Форум » Постскриптум » Сохранить навсегда » Ответить

Сохранить навсегда

Степан А. Веригин: Время: июнь 1907 года Место: Москва, Сокольники, дачи Действующие лица: Валерия Глебова, Стёпа Веригин. Модест Орбак

Ответов - 55, стр: 1 2 3 All

Стёпа Веригин: *с той, что в моих руках* «Иными словами – делай что хочешь, но только из того, что я тебе позволяю», - подумал Стёпка. Что ж, кажется, он действительно начинает кое-что понимать в правилах её любовной игры… - Значит, у меня в руках? – с усмешкой, вкрадчивым тоном переспросил он у Ляли. – А мне так пока совсем не кажется… Но самое время это исправить! – прибавил он следом. И, приобняв за талию одной рукой, другой ловко подхватил Лялю под колени, и легко поднял её в воздух. Затем вновь заглянул ей в глаза и, чувствуя, как с новой силой вспыхивает и разгорается еще совсем недавно казавшееся сполна удовлетворенным желание, с довольным видом заметил: - Вот теперь всё верно. Ты в моих руках! Удивленное одобрение, тенью промелькнувшее в ответ по её лицу, стало разом и наградой, и поощрением. Тотчас же осмелев, Стёпка приник к Лялиным губам долгим и жадным поцелуем, в то же самое время, направляясь обратно к дивану, на мягкие подушки которого вскоре бережно и опустил свою ношу. А сам устроился рядом, на полу, и замер, восхищенно рассматривая раскинувшуюся перед ним, словно восточная одалиска, женщину. - А знаешь, о чём я сильнее всего мечтал, когда нёс тебя на руках через наш парк в тот день, когда мы только познакомились? – спросил он вдруг. - Должно быть, о том, как бы побыстрее от меня избавиться? – лукаво улыбнулась Ляля и, протянув руку к лицу юноши, ласково дотронулась кончиками пальцев до его виска. – «И зачем я только связался с этой ужасной тяжелой тёткой?!» - пробурчала она, нахмурив брови и копируя его воображаемую интонацию. - Что?! Ну, нет! – опешил Степан, не выдержав, и тоже коротко рассмеявшись. – На самом деле, я думал тогда о том, как восхитительно ты пахнешь… И еще о том… - вновь улыбнувшись, он повернулся лицом чуть вбок и медленно скользнул губами вверх от её тонкого запястья к сгибу локтя, - каков вкус твоей кожи. Теперь вот я точно знаю, что он терпкий и пряный. Как дикий мёд. Выдохнув глубоко и прерывисто от этой простой и одновременно такой интимной ласки, Ляля тут же попыталась притянуть его к себе. Но, мотнув головой, Степан не дал этого сделать, отстранился, и вновь стал просто смотреть, лаская взором, впрочем, уже не только лицо, но и едва скрытые тканью сорочки, пленительные очертания, которые, между тем, уже вновь мучительно хотелось поскорее ощутить под своими руками. Однако интуиция подсказывала, что торопиться не стоит. Так что вместо этого, Стёпа позволил себе лишь провести ладонью над ними – так близко, чтобы отчетливо ощутить собственной кожей тепло её тела – и все-таки к нему не прикоснуться. Остановилась его рука только над Лялиной точёной щиколоткой, под почти прозрачной кожей которой едва заметно виднелись голубые венки. Пройдясь вдоль каждой из них кончиком своего указательного пальца, Степан склонился и поцеловал выступающую сбоку хрупкую косточку – так бережно, будто перед ним была распростерта настоящая святыня. - Будь благословенен тот день у реки! – произнес он, поглядывая на Лялю, а когда та, усмехнувшись в ответ, тихо шепнула: «Аминь!», вновь приник губами к ее ножке, постепенно сдвигая кверху край сорочки, и дюйм за дюймом её обнажая, покрывая затем эти освобождённые участки всё более жаркими поцелуями. Временами он поднимал голову, словно бы желая вновь и вновь убедиться, что его действия одобряют, но в какой-то миг увидел, что за ним уже, оказывается, никто и не следит: откинувшись на подушки и закрыв глаза, Ляля просто блаженно принимает его ласки. Так можно ли было мечтать о еще большем одобрении?! Все ярче воспламеняясь, полагаясь лишь на собственные инстинкты, Стёпа усердно постигал эту новую для себя любовную науку, отдаваясь своему занятию столь же прилежно и вдохновенно, как и любому прочему их тех, что когда-либо всерьез и по-настоящему занимали его разум. Изучая тело возлюбленной, он пытался понять и растолковать для себя каждый её невольный жест, каждый вздох, и каждый сладостный стон, словно первооткрыватель нового мира, с восторгом исследующий его карту, стараясь сразу и навсегда запомнить, не океаны и континенты, но каждую его линию, изгиб, родинку… В какой-то момент ему вдруг окончательно надоело бороться с проклятой Лялиной сорочкой, что сбилась комом уже где-то над её обнажившейся грудью, к которой сейчас было приковано его основное внимание. И потому, вновь внезапно отстранившись, Степан встал, а затем решительно потянул к себе и несколько обескураженную подобным переходом Лялю, заставляя её подняться следом за собою. Чтобы после, всего одним ловким движением, сдернуть неё это опостылевшее ему лично одеяние, отбросив его куда-то в сторону.

Валерия Глебова: * с неистовым любовником ;)* - Вот как! И что же будет дальше? – тихо осведомилась в этот момент Ляля – то ли у него, то ли у себя самой, невольно провожая взглядом его краткий полет. И, отчетливо ощутив в её тоне иронию, впрочем, не слишком-то и скрываемую, вместо ответа, Стёпка тоже усмехнулся, и слегка поводя бровью. А потом, вновь обхватив за талию, резко развернул Лялю к себе спиной. Чтобы дальше, прильнув сзади всем телом, ласкать ладонями её грудь, живот и бедра, одновременно не забывая и о плавных изгибах шеи и плеч. Их приходилось целовать, беспрестанно путаясь в рассыпавшихся по спине женщины шелковистым водопадом после долгожданного освобождения от гнета многочисленных шпилек, каштановых прядях волос. Поэтому чуть позже Степан все-таки осторожно собрал их заново вместе, и перекинул Ляле через плечо. А после, нежно коснувшись губами освободившейся неглубокой впадинки в основании её шеи, отстранился, чтобы снять уже собственную рубашку. Но тут же и замер, невольно скользнув взглядом вниз, и впервые заметив чуть ниже левой Лялиной лопатки, ярко-розовый и совсем еще свежий шрам какой-то странной неправильно-округлой формы - Что это?.. - Моя маленькая тайна, - почти сразу же откликнулась Ляля. И в момент этого самого «почти» по лицу её пробежала едва заметная тень, увидеть которую юному любовнику, впрочем, было не суждено. Потому что вновь повернулась к нему она уже с привычной легкой улыбкой. – Каждый из нас, ведь, имеет право на личные секреты, не правда ли? - Да… только у тебя их почему-то так много, что порой я сам чувствую себя рядом с тобой уж слишком простым! – обиженно заметил Степан, уклоняясь от её попытки вновь его обнять. - И что ж?! Если бы ты только ты знал, как мила мне эта твоя простота, глупенький! И как я устала от сложностей! – переборов сопротивление, и все же притянув юношу к себе, проворковала Ляля и вновь на миг прижалась щекой к его груди. А потом принялась покрывать её гладкую кожу короткими, лёгкими поцелуями, медленно спускаясь вниз, к животу и одновременно опускаясь ниже сама, будто стекая вдоль Стёпкиного тела, пока не оказалась у его ног. И именно в этот момент, отвлекшись от своего занятия, вновь подняла лицо, и, встретившись с его затуманенным вожделением взглядом, чуть усмехнулась. – Вот видишь, как всё, на самом деле, просто, малыш? Но разве же это плохо? Плохо это или хорошо, просто или сложно, Стёпа ответа не знал. И выяснить его прямо сейчас, абсолютно не горел желанием, несмотря на всю свою природную любознательность. Но одно было вполне очевидно – так хорошо и просто, как с Лялей, ему не было ни с одной из прежде знакомых женщин. Хотя и отношения с ними ни разу не заходили так далеко. Но ведь и это, в свою очередь, совершенно явно говорило о том, что сама Ляля им вполне довольна. А иначе разве поведала бы ему свои тайны? Позволила бы познать свои слабости, открывая взамен его собственные? Размышляя об этом, Степан внимательно рассматривал лицо своей прекрасной любовницы. Они лежали вдвоём в её спальне, на её постели – но как и когда именно они сюда переместились, сам юноша помнил весьма смутно. А спрашивать было нелепо – даже если бы Ляля теперь тоже бодрствовала, а не спала, утомленная их страстными любовными играми. Впрочем, спала ли на самом деле? Степан начинал уже понемногу привыкать, что с этой женщиной никогда нельзя быть ни в чём уверенным наверняка. Но это совсем не мешало ему, находясь рядом с нею в этой тиши, наполненной лишь привычными звуками ночи и ароматами сада из приоткрытого окна, чувствовать себя наисчастливейшим человеком на земле. И потому, утомившись своими раздумьями, вскоре Стёпка просто откинулся на спину, заложив руки под голову на манер подушки, и сладко вздохнул, с улыбкой глядя на сумеречные тени веток и листьев, едва-едва колеблющиеся на беленом потолке. А спустя какое-то время еще, их гипнотическое шевеление, или может, просто наконец-то догнавшая и накрывшая мощной волною блаженная физическая усталость, заставили уже и его самого крепко смежить ресницы и отправиться следом за Лялей в страну сладких грёз и фантастических сновидений.

Стёпа Веригин: Летние ночи такие короткие! Стёпа едва лишь успел задремать, а небо уже начало светлеть, мрак таял, уступая место прозрачному перламутру утра. До восхода солнца оставалось меньше часа и в это предрассветное время Стёпа спал так крепко. Но даже и через сон в какой-то момент он ощутил шевеление рядом, и еще не до конца понимая, где он находиться и с кем, резко проснулся от неожиданности. Ляля полулежала, облокотившись на подушки и со свойственным ей ироничным прищуром, который все больше нравился Стёпке, разглядывала юношу. Он сонно зажмурился, потер лицо ладонью и взъерошил волосы. - Мне нужно уходить, да? – спросил, а скорее уточнил он, понимая, что вечно, увы, это их блаженное уединение длиться не может. – Пойдем сегодня гулять днем? Я покажу тебе чудесные места. – Она чуть насмешливо изогнула брови и посмотрела столь выразительно, что ему даже почудилось, будто он вполне отчетливо услышал ее вопрос. – Нас там никто не увидит, если тебя это так волнует! Но там чудесно, поверь. В общем, я за тобой приду после обеда! – наклонившись к ней, он поцеловал ее в плечо, а после вскочил с постели и отправился на поиски своей одежды. Впрочем, если из комнаты Ляли он вышел довольно смело, то у подножия лестницы замер, прислушиваясь и опасаясь, что Зина уже могла заявиться. Но было так же тихо и пусто, как и накануне вечером. Поэтому без свидетелей и препятствий он быстро оделся и выскользнул прочь, но направился не домой, а к реке. Над водой в этот утренний час повисла белесая дымка, будто пар поднимался над горячей водой. Только вот вода была вовсе не горячая, а напротив, очень даже бодрящая, но именно это и было сейчас необходимо Степану, который быстро скинул одежду и с разбега нырнул в реку, ощущая обжигающее прикосновение воды к обнаженной коже. А когда вновь вынырнул, то воздух вокруг него наполнился тем золотистым мерцанием, которое предвещает появление солнца из-за горизонта. Утро было сказочным и всё вокруг казалось наполненным тайным волшебство перерождения. И он сам ощущал, как с каждой секундой становится другим. Эта ночь окончательно забрала с собой Степу-мальчишку и теперь, словно рожденное божество, из воды выходил новый Стёпа-мужчина. И осознавать это было так же волнительно, как и вспоминать сами события, которые способствовали этому его перерождению. Он еще не скоро вернулся домой, а когда наконец поднялся в свою комнату и рухнул на постель, часы показывали пять утра, и чтобы не проспать, Стёпка предусмотрительно завел будильник. За завтраком они с мамой говорили как всегда о самых разных вещах, но Стёпа то и дело поглядывал на Ольгу Дмитриевну, словно ожидая, что она сама заметит те изменения, которые он буквально ощущал каждой своей клеточкой, но когда мама наконец обратила внимание на его странные взгляды в ее сторону и спросила в чем дело, Стёпка только покраснел до самых ушей и уткнулся носом в тарелку. После завтрака он поднялся в комнату сестры и у Татки просидел до самого обеда. И она тоже казалось ничего особенного в брате не заметила, хотя на прощанье, когда он собрался присоединиться к маме за обедом, всё же бросила ему своё язвительное замечание, что он какой-то шальной. А он лишь плечами пожал! Много она понимает! Шальной! - Какие у тебя планы, милый, на вечер? – поинтересовалась мама, когда они вышли после обеда в гостиную и Степа поглядел на часы. - Думал взять книги и отправиться в рощу, там, где ручей. Позаниматься. - Ты слишком много времени занимаешься, нужно же и отвлекаться. Съездил бы в город… - Нет, мама. Мне в следующем году держать экзамены. Мне некогда отвлекаться на всякую ерунду! - Но когда же на нее отвлекаться, как не в твоем возрасте?! – удивилась Ольга Дмитриевна, но не стала спорить и поцеловав сына в щеку, сама отправилась наверх к младшей из дочерей, попутно захватив корзину с рукоделием. А Стёпа терять время не стал и, быстро переодевшись, через четверть часа уже стоял у крыльца Лялиного дома, дергая ручку дверного звонка.


Валерия Глебова: *с господином Веригиным* - К вам господин Веригин! – появившись в гостиной спустя всего минуту после того, как привычную тишину маленького дачного домика нарушила настойчивая трель дверного звонка, Зина сделала почтительный книксен, ожидая дальнейших распоряжений. - Прекрасно, приглашай! Да… и следующий раз, пожалуйста, без дополнительных церемоний. Пусть проходит в гостиную сразу. - Хорошо, барыня, как прикажете! – вновь слегка присев, девушка удалилась обратно в переднюю. Но в самый последний момент перед тем, как она вышла, Ляля, стоявшая в этот момент у окна, успела обернуться и поймать её быстрый любопытный взгляд. Догадывается о чем-то? Вряд ли… Хотя, даже если вдруг и так. Какая, в сущности, разница? Она слишком заинтересована в том, чтобы сохранить за собой эту работу, так что едва ли захочет испортить впечатление о себе излишней болтовнёй. Да и опасаться, как всегда говорит Орбак, следует только равных. Остальных нужно просто удерживать на достаточном от себя расстоянии… - Добрый день! – вбежав в комнату так резво, что Ляля даже толком не успела на это среагировать, Стёпка обнял её сзади и поцеловал в висок, успев при этом шепнуть: – Надеюсь, тебе сладко спалось после того, как я ушёл? - Спасибо, недурно! Но с тобой было лучше, - улыбнулась Ляля, слегка отстраняясь, чтобы развернуться лицом к юноше, и иронически наблюдая, как на его губах в тот же миг расцветает довольная улыбка. – А тебе удалось отдохнуть? Мама не заметила отсутствия? - Ляля! – с упреком в голосе и прищуром в глазах, воскликнул Степан. Опять она с ним как с мальчишкой! Но на сей раз на эту провокацию он не поведется. – Нет, она ничего не заметила, а я прекрасно выспался и полон сил. И намерен исполнить свое обещание отвести тебя на прогулку. Надеюсь, ты не передумала? На улице прекрасно. Не слишком жарко и дует легкий ветерок, так что идти будет совсем не утомительно. К тому же, туда, куда я тебя веду, есть река. - Хм, стало быть, мне понадобится купальный костюм? Или там можно будет обойтись без него? Стёпа удивлено взглянул на Лялю. Подобного развития событий не возникало даже в его фантазии. Сестёр было не так-то просто уговорить искупаться в реке даже в самый жаркий день. Что уж говорить о знакомых взрослых дамах? Но, впрочем, чему же он всё еще удивляется, если перед ним самая необычная из всех земных женщин? - Мы что-нибудь придумаем на месте. Через несколько минут они уже шли по лесной тропинке. Дорогой говорили. Вернее, это делал больше сам Стёпа, как и всегда, а Ляля чаще слушала, лишь изредка вставляя комментарий или задавая вопрос. Но даже так их беседа не утихала ни на минуту. Хотя, однажды он всё-таки позволил себе вновь поинтересоваться, почему Ляля по-прежнему почти ничего не говорит о себе. И тогда, рассмеявшись, она ответила, что именно так всё и должно быть. - Женщине полагается быть загадочной, даже если за этой «ширмой» нет никаких особенных тайн. Иначе ни один кавалер не сочтет её интересной.

Стёпа Веригин: *с моей королевой* - Глупость какая-то! Но, если ты утверждаешь, что так положено… – рассмеялся Степка и поцеловал Лялю в щеку. – Мы почти пришли, вон, видишь, там кончается роща? За ней большая поляна посреди оврага и берег реки. Окраина Сокольничего парка, пожалуй, последнее необжитое еще место. Но учитывая, как скоро стали строиться тут дачи, еще пара лет и этого рая тоже не будет. Поляна была окружена высокими пологими склонами, и оттого там было по-особенному тихо. Нагретые солнцем травы и цветы источали свой терпкий аромат, а над розовато-лиловыми шапками медуниц деловито гудели шмели и пчелы. Проведя Лялю за руку через это зеленое море поближе к берегу реки, Степа вытащил из корзины плед, расстелил его посреди высокой травы и тут же шутливо бросился перед своей дамой на колени. - Моя королева, верный паж у ваших ног. Повелевайте! - А можно, я не буду сегодня никем повелевать? – вдруг лукаво поинтересовалась в ответ Валерия, грациозно опустившись следом за ним на пестрое, украшенное персидским узором, полотнище. – У королевы нынче объявлен законный выходной! – провозгласила она, и затем с удовольствием откинулась навзничь, широко разбросав по сторонам руки, с улыбкой глядя в высокое, ярко-голубое, июльское небо. Молча пожав плечами, Стёпка, ничтоже сумняшеся, немедленно рухнул рядом, устроился головой на ее плече и тоже внимательно уставился на небосвод. Так они пролежали, должно быть, несколько минут, а потом Ляля повернулась чуть вбок – так, чтобы лучше видеть его профиль. Заметив этот маневр, Степа тоже взглянул на неё. А еще через секунду они уже целовались. Вернее, это он – Стёпка, сам нежно и неторопливо целовал податливо раскрывавшиеся ему тотчас Лялины губы – так, как нравилось ей. Пытаясь сейчас вообще не думать о себе и о собственном желании, вспыхивавшим рядом с этой женщиной так жадно и яростно, что справляться с ним, заставлять себя не спешить, казалось почти неисполнимой задачей. Но Стёпка очень старался. Ведь вместе с пробуждавшейся во всю силу мужественностью, в нем столь же неизбежно проснулось и дремавшее прежде, известное всякому сыну Адама, тщеславное желание стать для своей женщины если и не первым, то самым лучшим… заставить ее запомнить именно тебя столь надолго, сколько это вообще возможно… Продолжая покрывать поцелуями Лялины лицо и шею, медленно исследуя ладонями ее тело, достигнув груди и нащупав твердеющий под батистом платья сосок, Стёпа сжал его довольно сильно, заставив обескураженную подобной резкостью Лялю беззвучно ахнуть, и затем принялся уже более осторожно ласкать его кончиками пальцев, в то время как другая рука, скользнув между Лялиных ног, повторяла то же в самом сосредоточии ее возбуждения, до тех пор, пока сильно сжав бёдрами его запястье и выгнувшись, Ляля не вскрикнула от наслаждения – и долго потом не отпускала его руки, так что Степка мог отчётливо чувствовать сам всю силу пронзавших ее сладостных спазмов. И это осознание своей власти над телом женщины, что открылось ему именно сейчас, а не прошлой ночью, внезапно оказалось даже острее и слаще, чем пережитые тогда минуты его собственного блаженства. - Ну что, так моя королева больше довольна? – прошептал он с улыбкой, вновь укладываясь рядом и нежно прижимаясь губами к ее влажному виску. - Даже более чем… - едва слышно усмехнулась она в ответ. – Разве что, теперь её еще окончательно разденут, а после услужливо отнесут на руках прямо в воду… Очень хочется искупаться! Прогретая полуденным солнцем вода мелкой речушки, куда Степан вошел вместе с уютно устроившейся у него на руках Лялей, тем не менее, показалась с непривычки немного прохладной, заставив обоих, смеясь, прижаться друг к другу чуть крепче. Впрочем, возможно, им просто не хотелось размыкать объятий – во-всяком случае, Степа ради этого был готов на что угодно. А Ляля… еще несколько минут назад, он был уверен, что она принадлежит ему полностью, и упивался этим чувством. Но теперь все вновь неуловимо изменилось. Едва привыкнув к воде, она сразу же выскользнула из его рук и поплыла вдоль берега. - Ты здорово держишься на воде! – заметил он, пустившись вскоре вслед за нею и практически сразу догоняя.

Валерия Глебова: * с рыцарем прекрасного образа* - Почему тебя это удивляет? – остановившись на плаву, усмехнулась Ляля. - Ну, не знаю… из моих знакомых женщин этого толком никто не умеет, - отозвался Стёпка, который тоже «завис» рядом с ней, а потом беззаботно перевернулся на спину и заложил за голову руки. - Многих ты прямо знаешь! – рассмеялась Ляля, подплыв поближе, и вдруг, резво выпрыгнув из воды, попыталась забраться на него сверху. Что, разумеется, не вышло, но произвело огромное количество брызг и шутливых Стёпкиных воплей-упрёков в неудавшейся попытке его утопить. - Конечно! А что еще мне остается сделать с тем, кто узнал мою страшную тайну?! - Нет, ну правда! – вновь изловив в объятия, Степан прижал ее к себе, не собираясь больше отпускать, равно, как и позволять в очередной раз уйти от ответа на свои вопросы. – Где ты научилась плавать? Мне же интересно! - Да ничего интересного, боже мой! Всё как у всех! У нас в имении был огромный пруд. А мой отец – морской офицер… И разве могла я в итоге не научиться? Ну, хотя бы этому – если уж родилась девочкой, и меня нельзя было после отдать в морской кадетский корпус? - Жаль. На тебе прекрасно бы смотрелся капитанский мундир!.. Хотя видеть тебя без него – вообще без всего, мне нравится куда больше! - Вот и где ты успел набраться подобной пошлости?! Не смей так больше говорить… - А то что? – развернув ее к себе и глядя с шутливым вызовом, поинтересовался Степан, приподнимая брови. - А то больше не увидишь! – ответила Ляля, щелкнув его по носу мокрыми пальцами и заставив этим снова обиженно фыркнуть. – Всё, давай, неси меня обратно! Кажется, я начинаю замерзать! - Послушай, - тихо выговорил Стёпа, спустя несколько минут, когда они уже вновь были на берегу. Устроившись на боку, рядом с Лялей, он нежно водил по её спине, бесстрашно подставленной солнечным лучам, только что сорванной длинной травинкой, то и дело невольно задерживая взгляд на странной лиловато-розовой отметине под лопаткой. – Можно, я все-таки спрошу, откуда это у тебя? - Несчастный случай, - откликнулась Валерия, чуть помедлив. – Я не люблю о нём вспоминать. - Прости… но тогда еще всего только один вопрос: это он сделал? - Кто? – повернувшись к нему лицом, Валерия смотрела на него вопросительно и удивлённо. - Ну, тот, лысый, который приезжал к тебе вечера… - А ты откуда об этом знаешь? – резко поднявшись, она села и крепко взяла Стёпку за руку – словно опасаясь, что тот вдруг сбежит. – Следишь за мной? - Нет, что ты! – едва, и в самом деле, не отпрянув от неожиданности, воскликнул Стёпка, пораженный этой внезапной переменой настроения. – Да мы случайно… Я гулял там вечера с Монти, когда он вышел из твоего двора и спросил, как добраться обратно в Москву… Просто у него был такой недовольный вид… и ты после была расстроена… когда я пришел… Ляля, клянусь, я не следил! Не совсем так, конечно, но зачем ей об этом знать? Не только ведь у женщин могут быть свои небольшие секреты?.. Еще немного испытующе посмотрев в глаза, Валерия отпустила его кисть, вздохнула и вновь улеглась на плед. - Я тебе верю. И, нет, этот человек здесь не при чём. Он мой… старый друг. Приезжал навестить. А расстроилась я и вовсе по другой причине, не имеющей к нему отношения. - А по какой? - Да… я теперь уже и не вспомню! – пожав плечами, Валерия чуть улыбнулась. – Видно, несущественная была… А ты, оказывается, ужасно любопытный, мой верный паж! - Я? Да совершенно же нет! – возмутился Стёпка, обиженно отворачиваясь. Любопытство – в отличие от любознательности – он всегда считал исключительно девчачьим свойством. – Я всего лишь хочу, чтобы ты мне доверяла! Хочу хоть что-нибудь знать о тебе! - Поверь, ты и так знаешь обо мне куда больше, чем многие! – вновь улыбнувшись, Валерия вскинула руку и нежно провела кончиками пальцев сверху вниз вдоль его позвоночника. Затем села и, прижавшись на миг щекой к плечу, уткнулась лицом между лопатками. – Потому что ты мой самый любимый и верный… нет! Отстранившись, она вдруг взяла его за плечи, снова поворачивая к себе лицом, и торжественно произнесла: - Сэр Стивен! Суверенной волей, ваша королева, ровно с этой минуты, производит вас в звание своего верного рыцаря! Самого красивого и милого на свете! Надеюсь, вы сполна оправдаете ее доверие!

Стёпа Веригин: В это фантастическое и невероятное лето жизнь Степана Веригина разделилась на две части. Днем, дома, он был сыном и братом: Стёпой, Стёпочкой, Стёпкой, а вечерами, с Лялей, становился любовником и другом. И совмещать между собой эти роли оказалось не так просто, как думалось вначале. После того, как сестры окончательно поправились, и жизнь вновь потекла обычным ходом с постоянными летними гостями, поездками к родне в город и привычными домашними развлечениями, количество личного времени, которое Стёпа всецело желал теперь посвящать своей возлюбленной, катастрофически уменьшилось. Тем не менее, в любой свободный час он стремился улизнуть из дома, что порой вызывало неудобное любопытство со стороны сестер. А отвязаться от этих двух хвостиков, которые постоянно осыпали его вопросами – куда и надолго ли он собрался? – было очень сложно. И тут Стёпа оказался весьма благодарен маме, которая однажды, после весьма глупой ссоры с Таткой, твердо встала на его защиту. Сестра тогда посетовала, и вполне справедливо, что он стал уделять им с Санькой меньше внимания и времени, а если и остается, то словно желает поскорее от них отделаться. Стёпа возразил, что она всё это выдумала, хотя сам со стыдом чувствовал – Таня права. Потому на следующий день, желая загладить вину, проявил к обеим девчонкам даже чрезмерное внимание. Настолько, что обе в итоге взмолились оставить их в покое. Он вышел из комнаты, буркнув, что девчонки сами не понимают, чего от него хотят, а вечером, проходя мимо веранды, вдруг невольно подслушал их разговор с Ольгой Дмитриевной. - Ваш брат взрослеет и сейчас ему нужно чаще, чем прежде бывать наедине с собой. Вам надо это понять и принять, не обижаясь понапрасну и не обижая его. Пройдет немного времени и всё образуется, вот увидите. У меня-то целых два брата, я знаю, как это бывает! Впрочем, и сам Стёпа не избежал подобного разговора по душам. Из-за того, что все дни по-прежнему проводились с родными, а ночи с Лялей, возможность подремать приходилось искать урывками и где придётся. Разумеется, однажды мама это всё-таки заметила и спросила, не стоит ли ему на время оставить свои занятия и книги. - Какой смысл читать ночами и так уставать, чтобы потом засыпать почти на ходу, мой мальчик? Я знаю, что для тебя очень важно выдержать экзамены и поступить в университет, но впереди целый год и поверь, будет мало толку, если ты заболеешь от переутомления. Стёпе было стыдно, что он, если не обманывает, то скрывает от мамы правду. В какой-то момент ему даже захотелось вдруг поделиться с ней своей историей, но в итоге он благоразумно передумал. Лишь пообещал Ольге Дмитриевне перестать сидеть с книгой допоздна. Но главным для него, по-прежнему, оставалось общение с Лялей. С ней он забывал усталость, забывал домашние дела. Они проводили всё отведенное им время наедине, буквально упиваясь общением и друг другом. Когда безудержный любовный жар первых недель немного поутих, внезапно открылись и прочие приятные грани столь тесного общения. Стало понятно, что их объединяет не только общий интерес к шахматам, но и, например, на удивление схожие книжные вкусы. К тому же, узнав однажды о семейной традиции Веригиных читать дома вслух, она как-то попросила Стёпу сделать то же самое и для неё. И вскоре это стало уже их собственным маленьким ритуалом. Каждый вечер Ляля подбирала книгу из скромной дачной библиотеки, фрагмент которой ей хотелось бы услышать прочитанным его устами. И Стёпа с радостью исполнял эти прихоти, чувствуя себя при том так, будто из них двоих именно он – взрослый и умудренный опытом мужчина, а Ляля – юная барышня, которая слушает его буквально с раскрытым ртом. А еще они все также иногда играли в шахматы, музицировали в четыре руки на чуть расстроенном стареньком пианино в её гостиной и часто, уже поздними вечерами, бродили вдвоем по залитым лунным светом полям – пока это еще позволяла настойчиво двигавшаяся в сторону приближающейся осени погода. А потом вновь любили друг друга в Лялиной постели. Или же даже просто лежали, крепко обнявшись, и наслаждаясь этими минутами абсолютного единения. Проживая которые Стёпа и не думал, что можно быть настолько счастливым. А счастливые, как известно, часов не наблюдают. Вот потому и он, ни разу не задавшись вопросом, что будет с их отношениями, когда наступит осень, просто жил и просто не верил, что однажды всё это может измениться. Да и с чего бы подобному произойти, если даже сама Ляля ни разу не намекнула на возможность такого исхода. Оттого, вместе с безграничной и всепоглощающей первой любовью, в Стёпкином сердце постепенно поселились еще и покой вместе с удивительным умиротворением. И казалось, что все это отныне будет длиться всегда.

Валерия Глебова: В течение последних недель Валерия уже не раз с улыбкой вспоминала о том, как, отправляясь в середине июня в Москву, готовилась прожить самое скучное лето в своей жизни. Впрочем, поначалу всё складывалось именно так, как и ожидалось. А потом судьба вдруг неожиданно подкинула ей то, чему она… до сих пор еще окончательно не нашла подходящего определения. И дело было даже не в самом факте романа, внезапно вспыхнувшего между нею и соседским мальчишкой-подростком. А в том, что она при этом испытывала. Ведь еще в юности Валерия вроде бы достаточно чётко поняла про себя одну вещь: она не способна любить. Не в смысле – дружить, испытывать теплые чувства, вроде нежности или душевного сродства, а в том самом, о котором мечтали все ее тогдашние ровесницы, рисовавшие в воображении картины счастливого семейного будущего рядом единственным и любимым. Сама же Валерия с детства грезила отнюдь не о семье и детях, а скорее о свободе, приключениях и путешествиях в дальние страны. И еще о том, чтобы не зря прожить свою жизнь. Не вкладывая в это, впрочем, никакого высокого смысла. Просто не хотелось размениваться на мелочи, из которых, по ее довольно рано сформировавшемуся мнению, в основном и состояла жизнь обыкновенной женщины, казавшаяся у всех вокруг до невыносимости одинаковой. Между тем, время шло. И опекунша, в доме которой, полностью осиротев к тринадцати, Ляля жила тогда вот уже третий год, все настойчивее заговаривала об её грядущем замужестве. Предлагая при этом такие кандидатуры, от вида которых Ляля только сильнее утверждалась во мнении, что замуж совершенно не хочет. Ни теперь, ни потом. Хотя и отдавала себе отчёт, что возможности противиться давлению Амалии Йозефовны слишком долго у неё не будет. Ведь, при всех своих, вскоре сделавшихся очевидными каждому, внешних достоинствах, была она практически бесприданницей. Потому-то появление барона Орбака в её жизни стало, можно сказать, счастливым знамением. Поначалу Валерия, конечно, сочла и его, дальнего родственника своей опекунши, очередным претендентом в женихи. Потому держалась с ним холодно. Но, как только стало понятно, что добивается Модест Карлович от неё отнюдь не руки, успокоилась и вскоре начала чувствовать себя рядом с бароном настолько спокойно и уверенно, что со стороны это могло даже показаться увлеченностью. Да, собственно, именно ею и было. Только совсем иного рода. Дело в том, что буквально с первой встречи Модест Карлович взялся держаться и говорить с нею на равных – без заметной скидки на пол и на возраст. Внимательно слушать. Подробно и вдумчиво отвечать на любые, даже самые неожиданные из уст столь юной барышни, вопросы. И не было ничего удивительного в том, что со временем темы этих разговоров становились всё серьезнее. А сами они – более долгими, и касавшимися уже не только отвлеченных вещей, но и вполне конкретных деталей специальных операций ведомства, в котором барон Орбак служил до того многие годы и продолжал служить в то время, когда они с Лялей познакомились. Рассказывая эти подробности, Модест Карлович будто и не замечал, каким интересом и любопытством всякий раз загорается её взор… А потом была та первая история со Станиславом Гжедичем, обаятельным молодым польским дворянином, которого Валерия увлекла собой так легко и быстро, что даже сама этому поразилась. Впрочем, возможно, дело было в том, что он ей тоже нравился. Настолько, чтобы спустя некоторое время – правда, всего один раз – позволить чувствам даже одержать над разумом кратковременную победу… О которой Орбак так никогда после и не узнал. А иначе, пребывая в тесных рамках своих моральных принципов, верно, терзался бы муками совести и поныне. Сама же Ляля ни о чем тогда не жалела. Как и позже, когда с легкостью отправила безумно влюбленного в нее Гжедича прямо в руки Охранного отделения, не испытав при этом почти никакого душевного дискомфорта. И окончательно в тот момент убедившись, что не ошиблась ни в себе, ни в правильности избранного пути. После были новые задания. Куда более сложные и опасные. И холодный, не по-женски трезвый рассудок, еще не раз помогал Валерии выбираться из сложных жизненных передряг. Ничуть при этом не мешая наслаждаться всей полнотой ощущений тогда, когда возникало желание дать им волю. Собственно, именно так начался и её нынешний роман. Заметив практически сразу, что интерес нового знакомого – этого милого, воспитанного мальчика, с которым её здесь, в Сокольниках, случайно столкнула судьба, выходит за рамки обычной вежливости, Валерия была немало изумлена. Она давно привыкла к вниманию мужчин самых разных возрастов. Но столь юные персоны, как казалось, вряд ли могли уже затесаться в ряды её поклонников… Должно быть, именно поэтому его интерес поначалу вызывал лишь иронию, смешанную с совсем уж неприличным желанием поддразнить незадачливого «ухажера». Разве могла она знать, куда приведет эта игра?.. Да, впрочем, что кривить душой? Конечно же, знала! Но продолжала развлекаться, пока однажды внезапно не поняла, что радуется встречам с ним уже безо всякого притворства, а ждет их ничуть не меньше, чем, должно быть, сам Стёпа, постоянно выискивающий для этого самые неожиданные поводы. Порой столь немыслимые, что впору бы рассмеяться, вроде романтических прогулок поздними вечерами под луной! То, чего с Лялей не случалось даже тогда, когда ей самой было семнадцать. А теперь, в её нынешнем возрасте! Ну, разве же это не смешно? Особенно в сочетании с другой, чувственной, стороной их отношений со Стёпой, где он оказался столь способным, что оставалось лишь удивляться и втайне гордиться тем, что именно ей, а не кому-либо еще посчастливилось стать первооткрывательницей этого дара – а значит, и той, кого он определенно запомнит. И навсегда сохранит в сердце, даже если никому после об этом не расскажет. И здесь смеяться Ляле уже совсем не хотелось. Вернее, хотелось, но не над Стёпкой. А от удивительного, давно забытого – а может, и, вовсе никогда неведомого, чувства полноты и насыщенности своего существования, пришедшего вслед за пониманием, что всё происходящее – уже не игра, а самая что ни на есть жизнь. Возможно, короткая – всего в несколько быстротечных летних недель. Зато, без сомнений, настоящая. Та, которую тоже вряд ли можно будет забыть даже тогда, когда она всё же закончится.

Модест Орбак: Правда, когда ее не пытаются прикрыть розовой вуалью, порой имеет весьма неприятное свойство – ранить людские чувства. Но, к сожалению, полковник фон Орбак, всегда предпочитал именно такую, исключительно чистую, даже концентрированную правду. Это как прижигание – невыносимо больно, но останавливает распространение по крови заразы ложных надежд. В прошлый визит в Сокольники он был вынужден проделать нечто подобное и с Лялей. Которую с некоторых пор определенные – и весьма высокопоставленные люди в их ведомстве стали считать картой не то, чтобы «битой», как он позволил себе произнести вслух во время того разговора, но и опасной. Настолько, что невыгодно становилось даже продолжать бороться за ее сохранность в прямом, физическом смысле этого слова. Раскрытая одним, она может быть узнана и остальными. А значит, серьёзный урон окажется нанесен и всему Охранному отделению. Орбаку пришлось воспользоваться всем своим даром убеждения, чтобы уговорить Васильева дать ему время еще раз проверить, каково положение вещей. И вот теперь, спустя три месяца после той провальной операции, он с чистой совестью положил на стол начальника отчёт, в котором сообщалось, что все фигуранты, знавшие агента Валерию Глебову лично, погибли при задержании. Потому она не может считаться раскрытой и при дальнейшей необходимости вполне возможно её возвращение в большую игру. Рассмотрение его предложения длилось около двух недель, в течение которых Васильев, видимо, не прекращал колебаться. Но в итоге всё-таки решил, что Орбак прав. Отведя, тем самым, невидимый дамоклов меч от непокорной Лялиной головы и убрав с души самого Модеста Карловича здоровенный булыжник. Как теперь уже вполне можно было себе признаться, весьма её тяготивший. Нынче же дело и вовсе оставалось за малым. Сообщить самой Ляле о переменившихся обстоятельствах. Думая, как это лучше сделать, Орбак вначале планировал послать в Москву срочную телеграмму и просто вызвать её в столицу. Но памятуя о том, как они расстались, зная характер Валерии Павловны, и делая скидку на то, что она, при прочих своих несомненных достоинствах, всё же, по-прежнему, только лишь женщина, решил, что лучше будет съездить в Первопрестольную еще один раз самому. Именно поэтому он теперь и вышел из здания Николаевского вокзала, недовольно поглядывая на московское небо, явно готовившееся вскоре пролиться дождем. А затем занял место в первом же подвернувшемся таксомоторе, где сразу назвал шоферу адрес дачи в Сокольниках, а отнюдь не гостиницы. Ибо оставаться в Москве дольше, чем потребуется для разговора с Лялей, не собирался. При этом его уже почти не волновало, что её не окажется дома. Куда, скажите на милость, отправиться в дождь?! На прогулку? Или, может быть, в гости? Но, сколько помнится, в прошлый раз Валерия говорила, что друзей на новом месте она так и не завела… кроме какого-то соседского мальчишки, с которым играет в шахматы. И вряд ли тут что-либо изменилось… Представив вдруг зачем-то перед собой эту картину: отчаянно скучающую над клетчатой, черно-белой, доской Лялю, и напротив неё – прыщавого очкастого подростка, полковник усмехнулся, искренне посочувствовав бедняжке. «Ничего, скоро всё образуется! Ведь впереди нас уже ждет новое приключение, Вена!» – мысленно утешив воображаемую визави, он слегка погладил лежащий на коленях портфель. В недрах его покоилась папка с материалами дела, которое должно было стать для Ляли своеобразным подарком-извинением. Отказаться от него, тут уж Модест Карлович был совершенно уверен, она ни за что не захочет. Но перед этим, конечно, ему ещё придётся пережить несколько неприятных минут. Ведь и её обида после прошлой встречи тоже наверняка никуда не девалась. Что же, даже если и так, то он ни о чем не жалеет. Главное – всё равно лишь то, от чего её удалось ценой этой обиды уберечь. - Заплачу вдвое, если дождетесь меня здесь, – проговорил Орбак, передавая водителю деньги, когда они, наконец, доехали. Потом, заручившись согласием, выбрался из кабины, открыл калитку и быстро направился к дому. Поднялся на крыльцо, позвонил в дверь. Открывшая горничная его узнала и потому – невиданная наглость! – сразу же попыталась вновь захлопнуть дверь. Орбак едва успел помешать, затормозив её носком собственного ботинка и резко толкнув обратно. - Это было весьма глупо, милая барышня! – сухо сообщил он, едва войдя в переднюю. – Где хозяйка? - Она вас не примет! – пролепетала Зина, всё еще пытаясь отстоять покой своей барыни. - Я разве спрашивал примет она меня или нет? Я задал вопрос – где она? – повторил Орбак таким тоном, что с круглого лица девицы тут же схлынула вся краска. Сжав губы, она молча кивнула в сторону второго этажа. Орбак кивнул в ответ, размышляя, стоит ли подняться туда самому или заставить упрямую девчонку привести Лялю прямо сюда. Затем всё-таки пошел наверх. Горничная же, постояв еще пару секунд на месте, бросилась за ним вслед. - Стойте! Вам туда нельзя!.. Ну нельзя же вот так врываться! Вы не имеете права! Не обращая внимания, на смысл этих восклицаний, в некотором роде Орбак был даже рад подобному шумовому сопровождению, так как не собирался совсем уж шокировать Лялю внезапностью своего появления. - Да у вас не горничная, а прямо настоящий цербер, шери! – заметил он с усмешкой, когда вошел в Лялину комнату. – Можете вручить ей медаль за достойную службу!

Валерия Глебова: Безмятежность ленивого летнего загородного утра – ощущение, к которому за минувшие два с небольшим месяца Ляля уже почти успела привыкнуть и даже где-то его полюбить, разрушилась еще до того, как нежданный гость бесцеремонно вторгся в её мирную обитель. Находясь в спальне, окна которой были, по обычаю, распахнуты чуть ли не сутки напролет, она, разумеется, не могла не услышать приближающегося рокота автомобильного мотора. Звука, здесь все еще вполне достаточно необычного, чтобы ради него – и для того, чтобы понять, кто же это пожаловал в Сокольники столь модным способом, оставить своё занятие и выглянуть наружу. Именно так Ляля и поступила. Отложила, перевернув кверху обложкой, на подлокотник кресла книгу, которую до того спокойно читала, попивая кофе вприкуску с любимым зефиром. Встала и подошла к окну, откуда, сквозь полупрозрачную, слегка колыхающуюся на легком сквозняке, занавеску, как раз и успела узреть момент, когда из кабины таксомотора показалась хорошо знакомая ей лысая и круглая, словно бильярдный шар, голова. А дальше всё происходило слишком быстро. Впрочем, даже если бы Орбак, вопреки своей, всегда несколько раздражавшей Лялю привычке действовать в манере «буря и натиск», решил появиться в её доме со всеми подобающими вежливому посетителю церемониями, она всё равно вряд ли успела бы подготовиться к этому настолько, чтобы ничем не выказать удивления. Прошло уже больше месяца с момента их последней встречи. И ровно с тех самых пор Ляля старалась не вспоминать её обстоятельств, чтобы, не дай бог, вновь не испытать пережитого унижения. И не позволить этому чувству укорениться в душе, чтобы разъесть затем, словно ржавчина, твёрдую и спокойную уверенность в собственном профессионализме, которую она растила в себе в течение многих лет. И которую слишком высоко ценила, чтобы бездумно ею рисковать. Именно поэтому Орбак даже теперь, спустя время, был, пожалуй, последним из тех, с кем ей хотелось бы увидеться. Кроме того, было совершенно непонятно, ради чего он, собственно, вновь сюда явился. И главное – как решился это сделать после всего, что посмел тогда сказать? Именно об этом Валерия размышляла, пока внизу, в передней, разворачивалась сцена с участием её горничной. Которая, влетев следом за Модестом Карловичем в гостиную, тотчас принялась испуганно убеждать её, что ни в чем не виновата, и что «барин», когда ему отказали в разрешении войти, вторгся в дом самовольно. - Ничего-ничего, Зина! Я всё понимаю! Ты не при чём! – проигнорировав ироническое замечание Модеста Карловича относительно её ценных сторожевых качеств, Ляля ободряюще улыбнулась служанке. И затем сразу же сказала, что она свободна. – Не волнуйся! – прибавила она, чуть покачав головой в ответ на новый настороженный взгляд девушки, будто бы вопрошающий, действительно ли она уверена в этом решении. – Всё будет в порядке. Можешь идти! И, когда Зина удалилась, прикрыв за собой дверь, обернулась уже непосредственно к Орбаку: - И ради чего же, на самом деле, всё это шумное представление, сударь? Что еще вам от меня угодно? Мне казалось, что в прошлый раз мы расставили все точки над «i».

Модест Орбак: *с госпожой Глебовой* - Ну! В нашем языке найдется еще достаточно букв, которым нужно подправить черточки, точки, а где-то и знаки препинания расставить! – не обращая внимания на ее недовольство, Орбак прошел к окну, выглянул наружу, а потом покосился на обложку небрежно оставленной на кресле книги. – М-да, а вот это уже точно никуда не годится. Этак вы скоро и до дамских романов дойдёте! Просто ужасно, до чего себя довели! Но ничего, думаю, совместными усилиями это мы тоже сможем исправить. Опустившись в кресло, некоторое время назад покинутое хозяйкой комнаты, он посмотрел на Лялю. На ее лице было написано нескрываемое раздражение. - Не припомню, чтобы дозволила вам сесть, - проговорила она, крайне сухо и холодно. - Прошу прощения! – тотчас же вновь поднимаясь, смиренно откликнулся Модест Карлович. Прежде он ни при каких обстоятельствах не потерпел бы подобного тона в свой адрес. Однако теперь сдержался. Незачем и дальше раздувать этот конфликт. – Вы же знаете, изысканные манеры никогда не были моим коньком… А еще, Ляля, я никогда не умел извиняться, - внезапно прибавил он, взглянув ей прямо в глаза. – Заметьте, я имею в виду не умение в принципе осознавать свою неправоту, но только лишь неспособность отыскивать для этого подходящие слова. - Не беда. Полагаю, что с этим вполне могла бы вам помочь. Вы, верно, хотели сказать, что в прошлый свой приезд повели себя предельно низко и отвратительно? - Да, но… - слегка опешив, попытался было возразить полковник. Однако Ляля вновь его перебила, продолжив неумолимо перечислять список его грехов, присовокупив к ним, в довершение, еще и высокомерие, а также душевную черствость. - Хорошо, вы правы, - стоически проглотив все выданные ею горькие «пилюли», Орбак вздохнул, чуть наклоняя голову в знак согласия и смирения. – Так и есть! Однако могу ли я хотя бы теперь, после полного и безоговорочного признания моей тяжкой вины, рассчитывать на то, что вы ознакомитесь с материалами одного непростого дела, которые я привез с собой из Петербурга специально ради того, чтобы их вам показать? И теперь уже сам, не позволяя собеседнице опомниться, открыл портфель, извлекая оттуда заветную папку. - Это… Я всё-таки сяду, позволите?! – последовал небрежный кивок, и Орбак, протянув ей документы, вновь опустился в кресло. – Благодарю, - кивнул он в ответ, делая вид, будто не замечает, что Ляля совсем не торопится её открыть – делая это явно демонстративно. – Ну что ж, ближе к делу, как говорится. Тем более что размах-то у него на сей раз международный! Да-да, я не оговорился! – вновь качнул головой Модест Карлович, заметив в устремленном на него пристальном взгляде некоторый проблеск удивления. – И прежде мы с вами, Валерия Павловна, подобным еще не занимались. Речь о Боснийском вопросе. Возможно, вы слышали, что в последнее время Австро-Венгрия всё активнее зондируют почву относительно аннексии этого государства? - Допустим… - Прекрасно, хотя я, собственно, и не сомневался. Спросил на всякий случай… Не трудно догадаться, насколько эта ситуация нервирует сербских братьев. А еще осложняет, по этой же самой причине, без того напряженные отношения между Россией и империей Габсбургов. Так вот. Некоторое время назад наша военная контрразведка получила оперативные данные, что в австрийской столице появилась некая группа лиц, занятых подготовкой провокации якобы со стороны Сербии, с целью еще больше дестабилизировать и без того сложную ситуацию. Вы можете спросить, при чем же здесь мы, Охранное отделение? И это резонный вопрос! А дело-то в том, что активными участниками этого подпольного объединения являются наши с вами старинные знакомые, родные анархисты! Те, которые, ради навязчивой идеи любым способом разрушить ненавистное им Российское государство, готовы сотрудничать с кем угодно! Хоть с самим дьяволом! Что уж говорить о каких-то там австрияках! Проще же говоря, милая Ляля, речь идет о серьезной и большой игре специальных служб сразу двух серьезных и больших империй. И быть приглашенными принять в ней участие – большая честь для людей, вроде нас с вами… ну и, конечно же, прекрасная возможность искупить нашу прошлую ошибку.

Валерия Глебова: * с вершителем моей судьбы* - «Нашу»? – переспросила Валерия. – Но в прошлый раз вы отчетливо дали понять, что виновата в ней только я одна… - Не имеет значения. Уже, - откликнулся Орбак и умолк, давая ей время подумать, а заодно и ознакомиться с документами из папки, которую после этих слов Ляля все же открыла, поначалу их просто нехотя проглядывая, но затем – исподволь внимательно за нею наблюдая, Модест Карлович даже заметил, когда это начало происходить – постепенно всё сильнее увлекаясь. Что было, в общем, и немудрено. Получив эти бумаги несколько дней назад, он и сам не смог оторваться, пока не прочел их все, от корки и до корки. А в этом – в своём неимоверном азарте, Ляля всегда была на него очень похожа. – Как видите, там есть некоторые деликатные моменты, которые можно доверить далеко не всякому. Но я уверен, вы можете справиться. О чем накануне лично сказал Васильеву. А он со мной согласился. Так что каникулы закончены, душа моя! Вам пора собираться обратно! - Когда? – тихо спросила Ляля, медленно поднимая взгляд от только что прочитанного листа и с грустью думая теперь не только о том, что Орбак, всё же, слишком хорошо ее изучил: отказаться от такой возможности, и в самом деле, немыслимо. Даже если бы это на самом деле было лишь предложением, а не завуалированным приказом – ведь, что ни говори, со службы её до сих пор официально не уволили… Но также еще и о том, что придётся оставить здесь, в Сокольниках. Вернее, о том, с кем придется расстаться. В последние дни Стёпа стал бывать у нее чуть реже. Не потому что этого не хотел. Просто в середине августа у него, как водится, начался новый учебный гимназический год. Последний, потому самый важный в жизни школяра, рассчитывающего на успешное продолжение своего учения в университете. В Стёпином же случае, к естественному для всякого умного и талантливого молодого человека желанию добиться этой цели, было примешано еще и глубоко личное устремление не подвести памяти человека, который сумел не просто заменить ему отца, но и за совсем короткое время оказать огромное влияние на формирование его личности. Ведь в своих рассказах о детстве Стёпа так много рассказывал о докторе Веригине, что Ляле начинало порой казаться, будто и она тоже была с ним знакома. И так же им восхищается. Впрочем, если отбросить иронию, то, возможно, где-то, в глубине души, это и не было большим преувеличением. В конце концов, суметь сделать так, чтобы тебя помнили, ценили и уважали спустя столько лет после твоего физического ухода – это, и в самом деле, немалое достижение. Даже если кроме него в твоей жизни, вроде бы, не было больше никаких великих дел или событий. Так или иначе, сыграв значительную роль в жизни своего сына, сделав его тем, кем он является теперь, покойный Веригин-старший оказал неоценимую услугу и самой Ляле. И уже только за это ему надо было сказать спасибо. Хотя именно по той же причине, верно, следовало на него и обижаться: за то, что вновь вернувшись к занятиям, Стёпа мгновенно погрузился в них настолько серьезно и основательно, что Ляля, уже привыкшая располагать им полностью, стала ощущать даже некоторую пустоту, которой еще никогда не испытывала прежде. И от неё иногда, теми вечерами, в которые Стёпе приходилось теперь оставаться дома, корпя над очередной особенно важной для него учебной темой, в груди начинал растекаться неприятный холодок, избавиться от которого было весьма затруднительно. Разумеется, она не признавалась в этом Стёпе и ничем его не попрекала. Да и не имела на то морального права. Но с некоторых пор эта странная слабость начала её понемногу утомлять. И потому сегодняшнее появление Орбака – точнее, его предложение, в какой-то мере оказалось даже кстати… Но вообразить, что решать всё придется непосредственно сейчас – а именно об этом Модест Карлович сразу же и заявил в ответ на её короткий вопрос, Ляля была все-таки не очень готова. - Но это же невозможно! – воскликнула она, резко захлопнув папку и принялась, не выпуская её из рук, нервно расхаживать по комнате. – Я не могу. - Почему? Вас разве что-то здесь удерживает? – спросил Орбак, понаблюдав немного за тем, как Ляля перед ним мечется и, действительно, даже не подозревая, в чём дело. – Поймите, времени мало! Катастрофически мало. Завтра вечером нужно отправляться в Вену, а сегодня – в Петербург. Я уже купил билеты. - То есть, всё опять решено за меня? – внезапно остановившись, она посмотрела на него с горькой усмешкой. – Точно так же, как и с этим отпуском, в который вы тоже отправили меня без моего ведома и желания! Иногда кажется, Модест Карлович, что дело вовсе не в чувстве долга перед Отчизной, а в том, что вам просто доставляет удовольствие играть моей судьбой!

Модест Орбак: *с Лялей* Всерьез растерявшись от подобных упрёков, Орбак вновь невольно подумал о том, что он впервые интуитивно почувствовал еще полтора месяца назад – и теперь, при виде происходящего перед его глазами, это подозрение лишь усилилось. Что, если Ляля, и в самом деле, отыграла своё? А он, не в силах признать, что всё потеряно безвозвратно, продолжает упрямо цепляться за прошлое? Но ведь нет же! Такого просто не может быть, чтобы эта девочка, выросшая когда-то у него на глазах в сильную, умную и смелую женщину, вооруженную, к тому же, непоколебимыми жизненными принципами, внезапно взяла и исчезла под спудом каких-то необъяснимых сантиментов! Бесшумно поднявшись, полковник медленно подошел к своей воспитаннице, обхватил её за плечи и повернул к себе лицом, внимательно вглядываясь в глаза. Затем взял за руку и отвел обратно к креслу: – Присядьте, давайте! Не упрямьтесь! Вот, молодец! – прибавил он, удовлетворённо, когда Ляля подчинилась. А после, в совсем неприсущей себе манере, двумя пальцами, осторожно взял её за подбородок, заставляя приподнять лицо, и ласково, по-отечески, улыбнулся. – В общем, так. Всё, что я скажу сейчас, должно навсегда остаться в этой комнате. Если вы хоть раз после где-нибудь попробуете об этом заговорить, я стану отрицать этот разговор! Понятно? – сделав серьёзное лицо, Орбак нахмурился, дожидаясь ответа. А когда Валерия чуть шевельнула подбородком в знак согласия, тоже кивнул: - Вот и славно. Затем сел рядом и взял Лялину ладонь в свои руки. Посмотрел задумчиво куда-то в потолок, несколько раз нерешительно крякнул и, наконец, решился заговорить. - На самом деле, шери, вы для меня уже очень давно не просто агент, подопечная… или назовите это как-то еще – как хотите. Однако лично я сам воспринимаю вас почти как члена семьи. Да, это непрофессионально и неправильно, но ничего уже не поделаешь. Скажу больше: в некотором роде, вы мне почти что дочь. Поэтому я беспокоюсь о вас и о вашем благополучии абсолютно искренне. А коли бываю суров, резок, даже несправедлив – как вам, верно, иногда кажется, то не потому, что хочу вас позлить или обидеть. А в первую очередь ради того, чтобы предостеречь и защитить. Ведь наше общее дело – служение Отчизне, безусловно, почётно, однако порой бывает и весьма опасным. А я старше и опытнее, больше видел… в том числе и такого, чего ни в коей мере не пожелал бы для вас. Ровно по тем самым причинам, о которых сообщил до этого. Так что всё, что я сказал в прошлый раз – чушь, не имеющая к вам никакого отношения! Теперь вы это точно знаете. А еще должны знать, что, хотя мы, люди служивые, и до конца себе и не принадлежим – однако ж, всё-таки люди. И потому выйти из игры – если сил на неё более не осталось, можно. Как я понимаю, у вас здесь было довольно времени обо всём поразмыслить, и если это ваша воля, так тому и быть. Но обратного пути уже не будет. Выбирайте, Ляля! Я приму любое ваше решение. - В сущности, кроме вас, у меня ведь тоже никого нет, - выговорила она после долгого – очень долгого, молчания, глядя при этом даже не на самого Орбака, а будто бы сквозь него. – Никого и ничего… Но, если вы спросите у меня об этом еще раз за пределами этой комнаты… - вновь задумчиво стихнув, Ляля пару раз глубоко вздохнула. Потом взор её вновь сфокусировался на лице собеседника, а по губам мимолетно проскользнуло нечто, что можно было бы назвать бледной тенью улыбки, если бы не выражение глаз, по-прежнему печальных. – Я поеду с вами в Петербург, Модест Карлович. И, конечно же, в Вену. Мне необходимо лишь собрать вещи. Это недолго. А вы… просто побудьте пока моим гостем. Когда еще представится подобная возможность? Следующие три часа прошли довольно быстро, однако, без суматохи. Причем первые тридцать минут пришлось потратить на то, чтобы хоть как-то успокоить совершенно потрясенную таким оборотом событий Зину, чьи надежды оказались полностью разбиты. Хотя, пока бедняжка безутешно хлюпала носом, старательно складывая и упаковывая в чемоданы хозяйкины наряды и прочие предметы туалета, та успела написать ей самые лестные рекомендации для потенциальных будущих хозяев, вложив при этом в конверт вместе с письмом сумму, равную трехмесячному жалованию. Да только Зина всё равно была уверена, что лучшей барыни, чем Валерия Павловна, ей больше не сыскать не то, что здесь, в Сокольниках, но даже и в самой Москве. О чем так прямо ей и заявила, признаться, изрядно госпожу Глебову растрогав. Вместе с этим посланием было написано и еще одно. Совсем короткое, скорее, даже записка, которую Валерия также отдала Зине, взяв в ответ обещание вручить её тому, чьё имя не было произнесено вслух, но этого, впрочем, и не требовалось. Осенив себя крестным знамением, хотя Ляля, в общем-то, об этом тоже не просила, горничная клятвенно заверила, что всё передаст, коли спросят. На том их общие дела и завершились. Потом был еще короткий обед, без которого Зина не захотела отпустить теперь уже бывшую хозяйку и даже её посетителя, на которого смотрела ныне, как на своего личного злого гения. А дальше Ляля и Модест Карлович, до того собственноручно перетаскавший из дому все до одного её чемоданы, вдвоём вышли к таксомотору. Где вещи устроил в багажник шофер, мирно продремавший на своем месте за рулем, покуда странный господин, что теперь, выходит, был обязан ему целую кучу денег за столь продолжительное ожидание, не явился вновь в сопровождении стройной дамы в темном дорожном платье и шляпе с полностью закрывавшей лицо густой вуалью. Еще через несколько минут, распрощавшись с Зиной, вновь залившейся горькими слезами, Валерия Павловна расположилась на заднем сиденье. Орбак сел рядом с ней и распорядился везти их прямиком на Николаевский вокзал. Как только автомобиль отъехал от дома, Ляля, до того казавшаяся совершенно спокойной, даже несколько безучастной к происходящему, внезапно встрепенулась и тоже окликнула шофера: - Простите, а вы не могли бы поехать не этой дорогой, а немного вокруг, мимо вон тех дач? - Как будет угодно, мадам, - откликнулся тот, привычный к самым разным капризам богатых пассажиров – а бедные его услугами просто не пользовались, ибо не по средствам. - Спасибо, - вновь откинувшись на мягкую спинку и не обращая внимания на удивленный взгляд Модеста Карловича, правда, без дополнений в виде какого-либо словесного комментария, Валерия отвернулась к окну, ожидая, когда автомобиль поравняется со знакомым причудливым особняком. Это произошло довольно скоро и длилось всего минуту. Разглядеть не удалось почти ничего. Лишь только девочку, лет восьми-девяти, с белокурыми волосами, заплетенными в две тугие косички, увлеченно игравшую за невысокой оградой с черным датским догом, навострившим уши и пару раз глухо предупредительно гавкнувшим в адрес проезжающей мимо машины, а затем размеренным шагом поплетшимся туда, куда его хозяйка, тем временем, уже успела забросить свой небольшой мяч.

Стёпа Веригин: Игнатий Васильевич объяснял очередную теорему, но сегодня Стёпа, который вообще-то очень любил занятия Дмитриева, почему-то всё никак не мог заставить себя сосредоточиться на его словах, то и дело поглядывая в окно. Небо за ним было черным, до краев налитым влагой, однако дождь не начинался. И от его томительного ожидания, кажется, стих даже ветер. Впрочем, рассеянно гадая вместе со всей природой, когда же всё-таки хлынет ливень, думал Стёпка сейчас в большей степени не об этом, а о новом свидании с Лялей. В их прошлую встречу она пообещала сегодня отпустить Зину домой сразу после обеда. Так, чтобы сам Стёпа мог прийти к ней непосредственно после окончания уроков в гимназии. Да он и сам успел уже насочинять ради этого целую легенду для домашних о необходимости задержаться после учебы в городе до вечера, ради того, чтобы позаниматься в библиотеке. Мама и сёстры, разумеется, поверили. Потому – хотя он поступал так далеко не впервые, было перед ними немного неловко. Однако что же делать? Ещё сегодня по дороге в гимназию Стёпке на глаза попалась тумба с афишей «Приключений Шерлока Холмса». Поэтому, глядя вместо классной доски в окно, он размышлял, согласится ли Ляля отправиться вместе с ним в синематограф, если ей это предложить? Помнится, совсем недавно они ведь даже читали вслух что-то из Конан Дойля! Потому было бы, наверное, здорово теперь посмотреть вместе ещё и новенькую киноленту! Здорово. Да только вряд ли возможно. Учитывая, что Ляля так ни разу и не выбралась в город за всё время, проведенное в Сокольниках. Да и там-то в основном предпочитала бродить дикими лесными тропами, мягко, но решительно отказываясь от всех Стёпкиных предложений сходить для разнообразия хотя бы в центр посёлка, на пресловутый «круг». Этого упрямства в ней он тоже так до сих пор и не понял, а расспрашивать – не решался, боясь испортить совершеннейшую идиллию их нынешних отношений. Не хочет, и ладно! Главное, что по-прежнему рада его видеть. А уж сам-то он и подавно. Потому и сегодня, едва дотерпев до конца уроков, толком даже не попрощавшись с приятелями, очертя голову выскочил из здания гимназии, чуть ли не бегом затем бросившись на трамвайную остановку. А уже за городом, словно шпион, опять пробирался к Лялиному дому окружными путями, чтобы не дай бог не попасться на глаза кому-нибудь из местных знакомых. И, слава богу, снова удачно. Оказавшись же перед её дверью, и не подумал стучаться – давно зная, что Ляля, когда его ждет, не запирает замка. Сразу же взялся за ручку и привычно толкнул дверь, но… та почему-то не поддалась. Удивившись про себя подобной странности, Стёпа попробовал еще раз, уже сильнее. Но и вторая попытка оказалась тщетной. Потому, взглянув на запертую дверь как на личного врага, он все же нажал кнопку звонка. Прошло, как показалось, целое столетие, прежде чем ему, наконец, открыли. На пороге стояла Зина. И это озадачило Степана еще сильнее – ведь Ляля вроде бы обещала, что ее отпустит! - А где же… Валерия Павловна? – спросил он, чуть запнувшись из-за отвычки называть ее полным именем. И сразу же внутренне похолодел, увидев, как скривилось и скуксилось в ответ, лицо девушки, из глаз которой затем фонтаном брызнули слёзы. - Что случилось?! – воскликнул Стёпа, уже переступив порог, и быстро направился сначала в гостиную, а когда никого там не обнаружил, по ступенькам наверх. – Ляля! – позвал он, врываясь без стука в комнату мезонина, служившую ей спальней. – Ты здесь? Ответом снова была тишина. Но дело даже не в ней. Быстро оглядевшись по сторонам, Стёпа вдруг с холодной очевидностью осознал, что комната опустела. Причем, вся мебель по-прежнему стояла на своих местах. Исчезли лишь вещи: все эти бесчисленные баночки и флаконы на полке зеркального трюмо, гребни, шелковый пеньюар, вечно небрежно перекинутый через ширму… Собранные здесь вместе, они словно бы оживляли скромный, почти спартанский интерьер съемной дачи, делали его живым и уютным. А теперь ничего этого не осталось. Окинув комнату взглядом еще один раз, Стёпа повернулся и вновь вышел на лестницу, у подножия которой, тихонько всхлипывая, его дожидалась Зина. - Когда она уехала? – тихо спросил Стёпа, сам поразившись, как спокойно при этом прозвучал его голос. - Около двух часов назад. - А с кем? Одна, или… - он умолк, не в силах высказать своей догадки словами. Впрочем, это не потребовалось. Мелко закивав, Зина тотчас ее и подтвердила, быстро залепетав что-то о «противном лысом господине», которого и «в дом впускать больше не следовало после прошлого раза». Но «барыня, добрая душа», всё равно его зачем-то приняла. - И всё! Увёз он ее после этого куда-то, упырь окаянный! – с горечью закончив свой короткий рассказ, горничная опять принялась плакать. И, чтобы выведать еще хоть что-то, Степке пришлось спуститься, отвести ее на кухню и налить воды, чтобы успокоить. Хотя ничего интересного Зина, в сущности, больше и не рассказала, печально помянув лишь о том, что Валерия Павловна, оказывается, прежде обещала забрать ее с собой: - Насовсем! А теперь видите, как оно вышло?! – прибавила она с тяжким вздохом и полезла в кармашек своего передника за носовым платком. Но внезапно застыла и вновь взглянула на Стёпку широко распахнутыми глазами: - Ой! Забыла! Она ведь вам велела передать, когда придете, а я… Вот, держите! Тут же выхватив конверт из ее рук и едва не обозвав при этом ошарашенную такой неожиданной прытью девушку идиоткой – «Как можно было о подобном забыть, а если бы я так и ушел?!» – Стёпа вскочил с табурета, словно с раскаленных углей, и выскочил из кухни обратно в коридор, на ходу разрывая плотную почтовую бумагу. Ну, конечно! Ляля просто не могла поступить с ним подобным образом! Наверняка в ее письме найдется объяснение причин столь внезапного отъезда, а также дата и место их новой встречи… Однако когда конверт оказался окончательно растерзан его нетерпеливыми пальцами, на раскрытую ладонь из него выпала лишь маленькая, сложенная пополам, записка. Развернув которую, Стёпа увидел и тут же жадно прочёл всего одну единственную строчку, означавшую, что это удивительное лето навсегда осталось для него в прошлом.

Степан А. Веригин: 1915. После того, как поезд отправился с последней станции дальше, поручик, наверное, еще с час простоял у окна. И почти всё это время, ударяясь и тотчас же разлетаясь вдрызг, в него яростно бились и ломились дождевые струи. Это разразилась грозовая буря, которая всё никак не могла толком собраться, и вот теперь наконец-то обрушилась на землю всей своей мощью, скрывая в плотной пелене все пейзажи и ландшафты, вдоль которых проносился, продвигаясь всё дальше в сторону Петрограда, длинный железнодорожный состав. - Эк поливает-то, верно, ваше благородие? – тихо и добродушно, заметил проводник, высунувшись из своего купе, и заметив замершего напротив окна с задумчивым видом офицера медицинской службы. – Ну, ничего, в Петрограде, сказывают, погода хорошая. И весна нынче на удивление тёплая!.. А вы, наверное, домой, на побывку? - Да, - коротко отозвался Веригин, не желая вдаваться в подробности, и отступил со своего добровольного наблюдательного поста на пару шагов, давая железнодорожнику пройти мимо себя. – Простите! – вдруг вскинувшись и вновь глянув ему вслед, прибавил он, спустя мгновение. – Не принесёте ли чаю в моё купе? - Как будет угодно! Через пять минут сделаем-с! - Спасибо! – проговорил он в ответ. Слегка кивнул и отправился к себе. Там, расположившись на одном из диванов, извлёк из кармана портсигар и записную книжку, между последних страниц которой хранился чуть потрепанный и уже пожелтевший листок-записка, что в юности несколько лет кочевала из каждого его предыдущего личного дневника в следующий. А теперь вот осела и в этом дорожном блокноте. Бережно вытащив наружу, поручик развернул записку и поднёс её к лицу. Потом закрыл глаза и глубоко вдохнул, ощутив едва-едва заметный аромат терпких женских духов, который до сих пор хранила бумага… А может, это просто уже и чудилось. Однако сентиментальное воспоминание, которое он навевал, все эти годы оставалось неизменным: лето, знойный, поздний июнь – и образ безупречной красавицы, которая однажды вошла в его жизнь, чтобы затем навсегда из неё исчезнуть. Вновь медленно раскрыв глаза, Степан Александрович мельком взглянул на текст, выведенный изящным, однако чересчур твёрдым и решительным – для дамы – почерком, и улыбнулся: «Останься таким, каким я тебя знаю». Исполнить этот завет оказалось куда сложнее, чем когда-то представлялось, но он старался. И даже теперь, черствея душой и сердцем на этой паршивой войне, ему хотелось верить, что искру того их общего лета, той юной любви и почти безудержной страсти, он сумеет сохранить в себе навсегда.



полная версия страницы