Форум » Пригороды Петербурга » И уверь меня, что я с тобой - одно » Ответить
И уверь меня, что я с тобой - одно
Павел Погожев: Время действия - декабрь 1833 года, канун Рождества. Место - имение Белый Холм в окрестностях Царского Села. Участники - Екатерина Вишневская, Павел Погожев.
Ответов - 61, стр:
1 2 3 4 All
Екатерина Вишневская: Она ведь была готова к тому, что он окажется женат, почему тогда стало так больно? Какая-то другая женщина, которая даже не понимала своего счастья – быть его женой, сейчас ждала его домой. И это к ней он ехал, рискуя сбиться с дороги и замёрзнуть… Торопился… Пока не заблудился и не попал сюда, к Кате… Но то, что Катя услышала дальше, погасило начавшее было зарождаться в ней чувство вины перед незнакомой женщиной. Как можно было жить рядом с Павлом – и не любить его? Променять его – Его! – на какого-то пошлого французика? Та, другая, жена – она ведь столько времени была рядом с Павлом, и не разглядела, какой он? Как это может быть? Узнав его, невозможно не полюбить… Он замолчал. Как хорошо, что в темноте не видно её лица! Как жестоко наказана та, чьё имя она не знает и ни за что не хочет узнать! И как он крепко сейчас привязан к своей жене… Не чувствами, а долгом. Катя узнала его за те немногие часы, что выделила ей судьба. Павел не сможет бросить свою жену ни за что на свете. Он слишком благороден для этого. Он скрыл от всех её измену, он предпочёл, чтобы все считали его бездушным и чёрствым человеком, бросившим в болезни свою жену… «Но он сказал, ей стало хуже. Значит ли это, что…» - Катя ужаснулась своим мыслям. Со смертью жены Павла ничего ведь не изменится. У Кати есть муж и дети. Все считают её добродетельной женой и заботливой матерью. Если она решится и уйдёт от мужа, что будет с детьми? Клеймо её позора останется с ними на всю жизнь. Нет, она не имеет права на это. «Я изменила мужу. Почему я не чувствую вины?» Катя и вправду не чувствовала себя виноватой. То, что произошло между ними, нельзя было назвать этим ужасным словом – измена. Изменой себе было всё, что случилось с Катей до него. С ним всё было правильным и настоящим. Чистым, светлым и удивительно прекрасным. Как она сможет теперь жить без него? Без его голоса, без его рук, без его улыбки… «Как же больно…» И не было выхода. Им было дано совсем мало времени, чтобы побыть вместе. - И ты… поедешь к ней, как только закончится метель? И я больше никогда …? – «… тебя не увижу». Эти слова были непроизносимыми. Он в ответ скажет: «Да», он не может сказать ничего другого… - Нет, молчи, не отвечай! – Катя не дала ему ничего сказать, прижала к его губам свою руку. – Молчи, молчи… - быстро зашептала она, торопясь высказать свою мысль. – Я всё знаю, всё понимаю, любимый. Давай не будем об этом говорить. У нас мало времени, но пока ты со мной, мы не будем больше говорить о… них, хорошо? Я хочу говорить только о тебе… и о нас… Она убрала руку и сама потянулась к его губам. Поцелуй получился нежным, но с лёгким привкусом горечи.
Павел Погожев: «Никогда»… Как же он не любил это слово! Даже в обычной, повседневной речи по этой причине чаще всего стремился замещать его менее определенными синонимами. Они не всегда точно передавали суть, но звучали хотя бы не так окончательно и безнадежно. Оставляли хотя бы маленький шанс, надежду. Ведь жить без надежды невозможно вовсе. Потому и теперь был благодарен Кате за то, что она избавила его от необходимости… лгать? Вряд ли это было бы откровенной ложью, но и правдой – тоже нет. Он по-прежнему не понимал, что делать дальше. Потому, даже отвечая на Катин поцелуй, вновь откликаясь на ее ласки, Погожев уже так и не мог полностью отрешиться от всего, что они оставили там, во внешнем мире, все еще надежно отгороженном от них запертой дверью спальни. Чувствовала ли это Катя, он не знал. А спросить ни за что бы ни отважился, надеясь, что все-таки нет. Оставлять ее одну в постели совершенно не хотелось. В другой – воображаемой жизни после такой ночи они должны были бы проснуться поздно, ближе к полудню, а потом еще долго валяться в объятиях друг друга, произнося вслух и совершая миллион тех глупостей, на которые имеют право все влюбленные в мире, как бы по-идиотски они не выглядели со стороны. В другой жизни, в которой Катя, наверняка бы встретилась ему вовремя и стала бы именно его женой и матерью его детей… «Как же так, любимая?!» - безмолвно вопрошал его взгляд, брошенный напоследок, после того, как осторожно высвободившись из ее объятий и бесшумно одевшись, Павел Андреевич тихо повернул ключ в замочной скважине и вышел прочь из Катиной спальни, держа затем путь в свою комнату. Никто не должен знать. Надеяться уснуть, несмотря на усталость, почти не имело смысла. Потому Погожев просто лег поверх одеяла и, подложив под голову руки, вновь вернулся к своим невеселым думам. Но ближе к рассвету Морфей все же сжалился над ним и забрал-таки в свое царство хотя бы ненадолго. - Что же это вы, барин, прямо вот так, в одеже и задремали? Не заболели, ненароком? Вид у вас какой-то странный, - открыв глаза, Павел Андреевич увидел Ивана, который, верно, пришел его будить и теперь стоял рядом с кроватью и, чуть склонившись, подозрительно всматривался в его лицо. - Уснул поздно, не выспался, - ответил Погожев, присаживаясь и потирая затекшее под головой запястье. - Волновались, небось, что уехать не можете? Вот и барин наш с барчуком ведь по той же причине из Петербурга Вашего окаянного который уж день подряд выбраться не могут! – вздохнул лакей, наполняя теплой водой фарфоровый умывальный таз. – Екатерина Алексеевна, голубка, вон, тоже измаялась вся ожиданием. Делает вид, что хорошо все, а глаза грустные… Завтракать не стала, с дочкой все утро в детской просидела. Только теперь вот, кажись, и пошла в гостиную. Про Вас еще спрашивала. - Что… спрашивала? - Проснулись или нет. Ну, я и пошел поглядеть-то. А вы вон бледный какой-то, вот и спросил – не захворали, часом? Дверь в гостиную была открыта. И потому Погожев еще из коридора увидел Катю, стоящую поворотившись лицом к окну. Неслышно ступая, он подошел сзади и крепко обнял ее, уютно устраивая свой подбородок среди прихотливых переплетений волос, красиво уложенных вокруг затылка. - Он все еще не кончился, родная. У нас еще есть время.
Екатерина Вишневская: Самым сложным в мире было смотреть, как он идёт к двери и сдержаться, не попросить остаться с ней. Нельзя. Он ушёл, тихо прикрыв за собой дверь, и Катя тут же вскочила с постели. Оставаться здесь одной сейчас было невыносимо, невозможно. Она вытащила первое попавшееся платье из шкафа, натянула его, не застёгивая, и тоже вышла из своей комнаты, мельком посмотрев на разорённую постель. «Только что мы были там вместе. И, возможно, уже никогда не будем… Никогда, никогда, никогда…» - она мысленно твердила себе это слово, но никак не могла его принять. Осознать это «никогда» было невозможно. Тишина дома давила на неё, от собственных мыслей хотелось сбежать куда-нибудь подальше, но бежать было некуда. Катя медленно и осторожно пошла в темноте по коридору, боясь наткнуться на что-нибудь и нарушить эту звенящую тишину. Та дверь, недалеко от лестницы… Не останавливаться возле неё, ни на секунду, иначе она не сможет побороть искушения войти. А входить нельзя... Как, она уже на лестнице? Стараясь производить как можно меньше шума, Катя спустилась вниз и прошла в кухню. Ночью, без Дарьи, с потухшей печкой, кухня казалась нежилой. Даже те несколько свечей, что зажгла Катя, не смогли прогнать это ощущение – как будто она не в собственной кухне, а в каком-нибудь склепе. Плотно прикрыв за собой тяжёлую дверь, Катя думала, что теперь-то она, наконец, сможет выплакаться. Но слёз не было. Глаза были сухими, в душу медленно и вкрадчиво пробиралась привычная пустота. Но если раньше эта пустота несла с собой покой и забвение, то теперь она была заполнена болью. Болью, терпеть которую становилось уже не по силам. Катя бесцельно водила взглядом по полкам, словно надеясь отыскать среди баночек со специями лекарство от этой боли, и вдруг её внимание привлёк забытый кем-то графин с прозрачной жидкостью. Решив, что там – вода, Катя налила себе полный стакан и, не обратив внимания на резкий запах «воды», сделала большой глоток. Горло обожгло, словно огнём, она закашлялась, стакан полетел на пол, лишь чудом не разбившись. Отдышавшись немного и прислушавшись к себе, Катя поняла, что хоть во рту и остался противный привкус водки, но боль словно притупилась, её стало возможно терпеть. Вот только голова чуть кружилась. Катя подумала, взяла новый стакан и налила себе вполовину меньше, чем в первый раз, задержала дыхание и, стараясь не дышать, опрокинула в себя почти целиком эту гадкую жидкость. Этот стакан ей удалось удержать, и он не полетел на пол, а просто прокатился по столу, остановившись на самом краешке. Теперь к головокружению прибавился шум в ушах, а когда Катя попробовала подойти к окну, то обнаружила, что пол под её ногами начал покачиваться. "Вот, значит, почему мужчины так любят выпивать – и даже напиваться. Спиртное притупляет боль, и мысли легко скользят, словно осенние листья на воде, одна за другой, не трогая и не царапая душу…" И только она так подумала, как почувствовала на щеках что-то горячее… «Хватит» Не хватало ещё, чтобы Дарья, которая поднимается ни свет ни заря, застала её здесь, в таком состоянии. Но как пойти туда, где с его уходом стало так пусто и одиноко? Она прижалась лбом к ледяному стеклу, поводила пальцем по узорным завитушкам, вспоминая, как совсем недавно смотрела в это окно на приближающуюся карету и думала, что это едут Олег с Фёдором. А это ехал… «Хватит» К себе в комнату Кате удалось вернуться так же бесшумно. Постель, казалось, ещё должна хранить его тепло… Но одеяла были холодными, как оконное стекло, к которому она прижималась только что на кухне. А вот на этой подушке совсем недавно… «Хватит» Катя легла, не раздеваясь, обхватила обеими руками ту самую подушку, прижала её к себе и закрыла глаза… Разбудила её Наташа. С торжествующим криком девочка тащила что-то из-под её кровати. Кате очень хотелось спать, она почти ничего не понимала, и какое-то время даже не могла ничего сказать, только смотрела с удивлением на голову дочери, то исчезающую, то вновь появляющуюся над краем постели. - Наталья, ты что делаешь? А где Настасья? - Мурка убегает опять! А я её купать хотела! – пояснила Наташа и снова исчезла под кроватью. Оттуда послышалось сдавленное и недовольное мяуканье. - Наташа, разве ты забыла, как себя ведут воспитанные девочки? – необычно строгим, даже злым голосом спросила Катя, ненавидя саму себя за этот тон. – Ступай немедленно к Настасье, пусть она тебя оденет, причешет, и только тогда ты войдёшь в мою комнату, как и подобает приличной девочке! Последние несколько слов Катя практически прокричала. Наташа с обидой посмотрела на мать, ничего не ответила, подбородок её мелко задрожал, а глаза стали блестящими-блестящими… Девочка развернулась и выбежала за дверь. Катя, проклиная себя за несдержанность, бросилась за ней. Она была расстроена не меньше Наташи. В первый раз она позволила себе повысить голос на дочь просто так, не за тяжкую провинность, а за то, над чем раньше бы просто посмеялась. Полная раскаяния, Катя сама одела и причесала притихшую Наташу и провела с дочерью всё утро, объясняя мадемуазель Лили правила хорошего тона. Спустившись в гостиную, Катя поняла, что он ещё не вставал. В комнате было по-особенному пусто, она бы почувствовала, если бы он здесь уже был с утра. Но всё-таки спросила показавшегося в дверях Ивана: - Господин Погожев не вставал ещё? - Нет, барыня, тихо у него. Прикажете пойти посмотреть? - Да… Нет… Да, сходи, только не буди! Иван ушёл, а Катя подошла к окну. Там, словно решив быть с ней заодно, послушно валил снег. «Он скоро проснётся или уже проснулся… Я не должна думать о плохом. У меня будет ещё целая вечность, когда он уедет, чтобы подумать о моём горе… А сейчас, пока он здесь, со мной, я хочу быть счастливой…» Она не удивилась, почувствовав его руки, обнимающие её. Обхватила их своими, закрыла глаза… Счастье заполнило её целиком, не хотелось шевелиться, чтобы не нарушить волшебства этого момента. - Да, он всё ещё не кончился. Как хорошо, что он не кончился… Катя медленно повернулась в кольце его рук, радостно впитывая в себя родной взгляд. - Доброе утро, любимый, - прошептала она.
Павел Погожев: Боль внезапной утраты, гнев, возмущение, досада… прочие сильные эмоции – у всякого в жизни случаются моменты, когда кажется, что невозможно сдержаться, скрыть их в себе настолько глубоко и надежно, чтобы никто вокруг не догадался, что может скрываться за внешним спокойствием. Азам этого повседневного лицедейства человека в нашем мире начинают учить с самого детства. И, в конце концов, всякий овладевает ими – в той или иной степени. Всю свою жизнь Погожев искренне был уверен в том, что относится к породе людей сдержанных. Умеренные чувства и не слишком явное их проявление наружу – таков был предел. Но даже этого уровня он, вероятно, ни разу прежде не достигал. Невольно обратившись нынешней ночью к воспоминаниям, которые все это время гнал прочь, полагая крайне для себя неприятными, он вдруг с удивлением осознал, что они уже ничуть не затрагивают его чувств. А значит, были вовсе не так сильны, как казалось тогда. Да и то, что их удавалось так ловко сдерживать даже на самом пике, лишний раз это подтверждает. Так же явно, как доказывает, что переживаемое им теперь – совершенно иное, настоящее, ни разу прежде не испытанное. Он любит эту женщину. Любит настолько глубоко, насколько вообще возможно однажды осознать в себе это чувство. Настолько, что больно даже представлять ее отдельно от себя. Потому что больно существовать наполовину – а без нее иначе не получается. А скрывать это, прятать внутри себя, оказывается, тоже невероятно сложно. Ведь счастье, как вода – материя несжимаемая. Труднее всего было, если рядом находился кто-то из Катиных домочадцев. Наташа не в счет. Девочка была еще слишком мала, чтобы понимать, что происходит между ее матерью и «дядей Павлом». На второй день она привыкла к нему настолько, что уже, кажется, и не воспринимала, как чужого, обращаясь с бесконечными вопросами, на которые Погожев терпеливо отвечал, рассказывая какие-то важные, с ее точки зрения, новости – которые он внимательно выслушивал, удивляясь тому, насколько малышка развита для своих лет. Когда же сказал об этом Кате, она принялась ожидаемо отнекиваться, хотя по сияющим глазам было видно, что ей приятно. А ему было приятно вновь видеть их счастливый блеск, совсем такой, как у Наташи, когда после завтрака ее привели в гостиную, и девочка распаковывала большую коробку с рождественскими подарками, которые приготовила для нее Катя. Наблюдая за этой картиной, Погожев опять подумал, что как раз именно так и должен был бы продолжиться тот день из «другой жизни», где они с Катей были семьей, но тотчас прогнал прочь эту мысль. После… Пусть сейчас ничего не омрачает их счастья. После того, как няня увела девочку, крепко прижимающую к себе только что полученные в подарок, но, кажется, уже успевшие полюбиться, игрушки, и они остались вдвоем, сила взаимного притяжения вновь неодолимо потянула их друг к другу. Молчаливые объятия и краткие поцелуи – таков был их удел, до тех пор, пока не наступит ночь, но радовались и этому. - А знаешь, понимая всю нелепость этого чувства – ведь невозможно же было предсказать нашу встречу, я все равно чувствую себя неловко оттого, что у меня нет для тебя подарка к Рождеству, - проговорил Погожев, чуть смущенно взглянув на Катю, и сокрушенно покачав головой. – Как бы мне хотелось вручить тебе такой же огромный короб, вроде того, что ты нынче подарила дочери. Наполнить его всем, что ты любишь… К слову, а я ведь до сих пор даже не знаю, что ты любишь... ну, разумеется, кроме меня, - он улыбнулся и ласково потерся щекой об ее щеку. – Расскажи мне об этом хотя бы теперь?
Екатерина Вишневская: И почему она раньше не замечала, как много в доме народа? Зачем им столько слуг? Как же они мешают… Каждый раз, когда открывалась дверь, Катя с трудом сдерживалась, чтобы не накричать на вошедшего. Ну неужели все эти вопросы нужно решать немедленно? Неужели нельзя отложить их на несколько дней? Как жаль, что нельзя запереть гостиную на ключ. Катя хотела быть только с ним. Она обрадовалась, когда Наташа согласилась уйти в свою комнату. Едва дождавшись, когда за дочерью и няней закроется дверь, Катя бросилась к нему, не думая о том, что кто-то из слуг может опять явиться за чем-нибудь сюда и увидеть их. Она и так слишком долго была далеко от него. И вот он рядом. Так близко, так мучительно близко… Не думать ни о чём, обнимать его, чувствовать рядом его дыхание, целовать его… Запомнить его до самых мельчайших подробностей. Пока ещё есть время. Но вот он отстранился, чтобы задать вопрос, над которым Кате пришлось надолго задуматься. Что же она любит? Что она любит на самом деле? Что ей хотелось бы получить в подарок… от него? Катя вглядывалась в родное лицо, такое близкое, но неуловимо отдаляющееся с каждой уходящей минутой. Не получалось у неё, как она ни старалась себя уговорить, не думать о скорой разлуке. На всю оставшуюся жизнь. Слова, простые слова, а сколько за ними ужасного в своей неотвратимости смысла… Он уедет, уедет навсегда, уедет к той, с которой связан больше, чем клятвами перед алтарём. И у Кати останутся только воспоминания. Она попыталась улыбнуться, чтобы он не заметил, о чём она думает. Ей казалось, её мысли сейчас такие громкие, что их можно услышать. - Что я люблю? Я уже не знаю… не помню… Но я знаю, что я хочу сейчас. Наверное, это невозможно… Я хочу, чтобы у меня был твой портрет. Как хорошо, что в их доме такие скрипучие двери… Никогда больше Катя не станет отчитывать слуг за несмазанные петли. Она успела отступить от Павла на несколько шагов и даже изобразить на лице что-то, похожее на равнодушную вежливость, так что вошедший Иван не смог заметить ничего предосудительного. По крайней мере, она надеялась, что не смог. - Что тебе? – голос только подвёл, слегка дрожал, поэтому Катя ограничилась этими двумя словами и требовательно посмотрела на Ивана. - Письмо, барыня! – радостно ответил он и расплылся в улыбке. – Не иначе, от Олега Евгеньевича! Дождались, наконец-то! Если бы её сейчас ударили по лицу, она, наверное, почувствовала бы себя так же, как от этого известия. Не в силах оторвать взгляда от небольшого конверта, который протягивал ей Иван, Катя прошептала: - От… Олега? Уже?.. Нужно было заставить себя взять этот прямоугольник и изобразить радость. Нужно, но она не могла. Нет, нет в её мире теперь места никакому Олегу. Его просто не должно быть сейчас, как же это мерзко и отвратительно с его стороны – так нагло вторгаться в её жизнь, в её настоящую жизнь, которая так скоро закончится… Даже это время, которого осталось так мало, будет у неё украдено – и кем? Тем, кому она принадлежала по этим глупым и несправедливым законам, но теперь уже больше никогда не будет принадлежать по-настоящему. - Давай. Сюда. И иди. Не глядя на удивлённое лицо слуги, она всё-таки взяла конверт и резким движением разорвала его. Глаза побежали по строчкам, не видя их. «Выезжаем… Не беспокойся… Федор… передает привет… Выезжаем… Выезжаем…». Да когда же они выезжают? И когда будут здесь? А, вот: «К Рождеству не успели, зато непременно успеем к Новому Году». Слава Богу. У них есть ещё время. Стук двери заставил её вздрогнуть. «Иван ушёл. Всем теперь будет говорить, что барыня от счастья онемела…» - безразлично подумал кто-то за неё. Комкая в руке листок, Катя подошла к Павлу, не решаясь его обнять. - Он приедет… скоро. Но не сейчас. Не сейчас.
Павел Погожев: - Не сейчас… - эхом откликнулся Погожев. – Отдай мне, пожалуйста, - проговорил он, спустя мгновение, указывая взглядом на письмо в ее руке, и Катя с готовностью протянула помятый лист, испещренный размашистым почерком ее мужа. Не глядя, Павел Андреевич швырнул его в камин, и далее в течение короткого времени они вдвоем наблюдали, как, вспыхнув, обращаются в пепел все эти нагромождения слов, на деле имеющие для них лишь одно значение: «разлука». - Вот. Будто и не было вовсе, правда? - он сказал это с оттенком горькой иронии и вновь посмотрел на Катю, все еще заворожено взирающую на огонь. Та медленно повернулась, и еще секунду они безмолвно смотрели друг на друга, а потом Погожев снова порывисто обнял ее, закрывая глаза, в то время, как сама Катя отчаянно уткнулась лицом в его плечо, обхватывая руками за шею. – Не отпущу. Я не отпущу тебя, – вдруг тихо проговорил он, открывая глаза и с упрямой решимостью глядя куда-то поверх ее склоненной головы. Возможно, в окно, за которым больше не было сделавшейся уже такой привычной для взора мутной снежной завесы. – И никуда отсюда не уеду. Без тебя не уеду… Пусть возвращается – я готов к объяснениям. Любым. Катя не отвечала, но Погожев знал, о чем она думает. Буквально кончиками прижатых к ее спине пальцев ощущал это колебание чаш воображаемых весов. На одной из которых - вся ее прежняя жизнь: без особых эмоций, но прочная и устоявшаяся. На другой... - А после – уедем вместе. Ты, я и твои дети… Катя, я все понимаю. Это вызовет грандиозный скандал, ты боишься, что тень его ляжет даже не на нас, а на детей. Ты - мать и ты должна об этом думать. Но мир огромен, он больше Петербурга, больше Российской империи! Непременно найдется место, где мы будем счастливы и никакие слухи не достанут нас… Господи, родная! Любовь, как наша, случается единственный раз в жизни - и не во всякой жизни! Нельзя же вот так смириться и расстаться… просто взять и расстаться! Это же совершенно ясно! Надо сказать, то, о чем он говорил, сейчас действительно казалось Погожеву простым и ясным способом решить их трудности. Убеждая Катю, он по-настоящему удивлялся лишь тому, что все это не пришло ему в голову раньше. - Например, можно будет отправиться в Европу. Объездив половину мира, я туда пока так и не добрался. Наверное, это знак… откроем ее для себя вместе! - мечтательно улыбнувшись, он замолк, с поразительной отчетливостью уже воображая себе это совместное путешествие, а затем бережно приподнял за подбородок лицо Кати, пытаясь поймать ее взгляд. - Ну что же ты все молчишь, любимая?
Екатерина Вишневская: Как хорошо, что он бросил это письмо в камин. Если бы можно было бросить туда же все эти бессмысленные годы её замужества … Катя прижалась к нему, обнимая, возвращение мужа казалось неправдой, чьей-то злой шуткой. «Любимый… мой любимый…» Сколько ещё у них осталось дней? Или часов? И что она будет делать потом, когда он уедет? Существовать так же, как делала это раньше? Жить интересами детей, стараться меньше попадаться на глаза этому чужому человеку, которому она на самом деле не нужна, и который так же не нужен ей? Не думать, не думать сейчас об этом… Он рядом, её любимый рядом, и пусть он запомнит её не расстроенной и оплакивающей несбыточные мечты, а счастливой, согретой светом его любви, которую он подарил ей. «Я тебя люблю» - беззвучно проговорила одними губами, не поднимая головы. Всё замерло вокруг. Больше не было слышно шороха снега по стеклу. Мир снова исчез, мир понял, что он сейчас лишний. Вселенная перестала существовать на несколько долгих коротких мгновений, оставив её наедине с её любовью. Наедине с ним. Абсолютное, чистое счастье… Вот, оказывается, какое оно… И вдруг он заговорил. Боже, что он говорил… Она не смела, она запрещала себе даже думать о такой возможности, всё это время она твёрдо знала, что он уедет, и готовила себя к его отъезду, как могла. Но его слова перевернули её душу. Он хочет взять её с собой! Уехать вместе! Никогда не расставаться… Разве бывает в этом мире так много счастья? Быть вместе всю оставшуюся жизнь, засыпать и просыпаться рядом с ним, не жалеть больше каждую уходящую минуту, знать, что завтра, и потом, и дальше он будет с ней, только с ней, больше ни с кем… Но почему-то Катя медлила с ответом. Его слова всё ещё звучали внутри неё, она вслушивалась в эту волшебную музыку и молчала. Что чувствует приговорённый к смерти, которого помиловали накануне казни? Наверное, то же, что и Катя сейчас. Он только что подарил ей весь мир, настоящий мир, в котором больше не будет разлуки и неправды. Там будет много дней, их дней, наполненных смехом и солнцем, утренними улыбками и вечерней тишиной, когда разговоры становятся лишними… - Я очень этого хочу, любимый, - сказала она, глядя в его глаза и понимая, что не сможет прожить больше ни одного дня без их тёплого света. – Уехать, с тобой и детьми. Они ведь поймут нас, правда? Они поймут, что мы не смогли расстаться. Катя хотела сказать ещё много слов. О том, как она любит его. О том, что он только что воскресил её, вернул ей желание жить и умение радоваться каждой прожитой минуте. О том, что она не представляет, как можно было прожить все эти годы без него. О том, как благодарна ему за то, что испытала это чувство, о котором раньше только читала в романах. Но главные слова были уже сказаны, а для остальных ещё будет время. Теперь у них на всё будет много времени. Но только как же быть с... - Любимый, а что будет с твоей женой?
Павел Погожев: Радость и облегчение заполнили душу, смывая и унося прочь закравшийся на мгновение холодок тревоги, рожденный чрезмерно затянувшимся молчанием Кати, в котором Погожеву вдруг отчего-то послышалось сомнение. Он ошибся и с удовольствием готов был признать свою ошибку, одну из тех немногих, признавать которые – счастье. - Поймут! Я в этом абсолютно уверен. И даже если не теперь, то когда повзрослеют и полюбят по-настоящему. Как мы с тобой… Разве можно будет не понять, глядя, как мы будем счастливы? - выпуская из объятий, но не отпуская из своей руки ее ладони, он увлек Катю к стоящему в углу комнаты дивану и усадил рядом с собой. – Еще одно. Я даю тебе слово, что даже когда у нас будут общие дети, о твоих я не стану заботиться меньше. Ведь они – частица тебя, а ты – половина меня. Иначе и быть не может. Привыкнув расставлять все точки над «i» сразу и не откладывая, он намеренно завел разговор об этом именно здесь и сейчас. Хотелось успокоить все ее волнения, отмести любые тревоги, но… Верно, снова заговорив о том, что их окружает, он опять разбередил те Катины сомнения, развеять которые – да даже просто отодвинуть на задний план, отвлечь от них внимание, было гораздо труднее. И теперь уже самому Павлу Андреевичу требовалось время, чтобы подумать над ответом. Точнее – над тем, как объяснить то, что он хочет сказать дальше. По всему выходило, что та женщина, его жена, для того и существовала на свете, чтобы Погожев знал: он не идеален. Ибо ни к кому из людей, встречавшихся ему в жизни, он не питал таких сложных и противоречивых чувств, как к ней. Даже тогда, когда были вместе, именно он всегда был тем, кто «догоняет», а она – лишь позволяла ему любить себя. Потому, должно быть, и развязка этой истории лишь внешне выглядела драмой, на самом деле являясь освобождением. Понял он это далеко не сразу, но – понял, и стал жить дальше, не думая о том, что однажды в его жизни может случиться иное, настоящее чувство, которому та, забытая и давно уж пережитая псевдодрама сможет стать препятствием. Пусть даже и существующим более в воображении, чем на самом деле. Ведь жена – не стена. Пошловатая в своей прямоте народная мудрость сама так и просилась на язык, но Погожев сдержался. - Ну а что, в сущности, будет? - с глубоким вздохом, он повернулся и как можно более спокойно посмотрел на Катю. – Все останется, как и прежде: те, кто ухаживает за ней, продолжат делать свою работу до тех пор, пока… в этом будет необходимость, – решиться произнести вслух то, о чем оба, должно быть, думали Павел Андреевич все-таки не решился. – Я ведь давно устроил там все должным образом и не вижу необходимости что-то менять. Если ты об этом. Если же тебя тревожит, что мы пока не сможем официально называться супругами в глазах общества… Прости! Я говорю ерунду. Понимаю, что ты, конечно, имела в виду совсем иное. Упреждая протест, готовый сорваться с ее уст, Погожев покачал головой, а потом вдруг невесело усмехнулся. – Знаешь, а ведь я впервые в жизни жалею о проявленном сгоряча благородстве... Которое, впрочем, и не благородство вовсе, а суть гордыня. Потому то, что происходит теперь – мне за нее наказание. Но это ничего не меняет. По своим счетам я буду платить сам. А мы… мы будем вместе, и это не может, просто не должно нас остановить!
Екатерина Вишневская: «Мы будем вместе». Совсем недавно это казалось невозможным. Совсем недавно она не хотела даже думать о том, сколько ей предстоит прожить бессмысленных дней без него. Дней, заполненных безнадёжной тоской и воспоминаниями. А сейчас… Как стало всё просто, легко, правильно… В её жизни больше никогда не будет той боли, о которой она даже вспоминать теперь боялась. Им предстоит много сложностей, тяжёлый разговор с её мужем, объяснение с Фёдором, но всё это они преодолеют. И какая ей теперь разница, будет ли она официально его женой или нет? Она будет с ним. Вместе. И его жена останется там, в далёком этом имении, и тоже не сможет помешать им. Что-то кольнуло неприятно при мысли об этой женщине, которую Катя никогда не видела, но призрак которой вдруг словно появился в комнате и укоряющее посмотрел на неё. «До тех пор, пока… она не умрёт». Она ведь умирает. И сама позвала его. Наверное, чувствует приближение смерти. Каково будет той женщине узнать, что её муж – пусть даже они вместе не живут уже много лет – собирается уехать вместе с любовницей и бросить её? Да, он говорил, что жене тяжело было его видеть, и все эти годы они жили отдельно, но всё равно, она была его женой перед Богом и людьми. А она, Катя, будет только любовницей. Любовницей… Какое странное слово. Производное от любви, но в нём есть оттенок запретности и неуловимый налёт неполноценности. Катя слабо улыбнулась собственным мыслям. А ей всё безразлично теперь. Любовницей – значит, любовницей. Она будет с любимым, и ей больше нет никакого дела до того, как её будут называть.. И детям она осторожно всё объяснит. Потом. А сейчас просто скажет, что они поедут в путешествие. С Наташей не будет никаких проблем, а вот с Фёдором… Но сейчас ей не хотелось об этом думать. Только бы Олег отпустил её. Наверное, будет страшный скандал и крик, но она выслушает все обвинения мужа и все его упрёки. Да, ему будет неприятно, может быть, даже больно, но не хуже было бы, если бы Катя осталась и обманывала его каждый день, тайком мечтая о Павле? Она попробует объяснить это Олегу. Он должен узнать всё от неё. Катя не станет убегать от этого разговора, и лучше будет, наверное, если она поговорит с мужем одна, без Павла. - Любимый, мне кажется, я должна рассказать всё Олегу сама, понимаешь? Я думаю, он поймёт.. Может быть, не сразу, но поймёт… - Это будет их прощанием. Столько лет они жили вместе под одной крышей, и пусть не испытывали друг к другу сильных чувств, но всё же Катя чувствовала себя обязанной хоть как-то смягчить мужу тот удар, который собиралась нанести. А его жена? Разве эта несчастная не заслуживает того, чтобы Павел простился с ней? - А ты, может быть, пока съездишь в Грачево? К ней. Мне кажется, вам тоже нужно поговорить. Она ведь может... уже никогда тебя не увидеть... А потом мы уедем. Вместе с детьми отсюда уедем. В Европу, или куда ты скажешь. Мне всё равно, куда ехать – главное, с тобой.
Павел Погожев: Предложение Кати не просто выглядело странным, оно по-настоящему задело гордость, заставило всерьез рассердиться на нее – впервые, Погожев и не думал прежде, что это возможно. Однако... За кого же Катя его принимает, если думает, что он может на такое согласиться?! - Дорогая, прости, но есть вещи, в которые женщине лучше не вмешиваться. Эти слова слетели с губ машинально. Даже прежде, чем Погожев успел их толком осмыслить. Еще ни разу он не говорил с Катей так сухо и жестко. И подобная внезапная перемена вполне могла ее напугать. Но сейчас его заботило иное, все мысли были заняты поиском ответа на вопрос: действительно ли она не понимает, или это намеренная попытка навязать свое мнение? Манипулировать его чувствами? Вряд ли… Скорее, в самом деле, не понимает. Ведь с женщинами это случается. Демонстрируя иной раз почти сверхъестественную проницательность в сложнейших жизненных ситуациях, они порой не понимают куда более простых вещей. Поэтому и надо как можно скорее объяснить суть ее ошибки. Мелкие взаимные недомолвки, небольшие недопонимания – все они имеют одно неприятное свойство, постепенно накапливаться. Чтобы затем неожиданно обрушиться на твою голову, словно снежная лавина. Однажды это уже было в его жизни. В той самой жизни, называть которую «семейной» Погожев теперь избегал даже мысленно из-за того, что ощущал в этом невыносимое лицемерие. Так что промолчать теперь означало для него вновь направиться по ложному пути. А в отношениях с этой женщиной места для лжи он оставлять не собирался. Ее короткий, чуть настороженный взгляд так легко было бы списать на общее волнение. Но Погожев чувствовал, что дело здесь в другом. Должно быть, точно также сказал бы и ее муж… Ну что же, в некоторых ситуациях все мужчины ведут себя одинаково, ей уже пора это понимать. Но если все же нет, тогда он объяснит сам. И нет здесь ничего обидного. - Катя, я вовсе не это хотел сказать… Не так, - смягчаясь, Павел Андреевич покачал головой и улыбнулся. Получилось смущенно и все равно немного виновато. – Пойми же, то, что ты предлагаешь, невозможно! Как ты вообще представляешь себе подобный разговор? И где в это время должен буду находиться я? Подслушивать под дверью? Или, может, прятаться в твоем платяном шкафу, чтобы в конце этого решительного объяснения выскочить наружу, словно deus ex machina? Намеренно доводя ситуацию до абсурда, Погожев искренне надеялся, что, взглянув на нее под таким углом, Катя переменит решение. Потому что по-прежнему не видел ни одной достаточно веской причины сделать, как она предлагает. Но тут она опять заговорила, и словно бы нарочно коснулась того единственного сомнения, которое Погожев тщательно прогонял прочь, полагая смутным отголоском былой привязанности, все еще иногда некстати о себе напоминающей. - Не думаю, что обязан говорить с нею на эту тему… Я вообще не хочу говорить с нею больше, – добавил он вдруг. – Потому ведь и торопился, что хотелось быстрее с неприятным покончить. Как в детстве, знаешь? А потом вновь уехать. Куда угодно! Лишь бы подальше. Чтобы снова не видеть, не знать, забыть… Сдвинувшись со своего места, он вдруг опустился на колени перед сидящей на диване Катей и с тяжким вздохом, более похожим на стон, уткнулся лицом в пышные складки ее юбки. – Не могу, не хочу больше! Устал. Все вокруг считают меня подлецом и предателем, так пусть хоть раз в жизни это соответствует действительности! Не гони меня, пожалуйста, позволь остаться с тобой, любимая!
Екатерина Вишневская: Всё ведь было так хорошо, так легко, казалось уже решённым… Что же изменилось? Остановившимся взглядом Катя смотрела в его глаза и, вся похолодев внутри, понимала с ужасающей отчётливостью, что никуда не уедет. Не будет ни объяснения с мужем, ни сборов, ни счастливой жизни в какой-то далёкой стране. Ничего этого не будет. Она остаётся. Не может уехать. Всё это время она верила в то, что уедет. Она так сильно хотела, чтобы это оказалось правдой, так хотела быть с ним, что позволила себе не думать ни о чём. Была словно в каком-то тумане, забыла и о детях, и о своём долге перед ними. А ведь здесь – их дом, их маленький мир. Привычный и устоявшийся. Она не посмеет разрушить его. Она никогда не будет счастлива, зная, что сломала им жизнь. Цепляясь изо всех сил за обрывки ускользающей мечты, Катя попробовала убедить себя, что там, куда они уедут, детям тоже будет хорошо. Но эта слабая попытка уже не могла ничего изменить. Она уже знала, знала, что остаётся. В этой клетке, в этом доме, с нелюбимым человеком и со своими детьми, ради которых только и будет теперь жить… Катя почувствовала, что ей не хватает воздуха. Эта новая боль оказалась намного сильнее той, что она испытывала прошлой ночью. Она словно мстила Кате за те несколько часов, проведённых в мечтах. Счастье было совсем рядом, оставалось лишь сделать несколько шагов, чтобы его схватить, но оно вдруг безвозвратно исчезло. Катя осталась одна среди развалин и обломков. А впереди её ждало самое страшное – сказать об этом ему… Сказать любимому, что завтра им нужно будет расстаться навсегда… Нет, она не скажет так, она не сможет, пожалуйста, нет! Слёзы были уже близко, они уже душили её, уже подступали к глазам… А мечты умирали, одна за другой… «Пожалуйста, пойми меня, любимый! Я не могу по-другому. Я не могу…» Он словно подслушал её мысли. Сколько горечи в его словах… «Нет, любимый, я не скажу тебе это сейчас… - подумала Катя, склоняясь к нему и слабо целуя его волосы. – Побудь счастливым, сколько сможешь. А я буду любоваться тобой». Остаток этого дня и ночь – вот и всё, что у них осталось. Уходи отсюда, боль. Теперь не твоё время. Ты ещё вернёшься, во всеоружии, ты ещё возьмёшь своё, наиграешься и помучаешь, но теперь уйди… Катя опустилась на колени рядом с Павлом, обняла его и зашептала: - Да, любимый, останься… Я не подумав сказала, прости меня. Главное, что мы сейчас вместе… И всегда теперь будем вместе… Катя чувствовала себя гадкой лицемеркой, но по-другому она не могла поступить. Пусть он до самого последнего момента ничего не узнает. Ему так будет легче.
Павел Погожев: - Всегда? Нет, так мы не договоримся! - забирая в ладони ее лицо, Погожев серьезно посмотрел Кате в глаза. – «Всегда» - это слишком мало. Я хочу «всегда» и еще один день в придачу. И на меньшее меня даже не уговаривай! – после чего улыбнулся и прижал ее к груди. Было утонувшее в тягостных размышлениях и трудных решениях, ничем не омраченное ощущение счастья вновь заполняло его изнутри. Хотелось… глупого и безумного: петь, танцевать, на худой конец, просто громко прокричать миру о своей любви к этой женщине – пусть знает и завидует! И, бог свидетель, именно так он и поступит. Но не сейчас. Позже. Нужно подождать еще совсем немного, прежде чем все окончательно прояснится, и они будут вместе. Навсегда. Пока же нужно просто потерпеть. Не так долго, ведь уже не за горами вечер, а ночью им никто не сможет помешать… Неохотно выпуская Катю из объятий, Павел Андреевич поднялся на ноги, помог встать и ей, а затем подошел к окну, выглядывая наружу. Словно в качестве возмещения за затянувшееся ненастье, декабрь решил подарить им чудесный день, и если еще утром это повергало в отчаяние, то теперь, когда все было решено, вдруг послужило поводом для возникновения одной идеи. Совершенно безумной – однако как раз такой, как и хотелось. - Катюша, а что, если нам немного подышать свежим воздухом? Побродим по окрестностям до ужина, нагуляем аппетит? Втроем: ты, я и Наташа? А нянька ее пусть остается дома. Знаешь, в детстве одной из самых сладких грез у меня почему-то было избавиться хотя бы ненадолго от диктата моего гувернера – он был строгий и сухой, словно щепка, англичанин, который говорил со мной только на своем языке, хотя совсем неплохо умел изъясняться по-русски… Да соглашайся же, любимая! Совсем недолго! Но Катя сомневалась – не словами, взглядом. И Погожеву потребовалось еще какое-то время, чтобы добиться своего. Полагая, что понимает, чего она опасается, он даже пообещал, что ничем не покажет в присутствии других людей – даже ее дочери, произошедшей между ними перемены, хотя был уверен, что в этом обещании нет никакой необходимости, и без того ведь все ясно. Пообещал – и вынужден был вновь извиняться, потому что, как сказала Катя, дело было вовсе не в этом. А в чем – объяснять почему-то отказалась, перевела все в шутку и отправила Погожева собираться на прогулку, сказав, что будет ждать его вместе с дочерью в передней через четверть часа. Столько много времени, чтобы одеться, Павлу Андреевичу было без надобности, потому, прежде чем отправиться к себе, он вновь навестил своего Нилыча, огорошив того известием, что назавтра они в Грачёво не едут. А когда едут – пока он и сам не знает, но скоро. - Дык как же, барин, а как же ж… - Никак. Я сказал, остаемся, - перебил его Погожев, твердея взглядом. - Ну, стало быть, остаемся, - послушно кивнул Нилыч, почесывая седую бороду и с интересом поглядывая на хозяина. – А что ж не остаться, хорошо тут нам, коли… Впрочем, этого Павел Андреевич уже не слышал, уверенными шагами, направляясь прочь от людской. Спустя несколько минут, полностью одетый – чтобы не привлекать лишнего внимания, в этом он обошелся без помощи прислуги, Погожев явился к указанному Катей месту встречи, ожидая, пока и она выйдет туда вместе с Наташей.
Екатерина Вишневская: Гулять? Пойти гулять вместе с Наташей, делить его, пусть даже с родной дочерью, Катя не хотела. Это её день, только её. Последний. Потом будет много дней, она отдаст их полностью своим детям, но не сегодня. Однако Павел не понимал, почему она не хочет гулять. А объяснить было нельзя. И Катя согласилась. Ожидая, пока оденут дочку, Катя подошла к зеркалу. Как же ужасно она выглядит... Катя попробовала улыбнуться, но стало только хуже. Где же ей взять столько сил, чтобы казаться счастливой во время прогулки? Но нужно их найти. Она ведь хочет быть рядом с ним, радоваться его радости, видеть его глаза и слышать его голос. Запоминать их на всю оставшуюся жизнь... Значит, нужно выдержать этот обман. - Мама, смеись, мама, ты почему не смеишься? Смеись! - Наташа уже была рядом, укутанная в светлую шубку, она была похожа на какого-то потешного зверёныша, блестела глазами и требовательно дёргала Катю за рукав. Девочке не терпелось поскорее оказаться на улице, потому что после болезни её туда не выпускали даже ненадолго. И мама должна радоваться вместе с ней, а не хмуриться, глядя в зеркало. Катя ласково поправила прядку, выбившуюся из-под дочкиной шапочки. - Правильно говорить - "смеёшься" и "смейся", родная... Смеяться... Она разве сможет когда-нибудь смеяться? Разве осталось в этом мире хоть что-то, способное вызвать её смех? На улице было очень ярко. Солнечные лучи отражались от снега, заставляя зажмуриваться, потому что смотреть на это сияние было просто невозможно. Сколько вокруг бессмысленной красоты... Ненужного света... Зачем это всё ей сейчас? В этом белоснежном блеске пряталась темнота. Безнадёжная, всепоглощающая темнота. Её не видел никто, кроме Кати. Он и её дочка рядом. Какой ужасный обман. Они смеются. Им весело. Ну, что же ты стоишь? И ты смейся, и тебе ведь тоже весело! "Мама, смеись!" Катя нагнулась, зачерпнула рукой пушистую, рассыпающуюся в руках снежную пыльцу, понаблюдала, как ветер сдувает её обратно... А потом слепила небольшой снежок и неожиданно бросила его в Павла. Снежок ударился в его спину, оставив там небольшую белую отметину. "Мама, смеись!" "Смеюсь, доченька. Смеюсь..."
Павел Погожев: На широкий выбор маршрутов для прогулок в напрочь занесенном многодневным снегопадом сугробами парке рассчитывать, естественно, не приходилось. С утра успели расчистить лишь несколько дорожек, да и то – не слишком широко. Зато образовавшиеся по обочинам белоснежные «брустверы» высотой почти в человеческий рост надежно укрывали от возможных случайных или намеренных любопытных взглядов и можно было почти не беспокоиться о том, что поведение гостя этого поместья покажется кому-либо слишком уж вольным и непринужденным для столь непродолжительного и поверхностного знакомства с его хозяйкой. Хотя, в общем-то, и не было ничего особенного в поведении Погожева, который, как и обещал, даже в присутствии Наташи держал себя с Катей, как с не слишком близкой, хоть и доброй приятельницей, вновь называя исключительно по имени-отчеству. С одной стороны забавляясь этой нелепой конспирацией, а с другой – страдая от нее, ибо невозможность обнять, поцеловать Катю, хотя бы прикоснуться к ней даже в течение столь короткого промежутка времени, как эта прогулка, отныне, как выяснилось, сделалась для него почти мучением. От безрассудных поступков удерживала лишь уверенность, что это совсем ненадолго, да возможность отвлечься, подвизавшись веселить Катину дочку всевозможными зимними забавами, вроде с самого начала не заладившегося – из-за неподходящей консистенции «исходного материала», ибо снег оказался слишком сухим и сыпучим – строительства снежной крепости. Но это, в общем-то, никого и не расстроило. Потому что в снежки вполне можно играть и в отсутствие фортификационных сооружений, что и было прекрасно доказано Погожевым и визжащей от восторга маленькой девочкой, которая лишь в первое время с опаской посматривала на стоящую несколько поодаль матушку, не принимавшую участия в их диких увеселениях, словно волнуясь, что та станет ее бранить за «неподобающее поведение». Но та была снисходительна, и вскоре Наташа «в пылу битвы», кажется, почти забыла об ее присутствии. Но Погожев не забывал, в промежутках между становившимися все более точными и, следует это признать, чувствительными бросками девочки, от которых он уже далеко не всегда успевал уклониться, оборачиваясь к Кате, чтобы в очередной раз позвать ее в игру. Но та лишь улыбалась, неизменно отказываясь. Потому снежок, прилетевший из ее рук и шлепнувшийся, в конце концов, под лопатку, Погожев немедленно объявил вероломным нарушением заявленного нейтралитета: - Frailty, thy name is woman! – воскликнул он с притворной обидой, а затем и сам захватил с земли полную пригоршню снега и, сделав себе «снаряд», запустил им в Катю, дочь которой немедленно присоединилась к своей родительнице, и вот Павлу Андреевичу пришлось уворачиваться уже от двух «противниц». – А между тем, двое на одного – это даже нечестно! - пробормотал он и с этими словами вдруг устремился к ним навстречу, захватывая сразу обеих женщин – большую и маленькую в охапку, чтобы, теряя равновесие, вот так втроем, со смехом, и рухнуть через минуту в один из мягких пушистых сугробов. - Попались, разбойницы?! - Смотли, смотли, мама! Дядя Павел!– радостно завопила Наташа, вконец осмелевшая и даже наотрез отказавшаяся сразу вылезать из снега, продолжая барахтаться в нем, размахивая руками, и создавая там характерный «крылатый» отпечаток – в то время как сам Погожев уже поднялся на ноги и, помогая Кате встать следом, пользовался краткой возможностью обнять ее «на законных основаниях». – Смотлите! Снежный ангел! - А мой снежный ангел – это ты! – и все-таки он успел шепнуть это Кате на ушко прежде, чем та, мягко выскользнув из его объятий, отступила на шаг и склонилась к дочери, протягивая ей руку.
Екатерина Вишневская: "Если бы мы встретились раньше... Если бы я не вышла замуж... Если бы не..." Додумывать эту мысль стало страшно. Если бы не было детей? Как же это можно было даже начать думать? Дети - это всё, что у неё есть. Два маленьких мира, две вселенных, два человека, которым она нужна. И пусть Федя уже самостоятельный, пусть он сердится иногда на неё и во многом становится похожим на Олега с каждым днём, но он - её мальчик и навсегда останется её маленьким мальчиком, даже когда станет совсем взрослым. А Наташа... Как можно хоть на минуту представить себе мир без Наташи? Нет, детей Катя не предаст. Больно. Очень больно, но она выдержит. И сделает всё, чтобы никогда её дети не испытали того, что придётся пережить ей завтра. А сейчас... Катя улыбнулась Павлу, оказавшись ненадолго в его объятиях. Он поймёт. Он знает её, смог узнать за два дня больше, чем её собственный муж за всю жизнь. И пусть они расстанутся, Катя будет его любить всегда. Для всех останется жить в имении, а душой будет с ним. Снежный ангел... Нет, не похожа она на ангела... Ангелы не врут только ради того, чтобы провести ещё одну ночь с любимым. Откуда-то Катя знала, что как только она скажет, что никуда не поедет, Павел сразу же оставит её. А ей очень хотелось продлить их время ещё на одну ночь. А завтра... Она не слишком долго смотрит на него? Не слишком грустно улыбается? Что-то мелькнуло в его глазах или ей показалось? Катя поспешно отвернулась и потянулась за Наташей, которая никак не желала выбираться из сугроба. Упрашивать и уговаривать девочку пришлось несколько минут. Помогла угроза - Катя пообещала до весны не выпускать непослушную дочку на улицу. Наташа неохотно вылезла из снега, начала отряхиваться, и вдруг звонко чихнула. Катя тут же заявила, что прогулка закончилась и поспешила к дому, крепко держа дочь за руку. Все страхи, владеющие ей во время недавней болезни дочери, вернулись, заслонив на время даже горькие мысли о предстоящей разлуке с любимым. Катя ругала себя за то, что позволила дочке так долго дышать морозным воздухом, да ещё и барахтаться в снегу. Поэтому, вернувшись в дом, она сразу же занялась Наташей, извинившись перед Павлом за то, что не сможет побыть с ним до ужина. И хоть душа её рвалась к нему, она не отходила от дочери до тех пор, пока не убедилась, что девочка, которую согрели, напоили горячим чаем с малиновым вареньем и разными Дарьиными травами, хорошо себя чувствует и не заболела. Наташа, утомившись после прогулки, а, скорее всего, и от маминых хлопот тоже, уснула раньше обычного. Её ровное дыхание и прохладный лоб окончательно успокоили Катю. Она, наконец, вышла из комнаты дочери, торопясь к Павлу. - Барыня, а переодеваться Вы разве не будете? - удивлённо окликнула её в коридоре горничная. Переодеваться, конечно… И хоть Кате хотелось как можно скорее теперь увидеть Павла, ей пришлось ждать, пока Аня застегнёт все эти бесконечные застёжки на её платье. А когда горничная взялась за расчёску, Катя едва не ударила её. Но вот, наконец, причёска была закончена. Аня с каким-то уважительным одобрением посмотрела на свою хозяйку. - Вам бы, барыня, почаще на балах бывать. Вон какая Вы красавица! Анина похвала имела двойной смысл: девушка и барыне своей почти незаметно льстила, и ненавязчиво обращала внимание хозяйки на свою работу. Действительно, Аня удивительно ловко умела укладывать волосы и могла посоревноваться в этом умении с любым столичным парикмахером. - Спасибо, Аня, мне очень нравится, можешь теперь отдыхать до завтра.– Катя посмотрела на неё в зеркало. - А раздеть Вас как же? – удивилась горничная. - Я сама справлюсь. Ты заслужила отдых. – Катя постаралась сделать свой взгляд благосклонным и довольным. Пусть Аня и не подозревает, что от неё хотят избавиться. Пусть думает, что Катя решила подарить ей свободный вечер в награду за хорошую работу. Удалось обмануть внимательную Аню или нет, Кате было всё равно. Главное, что она ушла, и можно было спуститься в гостиную, чтобы быть с ним. Быть так долго, сколько получится. Сейчас она была богата. У неё впереди были часы, минуты и секунды, которые они проведут вместе. А завтра она обеднеет. Навсегда... Ужин им накрыли в гостиной, уже не спрашивая. Свечи… Букет из еловых веток на пианино… Отблески пламени на хрустальных гранях пустых пока ещё бокалов… Катин взгляд трусливым зайцем метался по комнате, никак не решаясь встретиться с его глазами. Их последний вечер. Ни о чём не думать. «Я тебя люблю…»
Павел Погожев: Прожив на свете немало лет, и полагая себя достаточно наблюдательным человеком, Павел Андреевич, среди прочего, давно пришел к внутреннему выводу, что для материнства создана далеко не всякая женщина. И что некоторые из них, выбирая между любовью и родительским долгом, вполне способны отдать предпочтение своему чувству, не испытывая при этом глубоких моральных терзаний. Причем, выбор совершается не всегда в крайней форме – уйти или остаться. Иногда подобное происходит и без роковых решений – собственная мать Погожева прожила всю жизнь в счастливом браке с его отцом, обожая мужа и оставаясь при этом довольно сдержанной в чувствах к своему – и мужа – сыну… Повзрослев и поняв, как ему казалось, причину, Павел Андреевич не винил ее в этом. Впрочем, выводы свои все равно оставлял при себе. И не только потому, что, высказавшись в подобном духе где-либо вслух, пожалуй, снискал бы ко всем своим прочим общеизвестным «странностям», вроде склонности к беспрестанным странствиям, еще и сомнительную славу сотрясателя общественных нравственных устоев. Но еще и потому, что вряд ли был понят правильно, не уверенный, что сможет адекватно донести на словах, какой именно смысл в них вкладывает. А ведь, между тем, не было в его умозаключении ничего обидного для женщин, напротив, таким образом, он даже как бы признавал их собственное право на выбор… хотя, подобное высказывание, несомненно, сочли бы еще большей крамолой. Так что молчал, конечно. Но с тех пор все равно не оставил приобретенной однажды привычки делить всех своих знакомых женщин – даже не обязательно тех, с кем имел близкие отношения, на «матерей» и «возлюбленных», с интересом выискивая в их поведении поступки и высказывания, подтверждающие его «теорию». Должно быть, здесь не последнюю роль играл еще и инстинкт исследователя, порой превращавший Погожева, точно бес-искуситель, из человека чуткого и доброго в беспристрастного и холодного наблюдателя, намеренно провоцирующего определенные ситуации – почти эксперименты, чтобы посмотреть, как «исследуемый объект» поведет себя внутри них. Благо, происходило это крайне редко, потому что в такие минуты Погожев стыдился себя и своих поступков, даже если «жертва» и не подозревала о происходящем. Но любопытство бывало сильнее стыда. И, что показательно, метод никогда не давал сбоев. Разумеется, с Катей ни о каком подобном «эксперименте» не могло идти и речи: слишком глубока была его личная заинтересованность, слишком сильно он любил эту женщину, чтобы осмелиться на подобное предательство. Но, наблюдая за ней, так сказать, пассивно, все равно невольно пытался понять, какова она. Пытался, но так и не смог, решив для себя в один момент: возлюбленная его и здесь уникальна в своем роде, потому что умеет сочетать обе ипостаси в равных пропорциях без всякого ущерба для кого бы то ни было. Но даже понимание это все равно не лишало его той малой толики иррациональной ревности, какая часто бывает вначале лишь очень сильного чувства, когда оно еще слишком горячо, слишком алчно, чтобы терпеть присутствие в жизни своего объекта еще какой-либо иной привязанности. Даже родственной, даже материнской. Потому, вопреки тому, что рассудком понимал: Катя вот-вот вернется, она оставила его ненадолго лишь для того, чтобы заботиться о ребенке, что это хорошо и правильно, что она так поступает, Погожев все равно с огромным трудом дожил до того момента, когда легкий шелест ее платья и скрип закрываемой двери гостиной заставил его прекратить бессмысленное созерцание часового циферблата, отмеряя раз за разом глазами минутные промежутки в ожидании ее возвращения. - Родная, я знаю, что ты сочтешь меня сумасшедшим – да это так и есть, без сомнения, но я почему-то уже успел ужасно по тебе соскучиться, - смущенно улыбнулся он после того, как поцеловал ее и вновь ненадолго отпустил от себя, желая полюбоваться. – Новое платье? Оно так к тебе идет! Вопрос был формальностью, лично его бы устроило, даже если бы Катя явилась в дикарской набедренной повязке. «Причем, это было бы даже пикантно», - усмехнулся Павел Андреевич про себя, иронией усмиряя оживившуюся было на подобную волнующую воображение картину мужскую сущность. Но женщинам ведь нравится, когда хвалят их наряды. Хотя, похвала была скорее вступлением к тому, что он давно хотел спросить. – Только почему оно опять темное? Нет, этот оттенок темно-зеленого, конечно, очень красив, но все равно знай! Когда станем жить вместе, я первым делом прикажу тебе выкинуть из своего гардероба все эти вдовьи тряпки. Да, я деспот! Это тебе тоже стоит узнать обо мне уже сейчас. Слабо улыбнувшись в ответ, Катя предложила ему не терять больше времени и садиться, наконец, за стол. Немного озадаченный подобной реакцией на безобидную, в общем-то, шутку, Павел Андреевич подчинился ей, тем более, что поесть, и правда, не мешало бы, благо аппетит на морозе он нагулял, как выяснилось, вполне приличный. Потому за ужин принялся с энтузиазмом счастливого и довольного жизнью человека, лишь к его концу заметив, что Катя, напротив, почти ничего не ест. Когда же Погожев спросил, почему, она, пожав плечами, сказала, что просто не голодна, вот и все. - Вот я и говорю, что ты у меня ангел, бестелесное создание. И даже пища тебе не нужна, - заметил он в продолжение этого разговора, спустя некоторое время, когда оба уже поднялись из-за стола и переместились на диван подле камина. – А я, выходит, напротив, раб своих телесных страстей, если совершенно не могу им противиться даже в присутствии любимой женщины, - усмехнулся он, забирая в свои руки ее ладонь, прижимаясь губами к тонкой прохладной коже обнаженного запястья и хитро заглядывая в глаза. – Но ведь в некоторых случаях ты готова мне это прощать, правда, любимая?
Екатерина Вишневская: "И я соскучилась по тебе, любимый... Пожалуйста, не отпускай меня, не отстраняйся..." - но он уже отпустил её, и Кате ничего не оставалось, как тоже сделать шаг назад и притвориться, что этот поцелуй - лишь один из тех, что ждёт их впереди ещё много. Так много, что можно целовать друг друга вот так, легко и совсем недолго. - Тёмное? А я даже не знаю, почему. Мне всегда казалось, что тёмные цвета - самые подходящие для солидной взрослой женщины. Катя едва не сказала "замужней", но вовремя заменила это нехорошее слово другим. Никакого намёка на Олега сегодня вечером она не может себе позволить. Его нет. Сегодня его нет ни здесь, в имении, ни в этом мире вообще. Он не имеет права быть. Когда станем жить вместе... Горло сжалось, сказать что-то в ответ стало невозможно. Кое-как выдавив из себя несколько слов, Катя поспешно села за стол. Зачем вообще накрыли этот стол? Зачем им сегодня еда? Но Павел ужинал с аппетитом, он обладал редким умением - красиво есть. Катя залюбовалась им, стараясь запомнить каждое движение, хоть это и было невозможно. Немного обмана - и можно представить себе, что он - её муж, вернулся откуда-то только что, и вот они ужинают вместе, а потом он расскажет ей что-то незначительное, какое-нибудь сегодняшнее происшествие или последнюю новость, и они позовут слуг и прикажут всё здесь убрать, а сами пойдут в спальню, не таясь и не скрываясь, как вчера, а открыто... И там... В гостиной внезапно стало очень мало воздуха. И очень жарко. И если сидя за столом Катя ещё могла как-то себя сдерживать, то, когда он оказался совсем рядом, когда она увидела так близко его глаза, почувствовала тепло его губ на своей руке, Катя поняла, что больше не может ждать. Это у него впереди целая жизнь. А у неё - только эта ночь, которая неумолимо уменьшается с каждой уходящей минутой. - Я готова тебе прощать абсолютно всё, любимый. Что бы ты ни сделал, - серьёзно сказала Катя, и, не отводя взгляда от его лица, притянула к себе его руку, раскрыла ладонь и поцеловала сама, словно поставила навсегда невидимую печать.
Павел Погожев: Наверное, именно в эту ночь, миновав незримые барьеры первых моментов взаимного узнавания, их страсть, наконец, разгорелась в полную силу. Катя была сегодня другой. Он чувствовал это в каждом ее прикосновении, в каждом поцелуе и объятии, которое та дарила, отдаваясь ему с таким пылом, что, потрясенный этой переменой, Погожев думал – когда мог думать – лишь о том, что ему, верно, повезло сильнее всех прочих мужчин на свете, если именно его выбрала, чтобы полюбить, такая женщина. А еще, что тот, другой, имени которого они не упоминали ни разу вслух, но чье присутствие в доме и в Катиной жизни не становилось от этого для Погожева менее ощутимым, раздражающим древний инстинкт собственника-самца, владеющий его рассудком и побеждающий любой здравый смысл, определенно глубокий и врожденный идиот. А иначе не оказался бы настолько глуп, чтобы не суметь понять цены сокровищу, которое попало в его руки волей случая. Тому сокровищу, которое сам Погожев скоро заберет у него без малейших сомнений. Как забирает у самозванца право владеть троном его единственный законный наследник. И даже если для этого понадобится война, то она будет справедливой, и эту войну он выиграет… Они были вместе почти до утра. До утра они любили друг друга, воплощая самые потаенные желания и мечты, не зная робости и смущения, пока усталость не окутала их тела своим сонным покрывалом. Но даже ей не было дано ослабить силы притяжения, что по-прежнему влекла и тянула их в объятия друг друга, теперь уже не столько страстные, сколько бесконечно-нежные. - Знаешь, чего я желаю больше всего на свете? – спросил он тихо, потершись щекой об ее обнаженное гладкое и чуть прохладное плечо, к которому до того так удобно прижался, что даже и двигаться больше не хотелось. – Ты ведь знаешь… – плечо Кати неопределенно дернулось, Погожев не видел ее лица, но предполагал, что она, должно быть, теперь улыбнулась. – Нет-нет, не этого… хотя, и этого, конечно, тоже. И, надеюсь, никогда не перестану, - усмехнувшись, он приподнялся и, подложив под голову руку, попытался рассмотреть в темноте ее профиль. – Но вот прямо теперь я больше всего на свете хочу выбросить все часы из этого дома. Профиль обратился в фас, Катя повернулась к нему, но разглядеть выражение лица было по-прежнему затруднительно. - Чтобы не слышать больше никогда, как они минута за минутой воруют наше время. Как хорошо было бы его вовсе остановить… бред какой-то, не слушай меня, милая! Я просто не хочу оставлять здесь тебя одну даже до утра, хотя, конечно, должен это сделать. Сегодня. Но когда мы поженимся, никаких отдельных спален! И мне совершенно наплевать, что кто-то считает подобное неприличным или даже грязным. Неприлично лицемерить и лгать, изо всех сил изображая супружество с тем, кого на деле с трудом выносишь. А любовь «неприличной», а уж тем более «грязной» – быть не может! Выбравшись из постели, он зажег свечу и принялся кое-как одеваться, собирая по полу свои раскиданные в беспорядке вещи. Катя следила за ним молча. И Погожев все никак не мог отделаться от странного чувства, что она хочет его о чем-то спросить. Или, может, просто что-то сказать? Пару раз он даже взглянул на нее с вопросительной улыбкой, но ответа так и не добился. Собрав заодно со своими также разрозненные детали Катиного туалета, он аккуратно сложил их на спинку одного из стульев и вдруг проговорил, оборачиваясь к ней: - А я, кажется, только что придумал первое дело, которое мы сделаем вместе, как только окажемся в Париже. Отправимся обновлять твой гардероб! Правда, я мало разбираюсь в модных фасонах, но в том, что касается цвета… Катя, что случилось? Почему ты… - по ее щекам медленно ползли слезы. Задавая этот вопрос, вначале он действительно ничего не понимал. Однако, спустя миг, осекся и замолчал, обескураженный и оглушенный внезапно поразившей его догадкой. – Ты не поедешь со мной в Париж. Вообще никуда отсюда не поедешь… И ты ведь даже не сейчас вовсе это решила, – добавил он тихо через минуту, в течение которой неотрывно смотрел в ее глаза. Странные, пустые, лишенные всякого выражения... – А я-то еще имел самонадеянность думать, что знаю тебя, как никто другой.
Екатерина Вишневская: Пока он был рядом, всё казалось далёким и несуществующим. Катя даже забыла о том, что собиралась запомнить каждое его прикосновение, каждый поцелуй… Она вообще обо всём забыла. Минуты летели, сливаясь в часы, время так незаметно ускользало от неё… Вернуться бы назад, пусть снова будет только вечер, и впереди целая ночь. Их последняя ночь… Павел так сказал про часы, словно прочитал её мысли. «Не уходи сейчас, не уходи… Пожалуйста, останься, мне всё равно, что будут говорить. Сейчас останься со мной…» Но вот он отпустил её. И как только Катя перестала чувствовать его руки, слышать совсем рядом биение его сердца, ощущать каждой клеточкой своего тела его близость, она поняла, что – всё. Это конец, необратимый, неизбежный, замораживающий душу навсегда. Всё закончилось. Она думала, что обманула судьбу, украв у неё для себя эту последнюю ночь. Но она не знала, что цена этому обману будет такая страшная. Боль. Эту боль невозможно описать, ни одна в мире физическая боль не сравнится с ней. Если бы можно было умереть, просто умереть и не чувствовать больше никогда и ничего. Но даже это было ей недоступно. Её жалкая жизнь ей уже не принадлежала. Если бы только можно было начать всё сначала. Если бы тогда, давно, она не вышла замуж, если бы она никогда ни за кого не вышла бы замуж, и встретила Павла свободной… Если, если, эти вечные «если»… Дети… Они есть. Они делают невозможное «если» ещё более невозможным. Она плохая мать. Но она помнит о своём долге. О том, что навсегда выше любой её мечты, пусть самой сокровенной и самой дорогой. Но что делать с этой невыносимой болью? И как скрыться от взгляда внимательных и уже всё понимающих глаз? Он понял. И с этого момента то небольшое с виду расстояние, которое их разделяло, начало стремительно превращаться в пропасть. Только что они были близки. А теперь казалось невозможным даже лёгкое прикосновение. Как изменился его взгляд… Какой холодный и чужой стал голос, когда он задал свой вопрос… Чего же она ожидала? Она обманула его. Сможет ли он простить? В последней отчаянной попытке преодолеть эту пропасть, возникшую между ними, Катя потянулась к нему… но поняла, что не может заставить себя пошевелиться. Это действительно был конец. Врать дальше бессмысленно. Он всё понял. Но поймёт ли причину? - Прости меня… Я соврала тебе… Я хотела побыть с тобой как можно дольше. Но я не могу… дети… я не могу.. – больше сказать ничего не получилось. Катя очень старалась сдержаться и не плакать при нём, но где-то внутри неё что-то надломилось, и слёзы полились сами собой. Она уткнулась лицом в подушку, уже не пытаясь успокоиться. Её мир разрушен, мечтам никогда не суждено сбыться. Ей уже всё равно, что теперь будет… Она снова осталась одна. - Уходи, пожалуйста, - выговорила Катя вдруг сквозь слёзы, не поднимая головы. – Уходи. Пусть он уйдёт. Быть от него так близко и осознавать, что у неё больше нет права называть его «любимый», дотронуться до его руки, обнять, поцеловать – было выше Катиных сил. Пусть он уйдёт и оставит её наедине с этой болью. Но он ведь уйдёт навсегда… Остановить, объяснить, вымолить прощение, посмотреть в его глаза… Но она почему-то ничего не сделала. Она даже не понимала, он всё ещё в комнате или уже вышел. - Я люблю тебя. Я всегда буду любить тебя…
Павел Погожев: - Зачем? – с трудом выговорил он, наконец, желая прекратить ее совершенно бессмысленные и уже ненужные объяснения. Слово это, одно единственное, крутилось в голове на протяжении последних минут, означая одновременно целую массу вопросов, на которые Погожев, действительно, хотел бы получить хоть какой-нибудь разумный ответ. Зачем она что-то ему объясняет? Зачем просит прощения там, где ему самому впору об этом умолять, даже не надеясь на снисхождение? Зачем он вообще разрешил себе поддаться этому искушению – просить уехать вместе, когда следовало сразу пресечь, остановить, пусть даже разрывая по живому, но только не дать шансов пробиться росткам той безумной надежды, горькие плоды которой – страшный яд, что убивает теперь обоих? Не выдержав его взгляд, Катя опустила голову. Ее слезы, часто срываясь с ресниц, словно в пропасть, разбивались о смятую и скомканную ткань белых простыней, так похожих на миниатюрный слепок рельефа «покрывал», раскинутых по всей округе многодневным снежным бураном. Зачем он сюда приехал, зачем не сгинул среди этой безжизненной холодной и колкой белизны, подобно расплывающимся и в один миг делающимся незримым воспоминанием следам этих слёз? И зачем насмешливому, коварному Провидению понадобилось однажды исказить пространство таким причудливым и жестоким способом, чтобы параллельные линии их судеб на миг нашли свою единственную на всем свете точку пересечения? Всего лишь один краткий миг, после которого ничего уже не будет так, как прежде. И кто знает, сколько времени впереди, чтобы жить с ощущением утраты. Впрочем, сможет ли он когда-нибудь вновь назвать это грядущее – без нее – существование жизнью? - Да, наверное, пора, - тихо произнес Погожев, не сводя глаз с хрупких плеч и спины, белизну которых оттеняли тонкие, спутанные черные пряди беспорядочно рассыпавшихся волос – уткнувшись лицом в подушку, Катя не издала больше ни звука, но по судорожному вздрагиванию было видно, что она все еще плачет. Подойти, попытаться успокоить – продлить эту агонию – зачем?! Медленно развернувшись, он двинулся к двери… «Я всегда буду любить тебя…» Словно разящая стрела, словно последний, бьющий наповал, оружейный выстрел. Внутри что-то со звоном оборвалось. Застыв на месте, Погожев обернулся. А затем, словно в бреду, сделал несколько шагов назад, вновь оказавшись возле Кати. Рывком, за плечи, он поднял ее, разворачивая к себе лицом, и прижал к груди с глухим, сдавленным стоном. Целуя вновь ее солоноватые влажные щеки, ее мягкие губы с безнадежной, отчаянной нежностью, он будто бы стремился навсегда запомнить их вкус. Вкус жизни, прожитой не зря. Вкус ускользающего навеки счастья. - Нужно идти! – отпуская руки, он решительно пошел прочь. Главное – не оглядываться. И не думать. Ни о чем не думать. О том, как прожил следующие несколько часов, пока новый день окончательно не вступил в свои права, Павел Андреевич, впоследствии, действительно предпочитал не думать. Впрочем, воспоминаний – отчетливых и ярких картин пережитого – не было. Отголоски эмоций, жгучая, щемящая своей безысходностью тоска… Она не вышла его провожать. Наутро у Наташи открылась лихорадка, небольшая, но девочка капризничала, и потому отойти от нее не было никакой возможности. Передавая положенные по этому поводу отбывающему гостю слова извинения от своей барыни, Иван выглядел странно довольным. А может, это ему просто показалось. - Что ж, передавайте от меня Екатерине Алексеевне пожелания скорейшего выздоровления для ее дочери. А также самую глубокую признательность за предоставленное убежище и приют. - Передам, барин, непременно передам, не беспокойтесь, - с поклоном ответил пожилой слуга. Погожев, тем временем, уже одной ногой стоял на подножке своего экипажа. – Что и сказать, смута жуткая вокруг чинилась, думал уж, добром и не закончится… - Смута? – задержавшись, Павел Андреевич пристально посмотрел в его тусклые, глубоко посаженные глаза. - Ну, пурга, барин, смута природная! Ан нет, наладилось, слава богу, быстро теперь к себе доберетесь. - Доберусь, несомненно, - поднимая глаза к серовато-белому, пасмурному, но бесснежному небу, проговорил Погожев. Затем взгляд его невольно скользнул по фасаду барского дома – то, чего он намеренно решил не делать, памятуя про данное себе слово не оглядываться. Скользнул и тотчас фиксировался на чуть подрагивающей, точно от чьего-то, укрывшегося за нею учащенного дыхания, полупрозрачной занавеси на окне одной из комнат второго этажа. – Ладно, бывай, старик! Пора. Медленно, точно вся тяжесть мира сейчас лежала на одних лишь его плечах, Павел Андреевич забрался внутрь кареты и опустился на мягкое сиденье. Подняв подножку, Иван взялся за ручку двери, желая закрыть ее, но Погожев вдруг дернулся наружу и резко выставил вперед руку, препятствуя. - Нет, стой! Бумаги принеси, перо и чернил! – велел он тоном, не допускающим возражений, а когда приказ был исполнен, быстро написал несколько строк, вложил записку в конверт и протянул Ивану. – Теперь все. Екатерине Алексеевне передашь! – с силой захлопывая дверь, словно ставя жирную точку, Погожев на миг закрыл глаза, вздохнул, а затем крикнул. – Поехали, Нилыч, трогай!
полная версия страницы