Форум » Прочие города и веси Российской империи » С тобой и без тебя » Ответить
С тобой и без тебя
Даниил Островский: Место действия - Орловская губерния, имение Зеленая Роща неподалеку от Мценска. Время действия - вторая половина лета 1833 года и далее. Участники - Екатерина Гаврилова, Даниил Островский.
Ответов - 77, стр:
1 2 3 4 All
Даниил Островский: Есть ли на свете что-либо более тоскливое и нудное, чем кажущийся бесконечным из-за извечной пыли, духоты и однообразного пейзажа за окном, летний переезд из столицы в имение? Несомненно, есть – оставаться там в то время, когда этот город давным-давно покинула вся претендующая на большую или меньшую респектабельность часть его населения. Впрочем, путешествие может быть не таким уж и мучительным, если в вашем распоряжении имеется дорогой английский экипаж, специально назначенный для длительных вояжей, а также тройка почтовых лошадей, которых, к тому же, без промедления и при первой необходимости есть возможность поменять на более свежих. Разумеется, для этого надобно иметь достаточно средств, но их в распоряжении Островского всегда было предостаточно, так что экономить на собственном комфорте он никакой нужды обычно не видел. Поэтому и расстояние в тысячу с лишним верст между Петербургом и уездным Мценском, неподалеку от которого находилось имение покойного дядюшки Лариона Степановича, было преодолено им всего за невероятные три с половиной дня, а оставшиеся до Зеленой Рощи четыре версты Даниил Андреевич намеренно приказал своему кучеру ехать без спешки. Словно бы собственными глазами намереваясь как следует разглядеть те земли, которыми по воле судьбы отныне доведется владеть. Ибо, нет, только что полученное в наследство имение Островский продавать вовсе не собирался, так как, если судить по письменному отчету управляющего Ракитина, уехавшего сюда намеренно на месяц раньше барина, чтобы доподлинно изучить положение вещей, Зеленая Роща было весьма прибыльным и процветающим поместьем. Так что дядюшка, которого сам Даниил Андреевич, правда, помнил весьма смутно – последний раз тот гостил в столице, когда Островскому было лет восемь, да и то кратковременно, по делам, - в этом смысле не подкачал... Резко подпрыгнув на крутом ухабе проселочной дороги, на которую, в конце концов, свернул с широкого почтового тракта, английский экипаж жалобно скрипнул мощными рессорами, с непривычно большой амплитудой раскачивая сидящего внутри путешественника и отвлекая его от путевых дум. Чуть отодвинув атласную занавеску, Островский выглянул в окно и увидел прямо перед собой прелестный вид светлой и нарядной березовой рощи, а далее уже показались и ворота самой барской усадьбы, которые без промедления и с почтительными поклонами споро отворил перед ними какой-то мужичок из местных: - Добро пожаловать, барин! Ту же самую фразу Островский услышал и из уст благообразного вида пожилого мужика, скорее всего, местного управляющего, который, вместе с Ракитиным при виде приближающегося к парадному крыльцу небольшого кортежа из двух экипажей – пассажирского и грузового, немедленно вышел их встречать. А за их спинами уж толкались еще несколько баб, девок помоложе, да мужиков – видимо, из домашней прислуги, которые с настороженным любопытством разглядывали своего нового господина, словно пытаясь угадать свою дальнейшую судьбу по выражению его лица. - Скоренько доехамши! Не верил я, что так споро из самого Петербурха можно здесь быть! – удивленно протянул управляющий, после того, как Островский, наконец, покинув душное нутро экипажа, выбрался на волю, блаженно потянулся и молча поднялся по каменным ступеням, одновременно оглядываясь по сторонам. - Да ведь сказывал я же тебе, темнота деревенская, что почтовые сорок верст в час делать могут, а ты в одну душу – «не верю!»... – вставил свое веское слово Ракитин, которого Островский тоже не удостоил ответом, проходя прямиком в дом, и вся группа «встречающих» немедленно устремилась за ним. ... – Как же я рад вашему приезду, Даниил Андреевич! – радостно воскликнул Ракитин, когда они вдвоем зашли в просторный кабинет Лариона Степановича, и Островский расположился в большом кресле за столом, решив, что покуда согреют воду, чтобы помыться с дороги, у него еще есть время выкурить сигару, а заодно начать входить в курс местных дел. – А то, почитай, и поговорить здесь не с кем, дурачье, да мужичье одно. Вот Катерина Гавриловна, разве что, да только она не слишком-то и разговорчива, все больше гуляет, а потом у себя в будуаре отсиживается. - Катерина Гавриловна? – удивленно приподняв брови, Островский отодвинул в сторону едва раскуренную сигару и взглянул на управляющего, кажется, впервые со времени приезда заговорив с ним. – Кто это? - Да, право, не знаю, как и ответить, Даниил Андреевич. Разное здесь про нее говорят. Вроде бы, она дочь покойной ключницы, да только дядюшка ваш ее сызмальства точно дочь родную привечал... - Почему же вы ничего не сообщали мне об этом раньше в ваших письмах, Родион Фомич? – резко подаваясь вперед, Островский внимательно взглянул в лицо собеседнику, будто стараясь взглядом прочесть мысли. - Не знал, что и написать, право, решил, приедете – сами во всем разберетесь. – А отчего же эта «названная дочь» не вышла меня встречать, вместе со всеми? - Этого я тоже не ведаю. Может, дома ее не было, говорю же, бродит где-то по полдня, возвращается лишь к закату. Странная особа! - Вот как... ну, что ж... – вновь откидываясь на спинку кресла, Даниил Андреевич задумчиво втянул в себя порцию сигарного дыма, а потом выдохнул пару аккуратных колец. – Пусть так. Однако извольте сделать, чтобы к вечеру она оказалась мне представлена лично... Впрочем, это грубо, передайте ей, что я... – тут Островский усмехнулся и чуть склонил голову набок, - приглашаю мадемуазель нынче к ужину. И надеюсь, что на этот раз она не откажется почтить меня своим вниманием.
Екатерина Гаврилова: - Катерина?! Катерина Гавриловна! – голос Татьяны раздался совсем близко, и Катя вынуждена была откликнуться. Она сидела на качелях в дальней роще и, укутавшись в шаль, разглядывала гравюры в старом альбоме, - Ах, вот вы где! С ног сбилась, вас разыскивая! Барин новый приехали только что. Злющий… - понизив голос, добавила девушка. - С чего ты решила, что «злющий»? – поинтересовалась Катя, стараясь ничем не выдать своего волнения, но сердце ее от полученной новости заколотилось как бешеное. Вот уже два месяца она жила, словно на краю пропасти. Что будет, и как это будет с ней теперь? Сначала, когда только узнали, что барин-наследник – столичный, все решили, что ему и дела до них не будет. А возможно даже, что он и продаст имение, не глядя. Но вскоре управляющему пришло письмо от некого Ракитина, тоже управляющего, только столичного, их нового хозяина. И писал этот Ракитин, что вскоре прибудет в Зеленую Рощу «приготовлять имение к приезду Даниила Андреевича». И тут уж началась суматоха. Нет, внешне жизнь в усадьбе почти не переменилась – каждый занимался своими делами, как и при жизни Лариона Степановича. Но внутренне перемен ждал уже тоже всякий. И Катя ждала – пожалуй, с наибольшим из всех трепетом. Все чаще она теперь стала вспоминать тот их разговор с Дубровским, его желание дать ей вольную и с нею – надежду на самостоятельное будущее. А что теперь будет? Никогда прежде она не думала о том, что живет в неволе. Только вот нынче ощутила это так остро, что временами аж дурно делалось. От страха, от ожидания, от неизвестности. Настолько, что первое время даже думала первой написать новому барину, да и объясниться с ним. Но потом оставила эту мысль, боясь накликать подобной вольностью его гнев на свою голову. Оставалось лишь ждать. На самом деле, Пров Кузьмич говорил, что Островский приедет не раньше воскресенья, хоть Родион Фомич и уверял всех, что барина надо ждать гораздо раньше. Вот и дождались. - Так с чего ты решила, что он злющий?! – переспросила Катя, когда Татьяна вместо ответа пожала плечами. - Ну, может, и не злющий, но сердитый – так уж точно. Он как с экипажу своего сошел, так из-под бровей своих сразу как зыркнет на всех! И даже словом добрым не удостоил нашего Прова Кузьмича. Даже не глянул на него. А уж глаза-то какие – ух! Огнем горят, как у демона! - Скажешь тоже! «У демона»! Больше не стану тебе читать немецких романов, ты становишься слишком фантазеркой. Катерина слезла с качелей, передала книгу горничной, и они вдвоем медленно пошли к дому. Дорогой Катя пыталась узнать еще что-нибудь о новом хозяине Зеленой Рощи, да Татьяна ничего толком так и не рассказала. А дома, где почти сразу после того, как вошла, столкнулась с Евдохой, та с некоторым ехидством тотчас сообщила девушке, что ее желает видеть Родион Фомич. Ждал он ее в кабинете Лариона Степановича. Нет, конечно, теперь это был уже не его кабинет. Но когда Катя впервые увидела в старом кресле Дубровского другого человека, ей отчего-то захотелось закричать, чтобы немедленно пошел оттуда вон. Теперь она, правда, уже относилась к этому спокойнее, и все же – каждый раз сердце неизбежно замирало от тоски. - А-а, Катерина Гавриловна! – протянул Ракитин и жестом поманил Катю к себе. Она подошла и встала против него. Взгляд ее был спокоен, но вся поза говорила, как она напряжена, - Опять гуляли? А тут, тем временем, наш барин приехал. Я вас представить ему хотел, да не нашел. Теперь уж к нему незачем идти – поди, отдыхает с дороги. Однако успел уже попросить меня передать, что желает видеть вас к ужину. «Видеть вас к ужину! Может – «на ужин?» - почему-то подумалось Кате, и она едва сдержала едкую усмешку. Если верить первому Татьяниному впечатлению, то Даниил Андреевич весьма неприятный человек. Но, может, он и впрямь просто устал с дороги, потому и был не в духе? Катя кивнула Ракитину, выслушала от него еще некоторые распоряжения и удалилась в свою комнату. И до самого вечера никто из домашних за ее пределами девушку не видел. И даже Татьяна не заходила к ней. Потому оделась к ужину Катя тоже сама. Естественно, что выбор наряда ее был несложен – черное креповое платье с тонкой шелковой каймой и темная шаль поверх него. Единственным украшением к своему туалету взяла маленькую брошку с янтарной каплей, подаренную много лет назад Наташенькой в Италии. А еще, с Катей теперь творилось нечто удивительное – она совершенно ни о чем не думала, не могла. Мысли все время перескакивали с предмета на предмет, но все это были какие-то мелочи: сказать кухарке, что нужно пополнить запасы трав, вычистить пятно на прогулочном платье, отдать Тане обещанную накидку... И ни разу Катя отчего-то не задумалась о вот-вот предстоящей ей встрече. Лишь остановившись перед дверью в столовую, где хоть и было тихо, но уже ощущалось чужое присутствие, девушка словно очнулась, враз ощутив, как по всему ее телу прошла крупная дрожь. Постояв еще немного, чтобы успокоиться, она тихо постучала и осторожно толкнула дверь.
Даниил Островский: «А дядюшка-то покойный, выходит, тот еще был... проказник! - не без иронии размышлял Островский, то и дело возвращаясь мысленно к разговору с Ракитиным в течение времени, предшествующего ужину. – И большой оригинал, к тому же!» Нет, разумеется, он прожил на белом свете уже достаточно лет, чтобы понимать, что, в принципе, в нем возможно многое. А уж такая банальная, можно даже сказать, что и пошловатая вещь, как интимная связь между хозяевами и кем-то из смазливых дворовых девок или баб, случается настолько часто, что и удивляться тут нечему. О чем говорить, если даже его собственный «дебют» в данной сфере человеческих отношений в свое время случился практически таким же образом. За исключением того, правда, что демоном-искусителем тогда выступал вовсе не он, четырнадцатилетний барчук, проводивший то памятное лето в отцовском имении на Волге, а симпатичная разбитная бабенка из солдаток по имени Настасья, имевшая по всей их округе соответствующую репутацию... да не о том сейчас речь. А о другом – что, как правило, плоды подобных связей, ежели они появлялись, обычно, старались если и не скрывать, то хотя бы не афишировать. А тут – взять к себе в дом, да еще и растить как законного ребенка, рядом с истинно законным – Родион Фомич уже успел поведать, что эту девицу вроде бы даже воспитывали вместе с кузиной Натальей, которая много лет назад умерла от туберкулеза в Италии... Нет, дядюшка Ларион был все же тот еще затейник! От подобных мыслей воображение, а еще больше – любопытство Островского оказалось растревожено настолько, что он уже и сам готов был наведаться в комнату этой Катерины, дабы взглянуть на нее раньше указанного времени, но все же, сдержался. Впрочем, долго себя ждать она не заставила, в столовую явилась практически без опоздания. Тихий звук приближающихся шагов, еле слышный шелест юбок – обострившимся от нетерпения слухом Островский услышал их даже раньше, чем в неплотно притворенную дверь столовой раздался легкий, будто бы нерешительный стук. - Да, входи... те! – невольно поправил себя Даниил Андреевич, столь же автоматически вскакивая со стула, чуть его не роняя, когда девушка... да нет, не вошла, в буквально вплыла в комнату. – Вы – и есть... Катерина? – чуть охрипнув и тотчас закашливаясь, будто поперхнувшись, хотя еще ничего не пил и не ел, проговорил он, окидывая ее с ног до головы завороженным взглядом. Что, а вернее – кого угодно мог он вообразить себе в качестве иллюстрации к словосочетанию «дочь ключницы». Чаще перед мысленным взором отчего-то, правда, возникал образ полноватой и простоватой девахи, еще более нелепой, если будет одета как барышня. Но стоящая перед ним девушка была... совсем иной. Тонкая, как тростинка, со скромной, но изящной прической и правильными чертами лица, строгостью могущими соперничать, пожалуй, лишь с траурным оттенком ее наряда. Когда первое изумление прошло, и Островский вновь почувствовал, что может адекватно реагировать на происходящее вокруг, он вышел из-за стола и, сам до конца не осознавая, что заставляет его вести себя подобным образом с той, кто уж никак не могла быть ему ровней, жестом пригласил ее присоединиться к трапезе. А когда Катерина молча подошла, даже галантно отодвинул для нее стул, помогая устроиться за столом удобнее и отмечая про себя не без удивления уже даже не ее природную грацию, а то, что девушка принимает эти знаки внимания... вполне спокойно. Как нечто привычное и обыденное. Памятуя о том, что ужин ему предстоит не совсем обычный, Даниил Андреевич заранее объявил, что сегодня в прислуге за столом не нуждается. Так что в столовой они с Катериной были вдвоем – Родион Фомич, по вышеуказанной же причине, разделить трапезу тоже зван не оказался. Потому, верно, поел в своей комнате. Или не поел. Это Островского волновало сейчас менее всего. Внимание его было полностью приковано к сидящей напротив девушке, которую он, почти не стесняясь, разглядывал. То ли пытаясь обнаружить внешнее сходство с дядюшкой Ларионом Степановичем, то ли просто так, любуясь ею. - Нынче днем мне показалось, что вы избегаете моего общества, Катерина... Гавриловна, - намеренно решив выказывать ей – до поры – максимальное уважение, он обратился к девушке по имени-отчеству. – Возможно, это лишь заблуждение? Тогда развейте его сейчас же. Или – объясните, чем именно я вас так напугал, чтобы от меня прятаться?
Екатерина Гаврилова: Поборов робость, Катерина переступила порог столовой и тут же очутилась перед взором Островского, в первую же секунду вспомнив наблюдение Татьяны на этот счет. Взгляд у нового барина, и впрямь, оказался «Ух!». Да только не злой, а, скорее, до неприятного цепкий. И под ним Катерина отчего-то почувствовала себя бабочкой на булавке, которую пристально разглядывают, а ей уже и некуда деваться. Прежде ей мало доводилось общаться с незнакомыми людьми. Ведь все ее общество долгое время составляли ее мать, Наташенька, да сам Ларион Степанович. Соседи, наведываясь в имение Дубровских, держались с Катей весьма холодно. Разговоров непосредственно с нею не заводили, лишь, бывало, вяло поддерживали те, которые пытался вести хозяин дома. Правда, со временем он и сам понял, что для девушки такие беседы – пытка. Потому постепенно вовсе перестал ее неволить, и когда кто-нибудь приезжал, позволял оставаться у себя в комнатах. Впрочем, надо сказать, что и сами их соседи без особой нужды в Зеленую Рощу не совались. С другой стороны, когда Кате случалось оказываться за границей, а было это всего два раза – впервые в 1825 году, с Наташенькой, а еще спустя три года, уже с самим Дубровским, всенепременно возжелавшим собственными глазами увидеть премьеру новой оперы Генриха Маршнера «Вампир», – она, напротив, совершенно свободно и легко находила общий язык с абсолютно незнакомыми ей людьми. Впрочем, насчет причин этого она никогда не обольщалась, прекрасно видя их настоящую подоплеку. Понятия не имея об истинном Катином происхождении и положении в обществе, все эти иноземцы видели в ней тогда себе ровню. А иначе, навряд ли держались бы столь любезно... За сегодняшним же ужином Островский тоже явно отвел Кате роль хозяйки стола. И она взялась исполнять ее привычно и спокойно, как бывало при жизни Лариона Степановича. Тем не менее, пока механически разливала в тарелки бульон из общей супницы, прямого взгляда Даниила Андреевича, как и разговоров с ним, Катя тщательно старалась избегать. Что было трудно, ведь он не скрывал своего любопытства. И молчание, которое вот-вот грозило стать гнетущим, тоже нарушил первым. От его вопроса Катя на миг замерла, затем подняла голову и устремила на Островского спокойный, почти неподвижный взгляд: - Я не избегала вашего общества, Даниил Андреевич. Просто не думала, что приедете именно сегодня, хотя Родион Фомич и говорил, что ждать вас нужно в скором времени. Днем я гуляла, как делаю это всегда – в любую погоду. А вернувшись, получила от господина Ракитина распоряжение не тревожить вас до ужина. Тон его, самоуверенный, словно имеющий целью специально задеть, нисколько не тронул девушку, давно привыкшую и к язвительным замечаниям дворни, и пренебрежительному отношению соседей. Но, отвечая Островскому, Катя держалась подчеркнуто вежливо, при этом стараясь не показать ни малейшей эмоции ни в голосе, ни в жестах. Дав свой короткий и исчерпывающий ответ, она спокойно вернулась к трапезе, отломила от свежего хлеба мякиш и стала по привычке разминать его в пальцах, прежде чем отправить в рот.
Даниил Островский: Держалась она столь же безупречно, как и выглядела. Любому менее внимательному, нежели Островский наблюдателю могла показаться, что девушка совершенно спокойна и безучастна к происходящему с нею. Однако от его пристального и изучающего взгляда не укрылось ни едва заметное нервическое вздрагивание, когда ей был задан вопрос, ни то, как Катерина неосознанным жестом комкает в руке кусочек хлеба, словно бы забыв, что его вообще-то нужно есть. Боится... Хоть и не хочет показать своего волнения. - И с каких же это пор Родион Фомич взял себе в обязанность распоряжаться в этом... моем, я хотел сказать, доме? – с некоторым раздражением проговорил Даниил Андреевич, чувствуя, что ему неприятны страх и волнение этой девушки. Точнее, не так. Неприятно было то, что их вызывает именно его присутствие и его слова. Становиться для нее пугалом, языческим жупелом отнюдь не входило в его планы... Уже примерно с четверть часа. Именно столько, кажется, прошло с того момента, как Катерина вошла в столовую и Островский впервые взглянул на нее. И чем больше проходило этих самых моментов, складывающихся в минуты, тем интереснее становилось Даниилу Андреевичу, весьма довольному, что его долгий переезд из Петербурга неожиданно увенчался таким приятным вознаграждением, как знакомство с Катериной Гавриловной. Вот если бы еще как-то заставить ее держаться чуть менее скованно... - Стало быть, вы любите прогулки, сударыня? – проговорил он иным, уже гораздо более дружелюбным тоном и улыбнулся. – А ведь это очень кстати, - девушка взглянула на него с некоторым изумлением, но Островский не придал этому значения, продолжая говорить и развивая тем собственную мысль. – Много гуляя, вы, верно, прекрасно знаете окрестности, а я здесь впервые. И было бы весьма интересно осмотреть собственными глазами то, что мне отныне принадлежит. Если бы вы только согласились провести для меня эту небольшую экскурсию – да вот, хотя бы нынче же вечером. Для начала я бы с удовольствием взглянул именно на ваши любимые места. Ведь погода отличная и до ночи далеко... - добавил он, покосившись на окно. - К тому же, как горожанину до мозга костей, мне весьма претит деревенский обычай рано ложиться спать. А вы, обычно, рано засыпаете? Вот так – вопрос за вопросом, не давая опомниться. При этом, ничего двусмысленного, никаких намеков и тем более - излишне интимного позволять себе не следует, это должна быть приятная и необременительная светская беседа, в ведении которой Даниил Андреевич, если брал на себя этот труд, был, по мнению большинства своих знакомых, большой мастер. Впрочем, следует отдать должное и Катерине, которая показалась ему достойной собеседницей. К тому же, слегка успокоившись, она и вести себя начала чуть свободнее, хотя по-прежнему в основном отвечала на задаваемые вопросы, так и не решаясь спрашивать Островского ни о чем сама. Быстро заметив это, Даниил Андреевич некоторое время пытался как-то изменить положение, но тщетно. И тогда, вдруг отложив в сторону салфетку и приборы, взглянув затем с короткой улыбкой в глаза Катерине, он встал из-за стола, плавно обойдя его, подошел к девушке, склоняясь над нею – хотя и не слишком близко, и, глядя при этом куда-то поверх ее головы, заговорщицки шепнул: - Катенька, да успокойтесь же, наконец! Не знаю, что вам тут про меня успели наговорить, однако даю честное благородное слово: вот уже много лет я не промышляю каннибализмом. Разве что, кровь христианских младенцев изредка пью, но и в этом смысле вы для меня, пожалуй, уже слишком взрослая барышня!
Екатерина Гаврилова: Резкий отзыв Островского в адрес Ракитина скорее удивил девушку, чем испугал ее. Катя, правда, не совсем поняла, отчего Даниил Андреевич вдруг так рассердился простому желанию управляющего дать ему немного отдохнуть. Но, возможно, именно этот момент позволил ей узнать одну из важных особенностей характера нового барина – он любит, чтобы все делалось только с его ведома. Будучи художницей и неплохой портретисткой, Катя и в чертах лица Островского видела этот его твердый характер, а также некоторое упрямство, которое он проявлял, даже когда бывал не прав. При этом, он вовсе не был ей неприятен, хоть и заставлял держаться по-прежнему настороже. А все потому, что, помимо всего прочего, Катя еще никак не могла понять, чего ей ждать от этого человека, каковы его мысли и что еще он сделает через пару минут. Как ни странно, Островский все более отчетливо напоминал поведением ее собственного домашнего кота Архара, который в одну минуту мог ластиться, а уже следующую – укусить. Странно было и то, что прожив рядом с Дубровским столько лет, она не могла вспомнить, чтобы Ларион Степанович хотя бы словом упоминал об этом своем родственнике или хотя бы его родителях. Спрашивать же о степени родства между ним и покойным, а также о причинах отсутствия видимых отношений между ними все эти годы, она не посмела. Да и вряд ли посмеет когда-нибудь дальше. Вечер, тем временем, протекал неожиданно спокойно, Островский поддерживал беседу, в которой Катерина вновь не слишком старалась взять инициативу на себя. Лишь отвечала на его вопросы – довольно развернуто, но не настолько, чтобы раскрыть душу. Даниил Андреевич оказался занятным собеседником, даже при столь необщительной компаньонке – делая комментарии к ее ответам, он не раз старался перевести разговор в шутку. Катя пару раз улыбнулась, но веселиться она была не настроена, и тон беседы вновь возвращался к прежнему, спокойному течению. - Могу проводить вас до рощи, которая дала название этому имению. До сумерек мы еще успеем до нее дойти, а потом и вернуться домой, - предложила девушка, после короткого раздумья, - Вы совершенно правы – здесь принято ложиться рано. И, несмотря на то, что Ларион Степанович был полуночником – по здешним меркам, засыпаем мы еще до вторых петухов. Их первый совместный ужин, казалось, уже близился к завершению, когда Островский вновь бесконечно удивил Катю – и даже напугал немного. Неожиданно и крайне решительно приблизившись к ней, не давая возможности сообразить, что именно она сделала не так, он вдруг уперся одной рукой на спинку Катиного стула, другую властно расположил перед нею на столе, и навис над девушкой, подобно мрачной каменной скале. Лица его Катя при этом не видела – поэтому могла лишь догладываться об его выражении. Взгляду были доступны только подбородок, широкая шея и повязанный на ней шелковый галстук. И первые секунды, оробев, она была способна думать лишь о том, сколь причудливо повязан его узел, а не о смысле того, о чем Даниил Андреевич говорил ей, интимно понизив голос до шепота. Когда же суть его слов все-таки дошла до нее, то Кате даже душно сделалось от смущения. А на щеках выступили яркие пятна краски. «Неужели, мое волнение настолько ему очевидно?» - она поспешно попыталась улыбнуться, хоть и не испытала при этом не малейшего веселья. - Наговорить о вас пока никто ничего не успел, - как-то поспешно выпалив это, она замерла. А после тихо добавила: - Да и некому о вас тут сплетничать. «Скорее уж обо мне!» - Пожалуй, если вы хотите пойти осматривать имение, то лучше это делать прямо сейчас. Только, если не возражаете, я ненадолго поднимусь за своей накидкой. Едва получив разрешение, Катя поспешно вышла из комнаты. Накидка висела прямо перед глазами, на спинке кресла, но девушка не спешила взять ее, чувствуя непонятное для себя волнение и желая успокоить нервы, чтобы не предстать перед Островским вновь напуганной девчонкой. На крыльцо она вышла минут через пять, Даниил Андреевич уже ждал ее там, тотчас же предложив ей руку. И после короткого раздумья, Катя все-таки положила свою ладонь на его локоть.
Даниил Островский: Дожидаясь Катерину на площадке высокого, окрашенного в белый цвет парадного крыльца особняка, Островский невольно залюбовался царящей вокруг мирной картиной клонящегося к закату летнего дня. Все выглядело именно так, как и воображают себе, обычно, сельскую пастораль утомленные столичной суетой горожане. По всему было очевидно, что обитель свою дядюшка Ларион Степанович любил и пестовал. Об этом буквально вслух вещали и ухоженная, отменной зелени, несмотря на середину лета и дневной зной, английская лужайка перед домом, и тщательно посыпанная битым камнем широкая подъездная аллея в обрамлении аккуратно постриженных кустарников. И даже стройная березовая роща в полуверсте от ограды барской усадьбы, кажется, насквозь просвечиваемая широкими оранжевыми лучами уже спускающегося к линии горизонта, но все еще ярко пламенеющего солнечного диска, смотрелась в этом теплом свете по-особенному нарядной и даже праздничной. «Благодать!» - решил про себя Даниил Андреевич, чье душевное состояние после сытного обеда и приятной – да еще и с надеждой на продолжение – беседы, находилось на пике умиротворения. Облокотившись на широкие перила ограждения, он с улыбкой разглядывал открывшуюся взору перспективу, одновременно попутно размышляя также и о перспективах иного рода – амурного. Катерина Гавриловна, кем бы она ни приходилась покойному дядюшке на самом деле, будучи дочерью крепостной крестьянки Дубровского, по закону и сама оставалась в его владении. Иными словами, отныне принадлежала его непосредственному наследнику, Даниилу Андреевичу – разумеется, если дядюшка Ларион Степанович не дошел до мысли предоставить ей вольную. Однако в этом случае Ракитин непременно был бы в курсе – ведь, по распоряжению Островского, он уже ознакомился с некоторыми бумагами прежнего хозяина Зеленой Рощи – из самых важных. Ведь следовало убедиться, что дядюшка никому не сделал при жизни больших долгов. Потому что, коли было бы так, то и ехать сюда не имело смысла – продать, рассчитаться, забрать, то, что осталось – да и забыть окончательно. Так нет же, дела Лариона Степановича шли превосходно, за что покойнику, конечно, изрядная благодарность и земля пухом. Как и за то, впрочем, что подле себя он так трепетно произрастил – и неважно, ради какой цели, столь прелестный цветок, красотой которого было бы грех не насладиться... Легкий скрип отворяемой за спиной двери заставил Островского отвлечься от приятных дум и поворотиться к той, к кому они были устремлены. Пока тянулись минуты ожидания, солнце успело спуститься чуть ниже и теперь уже облизывало лучами белые каменные стены дома, отбрасывая на них розоватый блик, который, стоило лишь Катерине выйти на порог, немедленно лег и на ее нежное лицо, придавая ему живописный румянец и заставляя засветиться ярче медовым, соперничающим прозрачностью с цветом брошки у ворота платья, оттенком серьезные глаза девушки. Предложив ей руку, Даниил Андреевич осторожно повел свою даму вниз по широкой лестнице, затем, когда уже ступили на землю, вновь взглянул на нее и, заслоняясь свободной ладонью от солнца, с виноватой, чуть смущенной словно бы, улыбкой проговорил: - Никак не могу разобраться, что ослепляет меня сильнее – ваша прелесть, Катенька, или эти закатные лучи... – она промолчала. И Островский так и не понял, понравился ли ей этот комплимент или вызвал досаду. – Ну, право же, душа моя, давайте не будем так серьезны! – воскликнул он, спустя еще пару минут их безмолвной прогулки, высвобождаясь из-под руки Катерины, обгоняя девушку на шаг, разворачиваясь к ней лицом и одновременно пятясь, точно рак, вперед спиной. - Послушайте, у меня начинает складываться впечатление, что я веду вас не на прогулку, а прямиком на эшафот. Ну, что мне еще сделать, чтобы вы поверили, будто я не тиран и не деспот, а вполне обычный человек, которому... ну да, одиноко на новом месте и который искренне желает найти себе друзей?! - это прозвучало еще через некоторое время, уже с достаточно явной обидой в голосе. И не сказать, чтобы он слишком при этом притворялся. Подняв с земли на ходу какую-то ветку, Даниил Андреевич с досадой рубанул ею по высоким придорожным травам – к этому моменту они с Катей уже почти успели достичь пункта назначения, ничуть при этом не приблизившись друг к другу, хотя шли совсем рядом. А сам Островский всерьез засомневался в том, что умеет нравиться женщинам с первого взгляда, чего с ним, кажется, отродясь прежде не случалось.
Екатерина Гаврилова: Когда-то в Лейпциге за Катей пытался ухаживать один баронет. Ухаживания этого молодого человека были ей приятны, а добрые и незатейливые комплименты, вместе с приятными мелочами, которые он ей преподносил, радовали душу. Но ни к чему серьезному не привели. А все потому, что сама Катя лучше всех знала и понимала всю невозможность подобного романа, хоть Ларион Степанович, вроде бы, ничем не препятствовал его развитию. Теперь же, с Островским, Катерина совершенно не понимала, как расценивать столь явные, даже демонстративные знаки внимания с его стороны. И вроде бы не было им сказано ничего обидного. Возможно, подобным образом Даниил Андреевич просто в очередной раз хотел вызвать ее на откровенность. Тем не менее, его комплимент оказал действие, совершенно противоположное тому, что он ожидал. Словно улитка, которая чувствуя опасность, молниеносно скрывается в свой домик, Катя еще глубже постаралась укрыть свои чувства в глубине души, сделавшись еще более неразговорчивой. А спустя еще некоторое время и вовсе начала жалеть, что согласилась отправиться на эту злополучную прогулку. Потому что самоуверенность, сквозившая в каждом действии Даниила Андреевича, ужасно досаждала. Все выглядело так, словно он пытался играть перед ней какую-то роль, но жутко при этом фальшивил. И чтобы хоть как-то прогнать столь неуютное ощущение, Катя пыталась отвлечься, рассказывая спутнику о тех местах, где они в данный момент шли: - Здесь у нас сенник, а позади дома фруктовый сад. Сейчас как раз поспевает вишня, – бесцветным голосом вещала она, не замечая у собеседника ни малейшего интереса к своему рассказу. Поэтому вскоре тоже замолчала, и они продолжили путь к роще в медленно надвигающихся сумерках и молчании. Продлилось оно, правда, недолго. Немного нервное восклицание Островского заставило Катерину даже остановиться от неожиданности. И далее, наблюдая, как он с почти детской досадой сшибает листья подорожников, она в первый момент не знала, что и сказать. Но потом, дослушав до конца, не выдержала: - Господи! Да с чего же вы взяли, что я вас принимаю за деспота или тирана?! Но услышьте же, наконец, и меня тоже! Поймите, не привыкла я быстро да весело с людьми сходиться! Откуда – если весь круг общения моего целую жизнь составляли Ларион Степанович, Наташа, да Татьяна?! И если я и кажусь вам дикой, то только потому, что не знаю вас, - почти выкрикнула она, сердясь на себя за проявленную несдержанность. Тем не менее, Островского ее слова будто бы заинтересовали, а выражение его глаз вдруг сделалось мягче и приятней. Невольно поправив накидку, Катя осмелилась подойти к нему на один шаг поближе и проговорила уже спокойнее, - Весь мой мир и вся жизнь так переменились всего за один день, что я не знаю теперь, как должна себя вести. Разве вы не чувствуете?.. Дальше она продолжить не смогла, боясь услышать в ответ какую-нибудь едкость, которая, казалось, так и напрашивалась со стороны Островского. Не так, совсем не так она хотела начать этот разговор.
Даниил Островский: Столь решительный и демонстративный даже афронт – и от кого! – казалось, должен был бы раздосадовать, а то и рассердить Островского, совершенно непривычного к тому, чтобы ему отказывали в любезности, тем более, без явного на то повода, но на деле, ничего подобного Даниил Андреевич, как ни странно, отнюдь не чувствовал. Напротив, с той самой минуты, как Катерина, всего на краткий миг будто бы утратила свою ледяную маску, и накинулась на него с упреками, в Островском только и пробудился по-настоящему инстинкт охотника, почувствовавшего добычу. Ведь, рассердившись, почти накричав на него – чего Даниил Андреевич, надо сказать, не позволил бы в иной ситуации никому на свете, Катерина одновременно тотчас же полностью перед ним себя и разоблачила. Показала, что на деле полна жизни и страстей, хоть и пытается все больше изображать из себя каменное изваяние. А раз так, то ему, действительно, будет, чем здесь поживиться. Но до того важнейшей задачей является завоевать ее доверие. Хотя, нет, в том, что «военные» методы с этой несговорчивой барышней не работают, Островский уже имел возможность убедиться. Поэтому доверие Катерины ему следовало именно что заслужить. Не спеша и тщательно. Что же, торопиться ему здесь совершенно некуда... - Простите меня, прошу вас! – должно быть, не такого она от него ожидала. – Умоляю, не обижайтесь и не называйте себя дикаркой, ибо это совершенно не так. Боюсь, что это именно я все время с момента нашей встречи вел себя точно дикий туземец, совершенно забывая обо всех приличиях и нормах, принятых между людьми в цивилизованном обществе... не спорьте, Катя, это так! Остановив ее возражение протестующим жестом, Даниил Андреевич тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой. Затем бережно взял в свои ладони ручку девушки, невольно отметив про себя гладкость и белизну атласной кожи, и, коротко прижавшись к узкому, ничем не защищенному и не украшенному запястью губами, тотчас же выпустил его, а сам незамедлительно отошел от Катерины на расстояние, которое самый строгий поборник морали и нравственности счел бы полностью «приличным». - Долгие годы, проведенные в высшем обществе с его холодным и циничным развратом, видимо, слишком затуманили мне взор, а еще – и это гораздо страшнее, отравили ум и сердце. В противном случае я, верно, гораздо умнее распорядился бы подарком, который предоставила мне судьба. Но, говорят, что есть только один шанс произвести первое впечатление, кажется, я им не воспользовался. Однако если еще возможно что-нибудь исправить... Прошу, позвольте мне попытаться, Катя!
Екатерина Гаврилова: «Я, верно, гораздо умнее распорядился бы подарком, который предоставила мне судьба». По всему выходило, что этим подарком была для Островского именно она, Катя. Подарок… ценная и красивая, если верить его словам, но все-таки – вещь. Новая игрушка, которую ему неожиданно преподнесла судьба. И он волен распоряжаться ею по собственному усмотрению. А у Кати, напротив, нет, и не будет никогда ни малейшего права выказать сопротивление этой его воле. Впрочем, пока Островский как раз явно стремился убедить Екатерину, что ему чрезвычайно важны ее мнение и чувства. Потому и она в ответ постаралась убедительно показать, что вовсе не обижена и не считает его поведение ужасным. Обменявшись, таким образом, взаимными словесными реверансами, они затем повернули к дому, так и не осмотрев толком рощи. Впрочем, как выяснилось, не затем и шли. Обратной дорогой Катя старалась быть более разговорчивой и все расспрашивала Даниила Андреевича об его впечатлениях от поездки, что было, скорее, родом любезности, чем искренним проявлением интереса. Впрочем, девушка старалась показать Островскому, что ей это вовсе не так. Распрощавшись с Даниилом Андреевичем на сон грядущи в гостиной, Катя первой поднялась в спальню, где ее давно уже поджидала Татьяна, якобы для того, чтобы помочь переодеться, а на деле – стремясь выведать у нее про нового барина. Только теперь Катя смогла в полной мере задуматься об Островском, хотя на вопрос Татьяны – «каков он?» – у нее толком ответить так и не получилось. - Чтобы понять человека всегда нужно время, Таня, - через длительную паузу проговорила она, наконец, и горничная тотчас принялась в ответ удивляться, как же это так ей не хватило времени, когда оба так долго гуляли наедине. - Ну, скажите хоть, нешто он, и вправду такой злой, или показалось только? - Нет, Таня, не злой. Ни злой, и не добрый, а так… Не знаю, как сказать точнее… Да, пожалуй, он и сам не решил, каков на самом деле. Но уж если тебе так это интересно, то еще одно скажу – ненастоящим он мне показался, что ли. Даже говорит – и то по-писанному, по-книжному как-то. - Так ведь, столичный он барин, манерный! Откуда ему простым-то быть?! – удивилась Таня, привыкшая представлять Петербургских господ именно такими, какими их описывают в книгах. Тех, что Катерина Гавриловна ей иногда читает. - Манерный? – переспросила Катя и усмехнулась. - Пожалуй… На том их разговор об Островском и закончился. А спустя еще несколько минут, отпустив от себя девушку, Катерина легла в постель. Но сон пришел к ней не сразу. Нарочно вызывая в памяти события прошедшего вечера, она вновь и вновь старалась мысленно нарисовать перед собой портрет Даниила Андреевича, чтобы, и правда, попытаться его понять. Восстановив, таким образом, вначале его общий облик, далее Катя постаралась более подробно припомнить каждую черточку его лица. И легче всего у нее отчего-то получилось вновь, словно бы наяву, увидеть перед собой взгляд Островского – цепкий, немного холодный и настораживающий. Опасный. Впрочем, последний эпитет, в конце концов, показался ей несколько чрезмерным. Вряд ли Данил Андреевич представляет для нее такую опасность, чтобы его опасаться. «Ведь, не враг же он мне, в самом деле!» - подумала девушка, уже почти засыпая. Но и расслабляться в его присутствии, конечно, тоже рано, надобно оставаться настороже. А еще лучше – попытаться завоевать доверие Островского. Чтобы однажды – не сейчас, а когда-нибудь потом, конечно, осмелиться и попросить его оказать Кате божескую милость, отпустив ее на все четыре стороны. Вот только разве согласится ли Данил Андреевич на подобное?
Даниил Островский: Втягиваясь постепенно, изо дня в день, в размеренный ритм деревенской жизни, Островский, в конечном счете, стал замечать, что время здесь приобретает какие-то иные физические характеристики. Прежде, в Петербурге, всякий его день чаще всего делился на четкие отрезки утра, дня и вечера, в каждом из которых присутствовали столь же четко обозначенные привычные дела: светские визиты, посещение клуба, прогулки. Вечерами часто случались походы в театр – с непременным заходом по окончании представления в гримерные комнаты местных этуалей, неизменно радушно привечавших своего щедрого покровителя – настолько радушно, что встречи эти, порой, завершались и под утро… Разумеется, изредка приходилось захаживать и в служебное присутствие, хотя бы для того, чтобы сослуживцы не забыли, как он выглядит… В любом случае, в городе Даниил Андреевич хорошо ощущал временные рамки всякого события. Время походило на аккуратно нарезанный порциями большой – и отменного, надо сказать, вкуса пирог. Коим Островский не уставал – и не верил, что когда-либо устанет наслаждаться. Но здесь, в провинции, вдали от привычного событийного круга и обычных дел, время вдруг словно бы внезапно утратило свою четкую форму и незаметно обратилось для Даниила Андреевича в некую плавно проистекающую и не имеющую стабильной формы субстанцию, наподобие струйки в запаянной стеклянной колбе песочных часов. С момента его приезда из Петербурга прошел почти месяц, а Островский, казалось, даже и не заметил этого, несмотря на свое абсолютное far niente. Впрочем, нет, одно дело у Даниила Андреевича все же было. И носило оно имя Катерина Гавриловна. Да, тот свой первый бой за ее расположение – причем, с нею же самой, он совершенно бездарно проиграл. Однако «война» в тот момент только начиналась. Вздумав волочиться за нею тогда, скорее, по привычке, по обычаю всякого светского бонвивана, внезапно обнаружившего подле себя прелестное и никем пока не заинтересованное женское личико, чем из настоящего желания понравиться, а тем более – соблазнить, со временем Островский все больше втягивался в процесс своей «охоты». Пока не осознал однажды, что получить в свое распоряжение сердце неприступной – о да, с ума сойти, но она все еще так и не поддавалась его тщательно спланированной осаде! – «крестьянки-барышни», как сам Островский, памятуя известную повесть, в шутку мысленно окрестил Катерину, не превратилось для него в род дела принципа. А с принципами, как известно, не играют. И с того самого момента судьбу девушки можно было считать полностью предрешенной, даже если сама она об этом еще догадывалась.
Екатерина Гаврилова: «Дичь» охоты за собой и впрямь не ощущала. Ведь, как уже было сказано, приезд нового хозяина Зеленой Рощи практически никак не изменил ее прежней жизни. Как и прежде, Катя продолжала управлять домашним хозяйством, как и всегда, к ее распоряжениям вроде бы прислушивались, одновременно не переставая шептаться за спиной, насколько же она ловка, если с самого первого дня смогла втереться в доверие к барину, и он ее не прогнал со двора. Впрочем, для больших сплетен поводов у дворни не было. Катя с Островским встречалась нечасто – разве что за столом, во время трапез. А еще, первое время вечерами, она иногда играла ему на клавикордах. Однако вскоре Даниил Андреевич признался, что их звук ему неприятен, а если уж Катя так любит музицировать, то он лучше выпишет сюда из Орла хороший рояль. И тогда они вдвоем смогут получать удовольствие от музыки. Впрочем, как уже было сказано, «вдвоем» им доводилось бывать не так уж много. Едва прознавшие о приезде наследника Дубровского соседи вскоре начали буквально одолевать Зеленую Рощу своими визитами. И все дни Даниила Андреевича были заполнены лишь бесконечными знакомствами с окрестными помещиками и их семействами. Потому как их, выразив первым делом соболезнования его горю те, тут же принимались звать Островского к себе с ответным визитом. Не прямо сейчас, конечно, но как только он обживется на новом месте. И корыстные цели этих приглашений были очевидны даже глупцу – имея в своем доме одну, а то и более незамужних дочерей, все эти люди видели в новом соседе прежде всего прекрасную для них партию. А уж тем более хорошо понимала это Катерина, которую дурой назвать было трудно. Естественно, она ни разу не присутствовала в гостиной во время подобных визитов, отсиживаясь либо в своей комнате, либо на кухне, где компанию ей неизменно составляла старая кухарка Елена, которая, как и Татьяна, была одной из тех немногих в доме, кто относился к Катерине по-человечески. С самим же Даниилом Андреевичем с некоторых пор Катя стала держаться более дружелюбно, хотя и в мыслях не допускала, что с ним у нее когда-нибудь сможет развиться дружба, похожая на ту, какая связывала девушку с покойным Ларионом Степановичем. Однако можно сказать, что Катя уже стала привыкать к присутствию этого нового человека в собственной жизни – к его лицу, к манере говорить. Хотя и не более того. Однако, привыкнув, она почувствовала себя спокойнее и постепенно вернулась к более-менее привычному образу жизни. А Островский, надо отдать ему должное, совершенно не стремился ей в этом мешать. В конце концов, спустя примерно месяц после того, как Даниил Андреевич приехал в Зеленую Рощу, Катя впервые за все это время даже почувствовала прилив художественного вдохновения и вновь захотела рисовать, хотя прежде ей казалось, что этого уже никогда не случится. Улучив между хозяйственными заботами для этого своего занятия пару свободных часов, девушка отправилась в рощу с мольбертом и красками, чтобы закончить там набросок пейзажа, начатого пару дней назад. Рисование всегда поглощало ее внимание практически полностью. Вот и на этот раз Катя увлекалась им настолько, что внешний мир на какое-то время словно бы и вовсе перестал для нее существовать. Поэтому вовсе неудивительно оказалось то, что она не услышала появления подле нее Даниила Андреевича. Сколько он вот так простоял на лужайке, разглядывая ее за работой, Катя и представить не могла, ощутив его присутствие лишь тогда, мужчина тихо встал у нее за спиной, чтобы взглянуть через плечо на холст, установленный на ее мольберте. - Да просто напугали вы меня, Даниил Андреевич! – с укором в голосе отозвалась Катя, когда он спросил, отчего она вдруг так побледнела при его появлении. – Подошли так тихо, что я даже не заметила. Будто подкрадывались!
Даниил Островский: - Да, Иван Федорович, непременно буду у вас по случаю, сердечно признателен за приглашение! - из последних сил удерживая на губах светскую улыбку, наверное, в сотый раз за последние полчаса повторял Островский, раскланиваясь у парадного подъезда своего дома с очередным своим гостем, соседом-помещиком Нарусовым. Отправленный, подобно прочим отцам густонаселенных дочерьми на выданье местных семейств, своей супругою, прослышавшей о новоприбывшем из столицы «перспективном женихе» на разведку, Иван Федорович, как умел, соблазнял Островского красотами и развлечениями, которые выпадут на долю последнего, если он только согласится в ближайшие дни заехать в их Рябиновку. Тот же, не менее настойчиво, увертывался от этих и дело задаваемых ловких уточняющих вопросов, призванных прояснить, когда же именно семейству Нарусовых предстоит эта знаменательная встреча. Надо сказать, Иван Федорович был ловок в своей настойчивости, но молодость, в конце концов, победила опыт. И, несколько разочарованный, но вынужденный сохранять хорошую мину деревенский «макиавелли», отбыл восвояси ни с чем. А Даниил Андреевич, помахивая Нарусову рукой на прощание, покуда его возок не выехал за ограду центральной барской усадьбы, уже мысленно потешался над соседом, догадываясь, что того теперь, наверняка, ждет непременная взбучка от раздосадованной провалом своего доморощенного дипломата супруги. - Связался младенец с чертом! – наконец, вымолвил Даниил Андреевич сквозь зубы, причем, довольно отчетливо. Впрочем, гость его уже был далеко, а потому не мог слышать этих слов. А коли бы и услышал, Островский бы не огорчился. В последнее время он начал мечтать о том, чтобы его сочли в округе мрачным бирюком-анахоретом, ездить в гости к которому, а тем более звать к себе – исключительно неприятно. Однако мечта эта пока была неосуществима. И причиной этому была, конечно, Катерина, перед которой Даниил Андреевич просто не мог позволить себе выглядеть тем, кем на самом деле и являлся все эти годы, а именно язвительным мизантропом. И пусть все время со дня их первого неудачного разговора он почти с нею не общался, однако был уверен, что Катя в курсе всего, что происходит в доме, а также в его окрестностях. И уж, конечно, она внимательно следит за ним и его поступками. Так что ударить в грязь лицом было решительно невозможно, потому Островский мучился, но терпел, изо всех сил изображая любезность едва ни с каждой пробегающей мимо него дворовой деревенской собакой… Постояв еще немного на месте, бросив полный некоторой тревоги взор на удаленную проселочную дорогу – не едет ли к нему сегодня кто-нибудь еще и, убедившись, что, к счастью, нет, Даниил Андреевич с облегчением вздохнул и тоже пошел прочь от дома. Вернее, именно в то место, куда вот уже примерно пару часов тому, были устремлены все его помыслы. А все дело в том, что подойдя во время разговора с Нарусовым к окну, он случайно успел заметить, как по лестнице быстро спускается Катерина. На плече у нее висела холщовая сумка, в другой руке девушка несла большой кожаный этюдник, а под мышкой была зажата подставка для него. О том, что она увлекается рисованием, Островский уже успел мельком узнать во время одной из их кратких вечерних бесед. Однако распространяться подробно Катя об этом не стремилась, а он – памятуя об обещании ни в чем ей не навязываться, не стал расспрашивать, надеясь, что будет еще шанс все разведать и без этого. И вот он, кажется, появился. И с той же самой минуты гость опостылел ему окончательно, сделавшись теперь не просто нудным собеседником, но помехой для осуществления планов. Но рассмотреть, что Катя направляется к роще, Островский все же успел. И теперь тоже шел именно туда, справедливо полагая, что березовый лесок – не тайга дремучая, так что отыскать там девушку будет нетрудно. Так и вышло, Катю Даниил Андреевич увидел почти сразу, а вот она его, видимо, нет. И нельзя сказать, чтобы он таился, пытаясь не обнаруживать своего присутствия, напротив. Но девушка, чрезвычайно глубоко поглощенная своим занятием, находилась будто бы в каком-то магическом трансе. И, действительно, ничего не замечала вокруг. Вначале Островский даже забеспокоился за нее, но потом, усмехнувшись собственным мыслям, стал просто любоваться ею, остановившись неподалеку. Катя была обращена к нему профилем. И при взгляде на него, Даниилу Андреевичу тотчас же пришло в голову банальное определение «медальный». Но это было чистой правдой! Красивая линия лба, аккуратный, чуть вздернутый нос, губы – нижнюю девушка то дело слегка прикусывала. Верно, вырисовывая очередную мелкую деталь на своей картине… На пару мгновений его взор оказался буквально прикован к ее маленькому розовому ушку, в котором чуть заметно покачивался небольшой, похожий на ягоду уже начинающих созревать кистей рябин, алый камешек-шарик. Ловя себя на желании немедленно прикоснуться к нему кончиком пальца – а еще лучше губами, Островский подошел к девушке чуть поближе, остановившись почти у нее за спиной, чуть склоняясь, чтобы… нет, вовсе не осуществить то, о чем мечталось, а просто рассмотреть ее рисунок. И тут под ногой у него вдруг предательски хрустнула какая-то сухая ветка. Очнувшись, девушка резко обернулась к нему, побледнела и отпрянула, точно увидела перед собой страшного зверя, а не внешне приятного молодого мужчину. И это глубоко задело Островского, которому тотчас захотелось узнать, чем именно он ее так напугал. Но вместо этого он просто извинился. - Уверяю вас, я вовсе не пытался подкрадываться, а напротив, шел очень громко. Но вы, видимо, были очень увлечены… творческим процессом, - с улыбкой посмотрев прямо ей в глаза, проговорил он, затем, чтобы не смущать долгим взглядом, немедленно вновь обратил все свое внимание на незаконченную картину, установленную на мольберте. – Чудесно получается! И очень достоверно, у вас талант, Катерина. А кто учил вас живописи?
Екатерина Гаврилова: Катя все равно смутилась и на миг отвела глаза. Но, пожалуй, впервые со дня их с Островским знакомства, это смущение имело оттенок удовольствия, ведь интонация и восторженный взгляд ее собеседника выглядели совершенно искренними. Кажется, ему и впрямь была интересна и даже приятна ее работа. И это весьма льстило девушке, которая, признаться честно, всегда радовалась, когда Ларион Степанович хвалил ее артистический талант. - Все верно, я действительно увлеклась и не заметила вашего прихода, Даниил Андреевич. Мне непременно хотелось закончить картину сегодня, пока еще погода хорошая. Ведь скоро все переменится и будет уже не тем, что сейчас. Катерина отложила кисть, предварительно обтерев ее тряпочкой, и вновь взглянула на свою работу. В легкой, почти невесомой дымке акварельного пейзажа переливались зелеными искрами, расплескивая солнечный свет, кроны деревьев. Невесомые тени ложились на поляну, и казалось, что они подвижны, что если прислушаться, можно уловить и шепот ветра в листве, и запах трав, доносимый с полей. С довольной улыбкой на устах она, затем, повернулась к Островскому, чтобы ответить на его другой вопрос. - В Италии, когда еще когда была жива Наташенька, к нам приходил один художник. Но он научил нас лишь самым азам. Серьезно заниматься рисованием я начала лишь спустя несколько лет, когда Ларион Степанович пригласил его уже к нам, в Зеленую Рощу. А звали моего учителя – маэстро Джованни Строццо. Кажется, теперь он преподает в Академии. По крайней мере, сам синьор Джованни писал об этом в своем последнем письме, которое пришло от него еще в начале зимы. Рассказывая об этом Данилу Андреевичу, попутно Катя начала собирать свои вещи – ведь картина была уже закончена, так что нужно было возвращаться домой, к более прозаическим, нежели творчество, делам. Однако Островский, точно не замечая этих сборов, все расспрашивал про ее другие работы, потому, в конце концов, Кате даже пришлось пообещать показать ему свой акварельный альбом, а еще те картины в доме, которые были написаны ею маслом. Среди последних имелся и незаконченный портрет Дубровского, который Катя все боялась вновь коснуться своей кистью, не будучи уверенной, что у нее теперь достанет душевных сил, чтобы завершить над ним работу. - А сами вы не рисуете, Даниил Андреевич? – поинтересовалась она как бы между делом. Ведь ей давно казалось странным, что за весь месяц пребывания Островского в имении, она ни разу не видела его за каким-нибудь занятием, кроме самых обыденных, вроде еды и прогулок. Он не музицировал, почти не читал (Катя лишь однажды заметила на столике в гостиной какой-то модный роман), не звал к себе гостей. Она вообще не могла себе представить, чем он занимает целый день? Ведь даже делам своего поместья Даниил Андреевич посвящал каждое утро не более пары часов. Тут нужно сказать, что столь подробная осведомленность об его распорядке дня, вовсе не являлась следствием того, что Катя как-то следила за своим новым хозяином. Нет, что за ерунда, право! Просто иногда кое-что ей рассказывала Татьяна, которая слышала что-то от Глафиры, которая, в свою очередь разузнала какие-то подробности через Прошку… в общем, цепочка была долгой и не всегда доносила новости исправно, но в общих чертах Катя постепенно узнала об Островском почти все, что хотела знать. Окончив рассказ и одновременно – сборы домой, Катя собралась было захватить в охапку свой нехитрый скарб, чтобы уходить, но тут Даниил Андреевич проявил изрядную прыть, опередил девушку и, собственноручно забрав ее этюдник и мешок с красками, серьезно заявляя, что сам понесет их. Так что Кате оставалось лишь покориться и с благодарностью принять подобную о себе заботу, против чего она сейчас, кстати, не возражала, потому что тащить все это на себе, все же, было довольно тяжело. А еще, по дороге домой Островский рассказал ей, что на будущей неделе уже должны будут доставить их новый рояль, а к нему в придачу и целую подборку свежих нот, чем также немало обрадовал Катю, которой сегодня, видать, на роду было написано узнавать от Даниила Андреевича лишь приятные новости.
Даниил Островский: Ошибался Даниил Андреевич, когда полагал, что успел удивиться уже всем прижизненным причудам своего достопочтенного дядюшки. Рассказ Катерины о том, что Ларион Степанович, мало того, что возил ее вместе с дочерью в Италию – Островский и сам там, к слову, побывать еще не успел: все как-то собирался-собирался, да вот не собрался пока, – но и выписал для нее затем художника-учителя непосредственно в Россию, казался совершенно фантастическим. Что могло заставить хорошего художника – дурного вряд ли взяли бы преподавать в Академию, покинуть родную страну и приехать даже не в столицу чужого государства, а в такую глушь, ему все равно было сложно предположить. Разве что, деньги. Немалые. Еще один повод поражаться щедрости Дубровского, необъяснимой, на взгляд его племянника. Но и это было не последним его откровением на сегодня. В шутку поинтересовавшись, как именно Катя объяснялась со своим учителем, который, верно, в русском не смыслил ни бельмеса, девушка пожала плечами и спокойно ответила, что говорила с ним по-итальянски. Которым владеет достаточно, чтобы общаться. Хотя и не так, как французским, немецким и английским, к сожалению… Да, чем более Даниил Андреевич узнавал о ней, тем меньше понимал ее, хотя упорно стремился к обратному – и лишь сильнее запутывался. Дядя Ларион, конечно, был старый богатый сумасброд, однако… было что-то жестокое в том, чтобы воспитать и образовать эту простую девушку по самым лучшим столичным меркам, сделав ее тем навеки чужой для своего круга, и при этом – не дать права распоряжаться собою на законных основаниях. А ведь в пароксизме любопытства Островский перебрал и пересмотрел уже все попавшиеся ему на глаза документы почившего родича, надеясь отыскать то, что его интересовало. Но нет, Катерина Гаврилова, в самом деле, была по происхождению и оставалась поныне крепостной крестьянкой, которую ее вольтерьянец-просветитель так и не дал себе труда освободить, так и оставив при себе, точно любимого домашнего зверька, для которого просто и не предполагаешь иной доли, как только подле себя, его хозяина. Догадывалась ли об этом сама Катя, с такой искренней грустью и уважением вспоминавшая о днях, проведенных с ним вместе? Беспокоило ли это когда-нибудь ее самое? Это Островского, впрочем, волновало меньше всего. Равно как, при всем своем понимании происходящего, он совершенно не собирался поправлять дядюшкино упущение. Ни теперь, ни после. Зачем, если, прежде всего именно по этой причине, сам он так замечательно проводит здесь время? Катины рисовальные принадлежности, которые Даниил Андреевич забрал у нее по пути домой, оказались на удивление тяжелыми, особенно сам мольберт. Неуклюжий и квадратный, он то и дело норовил выскользнуть из подмышки. И в другой ситуации он, наверное, уже проклял бы себя за ни к месту проявленную галантность, но сейчас продолжал открыто улыбаться и ненавязчиво подшучивать над собственной неловкостью, когда чертова деревяшка очередной раз выходила из его подчинения и, падая, порой ощутимо ударяла по ноге. Идущая рядом девушка, впрочем, видела, как он с непривычки мучается, и поэтому периодически предпринимала попытки забрать хоть что-нибудь, но Островский упрямо не отдавал своей ноши. Когда она спросила, рисует ли он сам, Даниил Андреевич едва не рассказал, что его единственная художественная потуга в свое время едва не обернулась исключением из университета. Весьма талантливый по форме и крайне неприличный по содержанию шарж на почтенного профессора римского права, где старик, застигнутый за подглядыванием у замочной скважины за предающейся любовным утехам парочкой, оправдывался тем, что «testis unus - testis nullus»*, долго ходил из рук в руки по аудитории во время лекции, вызывая тот там, то здесь вспышки смеха – строгого «римлянина» студенты не любили и боялись. А потом, попав-таки в руки самого прототипа, вызвал жуткий скандал, который едва удалось уладить. Так что воспоминание, конечно, было забавным, но поделиться им с барышней казалось решительно невозможным. - Не рисую, - уклончиво и коротко ответил Островский на ее вопрос. – Не дал господь достаточно таланта. Причем, кажется, ни в какой области, - добавил он с достаточно явным оттенком самоиронии, надеясь, что Катя начнет уверять в обратном. Но девушка промолчала. А Островскому пришлось проглотить очередной болезненный укол по самолюбию, размышляя, с чем он связан: с тем, что с ним не в очередной раз не посмели поспорить, или же в том, что не увидели в этом надобности... К этому времени они уже почти дошли до дома, выбрав для того, по настоянию Катерины наикратчайшую дорогу, которая частично вела через черный двор, где в одном из сараюшек, в которых всякий год сушились на зиму сначала вишни, а потом уж и груши с яблоками, громко переговаривались между собой две бабы. По одному из голосов нетрудно было опознать их повариху, которая как раз притащила с кухни очередное ведро аккуратно очищенных от кожуры и нарезанных дольками «зимой барам на компот» ранних яблок, а другой Островскому был неизвестен. Но именно заданный вопрос этим нахальновато-ехидным голосом и породил вдруг настоящую бурю, хотя все начиналось, вроде бы, невинно. - А что ж, Еленка, скажи, ключницына дочка при новом барине-то хорошо поживаеть? – слова эти, отчетливо донеслись до тихой поступью идущих мимо, а потому изнутри сарая не слышных, Даниила Андреевича и Кати. Обернувшись к ней в этот момент, Островский заметил, как вся она тотчас будто бы превратилась в натянутую струну. - Дык, хорошо, а чего ей сделается? Живеть, работаеть, гуляеть… картинки свои малюеть. - Дык, и с барином, сказывают, с новым гуляеть? - И с йим тоже бывает, а чего такого? - Дык, как ничего?! От же ж порода-то блядущая! И мать еённая Катьку ту в подоле незнамо, от кого принесла, и Катька сама сперва старшого барина окучивала-окручивала так, что от этого, поди, и помёр, а теперь, вона, и за молодого взялась! Ну, да ничего, энтот-то, говорять, покрепче будет, пообломает роги бодливой коровёнке, а то, ишь, барышню из себя изображаеть! Картинки малюеть, ты поглянь на нее! _____________________________________________________ *«Один свидетель – не свидетель» (лат.)
Екатерина Гаврилова: За свою жизнь Катерина успела настолько привыкнуть к перешептыванию и едким высказываниям у себя за спиной. При Ларионе Степановиче и вовсе было легко – Катя знала, что все это ерунда, и он тоже знал. А прислуге, чтобы надежно прикусить языки и не высказывать свое мнение при ней в открытую, хватило всего одной жесткой отповеди барина, которую тот дал, услышав, однажды, о своей воспитаннице очередную сплетню. А то, что говорилось за спиной, девушка вскоре научилась воспринимать равнодушно. Во всяком случае, внешне. Тем не менее, на деле, каждое услышанное злое слово дворовых горечью разливалось в душе и девушке становилось ужасно грустно. В такие минуты она остро ощущала одиночество и пустоту своей жизни. Вот и теперь, стоило Кате вновь услышать слова, приглушенно доносившиеся из приоткрытых дверей сарая, как все у нее внутри буквально похолодело, заставив настороженно застыть на месте, словно гончую, почувствовавшую дичь. Впрочем, дичью и мишенью в эту минуту была скорее сама она, а острые стрелы чужого злословия одна за другой неминуемо разили прямо ей в сердце. Не в силах сдвинуться с места от обиды и унижения, она неотрывно смотрела на прикрытую дверь сарая, но видела словно бы сквозь эти некрашеные, сбитые вместе доски. Видела тех, кто находился внутри, видела и их позы, жесты, выражения лиц... С каким явным, должно быть, отвращением и ядовитой улыбкой Параскева высказывала Елене свои соображения на ее, Катин, счет, а ведь она никогда ничего плохого ей не делала! Горячая волна стыда захлестнула Катю в одночасье. На щеках ее выступили пунцовые пятна, которые по яркости соперничали с коралловыми сережками в ушах. Будь она одна, просто прошла бы мимо. Не стала бы даже дослушивать все эти гадости про себя и свою мать. Но рядом был Островский, который будто специально остановился, и, казалось – старался уловить каждое слово из произнесенных, поминутно переводя взор с двери сарая на стоящую рядом спутницу. И Кате виделось в его глазах презрение, и даже отвращение к ней. Не имея более сил находиться здесь, подхватив одной рукой подол юбки, она стремглав бросилась к дому. На бегу слезы сдерживать все еще удавалось. И даже позже, пока бежала по лестнице в свою комнату, но оказавшись в ней – Катя разрыдалась от души. Захлопнув дверь, она прижалась к ней спиной и, закрыв лицо руками, словно кто-то смотрел на нее и здесь, девушка отдалась своему горю полностью. Будь она свободной – о, да, в эту минуту она проклинала свою судьбу – могла бы тотчас, немедленно собрать свои вещи и навсегда покинуть эту проклятую Зеленую Рощу. Но теперь?! Стать беглой крепостной?! Да и куда ей податься? Почти нет сбережений, а уж документов – и подавно. Да и кто же ее отпустит. Неужто, Островский?! Одна мысль о нем теперь вызывала у нее содрогание. Что он теперь станет думать о ней? Как относиться? Если раньше можно было хотя бы надеяться, что сплетни про нее до Даниила Андреевича не доходили, то теперь не было ни малейшего сомнения, что в его глазах она пала навсегда. И никогда уже не сможет добиться его доверия.
Даниил Островский: - Катя, куда вы? Да постойте же! – только и успел проговорить Островский девушке, стремительно удаляющейся в сторону дома. Разумеется, в своем нынешнем состоянии она его, скорее всего, даже не услышала. Зато до обеих злобных сплетниц барский голос, кажется, напротив, донесся весьма отчетливо. Потому что, еще за мгновение до того оживленный, их разговор, стоило Даниилу Андреевичу произнести эти слова, замер буквально в одночасье. А еще через минуту дверь сарая со скрипом приоткрылась, являя взору Островского круглую и румяную физиономию кухарки Елены, вышедшей на улицу с пустым тазом из-под яблок в руках, который едва не выронила, когда увидела выражение лица Даниила Андреевича. - Ой, барин... – только и смогла она выговорить. - Ты! И та, которая там внутри еще сидит! Обе чтоб здесь и оставались, пока я лично не распоряжусь об обратном! А сбежать осмелитесь, на конюшню пороть отправлю! – сказал он совершенно спокойно, но спокойствие это было из тех, что скорее леденит кровь, чем утешает. После чего, перехватив поудобнее неуклюжий мольберт, который все еще держал под мышкой, пошел домой следом за Катериной. Нельзя сказать, чтобы Даниила Андреевича так уж сильно потрясло услышанное. Конечно же, ни одному из высказанных этой дурой-бабой упреков в адрес Кати он не поверил бы, даже если бы и вовсе не смотрел на нее, в момент, когда они были произнесены. А уж после того, как видел, насколько болезненно она отреагировала – и подавно. Однако и особой жалости Катя у него к себе не вызвала. За то время, что провел здесь, Островский успел заметить, что и она не слишком-то стремится понравиться прочей прислуге в доме, а уж при жизни дядюшки Лариона, поди, и вовсе над этим вопросом не раздумывала. Потому подобное отношение – закономерный итог. К тому же – итог, что скрывать, выгодный для него лично. В смысле его собственных дальнейших планов на Катерину. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: как бы ни крепилась, что бы ни пыталась изобразить, в нынешнем своем одиночестве, словно в броне, укрыться надолго ей будет трудно. Да и ненадежная это броня, всем ведь известно. И вот тогда, когда пойдет она вся трещинами, да сколами, самое время и будет ему, Островскому, рядом оказаться. А первая трещина – так она вот сейчас, прямо на глазах у него образовалась, только что. Так что следует, пожалуй, именно теперь же и приложить все усилия, чтобы ее как следует расширить. Догадаться, куда Катерина могла убежать в доме, было нетрудно. В комнату к себе, конечно. Поэтому, оставив в гостиной художественные принадлежности девушки, Даниил Андреевич сразу пошел туда же, на второй этаж. Остановившись у двери, прислушался, так и есть – из комнаты, едва слышные даже его чуткому слуху, доносились сдавленные рыдания, которые, стоило Островскому окликнуть ее по имени, тотчас стихли. - Катенька, откройте! – как можно мягче произнес он, обращаясь к воцарившейся за дверью напряженной тишине. – Я ведь знаю, что вы там. Пожалуйста, прошу вас! Она открыла ему не сразу. Бледная, настороженный взгляд заплаканных глаз, которые прячет, все еще не желая показать своей слабости. Гордая... И чертовски красивая! Острый приступ желания заключить ее в объятия прямо теперь, прижаться губами к нежным, будто бы чуть расплывшимся и припухшим от долгих безутешных рыданий губам, чтобы узнать, действительно ли они отдают на вкус малиной, как ему все это время казалось, захлестнул Островского как-то внезапно и неожиданно для него самого, заставив на мгновение прикрыть глаза и прерывисто вдохнуть. Мысленно выругавшись на себя и надеясь, что Катерина не заметила того ошеломительного эффекта, который произвела на его мужскую сущность, Даниил Андреевич сделал пару шагов вглубь комнаты, оглядываясь по сторонам. Прежде он тут никогда не бывал. Обстановка, к слову, была довольно спартанская, хотя мебель и предметы быта все сплошь хорошего качества, явно выписанные откуда-то из города. - У вас здесь мило, - улыбнулся Островский, намеренно не желая сразу затрагивать болезненную для девушки тему, одновременно демонстрируя тем свою деликатность и понимание ее душевного состояния. – Вижу, что покойник-дядя, действительно, любил и заботился о вас, - от этих слов она вскинулась, словно бы желая что-то сказать или возразить, но Даниил Андреевич остановил ее жестом. – Не нужно, душа моя, не утруждайтесь. Мне, право, даже обидно, что вы могли подумать, что я поверю всем этим глупым бабьим сплетням. Впрочем, глубоко убежден, что зло не должно оставаться безнаказанным. Вы оскорблены в лучших чувствах, задета память вашей матушки... Катя, я не стал устраивать показательного судилища в тот же момент, как услышал, что говорила про вас эта дрянь лишь оттого, что хочу предоставить это право вам. Можете решить ее судьбу на свое усмотрение, все будет исполнено, даже и не сомневайтесь!
Екатерина Гаврилова: Первая волна Катиного отчаяния миновала довольно быстро и к тому моменту, когда Островский поднялся к ее комнате, девушка уже не рыдала так безутешно, как вначале, а судорожно всхлипывала, изо всех сил стараясь успокоиться. Осторожный стук в дверь и тихий мужской голос, окликнувший ее по имени, и вовсе же заставили ее собраться. Быстро отерев ладонью щеки и нервно оправив свой наряд и прическу, Катерина осторожно открыла дверь. Даниил Андреевич стоял перед нею, словно ничего особенного и не случилось, и на губах его была мягкая и приветливая улыбка. Тем не менее, впуская его в комнату, Катерина все же постаралась отвернуться от мужчины. Да, впрочем, он ее и не разглядывал особенно, первые минуты, кажется, более интересуясь обстановкой комнаты: разглядывал нехитрый узор занавесок, ажурную салфетку на спинке кресла, томик любимых стихов Катерины, оставленный на его подлокотнике. Заговорил вновь Островский далеко не сразу. И первые же произнесенные им слова были именно теми, к которым Катя уже успела внутренне подготовиться. Они ничуть ее не удивили, и не возмутили, а лишь подтвердили ожидания. Приготовившись по привычке защищаться, как бы бесполезно это ни выглядело, она, тем не менее, была остановлена Островским. И вновь бесконечно удивлена им. Потому, если в ней все еще и кипела обида, то дальнейшие слова Даниила Андреевича оказались подобны ледяной воде, вылитой на раскаленные угли. С минуту или две в комнате царила тишина, не нарушаемая ни Островским, ни Катей, которая даже пошевелиться не смела, настолько ошарашена оказалась его предложением. Когда же молчание показалось Даниилу Андреевичу чрезмерно затянувшимся, он еще раз спокойно переспросил, что она решила. Отступив на шаг, девушка села в кресло, нервно вцепившись пальцами в подлокотники, но тут же снова поднялась на ноги и решительно взглянула на Островского. - У меня нет права никого судить. Я не могу… - при этом в ушах ее все еще звучали гадкие слова Параскевы. Каково же было желание поддаться искушению и хоть раз как следует отомстить этим злым и несправедливым людям, но… буквально следом же в памяти всплыли слова матушки, которая всегда учила быть терпеливой и никому не платить злом даже за причиненную боль. Ибо все людские горести Господь видит сам. И только Ему позволительно карать за причиненные невиновным обиды. - Не надо никого наказывать, Даниил Андреевич. Это все ничего, просто слова. Но Островский, похоже, в отношении дворовых сплетниц был настроен более решительно. И, услышав ее отказ, заявил, что если она не хочет, тогда сам он решит их судьбу. - Не трогайте Елены! – взмолилась Катя, хватая Островского за рукав и тут же отпуская, потупив взгляд и испугавшись своего порыва, - Она ко мне хорошо относится и никогда не делала зла. Никто не делал! Оставьте их, пожалуйста.
Даниил Островский: "Мне отмщение, и Аз воздам"? Что же, это было мило, хотя и... довольно глупо, на вкус Островского. Лично сам он никогда бы не упустил возможности поквитаться со своими обидчиками. Да еще и чужими руками. А все эти библейские истины – если и не устарели окончательно, то по большей части являются своего рода советами, которым ты можешь следовать, а можешь и пренебречь в случае необходимости. Впрочем, если для Катерины это настолько важно... Переспросив, тем не менее, для проформы, не передумала ли она, Островский не стал выражать восхищения ее милосердием, говорить иных высокопарных слов. В том, что с этой девушкой подобная методика не работает, он имел шанс убедиться еще в первый день их знакомства. Вместо этого, молча кивнув – то ли в знак согласия, то ли одобряя подобное решение, вновь осмотрелся по сторонам, а потом подошел поближе к одной из вывешенных на стене акварелей, и принялся пристально ее изучать. Рисунок, по разумению Островского, который, к слову, отнюдь не причислял себя к знатокам изобразительного искусства, был очень недурен. Хотя и исполнен в несколько наивной манере, будто бы рукой начинающего художника. - Скажите, это ведь тоже вы рисовали? – она лишь кивнула в ответ и тоже подошла поближе. – Причем, насколько я могу судить, довольно давно? Знаете, почему я так решил? Потому что успел увидеть одну из ваших новых работ. Там, в роще. Я ведь довольно долго наблюдал за вами, Катя, прежде чем вы заметили мое существование, - здесь он усмехнулся, но усмешка эта выглядела добродушной, без всякого подтекста. – Но речь о другом. Я хотел сказать, что не очень-то разбираюсь во всем этом, - он вновь кивнул в сторону акварели на стене, - но даже такому дикарю заметно, что уровень мастерства ваш существенно вырос. А профессионал, верно, дал бы еще более лестную оценку. Все эти похвалы Островский намеренно произносил совершенно будничным тоном, будто о погоде за окном рассуждал. Чем заведомо и на корню пресекал стеснение, без сомнения, присущее большинству тех, кому впервые приходится слышать из уст другого человека оценку своему дарованию в каком-либо из искусств. Поэтому Катерина, если в первый момент еще и выглядела смущенной – хоть и приятно, то потом успокоилась и даже разрешила ему заглянуть в альбом своих эскизов. Оказалось, что она рисует не только пейзажи. Среди кипы листов, извлеченной из ящика комода, имелись также бытовые зарисовки, натюрморты и даже портреты людей, которых Островский, разумеется, не знал, потому степень сходства оценить не мог. О чем прямо Кате и заявил – с ней вообще лучше было не ходить вокруг да около. При этом хвалил само исполнение – технику, умение передать эмоцию, выражение глаз, игру света и тени. Хвалил без лишней ажитации, «по делу». И, кажется, сумел-таки подобрать так долго не находившийся нужный ключик. Никогда прежде Катя не говорила с ним так много – а она говорила! Рассказывала о тех местах, которые рисовала, описывала людей, которые смотрели на них с ее портретов. И выглядела при этом такой оживленной, что Даниил Андреевич в какой-то момент и сам будто бы заразился этим интересом. Совершенно забыв о какой-либо собственной корысти, он, по-настоящему увлеченно слушал, задавал многочисленные вопросы, а еще – любовался! Бесконечно любовался Катей и мысленно желал своему дяде Лариону Степановичу самой счастливой загробной жизни из всех возможных в данном случае вариантов – за то, что сделал возможной встречу с этой необычной девушкой. - Душа моя, могу ли я попросить вас об одолжении? – спросил он, в конце концов, когда она, устав объяснять и показывать, ненадолго затихла. В эту минуту они сидели рядом на небольшой козетке у окна, Островский держал на коленях развернутую папку, а Катя, перекладывая листы, задумчиво разглядывала рисунки, точно перебирая в памяти моменты, когда они были созданы. Услышав вопрос, она, впрочем, отвлеклась, повернулась к нему – и внезапно оказалась настолько близко, что кожей щеки Островский ощутил тепло ее легкого дыхания. – Нет, ничего особенного, не беспокойтесь. Для вас ничего, точнее. Но для меня это было бы очень важно... Вы нарисуете мой портрет?
Екатерина Гаврилова: - Ваш портрет? Да зачем он вам? – изумилась Катя, и от растерянности даже позабыла о почтении, с которым подобает говорить с барином. Ведь стоящий рядом человек вовсе не перестал быть ее хозяином, даже если и решил отчего-то повести себя с нею как с ровней, - Простите, я просто хотела сказать, что вы могли бы найти и более талантливого художника для этой затеи. Но Островский тут же стал уверять, что Катя устроит его в этом смысле даже больше прочих художников – уже только потому, что ему нужен правдивый, «без комплиментов и прикрас» портрет. А она, со своим нынешним, лишенным даже намека на подобострастие, отношением к нему, непременно сможет изобразить его именно так. Рассуждал Даниил Андреевич обо всем этом крайне серьезно и убедительно, поэтому, в конце концов, Катя согласилась. Впрочем, были у нее и свои мотивы. Втайне надеясь угодить Островскому своим мастерством художника, она вновь подумала, что может быть, хотя бы во время работы над его портретом у нее получится поговорить с ним более откровенно о своих желаниях. Впрочем, загадывать заранее не имело смысла. Начать воплощать в жизнь этот их первый совместный замысел получилось далеко не сразу. Визиты соседей не прекращались и по-прежнему отнимали у Даниила Андреевича много времени. А один из окрестных помещиков даже умудрился уговорить его поехать вместе охоту. Потому лишь на третий день после их разговора Катя получила возможность приступить к работе. В качестве студии, где Островскому надлежало ей позировать, она нарочно выбрала домашнюю оранжерею, объяснив ему, что здесь всегда больше света, да к тому ж он гораздо мягче, а оттого и естественнее. Ведь Даниил Андреевич просил изобразить его по-домашнему, неофициально. А еще в оранжерею отродясь не заходил никто из дворовых, один лишь садовник. И это тоже было немаловажно для Катерины, которой по-прежнему не хотелось, чтобы их с Островским видели вместе. Хотя, следует заметить, что после той истории со случайно подслушанным разговором дворовые сплетницы и прикусили на время языки. Почти никто в доме не сомневался, что Параскеву не наказали лишь по Катерининой просьбе. И, стало быть, она, на самом деле, имеет влияние уже и на нового барина, потому связываться с нею в открытую опасно. Даже в девичьей, как утверждала Татьяна, про Катю теперь почти не говорили. И лишь сама Параскева злобно шипела по углам, что Катька это сделала лишь затем, чтобы после нанести удар побольнее. Не сказать, чтобы Катю сильно радовало превращение из объекта насмешек во всеобщее пугало, но чувствовала она себя все равно немного увереннее. … - Если вы не перестанете крутиться, я не могу вам пообещать, что у вашего изображения на портрете не появится третий глаз или два носа! – строго заметила Катя, выглядывая из-за мольберта и обращаясь к Островскому. Он, и в самом деле, оказался на редкость непоседливой моделью. То отворачивался, разглядывая цветы в кадках, то изменял заданную ему художницей позу, то пытался заговорить с нею, мешая сосредоточиться на деталях и зачем-то непременно стараясь ее рассмешить.
Даниил Островский: - Да уж, ей-богу, лучше остаться с двумя носами, чем без оного вовсе! – слова сорвались с губ автоматически, немного раньше, чем Островский сообразил, что это вовсе не та острота, которую следует позволять себе в присутствии девицы. Пусть даже ее происхождение далеко от благородного. Однако сидеть практически без движения целый час для Даниила Андреевича, к чьим и без того немногим добродетелям усидчивость не относилась ни в детстве, ни теперь, оказалось крайне утомительно. Причем, утомился Островский далеко не только физически, но и вообще. Прежде его никто никогда не рисовал всерьез, потому и представление об этом Даниил Андреевич имел весьма поверхностное и даже романтическое. На самом же деле все было очень обыденно. Катерина долго усаживала его, приказывая повернуться то так, то этак, пару раз даже заставила переставить в другое место стул – «не так падал свет». Потом, найдя необходимое освещение, долго и пристально рассматривала лицо Островского, который в первый момент увидев в этом интерес к своей персоне, вновь невольно стал было «распускать хвост», но быстро увял, убедившись, что Катерина сейчас видит в нем скорее некую абстрактную модель, наподобие вазы с фруктами, которую Островский давеча видел на одном из ее натюрмортов. И это уже всерьез задевало его самолюбие – неужели ей настолько на него плевать даже теперь, когда им, вроде бы, удалось немного лучше узнать друг друга, а он буквально наизнанку вывернулся, чтобы заслужить хотя бы толику ее благосклонности? Подумав обо всем этом, Даниил Андреевич вновь быстро взглянул на стоящую напротив девушку. Она, вероятно, была занята прорисовкой какой-то важной детали, потому что лицо ее имело выражение крайне сосредоточенное, и даже во всей фигуре, склонившейся к мольберту, чувствовалось определенное напряжение. По всему выходило, что его последняя неловкая шутка прошла мимо ее слуха, что было даже к лучшему. - Прошу прощения, душа моя, далее я буду вести себя более спокойно. Иначе, боюсь, что маменька, ради удовлетворения давней просьбы которой я – в том числе, возжелал заполучить у вас этот портрет, просто не признает меня на нем, - усмехнулся он, вновь принимая то положение, которого от него добивалась Катерина. – Но и вы уж пощадите меня! – в ответ на это жалобное восклицание девушка с удивлением подняла на него взор, будто спрашивая, чем причиняет страдание. – Знаете, я теперь стану смотреть на всякий портрет, прежде всего с невольным сочувствием к тому, кого он изображает. Это же мучение – сидеть так долго неподвижно! Мужчине, конечно, не подобает жаловаться, но у меня ужасно затекли шея и спина. Может быть, на сегодня вы меня уже отпустите?
Екатерина Гаврилова: Шутки Даниила Андреевича Катерина не поняла вовсе, потому предпочла лучше притвориться увлеченной своей работой, нежели показаться ему созданием недалеким. Но, как ей вскоре показалось, Островский и сам отчего-то вдруг устыдился своего комментария. И когда девушка вновь подняла на него глаза, заметила, что он словно бы обдумывает, как исправить эту свою оплошность. Впрочем, стоило Даниилу Андреевичу заметить, что Катя за ним наблюдает, как он вновь сразу же ей улыбнулся, и девушка тоже ответила ему короткой улыбкой. За сегодняшний день она как будто позволила ему немного к себе приблизиться, хоть ничего особенного между ними не было ни сказано, ни сделано. Она уже успела хорошо изучить черты его лица, и постоянно изменяющуюся мимику. И про себя отметила, что больше всего во всей внешности Островского ей нравится его нос. Да-да, именно нос. Прямой, правильной формы, как на образцах греческих статуй, с тонкими крыльями, которые едва заметно вздрагивают, когда он вдыхает. Почему-то Катя решила, что именно эта часть лица у Даниила Андреевича самая честная – до прямоты. Сеанс, который увлек Катю и который так досаждал теперь Островскому, и в самом деле, затянулся. Ведь длился он уже не менее трех часов – это было понятно по освещению в оранжерее. Ибо солнце, изначально освещавшее Островского анфас, теперь переменило свое положение и упиралось бликами в его левый профиль. Поэтому, когда прозвучала его просьба о пощаде и снисхождении Катя даже удивилась, что сама настолько забыла о времени. - Ох, - тихо выдохнула она в ответ на его жалобы, - Это моя вина. Я, кажется, чересчур увлеклась процессом. Обычно мне позируют неживые предметы и им все равно, сколько времени я потрачу на них. Я совсем забыла, что вы можете устать. Простите. Катя поспешила отложить кисточку, и стала оттирать с пальцев краску, в которой, как бы ни старалась в обратном, все равно запачкалась. Даниил Андреевич тотчас поднялся со своего места, показательно кряхтя и морщась, и уже намеревался взглянуть на свой портрет, но Катя проворно накинула на холст темную тряпицу. - Будьте же терпеливы, Даниил Андреевич! Всему свое время. Да там и глядеть пока не на что, - его настойчивым просьбам показать картину девушка упорно противостояла, и лишь когда он сдался ее упрямству, наконец, отступила в сторону. До обеда еще было довольно времени, а дел у нее сегодня больше не было, и потому Катя теперь хотела дождаться, когда Островский уйдет, чтобы улучить еще немного времени и спокойно проработать некоторые детали его портрета. Но он, как назло, уходить не спешил. Стоял возле горшка с геранью и задумчиво растирал ее душистые листья между пальцами. Потому и Катя тоже не знала, чем себя занять и механически скоблила теперь скребком засохшую старую краску на своей палитре, стараясь не смотреть на мужчину рядом, но при этом остро ощущая его присутствие. В какой-то момент она даже подумала, что почти знает, вернее – почти уверена, с каким именно выражением на лице он сейчас стоит. Быть может, из-за того, что сегодня она столько времени потратила, изучая его мимику? Чтобы подтвердить – или опровергнуть свою догадку она все же решилась украдкой взглянуть на Островского и тут же, как назло, встретилась с ним глазами, вспыхнула, непроизвольно улыбнулась, и после вновь отвернулась, страшно смутившись своего «ужасного» поступка. - Отчего вы не ездите в гости к соседям, Даниил Андреевич, ведь вас же зовут? Это им может показаться весьма странным? Если так будет продолжаться дальше, уверена, они начнут придумывать про вас всяческие нелепицы.
Даниил Островский: - Благодарю покорно, маэстро! - с улыбкой проговорил Даниил Андреевич, тотчас же, едва ему было позволено, вскакивая с опостылевшего стула, на котором довелось позировать и, с наслаждением распрямив, наконец, спину, сделал несколько шагов взад-вперед по дорожке оранжереи. – Клянусь, еще четверть часа – и в вашем распоряжении, действительно бы появиться новый образец «la nature morte» для дальнейших художественных экзерсисов… разве что, именно такого результата вы втайне и добивались? – говоря это, он вдруг резко повернулся к Кате, все еще стоящей подле мольберта, тщательно оттирая ладони пятен краски. И от этих слов Островского, как показалось, влажная губка на мгновение замерла в ее руках, а во взгляде мелькнуло подобие страха, что вновь вызвало в мужчине чувство досады. Прежде всего, конечно, на себя: кретин, ну почему он вечно забывает о том, что его чувство юмора понимают далеко не все, а кто и понимает, находят порой весьма и весьма циничным?! Впрочем, и Катерине тоже уже пора начать привыкать к его сарказму… да и к нему самому, в конце-то концов! Все эти игры в подчеркнутый деликатес в общении с собственной крепостной девкой, конечно, забавны – если не слишком затянуты. Что в их случае уже, как говорится, налицо. - Катенька, ну что вы опять, право?! – вздохнул он сокрушенно и вновь шагнул к девушке, замирая чуть позади нее, возле большой кадки с ярко-розовой геранью. – Это была просто шутка… Еще одна. Неудачная, да, простите, - понуро опустив голову, он вновь глубоко вздохнул и отщипнул от цветочного куста один из его пятнистых зеленых листков, зачем-то раздавливая его затем между пальцами, отчего вокруг немедленно стал распространяться его острый и горьковатый запах. – Катя, послушайте! – вновь тихо заговорил он после секундной паузы, во время которой буквально физически чувствовал исходящее от девушки напряженное ожидание. Разумеется, ей хотелось, чтобы он ушел, но сам Островский вовсе не собирался упускать редкий момент, когда ему вдруг словно бы удавалось проникнуть за барьер, который эта очаровательная дикарка привыкла выставлять между собою и окружающим миром, частью которого являлся, в том числе, и он сам. А в том, что сейчас ему так или иначе это удалось, Даниил Андреевич почти не сомневался – чувствовал. – Послушайте! – повторил он еще раз. – Но ведь это же невыносимо! Ей-богу, я уже не знаю, что мне и сделать, как повести себя, чтобы не сказать в вашем присутствии чего-нибудь лишнего, не обидеть! Почему вы так меня боитесь?! Я ведь не сделал вам ничего дурного – и никогда не сделаю! Никогда и ничего – из того, что было бы против вашей воли, поймите же это, наконец… Впрочем, не обращайте внимания, видимо, мне уже пора смириться с ролью опасного злодея, которую вы мне отвели в своем сознании. Наверняка, это будет заметно даже на написанном вами портрете… мне позволительно будет хотя бы взглянуть на эскиз? Как и следовало ожидать, посмотреть Катерина не разрешила, но по всему было видно, что слова, произнесенные с неподдельным отчаянием, все же, подействовали на нее. До того стоявшая, отвернувшись, девушка вдруг осмелилась взглянуть ему в лицо и в глазах ее уже не было страха, а даже некое любопытство. «Точно впервые видит», - мелькнула мысль. Хотя, может, в фигуральном смысле, это так и есть? Как бы ему хотелось на это надеяться… - Жизнь – странная штука, душа моя, - пожал Островский плечами уже более спокойно, когда Катя, в конце концов, поинтересовалась вдруг, отчего он не ездит к соседям. – Часто нашего общества ищут именно те, кто нам не слишком интересен – и наоборот. Что же до нелепиц, которые про меня могут начать придумывать, то после ваших фантазий на мой счет, мучительница, мне уже ничего не покажется настолько странным, чтобы придавать этому значение и расстраиваться, - он усмехнулся и отбросил куда-то в сторону скатанный в маленький комочек листок герани. – А, пустое! Скажите мне лучше, любите ли вы персики?
Екатерина Гаврилова: - Вы ко мне несправедливы! – воскликнула обиженная его словами Катя, на глаза которой тотчас же выступили слезы от досады за то, что ее считают столь жестокой особой, - Вовсе я не думаю, что вы злодей! Я вообще про вас не думаю… плохо. Тут девушке пришлось замолчать, чтобы не сморозить еще большей глупости. Теперь Островский, должно быть, окончательно убедился в том, что она совершенная дикарка. А ведь хуже всего, когда о тебе думают несправедливо – это Катя знала как никто другой. Ей вдруг захотелось убедить его в обратном, показалось очень важным, чтобы Даниил Андреевич не считал ее злой и несправедливой по отношению к нему. Немного успокоившись, Катя вновь подняла глаза на Островского и продолжила: - Я не боюсь вас, и жаль, если своим поведением я натолкнула вас на такие мысли. Но это правда – жизнь, и в самом деле, странная штука. Поэтому, если я и стараюсь избегать частого общения между нами, то лишь из-за того, что мне самой теперь совершенно неясно мое положение в вашем доме. Ведь вам ли не знать, кто я на самом деле?! - осмелев вдруг совсем, она смотрела прямо ему в глаза, словно ожидая окончательного приговора, но вместо этого Островский вдруг улыбнулся ей – немного грустно – и столь же неожиданно предложил прогуляться вдвоем по оранжерее: - Персики?! – растерялась девушка и непонимающе моргнула. Он, что же, не слышал ее? Не слушал вовсе? Причем здесь персики?! Катерине вдруг захотелось повторить все только что сказанное, чтобы, наконец, услышать его ответ, но Островский уже протягивал ей руку, маня за собой. Не решаясь ослушаться, Катя вложила свою кисть в его раскрытую ладонь и, когда он пошел, двинулась следом. Хочет, чтобы она действием доказала, что не боится его? Что ж, Катя не станет его разочаровывать. - Я люблю персики, но еще больше вишню. И Лариону Степановичу тоже очень нравился мой пирог с вишней. Если хотите, я могла бы его испечь и для вас? – неожиданно для себя самой робко предложила она. И тут же получила в ответ удивленный и полный восхищения взор идущего рядом мужчины, - Да, я умею и это, - уже гораздо смелее, ободренная его реакцией, весело добавила Катя и едва не рассмеялась вслух, столь забавным показалось ей выражение лица спутника.
Даниил Островский: Полу-вопрос - полу-утверждение Катерины, высказанный ею со столь значительной экспрессией и с не меньшей, следует заметить, смелостью, пожалуй, даже заставил Островского растеряться – на какие-то доли секунды. Потому как, «на самом деле», он и сам более всего желал бы до конца понять ее истинное положение. Причем, не столько даже в доме, сколько в собственной внутренней иерархии. Ведь это лишь внешне выглядело совершенно просто: он – господин, она – раба его. И, кажется, достаточно умная, чтобы не претендовать на иное, да и сам он совершенно не помышляет о том, чтобы ей это «иное» позволить. Но с другой стороны… С другой стороны, чем ближе Даниил Андреевич узнавал эту странную девушку, тем сложнее начинала даваться ему эта первоначальная простота их отношений. Ибо, с какой бы степенью цинизма не втолковывал себе, что питает к Катерине один лишь чисто утилитарный и вполне объяснимый – хотя бы тем, что она молода, хороша собой и полностью пребывает в его власти – интерес, что-то, тем не менее, никак не позволяло Островскому проявить его явно и недвусмысленно. Что-то, должно быть, давным-давно, еще в раннем детстве вложенное в душу теми, кто воспитывал его, кто был рядом, но, как казалось, напрочь убитое отравой светского разврата и суеты. Впрочем, пытаться разбираться во всем этом именно теперь, когда источник его внутреннего непокоя находился слишком близко, было, по меньшей мере, глупо. Потому-то в качестве ответа на ее прямой вопрос Островский и ограничился всего лишь неопределенной улыбкой, полагая, что Катя – с ее бурным артистическим воображением, и сама чудесно придумает, что бы она могла означать. - Пирог с вишней?! В самом деле, сделаете, если попрошу? - воскликнул Даниил Андреевич с несколько преувеличенным оживлением, довольный тем, что Катя так удачно избавила его самого от необходимости искать новую тему разговора после того, как он несколько стих – покуда собеседники под руку шли по дорожке оранжереи к тому ее уголку, где Островский недавно с изрядным удивлением обнаружил персиковое дерево. А удивился он, потому что никак не ожидал, что провинциальный садовник окажется столь искусен в своем мастерстве, что сможет заставить это южное растение не просто вырасти, но еще и начать плодоносить. Хотя, стоит ли удивляться какому-то дереву, когда здесь умудрились вырастить такое удивительное существо, как Катя? - Поверите ли, а ведь я никогда и не пробовал такого блюда! Да-да! – в глазах девушки мелькнуло недоверие, потому, чтобы убедить ее в том, что это действительно правда, Даниил Андреевич даже головой закивал. – У нас в Петербурге почему-то таких не пекут. У бабушки моей по материнской линии было имение в Малороссии, под Полтавой. В детстве маменька часто возила меня туда летом. Так там готовили с вишнями вареники, очень вкусные. Но чтоб именно пирог… Нет уж, теперь вы будете просто обязаны меня им как можно скорее угостить! Пока же, как говорится, «на безрыбье», придется есть персики… Усмехнувшись, он на минуту оставил Катерину, подошел поближе к дереву и, выбрав пару наиболее зрелых на вид плодов, аккуратно сорвал их с веток, стараясь не повредить нежную румяную кожицу. - Вот, держите! Этот – вам! Смотрите, какой красивый, даже с листком, - покрутив оба сорванных плода в руках и придирчиво рассмотрев каждый из них, Островский протянул девушке тот, что показался ему наиболее спелым. – Кстати, а знаете, что персик с листком символизирует «добродетель сердца и языка», молчание то бишь? Я-то ею не обладаю вовсе, а вот вы, Катя, - в полной мере, так что персик – это фактически ваш персональный талисман… А еще, несколько лет тому назад мне попались заметки одного англичанина-путешественника, которому случилось на удивление хорошо узнать обычаи японцев. Так вот, они, будучи язычниками, вроде древних римлян, тоже поклоняются многим богам. И один из них – только не спрашивайте его имя, его я теперь не вспомню и под страхом смерти, решил спуститься в местное Царство Мертвых за своей усопшей супругой, и когда за ним погнались адские демоны, только три персика, которые он успел сорвать с растущего у ворот ада дерева, каким-то чудесным образом помогли ему от них отбиться… Ну, что? Что вы веселитесь, это действительно их легенда! К тому же, трагическая, потому как жена этого несчастного к моменту его прихода успела обернуться одной из адских фурий, так что его усилия оказались напрасны!.. Впрочем, мне-то как раз кажется, что ему еще повезло, ведь у многих супруги становятся ими еще при жизни! – добавил он через паузу. После чего, наконец, и сам рассмеялся – искренне и от души. Радуясь, в том числе, и тому, что все же сумел развеселить свою Несмеяну, буквально прыснувшую от его последнего замечания в тот момент, когда она как раз откусывала кусочек от персика, немедленно «отомстившего» ей за это растекшимся по всему подбородку сладким соком. - Постойте! Позвольте мне помочь! – спешно доставая из кармана свой платок, Островский аккуратно и бережно коснулся ее лица, промокая с него липкие следы коварного плода. – У вас очень нежная кожа, может быть раздражение… - но тут же и отдернул руку, тихонько кашлянув, чтобы убрать невольно проскользнувшую в голосе бархатную хрипотцу. – Простите…
Екатерина Гаврилова: «У нас в Петербурге почему-то таких не пекут», - прозвучало довольно забавно, словно бы Петербург это всего лишь маленькое соседнее именьице, в котором секреты кулинарного искусства разительно отличаются от тех, что известны в Зеленой Роще. И Катя, которая никогда не бывала в столице, но нравы и обычаи которой изучала по модным романам и редким письмам от учителя рисования, была сильно удивлена такому невероятному факту, что Островский никогда в жизни не ел вишневого пирога. Впрочем, маэстро Строццо как-то жаловался ей в письме, петербуржцы питаются исключительно французской и реже – итальянской кухней, а поэтому напрочь забыли, что такое национальные блюда. И потому он теперь очень скучает по блюдам, которыми его потчевали в Зеленой Роще, хоть и называл их поначалу «cucina di barbara», что особенно касалось каш и супов. Так что, списав неосведомленность собеседника на странные столичные нравы, девушка, конечно, тут же пообещала Даниилу Андреевичу как можно скорее исполнить его просьбу и исправить столь страшную несправедливость, благо вишня у них в Орловской губернии поспевала рано. Что же касается персикового дерева, к которому Островский затем подвел ее, то оно с детства было чем-то вроде личного Катиного талисмана. Много лет назад, когда они с Наташенькой еще были совсем девочками, им вдруг вздумалось из озорства и любопытства посадить в цветочный горшок персиковую косточку. Она все никак не хотела прорастать, и Наташе быстро прискучило поливать пустую землю – это казалось маленькой барышне Дубровской глупым, потому игрушка вскоре была ею забыта. Но Катя оказалась более упрямой, поэтому продолжала ухаживать за затаившимся где-то в земле ростком. И к весне над черной землей, наконец, показался маленький зеленый побег. Прошел еще год, за который саженец успел подрасти настолько, что горшок стал ему тесен. Тогда девочка упросила садовника Дубровских высадить его в оранжерее, и тот уступил ее прихоти, хотя вначале был уверен, что хрупкое деревце все равно погибнет. Потому, в общем-то, не слишком и стремился за ним ухаживать, но Катя снова проявила свой настойчивый характер, приходя заботиться о своем «питомце» теперь уже в оранжерею. И еще через некоторое время, вновь добилась своего. То ли поразившись упрямству девочки, то ли, действительно, увидев в маленьком растении достаточно явное стремление к жизни, садовник все же взял его под свою опеку. И с тех пор оно благополучно выросло, превратившись, в конце концов, в уже довольно большое и ежегодно плодоносящее дерево, служа вместе с тем, Катерине не только воспоминанием о счастливом времени детства, но и являясь законным предметом ее гордости. Которую испытывала и теперь, наблюдая, как Даниил Андреевич, с видом знатока персиков, выбирает для них спелые плоды, хотя и не спешила делиться воспоминаниями. А он, и в самом деле, подходил к этому делу с такой тщательностью, словно это было необычайно для него важно. И это даже начинало казаться девушке немного забавным. Как и рассказанная Островским история про японского бога, которому ужаснейшим образом не повезло в жизни. Ее Даниил Андреевич рассказал ей, верно, желая «просветить». Легенда отчего-то сильно напомнила Кате греческий миф об Орфее и Эвридике, и она едва сдерживалась, чтобы не сказать об этом Островскому, полагая, что он что-то напутал. Но он так явно старался быть для нее интересным рассказчиком, что девушка решила не расстраивать его тем, что уже слышала нечто подобное ранее. А на самом печальном месте и вовсе не смогла удержаться от смеха, неожиданно живо вообразив, как несчастное японское божество метко швыряется в демонов ада спелыми персиками. Впрочем, веселье тут же обернулось весьма неловкой ситуацией: сочный плод, едва ею прикушенный, обильно брызнул соком, который растекся по Катиному лицу, норовя испачкать также и одежду, словно в отместку за насмешку. Подхватив себя за мокрый от липкого сока подбородок, Катя потянулась было за носовым платком, но Островский оказался более расторопным, не позволив девушке самой справиться с этой маленькой неприятностью, опередив ее своим действием. И от него Катя внезапно замерла, словно окаменела, тут же утратив все свое былое веселье и непринужденность. Слишком интимным, слишком даже… чувственным показалось ей это простое прикосновение. Никто раньше не касался ее лица так. Ларион Степанович не в счет – он, бывало, иногда ласково трепал Катю по щеке, но ласка эта была исключительно отеческой. А вот Островский… Но, видимо, тут и сам он, что-то почувствовал, а может, понял свою оплошность, поэтому тут же поспешил убрать руку, коротко извинившись и передавая ей платок. Катя же, поджав сладкие губы, думала теперь лишь о том, что ей вовсе не было неприятно это прикосновение, и что переживания, подобные тем, что сейчас так глубоко ее взволновали, были описаны во многих книгах, которые она читала – в том числе, и в романах той англичанки… Повисла короткая пауза. Катя еще раз инстинктивно отерла губы платком Островского, от которого исходил приятный и свежий аромат лавандовой воды, в то время как сам Даниил Андреевич внимательно смотрел на нее, словно ожидая какого-то решительного действия. Но она, смущенная пуще его пристального внимания, собственной реакцией, которую как надеялась, Островский не угадал, лишь мучительно пыталась сообразить способ выкрутиться из этой неловкости. - Мне кажется, что все эти легенды – одна большая глупость, - заявила она, в конце концов, возвращая мужчине платок, - Потеря дорогого человека ужасна, но сомневаюсь, что из-за этого кто-то действительно бы отважился броситься в ад. Ведь смерть и горе можно пережить, хотя они и оставляют душе саднящие рубцы.
Даниил Островский: - Да оставьте, вдруг, снова пригодится, чтобы уж не портить своего собственного! – мягко отстраняя протянутый ему девушкой платок, Островский покачал головой и улыбнулся. - Признаться, я сам не слишком люблю все эти чрезмерно сочные плоды, всегда есть опасность запачкаться, - добавил он дружелюбно, стараясь, чтобы Катя поскорее забыла про свою маленькую оплошность по части этикета, хотя сам только что умудрился съесть собственный персик на удивление аккуратно. Затем он ненадолго вернулись туда, где до того происходил сеанс рисования и, подождав, пока Катерина окончательно соберет свои художественные принадлежности, Островский – уже привычно и даже не спрашивая, подхватил в охапку наиболее тяжелые и неудобные из них, и они медленно побрели к выходу из оранжереи, направляясь домой – приближался обеденный час, и Катя сказала, что продолжит рисовать его завтра. Некоторое время шли молча, и Даниил Андреевич буквально кожей ощущал исходящее от Кати ощущение непокоя. И, так как был далек от мысли, что она все еще переживает из-за той ерундовой неловкости с персиком, все же, не совсем юная барышня, то с удовлетворением относил это волнение на совершенно иной счет. А именно, был уверен, что добился-таки своего, заставив Катю увидеть в себе не просто хозяина, которому следует подчиняться – по своей воле или против оной – но человека, мужчину, которому и сама она интересна вовсе не только, как ценная прислуга, но и как молодая, красивая женщина, хоть он и «тщательно пытается это утаить». Ведь весь его опыт в «науке страсти нежной» говорил о том, что более всего этим созданиям приятно ощущать себя именно объектами чьих-то тайных терзаний - с расчетом, что затем они станут явными, разумеется. Но всему свое время, как говорится. А за свою жизнь он с успехом штурмовал и гораздо более укрепленные «редуты», чем Катенька… - Однако я не совсем понял, Катя, неужели вы действительно считаете, что нельзя любить настолько, чтобы, утратив любовь – неважно, по какой причине, сейчас давайте это опустим, мне интересно ваше общее мнение, – невозможно отчаяться настолько, чтобы пойти на крайние меры? О, нет, я не говорю теперь о походах в преисподнюю! Разумеется, мы оба достаточно умны, чтобы видеть в этом лишь поэтический и романтический образ, своего рода идеал… Разве вы никогда не размышляли об «идеале», душа моя? Это ведь очень модное понятие. В Петербурге шагу, порой, нельзя ступить, чтобы не услышать, как кто-нибудь рассуждает об очередном «идеале». И особенно подвержены этому молодые барышни… Здесь Островский резко осекся и с опаской покосился на свою спутницу. Увлекшись, он не заметил, как вновь соскользнул с необходимой романтической тональности в привычную иронию, с какой обычно рассуждал о женщинах и их интеллектуальных возможностях, о которых, подобно большинству мужчин, был всю свою жизнь весьма невысокого мнения. Что, впрочем, отнюдь не мешало общению с ними. Да ведь, и верно, не для философических же бесед в кущах Эдема Господь дал Адаму Еву, лишив при этом ребра, пусть и не самой важной, но – и этот факт остается фактом, части тела. Которая, как утверждают анатомы, впрочем, напрочь лишена костного мозга, что также весьма показательно… - Вы только не подумайте, что я каким-либо образом ерничаю! – поспешно проговорил он, открывая перед Катериной стеклянную дверь оранжереи и выпуская ее на улицу. – Скорее, наоборот. Это просто больная тема, о которой я мало с кем берусь рассуждать. Лишь с теми, кто близок мне по духу… Возможно, и вы найдете это смешным, но… я-то как раз верю в любовь. Единственную, которая не проходит, и не оставляет рубцов в душе – ибо и есть сама душа. И когда такая любовь умирает, то гибнет и она… Ну, что вы так на меня смотрите? Не ожидали подобного? Что ж, я давно привык, что люди видят во мне лишь внешнее… - усмехнувшись, Даниил Андреевич вздохнул и поддел носком сапога какой-то камешек, попавшийся ему на дороге, потом поднял голову и взглянул в сторону парадного крыльца, где в эту минуту происходила какая-то суета. – Смотрите, а что это там такое происходит? Пойдемте, узнаем?
Екатерина Гаврилова: Катя уже собиралась ответить Островскому, который настойчиво вызывал ее на откровенность, но тут их обоих отвлекла суматоха, которая и в самом деле царила на дворе. - Oh mein Gott! Mein Gott! Daher ist es unmöglich! Teufel!- полный мужчина, невысокого роста прижимал шляпу к груди, взирая с испугом на лице на происходящее у порога барского дома и тихо бормотал проклятья, смешанные с воззванием ко Всевышнему. Но деревенские мужики вовсе не понимали басурманского лепета этого человека и безуспешно пытались придумать способ протащить в узкую дверь черную лакированную махину «Шрёдера». Вокруг столпилась вся дворня, и каждый из присутствовавших наперебой пытался давать дельные и не очень советы носильщикам. Полный мужчина отчаянно искал глазами того, кто может спасти его и его сокровище от катастрофы и вдруг встретился глазами с Островским, кинулся ему навстречу, тут же, набегу, переходя с родного немецкого на французскую речь. - О, герр Островский! Я привез ваш инструмент, как обещал! Но эти изверги! Черти эти – они его сейчас погубят, - он возмущенно взмахнул шляпой в сторону замерших на месте мужиков и тут же повернулся к Катерине, которая стояла позади Даниила Андреевича, - О, какие пальчики! Так это вы будете играть на этом чуде?! А тем временем, пока господин в шляпе расточал Катерине комплименты, Островский быстро сумел объяснить, как именно нужно внести и куда поставить приобретение. И спустя полчаса Катя уже разглядывала удивительной красоты рояль, который разместили в музыкальной на месте стареньких клавикордов. Герр Шустер, тот самый полный человечек в шляпе, сказал ей, что нужно выждать дня два-три, «чтобы инструмент привык к новому месту», но Катя, словно маленький ребенок, не удержалась и подняла крышку, чтобы погладить и нажать на матовые белые клавиши. Звук, долгий и тягучий, на короткое мгновение наполнил комнату, и Катя замерла, очарованно слушая растворяющийся тихий гул из недр черной лакированной игрушки. А удивительный перламутровый узор на пюпитре, а причудливо изогнутые подставки для свечей! Катя смотрела и не верила своим глазам. И как же ей самой теперь нетерпелось увидеться с Островским, который, как назло, ушел к себе в комнаты, чтобы отблагодарить его за такое чудо! Рояль не был подарком лично для нее – Катя это прекрасно понимала, но все равно, девушке казалось, что это лучшее, что случилось в этом доме за последние месяцы. Встретилась она с Островским только за обедом. И он сам дал ей повод похвалить «Шрёдер», поинтересовавшись – не прогадал ли с инструментом. - Он прекрасен, Даниил Андреевич, - с лукавым блеском в глазах ответила Катя ничуть не смущаясь сейчас своего кокетства, ведь оно было вполне оправданным. А еще чуть позже Островский показал ей новые ноты, которые доставили вместе с инструментом, и тут же предложил ей что-нибудь для него сыграть, но тут уж сама Катя, сославшись на совет музыкального мастера, попросила небольшой отсрочки. Меж тем, рассуждая о музыке и разбирая отдельные пьесы, они вновь вернулись к прерванной теме, и девушка, наконец, смогла ответить на вопрос, который Даниил Андреевич задал ей еще по пути из оранжереи. Его рассуждениям тогда она не то, чтобы не верила, скорее, находила их странными. - Я не верю в идеалы. Вернее сказать, идеалы настолько нереальны, что о них модно разве что мечтать, а вовсе не надеяться встретить в жизни. Да и вы рассуждаете тоже уж слишком идеально, Даниил Андреевич. Уж коли по-вашему, и с потерей любви у человека душа умирает, то сколько бездушных вокруг нас должно было тогда ходить людей?
Даниил Островский: Более всего на свете Островскому хотелось бы теперь оказаться подле Кати, чтобы в полной мере насладиться собственным триумфом, наблюдая восторг и восхищение, с которым она, должно быть, теперь изучает только что установленный в музыкальной гостиной новый инструмент… Она не присутствовала там, пока мужики из дворни, кряхтя, обливаясь потом и тихонько ругаясь сквозь зубы, располагали в комнате эту черную лакированную громадину под чутким руководством герра Шустера, именовавшего ее почему-то исключительно «Шрёдер», словно речь шла о человеке – того и гляди, станет добавлять к имени словечко «герр», по своему немецкому обычаю. Но Даниил Андреевич почему-то был почти уверен, что девушка тотчас появилась там, когда все, наконец, разошлись. В том числе и сам Островский, вынужденный после этого еще довольно долго выслушивать пространные словесные излияния речистого немца, который, сидя в кресле напротив рабочего стола в его кабинете, охал и ахал на странной смеси немецкого и французского языков, сетуя на то, как нелегко живется ему в «варварской России». - Нет, поймите меня верно, герр Островский, столица – не в счет! Здесь же мне иногда кажется, будто я сослан, наказан… Петербург – это другой мир! Die zivilisation! - А вы давно оттуда будете? – внезапно перебил его Даниил Андреевич, которому уже порядком прискучило нескончаемое нытье собеседника, да и вообще… надоело его перед собою лицезреть, тут же попутно выяснив у смущенного столь прямым вопросом немца, что в русской столице тот не бывал отродясь, а на свет появился и вовсе в Орле, в семье пирожника, чьего родителя в екатерининские времена занесла туда какая-то нелегкая. – В любом случае, любезный, полагаю, что тех денег, которые вы содрали с меня за ваш товар, против обычной его стоимости – в Петербурге, вполне хватит, чтобы подсластить горькую чашу ваших тягостных страданий, - спокойно добавил Островский, поднимаясь из-за стола и взглянув сперва на часы, а потом как бы сквозь герра Шустера, словно тот неожиданно сделался совершенно прозрачен. – Теперь же прошу простить. Обеденное время и мне не хотелось бы нарушать свой режим. Ведь мы, цивилизованные люди, лучше остальных знаем, как это важно – во всем соблюдать порядок, не правда ли? Позвонив в колокольчик, по звуку которого тотчас явился вышколенный лакей, Даниил Андреевич велел последнему проводить гостя до крыльца, а сам, и верно, направился в столовую, про себя посмеиваясь над тем, как, должно быть, оказался ошарашен этот идиот, конечно, рассчитывавший на то, что и его пригласят к столу. Однако для Островского, в его стремлении как можно больше времени проводить с Катериной наедине, был важен каждый час, и потому этот бестолковый немец, несомненно, был бы тому помехой. К тому времени, как он появился в обеденной комнате, Катя уже сидела за столом, однако Островский заметил, что к еде она не прикасалась – ждала его. С одной стороны – известная почесть ему как хозяину, с другой… А с другой Даниилу Андреевичу не могло не броситься в глаза то, что девушка пребывает в том самом радостно-приподнятом состоянии духа, которого он все это время буквально мечтал от нее добиться, но все как-то не получалось. Теперь же Катя явно была счастлива. Улыбалась ему, много разговаривала, словом, вела себя так, как и подобает молоденькой и красивой женщине. Он тоже радовался и, на какое-то время даже забыв все свои не слишком светлые помыслы в отношении нее, вновь ловил себя на том, что просто любуется ею. Столь же приподнятое настроение царило меж ними и далее в этот вечер, который Катя и Островский почти целиком провели вместе, непринужденно общаясь между собой. Он попросил ее сыграть на новом рояле, но девушка строго сказала, что еще рано, что инструменту надо привыкнуть. И Островскому вновь стало смешно от этого «одушевления» неодушевленного предмета, и он немедля поделился своим наблюдением с Катей, повеселив и ее – девушка сказала ему, что мастерам и музыкантам свойственно считать свои инструменты живыми, что нет в этом ничего странного, Даниил Андреевич не спорил… Потом она вновь вдруг посерьезнела. И Островский уж напугался, что вновь сделал что-нибудь не так, но тут выяснилось, что Катерина, верно, под действием бесед о душах и одушевленности, вдруг вспомнила их дневной разговор и вопрос, на который так и не успела дать ему ответа. - А разве мало их на свете, душа моя? – усмехнулся в ответ Островский. Откладывая в сторону приборы и салфетку и подпирая кулаком подбородок, он пристально заглянул ей в глаза и заговорил вновь тише, будто размышляя вслух. – Разве мало таких людей встречали в жизни вы сами? Большинство из них, правда, и на свет такими родились – с душою недоразвитой, к любви неспособной, потому и терять им особо нечего. А иные… Вы ведь из них, Катя, я это чувствую. Уж вы бы точно могли поверить в любовь, что не ведает никаких барьеров, в любовь смелую, настоящую... Могли бы однажды отдаться ей без остатка. Или же я ошибаюсь?
Екатерина Гаврилова: Островского Катя слушала внимательно. И, хоть имела, что ему возразить, послушно ждала, когда он договорит. В «бездушии» Островский, несомненно, упрекал тех, кто все это время выказывал презрение к Кате и ее матери, полагая, верно, что ей будет приятно его сочувствие и понимание. Однако сама девушка никогда не считала этих людей бездушными гонителями. Чаще всего они являлись лишь жертвами предрассудков, оставаясь при этом, совсем неплохими людьми, искренне привязанными к своим родным и близким. Желая растолковать свою позицию собеседнику, Катя открыла было рот – да так и замерла, ошарашенная тем, как круто он вдруг в очередной раз умудрился переменить тему их разговора. Отложив, подобно Островскому, в сторону столовые приборы, использовав эту небольшую паузу, чтобы прийти в себя, Катя проговорила, наконец: - Я не понимаю, о какой любви вы меня спрашиваете? Мне известна лишь христианская любовь – милость к ближнему своему. Об иных страстях души я знаю лишь из книг. И, буду честна с вами, – никогда прежде не думала примерять их на себя. На самом деле, честна с Островским Катерина была лишь отчасти. Раньше, когда еще была жива Наташенька, они порой предавались романтическим мечтаниям о доблестных рыцарях, которые однажды придут и завоюют их сердца своей отвагой и благородством. Но с той поры, как суровая реальность вторглась в ее жизнь, о невозможном Катя мечтать прекратила даже втайне. Ведь, коли не было в ее жизни шанса исполнить такую мечту, так чего же травить понапрасну душу? Даже когда Ларион Степанович заговорил о возможности дать ей вольную, Катя все равно не спешила надеяться – хотя бы для того, чтобы не спугнуть удачу. И, как выяснилось позже, была в том абсолютно права. Ибо теперь воля казалась и вовсе недостижимой. - Ведь у меня на это не было, нет и, верно, никогда не будет права, Даниил Андреевич, - заключила Катя с неожиданной откровенностью, почти не сомневаясь, что навлечет такой прямотой на себя барский гнев, но ничуть о том не жалея. Все добивался от нее искренности, что же, пусть ее, наконец, получит... Впрочем, даже если Островскому и не понравились Катины слова, владел собой он неплохо. И потому остаток их обеда прошел за разговором более отвлеченным и лишь малую толику менее свободным, чем до того. Однако вечером, когда Татьяна помогала ей переодеться ко сну, Катя вновь почему-то вспомнила о нем и всерьез задумалась над словами Островского. Что они означали? Какой несли в себе скрытый умысел? Или же Даниил Андреевич, разговаривая с нею, действительно, мог настолько позабыться, чтобы перестать осознавать их неравенство? С этих умозрительных рассуждений мысли ее внезапно перескочили в более конкретное русло. А именно, к тому, могла бы она, Катя, действительно, испытать то, о чем говорил Островский? Или же он, в самом деле, в ней ошибается? Полагая, что лучше разберется в себе наутро, Катя решила подумать обо всем этом завтра, а пока – просто лечь спать. Однако ни следующий, ни череда промелькнувших далее дней, ясности ни в чем не прибавили. И это несмотря на то, что каждый из них проходил словно бы по строгому расписанию – завтрак, прогулка, сеанс живописи, обед и музыкальный вечер, который Катя и Островский проводили в приятных беседах. Приятных – на удивление девушки. Ибо Островский, вопреки ее первоначальным опасениям, более ни разу не касался в них «запретных» тем. Словно бы по некому молчаливому уговору. Вместо этого уделял много внимания Катиным интересам и пристрастиям, стараясь разузнать о них как можно больше. Проведав, что ей нравится читать, долго и подробно расспрашивал про любимые книги – и она с удовольствием рассказывала, что и когда читала. И даже пообещала найти Даниилу Андреевичу в домашней библиотеке ту из них, сюжет которой его более всего заинтересовал. Вскоре после этого в доме внезапно возродился один из прежних обычаев. Ларион Степанович, бывало, очень любил, чтобы Катя читала ему вслух. И она никогда не отказывала ему в этом удовольствии. Когда же, однажды, ненароком проговорилась об этом Островскому, и тот немедленно изъявил желание также услышать ее чтение, очень смутилась и долго отказывалась. Но Даниил Андреевич сумел ее убедить, сказав при этом, что будет и сам готов принимать участие – если Катя устанет или просто захочет его слушать. И честно исполнял свое обещание, несмотря на то, что ужасно порой смешил ее своим чрезмерным стремлением лицедействовать. Островского вообще в последнее время стали сильно интересовать порядки, которые имели место в Зеленой Роще при жизни прежнего владельца. Объяснял он это тем, что желал бы, чтобы обитателям поместья и при нем жилось так же хорошо и спокойно, как раньше. И хотя рассуждал он о всеобщем благе, Кате отчего-то теперь все чаще казалось, что речь свою Даниил Андреевич ведет именно о ней...
Даниил Островский: Наивное признание собственной неискушенности в ars amandi, будто бы между делом сорвавшееся с уст Катерины в ответ на его вопрос, конечно же, не стало откровением для Островского. Кроме того, Даниил Андреевич и сам уже достаточно изучил ее, чтобы понимать, что было сделано оно неспроста, а лишь для того, чтобы в том разговоре увести его в сторону от темы, которая кажется ей, верно, более интимной, чем абстрактные рассуждения о чувствах, которые доводилось или не доводилось испытывать в жизни. И, следовало признать, вышло это у нее гораздо лучше, чем Островский мог ожидать, что тогда его немало раздосадовало, но одновременно и порадовало тоже. Ибо означало определенную степень небезразличия Кати к его персоне. Другой вопрос – какой оттенок оно носит? Островский так до сих пор и не был однозначно уверен, что нравится Катерине, несмотря на то, что всерьез боролся за ее симпатию уже почти месяц. В обычных условиях этого бы вполне достало для того, чтобы достичь необходимого результата. Либо для того, чтобы понять – необходимый результат недостижим. И, так как биться головой о непробиваемую стену никогда не было у Даниила Андреевича, на долю которого, к тому ж, обычно, всегда в достатке хватало и настежь распахнутых дверей, в разряде любимых увлечений, то в этом случае, как правило, наступала скука – или же скорое переключение внимания на очередной «объект». Однако здесь и сейчас все было совсем иначе. И чем более «закрывалась» от него Катерина, тем с большим же рвением Островский демонстрировал ей собственную простоту и душевную открытость. Настолько, что в результате уже и себе самому стал казаться почти ангелом небесным. Вначале это не слишком помогало, а потом в Катином к нему отношении будто бы произошел какой-то перелом – или, лучше сказать, «слом шаблонов». В конце концов, она сделалась расположена к Островскому настолько явно, что, казалось бы, протяни он руку – и вот она, желанная цель! Да только загвоздка была в том, что в разработке стратегии любовных побед Даниил Андреевич давно полагал себя более чем просто любителем, и даже не просто профессионалом, но профессионалом эстетствующим. И потому победа «по факту достижения результата» его не интересовала вовсе. Он хотел главный приз! Он хотел завоевать ее всю, без остатка! А что будет потом – о том после и думать. Согласно канону любовной игры, в незнании которого Катерина так легкомысленно расписалась, далее Островскому полагалось на время отойти. Отступить в тень, уже вызвав к себе интерес и даже определенную привычку. Чтобы дать ей почувствовать, каково это – остаться без его внимания. Нет, он вовсе не прекращал обычного, любезного общения с Катей, был с нею неизменно вежлив... Однако вежлив – холодновато и отстраненно. Надо сказать, что приучая Катерину к себе, Островский и сам, должно быть, привык к ней. Потому поначалу было даже немного тоскливо. Но Даниил Андреевич не был бы собой, если бы не сыскал быстрое утешение. Впрочем, оно – вернее, она, сама отыскала его. Наташа... Наталья Петровна Анциферова – вдовствующая помещица-соседка, чей пьяница-супруг благополучно свернул себе шею, не удержавшись в седле во время охоты года четыре тому назад, к вящему облегчению его молодой и полной сил супруги, которая тогда еще не подозревала, что вдовство окажется для нее не столько освобождением, сколько новым пленом – ибо денег на столичную жизнь после окончания траура все равно не было. С самого момента их с Островским знакомства она настолько явно и недвусмысленно выказывала к нему свой интерес, что поначалу удивляла даже Даниила Андреевича, привыкшего к тому, что даме надлежит отдавать мужчине инициативу в таких делах хотя бы внешне. Кроме того, это помешало бы его собственным планам в отношении Катерины... Однако теперь можно было позволить себе небольшую передышку. Их роман вспыхнул резко и оказался весьма бурным. Истосковавшаяся по мужскому вниманию Наташа приятно удивляла Островского всякий раз, когда они бывали вместе. Еще приятнее было то, что она ни на что не претендовала – во всяком случае, пока. Встречались чаще всего у нее в доме, куда Даниил Андреевич приезжал теперь ежедневно, иногда задерживаясь на ночь. Впрочем, последнее выходило крайне редко – ведь он заботился о репутации дамы! Еще реже мадам Анциферова сама приезжала в Зеленую Рощу. Этому – естественно, исключительно по тем же самым соображениям, а как иначе! – активно сопротивлялся сам Островский. Которому менее всего было нужно, чтобы об его похождениях стало известно Катерине. Тем не менее, иногда Наташа все-таки бывала и у него. Как, например, нынче. После кратких любовных утех «на скорую руку» в его рабочем кабинете, куда мадам Анциферова зашла, чтобы «обсудить наше важное дело», о чем до того, провожая свою гостью, довольно громко объявил сам Даниил Андреевич, хотя кроме них двоих в гостиной, вроде, никого и не было – лишь из смежной комнаты, музыкального салона, доносились тихие звуки фортепиано, Наталья Петровна все-таки поинтересовалась у Островского, так кто же это играл? И ему пришлось дать необходимые краткие пояснения. - Как, разве ты все еще держишь эту особу в доме? - она удивленно обернулась, глядя пристально и вопросительно. – Право, это очень... необычно. И в качестве кого, позволь узнать? - В качестве той, кем она здесь изначально и являлась - ключницы, - Островский пожал плечами и встал из кресла, застегивая рубашку и вновь повязывая свой шелковый галстук, который до того небрежно валялся на письменном столе рядом с некоторыми деталями туалета его гостьи. Подойдя к ней со спины, Даниил Андреевич со сноровкой заправской горничной вначале туго и аккуратно затянул распустившуюся шнуровку корсажа ее платья, а после, обняв за талию, прошептал на ушко. – Ты же не принимаешь всерьез те сплетни, которые о ней ходили прежде и продолжают распространяться поныне? – Натали неопределенно хмыкнула. Словно оставляя ему самому право решать, что это может означать. – Прелесть моя, неужели ты думаешь, что у меня настолько дурной вкус, чтобы спать с прислугой? Право, это оскорбление! И я требую немедленной сатисфакции! Чуть позже, когда требуемое было предоставлено в полном объеме – в очередной раз, а туалеты хозяина и его гостьи, в очередной же раз вновь оказались приведены в вид, в котором возможно было бы показаться на людях, Наташа сказала ему, что все же желала бы взглянуть на «эту особу». По имени Катерину она называть, по прежнему, упорно отказывалась. - Ну что же, если тебе это так надо – пожалуйста! – усмехнулся Даниил Андреевич. И, распахнув перед Натали дверь, пропустил ее перед собою. – Сдается мне, что Катерина еще не закончила своих упражнений в музыкальной, - добавил он, прислушавшись к звукам в доме. – Так что найти ее будет несложно...
Екатерина Гаврилова: Перемену в отношении Даниила Андреевича Катя заметила сразу, хоть и не придала ей вначале большого значения, приписав это охлаждение каким-то собственным проблемам Островского. Ведь изо дня в день он все так же продолжал демонстрировать к ней свое вежливое участие, хоть и лишенное уже прежней теплоты. И через какое-то время это начало Катю нервировать, хотя бы потому, что она никак не могла понять причины его собой недовольства. Возможно, она чем-то задела его, что-то не так сделала? Но задавать такие вопросы напрямик девушка, конечно, не смела, переживая по этому поводу молча. Только если вначале Кате казалось, что переживает она лишь от этих недомолвок, то со временем пришло понимание, что, на самом деле, не хватает ей именно общения с Даниилом Андреевичем – такого, как раньше. Его дружеского участия, неизменного интереса к Катиной персоне, лишенного при этом и малейшей толики сословного чванства. И еще одно расстраивало ее – то, что примерно пару недель назад вдруг как-то сами по себе сошли на нет их ежедневные сеансы портретирования. Отпросившись один раз по причине необходимости срочно отправиться по неким делам в город, Островский не пришел затем и на следующий день, потом пропустил еще пару сеансов... Разумеется, поинтересоваться, отчего это происходит, Катя тоже не могла. И, в конце концов, однажды осознала, что заканчивать портрет Даниила Андреевича ей придется по памяти. Для хорошего рисовальщика подобное, конечно, труда не составляет. Тем более что все основные детали были уже прописаны, и теперь оставалось лишь поработать над мелочами. Потому, даже в отсутствие своей модели, Катя все равно продолжала ежедневно приходить в оранжерею, где упоенно работала, доводя портрет до одной лишь ей понятного совершенства. Вот именно тогда-то, в эти уединенные часы наедине с его изображением, Катя и поняла впервые, что помнит черты Даниила Андреевича, его мимику и жесты не только как хороший художник, но и как увлеченная его обаянием женщина. Поняла – чтобы немедленно отвергнуть, прогнать прочь эту нелепую мысль. Что значит – «увлечена»?! Она не смеет и не имеет права увлекаться этим человеком – ей это не позволено! Вот только избавиться от нее, к сожалению, оказалось не так-то просто. Не потому ли Катя не слишком-то спешила вручить Островскому уже полностью готовый портрет, зачем-то по-прежнему оставляя его углу собственной комнаты, прикрытым холстиной, и объясняя подобное поведение то ли Татьяне, то ли себе тем, что краскам необходимо как следует высохнуть, прежде чем это случится? - Ну хоть одним глазком-то взглянуть позвольте? Ну, пожалуйста, Катерина Гавриловна, страсть ведь, интересно, как оно вышло! – все упрашивала ее Таня. И, когда Катя, наконец, поддалась ее уговорам, пришла в восторг ее мастерством, добавив звтем к своим шумным восторгам неожиданно точный комментарий: - Будто живой ведь! Сразу видно: с любовью писано, совсем как тот прежний портрет покойного барина Лариона Степановича! И от этих ее слов Катя вдруг вспыхнула, точно маков цвет, потому как не совсем поняла, только ли о любви к творчеству идет речь. Татьяна же, еще раз похвалив работу – и отметив, что похвалы ее барышне, должно быть, понравились, вскоре удалилась прочь. А сама Катя, едва осталась в одиночестве, тотчас же накинула на портрет рогожку – с такой поспешностью, словно боялась, что Островский прямо с него каким-то мистическим образом догадается о причине ее смущения. Успокоившись немного, она таки решилась еще раз взглянуть на плод своего творчества. Чтобы трезво и окончательно его оценить, для чего же еще? Следовало признать, что портрет, в самом деле, отличался изрядным сходством с оригиналом. С холста на обращенного к нему зрителя смотрел, чуть удивленно и с присущей ему иронией во взгляде практически настоящий Даниил Андреевич. Смотрел – и будто спрашивал о чем-то взглядом, хотя губы были плотно сомкнуты и лишь едва заметно улыбались. А темные локоны волос были и вовсе прописаны так живо, что в сумраке комнаты Кате вдруг показалось, что если вдруг протянуть к ним руку и коснуться, то она непременно ощутила бы их шелковистую тяжесть. Наваждение это оказалось столь сильным, что девушка даже вздрогнула, поражаясь силе притяжения созданного ею изображения. Ведь, вроде бы тот, с кого оно было писано, не вызывал у нее раньше столь сильных переживаний. А может, она просто достаточно надежно скрывала их даже от себя самой? С этого дня до того спокойная и размеренная Катина жизнь будто опрокинулась вверх дном. Всякий раз терзаясь душой, когда оказывалась подле Островского, она страдала, но все равно вновь искала его общества. Было в том, должно быть, и нечто болезненное – мучиться сладкой пыткой его почтительного, но, увы, довольно равнодушного, внимания. Мучиться, но всякий раз вновь ничем себя не выдавать, что становилось с каждым разом все труднее. Особенно с тех пор, как да Катиных ушей долетели разговоры дворовых. Однако теперь причиной пересудов была вовсе не она – та история с Параскевой стала хорошим уроком болтунам, который крепко засел в их памяти. На этот раз судачили уже о самом барине. Слух пошел с конюшен, где местные кучера, да конюхи рассказывали, что Даниил Андреевич последнее время сильно полюбил ездить в гости к соседям. И хоть делал это чаще всего верхом, а стало быть – без сопровождающих, сметливым, да любопытным мужичкам не составило труда понять, где именно находит приют их хозяин в долгие часы отсутствия в Зеленой Роще. А уж когда эту новость подхватили дворовые девки, то вскоре и Катя узнала все подробности – о том, что бывать Даниил Андреевич стал у своей соседки, молодой вдовы Анциферовой. Наталью Петровну Катерине доводилось видеть до того всего пару раз – разумеется, мельком. Давно, когда еще был жив ее муж, она как-то приезжала в гости к Лариону Степановичу. И уже тогда показалась Кате невероятно красивой, но при этом до неприятного холодной особой. Вскоре после этого она овдовела – говорили, что муж ее упал и расшибся насмерть на охоте. С тех пор много времени прошло, и Наталья Петровна более ни разу не бывала у Дубровского. Может, из-за траура, может, по другой причине – Катя никогда об этом не задумывалась. Как не придала вначале значения и тому, что с приездом нового владельца, госпожа Анциферова отчего-то возобновила свои визиты в Зеленую Рощу. И лишь за последние две недели была здесь, как минимум, два раза... Тот, второй приезд, Катя, которая уже была осведомлена о новом увлечении барина, запомнила даже слишком хорошо. Впрочем, самого визита она как раз и не застала. Но, возвращаясь домой с привычной ежедневной прогулки, случайно застала Наталью Петровну вместе с Островским в саду за домом, где они, по всей видимости, тоже совершали моцион. Шли совсем близко друг другу, за руки не держались, но обостренное Катино внимание тотчас отметило, как нежно, хоть и будто бы ненароком, изредка соприкасаются кончики пальцев их рук... Потом они остановились, Даниил Андреевич склонился к лицу своей спутницы – и вдруг поцеловал ее! Катя же так и застыла в отдалении, пораженная не столько увиденным, сколько собственной на него реакцией. А именно тем, что страстно захотела вдруг оказаться в эту минуту на месте Натальи Петровны, чьих губ сейчас касался своими Даниил Андреевич. Опомнившись, испугавшись и устыдившись собственных чувств, девушка бросилась в дом, где, запершись в комнате, тотчас упала на колени перед образами и, обливаясь слезами, стала умолять Господа о прощении и пощаде. Только не помогло, и тоска вместе с черной меланхолией с той поры надежно поселились в ее сердце. Чтобы хоть как-то дать выход этому томлению, и заодно отвлечься, Катя начала проводить долгие часы в отсутствие Островского в музыкальной комнате, разучивая по новым, доставленным еще вместе с роялем, нотным сборникам удивительно красивые, но головокружительно сложные для исполнения сочинения модного композитора родом из Польши. И почему-то казалось ей, что именно эти черные точки на бумаге способны лучше других понять и выразить те чувства, которые заполняют изнутри всю душу, обжигают ее, но и наполняют одновременно восторгом. Вкладывая ее без остатка в свою игру, Катя, к тому же, хотя бы на время могла также забыть и о существовании не только Островского, вместе с Натальей Петровной, но даже и самой себя.
Даниил Островский: Когда Островский и его спутница появились в музыкальной, Катерина, по всей видимости, до того будучи полностью погруженной в себя и свое занятие, заметно вздрогнула и обернулась, глядя на вошедших с тем чуть растерянным видом, какой часто бывает у внезапно разбуженного человека, которому при этом еще задали некий вопрос. Рук от клавиатуры девушка при этом не отняла, однако мелодия, до того льющаяся вольно льющаяся из-под ее пальцев, замерла. И лишь откуда-то из глубин черного лакированного корпуса «Шредера» еще доносились приглушенные, будто бы недовольные отголоски звуков. - Почему вы остановились? Играйте! – но Катерина игры не возобновила. И тогда Даниил Андреевич подошел к роялю, облокачиваясь на его крышку, а после жестом подозвал к себе и свою гостью. – Идите сюда, Натали! Знаете, моя мать – неплохая пианистка, - продолжил он, намеренно не глядя на Катю, а обращаясь будто бы именно к Наталье Петровне, - и в детстве я очень любил слушать в ее исполнении различные пьесы. Притом, что сам так и не научился играть толком, впрочем, это неважно... Суть в том, что мне всегда нравилось слушать музыку как бы всем своим существом. Для этого я, бывало, садился прямо на пол и прижимался спиной к стенке ее инструмента. Маменьку это изрядно веселило... Понимая странность своей прихоти, вам подобного я, конечно, предлагать не стану... - Отчего же? – рассмеялась женщина, немедленно устраиваясь рядом с Островским в подобной же позе. – Мне тоже интересно будет послушать музыку именно так, пропуская ее внутрь себя, - последние слова она проговорила чуть тише, будто интимнее, и Даниил Андреевич едва сдержался от ухмылки. Хотя, возможно, некий потаенный смысл в словах Натали ему только показался... - Ну вот, теперь, когда все зрители в сборе, концерт может быть продолжен, – проговорил он и взглянул на Катерину, обращаясь теперь уж именно к ней. – Вы ведь разучивали что-то из Шопена, милая? В последнее время в столице многие увлечены сочинениями этого поляка. Однако одна из моих петербургских знакомых, смеясь, как-то заметила, что дамам следует быть осторожнее, исполняя их на публике – уж слишком хорошо получается у него выражать своими мелодиями томление влюбленных душ. Иными словами, не хотите быть раскрытыми в своей тайной любви – не исполняйте на людях сочинений Шопена, - заключил Даниил Андреевич. А потом еще добавил с тонкой улыбкой: - Впрочем, вам ведь, Катя, скрывать нечего, не так ли? Стало быть, играйте, а мы с Натальей Петровной просто станем наслаждаться вашим мастерством...
Екатерина Гаврилова: В музыкальную комнату они пришли вместе. Чуть впереди – Наталья Петровна, она вплыла, чуть заметно улыбаясь, и подчеркнуто не замечая присутствия Катерины, следом – Островский, который тоже не удостоил ее взглядом. Впервые за все время девушка увидела его настоящим барином – надменным и холодным, а ведь прежде даже не знала, что Данил Андреевич может быть таков. Себя же она – и это тоже случилось с Катей в первый раз, внезапно ощутила одной из его вещей. Милых, дорогих безделушек, которыми не грех похвастаться перед гостями, или же просто не обращать внимания на их подле себя присутствие. И теперь, словно бы избрав для себя именно последний способ, Даниил Андреевич разговаривал только с мадам Анциферовой, задавая ей всякие вопросы, подшучивая. А на Катю если и падал его взор, то лишь вскользь и все с тем же непривычным ей безразличным и чужим выражением. Да, впрочем, она и сама теперь старалась не только не смотреть на эту явно флиртующую друг с другом парочку, но даже и не слушать их разговора. Но не могла не увидеть, что Наталье Петровне, как бы та ни желала этого скрыть, тем не менее, присуще любопытство, свойственное большинству представительниц женского племени. И, заметив, с каким недоуменным удивлением мадам Анциферова изучает не только саму Катю, но и ее манеру держаться, а так же ее наряд – пусть скромный и сшитый из темной ткани, но все же по последней моде, девушка испытала даже род злорадного удовлетворения. Как и от того, что Наталья Петровна явно чувствует, что за молчаливой покорностью Катерины скрывается некий вызов, и это ее явно задевает. Только и Катины чувства были задеты не меньше. Подобное повышенное внимание к ее персоне выглядело совершенно скандальным. Островский демонстрировал ее своей пассии, точно дикого зверька, которого выставили на потеху всему люду на уездной ярмарке. А ведь и до того уже Кате стало жгуче обидно, когда Даниил Андреевич вдруг взялся демонстрировать свою власть над нею. В присутствии этой женщины! Только именно его замечание о музыке Шопена и о Катиной бесчувственности переполнили чашу терпения девушки настолько, что она уже готова была вскочить с места и уйти, хоть понимала все последствия подобного поступка. Но стерпела и это, промолчала в очередной раз, и, выдержав паузу в несколько долгих секунд, за которые сумела успокоить себя настолько, чтобы пальцы не дрожали, принялась играть для них недавно разученную сонату. И ни капли чувства не было в ее игре, одно лишь отточенное до совершенства умение нажимать на клавиши. А в нотных листах, что стояли на пюпитре, виделись ей нынче только чернилами выведенные значки, а не выраженные музыкой чувства и мысли. Пару раз Катя отрывала от них взор и обращала его к своим слушателям, с удовольствием замечая на лице Островского разочарование. Он слышал ее игру раньше, и потому нынешнее выступление вряд ли должно было прийтись ему по душе. Но именно этого Катя и добивалась. Если им не понравится, может, хоть тогда они оставят ее в покое? Стараясь не думать ни о чем постороннем, она, тем не менее, никак не могла отделаться и от еще одной неприятной мысли. Может статься, что женщина, которая стоит теперь рядом, облокотившись о крышку рояля, вскоре займет в этом доме весьма значимое место. И тогда Кате, похоже, придется совсем несладко. И потому, пока это не произошло, ей, верно, нужно приложить все силы и найти-таки способ поговорить откровенно с Даниилом Андреевичем, потому что потом такой возможности у нее уже точно не будет.
Даниил Островский: - Что же, неплохо, - обронила Натали, когда последние звуки музыки затихли, утонув в глубинах «Шредера», а Катя медленно отнесла от клавиатуры руки и, устроив их на коленях, замерла, опустив взгляд долу. – Но и… не хорошо. Никак, потому что слишком механистически, - добавила она, отходя от рояля и вновь приближаясь к Островскому, по-прежнему демонстрируя всем своим видом, что говорить намерена в этой комнате только лишь с ним одним. - Впрочем, знаете, cher ami, игра этой девушки все же навеяла мне одно воспоминание. Вы, вот, сегодня рассказывали мне про свое детство, а я теперь что-то припомнила собственное. Помню, девочкой, батюшка иногда возил нас с моей младшей сестрицей на ярмарку. И там часто выступал заезжий музыкант. Почему-то его звали Немец. Был ли он из самой Германии, или просто не говорил по-русски, я не помню. Так вот у него был презанятный музыкальный инструмент. Крутишь ручку – и откуда-то изнутри раздаются различные мелодии. Мы с Танюшей все еще тогда спорили, сколько же их всего – восемь или десять… да. И назывался этот удивительный ящичек – не поверите – именно «катеринка»*! Кстати, забавный ведь выходит каламбур, если вспомнить, что и девушку вашу называют, кажется, Катериной? Рассмеявшись своей шутке, мадам Анциферова бросила на нее короткий, но полный недоброго превосходства взгляд, а после вновь нежно посмотрела на Островского, который, впрочем, успел заметить этот выпад Натальи Петровны, более похожий на ядовитый укус. Как и то, что вдруг в одно мгновение поникли Катины плечи, и еще ниже склонилась над клавиатурой рояля ее голова. - Право, меня удивляет столь подробный анализ исполнительского мастерства моей крепостной, любезная Наталья Петровна, - заметил он в ответ внезапно сухим и холодным тоном, каким до того с нею ни разу не разговаривал. В один момент утратив веселость, мадам Анциферова недоуменно взглянула на него и поинтересовалась, отчего же это. – Да оттого, мадам, что в нем мне начинает мерещиться даже некоторая ревность, - проговорил Островский, в глазах которого замерцал саркастический огонек. - Что вы изволите иметь в виду, милостивый государь?! – вспыхнув, точно спичка, его собеседница, кажется, впервые по-настоящему забыла в своем возмущении, что у этой сцены есть еще один свидетель. Однако Островскому того и надо было. - Ничего особенного, милостивая государыня. Всего лишь творческую ревность. Мне, вот, бывает порою довольно трудно признавать над собою превосходство людей, талантливых в каких-либо областях более, нежели я сам. Но я не вижу в этом признании ничего постыдного. Талант ведь дается нам свыше – и ничего уж не поделаешь, если его нет. Поэтому я давно научился смирять в себе эти низменные порывы. И остальным с тех пор советую. Так жить проще, знаете ли. - Не знаю. И знать не хочу! – отрывисто бросила в ответ Натали, прекрасное лицо которой побледнело и, исказившись от гневной гримасы, которую она тщетно пыталась сдержать, сделалось Даниилу Андреевичу вдруг резко неприятным. – И вообще, не люблю не прошеных советов. - Как и я, мадам, как и я… - протянул с холодной улыбкой Островский, приспуская ресницы, и словно бы отгораживаясь этим невесомым «занавесом» от сонма молний, который посылала в него буквально пылающая яростью Наталья Петровна. - В таком случае, полагаю, нам не о чем более говорить друг с другом, - прошипев это, и усилив и тем без того явное сходство с разъяренной гадюкой, мадам Анциферова резко развернулась и, хлопнув дверью, покинула музыкальную. А Островский, проводив ее лишь взором, перевел его затем на Катерину, которая все еще сидела на своем месте, притаившись и, кажется, боясь даже пошевелиться. Однако стоило им остаться наедине, так же вскочила с него и опрометью бросилась прочь из комнаты. ___________________________________________ *В прежние времена шарманки в России называли «катеринками» - по песне, которая на них исполнялась, «Во всей деревне Катенька красавицей слыла». В оригинале эта французская песенка носила название «Шармант Катрин». Отсюда также и второе название этого инструмента.
Екатерина Гаврилова: Каждое слово, оброненное Анциферовой, Катенька принимала, как удар хлыстом. И хоть ее до того ни разу в жизни не пороли - да и не было заведено такого порядка в доме Дубровского, но именно сейчас Катя готова была бы поменять эту словесную пытку на вполне реальное наказание, лишь бы при нем не присутствовала эта дама. Свои беспомощность и бесправие она в полной мере ощутила еще тогда, когда Островский велел ей играть для себя и своей гостьи, но теперь это чувство выросло и заполнило всю душу девушки целиком, а своими колкими и холодными репликами Даниил Андреевич только усиливал ее переживания, пусть они и не относились к ней лично. «Моей крепостной» - Катя опустила голову еще ниже и только едва заметно шевелила губами, словно шептала молитву, но на деле произносила эти слова, вдруг поразившие ее сознание. И все дальнейшее уже не так интересовало ее. Поэтому она упустила и тот миг, когда тон Островского в его разоворе с Натальей Петровной вдруг переменился, и тот момент, когда сама мадам Анциферова, вдруг вспыхнув, словно маков цвет, едва не залепила пощечину стоящему перед нею мужчине. Но даже если бы она не покинула затем комнаты, Катя сделала бы это первой, потому что сил оставаться здесь у нее более не осталось. Уже сотрясаясь от едва сдерживаемых рыданий, она бы непременно дала им волю прямо на глазах у этих людей, если бы не ушла. Поэтому, когда за Анциферовой захлопнулась дверь, девушка стремительно поднялась, опрокидывая табурет на пол, и вылетела за дверь следом. Искать прибежище в своей комнате она не стала, отчего-то отчетливо понимая, что сейчас ее в покое Островский не оставит и точно так же, как и в прошлый раз, кинется за ней именно туда. Утешать?! Нет, на это Катя не рассчитывала. Скорее уж, чтобы упиться своим могуществом, своей властью над ней... Впервые за всю свою жизнь Катя захотела умереть. Сейчас, сию минуту. Спотыкаясь и путаясь в подоле платья, не видя ничего и никого от слез, льющихся по щекам, она все же добралась до своего, как ей казалось, никому не известного укрытия - маленькой и почти развалившейся беседки в самом дальнем уголке сада. Она полностью поросла вьюном и диким виноградом, и была почти неразличима на фоне зелени сада. Ею уже давно никто не не пользовался. Только Катя - да и то лишь те минуты, когда хотела побыть в одиночестве, точно зная, что ее не найдут. Опустившись прямо на земляной пол, она, рыдая, уткнулась лицом в ладони. Щеки горели, словно бы ее и впрямь отхлестали по ним, а в голове царил настоящий хаос. Прошло некоторое время, и Катенька стала успокаиваться, а вместо всхлипываний, с губ ее стали слетать слова то ли молитвы, то ли горьких упреков. - Чем я перед Тобою виновата, что Ты так меня наказываешь?! За грехи родителей моих? Лучше бы не являться мне на этот свет! Лучше бы Ты забрал меня вместо Наташеньки! В голове ее даже возникла крамольная мысль бежать, да только тут же и угасла. Далеко ли она уйдет? Без денег, без документов? И даже если и удастся избежать поимки, кто ей поможет? Кем она станет? Вдруг где-то рядом ей послышались шаги, и девушка вновь затихла, не смея даже вдохнуть, лишь сильнее прижалась к скамейке, возле которой все это время стояла на коленях.
Даниил Островский: Найти ее, и в самом деле, оказалось непросто. Островскому, вообще, можно сказать, повезло, когда он, бродя среди многочисленных и обильно разросшихся деревьев и кустарников старого фруктового сада, вдруг услышал откуда-то – как первоначально показалось, будто бы из зарослей дикого винограда, приглушенный всхлип или вздох. А до того, проделав в безуспешных поисках пару-тройку кругов, даже поймал себя на беспокойстве. Он точно видел – успел разглядеть из окна – что Катя побежала в сторону сада, а не к себе в комнату, потому и сам сразу же пошел следом, рассчитывая застать ее там в беседке. Для чего застать – вопрос второй. Даниил Андреевич и сам не до конца точно понимал, что заставляет его поступать подобным образом, но внутреннее чувство подсказывало, что делает он правильно, несмотря на то, что только что, кажется, собственноручно сотворил себе неприятеля. Неприятельницу, точнее. Ибо ведь понятно, что оскорбления, нанесенного в присутствии крепостной, Натали ему не простит. «Да ну и черт с ней! – с неожиданно сильным раздражением подумал Островский, перед мысленным взором которого в этот момент немедленно явилось перекошенное злой гримасой лицо своей любовницы – теперь уж бывшей, несомненно. – Пристала, точно банный лист к…» Впрочем, подобных определений не подобает выносить в адрес женщины даже мысленно, потому Островский, всегда считавший себя джентльменом, воздержался от этого и теперь. Хотя и с трудом. Благо, мысли были заняты иным. А именно – Катей и тем, куда еще она могла пойти. Не обнаружив ее в беседке, Даниил Андреевич, как уже было сказано, забеспокоился. Причиной тому было то, что дорога через сад вела, в том числе и к старому пруду, что находился довольно далеко от дома, почти на границе с соседским имением. Катерина не казалась Островскому до того излишне нервической особой, напротив, временами она выглядела даже слишком сдержанной и лишенной эмоций, да только мало ли… - Катя? – замерев на месте, Даниил Андреевич осмотрелся по сторонам, пытаясь понять, откуда все-таки до его слуха донесся ее плач. Сориентировавшись, пригляделся получше и вдруг заметил среди густой листвы еще одну небольшую беседку, на которую прежде и внимания никогда не обращал. Стало быть, не показалось. - Катя, что вы… Почему вы сидите на земле? Вставайте, вы простудитесь и заболеете, здесь сыро! Продравшись сквозь заросли и войдя в беседку, Даниил Андреевич без лишних слов подхватил ее за плечи и попытался поставить на ноги. Она не слишком сопротивлялась, но отчего-то упорно отворачивалась в сторону, не желая, чтобы Островский видел ее лицо. - Да что такое, право! – аккуратно взяв девушку за подбородок, Даниил Андреевич повернул ее голову, заставив взглянуть на себя. – О, так это, выходит, вы здесь сырость-то развели, душа моя! – усмехнулся он, но не зло и не ехидно, а скорее с ласковым сочувствием, когда увидел на ее долгих черных ресницах и щеках еще непросохшие следы слез. – Ну-ну! Разве можно быть такой самолюбивой? Подумаешь, кто-то не оценил должным образом ваш талант! Стоит ли так убиваться по этому поводу... Тихо-тихо! Я просто пошутил! Ну, что же вы совсем не понимаете шуток?! – прикладывая палец к ее мягким, припухшим от рыданий и вновь слегка подрагивающим губам, воскликнул он затем, когда Катя разомкнула их, кажется, готовая вновь что-то разъяснять и доказывать. – Я знаю, почему вы плакали, Катенька. И знаю, почему не хотите, чтобы кто-либо видел вашу слабость. Вы очень гордая, и не любите показывать миру своей слабости. Я и сам таков… Но иногда, все же, можно. Со мною можно. Я вас понимаю, и больше не дам в обиду всяким безмозглым идиоткам. Поверьте мне, пожалуйста! – добавил он почти шепотом, а потом склонился и с бесконечной нежностью поцеловал ее в приоткрытые нежные губы.
Екатерина Гаврилова: В первые минуты, заслышав его голос и шаги, Катя повела себя совершенно по-детски, зажмурившись так крепко, словно если она перестанет видеть окружающий мир, то и ее никто не заметит. Но ее затея не удалась. И едва голос Даниила Андреевича раздался с нею рядом, как сердце Кати словно бы перестало биться – то ли от страха, то ли от стыда. Из всех людей на земле она меньше всего хотела бы показаться жалкой и беззащитной именно перед ним. Поэтому, когда Островский заставил ее подняться на ноги и принялся увещевать, что ведет она себя глупо, Катя еще долго не открывала глаз и упорно отворачивалась в сторону. Однако постепенно слова его, а в особенности то, как именно они были произнесены – легко, с шутливой интонацией, так, словно и не произошло ничего дурного между ними всего несколько минут назад – возымели желаемое Даниилом Андреевичем действие. Медленно подняв ресницы, девушка осмелилась-таки взглянуть ему в глаза – чтобы тотчас же вновь опустить их. На сей раз от смятения. Ибо то, что она прочла в его взгляде, было слишком непривычно – Островский не просто жалел ее, как жалеют неразумного ребенка, но, казалось бы – искренне переживал за нее. А далее, продолжая утешать Катю все тем же странным способом – подтрунивая и убеждая, что знает о ее страданиях больше, чем она думает, Даниил Андреевич и вовсе запутал девушку. Ей так и хотелось воскликнуть: «Да откуда же вам знать, что со мной, когда я даже сама толком этого понять не могу!» Гордая! Слабости! Ах, если бы дело было только в этом! Ведь Кате, и в самом деле, было плевать, что именно подумает мадам Анциферова в отношении ее музыкальных талантов. Но то, что эта женщина позволяет себе судить об этом вслух при Данииле Андреевиче, ранило ее безмерно… Как и то, что она настолько близка с ним, чтобы говорить тоном, от которого у Кати мурашки по спине бежали, а еще этот их поцелуй в саду и… Додумать дальше Катя просто не успела. Сначала она ощутила лишь тепло его дыхания на своих губах, а потом вдруг – их почти невесомое прикосновение, вызвавшее головокружительную легкость во всем теле. Первое время, будто бы оцепенев, Катя замерла в кольце рук Островского, а затем робко и неумело, скорее даже инстинктивно, попробовала ответить ему. И, в ту же минуту будто бы тоже осмелев, Даниил Андреевич, лаская пальцами ее спину и шею, притянул девушку к себе еще крепче. Когда же та невольно дернулась в его объятиях, на миг оторвался от ее губ и быстро заглянул в глаза, успокаивая ласковой улыбкой, после чего принялся вновь покрывать поцелуями Катины мокрые щеки, глаза, губы, нашептывая при этом разный нежный вздор. Когда же он, наконец, оторвался от ее губ, девушка уткнулась лицом в его плечо, трепеща от сладкого восторга и предвкушения. И вновь захотелось ей крепко зажмуриться, но лишь для того теперь, чтобы навсегда запечатлеть в памяти эту дивную минуту. Понимание того, что происходящее здесь и сейчас неправильно и невозможно отступило куда-то далеко и лишь призрачной тенью напоминало о себе. Островский усадил ее на скамью подле себя, достал платок и бережно стер с лица оставшиеся следы слез. При этом не упускал случая вновь и вновь заглянуть в глаза, перехватывая ее взгляд. Да и сама Катя теперь хотела смотреть на него. Он гладил ее волосы, касался щек и шеи и вновь целовал, пока она не начинала задыхаться от его ласк. Прошло много времени, прежде чем они вернулись в дом. В комнате Катю ждала Татьяна, взволнованная ее внезапным и долгим отсутствием. Но, едва взглянула на раскрасневшиеся щеки, горящие счастьем глаза и припухшие губы вошедшей в комнату девушки, как все заготовленные заранее упреки и вопросы тотчас пропали - все было ясно без слов. Потому, сразу после того, как помогла своей барышне переодеться ко сну, она просто тихонько выскользнула вон. А Катя, чьи мысли до сих пор были напрочь заняты лишь Островским, кажется, даже не заметила этого момента. Да и после, лежа без сна в собственной постели, ей все еще не верилось, что все это случилось наяву и не развеется завтра с первыми лучами солнца. И потому вновь и вновь она вызывала в памяти лицо Даниила Андреевича, его улыбку, взгляд, вспоминала вкус его поцелуев, до тех пор, пока, не выдержав, не поднялась с постели и, зажегши свечу, не откинула полог с портрета Островского. Чтобы устроившись затем в кресле напротив, вдоволь налюбоваться в ее неровном свете изображением своего кумира.
Даниил Островский: Не будучи в курсе того эйфорического состояния, в которое привел своими поцелуями Катерину – а она и в счастии оказалась настолько сдержанной, что не очень пристальному наблюдателю это было и неочевидно – Островский, напротив, ощущал даже некоторое разочарование. Ведь все время, покуда вел свою на нее «охоту», дополнительно вдохновлялся еще также и тем, что предполагал под ее внешней невозмутимостью и холодноватой отстраненностью глубоко запрятанный внутренний огонь, который рассчитывал в скором времени разжечь, считая себя в этом достаточно искушенным мастером. А мастеру полагается быть терпеливым. Потому, в течение нескольких дней ожидал встречных движений от самой девушки. Но ничего не происходило! Точнее, Островский, конечно, видел, что небезразличен ей, чувствовал, что она радуется знакам его внимания, что ей приятны его поцелуи и ласки – вполне целомудренные! – но при этом Катя будто бы позволяет их ему, внутренне при этом противясь. Как будто просто отказать не смеет. И от этого всякий раз становилось в глубине души… не сказать, чтобы неприятно, но как-то… Ведь при всем эгоизме в амурных делах, Островский никогда не брал женской любви силой. К чему – если всегда есть те, кто готов подарить тебе ее со всей искренностью чувства? И вот теперь, совершенно не там, где мог бы этого ожидать, Даниил Андреевич внезапно встретился, как ему теперь казалось, с сопротивлением, преодолевать которое стало уже порядком скучно. К тому же и лето, перевалив за свою вершину, постепенно начало клониться к осени, а оставаться в Зеленой Роще далее середины сентября Даниил Андреевич все равно не собирался – к чему подобная добровольная ссылка для человека его возраста и положения, когда в столице, куда к этому времени как раз начнут съезжаться все люди их круга, можно будет найти себе достаточно увеселений. Причем, куда более увлекательных, чем интрижка с собственной крепостной, или даже с соседкой-помещицей. Тем более что одна из них на деле холодна, как снулая рыба, а вторая – напротив, взбалмошная истеричка. Так размышлял он, от рождения полностью лишенный способности сомневаться в себе, своих поступках и правоте, но при этом – достаточно расчетливый, чтобы разом сжигать все мосты. Поэтому, продолжая «развивать» платонический роман с Катей, заключавшийся, как уже говорилось, в совместных прогулках, долгих вечерних беседах на веранде с нежными пожатиями рук, чтением стихов вслух, да в редких поцелуях – от чего через пару-тройку недель уже, по правде сказать, хотелось завыть на луну, так красиво заливавшую ночами своим серебряным светом его имение, – Островский, спустя примерно этот же самый срок, написал-таки в поместье мадам Анциферовой почтительно-покаянное письмо, где извинялся за собственную несдержанность и испрашивал соизволения навестить Зарядье и его прелестную владелицу «когда ей будет угодно». «Угодно» стало еще примерно через десять дней, после чего от Натали пришла весточка, где сообщалось, что Островский прощен, а ответа она не слала так долго, потому что была все это время в Орле у тетки. Читая об этом, он не удержался от ехидной ухмылки: в своем стремлении найти подходящую причину, Натали, верно, забыла, что рассказывала ему как-то, что искренне ненавидит эту старую гарпию и не поддерживает с нею сношений уже много лет… Будучи уверенным, что ехать мириться «окончательно» после столь серьезной ссоры с пустыми руками – неприлично, в один их предшествующих заявленной дате визита в Зарядье дней Даниил Андреевич велел оседлать ему коня, намереваясь отправиться в Орел и навестить там лучшего ювелира. Ибо давно знал по опыту, ничто так не охлаждает женского гнева, как прохладный блеск драгоценных камней. Разумеется, дома цель визита в губернию была определена как сугубо деловая. Катя ни о чем не спрашивала, но Островский сам сказал ей об этом, добавив, что вернется так быстро, как только сможет. И в самом деле, чего ему еще было делать в Орле? Не достопримечательности же местные разглядывать? Потому, оказавшись в городе и быстро разузнав, где именно находится самая дорогая ювелирная лавка, Даниил Андреевич направился прямиком туда. И уже через час сделался обладателем дивной красоты кольца с изящно ограненным желтым топазом, заключенным в оправу в форме сердца и несколькими небольшими, но исключительно чистыми бриллиантами. Доставленного, как уверяли «из самого Парижа», во что Островский верил не сильно, но качеством своего будущего подарка был вполне доволен и уже предвкушал удовольствие, которое, несомненно, получит Натали при его обретении. Ну, и то удовольствие, которое она, наверняка ему после этого подарит - конечно же. И все эти приятные мысли портила лишь погода, которая на обратном пути успела изрядно испортиться, верно, назло вознамерившись продемонстрировать одинокому всаднику, во весь опор скачущему по почтовому тракту в сторону Мценска, все прелести надвигающейся осени. А именно пронзительный северный ветер и мелкий, но сильный дождь. Потому, домой Даниил Андреевич вернулся затемно и совершенно промокшим, мысленно проклиная собственные конспираторские порывы ехать в Орел именно верхом, а не в экипаже – и, следовательно, с кучером, чтобы тот потом не наболтал лишнего остальной дворне, а те – Катерине. От мысли, что прячется, будто неверный супруг, прости господи, от собственной крепостной, Островскому становилось еще противнее, потому о том, зачем это делает, он предпочитал вовсе не думать. К моменту его возвращения, Катя, впрочем, уже спала, вероятно, решив, что сегодня барин не вернется, что было разумно предположить – в такую-то погоду. Потому и встречать его не вышла. Да Даниил Андреевич и сам был этому рад: не до сантиментов, согреться бы, чтобы не заболеть наутро. Так что остаток вечера ушел на то, чтобы дождаться, пока приготовят воды для ванны и на распитие горячего глинтвейна в одиночестве у камина в кабинете. Но, видно, всего этого оказалось недостаточно. И потому, наутро Островский таки проснулся совершенно простуженным.
Екатерина Гаврилова: С тех пор, как поняла, что интересна Островскому, Катя жила в непреходящем душевном волнении – но было оно очень разнородным. То приводящим ее в восторг, то поселяющим в душе страх перед неизвестностью будущего. Ведь невозможно же было представить, что Даниил Андреевич влюблен в нее всерьез! Только временами, когда он бывал с ней особенно ласков, такая мысль все равно закрадывалась в душу, лишь сильнее бередя ее и пробуждая все новые и новые сомнения и извечный вопрос, что же теперь делать? И все же, каждое утро Кати теперь начиналось с куда более тщательного, чем раньше выбора туалета. Сами наряды ее при этом особенно не изменились – все те же скромные фасоны, просто теперь девушка старалась добавить к ним какое-нибудь украшение из тех, что были подарены ей когда-то Дубровским и Наташенькой: то незатейливую серебряную брошку, то перстенек, то цветастую персидскую шаль, накинутую поверх светлого платья. Да и прически сделались чуть интереснее – Татьяна стала завивать ей волосы в локоны, а иногда даже вплетала в них цветы. И Катю вовсе не смущало, что дворовые вновь станут обсуждать ее. Теперь-то это имело под собой хотя бы какое-то основание. Впрочем, надо сказать, что Островский не позволял себе с нею ничего лишнего, лишь обнимал, изредка усаживал к себе колени, делал комплименты, да целомудренно целовал руки, шею, щеки. Но какой же счастливой она чувствовала себя в эти минуты! Забывала обо всем на свете и лишь несмело мечтала, чтобы это никогда не прекращалась, хотя первой никогда не решалась намекнуть возлюбленному, что жаждет его внимания. В это утро Катерина проснулась от того, что августовский дождь с силой барабанит в окно ее спальни. Вчерашняя вечерняя морось превратилась в настоящую непогоду, и сырость уже успела проникнуть в дом. В комнатах всюду топились печи, и когда девушка открыла глаза, то увидела, что и у нее в спальне Таня успела развести в камине огонь, и теперь там весело потрескивает пламя. Вскоре в комнате появилась сама горничная, намереваясь разбудить Катю и помочь ей одеться. От нее девушка и узнала, что Даниил Андреевич возвратился домой еще вчера поздно вечером и что сегодня он еще не вставал. Так что до завтрака Катя бродила по комнатам в одиночестве – заглянула в музыкальную, полистала книгу, оставленную в гостиной, надеясь дождаться, пока Даниил Андреевич, наконец, проснется, чтобы позавтракать вместе… но он так и не вышел из своей комнаты, потому за стол пришлось сесть без него. А вскоре вновь пришла Татьяна и сказала, что от лакея барина только что узнала, что тот болен и сегодня намерен весь день провести в постели. - Как болен? Когда же это он? Но ведь тогда нужно за доктором скорее послать! - Да Лукьян говорит, что сам барин-то этого и не велел. Дескать, просто полежит немного, и все у него само пройдет. – но Катя этих слов уже не слышала, она шла в комнату к Островскому. Когда же в ответ на тихий стук дверь ей открыл Лукьян, немного оробела – ведь до сего момента она еще ни разу не переступала порога комнаты Даниила Андреевича.
Даниил Островский: - Лукьян, свинья ты этакая! Просил ведь предупредить всех, чтобы оставили меня на сегодня в покое и не тревожили! – мученически простонал Островский, накрываясь одеялом с головой и отворачиваясь к стенке в тот момент, когда до его слуха донесся тихий стук в дверь спальни. Подобно большинству мужчин, Даниил Андреевич умел неплохо терпеть сильную физическую боль, однако недомогание при банальной простуде всегда приводило его буквально на грань отчаяния. Вот и теперь, когда все его тело сотрясала мерзчайшая мелкая дрожь, а от лихорадки ломило, кажется, каждую косточку и даже глазными яблоками двигать было больно, Островскому хотелось лишь одного: сдохнуть. Вот просто так – взять, и сдохнуть. Только бы побыстрее, чтобы не мучиться больше. - Ну, чего молчишь, кто там приходил-то, я тебя спрашиваю? - с величайшей неохотой и нарастающим – хотя, собственно, куда уж больше, раздражением, он откинул краешек одеяла и выглянул на свет божий. – Вы?! Я не подумал… А куда подевался этот разбойник? Он, что, ушел без моего разрешения?.. Ах, простите, что я лежу, сейчас встану… Но Катерина, а это именно она стояла теперь перед ним и спешно поясняла, что сама попросила Лукьяна сходить на кухню и принести еще липового чаю, тотчас замахала руками, убеждая оставаться в постели и уверяя, что пришла лишь затем, чтобы узнать, как он себя чувствует. - Паршиво, признаюсь честно, впрочем, ничего страшного – банальная инфлюэнца. И мне уже лучше – хотя бы оттого, что вижу вас перед собою, душа моя, - с этими словами, Даниил Андреевич все же поднялся, и сел в постели. - Спасибо, что пришли, - добавил он и тотчас закашлялся. – Черт, простите, я всегда плохо переношу любую лихорадку… И, тотчас, случайно заметив свое отражение в зеркале, что висело над камином, на стене, противоположной той, возле которой был расположен альков, усмехнулся и иронически присвистнул: - Экая образина, право! Все же, хорошо, что я не красна девица, иначе бы точно смутился, – а видок, и в самом деле, как говорится, был еще тот: бледный, небритый, лохматый – само очарование, словом. - Ну да полно обо мне! Вы-то как себя чувствуете, хорошо ли почивали? Как провели вчерашний день, пока меня не было? Давайте, потешьте уже умирающего напоследок интересными байками.
Екатерина Гаврилова: Иронии или, верее будет сказать – сарказма, Островский не утерял и на «смертном одре». Впрочем, хоть вид у него, и впрямь, был болезный, на умирающего он вовсе не походил. Пока не походил, поправила себя мысленно Катя, заставляя Даниила Андреевича вновь прилечь. Ведь если не заняться лечением теперь, то вполне можно ожидать, что болезнь возьмется за него всерьез. - Может, стоит, все же, послать за доктором? – но Островский вновь заверил, что уж в этом-то как раз и нет никакой необходимости. И разве же сама она не знает каких-нибудь способов лечения простуды? Катя знала и поэтому, как только Лукьян принес чай, тут же вновь отправила его назад, на кухню – за вареньем и соком брусники, а заодно попросила взять у Татьяны растирание, баночка с которым хранилась в Катином ларчике. - Ну уж кокетничаете вы, и взаправду, как девица, - заметила она после, весьма смело вновь взглянув на Островского, который, меж тем, уже старался разглядеть себя в зеркале, то и дело тер ладонью небритый подбородок и ерошил волосы, - Выглядите вы не хуже обычного, разве что гостей в таком виде принимать не стоит. На самом деле, вид у Даниила Андреевича был скорее даже потешный, и Катя, как ни волновалась за его здоровье, все же едва удерживала улыбку, наблюдая его чуть скривленные губы и совершенно детскую обиду во взгляде. Притом, также одновременно чувствовала, что сейчас он совершенно открыт перед нею – но от этого лишь более для нее притягателен. Перелив из пузатого фарфорового чайника лечебный отвар на липовом и малиновом цвете, девушка присела на краешек постели Островского и бережно подала ему горячую фарфоровую кружку. - Чем же мне вас потешить?!- чуть удивленно переспросила она и, пожав плечами, стала рассказывать, как провела вчерашний вечер. Ничего особенного, все те же – чтение, музыка. Островский попивал чай, кивал, но потом вдруг вновь огорошил ее замечанием, что, дескать, выходит, без него Катя особенно и не скучала. В ответ она возмущено открыла рот, уже готовая ответить, но тут заметила лукавый блеск в его взоре. - Как вам ни совестно, Даниил Андреевич! – на щеках тут же появились предательские красные пятна, и девушка даже губу закусила от обиды за то, что так легко могла поддаться его провокацию. Но и Островский, словно бы опомнившись, тут же взял в свои горячие от лихорадки ладони Катины руки и принялся убеждать, что вовсе не хотел ее обижать. А в следующую минуту в комнате появился Лукьян, с графином брусничного морса и баночкой травяного растирания на серебряном подносе, тем нарушив их уединение. Катя поспешила встать и отошла к окну, пока лакей размещал на прикроватном столике принесенные с собою приборы. Когда вновь повернулась, Островский уже вертел в руках ее склянку, принюхиваясь к терпкому аромату трав. - Это вам непременно поможет! Прикажите Лукьяну натереть вам спину и грудь, а потом завернитесь в шерстяной платок. Лихорадку как рукой снимет, вот увидите!
Даниил Островский: - А никак, Екатерина Гавриловна! Вам ли не знать, какой я бессовестный! – усмехнулся Островский, которому, то ли от теплого питья, то ли от присутствия рядом хорошенькой молодой женщины – что очевиднее, и в самом деле, стало несколько лучше. Тело по-прежнему ломило, но хотя бы перестало трясти, как осиновый лист на ветру. Ее реакция на его слова была предсказуемой и лишь еще больше развеселила Островского, потому что чувствовалось, что сердится сейчас Катя более на себя, чем на него. И все же, желая сделать ей приятное, он поспешил в очередной раз повиниться. И, конечно, был прощен, и даже уже рассчитывал на какую-нибудь ответную ласку с Катиной стороны, но тут в комнате вновь возник долговязый, как цапля Лукьян, враг человеческий. И ни о каком продолжении – во всяком случае, пока, уже не могло быть и речи. - Это еще что за отраву ты сюда приволок? – спросил Даниил Андреевич, подозрительно скосив взгляд на маленькую, темного стекла банку, резкий, микстурный запах содержимого которой ощущался даже на расстоянии. - Бальзам-с, барин! – по-военному отрапортовал Лукьян, который всегда был довольно немногословен и невозмутим, за что Даниил Андреевич, посмеиваясь, иногда называл его своим личным Петербургским Сфинксом. – Катерина Гавриловна сюда велели-с доставить! - И что, в самом деле, поможет? – поинтересовался он, переводя взгляд на девушку, которая тотчас же принялась расписывать ему способ применения своего целебного зелья, чем, сама того не понимая, натолкнула Даниила Андреевича на одну занятную мысль… - Как интересно! И, действительно, жаль тогда, что ничего не получится! – озадаченная Катя тотчас задала ожидаемый вопрос, почему, и Островский, с горестным вздохом кивнул в сторону своего камердинера. – Видите ли, еще вчера утром Лукьян жаловался мне, на то, что у него вновь ужасно обострилась «мокнущая»* на ладонях. Я предлагал обратиться к доктору и несколько дней на лечение, но этот мужественный и верный паладин заверил, что сможет заботиться обо мне, не снимая перчаток. Тем более теперь, когда и я занемог… Островский вновь взглянул на Лукьяна, глаза которого сейчас напоминали своей круглой формой и размерами два медных пятака, а руки – в самом деле, в белых перчатках, коих он почти никогда не снимал, прислуживая барину, были судорожно сцеплены в замок за спиной, и улыбнулся ему с самой искренней благодарностью на свете. - Но в перчатках натирать мне спину ему было бы странно, а без оных – просто-напросто больно! Ведь если ваш бальзам обладает столь острым ароматом, то смею предположить, что и кожу он, наверняка, щиплет не меньше. Так что это было бы форменным зверством по отношению к несчастному Лукьяну, не находите? А никому из прочих местных слуг я, уж простите, не хотел бы доверить столь деликатное дело, - представить, что по его спине и груди вдруг станет елозить своими «граблями» какая-нибудь мерзкая местная баба Островскому, с его живым воображением, не составляло труда, потому далее он вполне убедительно передернул плечами, выражая отвращение к этому процессу. - Единственное… если бы вы сами, своими руками… - задумчиво глядя куда-то сквозь Катерину, тихо протянул он через секунду, но тут же резко одернул себя. – Нет-нет! Об этом мне просить было бы уж совсем неловко, поэтому забудьте, неважно! Будем надеяться, что мне повезет и эта простуда не обернется пневмонией даже без вашего целительного бальзама! _________________________________________ * старинное народное название экземы.
Екатерина Гаврилова: То, что Даниил Андреевич настолько стеснителен, что готов предпочесть смертельную болезнь прикосновениям посторонних, совершенно поразило Катю. То ли по наивности, то ли из тех чувств, что против собственного разума питала к этому мужчине, она ничуть не заметила подвоха в его речах. Он же продолжал без зазрения совести пользоваться ее неведением, исподволь подталкивая Катю именно к тому решению, которое было ему теперь выгодно. Лукьян, единственный свидетель происходящего, понимал мотивы поведения своего барина не в пример лучше, но сказать что-либо по этому поводу, разумеется, не мог, потому лишь чуть слышно вздохнул, взглянув на Катю, а после и вовсе отвернулся, уже сочувствуя про себя ее будущей незавидной участи. Прежние амурные приключения Даниила Андреевича, в подготовке которых Лукьяну как личному слуге Островского, порой, приходилось даже принимать определенное участие, лишь изредка вызывали у него интерес, гораздо чаще же – просто не трогали. Но все же Катерина, эта наивная и добрая девушка, уж слишком отличалась от тех искушенных и опытных кокеток, которые подвергались «атакам» его барина в столице. И потому Катю Лукьяну в глубине души было искренне жаль. Впрочем, залогом успешной и, главное, спокойной жизни при таком барине, как Островский, всегда было умение оставаться – когда надо – слепым, бесчувственным и глухим. И Лукьян в полной мере овладел им за годы службы при Данииле Андреевиче, потому вскоре благополучно подавил в душе зародыши сострадания. Не его это дело, и все тут. Тем временем Катя уже вновь стояла возле постели больного, забирая у него из рук склянку с целебной мазью: - Зачем вы так говорите, Даниил Андреевич?! – горячо воскликнула она, прижимая лекарство к собственной груди, будто боялась, что Островский его сейчас отнимет и выкинет. - О какой неловкости может идти речь, когда вы больны? Если Лукьян Тимофеевич не может сделать вам этого растирания, то я сама с радостью…, - тут девушка на секунду запнулась, - я сама готова помочь вам. Только нужно удобнее лечь и… Закончить фразу Катя не решилась, но Островский договорил за нее, тотчас приказав Лукьяну помочь ему снять рубашку. И пока слуга раздевал его, Катя терпеливо стояла, отвернувшись к окну, ожидая, когда ее позовут. Когда же Даниил Андреевич вновь окликнул ее по имени, обернулась – и опешила, увидев, как Лукьян аккуратно складывает его просторную рубаху, а сам Островский, обнаженный по пояс, хоть и прикрытый ниже одеялами, лежит на животе, устроив голову на сложенных перед собою руках. И внимательно при этом наблюдает за Катиной реакцией. В очередной раз не выдержав его взгляд, девушка опустила глаза долу и медленно приблизилась к нему, теперь уж сомневаясь, верно ли поступила, соглашаясь на подобное одолжение – может быть, действительно, следовало попросить Таню, или еще кого-нибудь? С другой стороны, он так явно дал понять, что не хочет этого… Ерунда! Ведь перед нею теперь не мужчина, не барин даже, а просто больной человек, который нуждается в помощи и грех ему в этой помощи отказать, если знаешь, что надобно делать. Отбросив последние сомнения, девушка присела на край постели Островского. Тем временем, Лукьян, пробубнив что-то про необходимость пойти отыскать для барина теплый платок, повязаться после растирания, поспешно вышел из комнаты вон, оставляя их наедине. И некоторое время после этого Катя сидела молча, разглядывая обнаженную спину Островского, который отнюдь не торопил ее с началом процедуры, тоже просто лежал, отвернувшись от Кати, будто, и верно, не желал смущать ее еще больше – взглядами. Только напрасно. Нельзя сказать, что прежде она никогда не видела обнаженного по пояс мужчины – кузнецы в барской кузне, мужики, что работали в поле, тоже иногда снимали рубахи, спасаясь от жары. Но никогда до этого Катя не испытывала столь сильного волнения при подобном зрелище. А еще, даже не осознавая до конца, в чем именно причина ее трепета, девушка вдруг поняла, что ей это волнение нравится, что оно затягивает, поглощает ее... Быстро отвернув крышку склянки, Катя обмакнула в темную, пахучую мазь кончики пальцев, а затем, наконец, осторожно притронулась к коже Островского. Ей показалось, что он вздрогнул – наверное, от неожиданной прохлады, ведь у него жар и лекарство просто могло показаться слишком холодным, хоть, вроде, Катя и пыталась до того согреть его в своих руках... Только вот чем бы еще таким же логичным объяснить то, что и сама она, прикоснувшись к нему, вздрогнула, словно от кожи барина ей вдруг передался электрический импульс. Помедлив еще мгновение, Катя принялась неторопливо, кругами, втирать мазь, неотрывно наблюдая за движениями собственных рук, попутно изучая каждую маленькую примету Даниила Андреевича – россыпь родинок пониже правой лопатки, небольшой бледный шрам чуть выше поясницы, и словно бы стараясь сразу и навсегда запечатлеть их в собственной памяти.
Даниил Островский: Мазь, верно, содержащая в себе, помимо прочих компонентов, еще и мятное масло, холодила кожу, однако вздрогнул Островский, когда Катерина робко прикоснулась кончиками пальцев к его спине, вовсе не по этой причине. Устраивая для нее эту маленькую уловку, он просто хотел немного развлечься и вовсе не рассчитывал ни на какое особенное продолжение – еще не время, да и самочувствие, в самом деле, оставляло желать лучшего и вовсе не располагало к любовным игрищам. И каково же было вновь внезапно ощутить себя юнцом четырнадцати лет, способным сойти с ума в ответ на самое незначительное проявление женской ласки в свой адрес! Конечно, Катя навряд ли догадалась бы, что именно происходит в тот момент, когда она так нежно и бережно растирает его своим зельем, которое – кстати, оказалось совсем даже и не жгучим, хотя Островский, пожалуй, даже предпочел бы теперь, чтобы от грешных помыслов его отвлекало хотя бы это телесное неудобство. Тем не менее, было большой удачей, что начать процедуры они решили именно со спины… Пытаясь думать на отвлеченные темы, чтобы избавить себя от возможной неловкости и не стеснять и без того, верно, достаточно, смущенную Катю, Даниил Андреевич судорожно искал темы, которые они могли бы попутно обсудить. Но вспомнился отчего-то лишь пресловутый пирог с вишней, который она как-то пообещала для него испечь при случае. Глупее тему для разговора в их ситуации было труднее и придумать, но для того, чтобы как-то заполнить затянувшуюся паузу, которую девушка нарушать сама не решалась, годилось и такая. Потому Островский спросил, помнит ли она о своем обещании, втайне сожалея, что глаза у него расположены не так, как у камбалы – иначе он имел бы теперь превосходную возможность видеть выражение Катиного лица, не поворачиваясь к ней. А это было бы любопытно, пожалуй… Хотя, судя по интонации голоса, звучавшего довольно ровно, вопрос ее не удивил. Ответив, что обо всем помнит, девушка продолжила свои манипуляции. - И когда же, все-таки, вы его для меня испечете? – спросил он, проявляя для кого угодно смотревшуюся бы странной настойчивость в этом вопросе. Можно подумать, его здесь плохо кормят, а этот чертов пирог – единственное возможное лакомство. Катя ничего не ответила, но Островский – и в его случае это практически не было фигурой речи – спиной почувствовал, как она утвердительно кивнула, попутно с удовольствием ощущая при этом также высокое развитие собственной личности. Ибо, помнится, в одном естественнонаучном журнале, которые Даниил Андреевич изредка просматривал из любопытства, ему как-то попались размышления некоего автора о влиянии первобытных инстинктов на поступки человека, где тот утверждал, что «высокоразвитой личности» должно усилием воли подавлять свои низменные желания. Или хотя бы уметь вовремя вытеснять их из сознания при помощи других важных устремлений. Например, подумав о Боге. Размышлять о Всевышнем именно теперь казалось Островскому кощунством, благо, прекрасно помог и пирог с вишнею. Поэтому, когда, покончив со спиной, Катя сказала, что теперь ему следует перевернуться, чтобы она могла растереть мазью еще и грудь, он сделал это совершенно смело и даже несколько демонстративно. - Все, чего ни пожелаете, прекрасная целительница тела моего! – проговорил он с улыбкой, на миг забирая ладошку девушки в свою и прижимаясь к ней ласковым поцелуем.
Екатерина Гаврилова: Если, растирая мазь по спине Островского, Катя не спешила и даже отчасти – наслаждалась прикосновениями к его коже, в чем, конечно же, не призналась бы даже самой себе, то стоило Даниилу Андреевичу переменить положение, и девушка, едва выдерживая его любопытно-насмешливый взгляд, поспешила закончить процедуры. И едва лишь она отставила баночку с мазью на столик, как в комнату тотчас вошел Лукьян. Но на сей раз, Катя была даже рада его появлению. Поэтому, получив возможность, наконец, ускользнуть из комнаты, воспользовалось ею без промедления, ибо последние несколько минут, и без того смущенная, испытывала к тому же мучительное ощущение, что совершает что-то ужасное. Но еще больше беспокоило то, что Даниил Андреевич может об этом как-то догадаться. Оказавшись в своей комнате, Катя первым делом подошла к зеркалу и взглянула на свое отражение. На щеках ее пылал румянец, будто бы это не Островский, а сама она мучилась нынче лихорадкой. Да и по внутренним ощущениям было весьма на то похоже – в голове шумело, сердце заходилось, едва заметно подрагивали руки. Пальцы же, которыми она совсем недавно касалась его тела, все еще сохраняли легкий аромат мази. И поэтому, разглядывая их, она вновь невольно, но весьма отчетливо словно бы увидела перед собою Даниила Андреевича: его обнаженный торс, широкие плечи, сильные руки. И столь неожиданным оказалось охватившее ее затем волнение, от которого по телу пробежали мурашки, что Катя, испугавшись самой себя и мыслей своих, тотчас бросилась на колени в угол перед образами. Была ли она «высокоразвитой личностью», которая умеет подавлять низменные желания силой воли, девушка не знала, да и не задумывалась об этом. Но, отдавшись молитве всем сердцем, вскоре, действительно, успокоилась. А вечером, исполняя данное обещание, Катя принесла Даниилу Андреевичу свой пирог с вишней. Когда она пришла на кухню и сказала Елене, что намерена заняться его приготовлением, кухарка лишь странно на нее посмотрела. Не было в доме человека, который бы не заметил, сколь близкими стали в последнее время отношения между Катериной и ее хозяином. То было и раньше, конечно, но, что бы ни болтали прежде со зла, всё одно, все мало-мальски разумные люди понимали, что старый барин Ларион Степанович привечал ее, как дочь. Утверждать же, что Даниил Андреевич питает к Кате исключительно братские чувства, не решился бы и самый наивный наблюдатель. И лишь сама Катя, казалось, ничего не видела – или же просто не желала видеть. В ласках Островского ей по-прежнему чудилось искреннее чувство, при мысли о котором все понимание его невозможности сразу же напрочь улетучивалось куда-то вдаль. И если кто из слуг, понимая, куда, в конечном счете, приведет Катерину эта тропинка, и жалел ее – а таких, что раньше, что теперь было немного, то Елена была из тех, кто вовсе не считала себя обязанной раскрывать ей глаза на происходящее. Хочет губить себя, голубка, пусть – ее это дело. Островский лежал с книгой в руках, когда Катя с подносом в руках вновь появилась в его комнате. - Вот оно, мое исполненное обещание, Даниил Андреевич! - в центре подноса, уставленного чайными приборами, розетками с разным вареньем, на широком блюде красовался румяный пирог, украшенный поверху меренгами, расположившимися, в свою очередь, на толстом слое взбитых сливок, под которыми пряталась запечная вишня. Рецепт этой выпечки Катя узнала, будучи в Люцерне, когда они жили там вместе с Наташенькой. Хозяйка их пансиона была так очарована двумя милыми русскими фройляйн, что даже с радостью поведала им секрет своего лучшего десерта. Позже, уже в Зеленой Роще, Катенька нередко этим лакомством баловала Лариона Степановича, которому отчего-то особенно было приятно знать, что и Наташенька прекрасно умела его готовить.
Даниил Островский: - Нет, это решительно никуда не годится! – воскликнул Островский, когда Катерина, отставив на время в сторону свой поднос, взялась было за специальный столик, на котором Данилу Андреевичу, обычно, подавали в постель его утренний кофий. Явно не понимая, чем он так недоволен, девушка замерла посреди комнаты, на лице ее было написано недоумение. – Я имею в виду, что ровным счетом никуда не годится то, что на вашем подносе, Катенька, всего один чайный прибор. Уж не думаете ли вы, что я, подобно Гаргантюа, способен съесть все это в одиночку?! – улыбнулся он, и, окончательно откладывая в сторону книгу, сел в постели, указывая взглядом на подоконник, где девушка оставила свою ношу. – Вот уж нет, душа моя! Даже на то не рассчитывайте. И вообще, вы же знаете, что я не люблю принимать пищу в одиночестве. Тем более теперь, когда, благодаря вашим усилиям, я уже практически здоров! Здесь Островский нисколько не покривил душой. Как и предполагалось, день, проведенный в постели, да еще вкупе со всеми возможными облегчающими состояние процедурами, оказался как раз тем лекарством, от которого уже к вечеру – а Катя вновь навестила его, когда часы в гостиной отзвонили уже восьмой раз после полудня, Даниил Андреевич почувствовал себя почти собою обычным, а вовсе не тем существом, разобранным на части, коим казался себе при пробуждении поутру. - Впрочем, спускаться в столовую я все равно не хочу… И знаете, что я придумал? А давайте пить чай прямо здесь? Нет, ну не в постели, конечно же! – рассмеялся он, замечая, что к недоумению в глазах его собеседницы, кажется, вновь добавляется изрядная доля смущения, поднялся с кровати, натянув халат и домашние туфли, делаясь тотчас похож на восточного набоба, даром, что чалмы на голове нет, а после дернул за шнурок сонетки и пояснил, вновь оборачиваясь к собеседнице. – Днем вы так много заботились обо мне, что в знак признательности, я хотел бы сделать для вас что-нибудь приятное, например, пригласить куда-нибудь. Однако в наших условиях, куда ж пригласишь? Разве что, на чай? – вновь усмехнувшись, Островский виновато развел руками. – Поэтому и намерен распорядиться, чтобы нам накрыли стол прямо здесь. Катенька, я прошу, чтобы нынче вы согласились побыть моей гостьей – а об остальном мы просто забудем. Конечно же, если вы согласны и, в свою очередь, способны забыть об этом хотя бы на один вечер. Ну и, разумеется, простить несчастному хозяину дома его несколько затрапезный вид.
Екатерина Гаврилова: Звонком Островский призвал в комнату горничную, приказав ей затем тотчас же же принести еще прибор, а также привести сюда Лукьяна, чтобы тот поудобнее поставил у камина кресла и столик. Катя, было, возразила, что вполне в состоянии и сама накрыть к чаю, но Даниил Андреевич решительно остановил ее порыв, заметив при этом, что иногда очень приятно и полезно ничего не делать, в то время как кто-то другой заботится о твоем удобстве. Она не ответила. И пока слуги исполняли указания Островского, старалась держаться незаметно, отвернувшись к окну, опершись руками на подоконник и бесцельно вглядываясь в сад за окном. Уже несколько дней к ряду погода все более напоминала осеннюю. Листья и травы были мокрыми от непрекращающейся мороси, а ветер дул все холоднее и пронзительнее. В доме уже даже начали заново вставлять вторые рамы и протапливать комнаты, чтобы в них не разводилась сырость. Не топили за ненадобностью лишь старую спальню Лариона Степановича, которая после его смерти так и осталась нежилой – Даниил Андреевич, то ли из суеверия, то ли по какой-то иной причине, Катя не расспрашивала, выбрал себе местом обитания другую комнату. Однако последнее время Катя, в те моменты, когда Островский обходился без ее общества или отсутствовал дома, стала довольно часто заглядывать туда, стараясь, впрочем, держать свои визиты в тайне ото всех. Вероятно, причиной тому были усилившееся с началом осени чувство одиночества и тоска о добром покровителе и любимом друге. Ее и раньше, порой, мучила эта меланхолия, но никогда прежде девушка не задумывалась о том, что однажды может остаться в Зеленой Роще совсем одна, с таким отчаянием! И лишь когда рядом бывал Даниил Андреевич, эти неприятные чувства будто бы ненадолго отпускали Катино сердце. Вот только всего пару дней тому назад он вдруг обмолвился, что получил днями письмо от матери из столицы, в котором та сильно удивляется, что сын ее вдруг заделался настоящим помещиком. Намек, содержавшийся в этих словах, был очевиден даже для Катерины. Вскоре он уедет назад в Петербург. И она не сможет удержать его здесь, как бы сильно ей этого не хотелось. Все еще не до конца понимая, когда именно это с нею произошло, Катя знала: она любит этого мужчину, в то время как сам он, увы, не нуждается в ее чувствах, да и вообще – вряд ли о них подозревает. Душа его по-прежнему оставалась для Катерины потемками – и все те ласки, поцелуи и добрые слова, которые Даниил Андреевич дарил ей, ничуть не приоткрывали тайны его отношения к ней. Попытки разгадать ее были для девушки мучительны, а спросить напрямую она бы ни за что не отважилась. Даже теперь, пока горничная, исподволь с любопытством посматривая на нее, расставляла на столике чашки и угощение, Катя думала именно об этом. Когда же дверь за прислугой, наконец, закрылись, и она обернулась к стоящему немного поодаль Островскому. И тот, словно бы внезапно забывая, что на нем теперь надет всего лишь домашний халат, а не платье от лучшего парижского портного, чуть поклонившись, протянул Кате руку, подводя, затем, к столу. Помог устроиться в кресле, а сам расположился напротив. Чтобы преодолеть неловкость, она сразу принялась хлопотать с приборами – разлила по чашкам горячий чай и разрезала пирог, протягивая затем Островскому приличных размеров кусок на блюдце, и с некоторым волнением наблюдая, как тот пробует на вкус результат ее кулинарных ухищрений, надеясь понять по выражению лица, понравилось ему или нет.
Даниил Островский: - Душа моя, вы, верно, уже заметили, что я не отличаюсь избытком застенчивости. Однако если и далее продолжите столь внимательно наблюдать, как я ем, право, начну чувствовать неловкость, - усмехнулся Островский спустя пару минут после того, как Катя, молча выдав ему кусок пирога, столь же бессловесно замерла на месте, гипнотизируя его напряженным взглядом. – Или же воображу себя древним тираном-государем, способным снести голову с плеч не угодившему ему с обедом кулинару… Вы точно экзамен передо мной держите, право слово! А ведь мы, кажется, договорились, что сегодня вы моя гостья. И я, как радушный хозяин, хотел бы, чтобы вам было хорошо в моем обществе. Поспешно отводя в сторону взгляд, Катя принялась, было, извиняться, но Даниил Андреевич поспешил остановить поток ее красноречия: - Вот, снова начинается! – проговорил он с ноткой отчаяния в голосе и сокрушенно покачал головой. – Похоже, вы неисправимы. Ну что же мне с вами делать? Несмотря на то, что досадовал, по большей мере, конечно же, в шутку, где-то в глубине души Островский, и в самом деле, ощущал уже нечто, вроде легкой растерянности. Желая понравиться Кате, он перепробовал, кажется, уже все известные ему приемы, включая и те, что, пожалуй, можно было бы считать и не очень пристойными – как нынче, когда считай, заставил ее растирать себе спину. Однако никаких особенных премий от этого не получил. Разве что этот пресловутый вишневый пирог, который, впрочем, и в самом деле, оказался очень вкусным. О чем Даниил Андреевич, конечно же, не преминул сказать Кате, отвесив ей по этому поводу весь багаж положенных комплиментов и слов признательности. Но говорить и далее об одной лишь тонкости оттенков вкуса ее выпечки было, пожалуй, превыше его сил. Истощив свой словарь превосходных эпитетов, Островский замолчал. И в комнате ненадолго вновь повисла тишина, нарушаемая лишь тихим перестукиванием чайного фарфора и столового серебра, да треском сгорающих в камине березовых поленьев. Между тем, за окном заметно темнело. И когда их молчаливая трапеза стала окончательно напоминать посиделки в темноте, Даниил Андреевич попросил Катю зажечь свечи и после этого занавесить ночными шторами окна, а сам, откинувшись на спинку кресла, стал с удовольствием наблюдать за тем, как грациозно она перемещается от одного подсвечника к другому. Наконец, с первой частью его поручения было покончено. И дальше Катерина перешла к одному из окон, безуспешно пытаясь затем сдвинуть к центру одну из тяжелых, будто театральный занавес, бархатных гардин. Сцепившись под карнизом крючками, упрямое полотнище никак не поддавалось, а дотянуться и разъединить их девушке явно не хватало роста. - Погодите, я помогу! – прежде чем она успела что-то возразить, Островский поднялся из-за стола и в два шага пересек разделяющее их небольшое расстояние. Остановившись за Катиной спиной, он легко положил ей на плечо ладонь, а другой рукой, хотя и привстав прежде на цыпочки, довольно легко дотянулся до карниза и расцепил злосчастные крючки. – Вот и все, - улыбнулся он обернувшейся к нему Кате. – Иногда высокий рост дает определенные преимущества, не так ли?.. А у вас на губах взбитые сливки! – тихо охнув, словно будучи уличенной в чем-то непристойном, девушка, было, поднесла к губам ладошку, но Островский вдруг перехватил ее своею рукою, отводя в сторону и одновременно мягко разворачивая Катю к себе лицом. – Можно я сам? Нежно проведя подушечкой большого пальца по нижнему контуру губ девушки, далее он с едва ощутимым усилием надавил на их мягкую упругую плоть, заставляя Катю, заворожено наблюдающую за его действиями, чуть разомкнуть уста: - Не оттирается… Может быть, лучше так?... - прошептал он в одно мгновение сорвавшимся в опасную хрипотцу голосом, а потом прижал девушку к себе и поцеловал ее, кажется, впервые не давая себе особенного труда сдерживать собственной страсти. К черту все эти никчемные реверансы! Это случится между ними сегодня!
Екатерина Гаврилова: Трудно сосчитать, сколько раз за все это время они завтракали, обедали и ужинали вдвоем, но именно в сегодняшней трапезе Кате мерещилось что-то особенное. И виной этому была даже не столько интимная обстановка личных покоев Островского – хотя и она играла не последнюю роль, но некая неуловимая перемена в самом Данииле Андреевиче. Может быть, поэтому также у них сегодня отчего-то никак не складывалась беседа. Одни лишь вымученные и формальные фразы, хотя до этого свободно говорили обо всем на свете. Поэтому когда Островский попросил зажечь свечи и зашторить окна, Катя даже обрадовалась, услышав в его словах надежду на скорое избавление – выходит, скоро он будет ложиться спать? А значит и она тоже, наконец, сможет уйти к себе. Запалив лучину от огня в камине, девушка прошла по комнате, исполняя просьбу Островского. Делала это, подчеркнуто не спеша и тщательно, стремясь ничем не выказать своего нетерпения. Однако с тяжелой портьерой на окне справиться так же легко и удачно, как со свечами, у нее не получилось. Аккуратно потряхивая тяжелое полотнище, чтобы расцепить спутавшиеся крючки, девушка настойчиво пыталась сдвинуть его с места. Даже губы закусила от усердия, но ничего по-прежнему не выходило. И в тот момент, когда она уже была готова сдаться и попросить позвать кого-нибудь из тех слуг, для кого это занятие было более привычным, на помощь ей неожиданно пришел сам Островский. Когда он остановился у нее за спиной, желая посторониться, Катя попыталась сделать шаг в сторону, но именно в этот момент на ее плечо мягко легла рука Даниила Андреевича. Он не удерживал ее, нет, будто бы просто искал опоры. Однако это бережное прикосновение, эта едва ощутимая тяжесть и тепло его ладони отчего-то невероятно взволновали ее. Ожидая далее какой-нибудь привычной невинной ласки, Катя не стала пытаться высвободиться из-под его руки. Даниил Андреевич, между тем, что-то сказал ей – какую-то шутку, желая ответить, девушка обернулась к нему, но стоило лишь их взглядам пересечься, как все слова тотчас же напрочь вылетели из ее головы. Словно зачарованная, не понимая ничего из того, что Островский ей затем говорил, Катя неотрывно смотрела на него, в то время пока он нежно ласкал подушечками пальцев ее губы, стирая с них несуществующие остатки сливок. И лишь тогда, когда он склонился, чтобы поцеловать ее, смогла отвести взор и опустить ресницы. Никогда прежде он не целовал ее так. Теперь Кате казалось, что если бы Даниил Андреевич хотя бы на миг ослабил свои крепкие объятия, в которых сейчас сжимал ее, словно бы лишенное этим поцелуем собственной воли тело, то она, верно, просто упала бы на пол, не в силах удержаться на ногах. Но внезапная эта слабость, хотя и пугала немного, тем не менее, была ей приятна. И если вначале она лишь принимала его ласки, то вскоре, осмелев – или, может, просто забыв о приличиях, и сама стала отвечать ему: несмело, неловко, но искренне. Чувствуя, что робость ее отступает, и сам Островский постепенно становился все более откровенен в своих желаниях. Ладони его, прежде нежно сжимавшие лишь Катины плечи, вскоре уже довольно настойчиво изучали соблазнительный рельеф изгиба девичьей спины, не чураясь спускаться и ниже, туда, где пышные складки платья и многочисленные нижние юбки скрывали от нескромного взора округлые контуры стройных бедер. Скромница-Катя позволяла ему это без всякого ропота, потому что и сама наслаждалась тем дурманящим ощущением восторга, которое пробуждали в ней его прикосновения. Даже когда Островский почти до пояса расстегнул пуговки ее платья, полностью обнажая плечи и грудь, которые затем принялся со всей страстью и усердием изучать губами, Катя не сопротивлялась. Встрепенулась и замерла лишь тогда, когда даже через ткань нижнего белья ощутила жар от прикосновения его горячих пальцев к нежной коже своих бедер. Испугавшись, впрочем, не столько этих ощущений, сколько того, что совсем не помнит момента, в который Даниил Андреевич успел усадить ее на край подоконника, и как могло получиться, что юбки ее самым бесстыдным образом задраны выше колен… - Прошу вас, не нужно! - от внезапно нахлынувшего испуга и смущения, Катя боялась взглянуть в лицо Даниилу Андреевичу. Но он, разгоряченный страстью и азартом, кажется, был уже не в силах понять, что с нею происходит. Прошептав в ответ что-то успокоительное, Островский вновь попытался притянуть ее к себе, но девушка решительно замотала головой и стала высвобождаться из объятий, в конце концов, добившись своего. Отпустив ее, как показалось девушке, с выражением разочарования на лице, Даниил Андреевич отошел к окну. И пока Катя, сотрясаясь нервной дрожью и одновременно томясь от ощущения странной неудовлетворенности, неловкими пальцами пыталась привести себя в порядок, не произнес ни слова. Пробормотав слова извинения, она пошла к выходу из комнаты, но на пороге зачем-то обернулась и посмотрела на Островского. Он все еще стоял на своем месте, прислонившись лбом к холодному стеклу, и во всей его позе девушке вдруг привиделось тщательно сдерживаемое страдание. Внезапно устыдившись, что невольно сделалась его виновницей, Катя почувствовала, что уйти просто так, без объяснений, ей совершенно невозможно. Он всегда понимал ее лучше всех на свете, поймет и теперь. Метнувшись от двери, она вновь оказалась подле Даниила Андреевича, обнимая его сзади за плечи и прижимаясь щекою к спине: - Простите меня… но это невозможно, я не в силах, не могу….
Даниил Островский: Неудовлетворенное должным образом желание, помимо совершенно объяснимого телесного дискомфорта, рвалось наружу в виде ярости, которую Островский едва сдерживал с той самой минуты, как уступил отчаянной мольбе девушки отпустить ее тогда, когда победа – и главный приз за нее – уже были, черт возьми, почти что у него в руках! Катерина была полностью в его власти и желала близости не меньше, чем он сам, даже если этого и не осознавала. Желала плотью, но духом все равно чаяла в происходящем между ними грех. Конечно, сломить остатки ее сопротивления в физическом смысле Островскому не составило бы труда, но насилие над женщиной, пусть даже и прикрытое изначально яркой оберткой ухаживания, было ему противно в принципе. Нравилось соблазнить, завоевать, растворить в себе без остатка. Но унизить, сломать морально, причинить физическое страдание – никогда. Кроме того, подобное невозможно было бы засчитать за чистую победу. А именно в этом случае хотелось отчего-то победить без всяких оговорок. И шансов на это было больше, чем казалось на первый взгляд. Верно говорят, что все приходит к тому, кто умеет ждать, упираясь лбом в прохладное стекло окна, к которому отвернулся, не желая, чтобы Катерина видела теперь выражения его лица, Даниил Андреевич сильно, до боли упирался костяшками сжатых в кулаки пальцев в крашеное дерево подоконника, одновременно медленно и размеренно считая про себя от одного до ста. Во-первых, это помогало отвлечься. А во-вторых, было, в самом деле, интересно, через сколько «расчетных единиц времени» Катя вернется к нему. В том, что вернется, Островский перестал сомневаться в тот момент, когда, хоть и не оборачиваясь, но обострившимся до предела слухом уловил, что она замешкалась у выхода. Не убежала сразу же. А значит… Она вернулась на шестидесяти семи. И это был хороший результат. Позволив Кате полностью осознать свою вину – воображаемую, несомненно, но крайне для него выгодную, Даниил Андреевич ответил далеко не сразу: - Разумеется, не можете. Извиняться не надо, произошедшее – лишь моя вина, я не должен был настолько терять голову, хотя, признаюсь, в вашем присутствии, Катенька, мои понятия о долге и даже чести утрачивают четкие очертания, - усмехнулся он, наконец-то оборачиваясь к притихшей девушке, которая, верно, ожидала совсем иной реакции. Плохо же она его знает… - А это мне и самому не нравится. Вы стали слишком опасны для меня, душа моя! Катерина смотрела на него во все глаза, явно не понимая, к чему клонится разговор. Но именно этого он и хотел – сбить с толку. - Да и вам со мной, по всей видимости, было нехорошо. А уж теперь – и подавно. Иными словами, вместе нам здесь более оставаться невозможно. Но мне, в отличие от вас, есть, куда пойти. Поэтому завтра же я уеду в Петербург и более не стану мучить вас чувствами, которые претит вам настолько, чтобы отвергать их всеми известными способами… Теперь вы счастливы?
Екатерина Гаврилова: Прижимаясь щекою к спине Островского и ожидая его ответа, Катя невольно прислушивалась, как в глубине его груди гулко бьется сердце. Но ведь и ее собственное колотилось теперь вряд ли более размеренно. Ей даже казалось, что оно вовсе не сможет остаться в груди, если только Данил Андреевич прямо сейчас же не скажет что-нибудь утешительное. Но стоило ему заговорить, как девушка в смятении отстранилась. Крепко сцепив ладони, вглядываясь в лицо любимого и чуть приоткрыв губы, словно бы желая что-то произнести, она слушала слова Островского. Он же планомерно развивал свою верно рассчитанную атаку. И каждое слово с удивительной точностью поражало именно ему назначенную цель. В конце концов, Катю оставили последние остатки сомнений в чистоте его намерений. Перед нею стоял человек глубоко несчастный. Едва ли не более несчастный, чем сама она в ту минуту, как узнала о его скором и неминуемом отъезде. И как же так вышло, что она раньше не замечала, как сильно Даниил Андреевич страдает и мучается?! Не иначе, как поглощенная своими эгоистичными переживаниями, она просто ничего не видела вокруг себя. Или не желала видеть, чтобы иметь оправдание собственного бездушия. В его голосе и взгляде, то обращенном на Катю, то отводимом в сторону, словно бы в нерешительности, было столько неподдельного страдания, что комок слез, который лишь пару минут назад отпустил ее горло, вновь сжал его, не давая дышать. Не в силах сдержать судорожного вздоха, она тихо всхлипнула. - Вы уедете? – тихим, будто не своим голосом прошептала Катенька, стискивая пальцы, так что они побелели, - Не говорите так, прошу вас! Как я могу быть здесь счастлива… без вас?! На последних словах дрожь в голосе девушки заметно усилилась, предрекая скорые слезы. Лицо Островского, которое так четко до того она видела, вдруг поплыло и скрылось за влажной пеленою, застившей глаза. По щекам заструились горячие ручейки, которые Катя тут же поспешила спрятать в ладонях. Первые секунды он не мешал ей плакать, но после привлек к себе, с просьбой объяснить, что она имеет в виду. - Не знаю, не знаю! - тихо всхлипывала Катя, отнимая руки от лица и вновь глядя на мужчину. – Одно лишь точно: если уедете, то увезете с собой мою душу...
Даниил Островский: - … Оставляя взамен свое сердце! – обхватив ладонями влажное от еще непросохнувших слез бледное лицо девушки, Даниил Андреевич прижался губами к ее лбу, а после вдруг вновь порывисто прижал к груди и продолжил горячим шепотом. – Люблю тебя, неужто не понимаешь? Жить без тебя не могу – куда ехать, зачем?! На все плевать, знать и видеть никого не желаю более, лишь тебя одну! Что же ты мучаешь меня, Катя, милая? То приблизишь, то оттолкнешь – нельзя так, пойми, ведь живой я, тяжело мне себя держать в руках, когда с ума схожу от желания обладать… Грех говорить такое, ты – душа чистая, невинная, моей не чета. Да только таиться – нет у меня больше сил, а лгать – права. Самое забавное, что произнося сей пламенный спич, Островский вовсе Кати не обманывал. Даже в том, что касалось природы питаемых к ней чувств. Оставаясь дамским угодником, если можно так выразиться, «по призванию», он почти всегда по-настоящему увлекался объектом вожделения. Кем-то больше, кем-то меньше – чаще всего, соразмерно доле затраченных на достижение желаемого усилий. А в данном конкретном случае их пришлось израсходовать куда больше, чем когда бы то ни было. Настолько, что добиться своего было уже почти что делом принципа, хотя… где-то глубоко, в самом отдаленном уголке сознания, порой и возникала безумная мысль о том, что все это неспроста. Вот только воспринимать подобное всерьез даже наедине с собой Даниил Андреевич бы ни за что не решился, пропасть, их разделяющая, не просто казалась непреодолимой – она являлась таковою на самом деле. Катя знала это ничуть не хуже самого Островского и в этом знании, очевидно, черпала силы противостоять его напору, не осознавая, что проиграла изначально уже потому, что любит, а не позволяет любить себя. И потому должна ему принадлежать. Впрочем, это были лишь его собственные измышления, и Катя вряд ли с ними согласилась, даже если бы он стал ей обо всем этом говорить. Не было смысла навязывать, но следовало подтолкнуть к нужному решению… - Скажи, ты любишь меня? Всего два слова – без уверток и иносказаний… прошу тебя! – не сводя глаз с ее лица, Островский словно желал загипнотизировать Катю, подавить ее волю. – Да или нет? – почти беззвучное «да» эхом слетело с ее губ практически сразу же. – Тогда чего же ты боишься, почему не хочешь позволить мне подарить тебе счастье? Здесь… сейчас… Что в этом дурного?
Екатерина Гаврилова: Сохраняя остатки сил противиться собственному желанию, сопротивляться воле Даниила Андреевича Катя более не могла – слишком умело вел он ее к желательной для себя цели. И пускай уступить значило для девушки то же, что сорваться в пропасть, из которой не будет спасения, только свою возможность спастись она теперь явственно читала в его глазах. Там, в их глубине, светилось одно лишь обещание рая, а вовсе не вечного адского пламени, уготованного грешнице, вроде нее. И Катя истово верила в это обещание, не помня более ничего вокруг и видя перед собой одного лишь своего возлюбленного. Словно зачарованная, она обнимала его и, не стесняясь, сама целовала в губы, безмолвно дозволяя далее поступать с собою так, как он решит. Островский, меж тем, вновь крепко обнял ее, а затем вдруг ловко подхватил на руки и, не прерывая их поцелуя, сделал несколько шагов в сторону кровати, бережно опуская свою драгоценную ношу в подушки, укладываясь рядом и вновь покрывая нежными поцелуями ее лицо и шею. Только на этот раз уже не спеша, будто боялся вновь спугнуть ее своим пылом, который умело теперь разжигал в самой Кате, постепенно высвобождая ее из одежд. И она почти не противилась, лишь изредка замирая от скрытой, почти подавленной захватившим всю ее сущность любовным трепетом, тревоги. И в такие моменты сам Островский тотчас застывал рядом, успокаивал, говорил нежные слова, покуда сомнения вновь не оставляли ее. И лишь тогда, заручившись молчаливым согласием, двигался дальше. Да и сама Катя, опасаясь теперь лишь одного – чтобы Даниил Андреевич вдруг не подумал, что она любит его не слишком сильно, изо всех сил стремилась доказать свои чувства не слишком умелыми, но жаркими ласками. Когда он уже совсем раздел ее, вновь утрачивая смелость, оказавшись перед Даниилом Андреевичем абсолютно нагой, Катя зажмурилась, словно бы это могло как-то укрыть ее от его взгляда – почти физически ощутимого, обжигающего. Вновь широко распахнула ресницы лишь тогда, когда почувствовала подле себя жар обнаженного мужского тела. Избавившись от одежды, Островский лег рядом и крепко прижал ее, вновь немного испугавшуюся непривычных ощущений, к себе, заглядывая в глаза потемневшим от желания взглядом, шепча слова, которых девушка от волнения даже не разбирала, понимая, что теперь уже скоро… Порывисто обхватив шею возлюбленного, Катя прижалась лицом к его плечу. В какой-то момент ей вновь стало страшно до желания закричать, но тут он вдруг навалился на нее всей своей массой, показавшись в один миг таким тяжелым, что дыхания на крик не осталось, потому из груди девушки вырвался лишь сдавленный стон.
Даниил Островский: Желание стучало кровью в висках и мутило разум, требуя немедленного удовлетворения, но Островский, проявляя невиданный для себя стоицизм, сколько мог, удерживал его в узде, не желая вновь напугать Катю. Ведь достичь желаемого так быстро, как привык, в прошлый раз у него не получилось именно по этой причине. Впрочем, теперь он уже нисколько не жалел об этом недоразумении, получив в награду за долготерпение не только искренние и пылкие, хотя и немного неловкие ласки Кати, но и, казалось, ее безграничное доверие. То, чего прежде не ощущал рядом с нею никогда и чего так долго добивался. И в этом была его настоящая победа, которая заметно добавляла пыла объятиям и сладости поцелуям. Лишь однажды, уже ощущая себя у самой цели, он немного ослабил самоконтроль и, верно, вновь напугал ее, только что такую послушную и откликающуюся на каждое прикосновение и поцелуй со всей пылкостью впервые разбуженной страсти. Ощутив прикосновение его обнаженной плоти, Катя вздрогнула и вновь тревожно замерла. Наверное, стоило и теперь остановиться, подождать еще немного, однако для этого Островскому следовало бы родиться не земным мужчиной, а бесплотным ангелом небесным. Отпустить ее сейчас, позволить еще раз сбежать – это было выше его сил. Потому, не обращая более внимания на то, как она бьется в его ставших сразу весьма крепкими объятиях, точно попавшая в умело расставленные силки птица, Островский прижал девушку спиной к кровати и без лишних сантиментов с усилием просунул руку между ее нервно сжатых коленей, отодвигая одно от другого. Когда он овладел ею, Катя не закричала, только издала еще один сдавленный жалобный стон. А после все время молчала, лишь в уголках широко распахнутых глаз изредка выступали и скатывались по вискам крупные слезинки. Одну из них Островский, удовлетворив, наконец, свою безумную похоть и, точно очнувшись, осушил после того, как вновь смог соображать, ласковым поцелуем, другая же сбежала и спряталась от него где-то в складках смятых простыней. - Хорошая моя, я с ума сошел… Было очень больно? Прости, пожалуйста, – Катя не ответила, но губы ее вновь слегка задрожали и, целуя их следом, он ощутил легкий солоноватый прикус. – Просто я так люблю тебя и желаю – тоже почти до помрачения рассудка, а иногда мужчине в такой ситуации бывает невозможно сдержаться. Следующий раз у нас получится существенно лучше, вот увидишь, тебе понравится, - добавил он после небольшой паузы, оставляя Катю и вновь устраиваясь рядом. Но из объятий не выпустил, продолжая заглаживать свою «вину» всевозможными ласками и словами утешения, которые шептал девушке на ушко до тех пор, пока та окончательно не успокоилась и не перестала плакать. И были они вполне искренними, как и та нежность и благодарность, которую Островский питал к ней в эти минуты.
Екатерина Гаврилова: С ума сошел не он! Нет! Это было ее собственным безумием, настоящим помутнением рассудка. Не соображая, не понимая, что творится даже с нею самой, Катя едва ли могла осознать, что происходит также и с Островским. Разум и тело ее вообще теперь жили будто бы какой-то отдельной жизнью. И ощущения – как физические, так и чувственные, проходя по нервам, туго натянутым и переплетенным между собой, точно нити в запутавшемся клубке, далеко не сразу достигали рассудка, чтобы получить там правильную оценку. Потому вначале на какую-то минуту ей даже пришло в голову, что Даниил Андреевич хочет убить ее. Иначе, зачем же еще делает все это с нею? «За что?!» - пыталась понять Катя сквозь заполнявшие ее душу тоску и отчаяние. Ведь она хочет жить лишь для него одного. А умереть – это расстаться, потерять его навеки! Слезы бессилия все еще стояли в Катиных глазах, скатывались по ее щекам, когда сквозь боль и страх к ней внезапно явилось совершенно неведомое прежде чувство. Неуклонно нарастая, оно полностью подчиняло ее себе, заставляя вновь забыть обо всем на свете. Думая, что это, верно, и есть смерть, задыхаясь и слыша возле своего лица срывающееся дыхание Островского, за плечи которого Катя, тем не менее, лишь сильнее цеплялась пальчиками, стремясь тем то ли удержать его, то ли самой удержаться… А потом внезапно наступила звенящая тишина. Лишь спустя какое-то время она вновь поняла, что в мире существуют звуки, различила среди них голос Даниила Андреевича, поняла, что говорит он теперь именно с нею… Еще позже, разлепив мокрые от слез ресницы, увидела перед собою его лицо, обрамленное чуть влажными кудрями, сияющий взгляд, губы… - Мой хороший, хороший, - шептала она почти беззвучно, когда Островский вновь склонился к ней, осыпая поцелуями лицо, плечи, руки, прижимаясь к нему покрепче и утрачивая последние сомнения в том, что случившееся между ними – не грех. Ведь разве можно считать грехом то, что радует не только одно лишь тело, но и саму душу? С сомнениями исчезла также и прежняя робость, сменившись абсолютным доверием и даже любопытством к тем урокам, которые преподавал Кате ее искусный и терпеливый учитель. И было это до тех пор, пока счастливая истома не взяла над ними верх и не сморила обоих сладким сном в объятиях друг друга. Утомившись ничуть не менее него, проснулась Катя, впрочем, все равно существенно раньше своего возлюбленного. Пока они спали, на улице успело разыграться настоящее ненастье. Открыв глаза, она прислушалась к звукам дождя и ветра, что с силой бились теперь в оконные стекла, завывали в трубе, словно бы намереваясь ворваться в их дом. И в этой какофонии Кате вдруг отчетливо почудилось, будто кто-то плачет, зовет ее по имени и даже стенает над нею. Чуть приподнявшись, девушка осторожно высвободилась из объятий Даниила Андреевича, которого боялась разбудить, и прислушалась внимательнее. В противоположность буйству природы, в доме теперь было совсем тихо, но этот контраст лишь усилил ее необъяснимую тревогу. Прежде чем вновь опустить на подушку голову, Катя обернулась к крепко спящему подле нее мужчине. В неясном сумраке догорающих свечей лицо его было столь же безмятежно, сколь расслаблена и поза, а на губах, едва заметная, замерла счастливая улыбка. Склонившись к любимому, девушка невесомо провела ладонью по его щеке, скользнув затем через шею к груди, замерла, остановившись над уровнем сердца, потом вернулась к лицу, изучая его дорогие черты и, наконец, так же легко, чтобы не разбудить, поцеловала в губы, проворно и неслышно выскальзывая после из-под одеяла. Ступая на носочках, она быстро собрала свои разбросанные повсюду вещи, поспешно натянула сорочку и исчезла прочь из комнаты, бесшумно притворив за собою дверь. Добежав до комнаты так поспешно, будто за нею кто-то гнался, Катя прижалась спиной к двери, роняя из рук скомканную впопыхах одежду, и вновь прислушалась к неутихающей тревоге и волнению внутри себя. Робея поднять глаза, все это время она смотрела лишь себе под ноги, когда же осмелилась – как специально, немедленно встретилась с суровым и печальным взором святых ликов, что темными силуэтами, сколько себя Катя помнила, всегда висели в красном углу ее девичьей спальни. Сколько раз истово молилась она, обращаясь к ним за помощью, сколько раз получала утешение в молитве, но теперь святые смотрели на нее будто бы осуждающе. И прощения даже не обещали. - Господи! Что же я натворила! – прошептала она в отчаянии, в одно мгновение вновь теряя малую надежду, что грех ее не так велик, коли причиной ему любовь, и, сотрясаясь от рыданий, упала на колени, истово осеняя себя крестным знамением, шепча древние слова молитв, перемежая их с бесконечными мольбами о прощении. Весь остаток ночи провела Катя в этом странном полуэкстатическом состоянии, то бодрствуя, то погружаясь в подобие забытья, в котором грезились ей вновь сцены собственного грехопадения, заставляющие вновь молиться и каяться до тех пор, пока утренний свет не озарил ее комнату. И лишь тогда, едва умывшись и одевшись, девушка покинула ее, держа свой путь в деревенскую церковь. Служба еще не началась, и отец Терентий только-только открыл двери, начиная подготовку к заутреней. Потому он несказанно удивился, когда завидел, как одна из его прихожанок несмело переступает порог в столь ранний час. - Исповедуйте меня, батюшка, - в глазах священника в ответ на ее пылкую просьбу поначалу мелькнуло лишь доброе и немного насмешливое выражение. Катерину он знал от рождения, потому уверен был, что даже все ее прегрешения, вместе взятые, едва ли очернят по-настоящему хотя бы толику ее души. Тем не менее, пасторский долг не велел отказывать, да и мало ли, что могло, действительно, случиться? - Грешна я, отец мой, в том, что провела эту ночь с мужчиной… – склонившись, Катя произнесла это тихо, но очень отчетливо. Тишина повисла в храме и рука, занесенная над ее головой, замерла. Катя молчала, закусив губу. А старый священник думал лишь о том, как много лет тому назад другая молодая женщина точно так же стояла перед ним на коленях, и даже слова говорила похожие... - Это грех немалый, ибо сказано в заповедях – не прелюбодействуй! Но пусть этот человек женится на тебе, и тогда вам обоим будет легче заслужить прощение, - проговорил он, наконец, слегка откашлявшись. - Это невозможно, батюшка, - глухо ответила Катя и вновь умолкла. - Почему? Разве он уже женат? – в голосе священника что-то нервно задрожало. - Нет, но он… он наш барин… Переменившись в лице, отец Терентий кивнул. Затем несколько секунд стоял молча, разглядывая склоненную перед ним головку, а после глубоко вздохнул: - Милость Отца Небесного безгранична, - осенив крестом девушку, он стал творить молитву, отпуская грехи ее. Закончив, поднял Катеньку на ноги и уже хотел отпустить домой, но она стояла не шелохнувшись. - Только это не весь грех мой, батюшка! Грешна еще и тем, что… желала согрешить! *** Назад из храма Катя намеренно отправилась самой дальней дорогой. Ни холод, ни сырость после ночного дождя не смущали ее – она их просто не чувствовала. Когда же вновь переступила порог дома, навстречу ей устремилась встревоженная до крайности Татьяна: - Где же вы были, Катерина Гавриловна?! Я чуть с ума от страху не сошла, когда поутру в комнате вас не застала! Да и барин уж целых три раза справлялся, где вы. Волнуется за вас! Уже людей отрядить на поиски собрался… Пойду скорее доложу ему, что вернулись вы. Да еще баньку истопить велю, чтобы вам согреться, вон, как продрогли вся!
Даниил Островский: В своей жизни Островский неоднократно убеждался в том, что телесная близость с той или иной из женщин, которых в разные отрезки жизни он называл своими, еще вовсе не означает душевного с ними сродства. И потому уже давно привык не ждать от своих связей многого – не в физическом смысле, разумеется. Не будучи обиженным темпераментом и умениями в этом смысле, Даниил Андреевич имел этому немало подтверждений из первых уст, приятно ласкающих слух и мужское самолюбие. Но любви – истинной, всепоглощающей, отнимающей способность думать и внушающей желание жертвовать, за всю свою жизнь не испытал еще ни разу. Равно как доселе ее никому и не внушил. К счастью, должно быть. Ибо был всерьез убежден, что разумным людям разумные же и чувства. Свои отношения с Катей, с самого момента их возникновения, Островский полагал вполне соответствующими данному канону. Они радовали его так, как может радовать новая, красивая вещь, которую ты долгое время желал приобрести, но все никак не получалось. И вот она у тебя есть, ты наслаждаешься, а потом… потом, натешившись, откладываешь в сторону и уже не чувствуешь насущной необходимости видеть ее перед собой постоянно. До тех пор, пока не забудешь вовсе, привлеченный еще какой-нибудь новинкой. Впрочем, нельзя сказать, чтобы за те несколько недель, которые уже успел продлиться его роман с Катериной, он сильно устал от ее общества. Следовало отдать ей должное: милое создание, она, помимо того, что оказалась весьма способной ученицей в любовной науке, обладала еще одним ценным качеством – ненавязчивостью. Настолько, что Островский порой даже начинал задумываться, а действительно ли по своему желанию – как уже после неоднократно уверяла, когда Даниил Андреевич, полушутя-полусерьезно об этом спрашивал – она согласилась ему принадлежать? Почему именно его это волнует, для себя Островский объяснял проявляющимся таким странным образом чувством самолюбия: всегда ведь приятнее знать, что женщина – из любви к тебе, конечно, готова пожертвовать даже своей репутацией, чем думать, что ты склонил ее к этому силой либо хитростью… Нет, Катя ни в чем не попрекнула его и, казалось, тоже была вполне довольна свершившимися в ее судьбе переменами. Во всяком случае, ничего противоположного этому Островский не видел. Единственное, чего он не мог понять – это, на его собственный взгляд, излишней, какой-то полумистической религиозности Кати, которой не замечал прежде. Чего стоило хотя бы ее внезапное исчезновение в ту их самую первую ночь: когда наутро, он, и в самом деле, изрядно обеспокоенный, принялся расспрашивать, где она была, Катя нехотя призналась, что в церкви, куда пошла, стремясь исповедаться и получить отпущение своего греха. Нельзя сказать, чтобы Островского тогда обрадовало, что теперь уже и отец Терентий посвящен во все их с Катей интимные тайны, хотя в порядочности этого священнослужителя никаких сомнений не было. Только задело его тогда, главным образом, иное – то, что она все равно считает их отношения грехом. Сам же он ничего невыносимо аморального в них не видел. И не только потому, что был куда как менее религиозен, а скорее оттого, что был реалистом. Случившееся с ними произошло в этом мире не впервые. И дальнейшее развитие событий было закономерно – не мог же он, в самом деле, жениться на собственной крепостной лишь потому, что провел с нею ночь! Не ждала же сама она от него подобного поступка?! Все, что мог дать ей в благодарность за это, он с радостью – да-да, именно с радостью! – готов был Кате предоставить. Но женитьба… Да и была бы сама она счастлива в таком браке, зная, что перечеркнула им всю последующую жизнь собственному супругу, закрыв для него двери в его привычный мир? Согласилась бы на подобное, если действительно его любит? Впрочем, быть заданными вслух вопросам этим явно не грозило. Проводя вместе с Катей достаточно времени не только ночами, но и в течение дней, разговаривая с нею буквально обо всем, Островскому, тем не менее, ни разу не пришло в голову поинтересоваться ее мнением на этот счет. К чему, если и так все замечательно? Так медленно, насыщенная негой и довольством, проходила для него ранняя осень. Об отъезде в Петербург теперь, несмотря на то, что постоянно думал об этом еще в конце лета, Даниил Андреевич пока и не помышлял. Маменька по-прежнему писала удивленные письма, к концу сентября тон их сделался даже несколько раздраженным – видеть, как ее мальчик из блестящего светского льва превращается в сельского помещика, госпожа Островская совершенно не хотела, потому все решительнее требовала, чтобы тот возвращался домой, где ей «так одиноко и грустно». Прекрасно осознавая мотивы maman, равно как и то, что она никогда не была одной из тех женщин, кто рожден для материнства и буквально купается в нем, Даниил Андреевич в глубине души иронизировал, когда писал в столицу полные сыновнего почтения и описаний насущных и неотложных дел, заставляющих его и далее задерживаться в Зеленой Роще, послания. Однако в середине октября все же решил порадовать старушку и съездить-таки в Петербург. Ненадолго, до Рождества. Но вначале еще следовало сообщить об этом Катерине.
Екатерина Гаврилова: С той ночи мир для Катерины полностью изменился. Она потеряла гораздо больше, чем обрела, но не смела роптать, а лишь упивалась той толикой счастья, что выпала на ее долю. Религиозный мистицизм, в котором, шутя, обвинял ее Даниил Андреевич, был совершенно иного рода, чем тот, что порой встречается у некоторых людей. После встречи с отцом Терентием, Катя больше не ходила в церковь и даже перестала молиться так ревностно, как делала это раньше. Но отдалившись от Бога, она мучилась меньше, чем из-за того, что пришлось заставить себя прекратить обращаться с молитвами к памяти близких. Отныне Катя более не смела вспоминать ни Лариона Степановича, ни Наташеньку, считая совершенный ею грех предательством по отношению к ним. Мысли же о матери нагоняли на нее еще большую тоску. И в те минуты, когда душу переполняли тревоги и сомнения, она искала развлечения в повседневных делах, либо в чтении. Но и последнее скоро перестало приносить ей радость, потому что даже в любимых книгах Кате виделось осуждение совершенного ею проступка. Как, например, в давным-давно затверженных наизусть строчках из сонета великого ваятеля: «Мне ведом путь и блага и страстей, Но втайне мной другое сердце правит, Его насилье слаб я побороть…».* Островскому вряд ли было ведомо, что ее теперь посещают подобные припадки черной меланхолии. Рядом с ним Катя забывала все свои горести, полностью отдаваясь своей любви. Ее сердце горело так сильно, что временами делалось даже жутко от мысли, что это что-то смертельное, своего рода болезнь, и однажды она обязательно погубит ее. - Что такое человеческая радость? К чему она ведет? Откуда она? – иногда она все же решалась задавать возлюбленному эти тревожащие ее вопросы, которые неизменно вызывали у него ироническую ухмылку и желание тотчас же ответить на них лаской и делом. Но проходило время, и вскоре Катя начала понимать, что чувства, которые питает к ней Даниил Андреевич, имеют природу, отличную от ее собственных. Хотя, скорее всего, подозревала об этом всегда, но, опьяненная его лаской, не хотела принимать своих опасений за правду. Он же, по-прежнему, старался, как умел, ее баловать. Однажды из Петербурга в Зеленую Рощу доставили сундук со сшитыми по последней моде лучшей модисткой столицы платьями. Островский сказал, что это ей от него подарок, при виде которого сама Катя едва сдержала слезы. Не от радости, а потому, что ни одно из них ей не нравилось. А еще оттого, что не спросил, желает ли она таких подарков. Тем не менее, чтобы порадовать его, через силу, она пару раз даже надевала какие-то из этих неуместных в своей помпезности среди деревенской обстановки нарядов, которые не украшали, а уродовали ее. А после вновь потихоньку вернулась к своим платьям. И Даниил Андреевич этого, кажется, даже не заметил. Или взять еще другой подарок, который он преподнес ей после их первой ночи – дорогущее кольцо с крупным топазом и целой россыпью бриллиантов вокруг, оно так нелепо смотрелось на тонких пальчиках девушки. Где и когда могла бы она его носить?! Впрочем, вряд ли кто в доме по-настоящему понял бы эти Катины обиды, даже если бы она и вздумала ими поделиться. Для большинства завистников – теперь уже на полных основаниях, она была ловкой особой, добившейся таки своего, заманив барина в хитро расставленные сети. И лишь некоторым порой приходила мысль, что в сети-то попала, скорее, сама Катенька – да так, что и вовек не выбраться. О том же, чтобы поговорить на эту тему с Островским, не могло быть и речи. К тому же, в последнее время она все чаще стала ощущать и в нем некую едва уловимую перемену. Не охлаждение, нет, Даниил Андреевич был с нею все так же пылок, но теперь, даже когда они бывали вдвоем, Кате порой начинало казаться, что мыслями ее возлюбленный, увы, от нее далеко. Все вместе это пробуждало в ней подспудную тревогу, которая, нарастая, в конце концов, стала перерождаться в смутный, еще несозревший в уме, протест. *отрывок сонета Микеланджело Скорбит и стонет разум надо мной, Как мог в любви я счастьем обольститься! И доводом и притчею живой Меня корит и молит вразумиться: «Что черпаешь в стихии огневой? Не только ль смерть? Ведь ты же не жар-птица?» Но я мочу: нельзя чужой рукой Спасти того, кто к смерти сам стремится. Мне ведом путь и блага и страстей, Но втайне мной другое сердце правит; Его насилье слаб я побороть. Мой властелин живёт меж двух смертей: Одна – страшна, другая же – лукавит, И вот томлюсь, и чахнут дух и плоть.
Даниил Островский: - Так вот, душа моя, где ты спряталась? А я, как из конторы управляющего вернулся, считай, весь дом обошел, всех домашних расспросил – никто не знает, где Катерина Гавриловна, беда просто! – усмехнулся Островский. Зайдя в оранжерею, в которую до того просто заглянул, приоткрыв дверь, он подошел к расположившейся среди буйных зарослей, приятно радующих глаз своей зеленью среди общей серости осеннего дня снаружи постройки, девушке и, склонившись, поцеловал ее в затылок. – Рукодельничаешь? Она, и в самом деле, вышивала на куске ткани, затянутом в большие круглые пяльцы, шелковыми нитками какие-то диковинные цветы, однако при появлении Даниила Андреевича тотчас отложила работу в сторону и взглянула на него снизу вверх, ничего не говоря. Внешне спокойная, но Островскому все равно показалось, будто бы он успел заметить какую-то тревогу, мелькнувшую в глубине темно-янтарных глаз. Последнее время он замечал это странное выражение довольно часто, но не придавал особенного значения, полагая проявлением обычной женской переменчивости настроения. Сегодня же все выглядело так, будто она что-то почувствовала. С другой стороны – что особенного? Он уезжает не навсегда, вернется достаточно скоро… - Катя, я хотел поговорить с тобой кое о чем… не волнуйся, все хорошо! – последнее Островский добавил чуть более поспешно, чем следовало, отчего тень тревоги на лице девушки лишь сгустилась, а сам он мысленно себя отругал. Но вовсе не за то, что взволновал ее, как можно было бы подумать, а потому, что не барское это дело – оправдываться перед своей прислугой. Ведь Катерина, что ни говори, была все же, одной из его слуг, хотя в последнее время они – хотя, больше, конечно же, именно сам Островский, все чаще об этом не забывали. – Мне нужно будет уехать в Петербург. Это ненадолго, я вернусь, скорее всего, сразу после Рождества. Может быть, задержусь на одну-две недели, но непременно буду затем в Зеленой Роще. Ты… будешь по мне скучать? Станешь ли ждать меня? Зачем он спросил у нее? Разве, это действительно имеет для него значение? Ожидая ответа, Даниил Андреевич напряженно следил за тем, как меняется выражение ее лица.
Екатерина Гаврилова: Еще несколько дней тому назад Татьяна, помогая Катеньке одеваться, случайно обмолвилась, что станет скучать без Лукьяна Демьяновича, когда тот с барином в столицу уедут. И тут же поняв, что сказала больше, чем должна была, осеклась. Но Катя все равно настояла на объяснениях. Так и ясно стало, что слуги в людской о намерениях барина знают много раньше него самого, и уж тем более – Катерины. Первым же слух о скором отъезде барина в дом принес управляющий, когда при Лукьяне обмолвился, что Даниил Андреевич собрался в Петербург. А тот, амурничая с Татьяной, сам поделился с нею новостью. С того дня Катя и жила ожиданием своего приговора, старясь, меж тем, не показать этой тревоги Островскому. А он, казалось бы, и не замечал ее настроения, по-прежнему играя роль нежного влюбленного, в которую Катенька так желала и старалась поверить. Потому теперь, когда Даниил Андреевич пришел сказать, что уезжает, все его слова и вопросы вдруг показались ей неприлично смешными. Будет ли его ждать?! Да она ждет каждой минуты, что может провести с ним рядом! Будет ли скучать? Да она уже теперь без него тоскует! Да и куда ей деваться отсюда? Катя невольно вновь потянулась к своему рукоделию и принялась задумчиво водить пальцем по вышитому узору, подбирая нужные слова, но так и не придумала ничего достойного. - Зачем вы задаете такие странные вопросы? Знаете ведь, что на всякий из них я могу ответить только «да». Уехал Даниил Андреевич уже через три дня. И в последнюю их ночь Катя вновь чувствовала себя, словно в ту, первую, готовая расплакаться от того, что разлука с любимым теперь уж точно убьет ее, даже если сам он и мыслей подобных в голове не держал. Когда же Островский уснул, она еще долго лежала без сна, рассматривая его лицо, стараясь запечатлеть в памяти его облик настолько ясно, насколько это вообще было бы возможно. Утром они простились и Даниил Андреевич, пообещав писать ей часто-часто, уехал в свой Петербург. Слова он не нарушил. Первое время письма, в которых со всем возможным сарказмом описывалась столичная жизнь и глупые нравы местного общества, и впрямь приходили почти каждый день. А потом, ближе к Рождеству, стали отчего-то запаздывать. В них Островский извинялся, говорил, что последнее время очень занят какими-то важными делами… Верила ли этому Катя? Иногда, но и в иные моменты все чаще казалось ей, что обманывает он, прежде всего, самого себя. С отъездом барина изменилась – замерла жизнь и во всем его доме. Комнаты многие были закрыты, а мебель вновь занавешена чехлами. Первые дни разлуки Катя, тоскуя, днями напролет просиживала у себя, никого не желая теперь видеть. Но после вдруг, словно бы вновь ожила – вернулась к своим прежним привычкам. Стала уходить гулять, вновь брала с собой краски и мольберт или же просто томик стихов. И лишь когда же ноябрьская непогода совсем разбушевалась, вновь сделалась затворницей – теперь уже вынужденно. И еще: странное дело, но никто из былых ее обидчиков более не решался нападать на нее теперь, как раньше. То ли оттого, что боялись ее покровителя, который, вернувшись, сможет узнать об их кознях, то ли, наконец, просто потеряли к ней интерес.
Даниил Островский: Островский никогда не считал себя романтиком. Его смешило, если не сказать – раздражало это новомодное стремление повсюду прилюдно демонстрировать свою скуку, несмотря на то, что само состояние «сплина» было ведомо ему довольно давно: еще до байроновских, а уж подавно пушкинских описаний, иначе не узнал бы он себя с такой определенностью в их героях. Но знать – не значит желать показывать свое знание. Потому первое время после возвращения в Петербург Даниил Андреевич пребывал в не самом лучшем из расположений духа, а потому – излишне саркастичен. Это удивляло его: неужели всего за несколько месяцев в деревне можно сделаться настолько провинциальным, чтобы столичная суета начала угнетать дух и ежеутренне при пробуждении портить настроение? Тем, что просыпаешься не там, где хотел бы на самом деле. Да еще и не рядом с той, с кем желал бы. Мысли о Кате первое время, и в самом деле, посещали разум Островского гораздо чаще, чем этого можно было ожидать. Ежедневно что-нибудь, да напоминало ему о ней: то, случайно ловя взглядом собственное отражение в одном из зеркал, он замечал, что невольно выбрал нынче тот самый галстук, который, по мнению Кати, особенно к нему шел, то, взглянув на часы после обеда, вдруг вспоминал, что в это время они вдвоем, обычно, если позволяла погода, отправлялись бродить по окрестностям Зеленой Рощи, находя в этих прогулках не только развлечение, но и еще один шанс побыть наедине там, где их никто не наблюдает… Все это было необъяснимо настолько, что в конечном счете даже начало раздражать. И тогда, желая одолеть свою странную хандру, Островский решил бороться с нею привычным способом – а именно, с головой погрузившись в светскую жизнь, которая теперь, в разгар Сезона была особенно бурной. И вскоре с удовлетворением стал чувствовать, что это помогает. Одновременно с возвращением себя прежнего – обычного, как казалось, Даниил Андреевич заметил, что и воспоминания о Кате как будто бы потускнели, подернулись смутной дымкой и уже не приходят к нему так часто, заслоненные чередой новых ярких впечатлений, которые он получал теперь практически ежедневно, празднуя свое «исцеление». Балы, походы в театр, посещение модных выставок – все это отныне вновь составляло естественную среду и уже не казалось таким пустым и глупым, как первые дни после приезда. В то время как сельские увеселения и радости опять стали казаться нелепыми. И было даже удивительно, как ему так долго удавалось все это терпеть и не сходить с ума от скуки. Должно быть, это отражалось и в тех письмах, которые Островский по-прежнему довольно часто писал Катерине, честно исполняя свое обещание. Довольно подробно описывая свою жизнь, в какой-то момент он понял, что может рассказать ей теперь далеко не все. И не потому, что совершал что-то предосудительное – просто Кате вряд ли все это будет интересно. А то и непонятно. Так что тон его посланий становился все суше, а периодичность все реже. Она же отвечала исправно, ни на что не сетовала и не жаловалась, лишь однажды спросила, когда он вернется домой. Так и написала: «домой», будто домом Даниилу Андреевичу уже окончательно сделалась именно Зеленая Роща, а вовсе не Петербург. Было ли это всего лишь невольной оговоркой, или же намеренно, но подобное Островского отчего-то задело: и по какому же такому праву Катя решает за него, где его дом?! После этого он даже не писал ей пару недель, потом объяснил долгую паузу в общении сильной занятостью, она обиды вновь не выказала и объяснений не попросила. Да и о дате приезда больше не спрашивала. Впрочем, теперь он и сам не знал наверняка, когда же это, наконец, произойдет. Изначально обещанный срок подходил к концу, близилось Рождество, но уехать из столицы теперь, в разгар праздничной кутерьмы… Его бы просто не поняли друзья, обиделась бы маменька, да и не только она, Неточка, должно быть, тоже будет расстроена, хотя и не покажет виду, конечно. И пусть они знакомы совсем недавно, Островскому совсем не хотелось бы ее расстраивать. Неточка, точнее, Анна Сергеевна Сазонова, премилое создание восемнадцати лет отроду, проводящее свой первый Сезон в столице, была младшей из четырех дочерей старинного приятеля отца. В свое время Островского последовательно мечтали сосватать каждой из них, но ему всегда удавалось увильнуть из этих сетей. И лишь младшая из сестер Сазоновых, несмотря на юный возраст, обладавшая, в придачу к приятной внешности, весьма острым умом, по-настоящему заинтересовала его. Их познакомили на одном из балов – в череде увеселений Даниил Андреевич забыл, где именно. Но с того самого вечера знакомство начало развиваться довольно бурно. И инициировал это, как ни удивительно, сам Островский. С Неточкой было приятно и легко общаться. В жизни ее еще не было никаких темных сторон, неприятных событий, которые следовало бы обходить молчанием в разговорах, она охотно принимала знаки внимания Даниила Андреевича и, кажется, искренне радовалась им. Кроме того, была родом из знатной семьи и обладала немалым приданным. Чего же искать дольше? Вскоре в обществе заговорили о грядущей помолвке. Но несмотря на разговоры, фактом сие счастливое событие стало лишь в начале февраля наступившего нового года…
Екатерина Гаврилова: С приближением зимы и в самой Зеленой Роще все будто бы впало в спячку. Даже Катерина будто бы пребывала теперь в некоторой летаргии. Так, едва ли не единственными ее развлечениями в последнее время стали чтение писем от Даниила Андреевича, да еще сочинение на них ответов. Получая яркие и полные описаний жизни внешней послания от Островского, она, напротив, старалась наполнить их своими чувствами, переживаниями и мечтами. Но в ответ вновь получала лишь обычный набор нежных пожеланий, с горечью отмечая про себя их поверхностную формальность. Беспокоило также и то, что Даниил Андреевич по-прежнему не писал, когда вернется. И потому однажды Катя даже осмелилась сама спросить его об этом. Но ответом стало еще более тягостное и долгое молчание. И все недели, что затем не получала от него известий, она мучилась и изводила себя мыслями одна ужасней другой. «Позабыл? Нет, не мог! Разлюбил?.. Не любил вовсе…» - она худела и мрачнела день за днем, а потом, когда однажды утром письмо от него все же принесли, едва не расплакалась, долго просидев над запечатанным конвертом, нежно касаясь пальцами бумаги с начертанным адресом, вдыхая едва сохранившийся запах. Он каялся и просил прощения, что долго не отвечал. Объяснял молчание делами и заботами, которые буквально обрушились перед Рождеством. Писал, что матушка захворала, и теперь нельзя никак оставить ее одну, так что Катеньке стоит набраться терпения. Она и набиралась, снова обретая надежду. Но вот минуло Рождество, к концу подошел уже и январь, но Даниил Андреевич все не ехал, и Катерина вновь стала впадать в уныние. Пустота вокруг буквально сводила с ума. Привычные развлечения не радовали, а лишь усиливали тоску. Садясь к роялю, Катя неизменно вспоминала часы, что проводила здесь вместе с любимым. Уходя бродить по окрестностям, то и дело забредала в те места, где он поцеловал ее, рассмешил... Она забросила рисование, рукоделие, реже брала в руки книги. Татьяна, переживая за барышню, сетовала на ее тоску Елене, которая помочь ничем не могла, но лишь растравляла сильнее тревогу – барин, мол, и не воротится, чай. Этого она Катерине Гавриловне, конечно, повторять вслух не решалась. Но к середине февраля та и сама начала так думать. Ведь сколь долго не тешь себя мечтами, бороться с реальным миром трудно. Все чаще теперь Катя вспоминала о том, что давно предлагал ей Дубровский. Наверное, она действительно могла бы стать гувернанткой или учительницей в какой-нибудь хорошей семье, не хватало для этого самой малости – стать вольной, которую дать ей мог теперь один лишь Даниил Андреевич. И если уж она больше не нужна ему, как любовница, может, не откажет он ей хотя бы в этой просьбе? Однако предполагать было легче, чем осмелиться спросить. Долго Катя сочиняла свое послание в мыслях, прежде чем доверить слова бумаге, робея, что Островский не согласится. И вот, в день, когда собралась с духом написать и даже взяла в руки перо, дверь в ее комнату распахнулась, и перед нею явилась взволнованная Татьяна: - Барин вернулись!
Даниил Островский: О том, что его первоначальным планом было задержаться в Зеленой Роще не более, чем на два-три дня, Островский предпочитал не вспоминать – с того самого момента, как в кабинет, где Даниил Андреевич устроился дожидаться, пока приготовят поесть и согреют воды, чтобы искупаться с дороги, влетела Катя. В своей цветастой, крыльями разметавшейся шали, и в самом деле, чем-то напоминая большую встревоженную птицу, она, то ли со стоном, то ли со вздохом, рванулась опешившему Островскому, не ведавшему от нее прежде таких открытых эмоций, прямиком на грудь. И он, испытывая совершенно необъяснимый в нынешних обстоятельствах приступ радости, тотчас сам немедленно заключил девушку в свои объятия, не в силах противостоять ее страстному порыву. Стоит ли и говорить, что никакое решительное объяснение между ними в тот момент не состоялось? Но вот миновал день возвращения, потом еще один, и еще… Оставаясь в своем поместье уже вторую неделю, Островский с каждым новым встречаемым в объятиях Катерины рассветом, чувствовал, что вновь все сильнее и глубже увязает в них, будто в уютной, мягкой паутине, которая, вроде бы вначале и не держит крепко, но постепенно дает все меньше свободы двигаться. А двигаться – и известно, куда, ему теперь было совершенно необходимо. Поджимали сроки: шла масленичная неделя, следом, как водится, Великий пост, а сразу после Пасхи должна была состояться его свадьба с Неточкой. Свадьба, о которой он пока так и не рассказал Катерине. Потому что вначале не мог, а потом уже и не хотел… не чувствовал в себе сил, хоть и знал, что поступает гадко - с обеими женщинами. От уколов внезапно просыпавшейся порой совести, конечно, по-прежнему чаще всего удавалось надежно прикрываться пониманием, что ничего нового в их истории с Катей нет. И что иное продолжение, нежели то, что ожидалось, для нее нынче, даже если представить, что оно возможно, станет скандалом, какого в Петербурге давно не видывали. И в эпицентре этого скандала окажется теперь уже не только его собственная семья, но и ни в чем не повинные Сазоновы… То, почему его вообще тревожит возможная Катина реакция на новость о женитьбе, Островский объяснял для себя тем, что успел к ней привыкнуть, что по-прежнему страстно желает ее и потому, верно, не хочет отказаться. А ведь отказаться так или иначе придется – Неточка, пусть и совсем юна, только все одно вряд ли станет терпеть посторонние его связи, пусть даже и столь малозначительные. В попытке разрубить образовавшийся узел, что казался ему теперь покрепче гордиева, Островский даже навестил своего управляющего, поинтересовавшись как бы между делом, каковы теперь перспективы на продажу имений в Орловщине. Выяснилось, что по весне продавать смысла нет, стоит дождаться лучше осени. Тогда охотников будет больше, можно взять лучшую цену, хотя, конечно, и теперь, если поискать… вот только для чего же продавать столь прибыльное имение, ежели дела Даниила Андреевича и без того неплохи? Это было резонно, Островский спорить с управляющим не стал, но вернулся домой задумчив. Чувствуя неладное, Катя, после вечернего чаю, как обычно, проводя с ним остаток дня у ярко пылающего камина, подошла сзади, обняв за плечи, приникая всем телом к спине, тихо спросила, что происходит. Чем, сама не ведая, будто бы масла подлила в пламя – но не в то, простое, что горело в камине, а в злое, жадное пламя самолюбия Островского, которому вдруг окончательно опротивели все эти бесконечные игры в порядочность там, где никто этого не оценит. - Ничего, - коротко проговорил он в ответ. Затем, высвобождаясь из объятий девушки, отошел от нее к камину и, глядя на огонь, добавил глуховатым, ничего не выражающим голосом. – Катя, между нами все кончено. Давно следовало сказать тебе, но… - пожав плечами, Даниил Андреевич присел на корточки у огня и принялся зачем-то ворошить слегка присыпанные золою поленья, отчего во все стороны посыпались яркие оранжевые искры. Смотреть на Катерину он по-прежнему избегал. – Через два месяца в Петербурге у меня свадьба.
Екатерина Гаврилова: Дни размеренно текли друг за другом, наполненные светлой радостью, которая ощущалась, казалось бы, в каждой мелочи. Даже погода, что стояла последнее время – студеная, с трескучими морозами, наполняла короткие дни ярким зимним солнцем, осыпая невесомой снежной пылью, искрящейся, будто драгоценные камни, а ночами небо было усыпано тысячами звезд. И Катя, проводя время с Даниилом Андреевичем, катаясь днем на санях, а вечерами, уютно устроившись в его объятиях, закутанная в плед, на подоконнике, рассматривала мерцающие светила и слушала рассказы и легенды, которые в большом количестве были известны Островскому. Все ей казалось просто и правильно. Все, да не совсем. Несколько дней назад она словно пробудилась от своего зачарованного сна, и вдруг заметила, что любимый ее словно переменился. Нет, он был, как и прежде ласков с ней и приветлив, только лишь какая-то рассеянность мелькала порой во взгляде. А иногда, рассказывая ему что-нибудь, Катенька вдруг замечала, что Даниил Андреевич и не слушает ее вовсе. В другие же моменты, говоря что-то, он и сам внезапно смолкал на полуслове. Впрочем, причины произошедших перемен Катя не знала, а спросить отчего-то все никак не могла решиться. И потому – стала лишь внимательнее приглядываться к любимому, подмечая, что не только настроение, но и поведение его сделалось другим. Он стал резок с окружающими: не раз уже Катя слышала, с каким раздражением он отвечает слугам. И хоть с ней Островский по-прежнему оставался нежным любовником, но даже и тут девушка чувствовала в нем напряжение и отстраненность, словно мысленно Даниил Андреевич был от нее далеко. Вот и сегодня днем он опять вернулся домой сам не свой, как позже выяснилось, от управляющего. И Катя, совершенно сбитая с толку, переживая за него, стала думать и искать причины его тревог. Но единственное, что пришло ей на ум – и показалось при этом чем-то невероятным – было то, что дела имения вдруг стали плохи, а Островский не хочет об этом говорить. Вечером она, наконец, отважилась задать мучивший ее вопрос. Но ответ, который на него получила, оказался полной для нее неожиданностью. Ужас захлестнул ее горячей волной с головы до ног, а перед глазами поплыло красное марево. Но уже спустя мгновение жар схлынул, и пришло оцепенение, сковавшее, словно льдом и тело, и сознание Катерины. Потрясенная, она стояла на прежнем месте и не сводила с Даниила Андреевича глаз . Вот он поднялся с колен, встал в полный рост, сделал шаг к ней навстречу... Словно от прокаженного, Катя шарахнулась от Островского в сторону. Ведь видела перед собой сейчас она уже не любимого, которого знала все эти месяцы, но совершенно постороннего и страшного человека. Все в нем вдруг переменилось: взгляд, улыбка, черты лица – все стало жестким. Никогда прежде Катя не знала его таким и не хотела бы узнать. Отчаянно замотав головой, она попятилась к двери, выставив перед собой руки, словно старалась защититься. А после выскочила прочь из комнаты и стремглав бросилась по коридору. Добежав до дверей какой-то комнаты, поспешно открыла ее и после захлопнула, повернув ключ в замке. Несколько первых секунд, пока старалась отдышаться, девушка не видела вокруг себя ничего, но постепенно с возвращающимся, относительным, спокойствием, вновь начала различать обстановку комнаты. Тут было совсем темно и зябко, из-за едва прикрытых штор пробивались слабые лучи угасающего дня, освещая мебель, затянутую чехлами. Через еще какое-то мгновение Катя поняла, что давно позабытое убежище – комната Лариона Степановича – вновь стало ее укрытием. Устало выдохнув и закрыв глаза, она прижалась спиной к стене. Нервная дрожь охватила все тело, мешая сделать даже пару шагов до ближайшего кресла. И, не в силах с ней справиться, девушка медленно осела на пол. То ли обморок, то ли странная дремота полностью овладели ею и, устремив неподвижный взор перед собой, Катя плотнее завернулась в шаль. Ни чувств, ни желаний не у нее не осталось. Одно только опустошение, забытье – как в этой комнате, так и в сердце. Все ее внимание теперь отчего-то оказалось обращено к выцветшему покрывалу. И один лишь вопрос все это время крутился в голове: «Зачем ткач выбрал именно эту синюю нить? Она не подходит к узору». - Почему?... – произнесла Катя, наконец, вслух. И, вдруг встрепенувшись, добавила. - Женится! «Женится! Женится, женится, женится…» – на все лады твердила она это слово, и между бровями ее пролегла складка, как у ученика, прилежно зубрящего свой урок, старающегося постичь истину. И она ее постигла. - Вот оно и кончилось все. А ты, ты теперь будешь нести наказание за грехи свои, и нет тебе прощения, ты… погубила себя! Едва произнеся это, Катя горько расплакалась. Вся боль, скопившаяся в сердце, разом вырвалась наружу. Ибо, даже задыхаясь от рыданий, она все же чувствовала, как с каждой пролитой слезой ей становится легче. А потом, перестав плакать, еще долго она сидела на полу, медленно раскачиваясь, и постепенно успокоилась совсем. И то верно: разве не знала она раньше, что никогда Даниил Андреевич не будет принадлежать ей полностью? Разве не думала, что однажды случится что-то подобное? И пусть вечно гнала прочь такие мысли, но не стоило себя обманывать, что никогда не ожидала от него подобного признания. Может быть, теперь оно даже и лучше – пока ее сердце совершенно не приросло к нему? Но ведь не может быть такого, что он сам совсем не любил ее? Ведь любил, и она это знала и чувствовала, а значит… Значит, он не может быть так жесток к ней. Он позаботиться о ней! В комнате стало совсем темно, когда Катя, наконец, успокоившись, решилась выйти наружу. Перво-наперво она направилась к себе, где умылась и привела в порядок одежду и прическу, а после позвала Татьяну. Явившаяся горничная почти с упреком спросила, где это барышня пропадала все это время? - С ног сбилась, вас разыскивая! - Что-то случилось? - Нет. - Даниил Андреевич спрашивал меня? - Нет. У себя закрылись и не стали ужинать. А вы будете? - Буду, - коротко отозвалась Катя, которая и впрямь чувствовала, что голодна. Но после ужина так и не отважилась пойти к Островскому и отложила свое намерение до утра. Раздевшись, она легла в постель, но сон не шел. Беспокойно ворочаясь и размышляя, Катя однако более плакать не собралась, будто запретив себя жалеть. Утратив окончательно надежду заснуть, девушка поднялась с постели и, накинув на плечи шаль, стала бродить по комнате. Иногда она что-то произносила вслух, словно обращалась к кому-то. В какой-то момент взгляд ее остановился на образах. Со дня той своей исповеди она ни разу не молилась, считая, что грех ее столь непростителен, что обращаться за благословением к святым она не имеет права. Но сейчас лики с икон смотрели на нее не сурово, но будто бы с грустным укором, словно призывая ее. И, робко идя на этот зов, она встала на колени и начала молиться. Когда же наступило утро, одевшись со всей тщательностью, Катя решительно вышла из комнаты. От лакея она узнала, что барин встал рано, наскоро позавтракал и ушел к себе в кабинет. Уже у его двери ее вновь охватили сомнения. Но едва услышав властный голос Островского, позволявшего посетителю войти, оставила их, решительно толкнула дверь и переступила порог. - Даниил Андреевич, могу я просить вас уделить мне несколько минут? Обещаю, что не стану утомлять вас чрезмерно. И хоть голос ее почти звенел от напряжения, а на щеках горел лихорадочный румянец, сама Катя была спокойна и взгляд, устремленный на Даниила Андреевича, чист и открыт.
Даниил Островский: Останавливать ее было незачем. Он и не собирался этого делать. Не собирался – и, тем не менее, все равно дернулся было навстречу, заметив, как от ее лица в один миг будто бы вся кровь отхлынула, и отблески пламени камина – желтоватым по белому – тотчас придали ему какой-то безжизненный, пергаментный оттенок… Увидев, как, едва заметно пошатнувшись, она непроизвольно схватилась за край стола... - Погоди, я… - «он» – что, собственно?! Да и что-то разве можно добавить к уже сказанному? Вздохнув, Островский проводил Катерину взглядом и тяжело опустился в кресло подле камина. Ну, вот и все. Проще, чем он думал. Или, может быть, все же, проще, чем надеялся? В глубине души, которой, как, безусловно, многие считают, у него нет и в помине… Глядя на начинающее угасать пламя, Даниил Андреевич мрачновато усмехнулся. А, наплевать! Завтра – в худшем случае послезавтра он уедет отсюда. И на этот раз навсегда. Все забудется, подернется пеплом – как вон те поленья в камине. Нет, ну что он может изменить?! В самом-то деле! Да, возможно – и он даже готов теперь это признать, поступать подобным образом именно с такой, как Катерина, было его ошибкой. Но, начиная ту игру, он и сам до конца не был уверен, куда она заведет. Надеялся, конечно, но уверен-то не был! И она с самого начала должна была все понимать. «Ах, Ларион Степанович, любезный дядюшка, и устроил же ты коллизию…» Проснулся на другое утро Даниил Андреевич там же, где накануне и заснул – в том самом кресле. Лукьян, осмелившийся лишь далеко заполночь повторно побеспокоить барина – после того как тот ни с того ни с сего рявкнул, чтобы он проваливал ко всем чертям всего лишь в ответ на простое предложение поужинать, не посмел тревожить его, лишь подкинул дров в камин, да накрыл пледом. Да и сегодня Островский был едва ли в лучшем расположении духа – от неудобного сна затекло все тело, а в памяти все еще всплывали клочьями обрывки сновидений, как и положено в таких случаях, неприятных и тягостных. - Ну… а что там дома слышно? – поинтересовался он как бы между прочим, после того, как позвал Лукьяна и приказал тому принести туалетные принадлежности и свежую одежду прямо сюда, в кабинет… Да, а что странного в том, что ему захотелось побриться именно здесь?! - Ничего-с особенного, Даниил Андреевич. Все тихо. Катерина Гавриловна… - Что?! – резко вскинувшись, Островский вперил взгляд в лицо своему лакею, и тому пришлось поспешно отдернуть руку, в которой он сжимал опасную бритву, чтобы не поранить хозяина. - Ничего-с, так просто! Спрашивала про вас нынче утром – и все! – испуганно пробормотал Лукьян и продолжил свое дело, поглядывая на Даниила Андреевича с некоторой опаской. - Что спрашивала? - Дома ли будете нынче. Я сказал, что дома – вы не говорили, что собираетесь уезжать. - Верно, - согласился Островский. На сей раз спокойно. – Ты, вот что, сейчас закончишь, распорядись послать за управляющим, я вчера не завершил с ним разговор. А после мне завтрак прикажи подать, тоже сюда. А впрочем… - впрочем, какого черта ему вести себя в собственном доме, словно вор?! - пусть лучше в столовой накроют. Так и сделали, спустя примерно час после этого разговора, Даниил Андреевич повторно встретился с Ивакиным, управляющим, которому велел все же разузнать насчет продажи имения в самое ближайшее время. А после, когда озадаченный так и не объясненной ему поспешностью грядущей сделки Иван Прокопьевич вышел, в дверь кабинета постучала Катя. Он знал, что это именно она, даже раньше, чем услышал ее голос. - Ты нисколько меня не утомишь, даже если займешь существенно больше, - попытавшись улыбнуться, Островский заглянул ей в лицо, и улыбка тотчас сползла с его губ. Так мрачно и решительно – как никогда прежде, смотрела на него Катя. – Присядь. Я слушаю.
Екатерина Гаврилова: Что-то необычное мелькнуло во взгляде Даниила Андреевича: то ли удивление, то ли испуг. Но чего было ему бояться, не ее же? Однако подумать об этом девушка толком все равно не успела, ведь уже через секунду Островский вновь полностью стал обычным и даже весьма любезно пригласил ее располагаться. Садиться Катя не стала, лишь ближе подошла к столу, где и остановилась, сложив руки перед собой и глядя на своего хозяина все так же спокойно и решительно. Но скольких же усилий стоило ей это спокойствие! Заговорила тоже не сразу, несколько секунд подбирая те слова, с которых стоило бы начать – даже несмотря на то, что вроде бы тщательно все отрепетировала заранее. - Даниил Андреевич, - произнесла Катя, наконец, и вновь на мгновение замолчала, но вскоре продолжила, убедившись, что голос не дрожит, - может быть вам известно, что дядюшка ваш, незадолго до кончины, часто высказывал одно пожелание, касавшееся непосредственно моей персоны? Островский слушал молча, не шевелясь и внимательно при этом глядя ей в глаза. Отчего девушке казалось, что он не столько слушает, сколько именно пытается прочесть ее мысли. На секунду былое сомнение охватило ее и потребовалось немало усилий, чтобы вернуть себе уверенность и продолжить. Отведя глаза в сторону – так было легче, Катя заговорила вновь: - Вы знаете, что Ларион Степанович вырастил меня как родного ребенка и всю жизнь был добр ко мне. А незадолго до того, как его постиг удар, даже предложил мне вольную, чтобы я, если захочу этого, могла жить самостоятельно – заняться преподаванием или, может, пойти к кому-нибудь компаньонкой. Тогда я отказалась, уверила, что не оставлю его, пока он жив. Он очень обрадовался и тут же в ответ пообещал, что в таком случае все устроит должным образом после своей смерти…. Но случилось все так, как случилось, - после запинки, Катя замолчала, на лице ее отразилось сомнение, словно бы она что-то вспомнила, и ей было это странно. Но тут же отмахнулась от воспоминаний, и смело подняла глаза: - Я всегда знала, что вы не сможете любить меня по-настоящему, но выдумала эту фантазию и верила ей слепо. Так что грех этот мой, и я еще понесу наказание за него перед Всевышним… Но в то, что доброта ваша и участие, какое вы проявляли ко мне, также были лишь моей выдумкой, верить я все равно не могу. Так что ежели вы тогда хоть немного были со мною искренны, если в сердце вашем не таится на меня обида… Вы не можете желать зла мне! Прошу же вас, Даниил Андреевич, заклинаю…. Отпустите меня теперь! Я просто не смогу оставаться в этом доме, я задохнусь здесь! Позвольте же мне покинуть Зеленую Рощу, исполните желание вашего дяди!
Даниил Островский: Слушал Островский, действительно, очень внимательно. Впрочем, далеко не все. Ответив лишь кивком на первый заданный Катей вопрос, дальнейшие елейные бытописания ее привольного жития во времена Лариона Степановича он практически целиком пропустил мимо ушей. Во-первых, обо всем этом она говорила и раньше, так что ничего нового он не узнал, во-вторых, потому что все самое важное, наверняка, будет сказано уже после этой долгой прелюдии. Еще же одной причиной, по которой Островский не торопился заговорить с Катериной, была постепенно нарастающая внутри злость, которую он очень не хотел ей показывать. Разозлиться явно, проявить чувства – в его случае это означало показать неуверенность в собственной правоте, дать шанс подумать, что она может оказать на него давление… Да, о том, что Катя пришла пытаться его шантажировать, Даниил Андреевич подумал тоже. Хотя подобного развития событий всерьез и не опасался. Даже если предположить, что попытается, все равно – что есть признание дворовой девки против слова дворянина? Слова, которое он, конечно, даст и не усомнится ни на минуту. А то что это, сказывают, грех… Так за грехи, это Катя верно подметила, отвечать только перед Всевышним, а эта встреча – когда она еще состоится! Так что злило Островского сейчас только то, что был он – вчера – настолько глуп, что поддался чувствам и, что ни говори, переживал. Сегодня же, кажется, готов исправить свою ошибку. - Дядюшка мой Ларион Степанович, и в самом деле, был прекрасной души человек, - наконец, проговорил Островский. Совершенно спокойно, будто бы и не заметив обращенной к нему отчаянной мольбы Катерины. – Беда, однако, в том, что такие люди часто видят мир будто бы сквозь розовые очки, не понимают его подлости и низости. – Катя смотрела на него с недоумением, но Даниил Андреевич продолжал развивать свою мысль. – Воспитать крепостную как собственную дочь, дать ей образование, а далее даже посулить вольную жизнь! Благородно. Особенно если не задумываться о том, что вряд ли найдется затем приличный дом, куда бы захотели взять гувернанткой – или компаньонкой особу, только что из крепостных. Да к тому ж, сомнительного происхождения и без рекомендаций. И куда ж ей потом – вместе с этой своей свободой? Ведь, не скрою, я почти уверен, что рожденный в неволе не сможет распорядиться ею должным образом, как чаще всего пускают прахом одномоментно нажитые состояния. И что дальше? Монастырь, или того хуже – в бордель к шлюхам? Прости за подобную прямоту, душа моя, но раз уж у нас сегодня откровенный разговор… Поднявшись из-за стола, Даниил Андреевич подошел к камину, где, взяв с полки графин, плеснул себе лафиту, предложив и Кате. Но она отказалась, молча мотнув низко опущенной головой. - Ну, как знаешь… – сделав небольшой глоток, Островский отвернулся к окну и продолжил. - Ты неправа, утверждая, что грех за случившееся между нами лишь на тебе. Я тоже виноват и признаю это. Потому намерен позаботиться о тебе. Но не так, как ты хочешь. Вольной тебе я не дам и уехать не позволю. Посуди сама, как я могу быть в таком случае уверен в твоем, - «и своем заодно», - полном благополучии?.. Чего ты боишься? Разговоров глупых дворовых баб?! – воскликнул он, вновь разворачиваясь к Катерине. – Ну, так я сегодня же сделаю тебя над ними начальницей. Будешь экономкой в Зеленой Роще теперь уже на полных основаниях, по моему велению, и ни одна из них рта не посмеет открыть… Что касается встреч со мною, об этом тоже не беспокойся. Приезжать сюда я более не намерен. Это ни к чему… для нас обоих. Глубоко вздохнув, Островский подошел к Кате и слегка коснулся ладонью ее щеки, будто бы ободряя: - Ну-ну, не переживай! Все пройдет, все забудется, - проговорил он задумчиво и, помолчав мгновение, добавил уже обычным, будничным тоном. – Стало быть, решено. Теперь ступай к себе, пожалуй, а то до отъезда в Петербург мне еще нужно завершить кое-какие дела. И, да, поздравляю тебя с новой должностью!
Екатерина Гаврилова: Островский впервые говорил с ней таким тоном – холодным, деловым. Даже в первые дни знакомства он старался выказывать ей куда больше любезности – показной и фальшивой, как теперь было ясно. И слова его оказались Кате горькими. Словно доктор, пичкающий больного пилюлями, необходимыми, чтобы исцелить от опасного недуга, Островский выдавал их сразу большими порциями. А Катя все молчала, опустив глаза, но в душе ее впервые в жизни закипало негодование. Можно сказать, из последних сил сдерживала она клокочущий в груди огонь, лишь бы не показать в этой вспышке собственной слабости и того, как больно он ее ранит. В прежней ее жизни, в сущности, было не так много обид, да и рядом всегда был человек, который мог защитить и утешить. И теперь, лишившись всяческой надежды на чью-то помощь, Катя была не в себе. А Даниил Андреевич же, вдобавок к своим «разумным» речам, решил еще и «милость» добавить, подтверждая ее своеобразной лаской, от которой Кате и вовсе стало дурно. Ибо прикосновение его, которое раньше вызвало бы сладостный трепет, теперь заставляло лишь дрожать от отвращения, будто лица ее дотронулся какой-то мерзкий гад. Не сдержав гримасы, Катя поспешно отошла в сторону. Дурнота и слабость волной накатили на нее, и в попытке сдержаться девушка поднесла руки к горлу. Новая должность! Едва справившись с приступом, Катя скользнула рукой к поясу платья, на котором висела злополучная связка ключей. Как камень утопленника, она сейчас тянула ее и, вцепившись в ключи, девушка принялась пытаться сорвать их. Получилось не сразу, а когда кольцо, наконец, разомкнулось, ключи со звоном рассыпались по ковру. Сделав еще один шаг назад, она остановилась и подняла глаза на Островского. Если бы от ненависти во взоре человек мог сгореть, то сейчас бы, рядом с горсткой ключей, обратившись в прах, лежал бы и Даниил Андреевич. - Милости ваши не знают границ, Даниил Андреевич. Да только нужды в них нет. Из куртизанки в экономки – достойная плата. Что же, тогда и все остальные ваши подарки извольте принять назад, - и со словами этими она стянула с пальца злополучный перстень и протянула ему. Островский не думал шевелиться, и тогда Катя чуть наклонила ладонь, чтобы кольцо само скатилось с нее. А после резко развернулась и вышла. По коридору она шла медленно, но едва оказалась у лестницы, быстро взбежала в свою комнату и, не закрывая двери, кинулась к комоду. Через минуту призванная Татьяна, едва переступила порог комнаты, застала вокруг страшный кавардак. - Что же это, Катерина Гавриловна?! – на полу лежало расстеленным покрывало, а на нем книжки, шали, платья – все дареное ей Островским за ласки и любовь. - Отнесешь барину. Нет! Его лакею. Пусть вместе с вещами Даниила Андреевича пакует, а ему не говорит. Поняла меня?! - Да-а, - растерянно протянула Татьяна, глядя на взбешенную Катерину Гавриловну, которой раньше никогда в таком состоянии не видела. Послушно подняв с пола объемный узел, она побрела искать указанного ей человека. Нашла того у конюшни и тоже в скверном расположении духа – оказалось, Лукьян Демьяныч и сам только что получил нагоняй от барина за то, что сунулся к нему не вовремя. Завидев же Татьяну, к которой питал некоторую сердечную привязанность, но, уже зная наверняка, что не будет никакой возможности ее удовлетворить, и вовсе расстроился. На приветливое ее слово отозвался мрачным рыком, но когда Таня испуганно, словно дикий зверек на него глянула, невольно смягчился. Ибо нраву был отходчивого. Девушка исполнила наказ своей барышни, и хотела уже уйти, когда его крепкая лапища вдруг схватила ее за руку, заставляя остановиться. - Ну не серчай, сердешная. Я же только сказать хотел, что уезжаю и не ворочусь сюда. Барин-то Рощу продать задумал… - тут он запнулся, ибо узнал об этом не совсем от Даниила Андреевича, а случайно услышал у окна конторы управляющего, покуда ждал там его. Глаза Татьяны сузились, и она подалась вперед, требуя немедленных разъяснений. Пришлось сдаться и выложить все как есть. И про зазнобу столичную барина, про его помолвку, и про желание от имения отделаться, - Так что, душенька моя, не свидимся более. Но чтобы ты меня злом не вспоминала – вот, - извлек он из-за пазухи красные бусики и протянул девице. Та, зардевшись под цвет украшения, приняла подарок, отблагодарив Лукьяна робким поцелуем и стремглав бросилась назад к своей хозяйке. - Как же это так, Катерина Гавриловна! Неужто, и взаправду продает?! Катя, которая сидела в кресле и глядела в окно и едва шевельнулась при появлении Татьяны в комнате, тихо переспросила, о чем это она говорит. Когда же горничная дословно пересказала ей то, что услышала от Лукьяна, поднялась на ноги, но тут же опять осела в кресло, чувствуя вновь подкатывающую волну дурноты. «Вот, значит, как! Милостью твоею жить будем…»
Даниил Островский: Дверь за Катериной давно уж затворилась с грохотом, а он, задыхаясь от ярости, все еще так и стоял посреди комнаты, глядя прямо перед собой ничего не видящим белым взором. Ах, стало быть, вот так?! Святую тезку-великомученицу Екатерину Александрийскую ей нынче угодно изобразить?! Что ж, лишнее доказательство тому, что, избавившись от этой проблемы теперь, он все сделал верно и вовремя. Должно быть, правы те, кто говорит, что излишняя вольность с прислугой ее только портит… Внезапная резкая боль, пронзившая правую руку, заставила очнуться, переведя взгляд, Даниил Андреевич, наконец, заметил, что, сжимая со всей силы, кажется, раздавил в ней тонкий хрустальный фужер с остатками лафита и теперь на ковер, вместе с вином, споро стекает его собственная кровь. Грязно выругавшись сквозь зубы, Островский отшвырнул остатки стекла куда-то в сторону и, неловко выхватив из кармана носовой платок, стал пытаться замотать порез – небольшой, но глубокий и довольно болезненный. За этим занятием его застал Лукьян. - Батюшка Даниил Андреевич! Да как же вы?! – по-бабьи, что вообще-то было ему не свойственно, всплеснул он руками, бросаясь на помощь, но тот, вместо благодарности, полоснул его взглядом-лезвием и велел убираться ко всем чертям. – Нет! Стой! – лакей замер в дверях. – Сегодня же, слышишь?! Приготовишь все к отъезду. А завтра мы отправляемся в Петербург. Кивнув, Лукьян растворился за дверью, а Даниил Андреевич вернулся к себе за стол и, достав чернил и бумаги, стал пытаться писать письмо для Ивакина, которое, собственно, и намеревался закончить после разговора с Катериной. Однако писать было неудобно, мешала повязка. Но, измарав несколько листов кровью, сломав пару перьев, Островский все же сделал то, что хотел. И в его письме управляющему, помимо прямого указания продать Зеленую Рощу первому же покупателю, готовому дать за нее хорошую цену, а также ряда других, менее значительных распоряжений, содержалось распоряжение назначить дворовую девку Гаврилову Катерину экономкой, одновременно запретив ей покидать пределы имения до особого распоряжения хозяина. Настоящего или будущего.
Екатерина Гаврилова: Прошло три дня с отъезда барина из имения. В доме о намерении Даниила Андреевича продавать Рощу так никто и не узнал, ибо Катерина строго-настрого запретила Татьяне болтать об этом. А может, просто еще надеялась, что это Лукьян все неверно понял. Но на утро четвертого пришел с поручением барина Ивакин, он-то рассказал все в подробностях. Катя его выслушала, скучая, а от строгого наказа Островского об ее фактически «заточении» до последующих распоряжений, и вовсе попросту отмахнулась. - Родион Фомич, оставьте. Мне неинтересно… - Как же неинтересно?! – изумился Ивакин и растерянно заморгал, отчего сразу стал похож на разбуженного зверька, - Вам же теперь должность принимать. Впрочем, что принимать, коли вы и так… Но вот есть пара распоряжений, которые Даниил Андреевич непременно просили передать вам лично, и я … - Уйдите, прошу вас! Уйдите! – выкрикнула Катя и зло посмотрела на управляющего, который от этого испуганно попятился к двери. Едва же он закрыл за собой дверь, Катя вернулась к своему креслу у окна, где и проводила все последнее время, бесконечно рассматривая неспокойный зимний пейзаж. Словно бы в отражение настроения девушки, погода в последние дни сильно переменилась. Небо покрылось тяжелыми низкими тучами, несшими с собой снег. Вскоре непогода разродилась снегопадами, а под ночь усилился ветер, и началась бесконечная метель. На эти безумные вихри, с диким воем бившиеся в оконные стекла, и смотрела дни напролет Катерина. Иногда начинала дремать, и тогда ей виделись тревожные сны, от которых случалось нервно проснуться и еще, затем долго испуганно прислушиваться – к себе и к окружающим звукам. Но в доме теперь стояла такая тишина, что иногда Кате даже начинало мерещиться, что в имении ее оставили вовсе одну. Просиживая все дни у себя, она также почти ничего не ела, хоть Татьяна исправно приносила и завтраки, и обеды, лишь изредка делая пару глотков воды. А на заботливые увещевания попросту отмахивалась, говоря, что скоро все пройдет. «Все пройдет, все забудется», - так ведь он сказал. Но не проходило и не забывалось. Когда же наступала ночь, Катя иногда выскальзывала из своей спальни и начинала бродить по пустым комнатам. Но день за днем она слабела и теряла всяческое желание что-либо делать. И вот, однажды утром, когда Таня принесла ей теплого молока с медом и хлебом, намереваясь заставить барышню съесть хотя бы это, то нашла ее лежащей на полу без чувств. Поднос затрясся в руках девушки и, не решаясь сделать еще хоть один шажок вперед, боясь понять самое страшное, Татьяна с минуту простояла в дверях. Но после, отругав себя за малодушие, поспешно поставила поднос на пол и все же кинулась к Катерине Гавриловне. - Барышня?! – та не отозвалась, но было видно, что пребывает она в глубоком обмороке. На Танин крик о помощи быстро сбежались другие слуги, Катерину уложили в постель, привели в чувство. Далее Таня послала мальчишку за доктором, хоть Катерина Гавриловна этому и противилась, упрашивая не суетиться так вокруг нее. - Уморить себя вздумали?! Не позволю вам! – строго заявила горничная, поднося стакан с теплым питьем к ее губам и не покидая спальни барышни до приезда лекаря. Антон Викторович прибыл быстро, но остался с больной гораздо больше времени, чем сам ожидал. Пациентка его была неразговорчива, и на все расспросы отвечала односложно – либо «да», либо «нет». И все-таки, вскоре диагноз был поставлен. - Вы, матушка, напрасно так себя не бережете. Вам теперь вдвойне о себе думать нужно, и от еды не отказываться, а напротив – лучше кушать. За двоих. Не понимая, что он имеет в виду, Катя лежала, прикрыв глаза, желая лишь, чтобы доктор скорее ушел. Но вдруг его слова стали потихоньку проникать вглубь ее одурманенного успокоительным средством сознания. - Антон Викторович? О чем это вы? – усмехнувшись, тот пояснил и увидел в глазах девушки ужас. - Ну, полноте! Что случилось, того не нам менять!- ни упрека, ни сомнения в голосе у доктора не было, - Навещу вас через пару дней, Катерина Гавриловна. До самой ночи ее не оставляли одну: то Татьяна сидела подле барышни, стараясь занять ее чтением или болтовней, то Елена приходила угостить чем-нибудь вкусненьким. Девушка терпела их заботы без ропота, и лишь ждала ночи, чтобы, наконец, остаться в покое. На столике у кровати трепетал неровный огонек ночника. Катя поднялась с кровати и пробралась к своему креслу. Забралась в него с ногами, закуталась в шаль и вдруг заплакала. Впервые со дня отъезда Островского. Ей было горько, страшно и одиноко. Но теперь ко всем прежним страхам прибавился еще один. Она ждала ребенка – его ребенка. Только вот как представляла она себе жизнь этого малыша, так еще тяжелее становилось на сердце. Что может ожидать его в мире? Какая судьба? А ведь она знала эту судьбу лучше других, она жила ею – никому не нужна, всеми отвергнута, потеряна, проклята... И даже если она будет любить этого малыша, защищать от бед, то ведь это не навсегда, однажды и Катя покинет этот мир, оставив его здесь – страдать, как страдает она! Так нельзя! Мелькнувшая лишь мысль: не написать ли Даниилу Андреевичу, тут же исчезла – что ему до ее бед? Просидев в кресле всю ночь, Катя так в нем и заснула. Вошедшая утром Татьяна, увидев ее спокойно спящей, не решилась тревожить и просто оставила поднос с завтраком на столе. А проснулась Катерина к полудню. Метель успокоилась, и хоть за окном еще падал снег, но казался таким тихим и мирным, будто благодать, сходящая с небес на землю. Да и сама Катерина выглядела теперь намного спокойнее, чем была накануне. Наспех перекусив, помолившись, она принялась одеваться и когда была готова, тихой тенью выскользнула из дому. Никем не замеченная, она через сад вышла на дорогу и пошла к рощице. *** По верхнему берегу окрестной речки ехали на санях два мужика, везшие хворост. Один правил лошадью, второй, кутаясь в свой тулупчик, клюкой бил по краю телеги, что-то напевая в такт. Он-то и заметил на мостках, где бабы полощут белье, одинокую фигуру. - Глянь, Миколыч, шо там? - Баба, - лениво отозвался возница и прищелкнул кнутом. - Баба, оно и верно. Но чавой-то она там? - Полоскать пришла, - не глядя, откликнулся Миколыч и зевнул. - Ах ты! Бедовая! - вдруг вскрикнул старик и соскочил с телеги, бросаясь вниз, через высокие сугробы, опираясь на палку. Его молодой товарищ не сразу уразумел, что случилось, а когда понял, кинулся следом. - Сгинула! – едва не поскользнувшись на обледенелом краю мостков, оба встали на колени и принялись вглядываться в черную воду проруби. От нее поднимался легкий парок, но девицы видно не было. - Дай-ка свою клюку, дядька! Прошло несколько мгновений, и конец палки зацепился за край женской одежды. Совместными усилиями утопленницу вытащили на мостки и принялись молча ее откачивать. Ведь при подобных оказиях оно, чем шибче, тем лучше, лишь бы при этом не разговаривать. Вскорости изо рта девушки хлынула вода, и она, хватив затем ртом холодного воздуха, зашлась диким кашлем. Укутав несчастную в собственные тулупы, мужички потащили ее к телеге. - Кто ж такая? – спросил молодой. - Барская, - буркнул старик и велел торопиться в имение, пока Катерина совсем не околела. *** В доме, едва ее принесли, вновь поднялась суматоха. В комнате Кати, где всем командовала Татьяна, барышню раздевали, после растирая ее простынями. А на кухне, вместе с горячей водой, уже грели холщовые мешочки, наполненные песком, чтобы обложить ее ими уже в постели. Послали и за доктором, да на беду тот оказался в городе у пациента, и потому приехал в имение лишь к вечеру. *** Умерла. Вот оно значит, каково здесь. Тихо, холодно, никого нет. Одна лишь снежная пустыня вокруг. Катя медленно брела, с трудом переставляя ноги, которые вязли в глубоких сугробах. Шла долго, но ничего вокруг не менялось. Белые степи, белые дали – бесконечные, пустые. Иногда она останавливалась, опускалась на землю и думала, что устала, что бесконечно хочет умереть. И тут же вспоминала, уже мертва. А над головой мерцали высокие белые звезды, и там, среди них ей виделись лица ее родных. Те протягивали к ней руки, со слезами на глазах. Никогда им не увидеться. А может, возможно? Может…. Если дойти до конца этой пустыни, она найдет там Его, и Он позволит увидеть их, припасть к их ногам, вымолить прощение? Потому Катя вставала и шла дальше. И вот холодная пустыня стала отступать. Становилось теплее вокруг, пока нестерпимая жара не окутала ее с ног до головы. Не хватало воздуха, Катя пыталась сорвать с себя одежды, лишь бы стало хотя бы чуть прохладнее. И в этот момент увидела рядом с собою лицо Даниила Андреевича. Он протягивал руку и звал к себе, просил не уходить. «Будь со мной, останься!» - твердил он, но Катя не верила. «Ты уже погубил меня однажды, так дай же попытаться мне найти свое спасение!»
Даниил Островский: Сомкнул ли он глаза хотя бы на час за четыре дня безумной гонки по заснеженным зимним трактам, Островский не помнил, это было не так уж важно. Тем более что ничего хорошего его не ожидало и в мире грез. Бесконечной чередой лица, обрывки фраз, собственные слова, брошенные в ответ… ... - Ты не смеешь так поступить! Ты губишь собственную жизнь – и заодно мою! - «надо же, о собственной персоне она не забывает даже теперь…» - Я проклинаю тебя! Так и знай: проклинаю! Никогда более не смей показываться мне на глаза! – Можно ли проклясть его больше, чем сам он теперь себя проклинает? Право, это смешно… ... - Но как же это возможно, Даниил Андреевич?! – по-детски беспомощно дрожащий подбородок, крупные слезы в глазах. Это Неточка. Безумно стыдно, но он хотя бы на этот раз должен быть с ней честен… ...- Подлец, надеюсь, ты понимаешь, что это означает?! – искаженное гримасой злости лицо так и не состоявшегося тестя, горящий праведным отцовским гневом взор. - Понимаю, и готов дать любое требуемое удовлетворение – когда вернусь в столицу, разумеется. - Щенок, заткни его… В столицу ты больше не вернешься никогда. Здесь не будет ни одной двери, которую бы перед тобой открыли, я позабочусь об этом, можешь не сомневаться! - Я и не сомневаюсь. Впервые в жизни не сомневаюсь… Далее – калейдоскопом растерянные физиономии собственного кучера, потом – станционных смотрителей на всем пути следования: - Никак невозможно-с, Даниил Андреевич! Да и что же – ночью ехать?! А пурга, сохрани господь? А волки?! И бесконечные часы ожидания рассвета в жарко до одури натопленных комнатушках станций. «Как она там? Зачем, господи, зачем?!» До Зеленой Рощи добрались к исходу четвертого дня пути, уже затемно. Разглядев в окне барский санный экипаж, на парадное – «какой уж тут парад?!» – крыльцо выскочил кто-то из дворни, затем еще слуги с зажженными фонарями в руках. Истошным лаем заливался дворовый пес, выскочив из своей конуры, ржали измученные долгой быстрой скачкой лошади, мотая головами и разбрасывая хлопья белой пены с морд. - Батюшка Даниил Андреевич! Мы и не ждали вовсе! Не сообщили нам, что едете… горе у нас, барин! – отодвигая небрежным жестом Тимошку – самого молодого из лакеев, это он первым разглядел прибытие хозяина, Островский поднялся по лестнице и вдруг замер в дверях, медленно оборачиваясь: - Умерла?! - Утопиться хотела, да наши мужики мимо той реки проезжали… жива пока, но в горячке, - наскоро перекрестившись, Тимошка поспешил ретироваться, напуганный яростью, мелькнувшей во взгляде барина. - А, вот и вы! Что же, именно это я и предполагал… Удивлен, что так быстро. Поднявшийся навстречу явлению Островского в гостиной пожилой сухощавый человек – Антон Викторович Карбышев – смотрел на него спокойно и чуть презрительно. Старый фронтовой лекарь – прошел с армией Кутузова всю Европу до самого Парижа, Карбышев видел многое, а потому – боялся мало чего. И уж точно не гнева молодых столичных мерзавцев, возомнивших себя вершителями чужих судеб. - Жар терзает ее уже неделю, а третьего дня я выслушал в легких хрипы, они нарастают, несмотря на все проводимое лечение. Это пневмония, и я не уверен, что в нынешнем состоянии она сможет с нею справиться… Да, ее дитя спасти тоже не удалось. Впрочем, разве вам было до этого дело… - Дитя?.. Господи… - Островский провел ладонью по лицу. – Но я хотя бы могу к ней зайти? - Это ваш дом, любезный. И она тоже принадлежит вам. Пока еще. В затемненной шторами спальне горели свечи, пахло лекарствами и ладаном. Когда Островский вошел, Татьяна стояла на коленях перед образами и истово молилась. При появлении барина, она вскочила на ноги, открыла рот, желая что-то сказать, но он качнул головой и жестом приказал выйти вон. Взгляд его в этот момент был прикован к кровати, в которой с закрытыми глазами лежала Катерина. Лежала неспокойно, периодически начинала невнятно бормотать, вздрагивала, надсадно кашляла. Опускаясь на колени у изголовья, и взглянув ей в лицо с более близкого расстояния, Островский почувствовал, как что-то внутри у него болезненно сжалось – она уже не в этой комнате. Стало трудно дышать, говорить и вовсе невозможно. Но он обязан был успеть. - Подожди! Не надо, не теперь! Останься… не бросай меня, умоляю! – на иссушенную жаром горячую ладонь ее кажущейся теперь тоненькой, словно прутик руки, прижатой к его дрожащим губам, медленно скатилась слеза.
Екатерина Гаврилова: Проходили дни, а состояние Катерины не менялось: жар не ослабевал и горячка, терзающая ее разум и тело, все более подтачивала жизненные силы. Доктор, потерявший теперь всяческую власть над болезнью, призывал смиренно ждать решающей минуты, когда все станет ясно наверняка. Впервые произнесенные, эти слова очень рассердили Островского, который тут же требовал от Карбышева сделать ради спасения Кати даже невозможное. Они поссорились и, наговорив доктору грубостей, Даниил Андреевич велел ему уезжать прочь, обещая позвать затем настоящего врача, а не шарлатана. Но уже на следующий день прислал извинения и попросил вернуться обратно и продолжить проводимое лечение. - Не ради вас, а только из-за нее одной! – заявил тогда Карбышев, выслушав от Островского новую порцию извинений за вчерашнюю вспыльчивость и объясняя причины своего в его доме нынешнего присутствия. Впрочем, спустя пару дней, его отношение к Даниилу Андреевичу начало постепенно меняться. Нет, Антон Викторович по-прежнему считал Островского подлецом и виновником всех бед несчастной девушки, но, наблюдая его неподдельные страдания и бессонные бдения у постели больной, все же не мог отрицать и глубины его раскаяния. Жаль только, что оно навряд ли может ее исцелить, думал он, пытаясь подавлять в себе ростки жалости к этому человеку, так как считал, что он ее не заслуживает. И, тем не менее, даже против собственного желания, порой стремился ободрить, подчиняясь истинно врачебному инстинкту помогать всякому страждущему, вне зависимости от собственного к нему отношения. И потому, в разговорах с Островским теперь, бывало, упоминал те случаи из собственной практики, которые проходили в его воспоминаниях по разряду «чудесного избавления». Крайне осторожно и малыми дозами, стараясь не возбуждать прежде времени неоправданных надежд в своем собеседнике. Который, впрочем, и слушал-то его далеко не всегда внимательно. Ибо, даже находясь за пределами комнаты Катерины, помыслами пребывал, скорее всего, именно там. А в то время сама она все еще продолжала блуждать среди своих странных видений, пытаясь отыскать выход из этого жуткого пекла. Иногда казалось, что все это напрасно и уже пора давно сдаться – кара ее заслуженна и напрасно она хочет ее избегнуть. Но именно тогда в ней вновь почему-то возрождалась надежда и, собрав последние силы, Катя вновь устремлялась вперед. И однажды жар стал отступать. Кошмарные видения сменились иными, даже приятными. Добрые, знакомые лица окружали ее. Обессиленную, ее принимали в свои объятия любимые люди. Катя пребывала теперь в странном забытьи, где ничего не происходило, но чувства покоя и счастья обволакивали ее, точно мягкое облако. А еще подле себя она постоянно ощущало чье-то заботливое присутствие, чей-то знакомый голос непрерывно твердил ласковые слова, просил вернуться, очнуться, быть с ним. И однажды она очнулась. Только пробуждение это было не слишком приятным. Сделав глубокий вдох, Катя вновь ощутила в груди сильную боль. Мучительный спазм, словно железной рукой, сжал ей легкие, и приступ удушья окончательно вырвал ее из мира грез. Зайдясь кашлем, она попыталась приподняться, прижала руку к горлу и старалась схватить ртом хоть глоточек воздуха. Тут же кто-то подхватил ее и помог сесть, а после к губам поднесли стакан с теплым питьем. Жадно глотая живительную влагу, девушка вцепилась своей рукой в руку, держащую стакан, словно опасалась, будто этот кто-то сейчас отнимет его у нее. И только сделав последний глоток, разжала пальцы.
Даниил Островский: - Катя! О, господи, что это?! – лежавшая до того неподвижно, она вдруг вновь начала метаться, задыхаясь и кашляя так надсадно, что Островскому стало страшно – точнее, более страшно, чем в любой из предыдущих дней, проведенных им практически безотрывно у постели больной. Ведь страх, как и всякая другая эмоция, если она длится долго и достаточно сильна, имеет свойство притупляться, ощущаться уже не так остро, как в самый первый момент после своего возникновения. Так и Островский за это время успел будто бы немного успокоиться, находя добрые вести уже в том, что Кате хотя бы просто не делается хуже, и вот… - Антон Викторович, что мне делать, чем помочь? - Отойти в сторону и попытаться не мешаться под ногами! – рявкнул Карбышев, отталкивая растерянного Островского в сторону и склоняясь к пациентке, подхватывая ее запястье, дабы посчитать пульс. - Но как же… - отвлекшись на секунду от циферблата, Антон Викторович так свирепо зыркнул на него, что Даниил Андреевич тотчас осекся и, прижавшись спиною к стене, далее просто наблюдал за действиями доктора. Как тот осторожно поит Катю каким-то отваром из специальной чашки с носиком, как затем укладывает ее, все еще порывающуюся встать и бормочущую что-то с безумным видом, обратно в постель, увещевая, что это совершенно необходимо – мягким и ласковым голосом, совсем не так, как разговаривал с Островским. Впрочем, тот, не в силах понять, что происходит и, подозревая самое худшее – что так выглядит агония, даже не ощутил резкости его тона, вместо этого просто пытаясь унять охватившую его отвратительную нутряную нервную дрожь. Сколько в общей сложности продолжался этот кошмар, он не знал. Время, как всегда в таких случаях, играло свою обычную злую шутку, изменяя ход так, как ему одному этого хотелось. Так что точно ответить на простой вопрос, сколько простоял, напряженно вытянувшись во фрунт подле стены – будто часовой на посту, пока доктор не обернулся к нему вновь и не вымолвил сакраментальной фразы о миновавшем, наконец-то, кризисе, Даниил Андреевич бы тоже наверняка затруднился. - Теперь ей нужен просто хороший уход и покой для восстановления сил. Да и вам он, голубчик, не помешает. Выпейте вот! – протягивая Островскому стакан с раствором какого-то лекарства, которое он, как послушный ребенок, тотчас же осушил до дна. – Это настойка опия. Катерине Гавриловне я ее тоже дал, так что возможности поговорить с нею у вас все равно не будет, как минимум, до завтрашнего утра. Да и тогда потрудитесь избавить бедную девушку от своих покаянных излияний – это не принесет ей пользы. Да и вам вряд ли станет намного легче, чем нынче. После… все после! - Позвольте мне не уходить, Антон Викторович! – взмолился Островский. – Клянусь, я ничем ее не потревожу. Просто посижу здесь… Я не могу уйти, не могу! И я должен быть здесь, когда Катя придет в себя. - Оставайтесь, - пристально поглядев ему в глаза, тихо проговорил Карбышев и отошел к ширме, за которой находились умывальные принадлежности, чтобы вымыть руки, а Даниил Андреевич тотчас занял его место возле кровати. – Теперь нет нужды в моем неотлучном здесь присутствии, потому я ненадолго покину Зеленую Рощу. Надобно навестить и прочих моих пациентов. Сюда же вернусь наутро, а сиделке оставлю все необходимые распоряжения. Оказавшись через несколько минут наедине со спящей – теперь уже спокойным, легким сном, Катей, Островский долго рассматривал ее лицо, гладил спутанные влажные волосы, осторожно целовал руки – до той поры, пока опий не победил и его собственную, ослабленную многодневной бессонной вахтой, волю сопротивляться сну. Уронив голову на руки, он заснул. Проснулся, когда в неплотно зашторенные окна Катиной спальни уже пробивались яркие лучи солнца – впервые за все это время? Или, может, это только так казалось? Взглянув на окно, Островский невольно зажмурился с непривычки, потер глаза, а потом сразу же – взглянул на Катю. Она тоже уже не спала. - Любимая… ты, как всегда, раньше меня, - проговорил он и улыбнулся. Виновато, робко. Не решаясь добавить ничего более, помня свое обещание доктору, вновь надолго замолчал. Молчала и Катя. Наконец, решившись первым прервать эту паузу, Островский вздохнул и заговорил вновь. – А знаешь, какая главная вещь, которую я успел понять за эти дни? Это то, что я ведь не смогу без тебя жить… если что. Незачем просто.
Екатерина Гаврилова: Катя медленно разлепила тяжелые веки и увидела перед собой выбеленный деревянный потолок. Снова закрыла глаза и пролежала неподвижно еще некоторое время, пребывая все в той же дурманной дремоте, которую вызвали снадобье доктора и ее физическая усталость. Еще несколько раз она открывала глаза и неуверенно пыталась угадать, что с ней приключилось и где она находится. Знакомый рисунок на обоях, уголок рамы акварели, выглядывающий из-за края портьеры, трещинка на потолочной балке… Все это было знакомо и даже казалось реальным, но кусочки этой мозаики никак не могли сложиться в четкую картину. Поэтому, устав бороться со своей памятью, девушка вновь закрыла глаза и уснула. Открыла глаза вновь, когда в комнате уже совершенно рассеялся утренний сумрак, и в лучах весеннего солнца все предметы обрели реальные очертания. Теперь уже вполне осознавая, где она, Катя по-прежнему все еще не могла понять – почему? Ведь она отчетливо помнила тот момент, когда ледяная вода в одно мгновение сковала ее члены и до умопомрачительной боли сдавила грудь. Боли, от которой она не смогла сдержать крика, и вода тут же проникла ей в легкие, смыкаясь над головой темным куполом. А дальше ничего не было. Точнее, было - вот только наяву или во сне? Да и теперь при каждом новом вздохе в груди ее что-то болезненно сжималось, физических сил же не было вовсе. Кате казалось, что к ее рукам теперь привязали что-то тяжелое – желая поднести ладонь к лицу, она не смогла даже оторвать ее от одеяла. Впрочем, повернуть голову на подушке все же удалось. И, увидев того, кто был в эту минуту рядом с ее постелью, девушка вновь почувствовала, что ей будто бы не хватает воздуха. Это, верно, бред? Он не может быть здесь, не должен. Все это просто не может быть правдой и потому… Но нет, окружающая действительность по-прежнему выглядела вполне обычной. На каминной полке тихо тикали часы, в окно билась, сонно жужжа, проснувшаяся не ко времени муха. И он – совершенно настоящий, спит, уронив голову на руки, которыми в то же самое время крепко сжимает ее ладони. Сомнение, которое, было, мелькнуло на бледном лице девушки, исчезло, а на щеках внезапно выступили красные пятна. Одинокая слезинка скатилась по лицу, и, не желая более смотреть на него, Катя отвернулась. До сих пор не имея возможности спросить, как вышло, что она осталась жива, девушка нисколько не радовалась тому, что ей не дали довершить задуманного. Что ей с этого, кроме осознания, что придется еще, бог знает, как долго мучиться на этом свете, не зная ни покоя, ни утешения? Разве что, может, хоть теперь он над ней сжалится, и позволит уйти? В монастырь. Иного пути для себя она более не видела. Тем временем, проснулся Островский. И, заметив, что она не спит, улыбнулся ей так нежно, что сердце девушки опять сдавила смертельная тоска, а на глазах выступили слезы. Не желая показывать их, она вновь отвернулась. Однако сделать так, чтобы не слышать, что говорит, обращаясь к ней, Даниил Андреевич, было не в Катиной власти, потому пришлось выслушать, хотя и не хотелось. Ничего более не хотелось. - Вот и мне – незачем… - еле слышно просипела она в ответ, но к Островскому так и не повернулась.
Даниил Островский: Памятуя слова доктора о том, что время решительных объяснений между ним и Катей еще не пришло, Островский собирался развивать им же самим только что начатую тему. Но ощущение недосказанности, разлившееся между ним и Катей в момент, как она произнесла свои первые слова, заставило его в одно мгновение переменить свое решение. Промолчать, улыбнуться и уйти – это было правильно. Но это же было и хуже. Если уйдет теперь – то никогда уже не вернется. Не сюда, в эту комнату, и даже не в этот дом. Островский знал, что если он уйдет теперь, то уже точно никогда не вернется в ее сердце. Знал. Потому никак не мог допустить. - Ты не имеешь права и никогда более не должна говорить таких слов, - тихо, но решительно проговорил он после значительной паузы, во время которой Катерина всеми доступными – кроме слов – способами демонстрировала безразличие и пыталась дать понять, что хочет, чтобы он ушел. Но то, что Островский сказал, по всей видимости, ее все же задело. По-прежнему, не желая говорить, она задышала чаще и громче, и в этом Даниилу Андреевичу послышалось возмущение. Что же, пусть лучше так, чем это ледяное безразличие ко всему, так напугавшее его. А на мгновенное прощение он и не рассчитывает. - Всегда утверждала, что веруешь в Бога. Что Он милостив и никому не дает креста более тяжкого, чем можно вынести. И что же теперь? «Незачем жить»?! – начав рассуждать спокойно, Даниил Андреевич чувствовал, что и сам все более подпадает под действие эмоций, но сейчас это тоже было правильно. Слишком долго они скрывали свои чувства, слишком долго ходили вокруг да около. - Отлично! Но скажи об этом не мне, который, быть может, причина всех твоих бед, а потому не достоин прощения. Расскажи о том, что тебе незачем жить доктору Карбышеву, который боролся за твою якобы никчемную жизнь целую неделю, не смыкая глаз, расскажи это Тане, которая заботилась о тебе, сколько могла, да даже тем мужикам, которые тащили твое бесчувственное тело из реки. Расскажи! И узнаешь много нового и интересного о смысле этой жизни! Глубоко вздохнув, Островский, который до того произносил свою пламенную речь, стоя возле окна, вновь в несколько шагов пересек комнату и опустился на колени рядом с Катиной постелью. Она плакала – тихо, беззвучно всхлипывая и прикрывая лицо ладонями. И при виде этих слез он тотчас же и утратил весь свой обличительный пыл. - Любимая моя! – отнимая руки от ее влажных щек, он принялся целовать их, а затем и Катино лицо, глаза, губы. – Единственная, счастье мое… я никогда и ни за что в жизни так искренне не винился, как перед Богом – все эти дни и ночи, пока не знал, останешься ли ты с нами. И, когда понял, что все обошлось, решил, что и Он простил меня. Он благословил меня тобой. Так неужели же ты сама лишишь меня этого благословения? Ты должна быть рядом! Стать женой моей, родить мне детей, и я… я тоже более никогда тебя не оставлю!
Екатерина Гаврилова: Ах, как было горько выслушивать его упреки! И не потому даже, что все было правдой, но лишь оттого, что это говорил ей он! Только разве имеет он право поучать ее?! Жаль, возмущаться не было сил, но и не слушать его Кате тоже не удавалось. А от того по лицу текли беспрерывно горячие слезы. За их пеленой она едва различала высокую фигуру Островского, возвышающуюся у окна. Он же продолжал говорить, и теперь в словах его Кате слышалось даже презрение, упрек в чрезмерной любви к себе и в том, что она уж слишком упивается своей болью, своими страданиями, не желая замечать ничего вокруг. Ни того, как переживают за нее те, кто рядом, ни того, как много они сделали, чтобы спасти ее. «Хватит, довольно!» – беззвучно шевеля губами, девушка повторяла это раз за разом, но Даниил Андреевич, стоявший в тот момент к ней спиной, не мог слышать этих слов. Не в силах более выносить эту пытку, она закрыла лицо ладонями и всхлипнула. И тут, то ли, наконец, услышав ее сдавленное рыдание, то ли исчерпав поток собственного красноречия, Островский замолчал, а еще через секунду – уже был подле Катерины. И то, что сказал он дальше, слышалось Кате не чем иным, как новым ее бредом, что породил воспаленный болезнью мозг. Разве возможно такое? Разве может он наяву сказать ей такие слова?! - Нет, нет, - отчаянно мотая головой, твердила Катя, но Островский более не слушал ее и не позволял снова спрятать лицо в ладонях, постоянно отнимая их и покрывая своими поцелуями. *** Даниил Андреевич исполнил свои обещания. Через полтора месяца, когда Катерина окончательно поправилась, их обвенчали в деревенской церкви. Но ровно до самого этого дня Катю все не покидала тревога, что запоздалая кара все же настигнет их. Только возлюбленный уверенно отгонял прочь ее страхи. Он, в самом деле, очень переменился с тех пор, как они впервые увиделись. И перемены эти удивляли Катю, немного пугали, но и радовали. После бракосочетания новоиспеченные супруги остались жить здесь же, в Зеленой Роще. Впрочем, до полного счастья было далеко. Как ни старалась Катя скрыть от мужа своих печалей, он все равно умел о них догадываться и часто с тревогой спрашивал, что именно ее гложет. Обычно она находила способы уйти от его расспросов, но однажды Островскому все же удалось выпытать у жены, в чем причина ее беспокойств. Надо сказать, что оказалась она весьма тривиальна. Став законной супругой своего бывшего господина, Катя все никак не могла привыкнуть к своему новому положению хозяйки этого дома, где все слуги помнили ее крепостной, а многие к тому же и не любили. И вряд ли ее нынешнее возвышение способствовало перемене их чувств. Конечно, теперь никто из них не посмел бы высказать своей неприязни вслух, и все же… Да и для соседей-помещиков новая госпожа Островская так и оставалась чужачкой и наглой выскочкой – поступок Даниила Андреевича не был понят не только в столице, но и здесь. Так что и это мучило Катерину, сознающую себя главной виновницей вынужденного отшельничества своего мужа, хотя ни словом, ни намеком он не высказал ей по этому поводу своих сожалений. Да и теперь, спокойно выслушав, опять пытался втолковать, что все это суета и пустое, а главное – что они вместе и ничто не разлучит их больше. Но Катя стояла на своем. И тогда, подумав, Островский предложил ей отправиться туда, где о них никто и ничего не будет знать, так что и кривотолкам места не останется. Надолго ли, навсегда, этого супруги не обсуждали, но сборы Катя начала почти сразу после этого разговора и уже в конце лета они покинули Зеленую Рощу. После продолжительного путешествия по Европе, Островские поселились в Люцерне, где еще через полгода Катя подарила мужу дочь, которую они назвали Натальей. Именно здесь, в Швейцарии, будто бы и началась с тех пор их настоящая семейная жизнь: маленький, но уютный дом на окраине города, небольшой круг знакомых, которые единодушно признавали чету Островских самой дружной, взаимная любовь и душевное спокойствие, которого Катерина искала всю свою жизнь и, кажется, наконец-то нашла.
Даниил Островский: Гор еще не было видно и Люцерн, еще слегка сонный и тихий, по мере того, как покрывало туманной дымки таяло под лучами утреннего весеннего солнца, постепенно вырастал из иллюзии в реальность, когда у входа главного городского кладбища, плавно замедлив свой ход, остановился открытый наемный экипаж. Его пассажир, высокий пожилой мужчина с букетом ландышей в одной руке и дорогой тростью с серебряным набалдашником в другой, приказав кучеру дожидаться своего возвращения, спустился на землю и неторопливо пошел к воротам этой последней обители. Заметив приближение раннего посетителя, кладбищенский смотритель герр Каан, выглянул из оконца своей сторожки и приветливо кивнул ему, как старому знакомому, что, на самом деле, вполне можно было назвать правдой. Герр Каан служил на этом месте, почитай, половину жизни. И не было за это время, кажется, ни единой недели, чтобы этот господин не наведывался сюда с букетом цветов, разных, в зависимости от времени года – и даже среди зимы. Первое время герр Каан наблюдал столь частые посещения молча, уважая скорбь этого мужчины, который, как вскоре удалось рассмотреть, годами был примерно его ровесник. Потом к этому чувству прибавилось удивление: далеко немногие вдовцы сохраняют такое постоянство, спустя несколько лет, потом он привык и перестал обращать внимание, разве что если посетитель приезжал с детьми: их было двое, девочка постарше и мальчик. И герр Каан, неженатый и бездетный, исподволь с интересом наблюдал, как они взрослеют и меняются внешне. Спустя еще несколько лет, мужчина вновь стал приходить один. И однажды смотритель все же решился спросить, почему. Выяснилось, что дочь его вышла замуж и живет теперь в поместье своего мужа, а сын учится в университете в Базеле и приезжает домой лишь на каникулы… Приветливо кивнув герру Каану, который тоже уже давным-давно превратился для него в неотъемлемую часть местного ландшафта, Даниил Андреевич Островский, следовал своим привычным, тысячу раз хоженым маршрутом, лежащим через главную аллею кладбища, вымощенную белым камнем, и далее – еще буквально несколько шагов налево. Туда, где чуть в стороне, за низенькой декоративной оградой, белел высокий обелиск из каррарского мрамора, вершину которого, рядом с православным крестом, венчала небольшая фигура скорбящего ангела с задумчивым лицом и печально опущенными крыльями. Чуть ниже на камне была высечена короткая поясняющая надпись, что покоится под ним «любимая супруга и нежнейшая из матерей», далее – имя и две даты, последняя из которых свидетельствовала о том, что с момента сего печального события прошло уже ни много ни мало тридцать пять лет. Постояв у обелиска некоторое время, Островский положил к подножию свой букет, приятно выделяющийся яркой зеленью листьев на его строгой белизне, а потом столь же неторопливо пошел обратно, к выходу. Перед отъездом он перебросился несколькими фразами с герром Кааном. Да, герр Александер теперь в Цюрихе, давно не приезжал, но это объяснимо: такая насыщенная адвокатская практика… У него все хорошо. И графиня фон Майнтефель тоже в добром здравии. Совсем недавно она третий раз стала матерью в третий раз, снова мальчик. Да , оба здоровы и он невероятно счастлив этому событию, ведь дети – это всегда радость, всегда новые надежды… Разговор этот повторялся между ними из разу в раз, не дословно, конечно. Но темы все эти годы оставались примерно одинаковыми. Островский уже давно привык отвечать на задаваемые вопросы спокойно и доброжелательно, несмотря на то, что приезжая сюда, всякий раз более всего желал помолчать, в тысячный раз перебирая в памяти прекрасные моменты, которые успела подарить ему за годы их совместной жизни его любимая супруга. Так уж случилось, что один из них – а именно рождение долгожданного сына, стал одновременно и самым печальным днем в собственном существовании Даниила Андреевича. Ведь, подарив ему Сашу, Катя умерла. Никто из сонма врачей, к которым он бросался вначале за помощью, а после – за разъяснениями, так толком и не дал ответа, как и почему это случилось. Непонятное слово «эклампсия», которое те твердили на все лады, трагически закатывая глаза, ничего ему не говорило… Потом были ее похороны, и его отчаяние – черное, беспросветное, от которого не было спасения. В те дни он желал лишь одного – отправиться за ней. К счастью, уже на краю бездны, в которую он готов был погрузиться, не видя более ни в чем смысла, к нему все же пришло понимание, что отныне благополучие и счастье сразу двух осиротевших маленьких людей полностью в его руках. И что жена его уж конечно не захотела бы, чтобы они остались на этом свете еще и без отца. С тех пор в его жизни появилась новая точка опоры – дети, ради которых Островский готов был на все. Нельзя сказать, чтобы все последующие годы он прожил аскетом. Когда относительно притупилась душевная боль и чувство утраты – на то, что они когда-нибудь покинут его полностью, он и не рассчитывал, в жизни Даниила Андреевича вновь появилось место отношениям с женщинами. Однако, полагая, верно, все из того же природного максимализма, что пережить выпавшее на его долю чувство было возможно лишь один раз, о женитьбе он более не задумывался. И те, что бывали с ним, в конечном счете, теряя надежду, оставляли его. И он относился к этому со спокойной благодарностью и пониманием, вновь возвращаясь в привычную жизнь в кругу своих детей, немногих приятелей и воспоминаний. А потом дети как-то внезапно повзрослели. В первый же свой сезон сразив наповал в самое сердце молодого наследника немецкой аристократической фамилии, обитавшей, однако, здесь же, в Швейцарии, превратилась в графиню фон Майнтефель семнадцатилетняя красавица Наташа, похожая на мать не столько внешне, сколько решительным характером, точно также спрятанным под мягкой и нежной оболочкой. Что стало изрядным сюрпризом для ее мужа, верно, и не представлявшего, что получает в придачу к ангельской внешности и ясным голубым глазам … Александр покинул отчий дом несколькими годами позже. Поступив на юридический факультет в Базеле, окончив его с отличием, он быстро и успешно начал строить карьеру, женился и к тридцати пяти годам уже был известным Цюрихским адвокатом, главой собственной конторы и отцом двоих детей. Все последние годы они с женой уговаривали Островского перебраться к ним, жить в их большом доме в окружении внуков, но тот упорно отказывался, уверяя, что слишком долго мечтал пожить немного так, чтобы поблизости не было детей. Шутил, разумеется. Дети и внуки приезжали к нему сами и довольно часто, он всегда радовался этим визитам и страшно баловал их. Особенно восьмилетнюю Катеньку, младшую дочь Саши. Она казалась особенно похожей на нее, ту, которую он по-прежнему навещал почти ежедневно, а вспоминал и подавно, по нескольку раз каждый день. Вот и сегодня, в свой шестьдесят четвертый день рождения, Даниил Андреевич тоже постоянно ощущал ее где-то рядом с собою… - Wir sind hier! - Ja, danke, ich sehe! – кивнул Островский извозчику, когда экипаж, которым тот правил, остановился у порога его дома. Расплатившись, он стал подниматься по каменным ступеням, когда входная дверь вдруг неожиданно распахнулась и из дома навстречу ему выскочила младшая внучка, с радостным воплем и поцелуями повисая у любимого деда на шее. - Вот это сюрприз! Малышка! Откуда ты здесь?! – воскликнул он, удерживая на руках и одновременно пытаясь не дать свалиться с головы собственному цилиндру. – Как же тебя отпустили из твоего пансиона? - А вот попробовали бы не отпустить! – усмехнулся показавшийся следом на пороге Александр Данилович. – Едва узнала, что я собрался ехать в Люцерн без нее, устроила там такую истерику, что даже Клара с ее немецкой выдержкой ничего не смогла поделать… Здравствуй, отец! Рад тебя видеть! - Но ведь ты написал, что не сможешь приехать! – растерянно проговорил Даниил Андреевич, опустив на землю внучку и расцеловавшись с сыном. – Я не ждал и не готовился вовсе. - Да мы сами все уже подготовили! Входи! С этими словами Островский-младший еще шире распахнул входную дверь, пропуская перед собой отца, взору которого немедленно открылась картина празднично убранной гостиной, посреди которой стояли, собравшись вместе, все остальные его дети и внуки, включая даже маленького Альберта. Его держала на руках сияющая улыбкой Наташа. - Сюрприз! – все вместе хором воскликнули они, и вот уже Даниил Андреевич оказался в плотном кругу чад и домочадцев, которые с шумом, гамом и поцелуями бросились наперебой поздравлять его с именинами. Спустя какое-то время, подчиняясь необъяснимому порыву, и на миг высвободившись из родственных лобзаний, Островский обернулся и замер. Она стояла у окна и с улыбкой наблюдала за всей этой радостной кутерьмой. Молодая и красивая, именно такая как в тот день, когда он увидел ее впервые. Неотрывно вглядываясь в любимые черты, которые теперь принадлежали Вечности, а потому, верно, ничуть и не изменились, на протяжении нескольких мгновений, он тоже улыбнулся ей и кивнул. А затем отвернулся, вновь увлекаемый в объятия и поцелуи. Ловя себя на том, что впервые за долгие годы ощущет внутри покой и умиротворение, какие испытываешь лишь тогда, когда точно знаешь, что оправдал возложенные на тебя надежды, не подвел и все сделал верно. Он был счастлив сегодня.
полная версия страницы