Форум » Прочие города и веси Российской империи » С тобой и без тебя » Ответить
С тобой и без тебя
Даниил Островский: Место действия - Орловская губерния, имение Зеленая Роща неподалеку от Мценска. Время действия - вторая половина лета 1833 года и далее. Участники - Екатерина Гаврилова, Даниил Островский.
Ответов - 77, стр:
1 2 3 4 All
Даниил Островский: - Лукьян, свинья ты этакая! Просил ведь предупредить всех, чтобы оставили меня на сегодня в покое и не тревожили! – мученически простонал Островский, накрываясь одеялом с головой и отворачиваясь к стенке в тот момент, когда до его слуха донесся тихий стук в дверь спальни. Подобно большинству мужчин, Даниил Андреевич умел неплохо терпеть сильную физическую боль, однако недомогание при банальной простуде всегда приводило его буквально на грань отчаяния. Вот и теперь, когда все его тело сотрясала мерзчайшая мелкая дрожь, а от лихорадки ломило, кажется, каждую косточку и даже глазными яблоками двигать было больно, Островскому хотелось лишь одного: сдохнуть. Вот просто так – взять, и сдохнуть. Только бы побыстрее, чтобы не мучиться больше. - Ну, чего молчишь, кто там приходил-то, я тебя спрашиваю? - с величайшей неохотой и нарастающим – хотя, собственно, куда уж больше, раздражением, он откинул краешек одеяла и выглянул на свет божий. – Вы?! Я не подумал… А куда подевался этот разбойник? Он, что, ушел без моего разрешения?.. Ах, простите, что я лежу, сейчас встану… Но Катерина, а это именно она стояла теперь перед ним и спешно поясняла, что сама попросила Лукьяна сходить на кухню и принести еще липового чаю, тотчас замахала руками, убеждая оставаться в постели и уверяя, что пришла лишь затем, чтобы узнать, как он себя чувствует. - Паршиво, признаюсь честно, впрочем, ничего страшного – банальная инфлюэнца. И мне уже лучше – хотя бы оттого, что вижу вас перед собою, душа моя, - с этими словами, Даниил Андреевич все же поднялся, и сел в постели. - Спасибо, что пришли, - добавил он и тотчас закашлялся. – Черт, простите, я всегда плохо переношу любую лихорадку… И, тотчас, случайно заметив свое отражение в зеркале, что висело над камином, на стене, противоположной той, возле которой был расположен альков, усмехнулся и иронически присвистнул: - Экая образина, право! Все же, хорошо, что я не красна девица, иначе бы точно смутился, – а видок, и в самом деле, как говорится, был еще тот: бледный, небритый, лохматый – само очарование, словом. - Ну да полно обо мне! Вы-то как себя чувствуете, хорошо ли почивали? Как провели вчерашний день, пока меня не было? Давайте, потешьте уже умирающего напоследок интересными байками.
Екатерина Гаврилова: Иронии или, верее будет сказать – сарказма, Островский не утерял и на «смертном одре». Впрочем, хоть вид у него, и впрямь, был болезный, на умирающего он вовсе не походил. Пока не походил, поправила себя мысленно Катя, заставляя Даниила Андреевича вновь прилечь. Ведь если не заняться лечением теперь, то вполне можно ожидать, что болезнь возьмется за него всерьез. - Может, стоит, все же, послать за доктором? – но Островский вновь заверил, что уж в этом-то как раз и нет никакой необходимости. И разве же сама она не знает каких-нибудь способов лечения простуды? Катя знала и поэтому, как только Лукьян принес чай, тут же вновь отправила его назад, на кухню – за вареньем и соком брусники, а заодно попросила взять у Татьяны растирание, баночка с которым хранилась в Катином ларчике. - Ну уж кокетничаете вы, и взаправду, как девица, - заметила она после, весьма смело вновь взглянув на Островского, который, меж тем, уже старался разглядеть себя в зеркале, то и дело тер ладонью небритый подбородок и ерошил волосы, - Выглядите вы не хуже обычного, разве что гостей в таком виде принимать не стоит. На самом деле, вид у Даниила Андреевича был скорее даже потешный, и Катя, как ни волновалась за его здоровье, все же едва удерживала улыбку, наблюдая его чуть скривленные губы и совершенно детскую обиду во взгляде. Притом, также одновременно чувствовала, что сейчас он совершенно открыт перед нею – но от этого лишь более для нее притягателен. Перелив из пузатого фарфорового чайника лечебный отвар на липовом и малиновом цвете, девушка присела на краешек постели Островского и бережно подала ему горячую фарфоровую кружку. - Чем же мне вас потешить?!- чуть удивленно переспросила она и, пожав плечами, стала рассказывать, как провела вчерашний вечер. Ничего особенного, все те же – чтение, музыка. Островский попивал чай, кивал, но потом вдруг вновь огорошил ее замечанием, что, дескать, выходит, без него Катя особенно и не скучала. В ответ она возмущено открыла рот, уже готовая ответить, но тут заметила лукавый блеск в его взоре. - Как вам ни совестно, Даниил Андреевич! – на щеках тут же появились предательские красные пятна, и девушка даже губу закусила от обиды за то, что так легко могла поддаться его провокацию. Но и Островский, словно бы опомнившись, тут же взял в свои горячие от лихорадки ладони Катины руки и принялся убеждать, что вовсе не хотел ее обижать. А в следующую минуту в комнате появился Лукьян, с графином брусничного морса и баночкой травяного растирания на серебряном подносе, тем нарушив их уединение. Катя поспешила встать и отошла к окну, пока лакей размещал на прикроватном столике принесенные с собою приборы. Когда вновь повернулась, Островский уже вертел в руках ее склянку, принюхиваясь к терпкому аромату трав. - Это вам непременно поможет! Прикажите Лукьяну натереть вам спину и грудь, а потом завернитесь в шерстяной платок. Лихорадку как рукой снимет, вот увидите!
Даниил Островский: - А никак, Екатерина Гавриловна! Вам ли не знать, какой я бессовестный! – усмехнулся Островский, которому, то ли от теплого питья, то ли от присутствия рядом хорошенькой молодой женщины – что очевиднее, и в самом деле, стало несколько лучше. Тело по-прежнему ломило, но хотя бы перестало трясти, как осиновый лист на ветру. Ее реакция на его слова была предсказуемой и лишь еще больше развеселила Островского, потому что чувствовалось, что сердится сейчас Катя более на себя, чем на него. И все же, желая сделать ей приятное, он поспешил в очередной раз повиниться. И, конечно, был прощен, и даже уже рассчитывал на какую-нибудь ответную ласку с Катиной стороны, но тут в комнате вновь возник долговязый, как цапля Лукьян, враг человеческий. И ни о каком продолжении – во всяком случае, пока, уже не могло быть и речи. - Это еще что за отраву ты сюда приволок? – спросил Даниил Андреевич, подозрительно скосив взгляд на маленькую, темного стекла банку, резкий, микстурный запах содержимого которой ощущался даже на расстоянии. - Бальзам-с, барин! – по-военному отрапортовал Лукьян, который всегда был довольно немногословен и невозмутим, за что Даниил Андреевич, посмеиваясь, иногда называл его своим личным Петербургским Сфинксом. – Катерина Гавриловна сюда велели-с доставить! - И что, в самом деле, поможет? – поинтересовался он, переводя взгляд на девушку, которая тотчас же принялась расписывать ему способ применения своего целебного зелья, чем, сама того не понимая, натолкнула Даниила Андреевича на одну занятную мысль… - Как интересно! И, действительно, жаль тогда, что ничего не получится! – озадаченная Катя тотчас задала ожидаемый вопрос, почему, и Островский, с горестным вздохом кивнул в сторону своего камердинера. – Видите ли, еще вчера утром Лукьян жаловался мне, на то, что у него вновь ужасно обострилась «мокнущая»* на ладонях. Я предлагал обратиться к доктору и несколько дней на лечение, но этот мужественный и верный паладин заверил, что сможет заботиться обо мне, не снимая перчаток. Тем более теперь, когда и я занемог… Островский вновь взглянул на Лукьяна, глаза которого сейчас напоминали своей круглой формой и размерами два медных пятака, а руки – в самом деле, в белых перчатках, коих он почти никогда не снимал, прислуживая барину, были судорожно сцеплены в замок за спиной, и улыбнулся ему с самой искренней благодарностью на свете. - Но в перчатках натирать мне спину ему было бы странно, а без оных – просто-напросто больно! Ведь если ваш бальзам обладает столь острым ароматом, то смею предположить, что и кожу он, наверняка, щиплет не меньше. Так что это было бы форменным зверством по отношению к несчастному Лукьяну, не находите? А никому из прочих местных слуг я, уж простите, не хотел бы доверить столь деликатное дело, - представить, что по его спине и груди вдруг станет елозить своими «граблями» какая-нибудь мерзкая местная баба Островскому, с его живым воображением, не составляло труда, потому далее он вполне убедительно передернул плечами, выражая отвращение к этому процессу. - Единственное… если бы вы сами, своими руками… - задумчиво глядя куда-то сквозь Катерину, тихо протянул он через секунду, но тут же резко одернул себя. – Нет-нет! Об этом мне просить было бы уж совсем неловко, поэтому забудьте, неважно! Будем надеяться, что мне повезет и эта простуда не обернется пневмонией даже без вашего целительного бальзама! _________________________________________ * старинное народное название экземы.
Екатерина Гаврилова: То, что Даниил Андреевич настолько стеснителен, что готов предпочесть смертельную болезнь прикосновениям посторонних, совершенно поразило Катю. То ли по наивности, то ли из тех чувств, что против собственного разума питала к этому мужчине, она ничуть не заметила подвоха в его речах. Он же продолжал без зазрения совести пользоваться ее неведением, исподволь подталкивая Катю именно к тому решению, которое было ему теперь выгодно. Лукьян, единственный свидетель происходящего, понимал мотивы поведения своего барина не в пример лучше, но сказать что-либо по этому поводу, разумеется, не мог, потому лишь чуть слышно вздохнул, взглянув на Катю, а после и вовсе отвернулся, уже сочувствуя про себя ее будущей незавидной участи. Прежние амурные приключения Даниила Андреевича, в подготовке которых Лукьяну как личному слуге Островского, порой, приходилось даже принимать определенное участие, лишь изредка вызывали у него интерес, гораздо чаще же – просто не трогали. Но все же Катерина, эта наивная и добрая девушка, уж слишком отличалась от тех искушенных и опытных кокеток, которые подвергались «атакам» его барина в столице. И потому Катю Лукьяну в глубине души было искренне жаль. Впрочем, залогом успешной и, главное, спокойной жизни при таком барине, как Островский, всегда было умение оставаться – когда надо – слепым, бесчувственным и глухим. И Лукьян в полной мере овладел им за годы службы при Данииле Андреевиче, потому вскоре благополучно подавил в душе зародыши сострадания. Не его это дело, и все тут. Тем временем Катя уже вновь стояла возле постели больного, забирая у него из рук склянку с целебной мазью: - Зачем вы так говорите, Даниил Андреевич?! – горячо воскликнула она, прижимая лекарство к собственной груди, будто боялась, что Островский его сейчас отнимет и выкинет. - О какой неловкости может идти речь, когда вы больны? Если Лукьян Тимофеевич не может сделать вам этого растирания, то я сама с радостью…, - тут девушка на секунду запнулась, - я сама готова помочь вам. Только нужно удобнее лечь и… Закончить фразу Катя не решилась, но Островский договорил за нее, тотчас приказав Лукьяну помочь ему снять рубашку. И пока слуга раздевал его, Катя терпеливо стояла, отвернувшись к окну, ожидая, когда ее позовут. Когда же Даниил Андреевич вновь окликнул ее по имени, обернулась – и опешила, увидев, как Лукьян аккуратно складывает его просторную рубаху, а сам Островский, обнаженный по пояс, хоть и прикрытый ниже одеялами, лежит на животе, устроив голову на сложенных перед собою руках. И внимательно при этом наблюдает за Катиной реакцией. В очередной раз не выдержав его взгляд, девушка опустила глаза долу и медленно приблизилась к нему, теперь уж сомневаясь, верно ли поступила, соглашаясь на подобное одолжение – может быть, действительно, следовало попросить Таню, или еще кого-нибудь? С другой стороны, он так явно дал понять, что не хочет этого… Ерунда! Ведь перед нею теперь не мужчина, не барин даже, а просто больной человек, который нуждается в помощи и грех ему в этой помощи отказать, если знаешь, что надобно делать. Отбросив последние сомнения, девушка присела на край постели Островского. Тем временем, Лукьян, пробубнив что-то про необходимость пойти отыскать для барина теплый платок, повязаться после растирания, поспешно вышел из комнаты вон, оставляя их наедине. И некоторое время после этого Катя сидела молча, разглядывая обнаженную спину Островского, который отнюдь не торопил ее с началом процедуры, тоже просто лежал, отвернувшись от Кати, будто, и верно, не желал смущать ее еще больше – взглядами. Только напрасно. Нельзя сказать, что прежде она никогда не видела обнаженного по пояс мужчины – кузнецы в барской кузне, мужики, что работали в поле, тоже иногда снимали рубахи, спасаясь от жары. Но никогда до этого Катя не испытывала столь сильного волнения при подобном зрелище. А еще, даже не осознавая до конца, в чем именно причина ее трепета, девушка вдруг поняла, что ей это волнение нравится, что оно затягивает, поглощает ее... Быстро отвернув крышку склянки, Катя обмакнула в темную, пахучую мазь кончики пальцев, а затем, наконец, осторожно притронулась к коже Островского. Ей показалось, что он вздрогнул – наверное, от неожиданной прохлады, ведь у него жар и лекарство просто могло показаться слишком холодным, хоть, вроде, Катя и пыталась до того согреть его в своих руках... Только вот чем бы еще таким же логичным объяснить то, что и сама она, прикоснувшись к нему, вздрогнула, словно от кожи барина ей вдруг передался электрический импульс. Помедлив еще мгновение, Катя принялась неторопливо, кругами, втирать мазь, неотрывно наблюдая за движениями собственных рук, попутно изучая каждую маленькую примету Даниила Андреевича – россыпь родинок пониже правой лопатки, небольшой бледный шрам чуть выше поясницы, и словно бы стараясь сразу и навсегда запечатлеть их в собственной памяти.
Даниил Островский: Мазь, верно, содержащая в себе, помимо прочих компонентов, еще и мятное масло, холодила кожу, однако вздрогнул Островский, когда Катерина робко прикоснулась кончиками пальцев к его спине, вовсе не по этой причине. Устраивая для нее эту маленькую уловку, он просто хотел немного развлечься и вовсе не рассчитывал ни на какое особенное продолжение – еще не время, да и самочувствие, в самом деле, оставляло желать лучшего и вовсе не располагало к любовным игрищам. И каково же было вновь внезапно ощутить себя юнцом четырнадцати лет, способным сойти с ума в ответ на самое незначительное проявление женской ласки в свой адрес! Конечно, Катя навряд ли догадалась бы, что именно происходит в тот момент, когда она так нежно и бережно растирает его своим зельем, которое – кстати, оказалось совсем даже и не жгучим, хотя Островский, пожалуй, даже предпочел бы теперь, чтобы от грешных помыслов его отвлекало хотя бы это телесное неудобство. Тем не менее, было большой удачей, что начать процедуры они решили именно со спины… Пытаясь думать на отвлеченные темы, чтобы избавить себя от возможной неловкости и не стеснять и без того, верно, достаточно, смущенную Катю, Даниил Андреевич судорожно искал темы, которые они могли бы попутно обсудить. Но вспомнился отчего-то лишь пресловутый пирог с вишней, который она как-то пообещала для него испечь при случае. Глупее тему для разговора в их ситуации было труднее и придумать, но для того, чтобы как-то заполнить затянувшуюся паузу, которую девушка нарушать сама не решалась, годилось и такая. Потому Островский спросил, помнит ли она о своем обещании, втайне сожалея, что глаза у него расположены не так, как у камбалы – иначе он имел бы теперь превосходную возможность видеть выражение Катиного лица, не поворачиваясь к ней. А это было бы любопытно, пожалуй… Хотя, судя по интонации голоса, звучавшего довольно ровно, вопрос ее не удивил. Ответив, что обо всем помнит, девушка продолжила свои манипуляции. - И когда же, все-таки, вы его для меня испечете? – спросил он, проявляя для кого угодно смотревшуюся бы странной настойчивость в этом вопросе. Можно подумать, его здесь плохо кормят, а этот чертов пирог – единственное возможное лакомство. Катя ничего не ответила, но Островский – и в его случае это практически не было фигурой речи – спиной почувствовал, как она утвердительно кивнула, попутно с удовольствием ощущая при этом также высокое развитие собственной личности. Ибо, помнится, в одном естественнонаучном журнале, которые Даниил Андреевич изредка просматривал из любопытства, ему как-то попались размышления некоего автора о влиянии первобытных инстинктов на поступки человека, где тот утверждал, что «высокоразвитой личности» должно усилием воли подавлять свои низменные желания. Или хотя бы уметь вовремя вытеснять их из сознания при помощи других важных устремлений. Например, подумав о Боге. Размышлять о Всевышнем именно теперь казалось Островскому кощунством, благо, прекрасно помог и пирог с вишнею. Поэтому, когда, покончив со спиной, Катя сказала, что теперь ему следует перевернуться, чтобы она могла растереть мазью еще и грудь, он сделал это совершенно смело и даже несколько демонстративно. - Все, чего ни пожелаете, прекрасная целительница тела моего! – проговорил он с улыбкой, на миг забирая ладошку девушки в свою и прижимаясь к ней ласковым поцелуем.
Екатерина Гаврилова: Если, растирая мазь по спине Островского, Катя не спешила и даже отчасти – наслаждалась прикосновениями к его коже, в чем, конечно же, не призналась бы даже самой себе, то стоило Даниилу Андреевичу переменить положение, и девушка, едва выдерживая его любопытно-насмешливый взгляд, поспешила закончить процедуры. И едва лишь она отставила баночку с мазью на столик, как в комнату тотчас вошел Лукьян. Но на сей раз, Катя была даже рада его появлению. Поэтому, получив возможность, наконец, ускользнуть из комнаты, воспользовалось ею без промедления, ибо последние несколько минут, и без того смущенная, испытывала к тому же мучительное ощущение, что совершает что-то ужасное. Но еще больше беспокоило то, что Даниил Андреевич может об этом как-то догадаться. Оказавшись в своей комнате, Катя первым делом подошла к зеркалу и взглянула на свое отражение. На щеках ее пылал румянец, будто бы это не Островский, а сама она мучилась нынче лихорадкой. Да и по внутренним ощущениям было весьма на то похоже – в голове шумело, сердце заходилось, едва заметно подрагивали руки. Пальцы же, которыми она совсем недавно касалась его тела, все еще сохраняли легкий аромат мази. И поэтому, разглядывая их, она вновь невольно, но весьма отчетливо словно бы увидела перед собою Даниила Андреевича: его обнаженный торс, широкие плечи, сильные руки. И столь неожиданным оказалось охватившее ее затем волнение, от которого по телу пробежали мурашки, что Катя, испугавшись самой себя и мыслей своих, тотчас бросилась на колени в угол перед образами. Была ли она «высокоразвитой личностью», которая умеет подавлять низменные желания силой воли, девушка не знала, да и не задумывалась об этом. Но, отдавшись молитве всем сердцем, вскоре, действительно, успокоилась. А вечером, исполняя данное обещание, Катя принесла Даниилу Андреевичу свой пирог с вишней. Когда она пришла на кухню и сказала Елене, что намерена заняться его приготовлением, кухарка лишь странно на нее посмотрела. Не было в доме человека, который бы не заметил, сколь близкими стали в последнее время отношения между Катериной и ее хозяином. То было и раньше, конечно, но, что бы ни болтали прежде со зла, всё одно, все мало-мальски разумные люди понимали, что старый барин Ларион Степанович привечал ее, как дочь. Утверждать же, что Даниил Андреевич питает к Кате исключительно братские чувства, не решился бы и самый наивный наблюдатель. И лишь сама Катя, казалось, ничего не видела – или же просто не желала видеть. В ласках Островского ей по-прежнему чудилось искреннее чувство, при мысли о котором все понимание его невозможности сразу же напрочь улетучивалось куда-то вдаль. И если кто из слуг, понимая, куда, в конечном счете, приведет Катерину эта тропинка, и жалел ее – а таких, что раньше, что теперь было немного, то Елена была из тех, кто вовсе не считала себя обязанной раскрывать ей глаза на происходящее. Хочет губить себя, голубка, пусть – ее это дело. Островский лежал с книгой в руках, когда Катя с подносом в руках вновь появилась в его комнате. - Вот оно, мое исполненное обещание, Даниил Андреевич! - в центре подноса, уставленного чайными приборами, розетками с разным вареньем, на широком блюде красовался румяный пирог, украшенный поверху меренгами, расположившимися, в свою очередь, на толстом слое взбитых сливок, под которыми пряталась запечная вишня. Рецепт этой выпечки Катя узнала, будучи в Люцерне, когда они жили там вместе с Наташенькой. Хозяйка их пансиона была так очарована двумя милыми русскими фройляйн, что даже с радостью поведала им секрет своего лучшего десерта. Позже, уже в Зеленой Роще, Катенька нередко этим лакомством баловала Лариона Степановича, которому отчего-то особенно было приятно знать, что и Наташенька прекрасно умела его готовить.
Даниил Островский: - Нет, это решительно никуда не годится! – воскликнул Островский, когда Катерина, отставив на время в сторону свой поднос, взялась было за специальный столик, на котором Данилу Андреевичу, обычно, подавали в постель его утренний кофий. Явно не понимая, чем он так недоволен, девушка замерла посреди комнаты, на лице ее было написано недоумение. – Я имею в виду, что ровным счетом никуда не годится то, что на вашем подносе, Катенька, всего один чайный прибор. Уж не думаете ли вы, что я, подобно Гаргантюа, способен съесть все это в одиночку?! – улыбнулся он, и, окончательно откладывая в сторону книгу, сел в постели, указывая взглядом на подоконник, где девушка оставила свою ношу. – Вот уж нет, душа моя! Даже на то не рассчитывайте. И вообще, вы же знаете, что я не люблю принимать пищу в одиночестве. Тем более теперь, когда, благодаря вашим усилиям, я уже практически здоров! Здесь Островский нисколько не покривил душой. Как и предполагалось, день, проведенный в постели, да еще вкупе со всеми возможными облегчающими состояние процедурами, оказался как раз тем лекарством, от которого уже к вечеру – а Катя вновь навестила его, когда часы в гостиной отзвонили уже восьмой раз после полудня, Даниил Андреевич почувствовал себя почти собою обычным, а вовсе не тем существом, разобранным на части, коим казался себе при пробуждении поутру. - Впрочем, спускаться в столовую я все равно не хочу… И знаете, что я придумал? А давайте пить чай прямо здесь? Нет, ну не в постели, конечно же! – рассмеялся он, замечая, что к недоумению в глазах его собеседницы, кажется, вновь добавляется изрядная доля смущения, поднялся с кровати, натянув халат и домашние туфли, делаясь тотчас похож на восточного набоба, даром, что чалмы на голове нет, а после дернул за шнурок сонетки и пояснил, вновь оборачиваясь к собеседнице. – Днем вы так много заботились обо мне, что в знак признательности, я хотел бы сделать для вас что-нибудь приятное, например, пригласить куда-нибудь. Однако в наших условиях, куда ж пригласишь? Разве что, на чай? – вновь усмехнувшись, Островский виновато развел руками. – Поэтому и намерен распорядиться, чтобы нам накрыли стол прямо здесь. Катенька, я прошу, чтобы нынче вы согласились побыть моей гостьей – а об остальном мы просто забудем. Конечно же, если вы согласны и, в свою очередь, способны забыть об этом хотя бы на один вечер. Ну и, разумеется, простить несчастному хозяину дома его несколько затрапезный вид.
Екатерина Гаврилова: Звонком Островский призвал в комнату горничную, приказав ей затем тотчас же же принести еще прибор, а также привести сюда Лукьяна, чтобы тот поудобнее поставил у камина кресла и столик. Катя, было, возразила, что вполне в состоянии и сама накрыть к чаю, но Даниил Андреевич решительно остановил ее порыв, заметив при этом, что иногда очень приятно и полезно ничего не делать, в то время как кто-то другой заботится о твоем удобстве. Она не ответила. И пока слуги исполняли указания Островского, старалась держаться незаметно, отвернувшись к окну, опершись руками на подоконник и бесцельно вглядываясь в сад за окном. Уже несколько дней к ряду погода все более напоминала осеннюю. Листья и травы были мокрыми от непрекращающейся мороси, а ветер дул все холоднее и пронзительнее. В доме уже даже начали заново вставлять вторые рамы и протапливать комнаты, чтобы в них не разводилась сырость. Не топили за ненадобностью лишь старую спальню Лариона Степановича, которая после его смерти так и осталась нежилой – Даниил Андреевич, то ли из суеверия, то ли по какой-то иной причине, Катя не расспрашивала, выбрал себе местом обитания другую комнату. Однако последнее время Катя, в те моменты, когда Островский обходился без ее общества или отсутствовал дома, стала довольно часто заглядывать туда, стараясь, впрочем, держать свои визиты в тайне ото всех. Вероятно, причиной тому были усилившееся с началом осени чувство одиночества и тоска о добром покровителе и любимом друге. Ее и раньше, порой, мучила эта меланхолия, но никогда прежде девушка не задумывалась о том, что однажды может остаться в Зеленой Роще совсем одна, с таким отчаянием! И лишь когда рядом бывал Даниил Андреевич, эти неприятные чувства будто бы ненадолго отпускали Катино сердце. Вот только всего пару дней тому назад он вдруг обмолвился, что получил днями письмо от матери из столицы, в котором та сильно удивляется, что сын ее вдруг заделался настоящим помещиком. Намек, содержавшийся в этих словах, был очевиден даже для Катерины. Вскоре он уедет назад в Петербург. И она не сможет удержать его здесь, как бы сильно ей этого не хотелось. Все еще не до конца понимая, когда именно это с нею произошло, Катя знала: она любит этого мужчину, в то время как сам он, увы, не нуждается в ее чувствах, да и вообще – вряд ли о них подозревает. Душа его по-прежнему оставалась для Катерины потемками – и все те ласки, поцелуи и добрые слова, которые Даниил Андреевич дарил ей, ничуть не приоткрывали тайны его отношения к ней. Попытки разгадать ее были для девушки мучительны, а спросить напрямую она бы ни за что не отважилась. Даже теперь, пока горничная, исподволь с любопытством посматривая на нее, расставляла на столике чашки и угощение, Катя думала именно об этом. Когда же дверь за прислугой, наконец, закрылись, и она обернулась к стоящему немного поодаль Островскому. И тот, словно бы внезапно забывая, что на нем теперь надет всего лишь домашний халат, а не платье от лучшего парижского портного, чуть поклонившись, протянул Кате руку, подводя, затем, к столу. Помог устроиться в кресле, а сам расположился напротив. Чтобы преодолеть неловкость, она сразу принялась хлопотать с приборами – разлила по чашкам горячий чай и разрезала пирог, протягивая затем Островскому приличных размеров кусок на блюдце, и с некоторым волнением наблюдая, как тот пробует на вкус результат ее кулинарных ухищрений, надеясь понять по выражению лица, понравилось ему или нет.
Даниил Островский: - Душа моя, вы, верно, уже заметили, что я не отличаюсь избытком застенчивости. Однако если и далее продолжите столь внимательно наблюдать, как я ем, право, начну чувствовать неловкость, - усмехнулся Островский спустя пару минут после того, как Катя, молча выдав ему кусок пирога, столь же бессловесно замерла на месте, гипнотизируя его напряженным взглядом. – Или же воображу себя древним тираном-государем, способным снести голову с плеч не угодившему ему с обедом кулинару… Вы точно экзамен передо мной держите, право слово! А ведь мы, кажется, договорились, что сегодня вы моя гостья. И я, как радушный хозяин, хотел бы, чтобы вам было хорошо в моем обществе. Поспешно отводя в сторону взгляд, Катя принялась, было, извиняться, но Даниил Андреевич поспешил остановить поток ее красноречия: - Вот, снова начинается! – проговорил он с ноткой отчаяния в голосе и сокрушенно покачал головой. – Похоже, вы неисправимы. Ну что же мне с вами делать? Несмотря на то, что досадовал, по большей мере, конечно же, в шутку, где-то в глубине души Островский, и в самом деле, ощущал уже нечто, вроде легкой растерянности. Желая понравиться Кате, он перепробовал, кажется, уже все известные ему приемы, включая и те, что, пожалуй, можно было бы считать и не очень пристойными – как нынче, когда считай, заставил ее растирать себе спину. Однако никаких особенных премий от этого не получил. Разве что этот пресловутый вишневый пирог, который, впрочем, и в самом деле, оказался очень вкусным. О чем Даниил Андреевич, конечно же, не преминул сказать Кате, отвесив ей по этому поводу весь багаж положенных комплиментов и слов признательности. Но говорить и далее об одной лишь тонкости оттенков вкуса ее выпечки было, пожалуй, превыше его сил. Истощив свой словарь превосходных эпитетов, Островский замолчал. И в комнате ненадолго вновь повисла тишина, нарушаемая лишь тихим перестукиванием чайного фарфора и столового серебра, да треском сгорающих в камине березовых поленьев. Между тем, за окном заметно темнело. И когда их молчаливая трапеза стала окончательно напоминать посиделки в темноте, Даниил Андреевич попросил Катю зажечь свечи и после этого занавесить ночными шторами окна, а сам, откинувшись на спинку кресла, стал с удовольствием наблюдать за тем, как грациозно она перемещается от одного подсвечника к другому. Наконец, с первой частью его поручения было покончено. И дальше Катерина перешла к одному из окон, безуспешно пытаясь затем сдвинуть к центру одну из тяжелых, будто театральный занавес, бархатных гардин. Сцепившись под карнизом крючками, упрямое полотнище никак не поддавалось, а дотянуться и разъединить их девушке явно не хватало роста. - Погодите, я помогу! – прежде чем она успела что-то возразить, Островский поднялся из-за стола и в два шага пересек разделяющее их небольшое расстояние. Остановившись за Катиной спиной, он легко положил ей на плечо ладонь, а другой рукой, хотя и привстав прежде на цыпочки, довольно легко дотянулся до карниза и расцепил злосчастные крючки. – Вот и все, - улыбнулся он обернувшейся к нему Кате. – Иногда высокий рост дает определенные преимущества, не так ли?.. А у вас на губах взбитые сливки! – тихо охнув, словно будучи уличенной в чем-то непристойном, девушка, было, поднесла к губам ладошку, но Островский вдруг перехватил ее своею рукою, отводя в сторону и одновременно мягко разворачивая Катю к себе лицом. – Можно я сам? Нежно проведя подушечкой большого пальца по нижнему контуру губ девушки, далее он с едва ощутимым усилием надавил на их мягкую упругую плоть, заставляя Катю, заворожено наблюдающую за его действиями, чуть разомкнуть уста: - Не оттирается… Может быть, лучше так?... - прошептал он в одно мгновение сорвавшимся в опасную хрипотцу голосом, а потом прижал девушку к себе и поцеловал ее, кажется, впервые не давая себе особенного труда сдерживать собственной страсти. К черту все эти никчемные реверансы! Это случится между ними сегодня!
Екатерина Гаврилова: Трудно сосчитать, сколько раз за все это время они завтракали, обедали и ужинали вдвоем, но именно в сегодняшней трапезе Кате мерещилось что-то особенное. И виной этому была даже не столько интимная обстановка личных покоев Островского – хотя и она играла не последнюю роль, но некая неуловимая перемена в самом Данииле Андреевиче. Может быть, поэтому также у них сегодня отчего-то никак не складывалась беседа. Одни лишь вымученные и формальные фразы, хотя до этого свободно говорили обо всем на свете. Поэтому когда Островский попросил зажечь свечи и зашторить окна, Катя даже обрадовалась, услышав в его словах надежду на скорое избавление – выходит, скоро он будет ложиться спать? А значит и она тоже, наконец, сможет уйти к себе. Запалив лучину от огня в камине, девушка прошла по комнате, исполняя просьбу Островского. Делала это, подчеркнуто не спеша и тщательно, стремясь ничем не выказать своего нетерпения. Однако с тяжелой портьерой на окне справиться так же легко и удачно, как со свечами, у нее не получилось. Аккуратно потряхивая тяжелое полотнище, чтобы расцепить спутавшиеся крючки, девушка настойчиво пыталась сдвинуть его с места. Даже губы закусила от усердия, но ничего по-прежнему не выходило. И в тот момент, когда она уже была готова сдаться и попросить позвать кого-нибудь из тех слуг, для кого это занятие было более привычным, на помощь ей неожиданно пришел сам Островский. Когда он остановился у нее за спиной, желая посторониться, Катя попыталась сделать шаг в сторону, но именно в этот момент на ее плечо мягко легла рука Даниила Андреевича. Он не удерживал ее, нет, будто бы просто искал опоры. Однако это бережное прикосновение, эта едва ощутимая тяжесть и тепло его ладони отчего-то невероятно взволновали ее. Ожидая далее какой-нибудь привычной невинной ласки, Катя не стала пытаться высвободиться из-под его руки. Даниил Андреевич, между тем, что-то сказал ей – какую-то шутку, желая ответить, девушка обернулась к нему, но стоило лишь их взглядам пересечься, как все слова тотчас же напрочь вылетели из ее головы. Словно зачарованная, не понимая ничего из того, что Островский ей затем говорил, Катя неотрывно смотрела на него, в то время пока он нежно ласкал подушечками пальцев ее губы, стирая с них несуществующие остатки сливок. И лишь тогда, когда он склонился, чтобы поцеловать ее, смогла отвести взор и опустить ресницы. Никогда прежде он не целовал ее так. Теперь Кате казалось, что если бы Даниил Андреевич хотя бы на миг ослабил свои крепкие объятия, в которых сейчас сжимал ее, словно бы лишенное этим поцелуем собственной воли тело, то она, верно, просто упала бы на пол, не в силах удержаться на ногах. Но внезапная эта слабость, хотя и пугала немного, тем не менее, была ей приятна. И если вначале она лишь принимала его ласки, то вскоре, осмелев – или, может, просто забыв о приличиях, и сама стала отвечать ему: несмело, неловко, но искренне. Чувствуя, что робость ее отступает, и сам Островский постепенно становился все более откровенен в своих желаниях. Ладони его, прежде нежно сжимавшие лишь Катины плечи, вскоре уже довольно настойчиво изучали соблазнительный рельеф изгиба девичьей спины, не чураясь спускаться и ниже, туда, где пышные складки платья и многочисленные нижние юбки скрывали от нескромного взора округлые контуры стройных бедер. Скромница-Катя позволяла ему это без всякого ропота, потому что и сама наслаждалась тем дурманящим ощущением восторга, которое пробуждали в ней его прикосновения. Даже когда Островский почти до пояса расстегнул пуговки ее платья, полностью обнажая плечи и грудь, которые затем принялся со всей страстью и усердием изучать губами, Катя не сопротивлялась. Встрепенулась и замерла лишь тогда, когда даже через ткань нижнего белья ощутила жар от прикосновения его горячих пальцев к нежной коже своих бедер. Испугавшись, впрочем, не столько этих ощущений, сколько того, что совсем не помнит момента, в который Даниил Андреевич успел усадить ее на край подоконника, и как могло получиться, что юбки ее самым бесстыдным образом задраны выше колен… - Прошу вас, не нужно! - от внезапно нахлынувшего испуга и смущения, Катя боялась взглянуть в лицо Даниилу Андреевичу. Но он, разгоряченный страстью и азартом, кажется, был уже не в силах понять, что с нею происходит. Прошептав в ответ что-то успокоительное, Островский вновь попытался притянуть ее к себе, но девушка решительно замотала головой и стала высвобождаться из объятий, в конце концов, добившись своего. Отпустив ее, как показалось девушке, с выражением разочарования на лице, Даниил Андреевич отошел к окну. И пока Катя, сотрясаясь нервной дрожью и одновременно томясь от ощущения странной неудовлетворенности, неловкими пальцами пыталась привести себя в порядок, не произнес ни слова. Пробормотав слова извинения, она пошла к выходу из комнаты, но на пороге зачем-то обернулась и посмотрела на Островского. Он все еще стоял на своем месте, прислонившись лбом к холодному стеклу, и во всей его позе девушке вдруг привиделось тщательно сдерживаемое страдание. Внезапно устыдившись, что невольно сделалась его виновницей, Катя почувствовала, что уйти просто так, без объяснений, ей совершенно невозможно. Он всегда понимал ее лучше всех на свете, поймет и теперь. Метнувшись от двери, она вновь оказалась подле Даниила Андреевича, обнимая его сзади за плечи и прижимаясь щекою к спине: - Простите меня… но это невозможно, я не в силах, не могу….
Даниил Островский: Неудовлетворенное должным образом желание, помимо совершенно объяснимого телесного дискомфорта, рвалось наружу в виде ярости, которую Островский едва сдерживал с той самой минуты, как уступил отчаянной мольбе девушки отпустить ее тогда, когда победа – и главный приз за нее – уже были, черт возьми, почти что у него в руках! Катерина была полностью в его власти и желала близости не меньше, чем он сам, даже если этого и не осознавала. Желала плотью, но духом все равно чаяла в происходящем между ними грех. Конечно, сломить остатки ее сопротивления в физическом смысле Островскому не составило бы труда, но насилие над женщиной, пусть даже и прикрытое изначально яркой оберткой ухаживания, было ему противно в принципе. Нравилось соблазнить, завоевать, растворить в себе без остатка. Но унизить, сломать морально, причинить физическое страдание – никогда. Кроме того, подобное невозможно было бы засчитать за чистую победу. А именно в этом случае хотелось отчего-то победить без всяких оговорок. И шансов на это было больше, чем казалось на первый взгляд. Верно говорят, что все приходит к тому, кто умеет ждать, упираясь лбом в прохладное стекло окна, к которому отвернулся, не желая, чтобы Катерина видела теперь выражения его лица, Даниил Андреевич сильно, до боли упирался костяшками сжатых в кулаки пальцев в крашеное дерево подоконника, одновременно медленно и размеренно считая про себя от одного до ста. Во-первых, это помогало отвлечься. А во-вторых, было, в самом деле, интересно, через сколько «расчетных единиц времени» Катя вернется к нему. В том, что вернется, Островский перестал сомневаться в тот момент, когда, хоть и не оборачиваясь, но обострившимся до предела слухом уловил, что она замешкалась у выхода. Не убежала сразу же. А значит… Она вернулась на шестидесяти семи. И это был хороший результат. Позволив Кате полностью осознать свою вину – воображаемую, несомненно, но крайне для него выгодную, Даниил Андреевич ответил далеко не сразу: - Разумеется, не можете. Извиняться не надо, произошедшее – лишь моя вина, я не должен был настолько терять голову, хотя, признаюсь, в вашем присутствии, Катенька, мои понятия о долге и даже чести утрачивают четкие очертания, - усмехнулся он, наконец-то оборачиваясь к притихшей девушке, которая, верно, ожидала совсем иной реакции. Плохо же она его знает… - А это мне и самому не нравится. Вы стали слишком опасны для меня, душа моя! Катерина смотрела на него во все глаза, явно не понимая, к чему клонится разговор. Но именно этого он и хотел – сбить с толку. - Да и вам со мной, по всей видимости, было нехорошо. А уж теперь – и подавно. Иными словами, вместе нам здесь более оставаться невозможно. Но мне, в отличие от вас, есть, куда пойти. Поэтому завтра же я уеду в Петербург и более не стану мучить вас чувствами, которые претит вам настолько, чтобы отвергать их всеми известными способами… Теперь вы счастливы?
Екатерина Гаврилова: Прижимаясь щекою к спине Островского и ожидая его ответа, Катя невольно прислушивалась, как в глубине его груди гулко бьется сердце. Но ведь и ее собственное колотилось теперь вряд ли более размеренно. Ей даже казалось, что оно вовсе не сможет остаться в груди, если только Данил Андреевич прямо сейчас же не скажет что-нибудь утешительное. Но стоило ему заговорить, как девушка в смятении отстранилась. Крепко сцепив ладони, вглядываясь в лицо любимого и чуть приоткрыв губы, словно бы желая что-то произнести, она слушала слова Островского. Он же планомерно развивал свою верно рассчитанную атаку. И каждое слово с удивительной точностью поражало именно ему назначенную цель. В конце концов, Катю оставили последние остатки сомнений в чистоте его намерений. Перед нею стоял человек глубоко несчастный. Едва ли не более несчастный, чем сама она в ту минуту, как узнала о его скором и неминуемом отъезде. И как же так вышло, что она раньше не замечала, как сильно Даниил Андреевич страдает и мучается?! Не иначе, как поглощенная своими эгоистичными переживаниями, она просто ничего не видела вокруг себя. Или не желала видеть, чтобы иметь оправдание собственного бездушия. В его голосе и взгляде, то обращенном на Катю, то отводимом в сторону, словно бы в нерешительности, было столько неподдельного страдания, что комок слез, который лишь пару минут назад отпустил ее горло, вновь сжал его, не давая дышать. Не в силах сдержать судорожного вздоха, она тихо всхлипнула. - Вы уедете? – тихим, будто не своим голосом прошептала Катенька, стискивая пальцы, так что они побелели, - Не говорите так, прошу вас! Как я могу быть здесь счастлива… без вас?! На последних словах дрожь в голосе девушки заметно усилилась, предрекая скорые слезы. Лицо Островского, которое так четко до того она видела, вдруг поплыло и скрылось за влажной пеленою, застившей глаза. По щекам заструились горячие ручейки, которые Катя тут же поспешила спрятать в ладонях. Первые секунды он не мешал ей плакать, но после привлек к себе, с просьбой объяснить, что она имеет в виду. - Не знаю, не знаю! - тихо всхлипывала Катя, отнимая руки от лица и вновь глядя на мужчину. – Одно лишь точно: если уедете, то увезете с собой мою душу...
Даниил Островский: - … Оставляя взамен свое сердце! – обхватив ладонями влажное от еще непросохнувших слез бледное лицо девушки, Даниил Андреевич прижался губами к ее лбу, а после вдруг вновь порывисто прижал к груди и продолжил горячим шепотом. – Люблю тебя, неужто не понимаешь? Жить без тебя не могу – куда ехать, зачем?! На все плевать, знать и видеть никого не желаю более, лишь тебя одну! Что же ты мучаешь меня, Катя, милая? То приблизишь, то оттолкнешь – нельзя так, пойми, ведь живой я, тяжело мне себя держать в руках, когда с ума схожу от желания обладать… Грех говорить такое, ты – душа чистая, невинная, моей не чета. Да только таиться – нет у меня больше сил, а лгать – права. Самое забавное, что произнося сей пламенный спич, Островский вовсе Кати не обманывал. Даже в том, что касалось природы питаемых к ней чувств. Оставаясь дамским угодником, если можно так выразиться, «по призванию», он почти всегда по-настоящему увлекался объектом вожделения. Кем-то больше, кем-то меньше – чаще всего, соразмерно доле затраченных на достижение желаемого усилий. А в данном конкретном случае их пришлось израсходовать куда больше, чем когда бы то ни было. Настолько, что добиться своего было уже почти что делом принципа, хотя… где-то глубоко, в самом отдаленном уголке сознания, порой и возникала безумная мысль о том, что все это неспроста. Вот только воспринимать подобное всерьез даже наедине с собой Даниил Андреевич бы ни за что не решился, пропасть, их разделяющая, не просто казалась непреодолимой – она являлась таковою на самом деле. Катя знала это ничуть не хуже самого Островского и в этом знании, очевидно, черпала силы противостоять его напору, не осознавая, что проиграла изначально уже потому, что любит, а не позволяет любить себя. И потому должна ему принадлежать. Впрочем, это были лишь его собственные измышления, и Катя вряд ли с ними согласилась, даже если бы он стал ей обо всем этом говорить. Не было смысла навязывать, но следовало подтолкнуть к нужному решению… - Скажи, ты любишь меня? Всего два слова – без уверток и иносказаний… прошу тебя! – не сводя глаз с ее лица, Островский словно желал загипнотизировать Катю, подавить ее волю. – Да или нет? – почти беззвучное «да» эхом слетело с ее губ практически сразу же. – Тогда чего же ты боишься, почему не хочешь позволить мне подарить тебе счастье? Здесь… сейчас… Что в этом дурного?
Екатерина Гаврилова: Сохраняя остатки сил противиться собственному желанию, сопротивляться воле Даниила Андреевича Катя более не могла – слишком умело вел он ее к желательной для себя цели. И пускай уступить значило для девушки то же, что сорваться в пропасть, из которой не будет спасения, только свою возможность спастись она теперь явственно читала в его глазах. Там, в их глубине, светилось одно лишь обещание рая, а вовсе не вечного адского пламени, уготованного грешнице, вроде нее. И Катя истово верила в это обещание, не помня более ничего вокруг и видя перед собой одного лишь своего возлюбленного. Словно зачарованная, она обнимала его и, не стесняясь, сама целовала в губы, безмолвно дозволяя далее поступать с собою так, как он решит. Островский, меж тем, вновь крепко обнял ее, а затем вдруг ловко подхватил на руки и, не прерывая их поцелуя, сделал несколько шагов в сторону кровати, бережно опуская свою драгоценную ношу в подушки, укладываясь рядом и вновь покрывая нежными поцелуями ее лицо и шею. Только на этот раз уже не спеша, будто боялся вновь спугнуть ее своим пылом, который умело теперь разжигал в самой Кате, постепенно высвобождая ее из одежд. И она почти не противилась, лишь изредка замирая от скрытой, почти подавленной захватившим всю ее сущность любовным трепетом, тревоги. И в такие моменты сам Островский тотчас застывал рядом, успокаивал, говорил нежные слова, покуда сомнения вновь не оставляли ее. И лишь тогда, заручившись молчаливым согласием, двигался дальше. Да и сама Катя, опасаясь теперь лишь одного – чтобы Даниил Андреевич вдруг не подумал, что она любит его не слишком сильно, изо всех сил стремилась доказать свои чувства не слишком умелыми, но жаркими ласками. Когда он уже совсем раздел ее, вновь утрачивая смелость, оказавшись перед Даниилом Андреевичем абсолютно нагой, Катя зажмурилась, словно бы это могло как-то укрыть ее от его взгляда – почти физически ощутимого, обжигающего. Вновь широко распахнула ресницы лишь тогда, когда почувствовала подле себя жар обнаженного мужского тела. Избавившись от одежды, Островский лег рядом и крепко прижал ее, вновь немного испугавшуюся непривычных ощущений, к себе, заглядывая в глаза потемневшим от желания взглядом, шепча слова, которых девушка от волнения даже не разбирала, понимая, что теперь уже скоро… Порывисто обхватив шею возлюбленного, Катя прижалась лицом к его плечу. В какой-то момент ей вновь стало страшно до желания закричать, но тут он вдруг навалился на нее всей своей массой, показавшись в один миг таким тяжелым, что дыхания на крик не осталось, потому из груди девушки вырвался лишь сдавленный стон.
Даниил Островский: Желание стучало кровью в висках и мутило разум, требуя немедленного удовлетворения, но Островский, проявляя невиданный для себя стоицизм, сколько мог, удерживал его в узде, не желая вновь напугать Катю. Ведь достичь желаемого так быстро, как привык, в прошлый раз у него не получилось именно по этой причине. Впрочем, теперь он уже нисколько не жалел об этом недоразумении, получив в награду за долготерпение не только искренние и пылкие, хотя и немного неловкие ласки Кати, но и, казалось, ее безграничное доверие. То, чего прежде не ощущал рядом с нею никогда и чего так долго добивался. И в этом была его настоящая победа, которая заметно добавляла пыла объятиям и сладости поцелуям. Лишь однажды, уже ощущая себя у самой цели, он немного ослабил самоконтроль и, верно, вновь напугал ее, только что такую послушную и откликающуюся на каждое прикосновение и поцелуй со всей пылкостью впервые разбуженной страсти. Ощутив прикосновение его обнаженной плоти, Катя вздрогнула и вновь тревожно замерла. Наверное, стоило и теперь остановиться, подождать еще немного, однако для этого Островскому следовало бы родиться не земным мужчиной, а бесплотным ангелом небесным. Отпустить ее сейчас, позволить еще раз сбежать – это было выше его сил. Потому, не обращая более внимания на то, как она бьется в его ставших сразу весьма крепкими объятиях, точно попавшая в умело расставленные силки птица, Островский прижал девушку спиной к кровати и без лишних сантиментов с усилием просунул руку между ее нервно сжатых коленей, отодвигая одно от другого. Когда он овладел ею, Катя не закричала, только издала еще один сдавленный жалобный стон. А после все время молчала, лишь в уголках широко распахнутых глаз изредка выступали и скатывались по вискам крупные слезинки. Одну из них Островский, удовлетворив, наконец, свою безумную похоть и, точно очнувшись, осушил после того, как вновь смог соображать, ласковым поцелуем, другая же сбежала и спряталась от него где-то в складках смятых простыней. - Хорошая моя, я с ума сошел… Было очень больно? Прости, пожалуйста, – Катя не ответила, но губы ее вновь слегка задрожали и, целуя их следом, он ощутил легкий солоноватый прикус. – Просто я так люблю тебя и желаю – тоже почти до помрачения рассудка, а иногда мужчине в такой ситуации бывает невозможно сдержаться. Следующий раз у нас получится существенно лучше, вот увидишь, тебе понравится, - добавил он после небольшой паузы, оставляя Катю и вновь устраиваясь рядом. Но из объятий не выпустил, продолжая заглаживать свою «вину» всевозможными ласками и словами утешения, которые шептал девушке на ушко до тех пор, пока та окончательно не успокоилась и не перестала плакать. И были они вполне искренними, как и та нежность и благодарность, которую Островский питал к ней в эти минуты.
Екатерина Гаврилова: С ума сошел не он! Нет! Это было ее собственным безумием, настоящим помутнением рассудка. Не соображая, не понимая, что творится даже с нею самой, Катя едва ли могла осознать, что происходит также и с Островским. Разум и тело ее вообще теперь жили будто бы какой-то отдельной жизнью. И ощущения – как физические, так и чувственные, проходя по нервам, туго натянутым и переплетенным между собой, точно нити в запутавшемся клубке, далеко не сразу достигали рассудка, чтобы получить там правильную оценку. Потому вначале на какую-то минуту ей даже пришло в голову, что Даниил Андреевич хочет убить ее. Иначе, зачем же еще делает все это с нею? «За что?!» - пыталась понять Катя сквозь заполнявшие ее душу тоску и отчаяние. Ведь она хочет жить лишь для него одного. А умереть – это расстаться, потерять его навеки! Слезы бессилия все еще стояли в Катиных глазах, скатывались по ее щекам, когда сквозь боль и страх к ней внезапно явилось совершенно неведомое прежде чувство. Неуклонно нарастая, оно полностью подчиняло ее себе, заставляя вновь забыть обо всем на свете. Думая, что это, верно, и есть смерть, задыхаясь и слыша возле своего лица срывающееся дыхание Островского, за плечи которого Катя, тем не менее, лишь сильнее цеплялась пальчиками, стремясь тем то ли удержать его, то ли самой удержаться… А потом внезапно наступила звенящая тишина. Лишь спустя какое-то время она вновь поняла, что в мире существуют звуки, различила среди них голос Даниила Андреевича, поняла, что говорит он теперь именно с нею… Еще позже, разлепив мокрые от слез ресницы, увидела перед собою его лицо, обрамленное чуть влажными кудрями, сияющий взгляд, губы… - Мой хороший, хороший, - шептала она почти беззвучно, когда Островский вновь склонился к ней, осыпая поцелуями лицо, плечи, руки, прижимаясь к нему покрепче и утрачивая последние сомнения в том, что случившееся между ними – не грех. Ведь разве можно считать грехом то, что радует не только одно лишь тело, но и саму душу? С сомнениями исчезла также и прежняя робость, сменившись абсолютным доверием и даже любопытством к тем урокам, которые преподавал Кате ее искусный и терпеливый учитель. И было это до тех пор, пока счастливая истома не взяла над ними верх и не сморила обоих сладким сном в объятиях друг друга. Утомившись ничуть не менее него, проснулась Катя, впрочем, все равно существенно раньше своего возлюбленного. Пока они спали, на улице успело разыграться настоящее ненастье. Открыв глаза, она прислушалась к звукам дождя и ветра, что с силой бились теперь в оконные стекла, завывали в трубе, словно бы намереваясь ворваться в их дом. И в этой какофонии Кате вдруг отчетливо почудилось, будто кто-то плачет, зовет ее по имени и даже стенает над нею. Чуть приподнявшись, девушка осторожно высвободилась из объятий Даниила Андреевича, которого боялась разбудить, и прислушалась внимательнее. В противоположность буйству природы, в доме теперь было совсем тихо, но этот контраст лишь усилил ее необъяснимую тревогу. Прежде чем вновь опустить на подушку голову, Катя обернулась к крепко спящему подле нее мужчине. В неясном сумраке догорающих свечей лицо его было столь же безмятежно, сколь расслаблена и поза, а на губах, едва заметная, замерла счастливая улыбка. Склонившись к любимому, девушка невесомо провела ладонью по его щеке, скользнув затем через шею к груди, замерла, остановившись над уровнем сердца, потом вернулась к лицу, изучая его дорогие черты и, наконец, так же легко, чтобы не разбудить, поцеловала в губы, проворно и неслышно выскальзывая после из-под одеяла. Ступая на носочках, она быстро собрала свои разбросанные повсюду вещи, поспешно натянула сорочку и исчезла прочь из комнаты, бесшумно притворив за собою дверь. Добежав до комнаты так поспешно, будто за нею кто-то гнался, Катя прижалась спиной к двери, роняя из рук скомканную впопыхах одежду, и вновь прислушалась к неутихающей тревоге и волнению внутри себя. Робея поднять глаза, все это время она смотрела лишь себе под ноги, когда же осмелилась – как специально, немедленно встретилась с суровым и печальным взором святых ликов, что темными силуэтами, сколько себя Катя помнила, всегда висели в красном углу ее девичьей спальни. Сколько раз истово молилась она, обращаясь к ним за помощью, сколько раз получала утешение в молитве, но теперь святые смотрели на нее будто бы осуждающе. И прощения даже не обещали. - Господи! Что же я натворила! – прошептала она в отчаянии, в одно мгновение вновь теряя малую надежду, что грех ее не так велик, коли причиной ему любовь, и, сотрясаясь от рыданий, упала на колени, истово осеняя себя крестным знамением, шепча древние слова молитв, перемежая их с бесконечными мольбами о прощении. Весь остаток ночи провела Катя в этом странном полуэкстатическом состоянии, то бодрствуя, то погружаясь в подобие забытья, в котором грезились ей вновь сцены собственного грехопадения, заставляющие вновь молиться и каяться до тех пор, пока утренний свет не озарил ее комнату. И лишь тогда, едва умывшись и одевшись, девушка покинула ее, держа свой путь в деревенскую церковь. Служба еще не началась, и отец Терентий только-только открыл двери, начиная подготовку к заутреней. Потому он несказанно удивился, когда завидел, как одна из его прихожанок несмело переступает порог в столь ранний час. - Исповедуйте меня, батюшка, - в глазах священника в ответ на ее пылкую просьбу поначалу мелькнуло лишь доброе и немного насмешливое выражение. Катерину он знал от рождения, потому уверен был, что даже все ее прегрешения, вместе взятые, едва ли очернят по-настоящему хотя бы толику ее души. Тем не менее, пасторский долг не велел отказывать, да и мало ли, что могло, действительно, случиться? - Грешна я, отец мой, в том, что провела эту ночь с мужчиной… – склонившись, Катя произнесла это тихо, но очень отчетливо. Тишина повисла в храме и рука, занесенная над ее головой, замерла. Катя молчала, закусив губу. А старый священник думал лишь о том, как много лет тому назад другая молодая женщина точно так же стояла перед ним на коленях, и даже слова говорила похожие... - Это грех немалый, ибо сказано в заповедях – не прелюбодействуй! Но пусть этот человек женится на тебе, и тогда вам обоим будет легче заслужить прощение, - проговорил он, наконец, слегка откашлявшись. - Это невозможно, батюшка, - глухо ответила Катя и вновь умолкла. - Почему? Разве он уже женат? – в голосе священника что-то нервно задрожало. - Нет, но он… он наш барин… Переменившись в лице, отец Терентий кивнул. Затем несколько секунд стоял молча, разглядывая склоненную перед ним головку, а после глубоко вздохнул: - Милость Отца Небесного безгранична, - осенив крестом девушку, он стал творить молитву, отпуская грехи ее. Закончив, поднял Катеньку на ноги и уже хотел отпустить домой, но она стояла не шелохнувшись. - Только это не весь грех мой, батюшка! Грешна еще и тем, что… желала согрешить! *** Назад из храма Катя намеренно отправилась самой дальней дорогой. Ни холод, ни сырость после ночного дождя не смущали ее – она их просто не чувствовала. Когда же вновь переступила порог дома, навстречу ей устремилась встревоженная до крайности Татьяна: - Где же вы были, Катерина Гавриловна?! Я чуть с ума от страху не сошла, когда поутру в комнате вас не застала! Да и барин уж целых три раза справлялся, где вы. Волнуется за вас! Уже людей отрядить на поиски собрался… Пойду скорее доложу ему, что вернулись вы. Да еще баньку истопить велю, чтобы вам согреться, вон, как продрогли вся!
Даниил Островский: В своей жизни Островский неоднократно убеждался в том, что телесная близость с той или иной из женщин, которых в разные отрезки жизни он называл своими, еще вовсе не означает душевного с ними сродства. И потому уже давно привык не ждать от своих связей многого – не в физическом смысле, разумеется. Не будучи обиженным темпераментом и умениями в этом смысле, Даниил Андреевич имел этому немало подтверждений из первых уст, приятно ласкающих слух и мужское самолюбие. Но любви – истинной, всепоглощающей, отнимающей способность думать и внушающей желание жертвовать, за всю свою жизнь не испытал еще ни разу. Равно как доселе ее никому и не внушил. К счастью, должно быть. Ибо был всерьез убежден, что разумным людям разумные же и чувства. Свои отношения с Катей, с самого момента их возникновения, Островский полагал вполне соответствующими данному канону. Они радовали его так, как может радовать новая, красивая вещь, которую ты долгое время желал приобрести, но все никак не получалось. И вот она у тебя есть, ты наслаждаешься, а потом… потом, натешившись, откладываешь в сторону и уже не чувствуешь насущной необходимости видеть ее перед собой постоянно. До тех пор, пока не забудешь вовсе, привлеченный еще какой-нибудь новинкой. Впрочем, нельзя сказать, чтобы за те несколько недель, которые уже успел продлиться его роман с Катериной, он сильно устал от ее общества. Следовало отдать ей должное: милое создание, она, помимо того, что оказалась весьма способной ученицей в любовной науке, обладала еще одним ценным качеством – ненавязчивостью. Настолько, что Островский порой даже начинал задумываться, а действительно ли по своему желанию – как уже после неоднократно уверяла, когда Даниил Андреевич, полушутя-полусерьезно об этом спрашивал – она согласилась ему принадлежать? Почему именно его это волнует, для себя Островский объяснял проявляющимся таким странным образом чувством самолюбия: всегда ведь приятнее знать, что женщина – из любви к тебе, конечно, готова пожертвовать даже своей репутацией, чем думать, что ты склонил ее к этому силой либо хитростью… Нет, Катя ни в чем не попрекнула его и, казалось, тоже была вполне довольна свершившимися в ее судьбе переменами. Во всяком случае, ничего противоположного этому Островский не видел. Единственное, чего он не мог понять – это, на его собственный взгляд, излишней, какой-то полумистической религиозности Кати, которой не замечал прежде. Чего стоило хотя бы ее внезапное исчезновение в ту их самую первую ночь: когда наутро, он, и в самом деле, изрядно обеспокоенный, принялся расспрашивать, где она была, Катя нехотя призналась, что в церкви, куда пошла, стремясь исповедаться и получить отпущение своего греха. Нельзя сказать, чтобы Островского тогда обрадовало, что теперь уже и отец Терентий посвящен во все их с Катей интимные тайны, хотя в порядочности этого священнослужителя никаких сомнений не было. Только задело его тогда, главным образом, иное – то, что она все равно считает их отношения грехом. Сам же он ничего невыносимо аморального в них не видел. И не только потому, что был куда как менее религиозен, а скорее оттого, что был реалистом. Случившееся с ними произошло в этом мире не впервые. И дальнейшее развитие событий было закономерно – не мог же он, в самом деле, жениться на собственной крепостной лишь потому, что провел с нею ночь! Не ждала же сама она от него подобного поступка?! Все, что мог дать ей в благодарность за это, он с радостью – да-да, именно с радостью! – готов был Кате предоставить. Но женитьба… Да и была бы сама она счастлива в таком браке, зная, что перечеркнула им всю последующую жизнь собственному супругу, закрыв для него двери в его привычный мир? Согласилась бы на подобное, если действительно его любит? Впрочем, быть заданными вслух вопросам этим явно не грозило. Проводя вместе с Катей достаточно времени не только ночами, но и в течение дней, разговаривая с нею буквально обо всем, Островскому, тем не менее, ни разу не пришло в голову поинтересоваться ее мнением на этот счет. К чему, если и так все замечательно? Так медленно, насыщенная негой и довольством, проходила для него ранняя осень. Об отъезде в Петербург теперь, несмотря на то, что постоянно думал об этом еще в конце лета, Даниил Андреевич пока и не помышлял. Маменька по-прежнему писала удивленные письма, к концу сентября тон их сделался даже несколько раздраженным – видеть, как ее мальчик из блестящего светского льва превращается в сельского помещика, госпожа Островская совершенно не хотела, потому все решительнее требовала, чтобы тот возвращался домой, где ей «так одиноко и грустно». Прекрасно осознавая мотивы maman, равно как и то, что она никогда не была одной из тех женщин, кто рожден для материнства и буквально купается в нем, Даниил Андреевич в глубине души иронизировал, когда писал в столицу полные сыновнего почтения и описаний насущных и неотложных дел, заставляющих его и далее задерживаться в Зеленой Роще, послания. Однако в середине октября все же решил порадовать старушку и съездить-таки в Петербург. Ненадолго, до Рождества. Но вначале еще следовало сообщить об этом Катерине.
Екатерина Гаврилова: С той ночи мир для Катерины полностью изменился. Она потеряла гораздо больше, чем обрела, но не смела роптать, а лишь упивалась той толикой счастья, что выпала на ее долю. Религиозный мистицизм, в котором, шутя, обвинял ее Даниил Андреевич, был совершенно иного рода, чем тот, что порой встречается у некоторых людей. После встречи с отцом Терентием, Катя больше не ходила в церковь и даже перестала молиться так ревностно, как делала это раньше. Но отдалившись от Бога, она мучилась меньше, чем из-за того, что пришлось заставить себя прекратить обращаться с молитвами к памяти близких. Отныне Катя более не смела вспоминать ни Лариона Степановича, ни Наташеньку, считая совершенный ею грех предательством по отношению к ним. Мысли же о матери нагоняли на нее еще большую тоску. И в те минуты, когда душу переполняли тревоги и сомнения, она искала развлечения в повседневных делах, либо в чтении. Но и последнее скоро перестало приносить ей радость, потому что даже в любимых книгах Кате виделось осуждение совершенного ею проступка. Как, например, в давным-давно затверженных наизусть строчках из сонета великого ваятеля: «Мне ведом путь и блага и страстей, Но втайне мной другое сердце правит, Его насилье слаб я побороть…».* Островскому вряд ли было ведомо, что ее теперь посещают подобные припадки черной меланхолии. Рядом с ним Катя забывала все свои горести, полностью отдаваясь своей любви. Ее сердце горело так сильно, что временами делалось даже жутко от мысли, что это что-то смертельное, своего рода болезнь, и однажды она обязательно погубит ее. - Что такое человеческая радость? К чему она ведет? Откуда она? – иногда она все же решалась задавать возлюбленному эти тревожащие ее вопросы, которые неизменно вызывали у него ироническую ухмылку и желание тотчас же ответить на них лаской и делом. Но проходило время, и вскоре Катя начала понимать, что чувства, которые питает к ней Даниил Андреевич, имеют природу, отличную от ее собственных. Хотя, скорее всего, подозревала об этом всегда, но, опьяненная его лаской, не хотела принимать своих опасений за правду. Он же, по-прежнему, старался, как умел, ее баловать. Однажды из Петербурга в Зеленую Рощу доставили сундук со сшитыми по последней моде лучшей модисткой столицы платьями. Островский сказал, что это ей от него подарок, при виде которого сама Катя едва сдержала слезы. Не от радости, а потому, что ни одно из них ей не нравилось. А еще оттого, что не спросил, желает ли она таких подарков. Тем не менее, чтобы порадовать его, через силу, она пару раз даже надевала какие-то из этих неуместных в своей помпезности среди деревенской обстановки нарядов, которые не украшали, а уродовали ее. А после вновь потихоньку вернулась к своим платьям. И Даниил Андреевич этого, кажется, даже не заметил. Или взять еще другой подарок, который он преподнес ей после их первой ночи – дорогущее кольцо с крупным топазом и целой россыпью бриллиантов вокруг, оно так нелепо смотрелось на тонких пальчиках девушки. Где и когда могла бы она его носить?! Впрочем, вряд ли кто в доме по-настоящему понял бы эти Катины обиды, даже если бы она и вздумала ими поделиться. Для большинства завистников – теперь уже на полных основаниях, она была ловкой особой, добившейся таки своего, заманив барина в хитро расставленные сети. И лишь некоторым порой приходила мысль, что в сети-то попала, скорее, сама Катенька – да так, что и вовек не выбраться. О том же, чтобы поговорить на эту тему с Островским, не могло быть и речи. К тому же, в последнее время она все чаще стала ощущать и в нем некую едва уловимую перемену. Не охлаждение, нет, Даниил Андреевич был с нею все так же пылок, но теперь, даже когда они бывали вдвоем, Кате порой начинало казаться, что мыслями ее возлюбленный, увы, от нее далеко. Все вместе это пробуждало в ней подспудную тревогу, которая, нарастая, в конце концов, стала перерождаться в смутный, еще несозревший в уме, протест. *отрывок сонета Микеланджело Скорбит и стонет разум надо мной, Как мог в любви я счастьем обольститься! И доводом и притчею живой Меня корит и молит вразумиться: «Что черпаешь в стихии огневой? Не только ль смерть? Ведь ты же не жар-птица?» Но я мочу: нельзя чужой рукой Спасти того, кто к смерти сам стремится. Мне ведом путь и блага и страстей, Но втайне мной другое сердце правит; Его насилье слаб я побороть. Мой властелин живёт меж двух смертей: Одна – страшна, другая же – лукавит, И вот томлюсь, и чахнут дух и плоть.
Даниил Островский: - Так вот, душа моя, где ты спряталась? А я, как из конторы управляющего вернулся, считай, весь дом обошел, всех домашних расспросил – никто не знает, где Катерина Гавриловна, беда просто! – усмехнулся Островский. Зайдя в оранжерею, в которую до того просто заглянул, приоткрыв дверь, он подошел к расположившейся среди буйных зарослей, приятно радующих глаз своей зеленью среди общей серости осеннего дня снаружи постройки, девушке и, склонившись, поцеловал ее в затылок. – Рукодельничаешь? Она, и в самом деле, вышивала на куске ткани, затянутом в большие круглые пяльцы, шелковыми нитками какие-то диковинные цветы, однако при появлении Даниила Андреевича тотчас отложила работу в сторону и взглянула на него снизу вверх, ничего не говоря. Внешне спокойная, но Островскому все равно показалось, будто бы он успел заметить какую-то тревогу, мелькнувшую в глубине темно-янтарных глаз. Последнее время он замечал это странное выражение довольно часто, но не придавал особенного значения, полагая проявлением обычной женской переменчивости настроения. Сегодня же все выглядело так, будто она что-то почувствовала. С другой стороны – что особенного? Он уезжает не навсегда, вернется достаточно скоро… - Катя, я хотел поговорить с тобой кое о чем… не волнуйся, все хорошо! – последнее Островский добавил чуть более поспешно, чем следовало, отчего тень тревоги на лице девушки лишь сгустилась, а сам он мысленно себя отругал. Но вовсе не за то, что взволновал ее, как можно было бы подумать, а потому, что не барское это дело – оправдываться перед своей прислугой. Ведь Катерина, что ни говори, была все же, одной из его слуг, хотя в последнее время они – хотя, больше, конечно же, именно сам Островский, все чаще об этом не забывали. – Мне нужно будет уехать в Петербург. Это ненадолго, я вернусь, скорее всего, сразу после Рождества. Может быть, задержусь на одну-две недели, но непременно буду затем в Зеленой Роще. Ты… будешь по мне скучать? Станешь ли ждать меня? Зачем он спросил у нее? Разве, это действительно имеет для него значение? Ожидая ответа, Даниил Андреевич напряженно следил за тем, как меняется выражение ее лица.
Екатерина Гаврилова: Еще несколько дней тому назад Татьяна, помогая Катеньке одеваться, случайно обмолвилась, что станет скучать без Лукьяна Демьяновича, когда тот с барином в столицу уедут. И тут же поняв, что сказала больше, чем должна была, осеклась. Но Катя все равно настояла на объяснениях. Так и ясно стало, что слуги в людской о намерениях барина знают много раньше него самого, и уж тем более – Катерины. Первым же слух о скором отъезде барина в дом принес управляющий, когда при Лукьяне обмолвился, что Даниил Андреевич собрался в Петербург. А тот, амурничая с Татьяной, сам поделился с нею новостью. С того дня Катя и жила ожиданием своего приговора, старясь, меж тем, не показать этой тревоги Островскому. А он, казалось бы, и не замечал ее настроения, по-прежнему играя роль нежного влюбленного, в которую Катенька так желала и старалась поверить. Потому теперь, когда Даниил Андреевич пришел сказать, что уезжает, все его слова и вопросы вдруг показались ей неприлично смешными. Будет ли его ждать?! Да она ждет каждой минуты, что может провести с ним рядом! Будет ли скучать? Да она уже теперь без него тоскует! Да и куда ей деваться отсюда? Катя невольно вновь потянулась к своему рукоделию и принялась задумчиво водить пальцем по вышитому узору, подбирая нужные слова, но так и не придумала ничего достойного. - Зачем вы задаете такие странные вопросы? Знаете ведь, что на всякий из них я могу ответить только «да». Уехал Даниил Андреевич уже через три дня. И в последнюю их ночь Катя вновь чувствовала себя, словно в ту, первую, готовая расплакаться от того, что разлука с любимым теперь уж точно убьет ее, даже если сам он и мыслей подобных в голове не держал. Когда же Островский уснул, она еще долго лежала без сна, рассматривая его лицо, стараясь запечатлеть в памяти его облик настолько ясно, насколько это вообще было бы возможно. Утром они простились и Даниил Андреевич, пообещав писать ей часто-часто, уехал в свой Петербург. Слова он не нарушил. Первое время письма, в которых со всем возможным сарказмом описывалась столичная жизнь и глупые нравы местного общества, и впрямь приходили почти каждый день. А потом, ближе к Рождеству, стали отчего-то запаздывать. В них Островский извинялся, говорил, что последнее время очень занят какими-то важными делами… Верила ли этому Катя? Иногда, но и в иные моменты все чаще казалось ей, что обманывает он, прежде всего, самого себя. С отъездом барина изменилась – замерла жизнь и во всем его доме. Комнаты многие были закрыты, а мебель вновь занавешена чехлами. Первые дни разлуки Катя, тоскуя, днями напролет просиживала у себя, никого не желая теперь видеть. Но после вдруг, словно бы вновь ожила – вернулась к своим прежним привычкам. Стала уходить гулять, вновь брала с собой краски и мольберт или же просто томик стихов. И лишь когда же ноябрьская непогода совсем разбушевалась, вновь сделалась затворницей – теперь уже вынужденно. И еще: странное дело, но никто из былых ее обидчиков более не решался нападать на нее теперь, как раньше. То ли оттого, что боялись ее покровителя, который, вернувшись, сможет узнать об их кознях, то ли, наконец, просто потеряли к ней интерес.
полная версия страницы