Форум » Прочие города и веси Российской империи » Шекспиру и не снилось. Часть вторая. » Ответить

Шекспиру и не снилось. Часть вторая.

Григорий Ковалевский: Время: зима - осень 1833 года Место: Петербург, позже имение Ковалевского - Заболотное, Псковская губерния. Действующие лица: Зоя Данилова, Григорий Ковалевский

Ответов - 73, стр: 1 2 3 4 All

Григорий Ковалевский: В комнате горели всего две свечи. Одна из них стояла на подносе перед Григорием, вторую на прикроватном столике оставил зажженной Прохор, уходя от барина, так и не дождавшись от него внятных указаний. Ковалевский отужинал, но, полностью поглощенный своими мыслями, даже не почувствовал вкуса еды и теперь сидел неподвижно, разглядывая почти застывшее пламя свечи. Впрочем, вскоре он все же поднялся со своего места, направляясь к секретеру. Решение отправить Зою к отцу ничуть не ослабло – он по-прежнему считал его правильным, но отпустить ее просто так, без объяснений для тестя, было невозможно. Поэтому, достав лист бумаги, Григорий принялся за письмо к Филиппу Андреевичу, в котором изложил все мысли насчет произошедшего, стараясь в эту минуту забыть про свои чувства и описывать случившиеся не сердцем, а разумом. А закончив писать, даже дважды перечел написанное. После чего, оставшись вполне довольным содержанием, сложил письмо и запечатал. Завтра утром он передаст его через слуг Зое, а там она сама уже пусть доставит письмо адресату. Впрочем, вскоре подобное, а именно – избегать с нею встречи, показалось Ковалевскому верхом трусости и глупостью. Вряд ли Зоя настолько не желает его видеть, пусть это и не доставит ей особой радости. Поэтому, решив все же отдать его утром супруге лично, Григорий выдвинул ящик секретера, намереваясь убрать туда свое письмо до завтра, но тут в дверь постучали, а еще через минуту, очень медленно и нерешительно открыв ее, на пороге возникла Зоя. - Напротив, полагаю, мы успели сказать друг другу даже больше, чем следовало. Но я рад, что вы зашли – это избавит меня от необходимости подниматься рано утром назавтра, чтобы передать вам вот это, - Григорий протянул жене так и не убранный конверт. Удивленно взглянув сначала на мужа, а потом на письмо, взяла его. При этом, протянутая за конвертом рука ее заметно подрагивала. Ковалевский постарался этого не заметить и быстро отвел глаза, - Это письмо вашему отцу, Зоя. Там я объяснил все достаточно подробно, чтобы у Филиппа Андреевича не возникло никаких лишних вопросов к вам. Впрочем, если пожелаете что-то добавить к написанному, я дал вашему отцу разрешение прочесть это письмо и вам. Мне скрывать нечего. Он снова посмотрел на Зою и теперь увидел, что не только руки, но и сама Зоя, словно от холода, дрожит и не сводит с него глаз. - Да что с вами?! Вы здоровы? Идите сюда, - он взял ее за руку и повел к своему креслу. Зоя немного противилась, но он настоял, усадив ее туда почти насильно, а после отошел к столику, на котором находился графин с коньяком и бокалы. Налив немного в один из них, он вернулся к жене и заставил ее сделать глоток. Уже от него Зоя немного пришла в себя и, хватая ртом воздух, попыталась оттолкнуть руку мужа, который настаивал на том, чтобы она допила все до конца. Тогда он присел перед ней на корточки, забирая ледяные ладони девушки в свои руки, и стал их растирать.

Зоя Данилова: Напиток, столь приятный на вид, на вкус оказался, тем не менее, просто ужасен. И от первого же глотка на глазах Зои выступили слезы, а дыхание, и без того неровное от волнения, и вовсе сбилось в горле в некий ком, который невозможно было ни проглотить, ни вытолкнуть наружу. А Григорий, меж тем, заставлял ее пить еще, и оставалось только подчиниться, потому что возражать – из-за неспособности что-либо вымолвить, девушка все равно не могла. Впрочем, вскоре способность говорить, вроде бы вернулась, причем вкупе быстро заполняющим изнутри ощущением тепла, дополняемым еще и снаружи бережными прикосновениями рук Григория к ее ладоням. Теперь он сидел перед Зоей на корточках и, периодически склоняясь к рукам жены, вдобавок к массажу, согревал их своим дыханием, в перерывах посматривая ей в лицо, словно пытаясь прочесть по нему ее мысли. И было в этих кратких и быстрых взглядах, тем не менее, столько неподдельной заботы, что в глазах самой Зои, вторично за последние несколько минут, выступили крупные слезы – и теперь уже вовсе не коньяк был им причиной. Выступили – и замерли на краешках нижних век, зацепившись за длинные ресницы, точно так же, как и слова, которые Зоя весь день подбирала для этого разговора, отчего они теперь теснились где-то совсем близко, в горле, но все никак не решались вырваться наружу. Но вот Григорий очередной раз поднял на нее взгляд и, как показалось в этот момент девушке, будто бы едва заметно улыбнулся. Лица их были теперь на одном уровне и совсем близко, но в царящем в комнате полумраке было трудно понять – действительно ли улыбка мелькнула в уголках его губ, или то была лишь игра света и тени. Но Зое хотелось верить именно в первое, потому что в ту же самую минуту, словно прорвав невидимую оборону, слезинки все же спрыгнули с ее ресниц девушки, и бросились наперегонки друг с другом, оставляя на ее щеках две влажные дорожки, а с вновь задрожавших губ сорвалось вместе со всхлипом тихое: «Прости!» Ну, а дальше Зою было уже не удержать. Впрочем, как всегда и во всем, так что вряд ли для ее супруга в этом должно было открыться что-то новое и непривычное. Новым был только тон: ни капли обычной уверенности, но полным-полно горечи и бесконечные обвинения в свой адрес. Во всем: в глупости, в нелепой ревности, в душевной слепоте, слова эти слетали одно за другим в таких количествах, что если бы вдруг обрели материальную природу, то Григорию Петровичу, пожалуй, грозило бы оказаться погребенным под ними, словно путнику в горах под внезапно сорвавшейся ему на голову снежной лавиной. - Прости, прости, прости меня, ну, пожалуйста! – повторяла Зоя вновь и вновь, качая головой, всхлипывая и пряча в высвобожденных из рук Григория ладошках мокрое от слез лицо, все еще стесняясь посмотреть супругу в глаза. – Гриша, я такая дура! Я знаю, что сама все испортила, я вечно все порчу! Но, поверь, я совсем не хотела нашего развода… То есть, нет, хотела, но раньше! Не сейчас! Или, нет, не развода, я просто не хотела замуж за тебя, не знала, что ты такой хороший, думала, что просто хочешь посмеяться надо мной… Не знала, что так полюблю тебя…

Григорий Ковалевский: Несколько раз, поднимая глаза к ее лицу, Григорий ловил в Зоином взгляде что-то новое для себя – совершенно новое. А потом, заметив на ее ресницах эти дрожащие капли, вдруг понял все еще до того, как Зоя заговорила вновь. Но ни торопить, ни перебивать девушку, перемежающую слова и всхлипы, отпускать на волю новые для себя слова, тем не менее, не стал. Напротив, даже поднялся и отошел немного, чтобы не мешать ее взволнованной исповеди. Да Григорию и самому далеко не сразу удалось справиться с волнением, охватившим его от последних слов жены. Бесхитростное признание, путь к которому был слишком долгим и иногда не совсем верным, словно бы на некоторое время лишило Ковалевского возможности дышать. Поэтому и первые слова, которые он все же произнес после продолжительной паузы, были сказаны немного неуверенным голосом, хоть и не без привычной иронической интонации. - Ну, вот, кажется, я в очередной раз стал причиной твоих слез, милая, - даже немного успокоившись, она все еще сидела, уткнувшись лицом в ладони. Вновь подойдя ближе, Григорий склонился к жене и мягко отвел ее руки. Она не противилась, но все еще избегала его взгляда, словно бы опасалась увидеть в глазах мужа насмешку над только что сделанным признанием. Полюбовавшись минуту этой новой Зоей – такой нерешительной и одновременно смелой, Григорий добавил. - Надеюсь, что он же станет и последним, - а потом улыбнулся и, склонившись еще ниже к ее лицу, поцеловал девушку в губы, солоноватые и влажные от недавних слез. И ровно в тот же самый момент, руки Зои, которая словно бы только того сама и ждала, взметнулись от ее колен к его плечам и, решительно скользнув выше, сомкнулись в замок позади его шеи. Не выпуская Зои из своих объятий, Ковалевский выпрямился, поднимая из кресла на ноги и ее. - Прощу, - проговорил он, глядя ей в глаза, - но только если и ты, мой ангел, тоже сможешь простить меня, - она молча закивала в ответ, глядя на супруга чуть подернувшимися слезной дымкой глазами. И Ковалевский, не в силах сдержаться, вновь улыбнулся и поцеловал ее в кончик носа, после чего добавил серьезно: - Тогда, пожалуй, завтра можешь оставаться дома, - девушка невольно сдвинула брови, словно вникая в смысл только что произнесенных слов, а потом рассмеялась, сначала тихо и нерешительно, но постепенно все более звонко, заражая этим смехом и супруга, который теперь обнимал ее так крепко, словно опасался, что она куда-то может сбежать. Когда же веселье немного утихло, настал черед и для Гришиных признаний. - Зоя, я люблю тебя. И теперь, чтобы ни случилось, ни за что не отпущу от себя! Я не обещаю нам, двоим спокойной жизни – с нашими характерами это просто невозможно. Но никакие неурядицы не смогут ослабить силы моего к тебе чувства. Ведь ты – самая прекрасная женщина, которую я смог бы найти для себя на этом свете!


Зоя Данилова: - Но, однако, ты очень умело скрывал свои чувства! – буркнула Зоя, вновь напуская на себя сердитый вид, когда вновь взглянула на мужа, словно бы в подтверждение его недавнего предположения о том, что покой в этом перманентном поединке характеров им будет только сниться, сколь бы сильно они не любили друг друга. Впрочем, Григория этой маской было уже не обмануть. Лишь усмехнувшись в ответ, он вновь поцеловал ее прямо в надутые в мнимой обиде губы – так, что она вновь забыла на минуту обо всем на свете, а потом вдруг сразу выпустил девушку из объятий. И Зоя, все еще ощущая трепет в груди и вполне объяснимую слабость в коленях, едва вновь не усевшись с размаху в кресло, рефлекторно шагнула в сторону и, ощутив что-то под подошвой туфельки, посмотрела под ноги. Это было то самое письмо, которое Григорий намеревался отправить ее отцу, однако теперь в этом не было никакой необходимости. И, тем не менее, подняв конверт с пола конверт, Зоя не торопилась отдать его обратно мужу. - Ты позволишь мне его сжечь? Прямо теперь! – осторожно поинтересовалась она у Григория, который, после этих слов, взглянул на нее с некоторым удивлением, но, через мгновение, пожав плечами, сделал поощряющий жест, добавив на словах, что она может поступать, как хочет. И Зоя, действительно, поступила сообразно своему единственному на данный момент желанию: как можно скорее уничтожить это документальное подтверждение всех своих нелепых поступков и ошибок, которые успела совершить. Разумеется, она не могла знать доподлинно, о чем Григорий писал ее батюшке. Но, будто язычница, рассчитывающая пройти «очищение огнем», чтобы начать затем новую жизнь уже бесповоротно и окончательно, в следующие несколько минут старательно поджигала конверт на пламени одной из двух горящих в комнате свечей, а потом внимательно наблюдала, как темнеет и обращается, сгорая, в прах мелованная бумага на серебряном подносе. - Вот и все, - ссыпав невесомую горку пепла в раскрытое настежь окно, за которым уже совсем стемнело, Зоя отложила в сторону поднос и, вновь подойдя вплотную к Григорию, улыбнулась, заглядывая ему в глаза, словно пытаясь прочесть там, о чем он сейчас думает и насколько эти помыслы совпадают с ее собственными. – А теперь, проводи меня, пожалуйста, в мою комнату? Уже достаточно поздно…

Григорий Ковалевский: - Если ты этого хочешь... - почти шепотом произнес Ковалевский, предлагая супруге руку. В ее взгляде, лукавом и одновременно – таком наивном, он скорее угадал, чем прочел, очередное новое для нее чувство, которому и сама Зоя еще, наверняка, не могла дать верного определения. В ее комнате было совсем темно. Только из-за незадернутой на ночь шторы лился лунный свет. Едва они вошли, Зоя, словно бы нехотя, убрала руку с его локтя и направилась к противоположной стене, на которой висел шнур сонетки. - Не делай этого, Зоя!.. Я хотел сказать, Анфиса наверняка уже спит, зачем ее будить? – достаточно быстро нашелся Ковалевский, когда супруга удивилась его недогадливости, - Я и сам мог бы исполнить ее обязанности не хуже. Ленты на твоих туфлях распутать мне однажды уже удалось, думаю, и с завязками на платье тоже все получится. Если бы в комнате была зажжена хоть одна свеча, и можно было бы видеть выражение лица Ковалевского в эту минуту, Зоя, верно бы, засомневалась в правильности своего решения. Но он уже приблизился к жене, полностью заслоняя для нее собою окно – этот слабый источник ночного света, и склонился к ее лицу. Черты лица, блеск темных глаз – все потерялось в сумраке, остались лишь голоса и прикосновения. Безмолвно развернув Зою спиной к себе, он неспешно провел ладонью снизу вверх, якобы нащупывая застежки ее платья. Маленькие пуговки быстро выскальзывали из петель, которые их удерживали. Однако, расстегнув лишь половину пуговиц, Григорий прекратил это занятие, вновь скользнув ладонями вверх, к ее плечам, приспуская затем с них край декольте платья. Чуть сдвинув в сторону локоны, прячущие от него шею девушки, он прикоснулся губами к нежной коже у линии роста волос, оставляя на ней дорожку легких поцелуев. Ощутив ее нервный вздох и то, как она замерла в напряженном ожидании, живо представил, как Зоя сейчас, должно быть, прикрыла глаза и невольно облизала губы. - Зоя... - голос его становился все ниже, а появившиеся в нем бархатные нотки делали его чарующим и манящим. Через мгновение Григорий продолжил расстегивать ее платье. Потом распустил бант на поясе юбки и, наконец, высвободил ее тонкую фигурку из платья, заставив его скользнуть вниз, следом отправился и корсет. А сам Ковалевский отступил затем, на шаг, любуясь женой, словно Пигмалион, рассматривающий только что сотворенную им Галатею. Зоя все еще стояла к нему спиной в одной тонкой сорочке, сквозь которую даже в темноте ему угадывались изгибы ее тела. Но вот она нерешительно обернулась, словно бы пыталась понять, почему он остановился. И тогда, подхватив ее на руки, Григорий бережно уложил ее на кровать, а сам присел на край постели, устроив ноги жены у себя на коленях. - Сегодня у тебя более простые туфли, - негромко заметил он, снимая каждую из них столь аккуратно и бережно, словно бы они были сделаны из хрусталя, не отказывая себе при этом в удовольствии будто бы случайно скользнуть ладонями по женской ножке чуть вверх. Следом за обувью, упавшей на пол, вскоре последовали и чулки. И все это время, Зоя лежала молча, чуть приподнявшись на локтях и заворожено наблюдала за действиями супруга, - Ну, вот и все, мой ангел. И ради этого ты собиралась разбудить бедную Анфису! – наклонившись к жене и коснувшись ее губ сначала кончиками пальцев, он поцеловал Зою, но тут же и отстранился, - Добрых снов, душа моя!

Зоя Данилова: В комнате было совсем темно, но вскоре глаза все же немного приноровились к недостатку света - настолько, что стало возможно различать контуры окружающих предметов. Только тут Зоя внезапно поняла, что видеть для нее сейчас не более, а может, даже и менее важно, чем ощущать и слышать. Ощущать – прикосновения губ и рук Григория, от которых по спине пробегали мурашки, а сама она вздрагивала, будто бы от холода, хотя в комнате было очень тепло и даже немного душновато из-за оставленного закрытым окна. Слышать – его голос, мягкие, завораживающие интонации которого, достигая слуха, разливались затем по всему телу томлением – одновременно приятным и немного пугающим необъяснимостью своей природы. Остальные, невидимые глазу картины происходящего между ними в эти минуты, с лихвой компенсировало воображение. Поэтому, даже не видя лица Григория, Зоя словно бы чувствовала: вот, сейчас он, должно быть, улыбается, а в это мгновение, верно, любуется ею… Между тем, поведение его по-прежнему сбивало девушку с толку. Поцелуи, объятия, нежность рук – обещали нечто совсем иное, нежели слова, нейтральные и такие обыкновенные. Должно быть, он ждал от нее чего-то, некий знак, но Зоя, по своей невинности, особенно заметной теперь, когда ей было позволено проявить инициативу, не знала, как распорядиться этой свободой. Уже хотя бы потому что боялась что-то сделать неправильно, ошибиться, ведь понимание того, что ошибиться в этой ситуации, пожалуй, можно лишь одним способом – бездействуя, тоже приходит с опытом, которого совсем не было. А Григорий все продолжал испытывать ее и, возможно – собственное терпение, словно бы пытаясь выяснить, у кого из них двоих ближе расположена его граница. Поэтому, когда он, раздев Зою почти донага, если не считать совсем уж интимных деталей туалета, вдруг, как ни в чем не бывало, вознамерился в очередной раз уйти восвояси, девушка даже порадовалась, что не только она сама, но и дражайший супруг не в состоянии что-либо теперь разглядеть на ее лице. Потому что, во-первых, в эту минуту на нем читалась вполне себе определенная гримаска разочарования, а во-вторых, пылали – ярче заката накануне ветреного дня, щеки. Но не от смущения, вернее – не только от него, но и от обиды, смешанной с возмущением, ибо Зоя не была бы собой, если бы даже теперь не считала, что Григорий должен – да что там, просто обязан! – сам догадаться, что ей совершенно не хочется, чтобы он теперь уходил. Но он, действительно, уходил! Просто в очередной раз решив над нею посмеяться, вероятно! Наблюдая, как в темноте тускло отсвечивает белизной сорочки его высокая фигура, развернутая к ней спиной, бесшумно, словно привидение, движущаяся в сторону выхода из комнаты по мягкому, ворсистому ковру, приглушившему звук его шагов, разочарованная Зоя хотела тотчас же бросить вслед Ковалевскому какую-нибудь колкость. Ну, например, хотя бы насчет качества услуг оказанных им в роли «горничной», раз уж он сам дал ей в руки это оружие, сказав, что прекрасно может заменить собой Анфису. Однако, вместо мгновенно родившегося в мозгу язвительного замечания насчет того, что та, в отличие от «самозванки», никогда не бросает вещей, которые с нее сняла, по всей комнате, прежде чем уйти, а аккуратно убирает их в гардероб, с уст Зои вдруг слетело тихое, но вполне внятное, чтобы Григорий мог это четко расслышать: «Не уходи!» И он, конечно, услышал, замер на месте, не оборачиваясь, точно не верил, что она сказала это на самом деле. Не верила и сама Зоя, но уже в следующую минуту, вскочив с кровати, в пару шагов преодолев разделявшее их расстояние, всем телом прижалась к спине мужа, обнимая его сзади, и вновь прошептала куда-то ему в лопатку: - Останься… ну, пожалуйста?..

Григорий Ковалевский: Из груди Ковалевского вырвался короткий смешок. Перехватив тонкие запястья обвивавших его девичьих рук, он поднес Зоины ладони к губам и поочередно поцеловал каждый ее пальчик. - А с чего ты решила, что я куда-то ухожу? Я просто собирался прикрыть плотнее дверь, - за его спиной раздалось негодующее фырканье, услышав которое, Григорий рассмеялся над супругой уже открыто, впрочем, совершенно беззлобно. Все еще не выпуская ее ладошки, он резко развернулся в ее объятиях и, подхватив брыкающуюся Зою на руки, понес ее обратно к кровати. При этом всячески пытался убедить на словах, что ее телодвижения опасны для нее же самой, ибо он просто может ее уронить. В конце концов, Ковалевский опустил свою драгоценную ношу, которую теперь уже точно не собирался оставлять, на перину и подушки, одновременно склоняясь над нею и продолжая веселиться над все еще сыплющимися из уст строптивой возлюбленной упреками. Наконец, видимо, утомившись, Зоя прекратила ругаться, а потом и вовсе даже улыбнулась ему сама. Ее улыбку Ковалевский поймал своими губами, напротив, мгновенно утрачивая от этого поцелуя всю дурашливую веселость последних минут. Рассматривая вблизи ее лицо, он легко очертил свободной рукой его контуры, затем большой палец легко скользнул по приоткрывшимся губам Зои. И далее ладонь его устремилась вниз – от тонкой шеи, которую она чуть наклонила вперед, к гладкому плечу, с которого была медленно спущена широкая бретель сорочки, через вздымающуюся от участившегося дыхания грудь и далее, повторяя каждый плавный изгиб ее тела, к округлому бедру и стройной ножке. И каждый раз, когда Зоя невольным жестом, поднимала руку, словно отгораживаясь от него, Григорий подхватывал ее ладонь и подносил к губам, словно успокаивая, а потом вновь продолжал изучать ее тело. Его вторая рука, меж тем, все еще покоилась на темени супруги, ласково перебирая пальцами завитки ее волос, поглаживая ушко и чувствительную кожу за ним. И все это время Зоя, чьи глаза чуть заметно поблескивали в темноте, неотрывно смотрела на супруга, словно боялась даже на мгновение потерять с ним зрительный контакт. Ее неопытность, во многом – следствие подчинения природных потребностей тела рассудку, вскоре уступила место естественным инстинктам, которые диктовали ей собственные желания. Вскоре руки девушки легли на плечи мужа и чуть робко скользнули вниз по спине, а потом Зоя впервые в жизни сама поцеловала Григория, словно демонстрируя, чему успела у него научиться. И Ковалевский не замедлил похвалить ее – не словом, но новыми ласками, от которых с губ Зои слетел едва слышный стон. Тогда же он поддел руками полы ее рубашки и потянул их наверх, лишая ее последних одежд, тут же стягивая рубашку, которая теперь лишь мешала полностью ощутить трепет женского тела, и с себя самого. И вот уже ласки, которые он дарил жене, сделались столь жаркими и откровенными, что вздохи, слетающие с ее уст, стали похожи на стоны, которые она перемежала с его именем… Его последний поцелуй был долгим, и он завершил его лишь тогда, когда ощутил, как разжались, и вновь свободно легли к нему на плечи до того словно бы сведенные судорогою пальцы жены.

Зоя Данилова: От слов Григория Зоя почувствовала себя будто бы одураченной, поэтому мгновенно ощутила приступ неловкости оттого, что в очередной раз сама так глупо «подставилась» под его очередную подначку. Ситуация, и верно, для нее выглядела весьма двусмысленной – просит мужа остаться – сама! – а он в ответ милостиво соглашается на это. Ну, разве так должен вести себя истинный рыцарь? Разве не сам он должен умолять ее о позволении не уходить? Вот все у них как-то не так, как нужно, мелькнула у успевшей по привычке мгновенно обидеться на мужа девушки мысль. Однако прежде, чем она успела что-либо сказать в ответ, Григорий вдруг рассмеялся и, ловко подхватив на руки обескураженную столь непредсказуемой для нее реакцией Зою, вновь отнес ее прямиком в постель. Впрочем, пришла в себя она в этот раз довольно быстро и даже успела сказать супругу все, что думает по поводу его поведения. Только законное негодование, а также восклицания: «Сатрап! Феодал!» и попытки вырваться, кажется, лишь сильнее забавляли Григория, который не слишком-то сопротивлялся им на словах, но держал ее при этом достаточно надежно, словно опытный полководец, не спешащий бросить все силы своей армии на штурм крепости, а дожидаясь, пока противник ослабеет в своем желании сопротивляться и сам пойдет на мировую. Собственно, так вскоре и получилось. Поняв, что он все равно ее не отпустит, Зоя в последний раз назвала мужа деспотом и замерла в его руках, тяжело дыша и пытаясь сдуть с лица – ее руки-то он по-прежнему держал, - налипшие на влажный от борьбы лоб кудряшки, выбившиеся из прически. Внезапно вся эта ситуация показалась ей настолько нелепой и даже глупой: разве не хотела она, на самом деле, чтобы Григорий остался с нею – так он и остался, чего же воевать? – что девушка сперва робко улыбнулась, а потом и вовсе тихонько рассмеялась. Над собой, а может, над ними обоими, у которых вечно все, не как у людей и через пень-колоду! Даже объяснение в любви! И реакция супруга на ее смех в виде поцелуя лишь окончательно убедила в этом Зою. Поначалу не заметив очередной произошедшей в нем перемены, решив, что это лишь часть ритуала их примирения, она ответила на поцелуй мужа даже с несколько преувеличенной и шутливой пылкостью. Но, поняв, что в этот раз Григорий, кажется, совсем не шутит, с изумлением распахнула глаза, когда он еще даже не оторвался от ее уст. Неторопливый, долгий и глубокий, с полным осознанием своего на него права и уверенностью в доставляемом им удовольствии – вот, как можно было бы описать этот поцелуй, если бы Зоя сейчас, действительно, могла что-либо описывать словами. Только она не могла говорить, враз обращаясь под его магическим воздействием из насмешницы и строптивицы, каких поискать еще, в робеющую от неопытности девушку – а, впрочем, почему «обращаясь», ведь первое вовсе не исключает второго, а часто и является его маской. Чувствуя, что она немного напряглась, Григорий вновь улыбнулся – Зоя не могла быть уверена полностью, что видела это, в комнате было темно, скорее уж она услышала его улыбку, - коснулся пальцами ее щеки и полураскрытых в изумлении губ, пускаясь после этой же рукой в волнующее путешествие по телу девушки, не сводя взгляда с ее лица, словно бы старался разглядеть в ее глазах позволение поступать так, как ему хочется. Впрочем, завороженная все новыми и новыми, прежде неведомыми и упоительными ощущениями, Зоя почти не противилась его воле, лишь изредка инстинктивно слегка отталкивая его ладонь, мимолетно шептала: «Не надо!». И то, не столько из-за того, что ей не хотелось этих ласк, сколько под влиянием впитанных, что называется, с молоком матери, представлений о том, что порядочной девушке не полагается их настолько желать. И все же, когда Григорий полностью раздел ее, Зоя мысленно возблагодарила царящую вокруг темноту, служащую ей каким-никаким, а прикрытием, но вскоре уже напрочь забыла и об этом под влиянием новых ощущений: соприкосновения гладкой кожи его живота с ее собственной; упругой и горячей плоти, бережно, но весьма настойчиво ищущей предопределенный природой и инстинктами путь внутри ее тела, доставляя своим продвижением странную и неописуемую смесь боли и наслаждения, от которой Зоя стонет и все глубже впивается ноготками в плечи мужа, словно бы возвращая ему часть этой боли, но в то же время обвивает ногами его бедра, прижимаясь все плотнее и исступленно твердит его имя; тяжести его большого тела, которой она, казалось, и не чувствовала до тех пор, пока, также издав глухой стон, Григорий не уткнулся, тяжело дыша, в копну ее разметавшихся по подушке вьющихся волос… Некоторое время они так и лежали, молча, ошеломленные навалившимися на них чувствами, а потом Зоя чуть пошевелилась под ним и, словно опомнившись, Григорий тотчас же перекатился на спину рядом с нею, привлекая жену к своей груди. Наконец, когда неровное дыхание обоих стало приходить в норму, Зоя приподняла голову с плеча мужа и ласково потерлась кончиком носа о его щеку, а потом тихо спросила водя указательным пальчиком по его груди, стараясь при этом не смотреть ему в глаза: - Скажи, а это всегда бывает… так?

Григорий Ковалевский: - Та-ак? А как – «так?» – Зоя, которая в эту минуту с вниманием прилежной школьницы вычерчивала на его груди непонятные линии, быстро на него взглянула и, вновь потупившись, протянула что-то вроде: «Ну, так», и большего Ковалевскому от нее добиться не удалось. Не желая ее смущать, а еще вероятнее – сердить, он лишь улыбнулся и тронул губами ее висок, - Нет, Зоя, не бывает. Так не будет больше никогда, ибо каждый раз это происходит по-новому, но ничуть не хуже. Не веришь? Поплотнее притянув к себе жену, он заправил один из локонов за ее ухо и стал внимательно разглядывать лицо девушки, словно ища в нем перемены. Ему бы очень хотелось сейчас зажечь свечу, чтобы лучше видеть ее глаза, ее губы, волосы темными, тяжелыми волнами прикрывающие спину почти до пояса. Он хотел любоваться ею. - А знаешь, ты теперь очень похожа на колдунью из сказки – прекрасную и манящую. Признайся, наконец, что ты просто околдовала меня, – тихо проговорил он, заставив ее плечи чуть вздрогнуть от смеха. И еще некоторое время после этого они лишь перешептывались, не смея повышать голоса, словно тишина, которая их окружала от этого могла разрушиться, и все очарование сошло бы на нет. А потом Григорий, поддавшись желанию, вновь любил ее, но уже неспешно, выверяя каждое прикосновение, заставляя изнывать в томительном ожидании развязки. Когда же Зоя замерла в его объятиях со счастливой улыбкой, Ковалевский накрыл ее лоскутным одеялом и стал убаюкивать, нашептывая нежности. А после того, как она уснула, сам еще долго лежал без сна, раздумывая над тем, как странно обернулось все, что он задумывал, когда решил на ней жениться. И еще о том, сколько лишних ходов они оба совершили, чтобы в конце признать – партия сыграна вничью. Утром Гриша проснулся от странного ощущения, будто за ним кто-то наблюдает. И, едва подняв веки, тотчас встретился взглядом с синими глазами супруги, которая подперев ладошкой подбородок, уютно пристроилась на возвышении подушки и, действительно, внимательно рассматривала его.

Зоя Данилова: Впервые в жизни Зоя проснулась в своей постели не одна. Григорий мирно посапывал рядом на боку, подложив одну ладонь под щеку, а свободную руку расположив на ее плече. Собственно, от этого ощущения она и пробудилась несколько раньше, чем он... ее Гриша. Муж. И теперь уж точно это никто и никогда не подвергнет сомнению. Следом за этой приятной мыслью, в памяти тотчас же всплыли и прочие совсем недавние воспоминания, большая часть из которых теперь, при свете дня, казалась ей весьма смущающими, впрочем, от этого – не менее приятными. Причем, даже больше смущали не слова и поступки супруга, а то, как она сама на них реагировала. Прежде Зоя не знала себя такой. Да и была ли она такой еще вчера? Осторожно, чтобы не разбудить, она выбралась из-под руки Григория и бесшумно выскользнула из постели, на ходу подхватывая с пола свою сорочку. Подошла к большому зеркалу на туалетном столике и замерла ненадолго, прижав ее, скомканную, к груди, внимательно всматриваясь в собственное отражение, точно пытаясь обнаружить внешние признаки этих самых произошедших перемен. Но нет. Она была собою обычной, во всяком случае, внешне ничего не изменилось. Разве что глаза блестят немного ярче, чем всегда. Да улыбка все никак не хочет покидать губы, как ни пытается Зоя принять «серьезный» вид. Отвлекшись от себя, любимой, девушка бросила взгляд на окно, за которым уже давно рассвело, потом на часы – и чуть не ахнула. А что, если Анфиса войдет, а здесь... Но тут же хихикнула, поразившись собственной глупости. Здесь – что? Что необычного в том, что супруги провели ночь вдвоем? Напротив, теперь Зоя вдруг отчетливо поняла, насколько ненормальным для всех в доме, вероятно, выглядело обратное. А заодно – насколько глупой была она сама, добровольно отказываясь от этой стороны семейной жизни, которую почему-то принято называть «долгом». Только, какой же это долг, если доставляет столько удовольствия его «возвращать»? Впрочем, разгуливать нагишом по комнате было все равно как-то непривычно. Поэтому, прежде чем вернуться в кровать, Зоя все же оделась. А еще – на всякий, было двинулась проверить, заперта ли дверь в спальню, но тут вспомнила, что Григорий, кажется, закрыл ее на ключ еще, когда они только вошли, и тогда она как-то не придала этому значения. Не то, что теперь. И, стало быть... он предполагал подобное развитие событий? Покачав головой и усмехнувшись, девушка вернулась в кровать, пристраиваясь рядом с супругом столь же бесшумно, как и встала за несколько минут до того. Будить его не хотелось, ведь Григорий спал так сладко! А еще хотелось как следует его рассмотреть. Вот такого – без защиты, без иронии. Совсем настоящего. Ее. Любимого. Однако продлилось ее созерцание недолго. Вскоре, глубоко вздохнув, мужчина медленно открыл глаза, поворачивая к ней лицо. И Зоя немедленно ощутила, как на нее буквально накатывается поток всепоглощающей нежности к этому – ее, любимому – человеку. До боли в груди. До стесненного дыхания. И... нет, не до слез, а до улыбки. - Доброе утро, – прошептала она мужу и улыбнулась ему от всей души.

Григорий Ковалевский: И оно, действительно, было таковым – светлым и добрым от осознания того, что теперь в его жизни неотлучно будет присутствовать это светлое создание, которое, казалось, одной своей улыбкой заменяло тысячи солнц. Именно об этом Гриша и сказал жене в ответ на ее пожелание доброго утра. Не торопясь вставать и приступать к делам житейским, он притянул к себе Зою, которая, к его шутливому неудовольствию, уже когда-то успела одеться, и, приобняв, стал строить планы на их ближайшее будущее. Однако, как бы ни хотелось обратного, вскоре они были вынуждены признать тот факт, что вставать сегодня все же придется. Ведь за дверью комнаты уже раза три за утро слышались тихие шаги, которые то замирали у самой двери, то, спустя некоторое время, затихали затем в удалении. Когда это повторилось в четвертый раз, Ковалевский и Зоя не выдержали и от души рассмеялись нетерпению собственной прислуги, а также ее любопытству. Нехотя отпустил он жену из своих объятий и так же неспешно вылез из-под одеяла сам, чтобы, собрав одежду, покинуть ее комнату, условившись в самый короткий срок встретиться в столовой. Вели они себя при этом, скорее, как молодые любовники, которыми, впрочем, и являлись на деле и, которые, прощаясь на минуту, уже готовы тосковать в разлуке и торопить долгожданную новую встречу. Именно это заставляло Ковалевского подгонять своего слугу, помогавшего барину одеваться и заниматься утренним туалетом. И все же, он спустился вниз раньше Зои, сборы которой, при любой спешке, занимали на порядок больше времени. Завтрак их проходил весело, но под конец его Гриша вдруг посерьезнел и, взглянув на улыбающуюся Зою, вдруг заговорил иным тоном: - Ты до сих пор не познакомилась с моей матушкой, Зоя. Это моя вина, но дело в том, что раньше я считал, еще не пришло время для вашей встречи. Теперь же думаю – пора. К тому же, она постоянно спрашивает в своих ко мне письмах, когда мы приедем. Думаю, что к ней можно также будет позвать и Филиппа Андреевича – вы давно не виделись и, наверное, ты скучаешь по нему? Только вот, я должен прежде тебе кое в чем сознаться... Тут Гриша не утерпел и встал со своего места за столом, отходя затем к окну и присаживаясь на подоконник. После чего, в задумчивости пощипывая листья стоящей там герани, принялся рассказывать жене о том, как сговорился с ее отцом. - Ты сердишься на нас с Филиппом Андреевичем?

Зоя Данилова: Перемена, произошедшая с Григорием, заявившим ни с того ни с сего, что хочет ей о чем-то рассказать, сделавшись при этом сам мрачнее тучи, заставила Зою волноваться больше, чем это было заметно внешне. - Послушай, ты почти напугал меня, – тихо проговорила она, когда выяснилось, что речь идет о так и не состоявшемся пока знакомстве со свекровью, к которому, подобно большинству невесток, признаться, не так уж и стремилась. – Неужели ты был уверен, что я настолько ей не понравлюсь, что даже прятал нас с нею друг от друга? Да уж, это неприятно, но я прощаю тебя, в конце концов, мы и сами не так давно смогли найти общий язык, - смущенно улыбнувшись, Зоя послала супругу взгляд из-под ресниц, но тотчас вновь посерьезнела, заметив, что это, видимо, еще не все, что он хочет ей рассказать. И тут уж забеспокоилась по-настоящему. – Так... что?! Говори! И вскоре он, действительно, заговорил вновь. И, по мере того, как развивалось его сбивчивое и несколько сумбурное повествование, Зоя чувствовала, как внутри нее, не менее сумбурно, сменяют друг друга всевозможные чувства: удивление, непонимание, обида – не только на Гришу, от него-то можно было ждать, чего угодно, но папенька! Каков, оказывается, старый мошенник! А еще – внезапное облегчение оттого, что, на самом деле, не произошло ничего из того, чего Зоя за пару секунд, пока ждала, как смущенный супруг собирает моральные силы для своей исповеди, стараясь при этом не смотреть ей в глаза, успела навоображать. Что именно? Пусть это останется ее маленькой тайной, в которой она никогда не признается никому, но особенно – этому, стоящему у окна, нервно обрывая листки с ни в чем не повинного комнатного растения, растерянного идиота, запутавшегося в собственных же, как ему казалось, ловко расставленных сетях. Наблюдая сейчас за поникшим от ее молчания больше, чем от любого самого феерического скандала в ее исполнении, Григорием, все еще не решающимся поднять на нее взгляд, Зоя даже радовалась тому, что он на нее не смотрит. Потому что в этом случае он, несомненно, заметил, как подрагивают от с превеликим трудом сдерживаемой улыбки ее губы и как озорно блестят синие глаза, утаить смех в которых было превыше ее сил. Что же, пусть теперь помучается. Немного – самую малость. А еще она непременно его накажет. Уж придумает, как именно, а пока... А пока мадам Ковалевская медленно поднялась из-за стола и со скорбным видом подошла к супругу, который, посмотрев на нее, казалось, и сам готов был впасть в пучину отчаяния. - И ты еще спрашиваешь, сержусь ли я? Да только представь сам, как может чувствовать себя на моем месте женщина... - Григорий удрученно кивнул, соглашаясь. – Женщина, которую оскорбили в самом ее первом и естественном чувстве – дочерней любви. Женщина, отец которой плел за ее же спиной интриги вместе с еще одним предателем, который был настолько жесток, что вероломно украл ее первое чувство, которого совершенно не заслужил! Так как же может чувствовать себя такая женщина?! И что может извинить этих предателей?! – произнося свою обвинительную речь, Зоя думала о том, что если бы дамам было возможно получать право заниматься юридической деятельностью, из нее, верно, вышел бы неплохой прокурор, во всяком случае, говорила она, кажется, вполне убедительно. Зрители – вернее, единственный зритель и он же – обвиняемый, явно не сомневался в ее обличительном порыве, готовый провалиться сквозь землю от стыда. Но Зое хотелось еще хотя бы пару мгновений продлить момент своего триумфа, потому она вновь замолчала, сверкая на мужа гневными очами, и лишь потом, словно опытный тореадор, нанесла последний, завершающий удар. – Разве что то, что эти предатели оба – непроходимые дураки! А на дураков, как известно, не обижаются! После чего, наконец, расхохоталась и чувствительно ткнула мужа кулачками в грудь. Правда, это было единственное, что она успела сделать, прежде чем он, шумно вздохнув и качая головой, не подхватил ее на руки – да какое там, просто перекинул через плечо, как когда-то давно, спасая от ужасной мыши, и не потащил, визжащую и брыкающуюся, в сторону лестницы, ведущей к спальным комнатам неугомонных супругов Ковалевских.

Григорий Ковалевский: В конце следующей недели супруги Ковалевские отбыли в родное имение Григория Петровича, где их уже ожидали с превеликим нетерпением его матушка Алена Демьяновна, и отец Зои, вызванный туда же письмом от зятя. Встреча прошла шумно и радостно. Алена Демьяновна, уже заочно полюбившая жену сына своего, сначала из его писем, а после и из рассказов самого Филиппа Андреевича, который приехал двумя днями раньше молодых, встретила Зою даже слишком радушно, чем сначала даже немного напугала и смутила ее. Правда, вскоре, по просьбе Григория, мать умерила свой пыл и уже тогда между женщинами зародилась сначала простая приязнь, а после и что-то сродни сообщничеству. Гриша стал даже замечать, что они обе теперь стали иногда замолкать, когда он один или с Филиппом Андреевичем входил в комнату, хотя до этого вели вроде бы весьма оживленную беседу. Так и было. И в основном их разговоры касались именно Гришиной персоны – Зоя все расспрашивала про супруга у его матери, желая лучше знать о его привычках и пристрастиях, которые сама еще не успела изведать, но которые ее теперь очень занимали. А матушка, в свою очередь, стремилась узнать подробнее, как переменился ее мальчик с тех пор, как обрел в лице Зои верную спутницу, и чуть ревнуя к ней сына (впрочем, совершенно безобидно), таким нехитрым способом пыталась изучить получше и ее саму. В деревне у матери Григория молодые Ковалевские оставались до октября, а после вернулись в столицу, где провели затем всю зиму и начало весны. Совершенно верно обещая Зое, что жизнь их не будет гладкой, Ковалевский не ошибся – не раз и не два у них возникали ссоры и неурядицы, причиной которых служили разные пустяки и которые, после того как свершалось примирения, казались супругам ужасно глупыми. Но будучи молодыми и вспыльчивыми, они просто не могли их избежать. Однако сколько бы ни было противоречий в их характерах, в одном они были схожи – в их взаимном чувстве друг к другу. Прожив, таким образом, зимний сезон в столице, с весны Ковалевские, тем не менее, вновь перебрались в свое имение, но в начале августа вновь поехали к Алене Демьяновне, куда, конечно, позвали и господина Данилова. Тогда же, весной же 1834 года, Зоя преподнесла мужу и радостное известие о том, что ждет ребенка. Чтобы уже к новому году благополучно разрешиться дочерью, которую в честь Зоиной матери назвали Агнессой. И ровно с тех самых пор самым влюбленным в маленькую Агнессу человеком, после ее родителей, конечно же, сделался Филипп Андреевич, готовый, точно так же как и когда-то и саму Зою, возвести внучку в статус маленького домашнего идола. Однако против этого решительно восстал благоразумный отец, который, впрочем, тайком, и сам восторгался дочерью не меньше, а может, даже сильнее всех остальных членов своего семейства.



полная версия страницы