Форум » Прочие города и веси Российской империи » Незваные гости » Ответить
Незваные гости
Елизавета Ошанина: Место действия - имение Белый Ключ, Ярославская губерния. Время - вторая половина августа 1833 года. Действующие лица - Ирина Сабурова, Елизавета Ошанина, Борис Агалюлин.
Ответов - 39, стр:
1 2 All
Елизавета Ошанина: И все же зря она позволила матушке убедить себя. Заранее очевидно, что никакой особой радости этот отдых в Балатонфюреде ей не принесет, особенно, если представить, что весь месяц там она будет маяться от одиночества и мыслей о том, как теперь дела у маленькой Вики, которую пришлось оставить вместе с Клавдией Тимофеевной в Рощино. Последнее, а именно длительная разлука с дочкой, без которой не представляла своего существования с тех пор, как та появилась на свет, угнетало Элизу более всего. Да еще эта, почти в прямом смысле бесконечная дорога. Проехать несколько тысяч верст лишь ради того, чтобы пить какую-то там воду, которая, как уверяли доктора, скажется особенно благотворно на состоянии ее сердца! Как будто что-нибудь в этом мире, действительно, в состоянии ему помочь, когда боль эта совсем не физическая... Впрочем, в самом начале этой весны ее, действительно, несколько раз беспокоили приступы сильного сердцебиения. И доктор Клюге, известный московский терапевт, приглашенный тогда к Элизе мужем, всегда столь демонстративным в своей заботе, будто бы желающим ею же и уязвить, посоветовал мадам Ошаниной ехать в Венгрию. Стоит ли говорить, что совет был воспринят как предписание, и мнение самой мадам, желает ли она этой поездки, никто особенно не спрашивал. Как и всегда, впрочем. Потом ей все же удалось добиться у Аркадия разрешения провести прежде хотя бы немного времени с матушкой, по которой, с тех пор, как та уехала за тридевять земель от Москвы, Элиза отчаянно скучала. Однако в начале августа ее все равно ждала поездка к Балатону. И в каждом своем письме супруг теперь едва не в первых строках спрашивал, когда она уезжает. Возможно, если бы он знал о болезни дочери... Но про то, что Вики умудрилась где-то подхватить корь, Элиза мужу написать побоялась, опасаясь, что в следующий раз он просто не разрешит ей взять девочку с собой. Вышло так, что в свое время они с Ошаниным будто бы «поделили» детей. Аркадию и его родне «достался» сын, которого они теперь воспитывали, как считали нужным – и то, каким капризным и надменным рос Игорь, совсем не нравилось Елизавете Петровне. Она же «забрала» младшую дочь, пообещав себе сделать все, чтобы Вики выросла свободной – настолько, насколько вообще может быть свободна женщина их круга. Настолько, чтобы однажды суметь противостоять всему миру, отстаивая свое собственное право на счастье таким, каким она сама будет его понимать. Иными словами, стать той, кем так и не смогла стать сама Элиза... - Барыня, прямо не знаю, как и быть! – мерное покачивание кареты и однообразный пейзаж, который, к тому же, то и дело стремились спрятать от ее взора косые росчерки то слабеющего, то усиливающегося, но не прекращающегося совсем, почти от самой Вологды, дождя, кажется, в конце концов, усыпили Елизавету Петровну. И теперь, разбуженная вторжением собственного кучера, заглянувшего в распахнутую за секунду до того дверь экипажа, она еще какое-то время не могла сообразить, где находится и чего от нее хотят. Напротив также испуганно моргала спросонья ее камеристка Наташа. - Что случилось, Сидор? - Да то все задняя ось, Елизавета Петровна. Еще в Рощине все я ругался с Кондратом, что у вашей матушки за повозками доглядывает. Сказывал ему, паршивцу, что надобно ее укрепить, а он все свое гнет – хорошо, мол, и так будет. А где оно хорошо, коли чуть не от самого дому чую, как стучит там совсем не по-хорошему. Того и гляди, еще до Ярославля развалится, и чего делать тогда?! - А что ж ты на станциях, что мы проезжали, помощи-то не попросил? – перспектива оказаться на ночь глядя среди дороги со сломанной осью, вовсе не радовала, поэтому Елизавета Петровна даже рассердилась беспечности своего кучера. - Дык, просил я! Да только ладу никто не дал, говорят, это тебе к кузнецу хорошему надо, а где на станциях кузнеца, особливо хорошего, взять? Разве что в деревню какую заехать, да и там где быть уверенным, что под кривые руки не попадешь? Эх, Лёху бы нашего сюда, румянцевского! – вздохнул Сидор и сокрушенно покачал головой. – Уж вот он бы справился! - Да что толку об этом говорить? – с досадой вздохнула Элиза, мучительно пытаясь сообразить, что делать. – Постой. Ты сказал – Ярославль далеко? А где мы теперь – более точно? Кажется, у моей матушки здесь где-то родня. Рядом с каким-то Любимом – или Любимовым у них имение. - Любим, говорите, барыня? – сумрачное выражение лица Сидора немного просветлело. – Дык, Любим-то как раз тут в двух верстах, тока в сторону чуток от почтового тракта! Ну так, а мы на ближайшей станции спросим, и в город не надо ехать. Фамилию-то родичей знаете, небось? - Сабуровы они... Да только как же так – без приглашения, без предупреждения даже? Это неловко! Вдруг, они и не помнят меня? - Неловко, матушка, коли ось в пути сломается, будет! Да и чего – жить мы к ним напрашиваемся? Нам бы только с поломкой управиться, и дальше в путь. Благо – ехать еще и ехать до того болота мадьярского, на которое супружник вас в этот раз послать надумал! - Ну, какое еще «болото мадьярское», Сидор Тимофеич, что ты несешь?! – возмутилась Наташа. – Не болото, а озеро – Балатон! – произнесла она по слогам, – так называется, понимаешь? - Все одно: что озеро, что болото! – махнул тот рукой. – Только у нас тут и своих озер навалом, чего за тыщи верст к тем мадьярам ехать? Понавыдумывают, понимаешь... Элиза, которая все это время молчала, раздумывая над сложившейся ситуацией и предлагаемым выходом, чуть улыбнулась, забавляясь завязавшейся было перепалкой и праведным гневом Сидора, который фактически повторил ее недавние мысли. Однако вслух строгим голосом попросила их обоих спорщиков успокоиться. - Ладно, хватит! - проговорила она, наконец, и оба спорщика, казалось, забывшие о присутствии барыни, замолчали и уставились на нее. – Итак, Сидор, ты точно уверен, что поломка не пустячная и что мы не побеспокоим людей попусту своим вторжением? – тот усердно закивал. – Ну что же, тогда, стало быть, едем в гости к родственникам. А «Болото» пускай еще немного подождет!
Ирина Сабурова: Август - хлопотный месяц в деревне: начинается жатва, от Водосвятия до Хлебного спаса примечают перемены погоды и готовятся проводить летнее тепло, и ни сменяют друг друга быстро, как никогда. Прожив всю жизнь до сей поры тихо и замкнуто в своём имении, Ирина во многом привыкла считать время не по официальным календарям, а по праздникам, дням начала и окончания работ и тому, когда улетают на юг и возвращаются обратно перелётные птицы. Сегодня она выезжала в поле, видела ласточкину стаю, тянувшуюся к югу, и больше даже по этому признаку, чем по тому, как разгулялся не по-летнему холодный ветер, почуяла, что осень уже совсем близко. После обеда зарядил мелкий, моросящий дождь, и пейзаж за окном стал казаться безнадёжно серым. Ирина улыбнулась сама себе, мысленно повторяя любимую её няней поговорку: «У Спаса всего в запасе: и дождь, и вёдро, и серопогодье», припомнила, что Медовый Спас ведь и правда был совсем недавно, что розы начали отцветать, а она так и не велела украсить ими библиотеку и гостиную. Серые, туманные мысли сами похожи на разбрюзжавшийся дождь: утомляют и нагоняют меланхолию, потому Ирэн строго наказала себе не хандрить и не предаваться праздности, способной щедро вскормить любую хандру, и заперлась в кабинете, чтобы разобрать письма и присланные из столицы книги. Она давно обещала одному из своих столичных корреспондентов перестать пренебрегать русскими романами и, пожалуй, сейчас был вполне подходящий момент, чтобы познакомиться с этими "Повестями Белкина", которые он так расхваливал. Отделанный тёмным деревом кабинет всегда был самым тихим и уединённым местом в доме, и хозяйка завела себе привычку прятаться именно здесь, когда было необходимо сосредоточиться или, напротив, развеяться. Ирэн как раз успела отвлечься от окружающей реальности, увлечённо следя за тем, как подходят к концу жутковатые приключения гробовщика, когда в дверь поскреблись, и на пороге появилась горничная Татьяна. - Что тебе? - Ирина с явным неудовольствием оторвалась от книги. - Я же не велела беспокоить до ужина. - Так-то оно так, барышня, да только вас там просят, - Татьяна немного смешалась, но не отступила. - Гости к вам, принять просятся. - Какие гости, что ты болтаешь? - хозяйка нахмурилась и со вздохом отложила книгу. Надо сказать, гости в Белом Ключе были явлением редким, поскольку девица Сабурова ни с кем из соседей не водила особенно тёплого знакомства, а уж незваные гости в дождливый вечер - и вовсе невиданное дело. Ирэн почувствовала, что к недовольству примешивается вполне отчётливое любопытство и поторопила горничную: - Так кто там приехал? Да и не путаешь ли ты чего? - Да что там путать, барышня?! - Татьяна даже руками всплеснула. - Они сами сказали: кузина ваша московская, Ошанина Елизавета Петровна. Проездом, принять просятся. - Кузина Элиза? - это была куда интереснее любых романов. - Скажи, что я сейчас выйду, беги. Набросив на плечи белую ажурную шаль, Ирэн поспешила встречать гостью. Её одолевала тысяча вопросов: что привело сюда столичную жительницу? Откуда вдруг такое внимание к провинциальной родственнице, обретающейся в глуши? Не случилось ли чего плохого и не нужна ли помощь? Стремление утолить любопытство и утишить беспокойство оказались ещё лучшим средством от хандры, чем любые книги, как убедилась Ирэн, входя в гостиную.
Елизавета Ошанина: Слуга, встретивший большой дорожный экипаж у парадного крыльца, разузнав, кто это к ним пожаловал, немедленно препроводил Елизавету Петровну в гостиную, где предложил присесть и подождать прихода хозяйки. Однако, достаточно уж насидевшись, Элиза не спешила занять предложенное ей кресло, и потому отошла к окну, сквозь прозрачную занавесь рассматривая открывшийся взору вид неспешной деревенской жизни. Клумбы с намокшей и уже начинающей темнеть от холодных августовских дождей зеленью, среди которой, впрочем, по-прежнему гордо красовались яркие шапки георгин, астры и радующие своей охряной желтизной среди серого дня цветы календулы. Живая изгородь из кустарника, мимо которой неспешно, несмотря на сеющуюся с неба сырость, прошествовал куда-то по своим делам пестрый дворовый кот... От дальнейшего созерцания мадам Ошанину отвлек звук повернувшейся дверной ручки. Она обернулась – и, спустя секунду, встретилась взглядом с вошедшей в гостиную хозяйкой дома, тотчас устремляясь к ней навстречу с улыбкой, призванной максимально смягчить неловкость подобных сцен, когда всякий будто бы не до конца знает наверняка, как надобно себя вести. - Кузина Ирэн! Сколько лет, сколько зим! – проговорила Элиза, протягивая к мадемуазель Сабуровой обе руки. – Когда же мы виделись последний раз? И не припомнить! Но, кажется, что с тех пор вы совсем не изменились. Ну... разве что немного выросли. Как, впрочем, и я. Их матери были двоюродные сестры. Но, несмотря уже на не самое близкое родство в нынешнем поколении, Элиза еще в первый же момент встречи с удивлением обратила внимание, насколько они с Ириной похожи внешне. Разумеется, кузина была моложе, черты лица несколько мягче, но то, что в их жилах течет одна и та же кровь – стало бы очевидно любому, кто на них посмотрит. Впрочем, смотреть было некому. Обе дамы по-прежнему были в комнате одни. И мадам Ошанина отчего-то чувствовала себя обязанной поддерживать общение, которое, по вполне понятным причинам, вряд ли могло сразу оказаться необычайно оживленным. Поэтому, без лишних предисловий, она решила перейти к сути дела. - Понимаю, что мое вторжение без предупреждения после стольких лет разлуки выглядит довольно странно. Но обстоятельства, порой, складываются самым непостижимым образом, - начала Элиза, вкратце затем поведав родственнице историю своих дорожных приключений, а вернее – злоключений. – Вот такая незадача, Ирэн! И если вы будете столь добры, что окажете нам помощь, обещаю не обременять вас своим обществом надолго. Я ведь прекрасно знаю, что такое нежданные и особенно незваные гости.
Ирина Сабурова: Отворив дверь, Ирина на секунду замерла на пороге, не будучи вполне уверена, какой тон избрать для встречи со столичной родственницей, не обидит ли ту чрезмерная холодность, не оскорбит ли неуместная, могущая показаться фальшивой сердечность. Однако кузина разом разрешила её сомнения, раскрыв Ирэн объятия, и хозяйка дома тепло обняла гостью. - Кузина Элиза! Ну что за нежданная радость мне по осени, - Ирина слегка отстранилась, желая разглядеть родственницу получше. - Давно виделись, так давно, что страшно и считать. Хорошая память на даты говорит мне, что перед самым наполеновым нашествием, когда отец возил нас с братом в Москву, но я сама, увы, почти ничего не помню. А что до перемен, то вам, кузина, похоже, каждый год на пользу, так вы хороши. Присмотревшись к Элизе внимательнее, Ирэн вдруг ясно поняла, что, лестно отзываясь о внешности кузины, она льстит и самой себе, так схожи оказались их черты. Когда-то Ирина слышала от отца, что покойная матушка была очень похожа на сестру, но казалось отчасти удивительным, что это передалось и следующему поколению. Едва заметно покачав головой, Ирэн улыбнулась и, наконец, окончательно отстранилась от гостьи. Кузина, меж тем, взяла на себя непростую задачу поддерживать беседу между двумя незнакомыми людьми и подробно рассказала историю своих дорожных бед, не забывая извиняться и уверять в своей необременительности. Ирина слушала, сочувственно кивала и улыбалась про себя, думая, что столичным жителям, вероятно, совсем чужда такая деревенская радость, как нежданные гости. Когда Элиза закончила, Ирэн мягко коснулась её руки: - Милая кузина, прошу, не считайте своё общество обременительным для меня. Я мало с кем вожу здесь настоящую дружбу, а ваш приезд, да ещё и в страду, когда никому ни до кого нет дела, для меня просто манна небесная, - Ирина даже слегка взмахнула руками, будто хотела подкрепить этим жестом свои слова. - Я задержала бы вас надолго, но не могу так поступить. Потому моя кузница, кузнец и всё, что понадобится, в вашем полном распоряжении. А вам, быть может, стоит отдохнуть с дороги? Я распоряжусь? - не дожидаясь ответа, Ирэн окликнула Татьяну, велела готовить гостье пустующие "матушкины комнаты" и поскорее подать чаю, чтобы кузина согрелась с дороги. Дом мгновенно ожил: едва прошла четверть часа, как наверху проветривали спальню и перетряхивали перины, а стол был сервирован к чаю. Ирэн немного смущённым жестом пригласила Элизу разделить с ней ужин. - Надеюсь, милая кузина, деревенский стол не покажется вам безнадёжно скудным, - хозяйка неловко улыбнулась. - Идёмте же, я стану надоедать вам расспросами о столичной жизни и постараюсь не слишком утомить рассказами об усадебной. К своему удивлению Ирина осознала, что всерьёз взбудоражена приездом нежданной гостьи, и сама от себя не ожидала столь ярких чувств, похожих на странное, непривычное предвкушение чего-то, что сразу и вообразить нельзя.
Елизавета Ошанина: Отдохнуть, в самом деле, не помешало бы. Только теперь, когда немного отошла от перманентной дорожной тряски, Элиза, почувствовала, что, видимо, действительно, утомлена своим долгим переездом больше, чем казалось несколько минут назад. Верно, отсюда вся эта неприятная ломота во всем теле, не такая сильная, чтобы придавать ей серьезное значение, но и не настолько слабая, чтобы не обращать на нее внимание. Поэтому идея о том, чтобы побыстрее покончить с ремонтом кареты и уехать еще до заката, остановившись на ночлег в ближайшем уездном городе, уже не казалась мадам Ошаниной достаточно привлекательной, чтобы претворять ее в жизнь. - Что вы, Ирэн, какая еще такая «манна»! Да это мне Небо впору благодарить, что то, что все случилось неподалеку от Белого Ключа... Кстати, чудное название, что оно означает? Потом вы ведь расскажете мне это, правда? Я же, в свою очередь, за возможность провести вечер не в одном из опостылевших за время путешествия гостиничных нумеров, да еще и не в одиночестве, а в столь милой компании, готова поведать все известные мне московские сплетни. Единственное, не пеняйте, если они окажутся не слишком свежими. Увы, я покинула Москву еще в конце весны, когда отправилась на лето к матушке в ее вологодское имение. Так что я с радостью приму ваше приглашение. Говоря о своей радости, Елизавета Петровна ничуть не кривила душой и не преувеличивала ее масштабов. С каждым словом, с каждым жестом, образ кузины, которую прежде она смутно помнила ребенком, наполнялся новыми впечатлениями о ней, теперь уже взрослой, очаровательной молодой даме, которая, к тому же, как вскоре представилась возможность убедиться в разговоре за чашкой чая, хороша была не только внешне, но обладала также острым и живым умом, наделенным, к тому же, изрядной долей иронии. В этом можно было легко убедиться хотя бы по тем комментариям, которые мадемуазель Сабурова очень вовремя и к месту добавляла к пространным рассуждениям Элизы, все больше оттаивающей и расслабляющейся душой в ее обществе. Притом, что, обычно, она старалась воздерживаться от избыточной откровенности в общении даже с самыми близкими друзьями. Так что даже закончившееся вскоре чаепитие не стало причиной к прекращению завязавшейся между двумя дамами оживленной беседы. В конце концов, в очередной раз мягко улыбнувшись даже не обретенной заново родственнице, но, кажется, родственной душе, Элиза проговорила: - Ирина Никитична, хотела бы просить вас еще об одном одолжении. Дело в том, что, чем дольше общаюсь с вами нынче, тем сильнее желаю, чтобы между нами не стояло более это официальное обращение «вы». Поэтому хотела бы, чтобы – как когда-то в детстве, вы говорили мне «ты» и называли по имени. Разумеется, если сочтете это возможным...
Ирина Сабурова: Предложение кузины застало Ирину Никитичну врасплох. То ли от долгой уединенной жизни, то ли просто вследствие особенностей характера, в свой ближний круг допускала она людей, как уже было сказано выше, достаточно неохотно. Тем более – вот так, практически с ходу. Но отказать Элизе в такой малости, как ее просьба, было бы уж совсем невежливо, потому она, конечно, согласилась. Сразу после этого дамы, наконец, перешли от разговоров об обеде непосредственно к самой трапезе. И вскоре Ирэн уже совершенно забыла о своих недавних сомнениях – настолько легко и непринужденно потекла их застольная беседа, зацепляясь изначально, словно за какие-то узелки, за общие воспоминания из детства, а потом постепенно переходя к событиям более близким по времени. Элиза оказалась замечательной рассказчицей. Столичные события, балы, приемы, о которых она повествовала, представали перед Ириною так ярко и отчетливо, что ей начинало казаться, будто бы это она сама принимала в них участие. А люди, жизнь которых барышня Сабурова могла лишь представлять в своем воображении, уже начинали казаться почти знакомыми лично. Никогда прежде особенно не печалясь оттого, что подобная блестящая светская жизнь ей недоступна, в какой-то момент Ирэн ощутила в душе какое-то смутное томление, незнакомое ей раньше ощущение того, что что-то в ее собственной жизни будто бы проходит мимо. Однако, сочтя это чувство чем-то неприличным, сродни зависти, поспешила как можно скорее уничтожить все его ростки, ибо, в конечном счете, у каждого в этом мире свой путь. И еще неизвестно, смогла бы сама она существовать в том мире, гостья из которого прихотью случая, словно редкая яркая бабочка внезапным порывом ветра, была случайно занесена в ее жизнь. Впрочем, это не мешало задавать ей новые и новые вопросы, на которые Элиза подробно и благосклонно отвечала. И опомнилась Ирэн лишь тогда, когда, случайно взглянув в проем окна, заметила, что за ним уже заметно стемнело. - Прости, я совсем забыла о времени! - смущенно улыбнулась она, вновь оборачиваясь к кузине, - А также о том, что ты, должно быть, ужасно утомилась в дороге, а потому – хотя мне этого совершенно не хочется, боюсь, что сейчас мне придется на время умерить свое любопытство и отпустить тебя спать, милая Элиза. Однако будь уверена, что в качестве платы за ночлег, завтра же я продолжу донимать тебя расспросами. Ты уже так много рассказала мне обо всем, но мы еще не успели и словом обмолвиться о твоей семье. А о них я тоже непременно желаю знать!
Елизавета Ошанина: Охотно болтая в течение этого приятного для обеих собеседниц вечера обо всем сразу и ни о чем конкретно, более всего на свете Элиза боялась именно того, что, в конечном счете, разговор зайдет о ее собственной семье. Ведь тогда она уже вряд ли сможет поддерживать этот непринужденный тон и легкость, а значит, рискует показаться милой кузине Ирэн уже не такой привлекательной собеседницей, как прежде. Поэтому, пообещав перед тем, как распрощаться на ночь, что «да-да, непременно обо всем расскажет завтра», на самом деле, мадам Ошанина рассчитывала, что времени на подобный разговор на тот момент уже просто не останется, ибо экипаж, наверняка, починят, а значит, не будет насущной необходимости злоупотреблять гостеприимством Ирины. И, распрощавшись с нею, возможно, еще на двадцать лет, а то и насовсем – кто знает, когда вновь случится свидеться, можно будет продолжить путешествие, оставив эту встречу обоюдным приятным воспоминанием. Однако, проснувшись на другое утро, Елизавета Петровна в очередной раз убедилась в справедливости поговорки про то, что «загад не бывает богат». Потому что то недомогание, которое накануне вечером она приняла за проявление дорожного переутомления, как оказалось, на самом деле было предвестником болезни, о чем и объявила ее горничная Анюта, когда Элиза попросила ту взглянуть на свое горло, в котором ощущала теперь такую боль при каждой попытке заговорить или даже просто проглотить слюну, как будто перед этим выпила, по меньшей мере, штоф расплавленного свинца. - Ой, барыня, и боюсь я, что это даже не простая инфлюэнция вовсе! - состоя камеристкой у Елизаветы Петровны еще с тех пор, как та ходила в незамужних барышнях, Анюта и себя считала не ровней простым дворовым девкам. А потому очень любила употреблять красивые иностранные слова, которых, при наличии цепкой памяти и довольно острого ума, успела нахвататься за годы службы немало, хотя и не всегда употребляла их, что называется, впопад. Но сегодня был как раз тот случай, когда она была в себе уверена. – Жаба* это! Вон, как горлышко-то все обложило, белым-бело! - Неужто опять жаба?! Да откуда же, господи! – просипела в ответ мадам Ошанина, бессильно откидываясь на подушки и прижимая ладонь к пылающему лихорадкой лбу. - Знамо дело, откуда, говорила ведь, не пейте холодного квасу на том постоялом дворе, куда вам? С детства ведь, едва только ветром дунет, так вы уже с горлом-то и слегли! – пробурчала Анюта, заботливо укутывая свою барыню, с которой, обычно, держала себя, скорее как нянька, хотя годами была той едва не ровесницей. – И как теперь поедем? Тот же самый вопрос задавала себе и сама Элиза. Путешествие, не задавшееся с самого начала, и продолжалось крайне неудачно. Ведь теперь, по меньшей мере, неделю ей придется провести в постели, а при таком раскладе, путь к месту следования затянется сверх всякого разумного предела. И Аркадий, который привык, чтобы все было строго по плану, а ее вечно обвиняет в безалаберности и неспособности планировать время, вновь будет торжествовать… Но делать было нечего. - Видимо, никак, - нахмурив брови, откликнулась она после этих тягостных размышлений. – Будь добра, пригласи ко мне кузину Ирэн… Или нет, не нужно приглашать, вдруг она от меня заразится! Поди и скажи сама лучше, что я заболела и передай слова извинения, что не смогу спуститься к завтраку. И еще, наверное, придется все же позвать доктора. __________________________________________________ *Жаба – старинное название ангины.
Ирина Сабурова: День в деревне начинается рано. И, несмотря на то, что от переизбытка впечатлений заснула нынче довольно поздно, Ирина проснулась с рассветом, ничуть не ощущая при этом разбитости. Будучи всю сознательную жизнь ранней пташкой, она особенно любила эти утренние, едва лишь послерассветные часы. Особенно летом, когда в неизменно открытое настежь окно проникают знакомый с детства и приятный слуху шум утра – щебетание птиц, шорох листвы, тронутой утренним ветерком, отдаленное мычание коров, которых уже подоили, и теперь босоногий пастушонок Семка, младший сын поварихи Клавдии, вприпрыжку гонит их на дальние пастбища… Нет, никогда ей не понять прелестей столичной жизни, где принято едва ли не в это самое время только укладываться спать, возвращаясь с очередного бала и не видя от усталости ничего вокруг. Надо сказать, что опыта городской – а особенно столичной жизни у Ирэн, впрочем, особенно и не было, поэтому о принятых там обычаях она судила преимущественно по письмам и рассказам. Таким, как те, что с необычайным интересом выслушивала накануне из уст кузины Элизы. И готова была бы слушать еще и еще, если бы не собственные представления о деликатности и гостеприимстве, призывающие пощадить гостя, дав ему как следует отдохнуть с дороги хотя бы в первую ночь. Именно поэтому барышня Сабурова, прощаясь с гостьей перед сном, не стала указывать определенно время завтрака, к которому той следовало бы спускаться в столовую, несмотря на то, что Елизавета, видимо, привычная к подобным церемониям, сама ее об этом спросила. А вместо этого с улыбкой предложила от души выспаться и почувствовать на себе дух деревенской свободы. Сама же рассчитывала за то время покончить с теми делами, которые невозможно отложить, чтобы затем посвятит весь остальной день своей гостье, которой намеревалась показать свое имение во всей красе. Именно поэтому теперь сидела за столом в кабинете, прихлебывая из белой фарфоровой чашки уже порядком подостывший кофе, пытаясь сосредоточиться на отчете своего управляющего о том, сколько и чего продали ее мужики на большой летней ярмарке в Ярославле месяц тому назад. Его Иван Савельевич, к слову, предоставил еще третьего дня, да все как-то не было настроения им заняться. Да и теперь мысли то и дело убегали куда-то далеко от стройных колонок цифр. Например, к тому, почему она нынче так непривычно много времени уделила собственному утреннему туалету и даже заставила Татьяну сделать ей более прихотливую, нежели обычные две косы, короной уложенные вокруг головы, прическу. Правда, толку в этом было мало, хотя горничная ее была вполне себе искусной мастерицей, да вот только непослушные кудрявые каштановые пряди явно возражали против того, чтобы лежать такими же гладкими и блестящими завитками и спиралями, как на голове у столичной красавицы-кузины, которая даже с дороги смотрелась так, будто только что вышла из-под рук модного куафера. Во всяком случае, в представлении Ирины, которая, тем временем, выдвинув ящичек стола, извлекла из него небольшое зеркало и в очередной раз принялась придирчиво рассматривать свое отражение. Однако, стоило лишь раздаться легкому стуку в дверь кабинета, тут же быстро спрятала его, словно только что делала что-то неприличное и, придав своему лицу крайне сосредоточенное выражение, чуть охрипшим, будто бы от испуга голосом, разрешила войти тому, кто так добивался ее внимания. Посетительницей ее оказалась горничная девушка кузины, которая и сообщила нерадостную новость о том, что Элиза, оказывается, заболела. - Но как же это?! – воскликнула Ирэн, искренне сочувствуя несчастной, но испытывая при этом совершенно необъяснимое и неправильное в этой ситуации чувство радости, что та теперь задержится у нее дольше, чем должно быть, хотела, которого, впрочем, тут же устыдилась. – Ведь еще вчера вечером все было хорошо. Я не заметила, чтобы Елизавета Петровна дурно себя чувствовала. - Да все и было хорошо, Ирина Никитична! Только ей ведь немного надо, чтобы простыть, - вздохнула Анюта, пересказывая затем всю ту же историю про холодный квас, постоялый двор, да слабое горло Элизы. – Так что теперь барыня моя у вас прощения просят, что к завтраку не выйдут, а еще доктора. Есть же и у вас тут доктор какой-нибудь, наверняка? - Почему же «какой-нибудь»? – усмехнулась Ирэн, мысленно забавляясь над тем, что даже прислуга у кузины преисполнена чувства собственного достоинства куда больше, чем ее собственная дворня. – У нас есть замечательный доктор. Кстати, тоже раньше жил в Москве, а потом вот переехал к нам сюда и много хорошего людям делает. Я нынче же приглашу его к нам, успокой кузину и скажи, чтобы ни о чем не волновалась. А сама пока ступай на кухню и скажи, чтобы приготовили для твоей барыни теплого молока и меда липового, самого свежего, что недавно только добыли. Глядишь, еще и до доктора, даст бог, облегчим ее состояние!
Борис Агалюлин: С тех пор, как доктор Агалюлин обосновался в провинциальном Любиме, минуло уже целых пять лет. И в целом, жизнь Бориса Викторовича была спокойна и приятна, а также напрочь лишена излишних событий, которые ранее наполняли ее в столице. За это время собственная его практика на новом месте достаточно наладилась, а больница, некогда устроенная их с Нестеровым совместными усилиями, и вовсе приобрела известность на всю округу. Но при этом оставалось еще даже довольно времени для развлечения, о котором ранее, в большом городе, невозможно было и мечтать – сделавшись провинциалом, Агалюлин всерьез увлекся разведением лошадей. Конечно, это были не арабские скакуны, но сплошь кони английской породы, и весьма приличные. Единственное, что несколько омрачало безоблачное существование, возобновившиеся с тех пор, как Любовь Сергеевна Мещеринова стала госпожой Нестеровой, попытки женить его. Ибо местные обыватели были еще тогда, несколько лет назад, всерьез убеждены, что Роман увел у него невесту буквально из-под носа и очень по этому поводу негодовали. Впрочем, даже и теперь еще, кажется, кое-кто в это верил, несмотря на все то, что произошло с четой Нестеровых после. Однако кого же ему только не сватали за эти пять лет! И Марусеньку Сорокину, и Настасью Вересову, а уж, сколько томных взглядов посылала Агалюлину старшая дочь господина Латынина. Но он был кремень и разочаровал их всех, заделавшись, в конце концов, самым закоренелым холостяком во всей округе. Хотя, вскоре и приобрел ореол романтического страдальца, который все никак не может смириться с потерей возлюбленной. Случилось это с подачи барышни Латыниной, которая однажды оказалась рядом в тот момент, когда Борис Викторович получил очередное письмо из Петербурга от Любавы Нестеровой и обрадовался этому столь явно, что был в своей радости ею уличен. Чуть позже, случайно узнав от кого-то о своем новом «статусе», Агалюлин едва удержался, чтобы не захохотать в голос, но спорить ни с кем не стал, радуясь, что хотя бы так его, наконец, оставят в покое и дадут спокойно заниматься любимыми делами. Нынешним утром, в аккурат после обхода в лечебнице, Борис Викторович как раз намеревался предаться одному из них – а именно поехать на свои конюшни и пробыть там до обеда, коли бог даст. Но человек предполагает, а слуга принес ему записку от еще одной местной помещицы, барышни Сабуровой, что жила в имении Белый Ключ неподалеку от Любима. В ней Ирина Никитична просила доктора по возможности скорее навестить ее, так как, оказывается, накануне к ним приехала погостить ее родственница, да, к несчастью, дорогой заболела. Быстро собравшись, Агалюлин уже по пути, в повозке, присланной за ним Сабуровой, старался разузнать у кучера, что за родственница такая и что с ней приключилось. Но парнишка знал не слишком много – лишь то, что дама столичная и приехала вчера уже в сумерках. «Столичная, - усмехнулся про себя доктор, - Вот ведь. Наверное, и моды придерживается столичной. Не по погоде воздушные наряды, а как следствие – простуды!» - Доброго вам дня, любезная Ирина Никитична. Рад видеть вас в добром здравии, - приветствовал доктор хозяйку, вышедшую встречать его на крыльцо по приезду в Белый Ключ, после чего сразу перешел к делу. - И где же ваше больная? Ведите меня к ней скорее. Из краткого разговора, последовавшего, пока хозяйка дома сопровождала его до покоев будущей пациентки, Агалюлин, наконец, выяснил кое-какие детали. И понял, что простуда у столичной кузины Ирины Никитичны может, и в самом деле, оказаться нешуточной. В комнате, куда его привели, было почти темно – окна зашторены, а единственная свеча – и та горела на дальнем столике. В который раз Агалюлин изумился этому необъяснимому стремлению окружать больных сумраком. Сам он, напротив, был убежден, что солнечный свет – уже сам по себе прекрасное лекарство. - Вот что, раскройте-ка шторы, а то я и собственных рук в этой тьме не вижу, - проговорил он, сходу окинув взором будущее поле деятельности, в том числе – постель больной, где под покрывалом пока скорее лишь угадывались, чем были видны очертания человеческого тела. Поставив на стол свой саквояж, Агалюлин открыл его, поворачиваясь затем к пациентке, да тут же и замер на месте, разглядывая ее бледное лицо в ореоле темных кудряшек.
Елизавета Ошанина: Анюта вернулась довольно быстро и принесла с собою целый поднос снеди: кувшинчик горячего молока, мед, свежие плюшки в плетеной корзинке, заботливо прикрытые белой льняной салфеткой. От последних, впрочем, Элиза сразу же отказалась, не в силах представить, как может проглотить сейчас хотя бы маленький кусочек твердой пищи. А вот горячее молоко и мед, действительно, были весьма кстати, хотя даже оно поначалу вызывало настолько неприятные ощущения, что молодая женщина болезненно морщилась, перед тем, как приходилось отпить из пузатой кружки, и сотый раз проклинала собственную беспечность на том злосчастном постоялом дворе, где попросила хозяина принести ей попить чего-нибудь холодненького. Все это время ее верная наперсница, видимо, окончательно войдя в роль заботливой бонны, находилась рядом и внимательно наблюдала за действиями барыни, встречая одобрительным восклицаниями всякий совершенный ею глоток, попутно рассказывая, что уже успела увидеться с Ириной Никитичной, и та обещала немедля выписать в Белый Ключ «самого лучшего доктора». - Сказала она, что прежде тот в Москве большую практику имел, а потом сюда зачем-то перебрался. Только вот я и думаю, что коли у доктора дела в городе шли хорошо, для чего ему в такой медвежий угол после забиваться? Не иначе, накуролесил чего? - Аня! Ну, как не стыдно навешивать ярлыки тем, кого мы и не знаем вовсе? К тому же, разве стала бы кузина звать того, кому не доверяет? – нахмурившись, воскликнула Элиза, но упрямица лишь головой покачала, презрительно фыркнув, и повыше натянула на свою подопечную пуховое одеяло, которое та, впрочем, теперь рада была бы и сбросить, потому что лихорадка, видимо, достигнув максимального значения, прекратила мучить ознобом, и стало, напротив, очень жарко. – И откуда в тебе столько снобизма? Что такое «снобизм» Анюта пока еще не выяснила, но нутром чувствовала, что Елизавета Петровна не столько сердится, сколько хочет казаться сердитой. Потому не придала этому значения и за последующий час успела поделиться с барыней несколькими свежими наблюдениями из деревенской жизни, которые казались ей наиболее возмутительными, а саму мадам Ошанину, которой за последние полчаса стало будто бы чуть легче, скорее забавляли. Также, как и недавние пояснения в ответ на вопрос, для чего Анюта так плотно закупорила окна и плотно закрыла шторы, отчего в спальне вновь стало темно, словно бы на дворе стояла ночь. Как выяснилось, все это было сделано лишь для того, чтобы в комнату через них не проникли еще какие-нибудь зловредные «бациллы», которых здесь, без сомнения, полным-полно. Спорить с ней в этом вопросе было бесполезно, так что Элизе не оставалось ничего, кроме как подчиниться своей тиранше. Наконец, из коридора до ее слуха донесся звук приближающихся шагов и приглушенные голоса, один из которых явно принадлежал кузине Ирэн, а вот другой… Услышав реплики ее собеседника, Элиза почувствовала, как сердце, и без того от лихорадки бьющееся в груди чаще обычного, на миг замерло, а потом и вовсе сорвалось в какой-то безумный галоп. Это не мог быть он! И все же… В отличие от Бориса, ее собственному, уже привыкшему к недостатку света взгляду, достало ровно одного мгновения, чтобы безумное предположение обернулось явью, едва его высокая и чуть сутуловатая фигура возникла в дверном проеме. Вот только говорить она пока не могла из-за кома, который столь стремительно сдавливал горло, не имея притом ничего общего с болью, которая терзала его до этого. Яркие лучи солнца, ворвавшиеся в комнату в тот момент, когда Ирина, вошедшая следом, по его команде отдернула шторы на окнах, заставил Элизу невольно зажмуриться. Впрочем, она и далее не спешила разомкнуть ресницы, словно боясь увидеть в ответном устремленном на нее взгляде то же самое выражение, что и тогда, пять лет тому назад, когда сказала ему, что они должны расстаться. - Ой, мамочки! Борис Викторович?! Да вы ли это? Здесь?! – Анюта, опомнившись от удивления первой из всех участников данной сцены, вскочила с табуретки у постели барыни и во все глаза разглядывала вошедшего доктора. – Вот это да! И как же это только возможно?!
Борис Агалюлин: - Пути Господни неисповедимы, Анна Васильевна, - едва улыбнувшись, Борис Викторович повернулся к горничной, которая смотрела на него, словно на ангела, сошедшего с небес. При этом в глазах ее было столько же радости, сколько растерянности – во взгляде ее барыни. Между тем, в комнате присутствовал еще один человек, которому происходящее могло показаться странным. Вспомнив об этом, Агалюлин, попутно извлекая из саквояжа инструменты, обернулся к хозяйке дома, действительно, взиравшей на них с недоумением. - Ирина Никитична, это удивительно. Я и представить не мог, что вы – родственницы. Ведь мы с Елизаветой Петровной когда-то были немного знакомы, еще в Москве. И вот – встретиться вновь именно здесь… Припомнив, сколь «немного» были знакомы ее барыня и доктор Агалюлин, Анюта едва не поперхнулась, но вовремя спохватилась, сообразив, что напоминать об этом Борису Викторовичу именно теперь – не только неуместно, но и опасно. А он, тем временем, уже повернулся к Елизавете Петровне и вежливо, но без эмоций, приветствовал ее. Далее последовали традиционные вопросы и первый осмотр, который подтвердил опасения Анюты, стоявшей чуть поодаль от постели и ловившей налету каждое слово Бориса Викторовича, с выражением глубочайшего удовлетворения от собственной проницательности и – бесспорно – ума. Сам же Агалюлин теперь более всего хотел отрешиться, забыть о том, кем когда-то была для него та, кого теперь довелось лечить. При этом он даже касаться своей пациентки, казалось, старался как можно реже, чем, вкупе с общей непривычно холодной манерой держаться с нею, похоже, продолжал интриговать Ирину Никитичну. - Ну что же, диагноз мне вполне ясен. Потому сейчас же оставлю вам предписания, которым нужно будет следовать, чтобы скорее поправиться. Лекарства пришлю, как только доберусь до Любима. Проведать вас вновь заеду через пару дней, так как пока не вижу в вашем состоянии, ничего, внушающего опасения, мадам Ошанина. Столь же бесстрастно, как и говорил, собрав в саквояж свои инструменты, Агалюлин направился к выходу и лишь на пороге комнаты зачем-то обернулся, еще раз посмотрев на женщину, взгляд которой чувствовал на себе теперь постоянно. Впрочем, длилось это всего мгновение, а после Борис Викторович уже вновь говорил с мадемуазель Сабуровой. И голос его при этом звучал гораздо теплее. - Ирина Никитична, можете не тревожиться. Кузине вашей дня через два непременно станет легче. И все же – если что-то случиться – в любое время дня и ночи – я к вашим услугам. А теперь, позвольте откланяться.
Ирина Сабурова: Все время, что Борис Викторович провел подле ее кузины, Ирэн, расположившаяся на стуле подле окна, казалось, даже и не шелохнулась. И уж точно не проронила ни одного слова – во-первых, не желала мешать доктору, а во-вторых, все еще была слишком удивлена уже вторым необыкновенным совпадением, которому стала свидетельницей в последние два дня. И краткие пояснения, которыми ее, в конечном счете, снабдил Агалюлин, вместо того, чтобы развеять непонимание, лишь усилили любопытство. Следует отметить, что Ирина Никитична никогда не считала себя большим знатоком человеческих душ и не особенно верила в собственную проницательность, но надобно было обладать совсем уж скромными умственными способностями, чтобы не обратить внимания хотя бы на то, как эти двое отреагировали друг на друга. И пусть нынешнюю, взрослую Элизу она знала недостаточно, чтобы строить какие-то предположения, но с доктором Агалюлиным – за те годы, что он прожил в этих краях, уже успела познакомиться достаточно. По службе ли, или просто так, когда случалось встретиться в городе и поговорить, Борис Викторович всегда являл собой для барышни Сабуровой образец галантного... нет, это слово Ирэн никогда не любила – благородного и обходительного отношения к людям. А как по-рыцарски он ведет себя с госпожой Нестеровой – с тех пор, как этой бедной женщине случилось овдоветь, едва обретя долгожданное счастье в браке с другом Бориса Викторовича... По поводу его чувств к этой даме, впрочем, болтали всякое, но в своем присутствии эти разговоры Ирина Никитична всегда пресекала, поражаясь пошлой склонности отдельных персон во всем видеть одни лишь низменные порывы. И вот теперь вдруг такая перемена! Так что, разрываясь между двумя симпатиями – прежней дружеской, к Агалюлину и вновь обретенной, родственной – к милой кузине Элизе, мадемуазель Сабурова чувствовала крайнюю растерянность и уже даже жалела, что не обратилась к какому-нибудь другому врачу. Хотя, лучшего специалиста, чем Борис Викторович, в их краях и не водилось. - Но как же так – сразу откланяться?! – воскликнула она, когда Агалюлин объявил, что намерен тотчас же ехать восвояси. – Даже отобедать не останетесь? Вы же, наверное, с утра на ногах. Воля ваша, Борис Викторович, но голодным я вас из Белого Ключа назад в город не отпущу! И интонации голоса, и весь облик барышни Сабуровой выражали в этот момент крайнюю решимость. Поэтому доктору не оставалось ничего, как принять это приглашение, более похожее на предписание, не последовать которому означало нанести Ирэн крайнюю обиду. Да, собственно, так оно и было. Кроме того, она в глубине души надеялась во время трапезы разузнать еще хотя бы какие-нибудь подробности знакомства кузины и Бориса Викторовича. Но потерпела фиаско, ибо спрашивать напрямую, конечно же, постеснялась. А сам Агалюлин, кажется, готов был говорить с нею о чем угодно, только не о том, что так тревожило любопытство девушки. Поэтому, когда он все же убыл в город, Ирина была крайне разочарована, хоть умело скрывала свои чувства. Что же, возможно не теперь, но что-нибудь, да прояснится. А пока – пока следовало заняться более важным делом, а именно лечением кузины Элизы, за что Ирина Никитична вскоре и принялась со всей присущей ее характеру исполнительностью.
Елизавета Ошанина: - Вот, что хотите мне сказывайте, Елизавета Петровна, да только истинно говорю: сам Господь нас сюда привел! – назидательно проговорила Анюта, поудобнее усаживаясь на край постели своей барыни и протягивая ей полную ложку какой-то горькой микстуры, и в самом деле, удивительно быстро доставленной из города после того, как доктор покинул Белый Ключ и отправился восвояси. – Чтобы вам вновь с Борисом Викторовичем повидаться. Не по-людски ведь расстались-то! - Да, а кто ж еще-то? – хрипло откликнулась Элиза, морщась от неприятного вкуса и вновь откидываясь на подушки. – Он же мне, вероятно, и ось в экипаже сломал, Господь. А еще горло потом для надежности простудил, чтобы уж точно не отвертелась... Что ты говоришь-то? Простая случайность. К тому же, он-то этой встрече явно не обрадовался, разве ты не видела? - Видела, матушка. Да только, как не обидеться, когда такая любовь была. На руках был готов носить, эх, как вспомню!.. - Что-то ты чрезмерно предалась воспоминаниям, как я посмотрю. Хватит, ступай себе, хочу поспать немного! – Элиза закрыла глаза и демонстративно отвернулась к стене, всем своим видом показывая Анюте, что больше развивать эту тему не намерена. И той не оставалось ничего, как, покрутившись для виду еще несколько минут, действительно, покинуть комнату, оставив хозяйку в одиночестве. И как только это произошло, мадам Ошанина вновь открыла глаза, устремляя задумчивый взгляд в окно. И события, теперь уже довольно отдаленные и, казалось, пережитые, вновь представали перед мысленным взором, добавляя в физической боли душевные муки. Расставаясь с ним тогда, почти шесть лет тому назад, Элиза была уверена, что это навсегда. И утешением в тот ужасный день ей было лишь одно – ее тайна, раскрыть которую до того момента она так и не решилась, а после этого было уже и нельзя сделать. Невозможно, неправильно. И нечестно, к тому же. А ее с самого детства учили, что Бог всегда наказывает за ложь. Так что именно наказанием, а не благословением представлялась Элизе сегодняшняя встреча. А что еще дальше будет – загадывать боязно.
Ирина Сабурова: Словно в подтверждение того, что всякие настойчивые мысли – и хорошие, и дурные в особенности, имеют своим свойством воплощаться в действительность, спустя день, вопреки исправному лечению и предположениям доктора Агалюлина на этот счет, Элизе сделалось не лучше, а даже хуже, чем было до того. Боль в горле ничуть не уменьшалась, а напротив. Да и лихорадка все никак не желала идти на спад, терзая несчастную теперь уже не только к вечеру, но и утром. При этом, всякий раз, когда встревоженные таким развитием событий Ирэн и Анюта порывались до назначенного срока призвать в Белый Ключ Бориса Викторовича, сама она настойчиво умоляла их этого не делать, утверждая, что ей уже лучше – или же вот-вот станет. В конечном счете, когда к вечеру второго дня болезни у Элизы, по словам ее до крайности напуганной камеристки, пришедшей с этим сообщением к ней в кабинет, ко всему прочему прибавилась одышка, Ирина Никитична поняла, что медлить она больше не в праве. Написав письмо в Любим на домашний адрес Агалюлина, барышня Сабурова с самым решительным видом появилась-таки на пороге комнаты кузины и заявила, что так продолжаться больше не может. - Лиза, друг мой, твоя воля, можешь корить меня за то, что поступила вопреки твоему желанию, но я только что вызвала к нам Бориса Викторовича, - добавила она в конце и уже, действительно, приготовилась выслушать суровую отповедь за то, что вмешивается не в свое дело, но Элиза неожиданно промолчала. Только, как показалось внимательно следившей за выражением ее лица Ирэн, тяжело вздохнула, словно бы принимая нечто, для себя крайне неприятное, но неизбежное.
Борис Агалюлин: Вышло так, что со временем, ему пришлось стать хамелеоном, который умеет менять свой окрас в зависимости от окружающей обстановки. Это было нужно для работы, но и для жизни в обществе, где не принято всем и каждому демонстрировать свои эмоции, тоже вполне годилось. Поэтому, покинув комнату пациентки, Агалюлин так легко сумел переключиться и нацепил на себя привычный образ учтивого соседа, который за обедом пересказывал барышне Сабуровой все недавние городские новости, ни разу притом не упомянув ни о своем знакомстве с Елизаветой Петровной, ни об удивительном совпадении, приведшем ее сюда. А вернувшись к себе, как и обещал – послал в Белый Ключ мальчишку с лекарствами, приложив к ним записку с еще раз собственноручно написанными пояснениями. С тем решил, что врачебный долг его исполнен, и теперь уже можно не беспокоиться. И далее весь остаток дня старался придумать себе как можно больше занятий, которые отвлекали его мысли от Лизы и тех событий, что когда-то были частью их жизни. Странно, однажды он подумал, что та часть жизни и все московские события остались уже далеко позади, и воспоминания о них не тревожат ни ума, ни сердца. Но вечером, когда все возможные дела были переделаны и доктор устроился по заведенной им привычке с книгой в руках в кресле в кабинете, чтение отчего-то не задалось. Нахлынули воспоминания, и вот уже он заново в сотый раз прокручивает в голове, как бы все могло сложиться иначе… Но иначе быть не могло. Через два дня, уже под самый вечер, когда Марфа Матвеевна, служившая в доме Агалюлина и за кухарку, и за экономку, обходила дом, проверяя окна и двери, на дворе послышался лай собаки, а после кто-то энергично принялся стучаться в дверь. Ворча и сетуя – очень не любила, когда под ночь к ее хозяину приходили больные или за ним присылали, чтобы отвезти к одру страдальца, Марфа пошла открывать. - И до утра не помрет! А помрет, так за священником надо идти, чего доктора тревожить! Он и без вас за день умаялся. Борис Викторович обычно бранил ее за такие речи, но не сильно, понимая, что таким образом о нем проявляют заботу. На пороге стоял слуга из Белого Ключа, и доктору даже не понадобилось читать присланную с ним записку, чтобы узнать причину, по которой его решили беспокоить. Велев немедленно седлать коня, он отправился обратно в кабинет собираться, и уже спустя четверть часа был в дороге. В Белом ключе, казалось, не спал весь дом. Хозяйка усадьбы дожидалась Агалюлина, стоя на крыльце, кутаясь в шаль и рискуя самой простыть. Об этом ее и предупредил Борис Викторович, едва спешился и открепил от седла свою сумку. Но Ирина лишь рукой махнула, заметив, что она девушка крепкая и ее не проймет августовский ветерок. В комнату больной он вошел следом за нею и, как и в прошлый раз, застал у постели мадам Ошаниной верную Анюту, которая была бледна и перепугана. Сегодняшний осмотр оказался более долгим. В комнату было велено принести столько света, сколько возможно. Но и до того, Борису Викторовичу уже все было ясно. Ангина мадам Ошаниной дала осложнение, и в воспалившемся горле появился гнойник, который теперь ему нужно было вскрывать. Выставив за дверь Ирину Никитичну вместе с Анютой, которая отчаянно этому сопротивлялась, Борис Викторович принялся раскладывать на столе инструменты и, выбрав затем нужный ланцет, стал объяснять Елизавете Петровне, что он сейчас станет с нею делать и для чего все это нужно. - Будет немного болезненно, но я полагаю – вы вытерпите, Лиза, - как-то само собой вышло назвать ее лишь по имени. Но это необъяснимое проявление ностальгии нисколько не сказалось на его дальнейшей работе.
Елизавета Ошанина: К обеду второго дня болезни Элиза, которая теперь уже, в прямом смысле слова, едва могла открыть от боли рот, и сама поняла, что дело неладное. Пару лет тому назад у нее уже начиналось нечто подобное. И консилиум из трех известных московских докторов даже грозился операцией, которой мадам Ошанина, обладая хорошим воображением и представляя, как у нее в горле что-то будут разрезать, боялась панически. Но – обошлось, а со временем как-то и забылось. Поэтому и теперь, надеясь избежать самого для себя страшного, Елизавета Петровна ждала и терпела, хотя последнее становилось все более затруднительным делом. Но не только страх перед операцией заставлял ее упорно отказываться от деликатных предложений кузины и гораздо более настойчивых Аннушкиных, которая умоляла не упрямиться и позвать Бориса Викторовича как можно скорее. Одна только мысль о том, что он вновь придет и что снова доведется смотреть ему в глаза, была мучительнее любой телесной боли. Но к вечеру, в полной мере прочувствовав смысл присказки «где больно – там не стыдно», Элиза все же согласилась, чтобы к ней позвали Агалюлина. Тем более что согласие было уже совершенно формальным: кузина Ирэн сказала ей о том, что сделала это, уже отправив письмо в город, точно боялась, что она его отнимет. Борис появился в ее комнате уже ближе к ночи, когда за окном совсем стемнело. Был еще менее разговорчив, чем в прошлый раз, однако теперь – и Элиза внимательно наблюдавшая за каждым его жестом, и сменой выражения лица во время осмотра, отчетливо поняла это – причина была вовсе не в ней самой, но в ее болезни. О том, что положение ее, по-видимому, серьезно, говорила ей и залегшая глубже обычного складка между его бровями, и тревожное выражение глаз. Но, чем больше Борис беспокоился за нее, тем, как ни странно, более умиротворенной ощущала себя подле него сама Элиза. И, возможно, это было лишь совместным одурманивающим действием настойки лауданума, которую ей дали выпить в качестве обезболивающего средства, а также ядов, всасывающихся в кровь из того гнойника, что он разглядел в ее горле, несмотря на то, что рот открыть было почти невозможно от боли, а также высочайшей лихорадки, но известие о том, что все же придется пережить хирургическое вмешательство, ее отчего-то совершенно не взволновало. В отличие от Аннушки, которая тотчас же после объявления об этом, запричитала и заплакала в голос, точно доктор сказал, что намерен отрубить ее барыне голову. Особенное же буйство, почти истерический припадок, приключился с нею, когда Агалюлин сказал, что им с Ириной, также присутствовавшей в комнате молчаливой тенью и беспрекословно исполнявшей все просьбы доктора, придется все же выйти. - Да как же это – выйти-то?! И это, когда вы, Борис Викторович, барыньке, голубушке моей, горло разрезать собираетесь! А ну как помрет, а я где буду в тот момент?! – после этого терпение доктора, вероятно, окончательно иссякло, и он довольно сердито приказал Ирэн увести рыдающую взахлеб Аннушку вон, вручив предварительно склянку с успокоительным снадобьем, сопроводив рекомендацией накапать тотчас же, не скупясь и немедленно выпить – причем обеим. А сюда вернуться лишь тогда, когда он снова позовет. - Похоже, Аннушка уже начала меня оплакивать, - не без иронии в том, что сейчас было сложно назвать голосом, просипела Элиза, когда дверь за Ириной и ее горничной затворилась, и они вновь остались наедине с Борисом. Он вновь не ответил, сосредоточенно раскладывая на столе свои инструменты, но перед тем прокаливая их на пламени свечи. И мадам Ошанина, которой за минуту до того было велено сесть к столу, получила шанс освежить свои воспоминания о том, как он ведет себя, когда на чем-то всерьез сосредоточен. Как движется, как смотрит, что говорит. Впрочем, говорил он, как уже было замечено, очень и очень мало – и только по делу. Так, устроившись, наконец, напротив, приказал ей открыть рот, но до того попросил потерпеть. Больно же, и вправду, было очень. Но, зажмурившись и впившись до бледности в костяшках пальцами в край стола, Элиза изо всех сил старалась молчать, сдерживая слезы, не желая разочаровать его хотя бы сейчас. По всей видимости, гнойник оказался, действительно, большим. Даже после того, как вскрыл его, доктор еще некоторое время внимательно рассматривал что-то в ее горле, затем заставлял Элизу несколько раз тщательно полоскать его чем-то горьким… Когда же все закончилось и он отнес ее, вконец измученную этой пыткой, в постель, не позволив ступать самой, хотя до кровати было рукой подать, и вновь склонился, поправляя ей подушки и одеяло, Лиза поймала его руку и, прижав ее к своей щеке, принялась горячо шептать: - Спасибо тебе, Боря… Знаешь, а ведь было совсем не так мучительно, как я думала. И если бы этим можно было хотя бы чуть-чуть заплатить за ту боль, что однажды причинила тебе я… Не слушай меня… это глупо… Но ты же ведь не покинешь меня хотя бы сегодня? – внезапно подхватившись, она откинула одеяло и попыталась сесть, по-прежнему не отпуская руки Агалюлина и умоляюще заглядывая ему в глаза.
Борис Агалюлин: - Вот и все, сударыня, - коротко заметил доктор, когда операция завершилась и он повернулся к столику, чтобы развести настойку, которой Элизе полагалось полоскать горло, - Редко встретишь столь отважного пациента. Слова и действия, которые он совершал, были автоматическими. Он почти каждому своему больному говорил тоже самое, вне зависимости от пола и возраста. И это всего лишь вежливая форма, своего рода дополнительная мера лечения, которая действовала на дух. И сентенцию «Mens sana in corpore sano» доктор любил переделывать на свой лад – при здоровом духе и тело быстрее здоровеет. Пока мадам Ошанина поласкала горло, доктор успел убрать свои инструменты, и можно было подумать, что ему не терпится уйти как можно скорее из этой комнаты. Но прежде чем покинуть пациентку, он сам лично отнес ее к постели. И впервые за долгое время вновь ощутил в своих объятиях женщину, которую когда мечтал носить на руках всю жизнь. Сейчас же он старался не думать о том, что их связывало. Полагал он, что и Элиза не думает об этом. По крайней мере, ей сейчас было разумнее беспокоится о своем здоровье. Но словно в ответ его мыслям Лиза схватила его руку, когда он собрался уходить, и крепко в нее вцепившись, принялась шептать, немного бессвязно, извинения и просьбы. - Вам нужно теперь молчать. Если вы желаете, я побуду здесь, пока вы не уснете. Но прежде, я думаю, нужно успокоить вашу горничнуюи кузину, - он нарочно не обращал внимания на то, как она перешла на «ты», разумно полагая, что это всего лишь действие дурмана. Завтра утром она будет уже совсем иначе смотреть на него и думать о нем. Так, как тогда – шесть лет назад в Москве. Аннушку он нашел на табурете, сидящей у двери в комнату барыни. Она сидела, напряженно вслушиваясь в происходившие в комнате, силясь уловить хоть малейший звук, но было там так зловеще тихо, что бедная девушка не знала, что и думать. Едва отворилась дверь и девушка ринулась в комнату, чуть не сбив доктора с ног. Сам же Борис Викторович пошел искать Ирину, которой и рассказал, как прошла операция и какой теперь уход нужен ее кузине. При этом он добавил, что теперь будет каждый день навещать мадам Ошанину и следить за тем, как идет ее выздоровление. - Вы вовремя за мной послали, Ирина Никитична. А теперь, с вашего позволения, я останусь сегодня здесь. Нет, не беспокойтесь, не нужно комнаты. Я проведу прекрасно ночь в кресле, в комнате мадам Ошаниной. Мне нужно убедиться, что все будет идти хорошо. Вместе и Ириной он вернулся в комнату, где Аннушка хлопотала у постели свой барыни, поправляя подушки и укутывая ее словно маленькую. Барышня Сабурова выразила свою радость Элизе, что операция прошла так хорошо и пожелав спокойной ночи, оставила в комнате доктора, Аннюту и Элизу. Девушка, как только узнала. Что Борис Викторович останется в комнате на всю ночь с хозяйкой, даже как-то заалела вся, но тут же опомнилась. Агалюлин устроился в кресле у окна и поставив на столик рядом с собой свечу и экран, чтобы свет не так мешал Элизе, принялся читать. Впрочем, занятие это у него не шло. Он то и дело посматривал в сторону постели, где женщина уже начала дремать и когда убедился, что она уснула вовсе, устремил на нее свой взгляд и уже не отводил его. Теперь он мог смотреть на нее без утайки и вглядываясь в ее черты, искал перемены, случившиеся за годы разлуки и не находил их.
Елизавета Ошанина: Даже получив то, чего так жаждала в эту минуту, а именно обещание Бориса остаться, Элиза не питала особых иллюзий по поводу причин, побудивших его к этому решению. Все в нем – и как прежде, холодный тон разговора, и вся манера держаться, в которой чувствовалось лишь стремление поскорее избавиться от ее общества, говорило лишь о том, что однажды нанесенная обида все еще не забыта. Или же, напротив, забыта настолько, что все то, что между ними произошло тогда, больше не играет для него никакой роли. И предстояло еще только обдумать и решить, какой из этих двух вариантов оказался бы для Элизы более горьким итогом этой нежданной встречи со своим прошлым. Пока же времени на это не было. Стоило Боре ненадолго покинуть комнату, тута тотчас же буквально ворвалась Аннушка с миллионом вопросов о ее самочувствии, о том, как все прошло и уверений в том, что уж теперь-то опасность миновала и «Лизонька Петровна» непременно поправится. При этом она упорно избегала поминать всуе имя того, чьими именно стараниями произошло избавление от опасности. И, в конце концов, Элиза, к которой уже успело вернуться это чувство, даже с иронией заметила, что если Анюта назовет при ней Бориса Викторовича по имени, она ее не съест. - Уж поверь, у меня теперь слишком болит для этого горло, - добавила она, глядя, как смутилась и покраснела девушка, оказавшись разоблачена в своей, как ей казалось, хитрости. Впрочем, насмешка была беззлобной, потому что понятно же, что это всего лишь еще один способ заботы, который проявляет ее преданная паладинша. А вскоре в комнату вернулся и сам предмет их короткой беседы. И вместе с ним – кузина Ирэн, от которой Елизавета Петровна, конечно, тоже выслушала все приличествующие случаю слова и даже поблагодарила за сочувствие, хотя уже находилась в полудреме, так как еще перед тем, как уйти, Борис заставил ее принять еще каких-то капель. И теперь Элиза понимала, что это, по всей видимости, тоже что-то снотворное. Понятно, что в ее нынешнем состоянии сон был лекарством, и Агалюлин все делал лишь для пользы пациентки, но, прежде чем совсем уснуть, она все же успела мимолетно подумать – и даже обидеться на него за то, что таким образом Борис, вероятно, просто захотел упредить дальнейшие попытки объяснения с ее стороны, когда они вновь останутся наедине. А потому мысленно тотчас же пообещала дальше держать себя в руках. Уже на другой день и особенно в последующие ей, в самом деле, стало существенно лучше, несмотря на то, что все еще требовались крайне болезненные процедуры. Их Агалюлин производил также ежедневно, пояснив, что хоть абсцесс уже вскрыт, стенки его еще не спались, потому, чтобы давать отток гнойному содержимому, следует раскрывать его до той поры, пока оно не прекратит образовываться. На ночлег в Белом Ключе после того, единственного раза он больше не оставался, вел себя с Елизаветой Петровной исключительно уважительно – но как с чужой, хотя уже, пожалуй, и не так холодно, как в первый день их встречи. А она… она была рада и этому, понимая, что новая разлука уже не за горами. Ведь еще едва заболев, Элиза написала о своем злосчастии в письме к матушке, где, впрочем, существенно приуменьшила свои беды, сообщив, лишь, что немного простужена и через пару дней уже продолжит путешествие. О том же поведала и еще в одном послании – на сей раз к мужу. Последнее было необходимо более всего не потому, что Аркадий так уж волновался об ее благополучии, но из-за чрезмерной, какой-то почти болезненной педантичности последнего. Которая, вкупе с обостряющейся иногда холодной – не от любви, а от чувства собственничества ревностью, составляла отвратительный коктейль, который Элизе вовсе не хотелось в очередной раз расхлебывать, когда она вернется домой. Ведь причин уповать, что муж об этом забудет, не было. Память, а вернее – «злопамять», у господина Ошанина всегда была преотменная…
Борис Агалюлин: Каждодневные визиты в Белый Ключ, которые совершал Агалюлин, были необходимостью. Но даже если бы и можно было обойтись без них, все равно бы ездил – пока там находится Лиза. И причину бы нашел. Вначале Борис Викторович, конечно, вовсе не стремился себе в этом сознаться. Но когда в один из последующих дней, к нему в гости заглянула Любовь Сергеевна, которая, как обычно, проводила вместе с сыном лето в своем имении, а тут по какому-то делу оказалась в Любиме и решила зайти, едва смог заставить себя удержаться в рамках приличий и вынести этот визит. Разумеется, не потому, что мадам Нестерова была ему неприятна, а лишь от жгучего нетерпения по поводу необходимости уезжать в Белый Ключ. Да и то при этом все время отвлекался, чтобы положить еще что-нибудь необходимое в свой медицинский саквояж. Заметив, что ее вовсе, кажется, и не слушают, Любава пошутила, что Агалюлин ведет себя так, будто на свидание опаздывает, а она ему мешает. На что он тут же самым глупым образом смутился и принялся сочинять какую-то нелепицу о том, что просто нужно срочно проведать одного пациента, а потом еще есть дела в больнице. Поверила ему Любовь Сергеевна или нет, он так до конца и не понял, но на том они с ней и расстались. После чего Борис Викторович наконец-то вынужден был признать свое «поражение». Ему, действительно, не терпится вновь увидеть Лизу. Да, несомненно, было глупо и к тому же, совершенно не нужно воскрешать в душе былое. Но что он мог с собой поделать? Однажды, давно, он признался Нестерову, что роман этот был глупым фарсом, комедией. Прервать его было своего рода лечением «гангренирующей души». Да только, видать, не полностью он тогда иссек пораженные той любовью «ткани», если она и теперь еще норовит напомнить о своем существовании. Но, как бы там ни было, на шестой день регулярных поездок в Белый Ключ, доктор дал себе слово, что этот визит станет для него последним. К тому же, еще вчерашний осмотр убедительно свидетельствовал, что Лиза почти здорова. У Сабуровой доктора явно ждали. Вернее, самой Ирины Никитичны дома не оказалось – она отбыла по делам в город, а вот Анюта уже будто бы караулила у крыльца его приезда. - Все в порядке? – поинтересовался он у девушки, которая тут же поспешила ему навстречу, одновременно привязывая за узду рядом с парадным крыльцом своего коня. - Да, в порядке. И барыня нынче себя совсем хорошо чувствуют. Что бы делали, без вас – ума не приложу! Никто бы так быстро ее на ноги не поставил, сразу видно, что вы… - узрев недовольство во взгляде Агалюлина, Анюта тотчас же замолкла, а потом поспешно добавила, что Елизавета Петровна теперь не в комнатах, а в саду, в беседке, вышла ненадолго воздухом подышать. Туда же через минуту направился и сам доктор.
Елизавета Ошанина: Осень, которая еще около двух недель тому настойчиво извещала о скором и неизбежном приходе сырой и холодной погодой, в последние несколько дней будто бы решила ненадолго отступиться в своем упрямстве и теперь напоминала о себе лишь стремительно сокращающимся днем, да густыми туманами, что каждое утро поднимались из низин усадебного парка, где находилось небольшое озеро, на дне которого и били местами те самые ключи, которые дали название всему имению Сабуровых. Ирина, вместе с которой с того момента, как мадам Ошанина стала чувствовать себя для этого достаточно хорошо, они начали совершать неторопливые прогулки по окрестностям, объясняла, что наступило «молодое бабье лето», указывая при этом на, действительно, довольно часто теперь попадающиеся на глаза Элизе маленькие обрывки паутины, несущиеся навстречу по ветру. И у прирожденной горожанки, вовсе не было причин не доверять ее мнению на этот счет. Впрочем, и в остальном Елизавета Петровна теперь с большим интересом прислушивалась к суждениям кузины. Обнаружив в ней еще в первый вечер знакомства не только внешне очаровательную особу, но и весьма приятную собеседницу, в дальнейшем мадам Ошанина все более укреплялась в этом мнении. К тому же, сельское уединение располагает к взаимной откровенности. И вскоре разговоры дам от общих тем стали смещаться уже к более приватным, что, несомненно, означало лишь одно – что родству этому, если и не суждено со временем преобразиться в близкую дружбу, то уж продолжиться дальше – сам бог велел. Элиза даже уже решила пригласить Ирину Никитичну к себе, в Москву. Но, конечно же, не теперь, когда она так занята делами имения, а зимой, ближе к Рождеству, когда в разгаре будет сезон. И видела в этом не только проявление благодарности за все то, что та делает для нее нынче, но и просто приятное лично для себя событие. Потому, хотя пока и не сказала об этом кузине, намереваясь сделать это перед отъездом, но надеялась, что та не откажется и примет ее приглашение. В том же, что день этот близок, после письма, которое нынче утром доставили из Москвы от Аркадия, сомневаться не приходилось. Прислано оно было, вложенным в еще один конверт на имя мадемуазель Сабуровой – на тот случай, если Элиза уже поправилась и покинула Белый Ключ, с короткой припиской-благодарностью за приют и лечение супруги и просьбой переслать его непосредственному адресату в Балатонфюред. Но так как необходимости такой пока не было, содержание послания мадам Ошанина успела узнать уже теперь. Муж писал, что недавно узнал о том, в то же самое время, что и Элиза, на озеро Балатон будто бы собирается и его собственный по отцу дядюшка, много лет прослуживший в русской дипломатической миссии при Австрийском дворе в Вене, в свое время там же женившейся на местной аристократке и благополучно осевший в ее имении после отставки без малейшего желания возвращаться в родные пенаты. Поэтому неудивительно, что родственники много лет не встречались, однако, как выясняется, оставались между собой в переписке. И теперь заграничный дядюшка был бы весьма рад, наконец, познакомиться с супругой сына своего единственного брата, что, по мнению Аркадия, которое он, как обычно, излагал туманными намеками, может оказаться очень нелишне, если учитывать, что старик давно овдовел и очень богат… Таким образом, Элизе едва не предписывалось как можно скорее встретиться с ним и, вероятно, очаровать настолько, чтобы тот немедля и составил «правильное», с точки зрения Аркадия, завещание – если она уже в Венгрии, а если нет, то отправляться туда в ближайшие же дни. Ибо в конце письма супруг выражал уверенность, что «легкая простуда», о которой Элиза писала ему, уже наверняка прошла, и нет причин далее «злоупотреблять гостеприимством мадемуазель Сабуровой». Что и говорить, послание это напрочь испортило настроение Елизаветы Петровны еще в момент прочтения. Однако поделиться своими печалями на этот счет ей было не с кем, поэтому приходилось держать их при себе. Ведь Ирина еще с утра, сразу после завтрака, уехала в Любим по делам, да и неловко было рассказать ей всей подоплеки происходящего, от которой Элиза и сама испытывала чувство легкой гадливости… Поэтому, промаявшись неприятными мыслями пару часов, она и решила погулять немного, надеясь, что удастся от них таким образом избавиться. Анюте, которая было увязалась за нею, сказала остаться дома, пояснив, что идет посидеть в беседку у озера, где хочет побыть одна, взяла с собой какую-то книгу… Но читать ее даже не пыталась. Ибо все равно мыслями была уже в сборах к грядущему отъезду, с сожалением представляя, что покой и уют вскоре вновь исчезнут из ее жизни, а на смену им придет опять бесконечная дорога, пыль и неустроенность. А еще она, должно быть, больше никогда не увидит Бориса. И так никогда и не произнесет вслух тех слов, которые с таким трудом все эти мучительные, но вместе с тем счастливые дни, удерживает внутри себя, не давая им сорваться с губ. Слов о том, что она по-прежнему – и даже больше, чем раньше любит его…
полная версия страницы