, что веруешь в Бога. Что Он милостив и никому не дает креста более тяжкого, чем можно вынести. И что же теперь? «Незачем жить»?! – начав рассуждать спокойно, Даниил Андреевич чувствовал, что и сам все более подпадает под действие эмоций, но сейчас это тоже было правильно. Слишком долго они скрывали свои чувства, слишком долго ходили вокруг да около. - Отлично! Но скажи об этом не мне, который, быть может, причина всех твоих бед, а потому не достоин прощения. Расскажи о том, что тебе незачем жить доктору Карбышеву, который боролся за твою якобы никчемную жизнь целую неделю, не смыкая глаз, расскажи это Тане, которая заботилась о тебе, сколько могла, да даже тем мужикам, которые тащили твое бесчувственное тело из реки. Расскажи! И узнаешь много нового и интересного о смысле этой жизни! Глубоко вздохнув, Островский, который до того произносил свою пламенную речь, стоя возле окна, вновь в несколько шагов пересек комнату и опустился на колени рядом с Катиной постелью. Она плакала – тихо, беззвучно всхлипывая и прикрывая лицо ладонями. И при виде этих слез он тотчас же и утратил весь свой обличительный пыл. - Любимая моя! – отнимая руки от ее влажных щек, он принялся целовать их, а затем и Катино лицо, глаза, губы. – Единственная, счастье мое… я никогда и ни за что в жизни так искренне не винился, как перед Богом – все эти дни и ночи, пока не знал, останешься ли ты с нами. И, когда понял, что все обошлось, решил, что и Он простил меня. Он благословил меня тобой. Так неужели же ты сама лишишь меня этого благословения? Ты должна быть рядом! Стать женой моей, родить мне детей, и я… я тоже более никогда тебя не оставлю!

Екатерина Гаврилова: Ах, как было горько выслушивать его упреки! И не потому даже, что все было правдой, но лишь оттого, что это говорил ей он! Только разве имеет он право поучать ее?! Жаль, возмущаться не было сил, но и не слушать его Кате тоже не удавалось. А от того по лицу текли беспрерывно горячие слезы. За их пеленой она едва различала высокую фигуру Островского, возвышающуюся у окна. Он же продолжал говорить, и теперь в словах его Кате слышалось даже презрение, упрек в чрезмерной любви к себе и в том, что она уж слишком упивается своей болью, своими страданиями, не желая замечать ничего вокруг. Ни того, как переживают за нее те, кто рядом, ни того, как много они сделали, чтобы спасти ее. «Хватит, довольно!» – беззвучно шевеля губами, девушка повторяла это раз за разом, но Даниил Андреевич, стоявший в тот момент к ней спиной, не мог слышать этих слов. Не в силах более выносить эту пытку, она закрыла лицо ладонями и всхлипнула. И тут, то ли, наконец, услышав ее сдавленное рыдание, то ли исчерпав поток собственного красноречия, Островский замолчал, а еще через секунду – уже был подле Катерины. И то, что сказал он дальше, слышалось Кате не чем иным, как новым ее бредом, что породил воспаленный болезнью мозг. Разве возможно такое? Разве может он наяву сказать ей такие слова?! - Нет, нет, - отчаянно мотая головой, твердила Катя, но Островский более не слушал ее и не позволял снова спрятать лицо в ладонях, постоянно отнимая их и покрывая своими поцелуями. *** Даниил Андреевич исполнил свои обещания. Через полтора месяца, когда Катерина окончательно поправилась, их обвенчали в деревенской церкви. Но ровно до самого этого дня Катю все не покидала тревога, что запоздалая кара все же настигнет их. Только возлюбленный уверенно отгонял прочь ее страхи. Он, в самом деле, очень переменился с тех пор, как они впервые увиделись. И перемены эти удивляли Катю, немного пугали, но и радовали. После бракосочетания новоиспеченные супруги остались жить здесь же, в Зеленой Роще. Впрочем, до полного счастья было далеко. Как ни старалась Катя скрыть от мужа своих печалей, он все равно умел о них догадываться и часто с тревогой спрашивал, что именно ее гложет. Обычно она находила способы уйти от его расспросов, но однажды Островскому все же удалось выпытать у жены, в чем причина ее беспокойств. Надо сказать, что оказалась она весьма тривиальна. Став законной супругой своего бывшего господина, Катя все никак не могла привыкнуть к своему новому положению хозяйки этого дома, где все слуги помнили ее крепостной, а многие к тому же и не любили. И вряд ли ее нынешнее возвышение способствовало перемене их чувств. Конечно, теперь никто из них не посмел бы высказать своей неприязни вслух, и все же… Да и для соседей-помещиков новая госпожа Островская так и оставалась чужачкой и наглой выскочкой – поступок Даниила Андреевича не был понят не только в столице, но и здесь. Так что и это мучило Катерину, сознающую себя главной виновницей вынужденного отшельничества своего мужа, хотя ни словом, ни намеком он не высказал ей по этому поводу своих сожалений. Да и теперь, спокойно выслушав, опять пытался втолковать, что все это суета и пустое, а главное – что они вместе и ничто не разлучит их больше. Но Катя стояла на своем. И тогда, подумав, Островский предложил ей отправиться туда, где о них никто и ничего не будет знать, так что и кривотолкам места не останется. Надолго ли, навсегда, этого супруги не обсуждали, но сборы Катя начала почти сразу после этого разговора и уже в конце лета они покинули Зеленую Рощу. После продолжительного путешествия по Европе, Островские поселились в Люцерне, где еще через полгода Катя подарила мужу дочь, которую они назвали Натальей. Именно здесь, в Швейцарии, будто бы и началась с тех пор их настоящая семейная жизнь: маленький, но уютный дом на окраине города, небольшой круг знакомых, которые единодушно признавали чету Островских самой дружной, взаимная любовь и душевное спокойствие, которого Катерина искала всю свою жизнь и, кажется, наконец-то нашла.

Даниил Островский: Гор еще не было видно и Люцерн, еще слегка сонный и тихий, по мере того, как покрывало туманной дымки таяло под лучами утреннего весеннего солнца, постепенно вырастал из иллюзии в реальность, когда у входа главного городского кладбища, плавно замедлив свой ход, остановился открытый наемный экипаж. Его пассажир, высокий пожилой мужчина с букетом ландышей в одной руке и дорогой тростью с серебряным набалдашником в другой, приказав кучеру дожидаться своего возвращения, спустился на землю и неторопливо пошел к воротам этой последней обители. Заметив приближение раннего посетителя, кладбищенский смотритель герр Каан, выглянул из оконца своей сторожки и приветливо кивнул ему, как старому знакомому, что, на самом деле, вполне можно было назвать правдой. Герр Каан служил на этом месте, почитай, половину жизни. И не было за это время, кажется, ни единой недели, чтобы этот господин не наведывался сюда с букетом цветов, разных, в зависимости от времени года – и даже среди зимы. Первое время герр Каан наблюдал столь частые посещения молча, уважая скорбь этого мужчины, который, как вскоре удалось рассмотреть, годами был примерно его ровесник. Потом к этому чувству прибавилось удивление: далеко немногие вдовцы сохраняют такое постоянство, спустя несколько лет, потом он привык и перестал обращать внимание, разве что если посетитель приезжал с детьми: их было двое, девочка постарше и мальчик. И герр Каан, неженатый и бездетный, исподволь с интересом наблюдал, как они взрослеют и меняются внешне. Спустя еще несколько лет, мужчина вновь стал приходить один. И однажды смотритель все же решился спросить, почему. Выяснилось, что дочь его вышла замуж и живет теперь в поместье своего мужа, а сын учится в университете в Базеле и приезжает домой лишь на каникулы… Приветливо кивнув герру Каану, который тоже уже давным-давно превратился для него в неотъемлемую часть местного ландшафта, Даниил Андреевич Островский, следовал своим привычным, тысячу раз хоженым маршрутом, лежащим через главную аллею кладбища, вымощенную белым камнем, и далее – еще буквально несколько шагов налево. Туда, где чуть в стороне, за низенькой декоративной оградой, белел высокий обелиск из каррарского мрамора, вершину которого, рядом с православным крестом, венчала небольшая фигура скорбящего ангела с задумчивым лицом и печально опущенными крыльями. Чуть ниже на камне была высечена короткая поясняющая надпись, что покоится под ним «любимая супруга и нежнейшая из матерей», далее – имя и две даты, последняя из которых свидетельствовала о том, что с момента сего печального события прошло уже ни много ни мало тридцать пять лет. Постояв у обелиска некоторое время, Островский положил к подножию свой букет, приятно выделяющийся яркой зеленью листьев на его строгой белизне, а потом столь же неторопливо пошел обратно, к выходу. Перед отъездом он перебросился несколькими фразами с герром Кааном. Да, герр Александер теперь в Цюрихе, давно не приезжал, но это объяснимо: такая насыщенная адвокатская практика… У него все хорошо. И графиня фон Майнтефель тоже в добром здравии. Совсем недавно она третий раз стала матерью в третий раз, снова мальчик. Да , оба здоровы и он невероятно счастлив этому событию, ведь дети – это всегда радость, всегда новые надежды… Разговор этот повторялся между ними из разу в раз, не дословно, конечно. Но темы все эти годы оставались примерно одинаковыми. Островский уже давно привык отвечать на задаваемые вопросы спокойно и доброжелательно, несмотря на то, что приезжая сюда, всякий раз более всего желал помолчать, в тысячный раз перебирая в памяти прекрасные моменты, которые успела подарить ему за годы их совместной жизни его любимая супруга. Так уж случилось, что один из них – а именно рождение долгожданного сына, стал одновременно и самым печальным днем в собственном существовании Даниила Андреевича. Ведь, подарив ему Сашу, Катя умерла. Никто из сонма врачей, к которым он бросался вначале за помощью, а после – за разъяснениями, так толком и не дал ответа, как и почему это случилось. Непонятное слово «эклампсия», которое те твердили на все лады, трагически закатывая глаза, ничего ему не говорило… Потом были ее похороны, и его отчаяние – черное, беспросветное, от которого не было спасения. В те дни он желал лишь одного – отправиться за ней. К счастью, уже на краю бездны, в которую он готов был погрузиться, не видя более ни в чем смысла, к нему все же пришло понимание, что отныне благополучие и счастье сразу двух осиротевших маленьких людей полностью в его руках. И что жена его уж конечно не захотела бы, чтобы они остались на этом свете еще и без отца. С тех пор в его жизни появилась новая точка опоры – дети, ради которых Островский готов был на все. Нельзя сказать, чтобы все последующие годы он прожил аскетом. Когда относительно притупилась душевная боль и чувство утраты – на то, что они когда-нибудь покинут его полностью, он и не рассчитывал, в жизни Даниила Андреевича вновь появилось место отношениям с женщинами. Однако, полагая, верно, все из того же природного максимализма, что пережить выпавшее на его долю чувство было возможно лишь один раз, о женитьбе он более не задумывался. И те, что бывали с ним, в конечном счете, теряя надежду, оставляли его. И он относился к этому со спокойной благодарностью и пониманием, вновь возвращаясь в привычную жизнь в кругу своих детей, немногих приятелей и воспоминаний. А потом дети как-то внезапно повзрослели. В первый же свой сезон сразив наповал в самое сердце молодого наследника немецкой аристократической фамилии, обитавшей, однако, здесь же, в Швейцарии, превратилась в графиню фон Майнтефель семнадцатилетняя красавица Наташа, похожая на мать не столько внешне, сколько решительным характером, точно также спрятанным под мягкой и нежной оболочкой. Что стало изрядным сюрпризом для ее мужа, верно, и не представлявшего, что получает в придачу к ангельской внешности и ясным голубым глазам … Александр покинул отчий дом несколькими годами позже. Поступив на юридический факультет в Базеле, окончив его с отличием, он быстро и успешно начал строить карьеру, женился и к тридцати пяти годам уже был известным Цюрихским адвокатом, главой собственной конторы и отцом двоих детей. Все последние годы они с женой уговаривали Островского перебраться к ним, жить в их большом доме в окружении внуков, но тот упорно отказывался, уверяя, что слишком долго мечтал пожить немного так, чтобы поблизости не было детей. Шутил, разумеется. Дети и внуки приезжали к нему сами и довольно часто, он всегда радовался этим визитам и страшно баловал их. Особенно восьмилетнюю Катеньку, младшую дочь Саши. Она казалась особенно похожей на нее, ту, которую он по-прежнему навещал почти ежедневно, а вспоминал и подавно, по нескольку раз каждый день. Вот и сегодня, в свой шестьдесят четвертый день рождения, Даниил Андреевич тоже постоянно ощущал ее где-то рядом с собою… - Wir sind hier! - Ja, danke, ich sehe! – кивнул Островский извозчику, когда экипаж, которым тот правил, остановился у порога его дома. Расплатившись, он стал подниматься по каменным ступеням, когда входная дверь вдруг неожиданно распахнулась и из дома навстречу ему выскочила младшая внучка, с радостным воплем и поцелуями повисая у любимого деда на шее. - Вот это сюрприз! Малышка! Откуда ты здесь?! – воскликнул он, удерживая на руках и одновременно пытаясь не дать свалиться с головы собственному цилиндру. – Как же тебя отпустили из твоего пансиона? - А вот попробовали бы не отпустить! – усмехнулся показавшийся следом на пороге Александр Данилович. – Едва узнала, что я собрался ехать в Люцерн без нее, устроила там такую истерику, что даже Клара с ее немецкой выдержкой ничего не смогла поделать… Здравствуй, отец! Рад тебя видеть! - Но ведь ты написал, что не сможешь приехать! – растерянно проговорил Даниил Андреевич, опустив на землю внучку и расцеловавшись с сыном. – Я не ждал и не готовился вовсе. - Да мы сами все уже подготовили! Входи! С этими словами Островский-младший еще шире распахнул входную дверь, пропуская перед собой отца, взору которого немедленно открылась картина празднично убранной гостиной, посреди которой стояли, собравшись вместе, все остальные его дети и внуки, включая даже маленького Альберта. Его держала на руках сияющая улыбкой Наташа. - Сюрприз! – все вместе хором воскликнули они, и вот уже Даниил Андреевич оказался в плотном кругу чад и домочадцев, которые с шумом, гамом и поцелуями бросились наперебой поздравлять его с именинами. Спустя какое-то время, подчиняясь необъяснимому порыву, и на миг высвободившись из родственных лобзаний, Островский обернулся и замер. Она стояла у окна и с улыбкой наблюдала за всей этой радостной кутерьмой. Молодая и красивая, именно такая как в тот день, когда он увидел ее впервые. Неотрывно вглядываясь в любимые черты, которые теперь принадлежали Вечности, а потому, верно, ничуть и не изменились, на протяжении нескольких мгновений, он тоже улыбнулся ей и кивнул. А затем отвернулся, вновь увлекаемый в объятия и поцелуи. Ловя себя на том, что впервые за долгие годы ощущет внутри покой и умиротворение, какие испытываешь лишь тогда, когда точно знаешь, что оправдал возложенные на тебя надежды, не подвел и все сделал верно. Он был счастлив сегодня.



полная версия страницы