И уверь меня, что я с тобой

Форум » Пригороды Петербурга » И уверь меня, что я с тобой - одно » Ответить

И уверь меня, что я с тобой - одно

Павел Погожев: Время действия - декабрь 1833 года, канун Рождества. Место - имение Белый Холм в окрестностях Царского Села. Участники - Екатерина Вишневская, Павел Погожев.

Ответов - 61, стр: 1 2 3 4 All

Екатерина Вишневская: Его лицо было так близко… Он, оказывается, такой красивый… почему же она не заметила это сразу? Смотрела, а не видела. Высокий лоб, две вертикальных чёрточки между бровями… они, наверное, становятся резче, когда он хмурится… глаза… даже не понятно сразу, какого они цвета. Вчера, в неверном свете свечей и отблесков пламени они показались ей тёмными, тёмно-серыми. А сейчас, при дневном свете, она видела, что они светлые, с зеленоватым оттенком. И очень внимательные. Катин взгляд скользнул ниже, к его губам, и тут же испуганно метнулся вверх. Ему на лоб упала прядь волос, и Кате так захотелось поправить её, что она даже сделала слабое движение рукой, но вовремя спохватилась и сцепила пальцы в замок. К счастью, он не заметил её судорожного жеста – как раз в этот момент он отошёл от неё, а потом и вовсе деликатно отвернулся к окну. Катя поспешно застегнула своё платье дрожащими руками, злясь на себя за то, что никак не может прийти в себя. Своим вопросом Павел Андреевич, сам того не подозревая, помог ей. - Мне очень здесь нравится, - ответила она, снова торопясь нагромоздить баррикаду из слов, чтобы за ними надёжнее спрятать свои чувства. – Я ведь прожила здесь всю свою жизнь. Имение моих родителей находится по соседству. Самое дальнее моё путешествие – это в Петербург, к брату. Но, знаете, мне не хотелось бы там жить. Я не представляю, как можно долго находиться в таком шумном и многолюдном месте. Нет, мне очень понравился город, он красивый, там было интересно провести несколько дней, но ведь не всю же жизнь… Здесь мне гораздо уютнее… И спокойнее. Катя вспомнила, как поразила её столичная жизнь, когда они с мужем приехали в Петербург. (Так получилось, что до замужества она не была там ни разу). Как хотелось побывать везде, где только возможно, как их пригласили на бал дальние родственники, как понравилась ей тогда вся эта бальная суматоха, так не похожая на их размеренные деревенские балы; как она танцевала, не чувствуя усталости, как её почему-то заметили и как быстро оказалась заполнена её книжечка. Для Олега остался всего один танец… … И как на следующее утро он выговаривал ей, что вела она себя недопустимым образом, что ещё бы чуть-чуть – и опозорила бы его фамилию. Катя слушала его тогда, склонив виновато голову, вспоминая тот вечер и не понимая, что именно в её поведении оказалось таким непристойным… Больше такие балы они никогда не посещали. Когда они приезжали в Петербург, муж разрешал ей навестить одну-двух приятельниц и с упорством отклонял все приглашения на любое более-менее многолюдное торжество. Их очень быстро перестали куда-либо приглашать… Катя вздохнула, взяла со стола небольшую еловую ветку, покрутила её, потрогала острые иголочки. Предложение украсить букетом фортепиано ей понравилось. Можно будет играть и вдыхать этот дикий лесной аромат… - На нём обычно играю я, - ответила она на его вопрос. – Правда, Наташа иногда тоже играет… И нам стоит больших усилий увлечь её чем-нибудь другим в такие моменты. Да, долго слушать Наташину игру отказывалась даже Мурка… Девочка, не имея ещё терпения и желания разучивать ноты, да и вообще не понимая, какое отношение все эти линии и закорючки на листах имеют к музыке, с удовольствием стучала по клавишам в произвольном порядке. Жуткая какофония звуков просто резала уши, но если Наташе говорили о том, что её невозможно слушать, ребёнок ужасно обижался. Катя подошла к инструменту, отложила ветку и начала задумчиво перебирать ноты. - А Вы какую музыку любите, Павел Андреевич? – всё ещё не решаясь взглянуть на него, спросила Катя. Нотами ведь тоже можно загородиться, как и словами, даже ещё надёжнее получится. Если Павел Андреевич захочет, она сыграет что-нибудь… Она сядет за фортепиано, он – куда-нибудь в кресло или на диван. Только не приближаться больше ближе, чем на несколько шагов… на расстояние вытянутой руки… Она совершит какую-нибудь глупость, если окажется снова так близко к нему.

Павел Погожев: Пространные рассуждения, в которые Екатерина Алексеевна пустилась в ответ на два его простых и коротких вопроса, казалось бы, должны были сполна удовлетворить любопытство Погожева, но вместо этого лишь сильнее разожгли его, породив следом множество других, задать которые он надеялся при более удобных обстоятельствах. Сейчас явно не время для излишней взаимной откровенности. Но отделаться от ощущения глубинного внутреннего противоречия между смыслом слов, сказанных госпожой Вишневской и интонацией, с которой она их произносила, так до конца и не мог. И не было, вроде бы, ничего в ней особенного – обычные слова, он много раз слышал нечто подобное из уст жен знакомых соседей-помещиков. Екатерина Алексеевна вполне могла бы оказаться одной из них: исполненных чувства материнского долга и легкого, тщательно скрываемого презрения ко всему мужскому роду, о котором судят исключительно по супругу, убежденных в собственной правоте во всем на свете, домовитых, выглядящих часто старше своих еще небольших лет и не слишком ухоженных – зачем? Ведь главные события их жизни – замужество, материнство – уже состоялись, а искать в ней каких-либо иных смыслов и целей они не были научены от рождения. Впрочем, возможно, именно в этом и заключается их истинное счастье – в коротком латинском афоризме «Ignoti nulla cupido». Да только все дело было в том, что каждым новым мгновением продолжения их с Екатериной Алексеевной взаимного узнавания, Погожев все более отчетливо понимал, что нет, не могла! Что она другая по природе своей и потому, верно, должна в глубине души тяготиться этой скучной, однообразной жизнью, даже если сама пока до конца не осознает, чем именно на самом деле томима. Так какого же покоя она ищет – от чего? И почему будто бы все время пытается оправдаться перед ним за свое нежелание жить в столице? Словно не ему это доказывает – да ведь он и не спорит – но самой себе… - Наташа… - при упоминании имени утренней посетительницы, Погожев не смог сдержать улыбки. – Ваша девочка – очаровательное создание. Да-да, не удивляйтесь, мне уже довелось с нею познакомиться! – вновь усмехнувшись, он в красках передал госпоже Вишневской обстоятельства встречи. – Должен признаться, что я был изрядно смущен тем, что приходится предстать перед дамой в столь неподобающем виде. К счастью, мадемуазель была столь великодушна, что не заметила этого вопиющего промаха по части хороших манер и разговаривала со мной крайне любезно! Однако нас самым возмутительным образом прервали, поэтому я так и не узнал, нашлась ли ее пропажа. Заговорив о дочке госпожи Вишневской, Павел Андреевич отвлекся от бередящих его душу мыслей и потому почувствовал себя более вольно. По-другому стала вести себя и его собеседница. Выслушивая о дочери, она перебирала нотные листы на пюпитре своего инструмента, и, не глядя на Погожева, улыбалась, слегка покачивая головой, будто бы сокрушенно. Но Павел Андреевич понимал, что это лишь для виду. И что на самом деле, ей приятно слышать его слова. А потом она все же подняла на него глаза и спросила о любимой музыке. И взгляд ее был при этом абсолютно спокоен и безмятежен. Настолько, что Погожев невольно удивился и даже подумал, а вдруг все его измышления, касающиеся природы ее чувств – лишь плод воображения, попросту разбереженного опасной близостью хорошенькой женщины? Ибо невозможно же так играть! Хотя, может, это даже было бы и лучше? - Я люблю совершенно разную музыку. Бах, Пёрселл, Моцарт, конечно. Кто же не любит Моцарта… Впрочем, последние годы я находился вне привычной музыкальной среды и потому этот вопрос ставит меня в некоторое затруднение, – «ну вот и все, миновало… Теперь будет существенно проще». – Возможно, теперь появилось что-то новое, чего я еще не слышал? А на Востоке музыка совсем иная. Даже мелодический лад они используют весьма странный для нашего, европейского слуха. Мне она тоже не пришлась по вкусу, несмотря на всю «всеядность» в этом смысле. А что нравится Вам? Может быть, сыграете это для меня, Екатерина Алексеевна?

Екатерина Вишневская: Похоже, Кате удалось, наконец, успокоиться и взять себя в руки. Их разговор был обычным, расстояние между ними – самым приличным. Один раз, правда, её дыхание немножко сбилось – но совсем на немного, и она быстро с этим справилась. Когда он упомянул, очень аккуратно, о своём неподобающем виде во время знакомства с Наташей, Катя довольно ярко, просто недопустимо ярко представила себе эту сцену. И не покраснела лишь каким-то чудом, заставив себя усилием воли думать только о музыке, нотах, композиторах. Катя очень любила играть сама себе. Музыка давала ей что-то, чего она не находила в повседневной жизни. В то время как пальцы привычно нажимали нужные клавиши, её мысли свободно уносились куда-то очень далеко. Она могла долго играть так, забывшись, пока Аня или Дарья не просовывали голову в гостиную и не шептали укоризненно: «Катерина Алексеевна, тише, Наталья Олеговна уж спят!» И Катя с лёгким сожалением оставляла инструмент в покое… Разбушевавшееся было воображение угомонилось. Она даже рискнула поднять на Павла Андреевича взгляд. И встретилась с его вежливо-дружелюбным взглядом. «Я, наверное, ужасно безнравственная ... Порядочная женщина ни за что не стала бы такое себе представлять… Он бы начал презирать меня, если бы узнал, о чём я сейчас думаю. Как хорошо, что люди не умеют читать мысли друг друга…» Предложение сыграть то, что ей нравится, немного озадачило Катю. Она всё никак не могла выбрать подходящее произведение. То слишком серьёзное, то слишком печальное, то, наоборот, неуместно-весёлое. Наконец, она нашла. «Бах… Он ведь сказал, что ему нравится Бах…» Вот эта… спокойная, мелодичная, льющаяся легко из-под пальцев аллеманда из Пятой французской сюиты Баха будет вполне уместна. Катя села за фортепиано и, немного помедлив, начала играть. Она настолько часто играла эту вещь, что ей почти не нужно было смотреть в ноты. Сейчас Катя смотрела в себя. Там, глубоко-глубоко внутри, растревоженно бурлили новые непривычные чувства. Её жизнь, череда этих повторяющихся однообразных дней, казалась ей теперь унылой и бессмысленной. Особенно после таких необыкновенных вчерашних рассказов господина Погожева. Не спасла даже появившаяся было робкая мысль о детях. «Да, я родила двоих детей. И что? Мне всю жизнь свою нужно посвятить им? Чтобы они тоже родили детей и, в свою очередь посвятили себя им… А зачем? И почему я никогда, никогда-никогда не задумывалась о том, чего хочу на самом деле для себя? И почему боюсь думать о своих желаниях?» Ответ пришёл вместе с последними нотами, завершившимися финальным аккордом: «Потому что мои желания обречены. Потому что им никогда не суждено сбыться. Потому что у меня есть мой долг, от которого я не откажусь. Потому что я не имею права желать». Закончив играть, Катя какое-то время сидела, не поднимая головы. Она не ожидала, что музыка так сильно подействует на неё. Сказать сейчас хоть слово казалось невозможным. Глаза подозрительно защипало. «Нет, только не это, только не плакать… при нём…» Какие необъяснимые у неё сегодня перепады настроения – от детской чистой радости до глубокой, отчаянной грусти… Что же ей делать? Как успокоиться? Глубоко вздохнула. Повернулась к нему. - Павел Андреевич, Вы обещали рассказать о том, как отмечают новый год сиамцы. Кто это, кстати, такие? – Неужели это её голос? Такой спокойный и ровный? Катя была довольна собой. Нахлынувшая не к месту жалость к себе отступила. Глаза больше не щипало. Она была снова гостеприимной и радушной хозяйкой. А Павел Андреевич - только её гость. Только. Просто в гостиной сегодня плохо протопили. И лишь поэтому она встала, забрала со спинки кресла забытую с вечера любимую шаль и завернулась в неё. А потом села в это самое кресло и приготовилась слушать...

Павел Погожев: Домашнего музицирования, вопреки тому, что именно сам попросил госпожу Вишневскую сыграть для него на фортепиано, Павел Андреевич не любил. Однако никогда не признался бы ей в этом. По двум причинам, первой из которых был и оставался до сих пор род его собственных корыстных побуждений, о которых уже было немало сказано до этого, а другой – то, что слишком редко в своей жизни он слышал любимую музыку в чужом исполнении именно так, как она всегда звучала внутри него. Давным-давно, когда Погожев был еще совсем ребенком, мать пыталась настаивать, чтобы он всерьез учился игре на фортепиано, тем более что нанятые учителя как один признавали в мальчике абсолютный слух. Вместе с ним, впрочем, абсолютное же отсутствие прилежания и усидчивости. Что, как известно, в этом деле составляет девяносто восемь из ста процентов возможного успеха. Поэтому серьезных достижений Павел Андреевич не снискал и на этой ниве. К счастью, маменька тогда вскоре убедилась в тщетности своих усилий и оставила его в покое. И с тех пор Погожев за инструмент практически не садился. Причем, не в последнюю очередь из-за того, что слишком хорошо понимал, как именно должно звучать та музыка, которая отчетливо была слышна ему всякий раз, когда случалось рассматривать черные точки на нотном стане очередной попавшейся на глаза партитуры. Понимал – и не решался нарушать эту гармонию своим далеко несовершенным исполнительским мастерством. К сожалению, остальных его знакомых – из тех, кто тоже учился музыке, это обычно не останавливало. Поэтому почти всякий раз, когда приходилось терпеть очередное издевательство над Музыкой, Погожев внутренне сердился и досадовал, хотя внешне это бывало чаще всего незаметно. В крайнем случае, всегда можно ведь сделать вид, что должен срочно уйти и не слушать более… Вот и теперь, высказывая свое пожелание, он рассматривал в том числе и такой вариант, заблаговременно подыскивая подходящую причину. И, кажется, даже нашел, но – забыл в тот же момент, как пальцы Екатерины Алексеевны коснулись клавиатуры. Мгновенно узнавая хорошо знакомую и в общем-то незатейливую мелодию баховой аллеманды в переложении для фортепиано, он замер на месте и далее слушал, игру госпожи Вишневской, не шевелясь и даже, кажется, почти, не дыша. Невозможно представить, как именно ей удалось поместить в эту строгую и упорядоченную, истинно немецкую музыку столько чувства. Потому что играла Екатерина Алексеевна… страстно. Даже если бы Погожев мог теперь размышлять об этом всерьез, он вряд ли нашел бы более точное определение сути ее исполнения. И еще – именно так, как он хотел бы это слышать, но до сих пор не доводилось. Кресло, в котором замер Павел Андреевич, располагалось так, что лица пианистки он видеть не мог, что, на самом деле, было крайне жаль. Потому что больше всего на свете ему бы хотелось теперь видеть выражение ее глаз. Именно сейчас, в эти минуты, когда она вряд ли может его контролировать… Верно, это понимала и сама Екатерина Алексеевна. Даже закончив играть, она еще какое-то время не оборачивалась к нему. И Погожев терпеливо ждал, когда она заговорит первой, пытаясь угадать, о чем именно. Теперь, после этой музыки, которая прозвучала для него то ли родом невольной исповеди, то ли еще одним подтверждением крамольной – в существующих обстоятельствах – идеи о том, как опасно близки и схожи между собой не только их чувства, но даже способы их выражения, забыв свои же собственные недавние расчеты, Погожев ждал – против воли и здравого смысла, что Екатерина Алексеевна сама сделает хоть что-нибудь, что можно будет расценить, как попытку первого шага навстречу. И тогда… Но она вновь заговорила с ним спокойно. Взирая на то, как она плотно заворачивается в свою шаль, словно бы отгораживаясь этим «коконом» от всего, что вокруг – в том числе и от него самого, Павел Андреевич чувствовал себя обманутым. Но разве имел он право на правду? Он, который сам скрывает о себе – своих чувствах, мыслях, о жизненных обстоятельствах, в конце-то концов, слишком многое, чтобы требовать откровенности от Екатерины Алексеевны… - Сиамцы – это, сударыня, жители государства Сиам, тайцы, - усмехнулся он, наконец-то, расслабив спину и откидываясь на спинку своего кресла. Получилось неплохо: мягкая ирония во взгляде, а в голосе совсем чуть – сарказма. Но у нее слишком хорошее чувство юмора, она не обидится. – А сами они называют себя «кхонтай» – свободный человек. Это абсолютная истина – многие пытались поработить Сиам, но никому не удавалось. Впрочем, мы не об этом… их новый год. Он называется Сонгкран и празднуется тринадцатого апреля… История о мальчике и Боге огня*, которую с момента возвращения на родину Павел Андреевич успел рассказать интересующимся уже не один, и даже не два раза, была отточена практически до блеска и всегда имела успех. Кажется, и нынешней слушательнице она пришлась по вкусу, несмотря на все кровавые подробности, о которых Погожев предупреждал ее прежде, и думал уж, что госпожа Вишневская намеренно ушла от этой темы в прошлый раз, чтобы не спрашивать, но нет. Это ей тоже, оказывается, было интересно. Сейчас, вновь забыв обо всем, с горящим любопытством взором, она выглядела совсем девочкой. Погожев внезапно подумал, что так, верно, могла бы слушать эту историю дочь… Не его, Екатерины Алексеевны. Наташа, про которую еще утром подумал, что она, наверное, внешне пошла в отца. Но теперь четко видел, что ошибся: в те минуты, когда госпожа Вишневская забывала, что она госпожа Вишневская, она делалась удивительно похожей со своей дочкой, которая еще не умела изображать из себя никого, кроме той, кем и была на самом деле. И такой нравилась Погожеву еще сильнее. - …А еще у них принято мазать друг друга глиной и от всей души поливать водой! И никто при этом не обижается друг на друга! _______________________________________________________ * Есть одна любопытная легенда, по которой понятно, почему праздник приходится именно на середину апреля а не на другое время. Это история о мальчике, понимающем язык животных и птиц. Чудесная особенность мальчика не давало покоя Богу огня, который, завидуя, предложил мальчику одно пари: если он за 7 дней не ответит на 3 заданных Богом вопроса, то будет обезглавлен; но если он даст правильные ответы – то головы лишится Бог огня. Разумеется, мальчик не мог перечить Богу и согласился. Пришел седьмой день, а мальчик не знал ответов на вопросы и готов был даже покончить с собой. Но тут услышал, как орлица рассказала своему маленькому птенцу о споре между юношей и Богом огня. В итоге она рассказала мальчику все ответы. Радостный мальчик пошел к Богу огня, чтобы ответить на все вопросы. Бог огня отрезал себе голову. Мальчик положил ее в корзину, чтобы не наступила засуха, не высохло море и не сгорел весь мир, и спрятал в пещеру. В первый день солнечного года, дочери Бога огня выносят корзину, чтобы поклониться таким образом Богу, который считается самым центром вселенной. После того как они сделают три круга, они заносят корзину обратно. Поэтому в первые дни нового года всегда стоит настоящая жара.

Екатерина Вишневская: Павел Андреевич со снисходительной улыбкой, словно ребёнку, обстоятельно отвечал на её вопрос, а Катя слушала его и удивлялась – куда делась вчерашняя лёгкость, с которой они разговаривали друг с другом? Почему ей вдруг стало так сложно говорить с ним? Вернуть вчерашнюю приятную и доверительную беседу никак не получалось. Вместо этого получилось что-то вроде лекции: он говорил, она слушала. Рассказчиком, нужно отметить, Павел Андреевич был великолепным. Легенду, которую он описал так красочно, можно было хоть сейчас печатать для какого-нибудь литературного журнала, ничего не меняя и не исправляя в ней. Но из их общения куда-то ушла теплота. Сейчас они и вправду были всего лишь случайными знакомыми, которые видят друг друга впервые в жизни и через несколько дней попрощаются навсегда. «А ведь и правда, как только метель уляжется, он уедет навсегда». Почему же эта очевидная мысль причиняет такую боль? - Мажутся глиной и обливаются водой? – задумчиво переспросила она. – Все-все? Господа или только слуги? Перед глазами появилась картина: вот Катя набирает полное ведро воды и выливает её на Ивана, а тот в ответ деловито размазывает у неё на лице глину. Несмотря на всё своё грустное настроение, Катя довольно широко улыбнулась. Да, забавный обычай… И как бы в ответ на её улыбку, из коридора послышался жизнерадостный смех Наташи и глухим аккомпанементом – ворчание няни. В следующее мгновение дверь резко распахнулась, и Наташа вбежала, даже не вбежала, а влетела, похожая в своём синем клетчатом платье на огромную синюю бабочку. На бабочку поменьше был похож и большой белый бант, который должен был удерживать волосы девочки в относительном порядке, но который со своей функцией явно не справлялся. Непослушные своевольные пряди торчали надо лбом и висели пружинками вдоль щёк. В руках Наташа держала корзинку, из которой настороженно и сосредоточенно выглядывала кошка, явно ждущая момента, чтобы выскочить и убежать куда подальше. Но девочка бдительно следила за ней и придерживала рукой тогда, когда кошке казалось, что вот он – благоприятный момент для побега. Следом за Наташей вошла её няня, Настасья, и остановилась в дверях с виноватым и в то же время беспомощным выражением на лице: вот, мол, барыня, любуйтесь на дочь, ничего слушать не хотят! - Мама! – заявила Наташа, как только Катя собралась сделать дочери замечание, что нельзя так громко смеяться. – Мурка не хочет кусать! Узе два дня не хочет кусать! А вдруг она заболела? - Извините, пожалуйста, моя Наташа ещё слишком маленькая, чтобы понимать, как можно, а как нельзя себя вести, - скороговоркой проговорила Катя, быстро взглянув на господина Погожева, и снова повернулась к дочери. - Что такое с кошкой, Наташа? – серьёзно и озабоченно спросила она, тщательно пряча улыбку. - Не хочет кусать конфеты! А они такие вкусные! – горестно вздохнула Наташа и решила, видимо, призвать в свидетели своего утреннего знакомого. - Вы ведь любите конфеты, дядя Павел? - Конфеты? А откуда же у тебя конфеты? – удивлённо поинтересовалась Катя, приподняв брови. Няня съёжилась и постаралась сделаться как можно незаметнее. Наташа, не подозревая подвоха, простодушно ответила: - Из скафчика в кухне. Я пробовала – они вкусные. А Мурка не хочет! - А почему же ты тогда смеялась, раз твоя кошка заболела? - Настасья так смесно бегает! А догнать не мозет! - Так. – Катя решительно поднялась и обратилась к господину Погожеву. – Павел Андреевич, прошу меня извинить, мне придётся оставить Вас ненадолго. Если захотите, можете воспользоваться нашей библиотекой – Иван проводит Вас туда. Недосмотр няни оказался очень кстати, Катя воспользовалась этой возможностью, чтобы трусливо сбежать от Павла Андреевича. Ей необходима была небольшая передышка, нужно было остаться ненадолго одной, его присутствие странно действовало на неё: Катя начинала опасаться самой себя, своих мыслей и желаний. А держать на лице маску вежливой заинтересованности с каждой минутой становилось всё сложнее и сложнее… Катя сделала жест рукой в сторону Настасьи, который означал: «сейчас пойдёшь со мной», ласково взяла за руку Наташу (причём кошка, почуяв, что её больше не удерживают, тут же смазанной молнией метнулась из корзинки куда-то под диван), и вышла из гостиной. - Вы тогда сами дайте ей конфет, а то она голодная! – успела перед уходом попросить господина Погожева Наташа. Катя отвела девочку на кухню и, оставив её под присмотром Дарьи, вывела дрожащую как осиновый лист Настасью в коридор. - Итак, каким образом девочка забралась на кухню и нашла там конфеты, хотелось бы мне знать! – ледяным тоном начала она. – И где была ты, что не уследила за ней? - Барыня, я вот только на минуточку… на двор, а так я глаз с неё не спускаю.. - Настасья, - прервала няню Катя. – Если ещё хоть раз я узнаю, что ты оставляла девочку без присмотра даже на долю секунды, я выгоню тебя вон! Поняла? Настасья только закивала в ответ, ещё не веря, что грозу так быстро пронесло. Обычно хозяйка не ограничивалась двумя предложениями, и выговор мог затянуться. Хотя, дальше выговора дело обычно и не шло. Отчитав недобросовестную няню,Катя твёрдо решила не возвращаться к господину Погожеву до обеда, а провести это время в обществе дочери. Отправив в качестве наказания няню на кухню – помогать Дарье готовить праздничный ужин, Катя ушла с Наташей в её комнату и рассеянно играла с дочкой в кукол. Мысли её то и дело возвращались к господину Погожеву.

Павел Погожев: Вопрос, который задала Екатерина Алексеевна, заставил Погожева удивленно приподнять брови. Ведь самому ему в момент присутствия на празднике Сонгкран даже и в голову отчего-то не пришло поинтересоваться сословной принадлежностью людей, что от души веселились, поливая водой всех вокруг, в том числе и его – совершенно непохожего на них чужеземца, к которому, впрочем, относились с удивительным дружелюбием. Это качество тайцев – умение спокойно принимать любого, кто не похож на тебя самого, Павел Андреевич заметил практически сразу. И тоже хотел бы рассказать о нем своей собеседнице, но почти в тот же самый момент уединение их оказалось нарушено вторжением маленького «вихря» по имени Наташа, которая, как и подобает человеку, по-настоящему уверенному в себе, явно предпочитала незаметному появлению на авансцене эффектные выходы. Так было утром, когда Павел Андреевич увидел ее впервые, так случилось и теперь, когда они с госпожой Вишневской, в один миг превратившись из «премьеров» в «статистов» представления этой милой барышни, отчего-то тотчас вскочили со своих мест и двинулись друг от друга в разные стороны, словно до того делали что-то неприличное. Подчиняясь в этом, верно, неким одинаковым внутренним порывам. - О, пустое! Не беспокойтесь! – одними губами прошептал Погожев в ответ на извинения Екатерины Алексеевны, далее с интересом наблюдая, как она общается с дочкой. Ведь в данной – материнской – ипостаси видеть эту женщину ему еще не доводилось. Возможно, из-за присутствия в комнате постороннего – Павел Андреевич по-прежнему упорно убеждал себя, что не должен, не имеет ни малейшего права на иное в этом доме, Екатерина Алексеевна старалась держаться с ребенком строгой, но справедливой родительницей. Но чувствовалось, что это стоит ей определенных усилий. Да и кто бы мог долго выстоять против подобного обаяния, если даже Погожев, типичный представитель племени бездетных мужчин, в глубине души побаивающихся маленьких детей за их непредсказуемость, не мог сдержать улыбки, глядя на очаровательный сгусток энергии в платьице, похожем на народный шотландский наряд. - Конфеты? Разумеется! – кивнул он и вдруг добавил зачем-то. – Особенно с лягушками. Няня Наташи, взглянув на него как на душевно больного, тихонько прыснула в кулак, когда Погожев едва заметно подмигнул ей. В то время как сама девочка будто бы и не нашла в его словах ничего особенного. А может, просто не обратила внимания, вновь отвлекаясь на общение с Екатериной Алексеевной, которая, кажется, тоже ничего не заметила. - Спасибо, библиотека – это будет очень кстати. Я как раз хотел спросить у кого-нибудь, как ее найти, - проговорил он еще через пару минут вслед покинувшей его вместе с чадами и домочадцами госпоже Вишневской, оставаясь в опустевшей и сделавшейся такой тихой гостиной. С удивлением про себя замечая, что ему, привыкшему считать себя любителем уединения, едва не анахоретом, эта тишина вдруг разом сделалась отчего-то неуютной. Да и после, уже находясь в библиотеке, куда его проводил, действительно, явившийся вскорости Иван, Павел Андреевич все никак не мог найти себе книги по вкусу. Решив, что причиной всему разность его собственных литературных пристрастий и таковых же интересов господина Вишневского, который, конечно же, формировал библиотеку именно на свой вкус, Погожев смирился с этим фактом. И потому уже просто, чтобы занять глаза, взял в руки первый попавшийся фолиант в кожаном переплете, оказавшийся на поверку родом альбома, с помещенными в него акварелями и простыми карандашными набросками. Авторство предположить было несложно. Хозяин библиотеки явно тяготел к вещам более приземленным, нежели рисование акварелей. Среди наиболее потрепанных, а значит, и чаще просматриваемых, Павел Андреевич заметил «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses» Тюрго1, а также тома Смита и Мелона2. Стало быть, Екатерина Алексеевна… Но почему она держит этот альбом здесь, а не у себя? Разве что ей уже не так важно, где именно будет находиться данное свидетельство давно оставленного и, может быть, забытого увлечения? И все же, бережно перелистывая пожелтевшие от времени странички с рисунками – далеко небесталанными на взгляд самого Павла Андреевича, он ощущал странный трепет. Будто бы случайно прикоснулся к чему-то… не запретному, пожалуй, но глубоко интимному. Кто знает, вдруг, Екатерина Алексеевна и не хотела бы, чтобы он видел ее акварелей? Погожев понимал это отчетливо, но ничего не мог поделать с собою и своим любопытством, настолько увлекшись этим занятием, что даже не заметил, сколько времени оно у него заняло. _____________________________________________________ 1 - Анн Робер Жак Тюрго (1727 — 1781) — французский экономист и государственный деятель. «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses» - «Размышления о создании и распределении богатства», 1776. Одна из самых известных его работ. 2 - Жан-Франсуа Мелон (1675 — 1738) — французский экономист.

Екатерина Вишневская: - Мама, мама, ты почему молчис? – требовательно дёрнула её Наташа за рукав, и Катя удивлённо посмотрела на неё. - Молчу? – переспросила она, разглаживая наряд на кукле, которую держала в руках. - Молчис! – обвиняюще кивнула головой Наташа. – Узе долго. А мы попили чай и едем с визитами дальсе! Иди в карету! Катя послушно «прошла» своей куклой в «карету», которой служила большая коробка из-под печенья. К коробке были привязаны две ленточки, а они, в свою очередь, должны были привязываться к Мурке. Но кошка, которая уже немного побыла «конём» этой «кареты», явно больше не горела желанием снова им становиться. Наташа не огорчилась отсутствием «коня». Девочка огляделась, схватила своего большого плюшевого медведя, быстро «запрягла» его и игра продолжилась. Катя играла с дочкой, но так рассеянно, что Наташа, как взрослая, несколько раз делала матери замечания: «Не спи на ходу!», «Поздоровайся с хозяйкой, молчать невезливо!» Кате не давали покоя мысли о Павле Андреевиче. Что он делает сейчас? Он сказал, что сам хотел покинуть её и пойти в библиотеку… Почему он захотел уйти? Она уже наскучила ему? Конечно, она ведь так странно ведёт себя, он, наверное, ждёт не дождётся, когда закончится непогода и можно будет уехать подальше от этой назойливой провинциалки. Катя, наконец, сказала дочери, что её кукла пошла спать, уложила её в кукольную кроватку и отошла к окну. Девочка уже так разыгралась, что не придала значения её уходу. Катя с внезапным страхом отодвинула занавеску. «Что, если небо уже прояснилось?» Но небо радовало глаз низко нависшими тучами, из которых уже даже с каким-то злорадным упрямством валил и валил снег. «Слава Богу!» - и пусть снег идёт как можно дольше. Пусть погребёт под собой все дороги, чтобы никто не смог ни уехать из поместья, ни приехать в него… Катя смотрела в окно, снова и снова припоминая все их беседы с господином Погожевым, и стараясь найти подтверждение того, что небезразлична ему так же, как и он ей. И вспоминала его взгляд, глубокий и вдумчивый, внимательный и заинтересованный, взгляд, который удалось ей увидеть почти случайно. «Так не мог смотреть человек, которому я надоела. Можно притвориться вежливым, но не до такой же степени… Наверное, я всё же не столько ему надоела, сколько он захотел побыть в тишине. А тут ещё Наталья с кошкой… Ему просто нужно было отдохнуть…» Через какое-то время Катя поняла, что больше не сможет вынести этих метаний. И пусть её поведение будет расценено как навязчивое и надоедливое, но она пойдёт в библиотеку и ещё раз постарается заглянуть в его глаза… «Просто чтобы убедиться, что…» - дальше она не додумала. Вызвав Настасью, приказала ей накормить и уложить Наташу, а сама направилась в библиотеку, на ходу придумывая предлог, чтобы там появиться. «Зайду за книгой», - первое, что пришло в голову. Дойдя до закрытых дверей библиотеки, Катя остановилась. Снова часто застучало сердце, руки задрожали. Ей пришлось ещё несколько минут потратить на то, чтобы кое-как восстановить дыхание. Катя осторожно и практически бесшумно открыла дверь и вошла в комнату. Павла Андреевича она увидела почти сразу. Он стоял спиной к ней, возле книжной полки, и что-то с увлечением рассматривал – ей не было видно, что. Катя даже не ожидала, что успеет соскучиться так сильно по его обществу за этот короткий промежуток времени, что они были не вместе. И была так рада снова видеть его, что решилась на совершенно детскую выходку: она подкралась тихонько к нему, чтобы посмотреть, что же так завладело его вниманием. Какая-нибудь книга о путешествиях, наверное… Что она будет делать потом, Катя как-то не подумала. Просто подошла к Павлу Андреевичу и заглянула через его плечо. Оказывается, вовсе не книга о путешественниках увлекла гостя. Он разглядывал её рисунки, которые она рисовала когда-то давно, а потом ей наскучило рисование, и она запрятала подальше этот альбом. - Надо же, а я совсем про них забыла!

Павел Погожев: Вошла она, в самом деле, совершенно неслышно. Потому Павел Андреевич даже слегка вздрогнул, когда за его спиной раздалось ее приглушенное восклицание. - О, Екатерина Алексеевна! – резко обернувшись, он едва не выпустил из рук альбом и улыбнулся. Смущенно и даже почему-то немного робко. – Это ничего, что я его смотрю?.. Клянусь, я не специально, альбом просто лежал с краю и потому я взял… Ну и какого черта он продолжает оправдываться, если она только что сказала, что все в порядке и он может продолжать, если хочет. Только сказала ли? Или, может, он прочел это в ее глазах, в глубине которых вновь посверкивают эти смешливые золотистые искорки. А веселится она, наверное, над ним? Над этим нелепым смущением, которое вдруг овладело Погожевым лишь оттого, что Екатерина Алексеевна теперь находится так близко от него. Слишком близко. Настолько, что он снова чувствует тонкий аромат ее духов, смешанный с чем-то иным, необъяснимым и неописуемым словами, древним, как мир, дарующим понимание, что вот она та, кто была для тебя предназначена. И что лишь по какой-то нелепой случайности вы не встретились раньше. Потому кто-то другой дал ей свое имя, сделал так, чтобы все вокруг поверили, будто она может принадлежать ему. Но что могут знать эти глупые «все»? Что значит их мнение, если так было задумано: она – твоя, а ты – принадлежишь ей. Осознание этой простой аксиомы, которую Погожев до сих пор все зачем-то пытался опровергнуть, случилось внезапно. Сейчас. Трудно сказать, почему. Но именно в ту минуту, когда молча разглядывал лицо Екатерины Алексеевны, он, наконец, честно признался себе, что влюблен в эту женщину. Она же по-прежнему стояла рядом, глядя на него снизу вопросительно и несколько удивленно, верно, не понимая причин владевшего им оцепенения. Чувствуя неловкость из-за того, что все еще стоит к даме спиной, ограниченный в свободе движений с одной стороны книжными полками, а с другой – присутствием поблизости госпожи Вишневской, Павел Андреевич попытался полностью развернуться к ней. Довольно неудачно, потому что умудрился как-то задеть локтем стоящие близко к наружному краю одной из полок книги, те, в свою очередь, немедленно посыпались на пол… - Господи, как я неловок! Простите! Я немедленно подниму, – поспешно откладывая в сторону альбом с рисунками, Погожев опустился на корточки, намереваясь собрать книги и поставить их на место, Екатерина Алексеевна присела рядом, желая помочь. А потом они вдруг отчего-то одновременно подняли глаза и встретились взглядами… Еще прошлый раз Павел Андреевич заметил у нее на губе крохотную ранку, какая иногда случается от дурной привычки в задумчивости ее прикусывать. И теперь, лишь ощутив у себя ее едва заметный кисловатый привкус, Погожев понял, что целует Екатерину Алексеевну в губы , а она… она этому не противится!

Екатерина Вишневская: Стоило только увидеть его глаза и улыбку – совсем рядом, как все её страхи улетучились. Она читала в его взгляде, что он тоже рад видеть её снова. И Катя почувствовала себя совершенно счастливой. И ещё поняла, что за этим она и пришла сюда – за своим отражением в его глазах, за его особенной улыбкой, предназначенной только для неё. Она улыбнулась ему тоже, изо всех сил желая, чтобы время сейчас остановилось, и этот момент никогда не закончился. Катя не заметила даже, что подошла к Павлу Андреевичу непозволительно близко. Она поняла это только тогда, когда он сделал попытку повернуться и слегка подался к книжным полкам, задев при этом несколько томов, которые словно только того и ждали, чтобы с шумом свалиться. «Какая же я невоспитанная, - подумала Катя, спеша вернуть беглецов на своё место и опускаясь на пол рядом с господином Погожевым. - Нельзя было так подходить к нему… Почти что вплотную. Ну вот что он обо мне подумает?» Она посмотрела на Павла Андреевича и слегка вздрогнула, встретившись с его взглядом. Там появилось какое-то новое, невероятно притягивающее к себе выражение. И с ней стало происходить что-то непонятное. «Можно» и «нельзя», «прилично» и «неприлично» - стали только словами, утратив какой-либо смысл. Всё, что она сейчас понимала – так это то, что они думают об одном и том же и чувствуют одно. Кате захотелось быть ещё ближе к нему, и она устремилась всем своим существом ему навстречу, а он… Поцеловал её. Всё вокруг перестало существовать. Вот в эти бесконечные мгновения весь мир деликатно отвернулся и дал им возможность побыть наедине друг с другом. И Катя, забыв обо всём, ответила на его поцелуй. Её пальцы, всё ещё сжимавшие какую-то книжку, сами собой разжались, и она с глухим стуком упала на пол. Этот неожиданный звук вернул Кате ощущение реальности. И она осознала непоправимость происходящего: замужняя женщина, мать двоих детей, далеко уже не юная девушка, почтенная и уважаемая мать семейства страстно целует человека, с которым познакомилась только вчера! Сейчас нужно было бы оттолкнуть его, вскочить, убежать куда-нибудь подальше, но сил совершенно не осталось. Катя смогла только чуть отстраниться от Павла Андреевича и, глядя расширившимися глазами в его лицо, удивлённо прошептать: - Что это со мной?

Павел Погожев: Реальность, в которую так не хотелось возвращаться, настойчиво напомнила о себе. Екатерина Алексеевна медленно отстранилась. А он не держал ее в объятиях, потому не мог помешать ей в этом. Да и не хотел. Как не хотел открывать глаза, хотя чувствовал, что она сейчас на него смотрит. Боялся увидеть слезы, осуждение, обиду – что там еще может испытывать обманутая в своем доверии женщина? Ведь она доверяла ему прежде, была уверена в том, что он – человек чести. И никогда бы не позволил своим низменным чувствам вырваться наружу столь непозволительным образом. Он и сам прежде думал о себе так же… - Что? – медленно поднимая веки, Погожев увидел в широко распахнутых бесконечно глубоких глазах совсем иное, чего не ожидал, но на что втайне надеялся, и почувствовал, как его в одно мгновение с головой накрывает волной облегчения и счастья. – Я точно не знаю, - проговорил он почему-то шепотом, дотрагиваясь затем кончиками пальцев виска и губ Екатерины Алексеевны. – Наверное, то же, что и со мной? Вы не сердитесь на меня?.. Слава богу! – добавил он через мгновение, когда она отрицательно покачала головой, все не сводя с его лица этого волшебного, колдовского взора. Легко поднимаясь на ноги, Павел Андреевич протянул руку, помогая встать и ей, но после руки не выпустил. Нельзя, невозможно было разорвать эту возникшую между ними близость – не телесную, но от этого не менее интимную и волнующую. - Потому что в противном случае я не знал бы, что делать дальше. Потому что я вовсе не уверен, что готов извиняться за этот поцелуй. Потому что… я не знаю, как именно это могло случиться, милая Екатерина Алексеевна, тем не менее, за эти несколько часов Вы успели стать мне бесконечно дороги, хотя я знаю, что не имею ни малейшего права говорить Вам подобные слова. Чуть поморщившись, словно это признание стоило ему боли, Павел Андреевич порывисто прижался губами к маленькой ладошке госпожи Вишневской, едва заметно подрагивающей в его руке. - Также я знаю, что если не уеду сейчас же, то вряд ли смогу заставить себя сделать это хотя бы часом позже, даже если после Вы сами станете прогонять меня прочь. Потому подумайте серьезно, прежде чем ответите на следующий вопрос. Это касается нас двоих, но решать только Вам. Скажете «да» - и я подчинюсь безропотно, чего бы это ни стоило мне лично. Даю слово чести. Разрешите остаться, и... Екатерина Алексеевна, Вы хотите, чтобы я немедленно покинул Ваш дом?

Екатерина Вишневская: Нет, это не могло происходить с ней на самом деле. Это какой-то прекрасный сон. Сон из того далёкого времени, когда Катя была ещё незамужней, когда ещё умела мечтать и верить в то, что мечты сбудутся. Куда сейчас пропали все эти годы, за которые она научилась быть взрослой, серьёзной, ответственной, рассудительной? Почему ей стало вдруг так легко и свободно, словно кто-то отпустил, наконец, её из привычной и опостылевшей клетки? Он был рядом. Он был с ней. Тот единственный во всём мире человек, который только и был ей нужен. Катя смотрела в ставшие бесконечно родными сейчас его глаза, чувствовала тепло его прикосновения и понимала, что ждала его, только его, всю свою жизнь. Сердиться? Сердиться на него за то, что он только что вернул ей себя? Это было невозможно. Пусть завтра она проснётся, может быть, будет раскаиваться или переживать, или ругать себя за то, что позволила себе такое... Но это будет не сегодня, не сейчас. Сейчас она хотела, чтобы этот сказочный сон продолжался как можно дольше. Она не удивилась его признанию. Она уже почувствовала его слова сердцем - до того, как он произнёс их. Прикосновение его губ к её ладони было таким нежным... Катя протянула другую руку и, не совсем понимая, что делает, осторожно провела по его волосам. "Пожалуйста, только не сейчас... Не нужно говорить о том, что не имеете права. Я тоже не имею права слушать Вас... Но ведь слушаю... И мне так нравится это слушать..." - вслух сказать не получилось. Но вот он задал вопрос, и на него уже невозможно было не ответить. Правильнее всего было бы сейчас же попросить его уехать. Но она больше не хотела подчиняться этим правилам, не хотела так быстро терять то, что уже не надеялась найти никогда. У Кати вдруг перехватило дыхание - она поняла, что Павел Андреевич благородно предоставляет ей возможность решать самой. Это было так необычно - решать что-то в своей жизни самой. И Катя решила. - Нет, Павел Андреевич! - чуть слышно прошептала она. - Я не хочу, чтобы Вы уезжали...

Павел Погожев: Решалась она долго. Чудовищно долго… вернее, разумом-то Павел Андреевич, конечно, понимал, что вряд ли промежуток между его вопросом и ответом Екатерины Алексеевны был длиннее, чем несколько секунд, но это были самые бесконечные секунды его жизни. И ничего в своей жизни он так не желал еще, как услышать из ее уст именно те слова, которые госпожа Вишневская, в конце концов, произнесла… Это казалось вершиной абсурда, но про себя Погожев все еще называл эту женщину, успевшую стать ему самой родной и близкой на свете, именем человека, о существовании которого предпочел бы не знать. А еще лучше, чтобы его и не существовало вовсе. Впрочем, не только его одного… - Спасибо, - не зная, что сказать еще, как выразить словами нежность к ней – вертевшиеся на языке слова были сплошь какими-то простыми, плоскими и совсем не передавали переживаемых чувств, он порывисто притянул Екатерину Алексеевну к своей груди и обнял так, словно хотел отгородить, спрятать от всего мира. Не желая отныне делиться с ним ни единой секундой пребывания рядом с этой женщиной. А она доверчиво опустила голову ему на плечо. И стало так удобно и естественно прижаться губами к ее волосам, что и в этом удовольствии Павел Андреевич не позволил себе отказать. - Нам нужно убрать весь этот беспорядок, - тихонько усмехнувшись, напомнил он, наконец, и медленно отпустил Екатерину Алексеевну из рук, хотя совсем не хотелось. – Пока никто не вошел. Она тихо кивнула. И они вновь принялись собирать раскиданные по полу книжки. Екатерина Алексеевна отдавала ему по несколько томов, которые Погожев затем возвращал на их законное место в шкафу. Всякий раз пальцы их ненадолго соприкасались, но не ощущалось в этом прежнего мучительного напряжения, а лишь тепло и радость. Словно на свое – законное место в их жизни вернулось что-то еще, а не только тома в разноцветных переплетах из сафьяна и кожи. Впрочем, окружающему их миру знать об этом было не должно. Во всяком случае, прямо теперь. Так что библиотеку покинули порознь. Погожев задержался там еще на какое-то время, присоединившись к госпоже Вишневской в ее уютной гостиной через несколько минут, где она совершенно обычным голосом – все же, женщины лучшие актрисы, сам он все еще не решался открыто смотреть в ее сторону в присутствии посторонних – отдавала распоряжения накрывать стол к обеду. Но, стоило служанке выйти из комнаты, тут же подошла к нему и безмолвно обняла, сияя глазами так, что у Павла Андреевича тотчас вновь на миг перехватило дыхание. Ведь это было так… обычно! Так естественно, будто происходило каждый день. Много-много лет. И еще столько же ждет впереди. За обедом они много разговаривали, смеялись. Погожев рассказывал всякие забавные случаи, что происходили с ним в путешествиях, она – тоже делилась чем-то интересным. Уговора не вспоминать ни о чем, что касается той жизни, от которой их надежно отделяла вьющаяся за окнами снежная пелена, на словах заключено не было. Но в этом не было и нужды. Погожев вообще заметил, что, постоянно обсуждая и уточняя друг у друга всякие мелочи, в главном они с Екатериной Алексеевной обходятся без слов, считывая мысли и желания какими-то иными, невербальными способами. После окончания трапезы в гостиную привели Наташу. По всей видимости, получив от своей няни строгое внушение за утренние и дневные безобразия, первое время девочка держалась немного скованно. С достоинством проследовав через всю комнату под взглядами силящихся сдержать улыбки взрослых, она присела на край стула, чинно расправив складки пышного платья. На вопросы матери вначале отвечала тоже довольно сдержанно. Речь шла о неких мадемуазель по имени Лили и Северина, которые собирались куда-то с визитом, а после – на бал. И Погожев не сразу даже понял, что речь идет о куклах, а когда догадался, то чуть позже и сам осмелился вступить в разговор двух дам, сохраняя при этом всю возможную серьезность. Иногда они с Екатериной Алексеевной встречались взглядами поверх внушительных размеров банта на Наташиной макушке, и Погожев вновь видел в ее глазах эти чудесные золотистые искорки. Он никогда не задумывался прежде, жалеет ли всерьез, что так и не познал радости отцовства. Нет, стариком Павел Андреевич себя отнюдь не считал, но в его возрасте детей уже многие выводят в свет, а вовсе не думают о том, хочется ли их иметь. Но жизнь сложилась так, как сложилась. И казалась до сих пор вполне состоявшейся, но теперь он вдруг явственно ощутил, что да, было бы прекрасно, если бы и у него тоже был вот такой маленький человек, которого на законных основаниях можно было бы назвать своим. Чувство, по-настоящему знакомое лишь тому, кто сами родители. Ему неведомое. Но которое хотелось бы испытать – при одном условии. Если бы матерью этого ребенка могла стать Екатерина Алексеевна… - Что? – стряхнув в себя наваждение, Погожев вновь взглянул на Наташу. Она спрашивала, согласится ли он жениться на мадемуазель Лили. – Видишь ли… Я не уверен, что сама мадемуазель согласится принять мое предложение так скоро. Ведь мы с ней даже не знакомы… Растерянно умолкнув, он послал госпоже Вишневской умоляющий взгляд поверх Наташиного банта, призывая ее спасать положение, и увидел, что она с трудом сдерживает смех. - Вы ведь тоже считаете, что подобная поспешность будет выглядеть крайней неосмотрительностью с моей стороны, Екатерина Алексеевна?

Екатерина Вишневская: Было так уютно сидеть втроём в гостиной и разговаривать о Наташиных куклах... Катя смотрела то на дочку, то на Павла Андреевича, и чувствовала себя абсолютно счастливой. Наташа, разговорившись, осмелела, и теперь с увлечением перечисляла ей самой недавно выдуманные правила поведения кукол в гостях. Катя исподтишка наблюдала за реакцией господина Погожева, и она ей очень нравилась. Разговаривая с Наташей, Павел Андреевич был серьёзен, и, если не видеть собеседницу, можно было бы смело предположить, что ею является вполне солидная дама. Только улыбка, спрятавшаяся в уголках его глаз, говорила о том, что господину Погожеву весело. Наташе очень понравилось разговаривать с "дядей Павлом". Девочка никогда не была замкнутой или молчаливой при гостях, но обычно вела себя более сдержанно. А сегодня расшалилась не на шутку. Екатерина уже начала подумывать о том, чтобы увести девочку в её комнату. И, к своему стыду, должна была признать, что вовсе не желание поспособствовать хорошему воспитанию дочери ею движет. Катя хотела остаться с Павлом Андреевичем наедине. Теперь, когда между ними не осталось больше недоговорённостей, ей всё время хотелось прикасаться к нему. Дотронуться до руки, прижаться щекой к плечу, почувствовать, как он обнимает её... Катя, замечтавшись, перестала следить за течением беседы, и Наташа сразу же почувствовала это. И начала уже откровенно баловаться, по-своему, по-детски проверяя, насколько же далеко позволено ей будет зайти. Услышав заявление дочери о женитьбе, Катя взглянула на Павла Андреевича, только сейчас понимая, что даже не спросила его, женат ли он. И сейчас было совершенно не подходящее время для таких вот расспросов. "Ну и пусть даже женат..." – но, всё-таки, укол ревности она ощутила, как ни старалась убедить себя, что ей всё равно. Даже мимолётная мысль о том, что где-то - наверное, в том самом Грачево - есть женщина, которую он когда-то вёл к алтарю, заставляла сердце сжиматься от боли. Катя запретила себе думать об этом и даже весело заулыбалась, пряча подальше невесёлые мысли. А ответ господина Погожева на предложение дочери развеселил её по-настоящему. Он принял Наташину игру, и это было очень необычно. Кате ещё не приходилось видеть, чтобы мужчина так быстро находил общий язык с ребёнком, тем более, если этот ребёнок – девочка. Наташа была покорена. Настолько, что даже решила отдать свою любимую куклу «замуж» за господина Погожева. Катя встретила его взгляд и улыбнулась, понимая, что ей нужно вмешаться в этот увлекательный разговор, который так не хотелось прерывать. - Да, я думаю, Вам с Лили нужно сначала получше узнать друг друга, - Катины губы предательски задрожали, ещё чуть-чуть – и она не сдержится, рассмеётся. – Замужество – серьёзный шаг, поспешность тут неуместна. Наташа тут же хотела побежать в детскую за своей Лили, чтобы немедленно познакомить с ней господина Погожева, но Катя остановила её. - Наталья, я совершенно забыла, мы ведь не можем сейчас выдавать твою Лили замуж – у неё же нет приданого. Так что придётся несколько лет подождать. – Катя была довольна, что нашла выход из положения, но тут Наташа с детской непосредственностью задала вопрос, который в одну секунду унёс с собой всё радостное и лёгкое настроение. - А через несколько лет Вы приедете опять, дядя Павел? – спросила Наташа, беззаботно глядя на Павла Андреевича. «Он ведь уедет, совсем скоро навсегда уедет!» - с ужасом поняла Катя то, что знала и так. И, пока мысли об этом не захватили её настолько, что невозможно станет удерживать слёзы, Катя поспешно подошла к дочери, протянула ей руку и сказала: - Пойдём, Наташа, тебе пора в детскую. Куклы без тебя очень соскучились. В дверях обернулась, виновато посмотрела на него. - Я пойду, побуду с ней немножко, хорошо, Павел Андреевич? Вы чувствуйте себя как дома, если понадобится что-то – зовите Ивана. Катя обманула господина Погожева. Она довела Наташу до детской, оставила там с няней и ушла в свою комнату, отмахнувшись от Дарьи, которая встретила её в коридоре и начала задавать свои глупые вопросы про какие-то приправы. Ей очень нужно было сейчас остаться одной. Только закрыв за собой на ключ дверь спальни, Катя смогла, наконец-то, больше не сдерживаться… Она не следила за временем, и только когда услышала приглушённый бой часов, доносившийся из кабинета, поняла, что уже довольно поздно. Почти одновременно раздался деликатный стук в дверь. Катя бросила быстрый взгляд в зеркало, убедилась, что следов от слёз почти не заметно, и открыла. На пороге стояла Настасья с зевающей Наташей. - Не хотела без Вас укладываться, барыня! – объяснила няня своё вторжение, с любопытством вглядываясь в Катино лицо. Катя поспешно объяснила, что у неё разболелась голова, вместе с Настасьей уложила Наташу, посидела немного рядом с кроваткой дочери, дождавшись, пока девочка заснёт. Ей так хотелось сейчас увидеть Павла Андреевича, но она всё никак не могла себя заставить подняться и пойти к нему. Вместе с осознанием, что ему нужно будет всё-таки уехать она так ясно поняла, что он не принадлежит ей… Как и она – ему. «Я никогда больше его не увижу… Я никогда больше его не увижу…» - металась мысль вместе с дрожащим огоньком свечки. «И пусть не увижу, - вдруг подумала она. – Но этот вечер будет моим. Нашим. Только мы, и больше никого…» Словно очнувшись, Катя вскочила со стула. Он уедет, да, но что же она делает? Она теряет эти драгоценные минуты, которые у них ещё есть! Катя поспешила в спальню, позвала Анну, переоделась с её помощью в своё любимое платье – она надевала его только по праздникам. Платье было из чёрного бархата, но мрачность цвета компенсировалась дорогой кружевной отделкой, к тому же оно очень шло ей. Хотя, конечно, сегодня было бы лучше надеть что-то поярче… Анна, уловив как-то без слов желание своей хозяйки выглядеть как можно лучше, сделала ей красивую причёску, и Катя, глядя на своё отражение, даже понравилась себе. - Иван спрашивал, где будете ужинать – в столовой, или, как давеча, в гостиной? – спросила Анна, закрепляя последние локоны шпильками на Катином затылке. - В гостиной. - «Потому что мы украсили её вдвоём». - А господин Погожев где? - Не знаю, в библиотеке, кажется, был. - Скажешь Ивану, как всё готово будет - пусть позовёт его. И вот Катя стояла перед дверями гостиной. В последний раз она так волновалась, наверное, только на своём первом «взрослом» балу. Катя улыбнулась своей нерешительности и вошла в комнату. Увидела его, и снова почувствовала это необычное тепло, наполняющее её изнутри. - Ничего, что снова будем ужинать здесь? – спросила она, а сама уже шла к нему через комнату, ничего не видя, кроме света его глаз.

Павел Погожев: - Ну… если за это время для мадемуазель Лили не найдется лучшего жениха… - проговорил Павел Андреевич после краткой заминки. Кривовато усмехнувшись, он вновь посмотрел на госпожу Вишневскую. Казалось, ничего в ней не изменилось, и даже на губах по-прежнему оставалась все та же легкая улыбка. На губах. Глаза Екатерины Алексеевны теперь не смеялись и более не лучились мягким золотистым светом. Заметив это, Погожев со всей определенностью постиг, что, кажется, только что безнадежно испортил один из самых лучших вечеров в своей жизни. Сам. Своими руками. А ребенок ни в чем не виноват, им руководит всего лишь природная любознательность. Никаких задних мыслей и вторых смыслов… Подобно большинству здравомыслящих людей, титаном интеллекта Павел Андреевич себя не считал и раньше, но в данный момент окончательно уверился в том, что он совершенный идиот. Потому что должен был как-то это предусмотреть – не вчера на свет народившись, следовало помнить, что на некоторые «простые» вопросы, ответить бывает крайне затруднительно. С другой стороны, непредсказуемость – главное детское оружие, которое бьет наповал, даже если сам маленький человек не подозревает, что его использует. - Не беспокойтесь, Екатерина Алексеевна, я найду, чем себя занять. Это даже не было отговоркой. Не бог-весть, какие, но дела, о которых Погожев забыл и не думал со вчерашнего дня, у него все-таки имелись. Потому, подождав еще немного, пока звонкий голосок Наташи и спокойные короткие ответные реплики Екатерины Алексеевны не стихнут за дверью девочкиной комнаты, Павел Андреевич тоже вышел из гостиной. Расспросив у кого-то из попавшихся навстречу слуг, где в доме лакейская, он спустился на первый этаж. В комнате для прислуги обедали. При появлении Погожева, все, правда, тотчас вскочили с мест, но он махнул рукой, предлагая продолжать, и тотчас вышел, чтобы не смущать людей своим присутствием, взглядом приказав своему Нилычу идти следом. Тот явился через минуту, чинно отирая огромным клетчатым платком усы и бороду. По всему было видно, что старик тоже вполне уже освоился в этом доме и чувствует себя очень хорошо. - Чего, барин, изволите? - Узнать пришел, как ты тут. - А, да то не волнуйтесь, то Спасителю слава! Хорошо, хорошо устроился, Пал Андреич, лучше и некуда! И верно, сам Христос нас сюда привел… - Не иначе, - нетерпеливо перебил его Погожев. – Что лошади наши? - И это, слава богу! Одна коленом где-то зацепилась, но мы с конюхом местным ранку промыли, да перевязали. А он – малый толковый оказался, мазь мне дал хорошую, нынче смотрел, уже и с краев затягивается, так что, кабы не пурга, можно и в путь собираться! - Да… А скажи вот еще, что. Местным дворовым ты много про то, куда и зачем едем, растрепать уж успел? -Ну, дык, как водится, сказал, что из Петербурга к себе в имение следовали, а то не по-людски как-то отмалчиваться! - Это ясно. Имею в виду, об остальном – не рассказывал? - А, про то! Да не, барин, о том я молчу, что ж, совсем без понятия! – пробурчал Нилыч и обиженно засопел. - Вот и правильно, - проговорил Павел Андреевич, не обращая на это внимания и вообще будто бы глядя куда-то сквозь него. – Что ж… ступай тогда, продолжай трапезу. А насколько мы здесь задержимся, и сам пока не ведаю. - Так кто ж ведает, вона, что творится! Сколько на свете живу, не видал такой жудости! На том и расстались. Вернувшись после в отведенную ему хозяйкой комнату, Павел Андреевич позвал Ивана, которому велел достать из дорожных саквояжей и приготовить до ужина кое-что из своей одежды. Как бы там ни было, нынче праздник и выглядеть ему хотелось достойно. Впрочем, дело не только в празднике, но и в той, с кем он намеревался его встречать. Собраться вновь получилось довольно быстро, потому, не желая просто так сидеть в ожидании, Погожев вновь зашел в библиотеку, но на сей раз ненадолго: просто затем, чтобы забрать с собой в гостиную тот самый, недосмотренный днем альбом с рисунками Екатерины Алексеевны. Может быть, чуть позже они смогут полистать его вдвоем… - Боже мой! – только и смог проговорить Погожев чуть позднее, когда окинул восхищенным взглядом с ног до головы наконец-то присоединившуюся к нему хозяйку гостиной. – Д-да… это все равно, где, главное, что с Вами, - чуть запнувшись, добавил он еще через мгновение. И шагнул к ней навстречу, протягивая руки. Она вновь улыбалась ему. И от этой улыбки сомнение, что стальным коготком нет-нет, да и царапало изнутри из-за того, как расстались прошлый раз, отпустило Погожева и на сердце вновь стало хорошо и спокойно. – Вы восхитительны! Привлекая Екатерину Алексеевну к себе, вначале он поцеловал оба ее узких запястья, потом, заключив в свои раскрытые ладони ее лицо, долго любовался им, кажущимся в эти минуты верхом красоты и гармонии, а после вновь разрешил себе поцеловать ее нежные губы, чуть вздрогнувшие от прикосновения его собственных. Бесконечно нежно и коротко. Позволить иное было сейчас невозможно, как бы он этого не хотел. Как бы они оба не хотели. За ужином, который вскоре был накрыт, им вновь было не до еды. Но на сей раз не из-за разговора, который нынче вечером то и дело сползал в долгие паузы, наполненные взглядами – короткими и пристальными, сбивающими дыхание взаимными прикосновениями – случайными и не очень, возобновляясь все реже. Но молчание это не было тягостным, а означало скорее ожидание того, кто же из двоих решится первым. И оба понимали это, и оба медлили, словно намеренно затягивали эту сладкую пытку… - Почему Вы оставили рисование? Екатерина Алексеевна, сидящая рядом на небольшом низком диванчике, на котором они уже примерно с четверть часа благополучно делали вид, что с интересом рассматривают ее рисунки, медленно повернулась к Погожеву, как показалось, даже не совсем понимая суть заданного им вопроса. Наверное, он действительно был невпопад, но сидеть с нею рядом вот так просто, перелистывая странички альбома – тоже чертовски медленно, потому что всякий раз, когда случалось соприкоснуться пальцами, удерживаться от пока еще такой невинной взаимной ласки не хотелось никому, было невыносимо.

Екатерина Вишневская: Наконец-то вдвоём, одни, вместе... Кате с трудом удавалось поддерживать разговор, да и не нужны были сейчас эти слова, эти глупые слова, которые не могли выразить ничего того, что происходило в её душе. Она сидела рядом с ним, время от времени касалась его руки, смотрела в глаза, а на губах всё ещё цвела память о его поцелуе. Как же ей не хотелось, чтобы он отпускал её... Но так было нужно. Он улыбнулся в ответ на какую-то её реплику, и она залюбовалась его улыбкой, такой родной его улыбкой, которую так хотелось поцеловать... "Любимый..." - она ведь чуть не сказала это вслух. Прийти в себя, как-то взять себя в руки, да что же она никак не может выровнять дыхание? Снова его прикосновение, от которого сердце сбилось и заколотилось с большей частотой. "Я, кажется, схожу с ума... Как, оказывается, это приятно - вот так сходить с ума..." Смотреть вместе её смешные рисунки вначале показалось хорошей идеей. По крайней мере, можно сесть рядом, очень близко друг к другу, и даже если кто-то из слуг отважится их побеспокоить, то ничего компрометирующего они не увидят. Но на деле получилось совсем не так. Он был слишком близко. Катя даже уловила аромат его одеколона, разглядела небольшую родинку возле уха, до которой ей сразу же захотелось дотронуться. Она поспешно заставила себя смотреть в альбом, но тут была новая опасность: её рука, переворачивающая страницу, всё время касалась его руки... переплетаясь пальцами, отпуская и снова встречаясь на следующей странице... И больше всего на свете ей хотелось сейчас, чтобы он снова её поцеловал. Звук его голоса, когда он заговорил, проник ей в самую душу. Катя даже смысл простого вопроса уловила с трудом, медленно поднимая на него глаза и задерживая взгляд на его губах... они были совсем рядом... - Почему? - переспросила она внезапно севшим голосом. - Я ведь занималась им не всерьёз, а так, больше для себя, чтобы развлечься. А потом стало уже не до рисования. Кате удалось, наконец, оторвать взгляд от его губ, и она, наклонив голову, снова посмотрела в альбом. Так давно, что, казалось, не в её жизни, а в чьей-то другой, она любила убегать из дома на рассвете, чтобы словить вот этот момент, когда солнце ещё не взошло, а только собирается: на востоке пробивается золотисто-розовая полоска, а небо светло-голубое возле неё, и переходящее в глубокую синеву - к западу... Кате всё никак не удавалось словить утренний свет: рассвет на её рисунках почему-то неизбежно превращался в закат. Да и пейзажи, как она сейчас с лёгким и отстранённым удивлением заметила, были очень пустыми. "Это потому, что я чувствовала себя одинокой. Очень одинокой, хоть и жила в семье" - поняла она. И снова подняла на него взгляд, хотела поделиться этим своим открытием - потому что сейчас она удивительным образом перестала ощущать себя одинокой. Но не смогла произнести ни слова. Зачем им сейчас слова? Можно говорить вот так, без слов, только глазами. Катина рука сама нашла его руку и слегка сжала её. "Любимый... мой любимый" - не важно, что не вслух. Он понял. Она видела, что он понял.

Павел Погожев: - Как жаль, - его собственный голос звучал так же глухо, а взгляд плавно скользил по ее лицу, словно прочерчивая по нему незримые линии от глаз к губам, затем вновь – к глазам. - Не следовало оставлять упражнений. Она не ответила, отворачиваясь и вновь обращая внимание – хотя, скорее, изображая его, на свои рисунки. Погожев же продолжал рассматривать ее профиль, оторваться было более не в его силах. Сквозняк, а может, просто движение воздуха, создаваемое его близким дыханием, едва заметно колебали тончайшие прядки ее волос, выбившиеся из затейливой – против обычной строгой сдержанности, прически. Погожеву хотелось освободить их совсем: извлечь все эти бесчисленные гребни, шпильки, чтобы позволить волосам Екатерины Алексеевны свободно струиться по ее плечам, хотелось скорее увидеть, какой же они, на самом деле, длины... Хрипловатый бой напольных часов вновь попытался выдернуть их в реальность, но напрасно. Кажется, само Время было теперь не властно добиться их подчинения. Екатерина Алексеевна вновь посмотрела на него. - Пойдем? – было ли это произнесено, или же она безропотно повиновалась одному лишь его взгляду? Медленно, точно сомнамбула, отложив в сторону свой альбом, Екатерина Алексеевна поднялась и пошла за ним следом. Рука ее по-прежнему слегка сжимала его запястье. Когда они вдвоем покинули пахнущую хвоей и оплавляющимся свечным воском гостиную и вышли в полутемный коридор, она чуть потянула Погожева за руку, и теперь уже сам он подчинился без малейших возражений этому безмолвному «приказу». Приглушенные постеленной на полу ковровой дорожкой, шаги их не были слышны даже в тишине уснувшего на ночь дома. В комнате, в которую она привела его, было совершенно темно. И потому Павел Андреевич невольно задержался на пороге, когда госпожа Вишневская, привычная к обстановке, уверенно прошла внутрь, чтобы зажечь свечи. Спустя еще минуту, в комнате стало относительно светло, и он понял, что находится в ее личных покоях. Несколько шагов, что разделяли их теперь, он преодолел практически мгновенно. «Закрыть дверь на ключ!» - было последней рациональной мыслью, которую довелось осуществить в реальности. А все, что происходило после, выглядело продолжением того сна, который еще нынешним утром казался безумным в своей неисполнимости. И далее стоило лишь держаться – не позволять себе торопиться, чтобы, не испугать ее. Чтобы не утонуть самому… В молчаливом исступлении он целовал ее лицо, губы, глаза, изучая руками – и сразу же запоминая навсегда – изгибы ее мягкого, доверчиво подающегося навстречу каждой его новой ласке тела. Она была его шедевром, его Галатеей, той, которую он создавал прямо сейчас – поцелуями и объятиями. Слой за слоем, точно умелый скульптор, он отсекал все ненужное и лишнее, освобождая ее от всех этих бесконечно мешающих сейчас одежд, лишь изредка ненадолго отступая, чтобы взглянуть на дело рук своих, в который уже раз восторженно прошептать: «Красивая… какая же ты красивая!» – чтобы затем вновь продолжать творить ее.

Екатерина Вишневская: Поднимаясь с дивана в гостиной, Катя уже знала, куда они пойдут. Она не колебалась почему-то ни минуты. Не было страха, робости или стыда. Только опасение - чтобы их не увидели. Но слуги, обрадованные, что по случаю Рождества они могут выпить хозяйское вино не тайком, а с полным на это правом, устроили себе такой праздник на кухне, что к тому моменту, как Катя и господин Погожев покинули гостиную и ушли в её спальню, все в доме уже спали. Он повернул ключ в двери, словно отрезал этим их двоих от остального мира, до которого сейчас им не было дела. Эта ночь была только для них. Только для них так свистела метель за окном, только для них уютно подрагивали тени от свечей на стенах, и тишина в доме тоже была для них... Чтобы можно было нарушать её невнятным шёпотом и прерывистыми вздохами. Все условности, все нельзя, все запреты остались там, за дверью, запертой на ключ. Им, двоим, сейчас можно было всё... Потому что в мире, кроме них, сейчас больше никого не осталось. И с каждым его поцелуем, с каждым прикосновением Катя всё больше и больше чувствовала, что он - её настоящий, единственный мужчина, ради которого она родилась, мечтала, жила... И вдруг поняла, что должна прямо сейчас ему об этом сказать. - Подожди... - прошептала она, приложив руку к его губам, прерывая их поцелуй. - Послушай... Я тебя люблю... А дальше она уже не помнила почти ничего. Столько счастья не может умещаться в одном человеке. И они делили это счастье на двоих... А потом вдруг они перестали быть двумя, а превратились в одно. Словно две капельки ртути, которые, приблизившись, сливаются в одну...

Павел Погожев: Не первый раз в жизни Погожев слышал те три заветных слова, которые только что сорвались с Катиных уст. Не раз произносил их прежде и сам, порой даже особенно не задумываясь. И потому, верно, теперь чувствовал – сердцем, едва заметный привкус горечи, оттого, что не может сказать их впервые именно Кате – своей единственной, той, которая всегда была предназначена ему одному так же, как сам он пришел в этот мир ради того, чтобы встретиться с нею. - Знаю, любимая. Тс-сс… - кажется, она хотела сказать что-то еще, но Павел Андреевич отрицательно качнул головой и слегка нахмурился, словно бы возражая, затем опять улыбнулся, и вновь мягко приник к Катиным полураскрытым губам, заключая ее в объятия. Более они почти не разговаривали. В привычном смысле этого слова. Но общаться между собой, разумеется, не переставали ни на мгновение. Одежда, от которой оба давно избавились, валялась вокруг забытыми и ненужными более доспехами – им нечего было скрывать друг от друга, хотелось лишь одного: поскорее стать еще ближе, стать, наконец, единым. Тем самым могущественным сверхсуществом, половинами которого волею злых и завистливых богов они до сих пор скитались по свету. И вот, наконец, нашли и узнали друг друга. Никогда прежде он не желал ни одной женщины так, как хотел обладать ею. Ни одна женщина из тех, кто бывали в его объятиях, не давала ему такого счастья. Никакой из них он сам не мечтал отдать так много. Отдать все. Целовать, пока хватит дыхания. Ласкать и лелеять каждый крохотный уголок ее тела, довести ее до безумия, сойти с ума самому. Умереть на миг, а потом воскреснуть, чтобы вновь понять, что все еще хочешь продолжать. Чтобы увидеть в ее широко распахнутых глазах отражение своей собственной так и неутоленной – да и утолимой ли вовсе? – жажды. Чтобы вновь целовать ее влажные, припухшие от поцелуев губы, с безотчетной нежностью гладить затылок, путаясь в бесконечно долгих и прямых, словно стрелы, волосах, чтобы опять понять, что не можешь, да и не хочешь совершенно, противиться своему желанию. Чтобы снова любить ее – теперь уже медленно и долго, не в силах насытиться этим ощущением близости. Чтобы вновь стать единым целым, прекратив кажущееся отныне бессмысленным существование по отдельности, и впасть в истинное отчаяние от понимания, что это не может длиться вечно. Уже под утро, когда сил не осталось больше ни на что, кроме как просто лежать друг у друга в объятиях – и не спать, ибо как можно тратить на сон их общие драгоценные минуты, медленно проводя рукой вдоль изгиба ее хрупкой спины, словно бы утюжа ладонью и без того совершенный в своей гладкости атлас Катиной кожи, Погожев вдруг сказал: - Послушай… но ведь мы же теперь совершенно не сможем… друг без друга, - а после, спустя еще одну короткую паузу, задумчиво и немного растерянно добавил. – Что нам делать, родная?

Екатерина Вишневская: Если бы была возможность, она растянула бы эту ночь до бесконечности. Но бой часов в тишине дома так отчётливо был слышен... Один...два... три... четыре. Четыре часа. Свечи почти все догорели, в комнате было довольно темно. Он был рядом, близко, так близко, что она могла расслышать стук его сердца... "Любимый... Где же ты был так долго?" Вчера вечером Катя запретила себе думать о том, что он должен будет уехать. И эти мысли послушно затихли, наверное, чтобы обрушиться сейчас на неё, совсем к ним не подготовленную, с удвоенной, а то и с утроенной силой. Теперь это казалось невозможным - расстаться с ним. Такого просто не могло быть. Найти и сразу потерять - это было бы слишком жестоко. Должен быть какой-то выход, или пусть произойдёт какое-нибудь чудо, но только пусть они будут вместе! Но вдруг она поняла очень отчётливо, что он уедет. Его слова прозвучали в темноте как приговор. "Что нам делать?" - эхом повторила она мысленно. Ответ был только один, выбора не было, Катя не имела права выбирать. "Если бы не дети..." Но они были. Два маленьких человека, которым она была нужна, они не заслуживали того, чтобы она о них забыла... Она не принадлежала себе, не могла распоряжаться своей жизнью. Её клетка была очень прочной. Кате стало холодно, она натянула на себя одеяло, но дрожь всё не проходила. "Что нам делать?" Расстаться. Она не могла произнести это вслух. "У него своя дорога, у меня - своя. Закончится метель, и он исчезнет из моей жизни так же, как и появился. Я не смогу этого пережить... Я не могу об этом думать. Я не хочу об этом думать. Любимый, как я смогу жить без тебя? Я не знаю..." - Я не знаю, - повторила она шёпотом. И спросила сама, изо всех сил желая услышать отрицательный ответ: - Ты женат?

Павел Погожев: Погожев ждал этого вопроса. Вернее, не удивился, когда Катя задала его. Никто на свете не имел на это большего, чем она, права. Равно как и на то, чтобы услышать в ответ правду. Ту, которая, как казалось, уже давно не вызывает тех бурных чувств, что будила когда-то, превратившись за чередою прочих жизненных обстоятельств в полузабытое, почти изгнанное из памяти, неприятное воспоминание, уже никак не влияющее на ход событий в настоящем. Да, собственно, так ведь оно и было в течение всех этих долгих лет. Настолько, что казалось даже привычным и обыденным. Тем, о чем можно забыть, отвлекшись на что-либо новое. Чем он, в принципе, и занимался, скитаясь по свету от своего прошлого, и уже почти уверившись, что добился желаемой цели. Понимая лишь теперь, что на самом деле оно – прошлое, просто удачно затаилось. А нынче вот нанесло удар, который он не подумал отразить. Не захотел. Сам пошел ему навстречу. - Да, это верно. Жена у меня есть, - с глубоким вздохом произнес Павел Андреевич, понимая, что не смеет больше мучить ее неизвестностью. – Все, как полагается: перед богом и людьми, - добавил он с иронией, отчетливую горечь которой даже не пытался скрывать. – Только назвать это браком – а тем более семьей невозможно. Мы давно чужие… Катя молчала, но Погожев, чья рука, по-прежнему, покоилась на ее спине, все же ощутил, как едва заметно напряглись, будто вздрогнули, ее плечи. - Подожди… - поморщившись, как от боли, он получше укутал ее в одеяло и вновь обнял, крепко прижимая к себе, словно действительно боялся, что Катя вдруг уйдет. – Я понимаю, как пошло это прозвучало. Так, верно, говорят все мужья, изменяющие своим женам, но… в моем случае это чистая правда. Мы с женой не живем в одном доме восемь лет, а семь из них – те, которые я провел в путешествиях, не виделись вовсе. По взаимному, надо сказать, согласию. Ты спросишь, почему в этом случае мы не разведены… Она больна, полностью парализована – последствие травмы. А получила она ее, когда пыталась сбежать от меня вместе со своим любовником… В тот год мы отчего-то близко сошлись семьями с нашими соседями по поместью и потому проводили много времени вместе – то у нас, то у них… После того, как покинул столицу, он всерьез переживал, что супруга, родившаяся и выросшая в Петербурге, будучи вынуждена уехать за ним в деревенскую глушь, будет тяготиться своей участью. Потому очень обрадовался, что, наконец-то удалось, найти друзей. Они были хорошие люди, интересные, совершенно не провинциалы. И даже детей своих воспитывали в лучших столичных традициях, наняв им гувернера-француза. - Вот с ним-то благоверная, в конце концов, и надумала меня покинуть. Об этом, как и полагается мужу, я узнал последним – из найденной однажды утром записки на столе кабинета. А уже к обеду, едва живую, любовник вновь привез ее к порогу нашего дома. На некоторое время замолкнув, Павел Андреевич вновь будто бы наяву видел эту картину. По странной прихоти рока пострадавший, в отличие от его жены, совсем незначительно, тот несчастный более всего беспокоился, что оскорбленный муж своими руками довершит незаконченную Всевышним «кару за прелюбодеяние». И лишь после того, как Погожев дал слово, что не станет этого делать, трясущимися губами поведал, как у их экипажа на полном ходу вдруг внезапно отвалилось колесо. Последовало страшное крушение, несостоявшуюся беглянку выбросило из раскрывшейся на ходу двери… - По всей видимости, они так спешили навстречу своему счастью, что забыли толком все проверить, - вновь невесело усмехнулся Павел Андреевич, после того, как рассказал Кате и об этом – в ответ на вопрос, почему все произошло. – Доктор, который осмотрел жену чуть позже в тот же день, сказал мне, что с подобной травмой практически нет шансов остаться в живых, но Господь и тут рассудил иначе. Не то, чтобы я желал жене смерти. Скорее она сама – позже, когда пришла в себя достаточно, чтобы осознать произошедшее, молилась о ней. До той поры, пока не утратила веры. Переживаемые страдания также изменили и ее характер. Или, возможно, просто обострили те его грани, что не были видны мне, влюбленному в нее, прежде. Всякий раз, когда я заходил навестить ее, она встречала меня бранью, истерическими рыданиями или мольбой ее оставить, а также проклятиями в адрес Бога, пославшего ей все это. Собственно, и мои отношения с Ним после всего случившегося стали весьма… сложными. Но взять назад слово, которое дал однажды, когда опрометчиво пообещал Ему заботиться об этой женщине не только во здравии, но и в болезни, я не могу. В конце концов, существовать в одном доме – даже не видясь – нам стало невозможно. И я вернулся в Петербург. Один. Далее он рассказал еще и о том, как с помощью друга – того самого, в доме которого служил незадачливый обольститель, удалось кое-как замять и саму историю с побегом. Полагая себя частично виноватым в случившемся, тот приложил к этому все силы и связи. - Так что в глазах прочих соседей-помещиков, видевших лишь ту часть «айсберга», что была доступна их зрению, оставляя свою жену-калеку в глуши на попечении слуг, я выглядел далеко не самым лучшим образом. И возвращаться туда вновь, что было предписано мне из-за некоторых сложностей с властями после декабрьских событий 1825 года, уже не хотелось. Ну а что было со мной дальше – ты уже знаешь... Да и после, вернувшись в Россию, ехать в Грачево я не собирался. Но незадолго до Рождества пришло письмо от доктора, который все эти годы периодически сообщал мне о положении дел моей жены. Он пишет, что в последние полгода оно заметно ухудшилось. А еще о том, что она попросила передать, будто хочет, чтобы я приехал с нею повидаться...

полная версия страницы