Форум » Прочие города и веси Российской империи » С тобой и без тебя » Ответить

С тобой и без тебя

Даниил Островский: Место действия - Орловская губерния, имение Зеленая Роща неподалеку от Мценска. Время действия - вторая половина лета 1833 года и далее. Участники - Екатерина Гаврилова, Даниил Островский.

Ответов - 77, стр: 1 2 3 4 All

Даниил Островский: Есть ли на свете что-либо более тоскливое и нудное, чем кажущийся бесконечным из-за извечной пыли, духоты и однообразного пейзажа за окном, летний переезд из столицы в имение? Несомненно, есть – оставаться там в то время, когда этот город давным-давно покинула вся претендующая на большую или меньшую респектабельность часть его населения. Впрочем, путешествие может быть не таким уж и мучительным, если в вашем распоряжении имеется дорогой английский экипаж, специально назначенный для длительных вояжей, а также тройка почтовых лошадей, которых, к тому же, без промедления и при первой необходимости есть возможность поменять на более свежих. Разумеется, для этого надобно иметь достаточно средств, но их в распоряжении Островского всегда было предостаточно, так что экономить на собственном комфорте он никакой нужды обычно не видел. Поэтому и расстояние в тысячу с лишним верст между Петербургом и уездным Мценском, неподалеку от которого находилось имение покойного дядюшки Лариона Степановича, было преодолено им всего за невероятные три с половиной дня, а оставшиеся до Зеленой Рощи четыре версты Даниил Андреевич намеренно приказал своему кучеру ехать без спешки. Словно бы собственными глазами намереваясь как следует разглядеть те земли, которыми по воле судьбы отныне доведется владеть. Ибо, нет, только что полученное в наследство имение Островский продавать вовсе не собирался, так как, если судить по письменному отчету управляющего Ракитина, уехавшего сюда намеренно на месяц раньше барина, чтобы доподлинно изучить положение вещей, Зеленая Роща было весьма прибыльным и процветающим поместьем. Так что дядюшка, которого сам Даниил Андреевич, правда, помнил весьма смутно – последний раз тот гостил в столице, когда Островскому было лет восемь, да и то кратковременно, по делам, - в этом смысле не подкачал... Резко подпрыгнув на крутом ухабе проселочной дороги, на которую, в конце концов, свернул с широкого почтового тракта, английский экипаж жалобно скрипнул мощными рессорами, с непривычно большой амплитудой раскачивая сидящего внутри путешественника и отвлекая его от путевых дум. Чуть отодвинув атласную занавеску, Островский выглянул в окно и увидел прямо перед собой прелестный вид светлой и нарядной березовой рощи, а далее уже показались и ворота самой барской усадьбы, которые без промедления и с почтительными поклонами споро отворил перед ними какой-то мужичок из местных: - Добро пожаловать, барин! Ту же самую фразу Островский услышал и из уст благообразного вида пожилого мужика, скорее всего, местного управляющего, который, вместе с Ракитиным при виде приближающегося к парадному крыльцу небольшого кортежа из двух экипажей – пассажирского и грузового, немедленно вышел их встречать. А за их спинами уж толкались еще несколько баб, девок помоложе, да мужиков – видимо, из домашней прислуги, которые с настороженным любопытством разглядывали своего нового господина, словно пытаясь угадать свою дальнейшую судьбу по выражению его лица. - Скоренько доехамши! Не верил я, что так споро из самого Петербурха можно здесь быть! – удивленно протянул управляющий, после того, как Островский, наконец, покинув душное нутро экипажа, выбрался на волю, блаженно потянулся и молча поднялся по каменным ступеням, одновременно оглядываясь по сторонам. - Да ведь сказывал я же тебе, темнота деревенская, что почтовые сорок верст в час делать могут, а ты в одну душу – «не верю!»... – вставил свое веское слово Ракитин, которого Островский тоже не удостоил ответом, проходя прямиком в дом, и вся группа «встречающих» немедленно устремилась за ним. ... – Как же я рад вашему приезду, Даниил Андреевич! – радостно воскликнул Ракитин, когда они вдвоем зашли в просторный кабинет Лариона Степановича, и Островский расположился в большом кресле за столом, решив, что покуда согреют воду, чтобы помыться с дороги, у него еще есть время выкурить сигару, а заодно начать входить в курс местных дел. – А то, почитай, и поговорить здесь не с кем, дурачье, да мужичье одно. Вот Катерина Гавриловна, разве что, да только она не слишком-то и разговорчива, все больше гуляет, а потом у себя в будуаре отсиживается. - Катерина Гавриловна? – удивленно приподняв брови, Островский отодвинул в сторону едва раскуренную сигару и взглянул на управляющего, кажется, впервые со времени приезда заговорив с ним. – Кто это? - Да, право, не знаю, как и ответить, Даниил Андреевич. Разное здесь про нее говорят. Вроде бы, она дочь покойной ключницы, да только дядюшка ваш ее сызмальства точно дочь родную привечал... - Почему же вы ничего не сообщали мне об этом раньше в ваших письмах, Родион Фомич? – резко подаваясь вперед, Островский внимательно взглянул в лицо собеседнику, будто стараясь взглядом прочесть мысли. - Не знал, что и написать, право, решил, приедете – сами во всем разберетесь. – А отчего же эта «названная дочь» не вышла меня встречать, вместе со всеми? - Этого я тоже не ведаю. Может, дома ее не было, говорю же, бродит где-то по полдня, возвращается лишь к закату. Странная особа! - Вот как... ну, что ж... – вновь откидываясь на спинку кресла, Даниил Андреевич задумчиво втянул в себя порцию сигарного дыма, а потом выдохнул пару аккуратных колец. – Пусть так. Однако извольте сделать, чтобы к вечеру она оказалась мне представлена лично... Впрочем, это грубо, передайте ей, что я... – тут Островский усмехнулся и чуть склонил голову набок, - приглашаю мадемуазель нынче к ужину. И надеюсь, что на этот раз она не откажется почтить меня своим вниманием.

Екатерина Гаврилова: - Катерина?! Катерина Гавриловна! – голос Татьяны раздался совсем близко, и Катя вынуждена была откликнуться. Она сидела на качелях в дальней роще и, укутавшись в шаль, разглядывала гравюры в старом альбоме, - Ах, вот вы где! С ног сбилась, вас разыскивая! Барин новый приехали только что. Злющий… - понизив голос, добавила девушка. - С чего ты решила, что «злющий»? – поинтересовалась Катя, стараясь ничем не выдать своего волнения, но сердце ее от полученной новости заколотилось как бешеное. Вот уже два месяца она жила, словно на краю пропасти. Что будет, и как это будет с ней теперь? Сначала, когда только узнали, что барин-наследник – столичный, все решили, что ему и дела до них не будет. А возможно даже, что он и продаст имение, не глядя. Но вскоре управляющему пришло письмо от некого Ракитина, тоже управляющего, только столичного, их нового хозяина. И писал этот Ракитин, что вскоре прибудет в Зеленую Рощу «приготовлять имение к приезду Даниила Андреевича». И тут уж началась суматоха. Нет, внешне жизнь в усадьбе почти не переменилась – каждый занимался своими делами, как и при жизни Лариона Степановича. Но внутренне перемен ждал уже тоже всякий. И Катя ждала – пожалуй, с наибольшим из всех трепетом. Все чаще она теперь стала вспоминать тот их разговор с Дубровским, его желание дать ей вольную и с нею – надежду на самостоятельное будущее. А что теперь будет? Никогда прежде она не думала о том, что живет в неволе. Только вот нынче ощутила это так остро, что временами аж дурно делалось. От страха, от ожидания, от неизвестности. Настолько, что первое время даже думала первой написать новому барину, да и объясниться с ним. Но потом оставила эту мысль, боясь накликать подобной вольностью его гнев на свою голову. Оставалось лишь ждать. На самом деле, Пров Кузьмич говорил, что Островский приедет не раньше воскресенья, хоть Родион Фомич и уверял всех, что барина надо ждать гораздо раньше. Вот и дождались. - Так с чего ты решила, что он злющий?! – переспросила Катя, когда Татьяна вместо ответа пожала плечами. - Ну, может, и не злющий, но сердитый – так уж точно. Он как с экипажу своего сошел, так из-под бровей своих сразу как зыркнет на всех! И даже словом добрым не удостоил нашего Прова Кузьмича. Даже не глянул на него. А уж глаза-то какие – ух! Огнем горят, как у демона! - Скажешь тоже! «У демона»! Больше не стану тебе читать немецких романов, ты становишься слишком фантазеркой. Катерина слезла с качелей, передала книгу горничной, и они вдвоем медленно пошли к дому. Дорогой Катя пыталась узнать еще что-нибудь о новом хозяине Зеленой Рощи, да Татьяна ничего толком так и не рассказала. А дома, где почти сразу после того, как вошла, столкнулась с Евдохой, та с некоторым ехидством тотчас сообщила девушке, что ее желает видеть Родион Фомич. Ждал он ее в кабинете Лариона Степановича. Нет, конечно, теперь это был уже не его кабинет. Но когда Катя впервые увидела в старом кресле Дубровского другого человека, ей отчего-то захотелось закричать, чтобы немедленно пошел оттуда вон. Теперь она, правда, уже относилась к этому спокойнее, и все же – каждый раз сердце неизбежно замирало от тоски. - А-а, Катерина Гавриловна! – протянул Ракитин и жестом поманил Катю к себе. Она подошла и встала против него. Взгляд ее был спокоен, но вся поза говорила, как она напряжена, - Опять гуляли? А тут, тем временем, наш барин приехал. Я вас представить ему хотел, да не нашел. Теперь уж к нему незачем идти – поди, отдыхает с дороги. Однако успел уже попросить меня передать, что желает видеть вас к ужину. «Видеть вас к ужину! Может – «на ужин?» - почему-то подумалось Кате, и она едва сдержала едкую усмешку. Если верить первому Татьяниному впечатлению, то Даниил Андреевич весьма неприятный человек. Но, может, он и впрямь просто устал с дороги, потому и был не в духе? Катя кивнула Ракитину, выслушала от него еще некоторые распоряжения и удалилась в свою комнату. И до самого вечера никто из домашних за ее пределами девушку не видел. И даже Татьяна не заходила к ней. Потому оделась к ужину Катя тоже сама. Естественно, что выбор наряда ее был несложен – черное креповое платье с тонкой шелковой каймой и темная шаль поверх него. Единственным украшением к своему туалету взяла маленькую брошку с янтарной каплей, подаренную много лет назад Наташенькой в Италии. А еще, с Катей теперь творилось нечто удивительное – она совершенно ни о чем не думала, не могла. Мысли все время перескакивали с предмета на предмет, но все это были какие-то мелочи: сказать кухарке, что нужно пополнить запасы трав, вычистить пятно на прогулочном платье, отдать Тане обещанную накидку... И ни разу Катя отчего-то не задумалась о вот-вот предстоящей ей встрече. Лишь остановившись перед дверью в столовую, где хоть и было тихо, но уже ощущалось чужое присутствие, девушка словно очнулась, враз ощутив, как по всему ее телу прошла крупная дрожь. Постояв еще немного, чтобы успокоиться, она тихо постучала и осторожно толкнула дверь.

Даниил Островский: «А дядюшка-то покойный, выходит, тот еще был... проказник! - не без иронии размышлял Островский, то и дело возвращаясь мысленно к разговору с Ракитиным в течение времени, предшествующего ужину. – И большой оригинал, к тому же!» Нет, разумеется, он прожил на белом свете уже достаточно лет, чтобы понимать, что, в принципе, в нем возможно многое. А уж такая банальная, можно даже сказать, что и пошловатая вещь, как интимная связь между хозяевами и кем-то из смазливых дворовых девок или баб, случается настолько часто, что и удивляться тут нечему. О чем говорить, если даже его собственный «дебют» в данной сфере человеческих отношений в свое время случился практически таким же образом. За исключением того, правда, что демоном-искусителем тогда выступал вовсе не он, четырнадцатилетний барчук, проводивший то памятное лето в отцовском имении на Волге, а симпатичная разбитная бабенка из солдаток по имени Настасья, имевшая по всей их округе соответствующую репутацию... да не о том сейчас речь. А о другом – что, как правило, плоды подобных связей, ежели они появлялись, обычно, старались если и не скрывать, то хотя бы не афишировать. А тут – взять к себе в дом, да еще и растить как законного ребенка, рядом с истинно законным – Родион Фомич уже успел поведать, что эту девицу вроде бы даже воспитывали вместе с кузиной Натальей, которая много лет назад умерла от туберкулеза в Италии... Нет, дядюшка Ларион был все же тот еще затейник! От подобных мыслей воображение, а еще больше – любопытство Островского оказалось растревожено настолько, что он уже и сам готов был наведаться в комнату этой Катерины, дабы взглянуть на нее раньше указанного времени, но все же, сдержался. Впрочем, долго себя ждать она не заставила, в столовую явилась практически без опоздания. Тихий звук приближающихся шагов, еле слышный шелест юбок – обострившимся от нетерпения слухом Островский услышал их даже раньше, чем в неплотно притворенную дверь столовой раздался легкий, будто бы нерешительный стук. - Да, входи... те! – невольно поправил себя Даниил Андреевич, столь же автоматически вскакивая со стула, чуть его не роняя, когда девушка... да нет, не вошла, в буквально вплыла в комнату. – Вы – и есть... Катерина? – чуть охрипнув и тотчас закашливаясь, будто поперхнувшись, хотя еще ничего не пил и не ел, проговорил он, окидывая ее с ног до головы завороженным взглядом. Что, а вернее – кого угодно мог он вообразить себе в качестве иллюстрации к словосочетанию «дочь ключницы». Чаще перед мысленным взором отчего-то, правда, возникал образ полноватой и простоватой девахи, еще более нелепой, если будет одета как барышня. Но стоящая перед ним девушка была... совсем иной. Тонкая, как тростинка, со скромной, но изящной прической и правильными чертами лица, строгостью могущими соперничать, пожалуй, лишь с траурным оттенком ее наряда. Когда первое изумление прошло, и Островский вновь почувствовал, что может адекватно реагировать на происходящее вокруг, он вышел из-за стола и, сам до конца не осознавая, что заставляет его вести себя подобным образом с той, кто уж никак не могла быть ему ровней, жестом пригласил ее присоединиться к трапезе. А когда Катерина молча подошла, даже галантно отодвинул для нее стул, помогая устроиться за столом удобнее и отмечая про себя не без удивления уже даже не ее природную грацию, а то, что девушка принимает эти знаки внимания... вполне спокойно. Как нечто привычное и обыденное. Памятуя о том, что ужин ему предстоит не совсем обычный, Даниил Андреевич заранее объявил, что сегодня в прислуге за столом не нуждается. Так что в столовой они с Катериной были вдвоем – Родион Фомич, по вышеуказанной же причине, разделить трапезу тоже зван не оказался. Потому, верно, поел в своей комнате. Или не поел. Это Островского волновало сейчас менее всего. Внимание его было полностью приковано к сидящей напротив девушке, которую он, почти не стесняясь, разглядывал. То ли пытаясь обнаружить внешнее сходство с дядюшкой Ларионом Степановичем, то ли просто так, любуясь ею. - Нынче днем мне показалось, что вы избегаете моего общества, Катерина... Гавриловна, - намеренно решив выказывать ей – до поры – максимальное уважение, он обратился к девушке по имени-отчеству. – Возможно, это лишь заблуждение? Тогда развейте его сейчас же. Или – объясните, чем именно я вас так напугал, чтобы от меня прятаться?


Екатерина Гаврилова: Поборов робость, Катерина переступила порог столовой и тут же очутилась перед взором Островского, в первую же секунду вспомнив наблюдение Татьяны на этот счет. Взгляд у нового барина, и впрямь, оказался «Ух!». Да только не злой, а, скорее, до неприятного цепкий. И под ним Катерина отчего-то почувствовала себя бабочкой на булавке, которую пристально разглядывают, а ей уже и некуда деваться. Прежде ей мало доводилось общаться с незнакомыми людьми. Ведь все ее общество долгое время составляли ее мать, Наташенька, да сам Ларион Степанович. Соседи, наведываясь в имение Дубровских, держались с Катей весьма холодно. Разговоров непосредственно с нею не заводили, лишь, бывало, вяло поддерживали те, которые пытался вести хозяин дома. Правда, со временем он и сам понял, что для девушки такие беседы – пытка. Потому постепенно вовсе перестал ее неволить, и когда кто-нибудь приезжал, позволял оставаться у себя в комнатах. Впрочем, надо сказать, что и сами их соседи без особой нужды в Зеленую Рощу не совались. С другой стороны, когда Кате случалось оказываться за границей, а было это всего два раза – впервые в 1825 году, с Наташенькой, а еще спустя три года, уже с самим Дубровским, всенепременно возжелавшим собственными глазами увидеть премьеру новой оперы Генриха Маршнера «Вампир», – она, напротив, совершенно свободно и легко находила общий язык с абсолютно незнакомыми ей людьми. Впрочем, насчет причин этого она никогда не обольщалась, прекрасно видя их настоящую подоплеку. Понятия не имея об истинном Катином происхождении и положении в обществе, все эти иноземцы видели в ней тогда себе ровню. А иначе, навряд ли держались бы столь любезно... За сегодняшним же ужином Островский тоже явно отвел Кате роль хозяйки стола. И она взялась исполнять ее привычно и спокойно, как бывало при жизни Лариона Степановича. Тем не менее, пока механически разливала в тарелки бульон из общей супницы, прямого взгляда Даниила Андреевича, как и разговоров с ним, Катя тщательно старалась избегать. Что было трудно, ведь он не скрывал своего любопытства. И молчание, которое вот-вот грозило стать гнетущим, тоже нарушил первым. От его вопроса Катя на миг замерла, затем подняла голову и устремила на Островского спокойный, почти неподвижный взгляд: - Я не избегала вашего общества, Даниил Андреевич. Просто не думала, что приедете именно сегодня, хотя Родион Фомич и говорил, что ждать вас нужно в скором времени. Днем я гуляла, как делаю это всегда – в любую погоду. А вернувшись, получила от господина Ракитина распоряжение не тревожить вас до ужина. Тон его, самоуверенный, словно имеющий целью специально задеть, нисколько не тронул девушку, давно привыкшую и к язвительным замечаниям дворни, и пренебрежительному отношению соседей. Но, отвечая Островскому, Катя держалась подчеркнуто вежливо, при этом стараясь не показать ни малейшей эмоции ни в голосе, ни в жестах. Дав свой короткий и исчерпывающий ответ, она спокойно вернулась к трапезе, отломила от свежего хлеба мякиш и стала по привычке разминать его в пальцах, прежде чем отправить в рот.

Даниил Островский: Держалась она столь же безупречно, как и выглядела. Любому менее внимательному, нежели Островский наблюдателю могла показаться, что девушка совершенно спокойна и безучастна к происходящему с нею. Однако от его пристального и изучающего взгляда не укрылось ни едва заметное нервическое вздрагивание, когда ей был задан вопрос, ни то, как Катерина неосознанным жестом комкает в руке кусочек хлеба, словно бы забыв, что его вообще-то нужно есть. Боится... Хоть и не хочет показать своего волнения. - И с каких же это пор Родион Фомич взял себе в обязанность распоряжаться в этом... моем, я хотел сказать, доме? – с некоторым раздражением проговорил Даниил Андреевич, чувствуя, что ему неприятны страх и волнение этой девушки. Точнее, не так. Неприятно было то, что их вызывает именно его присутствие и его слова. Становиться для нее пугалом, языческим жупелом отнюдь не входило в его планы... Уже примерно с четверть часа. Именно столько, кажется, прошло с того момента, как Катерина вошла в столовую и Островский впервые взглянул на нее. И чем больше проходило этих самых моментов, складывающихся в минуты, тем интереснее становилось Даниилу Андреевичу, весьма довольному, что его долгий переезд из Петербурга неожиданно увенчался таким приятным вознаграждением, как знакомство с Катериной Гавриловной. Вот если бы еще как-то заставить ее держаться чуть менее скованно... - Стало быть, вы любите прогулки, сударыня? – проговорил он иным, уже гораздо более дружелюбным тоном и улыбнулся. – А ведь это очень кстати, - девушка взглянула на него с некоторым изумлением, но Островский не придал этому значения, продолжая говорить и развивая тем собственную мысль. – Много гуляя, вы, верно, прекрасно знаете окрестности, а я здесь впервые. И было бы весьма интересно осмотреть собственными глазами то, что мне отныне принадлежит. Если бы вы только согласились провести для меня эту небольшую экскурсию – да вот, хотя бы нынче же вечером. Для начала я бы с удовольствием взглянул именно на ваши любимые места. Ведь погода отличная и до ночи далеко... - добавил он, покосившись на окно. - К тому же, как горожанину до мозга костей, мне весьма претит деревенский обычай рано ложиться спать. А вы, обычно, рано засыпаете? Вот так – вопрос за вопросом, не давая опомниться. При этом, ничего двусмысленного, никаких намеков и тем более - излишне интимного позволять себе не следует, это должна быть приятная и необременительная светская беседа, в ведении которой Даниил Андреевич, если брал на себя этот труд, был, по мнению большинства своих знакомых, большой мастер. Впрочем, следует отдать должное и Катерине, которая показалась ему достойной собеседницей. К тому же, слегка успокоившись, она и вести себя начала чуть свободнее, хотя по-прежнему в основном отвечала на задаваемые вопросы, так и не решаясь спрашивать Островского ни о чем сама. Быстро заметив это, Даниил Андреевич некоторое время пытался как-то изменить положение, но тщетно. И тогда, вдруг отложив в сторону салфетку и приборы, взглянув затем с короткой улыбкой в глаза Катерине, он встал из-за стола, плавно обойдя его, подошел к девушке, склоняясь над нею – хотя и не слишком близко, и, глядя при этом куда-то поверх ее головы, заговорщицки шепнул: - Катенька, да успокойтесь же, наконец! Не знаю, что вам тут про меня успели наговорить, однако даю честное благородное слово: вот уже много лет я не промышляю каннибализмом. Разве что, кровь христианских младенцев изредка пью, но и в этом смысле вы для меня, пожалуй, уже слишком взрослая барышня!

Екатерина Гаврилова: Резкий отзыв Островского в адрес Ракитина скорее удивил девушку, чем испугал ее. Катя, правда, не совсем поняла, отчего Даниил Андреевич вдруг так рассердился простому желанию управляющего дать ему немного отдохнуть. Но, возможно, именно этот момент позволил ей узнать одну из важных особенностей характера нового барина – он любит, чтобы все делалось только с его ведома. Будучи художницей и неплохой портретисткой, Катя и в чертах лица Островского видела этот его твердый характер, а также некоторое упрямство, которое он проявлял, даже когда бывал не прав. При этом, он вовсе не был ей неприятен, хоть и заставлял держаться по-прежнему настороже. А все потому, что, помимо всего прочего, Катя еще никак не могла понять, чего ей ждать от этого человека, каковы его мысли и что еще он сделает через пару минут. Как ни странно, Островский все более отчетливо напоминал поведением ее собственного домашнего кота Архара, который в одну минуту мог ластиться, а уже следующую – укусить. Странно было и то, что прожив рядом с Дубровским столько лет, она не могла вспомнить, чтобы Ларион Степанович хотя бы словом упоминал об этом своем родственнике или хотя бы его родителях. Спрашивать же о степени родства между ним и покойным, а также о причинах отсутствия видимых отношений между ними все эти годы, она не посмела. Да и вряд ли посмеет когда-нибудь дальше. Вечер, тем временем, протекал неожиданно спокойно, Островский поддерживал беседу, в которой Катерина вновь не слишком старалась взять инициативу на себя. Лишь отвечала на его вопросы – довольно развернуто, но не настолько, чтобы раскрыть душу. Даниил Андреевич оказался занятным собеседником, даже при столь необщительной компаньонке – делая комментарии к ее ответам, он не раз старался перевести разговор в шутку. Катя пару раз улыбнулась, но веселиться она была не настроена, и тон беседы вновь возвращался к прежнему, спокойному течению. - Могу проводить вас до рощи, которая дала название этому имению. До сумерек мы еще успеем до нее дойти, а потом и вернуться домой, - предложила девушка, после короткого раздумья, - Вы совершенно правы – здесь принято ложиться рано. И, несмотря на то, что Ларион Степанович был полуночником – по здешним меркам, засыпаем мы еще до вторых петухов. Их первый совместный ужин, казалось, уже близился к завершению, когда Островский вновь бесконечно удивил Катю – и даже напугал немного. Неожиданно и крайне решительно приблизившись к ней, не давая возможности сообразить, что именно она сделала не так, он вдруг уперся одной рукой на спинку Катиного стула, другую властно расположил перед нею на столе, и навис над девушкой, подобно мрачной каменной скале. Лица его Катя при этом не видела – поэтому могла лишь догладываться об его выражении. Взгляду были доступны только подбородок, широкая шея и повязанный на ней шелковый галстук. И первые секунды, оробев, она была способна думать лишь о том, сколь причудливо повязан его узел, а не о смысле того, о чем Даниил Андреевич говорил ей, интимно понизив голос до шепота. Когда же суть его слов все-таки дошла до нее, то Кате даже душно сделалось от смущения. А на щеках выступили яркие пятна краски. «Неужели, мое волнение настолько ему очевидно?» - она поспешно попыталась улыбнуться, хоть и не испытала при этом не малейшего веселья. - Наговорить о вас пока никто ничего не успел, - как-то поспешно выпалив это, она замерла. А после тихо добавила: - Да и некому о вас тут сплетничать. «Скорее уж обо мне!» - Пожалуй, если вы хотите пойти осматривать имение, то лучше это делать прямо сейчас. Только, если не возражаете, я ненадолго поднимусь за своей накидкой. Едва получив разрешение, Катя поспешно вышла из комнаты. Накидка висела прямо перед глазами, на спинке кресла, но девушка не спешила взять ее, чувствуя непонятное для себя волнение и желая успокоить нервы, чтобы не предстать перед Островским вновь напуганной девчонкой. На крыльцо она вышла минут через пять, Даниил Андреевич уже ждал ее там, тотчас же предложив ей руку. И после короткого раздумья, Катя все-таки положила свою ладонь на его локоть.

Даниил Островский: Дожидаясь Катерину на площадке высокого, окрашенного в белый цвет парадного крыльца особняка, Островский невольно залюбовался царящей вокруг мирной картиной клонящегося к закату летнего дня. Все выглядело именно так, как и воображают себе, обычно, сельскую пастораль утомленные столичной суетой горожане. По всему было очевидно, что обитель свою дядюшка Ларион Степанович любил и пестовал. Об этом буквально вслух вещали и ухоженная, отменной зелени, несмотря на середину лета и дневной зной, английская лужайка перед домом, и тщательно посыпанная битым камнем широкая подъездная аллея в обрамлении аккуратно постриженных кустарников. И даже стройная березовая роща в полуверсте от ограды барской усадьбы, кажется, насквозь просвечиваемая широкими оранжевыми лучами уже спускающегося к линии горизонта, но все еще ярко пламенеющего солнечного диска, смотрелась в этом теплом свете по-особенному нарядной и даже праздничной. «Благодать!» - решил про себя Даниил Андреевич, чье душевное состояние после сытного обеда и приятной – да еще и с надеждой на продолжение – беседы, находилось на пике умиротворения. Облокотившись на широкие перила ограждения, он с улыбкой разглядывал открывшуюся взору перспективу, одновременно попутно размышляя также и о перспективах иного рода – амурного. Катерина Гавриловна, кем бы она ни приходилась покойному дядюшке на самом деле, будучи дочерью крепостной крестьянки Дубровского, по закону и сама оставалась в его владении. Иными словами, отныне принадлежала его непосредственному наследнику, Даниилу Андреевичу – разумеется, если дядюшка Ларион Степанович не дошел до мысли предоставить ей вольную. Однако в этом случае Ракитин непременно был бы в курсе – ведь, по распоряжению Островского, он уже ознакомился с некоторыми бумагами прежнего хозяина Зеленой Рощи – из самых важных. Ведь следовало убедиться, что дядюшка никому не сделал при жизни больших долгов. Потому что, коли было бы так, то и ехать сюда не имело смысла – продать, рассчитаться, забрать, то, что осталось – да и забыть окончательно. Так нет же, дела Лариона Степановича шли превосходно, за что покойнику, конечно, изрядная благодарность и земля пухом. Как и за то, впрочем, что подле себя он так трепетно произрастил – и неважно, ради какой цели, столь прелестный цветок, красотой которого было бы грех не насладиться... Легкий скрип отворяемой за спиной двери заставил Островского отвлечься от приятных дум и поворотиться к той, к кому они были устремлены. Пока тянулись минуты ожидания, солнце успело спуститься чуть ниже и теперь уже облизывало лучами белые каменные стены дома, отбрасывая на них розоватый блик, который, стоило лишь Катерине выйти на порог, немедленно лег и на ее нежное лицо, придавая ему живописный румянец и заставляя засветиться ярче медовым, соперничающим прозрачностью с цветом брошки у ворота платья, оттенком серьезные глаза девушки. Предложив ей руку, Даниил Андреевич осторожно повел свою даму вниз по широкой лестнице, затем, когда уже ступили на землю, вновь взглянул на нее и, заслоняясь свободной ладонью от солнца, с виноватой, чуть смущенной словно бы, улыбкой проговорил: - Никак не могу разобраться, что ослепляет меня сильнее – ваша прелесть, Катенька, или эти закатные лучи... – она промолчала. И Островский так и не понял, понравился ли ей этот комплимент или вызвал досаду. – Ну, право же, душа моя, давайте не будем так серьезны! – воскликнул он, спустя еще пару минут их безмолвной прогулки, высвобождаясь из-под руки Катерины, обгоняя девушку на шаг, разворачиваясь к ней лицом и одновременно пятясь, точно рак, вперед спиной. - Послушайте, у меня начинает складываться впечатление, что я веду вас не на прогулку, а прямиком на эшафот. Ну, что мне еще сделать, чтобы вы поверили, будто я не тиран и не деспот, а вполне обычный человек, которому... ну да, одиноко на новом месте и который искренне желает найти себе друзей?! - это прозвучало еще через некоторое время, уже с достаточно явной обидой в голосе. И не сказать, чтобы он слишком при этом притворялся. Подняв с земли на ходу какую-то ветку, Даниил Андреевич с досадой рубанул ею по высоким придорожным травам – к этому моменту они с Катей уже почти успели достичь пункта назначения, ничуть при этом не приблизившись друг к другу, хотя шли совсем рядом. А сам Островский всерьез засомневался в том, что умеет нравиться женщинам с первого взгляда, чего с ним, кажется, отродясь прежде не случалось.

Екатерина Гаврилова: Когда-то в Лейпциге за Катей пытался ухаживать один баронет. Ухаживания этого молодого человека были ей приятны, а добрые и незатейливые комплименты, вместе с приятными мелочами, которые он ей преподносил, радовали душу. Но ни к чему серьезному не привели. А все потому, что сама Катя лучше всех знала и понимала всю невозможность подобного романа, хоть Ларион Степанович, вроде бы, ничем не препятствовал его развитию. Теперь же, с Островским, Катерина совершенно не понимала, как расценивать столь явные, даже демонстративные знаки внимания с его стороны. И вроде бы не было им сказано ничего обидного. Возможно, подобным образом Даниил Андреевич просто в очередной раз хотел вызвать ее на откровенность. Тем не менее, его комплимент оказал действие, совершенно противоположное тому, что он ожидал. Словно улитка, которая чувствуя опасность, молниеносно скрывается в свой домик, Катя еще глубже постаралась укрыть свои чувства в глубине души, сделавшись еще более неразговорчивой. А спустя еще некоторое время и вовсе начала жалеть, что согласилась отправиться на эту злополучную прогулку. Потому что самоуверенность, сквозившая в каждом действии Даниила Андреевича, ужасно досаждала. Все выглядело так, словно он пытался играть перед ней какую-то роль, но жутко при этом фальшивил. И чтобы хоть как-то прогнать столь неуютное ощущение, Катя пыталась отвлечься, рассказывая спутнику о тех местах, где они в данный момент шли: - Здесь у нас сенник, а позади дома фруктовый сад. Сейчас как раз поспевает вишня, – бесцветным голосом вещала она, не замечая у собеседника ни малейшего интереса к своему рассказу. Поэтому вскоре тоже замолчала, и они продолжили путь к роще в медленно надвигающихся сумерках и молчании. Продлилось оно, правда, недолго. Немного нервное восклицание Островского заставило Катерину даже остановиться от неожиданности. И далее, наблюдая, как он с почти детской досадой сшибает листья подорожников, она в первый момент не знала, что и сказать. Но потом, дослушав до конца, не выдержала: - Господи! Да с чего же вы взяли, что я вас принимаю за деспота или тирана?! Но услышьте же, наконец, и меня тоже! Поймите, не привыкла я быстро да весело с людьми сходиться! Откуда – если весь круг общения моего целую жизнь составляли Ларион Степанович, Наташа, да Татьяна?! И если я и кажусь вам дикой, то только потому, что не знаю вас, - почти выкрикнула она, сердясь на себя за проявленную несдержанность. Тем не менее, Островского ее слова будто бы заинтересовали, а выражение его глаз вдруг сделалось мягче и приятней. Невольно поправив накидку, Катя осмелилась подойти к нему на один шаг поближе и проговорила уже спокойнее, - Весь мой мир и вся жизнь так переменились всего за один день, что я не знаю теперь, как должна себя вести. Разве вы не чувствуете?.. Дальше она продолжить не смогла, боясь услышать в ответ какую-нибудь едкость, которая, казалось, так и напрашивалась со стороны Островского. Не так, совсем не так она хотела начать этот разговор.

Даниил Островский: Столь решительный и демонстративный даже афронт – и от кого! – казалось, должен был бы раздосадовать, а то и рассердить Островского, совершенно непривычного к тому, чтобы ему отказывали в любезности, тем более, без явного на то повода, но на деле, ничего подобного Даниил Андреевич, как ни странно, отнюдь не чувствовал. Напротив, с той самой минуты, как Катерина, всего на краткий миг будто бы утратила свою ледяную маску, и накинулась на него с упреками, в Островском только и пробудился по-настоящему инстинкт охотника, почувствовавшего добычу. Ведь, рассердившись, почти накричав на него – чего Даниил Андреевич, надо сказать, не позволил бы в иной ситуации никому на свете, Катерина одновременно тотчас же полностью перед ним себя и разоблачила. Показала, что на деле полна жизни и страстей, хоть и пытается все больше изображать из себя каменное изваяние. А раз так, то ему, действительно, будет, чем здесь поживиться. Но до того важнейшей задачей является завоевать ее доверие. Хотя, нет, в том, что «военные» методы с этой несговорчивой барышней не работают, Островский уже имел возможность убедиться. Поэтому доверие Катерины ему следовало именно что заслужить. Не спеша и тщательно. Что же, торопиться ему здесь совершенно некуда... - Простите меня, прошу вас! – должно быть, не такого она от него ожидала. – Умоляю, не обижайтесь и не называйте себя дикаркой, ибо это совершенно не так. Боюсь, что это именно я все время с момента нашей встречи вел себя точно дикий туземец, совершенно забывая обо всех приличиях и нормах, принятых между людьми в цивилизованном обществе... не спорьте, Катя, это так! Остановив ее возражение протестующим жестом, Даниил Андреевич тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой. Затем бережно взял в свои ладони ручку девушки, невольно отметив про себя гладкость и белизну атласной кожи, и, коротко прижавшись к узкому, ничем не защищенному и не украшенному запястью губами, тотчас же выпустил его, а сам незамедлительно отошел от Катерины на расстояние, которое самый строгий поборник морали и нравственности счел бы полностью «приличным». - Долгие годы, проведенные в высшем обществе с его холодным и циничным развратом, видимо, слишком затуманили мне взор, а еще – и это гораздо страшнее, отравили ум и сердце. В противном случае я, верно, гораздо умнее распорядился бы подарком, который предоставила мне судьба. Но, говорят, что есть только один шанс произвести первое впечатление, кажется, я им не воспользовался. Однако если еще возможно что-нибудь исправить... Прошу, позвольте мне попытаться, Катя!

Екатерина Гаврилова: «Я, верно, гораздо умнее распорядился бы подарком, который предоставила мне судьба». По всему выходило, что этим подарком была для Островского именно она, Катя. Подарок… ценная и красивая, если верить его словам, но все-таки – вещь. Новая игрушка, которую ему неожиданно преподнесла судьба. И он волен распоряжаться ею по собственному усмотрению. А у Кати, напротив, нет, и не будет никогда ни малейшего права выказать сопротивление этой его воле. Впрочем, пока Островский как раз явно стремился убедить Екатерину, что ему чрезвычайно важны ее мнение и чувства. Потому и она в ответ постаралась убедительно показать, что вовсе не обижена и не считает его поведение ужасным. Обменявшись, таким образом, взаимными словесными реверансами, они затем повернули к дому, так и не осмотрев толком рощи. Впрочем, как выяснилось, не затем и шли. Обратной дорогой Катя старалась быть более разговорчивой и все расспрашивала Даниила Андреевича об его впечатлениях от поездки, что было, скорее, родом любезности, чем искренним проявлением интереса. Впрочем, девушка старалась показать Островскому, что ей это вовсе не так. Распрощавшись с Даниилом Андреевичем на сон грядущи в гостиной, Катя первой поднялась в спальню, где ее давно уже поджидала Татьяна, якобы для того, чтобы помочь переодеться, а на деле – стремясь выведать у нее про нового барина. Только теперь Катя смогла в полной мере задуматься об Островском, хотя на вопрос Татьяны – «каков он?» – у нее толком ответить так и не получилось. - Чтобы понять человека всегда нужно время, Таня, - через длительную паузу проговорила она, наконец, и горничная тотчас принялась в ответ удивляться, как же это так ей не хватило времени, когда оба так долго гуляли наедине. - Ну, скажите хоть, нешто он, и вправду такой злой, или показалось только? - Нет, Таня, не злой. Ни злой, и не добрый, а так… Не знаю, как сказать точнее… Да, пожалуй, он и сам не решил, каков на самом деле. Но уж если тебе так это интересно, то еще одно скажу – ненастоящим он мне показался, что ли. Даже говорит – и то по-писанному, по-книжному как-то. - Так ведь, столичный он барин, манерный! Откуда ему простым-то быть?! – удивилась Таня, привыкшая представлять Петербургских господ именно такими, какими их описывают в книгах. Тех, что Катерина Гавриловна ей иногда читает. - Манерный? – переспросила Катя и усмехнулась. - Пожалуй… На том их разговор об Островском и закончился. А спустя еще несколько минут, отпустив от себя девушку, Катерина легла в постель. Но сон пришел к ней не сразу. Нарочно вызывая в памяти события прошедшего вечера, она вновь и вновь старалась мысленно нарисовать перед собой портрет Даниила Андреевича, чтобы, и правда, попытаться его понять. Восстановив, таким образом, вначале его общий облик, далее Катя постаралась более подробно припомнить каждую черточку его лица. И легче всего у нее отчего-то получилось вновь, словно бы наяву, увидеть перед собой взгляд Островского – цепкий, немного холодный и настораживающий. Опасный. Впрочем, последний эпитет, в конце концов, показался ей несколько чрезмерным. Вряд ли Данил Андреевич представляет для нее такую опасность, чтобы его опасаться. «Ведь, не враг же он мне, в самом деле!» - подумала девушка, уже почти засыпая. Но и расслабляться в его присутствии, конечно, тоже рано, надобно оставаться настороже. А еще лучше – попытаться завоевать доверие Островского. Чтобы однажды – не сейчас, а когда-нибудь потом, конечно, осмелиться и попросить его оказать Кате божескую милость, отпустив ее на все четыре стороны. Вот только разве согласится ли Данил Андреевич на подобное?

Даниил Островский: Втягиваясь постепенно, изо дня в день, в размеренный ритм деревенской жизни, Островский, в конечном счете, стал замечать, что время здесь приобретает какие-то иные физические характеристики. Прежде, в Петербурге, всякий его день чаще всего делился на четкие отрезки утра, дня и вечера, в каждом из которых присутствовали столь же четко обозначенные привычные дела: светские визиты, посещение клуба, прогулки. Вечерами часто случались походы в театр – с непременным заходом по окончании представления в гримерные комнаты местных этуалей, неизменно радушно привечавших своего щедрого покровителя – настолько радушно, что встречи эти, порой, завершались и под утро… Разумеется, изредка приходилось захаживать и в служебное присутствие, хотя бы для того, чтобы сослуживцы не забыли, как он выглядит… В любом случае, в городе Даниил Андреевич хорошо ощущал временные рамки всякого события. Время походило на аккуратно нарезанный порциями большой – и отменного, надо сказать, вкуса пирог. Коим Островский не уставал – и не верил, что когда-либо устанет наслаждаться. Но здесь, в провинции, вдали от привычного событийного круга и обычных дел, время вдруг словно бы внезапно утратило свою четкую форму и незаметно обратилось для Даниила Андреевича в некую плавно проистекающую и не имеющую стабильной формы субстанцию, наподобие струйки в запаянной стеклянной колбе песочных часов. С момента его приезда из Петербурга прошел почти месяц, а Островский, казалось, даже и не заметил этого, несмотря на свое абсолютное far niente. Впрочем, нет, одно дело у Даниила Андреевича все же было. И носило оно имя Катерина Гавриловна. Да, тот свой первый бой за ее расположение – причем, с нею же самой, он совершенно бездарно проиграл. Однако «война» в тот момент только начиналась. Вздумав волочиться за нею тогда, скорее, по привычке, по обычаю всякого светского бонвивана, внезапно обнаружившего подле себя прелестное и никем пока не заинтересованное женское личико, чем из настоящего желания понравиться, а тем более – соблазнить, со временем Островский все больше втягивался в процесс своей «охоты». Пока не осознал однажды, что получить в свое распоряжение сердце неприступной – о да, с ума сойти, но она все еще так и не поддавалась его тщательно спланированной осаде! – «крестьянки-барышни», как сам Островский, памятуя известную повесть, в шутку мысленно окрестил Катерину, не превратилось для него в род дела принципа. А с принципами, как известно, не играют. И с того самого момента судьбу девушки можно было считать полностью предрешенной, даже если сама она об этом еще догадывалась.

Екатерина Гаврилова: «Дичь» охоты за собой и впрямь не ощущала. Ведь, как уже было сказано, приезд нового хозяина Зеленой Рощи практически никак не изменил ее прежней жизни. Как и прежде, Катя продолжала управлять домашним хозяйством, как и всегда, к ее распоряжениям вроде бы прислушивались, одновременно не переставая шептаться за спиной, насколько же она ловка, если с самого первого дня смогла втереться в доверие к барину, и он ее не прогнал со двора. Впрочем, для больших сплетен поводов у дворни не было. Катя с Островским встречалась нечасто – разве что за столом, во время трапез. А еще, первое время вечерами, она иногда играла ему на клавикордах. Однако вскоре Даниил Андреевич признался, что их звук ему неприятен, а если уж Катя так любит музицировать, то он лучше выпишет сюда из Орла хороший рояль. И тогда они вдвоем смогут получать удовольствие от музыки. Впрочем, как уже было сказано, «вдвоем» им доводилось бывать не так уж много. Едва прознавшие о приезде наследника Дубровского соседи вскоре начали буквально одолевать Зеленую Рощу своими визитами. И все дни Даниила Андреевича были заполнены лишь бесконечными знакомствами с окрестными помещиками и их семействами. Потому как их, выразив первым делом соболезнования его горю те, тут же принимались звать Островского к себе с ответным визитом. Не прямо сейчас, конечно, но как только он обживется на новом месте. И корыстные цели этих приглашений были очевидны даже глупцу – имея в своем доме одну, а то и более незамужних дочерей, все эти люди видели в новом соседе прежде всего прекрасную для них партию. А уж тем более хорошо понимала это Катерина, которую дурой назвать было трудно. Естественно, она ни разу не присутствовала в гостиной во время подобных визитов, отсиживаясь либо в своей комнате, либо на кухне, где компанию ей неизменно составляла старая кухарка Елена, которая, как и Татьяна, была одной из тех немногих в доме, кто относился к Катерине по-человечески. С самим же Даниилом Андреевичем с некоторых пор Катя стала держаться более дружелюбно, хотя и в мыслях не допускала, что с ним у нее когда-нибудь сможет развиться дружба, похожая на ту, какая связывала девушку с покойным Ларионом Степановичем. Однако можно сказать, что Катя уже стала привыкать к присутствию этого нового человека в собственной жизни – к его лицу, к манере говорить. Хотя и не более того. Однако, привыкнув, она почувствовала себя спокойнее и постепенно вернулась к более-менее привычному образу жизни. А Островский, надо отдать ему должное, совершенно не стремился ей в этом мешать. В конце концов, спустя примерно месяц после того, как Даниил Андреевич приехал в Зеленую Рощу, Катя впервые за все это время даже почувствовала прилив художественного вдохновения и вновь захотела рисовать, хотя прежде ей казалось, что этого уже никогда не случится. Улучив между хозяйственными заботами для этого своего занятия пару свободных часов, девушка отправилась в рощу с мольбертом и красками, чтобы закончить там набросок пейзажа, начатого пару дней назад. Рисование всегда поглощало ее внимание практически полностью. Вот и на этот раз Катя увлекалась им настолько, что внешний мир на какое-то время словно бы и вовсе перестал для нее существовать. Поэтому вовсе неудивительно оказалось то, что она не услышала появления подле нее Даниила Андреевича. Сколько он вот так простоял на лужайке, разглядывая ее за работой, Катя и представить не могла, ощутив его присутствие лишь тогда, мужчина тихо встал у нее за спиной, чтобы взглянуть через плечо на холст, установленный на ее мольберте. - Да просто напугали вы меня, Даниил Андреевич! – с укором в голосе отозвалась Катя, когда он спросил, отчего она вдруг так побледнела при его появлении. – Подошли так тихо, что я даже не заметила. Будто подкрадывались!

Даниил Островский: - Да, Иван Федорович, непременно буду у вас по случаю, сердечно признателен за приглашение! - из последних сил удерживая на губах светскую улыбку, наверное, в сотый раз за последние полчаса повторял Островский, раскланиваясь у парадного подъезда своего дома с очередным своим гостем, соседом-помещиком Нарусовым. Отправленный, подобно прочим отцам густонаселенных дочерьми на выданье местных семейств, своей супругою, прослышавшей о новоприбывшем из столицы «перспективном женихе» на разведку, Иван Федорович, как умел, соблазнял Островского красотами и развлечениями, которые выпадут на долю последнего, если он только согласится в ближайшие дни заехать в их Рябиновку. Тот же, не менее настойчиво, увертывался от этих и дело задаваемых ловких уточняющих вопросов, призванных прояснить, когда же именно семейству Нарусовых предстоит эта знаменательная встреча. Надо сказать, Иван Федорович был ловок в своей настойчивости, но молодость, в конце концов, победила опыт. И, несколько разочарованный, но вынужденный сохранять хорошую мину деревенский «макиавелли», отбыл восвояси ни с чем. А Даниил Андреевич, помахивая Нарусову рукой на прощание, покуда его возок не выехал за ограду центральной барской усадьбы, уже мысленно потешался над соседом, догадываясь, что того теперь, наверняка, ждет непременная взбучка от раздосадованной провалом своего доморощенного дипломата супруги. - Связался младенец с чертом! – наконец, вымолвил Даниил Андреевич сквозь зубы, причем, довольно отчетливо. Впрочем, гость его уже был далеко, а потому не мог слышать этих слов. А коли бы и услышал, Островский бы не огорчился. В последнее время он начал мечтать о том, чтобы его сочли в округе мрачным бирюком-анахоретом, ездить в гости к которому, а тем более звать к себе – исключительно неприятно. Однако мечта эта пока была неосуществима. И причиной этому была, конечно, Катерина, перед которой Даниил Андреевич просто не мог позволить себе выглядеть тем, кем на самом деле и являлся все эти годы, а именно язвительным мизантропом. И пусть все время со дня их первого неудачного разговора он почти с нею не общался, однако был уверен, что Катя в курсе всего, что происходит в доме, а также в его окрестностях. И уж, конечно, она внимательно следит за ним и его поступками. Так что ударить в грязь лицом было решительно невозможно, потому Островский мучился, но терпел, изо всех сил изображая любезность едва ни с каждой пробегающей мимо него дворовой деревенской собакой… Постояв еще немного на месте, бросив полный некоторой тревоги взор на удаленную проселочную дорогу – не едет ли к нему сегодня кто-нибудь еще и, убедившись, что, к счастью, нет, Даниил Андреевич с облегчением вздохнул и тоже пошел прочь от дома. Вернее, именно в то место, куда вот уже примерно пару часов тому, были устремлены все его помыслы. А все дело в том, что подойдя во время разговора с Нарусовым к окну, он случайно успел заметить, как по лестнице быстро спускается Катерина. На плече у нее висела холщовая сумка, в другой руке девушка несла большой кожаный этюдник, а под мышкой была зажата подставка для него. О том, что она увлекается рисованием, Островский уже успел мельком узнать во время одной из их кратких вечерних бесед. Однако распространяться подробно Катя об этом не стремилась, а он – памятуя об обещании ни в чем ей не навязываться, не стал расспрашивать, надеясь, что будет еще шанс все разведать и без этого. И вот он, кажется, появился. И с той же самой минуты гость опостылел ему окончательно, сделавшись теперь не просто нудным собеседником, но помехой для осуществления планов. Но рассмотреть, что Катя направляется к роще, Островский все же успел. И теперь тоже шел именно туда, справедливо полагая, что березовый лесок – не тайга дремучая, так что отыскать там девушку будет нетрудно. Так и вышло, Катю Даниил Андреевич увидел почти сразу, а вот она его, видимо, нет. И нельзя сказать, чтобы он таился, пытаясь не обнаруживать своего присутствия, напротив. Но девушка, чрезвычайно глубоко поглощенная своим занятием, находилась будто бы в каком-то магическом трансе. И, действительно, ничего не замечала вокруг. Вначале Островский даже забеспокоился за нее, но потом, усмехнувшись собственным мыслям, стал просто любоваться ею, остановившись неподалеку. Катя была обращена к нему профилем. И при взгляде на него, Даниилу Андреевичу тотчас же пришло в голову банальное определение «медальный». Но это было чистой правдой! Красивая линия лба, аккуратный, чуть вздернутый нос, губы – нижнюю девушка то дело слегка прикусывала. Верно, вырисовывая очередную мелкую деталь на своей картине… На пару мгновений его взор оказался буквально прикован к ее маленькому розовому ушку, в котором чуть заметно покачивался небольшой, похожий на ягоду уже начинающих созревать кистей рябин, алый камешек-шарик. Ловя себя на желании немедленно прикоснуться к нему кончиком пальца – а еще лучше губами, Островский подошел к девушке чуть поближе, остановившись почти у нее за спиной, чуть склоняясь, чтобы… нет, вовсе не осуществить то, о чем мечталось, а просто рассмотреть ее рисунок. И тут под ногой у него вдруг предательски хрустнула какая-то сухая ветка. Очнувшись, девушка резко обернулась к нему, побледнела и отпрянула, точно увидела перед собой страшного зверя, а не внешне приятного молодого мужчину. И это глубоко задело Островского, которому тотчас захотелось узнать, чем именно он ее так напугал. Но вместо этого он просто извинился. - Уверяю вас, я вовсе не пытался подкрадываться, а напротив, шел очень громко. Но вы, видимо, были очень увлечены… творческим процессом, - с улыбкой посмотрев прямо ей в глаза, проговорил он, затем, чтобы не смущать долгим взглядом, немедленно вновь обратил все свое внимание на незаконченную картину, установленную на мольберте. – Чудесно получается! И очень достоверно, у вас талант, Катерина. А кто учил вас живописи?

Екатерина Гаврилова: Катя все равно смутилась и на миг отвела глаза. Но, пожалуй, впервые со дня их с Островским знакомства, это смущение имело оттенок удовольствия, ведь интонация и восторженный взгляд ее собеседника выглядели совершенно искренними. Кажется, ему и впрямь была интересна и даже приятна ее работа. И это весьма льстило девушке, которая, признаться честно, всегда радовалась, когда Ларион Степанович хвалил ее артистический талант. - Все верно, я действительно увлеклась и не заметила вашего прихода, Даниил Андреевич. Мне непременно хотелось закончить картину сегодня, пока еще погода хорошая. Ведь скоро все переменится и будет уже не тем, что сейчас. Катерина отложила кисть, предварительно обтерев ее тряпочкой, и вновь взглянула на свою работу. В легкой, почти невесомой дымке акварельного пейзажа переливались зелеными искрами, расплескивая солнечный свет, кроны деревьев. Невесомые тени ложились на поляну, и казалось, что они подвижны, что если прислушаться, можно уловить и шепот ветра в листве, и запах трав, доносимый с полей. С довольной улыбкой на устах она, затем, повернулась к Островскому, чтобы ответить на его другой вопрос. - В Италии, когда еще когда была жива Наташенька, к нам приходил один художник. Но он научил нас лишь самым азам. Серьезно заниматься рисованием я начала лишь спустя несколько лет, когда Ларион Степанович пригласил его уже к нам, в Зеленую Рощу. А звали моего учителя – маэстро Джованни Строццо. Кажется, теперь он преподает в Академии. По крайней мере, сам синьор Джованни писал об этом в своем последнем письме, которое пришло от него еще в начале зимы. Рассказывая об этом Данилу Андреевичу, попутно Катя начала собирать свои вещи – ведь картина была уже закончена, так что нужно было возвращаться домой, к более прозаическим, нежели творчество, делам. Однако Островский, точно не замечая этих сборов, все расспрашивал про ее другие работы, потому, в конце концов, Кате даже пришлось пообещать показать ему свой акварельный альбом, а еще те картины в доме, которые были написаны ею маслом. Среди последних имелся и незаконченный портрет Дубровского, который Катя все боялась вновь коснуться своей кистью, не будучи уверенной, что у нее теперь достанет душевных сил, чтобы завершить над ним работу. - А сами вы не рисуете, Даниил Андреевич? – поинтересовалась она как бы между делом. Ведь ей давно казалось странным, что за весь месяц пребывания Островского в имении, она ни разу не видела его за каким-нибудь занятием, кроме самых обыденных, вроде еды и прогулок. Он не музицировал, почти не читал (Катя лишь однажды заметила на столике в гостиной какой-то модный роман), не звал к себе гостей. Она вообще не могла себе представить, чем он занимает целый день? Ведь даже делам своего поместья Даниил Андреевич посвящал каждое утро не более пары часов. Тут нужно сказать, что столь подробная осведомленность об его распорядке дня, вовсе не являлась следствием того, что Катя как-то следила за своим новым хозяином. Нет, что за ерунда, право! Просто иногда кое-что ей рассказывала Татьяна, которая слышала что-то от Глафиры, которая, в свою очередь разузнала какие-то подробности через Прошку… в общем, цепочка была долгой и не всегда доносила новости исправно, но в общих чертах Катя постепенно узнала об Островском почти все, что хотела знать. Окончив рассказ и одновременно – сборы домой, Катя собралась было захватить в охапку свой нехитрый скарб, чтобы уходить, но тут Даниил Андреевич проявил изрядную прыть, опередил девушку и, собственноручно забрав ее этюдник и мешок с красками, серьезно заявляя, что сам понесет их. Так что Кате оставалось лишь покориться и с благодарностью принять подобную о себе заботу, против чего она сейчас, кстати, не возражала, потому что тащить все это на себе, все же, было довольно тяжело. А еще, по дороге домой Островский рассказал ей, что на будущей неделе уже должны будут доставить их новый рояль, а к нему в придачу и целую подборку свежих нот, чем также немало обрадовал Катю, которой сегодня, видать, на роду было написано узнавать от Даниила Андреевича лишь приятные новости.

Даниил Островский: Ошибался Даниил Андреевич, когда полагал, что успел удивиться уже всем прижизненным причудам своего достопочтенного дядюшки. Рассказ Катерины о том, что Ларион Степанович, мало того, что возил ее вместе с дочерью в Италию – Островский и сам там, к слову, побывать еще не успел: все как-то собирался-собирался, да вот не собрался пока, – но и выписал для нее затем художника-учителя непосредственно в Россию, казался совершенно фантастическим. Что могло заставить хорошего художника – дурного вряд ли взяли бы преподавать в Академию, покинуть родную страну и приехать даже не в столицу чужого государства, а в такую глушь, ему все равно было сложно предположить. Разве что, деньги. Немалые. Еще один повод поражаться щедрости Дубровского, необъяснимой, на взгляд его племянника. Но и это было не последним его откровением на сегодня. В шутку поинтересовавшись, как именно Катя объяснялась со своим учителем, который, верно, в русском не смыслил ни бельмеса, девушка пожала плечами и спокойно ответила, что говорила с ним по-итальянски. Которым владеет достаточно, чтобы общаться. Хотя и не так, как французским, немецким и английским, к сожалению… Да, чем более Даниил Андреевич узнавал о ней, тем меньше понимал ее, хотя упорно стремился к обратному – и лишь сильнее запутывался. Дядя Ларион, конечно, был старый богатый сумасброд, однако… было что-то жестокое в том, чтобы воспитать и образовать эту простую девушку по самым лучшим столичным меркам, сделав ее тем навеки чужой для своего круга, и при этом – не дать права распоряжаться собою на законных основаниях. А ведь в пароксизме любопытства Островский перебрал и пересмотрел уже все попавшиеся ему на глаза документы почившего родича, надеясь отыскать то, что его интересовало. Но нет, Катерина Гаврилова, в самом деле, была по происхождению и оставалась поныне крепостной крестьянкой, которую ее вольтерьянец-просветитель так и не дал себе труда освободить, так и оставив при себе, точно любимого домашнего зверька, для которого просто и не предполагаешь иной доли, как только подле себя, его хозяина. Догадывалась ли об этом сама Катя, с такой искренней грустью и уважением вспоминавшая о днях, проведенных с ним вместе? Беспокоило ли это когда-нибудь ее самое? Это Островского, впрочем, волновало меньше всего. Равно как, при всем своем понимании происходящего, он совершенно не собирался поправлять дядюшкино упущение. Ни теперь, ни после. Зачем, если, прежде всего именно по этой причине, сам он так замечательно проводит здесь время? Катины рисовальные принадлежности, которые Даниил Андреевич забрал у нее по пути домой, оказались на удивление тяжелыми, особенно сам мольберт. Неуклюжий и квадратный, он то и дело норовил выскользнуть из подмышки. И в другой ситуации он, наверное, уже проклял бы себя за ни к месту проявленную галантность, но сейчас продолжал открыто улыбаться и ненавязчиво подшучивать над собственной неловкостью, когда чертова деревяшка очередной раз выходила из его подчинения и, падая, порой ощутимо ударяла по ноге. Идущая рядом девушка, впрочем, видела, как он с непривычки мучается, и поэтому периодически предпринимала попытки забрать хоть что-нибудь, но Островский упрямо не отдавал своей ноши. Когда она спросила, рисует ли он сам, Даниил Андреевич едва не рассказал, что его единственная художественная потуга в свое время едва не обернулась исключением из университета. Весьма талантливый по форме и крайне неприличный по содержанию шарж на почтенного профессора римского права, где старик, застигнутый за подглядыванием у замочной скважины за предающейся любовным утехам парочкой, оправдывался тем, что «testis unus - testis nullus»*, долго ходил из рук в руки по аудитории во время лекции, вызывая тот там, то здесь вспышки смеха – строгого «римлянина» студенты не любили и боялись. А потом, попав-таки в руки самого прототипа, вызвал жуткий скандал, который едва удалось уладить. Так что воспоминание, конечно, было забавным, но поделиться им с барышней казалось решительно невозможным. - Не рисую, - уклончиво и коротко ответил Островский на ее вопрос. – Не дал господь достаточно таланта. Причем, кажется, ни в какой области, - добавил он с достаточно явным оттенком самоиронии, надеясь, что Катя начнет уверять в обратном. Но девушка промолчала. А Островскому пришлось проглотить очередной болезненный укол по самолюбию, размышляя, с чем он связан: с тем, что с ним не в очередной раз не посмели поспорить, или же в том, что не увидели в этом надобности... К этому времени они уже почти дошли до дома, выбрав для того, по настоянию Катерины наикратчайшую дорогу, которая частично вела через черный двор, где в одном из сараюшек, в которых всякий год сушились на зиму сначала вишни, а потом уж и груши с яблоками, громко переговаривались между собой две бабы. По одному из голосов нетрудно было опознать их повариху, которая как раз притащила с кухни очередное ведро аккуратно очищенных от кожуры и нарезанных дольками «зимой барам на компот» ранних яблок, а другой Островскому был неизвестен. Но именно заданный вопрос этим нахальновато-ехидным голосом и породил вдруг настоящую бурю, хотя все начиналось, вроде бы, невинно. - А что ж, Еленка, скажи, ключницына дочка при новом барине-то хорошо поживаеть? – слова эти, отчетливо донеслись до тихой поступью идущих мимо, а потому изнутри сарая не слышных, Даниила Андреевича и Кати. Обернувшись к ней в этот момент, Островский заметил, как вся она тотчас будто бы превратилась в натянутую струну. - Дык, хорошо, а чего ей сделается? Живеть, работаеть, гуляеть… картинки свои малюеть. - Дык, и с барином, сказывают, с новым гуляеть? - И с йим тоже бывает, а чего такого? - Дык, как ничего?! От же ж порода-то блядущая! И мать еённая Катьку ту в подоле незнамо, от кого принесла, и Катька сама сперва старшого барина окучивала-окручивала так, что от этого, поди, и помёр, а теперь, вона, и за молодого взялась! Ну, да ничего, энтот-то, говорять, покрепче будет, пообломает роги бодливой коровёнке, а то, ишь, барышню из себя изображаеть! Картинки малюеть, ты поглянь на нее! _____________________________________________________ *«Один свидетель – не свидетель» (лат.)

Екатерина Гаврилова: За свою жизнь Катерина успела настолько привыкнуть к перешептыванию и едким высказываниям у себя за спиной. При Ларионе Степановиче и вовсе было легко – Катя знала, что все это ерунда, и он тоже знал. А прислуге, чтобы надежно прикусить языки и не высказывать свое мнение при ней в открытую, хватило всего одной жесткой отповеди барина, которую тот дал, услышав, однажды, о своей воспитаннице очередную сплетню. А то, что говорилось за спиной, девушка вскоре научилась воспринимать равнодушно. Во всяком случае, внешне. Тем не менее, на деле, каждое услышанное злое слово дворовых горечью разливалось в душе и девушке становилось ужасно грустно. В такие минуты она остро ощущала одиночество и пустоту своей жизни. Вот и теперь, стоило Кате вновь услышать слова, приглушенно доносившиеся из приоткрытых дверей сарая, как все у нее внутри буквально похолодело, заставив настороженно застыть на месте, словно гончую, почувствовавшую дичь. Впрочем, дичью и мишенью в эту минуту была скорее сама она, а острые стрелы чужого злословия одна за другой неминуемо разили прямо ей в сердце. Не в силах сдвинуться с места от обиды и унижения, она неотрывно смотрела на прикрытую дверь сарая, но видела словно бы сквозь эти некрашеные, сбитые вместе доски. Видела тех, кто находился внутри, видела и их позы, жесты, выражения лиц... С каким явным, должно быть, отвращением и ядовитой улыбкой Параскева высказывала Елене свои соображения на ее, Катин, счет, а ведь она никогда ничего плохого ей не делала! Горячая волна стыда захлестнула Катю в одночасье. На щеках ее выступили пунцовые пятна, которые по яркости соперничали с коралловыми сережками в ушах. Будь она одна, просто прошла бы мимо. Не стала бы даже дослушивать все эти гадости про себя и свою мать. Но рядом был Островский, который будто специально остановился, и, казалось – старался уловить каждое слово из произнесенных, поминутно переводя взор с двери сарая на стоящую рядом спутницу. И Кате виделось в его глазах презрение, и даже отвращение к ней. Не имея более сил находиться здесь, подхватив одной рукой подол юбки, она стремглав бросилась к дому. На бегу слезы сдерживать все еще удавалось. И даже позже, пока бежала по лестнице в свою комнату, но оказавшись в ней – Катя разрыдалась от души. Захлопнув дверь, она прижалась к ней спиной и, закрыв лицо руками, словно кто-то смотрел на нее и здесь, девушка отдалась своему горю полностью. Будь она свободной – о, да, в эту минуту она проклинала свою судьбу – могла бы тотчас, немедленно собрать свои вещи и навсегда покинуть эту проклятую Зеленую Рощу. Но теперь?! Стать беглой крепостной?! Да и куда ей податься? Почти нет сбережений, а уж документов – и подавно. Да и кто же ее отпустит. Неужто, Островский?! Одна мысль о нем теперь вызывала у нее содрогание. Что он теперь станет думать о ней? Как относиться? Если раньше можно было хотя бы надеяться, что сплетни про нее до Даниила Андреевича не доходили, то теперь не было ни малейшего сомнения, что в его глазах она пала навсегда. И никогда уже не сможет добиться его доверия.

Даниил Островский: - Катя, куда вы? Да постойте же! – только и успел проговорить Островский девушке, стремительно удаляющейся в сторону дома. Разумеется, в своем нынешнем состоянии она его, скорее всего, даже не услышала. Зато до обеих злобных сплетниц барский голос, кажется, напротив, донесся весьма отчетливо. Потому что, еще за мгновение до того оживленный, их разговор, стоило Даниилу Андреевичу произнести эти слова, замер буквально в одночасье. А еще через минуту дверь сарая со скрипом приоткрылась, являя взору Островского круглую и румяную физиономию кухарки Елены, вышедшей на улицу с пустым тазом из-под яблок в руках, который едва не выронила, когда увидела выражение лица Даниила Андреевича. - Ой, барин... – только и смогла она выговорить. - Ты! И та, которая там внутри еще сидит! Обе чтоб здесь и оставались, пока я лично не распоряжусь об обратном! А сбежать осмелитесь, на конюшню пороть отправлю! – сказал он совершенно спокойно, но спокойствие это было из тех, что скорее леденит кровь, чем утешает. После чего, перехватив поудобнее неуклюжий мольберт, который все еще держал под мышкой, пошел домой следом за Катериной. Нельзя сказать, чтобы Даниила Андреевича так уж сильно потрясло услышанное. Конечно же, ни одному из высказанных этой дурой-бабой упреков в адрес Кати он не поверил бы, даже если бы и вовсе не смотрел на нее, в момент, когда они были произнесены. А уж после того, как видел, насколько болезненно она отреагировала – и подавно. Однако и особой жалости Катя у него к себе не вызвала. За то время, что провел здесь, Островский успел заметить, что и она не слишком-то стремится понравиться прочей прислуге в доме, а уж при жизни дядюшки Лариона, поди, и вовсе над этим вопросом не раздумывала. Потому подобное отношение – закономерный итог. К тому же – итог, что скрывать, выгодный для него лично. В смысле его собственных дальнейших планов на Катерину. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: как бы ни крепилась, что бы ни пыталась изобразить, в нынешнем своем одиночестве, словно в броне, укрыться надолго ей будет трудно. Да и ненадежная это броня, всем ведь известно. И вот тогда, когда пойдет она вся трещинами, да сколами, самое время и будет ему, Островскому, рядом оказаться. А первая трещина – так она вот сейчас, прямо на глазах у него образовалась, только что. Так что следует, пожалуй, именно теперь же и приложить все усилия, чтобы ее как следует расширить. Догадаться, куда Катерина могла убежать в доме, было нетрудно. В комнату к себе, конечно. Поэтому, оставив в гостиной художественные принадлежности девушки, Даниил Андреевич сразу пошел туда же, на второй этаж. Остановившись у двери, прислушался, так и есть – из комнаты, едва слышные даже его чуткому слуху, доносились сдавленные рыдания, которые, стоило Островскому окликнуть ее по имени, тотчас стихли. - Катенька, откройте! – как можно мягче произнес он, обращаясь к воцарившейся за дверью напряженной тишине. – Я ведь знаю, что вы там. Пожалуйста, прошу вас! Она открыла ему не сразу. Бледная, настороженный взгляд заплаканных глаз, которые прячет, все еще не желая показать своей слабости. Гордая... И чертовски красивая! Острый приступ желания заключить ее в объятия прямо теперь, прижаться губами к нежным, будто бы чуть расплывшимся и припухшим от долгих безутешных рыданий губам, чтобы узнать, действительно ли они отдают на вкус малиной, как ему все это время казалось, захлестнул Островского как-то внезапно и неожиданно для него самого, заставив на мгновение прикрыть глаза и прерывисто вдохнуть. Мысленно выругавшись на себя и надеясь, что Катерина не заметила того ошеломительного эффекта, который произвела на его мужскую сущность, Даниил Андреевич сделал пару шагов вглубь комнаты, оглядываясь по сторонам. Прежде он тут никогда не бывал. Обстановка, к слову, была довольно спартанская, хотя мебель и предметы быта все сплошь хорошего качества, явно выписанные откуда-то из города. - У вас здесь мило, - улыбнулся Островский, намеренно не желая сразу затрагивать болезненную для девушки тему, одновременно демонстрируя тем свою деликатность и понимание ее душевного состояния. – Вижу, что покойник-дядя, действительно, любил и заботился о вас, - от этих слов она вскинулась, словно бы желая что-то сказать или возразить, но Даниил Андреевич остановил ее жестом. – Не нужно, душа моя, не утруждайтесь. Мне, право, даже обидно, что вы могли подумать, что я поверю всем этим глупым бабьим сплетням. Впрочем, глубоко убежден, что зло не должно оставаться безнаказанным. Вы оскорблены в лучших чувствах, задета память вашей матушки... Катя, я не стал устраивать показательного судилища в тот же момент, как услышал, что говорила про вас эта дрянь лишь оттого, что хочу предоставить это право вам. Можете решить ее судьбу на свое усмотрение, все будет исполнено, даже и не сомневайтесь!

Екатерина Гаврилова: Первая волна Катиного отчаяния миновала довольно быстро и к тому моменту, когда Островский поднялся к ее комнате, девушка уже не рыдала так безутешно, как вначале, а судорожно всхлипывала, изо всех сил стараясь успокоиться. Осторожный стук в дверь и тихий мужской голос, окликнувший ее по имени, и вовсе же заставили ее собраться. Быстро отерев ладонью щеки и нервно оправив свой наряд и прическу, Катерина осторожно открыла дверь. Даниил Андреевич стоял перед нею, словно ничего особенного и не случилось, и на губах его была мягкая и приветливая улыбка. Тем не менее, впуская его в комнату, Катерина все же постаралась отвернуться от мужчины. Да, впрочем, он ее и не разглядывал особенно, первые минуты, кажется, более интересуясь обстановкой комнаты: разглядывал нехитрый узор занавесок, ажурную салфетку на спинке кресла, томик любимых стихов Катерины, оставленный на его подлокотнике. Заговорил вновь Островский далеко не сразу. И первые же произнесенные им слова были именно теми, к которым Катя уже успела внутренне подготовиться. Они ничуть ее не удивили, и не возмутили, а лишь подтвердили ожидания. Приготовившись по привычке защищаться, как бы бесполезно это ни выглядело, она, тем не менее, была остановлена Островским. И вновь бесконечно удивлена им. Потому, если в ней все еще и кипела обида, то дальнейшие слова Даниила Андреевича оказались подобны ледяной воде, вылитой на раскаленные угли. С минуту или две в комнате царила тишина, не нарушаемая ни Островским, ни Катей, которая даже пошевелиться не смела, настолько ошарашена оказалась его предложением. Когда же молчание показалось Даниилу Андреевичу чрезмерно затянувшимся, он еще раз спокойно переспросил, что она решила. Отступив на шаг, девушка села в кресло, нервно вцепившись пальцами в подлокотники, но тут же снова поднялась на ноги и решительно взглянула на Островского. - У меня нет права никого судить. Я не могу… - при этом в ушах ее все еще звучали гадкие слова Параскевы. Каково же было желание поддаться искушению и хоть раз как следует отомстить этим злым и несправедливым людям, но… буквально следом же в памяти всплыли слова матушки, которая всегда учила быть терпеливой и никому не платить злом даже за причиненную боль. Ибо все людские горести Господь видит сам. И только Ему позволительно карать за причиненные невиновным обиды. - Не надо никого наказывать, Даниил Андреевич. Это все ничего, просто слова. Но Островский, похоже, в отношении дворовых сплетниц был настроен более решительно. И, услышав ее отказ, заявил, что если она не хочет, тогда сам он решит их судьбу. - Не трогайте Елены! – взмолилась Катя, хватая Островского за рукав и тут же отпуская, потупив взгляд и испугавшись своего порыва, - Она ко мне хорошо относится и никогда не делала зла. Никто не делал! Оставьте их, пожалуйста.

Даниил Островский: "Мне отмщение, и Аз воздам"? Что же, это было мило, хотя и... довольно глупо, на вкус Островского. Лично сам он никогда бы не упустил возможности поквитаться со своими обидчиками. Да еще и чужими руками. А все эти библейские истины – если и не устарели окончательно, то по большей части являются своего рода советами, которым ты можешь следовать, а можешь и пренебречь в случае необходимости. Впрочем, если для Катерины это настолько важно... Переспросив, тем не менее, для проформы, не передумала ли она, Островский не стал выражать восхищения ее милосердием, говорить иных высокопарных слов. В том, что с этой девушкой подобная методика не работает, он имел шанс убедиться еще в первый день их знакомства. Вместо этого, молча кивнув – то ли в знак согласия, то ли одобряя подобное решение, вновь осмотрелся по сторонам, а потом подошел поближе к одной из вывешенных на стене акварелей, и принялся пристально ее изучать. Рисунок, по разумению Островского, который, к слову, отнюдь не причислял себя к знатокам изобразительного искусства, был очень недурен. Хотя и исполнен в несколько наивной манере, будто бы рукой начинающего художника. - Скажите, это ведь тоже вы рисовали? – она лишь кивнула в ответ и тоже подошла поближе. – Причем, насколько я могу судить, довольно давно? Знаете, почему я так решил? Потому что успел увидеть одну из ваших новых работ. Там, в роще. Я ведь довольно долго наблюдал за вами, Катя, прежде чем вы заметили мое существование, - здесь он усмехнулся, но усмешка эта выглядела добродушной, без всякого подтекста. – Но речь о другом. Я хотел сказать, что не очень-то разбираюсь во всем этом, - он вновь кивнул в сторону акварели на стене, - но даже такому дикарю заметно, что уровень мастерства ваш существенно вырос. А профессионал, верно, дал бы еще более лестную оценку. Все эти похвалы Островский намеренно произносил совершенно будничным тоном, будто о погоде за окном рассуждал. Чем заведомо и на корню пресекал стеснение, без сомнения, присущее большинству тех, кому впервые приходится слышать из уст другого человека оценку своему дарованию в каком-либо из искусств. Поэтому Катерина, если в первый момент еще и выглядела смущенной – хоть и приятно, то потом успокоилась и даже разрешила ему заглянуть в альбом своих эскизов. Оказалось, что она рисует не только пейзажи. Среди кипы листов, извлеченной из ящика комода, имелись также бытовые зарисовки, натюрморты и даже портреты людей, которых Островский, разумеется, не знал, потому степень сходства оценить не мог. О чем прямо Кате и заявил – с ней вообще лучше было не ходить вокруг да около. При этом хвалил само исполнение – технику, умение передать эмоцию, выражение глаз, игру света и тени. Хвалил без лишней ажитации, «по делу». И, кажется, сумел-таки подобрать так долго не находившийся нужный ключик. Никогда прежде Катя не говорила с ним так много – а она говорила! Рассказывала о тех местах, которые рисовала, описывала людей, которые смотрели на них с ее портретов. И выглядела при этом такой оживленной, что Даниил Андреевич в какой-то момент и сам будто бы заразился этим интересом. Совершенно забыв о какой-либо собственной корысти, он, по-настоящему увлеченно слушал, задавал многочисленные вопросы, а еще – любовался! Бесконечно любовался Катей и мысленно желал своему дяде Лариону Степановичу самой счастливой загробной жизни из всех возможных в данном случае вариантов – за то, что сделал возможной встречу с этой необычной девушкой. - Душа моя, могу ли я попросить вас об одолжении? – спросил он, в конце концов, когда она, устав объяснять и показывать, ненадолго затихла. В эту минуту они сидели рядом на небольшой козетке у окна, Островский держал на коленях развернутую папку, а Катя, перекладывая листы, задумчиво разглядывала рисунки, точно перебирая в памяти моменты, когда они были созданы. Услышав вопрос, она, впрочем, отвлеклась, повернулась к нему – и внезапно оказалась настолько близко, что кожей щеки Островский ощутил тепло ее легкого дыхания. – Нет, ничего особенного, не беспокойтесь. Для вас ничего, точнее. Но для меня это было бы очень важно... Вы нарисуете мой портрет?

Екатерина Гаврилова: - Ваш портрет? Да зачем он вам? – изумилась Катя, и от растерянности даже позабыла о почтении, с которым подобает говорить с барином. Ведь стоящий рядом человек вовсе не перестал быть ее хозяином, даже если и решил отчего-то повести себя с нею как с ровней, - Простите, я просто хотела сказать, что вы могли бы найти и более талантливого художника для этой затеи. Но Островский тут же стал уверять, что Катя устроит его в этом смысле даже больше прочих художников – уже только потому, что ему нужен правдивый, «без комплиментов и прикрас» портрет. А она, со своим нынешним, лишенным даже намека на подобострастие, отношением к нему, непременно сможет изобразить его именно так. Рассуждал Даниил Андреевич обо всем этом крайне серьезно и убедительно, поэтому, в конце концов, Катя согласилась. Впрочем, были у нее и свои мотивы. Втайне надеясь угодить Островскому своим мастерством художника, она вновь подумала, что может быть, хотя бы во время работы над его портретом у нее получится поговорить с ним более откровенно о своих желаниях. Впрочем, загадывать заранее не имело смысла. Начать воплощать в жизнь этот их первый совместный замысел получилось далеко не сразу. Визиты соседей не прекращались и по-прежнему отнимали у Даниила Андреевича много времени. А один из окрестных помещиков даже умудрился уговорить его поехать вместе охоту. Потому лишь на третий день после их разговора Катя получила возможность приступить к работе. В качестве студии, где Островскому надлежало ей позировать, она нарочно выбрала домашнюю оранжерею, объяснив ему, что здесь всегда больше света, да к тому ж он гораздо мягче, а оттого и естественнее. Ведь Даниил Андреевич просил изобразить его по-домашнему, неофициально. А еще в оранжерею отродясь не заходил никто из дворовых, один лишь садовник. И это тоже было немаловажно для Катерины, которой по-прежнему не хотелось, чтобы их с Островским видели вместе. Хотя, следует заметить, что после той истории со случайно подслушанным разговором дворовые сплетницы и прикусили на время языки. Почти никто в доме не сомневался, что Параскеву не наказали лишь по Катерининой просьбе. И, стало быть, она, на самом деле, имеет влияние уже и на нового барина, потому связываться с нею в открытую опасно. Даже в девичьей, как утверждала Татьяна, про Катю теперь почти не говорили. И лишь сама Параскева злобно шипела по углам, что Катька это сделала лишь затем, чтобы после нанести удар побольнее. Не сказать, чтобы Катю сильно радовало превращение из объекта насмешек во всеобщее пугало, но чувствовала она себя все равно немного увереннее. … - Если вы не перестанете крутиться, я не могу вам пообещать, что у вашего изображения на портрете не появится третий глаз или два носа! – строго заметила Катя, выглядывая из-за мольберта и обращаясь к Островскому. Он, и в самом деле, оказался на редкость непоседливой моделью. То отворачивался, разглядывая цветы в кадках, то изменял заданную ему художницей позу, то пытался заговорить с нею, мешая сосредоточиться на деталях и зачем-то непременно стараясь ее рассмешить.



полная версия страницы