Форум » Пригороды Петербурга » И уверь меня, что я с тобой - одно » Ответить
И уверь меня, что я с тобой - одно
Павел Погожев: Время действия - декабрь 1833 года, канун Рождества. Место - имение Белый Холм в окрестностях Царского Села. Участники - Екатерина Вишневская, Павел Погожев.
Ответов - 61, стр:
1 2 3 4 All
Екатерина Вишневская: «Нет совершенно никакой возможности выехать к Рождеству из Петербурга. Не жди нас. Так метёт, что дальше вытянутой руки ничего не видно… Федя шлёт тебе привет и просит передать, чтобы вы с Наташей не скучали. А ему скучать некогда. Они с Владимиром побывали везде, где только можно, и каждый день катаются на коньках… Алёна говорит, что сама напишет тебе и хочет приехать к нам на Пасху. Я сказал, что ты будешь очень рада… Не жди… Нет никакой возможности… Не жди…» - буквы и слова заплясали вместе с задрожавшим вдруг пламенем свечи. Екатерина отложила письмо мужа и поднялась из-за стола. Она получила это письмо неделю назад, и с тех пор каждый вечер, когда дом затихал, перечитывала его. Ей никак не верилось, что это возможно – встретить самый главный семейный праздник порознь. Муж и сын – у брата, в Петербурге, а она с дочерью – здесь, в занесённом снегом имении. «Зачем только я позволила Фёдору уехать? - снова и снова ругала она себя. – Он совсем ещё маленький. Только бы не простыл… и не ушибся на этих коньках… Мне нужно тогда было быть понастойчивее, и он был бы дома сейчас.» От стола до окна – всего пять шагов. Екатерина отвела занавеску в сторону, попробовала рассмотреть что-нибудь за окном. Снег, кругом один лишь снег. И сыпется с неба уже который день эта белая крупа, и замела все дороги, по которым мог бы приехать домой её сын… Мысли о сыне плавно сменились мыслями о дочери. Четырёхлетняя Наташа так ждала старшего брата… Екатерина никак не могла сказать ей, что папа и брат не приедут на праздник. Не получалось подобрать правильные слова. Ей вдруг захотелось увидеть свою дочку. Захватив с собой свечу, Екатерина пошла по тёмному коридору, где по стенам испуганно метались тени, в детскую. В небольшой комнате было тихо и сонно. Слабо горело пламя маленького ночника. Наташа уютно посапывала в своей кроватке. Рядом, на диванчике, ещё крепче спала няня. Катя какое-то время разглядывала личико спящей дочери, и её сердце наполнялось привычным тихим теплом. Откуда-то издалека донёсся всполошенный лай собак. Екатерина вначале не обратила на него внимания. Но когда лай повторился ещё и ещё, в ней вдруг проснулась робкая и радостная надежда. Она осторожно вышла из детской, прикрыла за собой дверь поплотнее и побежала, всё прислушиваясь к несмолкающему теперь лаю, в кухню. - Дарья, ставь самовар! – приказала она дремавшей над тестом кухарке, едва только переступила порог кухни. Сонная Дарья удивлённо посмотрела на хозяйку. Пить чай посреди ночи не входило в привычки Екатерины. Но переспросить кухарка не осмелилась. Хозяйка не терпела, когда её приказы обсуждались, могла и разозлиться. В последние дни Екатерина Алексеевна была очень нервная и раздражённая. Чай – так чай, лишь бы не сердилась. Перехватив взгляд Дарьи, Катя весело рассмеялась. - Слышишь – шум какой? Едут Олег с Фёдором домой! «Нет никакой возможности…» Решились, всё-таки. Встречать их надо, замёрзли совсем, наверное. Дарья добросовестно прислушалась. С минуту тишину кухни нарушало только тиканье старых часов. Где-то – наверное, в трубе – свистел и завывал ветер. Собаки больше не лаяли. - Это они уже деревню проехали, вот-вот здесь будут! – уверенно сказала Катя. Дарья занялась самоваром, а хозяйке не сиделось на месте. Она прижалась лицом к окну и всё вглядывалась в ночь, как будто можно было что-то разглядеть в этой снежной круговерти. Вдруг Екатерина приложила к стеклу ладони и слабо вскрикнула. Дарья даже вздрогнула от неожиданности. - Что там, барыня? - Едут… Между деревьями подъездной аллеи, почти сливаясь с ними, двигалось большое тёмное пятно. - Ивана подними. Пусть встречает. Я сейчас приду. – Кате вдруг захотелось спрятать письмо, лежавшее до сих пор на столе в гостиной. Она сложила лист в четыре раза, торопливо сунула под скатерть, и вот теперь надо было бы бежать навстречу родным, но Катя всё медлила почему-то. Иван зашёл неслышно, остановился, кашлянул. - Не Олег Евгеньевич это… Господин какой-то… Не разобрал я имени… Переночевать просят. Радостное ожидание, махнув на прощанье своими цветными крылышками, упорхнуло, оставив в душе прохладную пустоту. Екатерина почувствовала себя обманутой и ещё более одинокой, чем раньше. Но потом до неё дошёл смысл сказанных Иваном последних слов. - Господин? Впусти его, конечно. Сюда проводи… Екатерина поплотнее закуталась в свою чёрную вязаную шаль. «Кто бы это мог быть? Кто может в такую погоду отважиться выехать из дома?»
Павел Погожев: Краткий и сумрачный, как мимолетное неприятное воспоминание, декабрьский день стремительно сваливался в наползающие со всех сторон синие сумерки, казавшиеся мутными из-за мириадов снежинок, исполнявших свой безумный дикий танец посреди пронизывающего ледяного ветра, когда большой санный экипаж, до того медленно, но настойчиво продиравшийся сквозь всю эту царящую вокруг зимнюю вакханалию, наконец, замер на месте, дернувшись напоследок еще пару раз, словно в последней предсмертной конвульсии. Еще через минуту дверь экипажа распахнулась, и пассажир ее, высунувшись наружу, громко окликнул облаченного в необъятных размеров тулуп возницу, по-прежнему, сгорбившись, восседающего на козлах: - Что молчишь, Нилыч, приехали мы или нет?!.. Черт! – добавил он несколько тише, спустя мгновение, невольно закрываясь рукавом от пригоршни снежно-ледяной крупы, немедленно брошенной в лицо и не думавшим униматься ветром. - Дык вы, барин Пал Андреич, меня, когда еще в том прок был, не слушали. А нынче – что говорить? И без того дело ясное, что лошадей погубим и сами ни за что сгинем! - Что… неужто с дороги сбились? - Да какая уж там дорога! Одна целина снежная сплошняком, который уж час едем, а все одно перед глазами, - отозвался возница похоронным голосом. - И где мы теперь – один Христос ведает! Что делать, ума не приложу! Подняв воротник своей шубы, Погожев выкарабкался наружу и тотчас выше колена провалился в рыхлый снег у полоза. Картина, открывшаяся его взору, если быть с собой до конца честным, в самом деле, выглядела далеко не радужной. Лошади завязли в сугробе почти по брюхо и, явно измученные, даже не делали попыток вырваться из сковавшего их плена. - Сами остановились, сердешные! – кивнул в их сторону Нилыч. – Не, теперь точно сгинем! Не заметет, так волки… «Пятнадцать верст всего! К вечеру доедем!»… Тьфу! - Да полноте бабиться, Нилыч! – резко одернул возницу Павел Андреевич, до того не придававший особого значения фамильярности тона кучера, полагая ее следствием крайней досады. Но последнее, все же, переполнило его чашу терпения, надо сказать, от природы весьма вместительную. – Выберемся! - добавил он через паузу и вновь ненадолго замолчал, соображая, как быть и пытаясь подавить в душе неприятный холодок, который против воли стал проникать туда после того, как возница вспомнил о возможной встрече с волками. Разумеется, безоружным в неблизкий путь из Петербурга Погожев отправиться бы не решился. На полу внутри экипажа лежал зачехленный, но тщательно заряженный перед отъездом «Мортимер» 1, а один из карманов шубы оттягивал верный «ригби оверкоут»2, но что все это стоит против стаи разъяренных хищников… «К черту панику!» - Ты вот что, - заговорил он вновь, стараясь, чтобы голос звучал максимально спокойно. – Слезай-ка теперь и бери одну из лошадей под уздцы, а сам я править стану. Больше стоять нельзя, не то и верно, заметет. Пробираясь сквозь сугроб, возница побрел исполнять приказание барина. Спустя пару минут, с огромным трудом тронулись с места. Сколько времени прошло после, до того момента, как экипаж пошел ровнее, а лошади, вновь ощутив под копытами твердую землю, оживились, Погожев не знал, но показалось, что длилось это бесконечно долго… - Вынес Господь! – радостно пробасил Нилыч, вновь вырастая рядом с козлами и принимая вожжи у хозяина. – Пересаживайтесь назад, барин! Только бы вновь не сбиться! Авось, деревня какая рядом, или хоть, может, станция? Отдаленный заливистый вой, который оба путника вначале приняли за волчий, на деле оказался песьим. Лошади, чувствуя жилье, побежали резвее, точно наделенные человеческой способностью соображать, что надобно дотерпеть, выложить последние оставшиеся силы – и добрались-таки до места, где путники надеялись получить теперь уже не просто отдых, но ночлег. Ибо стемнело вокруг окончательно и бесповоротно. Место, куда привела их нынче судьба – несомненно, счастливая, разве скажешь иначе? – оказалось, судя по всему, даже не деревней, а барской усадьбой. Погожев был несказанно удивлен, когда навстречу им из дому выскочили слуги с зажженными факелами – будто ждали! Но тотчас, озадаченные, замерли перед незнакомым экипажем. Кратко объяснив тому, который показался ему старшим, что произошло, Павел Андреевич попросил передать хозяину его просьбу о приюте на эту ночь, оставшись дожидаться ответа на месте, хотя и был почти уверен в том, что ему не откажут. Да и кто бы отказал в такой ситуации? И верно, спустя какое-то время, слуга, с которым он до того говорил, вернулся, приглашая Павла Андреевича идти следом, одновременно отдавая распоряжения прочим дворовым относительно его экипажа. Сбросив шубу в передней, Погожев прошел за лакеем через какие-то полутемные комнаты и вскоре оказался в освещенной свечами ярче остальных явно гостиной, где навстречу к нему поднялась из-за стола молодая особа в темном одеянии. «Дочь хозяина? А где же он сам?» - Доброй, наверное, уже ночи… сударыня! – проговорил он с учтивым поклоном, не зная, как еще к ней обратиться. – Прошу прощения за столь внезапное вторжение, и крайне признателен за то, что согласились принять у себя меня и моего слугу. Постараемся не быть Вам обузой, - добавил Павел Андреевич и улыбнулся, продолжая осторожно изучать взглядом стоящую перед ним даму. Да, пожалуй, она была несколько старше, чем ему показалось в первый момент, но все же, еще довольно молода. Стало быть, не дочь хозяина, а его супруга? Или вдова? Иначе, отчего в черном… - Позвольте представиться, меня зовут Павел Андреевич Погожев, я ехал из Петербурга в свое имение, Грачево. Не рискну спрашивать, известно ли Вам такое название, потому что понятия не имею, где теперь нахожусь, - чуть пожав плечами, он вновь усмехнулся и взглянул на свою молчаливую спасительницу. - Разве что Вы сами будете так любезны и поможете мне с рекогносцировкой на местности… ____________________________________ 1 - марка ружья. 2 - вид английского карманного пистолета.
Екатерина Вишневская: То, что гость – дворянин, угадывалось с первого взгляда. Что-то такое неуловимое было в его походке, в том, как он поклонился и поздоровался. И голос… Такой ровный, спокойный и уверенный. Голос человека, привыкшего поступать по-своему. Такие же нотки иногда слышала Катя в голосе своего брата. Поэтому улыбнулась она теплее, чем того требовали приличия, и слегка присела в ответ на его поклон. - Доброй ночи, сударь. Вы совершенно не стесните нас. – Гостиная вдруг перестала быть тёмной и тихой. Что-то новое и свежее, как весенний ветер, ворвалось в комнату вместе с этим господином. Катя разглядывала его с любопытством – она могла бы с точностью сказать, что никогда не видела этого человека. И это было странно, потому что всех соседей – и ближайших, и далёких, она знала очень даже хорошо. Что-то в его лице задевало её, беспокоило и не давало отвести взгляд, задержавшийся неприлично долго. Осознав это, Катя поспешила опустить глаза. Имя, которое назвал гость, было совершенно ей незнакомо, равно как и название усадьбы. - А я - Екатерина Алексеевна Вишневская. Наше имение называется Белый Холм, а про Грачево я никогда не слышала. Возможно, муж знает что-нибудь о нём, но мужа сейчас нет, он в Петербурге, гостит у моего брата… - за дверью гостиной что-то тихонько щёлкнуло. Катя нахмурилась и, не прекращая говорить, неслышно подошла к двери. – Недавно вот прислал письмо, что из-за погоды задержится… Она замолчала и резко дёрнула ручку. Поза Ивана и его вид не оставляли сомнений в том, что слуга самым наглым образом подслушивал. Иван, застигнутый на месте преступления, тут же принял подобострастный вид и заискивающе сказал: - Я спросить у Вашей милости хотел, может, сказать Дарье, чтоб самовар несла? Их благородие, должно быть, очень замёрзли. Катя решила не устраивать сцен перед гостем. Иван получит своё позже. Сейчас и в самом деле следовало отпоить Павла Андреевича чаем, а, может, и чем-нибудь покрепче. На улице ведь такой мороз… - Да, скажи. И пусть готовит ужин. – Прошипела она, взглядом давая понять наглецу, что его ждёт суровое и неминуемое наказание. Тот в ответ состроил такое покаянное выражение на своём плутоватом лице, что Катя с трудом удержала улыбку. Иван бросился на кухню, а она повернулась к гостю. - Присаживайтесь, прошу Вас. – Катя указала на одно из кресел, стоявшее рядом с невысоким столиком, который в доме назывался «чайным», и сама села в другое. – Нам сейчас подадут чай, пока готовится ужин. А Вы расскажете мне, что с Вами случилось? Вы, наверное, заблудились? Ей внезапно стало холодно. Катя почему-то представила себе, как далеко-далеко в заснеженном поле замерзает одинокий путник. Вокруг ничего не видно, только бесконечный снег… Куда идти, где спасение – неизвестно… и лошадь, смирившись, стоит, опустив голову, и потихоньку засыпает… Засыпает и путник, отчаявшись отыскать дорогу. И снег до самой весны будет им саваном… Катя вздрогнула. - Вы ведь могли насмерть замёрзнуть. Как хорошо, что выбрались! – вдруг вырвалось у неё.
Павел Погожев: - Душевно рад знакомству, милая Екатерина Алексеевна! – проговорил Погожев, вновь поклонился госпоже Вишневской и тут же замолчал, удивленно приподняв бровь, наблюдая ее, показавшиеся на первый взгляд странными, манипуляции с дверью. Но, спустя мгновение, догадался, в чем дело и едва заметно усмехнулся: похоже, уши в этом замечательном доме есть не только у стен… - Благодарю Вас, - устраиваясь в предложенном ему кресле, Павел Андреевич, до которого почему-то лишь теперь дошли слова собеседницы, что муж ее нынче в Петербурге, вдруг поймал себя на мысли, что испытывает от этого некоторое чувство досады. Причем, разочаровало вовсе даже не то, что господин Вишневский в отъезде, а что он существует в принципе. Это было совершенно необъяснимо с точки зрения логики, на которую Погожев привык полагаться в течение всей своей жизни. Однако, рассудив, что думать об этом именно теперь – не место и не время, усилием воли Павел Андреевич отогнал прочь эти мысли, вновь обратив взгляд на Екатерину Алексеевну и согласно кивая в ответ на предложение выпить чаю. Попить чего-нибудь горячего теперь, в самом деле, было бы, весьма кстати. Признаться, после того, как пришлось править лошадьми, выбравшись из относительно теплого нутра экипажа, Погожев, который был одет несколько легче своего кучера, изрядно озяб, так и не согревшись до конца, пока их с Нилычем не позвали в дом. Собственно, и теперь холод, проникший, кажется, в каждую клеточку организма, еще не совсем отпустил его, а ступни в заиндевевших на морозе сапогах, которые Павел Андреевич постарался незаметно расположить поближе к решетке разожженного камина, покалывало будто иголками, весьма неприятно. Но не признаваться же в этом даме? Дело, верно, в том, что за годы, проведенные в теплых странах, он, все же, успел отвыкнуть от родных морозов. Помнится, в прежние времена они его настолько не трогали. Хотя, в прежние времена и лет ему было существенно меньше, чем нынче… Еще одна мысль, которую не стоит высказывать вслух. Екатерина Алексеевна, тем временем, принялась расспрашивать его о дорожных приключениях. Вполне подходящая тема для общения между двумя людьми, которые едва знакомы между собой. - Да, именно. От последней станции до моего Грачёва чуть больше пятнадцати верст и обычно хорошая дорога. Поэтому я был столь самонадеян, что велел своему кучеру ехать, несмотря на то, что от этой глупости меня отговаривали все вокруг – и те немногие попутчики, что застряли в пути из-за бурана, и старик-смотритель, и уж конечно, мой Нилыч, - испытывая к госпоже Вишневской глубокую признательность за то, что вот так запросто избавила его от мучения подыскивать предмет для разговора, Погожев с радостью пустился в объяснения. Не заостряя, впрочем, особенного внимания на грозивших им в пути неприятностях. Нескромно, да и даму понапрасну пугать ни к чему, ничего ведь дурного так и не случилось. – Разумеется, ему бы я ни за что не признался в том, что он был прав, настаивая, чтобы не ехать, а заночевать на станции, - слегка улыбнулся Погожев, в голосе которого в этот момент отчетливо была слышна весьма привычная и свойственная ему самоирония. – Старик служил еще моему отцу, потому уверен, что и мне до сих пор максимум десять… Но ведь с Вами-то я могу быть откровенен? Впрочем, это не совсем относится к теме нашего разговора, - добавил он и замолчал, чувствуя себя несколько смущенным. Несмотря на то, что Екатерина Алексеевна слушала весьма внимательно и благосклонно, Погожев почему-то не мог отделаться от впечатления, что говорит ей все не о том, о чем должен. И потому милая собеседница вскоре напрочь прискучит этими его бреднями. Трудно ведь назвать интересным того, кто уже много лет не появляется в обществе. Стало быть, и навык быть приятным собеседником им наверняка давно утрачен из-за почти постоянного одиночества – спутника всякого много путешествующего без компаньонов человека. Слава богу, вскоре принесли чай и пауза, которая внезапно возникла в их разговоре, оказалась прервана прежде, чем сделалась неприлично долгой. Госпожа Вишневская засуетилась с приборами, разливая приятно пахнущий напиток в тонкие широкие фарфоровые чашки, Павел Андреевич, окончательно отогревшийся, попытался предложить свою помощь, но, будучи остановлен все тем же, говорящим лучше любых слов, взглядом спокойных темных глаз, тотчас подчинился этой маленькой женщине, которая, кажется, окончательно взяла над ним шефство. Должно быть, это было в ее природе – заботиться о всяком, кто находится рядом, вне зависимости от возраста последнего и степени близости их знакомства. Подчиняясь – с радостью – этому «диктату», Погожев до конца так пока и не мог понять причину, по которой так легко соглашается со всем, что она ему предлагает. Обычно он бывал весьма неуступчив. Возможно, просто все дело в том, что о нем слишком давно никто столь явно не заботился, а может, в том, что карие глаза Екатерины Алексеевны излучают какой-то особый, мягкий и теплый свет, противиться которому – преступление? - Да, спасибо, крыжовенное варенье я, конечно, отведаю! – принимая из руки женщины хрустальную розетку с янтарного цвета лакомством, Погожев ненароком соприкоснулся с нею кончиками пальцев. Странно остро ощутив этот момент, он мельком взглянул на Екатерину Алексеевну, пытаясь понять, не было ли это заметно со стороны. Кажется, миновало… - Матушка моя, бывало, варила его собственноручно, никого из прислуги не допуская. И в каждую из ягод помещала по кусочку ядра греческого ореха. Трудоемкое занятие, потому варенье это было в нашем доме «праздничным». Выяснив в ходе дальнейшего разговора, куда именно его занесла судьба – кроме названия имения, которое хозяйка уже называла, Погожев понял, что находится теперь довольно далеко от своей вотчины. Видимо, Нилыч и тут был прав, когда твердил, что они серьезно сбились с пути, а он не верил, утверждая обратное. Хотя, теперь все это было уже неважно… - Стало быть, у Вас брат живет в Петербурге? – поинтересовался Павел Андреевич, сочтя, что теперь и ему можно проявить некоторое любопытство. – Как его имя? Признаюсь, много лет не был в столице, совсем недавно вернулся туда, но, возможно, мы были знакомы с ним прежде? И, кстати, а почему же Вы не отправились к нему вдвоем с мужем?.. Простите, должно быть, это совсем не мое дело…
Екатерина Вишневская: «Наверное, в Грачево есть кто-то, кого ему очень хочется поскорее увидеть. Иначе зачем было так рисковать…» - думала Катя, прислушиваясь к рассказу Павла Андреевича. Она не смогла не улыбнуться, услышав, что такой представительный господин как Погожев может казаться кому-то десятилетним мальчиком. Это прозвучало так неожиданно-доверительно, что Кате захотелось сказать в ответ что-то тёплое и дружеское, но нужные слова почему-то не находились. В это время Дарья, наконец, принесла чай. Катя занялась привычным ей делом: она всегда любила разливать чай сама. В этом ей виделся некий ритуал, каждый раз подтверждающий её статус хозяйки. Но сейчас она почему-то казалась себе больше девочкой, играющей «в гости», чем важной и солидной замужней дамой. Если подумать, что такого необычного в лёгком прикосновении? Она просто передавала ему вазочку с вареньем. Это ведь естественно, что их руки на короткий момент соприкоснулись. Столько раз она дотрагивалась до кого-то, даже не замечая этого… В гостях, вот так же передавая что-то… В танце… При встрече, подавая руку для традиционного поцелуя… Но никогда ещё ни одно прикосновение не вызывало в ней такого необъяснимо сильного чувства. Щекам стало жарко. Катя поспешила откинуться на спинку кресла, подальше в тень, чтобы по возможности замаскировать свой неожиданный румянец. Как давно она не краснела… Павел Андреевич рассказывал самым непринуждённым тоном о том, как варила варенье его матушка, а Катя слушала и не слышала его. «Что это со мной? – думала она. – Разве прилично так реагировать на обычное прикосновение замужней женщине? Раскраснелась, как девчонка. Не хватает ещё томного взгляда и глупого хихиканья». Поговорив немного из своего укрытия о расположении их имений, Катя смогла взять себя в руки и почувствовала, что её лицо больше не напоминает раскрашенную деревянную игрушку. Неудивительно, что она раньше не слышала об имении Грачево и его хозяевах – оно находилось очень далеко от Белого Холма. Катя снова порадовалась, что господину Погожеву и его кучеру посчастливилось найти дорогу в её имение. Конечно, выказывать свою радость вслух она не стала. Тем более что Павел Андреевич сменил тему их разговора, спросив её о брате. - Брата зовут Владимир Алексеевич Куликовский. Он несколько лет живёт в Петербурге. Служит где-то, он называл мне несколько раз, где, но я всё время забываю. Какое-то очень длинное название. Службой своей очень доволен. – Катя виновато улыбнулась. - Наверное, я очень невнимательная сестра. Но я путаюсь в длинных названиях, смысла которых не понимаю… Как получилось, что я осталась здесь… Фёдор – мой сын – очень привязан к брату, и в начале ноября, как только дороги подмёрзли, стал проситься к нему в гости. Брат звал нас к себе в каждом письме. Мы собирались ехать все вместе, но приболела моя младшая дочь. Простуда, ничего серьёзного, но везти в такую даль я её не решилась и отложила поездку. А Фёдор очень переживал – он ведь так мечтал поехать… В общем, я сама не понимаю, как, но муж и сын убедили меня отпустить их одних в Петербург… Катя замолчала. Она снова видела сейчас перед собой злое и заплаканное лицо своего сына. - Обманщица! Обманщица! Ты не держишь слово! – кричал он ей в тот день. Катя пробовала объяснить, что Наташа слабенькая, что может серьёзно разболеться, что доктор не разрешил им пока выводить её даже на прогулку, но Фёдор не хотел ничего слышать. - Всегда Наташа, вечно Наташа, одна только Наташа! А я?! Я хочу поехать – и поеду! – Фёдор топал ногами и кричал на неё. Впервые на неё кричал так. Слова о Наташе лишили Катю последних сил, и она отправилась за помощью к мужу, думая, что Олег сможет повлиять на сына. Но неожиданно муж отчитал её. - Слово надо держать. Пообещала – выполняй, или нечего было обещать! – сказал он ей, с недовольством отложив в сторону газету. – Ты хочешь вырастить мужчину или тряпку? Он правильно тебе говорит. Он хочет поехать – и поедет. Моя порода. Умеет настоять на своём. Вот вдвоём с ним и поедем. Погостим у Владимира и вернёмся к Рождеству. А вы с Наташей останетесь. И Катя сдалась. У неё не осталось аргументов против слёз и криков сына и такого явного безразличия к её переживаниям со стороны мужа… - Барыня! – она так глубоко ушла в себя и свои воспоминания, что даже не заметила, как в гостиной появился Иван. Катя удивлённо посмотрела на него. - Чего тебе? - Так Вы сами велели. Ужин. Подавать куда? Катя провела рукой по лбу, словно снимая невидимую паутинку. Она и забыла совсем про ужин. Какая же она после этого хозяйка? - Сюда подавай. Здесь теплее, чем в столовой. – она посмотрела на своего гостя с извиняющейся улыбкой. – Вы ведь не против поужинать здесь? В столовой с вечера камин уже остыл, и там теперь будет довольно прохладно.
Павел Погожев: - Нет, увы, не припоминаю. Верно, мы не встречались, - проговорил он после кратковременной заминки, думая, меж тем, совершенно об ином. О том, что это удивительно и быть не может, чтобы такая хрупкая, тоненькая девочка оказалась матерью двоих детей, один из которых, при этом, настолько подрос, чтобы осмысленно высказывать собственные пожелания… «Девочка… Дама, несомненно, взрослая дама! Жена и мать». Мысленно исправившись, Павел Андреевич принялся вновь рассматривать танцующие над поленьями языки пламени, усилием воли подавляя желание взглянуть на госпожу Вишневскую еще раз более внимательно. Удостовериться, что все эти внутренние необъяснимые оговорки – лишь какое-то наваждение, просто-напросто игра теней в неровном свете, исходящем от камина и нескольких зажженных в гостиной свечей. - Уверен, что Ваша вынужденная разлука с ними скоро закончится. Не может ведь такого случиться, чтобы эта вьюга никогда не улеглась, - в тоне голоса Екатерины Алексеевны Погожев вдруг будто бы почувствовал затаенную горечь. Что же, и это вполне естественно, она давно не виделась с супругом и сыном, вот и тоскует… - Конечно же, нет, мне это совершенно все равно, - улыбнулся он, когда госпожа Вишневская предложила обедать прямо здесь. – К тому же, у Вас очень уютная гостиная, которую мне совсем не хочется покидать, - добавил он и тут же пожалел об этом: прозвучавшая фраза могла показаться ей несколько двусмысленной. Бред… ничего такого ей, конечно, вовсе не покажется, а все эти измышления – лишь плод его собственного больного воображения. Не в меру отчего-то разыгравшегося этим вечером. Ужин, который молчаливая девушка из домашней прислуги, сервировала для них на небольшом столе – его, а также два стула незадолго до того приволок в гостиную Иван, показался Погожеву очень вкусным. Несмотря на то, что Екатерина Алексеевна и тут принялась было извиняться, что он слишком скромен – «не ждали гостей», да к тому же, совсем без мяса. Последнее объяснялось предрождественским Филипповым постом. Но об этом Павел Андреевич вспомнил далеко не сразу – опять же, по той причине, что слишком давно не был в России. Да и вообще, однажды, еще в молодости, всерьез разочаровавшись в религии, вряд ли и теперь мог называть себя истым христианином. А кем бы мог – и сам не знал. Впрочем, в последние годы он находил все больше для себя близкого в верованиях жителей Сиама или того же Тибета, вот только буддизм и религией-то в полном смысле этого слова назвать нельзя, скорее уж, философским учением… - Да это неважно, что без мяса! Я, к слову, его почти и не ем, отвык. В тех краях, где мне приходилось жить, многие питаются в основном растительной пищей и дарами моря. Хотя, конечно, в наших суровых краях подобный рацион вряд ли можно назвать правильным… Ах, ну да! – воскликнул он, слегка хлопнув себя по лбу, заметив во взгляде собеседницы тень любопытства, смешанного с некоторым недоумением. – Упомянув, что долго отсутствовал в Петербурге, я забыл пояснить, что все это время провел, путешествуя по дальним странам. Весьма, надо сказать, дальним, - усмехнулся он и замолчал, давая госпоже Вишневской возможность самой поинтересоваться, где именно они находятся. Если сочтет это необходимым, разумеется.
Екатерина Вишневская: Привычная комната стала сегодня вечером какой-то особенной. Наверное, из-за метели, разбушевавшейся за окнами, здесь казалось уютнее обычного. Каждая вещь, даже самая маленькая статуэтка на каминной полке, вдруг обзавелась каким-то своим тайным и важным смыслом. Катя подумала, что метель эта могла бы продлиться и подольше как раз в тот момент, когда Павел Андреевич выразил надежду, что непогода не будет продолжаться вечно. Катя машинально кивнула в ответ, посмотрела в окно, и вдруг пожелала в душе, чтобы снегопад продлился как можно дольше. Что-то странное происходило с ней сегодня вечером. Прошлые мысли и желания стали совершенно незначительными, неважными, какими-то ненастоящими. Единственным настоящим вдруг стал вот этот вечер, отблески свечей на затянутых морозными узорами окнах, лёгкое потрескивание дров в камине и внимательный, как будто всё понимающий взгляд сидящего напротив неё человека. И Катя неожиданно осознала, что ей больше не хочется, чтобы муж непременно приехал домой к Рождеству. «Рождество ведь совсем уже скоро… Павел Андреевич и сам не успеет приехать домой к празднику, если хотя бы один день на улице ещё будет так мести… Он мог бы остаться с нами… Если бы только метель не перестала… Боже, о чём это я думаю?» И вдруг эти слова… Почему он так сказал? Совсем не хочется покидать… Почему же ей так хочется, чтобы господин Погожев остался здесь до Рождества? Катя украдкой разглядывала его и старалась ответить себе честно. С Павлом Андреевичем ей почему-то было легко. С ним хотелось разговаривать. А ещё хотелось узнать как можно больше о нём. Спросить, есть ли у него семья и дети, но почему-то она никак не могла решиться задать этот вполне простой и обычный вопрос. А вот ужинать так поздно Катя давно уже отвыкла. Она медленно перемешивала вилкой какие-то овощи в тарелке, которые положила себе исключительно из желания составить компанию своему гостю. Когда хозяйка сама ничего не ест при гостях, это выглядит странно и некрасиво. Как будто ждёт, чтобы гости поскорее поели и разъехались. Так, по крайней мере, всегда казалось Кате. Поэтому она продолжала терзать содержимое своей тарелки, не испытывая при этом совершенно никакого желания проглотить хоть кусочек. Когда Павел Андреевич сказал, что почти не ест мяса, Катя очень удивилась. Она уже как-то привыкла, что все знакомые ей мужчины едят очень много, особенно по вечерам, и в основном жирные мясные блюда, что очень даже заметно отражалось на их грушеподобных плотных туловищах. Катя поймала себя на том, что рассматривает фигуру господина Погожева и не находит ни намёка на ту полноту, которая стала уже как бы неотъемлемой отличительной чертой местного дворянства. «А ведь он красивый… » - от этой мысли Катя снова покраснела. Впервые со времени своего замужества она позволила себе подумать о другом мужчине таким вот образом. Может, во всём виноват этот странно необычный вечер? Эта поющая за окнами вьюга, которая и привела Павла Андреевича к ней в дом? Как же вовремя он заговорил о своих дальних путешествиях! Катя ухватилась за эту тему, как утопающий за соломинку. - Пожалуйста, расскажите про свои путешествия, – попросила она. – В каких странах Вы были? Вы долго отсутствовали – а насколько долго? Вы путешествовали один? А почему Вы поехали именно туда?
Павел Погожев: Боже милосердный, столько вопросов сразу! Устраивая маленькую провокацию любопытству Екатерины Алексеевны, Погожев, признаться, не ожидал, что оно обрушится на его бедную голову таким бурным водопадом. Тем не менее, ни досады, ни раздражения – чувств, которые испытывал почти всегда, когда малознакомые люди, узнавая о том, что он много путешествовал, начинали задавать свои нелепые, а порой и бестактные вопросы относительно нравов и обычаев иных народов, на этот раз совершенно не ощущал. Напротив, делиться впечатлениями с госпожой Вишневской было особенно приятно уже хотя бы из-за того, что так у Погожева появлялась возможность еще раз увидеть на лице собеседницы то самое выражение неподдельного, совсем детского интереса и удивления, которое так ему нравилось. Рассказывая, он мог почти безнаказанно им любоваться… - Путешествия с самого детства были моей мечтой. Однако со временем высказывать ее вслух сделалось как бы и неловко, - усмехнулся он, прищуриваясь и переводя задумчивый взгляд на пламя камина. – Мечтать ведь, Екатерина Алексеевна, вообще с определенного возраста у нас, взрослых людей, считается едва ли не зазорным занятием. Но затем в моей жизни случились… определенные события. И я понял, что нужно что-то в ней изменить. Не думал, правда, что путешествие получится столь долгим, но так уж вышло – оно продолжалось семь лет. Я провел их в Азии: Сиам, Тибет, Север Китая, Монголия… Сказав об этом, Погожев на некоторое время замолчал. Почему-то именно сейчас он будто бы впервые осознал эту цифру – семь лет его жизни. Сколько событий они успели в себя вместить – и сколько не успели, потраченные совсем на иное, нежели могли бы, невозвратные. - Почему именно туда? – очнувшись от несвоевременно нахлынувшей задумчивости, Павел Андреевич заговорил вновь: вряд ли его сегодняшней спасительнице будет интересно наблюдать, как он молча пялится на ее камин. – Не знаю, может, оттого что тогда мне более всего хотелось оказаться на краю света, а эти страны казались прямым воплощением данного понятия. Но должен сказать сразу – я ошибся, это, в самом деле, другой мир, но вовсе не дремучий и не отсталый, каким мы, европейцы, привыкли его полагать. У них отличные от наших идеалы и совсем иное понимание жизни. Пожалуй, вот главный урок, который я вынес из собственных странствий: ни о ком не судить по себе. А еще то, что жизнь и мир, оказывается, пугающе велики, но хорошего в них все же больше, чем плохого. Ужин, о котором за оживленным разговором, казалось, напрочь забыли, давно остыл в тарелках, за окнами по-прежнему бесновалась вьюга, не только не собираясь успокаиваться, но, напротив, сделавшаяся в ночи еще сильнее и безнадежнее. Но двоим, присутствующим в полутемной гостиной, словно бы не было до всего этого дела. Погожев не мог и припомнить, когда и где последний раз говорил так много. А Екатерина Алексеевна задавала все новые и новые вопросы, касающиеся того, о чем именно он рассказывал. Некоторые из них вызывали затруднение. Как объяснить человеку, который никогда этого не видел, красоту заката на тропическом острове, когда огромное алое солнце резко сползает за линию горизонта и вдруг наступает ночь – темная и густая, точно патока, со столь же сладким, влажным и тягучим воздухом, напоенным ароматами экзотических растений. Как описать гигантские океанские волны, приливы и отливы, после которых по белому мелкому песку ползают миллионы маленьких крабов, какими словами рассказать о невероятных по красоте и насыщенности красок нарядах местных красавиц… Впрочем, кое-что объяснить было в его силах. И потому Погожев вновь и вновь терпеливо возвращался к непонятным для госпожи Вишневской словам, растолковывая их смысл и нисколько этим не тяготясь. - Последователи Будды, действительно, понимают идею бесконечности жизни довольно странно для любого христианина, - говорил Павел Андреевич, объясняя новое для нее понятие «сансары». – В их учении перерождение не есть переселение души в новое тело. Ваш, или скажем, мой собственный мир есть не что иное, как временное сочетание безначальных и бесконечных составных частей, как бы лента, сотканная на известном протяжении безначальных и бесконечных нитей. Когда подступает то, что мы называем смертью, ткань с определенным узором как бы распутывается, но те же самые необрывающиеся нити соединяются вновь, из них составляется новая лента, с новым узором. Со всем этим неразрывно связано понятие «кармы» - это что-то, вроде нашей «судьбы», но опять же, не в полной мере соответствующее… Но об этом мы поговорим, наверное, уже в другой раз, - добавил он вдруг с едва заметной улыбкой, когда услышал, как за спиной, в одном из окутанных полумраком углов гостиной напольные часы пробили полночь, перед тем тихонько захрипев, будто деликатно покашливая, чтобы напомнить двум засидевшимся собеседникам о том, что уже слишком поздно и пора расходиться. – Если у нас еще будет такая возможность. А теперь пора спать. Я, верно, совсем Вас заболтал, Екатерина Алексеевна, а Вы слишком деликатны, чтобы мне об этом намекнуть.
Екатерина Вишневская: Пауза, возникшая после того, как Павел Андреевич перечислил страны, в которых побывал, дала Кате возможность подумать. Но не обилие экзотических названий поразило её. А то, как он сказал про мечту. Ведь сколько раз она обрывала себя, не позволяла даже наедине с собой ни о чём мечтать, кроме счастья и благополучия своих детей… А мечты ведь оказались хитрее её – они только сделали вид, что исчезли. И вот сейчас, пока собеседник задумчиво смотрел в огонь и молчал, её казалось бы навсегда изгнанные мечты вернулись и суматошно закружились над головой. Она, оказывается, тоже когда-то умела мечтать… Только её мечты были проще, гораздо проще... И ведь был момент, когда казалось, что всё сбылось, что счастье далось в руки, и теперь нужно только его оберегать – и оно будет светить до конца жизни. А сколько разочарования потом, когда изменить что-то уже невозможно… Что-то случилось подобное и с Павлом Андреевичем, она почему-то была в этом сейчас уверена. Просто так не уезжают из дома на целых семь лет… Но мужчинам, как бы там ни было, всегда проще. Они могут уйти или уехать. Вот если бы ей вздумалось путешествовать, или просто съездить в другой город и пожить там одной, про неё бы уже говорили, что она – падшая женщина. Катя вздохнула и тоже посмотрела на огонь. «А как было бы хорошо просто взять и уехать, бросить всё – и уехать… Нет, нельзя. Как же дети без меня? Фёдор бы ещё, может, и рад был бы, но Наташа… Она без меня не смогла бы… Она ведь маленькая ещё… Какая я плохая мать, как я могла такое захотеть – уехать? » И снова его голос… И слова, которые она, казалось, только что подумала: «… хотелось оказаться на краю света». А потом… Стены и потолок небольшой гостиной раздвинулись и исчезли. Вместо них расцвели яркими красками удивительные, необычные растения; совсем близко, у порога, вздохнуло море; невероятные закаты и рассветы вспыхивали вместо огня в камине… Катя полностью ушла в новый, захватывающий мир, в который он вдруг разрешил ей заглянуть. Забывшись, Катя наклонилась вперёд, положила локти на стол (ох, и отругала бы её за такое мама…), уткнулась подбородком в переплетённые пальцы и слушала, слушала… Задавала вопросы, и снова слушала… Её привычные понятия перестали быть правильными. Все основы оказались нарушены, все рамки разлетелись. Но до чего же ей было интересно!.. Она как будто долго-долго спала, а потом проснулась. Мир оказался намного больше, чем она привыкла думать. Катя и не заметила, как пролетело время. Раньше она больше всего боялась вот этих вечерних и ночных часов, когда время тянется так, что каждую прожитую секунду словно бы ощущаешь всем своим существом. Какие они были раньше бесконечные, унылые… Иногда выручала хорошая книга, иногда – рукоделие… Чаще же всего она старалась лечь спать пораньше. Днём для тех беспокойных мыслей, что одолевали её по вечерам, просто не оставалось времени. Бой часов, этих гадких старых предателей, прозвучал как будто с укором: при живом-то муже сидишь за полночь с почти незнакомым мужчиной, слушаешь его рассказы и наслаждаешься его обществом… А вот сейчас пробьём двенадцать, будешь знать… Кате захотелось запустить в часы соусником. Хоть раз за столько лет часы могли бы и промолчать. Хотя, нельзя же, в самом деле, настолько позабыть все правила поведения, чтобы утомлять своим обществом гостя, который долго ехал по морозу и теперь наверняка хочет только одного: лечь спать, а не разговаривать до утра… Кате стало стыдно. - Ну что Вы, мне очень интересно было с Вами поговорить. Но Вы правы, уже поздно… - Катя с сожалением поднялась из-за стола и позвонила в небольшой колокольчик. Прождав несколько минут, она убедилась, что Иван окончательно разбаловался во время долгого отсутствия хозяина. - Извините меня, я на минуту… - Катя постаралась, чтобы в её голосе не было слышно нарастающего в ней раздражения. Она прихватила с собой свечу со стола, и, заслоняя её ладонью, быстро прошла в лакейскую. И хоть Иван вскочил натренированно при звуке её шагов, Катя сразу догадалась по его мятому лицу, что он самым бессовестным образом спал. - Что комната для гостя? Готова? – как можно строже спросила она. - Всё давно готово, Ваша милость, Дарья вот тоже помогала, да извольте убедиться сами! – определённо, Иван наглел день ото дня. И почему у неё никогда не хватает духа окончательно рассердиться и отослать его на конюшню? Только то, что мужу такое самоуправство может не понравиться. Катя ограничилась ледяным взглядом и приказом: - Со мной сейчас пойдёшь. Проводишь господина Погожева в его комнату. Спросишь, не нужно ли чего. И если только я узнаю, что снова спал… - Катя не договорила и выразительно помахала перед носом слуги сжатой в кулак рукой. Перед тем как вернуться в гостиную, Катя всё-таки заглянула в комнату для гостей. Конечно, это Дарья постаралась, была заметна её рука. И камин пылал, как положено пылать камину в такую морозную ночь, и на мебели не было заметно ни пылинки, и кровать была застелена чистыми хрустящими простынями. «Так не хочется ложиться спать… Так хочется поговорить ещё хоть немножко…» - думала Катя, открывая дверь гостиной. - Павел Андреевич, Иван проводит Вас в Вашу комнату. Спокойной ночи. – вежливо улыбнувшись, сказала она правильные, но не искренние слова. «Давайте ещё поговорим. Мне столько ещё хочется спросить у Вас!» - эти слова были правильными и честными. Вот только сказать их было нельзя.
Павел Погожев: - Ну что Вы, Екатерина Алексеевна, для чего комната? Уверяю, я бы вполне… - поднявшись на ноги, он открыл рот, желая сказать, что мог устроиться на ночлег и здесь, в кресле, но остановился, замолчал, вновь безропотно ей подчиняясь, – да, душевно Вам признателен, сударыня. Спасибо за этот вечер, он никаким иным способом не мог бы сложиться для меня лучше. И – покойной ночи! – добавил он тихо, с едва заметным отблеском грусти во взгляде наблюдая, как госпожа Вишневская покидает гостиную, оставляя их вдвоем со слугой. И почему же все хорошее так быстро заканчивается? Напомнив о своем присутствии деликатным покашливанием, Иван, спустя минуту, предложил Погожеву следовать в опочивальню. И он пошел, поинтересовавшись за одно дорогой, как и где приютили старика Нилыча, о котором все равно тревожился, хоть и сетовал порою на ворчливый и склочный нрав последнего. Впрочем, узнав, что кучер его накормлен и давно уж спит в лакейской, успокоился, распорядившись после того, как дошли до места, принести для себя горячей воды, мыла и полотенец. А еще его дорожный несессер с бритвенными принадлежностями и небольшой кофр со сменой одежды, упакованный отдельно от всех прочих вещей. Иван, взглянул на странного барина с нескрываемым удивлением: в ночи, что ли, мыться-бриться надумал, но вслух ничего высказать не посмел. А Павел Андреевич, казалось, даже и не заметил этого, с интересом осматриваясь в комнате, развязывая при этом шейный платок и одновременно расстегивая другой свободной рукой пуговицы сюртука. Когда же все требуемое ему доставили, Погожев был уже раздет по пояс, и языки пламени камина отбрасывали на его раскрытые плечи и спину, еще не утратившие бронзоватого оттенка, подаренного горячим южным солнцем, оранжевые отблески. - Ну-ка, братец, полей! – склонившись над умывальным тазом, что стоял на столике в углу, Павел Андреевич, обращаясь к Ивану, кивнул на принесенный им кувшин, мысленно ухмыльнувшись, когда заметил, с каким неподдельным любопытством тот пялится на небольшую татуировку-янт, нанесенную в виде треугольника чуть выше сгиба локтя на его левом плече. Далее он тщательно намылился, а потом потребовал еще раз окатить себя водой – привычка содержать тело в исключительной чистоте, особенно важная в условиях путешествия, где всякая даже незначительная ранка, попади в нее грязь, может стоить большой беды, давно стала частью его натуры. А бриться на ночь он предпочитал смолоду. Но эту процедуру Погожев проделал уже в одиночестве, отослав лакея прочь. И лишь после всего, аккуратно промыв и уложив на место свой «золлинген» и прочие принадлежности, переоделся в чистое и с наслаждением растянулся среди накрахмаленных до хруста, пахнущих морозной свежестью и немного лавандой простыней. Блаженно закрыв глаза, полежал так немного, прислушиваясь к завыванию вьюги за окном, а после вновь ненадолго сел в постели, чтобы задуть оставленную на прикроватной тумбе одинокую свечу, оказавшись в темноте, разбавляемой лишь светом догорающих поленьев камина. Только теперь, окончательно расслабившись, он чувствовал, насколько устал от этой бесконечной дороги, от неудобной тесной кабины экипажа, от всепроникающего холода… устал. Но уснуть сразу же при этом все равно вряд ли сможет. Мозг, утратив ставшие за прошедшие несколько лет привычными ориентиры времени суток, мстил бессонницей по ночам и неодолимой порой сонливостью днем. Но, зная, что это явление временное и скоро все должно прийти в норму, Погожев не волновался. В конце концов, просто спокойно полежать в тишине, тепле и уюте с закрытыми глазами – уже отдых. И если бы при этом только удалось полностью отрешиться от событий дня и сосредоточиться на нынешнем состоянии покоя и неги… Но как это сделать, если перед мысленным взором вновь и вновь отчего-то возникает нежное лицо с легким румянцем и безмятежными темными глазами, в глубине которых – он видел! – иногда, однако, зажигаются едва заметные золотистые искорки… А когда она улыбается, то на ее левой щеке появляется маленькая, совсем детская ямка… но почему-то лишь только одна. Еще у нее узкие, изящные кисти рук... И, должно быть, превосходной формы грудь, оценить которую до конца мешает скромное декольте строгого темного платья… И все-таки, весьма странно, что она, такая молодая и привлекательная, носит эти темные, «старушечьи» цвета. Почему муж позволяет ей это? Почему держит в глуши и взаперти цветок, которым следовало бы открыто гордиться? А, впрочем, его ли, Погожева, это дело?! Глубоко вздохнув и потерев лицо руками, Павел Андреевич перевернулся на другой бок и мысленно приказал себе прекратить думать обо всякой ерунде. Нужно уснуть. Скорее всего, завтра они расстанутся навсегда, к чему все эти пустые размышления и вопросы без ответов… Когда он вновь открыл глаза, за окном уже рассвело. Но тусклый свет декабрьского утра с трудом пробивался сквозь сплошной серебристый узор инея на стеклах, так что разглядеть за ним хотя бы что-то не представлялось возможным. Впрочем, внимание Павла Андреевича теперь было приковано вовсе не к окну, а темноволосой кудрявой малышке в длинной белой сорочке с кружевным воротничком, которая стояла неподалеку от кровати и разглядывала его с неподдельным интересом. Собственно, от этого пристального внимания к своей скромной персоне он, должно быть, и проснулся. Проснулся, да только не знал теперь, что сказать или сделать, чтобы ненароком ее не напугать. И потому, замерев, и делая вид, что по-прежнему спит, ожидал, чтобы дочка Екатерины Алексеевны – разумеется, это была она, заговорила первой, поглядывая на девочку сквозь полуопущенные ресницы. - А ты не спис, я все вижу! – внезапно проговорило юное создание, и Погожев, поняв, что полностью разоблачен, открыл глаза и сел в кровати. - Не сплю, - подтвердил он и улыбнулся. – Ты, я вижу, тоже. - А я Мурку потеряла! – горестно вздохнув, девочка совершенно спокойно подошла и, с трудом вскарабкавшись на кровать, уселась рядом с ним, болтая босыми ногами. – Она от меня убежала! - Ну надо же! – сочувственно покивал в ответ Погожев. – Думаешь, именно в эту комнату? - Не знаю… А я Натаса! – вероятно, решив, что теперь самое время, дитя, наконец-то, решило познакомиться. - Погож… дядя Павел, - вовремя сообразив, что представляться «по всей форме» вряд ли будет уместно, с усмешкой добавил он. - Наталья Олеговна! Барышня! Ах, вот вы где, проказница! – молодая нянька, верно, услышав ее голосок, с разбегу влетела в комнату, распахивая дверь, да так и замерла на пороге. – Ой! Простите, барин! - Да ничего страшного, мы как раз дошли до взаимных представлений, - покачал головой Погожев и девушка, поняв, что он не сердится за это вторжение, смущенно хихикнула в ответ, украдкой окинув его заинтересованным взглядом. - Представляете, ведь только на минуточку ее оставила, - посетовала она. – За кашей на кухню отошла, а она, вон, чего учудила! Пойдем, беглянка! – последнее относилось уже, разумеется, к девочке, которая, впрочем, безропотно подчинилась, позволяя увести себя прочь без капризов и являя хорошее воспитание. Вновь оставшись наедине с собой, Павел Андреевич поднялся на ноги и прошел по комнате до окна. Отогрев дыханием участок стекла, он увидел, что метель за ночь не улеглась, а значит… Сердце в груди застучало быстрее, а на губах вновь мелькнула улыбка. На сей раз довольная и совершенно счастливая...
Екатерина Вишневская: Оставив Павла Андреевича вместе с Иваном в гостиной, Катя поднялась в свою комнату, подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Казалось невозможным сейчас лечь в кровать и уснуть: слишком уж часто и громко билось сердце, и в ушах всё ещё продолжал звучать его голос, рассказывающий ей удивительные вещи… От окна довольно ощутимо повеяло холодом, и Катя поспешно отошла от него к камину. Она уселась в кресло, уютно закуталась в свою шаль и стала смотреть на танцующий огонь… В доме было очень тихо, тишину эту нарушало только завывание вьюги где-то там, снаружи… - Ну, что же Вы? Пойдём со мной… - сказал ей вдруг Павел Андреевич. - Куда? – шепнула она, даже не удивившись, что он вышел только что из-за камина в её спальне и смотрит, улыбаясь этой своей особенной улыбкой, которая так понравилась ей сегодня вечером. - Туда, - указал он ей взглядом на камин. - Мы ведь там сгорим… - испугалась Катя. - Пойдём со мной, пойдём же, барыня! – его голос вдруг изменился, стал тоньше и выше. И кто-то вдруг стал трясти её за плечо. - Барыня, что ж Вы в кресле-то спите? Пойдёмте, я уложу Вас… До кровати – два шага а Вы вон где заснули! Может, заболели? Катя с усилием открыла глаза. Аня, её горничная, зевая во весь рот, одной рукой потирала заспанные глаза, а другой осторожно тормошила Катю. Конечно, никто к ней в комнату не приходил, это был всего лишь сон… Как же так получилось, что она незаметно для себя заснула? «Какой странный сон, - думала Катя, пока Аня расплетала и расчёсывала её волосы. – Я стала слишком впечатлительной. Только что познакомилась с человеком - и он сразу же мне привиделся... Нужно было раньше лечь...» Катя не хотела признаваться себе даже в мыслях, что думала о Павле Андреевиче намного больше, чем положено думать порядочной хозяйке о своём неожиданном госте. Наконец, горничная справилась со своими обязанностями и оставила хозяйку одну. Катя свернулась в комочек под мягким и тёплым одеялом. На этот раз она заснула без всяких сновидений. Утро выдалось очень хлопотным. Сперва Кате вдруг захотелось надеть что-нибудь яркое и светлое сегодня. Она обшарила весь гардероб, и очень удивилась, словно видела свои платья впервые: светлых платьев было совсем немного, и все они были летними. Проведя много времени в поисках, Катя сдалась и выбрала себе тёмно-синее, почти чёрное, платье. Когда горничная, ни о чём не спрашивая, стала собирать её волосы в привычный узел, Катя хотела ей сказать, что хочет себе сегодня какую-нибудь причёску поинтереснее, но почему-то не решилась. Катю вдруг стало очень беспокоить то, как она выглядит. Придирчиво разглядывая себя в зеркало, она осталась недовольна. «Цвет совершенно не мой… И причёска мне не идёт… И вообще, я стала ужасно бесцветной…» Долго заниматься самобичеванием по поводу своего унылого внешнего вида ей не пришлось. В коридоре раздался быстрый топот маленьких ножек и крик: «Мурка! Подожди!» - Наташа снова устроила охоту на их домашнюю кошку. Интересно, как же девочке удалось убежать от няни на этот раз? Кате вдруг очень захотелось обнять свою дочку, поцеловать в пахнущую молоком щёку… Она выглянула в коридор, но Наташи уже и след простыл. Катя пошла на кухню. Дарья священнодействовала над какими-то особыми пирожками, и Катя решила её не трогать. Только быстро отдала все распоряжения насчёт завтрака и хотела уже уйти, как в кухне появился Иван с огромной охапкой еловых веток. Сразу запахло летом, лесом и немножко – смолой. - Вот, привезли, как Вы и приказывали… Куда цеплять прикажете, Ваша милость? – спросил он, отряхивая с себя снег. Но Катя вместо ответа спросила у него: - Что там с погодой, Иван? - Заметает, Ваша милость…. Теперь это надолго… Надо же, под самый праздник – и такая метель… Иван сокрушался из-за суровой погоды, а Катя тихо радовалась почему-то… - Оставь их пока, - сказала она Ивану про ветки. - После завтрака я попрошу господина Погожева помочь нам украсить дом. Выйдя из кухни, Катя увидела забавную процессию: впереди шла няня дочери с тарелкой в руке, за ней семенила Наташа, а за Наташей довольно бодро бежала Мурка. - Вот, барыня, - сообщила няня, демонстрируя Кате практически не тронутую кашу. – Остыла, пока я за Натальей Олеговной по всему дому бегала. Идём теперь греть. Катя еле сдержалась, чтобы не фыркнуть весело. - Да-да, идите, конечно.. Настроение у Кати необъяснимым образом стало самым праздничным. Вернулось детское ощущение радостного ожидания. Она вошла, что-то напевая себе под нос, в столовую, придирчиво осмотрела накрытый стол, потом вытащила из стопки на невысоком столике первую попавшуюся газету и уселась с ней в кресло. Читать её она не собиралась. Ей хотелось как-то замаскироваться, чтобы никто не понял, что она с нетерпением ждёт, когда проснётся и выйдет к завтраку Павел Андреевич.
Павел Погожев: Постояв еще немного у окна после того, как маленькая гостья вместе с дуэньей покинула его комнату, Павел Андреевич вернулся в постель, успев до того предварительно бросить взгляд на циферблат своего брегета, оставленного накануне на прикроватной тумбе. Стрелки показывали четверть десятого. Но Екатерина Алексеевна вчера, кажется, забыла предупредить, в котором часу в их доме принято выходить к завтраку, так что Погожев не знал, поздно это или рано. Поэтому и решил полежать еще некоторое время, подсунув для удобства под голову согнутую в локте руку и прикрывая глаза, полагая, что, в конце концов, кто-нибудь из слуг все равно придет его разбудить. Впрочем, спать он и не собирался, вместо этого следовало спокойно подумать, что делать дальше. Ведь после того как схлынула первая, немотивированная и почти мальчишеская радость, что есть повод задержаться в этом теплом доме еще на какое-то время, в голове почти сразу возникли и другие, гораздо более трезвые и здравые мысли. А именно, не создаст ли он своим здесь присутствием трудностей его гостеприимной хозяйке? Вчера, так долго оставаясь с нею наедине, он даже не подумал об этом и теперь мысленно попрекал себя за подобную вольность: кто знает, как отнесется супруг Екатерины Алексеевны, когда узнает обо всем? А в том, что это так и случится, даже сомневаться не приходится. Иными словами, как бы не хотелось побыть здесь еще, лучше всего будет сразу же после завтрака от всей души поблагодарить эту милую женщину, да и ехать прочь своею дорогой… «Если, конечно, удастся с нее снова не сбиться», - мысленно усмехнулся Павел Андреевич и вздохнул, пытаясь убедить себя еще и в том, что поступит так, как только что задумал, исключительно по причинам соблюдения светских приличий, а вовсе не потому, что все еще слишком отчетливо помнит свой короткий сон перед самым пробуждением, в котором сжимал Екатерину Алексеевну в отнюдь не дружеских объятиях, а она при этом нежно касалась его губ своими тонкими прохладными пальчиками… - Доброго утречка, барин! – резко подхватившись в постели, Погожев часто заморгал, пытаясь понять, что происходит. «Заснул, все-таки, черт…» Иван стоял посреди комнаты с кувшином и полотенцем, перекинутым через плечо. – Вставать пора, а то Екатерина Алексеевна уж давно в столовой Вас дожидается. - Да, конечно, я сейчас… быстро, - окончательно «вписавшись» в действительность, он поднялся на ноги и побрел умываться. От помощи в одевании, предложенной лакеем, отказался, так как давно привык обходиться и в этом собственными силами. И тем, верно, окончательно уверил Ивана в собственной странности. – Я много путешествую. Один, - пояснил он зачем-то, начиная испытывать раздражение оттого, что тот все время на него пялится. – Ступай теперь к барыне и передай, что я скоро приду. Оставшись в одиночестве, Павел Андреевич, не теряя более ни минуты, оделся, повязал на шее платок, причесался – действительно, очень быстро, точно военный по команде тревоги. Затем, мельком взглянув на свое отражение в зеркале и вполне удовлетворившись увиденным, отправился в столовую. - Доброе утро, сударыня, простите, что заставил себя так долго дожидаться, - сказал он, немного виновато улыбаясь и пожимая плечами, когда вошел в комнату. Госпожа Вишневская сидела в кресле с газетой в руках и при появлении Погожева немедленно отложила ее в сторону, но тот успел заметить, что название «Губернские ведомости» на обращенном к нему внешнем листе издания почему-то перевернуто вверх ногами и находится внизу, а не на положенном месте… - Увы, вчера забыл у Вас выяснить по рассеянности, в котором часу мне следует вставать, - добавил он следом тотчас, чтобы ей вдруг не вздумалось обвинять себя даже в этом пустяковом промахе. – Вы прелестно выглядите сегодня, Екатерина Алексеевна, - а вот это было уже чистой правдой. Теперь, когда они переместились за стол, и мягкий утренний свет от окна, расположенного как раз напротив того места, где сидела госпожа Вишневская, деликатно освещал ее лицо, Погожев окончательно убедился в том, что его вчерашнее очарование ее внешностью – вовсе не наваждение и не игра воображения. В своей жизни он видел и знал многих женщин и давно пришел к мысли, что откровенно некрасивых среди них – сугубое меньшинство. Иные поражают совершенством черт, другие не столь классически красивые, могут обладать отдельными достоинствами, делающими их облик привлекательным… Верно, и Екатерина Алексеевна не являлась красавицей по всем классическим канонам, но была при этом восхитительна! А это сочетание строгого наряда и прически и мягкого теплого сияния ее карих глаз… Чувствуя, что теряет концентрацию, Погожев вздохнул – немного резко и поспешно перевел взгляд на содержимое своей тарелки. И далее, в течение всего завтрака, намеренно старался избегать надолго задерживать взгляд на лице собеседницы, потому что все это уже начинало всерьез его беспокоить. В самом деле, следует уехать как можно скорее… не к добру это все. Из-за скованности, все сильнее завладевавшей им, говорили за трапезой на этот раз существенно меньше, чем накануне вечером. Какие-то общие, ничего не обозначающие и округлые фразы. И это совсем не нравилось Погожеву, не хотелось, чтобы госпожа Вишневская перестала думать о нем как о более-менее приятном собеседнике. Но иного не получалось. Павел Андреевич злился на себя за эту неловкость, один раз обронил на пол вилку, затем едва не расплескал горячий чай на скатерть… - Екатерина Алексеевна, я хотел бы спросить у Вас одну вещь, если позволите, - проговорил он, наконец, собравшись и решив про себя, что дальше так продолжаться не должно. – Поймите меня верно, но, может, мое нынешнее присутствие здесь как-то осложнит Вашу жизнь после того, как я отсюда уеду? Вы были так добры ко мне и потому я нее хотел бы создавать Вам… трудностей – с супругом и вообще… Но там все еще метель, - сделав неопределенный жест в сторону окна, Павел Андреевич умоляюще заглянул ей в лицо. – Тем не менее, может, мне будет лучше покинуть Ваш дом сегодня же? Только скажите правду, прошу!
Екатерина Вишневская: Спрятавшись от появлявшихся время от времени в столовой слуг за своей газетой, Катя, наконец-то, смогла спокойно подумать о Павле Андреевиче. Было совершенно ясно, что в такую погоду ему придётся остаться здесь, и она очень радовалась этому обстоятельству. Ей представлялось, как они снова сядут в сумрачной гостиной, и он будет рассказывать, и у неё снова возникнут вопросы, и он снова будет терпеливо и подробно ей отвечать… А до вечера их ещё ждёт длинный день, весь в предпраздничных хлопотах, но они будут вместе… Катя вздрогнула, заметив, что уже начала думать о себе и о Павле Андреевиче как о чём-то одном. А ведь она не знает даже, женат ли он. Скорее всего, женат. И даже, может быть, есть дети. «Что за мысли?… Я – замужем, он –что скорее всего, женат. Нам просто интересно вместе поговорить, вот и всё. И радуюсь я только потому, что мне было очень скучно тут одной, а сейчас появился такой приятный собеседник… » - кое-как успокоив свою совесть, Катя снова принялась мечтать о предстоящем вечере. Время шло, но Павел Андреевич всё не появлялся. Каждый раз, когда открывалась с лёгким скрипом дверь, Катя надеялась, что наконец-то это он, но входила Дарья с какими-то вопросами, и Катя привычно что-то отвечала, стараясь скрыть разочарованный вздох. В очередной раз открылась дверь – это уже Иван вошёл и с видом крайней озабоченности принялся вытирать несуществующую пыль с буфета. Катя рассеянно следила за ним, потом взгляд её упал на часы – уже была половина одиннадцатого. «Так долго спит… Я, наверное, утомила его вчера своими расспросами. Он ведь и так был уже уставший… Такая тяжёлая дорога… Нельзя было засиживаться вчера. А вдруг он посчитал меня назойливой? Это ведь он первый сказал, что уже поздно. Вечером нужно будет самой следить за временем… Но ведь сегодня праздник, и можно будет долго не ложиться спать… Ну где же он? Да ведь я же вчера не сказала, во сколько у нас завтрак!» - Катя резко встала с кресла и подошла к Ивану. - Ступай к господину Погожеву. Если он уже проснулся, спроси, не нужно ли ему чего-нибудь и скажи, что я жду его завтракать. - Хорошо, барыня. – Иван поклонился и вышел, а Катя на цыпочках подкралась к двери, приоткрыла её и стала прислушиваться. В доме было довольно шумно, из кухни доносился стук ножей и какой-то звон – там уже шли приготовления к праздничному ужину. Из детской слышались испуганные вскрики няни и смех Наташи. Позавтракав, Наташа объявила матери, что закроется в комнате и будет очень занята. Няня «по секрету» сообщила Кате, что для неё готовится подарок. Оставалось только надеяться, что подарком на этот раз будет не раскрашенная чернилами и постриженная Мурка, как в прошлом году, а что-нибудь поспокойнее… Картинка какая-нибудь, например. Шаги Ивана глухо прозвучали на лестнице, потом заскрипел пол на втором этаже. Катя представила: вот он идёт по коридору, подходит к двери, открывает её… Сердце почему-то забилось сильнее, и задышалось чаще, словно она только что поднялась на высокую гору. Катя прижалась к дверному косяку и постаралась выровнять дыхание. Приложила холодные ладони к щекам и поняла, что они опять раскраснелись – что-то в последнее время она краснеет слишком часто… Услышав, что Иван возвращается, Катя поспешно прикрыла дверь и ринулась к своему креслу. Она едва успела расправить платье и сделать вид, что сидит здесь уже очень давно, как вошёл Иван и важно доложил, что Павел Андреевич сейчас спустится. Катя как можно равнодушнее кивнула ему и небрежным жестом взяла в руки свою газету… Когда Павел Андреевич войдёт, она будет читать с очень большим интересом, и даже не сразу заметит, что он появился в столовой. Она прислушивалась очень внимательно, но всё-таки не услышала, как он вошёл. И если бы не скрипнувшая дверь, Катя, сосредоточенная сейчас на том, чтобы выглядеть как можно более естественно, пропустила бы появление в столовой Павла Андреевича. Тихая радость затопила Катино сердце. Она ласково улыбнулась в ответ на его приветствие, и не смогла не заметить, как благородно он объяснил своё опоздание своей же рассеянностью, хотя это была целиком и полностью её вина. И последующий комплимент она восприняла тоже как свидетельство его благородства и врождённого такта. Как можно хорошо выглядеть в этом мрачном платье да ещё с такой невыразительной причёской? Кате было удобно в этих мрачных и тусклых цветах до сих пор. Они были не маркие, позволяли спокойно заниматься ведением хозяйства, были очень практичные. Как жалко, что она не догадалась сшить себе хотя бы парочку ярких платьев… Тогда было бы что надеть к празднику. А так придётся снова, как и в прошлые годы, разгуливать в «весёлом» чёрном бархатном платье. Оно, конечно, было дорогое и нарядное, но чёрное… Завтрак начался, и Катя уже предвкушала повторение вчерашнего вечера, долгого и захватывающего разговора, и даже вспомнила несколько вопросов, которые не успела задать ему вчера… Но господин Погожев сегодня явно не был расположен к разговору. Катя ничего не понимала. Как будто они вчера не разговаривали, а встретились только сегодня, и уже успели изрядно надоесть друг другу. Она попробовала было задать свой вопрос, но слова не выговаривались, и Катя оборвала себя на полуслове, загородившись очередной светской пустой фразой. К тому же она заметила, что он стал избегать смотреть на неё. Взгляд Павла Андреевича был устремлён в основном в тарелку, или в сторону, но на её лице не задерживался. «Я так и знала, - думала Катя чуть не плача и чувствуя, как светлое ощущение беспричинного счастья неотвратимо покидает её сегодняшний день. – Я была надоедливой вчера. И он больше не хочет мне ничего рассказывать. И выгляжу, наверное, как пугало. Ему даже смотреть на меня неприятно. Иначе он не отводил бы так свой взгляд… Нужно было предложить подать завтрак прямо в его комнату, чтобы не портить человеку аппетит своим мрачным видом». Первая тоненькая иголочка предостерегающе вонзилась в правый висок, напоминая о приближающейся мигрени. Катя потёрла его пальцами, надеясь, что голова не разболится в самый неподходящий момент. Было довольно неуютно сидеть за столом и делать вид, что она совершенно не замечает перемены в поведении Павла Андреевича. Катя так ждала этого завтрака, а теперь не могла дождаться, чтобы он поскорее закончился. Атмосфера в столовой была довольно напряжённой и натянутой. И вдруг Павел Андреевич задал вопрос, такой искренний, с такой заботой о ней, и с той же, «вчерашней», доверительной интонацией. Катино сердце сорвалось куда-то вниз и нехотя вернулось на своё место, учащённо постукивая. - Я никуда не отпущу Вас, - мягко улыбнувшись, ответила она, радуясь, что можно снова заглянуть в его лицо, что он не прячет больше свои глаза. – Я никогда себе не прощу, если с Вами что-то случится. Посмотрите, какая там метель… Пожалуйста, оставайтесь в моём доме, пока она не прекратится. Ехать куда-то в такую погоду – а тем более так далеко – это же настоящее самоубийство! И никаких трудностей Вы мне не создадите, откуда такие мысли? С супругом у нас полное взаимопонимание… Катя едва не скривилась, произнеся последнее предложение. Да понимал ли её муж хоть когда-нибудь? Интересовался ли ей как личностью, а не как своей собственностью? Разговаривал ли с ней о чём-нибудь, кроме хозяйственных дел и здоровья детей? Все эти годы они существовали вместе – но не жили. И взаимопонимания не было совершенно никакого. Они просто существовали в одном доме, по возможности стараясь не мешать друг другу. В глубине Катиной души вдруг зашевелилось что-то, похожее на протест. Сколько можно говорить приличными обкатанными фразами? Может быть, хоть раз в жизни можно сказать всё, как есть? - Сказать Вам правду? - Катя слегка подалась вперёд, чтобы близко увидеть, какое выражение появится на его лице в ответ на её слова. – Я не хочу, чтобы Вы уезжали. Мне с Вами очень интересно. И я хотела бы, чтобы Вы встретили с нами Рождество – со мной и с моей дочкой. Но я не могу Вас удерживать. Вам ведь наверняка есть к кому ехать и с кем встречать этот праздник. Катя на мгновение опустила ресницы – потому что осознала, что не сможет скрыть появившуюся в глазах грусть. Справившись с собой, она продолжила: - И всё-таки, я бы просила Вас не рисковать и остаться. Пожалуйста, - её голос сбился на шёпот. – Я ведь буду очень волноваться за Вас…
Павел Погожев: «Почему?» На какую-то долю мгновения решив, что ненароком задал этот короткий вопрос вслух, а не произнес его про себя, Погожев похолодел изнутри. Испрашивая откровенности госпожи Вишневской, он и без того волновался, что она сочтет ее неуместной при столь поверхностном знакомстве, потому был заранее готов попытаться перевести все в шутку, извиниться… что там еще говорят и делают в подобных неловких ситуациях. Однако, как оказалось, совершенно не ожидал того, что, в конечном счете, прозвучало из ее уст. Не хочет, чтобы он уезжал, будет о нем волноваться… почему?! Если бы она смотрела в это мгновение на него, Погожев рискнул бы попытаться угадать ответы по выражению ее глаз. Но пушистые темные полукружия опущенных ресниц Екатерины Алексеевны надежно укрывали от него истинный ход ее мыслей и чувства, которые она при этом испытывает, потому Павлу Андреевичу ничего не оставалось, как поверить словам, кои он истолковал на свой манер. Итак, он интересен ей всего лишь как новый человек, волей случая оказавшийся рядом в момент, когда ей довелось скучать в одиночестве. А после, когда вернется супруг, с которым, как известно, «полное взаимопонимание», Екатерина Алексеевна благополучно забудет о его, Погожева, существовании. Ну, или не забудет, а станет изредка вспоминать, как однажды проявила подлинное христианское милосердие, предоставив сбившемуся с дороги путнику кров и ночлег, не позволив ему погибнуть мучительной смертью… Что-то здесь не сходилось. Четкие, логические объяснения, которыми он, будто стеной, только что попытался отгородиться от интуитивного понимания их ошибочности, вернее, надуманности, на глазах рассыпались в прах. К черту все! Она хочет, чтобы он остался. И он останется. Уже хотя бы потому, что сам желает этого так страстно, как давным-давно ничего не желал в своей жизни. - Я никак не могу этого допустить, - это он сказал уже точно вслух. Но тоже почему-то почти шепотом. Екатерина Алексеевна вскинула глаза и их взгляды ненадолго пересеклись. – Заставить Вас волноваться было бы черной неблагодарностью за проявленное ко мне великодушие. Погожев мягко улыбнулся, но в глазах его в этот момент уже мелькали лукавые мальчишеские искры, всегда означавшие лишь одно: у него появилась некая идея, которую он намерен воплотить в жизнь любыми доступными средствами. - Скажите, сударыня, а в Вашей семье принято как-то особенно отмечать этот праздник? Помнится, еще до моего отъезда, в Петербурге, некоторые особенно увлеченные всем европейским горожане начали перенимать своеобразный обычай жителей Немецкой слободы, которые на Рождество приносят в дом живую ель, украшая ее стеклянными и самодельными игрушками, сладостями и гирляндами, а на макушку надевают звезду, символизирующую Вифлеемскую… Нет-нет, я не призываю Вас последовать этому странному примеру, - поспешно добавил он, заметив, что госпожа Вишневская будто бы хочет что-то возразить ему. – Но, может, и нам здесь устроить что-нибудь в таком духе? Например, как-то украсить гостиную… будет здорово, не находите? Готовый приложить весь свой дар убеждения, чтобы Екатерина Алексеевна согласилась устроить в своем доме нечто подобное, Павел Андреевич внимательно изучал выражение ее лица. - Видите ли, много лет проведя вдали от России – от Европы вообще, я, оказывается, соскучился по нашим праздникам... Да даже хотя бы по тому, что новый год у нас приходит нормально - в середине зимы! Знаете, сиамцы ведь отмечают его весной, в апреле! И на то у них есть даже специальная, все объясняющая легенда. Но для неподготовленного слушателя она может показаться несколько жутковатой, поэтому я не рискну ее рассказывать. Разве что, Вы не боитесь страшных историй и специально меня об этом попросите…
Екатерина Вишневская: Оказывается, говорить то, что думаешь на самом деле, необычайно приятно. Катя нисколько не жалела о том, что честно призналась Павлу Андреевичу в своём желании, чтобы он остался. Оставалось только дождаться его ответа. Несколько секунд - или минут? - проведённых в напряжённом молчании, заставили всё-таки её поволноваться. "Сейчас скажет, что его ждут, что он не может... Поднимется и уйдёт навсегда..." - подумала она и услышала его ответ, который сперва окончательно лишил её надежды. Катя взглянула на Павла Андреевича и перехватила его взгляд. И уже до того, как он продолжил говорить, поняла, что - остаётся. Там, в самой глубине его глаз, полыхнуло что-то, и лицо его перестало быть чужим. "Остаётся!" - какая-то детская, чистая радость снова вливалась в её душу, от мрачных мыслей, только что волновавших её, не осталось и следа. Катя снова поспешила отвести глаза, на этот раз чтобы он не заметил их ликующего выражения. Но улыбку спрятать не удалось, как ни старалась Катя сдержаться. - Я рада, что Вы остаётесь, – попробовала она как-то объяснить свою реакцию. – Я бы очень переживала за Вас, если бы Вы уехали в метель… Знаете, я столько наслушалась страшных историй о тех, кто замёрз всего в двух шагах от дома – вот так же, зимой, в метель… Катя говорила что-то, сама едва понимая, что. Ей нужно было поскорее набросать слов и спрятаться за ними. Она слишком сейчас раскрылась, все её чувства были обострены до предела. Это было новое, непривычное ощущение. Она словно спала, долго-долго спала, пусть жила, ходила, говорила, что-то делала, растила детей, ездила в гости, вела домашнее хозяйство – но всё равно при этом спала. И вот проснулась. И увидела, какой необыкновенный мир вокруг неё. И пусть внешне в этом мире ничего не поменялось – она изменилась сама. Как это произошло, она не понимала, даже не до конца ещё осознала в себе эти перемены, но это уже было с ней. В ней… Павел Андреевич рассказывал что-то про ель, Катя слушала его и недоумевала про себя – что за странные люди эти немцы, зачем тащить в дом целую ель, да ещё навешивать что-то на неё? Но потом, убедившись, что он вовсе не предлагает ей следовать их примеру, а просто хочет поучаствовать в украшении дома, обрадовано кивнула: - Знаете, а я ведь уже распорядилась, чтобы в дом принесли побольше еловых веток. Мы обычно украшаем комнаты этими ветками. Мне нравится, как от них пахнет. А ещё Наташа наверняка накрутит вместе с няней бумажных цветов. Они, конечно, будут похожи на что угодно, только не на цветы, но мы их повесим на самое видное место. И скажем, что они очень красивые. – Катя посмотрела на Павла Андреевича. - Может быть, мы прямо сейчас и начнём? Я только распоряжусь, чтобы ветки принесли в гостиную. Катя поднялась из-за стола и позвонила. На этот раз Иван, очевидно, бдительно дежуривший под дверью, появился перед хозяйкой без промедления. - Звали, барыня? - Принеси еловые ветки в гостиную. - А куда прикажете… - Просто принеси и можешь быть свободен. Мы с Павлом Андреевичем сами всё сделаем. А ты лучше спроси у Дарьи, не нужно ли ей помочь. Иван молча поклонился, без обыкновенного своего: «слушаюсь, барыня» - и вышел. «Разозлился, что я его на кухню отправила, - догадалась Катя. – Ничего, меньше будет подслушивать» Когда Катя вместе с Павлом Андреевичем вошла в гостиную, то увидела, что еловые «лапки» ворохом лежат на низеньком столе. Ивана в комнате уже не было. Катя подошла к веткам, взяла одну в руки, но тихо ойкнула и выпустила её. Ветка с тихим шорохом упала на пол. Утренняя лёгкая боль в правом виске вдруг стала совсем не лёгкой. Катя сжала голову руками и виновато посмотрела на господина Погожева. - Извините меня, пожалуйста. Так неожиданно голова заболела… Наверное, это из-за погоды.
Павел Погожев: - О, можете даже не сомневаться! На что бы они ни оказались похожи, я готов восхищаться с утра до ночи в самых превосходных степенях и изысканных выражениях! Освободившись от гнетущих его сомнений – неважно, мнимых или истинных, Павел Андреевич почувствовал себя так, будто сбросил с плеч некий тяжкий груз, потому и настроение его заметно улучшилось, что немедленно отразилось также и на способности к общению. - Конечно, зачем тянуть? Прямо теперь этим и займемся, - предложение Екатерины Алексеевны, и в самом деле, казалось весьма разумным. – Уверен, что вдвоем мы управимся достаточно быстро, и потом у Вас еще останется время отдохнуть перед вечером и… А дальше Погожев резко замолчал, едва не укусив себя за язык. Слава богу, вовремя. Иначе следом с его губ слетели бы слова, которые мадам Вишневская, скорее всего, расценила бы как чудовищную бестактность. «Отдохнуть перед вечером и привести себя в порядок», - вот, как должна была звучать целиком фраза, в которую он, впрочем, не вкладывал никакого оскорбительного для Екатерины Алексеевны смысла, ибо по-прежнему был уверен, что выглядит она настолько прелестно, насколько это вообще возможно здесь и сейчас. Однако попробуй это потом объясни женщине, разобиженной на тебя в пух и прах! Успев за пару секунд, пока напряженно ждал ее уточняющего вопроса, всячески изругать себя последними словами сразу на нескольких известных ему языках, Павел Андреевич одновременно старался сообразить, как выкрутиться из ловушки, в которую, идиот несчастный, сам себя благополучно загнал, но в этот момент судьба, должно быть, решила над ним сжалиться. Отвлекшись на разговор с Иваном, Екатерина Алексеевна не обратила внимания на то, как странно оборвалась его последняя реплика. А потом, после того как выяснилось, что свежесрубленные еловые ветки уже дожидаются их в гостиной, они и вовсе, кажется, забыли весь свой предыдущий разговор, направившись туда вдвоем и оживленно обсуждая, как именно все там устроить наилучшим образом. При свете дня гостиная показалась Павлу Андреевичу несколько более просторной, чем накануне вечером. И он, конечно, не мог не отметить про себя вкус и изящество, с которым она декорирована. Ничего лишнего, но в то же время – есть все, что нужно. А еще как-то особенно уютно и... да, тепло. После возвращения домой, в Петербург, он уже несколько раз ловил себя на мысли, что отчего-то начал тяготиться стилем этого города, который прежде так восхищал его своим строгим совершенством. Только, верно, что-то неуловимо переменилось в его представлениях о красоте с тех пор, как он увидел иные ее проявления. Петербург подавлял его, будто бы вымораживал изнутри своим холодом. Не потому ли он так торопился поскорее уехать оттуда вновь, хотя торопиться, собственно, было совсем и некуда? Тихий стон, с которым Екатерина Алексеевна выпустила из рук смолистую и пахучую еловую ветку, отвлек его от размышлений. Встревожено взглянув на нее, Погожев вначале решил, что госпожа Вишневская поранилась об мелкие, но весьма острые иглы, которыми те, словно в отместку за то, что были сорваны, ощетинились во все стороны. Но уже через минуту стало ясно, что дело совсем в ином. - Зачем извиняться? Разве в этом есть Ваша вина? – проговорил он с искренним сочувствием. – Может быть, в таком случае, Вам лучше пойти полежать… поспать? А я уж тут как-то сам попытаюсь управиться? – но она отказалась, уверяя, что это ничего и скоро само пройдет. Так что не стоит обращать внимания. Однако следовать этой рекомендации у него не получалось. Украдкой наблюдая, как Екатерина Алексеевна из всех сил старается не показать вида, насколько ей больно, Погожев чувствовал себя неловко. Если бы его здесь сейчас не было, у нее вряд ли имелась бы теперь причина без необходимости демонстрировать стоицизм и умение переносить страдания. - Сударыня, послушайте! Ну это, право, никуда не годится! – с некоторой укоризной тихо проговорил он, когда, обернувшись за очередной веткой, которые подавала ему госпожа Вишневская, вдруг увидел, как она на мгновение закрыла глаза и закусила от боли губы. – Не хотите оставлять меня одного, хотя бы просто посидите в кресле. Но еще лучше, если… Знаете ли, врачи на Востоке практикуют одну интересную методику. Она сложна и многообразна и надобно долго учиться, чтобы овладеть ею всерьез. Но самые простые приемы в состоянии усвоить всякий, вот и я тоже кое-чему научился. Суть в том, что на теле человека есть множество разных точек, воздействуя на которые, можно принести как пользу, так и вред здоровью. Разумеется, второе нас не интересует… В любом случае, если бы Вы позволили, я мог бы попытаться Вам помочь. Не беспокойтесь, это совсем не больно и вполне прилично! - усмехнулся он, заметив во взгляде собеседницы легкую тень тщательно скрываемого замешательства.
Екатерина Вишневская: Как можно было уйти сейчас – сейчас, когда странное и необъяснимое непонимание, возникшее было за завтраком, полностью исчезло? Эта мигрень оказалась так некстати… Всё ведь так удачно получалось – такое хорошее предпраздничное настроение, они вдвоём в гостиной, вместе украшают её к самому, наверное, волшебному празднику в году. Сейчас бы тихо радоваться этим счастливым минутам, но радоваться уже не получалось. Внезапные головные боли мучили её вот уже несколько лет. Предугадать их появление было невозможно. Просто вдруг, ни с того, ни с сего, появлялась в виске сперва маленькая беспокойная иголочка. И если сразу улечься в постель с ледяным компрессом на голове на полдня, боль могла больше не вернуться. Но если проигнорировать это предупреждение, боль возвращалась, только усилившись в несколько раз. И тогда уже все компрессы были бесполезны. В юности Катя всегда с полупрезрительной улыбкой провожала глазами дам, которые, сославшись на головную боль, покидали гостей и удалялись в свою комнату. Ей казалось, они притворяются. Интересничают, пытаются привлечь к себе внимание или же малодушно сбегают от скучного разговора. И вот теперь она наказана за своё высокомерие сполна. Боль сегодня решила поиграть с ней, как Мурка с бумажным бантиком. Дав о себе знать первым и довольно ощутимым уколом, она затаилась. И Катя даже смогла какое-то время не думать о ней. Но вот неосторожное движение – слишком резко повернулась за очередной веткой – и в висок словно воткнули раскалённый штырь. Однако Кате удалось на этот раз сдержаться и ничем себя не выдать. Она ни в коем случае не хотела уходить и оставлять Павла Андреевича одного. А что, если он подумает о ней так же, как она сама когда-то думала о тех дамах? Что, если он решит, будто ей скучно или просто не хочется быть с ним рядом? Или он опять придёт к выводу, что ему необходимо уехать, чтобы не причинять ей неудобство? Нет, она никак не могла сейчас поддаться этой боли и улечься на целый день в кровать. Сцепив зубы, Катя перетерпела очередную атаку невидимого штыря и даже нашла в себе силы улыбнуться Павлу Андреевичу, встретившись ним взглядом. У часов, оказывается, такой невыносимо противный стук… Каждый звук теперь словно превратился в орудие пытки. Наигравшись, боль проявилась в полную силу. Как ни скрывала это Катя, Павел Андреевич всё-таки заметил, что ей плохо. Но то, что он предложил, казалось недопустимым. Точки на теле человека… На теле… Это означало, что ему нужно будет до неё дотронуться? Только бы он не заметил, как участилось её дыхание при этой мысли… Катя отступила на несколько шагов – где-то там, за спиной, должно было быть кресло. Осторожно, стараясь не делать больше резких движений, она обернулась, убедилась, что кресло так и стоит там, где всегда стояло, - и опустилась в него. Не выдержала – застонала. Штырь превратился уже в зубастого зверя, который яростно вгрызался в её череп. «Позволить до себя дотронуться… Это невозможно… Но он говорит, это прилично… Что же делать?» Катя боялась не того, прилично или неприлично будет выглядеть его лечение. Она боялась собственной реакции на его прикосновения. Секунды уходили, одна за другой, стекались ручейками в целые минуты, а она всё сидела, сдавив голову руками и не зная, что ему ответить. А боль тем временем становилась всё нестерпимее. Наконец, Катя решилась. Она подняла глаза и встретилась с его внимательным и сочувствующим взглядом. - Хорошо, Павел Андреевич, я буду очень признательна Вам, если Вы мне поможете…
Павел Погожев: Наблюдая сомнения, все еще терзавшие Екатерину Алексеевну, Погожев терпеливо ждал, пока она сможет их в себе побороть, хотя и не до конца понимал их суть. Хотя, нет – с последним все как раз было яснее ясного. Он – чужой для нее человек, да к тому же мужчина. И раз уж она стеснялась до сего момента демонстрировать ему свое нездоровье, то, наверняка, смущается также принять и помощь, несмотря на все уверения в том, что приличия будут соблюдены. Ведь как бы ни пытался спрятаться за иронией, Павел Андреевич и сам чувствовал немалое волнение, которое, уж конечно, только усилится, если Екатерина Алексеевна все же согласится... При этой мысли память, как назло, немедленно подкинула еще совсем свежее воспоминание о том, как вчера вечером они случайно соприкоснулись руками, а также о том, что он при этом ощутил… Пожалуй, она права, что не соглашается. А он явно заигрался, изображая лишь дружеское участие там, где - следовало, наконец, признать это хотя бы перед самим собой - чувствует влечение совсем иного рода. Влечение, которому не смеет давать волю именно в отношении данной конкретной женщины уже хотя бы потому, что она в своей чистоте не ощущает грозящей ей опасности… - Вот и хорошо. Только будет удобнее, если Вы сядете ко мне спиной – да вот хотя бы на тот стул, - он действительно это только что сказал?! Сказал… И лучше бы теперь хотя бы ненадолго забыть о том, о чем только что так глубокомысленно рассуждал про себя. Совестью доугрызается как-нибудь после, теперь уж не к чему. - Китайцы называют эти точки «воротами сознания», - проговорил Погожев как можно более нейтральным тоном, стараясь не смотреть, как Екатерина Алексеевна по его просьбе расстегивает несколько мелких пуговок у горловины платья, и опускает его высокий узкий воротничок, чуть наклоняя голову вперед, чтобы Павлу Андреевичу было удобнее до них добраться. – Они почему-то почти всему, что их окружает, склонны давать необычайно цветистые названия. Даже не знаю, с чем это связано, - добавил он, упреждая закономерный вопрос, ибо действительно не знал, как на него ответить. Освобожденная из плена плотной ткани кожа ниже уровня линии роста волос, которую он ощущал под большими пальцами обеих рук, аккуратно, но довольно крепко надавливая их подушечками сразу с двух сторон, казалась горячей и по-детски гладкой. Пару раз невесомые темные пряди, выбившиеся сзади из-под строгого узла, попадались ему под пальцы и тогда он, склоняясь, легонько сдувал их, чтобы не мешали. - Говорят также, что воздействие на эти точки уменьшает раздражительность. Но вряд ли Вам это необходимо… А еще китайцы уверены, что головные боли сигнализируют не только о плохом физическом состоянии организма, но и об эмоциональных неурядицах личности. Впрочем, это ведь, тоже к Вам не относится, - перемещаясь к следующим известным ему точкам, Павел Андреевич намеренно старался объяснять все как можно более подробно. И, верно, Екатерина Алексеевна настолько устала от его болтовни, что, в конце концов, перестала задавать даже те краткие вопросы, на которые решалась до того, подчиняясь отныне безропотно всем его просьбам повернуться так или эдак. Решив не мучить ее своим неукротимым красноречием далее, замолчал и Погожев, заговорив вновь лишь тогда, когда посчитал свою врачебную миссию на сегодня завершенной. - Все, - тихо произнес он, убирая прочь руки, и вновь внимательно заглядывая госпоже Вишневской в глаза. – Как Вы теперь себя чувствуете?
Екатерина Вишневская: Она так и не поняла, почему согласилась. Да, голова сильно болела, да, от этой боли хотелось как можно скорее избавиться... Но это было не важным, второстепенным, это была причина, которую она повторяла про себя, чтобы заглушить свою совесть. «Он просто будет меня лечить. Как доктор. Никто ведь не стесняется принимать лекарство… Неубедительно. Какие лживые, лицемерные, трусливые мысли. Я так хочу, чтобы он… Нет, нельзя, ни в коем случае нельзя даже в мыслях такое допускать, как же я могла, как посмела согласиться?!.. Но поздно передумывать, поздно…» Катя послушно подошла и села на стул, даже расстегнула платье, наклонила голову. Её сердце заколотилось так сильно, ей даже показалось, что этот стук услышит Павел Андреевич … «Хорошо, что он не видит сейчас моего лица. Представляю, на кого я похожа… Мама всегда говорила мне, что по моему лицу можно читать, как по раскрытой книге…» И вот она почувствовала - ей даже не нужно было оглядываться - что он приблизился. И дотронулся, даже не дотронулся, а надавил двумя пальцами куда-то в основание шеи. И, словно по волшебству, Катино волнение стало спадать. Движения его рук были уверенные и сосредоточенные, голос – ровный и спокойный; он рассказывал, пояснял, отвечал на редкие Катины вопросы… Действительно, абсолютно ничего неприличного в этом необычном лечении не было. Кроме, разве что, её тщательно скрываемой дрожи в ответ на каждое его прикосновение. Теперь Катя могла с уверенностью сказать, что никогда раньше ей не приходилось испытывать таких сильных чувств. Даже когда до неё дотрагивался её собственный муж – это было так, словно она была любимой… вещью. Игрушкой, без которой и уснуть как-то не получается. Или утренней газетой, с которой он привычно начинал свой день. Если вдруг газеты по какой-то причине не оказывалось на месте, он сердился, но через пять минут уже забывал о ней и раскрывал какую-нибудь книгу. Если Катя заболевала, он так же недовольно хмурился, как и при отсутствии газеты, и говорил ей что-то вроде: «Вот, я так и знал, нечего было у раскрытого окна прохлаждаться». И преспокойно уезжал к кому-нибудь в гости. И никогда не делал ни малейшей попытки облегчить состояние жены. Её лечением всегда занималась Дарья. «Да она и переживала за меня всегда гораздо больше, чем Олег!» - чуть не выкрикнула Катя вслух неожиданно осенившую её мысль. Но образ мужа, так ярко представившийся ей на несколько коротких мгновений, побледнел и растворился без следа. Ненадолго отвлекшись на собственные мысли, сейчас она ещё ярче ощущала руки Павла Андреевича на своей коже. Катя закрыла глаза. Это было похоже на колдовство: его голос обволакивал, заполнял всё её сознание, лишал воли и способности здраво мыслить. Она уже с трудом могла понимать значение произносимых им слов. Единственное, на что она была сейчас способна – это молчать и слушать его... Но вот он убрал руки... «Неужели всё уже закончилось? Так быстро?» - Катя еле удержала вздох сожаления. Открыла глаза и увидела совсем близко его тёплый взгляд, проникающий, как ей показалось, в самые тайные её мысли. Как она себя чувствует? А почему он спрашивает? Ах, да, у неё ведь болела голова… Никакой боли, ни малейшего намёка, ни одной, даже самой маленькой иголочки больше не осталось. Они исчезли. Совсем. Её голова, казалось, была наполнена пушинками, какие бывают на одуванчиках в середине лета. Кате было так хорошо, как, наверное, ещё никогда не было. - Вы – волшебник, Павел Андреевич, признавайтесь!– улыбнулась она ему. – Я больше не чувствую никакой боли. Спасибо Вам…
Павел Погожев: Не чувствует боли… На миг ему отчего-то послышался в этих словах некий скрытый, иной подтекст, заставивший пристальнее посмотреть ей в глаза, чтобы за доли минуты до того, как она станет собой, прежней, успеть поймать в их глубине то необычное, слегка рассеянное выражение, которое умеет читать в женском взгляде всякий взрослый мужчина, зная, что именно оно может означать. И увидев его, почти испугаться своему открытию, потому что нельзя… невозможно. Потому что, если сам он еще сможет это в себе перебороть, то в противном случае – его собственные силы ведь тоже не беспредельны... И зачем только он все это затеял! - Какое там волшебство, Екатерина Алексеевна, право, мне не в чем признаваться, - чувствуя себя лжецом, Погожев тихо усмехнулся и опустил глаза, отступая на пару шагов, стоять так близко больше не было причины. Но, главное, так было легче ему самому: не чувствовать слишком явно тепла ее тела, не ощущать едва заметного аромата ее духов, исходящего от волос, к которым с некоторых пор так мучительно хотелось притронуться еще хотя бы один раз… - Это самые простые знания, которыми владеет любой ребенок, достаточно разумный, чтобы понимать то, что он делает, поверьте! Вы и сами теперь сможете избавляться от мигрени подобным образом. Однако я очень рад, что смог помочь сегодня – пусть это будет хотя бы минимальной благодарностью за ту доброту, которую проявили ко мне Вы. Следовало дать ей возможность привести в порядок свой внешний вид, потому, чтобы не смущать Екатерину Алексеевну, он отвернулся к окну, за которым по-прежнему безнадежно мело. - Скажите, а Вам здесь нравится? В этой местности, я имею в виду, до замужества Вы ведь, наверное, жили где-то еще? Пытаясь найти для продолжения их разговора тему поспокойнее, Павел Андреевич подумал, что таким образом сможет заодно узнать больше и о самой госпоже Вишневской. Зачем ему это было надо, он и сам не понимал, однако удержаться от вопроса, который все равно мог показаться несколько двусмысленным, он не смог. Но что было делать, если магнетическое напряжение, внезапно возникшее между ними, сообщало иные смыслы любым произнесенным словам и совершенным действиям? Ведь, если просто молчать, все будет только хуже? Застегнувшись и пригладив волосы – по понятным причинам, Погожев не видел, но явственно представлял, как госпожа Вишневская это проделала, она вновь вернулась к столику с все еще остававшимися там еловыми ветвями, которые пока не были использованы. Он тоже подошел, попутно оглядываясь по сторонам, думая, куда еще можно приладить их в качестве рождественского украшения. Наконец, взгляд его задержался на стоящем в углу комнаты, поблескивая лаком, старинном фортепиано из черного дерева. - Может быть, еще туда букет? – предложил Павел Андреевич, указывая на инструмент. – Будет красиво… Кстати, скажите, а кто на нем обычно играет? – поинтересовался он, как бы невзначай, спустя секунду, понимая, что это, скорее всего, сама Екатерина Алексеевна и втайне надеясь упросить ее после немного помузицировать. Что, во-первых, вполне невинное занятие, которое поможет им скоротать время наедине без ненужного волнения, а во-вторых, будет действительно приятно, потому что музыка издавна была одним из его самых любимых удовольствий.
Екатерина Вишневская: Его лицо было так близко… Он, оказывается, такой красивый… почему же она не заметила это сразу? Смотрела, а не видела. Высокий лоб, две вертикальных чёрточки между бровями… они, наверное, становятся резче, когда он хмурится… глаза… даже не понятно сразу, какого они цвета. Вчера, в неверном свете свечей и отблесков пламени они показались ей тёмными, тёмно-серыми. А сейчас, при дневном свете, она видела, что они светлые, с зеленоватым оттенком. И очень внимательные. Катин взгляд скользнул ниже, к его губам, и тут же испуганно метнулся вверх. Ему на лоб упала прядь волос, и Кате так захотелось поправить её, что она даже сделала слабое движение рукой, но вовремя спохватилась и сцепила пальцы в замок. К счастью, он не заметил её судорожного жеста – как раз в этот момент он отошёл от неё, а потом и вовсе деликатно отвернулся к окну. Катя поспешно застегнула своё платье дрожащими руками, злясь на себя за то, что никак не может прийти в себя. Своим вопросом Павел Андреевич, сам того не подозревая, помог ей. - Мне очень здесь нравится, - ответила она, снова торопясь нагромоздить баррикаду из слов, чтобы за ними надёжнее спрятать свои чувства. – Я ведь прожила здесь всю свою жизнь. Имение моих родителей находится по соседству. Самое дальнее моё путешествие – это в Петербург, к брату. Но, знаете, мне не хотелось бы там жить. Я не представляю, как можно долго находиться в таком шумном и многолюдном месте. Нет, мне очень понравился город, он красивый, там было интересно провести несколько дней, но ведь не всю же жизнь… Здесь мне гораздо уютнее… И спокойнее. Катя вспомнила, как поразила её столичная жизнь, когда они с мужем приехали в Петербург. (Так получилось, что до замужества она не была там ни разу). Как хотелось побывать везде, где только возможно, как их пригласили на бал дальние родственники, как понравилась ей тогда вся эта бальная суматоха, так не похожая на их размеренные деревенские балы; как она танцевала, не чувствуя усталости, как её почему-то заметили и как быстро оказалась заполнена её книжечка. Для Олега остался всего один танец… … И как на следующее утро он выговаривал ей, что вела она себя недопустимым образом, что ещё бы чуть-чуть – и опозорила бы его фамилию. Катя слушала его тогда, склонив виновато голову, вспоминая тот вечер и не понимая, что именно в её поведении оказалось таким непристойным… Больше такие балы они никогда не посещали. Когда они приезжали в Петербург, муж разрешал ей навестить одну-двух приятельниц и с упорством отклонял все приглашения на любое более-менее многолюдное торжество. Их очень быстро перестали куда-либо приглашать… Катя вздохнула, взяла со стола небольшую еловую ветку, покрутила её, потрогала острые иголочки. Предложение украсить букетом фортепиано ей понравилось. Можно будет играть и вдыхать этот дикий лесной аромат… - На нём обычно играю я, - ответила она на его вопрос. – Правда, Наташа иногда тоже играет… И нам стоит больших усилий увлечь её чем-нибудь другим в такие моменты. Да, долго слушать Наташину игру отказывалась даже Мурка… Девочка, не имея ещё терпения и желания разучивать ноты, да и вообще не понимая, какое отношение все эти линии и закорючки на листах имеют к музыке, с удовольствием стучала по клавишам в произвольном порядке. Жуткая какофония звуков просто резала уши, но если Наташе говорили о том, что её невозможно слушать, ребёнок ужасно обижался. Катя подошла к инструменту, отложила ветку и начала задумчиво перебирать ноты. - А Вы какую музыку любите, Павел Андреевич? – всё ещё не решаясь взглянуть на него, спросила Катя. Нотами ведь тоже можно загородиться, как и словами, даже ещё надёжнее получится. Если Павел Андреевич захочет, она сыграет что-нибудь… Она сядет за фортепиано, он – куда-нибудь в кресло или на диван. Только не приближаться больше ближе, чем на несколько шагов… на расстояние вытянутой руки… Она совершит какую-нибудь глупость, если окажется снова так близко к нему.
Павел Погожев: Пространные рассуждения, в которые Екатерина Алексеевна пустилась в ответ на два его простых и коротких вопроса, казалось бы, должны были сполна удовлетворить любопытство Погожева, но вместо этого лишь сильнее разожгли его, породив следом множество других, задать которые он надеялся при более удобных обстоятельствах. Сейчас явно не время для излишней взаимной откровенности. Но отделаться от ощущения глубинного внутреннего противоречия между смыслом слов, сказанных госпожой Вишневской и интонацией, с которой она их произносила, так до конца и не мог. И не было, вроде бы, ничего в ней особенного – обычные слова, он много раз слышал нечто подобное из уст жен знакомых соседей-помещиков. Екатерина Алексеевна вполне могла бы оказаться одной из них: исполненных чувства материнского долга и легкого, тщательно скрываемого презрения ко всему мужскому роду, о котором судят исключительно по супругу, убежденных в собственной правоте во всем на свете, домовитых, выглядящих часто старше своих еще небольших лет и не слишком ухоженных – зачем? Ведь главные события их жизни – замужество, материнство – уже состоялись, а искать в ней каких-либо иных смыслов и целей они не были научены от рождения. Впрочем, возможно, именно в этом и заключается их истинное счастье – в коротком латинском афоризме «Ignoti nulla cupido». Да только все дело было в том, что каждым новым мгновением продолжения их с Екатериной Алексеевной взаимного узнавания, Погожев все более отчетливо понимал, что нет, не могла! Что она другая по природе своей и потому, верно, должна в глубине души тяготиться этой скучной, однообразной жизнью, даже если сама пока до конца не осознает, чем именно на самом деле томима. Так какого же покоя она ищет – от чего? И почему будто бы все время пытается оправдаться перед ним за свое нежелание жить в столице? Словно не ему это доказывает – да ведь он и не спорит – но самой себе… - Наташа… - при упоминании имени утренней посетительницы, Погожев не смог сдержать улыбки. – Ваша девочка – очаровательное создание. Да-да, не удивляйтесь, мне уже довелось с нею познакомиться! – вновь усмехнувшись, он в красках передал госпоже Вишневской обстоятельства встречи. – Должен признаться, что я был изрядно смущен тем, что приходится предстать перед дамой в столь неподобающем виде. К счастью, мадемуазель была столь великодушна, что не заметила этого вопиющего промаха по части хороших манер и разговаривала со мной крайне любезно! Однако нас самым возмутительным образом прервали, поэтому я так и не узнал, нашлась ли ее пропажа. Заговорив о дочке госпожи Вишневской, Павел Андреевич отвлекся от бередящих его душу мыслей и потому почувствовал себя более вольно. По-другому стала вести себя и его собеседница. Выслушивая о дочери, она перебирала нотные листы на пюпитре своего инструмента, и, не глядя на Погожева, улыбалась, слегка покачивая головой, будто бы сокрушенно. Но Павел Андреевич понимал, что это лишь для виду. И что на самом деле, ей приятно слышать его слова. А потом она все же подняла на него глаза и спросила о любимой музыке. И взгляд ее был при этом абсолютно спокоен и безмятежен. Настолько, что Погожев невольно удивился и даже подумал, а вдруг все его измышления, касающиеся природы ее чувств – лишь плод воображения, попросту разбереженного опасной близостью хорошенькой женщины? Ибо невозможно же так играть! Хотя, может, это даже было бы и лучше? - Я люблю совершенно разную музыку. Бах, Пёрселл, Моцарт, конечно. Кто же не любит Моцарта… Впрочем, последние годы я находился вне привычной музыкальной среды и потому этот вопрос ставит меня в некоторое затруднение, – «ну вот и все, миновало… Теперь будет существенно проще». – Возможно, теперь появилось что-то новое, чего я еще не слышал? А на Востоке музыка совсем иная. Даже мелодический лад они используют весьма странный для нашего, европейского слуха. Мне она тоже не пришлась по вкусу, несмотря на всю «всеядность» в этом смысле. А что нравится Вам? Может быть, сыграете это для меня, Екатерина Алексеевна?
Екатерина Вишневская: Похоже, Кате удалось, наконец, успокоиться и взять себя в руки. Их разговор был обычным, расстояние между ними – самым приличным. Один раз, правда, её дыхание немножко сбилось – но совсем на немного, и она быстро с этим справилась. Когда он упомянул, очень аккуратно, о своём неподобающем виде во время знакомства с Наташей, Катя довольно ярко, просто недопустимо ярко представила себе эту сцену. И не покраснела лишь каким-то чудом, заставив себя усилием воли думать только о музыке, нотах, композиторах. Катя очень любила играть сама себе. Музыка давала ей что-то, чего она не находила в повседневной жизни. В то время как пальцы привычно нажимали нужные клавиши, её мысли свободно уносились куда-то очень далеко. Она могла долго играть так, забывшись, пока Аня или Дарья не просовывали голову в гостиную и не шептали укоризненно: «Катерина Алексеевна, тише, Наталья Олеговна уж спят!» И Катя с лёгким сожалением оставляла инструмент в покое… Разбушевавшееся было воображение угомонилось. Она даже рискнула поднять на Павла Андреевича взгляд. И встретилась с его вежливо-дружелюбным взглядом. «Я, наверное, ужасно безнравственная ... Порядочная женщина ни за что не стала бы такое себе представлять… Он бы начал презирать меня, если бы узнал, о чём я сейчас думаю. Как хорошо, что люди не умеют читать мысли друг друга…» Предложение сыграть то, что ей нравится, немного озадачило Катю. Она всё никак не могла выбрать подходящее произведение. То слишком серьёзное, то слишком печальное, то, наоборот, неуместно-весёлое. Наконец, она нашла. «Бах… Он ведь сказал, что ему нравится Бах…» Вот эта… спокойная, мелодичная, льющаяся легко из-под пальцев аллеманда из Пятой французской сюиты Баха будет вполне уместна. Катя села за фортепиано и, немного помедлив, начала играть. Она настолько часто играла эту вещь, что ей почти не нужно было смотреть в ноты. Сейчас Катя смотрела в себя. Там, глубоко-глубоко внутри, растревоженно бурлили новые непривычные чувства. Её жизнь, череда этих повторяющихся однообразных дней, казалась ей теперь унылой и бессмысленной. Особенно после таких необыкновенных вчерашних рассказов господина Погожева. Не спасла даже появившаяся было робкая мысль о детях. «Да, я родила двоих детей. И что? Мне всю жизнь свою нужно посвятить им? Чтобы они тоже родили детей и, в свою очередь посвятили себя им… А зачем? И почему я никогда, никогда-никогда не задумывалась о том, чего хочу на самом деле для себя? И почему боюсь думать о своих желаниях?» Ответ пришёл вместе с последними нотами, завершившимися финальным аккордом: «Потому что мои желания обречены. Потому что им никогда не суждено сбыться. Потому что у меня есть мой долг, от которого я не откажусь. Потому что я не имею права желать». Закончив играть, Катя какое-то время сидела, не поднимая головы. Она не ожидала, что музыка так сильно подействует на неё. Сказать сейчас хоть слово казалось невозможным. Глаза подозрительно защипало. «Нет, только не это, только не плакать… при нём…» Какие необъяснимые у неё сегодня перепады настроения – от детской чистой радости до глубокой, отчаянной грусти… Что же ей делать? Как успокоиться? Глубоко вздохнула. Повернулась к нему. - Павел Андреевич, Вы обещали рассказать о том, как отмечают новый год сиамцы. Кто это, кстати, такие? – Неужели это её голос? Такой спокойный и ровный? Катя была довольна собой. Нахлынувшая не к месту жалость к себе отступила. Глаза больше не щипало. Она была снова гостеприимной и радушной хозяйкой. А Павел Андреевич - только её гость. Только. Просто в гостиной сегодня плохо протопили. И лишь поэтому она встала, забрала со спинки кресла забытую с вечера любимую шаль и завернулась в неё. А потом села в это самое кресло и приготовилась слушать...
Павел Погожев: Домашнего музицирования, вопреки тому, что именно сам попросил госпожу Вишневскую сыграть для него на фортепиано, Павел Андреевич не любил. Однако никогда не признался бы ей в этом. По двум причинам, первой из которых был и оставался до сих пор род его собственных корыстных побуждений, о которых уже было немало сказано до этого, а другой – то, что слишком редко в своей жизни он слышал любимую музыку в чужом исполнении именно так, как она всегда звучала внутри него. Давным-давно, когда Погожев был еще совсем ребенком, мать пыталась настаивать, чтобы он всерьез учился игре на фортепиано, тем более что нанятые учителя как один признавали в мальчике абсолютный слух. Вместе с ним, впрочем, абсолютное же отсутствие прилежания и усидчивости. Что, как известно, в этом деле составляет девяносто восемь из ста процентов возможного успеха. Поэтому серьезных достижений Павел Андреевич не снискал и на этой ниве. К счастью, маменька тогда вскоре убедилась в тщетности своих усилий и оставила его в покое. И с тех пор Погожев за инструмент практически не садился. Причем, не в последнюю очередь из-за того, что слишком хорошо понимал, как именно должно звучать та музыка, которая отчетливо была слышна ему всякий раз, когда случалось рассматривать черные точки на нотном стане очередной попавшейся на глаза партитуры. Понимал – и не решался нарушать эту гармонию своим далеко несовершенным исполнительским мастерством. К сожалению, остальных его знакомых – из тех, кто тоже учился музыке, это обычно не останавливало. Поэтому почти всякий раз, когда приходилось терпеть очередное издевательство над Музыкой, Погожев внутренне сердился и досадовал, хотя внешне это бывало чаще всего незаметно. В крайнем случае, всегда можно ведь сделать вид, что должен срочно уйти и не слушать более… Вот и теперь, высказывая свое пожелание, он рассматривал в том числе и такой вариант, заблаговременно подыскивая подходящую причину. И, кажется, даже нашел, но – забыл в тот же момент, как пальцы Екатерины Алексеевны коснулись клавиатуры. Мгновенно узнавая хорошо знакомую и в общем-то незатейливую мелодию баховой аллеманды в переложении для фортепиано, он замер на месте и далее слушал, игру госпожи Вишневской, не шевелясь и даже, кажется, почти, не дыша. Невозможно представить, как именно ей удалось поместить в эту строгую и упорядоченную, истинно немецкую музыку столько чувства. Потому что играла Екатерина Алексеевна… страстно. Даже если бы Погожев мог теперь размышлять об этом всерьез, он вряд ли нашел бы более точное определение сути ее исполнения. И еще – именно так, как он хотел бы это слышать, но до сих пор не доводилось. Кресло, в котором замер Павел Андреевич, располагалось так, что лица пианистки он видеть не мог, что, на самом деле, было крайне жаль. Потому что больше всего на свете ему бы хотелось теперь видеть выражение ее глаз. Именно сейчас, в эти минуты, когда она вряд ли может его контролировать… Верно, это понимала и сама Екатерина Алексеевна. Даже закончив играть, она еще какое-то время не оборачивалась к нему. И Погожев терпеливо ждал, когда она заговорит первой, пытаясь угадать, о чем именно. Теперь, после этой музыки, которая прозвучала для него то ли родом невольной исповеди, то ли еще одним подтверждением крамольной – в существующих обстоятельствах – идеи о том, как опасно близки и схожи между собой не только их чувства, но даже способы их выражения, забыв свои же собственные недавние расчеты, Погожев ждал – против воли и здравого смысла, что Екатерина Алексеевна сама сделает хоть что-нибудь, что можно будет расценить, как попытку первого шага навстречу. И тогда… Но она вновь заговорила с ним спокойно. Взирая на то, как она плотно заворачивается в свою шаль, словно бы отгораживаясь этим «коконом» от всего, что вокруг – в том числе и от него самого, Павел Андреевич чувствовал себя обманутым. Но разве имел он право на правду? Он, который сам скрывает о себе – своих чувствах, мыслях, о жизненных обстоятельствах, в конце-то концов, слишком многое, чтобы требовать откровенности от Екатерины Алексеевны… - Сиамцы – это, сударыня, жители государства Сиам, тайцы, - усмехнулся он, наконец-то, расслабив спину и откидываясь на спинку своего кресла. Получилось неплохо: мягкая ирония во взгляде, а в голосе совсем чуть – сарказма. Но у нее слишком хорошее чувство юмора, она не обидится. – А сами они называют себя «кхонтай» – свободный человек. Это абсолютная истина – многие пытались поработить Сиам, но никому не удавалось. Впрочем, мы не об этом… их новый год. Он называется Сонгкран и празднуется тринадцатого апреля… История о мальчике и Боге огня*, которую с момента возвращения на родину Павел Андреевич успел рассказать интересующимся уже не один, и даже не два раза, была отточена практически до блеска и всегда имела успех. Кажется, и нынешней слушательнице она пришлась по вкусу, несмотря на все кровавые подробности, о которых Погожев предупреждал ее прежде, и думал уж, что госпожа Вишневская намеренно ушла от этой темы в прошлый раз, чтобы не спрашивать, но нет. Это ей тоже, оказывается, было интересно. Сейчас, вновь забыв обо всем, с горящим любопытством взором, она выглядела совсем девочкой. Погожев внезапно подумал, что так, верно, могла бы слушать эту историю дочь… Не его, Екатерины Алексеевны. Наташа, про которую еще утром подумал, что она, наверное, внешне пошла в отца. Но теперь четко видел, что ошибся: в те минуты, когда госпожа Вишневская забывала, что она госпожа Вишневская, она делалась удивительно похожей со своей дочкой, которая еще не умела изображать из себя никого, кроме той, кем и была на самом деле. И такой нравилась Погожеву еще сильнее. - …А еще у них принято мазать друг друга глиной и от всей души поливать водой! И никто при этом не обижается друг на друга! _______________________________________________________ * Есть одна любопытная легенда, по которой понятно, почему праздник приходится именно на середину апреля а не на другое время. Это история о мальчике, понимающем язык животных и птиц. Чудесная особенность мальчика не давало покоя Богу огня, который, завидуя, предложил мальчику одно пари: если он за 7 дней не ответит на 3 заданных Богом вопроса, то будет обезглавлен; но если он даст правильные ответы – то головы лишится Бог огня. Разумеется, мальчик не мог перечить Богу и согласился. Пришел седьмой день, а мальчик не знал ответов на вопросы и готов был даже покончить с собой. Но тут услышал, как орлица рассказала своему маленькому птенцу о споре между юношей и Богом огня. В итоге она рассказала мальчику все ответы. Радостный мальчик пошел к Богу огня, чтобы ответить на все вопросы. Бог огня отрезал себе голову. Мальчик положил ее в корзину, чтобы не наступила засуха, не высохло море и не сгорел весь мир, и спрятал в пещеру. В первый день солнечного года, дочери Бога огня выносят корзину, чтобы поклониться таким образом Богу, который считается самым центром вселенной. После того как они сделают три круга, они заносят корзину обратно. Поэтому в первые дни нового года всегда стоит настоящая жара.
Екатерина Вишневская: Павел Андреевич со снисходительной улыбкой, словно ребёнку, обстоятельно отвечал на её вопрос, а Катя слушала его и удивлялась – куда делась вчерашняя лёгкость, с которой они разговаривали друг с другом? Почему ей вдруг стало так сложно говорить с ним? Вернуть вчерашнюю приятную и доверительную беседу никак не получалось. Вместо этого получилось что-то вроде лекции: он говорил, она слушала. Рассказчиком, нужно отметить, Павел Андреевич был великолепным. Легенду, которую он описал так красочно, можно было хоть сейчас печатать для какого-нибудь литературного журнала, ничего не меняя и не исправляя в ней. Но из их общения куда-то ушла теплота. Сейчас они и вправду были всего лишь случайными знакомыми, которые видят друг друга впервые в жизни и через несколько дней попрощаются навсегда. «А ведь и правда, как только метель уляжется, он уедет навсегда». Почему же эта очевидная мысль причиняет такую боль? - Мажутся глиной и обливаются водой? – задумчиво переспросила она. – Все-все? Господа или только слуги? Перед глазами появилась картина: вот Катя набирает полное ведро воды и выливает её на Ивана, а тот в ответ деловито размазывает у неё на лице глину. Несмотря на всё своё грустное настроение, Катя довольно широко улыбнулась. Да, забавный обычай… И как бы в ответ на её улыбку, из коридора послышался жизнерадостный смех Наташи и глухим аккомпанементом – ворчание няни. В следующее мгновение дверь резко распахнулась, и Наташа вбежала, даже не вбежала, а влетела, похожая в своём синем клетчатом платье на огромную синюю бабочку. На бабочку поменьше был похож и большой белый бант, который должен был удерживать волосы девочки в относительном порядке, но который со своей функцией явно не справлялся. Непослушные своевольные пряди торчали надо лбом и висели пружинками вдоль щёк. В руках Наташа держала корзинку, из которой настороженно и сосредоточенно выглядывала кошка, явно ждущая момента, чтобы выскочить и убежать куда подальше. Но девочка бдительно следила за ней и придерживала рукой тогда, когда кошке казалось, что вот он – благоприятный момент для побега. Следом за Наташей вошла её няня, Настасья, и остановилась в дверях с виноватым и в то же время беспомощным выражением на лице: вот, мол, барыня, любуйтесь на дочь, ничего слушать не хотят! - Мама! – заявила Наташа, как только Катя собралась сделать дочери замечание, что нельзя так громко смеяться. – Мурка не хочет кусать! Узе два дня не хочет кусать! А вдруг она заболела? - Извините, пожалуйста, моя Наташа ещё слишком маленькая, чтобы понимать, как можно, а как нельзя себя вести, - скороговоркой проговорила Катя, быстро взглянув на господина Погожева, и снова повернулась к дочери. - Что такое с кошкой, Наташа? – серьёзно и озабоченно спросила она, тщательно пряча улыбку. - Не хочет кусать конфеты! А они такие вкусные! – горестно вздохнула Наташа и решила, видимо, призвать в свидетели своего утреннего знакомого. - Вы ведь любите конфеты, дядя Павел? - Конфеты? А откуда же у тебя конфеты? – удивлённо поинтересовалась Катя, приподняв брови. Няня съёжилась и постаралась сделаться как можно незаметнее. Наташа, не подозревая подвоха, простодушно ответила: - Из скафчика в кухне. Я пробовала – они вкусные. А Мурка не хочет! - А почему же ты тогда смеялась, раз твоя кошка заболела? - Настасья так смесно бегает! А догнать не мозет! - Так. – Катя решительно поднялась и обратилась к господину Погожеву. – Павел Андреевич, прошу меня извинить, мне придётся оставить Вас ненадолго. Если захотите, можете воспользоваться нашей библиотекой – Иван проводит Вас туда. Недосмотр няни оказался очень кстати, Катя воспользовалась этой возможностью, чтобы трусливо сбежать от Павла Андреевича. Ей необходима была небольшая передышка, нужно было остаться ненадолго одной, его присутствие странно действовало на неё: Катя начинала опасаться самой себя, своих мыслей и желаний. А держать на лице маску вежливой заинтересованности с каждой минутой становилось всё сложнее и сложнее… Катя сделала жест рукой в сторону Настасьи, который означал: «сейчас пойдёшь со мной», ласково взяла за руку Наташу (причём кошка, почуяв, что её больше не удерживают, тут же смазанной молнией метнулась из корзинки куда-то под диван), и вышла из гостиной. - Вы тогда сами дайте ей конфет, а то она голодная! – успела перед уходом попросить господина Погожева Наташа. Катя отвела девочку на кухню и, оставив её под присмотром Дарьи, вывела дрожащую как осиновый лист Настасью в коридор. - Итак, каким образом девочка забралась на кухню и нашла там конфеты, хотелось бы мне знать! – ледяным тоном начала она. – И где была ты, что не уследила за ней? - Барыня, я вот только на минуточку… на двор, а так я глаз с неё не спускаю.. - Настасья, - прервала няню Катя. – Если ещё хоть раз я узнаю, что ты оставляла девочку без присмотра даже на долю секунды, я выгоню тебя вон! Поняла? Настасья только закивала в ответ, ещё не веря, что грозу так быстро пронесло. Обычно хозяйка не ограничивалась двумя предложениями, и выговор мог затянуться. Хотя, дальше выговора дело обычно и не шло. Отчитав недобросовестную няню,Катя твёрдо решила не возвращаться к господину Погожеву до обеда, а провести это время в обществе дочери. Отправив в качестве наказания няню на кухню – помогать Дарье готовить праздничный ужин, Катя ушла с Наташей в её комнату и рассеянно играла с дочкой в кукол. Мысли её то и дело возвращались к господину Погожеву.
Павел Погожев: Вопрос, который задала Екатерина Алексеевна, заставил Погожева удивленно приподнять брови. Ведь самому ему в момент присутствия на празднике Сонгкран даже и в голову отчего-то не пришло поинтересоваться сословной принадлежностью людей, что от души веселились, поливая водой всех вокруг, в том числе и его – совершенно непохожего на них чужеземца, к которому, впрочем, относились с удивительным дружелюбием. Это качество тайцев – умение спокойно принимать любого, кто не похож на тебя самого, Павел Андреевич заметил практически сразу. И тоже хотел бы рассказать о нем своей собеседнице, но почти в тот же самый момент уединение их оказалось нарушено вторжением маленького «вихря» по имени Наташа, которая, как и подобает человеку, по-настоящему уверенному в себе, явно предпочитала незаметному появлению на авансцене эффектные выходы. Так было утром, когда Павел Андреевич увидел ее впервые, так случилось и теперь, когда они с госпожой Вишневской, в один миг превратившись из «премьеров» в «статистов» представления этой милой барышни, отчего-то тотчас вскочили со своих мест и двинулись друг от друга в разные стороны, словно до того делали что-то неприличное. Подчиняясь в этом, верно, неким одинаковым внутренним порывам. - О, пустое! Не беспокойтесь! – одними губами прошептал Погожев в ответ на извинения Екатерины Алексеевны, далее с интересом наблюдая, как она общается с дочкой. Ведь в данной – материнской – ипостаси видеть эту женщину ему еще не доводилось. Возможно, из-за присутствия в комнате постороннего – Павел Андреевич по-прежнему упорно убеждал себя, что не должен, не имеет ни малейшего права на иное в этом доме, Екатерина Алексеевна старалась держаться с ребенком строгой, но справедливой родительницей. Но чувствовалось, что это стоит ей определенных усилий. Да и кто бы мог долго выстоять против подобного обаяния, если даже Погожев, типичный представитель племени бездетных мужчин, в глубине души побаивающихся маленьких детей за их непредсказуемость, не мог сдержать улыбки, глядя на очаровательный сгусток энергии в платьице, похожем на народный шотландский наряд. - Конфеты? Разумеется! – кивнул он и вдруг добавил зачем-то. – Особенно с лягушками. Няня Наташи, взглянув на него как на душевно больного, тихонько прыснула в кулак, когда Погожев едва заметно подмигнул ей. В то время как сама девочка будто бы и не нашла в его словах ничего особенного. А может, просто не обратила внимания, вновь отвлекаясь на общение с Екатериной Алексеевной, которая, кажется, тоже ничего не заметила. - Спасибо, библиотека – это будет очень кстати. Я как раз хотел спросить у кого-нибудь, как ее найти, - проговорил он еще через пару минут вслед покинувшей его вместе с чадами и домочадцами госпоже Вишневской, оставаясь в опустевшей и сделавшейся такой тихой гостиной. С удивлением про себя замечая, что ему, привыкшему считать себя любителем уединения, едва не анахоретом, эта тишина вдруг разом сделалась отчего-то неуютной. Да и после, уже находясь в библиотеке, куда его проводил, действительно, явившийся вскорости Иван, Павел Андреевич все никак не мог найти себе книги по вкусу. Решив, что причиной всему разность его собственных литературных пристрастий и таковых же интересов господина Вишневского, который, конечно же, формировал библиотеку именно на свой вкус, Погожев смирился с этим фактом. И потому уже просто, чтобы занять глаза, взял в руки первый попавшийся фолиант в кожаном переплете, оказавшийся на поверку родом альбома, с помещенными в него акварелями и простыми карандашными набросками. Авторство предположить было несложно. Хозяин библиотеки явно тяготел к вещам более приземленным, нежели рисование акварелей. Среди наиболее потрепанных, а значит, и чаще просматриваемых, Павел Андреевич заметил «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses» Тюрго1, а также тома Смита и Мелона2. Стало быть, Екатерина Алексеевна… Но почему она держит этот альбом здесь, а не у себя? Разве что ей уже не так важно, где именно будет находиться данное свидетельство давно оставленного и, может быть, забытого увлечения? И все же, бережно перелистывая пожелтевшие от времени странички с рисунками – далеко небесталанными на взгляд самого Павла Андреевича, он ощущал странный трепет. Будто бы случайно прикоснулся к чему-то… не запретному, пожалуй, но глубоко интимному. Кто знает, вдруг, Екатерина Алексеевна и не хотела бы, чтобы он видел ее акварелей? Погожев понимал это отчетливо, но ничего не мог поделать с собою и своим любопытством, настолько увлекшись этим занятием, что даже не заметил, сколько времени оно у него заняло. _____________________________________________________ 1 - Анн Робер Жак Тюрго (1727 — 1781) — французский экономист и государственный деятель. «Réflexions sur la formation et la distribution des richesses» - «Размышления о создании и распределении богатства», 1776. Одна из самых известных его работ. 2 - Жан-Франсуа Мелон (1675 — 1738) — французский экономист.
Екатерина Вишневская: - Мама, мама, ты почему молчис? – требовательно дёрнула её Наташа за рукав, и Катя удивлённо посмотрела на неё. - Молчу? – переспросила она, разглаживая наряд на кукле, которую держала в руках. - Молчис! – обвиняюще кивнула головой Наташа. – Узе долго. А мы попили чай и едем с визитами дальсе! Иди в карету! Катя послушно «прошла» своей куклой в «карету», которой служила большая коробка из-под печенья. К коробке были привязаны две ленточки, а они, в свою очередь, должны были привязываться к Мурке. Но кошка, которая уже немного побыла «конём» этой «кареты», явно больше не горела желанием снова им становиться. Наташа не огорчилась отсутствием «коня». Девочка огляделась, схватила своего большого плюшевого медведя, быстро «запрягла» его и игра продолжилась. Катя играла с дочкой, но так рассеянно, что Наташа, как взрослая, несколько раз делала матери замечания: «Не спи на ходу!», «Поздоровайся с хозяйкой, молчать невезливо!» Кате не давали покоя мысли о Павле Андреевиче. Что он делает сейчас? Он сказал, что сам хотел покинуть её и пойти в библиотеку… Почему он захотел уйти? Она уже наскучила ему? Конечно, она ведь так странно ведёт себя, он, наверное, ждёт не дождётся, когда закончится непогода и можно будет уехать подальше от этой назойливой провинциалки. Катя, наконец, сказала дочери, что её кукла пошла спать, уложила её в кукольную кроватку и отошла к окну. Девочка уже так разыгралась, что не придала значения её уходу. Катя с внезапным страхом отодвинула занавеску. «Что, если небо уже прояснилось?» Но небо радовало глаз низко нависшими тучами, из которых уже даже с каким-то злорадным упрямством валил и валил снег. «Слава Богу!» - и пусть снег идёт как можно дольше. Пусть погребёт под собой все дороги, чтобы никто не смог ни уехать из поместья, ни приехать в него… Катя смотрела в окно, снова и снова припоминая все их беседы с господином Погожевым, и стараясь найти подтверждение того, что небезразлична ему так же, как и он ей. И вспоминала его взгляд, глубокий и вдумчивый, внимательный и заинтересованный, взгляд, который удалось ей увидеть почти случайно. «Так не мог смотреть человек, которому я надоела. Можно притвориться вежливым, но не до такой же степени… Наверное, я всё же не столько ему надоела, сколько он захотел побыть в тишине. А тут ещё Наталья с кошкой… Ему просто нужно было отдохнуть…» Через какое-то время Катя поняла, что больше не сможет вынести этих метаний. И пусть её поведение будет расценено как навязчивое и надоедливое, но она пойдёт в библиотеку и ещё раз постарается заглянуть в его глаза… «Просто чтобы убедиться, что…» - дальше она не додумала. Вызвав Настасью, приказала ей накормить и уложить Наташу, а сама направилась в библиотеку, на ходу придумывая предлог, чтобы там появиться. «Зайду за книгой», - первое, что пришло в голову. Дойдя до закрытых дверей библиотеки, Катя остановилась. Снова часто застучало сердце, руки задрожали. Ей пришлось ещё несколько минут потратить на то, чтобы кое-как восстановить дыхание. Катя осторожно и практически бесшумно открыла дверь и вошла в комнату. Павла Андреевича она увидела почти сразу. Он стоял спиной к ней, возле книжной полки, и что-то с увлечением рассматривал – ей не было видно, что. Катя даже не ожидала, что успеет соскучиться так сильно по его обществу за этот короткий промежуток времени, что они были не вместе. И была так рада снова видеть его, что решилась на совершенно детскую выходку: она подкралась тихонько к нему, чтобы посмотреть, что же так завладело его вниманием. Какая-нибудь книга о путешествиях, наверное… Что она будет делать потом, Катя как-то не подумала. Просто подошла к Павлу Андреевичу и заглянула через его плечо. Оказывается, вовсе не книга о путешественниках увлекла гостя. Он разглядывал её рисунки, которые она рисовала когда-то давно, а потом ей наскучило рисование, и она запрятала подальше этот альбом. - Надо же, а я совсем про них забыла!
Павел Погожев: Вошла она, в самом деле, совершенно неслышно. Потому Павел Андреевич даже слегка вздрогнул, когда за его спиной раздалось ее приглушенное восклицание. - О, Екатерина Алексеевна! – резко обернувшись, он едва не выпустил из рук альбом и улыбнулся. Смущенно и даже почему-то немного робко. – Это ничего, что я его смотрю?.. Клянусь, я не специально, альбом просто лежал с краю и потому я взял… Ну и какого черта он продолжает оправдываться, если она только что сказала, что все в порядке и он может продолжать, если хочет. Только сказала ли? Или, может, он прочел это в ее глазах, в глубине которых вновь посверкивают эти смешливые золотистые искорки. А веселится она, наверное, над ним? Над этим нелепым смущением, которое вдруг овладело Погожевым лишь оттого, что Екатерина Алексеевна теперь находится так близко от него. Слишком близко. Настолько, что он снова чувствует тонкий аромат ее духов, смешанный с чем-то иным, необъяснимым и неописуемым словами, древним, как мир, дарующим понимание, что вот она та, кто была для тебя предназначена. И что лишь по какой-то нелепой случайности вы не встретились раньше. Потому кто-то другой дал ей свое имя, сделал так, чтобы все вокруг поверили, будто она может принадлежать ему. Но что могут знать эти глупые «все»? Что значит их мнение, если так было задумано: она – твоя, а ты – принадлежишь ей. Осознание этой простой аксиомы, которую Погожев до сих пор все зачем-то пытался опровергнуть, случилось внезапно. Сейчас. Трудно сказать, почему. Но именно в ту минуту, когда молча разглядывал лицо Екатерины Алексеевны, он, наконец, честно признался себе, что влюблен в эту женщину. Она же по-прежнему стояла рядом, глядя на него снизу вопросительно и несколько удивленно, верно, не понимая причин владевшего им оцепенения. Чувствуя неловкость из-за того, что все еще стоит к даме спиной, ограниченный в свободе движений с одной стороны книжными полками, а с другой – присутствием поблизости госпожи Вишневской, Павел Андреевич попытался полностью развернуться к ней. Довольно неудачно, потому что умудрился как-то задеть локтем стоящие близко к наружному краю одной из полок книги, те, в свою очередь, немедленно посыпались на пол… - Господи, как я неловок! Простите! Я немедленно подниму, – поспешно откладывая в сторону альбом с рисунками, Погожев опустился на корточки, намереваясь собрать книги и поставить их на место, Екатерина Алексеевна присела рядом, желая помочь. А потом они вдруг отчего-то одновременно подняли глаза и встретились взглядами… Еще прошлый раз Павел Андреевич заметил у нее на губе крохотную ранку, какая иногда случается от дурной привычки в задумчивости ее прикусывать. И теперь, лишь ощутив у себя ее едва заметный кисловатый привкус, Погожев понял, что целует Екатерину Алексеевну в губы , а она… она этому не противится!
Екатерина Вишневская: Стоило только увидеть его глаза и улыбку – совсем рядом, как все её страхи улетучились. Она читала в его взгляде, что он тоже рад видеть её снова. И Катя почувствовала себя совершенно счастливой. И ещё поняла, что за этим она и пришла сюда – за своим отражением в его глазах, за его особенной улыбкой, предназначенной только для неё. Она улыбнулась ему тоже, изо всех сил желая, чтобы время сейчас остановилось, и этот момент никогда не закончился. Катя не заметила даже, что подошла к Павлу Андреевичу непозволительно близко. Она поняла это только тогда, когда он сделал попытку повернуться и слегка подался к книжным полкам, задев при этом несколько томов, которые словно только того и ждали, чтобы с шумом свалиться. «Какая же я невоспитанная, - подумала Катя, спеша вернуть беглецов на своё место и опускаясь на пол рядом с господином Погожевым. - Нельзя было так подходить к нему… Почти что вплотную. Ну вот что он обо мне подумает?» Она посмотрела на Павла Андреевича и слегка вздрогнула, встретившись с его взглядом. Там появилось какое-то новое, невероятно притягивающее к себе выражение. И с ней стало происходить что-то непонятное. «Можно» и «нельзя», «прилично» и «неприлично» - стали только словами, утратив какой-либо смысл. Всё, что она сейчас понимала – так это то, что они думают об одном и том же и чувствуют одно. Кате захотелось быть ещё ближе к нему, и она устремилась всем своим существом ему навстречу, а он… Поцеловал её. Всё вокруг перестало существовать. Вот в эти бесконечные мгновения весь мир деликатно отвернулся и дал им возможность побыть наедине друг с другом. И Катя, забыв обо всём, ответила на его поцелуй. Её пальцы, всё ещё сжимавшие какую-то книжку, сами собой разжались, и она с глухим стуком упала на пол. Этот неожиданный звук вернул Кате ощущение реальности. И она осознала непоправимость происходящего: замужняя женщина, мать двоих детей, далеко уже не юная девушка, почтенная и уважаемая мать семейства страстно целует человека, с которым познакомилась только вчера! Сейчас нужно было бы оттолкнуть его, вскочить, убежать куда-нибудь подальше, но сил совершенно не осталось. Катя смогла только чуть отстраниться от Павла Андреевича и, глядя расширившимися глазами в его лицо, удивлённо прошептать: - Что это со мной?
Павел Погожев: Реальность, в которую так не хотелось возвращаться, настойчиво напомнила о себе. Екатерина Алексеевна медленно отстранилась. А он не держал ее в объятиях, потому не мог помешать ей в этом. Да и не хотел. Как не хотел открывать глаза, хотя чувствовал, что она сейчас на него смотрит. Боялся увидеть слезы, осуждение, обиду – что там еще может испытывать обманутая в своем доверии женщина? Ведь она доверяла ему прежде, была уверена в том, что он – человек чести. И никогда бы не позволил своим низменным чувствам вырваться наружу столь непозволительным образом. Он и сам прежде думал о себе так же… - Что? – медленно поднимая веки, Погожев увидел в широко распахнутых бесконечно глубоких глазах совсем иное, чего не ожидал, но на что втайне надеялся, и почувствовал, как его в одно мгновение с головой накрывает волной облегчения и счастья. – Я точно не знаю, - проговорил он почему-то шепотом, дотрагиваясь затем кончиками пальцев виска и губ Екатерины Алексеевны. – Наверное, то же, что и со мной? Вы не сердитесь на меня?.. Слава богу! – добавил он через мгновение, когда она отрицательно покачала головой, все не сводя с его лица этого волшебного, колдовского взора. Легко поднимаясь на ноги, Павел Андреевич протянул руку, помогая встать и ей, но после руки не выпустил. Нельзя, невозможно было разорвать эту возникшую между ними близость – не телесную, но от этого не менее интимную и волнующую. - Потому что в противном случае я не знал бы, что делать дальше. Потому что я вовсе не уверен, что готов извиняться за этот поцелуй. Потому что… я не знаю, как именно это могло случиться, милая Екатерина Алексеевна, тем не менее, за эти несколько часов Вы успели стать мне бесконечно дороги, хотя я знаю, что не имею ни малейшего права говорить Вам подобные слова. Чуть поморщившись, словно это признание стоило ему боли, Павел Андреевич порывисто прижался губами к маленькой ладошке госпожи Вишневской, едва заметно подрагивающей в его руке. - Также я знаю, что если не уеду сейчас же, то вряд ли смогу заставить себя сделать это хотя бы часом позже, даже если после Вы сами станете прогонять меня прочь. Потому подумайте серьезно, прежде чем ответите на следующий вопрос. Это касается нас двоих, но решать только Вам. Скажете «да» - и я подчинюсь безропотно, чего бы это ни стоило мне лично. Даю слово чести. Разрешите остаться, и... Екатерина Алексеевна, Вы хотите, чтобы я немедленно покинул Ваш дом?
Екатерина Вишневская: Нет, это не могло происходить с ней на самом деле. Это какой-то прекрасный сон. Сон из того далёкого времени, когда Катя была ещё незамужней, когда ещё умела мечтать и верить в то, что мечты сбудутся. Куда сейчас пропали все эти годы, за которые она научилась быть взрослой, серьёзной, ответственной, рассудительной? Почему ей стало вдруг так легко и свободно, словно кто-то отпустил, наконец, её из привычной и опостылевшей клетки? Он был рядом. Он был с ней. Тот единственный во всём мире человек, который только и был ей нужен. Катя смотрела в ставшие бесконечно родными сейчас его глаза, чувствовала тепло его прикосновения и понимала, что ждала его, только его, всю свою жизнь. Сердиться? Сердиться на него за то, что он только что вернул ей себя? Это было невозможно. Пусть завтра она проснётся, может быть, будет раскаиваться или переживать, или ругать себя за то, что позволила себе такое... Но это будет не сегодня, не сейчас. Сейчас она хотела, чтобы этот сказочный сон продолжался как можно дольше. Она не удивилась его признанию. Она уже почувствовала его слова сердцем - до того, как он произнёс их. Прикосновение его губ к её ладони было таким нежным... Катя протянула другую руку и, не совсем понимая, что делает, осторожно провела по его волосам. "Пожалуйста, только не сейчас... Не нужно говорить о том, что не имеете права. Я тоже не имею права слушать Вас... Но ведь слушаю... И мне так нравится это слушать..." - вслух сказать не получилось. Но вот он задал вопрос, и на него уже невозможно было не ответить. Правильнее всего было бы сейчас же попросить его уехать. Но она больше не хотела подчиняться этим правилам, не хотела так быстро терять то, что уже не надеялась найти никогда. У Кати вдруг перехватило дыхание - она поняла, что Павел Андреевич благородно предоставляет ей возможность решать самой. Это было так необычно - решать что-то в своей жизни самой. И Катя решила. - Нет, Павел Андреевич! - чуть слышно прошептала она. - Я не хочу, чтобы Вы уезжали...
Павел Погожев: Решалась она долго. Чудовищно долго… вернее, разумом-то Павел Андреевич, конечно, понимал, что вряд ли промежуток между его вопросом и ответом Екатерины Алексеевны был длиннее, чем несколько секунд, но это были самые бесконечные секунды его жизни. И ничего в своей жизни он так не желал еще, как услышать из ее уст именно те слова, которые госпожа Вишневская, в конце концов, произнесла… Это казалось вершиной абсурда, но про себя Погожев все еще называл эту женщину, успевшую стать ему самой родной и близкой на свете, именем человека, о существовании которого предпочел бы не знать. А еще лучше, чтобы его и не существовало вовсе. Впрочем, не только его одного… - Спасибо, - не зная, что сказать еще, как выразить словами нежность к ней – вертевшиеся на языке слова были сплошь какими-то простыми, плоскими и совсем не передавали переживаемых чувств, он порывисто притянул Екатерину Алексеевну к своей груди и обнял так, словно хотел отгородить, спрятать от всего мира. Не желая отныне делиться с ним ни единой секундой пребывания рядом с этой женщиной. А она доверчиво опустила голову ему на плечо. И стало так удобно и естественно прижаться губами к ее волосам, что и в этом удовольствии Павел Андреевич не позволил себе отказать. - Нам нужно убрать весь этот беспорядок, - тихонько усмехнувшись, напомнил он, наконец, и медленно отпустил Екатерину Алексеевну из рук, хотя совсем не хотелось. – Пока никто не вошел. Она тихо кивнула. И они вновь принялись собирать раскиданные по полу книжки. Екатерина Алексеевна отдавала ему по несколько томов, которые Погожев затем возвращал на их законное место в шкафу. Всякий раз пальцы их ненадолго соприкасались, но не ощущалось в этом прежнего мучительного напряжения, а лишь тепло и радость. Словно на свое – законное место в их жизни вернулось что-то еще, а не только тома в разноцветных переплетах из сафьяна и кожи. Впрочем, окружающему их миру знать об этом было не должно. Во всяком случае, прямо теперь. Так что библиотеку покинули порознь. Погожев задержался там еще на какое-то время, присоединившись к госпоже Вишневской в ее уютной гостиной через несколько минут, где она совершенно обычным голосом – все же, женщины лучшие актрисы, сам он все еще не решался открыто смотреть в ее сторону в присутствии посторонних – отдавала распоряжения накрывать стол к обеду. Но, стоило служанке выйти из комнаты, тут же подошла к нему и безмолвно обняла, сияя глазами так, что у Павла Андреевича тотчас вновь на миг перехватило дыхание. Ведь это было так… обычно! Так естественно, будто происходило каждый день. Много-много лет. И еще столько же ждет впереди. За обедом они много разговаривали, смеялись. Погожев рассказывал всякие забавные случаи, что происходили с ним в путешествиях, она – тоже делилась чем-то интересным. Уговора не вспоминать ни о чем, что касается той жизни, от которой их надежно отделяла вьющаяся за окнами снежная пелена, на словах заключено не было. Но в этом не было и нужды. Погожев вообще заметил, что, постоянно обсуждая и уточняя друг у друга всякие мелочи, в главном они с Екатериной Алексеевной обходятся без слов, считывая мысли и желания какими-то иными, невербальными способами. После окончания трапезы в гостиную привели Наташу. По всей видимости, получив от своей няни строгое внушение за утренние и дневные безобразия, первое время девочка держалась немного скованно. С достоинством проследовав через всю комнату под взглядами силящихся сдержать улыбки взрослых, она присела на край стула, чинно расправив складки пышного платья. На вопросы матери вначале отвечала тоже довольно сдержанно. Речь шла о неких мадемуазель по имени Лили и Северина, которые собирались куда-то с визитом, а после – на бал. И Погожев не сразу даже понял, что речь идет о куклах, а когда догадался, то чуть позже и сам осмелился вступить в разговор двух дам, сохраняя при этом всю возможную серьезность. Иногда они с Екатериной Алексеевной встречались взглядами поверх внушительных размеров банта на Наташиной макушке, и Погожев вновь видел в ее глазах эти чудесные золотистые искорки. Он никогда не задумывался прежде, жалеет ли всерьез, что так и не познал радости отцовства. Нет, стариком Павел Андреевич себя отнюдь не считал, но в его возрасте детей уже многие выводят в свет, а вовсе не думают о том, хочется ли их иметь. Но жизнь сложилась так, как сложилась. И казалась до сих пор вполне состоявшейся, но теперь он вдруг явственно ощутил, что да, было бы прекрасно, если бы и у него тоже был вот такой маленький человек, которого на законных основаниях можно было бы назвать своим. Чувство, по-настоящему знакомое лишь тому, кто сами родители. Ему неведомое. Но которое хотелось бы испытать – при одном условии. Если бы матерью этого ребенка могла стать Екатерина Алексеевна… - Что? – стряхнув в себя наваждение, Погожев вновь взглянул на Наташу. Она спрашивала, согласится ли он жениться на мадемуазель Лили. – Видишь ли… Я не уверен, что сама мадемуазель согласится принять мое предложение так скоро. Ведь мы с ней даже не знакомы… Растерянно умолкнув, он послал госпоже Вишневской умоляющий взгляд поверх Наташиного банта, призывая ее спасать положение, и увидел, что она с трудом сдерживает смех. - Вы ведь тоже считаете, что подобная поспешность будет выглядеть крайней неосмотрительностью с моей стороны, Екатерина Алексеевна?
Екатерина Вишневская: Было так уютно сидеть втроём в гостиной и разговаривать о Наташиных куклах... Катя смотрела то на дочку, то на Павла Андреевича, и чувствовала себя абсолютно счастливой. Наташа, разговорившись, осмелела, и теперь с увлечением перечисляла ей самой недавно выдуманные правила поведения кукол в гостях. Катя исподтишка наблюдала за реакцией господина Погожева, и она ей очень нравилась. Разговаривая с Наташей, Павел Андреевич был серьёзен, и, если не видеть собеседницу, можно было бы смело предположить, что ею является вполне солидная дама. Только улыбка, спрятавшаяся в уголках его глаз, говорила о том, что господину Погожеву весело. Наташе очень понравилось разговаривать с "дядей Павлом". Девочка никогда не была замкнутой или молчаливой при гостях, но обычно вела себя более сдержанно. А сегодня расшалилась не на шутку. Екатерина уже начала подумывать о том, чтобы увести девочку в её комнату. И, к своему стыду, должна была признать, что вовсе не желание поспособствовать хорошему воспитанию дочери ею движет. Катя хотела остаться с Павлом Андреевичем наедине. Теперь, когда между ними не осталось больше недоговорённостей, ей всё время хотелось прикасаться к нему. Дотронуться до руки, прижаться щекой к плечу, почувствовать, как он обнимает её... Катя, замечтавшись, перестала следить за течением беседы, и Наташа сразу же почувствовала это. И начала уже откровенно баловаться, по-своему, по-детски проверяя, насколько же далеко позволено ей будет зайти. Услышав заявление дочери о женитьбе, Катя взглянула на Павла Андреевича, только сейчас понимая, что даже не спросила его, женат ли он. И сейчас было совершенно не подходящее время для таких вот расспросов. "Ну и пусть даже женат..." – но, всё-таки, укол ревности она ощутила, как ни старалась убедить себя, что ей всё равно. Даже мимолётная мысль о том, что где-то - наверное, в том самом Грачево - есть женщина, которую он когда-то вёл к алтарю, заставляла сердце сжиматься от боли. Катя запретила себе думать об этом и даже весело заулыбалась, пряча подальше невесёлые мысли. А ответ господина Погожева на предложение дочери развеселил её по-настоящему. Он принял Наташину игру, и это было очень необычно. Кате ещё не приходилось видеть, чтобы мужчина так быстро находил общий язык с ребёнком, тем более, если этот ребёнок – девочка. Наташа была покорена. Настолько, что даже решила отдать свою любимую куклу «замуж» за господина Погожева. Катя встретила его взгляд и улыбнулась, понимая, что ей нужно вмешаться в этот увлекательный разговор, который так не хотелось прерывать. - Да, я думаю, Вам с Лили нужно сначала получше узнать друг друга, - Катины губы предательски задрожали, ещё чуть-чуть – и она не сдержится, рассмеётся. – Замужество – серьёзный шаг, поспешность тут неуместна. Наташа тут же хотела побежать в детскую за своей Лили, чтобы немедленно познакомить с ней господина Погожева, но Катя остановила её. - Наталья, я совершенно забыла, мы ведь не можем сейчас выдавать твою Лили замуж – у неё же нет приданого. Так что придётся несколько лет подождать. – Катя была довольна, что нашла выход из положения, но тут Наташа с детской непосредственностью задала вопрос, который в одну секунду унёс с собой всё радостное и лёгкое настроение. - А через несколько лет Вы приедете опять, дядя Павел? – спросила Наташа, беззаботно глядя на Павла Андреевича. «Он ведь уедет, совсем скоро навсегда уедет!» - с ужасом поняла Катя то, что знала и так. И, пока мысли об этом не захватили её настолько, что невозможно станет удерживать слёзы, Катя поспешно подошла к дочери, протянула ей руку и сказала: - Пойдём, Наташа, тебе пора в детскую. Куклы без тебя очень соскучились. В дверях обернулась, виновато посмотрела на него. - Я пойду, побуду с ней немножко, хорошо, Павел Андреевич? Вы чувствуйте себя как дома, если понадобится что-то – зовите Ивана. Катя обманула господина Погожева. Она довела Наташу до детской, оставила там с няней и ушла в свою комнату, отмахнувшись от Дарьи, которая встретила её в коридоре и начала задавать свои глупые вопросы про какие-то приправы. Ей очень нужно было сейчас остаться одной. Только закрыв за собой на ключ дверь спальни, Катя смогла, наконец-то, больше не сдерживаться… Она не следила за временем, и только когда услышала приглушённый бой часов, доносившийся из кабинета, поняла, что уже довольно поздно. Почти одновременно раздался деликатный стук в дверь. Катя бросила быстрый взгляд в зеркало, убедилась, что следов от слёз почти не заметно, и открыла. На пороге стояла Настасья с зевающей Наташей. - Не хотела без Вас укладываться, барыня! – объяснила няня своё вторжение, с любопытством вглядываясь в Катино лицо. Катя поспешно объяснила, что у неё разболелась голова, вместе с Настасьей уложила Наташу, посидела немного рядом с кроваткой дочери, дождавшись, пока девочка заснёт. Ей так хотелось сейчас увидеть Павла Андреевича, но она всё никак не могла себя заставить подняться и пойти к нему. Вместе с осознанием, что ему нужно будет всё-таки уехать она так ясно поняла, что он не принадлежит ей… Как и она – ему. «Я никогда больше его не увижу… Я никогда больше его не увижу…» - металась мысль вместе с дрожащим огоньком свечки. «И пусть не увижу, - вдруг подумала она. – Но этот вечер будет моим. Нашим. Только мы, и больше никого…» Словно очнувшись, Катя вскочила со стула. Он уедет, да, но что же она делает? Она теряет эти драгоценные минуты, которые у них ещё есть! Катя поспешила в спальню, позвала Анну, переоделась с её помощью в своё любимое платье – она надевала его только по праздникам. Платье было из чёрного бархата, но мрачность цвета компенсировалась дорогой кружевной отделкой, к тому же оно очень шло ей. Хотя, конечно, сегодня было бы лучше надеть что-то поярче… Анна, уловив как-то без слов желание своей хозяйки выглядеть как можно лучше, сделала ей красивую причёску, и Катя, глядя на своё отражение, даже понравилась себе. - Иван спрашивал, где будете ужинать – в столовой, или, как давеча, в гостиной? – спросила Анна, закрепляя последние локоны шпильками на Катином затылке. - В гостиной. - «Потому что мы украсили её вдвоём». - А господин Погожев где? - Не знаю, в библиотеке, кажется, был. - Скажешь Ивану, как всё готово будет - пусть позовёт его. И вот Катя стояла перед дверями гостиной. В последний раз она так волновалась, наверное, только на своём первом «взрослом» балу. Катя улыбнулась своей нерешительности и вошла в комнату. Увидела его, и снова почувствовала это необычное тепло, наполняющее её изнутри. - Ничего, что снова будем ужинать здесь? – спросила она, а сама уже шла к нему через комнату, ничего не видя, кроме света его глаз.
Павел Погожев: - Ну… если за это время для мадемуазель Лили не найдется лучшего жениха… - проговорил Павел Андреевич после краткой заминки. Кривовато усмехнувшись, он вновь посмотрел на госпожу Вишневскую. Казалось, ничего в ней не изменилось, и даже на губах по-прежнему оставалась все та же легкая улыбка. На губах. Глаза Екатерины Алексеевны теперь не смеялись и более не лучились мягким золотистым светом. Заметив это, Погожев со всей определенностью постиг, что, кажется, только что безнадежно испортил один из самых лучших вечеров в своей жизни. Сам. Своими руками. А ребенок ни в чем не виноват, им руководит всего лишь природная любознательность. Никаких задних мыслей и вторых смыслов… Подобно большинству здравомыслящих людей, титаном интеллекта Павел Андреевич себя не считал и раньше, но в данный момент окончательно уверился в том, что он совершенный идиот. Потому что должен был как-то это предусмотреть – не вчера на свет народившись, следовало помнить, что на некоторые «простые» вопросы, ответить бывает крайне затруднительно. С другой стороны, непредсказуемость – главное детское оружие, которое бьет наповал, даже если сам маленький человек не подозревает, что его использует. - Не беспокойтесь, Екатерина Алексеевна, я найду, чем себя занять. Это даже не было отговоркой. Не бог-весть, какие, но дела, о которых Погожев забыл и не думал со вчерашнего дня, у него все-таки имелись. Потому, подождав еще немного, пока звонкий голосок Наташи и спокойные короткие ответные реплики Екатерины Алексеевны не стихнут за дверью девочкиной комнаты, Павел Андреевич тоже вышел из гостиной. Расспросив у кого-то из попавшихся навстречу слуг, где в доме лакейская, он спустился на первый этаж. В комнате для прислуги обедали. При появлении Погожева, все, правда, тотчас вскочили с мест, но он махнул рукой, предлагая продолжать, и тотчас вышел, чтобы не смущать людей своим присутствием, взглядом приказав своему Нилычу идти следом. Тот явился через минуту, чинно отирая огромным клетчатым платком усы и бороду. По всему было видно, что старик тоже вполне уже освоился в этом доме и чувствует себя очень хорошо. - Чего, барин, изволите? - Узнать пришел, как ты тут. - А, да то не волнуйтесь, то Спасителю слава! Хорошо, хорошо устроился, Пал Андреич, лучше и некуда! И верно, сам Христос нас сюда привел… - Не иначе, - нетерпеливо перебил его Погожев. – Что лошади наши? - И это, слава богу! Одна коленом где-то зацепилась, но мы с конюхом местным ранку промыли, да перевязали. А он – малый толковый оказался, мазь мне дал хорошую, нынче смотрел, уже и с краев затягивается, так что, кабы не пурга, можно и в путь собираться! - Да… А скажи вот еще, что. Местным дворовым ты много про то, куда и зачем едем, растрепать уж успел? -Ну, дык, как водится, сказал, что из Петербурга к себе в имение следовали, а то не по-людски как-то отмалчиваться! - Это ясно. Имею в виду, об остальном – не рассказывал? - А, про то! Да не, барин, о том я молчу, что ж, совсем без понятия! – пробурчал Нилыч и обиженно засопел. - Вот и правильно, - проговорил Павел Андреевич, не обращая на это внимания и вообще будто бы глядя куда-то сквозь него. – Что ж… ступай тогда, продолжай трапезу. А насколько мы здесь задержимся, и сам пока не ведаю. - Так кто ж ведает, вона, что творится! Сколько на свете живу, не видал такой жудости! На том и расстались. Вернувшись после в отведенную ему хозяйкой комнату, Павел Андреевич позвал Ивана, которому велел достать из дорожных саквояжей и приготовить до ужина кое-что из своей одежды. Как бы там ни было, нынче праздник и выглядеть ему хотелось достойно. Впрочем, дело не только в празднике, но и в той, с кем он намеревался его встречать. Собраться вновь получилось довольно быстро, потому, не желая просто так сидеть в ожидании, Погожев вновь зашел в библиотеку, но на сей раз ненадолго: просто затем, чтобы забрать с собой в гостиную тот самый, недосмотренный днем альбом с рисунками Екатерины Алексеевны. Может быть, чуть позже они смогут полистать его вдвоем… - Боже мой! – только и смог проговорить Погожев чуть позднее, когда окинул восхищенным взглядом с ног до головы наконец-то присоединившуюся к нему хозяйку гостиной. – Д-да… это все равно, где, главное, что с Вами, - чуть запнувшись, добавил он еще через мгновение. И шагнул к ней навстречу, протягивая руки. Она вновь улыбалась ему. И от этой улыбки сомнение, что стальным коготком нет-нет, да и царапало изнутри из-за того, как расстались прошлый раз, отпустило Погожева и на сердце вновь стало хорошо и спокойно. – Вы восхитительны! Привлекая Екатерину Алексеевну к себе, вначале он поцеловал оба ее узких запястья, потом, заключив в свои раскрытые ладони ее лицо, долго любовался им, кажущимся в эти минуты верхом красоты и гармонии, а после вновь разрешил себе поцеловать ее нежные губы, чуть вздрогнувшие от прикосновения его собственных. Бесконечно нежно и коротко. Позволить иное было сейчас невозможно, как бы он этого не хотел. Как бы они оба не хотели. За ужином, который вскоре был накрыт, им вновь было не до еды. Но на сей раз не из-за разговора, который нынче вечером то и дело сползал в долгие паузы, наполненные взглядами – короткими и пристальными, сбивающими дыхание взаимными прикосновениями – случайными и не очень, возобновляясь все реже. Но молчание это не было тягостным, а означало скорее ожидание того, кто же из двоих решится первым. И оба понимали это, и оба медлили, словно намеренно затягивали эту сладкую пытку… - Почему Вы оставили рисование? Екатерина Алексеевна, сидящая рядом на небольшом низком диванчике, на котором они уже примерно с четверть часа благополучно делали вид, что с интересом рассматривают ее рисунки, медленно повернулась к Погожеву, как показалось, даже не совсем понимая суть заданного им вопроса. Наверное, он действительно был невпопад, но сидеть с нею рядом вот так просто, перелистывая странички альбома – тоже чертовски медленно, потому что всякий раз, когда случалось соприкоснуться пальцами, удерживаться от пока еще такой невинной взаимной ласки не хотелось никому, было невыносимо.
Екатерина Вишневская: Наконец-то вдвоём, одни, вместе... Кате с трудом удавалось поддерживать разговор, да и не нужны были сейчас эти слова, эти глупые слова, которые не могли выразить ничего того, что происходило в её душе. Она сидела рядом с ним, время от времени касалась его руки, смотрела в глаза, а на губах всё ещё цвела память о его поцелуе. Как же ей не хотелось, чтобы он отпускал её... Но так было нужно. Он улыбнулся в ответ на какую-то её реплику, и она залюбовалась его улыбкой, такой родной его улыбкой, которую так хотелось поцеловать... "Любимый..." - она ведь чуть не сказала это вслух. Прийти в себя, как-то взять себя в руки, да что же она никак не может выровнять дыхание? Снова его прикосновение, от которого сердце сбилось и заколотилось с большей частотой. "Я, кажется, схожу с ума... Как, оказывается, это приятно - вот так сходить с ума..." Смотреть вместе её смешные рисунки вначале показалось хорошей идеей. По крайней мере, можно сесть рядом, очень близко друг к другу, и даже если кто-то из слуг отважится их побеспокоить, то ничего компрометирующего они не увидят. Но на деле получилось совсем не так. Он был слишком близко. Катя даже уловила аромат его одеколона, разглядела небольшую родинку возле уха, до которой ей сразу же захотелось дотронуться. Она поспешно заставила себя смотреть в альбом, но тут была новая опасность: её рука, переворачивающая страницу, всё время касалась его руки... переплетаясь пальцами, отпуская и снова встречаясь на следующей странице... И больше всего на свете ей хотелось сейчас, чтобы он снова её поцеловал. Звук его голоса, когда он заговорил, проник ей в самую душу. Катя даже смысл простого вопроса уловила с трудом, медленно поднимая на него глаза и задерживая взгляд на его губах... они были совсем рядом... - Почему? - переспросила она внезапно севшим голосом. - Я ведь занималась им не всерьёз, а так, больше для себя, чтобы развлечься. А потом стало уже не до рисования. Кате удалось, наконец, оторвать взгляд от его губ, и она, наклонив голову, снова посмотрела в альбом. Так давно, что, казалось, не в её жизни, а в чьей-то другой, она любила убегать из дома на рассвете, чтобы словить вот этот момент, когда солнце ещё не взошло, а только собирается: на востоке пробивается золотисто-розовая полоска, а небо светло-голубое возле неё, и переходящее в глубокую синеву - к западу... Кате всё никак не удавалось словить утренний свет: рассвет на её рисунках почему-то неизбежно превращался в закат. Да и пейзажи, как она сейчас с лёгким и отстранённым удивлением заметила, были очень пустыми. "Это потому, что я чувствовала себя одинокой. Очень одинокой, хоть и жила в семье" - поняла она. И снова подняла на него взгляд, хотела поделиться этим своим открытием - потому что сейчас она удивительным образом перестала ощущать себя одинокой. Но не смогла произнести ни слова. Зачем им сейчас слова? Можно говорить вот так, без слов, только глазами. Катина рука сама нашла его руку и слегка сжала её. "Любимый... мой любимый" - не важно, что не вслух. Он понял. Она видела, что он понял.
Павел Погожев: - Как жаль, - его собственный голос звучал так же глухо, а взгляд плавно скользил по ее лицу, словно прочерчивая по нему незримые линии от глаз к губам, затем вновь – к глазам. - Не следовало оставлять упражнений. Она не ответила, отворачиваясь и вновь обращая внимание – хотя, скорее, изображая его, на свои рисунки. Погожев же продолжал рассматривать ее профиль, оторваться было более не в его силах. Сквозняк, а может, просто движение воздуха, создаваемое его близким дыханием, едва заметно колебали тончайшие прядки ее волос, выбившиеся из затейливой – против обычной строгой сдержанности, прически. Погожеву хотелось освободить их совсем: извлечь все эти бесчисленные гребни, шпильки, чтобы позволить волосам Екатерины Алексеевны свободно струиться по ее плечам, хотелось скорее увидеть, какой же они, на самом деле, длины... Хрипловатый бой напольных часов вновь попытался выдернуть их в реальность, но напрасно. Кажется, само Время было теперь не властно добиться их подчинения. Екатерина Алексеевна вновь посмотрела на него. - Пойдем? – было ли это произнесено, или же она безропотно повиновалась одному лишь его взгляду? Медленно, точно сомнамбула, отложив в сторону свой альбом, Екатерина Алексеевна поднялась и пошла за ним следом. Рука ее по-прежнему слегка сжимала его запястье. Когда они вдвоем покинули пахнущую хвоей и оплавляющимся свечным воском гостиную и вышли в полутемный коридор, она чуть потянула Погожева за руку, и теперь уже сам он подчинился без малейших возражений этому безмолвному «приказу». Приглушенные постеленной на полу ковровой дорожкой, шаги их не были слышны даже в тишине уснувшего на ночь дома. В комнате, в которую она привела его, было совершенно темно. И потому Павел Андреевич невольно задержался на пороге, когда госпожа Вишневская, привычная к обстановке, уверенно прошла внутрь, чтобы зажечь свечи. Спустя еще минуту, в комнате стало относительно светло, и он понял, что находится в ее личных покоях. Несколько шагов, что разделяли их теперь, он преодолел практически мгновенно. «Закрыть дверь на ключ!» - было последней рациональной мыслью, которую довелось осуществить в реальности. А все, что происходило после, выглядело продолжением того сна, который еще нынешним утром казался безумным в своей неисполнимости. И далее стоило лишь держаться – не позволять себе торопиться, чтобы, не испугать ее. Чтобы не утонуть самому… В молчаливом исступлении он целовал ее лицо, губы, глаза, изучая руками – и сразу же запоминая навсегда – изгибы ее мягкого, доверчиво подающегося навстречу каждой его новой ласке тела. Она была его шедевром, его Галатеей, той, которую он создавал прямо сейчас – поцелуями и объятиями. Слой за слоем, точно умелый скульптор, он отсекал все ненужное и лишнее, освобождая ее от всех этих бесконечно мешающих сейчас одежд, лишь изредка ненадолго отступая, чтобы взглянуть на дело рук своих, в который уже раз восторженно прошептать: «Красивая… какая же ты красивая!» – чтобы затем вновь продолжать творить ее.
Екатерина Вишневская: Поднимаясь с дивана в гостиной, Катя уже знала, куда они пойдут. Она не колебалась почему-то ни минуты. Не было страха, робости или стыда. Только опасение - чтобы их не увидели. Но слуги, обрадованные, что по случаю Рождества они могут выпить хозяйское вино не тайком, а с полным на это правом, устроили себе такой праздник на кухне, что к тому моменту, как Катя и господин Погожев покинули гостиную и ушли в её спальню, все в доме уже спали. Он повернул ключ в двери, словно отрезал этим их двоих от остального мира, до которого сейчас им не было дела. Эта ночь была только для них. Только для них так свистела метель за окном, только для них уютно подрагивали тени от свечей на стенах, и тишина в доме тоже была для них... Чтобы можно было нарушать её невнятным шёпотом и прерывистыми вздохами. Все условности, все нельзя, все запреты остались там, за дверью, запертой на ключ. Им, двоим, сейчас можно было всё... Потому что в мире, кроме них, сейчас больше никого не осталось. И с каждым его поцелуем, с каждым прикосновением Катя всё больше и больше чувствовала, что он - её настоящий, единственный мужчина, ради которого она родилась, мечтала, жила... И вдруг поняла, что должна прямо сейчас ему об этом сказать. - Подожди... - прошептала она, приложив руку к его губам, прерывая их поцелуй. - Послушай... Я тебя люблю... А дальше она уже не помнила почти ничего. Столько счастья не может умещаться в одном человеке. И они делили это счастье на двоих... А потом вдруг они перестали быть двумя, а превратились в одно. Словно две капельки ртути, которые, приблизившись, сливаются в одну...
Павел Погожев: Не первый раз в жизни Погожев слышал те три заветных слова, которые только что сорвались с Катиных уст. Не раз произносил их прежде и сам, порой даже особенно не задумываясь. И потому, верно, теперь чувствовал – сердцем, едва заметный привкус горечи, оттого, что не может сказать их впервые именно Кате – своей единственной, той, которая всегда была предназначена ему одному так же, как сам он пришел в этот мир ради того, чтобы встретиться с нею. - Знаю, любимая. Тс-сс… - кажется, она хотела сказать что-то еще, но Павел Андреевич отрицательно качнул головой и слегка нахмурился, словно бы возражая, затем опять улыбнулся, и вновь мягко приник к Катиным полураскрытым губам, заключая ее в объятия. Более они почти не разговаривали. В привычном смысле этого слова. Но общаться между собой, разумеется, не переставали ни на мгновение. Одежда, от которой оба давно избавились, валялась вокруг забытыми и ненужными более доспехами – им нечего было скрывать друг от друга, хотелось лишь одного: поскорее стать еще ближе, стать, наконец, единым. Тем самым могущественным сверхсуществом, половинами которого волею злых и завистливых богов они до сих пор скитались по свету. И вот, наконец, нашли и узнали друг друга. Никогда прежде он не желал ни одной женщины так, как хотел обладать ею. Ни одна женщина из тех, кто бывали в его объятиях, не давала ему такого счастья. Никакой из них он сам не мечтал отдать так много. Отдать все. Целовать, пока хватит дыхания. Ласкать и лелеять каждый крохотный уголок ее тела, довести ее до безумия, сойти с ума самому. Умереть на миг, а потом воскреснуть, чтобы вновь понять, что все еще хочешь продолжать. Чтобы увидеть в ее широко распахнутых глазах отражение своей собственной так и неутоленной – да и утолимой ли вовсе? – жажды. Чтобы вновь целовать ее влажные, припухшие от поцелуев губы, с безотчетной нежностью гладить затылок, путаясь в бесконечно долгих и прямых, словно стрелы, волосах, чтобы опять понять, что не можешь, да и не хочешь совершенно, противиться своему желанию. Чтобы снова любить ее – теперь уже медленно и долго, не в силах насытиться этим ощущением близости. Чтобы вновь стать единым целым, прекратив кажущееся отныне бессмысленным существование по отдельности, и впасть в истинное отчаяние от понимания, что это не может длиться вечно. Уже под утро, когда сил не осталось больше ни на что, кроме как просто лежать друг у друга в объятиях – и не спать, ибо как можно тратить на сон их общие драгоценные минуты, медленно проводя рукой вдоль изгиба ее хрупкой спины, словно бы утюжа ладонью и без того совершенный в своей гладкости атлас Катиной кожи, Погожев вдруг сказал: - Послушай… но ведь мы же теперь совершенно не сможем… друг без друга, - а после, спустя еще одну короткую паузу, задумчиво и немного растерянно добавил. – Что нам делать, родная?
Екатерина Вишневская: Если бы была возможность, она растянула бы эту ночь до бесконечности. Но бой часов в тишине дома так отчётливо был слышен... Один...два... три... четыре. Четыре часа. Свечи почти все догорели, в комнате было довольно темно. Он был рядом, близко, так близко, что она могла расслышать стук его сердца... "Любимый... Где же ты был так долго?" Вчера вечером Катя запретила себе думать о том, что он должен будет уехать. И эти мысли послушно затихли, наверное, чтобы обрушиться сейчас на неё, совсем к ним не подготовленную, с удвоенной, а то и с утроенной силой. Теперь это казалось невозможным - расстаться с ним. Такого просто не могло быть. Найти и сразу потерять - это было бы слишком жестоко. Должен быть какой-то выход, или пусть произойдёт какое-нибудь чудо, но только пусть они будут вместе! Но вдруг она поняла очень отчётливо, что он уедет. Его слова прозвучали в темноте как приговор. "Что нам делать?" - эхом повторила она мысленно. Ответ был только один, выбора не было, Катя не имела права выбирать. "Если бы не дети..." Но они были. Два маленьких человека, которым она была нужна, они не заслуживали того, чтобы она о них забыла... Она не принадлежала себе, не могла распоряжаться своей жизнью. Её клетка была очень прочной. Кате стало холодно, она натянула на себя одеяло, но дрожь всё не проходила. "Что нам делать?" Расстаться. Она не могла произнести это вслух. "У него своя дорога, у меня - своя. Закончится метель, и он исчезнет из моей жизни так же, как и появился. Я не смогу этого пережить... Я не могу об этом думать. Я не хочу об этом думать. Любимый, как я смогу жить без тебя? Я не знаю..." - Я не знаю, - повторила она шёпотом. И спросила сама, изо всех сил желая услышать отрицательный ответ: - Ты женат?
Павел Погожев: Погожев ждал этого вопроса. Вернее, не удивился, когда Катя задала его. Никто на свете не имел на это большего, чем она, права. Равно как и на то, чтобы услышать в ответ правду. Ту, которая, как казалось, уже давно не вызывает тех бурных чувств, что будила когда-то, превратившись за чередою прочих жизненных обстоятельств в полузабытое, почти изгнанное из памяти, неприятное воспоминание, уже никак не влияющее на ход событий в настоящем. Да, собственно, так ведь оно и было в течение всех этих долгих лет. Настолько, что казалось даже привычным и обыденным. Тем, о чем можно забыть, отвлекшись на что-либо новое. Чем он, в принципе, и занимался, скитаясь по свету от своего прошлого, и уже почти уверившись, что добился желаемой цели. Понимая лишь теперь, что на самом деле оно – прошлое, просто удачно затаилось. А нынче вот нанесло удар, который он не подумал отразить. Не захотел. Сам пошел ему навстречу. - Да, это верно. Жена у меня есть, - с глубоким вздохом произнес Павел Андреевич, понимая, что не смеет больше мучить ее неизвестностью. – Все, как полагается: перед богом и людьми, - добавил он с иронией, отчетливую горечь которой даже не пытался скрывать. – Только назвать это браком – а тем более семьей невозможно. Мы давно чужие… Катя молчала, но Погожев, чья рука, по-прежнему, покоилась на ее спине, все же ощутил, как едва заметно напряглись, будто вздрогнули, ее плечи. - Подожди… - поморщившись, как от боли, он получше укутал ее в одеяло и вновь обнял, крепко прижимая к себе, словно действительно боялся, что Катя вдруг уйдет. – Я понимаю, как пошло это прозвучало. Так, верно, говорят все мужья, изменяющие своим женам, но… в моем случае это чистая правда. Мы с женой не живем в одном доме восемь лет, а семь из них – те, которые я провел в путешествиях, не виделись вовсе. По взаимному, надо сказать, согласию. Ты спросишь, почему в этом случае мы не разведены… Она больна, полностью парализована – последствие травмы. А получила она ее, когда пыталась сбежать от меня вместе со своим любовником… В тот год мы отчего-то близко сошлись семьями с нашими соседями по поместью и потому проводили много времени вместе – то у нас, то у них… После того, как покинул столицу, он всерьез переживал, что супруга, родившаяся и выросшая в Петербурге, будучи вынуждена уехать за ним в деревенскую глушь, будет тяготиться своей участью. Потому очень обрадовался, что, наконец-то удалось, найти друзей. Они были хорошие люди, интересные, совершенно не провинциалы. И даже детей своих воспитывали в лучших столичных традициях, наняв им гувернера-француза. - Вот с ним-то благоверная, в конце концов, и надумала меня покинуть. Об этом, как и полагается мужу, я узнал последним – из найденной однажды утром записки на столе кабинета. А уже к обеду, едва живую, любовник вновь привез ее к порогу нашего дома. На некоторое время замолкнув, Павел Андреевич вновь будто бы наяву видел эту картину. По странной прихоти рока пострадавший, в отличие от его жены, совсем незначительно, тот несчастный более всего беспокоился, что оскорбленный муж своими руками довершит незаконченную Всевышним «кару за прелюбодеяние». И лишь после того, как Погожев дал слово, что не станет этого делать, трясущимися губами поведал, как у их экипажа на полном ходу вдруг внезапно отвалилось колесо. Последовало страшное крушение, несостоявшуюся беглянку выбросило из раскрывшейся на ходу двери… - По всей видимости, они так спешили навстречу своему счастью, что забыли толком все проверить, - вновь невесело усмехнулся Павел Андреевич, после того, как рассказал Кате и об этом – в ответ на вопрос, почему все произошло. – Доктор, который осмотрел жену чуть позже в тот же день, сказал мне, что с подобной травмой практически нет шансов остаться в живых, но Господь и тут рассудил иначе. Не то, чтобы я желал жене смерти. Скорее она сама – позже, когда пришла в себя достаточно, чтобы осознать произошедшее, молилась о ней. До той поры, пока не утратила веры. Переживаемые страдания также изменили и ее характер. Или, возможно, просто обострили те его грани, что не были видны мне, влюбленному в нее, прежде. Всякий раз, когда я заходил навестить ее, она встречала меня бранью, истерическими рыданиями или мольбой ее оставить, а также проклятиями в адрес Бога, пославшего ей все это. Собственно, и мои отношения с Ним после всего случившегося стали весьма… сложными. Но взять назад слово, которое дал однажды, когда опрометчиво пообещал Ему заботиться об этой женщине не только во здравии, но и в болезни, я не могу. В конце концов, существовать в одном доме – даже не видясь – нам стало невозможно. И я вернулся в Петербург. Один. Далее он рассказал еще и о том, как с помощью друга – того самого, в доме которого служил незадачливый обольститель, удалось кое-как замять и саму историю с побегом. Полагая себя частично виноватым в случившемся, тот приложил к этому все силы и связи. - Так что в глазах прочих соседей-помещиков, видевших лишь ту часть «айсберга», что была доступна их зрению, оставляя свою жену-калеку в глуши на попечении слуг, я выглядел далеко не самым лучшим образом. И возвращаться туда вновь, что было предписано мне из-за некоторых сложностей с властями после декабрьских событий 1825 года, уже не хотелось. Ну а что было со мной дальше – ты уже знаешь... Да и после, вернувшись в Россию, ехать в Грачево я не собирался. Но незадолго до Рождества пришло письмо от доктора, который все эти годы периодически сообщал мне о положении дел моей жены. Он пишет, что в последние полгода оно заметно ухудшилось. А еще о том, что она попросила передать, будто хочет, чтобы я приехал с нею повидаться...
Екатерина Вишневская: Она ведь была готова к тому, что он окажется женат, почему тогда стало так больно? Какая-то другая женщина, которая даже не понимала своего счастья – быть его женой, сейчас ждала его домой. И это к ней он ехал, рискуя сбиться с дороги и замёрзнуть… Торопился… Пока не заблудился и не попал сюда, к Кате… Но то, что Катя услышала дальше, погасило начавшее было зарождаться в ней чувство вины перед незнакомой женщиной. Как можно было жить рядом с Павлом – и не любить его? Променять его – Его! – на какого-то пошлого французика? Та, другая, жена – она ведь столько времени была рядом с Павлом, и не разглядела, какой он? Как это может быть? Узнав его, невозможно не полюбить… Он замолчал. Как хорошо, что в темноте не видно её лица! Как жестоко наказана та, чьё имя она не знает и ни за что не хочет узнать! И как он крепко сейчас привязан к своей жене… Не чувствами, а долгом. Катя узнала его за те немногие часы, что выделила ей судьба. Павел не сможет бросить свою жену ни за что на свете. Он слишком благороден для этого. Он скрыл от всех её измену, он предпочёл, чтобы все считали его бездушным и чёрствым человеком, бросившим в болезни свою жену… «Но он сказал, ей стало хуже. Значит ли это, что…» - Катя ужаснулась своим мыслям. Со смертью жены Павла ничего ведь не изменится. У Кати есть муж и дети. Все считают её добродетельной женой и заботливой матерью. Если она решится и уйдёт от мужа, что будет с детьми? Клеймо её позора останется с ними на всю жизнь. Нет, она не имеет права на это. «Я изменила мужу. Почему я не чувствую вины?» Катя и вправду не чувствовала себя виноватой. То, что произошло между ними, нельзя было назвать этим ужасным словом – измена. Изменой себе было всё, что случилось с Катей до него. С ним всё было правильным и настоящим. Чистым, светлым и удивительно прекрасным. Как она сможет теперь жить без него? Без его голоса, без его рук, без его улыбки… «Как же больно…» И не было выхода. Им было дано совсем мало времени, чтобы побыть вместе. - И ты… поедешь к ней, как только закончится метель? И я больше никогда …? – «… тебя не увижу». Эти слова были непроизносимыми. Он в ответ скажет: «Да», он не может сказать ничего другого… - Нет, молчи, не отвечай! – Катя не дала ему ничего сказать, прижала к его губам свою руку. – Молчи, молчи… - быстро зашептала она, торопясь высказать свою мысль. – Я всё знаю, всё понимаю, любимый. Давай не будем об этом говорить. У нас мало времени, но пока ты со мной, мы не будем больше говорить о… них, хорошо? Я хочу говорить только о тебе… и о нас… Она убрала руку и сама потянулась к его губам. Поцелуй получился нежным, но с лёгким привкусом горечи.
Павел Погожев: «Никогда»… Как же он не любил это слово! Даже в обычной, повседневной речи по этой причине чаще всего стремился замещать его менее определенными синонимами. Они не всегда точно передавали суть, но звучали хотя бы не так окончательно и безнадежно. Оставляли хотя бы маленький шанс, надежду. Ведь жить без надежды невозможно вовсе. Потому и теперь был благодарен Кате за то, что она избавила его от необходимости… лгать? Вряд ли это было бы откровенной ложью, но и правдой – тоже нет. Он по-прежнему не понимал, что делать дальше. Потому, даже отвечая на Катин поцелуй, вновь откликаясь на ее ласки, Погожев уже так и не мог полностью отрешиться от всего, что они оставили там, во внешнем мире, все еще надежно отгороженном от них запертой дверью спальни. Чувствовала ли это Катя, он не знал. А спросить ни за что бы ни отважился, надеясь, что все-таки нет. Оставлять ее одну в постели совершенно не хотелось. В другой – воображаемой жизни после такой ночи они должны были бы проснуться поздно, ближе к полудню, а потом еще долго валяться в объятиях друг друга, произнося вслух и совершая миллион тех глупостей, на которые имеют право все влюбленные в мире, как бы по-идиотски они не выглядели со стороны. В другой жизни, в которой Катя, наверняка бы встретилась ему вовремя и стала бы именно его женой и матерью его детей… «Как же так, любимая?!» - безмолвно вопрошал его взгляд, брошенный напоследок, после того, как осторожно высвободившись из ее объятий и бесшумно одевшись, Павел Андреевич тихо повернул ключ в замочной скважине и вышел прочь из Катиной спальни, держа затем путь в свою комнату. Никто не должен знать. Надеяться уснуть, несмотря на усталость, почти не имело смысла. Потому Погожев просто лег поверх одеяла и, подложив под голову руки, вновь вернулся к своим невеселым думам. Но ближе к рассвету Морфей все же сжалился над ним и забрал-таки в свое царство хотя бы ненадолго. - Что же это вы, барин, прямо вот так, в одеже и задремали? Не заболели, ненароком? Вид у вас какой-то странный, - открыв глаза, Павел Андреевич увидел Ивана, который, верно, пришел его будить и теперь стоял рядом с кроватью и, чуть склонившись, подозрительно всматривался в его лицо. - Уснул поздно, не выспался, - ответил Погожев, присаживаясь и потирая затекшее под головой запястье. - Волновались, небось, что уехать не можете? Вот и барин наш с барчуком ведь по той же причине из Петербурга Вашего окаянного который уж день подряд выбраться не могут! – вздохнул лакей, наполняя теплой водой фарфоровый умывальный таз. – Екатерина Алексеевна, голубка, вон, тоже измаялась вся ожиданием. Делает вид, что хорошо все, а глаза грустные… Завтракать не стала, с дочкой все утро в детской просидела. Только теперь вот, кажись, и пошла в гостиную. Про Вас еще спрашивала. - Что… спрашивала? - Проснулись или нет. Ну, я и пошел поглядеть-то. А вы вон бледный какой-то, вот и спросил – не захворали, часом? Дверь в гостиную была открыта. И потому Погожев еще из коридора увидел Катю, стоящую поворотившись лицом к окну. Неслышно ступая, он подошел сзади и крепко обнял ее, уютно устраивая свой подбородок среди прихотливых переплетений волос, красиво уложенных вокруг затылка. - Он все еще не кончился, родная. У нас еще есть время.
Екатерина Вишневская: Самым сложным в мире было смотреть, как он идёт к двери и сдержаться, не попросить остаться с ней. Нельзя. Он ушёл, тихо прикрыв за собой дверь, и Катя тут же вскочила с постели. Оставаться здесь одной сейчас было невыносимо, невозможно. Она вытащила первое попавшееся платье из шкафа, натянула его, не застёгивая, и тоже вышла из своей комнаты, мельком посмотрев на разорённую постель. «Только что мы были там вместе. И, возможно, уже никогда не будем… Никогда, никогда, никогда…» - она мысленно твердила себе это слово, но никак не могла его принять. Осознать это «никогда» было невозможно. Тишина дома давила на неё, от собственных мыслей хотелось сбежать куда-нибудь подальше, но бежать было некуда. Катя медленно и осторожно пошла в темноте по коридору, боясь наткнуться на что-нибудь и нарушить эту звенящую тишину. Та дверь, недалеко от лестницы… Не останавливаться возле неё, ни на секунду, иначе она не сможет побороть искушения войти. А входить нельзя... Как, она уже на лестнице? Стараясь производить как можно меньше шума, Катя спустилась вниз и прошла в кухню. Ночью, без Дарьи, с потухшей печкой, кухня казалась нежилой. Даже те несколько свечей, что зажгла Катя, не смогли прогнать это ощущение – как будто она не в собственной кухне, а в каком-нибудь склепе. Плотно прикрыв за собой тяжёлую дверь, Катя думала, что теперь-то она, наконец, сможет выплакаться. Но слёз не было. Глаза были сухими, в душу медленно и вкрадчиво пробиралась привычная пустота. Но если раньше эта пустота несла с собой покой и забвение, то теперь она была заполнена болью. Болью, терпеть которую становилось уже не по силам. Катя бесцельно водила взглядом по полкам, словно надеясь отыскать среди баночек со специями лекарство от этой боли, и вдруг её внимание привлёк забытый кем-то графин с прозрачной жидкостью. Решив, что там – вода, Катя налила себе полный стакан и, не обратив внимания на резкий запах «воды», сделала большой глоток. Горло обожгло, словно огнём, она закашлялась, стакан полетел на пол, лишь чудом не разбившись. Отдышавшись немного и прислушавшись к себе, Катя поняла, что хоть во рту и остался противный привкус водки, но боль словно притупилась, её стало возможно терпеть. Вот только голова чуть кружилась. Катя подумала, взяла новый стакан и налила себе вполовину меньше, чем в первый раз, задержала дыхание и, стараясь не дышать, опрокинула в себя почти целиком эту гадкую жидкость. Этот стакан ей удалось удержать, и он не полетел на пол, а просто прокатился по столу, остановившись на самом краешке. Теперь к головокружению прибавился шум в ушах, а когда Катя попробовала подойти к окну, то обнаружила, что пол под её ногами начал покачиваться. "Вот, значит, почему мужчины так любят выпивать – и даже напиваться. Спиртное притупляет боль, и мысли легко скользят, словно осенние листья на воде, одна за другой, не трогая и не царапая душу…" И только она так подумала, как почувствовала на щеках что-то горячее… «Хватит» Не хватало ещё, чтобы Дарья, которая поднимается ни свет ни заря, застала её здесь, в таком состоянии. Но как пойти туда, где с его уходом стало так пусто и одиноко? Она прижалась лбом к ледяному стеклу, поводила пальцем по узорным завитушкам, вспоминая, как совсем недавно смотрела в это окно на приближающуюся карету и думала, что это едут Олег с Фёдором. А это ехал… «Хватит» К себе в комнату Кате удалось вернуться так же бесшумно. Постель, казалось, ещё должна хранить его тепло… Но одеяла были холодными, как оконное стекло, к которому она прижималась только что на кухне. А вот на этой подушке совсем недавно… «Хватит» Катя легла, не раздеваясь, обхватила обеими руками ту самую подушку, прижала её к себе и закрыла глаза… Разбудила её Наташа. С торжествующим криком девочка тащила что-то из-под её кровати. Кате очень хотелось спать, она почти ничего не понимала, и какое-то время даже не могла ничего сказать, только смотрела с удивлением на голову дочери, то исчезающую, то вновь появляющуюся над краем постели. - Наталья, ты что делаешь? А где Настасья? - Мурка убегает опять! А я её купать хотела! – пояснила Наташа и снова исчезла под кроватью. Оттуда послышалось сдавленное и недовольное мяуканье. - Наташа, разве ты забыла, как себя ведут воспитанные девочки? – необычно строгим, даже злым голосом спросила Катя, ненавидя саму себя за этот тон. – Ступай немедленно к Настасье, пусть она тебя оденет, причешет, и только тогда ты войдёшь в мою комнату, как и подобает приличной девочке! Последние несколько слов Катя практически прокричала. Наташа с обидой посмотрела на мать, ничего не ответила, подбородок её мелко задрожал, а глаза стали блестящими-блестящими… Девочка развернулась и выбежала за дверь. Катя, проклиная себя за несдержанность, бросилась за ней. Она была расстроена не меньше Наташи. В первый раз она позволила себе повысить голос на дочь просто так, не за тяжкую провинность, а за то, над чем раньше бы просто посмеялась. Полная раскаяния, Катя сама одела и причесала притихшую Наташу и провела с дочерью всё утро, объясняя мадемуазель Лили правила хорошего тона. Спустившись в гостиную, Катя поняла, что он ещё не вставал. В комнате было по-особенному пусто, она бы почувствовала, если бы он здесь уже был с утра. Но всё-таки спросила показавшегося в дверях Ивана: - Господин Погожев не вставал ещё? - Нет, барыня, тихо у него. Прикажете пойти посмотреть? - Да… Нет… Да, сходи, только не буди! Иван ушёл, а Катя подошла к окну. Там, словно решив быть с ней заодно, послушно валил снег. «Он скоро проснётся или уже проснулся… Я не должна думать о плохом. У меня будет ещё целая вечность, когда он уедет, чтобы подумать о моём горе… А сейчас, пока он здесь, со мной, я хочу быть счастливой…» Она не удивилась, почувствовав его руки, обнимающие её. Обхватила их своими, закрыла глаза… Счастье заполнило её целиком, не хотелось шевелиться, чтобы не нарушить волшебства этого момента. - Да, он всё ещё не кончился. Как хорошо, что он не кончился… Катя медленно повернулась в кольце его рук, радостно впитывая в себя родной взгляд. - Доброе утро, любимый, - прошептала она.
Павел Погожев: Боль внезапной утраты, гнев, возмущение, досада… прочие сильные эмоции – у всякого в жизни случаются моменты, когда кажется, что невозможно сдержаться, скрыть их в себе настолько глубоко и надежно, чтобы никто вокруг не догадался, что может скрываться за внешним спокойствием. Азам этого повседневного лицедейства человека в нашем мире начинают учить с самого детства. И, в конце концов, всякий овладевает ими – в той или иной степени. Всю свою жизнь Погожев искренне был уверен в том, что относится к породе людей сдержанных. Умеренные чувства и не слишком явное их проявление наружу – таков был предел. Но даже этого уровня он, вероятно, ни разу прежде не достигал. Невольно обратившись нынешней ночью к воспоминаниям, которые все это время гнал прочь, полагая крайне для себя неприятными, он вдруг с удивлением осознал, что они уже ничуть не затрагивают его чувств. А значит, были вовсе не так сильны, как казалось тогда. Да и то, что их удавалось так ловко сдерживать даже на самом пике, лишний раз это подтверждает. Так же явно, как доказывает, что переживаемое им теперь – совершенно иное, настоящее, ни разу прежде не испытанное. Он любит эту женщину. Любит настолько глубоко, насколько вообще возможно однажды осознать в себе это чувство. Настолько, что больно даже представлять ее отдельно от себя. Потому что больно существовать наполовину – а без нее иначе не получается. А скрывать это, прятать внутри себя, оказывается, тоже невероятно сложно. Ведь счастье, как вода – материя несжимаемая. Труднее всего было, если рядом находился кто-то из Катиных домочадцев. Наташа не в счет. Девочка была еще слишком мала, чтобы понимать, что происходит между ее матерью и «дядей Павлом». На второй день она привыкла к нему настолько, что уже, кажется, и не воспринимала, как чужого, обращаясь с бесконечными вопросами, на которые Погожев терпеливо отвечал, рассказывая какие-то важные, с ее точки зрения, новости – которые он внимательно выслушивал, удивляясь тому, насколько малышка развита для своих лет. Когда же сказал об этом Кате, она принялась ожидаемо отнекиваться, хотя по сияющим глазам было видно, что ей приятно. А ему было приятно вновь видеть их счастливый блеск, совсем такой, как у Наташи, когда после завтрака ее привели в гостиную, и девочка распаковывала большую коробку с рождественскими подарками, которые приготовила для нее Катя. Наблюдая за этой картиной, Погожев опять подумал, что как раз именно так и должен был бы продолжиться тот день из «другой жизни», где они с Катей были семьей, но тотчас прогнал прочь эту мысль. После… Пусть сейчас ничего не омрачает их счастья. После того, как няня увела девочку, крепко прижимающую к себе только что полученные в подарок, но, кажется, уже успевшие полюбиться, игрушки, и они остались вдвоем, сила взаимного притяжения вновь неодолимо потянула их друг к другу. Молчаливые объятия и краткие поцелуи – таков был их удел, до тех пор, пока не наступит ночь, но радовались и этому. - А знаешь, понимая всю нелепость этого чувства – ведь невозможно же было предсказать нашу встречу, я все равно чувствую себя неловко оттого, что у меня нет для тебя подарка к Рождеству, - проговорил Погожев, чуть смущенно взглянув на Катю, и сокрушенно покачав головой. – Как бы мне хотелось вручить тебе такой же огромный короб, вроде того, что ты нынче подарила дочери. Наполнить его всем, что ты любишь… К слову, а я ведь до сих пор даже не знаю, что ты любишь... ну, разумеется, кроме меня, - он улыбнулся и ласково потерся щекой об ее щеку. – Расскажи мне об этом хотя бы теперь?
Екатерина Вишневская: И почему она раньше не замечала, как много в доме народа? Зачем им столько слуг? Как же они мешают… Каждый раз, когда открывалась дверь, Катя с трудом сдерживалась, чтобы не накричать на вошедшего. Ну неужели все эти вопросы нужно решать немедленно? Неужели нельзя отложить их на несколько дней? Как жаль, что нельзя запереть гостиную на ключ. Катя хотела быть только с ним. Она обрадовалась, когда Наташа согласилась уйти в свою комнату. Едва дождавшись, когда за дочерью и няней закроется дверь, Катя бросилась к нему, не думая о том, что кто-то из слуг может опять явиться за чем-нибудь сюда и увидеть их. Она и так слишком долго была далеко от него. И вот он рядом. Так близко, так мучительно близко… Не думать ни о чём, обнимать его, чувствовать рядом его дыхание, целовать его… Запомнить его до самых мельчайших подробностей. Пока ещё есть время. Но вот он отстранился, чтобы задать вопрос, над которым Кате пришлось надолго задуматься. Что же она любит? Что она любит на самом деле? Что ей хотелось бы получить в подарок… от него? Катя вглядывалась в родное лицо, такое близкое, но неуловимо отдаляющееся с каждой уходящей минутой. Не получалось у неё, как она ни старалась себя уговорить, не думать о скорой разлуке. На всю оставшуюся жизнь. Слова, простые слова, а сколько за ними ужасного в своей неотвратимости смысла… Он уедет, уедет навсегда, уедет к той, с которой связан больше, чем клятвами перед алтарём. И у Кати останутся только воспоминания. Она попыталась улыбнуться, чтобы он не заметил, о чём она думает. Ей казалось, её мысли сейчас такие громкие, что их можно услышать. - Что я люблю? Я уже не знаю… не помню… Но я знаю, что я хочу сейчас. Наверное, это невозможно… Я хочу, чтобы у меня был твой портрет. Как хорошо, что в их доме такие скрипучие двери… Никогда больше Катя не станет отчитывать слуг за несмазанные петли. Она успела отступить от Павла на несколько шагов и даже изобразить на лице что-то, похожее на равнодушную вежливость, так что вошедший Иван не смог заметить ничего предосудительного. По крайней мере, она надеялась, что не смог. - Что тебе? – голос только подвёл, слегка дрожал, поэтому Катя ограничилась этими двумя словами и требовательно посмотрела на Ивана. - Письмо, барыня! – радостно ответил он и расплылся в улыбке. – Не иначе, от Олега Евгеньевича! Дождались, наконец-то! Если бы её сейчас ударили по лицу, она, наверное, почувствовала бы себя так же, как от этого известия. Не в силах оторвать взгляда от небольшого конверта, который протягивал ей Иван, Катя прошептала: - От… Олега? Уже?.. Нужно было заставить себя взять этот прямоугольник и изобразить радость. Нужно, но она не могла. Нет, нет в её мире теперь места никакому Олегу. Его просто не должно быть сейчас, как же это мерзко и отвратительно с его стороны – так нагло вторгаться в её жизнь, в её настоящую жизнь, которая так скоро закончится… Даже это время, которого осталось так мало, будет у неё украдено – и кем? Тем, кому она принадлежала по этим глупым и несправедливым законам, но теперь уже больше никогда не будет принадлежать по-настоящему. - Давай. Сюда. И иди. Не глядя на удивлённое лицо слуги, она всё-таки взяла конверт и резким движением разорвала его. Глаза побежали по строчкам, не видя их. «Выезжаем… Не беспокойся… Федор… передает привет… Выезжаем… Выезжаем…». Да когда же они выезжают? И когда будут здесь? А, вот: «К Рождеству не успели, зато непременно успеем к Новому Году». Слава Богу. У них есть ещё время. Стук двери заставил её вздрогнуть. «Иван ушёл. Всем теперь будет говорить, что барыня от счастья онемела…» - безразлично подумал кто-то за неё. Комкая в руке листок, Катя подошла к Павлу, не решаясь его обнять. - Он приедет… скоро. Но не сейчас. Не сейчас.
Павел Погожев: - Не сейчас… - эхом откликнулся Погожев. – Отдай мне, пожалуйста, - проговорил он, спустя мгновение, указывая взглядом на письмо в ее руке, и Катя с готовностью протянула помятый лист, испещренный размашистым почерком ее мужа. Не глядя, Павел Андреевич швырнул его в камин, и далее в течение короткого времени они вдвоем наблюдали, как, вспыхнув, обращаются в пепел все эти нагромождения слов, на деле имеющие для них лишь одно значение: «разлука». - Вот. Будто и не было вовсе, правда? - он сказал это с оттенком горькой иронии и вновь посмотрел на Катю, все еще заворожено взирающую на огонь. Та медленно повернулась, и еще секунду они безмолвно смотрели друг на друга, а потом Погожев снова порывисто обнял ее, закрывая глаза, в то время, как сама Катя отчаянно уткнулась лицом в его плечо, обхватывая руками за шею. – Не отпущу. Я не отпущу тебя, – вдруг тихо проговорил он, открывая глаза и с упрямой решимостью глядя куда-то поверх ее склоненной головы. Возможно, в окно, за которым больше не было сделавшейся уже такой привычной для взора мутной снежной завесы. – И никуда отсюда не уеду. Без тебя не уеду… Пусть возвращается – я готов к объяснениям. Любым. Катя не отвечала, но Погожев знал, о чем она думает. Буквально кончиками прижатых к ее спине пальцев ощущал это колебание чаш воображаемых весов. На одной из которых - вся ее прежняя жизнь: без особых эмоций, но прочная и устоявшаяся. На другой... - А после – уедем вместе. Ты, я и твои дети… Катя, я все понимаю. Это вызовет грандиозный скандал, ты боишься, что тень его ляжет даже не на нас, а на детей. Ты - мать и ты должна об этом думать. Но мир огромен, он больше Петербурга, больше Российской империи! Непременно найдется место, где мы будем счастливы и никакие слухи не достанут нас… Господи, родная! Любовь, как наша, случается единственный раз в жизни - и не во всякой жизни! Нельзя же вот так смириться и расстаться… просто взять и расстаться! Это же совершенно ясно! Надо сказать, то, о чем он говорил, сейчас действительно казалось Погожеву простым и ясным способом решить их трудности. Убеждая Катю, он по-настоящему удивлялся лишь тому, что все это не пришло ему в голову раньше. - Например, можно будет отправиться в Европу. Объездив половину мира, я туда пока так и не добрался. Наверное, это знак… откроем ее для себя вместе! - мечтательно улыбнувшись, он замолк, с поразительной отчетливостью уже воображая себе это совместное путешествие, а затем бережно приподнял за подбородок лицо Кати, пытаясь поймать ее взгляд. - Ну что же ты все молчишь, любимая?
Екатерина Вишневская: Как хорошо, что он бросил это письмо в камин. Если бы можно было бросить туда же все эти бессмысленные годы её замужества … Катя прижалась к нему, обнимая, возвращение мужа казалось неправдой, чьей-то злой шуткой. «Любимый… мой любимый…» Сколько ещё у них осталось дней? Или часов? И что она будет делать потом, когда он уедет? Существовать так же, как делала это раньше? Жить интересами детей, стараться меньше попадаться на глаза этому чужому человеку, которому она на самом деле не нужна, и который так же не нужен ей? Не думать, не думать сейчас об этом… Он рядом, её любимый рядом, и пусть он запомнит её не расстроенной и оплакивающей несбыточные мечты, а счастливой, согретой светом его любви, которую он подарил ей. «Я тебя люблю» - беззвучно проговорила одними губами, не поднимая головы. Всё замерло вокруг. Больше не было слышно шороха снега по стеклу. Мир снова исчез, мир понял, что он сейчас лишний. Вселенная перестала существовать на несколько долгих коротких мгновений, оставив её наедине с её любовью. Наедине с ним. Абсолютное, чистое счастье… Вот, оказывается, какое оно… И вдруг он заговорил. Боже, что он говорил… Она не смела, она запрещала себе даже думать о такой возможности, всё это время она твёрдо знала, что он уедет, и готовила себя к его отъезду, как могла. Но его слова перевернули её душу. Он хочет взять её с собой! Уехать вместе! Никогда не расставаться… Разве бывает в этом мире так много счастья? Быть вместе всю оставшуюся жизнь, засыпать и просыпаться рядом с ним, не жалеть больше каждую уходящую минуту, знать, что завтра, и потом, и дальше он будет с ней, только с ней, больше ни с кем… Но почему-то Катя медлила с ответом. Его слова всё ещё звучали внутри неё, она вслушивалась в эту волшебную музыку и молчала. Что чувствует приговорённый к смерти, которого помиловали накануне казни? Наверное, то же, что и Катя сейчас. Он только что подарил ей весь мир, настоящий мир, в котором больше не будет разлуки и неправды. Там будет много дней, их дней, наполненных смехом и солнцем, утренними улыбками и вечерней тишиной, когда разговоры становятся лишними… - Я очень этого хочу, любимый, - сказала она, глядя в его глаза и понимая, что не сможет прожить больше ни одного дня без их тёплого света. – Уехать, с тобой и детьми. Они ведь поймут нас, правда? Они поймут, что мы не смогли расстаться. Катя хотела сказать ещё много слов. О том, как она любит его. О том, что он только что воскресил её, вернул ей желание жить и умение радоваться каждой прожитой минуте. О том, что она не представляет, как можно было прожить все эти годы без него. О том, как благодарна ему за то, что испытала это чувство, о котором раньше только читала в романах. Но главные слова были уже сказаны, а для остальных ещё будет время. Теперь у них на всё будет много времени. Но только как же быть с... - Любимый, а что будет с твоей женой?
Павел Погожев: Радость и облегчение заполнили душу, смывая и унося прочь закравшийся на мгновение холодок тревоги, рожденный чрезмерно затянувшимся молчанием Кати, в котором Погожеву вдруг отчего-то послышалось сомнение. Он ошибся и с удовольствием готов был признать свою ошибку, одну из тех немногих, признавать которые – счастье. - Поймут! Я в этом абсолютно уверен. И даже если не теперь, то когда повзрослеют и полюбят по-настоящему. Как мы с тобой… Разве можно будет не понять, глядя, как мы будем счастливы? - выпуская из объятий, но не отпуская из своей руки ее ладони, он увлек Катю к стоящему в углу комнаты дивану и усадил рядом с собой. – Еще одно. Я даю тебе слово, что даже когда у нас будут общие дети, о твоих я не стану заботиться меньше. Ведь они – частица тебя, а ты – половина меня. Иначе и быть не может. Привыкнув расставлять все точки над «i» сразу и не откладывая, он намеренно завел разговор об этом именно здесь и сейчас. Хотелось успокоить все ее волнения, отмести любые тревоги, но… Верно, снова заговорив о том, что их окружает, он опять разбередил те Катины сомнения, развеять которые – да даже просто отодвинуть на задний план, отвлечь от них внимание, было гораздо труднее. И теперь уже самому Павлу Андреевичу требовалось время, чтобы подумать над ответом. Точнее – над тем, как объяснить то, что он хочет сказать дальше. По всему выходило, что та женщина, его жена, для того и существовала на свете, чтобы Погожев знал: он не идеален. Ибо ни к кому из людей, встречавшихся ему в жизни, он не питал таких сложных и противоречивых чувств, как к ней. Даже тогда, когда были вместе, именно он всегда был тем, кто «догоняет», а она – лишь позволяла ему любить себя. Потому, должно быть, и развязка этой истории лишь внешне выглядела драмой, на самом деле являясь освобождением. Понял он это далеко не сразу, но – понял, и стал жить дальше, не думая о том, что однажды в его жизни может случиться иное, настоящее чувство, которому та, забытая и давно уж пережитая псевдодрама сможет стать препятствием. Пусть даже и существующим более в воображении, чем на самом деле. Ведь жена – не стена. Пошловатая в своей прямоте народная мудрость сама так и просилась на язык, но Погожев сдержался. - Ну а что, в сущности, будет? - с глубоким вздохом, он повернулся и как можно более спокойно посмотрел на Катю. – Все останется, как и прежде: те, кто ухаживает за ней, продолжат делать свою работу до тех пор, пока… в этом будет необходимость, – решиться произнести вслух то, о чем оба, должно быть, думали Павел Андреевич все-таки не решился. – Я ведь давно устроил там все должным образом и не вижу необходимости что-то менять. Если ты об этом. Если же тебя тревожит, что мы пока не сможем официально называться супругами в глазах общества… Прости! Я говорю ерунду. Понимаю, что ты, конечно, имела в виду совсем иное. Упреждая протест, готовый сорваться с ее уст, Погожев покачал головой, а потом вдруг невесело усмехнулся. – Знаешь, а ведь я впервые в жизни жалею о проявленном сгоряча благородстве... Которое, впрочем, и не благородство вовсе, а суть гордыня. Потому то, что происходит теперь – мне за нее наказание. Но это ничего не меняет. По своим счетам я буду платить сам. А мы… мы будем вместе, и это не может, просто не должно нас остановить!
Екатерина Вишневская: «Мы будем вместе». Совсем недавно это казалось невозможным. Совсем недавно она не хотела даже думать о том, сколько ей предстоит прожить бессмысленных дней без него. Дней, заполненных безнадёжной тоской и воспоминаниями. А сейчас… Как стало всё просто, легко, правильно… В её жизни больше никогда не будет той боли, о которой она даже вспоминать теперь боялась. Им предстоит много сложностей, тяжёлый разговор с её мужем, объяснение с Фёдором, но всё это они преодолеют. И какая ей теперь разница, будет ли она официально его женой или нет? Она будет с ним. Вместе. И его жена останется там, в далёком этом имении, и тоже не сможет помешать им. Что-то кольнуло неприятно при мысли об этой женщине, которую Катя никогда не видела, но призрак которой вдруг словно появился в комнате и укоряющее посмотрел на неё. «До тех пор, пока… она не умрёт». Она ведь умирает. И сама позвала его. Наверное, чувствует приближение смерти. Каково будет той женщине узнать, что её муж – пусть даже они вместе не живут уже много лет – собирается уехать вместе с любовницей и бросить её? Да, он говорил, что жене тяжело было его видеть, и все эти годы они жили отдельно, но всё равно, она была его женой перед Богом и людьми. А она, Катя, будет только любовницей. Любовницей… Какое странное слово. Производное от любви, но в нём есть оттенок запретности и неуловимый налёт неполноценности. Катя слабо улыбнулась собственным мыслям. А ей всё безразлично теперь. Любовницей – значит, любовницей. Она будет с любимым, и ей больше нет никакого дела до того, как её будут называть.. И детям она осторожно всё объяснит. Потом. А сейчас просто скажет, что они поедут в путешествие. С Наташей не будет никаких проблем, а вот с Фёдором… Но сейчас ей не хотелось об этом думать. Только бы Олег отпустил её. Наверное, будет страшный скандал и крик, но она выслушает все обвинения мужа и все его упрёки. Да, ему будет неприятно, может быть, даже больно, но не хуже было бы, если бы Катя осталась и обманывала его каждый день, тайком мечтая о Павле? Она попробует объяснить это Олегу. Он должен узнать всё от неё. Катя не станет убегать от этого разговора, и лучше будет, наверное, если она поговорит с мужем одна, без Павла. - Любимый, мне кажется, я должна рассказать всё Олегу сама, понимаешь? Я думаю, он поймёт.. Может быть, не сразу, но поймёт… - Это будет их прощанием. Столько лет они жили вместе под одной крышей, и пусть не испытывали друг к другу сильных чувств, но всё же Катя чувствовала себя обязанной хоть как-то смягчить мужу тот удар, который собиралась нанести. А его жена? Разве эта несчастная не заслуживает того, чтобы Павел простился с ней? - А ты, может быть, пока съездишь в Грачево? К ней. Мне кажется, вам тоже нужно поговорить. Она ведь может... уже никогда тебя не увидеть... А потом мы уедем. Вместе с детьми отсюда уедем. В Европу, или куда ты скажешь. Мне всё равно, куда ехать – главное, с тобой.
Павел Погожев: Предложение Кати не просто выглядело странным, оно по-настоящему задело гордость, заставило всерьез рассердиться на нее – впервые, Погожев и не думал прежде, что это возможно. Однако... За кого же Катя его принимает, если думает, что он может на такое согласиться?! - Дорогая, прости, но есть вещи, в которые женщине лучше не вмешиваться. Эти слова слетели с губ машинально. Даже прежде, чем Погожев успел их толком осмыслить. Еще ни разу он не говорил с Катей так сухо и жестко. И подобная внезапная перемена вполне могла ее напугать. Но сейчас его заботило иное, все мысли были заняты поиском ответа на вопрос: действительно ли она не понимает, или это намеренная попытка навязать свое мнение? Манипулировать его чувствами? Вряд ли… Скорее, в самом деле, не понимает. Ведь с женщинами это случается. Демонстрируя иной раз почти сверхъестественную проницательность в сложнейших жизненных ситуациях, они порой не понимают куда более простых вещей. Поэтому и надо как можно скорее объяснить суть ее ошибки. Мелкие взаимные недомолвки, небольшие недопонимания – все они имеют одно неприятное свойство, постепенно накапливаться. Чтобы затем неожиданно обрушиться на твою голову, словно снежная лавина. Однажды это уже было в его жизни. В той самой жизни, называть которую «семейной» Погожев теперь избегал даже мысленно из-за того, что ощущал в этом невыносимое лицемерие. Так что промолчать теперь означало для него вновь направиться по ложному пути. А в отношениях с этой женщиной места для лжи он оставлять не собирался. Ее короткий, чуть настороженный взгляд так легко было бы списать на общее волнение. Но Погожев чувствовал, что дело здесь в другом. Должно быть, точно также сказал бы и ее муж… Ну что же, в некоторых ситуациях все мужчины ведут себя одинаково, ей уже пора это понимать. Но если все же нет, тогда он объяснит сам. И нет здесь ничего обидного. - Катя, я вовсе не это хотел сказать… Не так, - смягчаясь, Павел Андреевич покачал головой и улыбнулся. Получилось смущенно и все равно немного виновато. – Пойми же, то, что ты предлагаешь, невозможно! Как ты вообще представляешь себе подобный разговор? И где в это время должен буду находиться я? Подслушивать под дверью? Или, может, прятаться в твоем платяном шкафу, чтобы в конце этого решительного объяснения выскочить наружу, словно deus ex machina? Намеренно доводя ситуацию до абсурда, Погожев искренне надеялся, что, взглянув на нее под таким углом, Катя переменит решение. Потому что по-прежнему не видел ни одной достаточно веской причины сделать, как она предлагает. Но тут она опять заговорила, и словно бы нарочно коснулась того единственного сомнения, которое Погожев тщательно прогонял прочь, полагая смутным отголоском былой привязанности, все еще иногда некстати о себе напоминающей. - Не думаю, что обязан говорить с нею на эту тему… Я вообще не хочу говорить с нею больше, – добавил он вдруг. – Потому ведь и торопился, что хотелось быстрее с неприятным покончить. Как в детстве, знаешь? А потом вновь уехать. Куда угодно! Лишь бы подальше. Чтобы снова не видеть, не знать, забыть… Сдвинувшись со своего места, он вдруг опустился на колени перед сидящей на диване Катей и с тяжким вздохом, более похожим на стон, уткнулся лицом в пышные складки ее юбки. – Не могу, не хочу больше! Устал. Все вокруг считают меня подлецом и предателем, так пусть хоть раз в жизни это соответствует действительности! Не гони меня, пожалуйста, позволь остаться с тобой, любимая!
Екатерина Вишневская: Всё ведь было так хорошо, так легко, казалось уже решённым… Что же изменилось? Остановившимся взглядом Катя смотрела в его глаза и, вся похолодев внутри, понимала с ужасающей отчётливостью, что никуда не уедет. Не будет ни объяснения с мужем, ни сборов, ни счастливой жизни в какой-то далёкой стране. Ничего этого не будет. Она остаётся. Не может уехать. Всё это время она верила в то, что уедет. Она так сильно хотела, чтобы это оказалось правдой, так хотела быть с ним, что позволила себе не думать ни о чём. Была словно в каком-то тумане, забыла и о детях, и о своём долге перед ними. А ведь здесь – их дом, их маленький мир. Привычный и устоявшийся. Она не посмеет разрушить его. Она никогда не будет счастлива, зная, что сломала им жизнь. Цепляясь изо всех сил за обрывки ускользающей мечты, Катя попробовала убедить себя, что там, куда они уедут, детям тоже будет хорошо. Но эта слабая попытка уже не могла ничего изменить. Она уже знала, знала, что остаётся. В этой клетке, в этом доме, с нелюбимым человеком и со своими детьми, ради которых только и будет теперь жить… Катя почувствовала, что ей не хватает воздуха. Эта новая боль оказалась намного сильнее той, что она испытывала прошлой ночью. Она словно мстила Кате за те несколько часов, проведённых в мечтах. Счастье было совсем рядом, оставалось лишь сделать несколько шагов, чтобы его схватить, но оно вдруг безвозвратно исчезло. Катя осталась одна среди развалин и обломков. А впереди её ждало самое страшное – сказать об этом ему… Сказать любимому, что завтра им нужно будет расстаться навсегда… Нет, она не скажет так, она не сможет, пожалуйста, нет! Слёзы были уже близко, они уже душили её, уже подступали к глазам… А мечты умирали, одна за другой… «Пожалуйста, пойми меня, любимый! Я не могу по-другому. Я не могу…» Он словно подслушал её мысли. Сколько горечи в его словах… «Нет, любимый, я не скажу тебе это сейчас… - подумала Катя, склоняясь к нему и слабо целуя его волосы. – Побудь счастливым, сколько сможешь. А я буду любоваться тобой». Остаток этого дня и ночь – вот и всё, что у них осталось. Уходи отсюда, боль. Теперь не твоё время. Ты ещё вернёшься, во всеоружии, ты ещё возьмёшь своё, наиграешься и помучаешь, но теперь уйди… Катя опустилась на колени рядом с Павлом, обняла его и зашептала: - Да, любимый, останься… Я не подумав сказала, прости меня. Главное, что мы сейчас вместе… И всегда теперь будем вместе… Катя чувствовала себя гадкой лицемеркой, но по-другому она не могла поступить. Пусть он до самого последнего момента ничего не узнает. Ему так будет легче.
Павел Погожев: - Всегда? Нет, так мы не договоримся! - забирая в ладони ее лицо, Погожев серьезно посмотрел Кате в глаза. – «Всегда» - это слишком мало. Я хочу «всегда» и еще один день в придачу. И на меньшее меня даже не уговаривай! – после чего улыбнулся и прижал ее к груди. Было утонувшее в тягостных размышлениях и трудных решениях, ничем не омраченное ощущение счастья вновь заполняло его изнутри. Хотелось… глупого и безумного: петь, танцевать, на худой конец, просто громко прокричать миру о своей любви к этой женщине – пусть знает и завидует! И, бог свидетель, именно так он и поступит. Но не сейчас. Позже. Нужно подождать еще совсем немного, прежде чем все окончательно прояснится, и они будут вместе. Навсегда. Пока же нужно просто потерпеть. Не так долго, ведь уже не за горами вечер, а ночью им никто не сможет помешать… Неохотно выпуская Катю из объятий, Павел Андреевич поднялся на ноги, помог встать и ей, а затем подошел к окну, выглядывая наружу. Словно в качестве возмещения за затянувшееся ненастье, декабрь решил подарить им чудесный день, и если еще утром это повергало в отчаяние, то теперь, когда все было решено, вдруг послужило поводом для возникновения одной идеи. Совершенно безумной – однако как раз такой, как и хотелось. - Катюша, а что, если нам немного подышать свежим воздухом? Побродим по окрестностям до ужина, нагуляем аппетит? Втроем: ты, я и Наташа? А нянька ее пусть остается дома. Знаешь, в детстве одной из самых сладких грез у меня почему-то было избавиться хотя бы ненадолго от диктата моего гувернера – он был строгий и сухой, словно щепка, англичанин, который говорил со мной только на своем языке, хотя совсем неплохо умел изъясняться по-русски… Да соглашайся же, любимая! Совсем недолго! Но Катя сомневалась – не словами, взглядом. И Погожеву потребовалось еще какое-то время, чтобы добиться своего. Полагая, что понимает, чего она опасается, он даже пообещал, что ничем не покажет в присутствии других людей – даже ее дочери, произошедшей между ними перемены, хотя был уверен, что в этом обещании нет никакой необходимости, и без того ведь все ясно. Пообещал – и вынужден был вновь извиняться, потому что, как сказала Катя, дело было вовсе не в этом. А в чем – объяснять почему-то отказалась, перевела все в шутку и отправила Погожева собираться на прогулку, сказав, что будет ждать его вместе с дочерью в передней через четверть часа. Столько много времени, чтобы одеться, Павлу Андреевичу было без надобности, потому, прежде чем отправиться к себе, он вновь навестил своего Нилыча, огорошив того известием, что назавтра они в Грачёво не едут. А когда едут – пока он и сам не знает, но скоро. - Дык как же, барин, а как же ж… - Никак. Я сказал, остаемся, - перебил его Погожев, твердея взглядом. - Ну, стало быть, остаемся, - послушно кивнул Нилыч, почесывая седую бороду и с интересом поглядывая на хозяина. – А что ж не остаться, хорошо тут нам, коли… Впрочем, этого Павел Андреевич уже не слышал, уверенными шагами, направляясь прочь от людской. Спустя несколько минут, полностью одетый – чтобы не привлекать лишнего внимания, в этом он обошелся без помощи прислуги, Погожев явился к указанному Катей месту встречи, ожидая, пока и она выйдет туда вместе с Наташей.
Екатерина Вишневская: Гулять? Пойти гулять вместе с Наташей, делить его, пусть даже с родной дочерью, Катя не хотела. Это её день, только её. Последний. Потом будет много дней, она отдаст их полностью своим детям, но не сегодня. Однако Павел не понимал, почему она не хочет гулять. А объяснить было нельзя. И Катя согласилась. Ожидая, пока оденут дочку, Катя подошла к зеркалу. Как же ужасно она выглядит... Катя попробовала улыбнуться, но стало только хуже. Где же ей взять столько сил, чтобы казаться счастливой во время прогулки? Но нужно их найти. Она ведь хочет быть рядом с ним, радоваться его радости, видеть его глаза и слышать его голос. Запоминать их на всю оставшуюся жизнь... Значит, нужно выдержать этот обман. - Мама, смеись, мама, ты почему не смеишься? Смеись! - Наташа уже была рядом, укутанная в светлую шубку, она была похожа на какого-то потешного зверёныша, блестела глазами и требовательно дёргала Катю за рукав. Девочке не терпелось поскорее оказаться на улице, потому что после болезни её туда не выпускали даже ненадолго. И мама должна радоваться вместе с ней, а не хмуриться, глядя в зеркало. Катя ласково поправила прядку, выбившуюся из-под дочкиной шапочки. - Правильно говорить - "смеёшься" и "смейся", родная... Смеяться... Она разве сможет когда-нибудь смеяться? Разве осталось в этом мире хоть что-то, способное вызвать её смех? На улице было очень ярко. Солнечные лучи отражались от снега, заставляя зажмуриваться, потому что смотреть на это сияние было просто невозможно. Сколько вокруг бессмысленной красоты... Ненужного света... Зачем это всё ей сейчас? В этом белоснежном блеске пряталась темнота. Безнадёжная, всепоглощающая темнота. Её не видел никто, кроме Кати. Он и её дочка рядом. Какой ужасный обман. Они смеются. Им весело. Ну, что же ты стоишь? И ты смейся, и тебе ведь тоже весело! "Мама, смеись!" Катя нагнулась, зачерпнула рукой пушистую, рассыпающуюся в руках снежную пыльцу, понаблюдала, как ветер сдувает её обратно... А потом слепила небольшой снежок и неожиданно бросила его в Павла. Снежок ударился в его спину, оставив там небольшую белую отметину. "Мама, смеись!" "Смеюсь, доченька. Смеюсь..."
Павел Погожев: На широкий выбор маршрутов для прогулок в напрочь занесенном многодневным снегопадом сугробами парке рассчитывать, естественно, не приходилось. С утра успели расчистить лишь несколько дорожек, да и то – не слишком широко. Зато образовавшиеся по обочинам белоснежные «брустверы» высотой почти в человеческий рост надежно укрывали от возможных случайных или намеренных любопытных взглядов и можно было почти не беспокоиться о том, что поведение гостя этого поместья покажется кому-либо слишком уж вольным и непринужденным для столь непродолжительного и поверхностного знакомства с его хозяйкой. Хотя, в общем-то, и не было ничего особенного в поведении Погожева, который, как и обещал, даже в присутствии Наташи держал себя с Катей, как с не слишком близкой, хоть и доброй приятельницей, вновь называя исключительно по имени-отчеству. С одной стороны забавляясь этой нелепой конспирацией, а с другой – страдая от нее, ибо невозможность обнять, поцеловать Катю, хотя бы прикоснуться к ней даже в течение столь короткого промежутка времени, как эта прогулка, отныне, как выяснилось, сделалась для него почти мучением. От безрассудных поступков удерживала лишь уверенность, что это совсем ненадолго, да возможность отвлечься, подвизавшись веселить Катину дочку всевозможными зимними забавами, вроде с самого начала не заладившегося – из-за неподходящей консистенции «исходного материала», ибо снег оказался слишком сухим и сыпучим – строительства снежной крепости. Но это, в общем-то, никого и не расстроило. Потому что в снежки вполне можно играть и в отсутствие фортификационных сооружений, что и было прекрасно доказано Погожевым и визжащей от восторга маленькой девочкой, которая лишь в первое время с опаской посматривала на стоящую несколько поодаль матушку, не принимавшую участия в их диких увеселениях, словно волнуясь, что та станет ее бранить за «неподобающее поведение». Но та была снисходительна, и вскоре Наташа «в пылу битвы», кажется, почти забыла об ее присутствии. Но Погожев не забывал, в промежутках между становившимися все более точными и, следует это признать, чувствительными бросками девочки, от которых он уже далеко не всегда успевал уклониться, оборачиваясь к Кате, чтобы в очередной раз позвать ее в игру. Но та лишь улыбалась, неизменно отказываясь. Потому снежок, прилетевший из ее рук и шлепнувшийся, в конце концов, под лопатку, Погожев немедленно объявил вероломным нарушением заявленного нейтралитета: - Frailty, thy name is woman! – воскликнул он с притворной обидой, а затем и сам захватил с земли полную пригоршню снега и, сделав себе «снаряд», запустил им в Катю, дочь которой немедленно присоединилась к своей родительнице, и вот Павлу Андреевичу пришлось уворачиваться уже от двух «противниц». – А между тем, двое на одного – это даже нечестно! - пробормотал он и с этими словами вдруг устремился к ним навстречу, захватывая сразу обеих женщин – большую и маленькую в охапку, чтобы, теряя равновесие, вот так втроем, со смехом, и рухнуть через минуту в один из мягких пушистых сугробов. - Попались, разбойницы?! - Смотли, смотли, мама! Дядя Павел!– радостно завопила Наташа, вконец осмелевшая и даже наотрез отказавшаяся сразу вылезать из снега, продолжая барахтаться в нем, размахивая руками, и создавая там характерный «крылатый» отпечаток – в то время как сам Погожев уже поднялся на ноги и, помогая Кате встать следом, пользовался краткой возможностью обнять ее «на законных основаниях». – Смотлите! Снежный ангел! - А мой снежный ангел – это ты! – и все-таки он успел шепнуть это Кате на ушко прежде, чем та, мягко выскользнув из его объятий, отступила на шаг и склонилась к дочери, протягивая ей руку.
Екатерина Вишневская: "Если бы мы встретились раньше... Если бы я не вышла замуж... Если бы не..." Додумывать эту мысль стало страшно. Если бы не было детей? Как же это можно было даже начать думать? Дети - это всё, что у неё есть. Два маленьких мира, две вселенных, два человека, которым она нужна. И пусть Федя уже самостоятельный, пусть он сердится иногда на неё и во многом становится похожим на Олега с каждым днём, но он - её мальчик и навсегда останется её маленьким мальчиком, даже когда станет совсем взрослым. А Наташа... Как можно хоть на минуту представить себе мир без Наташи? Нет, детей Катя не предаст. Больно. Очень больно, но она выдержит. И сделает всё, чтобы никогда её дети не испытали того, что придётся пережить ей завтра. А сейчас... Катя улыбнулась Павлу, оказавшись ненадолго в его объятиях. Он поймёт. Он знает её, смог узнать за два дня больше, чем её собственный муж за всю жизнь. И пусть они расстанутся, Катя будет его любить всегда. Для всех останется жить в имении, а душой будет с ним. Снежный ангел... Нет, не похожа она на ангела... Ангелы не врут только ради того, чтобы провести ещё одну ночь с любимым. Откуда-то Катя знала, что как только она скажет, что никуда не поедет, Павел сразу же оставит её. А ей очень хотелось продлить их время ещё на одну ночь. А завтра... Она не слишком долго смотрит на него? Не слишком грустно улыбается? Что-то мелькнуло в его глазах или ей показалось? Катя поспешно отвернулась и потянулась за Наташей, которая никак не желала выбираться из сугроба. Упрашивать и уговаривать девочку пришлось несколько минут. Помогла угроза - Катя пообещала до весны не выпускать непослушную дочку на улицу. Наташа неохотно вылезла из снега, начала отряхиваться, и вдруг звонко чихнула. Катя тут же заявила, что прогулка закончилась и поспешила к дому, крепко держа дочь за руку. Все страхи, владеющие ей во время недавней болезни дочери, вернулись, заслонив на время даже горькие мысли о предстоящей разлуке с любимым. Катя ругала себя за то, что позволила дочке так долго дышать морозным воздухом, да ещё и барахтаться в снегу. Поэтому, вернувшись в дом, она сразу же занялась Наташей, извинившись перед Павлом за то, что не сможет побыть с ним до ужина. И хоть душа её рвалась к нему, она не отходила от дочери до тех пор, пока не убедилась, что девочка, которую согрели, напоили горячим чаем с малиновым вареньем и разными Дарьиными травами, хорошо себя чувствует и не заболела. Наташа, утомившись после прогулки, а, скорее всего, и от маминых хлопот тоже, уснула раньше обычного. Её ровное дыхание и прохладный лоб окончательно успокоили Катю. Она, наконец, вышла из комнаты дочери, торопясь к Павлу. - Барыня, а переодеваться Вы разве не будете? - удивлённо окликнула её в коридоре горничная. Переодеваться, конечно… И хоть Кате хотелось как можно скорее теперь увидеть Павла, ей пришлось ждать, пока Аня застегнёт все эти бесконечные застёжки на её платье. А когда горничная взялась за расчёску, Катя едва не ударила её. Но вот, наконец, причёска была закончена. Аня с каким-то уважительным одобрением посмотрела на свою хозяйку. - Вам бы, барыня, почаще на балах бывать. Вон какая Вы красавица! Анина похвала имела двойной смысл: девушка и барыне своей почти незаметно льстила, и ненавязчиво обращала внимание хозяйки на свою работу. Действительно, Аня удивительно ловко умела укладывать волосы и могла посоревноваться в этом умении с любым столичным парикмахером. - Спасибо, Аня, мне очень нравится, можешь теперь отдыхать до завтра.– Катя посмотрела на неё в зеркало. - А раздеть Вас как же? – удивилась горничная. - Я сама справлюсь. Ты заслужила отдых. – Катя постаралась сделать свой взгляд благосклонным и довольным. Пусть Аня и не подозревает, что от неё хотят избавиться. Пусть думает, что Катя решила подарить ей свободный вечер в награду за хорошую работу. Удалось обмануть внимательную Аню или нет, Кате было всё равно. Главное, что она ушла, и можно было спуститься в гостиную, чтобы быть с ним. Быть так долго, сколько получится. Сейчас она была богата. У неё впереди были часы, минуты и секунды, которые они проведут вместе. А завтра она обеднеет. Навсегда... Ужин им накрыли в гостиной, уже не спрашивая. Свечи… Букет из еловых веток на пианино… Отблески пламени на хрустальных гранях пустых пока ещё бокалов… Катин взгляд трусливым зайцем метался по комнате, никак не решаясь встретиться с его глазами. Их последний вечер. Ни о чём не думать. «Я тебя люблю…»
Павел Погожев: Прожив на свете немало лет, и полагая себя достаточно наблюдательным человеком, Павел Андреевич, среди прочего, давно пришел к внутреннему выводу, что для материнства создана далеко не всякая женщина. И что некоторые из них, выбирая между любовью и родительским долгом, вполне способны отдать предпочтение своему чувству, не испытывая при этом глубоких моральных терзаний. Причем, выбор совершается не всегда в крайней форме – уйти или остаться. Иногда подобное происходит и без роковых решений – собственная мать Погожева прожила всю жизнь в счастливом браке с его отцом, обожая мужа и оставаясь при этом довольно сдержанной в чувствах к своему – и мужа – сыну… Повзрослев и поняв, как ему казалось, причину, Павел Андреевич не винил ее в этом. Впрочем, выводы свои все равно оставлял при себе. И не только потому, что, высказавшись в подобном духе где-либо вслух, пожалуй, снискал бы ко всем своим прочим общеизвестным «странностям», вроде склонности к беспрестанным странствиям, еще и сомнительную славу сотрясателя общественных нравственных устоев. Но еще и потому, что вряд ли был понят правильно, не уверенный, что сможет адекватно донести на словах, какой именно смысл в них вкладывает. А ведь, между тем, не было в его умозаключении ничего обидного для женщин, напротив, таким образом, он даже как бы признавал их собственное право на выбор… хотя, подобное высказывание, несомненно, сочли бы еще большей крамолой. Так что молчал, конечно. Но с тех пор все равно не оставил приобретенной однажды привычки делить всех своих знакомых женщин – даже не обязательно тех, с кем имел близкие отношения, на «матерей» и «возлюбленных», с интересом выискивая в их поведении поступки и высказывания, подтверждающие его «теорию». Должно быть, здесь не последнюю роль играл еще и инстинкт исследователя, порой превращавший Погожева, точно бес-искуситель, из человека чуткого и доброго в беспристрастного и холодного наблюдателя, намеренно провоцирующего определенные ситуации – почти эксперименты, чтобы посмотреть, как «исследуемый объект» поведет себя внутри них. Благо, происходило это крайне редко, потому что в такие минуты Погожев стыдился себя и своих поступков, даже если «жертва» и не подозревала о происходящем. Но любопытство бывало сильнее стыда. И, что показательно, метод никогда не давал сбоев. Разумеется, с Катей ни о каком подобном «эксперименте» не могло идти и речи: слишком глубока была его личная заинтересованность, слишком сильно он любил эту женщину, чтобы осмелиться на подобное предательство. Но, наблюдая за ней, так сказать, пассивно, все равно невольно пытался понять, какова она. Пытался, но так и не смог, решив для себя в один момент: возлюбленная его и здесь уникальна в своем роде, потому что умеет сочетать обе ипостаси в равных пропорциях без всякого ущерба для кого бы то ни было. Но даже понимание это все равно не лишало его той малой толики иррациональной ревности, какая часто бывает вначале лишь очень сильного чувства, когда оно еще слишком горячо, слишком алчно, чтобы терпеть присутствие в жизни своего объекта еще какой-либо иной привязанности. Даже родственной, даже материнской. Потому, вопреки тому, что рассудком понимал: Катя вот-вот вернется, она оставила его ненадолго лишь для того, чтобы заботиться о ребенке, что это хорошо и правильно, что она так поступает, Погожев все равно с огромным трудом дожил до того момента, когда легкий шелест ее платья и скрип закрываемой двери гостиной заставил его прекратить бессмысленное созерцание часового циферблата, отмеряя раз за разом глазами минутные промежутки в ожидании ее возвращения. - Родная, я знаю, что ты сочтешь меня сумасшедшим – да это так и есть, без сомнения, но я почему-то уже успел ужасно по тебе соскучиться, - смущенно улыбнулся он после того, как поцеловал ее и вновь ненадолго отпустил от себя, желая полюбоваться. – Новое платье? Оно так к тебе идет! Вопрос был формальностью, лично его бы устроило, даже если бы Катя явилась в дикарской набедренной повязке. «Причем, это было бы даже пикантно», - усмехнулся Павел Андреевич про себя, иронией усмиряя оживившуюся было на подобную волнующую воображение картину мужскую сущность. Но женщинам ведь нравится, когда хвалят их наряды. Хотя, похвала была скорее вступлением к тому, что он давно хотел спросить. – Только почему оно опять темное? Нет, этот оттенок темно-зеленого, конечно, очень красив, но все равно знай! Когда станем жить вместе, я первым делом прикажу тебе выкинуть из своего гардероба все эти вдовьи тряпки. Да, я деспот! Это тебе тоже стоит узнать обо мне уже сейчас. Слабо улыбнувшись в ответ, Катя предложила ему не терять больше времени и садиться, наконец, за стол. Немного озадаченный подобной реакцией на безобидную, в общем-то, шутку, Павел Андреевич подчинился ей, тем более, что поесть, и правда, не мешало бы, благо аппетит на морозе он нагулял, как выяснилось, вполне приличный. Потому за ужин принялся с энтузиазмом счастливого и довольного жизнью человека, лишь к его концу заметив, что Катя, напротив, почти ничего не ест. Когда же Погожев спросил, почему, она, пожав плечами, сказала, что просто не голодна, вот и все. - Вот я и говорю, что ты у меня ангел, бестелесное создание. И даже пища тебе не нужна, - заметил он в продолжение этого разговора, спустя некоторое время, когда оба уже поднялись из-за стола и переместились на диван подле камина. – А я, выходит, напротив, раб своих телесных страстей, если совершенно не могу им противиться даже в присутствии любимой женщины, - усмехнулся он, забирая в свои руки ее ладонь, прижимаясь губами к тонкой прохладной коже обнаженного запястья и хитро заглядывая в глаза. – Но ведь в некоторых случаях ты готова мне это прощать, правда, любимая?
Екатерина Вишневская: "И я соскучилась по тебе, любимый... Пожалуйста, не отпускай меня, не отстраняйся..." - но он уже отпустил её, и Кате ничего не оставалось, как тоже сделать шаг назад и притвориться, что этот поцелуй - лишь один из тех, что ждёт их впереди ещё много. Так много, что можно целовать друг друга вот так, легко и совсем недолго. - Тёмное? А я даже не знаю, почему. Мне всегда казалось, что тёмные цвета - самые подходящие для солидной взрослой женщины. Катя едва не сказала "замужней", но вовремя заменила это нехорошее слово другим. Никакого намёка на Олега сегодня вечером она не может себе позволить. Его нет. Сегодня его нет ни здесь, в имении, ни в этом мире вообще. Он не имеет права быть. Когда станем жить вместе... Горло сжалось, сказать что-то в ответ стало невозможно. Кое-как выдавив из себя несколько слов, Катя поспешно села за стол. Зачем вообще накрыли этот стол? Зачем им сегодня еда? Но Павел ужинал с аппетитом, он обладал редким умением - красиво есть. Катя залюбовалась им, стараясь запомнить каждое движение, хоть это и было невозможно. Немного обмана - и можно представить себе, что он - её муж, вернулся откуда-то только что, и вот они ужинают вместе, а потом он расскажет ей что-то незначительное, какое-нибудь сегодняшнее происшествие или последнюю новость, и они позовут слуг и прикажут всё здесь убрать, а сами пойдут в спальню, не таясь и не скрываясь, как вчера, а открыто... И там... В гостиной внезапно стало очень мало воздуха. И очень жарко. И если сидя за столом Катя ещё могла как-то себя сдерживать, то, когда он оказался совсем рядом, когда она увидела так близко его глаза, почувствовала тепло его губ на своей руке, Катя поняла, что больше не может ждать. Это у него впереди целая жизнь. А у неё - только эта ночь, которая неумолимо уменьшается с каждой уходящей минутой. - Я готова тебе прощать абсолютно всё, любимый. Что бы ты ни сделал, - серьёзно сказала Катя, и, не отводя взгляда от его лица, притянула к себе его руку, раскрыла ладонь и поцеловала сама, словно поставила навсегда невидимую печать.
Павел Погожев: Наверное, именно в эту ночь, миновав незримые барьеры первых моментов взаимного узнавания, их страсть, наконец, разгорелась в полную силу. Катя была сегодня другой. Он чувствовал это в каждом ее прикосновении, в каждом поцелуе и объятии, которое та дарила, отдаваясь ему с таким пылом, что, потрясенный этой переменой, Погожев думал – когда мог думать – лишь о том, что ему, верно, повезло сильнее всех прочих мужчин на свете, если именно его выбрала, чтобы полюбить, такая женщина. А еще, что тот, другой, имени которого они не упоминали ни разу вслух, но чье присутствие в доме и в Катиной жизни не становилось от этого для Погожева менее ощутимым, раздражающим древний инстинкт собственника-самца, владеющий его рассудком и побеждающий любой здравый смысл, определенно глубокий и врожденный идиот. А иначе не оказался бы настолько глуп, чтобы не суметь понять цены сокровищу, которое попало в его руки волей случая. Тому сокровищу, которое сам Погожев скоро заберет у него без малейших сомнений. Как забирает у самозванца право владеть троном его единственный законный наследник. И даже если для этого понадобится война, то она будет справедливой, и эту войну он выиграет… Они были вместе почти до утра. До утра они любили друг друга, воплощая самые потаенные желания и мечты, не зная робости и смущения, пока усталость не окутала их тела своим сонным покрывалом. Но даже ей не было дано ослабить силы притяжения, что по-прежнему влекла и тянула их в объятия друг друга, теперь уже не столько страстные, сколько бесконечно-нежные. - Знаешь, чего я желаю больше всего на свете? – спросил он тихо, потершись щекой об ее обнаженное гладкое и чуть прохладное плечо, к которому до того так удобно прижался, что даже и двигаться больше не хотелось. – Ты ведь знаешь… – плечо Кати неопределенно дернулось, Погожев не видел ее лица, но предполагал, что она, должно быть, теперь улыбнулась. – Нет-нет, не этого… хотя, и этого, конечно, тоже. И, надеюсь, никогда не перестану, - усмехнувшись, он приподнялся и, подложив под голову руку, попытался рассмотреть в темноте ее профиль. – Но вот прямо теперь я больше всего на свете хочу выбросить все часы из этого дома. Профиль обратился в фас, Катя повернулась к нему, но разглядеть выражение лица было по-прежнему затруднительно. - Чтобы не слышать больше никогда, как они минута за минутой воруют наше время. Как хорошо было бы его вовсе остановить… бред какой-то, не слушай меня, милая! Я просто не хочу оставлять здесь тебя одну даже до утра, хотя, конечно, должен это сделать. Сегодня. Но когда мы поженимся, никаких отдельных спален! И мне совершенно наплевать, что кто-то считает подобное неприличным или даже грязным. Неприлично лицемерить и лгать, изо всех сил изображая супружество с тем, кого на деле с трудом выносишь. А любовь «неприличной», а уж тем более «грязной» – быть не может! Выбравшись из постели, он зажег свечу и принялся кое-как одеваться, собирая по полу свои раскиданные в беспорядке вещи. Катя следила за ним молча. И Погожев все никак не мог отделаться от странного чувства, что она хочет его о чем-то спросить. Или, может, просто что-то сказать? Пару раз он даже взглянул на нее с вопросительной улыбкой, но ответа так и не добился. Собрав заодно со своими также разрозненные детали Катиного туалета, он аккуратно сложил их на спинку одного из стульев и вдруг проговорил, оборачиваясь к ней: - А я, кажется, только что придумал первое дело, которое мы сделаем вместе, как только окажемся в Париже. Отправимся обновлять твой гардероб! Правда, я мало разбираюсь в модных фасонах, но в том, что касается цвета… Катя, что случилось? Почему ты… - по ее щекам медленно ползли слезы. Задавая этот вопрос, вначале он действительно ничего не понимал. Однако, спустя миг, осекся и замолчал, обескураженный и оглушенный внезапно поразившей его догадкой. – Ты не поедешь со мной в Париж. Вообще никуда отсюда не поедешь… И ты ведь даже не сейчас вовсе это решила, – добавил он тихо через минуту, в течение которой неотрывно смотрел в ее глаза. Странные, пустые, лишенные всякого выражения... – А я-то еще имел самонадеянность думать, что знаю тебя, как никто другой.
Екатерина Вишневская: Пока он был рядом, всё казалось далёким и несуществующим. Катя даже забыла о том, что собиралась запомнить каждое его прикосновение, каждый поцелуй… Она вообще обо всём забыла. Минуты летели, сливаясь в часы, время так незаметно ускользало от неё… Вернуться бы назад, пусть снова будет только вечер, и впереди целая ночь. Их последняя ночь… Павел так сказал про часы, словно прочитал её мысли. «Не уходи сейчас, не уходи… Пожалуйста, останься, мне всё равно, что будут говорить. Сейчас останься со мной…» Но вот он отпустил её. И как только Катя перестала чувствовать его руки, слышать совсем рядом биение его сердца, ощущать каждой клеточкой своего тела его близость, она поняла, что – всё. Это конец, необратимый, неизбежный, замораживающий душу навсегда. Всё закончилось. Она думала, что обманула судьбу, украв у неё для себя эту последнюю ночь. Но она не знала, что цена этому обману будет такая страшная. Боль. Эту боль невозможно описать, ни одна в мире физическая боль не сравнится с ней. Если бы можно было умереть, просто умереть и не чувствовать больше никогда и ничего. Но даже это было ей недоступно. Её жалкая жизнь ей уже не принадлежала. Если бы только можно было начать всё сначала. Если бы тогда, давно, она не вышла замуж, если бы она никогда ни за кого не вышла бы замуж, и встретила Павла свободной… Если, если, эти вечные «если»… Дети… Они есть. Они делают невозможное «если» ещё более невозможным. Она плохая мать. Но она помнит о своём долге. О том, что навсегда выше любой её мечты, пусть самой сокровенной и самой дорогой. Но что делать с этой невыносимой болью? И как скрыться от взгляда внимательных и уже всё понимающих глаз? Он понял. И с этого момента то небольшое с виду расстояние, которое их разделяло, начало стремительно превращаться в пропасть. Только что они были близки. А теперь казалось невозможным даже лёгкое прикосновение. Как изменился его взгляд… Какой холодный и чужой стал голос, когда он задал свой вопрос… Чего же она ожидала? Она обманула его. Сможет ли он простить? В последней отчаянной попытке преодолеть эту пропасть, возникшую между ними, Катя потянулась к нему… но поняла, что не может заставить себя пошевелиться. Это действительно был конец. Врать дальше бессмысленно. Он всё понял. Но поймёт ли причину? - Прости меня… Я соврала тебе… Я хотела побыть с тобой как можно дольше. Но я не могу… дети… я не могу.. – больше сказать ничего не получилось. Катя очень старалась сдержаться и не плакать при нём, но где-то внутри неё что-то надломилось, и слёзы полились сами собой. Она уткнулась лицом в подушку, уже не пытаясь успокоиться. Её мир разрушен, мечтам никогда не суждено сбыться. Ей уже всё равно, что теперь будет… Она снова осталась одна. - Уходи, пожалуйста, - выговорила Катя вдруг сквозь слёзы, не поднимая головы. – Уходи. Пусть он уйдёт. Быть от него так близко и осознавать, что у неё больше нет права называть его «любимый», дотронуться до его руки, обнять, поцеловать – было выше Катиных сил. Пусть он уйдёт и оставит её наедине с этой болью. Но он ведь уйдёт навсегда… Остановить, объяснить, вымолить прощение, посмотреть в его глаза… Но она почему-то ничего не сделала. Она даже не понимала, он всё ещё в комнате или уже вышел. - Я люблю тебя. Я всегда буду любить тебя…
Павел Погожев: - Зачем? – с трудом выговорил он, наконец, желая прекратить ее совершенно бессмысленные и уже ненужные объяснения. Слово это, одно единственное, крутилось в голове на протяжении последних минут, означая одновременно целую массу вопросов, на которые Погожев, действительно, хотел бы получить хоть какой-нибудь разумный ответ. Зачем она что-то ему объясняет? Зачем просит прощения там, где ему самому впору об этом умолять, даже не надеясь на снисхождение? Зачем он вообще разрешил себе поддаться этому искушению – просить уехать вместе, когда следовало сразу пресечь, остановить, пусть даже разрывая по живому, но только не дать шансов пробиться росткам той безумной надежды, горькие плоды которой – страшный яд, что убивает теперь обоих? Не выдержав его взгляд, Катя опустила голову. Ее слезы, часто срываясь с ресниц, словно в пропасть, разбивались о смятую и скомканную ткань белых простыней, так похожих на миниатюрный слепок рельефа «покрывал», раскинутых по всей округе многодневным снежным бураном. Зачем он сюда приехал, зачем не сгинул среди этой безжизненной холодной и колкой белизны, подобно расплывающимся и в один миг делающимся незримым воспоминанием следам этих слёз? И зачем насмешливому, коварному Провидению понадобилось однажды исказить пространство таким причудливым и жестоким способом, чтобы параллельные линии их судеб на миг нашли свою единственную на всем свете точку пересечения? Всего лишь один краткий миг, после которого ничего уже не будет так, как прежде. И кто знает, сколько времени впереди, чтобы жить с ощущением утраты. Впрочем, сможет ли он когда-нибудь вновь назвать это грядущее – без нее – существование жизнью? - Да, наверное, пора, - тихо произнес Погожев, не сводя глаз с хрупких плеч и спины, белизну которых оттеняли тонкие, спутанные черные пряди беспорядочно рассыпавшихся волос – уткнувшись лицом в подушку, Катя не издала больше ни звука, но по судорожному вздрагиванию было видно, что она все еще плачет. Подойти, попытаться успокоить – продлить эту агонию – зачем?! Медленно развернувшись, он двинулся к двери… «Я всегда буду любить тебя…» Словно разящая стрела, словно последний, бьющий наповал, оружейный выстрел. Внутри что-то со звоном оборвалось. Застыв на месте, Погожев обернулся. А затем, словно в бреду, сделал несколько шагов назад, вновь оказавшись возле Кати. Рывком, за плечи, он поднял ее, разворачивая к себе лицом, и прижал к груди с глухим, сдавленным стоном. Целуя вновь ее солоноватые влажные щеки, ее мягкие губы с безнадежной, отчаянной нежностью, он будто бы стремился навсегда запомнить их вкус. Вкус жизни, прожитой не зря. Вкус ускользающего навеки счастья. - Нужно идти! – отпуская руки, он решительно пошел прочь. Главное – не оглядываться. И не думать. Ни о чем не думать. О том, как прожил следующие несколько часов, пока новый день окончательно не вступил в свои права, Павел Андреевич, впоследствии, действительно предпочитал не думать. Впрочем, воспоминаний – отчетливых и ярких картин пережитого – не было. Отголоски эмоций, жгучая, щемящая своей безысходностью тоска… Она не вышла его провожать. Наутро у Наташи открылась лихорадка, небольшая, но девочка капризничала, и потому отойти от нее не было никакой возможности. Передавая положенные по этому поводу отбывающему гостю слова извинения от своей барыни, Иван выглядел странно довольным. А может, это ему просто показалось. - Что ж, передавайте от меня Екатерине Алексеевне пожелания скорейшего выздоровления для ее дочери. А также самую глубокую признательность за предоставленное убежище и приют. - Передам, барин, непременно передам, не беспокойтесь, - с поклоном ответил пожилой слуга. Погожев, тем временем, уже одной ногой стоял на подножке своего экипажа. – Что и сказать, смута жуткая вокруг чинилась, думал уж, добром и не закончится… - Смута? – задержавшись, Павел Андреевич пристально посмотрел в его тусклые, глубоко посаженные глаза. - Ну, пурга, барин, смута природная! Ан нет, наладилось, слава богу, быстро теперь к себе доберетесь. - Доберусь, несомненно, - поднимая глаза к серовато-белому, пасмурному, но бесснежному небу, проговорил Погожев. Затем взгляд его невольно скользнул по фасаду барского дома – то, чего он намеренно решил не делать, памятуя про данное себе слово не оглядываться. Скользнул и тотчас фиксировался на чуть подрагивающей, точно от чьего-то, укрывшегося за нею учащенного дыхания, полупрозрачной занавеси на окне одной из комнат второго этажа. – Ладно, бывай, старик! Пора. Медленно, точно вся тяжесть мира сейчас лежала на одних лишь его плечах, Павел Андреевич забрался внутрь кареты и опустился на мягкое сиденье. Подняв подножку, Иван взялся за ручку двери, желая закрыть ее, но Погожев вдруг дернулся наружу и резко выставил вперед руку, препятствуя. - Нет, стой! Бумаги принеси, перо и чернил! – велел он тоном, не допускающим возражений, а когда приказ был исполнен, быстро написал несколько строк, вложил записку в конверт и протянул Ивану. – Теперь все. Екатерине Алексеевне передашь! – с силой захлопывая дверь, словно ставя жирную точку, Погожев на миг закрыл глаза, вздохнул, а затем крикнул. – Поехали, Нилыч, трогай!
Екатерина Вишневская: Нет, он не ушёл. Она очень хотела, очень, чтобы он не ушёл вот так… И он не ушёл. В их прощальный поцелуй Катя вложила всю свою душу. "Нужно идти"… Эти слова донеслись до неё словно сквозь толщу воды. Шаги, тихий стук закрывшейся двери. Плачь теперь, сколько хочешь. Никто не увидит. И даже не услышит, все спят… Но слёзы закончились, пропали куда-то. Сухими глазами она смотрела, не отрываясь, на закрытую дверь. Свеча заморгала, в её неровном свете казалось, что дверь приоткрывается. Да, конечно, он вернулся, вот и ручка поворачивается! Вернулся, она сможет ещё раз увидеть его… Так плохо сейчас быть одной, когда впереди вся жизнь, заполненная одиночеством… Он почувствовал и вернулся, чтобы побыть с ней, пока не рассветёт!.. Нет, это всего лишь игра света. Дверь оставалась неподвижной. Он не вернётся. Она ведь сама попросила его уйти. Он не вернётся. Господи, как больно… Господи? Да есть ли вообще Бог в этом мире? И если есть, то какой же он Бог, раз допускает, чтобы с ней сейчас это всё происходило? «Бога нет. Его нет. Не буду больше молиться. Никогда. Я не верю уже ни во что…» Сколько прошло времени? Час? Минута? Зачем ей теперь столько времени? Куда его девать? Ей не нужно столько. Уже не нужно. Свеча, моргнув в последний раз, догорела и погасла. Теперь в комнате было так же темно, как и в её душе. Пусть всё время будет вот так же темно… Катя наощупь нашла его подушку, обхватила её руками и прижала к себе, укачивая, словно плачущего младенца. Предметы в комнате постепенно начали приобретать очертания, сперва расплывчатые, затем более чёткие. Наступало утро. Дом просыпался, в коридоре послышались негромкие голоса, а она всё сидела вот так со своей подушкой, глядя в никуда. В её комнату долго стучали, потом, наконец, решились зайти. Она смотрела сквозь появившихся в её спальне Аню и Настасью, не понимая, что они ей говорят. Их взволнованный шёпот раздражал её, она кивала, соглашаясь с ними, и ждала только, чтобы они ушли. Но они всё никак не уходили и продолжали её истязать. - Да не убивайтесь Вы так, даст Бог, с Натальей Олеговной всё обойдётся! – это она услышала. Вскочила, словно только что проснулась, схватила за плечи Настасью и затрясла перепуганную таким обращением няньку, крича: - Что с ней? Что?! Аня, быстро набросив на хозяйку тёплый халат, одновременно мягко, но настойчиво оттащила Катю от Настасьи и терпеливо, словно выжившей из ума старухе, объяснила: - У барышни жар, но он уже проходит, напоили её отваром, всё будет хорошо, она поправится… Дальше Катя не слушала, она уже спешила в детскую. Наташа сидела в кровати, опираясь спиной на груду подушек, а рядом с ней примостилась Дарья, вскочившая при появлении барыни. Катя приказала послать за доктором, хоть кухарка и пыталась её успокоить и объяснить, что причин для волнения нет никаких. Но Катя не слушала её. Она немного пришла в себя лишь после того, как ей доложили, что за доктором послали. Наташа, видя переживания матери, воспользовалась ситуацией с по-детски беспечным эгоизмом. Она первым делом потребовала, чтобы ей принесли Мурку, мадемуазель Лили и малиновое варенье. Потом захотела встать и пойти поиграть, а когда её начали уговаривать полежать, согласилась лишь только с тем условием, что мать останется рядом с ней и будет рассказывать ей сказки. А Катя, чувствуя смутно свою вину перед девочкой, готова была выполнить малейший её каприз. И она осталась. «Наверное, будет лучше, если мы не попрощаемся… Для меня он навсегда останется где-то здесь, в доме. Я буду думать, что он просто вышел в соседнюю комнату и вот-вот вернётся. Нет, я не смогу… Я должна его увидеть, должна!» - Я приду сейчас, родная, я быстро… - Нет, мама, останься, у меня без тебя голова болит! - Я пришлю Настасью, всего лишь несколько минут… - Катя с примирительной улыбкой шагнула к дверям, но Наташа наморщила нос, что означало: «я сейчас буду плакать». Катя, вздохнув, подошла к окну, рассеяно посмотрела во двор и окаменела. Он уезжал. Он шёл к своей карете не оглядываясь, как будто торопился поскорее уехать и забыть… Почему он не попрощался с ней? Почему не прислал никого сказать, что уже уезжает? Катя забыла, что сама только что решила не прощаться. Оглушённая этой новой болью, она уже не слышала капризного голоса дочери, звавшего её. «Неужели так и уедет, не обернувшись?» Он поднял голову и посмотрел, казалось, прямо на неё. Несколько долгих мгновений она смотрела в его родное лицо, а потом он отвернулся и сел в карету. Ещё минута - и он уедет, исчезнет навсегда из её жизни. Но карета не двигалась с места. Он медлит... Он ждёт её? И Катя не выдержала. Наташа что-то кричала и требовала, но она бросилась вон из детской. Коридор, лестница… сколько же здесь ступеней… прихожая… Иван. Он вырос на её пути, словно цепной пёс, охраняющий хозяйский огород. И довольно грубо схватил в охапку, удерживая и не давая выбежать из дома. - Барыня, тише… Простынете, не дай Бог… Это был какой-то кошмар. Катя вырывалась, но Иван был гораздо сильнее. - Пусти, идиот, ты что?! Ты забыл, кто я?! Да я сегодня же тебя выгоню! Пусти! - Лучше Вы меня выгоните, чем барина на весь уезд опозорите. Пусть едет. Опомнитесь, барыня. – Она замерла, не веря своим ушам, и посмотрела на слугу расширившимися глазами. - Не бойтесь, что я знаю, при мне останется. Но барина позорить не дам. Хоть убейте. – Иван глянул в окно поверх её головы и кивнул каким-то своим мыслям. – Вот и поехали, вот и слава Богу… Он разжал свою хватку, и Катя без сил опустилась на пол. Всё кончено. Он уехал. Иван всё знает и, без сомнения, сразу же расскажет мужу. Но ей уже всё равно. Она молчала, Иван тоже. Он стоял над ней, переминаясь с ноги на ногу, а потом, решившись, протянул ей конверт. - Вот. Записку Вам передал. Это я сказал ему, что Вы не можете его проводить, что Наталья Олеговна больна, и Вы подле неё неотлучно сидите. «Что же ты наделал, Иван?» - хотелось ей сказать, но сказалось совсем другое. - Спасибо, - прошептала Катя, беря записку. Она вдруг поняла, что Иван ничего никому не скажет. Он тоже понял что-то, помягчел лицом, поклонился и ушёл. Катя вскрыла конверт, поднесла к глазам листок и прочитала его слова, запоминая их и навсегда сохраняя в своём сердце: «Ты ведь знаешь, что я не верю в конечность событий. Поэтому не могу сказать тебе «прощай», это было бы неискренне. Говорят, что время ворует нашу жизнь, но взамен мы забираем у него то, что никто не может у нас отнять, память. А пока мы о чем-либо помним, оно существует. Я никогда не забуду то, что у нас было. То, что у нас есть и останется навсегда. Бесконечно люблю тебя. И – до новой встречи». Он спас её. Издалека, из неизвестности, он смог протянуть ей руку и подарить то единственное, что поможет ей выжить – надежду. «Я буду ждать тебя, любимый…»
полная версия страницы