Форум » Постскриптум » Сохранить навсегда » Ответить
Сохранить навсегда
Степан А. Веригин: Время: июнь 1907 года Место: Москва, Сокольники, дачи Действующие лица: Валерия Глебова, Стёпа Веригин. Модест Орбак
Ответов - 55, стр:
1 2 3 All
Валерия Глебова: * c Чебурданидзе в брюках* - Ах, да брось, ты явно всё слишком преувеличиваешь! – махнула Валерия рукой и, подумав немного, совершила очередной ляп, который сделал дальнейшее сопротивление её «армии» бессмысленным. – Вот видишь, я же говорю! Обыкновенная удача неофита! Стёпка, и правда, очень радовался её успехам, но еще сильнее, хотя и втайне, гордился собственным талантом объяснять. Это свойство первыми заметили у него сестры, с тех пор вечно таскаясь за помощью в решении какой-нибудь очередной сложной задачки по математике или еще какой сложной для них гимназической науке. Прежде Стёпа даже не думал, что это может распространяться и на другие вещи. Например, те же шахматы, которые, если походить к ним серьезно, будут куда сложнее, чем Санькина грамматика и даже Таткина тригонометрия. Однако Валерия Павловна с его помощью схватывала налету даже такое непростое искусство. Иногда, конечно, делала совсем глупые ошибки, но для новичка это простительно. В подобных случаях Степан, не давая переиграть, объяснял, почему так делать не стоило, и показывал своим собственным ходом, к каким последствиям это приводит. - Ничего, на ошибках учатся – пусть это и банально, но в данном случае очень наглядно, – ответил он тоном заправского преподавателя, немного копируя интонацию дяди Поля, который и посвятил его в свое время в этот удивительный мир логики. – Хотите попробовать еще раз? Она согласилась. И следующие несколько часов пролетели так же незаметно. Но, разумеется, не только потому, что все это время они не отходили от шахматной доски. Просто вместе с этим занятием, интересным сразу для обоих, стал, будто бы сам по себе, спориться и разговор, вначале немного затруднённый, легко перелетая с деталей очередной разыгрываемой партии на другие общие темы, коих, к Стёпкиному удивлению, находилось всё больше. Потому, когда часы на стене вдруг пробили два пополудни, он едва не подскочил в кресле, удивившись, что прошло уже так много времени. И все приличные сроки продолжительности визита давным-давно истекли: - Извините, Ляля, мне пора домой! – вздохнул он, вновь взглянув вначале на беспощадный циферблат, а после – на свою новую соратницу по увлечению. Да, теперь он был точно в этом уверен! Иначе, отчего же еще нечто подобное сожалению оказалось в этот миг написано и на её лице? Услышав эти слова, Валерия Павловна почувствовала разочарование, похожее на то, что бывает детстве, когда заканчивается долгожданный праздник вроде именин или Рождества: и понимаешь ведь, что так положено, а все равно обидно. «Нет, ты, должно быть, положительно сошла с ума, или совершенно изголодалась по человеческому общению, – тут же строго напомнила ей другая, «взрослая» часть её личности, – если находишь развлечение уже даже в разговорах с наполовину ребенком». Давно уж привыкнув прислушиваться именно к ней и руководствоваться лишь её советами, Валерия тут же молча поднялась вслед за гостем, всем видом демонстрируя, что не собирается его удерживать, и пошла вместе с ним, провожая до порога. Но там почему-то всё-таки вновь поддалась так и не угасшему до конца порыву, и пригласила Стёпу заходить к ней и впредь совершенно свободно. Всякий раз, когда он захочет сыграть с ней еще партию другую и вообще… - А можно завтра? – спросил он мгновенно. Слишком поздно сообразив, что это может показаться Валерии Павловне странным или даже смешным. И ответом ему, действительно, оказался, как это говорят, её хрустальный смех. Только вовсе не обидный, а ласковый, после которого прозвучало столь же ласковое «Разумеется!», заставившее Стёпку немедленно воспарить на вершины блаженства. В этом абсолютно счастливом состоянии он и побрел восвояси, не забыв, впрочем, о необходимых предосторожностях. Вновь сделал петлю и, вынырнув из кустов на подходе к дому, будто возвращался с трамвайной станции, поспел туда как раз к обеду.
Стёпа Веригин: *с обманщицей* На следующее утро, прямо после завтрака, Степка так же, как и накануне, отправился в гости. По дороге он набрал полевых цветов, ругая себя за то, что не додумался до этого еще вчера, явившись в дом к Валерии Павловне с пустыми руками. Впрочем, исправиться в этом никогда не поздно. Так что сегодня дополнением к элегантному летнему костюму, совсем недавно заказанному мамой у лучшего московского портного – хотя Стёпка всё равно не хотел его носить, так как почему-то казался себе в таком одеянии смешным – оказался букет из ромашек, васильков и еще каких-то мохнатых метелок, как думалось, вполне удачно его разбавивших. Однако Зина, как и вчера, открывшая дверь и проводившая в гостиную, окинула его цветы таким говорящим взглядом, что уверенности в этом тут же поубавилось. Что ж, может, она и права. Такой даме, как Валерия Павловна, надо дарить розы и лилии, а не подобную чепуху, вздохнул Стёпка с досадой, всерьез уже подумывая о том, чтобы выкинуть свой жалкий веник в открытое окно, пока хозяйка еще не вышла в гостиную. Но с окончательным решением все-таки опоздал. Вскоре со стороны лестницы уже послышался легкий стук каблучков, а после, сопровождаемая шелестом шелкового платья и ароматом духов, которые вскружили Стёпке голову еще в первое утро их знакомства, в комнату вошла Валерия Павловна. - А я принёс вам цветы! – зачем-то громко заявив об этом сразу после их короткого взаимного приветствия – будто и так не очевидно, он протянул свой букет. – Не знал, правда, какие вы больше любите. Так что, вот, пока эти… - Они прекрасны, спасибо! - с улыбкой отозвалась Валерия, полюбовалась подарком со всех сторон и поднесла к лицу. Внимательно наблюдавший за ней Стёпка, хотел было тут же сказать, что полевые цветы не пахнут. Так что нюхать их нет никакого смысла. Но промолчал. Потому что жест этот в её исполнении вышел настолько милым, что у него буквально язык присох к нёбу от восхищения. - Может, тебя удивит, но я и правда очень люблю все эти дикие ромашки и колокольчики, - призналась ему, меж тем, сама Валерия. Оставив букет временно лежать прямо на столе, оно взяла пустую вазу и быстро наполнила её водой из графина, а затем вернулась обратно и поместила в неё цветы. - Ну вот, видишь, как красиво!.. Только позволь сейчас дать тебе один маленький совет на будущее, ладно? Никогда впредь не извиняйся за свои подарки, какими бы они ни были. То, что подарено от души, невозможно не оценить по достоинству! Стёпа послушно кивнул и подумал в очередной раз, какая она все-таки удивительная и непохожая на других. И уже даже собрался сказать это вслух, да только тут в комнате вновь появилась Зина. И, конечно, сразу же испортила момент, так как принялась суетиться у чайного столика, расставляя посуду и разные лакомства, которые принесла с собой. Это было неприятно. А вот из приятного было то, что по всему выходило, будто сегодня в этом доме его по-настоящему ждали. Приготовили угощение… даже мебель, вон, расставили, чтобы побыстрее начать игру, подумал он, заметив заранее придвинутые к шахматному столику с обеих сторон кресла. Впрочем, ему и самому не терпелось продолжить турнир. Потому, временно отказавшись от предложенного чая, он сразу же предложил Валерии Павловне составить ему первую на сегодня партию. Которая, в отличие от всех вчерашних завершилась уже вничью – но в этом не было ничего странного. Ведь Стёпа продолжал объяснять сопернице каждый из её неверных ходов. А училась на своих ошибках она очень быстро. Это стало особенно заметно в следующей игре, где, после нескольких первых ходов Стёпа рискнул направить в атаку одного из своих коней. Далее, по его прикидкам, должен был последовать еще один ход, после которого Ляля окажется в безвыходном положении и будет вынуждена признать своё очередное поражение. Но тут, легким движением руки, она вдруг произвела совершенно неожиданный для него маневр: а именно рокировку, которая тут же разрушила этот честолюбивый план. Разочарованно вздохнув, Стёпка взялся за своего слона и… внезапно замер, вскидывая на Лялю потрясённый взор: всё дело в том, что он еще не успел объяснить ей принципа рокировки. И то, что она так легко и естественно использовала этот приём, означало лишь одно: он был ей хорошо известен и ранее. Иными словами, его попросту провели, и считают, если не идиотом, то уж точно ребенком, с которым легко проделать подобный фокус. Или того хуже – забавным котенком, который будет сломя голову носиться за бумажным фантиком, без сомнений видя в нем настоящую мышь. От этого обидного открытия на душе сразу же сделалось тоскливо и почему-то захотелось сбежать домой. - Зачем вы это сделали? – нахмурившись, спросил он с укором в голосе. – Сказали, что не умеете играть?..
Валерия Глебова: * с догадливым * - Не знаю! – совершенно искренне ответила Валерия, чуть откинулась назад и сокрушённо покачала головой, прикрывая затем ладонями на пару мгновений вспыхнувшее неподдельным стыдом лицо. – Прости, прости пожалуйста! Я, не подумав, совершила глупость. И очень об этом сожалею. Просто не представляю, что на меня вдруг нашло в тот момент! Но, поверь, мне действительно было интересно слушать твой рассказ – как будто заново это все, даже удивилась! И вообще очень интересно с тобой… Клянусь, я сегодня еле дождалась, когда ты придешь! Он посмотрел на нее с недоверием. Ну, а как сразу вновь поверить после такого обмана?! Тем не менее, придется. Только потому, что иначе нет иного выхода, чем просто встать, уйти и больше никогда сюда не возвращаться. А готов ли он теперь принести своему самолюбию такую жертву, Стёпка уже и не знал… - Ладно, - буркнул он и вновь взглянул на Лялю так, как на свою Татку, когда та, ляпнув какую-нибудь обидную глупость, после, ластясь по-лисьему, изо всех сил старалась загладить перед ним вину. А сам он, попросту не умея подолгу на неё сердиться, все еще упорно продолжал делать вид, что оскорблен. – Но все равно. Я прощу вас по-настоящему, только если вы прекратите притворяться и сыграете со мной прямо сейчас – как полагается и в полную силу. Она согласилась и тут же принялась расставлять фигуры на доске в исходный порядок. Минут пять после этого они играли молча, но постепенно азарт игры вновь начал захватывать обоих. И думать о своей обиде Стёпе стало совершенно некогда! Сбросив маску мнимой неопытности, Валерия Павловна стала действовать решительно, жестко и крайне изобретательно. Но главное – так быстро, что только успевай увёртываться, да продумывать следующий ход, чтобы не проиграть совсем уж по-глупому. Собственно, только это, в итоге, ему и удалось. Но вместо досады или неловкости по поводу первого за долгое время поражения, да еще и от дамы, Степан испытывал лишь искреннее удовольствие. Вернее, даже почти восторг при виде подобного мастерства! А обида была и вовсе забыта. - Поздравляю вас с заслуженной победой, Ляля! – проговорил он, поднимаясь и протягивая ей руку, как и подобает между равными соперниками. Приняв рукопожатие юноши в обмен на своё собственное, Валерия благодарно кивнула: - Это тебе спасибо за отличную партию! Клянусь, давно не играла с таким наслаждением. Ты уже сейчас один из наиболее грозных соперников, среди тех, с кем мне когда-либо приходилось делить шахматную доску, а если еще и немного потренируешься... - А вы – самая удивительная женщина вообще из всех, кого я знаю! – выпалил Стёпка вдруг, сам едва поверив, что всё-таки осмелился произнести вслух слова, которые все последние дни беспрестанно жгли ему язык. – Да к тому же, еще и с острым, аналитическим умом, - прибавил он через мгновение, подумав, что так будет еще лучше. - Спасибо, лестно, что ты так обо мне думаешь, - кивнула она с достоинством. Но про себя вздохнула, что если бы Стёпа был прав, а ее «аналитический ум» , в самом деле, оказался бы таким острым, как он утверждает, то вряд ли бы ей сейчас коротать вместе с ним эти бесконечные дни безделья в Сокольниках… Впрочем, об этом ему знать было уж точно не обязательно. - Ну что, еще одну партию? – вновь обратив всё внимание на своего гостя, Валерия Павловна бросила лукавый взгляд вначале на него, а потом – на шахматную доску. – Или отложим матч-реванш до завтра, а сегодня просто мирно попьем чаю? Зина по моей просьбе нынче ранним утром ездила к Эйнему и привезла много вкусного. Будет крайне обидно, если это великолепие пропадет – мне столько ни за что не съесть! А после можно немного погулять? Если твои домашние, конечно, не станут тревожиться… - Опять вы, Ляля, говорите со мной, как с малышом! – досадливо вздохнул в ответ Стёпка. - Что? – вскинулась она тревожно. – Но это не имеет отношения к возрасту! Я и сама обожаю шоколад, а за воздушные меренги и вовсе душу продать готова! Или тебе просто не нравятся сладости? - Да нет! Дело не в конфетах, их я тоже люблю, - честно признался Степан, у которого дома, еще с детства была репутация отменного сладкоежки. Потягаться с ним в этом с некоторых пор могла разве только Санька. Так что и теперь у него едва уже не текли слюнки при виде чайного стола, где рядом с фарфором на изящном хрустале горками красовались бисквитные печенья и эклеры. А возле них стояла и еще какая-то большая картонная розовая коробка, о содержимом которой можно было только догадываться. - Но в чём же? – не понимая, продолжала, между тем, настаивать Валерия. - «Если твои домашние, конечно, не станут тревожиться…» - повторил он, вместо ответа, пытаясь как можно более точно воспроизвести её интонацию. – Словно мне десять лет, и мама требует, чтобы я каждые пятнадцать минут заглядывал домой для отчёта… Поверьте, Ляля, это совсем не так! – прибавил Степан с достоинством и даже несколько горделиво. Ведь, мама, и правда, давно уже – а может, и вовсе никогда – не контролировала каждый его шаг, так, как это иногда доводилось наблюдать в семьях гимназических и даже университетских приятелей. Возможно, в некотором смысле причиной являлось то, что, после смерти отца, Стёпка, как бы странно это не прозвучало, был в своём доме старшим мужчиной. Ведь мама неоднократно и с самого детства внушала, что именно он – главная опора и защита для неё и сестёр. Привыкнув к этому, Степан соответственно себя и ощущал. Хотя мама, конечно, по-прежнему была непререкаемым авторитетом. И её спокойствием и доверием Стёпка очень дорожил. Так что даже теперь, уходя поутру из дома, разумеется, предупредил, что будет отсутствовать довольно долго. Не пояснив, однако, более ничего. И не получив от неё в ответ – как подтверждение этого самого доверия – ни единого уточняющего вопроса. - Поверю, пожалуй. Но только при одном условии, - откликнулась Валерия Павловна и прибавила с тонкой улыбкой: - если ты перестанешь мне так часто об этом напоминать. Ведь это подчеркивает и мой возраст!
Стёпа Веригин: *с Лялей и бизе* Захлопав глазами от удивления, от этих слов Стёпка вновь почувствовал себя будто за шахматной доской – где он только что пропустил какой-то важный маневр соперницы, и итогом этой ошибки стал сокрушительный мат в три хода. Она права. А он опять выставил себя невежей, который смеет напомнить женщине о том, сколько ей лет. Хотя, сколько их Валерии Павловне на самом деле, и предположить-то было сложно. Ведь выглядела она, пусть и прелестно, но вряд ли намного моложе мамы, а вот вела себя совсем иначе. Почти что как его ровесница. И последнее вечно так путало и сбивало Стёпу с толку, что, должно быть, становилось еще одной причиной, по которой он без конца говорил и делал глупости в ее присутствии. И очень после от этого на себя сердился. Вот и теперь, изящно отчитав его за очередную промашку по части хороших манер, словно мальчишку – взрослая дама, уже спустя минуту, эта непонятная и двуликая Ляля вновь ведет себя, словно юная барышня. А именно беззаботно болтает о разных сортах конфет, припоминая те, что нравятся ей более остальных, одновременно разливая по чашкам чай и добавляя после в заварочный чайник еще горячей воды из бульотки. - …А больше всего я люблю «Сакай» и «Мияки» - такие, знаешь, в японских лаковых шкатулках? – закончив хлопотать над чаем, Валерия Павловна обернулась к своему гостю, который в последние пять минут сделался, отчего-то, чуть более молчалив, чем прежде, и с улыбкой пригласила его к столу. – И еще, конечно же, меренги… хотя, об этом я тебе уже говорила. И, так как соловья баснями не кормят, самое время нам их отведать! – воскликнула она, потянувшись к той самой розовой коробке и распуская атласную ленту, которой она была крестообразно обвязана. А дальше для Стёпки, до этой минуты аккуратно грызшего взятый из деликатности с самого краю и практически не глядя, первый подвернувшийся под руку бисквит, будто бы открылся настоящий ящик Пандоры! И на самом дне его, на шуршащей розовой же бумаге, лежали самые красивые меренги, которые он когда-либо видел! - Ну что же ты смотришь, угощайся! – рассмеявшись все тем же своим удивительным серебристым смехом, Ляля подвинула коробку к нему поближе. Но, видя, как он – вероятно, от смущения, не решается, сама аккуратно выудила вложенными внутрь упаковки маленькими кондитерскими щипчиками одно пирожное, и протянула гостю. – Держи! Кстати, французы называют меренги иначе, «безе». Ты знаешь, как это перевести на русский? - «Poète, prends ton luth et me donne un baiser», - продекламировал Степка сразу же пришедшую на ум строчку из Мюссе и взял в руки блюдце со сладостью. – Странное название. - Разве? А мне кажется, очень подходит. Ведь они такие сладкие и воздушные. Совсем, как нежный поцелуй! – улыбнулась Валерия, тотчас беззаботно отправляя одно из пирожных в рот и даже жмурясь от удовольствия. Совершенно простое и обычное, вроде бы, действие. Но Стёпу от него вдруг будто бы кипятком ошпарило. Чуть приоткрывшиеся алые губы, за которыми на миг показались жемчужные зубы, с хрустом вонзившиеся в тонкую и хрупкую корочку десерта, а затем сомкнувшиеся вновь, и еще более мимолетно показавшийся между ними кончик языка, когда Валерия Павловна аккуратно облизнула сахарную пудру… Судорожно сглотнув от внезапно пересохшего горла, он опустил глаза, не в силах забыть этого зрелища, боясь, что если увидит его вновь, то с ним произойдет нечто еще более неподобающее и постыдное – и одновременно до одури мечтая попробовать, каков же может быть на вкус поцелуй этой женщины. - Ну что же ты почти ничего не ешь?! Стесняешься?! Вот уж глупо! – воскликнула, тем временем, сама Ляля, глядя на него с шутливой укоризной. – И даже нечестно. Не хочешь же ты, чтобы я растолстела до неприличия? Не зная, что и ответить на подобный вопрос и всё еще не смея поднять глаз, Степан молча помотал головой и послушно вгрызся в собственное пирожное. Остаток которого в его руках, конечно, сразу же коварно раскрошился на кучу мелких легких фрагментов, осыпавших не только отведенное им блюдце, но и всё вокруг, включая подбородок, одежду и скатерть и даже ковер. Ведь это только такие небожительницы, как Валерия Павловна, наверное, умеют съесть их аккуратно. - Черт! – процедил он сквозь зубы едва слышно. – Простите, Ляля… Вот поэтому и не хотел, - прибавил он, радуясь, что нашлось столь разумное объяснение недавнему смущению и тоже вновь улыбнувшись в ответ на её весёлый смех. От него, как всегда, было совсем не обидно, а напротив – очень даже хорошо на душе. - Ну и зря, подумаешь, крошки! – подмигнув мальчишке, она, как ни в чем не бывало, смахнула на пол и остальные мелкие кусочки безе. – Зато удовольствия – море!.. А вот, кстати, море ты тоже никогда не видел? Из Астрахани, ведь, вроде бы, сравнительно недалеко до Каспия, верно? - Никогда не видел, вы угадали, – кивнул Стёпка и пышный вихор, извечно доставляющий ему неудобства на занятиях, вновь свалился прямо ему на лоб. Попытка дунуть, чтобы отогнать его прочь, привела к тому, что волосы лишь сильнее распушились. И потому, чтобы вернуть себе цивилизованный вид, пришлось уже совсем отставить и чашку, и блюдце с угощением. - Мы недолго прожили в тех местах, и дальше самого города не уезжали. А вот вам, я уверен, доводилось и, наверное, не одно! Расскажите, на что оно похоже!
Валерия Глебова: * с безе и Стёпой* - На что? – переспросила Валерия и после ненадолго замолчала. При всей кажущейся простоте, вопрос Стёпы показался ей довольно каверзным. Наверное, только дети умеют спрашивать вот так – вроде бы, и ничего особенного, а ответ искать – голову сломаешь. – Наверное… на жизнь? – выговорила она, наконец, задумчиво глядя перед собой. – То спокойно и безмятежно. И, кажется, ничего не происходит и не меняется в нем веками. То, напротив, такое бурное, что бьешься в его волнах и не успеваешь отдышаться от одной до другой, с единственным желанием выбраться в более тихое место и отдохнуть… Ай, что-то я вдруг не к месту ударилась в философию! – будто опомнившись, Ляля широко улыбнулась своему удивленно притихшему гостю и, протянув руку к его лицу, ласково поправила чуть растрепанный, кудрявый чуб. – Глупости это все. Словами море не описать. Вот станешь еще немного старше, будешь путешествовать, и тоже сам все увидишь! Легко поднявшись из-за чайного стола, она отошла к раскрытому настежь окну и выглянула на улицу. - По-моему, сегодня не так жарко, как все предыдущие дни. Может, пойдем немного погуляем? А то, признаться, я уже начинаю чувствовать себя немножечко вампиршей: выхожу из дому только в темноту… То, что у Валерии Павловны есть в жизни какая-то тайна, Стёпа почувствовал еще почти сразу после их знакомства. И со временем этот флёр недосказанности только усиливался, несмотря на всю ее кажущуюся простоту и откровенность. Вот и сейчас, рассуждая о море как о метафоре жизни – кто знает, возможно, даже и своей собственной? – Ляля вновь будто бы на миг приподняла перед ним её завесу. Однако лишь затем, чтобы сразу же вновь ее и опустить, так и не позволив не то, что разгадать, а даже и приблизиться толком. Но, несмотря на разочарование этим фактом, Стёпа по-прежнему ничуть на неё не сердился. Возможно, еще и потому, что так же точно ощущал – скрытность этой женщины идет совершенно не от жеманства и не от желания лишний раз нагнать туману, дабы выглядеть более «интересной». Подобное Стёпка, и при всём своем небольшом опыте общения с женским полом, успел уже практически возненавидеть. Особенно бесило это у ровесниц, юных девиц, жизни толком не знавших и не видевших, а судивших о ней преимущественно по романам, «загадочных» героинь которых они старательно копировали. Даже не понимая, насколько глупо при этом выглядят со стороны. Слава богу, хоть Татку, вроде бы, пока миновала подобная участь. В отличие от той же ее любимой подруги Липочки Рейсс… Но Валерия Павловна точно была другой. Настоящей. Пусть и самой необычной на свете. А еще такой красивой, что, слушая, как она говорит, Стёпка в очередной раз поймал себя на том, что одновременно любуется ею, словно произведением искусства, в котором нет ни единого изъяна. Об этом тоже порой чертовски хотелось ей сказать. Но, понимая, что подобное невозможно – так же, как, например, вскочить сейчас на стол и исполнить на нём шотландскую джигу, Степан молчал и просто смотрел, словно зачарованный. Пока сама Ляля, не предложила вдруг пойти на прогулку. Внезапно сменив столь интригующую тему их разговора на существенно более заурядную – о погоде. Против прогулки Степан, собственно, не возражал. А сожалел немного лишь о том, что очередной его визит в этот дом, кажется, подошел к концу, и позовут ли вновь – кто еще знает… - Ляля, а можно спросить, почему вы всё-таки ни с кем не заводите здесь знакомств… ну, кроме меня? – спросил он вдруг, спустя несколько минут, когда они вдвоем уже вышли на улицу. И тут же внутренне замер, удивляясь собственной наглости и ожидая за неё немедленной кары в виде праведного гнева Валерии Павловны. - А разве тебя мне мало? – только и усмехнулась она в ответ. Но, не желая допустить неверного толкования своих слов, почти сразу прибавила. – Ты не подумай, это не тебе упрек в излишней назойливости! Возможно, дело в том, что я просто… не слишком люблю людей? Или не хочу под них подстраиваться. Вот и всё. А ты чего себе навоображал? - Да ничего! – не раздумывая, соврал Стёпка, который, на самом деле, конечно, уже давно гадал на эту тему. Как и о том, почему Ляля все же одна. Может, как раз потому, что один из тех людей, в нелюбви к которым она теперь так запросто и весело признаётся, однажды сделал ей очень больно? Разбил сердце?… Хотя, вообразить себе подобное преступление против такой женщины казалось практически кощунством. Каким же мерзавцем надо быть, чтобы взять, да и поступить с нею вот этак?! - И вам совсем не бывает скучно в одиночестве? - Не могу сказать, что совсем, но я давно привыкла с этим справляться… А ты ведь тоже не слишком дружишь с ровесниками, верно? - Неправда, у меня много друзей! В гимназии и здесь тоже. - И, тем не менее, все эти дни ты выбираешь общение со мной, а не с ними. Кстати, а почему? – остановившись посреди тропинки, Валерия повернулась и, чуть приподнимая брови, внимательно посмотрела ему в глаза.
Стёпа Веригин: *с вероломной* - Так сейчас на вакации многие разъехались… - ответил Стёпка и тут же закусил губу, слишком поздно сообразив, что только что сморозил очередную глупость. Вышло так, будто общается и проводит время он с Валерией Павловной исключительно от скуки. – Простите, я вовсе не то хотел сказать! – воскликнул он, заметив промелькнувшее в Лялином взгляде ироническое удивление, видимо, та же мысль посетила и её. – Дело не в моих друзьях, а в вас! С вами мне интересно. Интереснее, чем с кем бы то ни было из ребят! Они хорошие, но… слишком еще дети, понимаете? - А ты чувствуешь себя взрослым? – спросила она тихо, продолжая все так же несколько задумчиво его разглядывать. - Да! Вот вы, в отличие от других, это понимаете! И никогда не смеетесь надо мной… А еще вы очень красивая! – внезапно прибавил он, опуская глаза, не выдержав её странного, будто изучающего взгляда. И замер, понимая, что с языка только что вновь сорвалось то, что произносить он совершенно не собирался. Только исправить это уже невозможно. Да, в общем-то, и не хочется. - Спасибо. Приятно знать, что ты так считаешь, - сказала Валерия, также отведя взор. И вовсе не затем, что решила, наконец, пощадить своего незадачливого визави. Но оттого, что была немало смущена его неожиданным признанием, хотя, владея собой гораздо лучше, сумела этого почти не показать. – И ты прав. Я действительно не считаю тебя ребенком. Поэтому уверена, что ты правильно воспримешь то, о чём я хочу сказать дальше, и не обидишься на меня. Природой устроено так, что молодые люди твоего возраста довольно легко поддаются… эмоциям. Это нормально и естественно. Но таит весьма неприятный подвох – можно случайно принять одно свое чувство за совсем иное. Просто перепутать по неопытности. Понимаешь, о чём я сейчас говорю? Он кивнул, не поднимая головы. Но не потому, что был согласен, а просто, чтобы как-то отреагировать. Сами же слова Валерии Павловны, хотя и были ясны по значению, в плане общего смысла казались Стёпке форменной ересью, которую он абсолютно отказывался понимать. И главное – принимать на свой счет. Уж он-то точно ничего не перепутал! Желая, чтобы и сама Ляля, наконец, это осознала, Степан вновь поднял на неё глаза, намереваясь объясниться. И в тот же миг натолкнулся на ответный взор, полный понимания и сочувствия, от которого в сердце, точно поднятая резким порывом ветра пыль, мгновенно взметнулась жгучая обида: да как она смеет его жалеть?! Как она вообще смеет говорить с ним в подобном тоне?! - Что ж, Валерия Павловна, наверное, вы действительно лучше меня знаете жизнь, - отчеканил он голосом, чуть звенящим от старательно сдерживаемого, совсем не детского, гнева, и сам удивившись этой, прежде неведомой у себя, интонации. – Однако это не дает вам права утверждать, что и меня вы знаете лучше, чем я сам! Потому, если я в чём и ошибся, то определенно не в своих чувствах, а лишь только… «…в той, к кому их испытываю», - хотелось бы сказать. Но произнести подобное вслух и в лицо этой женщине, Стёпа оказался не в силах даже в своём нынешнем состоянии. Потому, резко осекшись, просто сухо кивнул и пошел прочь, уже на ходу бросив ей короткое: «Прощайте!» «Трус! Жалкий и ничтожный трус!» – противненько запищало при этом в его голове. - Да заткнись уже хоть ты! – зло процедил Степан сквозь зубы, обращаясь то ли к нему, то ли к той, которая его обычно олицетворяла. Опешив на миг после столь неожиданной и, главное, дерзкой отповеди – что в последние годы случалось с ней крайне редко, после Валерия, тем не менее, ограничилась лишь тем, что проводила уходящего Стёпу долгим молчаливым взглядом. Хотя, пожалуй, имела полное право одёрнуть этого зарвавшегося дерзеца не менее резко. А то и вовсе окончательно морально уничтожить. Что тоже умела делать, хотя и нечасто пользовалась подобным навыком. Не стала и теперь. Вместо этого, постояв еще немного, и дождавшись, пока спина уходящего прочь юноши окончательно скроется с её глаз среди буйной парковой зелени, вновь шумно раскрыла свой кружевной зонтик и повернулась в противоположную сторону, решив продолжить, во что бы то ни стало, эту прогулку. И тем показать, как мало её волнует всё только что случившееся. Кому показать? Ну, разумеется, лишь ему. Ведь сама-то она в этом совершенно не сомневается! Как, впрочем, и в том, что это странное знакомство настала пора прекратить. В конце концов, она здесь уже столько времени. А Орбак еще в Петербурге говорил, что этот так называемый «отпуск» долго не продлится. Потому теперь его появления с новым заданием можно ожидать практически каждый день. И не хватало еще, чтобы в этот момент у неё в гостях внезапно оказался Степан… С этой мыслью, превратившейся на обратном пути уже в почти окончательную уверенность, Валерия и пришла домой. В гостиной её встретил лишь основательно разорённый стол с остатками недавнего чаепития. Но раздражения по этому поводу Ляля не испытала. Скорее, напротив, даже удовлетворение тем, что горничная, наконец, оставила изначальную привычку проявлять порой совершенно не нужную инициативу и постоянно мельтешить перед глазами, словно доказывая свою полезность. Оставив на вешалке у двери свой зонтик, она отколола от волос тяжелую шляпу и с наслаждением повела плечами, наслаждаясь вновь обретенной свободой и покоем. Затем подошла к столу, взяла из коробки одну из недоеденных меренг и сжевала с наслаждением, запив оставленными еще перед уходом на дне собственной чашки остатками совершенно остывшего чая. Да, прекратить все и вновь жить так, как раньше – это, несомненно, её самое разумное решение за последнее время. Хотя, как подумалось вдруг при новом взгляде на шахматную доску с партией, так и оставшейся незавершенной, и не самое приятное.
Модест Орбак: Полковник Орбак не привык тратить впустую ни одной минуты своего времени, если мог использовать его на пользу делу и своему служению Отчизне. Вот и теперь, сидя в одном из купе первого класса поезда, что на всех парах несся из Петербурга в Москву, он не бездельничал, глазея на мелькающий за окнами пейзаж. Проглядывал служебные бумаги, что содержала пухлая сафьяновая папка, лежащая прямо перед ним на купейном столике, делал иногда кое-какие пометки в небольшой блокнот, и лишь изредка отпивал по глотку из мелодично позвякивающего в серебристом подстаканнике стакана горячий чай. Изучаемые документы, разумеется, не были секретными. Тем не менее, изложенные в них данные напрямую относились к деятельности организаций, поднадзорных Второму отделению Особого отдела, заместителем начальника которого Модест Карлович был назначен совсем недавно, аккурат после очередной реорганизации. Связанной, как многие полагали, также и с тем, что в последнее время, в сравнении с предыдущими годами, активность боевой организации эсеров заметно снизилась. Соглашаясь с этим, полковник Орбак не без оснований гордился, что внёс в это общее достижение Департамента полиции и собственную лепту. И продолжает вносить. Полагая, что главное в его работе – даже не пресечь преступление против законной власти, но своевременно упредить возможность его замысла. Найти и выявить слабых духом и разумом, не допустить их совращения нелепой пропагандой революционного толка, направить их силы на полезное дело – вот о чем мечтал Модест Карлович. Но реалии по-прежнему были таковы, что куда чаще приходилось отыскивать тех, кто уже созрел морально, а вернее бы сказать, морально разложился, для совершения противоправного акта. Этих отщепенцев требовалось как можно скорее изъять из общества и подвергнуть справедливой каре. И желательно, чтобы в этом деле не мешались всякие там Плевако, а также подобные им моралисты! Отстаивая – по большей части, ради славы и утоления личных адвокатских амбиций, «права» очередного террориста на защиту и гласный суд с участием присяжных, выигрывая после эти процессы, они, примером подобной безнаказанности, заведомо множат ряды его последователей, верящих, что и им удастся ускользнуть от заслуженного наказания. Но только разве же не есть это – нарушение истинных, уже без всяких кавычек, прав сотен и тысяч других, мирных и законопослушных, граждан на спокойную жизнь? Нет уж, по мнению Модеста Карловича, судить всех тех, кто стремится расшатывать устои государства, следует именно закрыто, тайно и быстро! И наказывать лишь единственным образом, смертной казнью. Жаль, что это лишь утопические мечты. Наяву главной задачей остается хотя бы не снижать набранный темп и не поддаваться на уговоры либералов всех мастей, утверждающих, что события 1905 года остались в прошлом и ныне спокойствию государства уже вновь ничто не угрожает. И потому самое время начинать ослаблять удила. А вот как бы ни так! И в этом полковник Орбак был убежден так же твердо, как верил в своих самых проверенных и надёжных агентов. Одной из лучших среди них была Валерия Павловна Глебова, с визитом к которой из Петербурга в Москву, вернее, в подмосковные Сокольники, Модест Карлович теперь, собственно, и направлялся. Познакомились они больше десяти лет назад в Царстве Польском, где, несмотря на все дарованные после вхождения в Российскую Империю права и привилегии, век от века вечно тлеет так называемое «национальное движение», смущая и отравляя ядом ненависти к метрополии и русским в целом чистые умы и души местных жителей. Впрочем, к самой Ляле это никоим образом не относилось. Модест Карлович увидел её впервые в доме госпожи Рейгель, опекавшей девушку после смерти других близких родственников. Самому барону фон Орбаку Амалия Йозефовна также приходилась какой-то дальней родней, так что, задержавшись однажды по служебным делам надолго в Варшаве, он вскоре стал довольно часто её навещать. И вовсе не из-за того, что так уж полюбил общество почтенной матроны. Куда больше Модеста Карловича заинтересовала её воспитанница. Еще совсем юная барышня, та уже тогда удивила его своим пытливым умом, сквозившим даже в самых обычных житейских рассуждениях. А еще, при всей кажущейся внешней нескладности, Ляля уже тогда обещала вот-вот превратиться в блистательную красавицу. Это Орбак также заметил, возможно, среди первых. Однако открытия свои использовать придумал со временем вовсе не в личных целях. Хотя Амалия Йозефовна, кажется, была убеждена в обратном. И явно надеялась позже выдать Валерию за него замуж. Разумеется, ничего подобного не случилось. Уехав в тот год обратно в столицу, в Варшаву Орбак вернулся аж через пять лет, обнаружив повзрослевшую и прелестно расцветшую пани Валерию новым объектом восхищения всей мужской половины местного светского общества. Среди особенно пылких её поклонников выделялся некий Станислав Гжедич, которого сам Модест Карлович знал, однако, не как галантного кавалера, а как одного из самых деятельных участников «Лиги Польской», славившегося тесными контактами с Пилсудским и почти не стеснявшегося высказывать радикальных суждений о решении местного национального вопроса. Тогда-то Орбак впервые, не без сомнения, и обратился к Валерии с маленькой, ничего для нее не значащей, просьбой. Результаты превзошли все его ожидания – был арестован сам Гжедич и еще трое других членов ППС, что принесло Модесту Карловичу не только поощрение от начальства и повышение по службе, но и нового ценного агента. Расспрашивая Валерию как-то после, не чувствует ли она вины за обман чужого доверия, и получив разумный ответ, что вину должен испытывать тот, кто нарушает закон, а не тот, кто помогает его исполнению, барон окончательно успокоился. Утвердившись, также, еще и в том, что был прав, отодвинув прочь тогда, пять лет назад, все прочие мотивы к развитию знакомства с этой барышней – кои в глубине души, признаться, поначалу всё-таки немного питал. Однако и хорошо, что не дал этому хода. … Сделав очередной глоток чаю, Модест Карлович достал часы. Затем выглянул в окно и недовольно поморщился. По его подсчётам поезд опаздывает с прибытием на вокзал примерно на семь минут. Мелочь, вроде бы. Однако непунктуальность любого рода Орбак ненавидел не меньше радикалов всех мастей. В их же деле, когда счёт порой идет на секунды, промедление и вовсе бывает смерти подобно! Вот и в той последней истории с Лялей было полно, казалось бы, совсем мелких просчётов, сложившихся в итоге в огромные неприятности. В которых Орбак обвинял, конечно же, тоже главным образом себя самого. Особенно за то небольшое опоздание. Явись они тогда вовремя, не случилось бы перестрелки, в которой Валерия едва не погибла… Хотя, по большому счету, и сама она тогда во многом излишне рисковала, неоправданно поверив в свою неуязвимость. За что и поплатилась. В том числе и временным отстранением от служебных заданий – по поводу чего, едва придя в себя, сразу же начала устраивать Орбаку чуть ли не ежедневные истерики, требуя добиться от руководства его отмены. И он терпел, чувствуя себя перед нею до сих пор виноватым. Пока к вящему облегчению не получил от Васильева новое распоряжение временно отправить её подальше от столицы для окончательной реабилитации и отдыха. С этого времени они лишь изредка перезванивались. Однако в течение последних дней начало происходить нечто странное. Валерия перестала отвечать на звонки. Лично. Вместо неё трубку неизменно поднимала горничная, сообщавшая каждый раз, что «Валерия Павловна занята, перезвоните позже». Но и позже она тоже не подходила, и не перезванивала сама. В конце концов, сломав голову в попытках понять, что же там, черт возьми, всё-таки происходит, Модест Карлович решил, что должен лично съездить в Первопрестольную. Дабы убедиться, что Ляля не впала в черную меланхолию и всё ещё пригодна для работы. В Москве он остановился в печально известном «Метрополе», принял ванну, выпил кофе и вновь позвонил по затверженному уже наизусть номеру. - Валерия Павловна отдыхает и не может подойти сейчас. - Да чем же это она так себя утомила? – раздражённо рявкнул Орбак и, не дождавшись ответа, бросил трубку на рычаг. Через час он уже направлялся в Сокольники, предварительно заехав к «Эйнему», чтобы приобрести любимые Лялей меренги, и ещё в какой-то цветочный павильон, где купил для неё же букет ярко рыжих лилий.
Валерия Глебова: Следующий день, как и ряд тех, что ему предшествовали, начался для Валерии с истерического стрекотания мелких, но необычайно голосистых птиц, похожих на воробьев, только с чуть более длинными рыжеватыми хвостиками. Гнездились те, по-видимому, где-то в непосредственной близости от распахнутого окна её спальни, и возобновляли свои неистовые рулады каждое утро, едва лишь забрезжит рассвет. Поначалу это казалось даже милым. Однако последнее время Валерия все чаще признавалась себе, что вновь начала скучать по иным звукам, привычным слуху исконной обитательницы больших городов: топоту копыт и шороху резиновых шин по мостовой, звону проезжающих мимо дома трамваев, гудкам автомобильных клаксонов… Иными словами, по всей той, сводящей порой с ума, какофонии, именно от которой многие и сбегают за город. Многие – да не все. Из таких была и Валерия, за много лет уже давно привыкшая постоянно находиться в самой гуще событий, и оттого, должно быть, попросту разучившаяся ощущать прелесть «dolce far niente». Вот и теперь, едва попытавшись представить наперед события, которыми, скорее всего, окажется наполнен наступающий день, она нахмурилась и со стоном накинула сверху на лицо одну из подушек, будто желая отгородиться не только от становившегося все более ярким света, но и от всей этой грядущей неизбывной скуки. Прогулки? Но, за прошедшие дни она успела несколько раз обойти все окрестности вплоть до самых дальних закоулков. Чтение? В имеющейся в доме библиотеке были выбраны и изучены уже все книги, способные мало-мальски её заинтересовать. За новыми можно было бы съездить в Москву, но еще в Петербурге Орбак строго-настрого предостерег её покидать пределы Сокольников. А когда Ляля с вызовом поинтересовалась, не перепутал ли Модест Карлович отпуск с домашним арестом, спокойно встретив ее взгляд, сказал, что она может думать как угодно. Однако если не хочет, чтобы он продлился слишком долго, правила лучше не нарушать… - Проснулись, барыня? – Зина, возникшая в комнате, как всегда, бесшумно, отвлекла Валерию Павловну от невеселых раздумий, за что можно было ее, пожалуй, даже поблагодарить. - Да, давно. Птицы опять разбудили. - Вот ведь, гадкие! – воскликнула девушка, подошла к окну, отодвинула штору и шутливо погрозила невидимым среди листвы нарушителям хозяйкиного покоя. – Ужо я вам!.. Это они, видать, за птенчиков своих беспокоятся, Валерия Павловна! Чтоб из гнезда не выпали. Или просто солнышку радуются и новому дню! - Очень даже может быть, - откликнулась мадам Глебова, усаживаясь повыше и подкладывая под поясницу и лопатки подушки, чтобы удобнее разместиться за столиком-подносом, на котором Зина по утрам подавала ей в постель первую чашку кофе. – Спасибо… Ну и что там нынче в мире за новости? - Да какие тут новости, барыня? Одни «старости»! – рассмеялась Зина. И это тоже стало у них уже почти привычным ритуалом. Как пароль и отзыв. Обыкновенно после этого, впрочем, всё-таки следовала пара каких-нибудь свежих сокольнических сплетен. Но сегодня, Зине, и верно, нечего было рассказать. О чем она честно сообщила хозяйке. - Ну да ничего, Валерия Павловна, вот явится скоро вновь кавалер ваш, что-нибудь интересное точно расскажет! – прибавила она, вдруг, подмигнув. - «Кавалер»? – опуская на блюдце крохотную белую чашку, переспросила Ляля, медленно поднимая на Зину удивленный взор. Хотя, конечно, сразу же догадалась, кого та имеет в виду. Вот, значит, что на самом деле думают о ней и этом мальчишке местные? Что же, с одной стороны, это даже забавно, но с другой… еще одно лишнее подтверждение тому, что вчера она поступила верно… – А говоришь, что нет в Сокольниках новостей! – прибавила она, все еще не сводя глаз со смущенной горничной. - Да бог с вами, барыня! – сообразив, наконец, что сболтнула лишнего, Зина отчаянно замахала руками. – Пошутила я неудачно, простите, милости ради! - Так за что же и прощать, коли без умысла? Не зная, что ответить, Зина кивнула, не поднимая глаз, и сделала почтительный книксен. Затем ринулась к окну и с неистовым прилежанием принялась поправлять складки штор. Валерия Павловна, тем временем, задумчиво наблюдала за этими суетливыми передвижениями, допивая свой кофе. - А еще вам, Валерия Павловна, тот господин вчера телефонировал опять, - покончив со своим занятием, Зина вновь повернулась к ней лицом. – Я, как и велено, сказала, что вы не можете подойти. - А он что? - Трубку почти сразу бросил. Видать, рассердился! - Ну, надо же, какие страсти! – усмехнулась Ляля, слегка прищуриваясь и испытывая при этом нечто, вроде мстительного удовлетворения. – Ничего, переживет… Первое время после приезда в Сокольники, она постоянно делала звонки в Петербург, в надежде услышать, что может, наконец, уже вернуться к привычной жизни. Но с тех пор, как в ней неожиданно появился этот Степан, положение удивительным образом переменилось. Пустота бытия заполнилась какими-никакими, но всё-таки событиями. И однажды вечером, укладываясь спать, Ляля поймала себя на том, что забыла нынче телефонировать Орбаку. И, главное, нисколько об этом не сожалеет. Еще через пару дней Модест Карлович впервые позвонил ей сам. А еще через несколько она, в самом деле, приказала Зине отвечать ему всякий раз, что хозяйка занята и не может ответить, либо куда-то ушла. - Велел что-нибудь передать? - Нет, говорю же! Только буркнул, дескать, чем же вы тут постоянно так заняты! И всё. - Вот и чудесно, - поставив на столик пустую чашку, Валерия Павловна с легкой улыбкой выбралась из постели, направляясь за ширму, где располагались умывальные принадлежности. - Следующий раз скажи ему ровно то же самое!
Модест Орбак: *с очаровательной Валерией* Всю свою жизнь Орбак был, и оставался ныне, большим поклонником современных благ цивилизации. Всё, что выдумывали для удобства жизни современного человека, практически сразу входило в его обиход. В том числе и автомобильный транспорт. Но, приезжая в Первопрестольную, он неизменно предпочитал таксомоторам традиционных извозчиков. Москве с ее неспешным ритмом жизни просто не шли эти новомодные механизмы для передвижения, помимо своих явных удобств, обладающие и немалыми недостатками – производящие сильный шум и причиняющие им заметное беспокойство горожанам, в чьих привычках исстари были в особом почете степенность и размеренность. А вот в столице, по мнению Модеста Карловича, можно было запросто убрать гужевой транспорт со строгих и прямых, как стрелы, европеизированных проспектов, оставив их лишь для современных авто и трамваев. Так что сейчас, устроившись на мягком сиденье отличной рессорной коляски, и направляясь в сторону Сокольничих дач, Орбак находился в абсолютной гармонии с собственным мироощущением. И потому, пребывая в благодушном настроении, с интересом поглядывал по сторонам, наслаждаясь парковым пейзажем и рассматривая гуляющую публику, коей в области главных аллей вскоре сделалось так много, что его извозчику невольно пришлось заметно сбавить скорость, чтобы никого ненароком не задавить. Пребывая в праздности и расслабленности, иные попросту не обращали внимания на движущийся совсем рядом экипаж и возможно исходящую от него опасность. Хотя и не все, некоторые пешеходы, напротив, поглядывали с не меньшим интересом на тех, кто передвигался в пролетках и ландо. Как, например, вот тот юноша, выгуливающий на поводке огромного черного датского дога – из-за которого Орбак, собственно, на него внимание и обратил… Впрочем, буквально на пару минут, почти сразу же о нём вновь и забыв. Тем более что экипаж его, проехав еще пару сотен метров, вскоре уж подкатил и остановился напротив невысокой кружевной кованой ограды, за которой, среди буйной зелени, виднелся дачный домик, где ныне обитала нужная Модесту Карловичу особа. Расплатившись с извозчиком, Орбак аккуратно открыл калитку, прошел по посыпанной свежим песком дорожке и поднялся на ступеньку крыльца, где повернул ручку звонка и замер, прислушиваясь к доносящимся изнутри дома звукам. Спустя минуту, дверь ему открыла горничная, голос которой Модест Карлович сразу же узнал после взаимных приветствий. - Доложите хозяйке, что прибыл барон Орбак. - Но барыни, к сожалению, сейчас нет дома, и… - В самом деле? Ну что же… – чуть усмехнувшись в усы, спокойно перебил ее полковник. – В таком случае, я готов подождать… да вот, хоть там, на веранде, – пояснил он, указывая в сторону чуть приотворенной двери в конце коридора и прошествовал туда, не дожидаясь приглашения от Зины, а там уже опустился в одно из плетеных ротанговых кресел, сложив в то, что располагалось по соседству, свой букет и коробку со сладостями. – Уверен, она совсем скоро вернется. А я ровным счетом никуда не спешу! - Сказала всё, как вы и велели, Валерия Павловна! А он такой: «Ну что ж, я тогда подожду!» Уселся там, на веранде, и уходить не собирается! Что ж теперь делать-то, барыня?! Может, спуститесь потихоньку, да выскочите через чёрный ход, а потом дом вокруг обойдете – и явитесь, будто с прогулки?! – обескураженная странной настойчивостью незваного гостя, бедная Зина пыталась найти выход из крайне неловкого, на её взгляд, положения всеми доступными её разуму средствами. В отличие от неё, сама Ляля, имевшая неплохую возможность пусть и не увидеть – все происходило как раз под тем козырьком, что сверху служил небольшим балконом, куда открывалось французское окно мезонина, то хотя бы услышать краткий диалог, состоявшийся между её горничной и её непосредственным начальником. Хотя, за давностью лет и близостью знакомства, административно-командный стиль в их общении бароном давно уж не применялся. Вернее, можно сказать, что не применялся никогда – если учитывать, что до этого, в доме дальней тётки, которая опекала её после смерти отца, Модест Карлович и вовсе появлялся на правах родственника. Пусть и не кровного. Но, собственно, именно таким образом Ляля и привыкла его воспринимать, потому, даже прекрасно понимая его истинное служебное и общественное положение, позволяла себе в отношениях с ним немалые вольности. Которые, как Ляле иногда казалось, Орбаку даже нравились. Хотя она была далека от мысли, что это может быть связано с какой-то романтической подоплекой – последнее, как и склонность к любым иным человеческим порывам в пропорциях, хотя бы слегка превышающих умеренность, Модесту Карловичу, похоже, были вообще не свойственно. Тем не менее, обладая, как и большинство женщин, весьма развитой интуицией, Ляля всё равно догадывалась, что занимает в душе этого хладнокровного остзейца какое-то, если и не особое, то отдельное место. И потому даже иногда позволяла себе на этом играть. Хотя, и очень осторожно. Как теперь, когда, разыграв всё, словно по нотам… ну, или на шахматной доске – если пользоваться иным сравнением, всё-таки вытащила его из Петербурга в Москву, намереваясь, наконец-то, серьезно поговорить о своём профессиональном будущем. Которое из-за затягивающейся паузы начинало уже казаться немного туманным. И это Лялю, признаться, здорово беспокоило. А вот то, что подумает Орбак по поводу нынешней эскапады с мнимым отсутствие дома, напротив, совершенно не волновало. Потому, спокойно выслушав Зинины причитания, она лишь слегка улыбнулась и ответила, что не собирается разыгрывать перед бароном Орбаком никаких спектаклей. - Но как же, Валерия Павловна?!.. - Никак. Не беспокойся, все будет хорошо. А прямо сейчас принеси мне из гардероба то платье, цвета слоновой кости, я хотела бы переодеться. Спустя четверть часа, облаченная в свой любимый наряд из тончайшего батиста, украшенный изящной вышивкой и пеной брюссельского кружева, Валерия Павловна отворила дверь и почти бесшумно выскользнула на веранду. - А я уже начала и забывать, каким настойчивым вы умеете быть! – проговорила она с улыбкой, обращаясь к обернувшемуся на звук ее шагов и тотчас учтиво поднявшемуся со своего места барону. – Добрый день, Модест Карлович. Как доехали из Петербурга? Легка ли была дорога? - Вашими молитвами, любезная Валерия Павловна! – чуть склонившись к ее руке, но не коснувшись, произнес Орбак и потянулся за привезенными с собой гостинцами. – А это вам! - Как приятно! Не забыли мою слабость? Усмехнувшись в ответ, Орбак молча кивнул и, как только Ляля предложила присесть, сразу же вновь опустился в плетеное кресло. - Как ваше самочувствие, моя дорогая? – спросил он, спустя пару минут, выдержав довольно долгую паузу, в течение которой внимательно разглядывал хлопотавшую над букетом собеседницу. – Рана все еще беспокоит? Признаться, поначалу думал прислать к вам доктора Свиридова, но в конце концов решил, что прежде обязан навестить вас лично. - Обязаны? – чуть вскинув брови, Валерия иронически выглянула из-за высоких, увенчанных рыжими цветами, стеблей, по которым во все стороны топорщились узкие длинные листья. - Именно, - спокойно кивнул Модест Карлович. – Потому что это действительно для меня важно. - Что ж, в таком случае, хочу вас обрадовать. У меня все хорошо. Рана совершенно не беспокоит. Я о ней уже даже и не вспоминаю, - последнее было некоторым преувеличением, но знать об этом Орбаку было не обязательно. – Так что обрадуйте же, наконец, меня и вы! Скажите, что приехали сюда не просто ради того, чтобы вести пустые разговоры! - Очень рад, – задумчиво разглядывая собеседницу, тотчас отозвался полковник – примерно таким же безучастным тоном, каковым обычно сообщают знакомым из общества о кончине какой-нибудь троюродной тетушки из Вятской губернии, с которой до того лет двести не общались и не виделись. – Также приятно, что вы не утратили и своей проницательности, сударыня. Я действительно здесь с оказией. Третьего дня мы получили достоверные сведения, что в Москву из Берна вернулись подпольные типографы – те самые, помните, что прежде безуспешно пытались возить свои гнусные листовки с памфлетами о Высочайшем семействе из Швейцарии, а ныне, стало быть, они же надумали, по этой самой причине, наладить печать в родных палестинах… Местное Охранное отделение завтра намерено провести обыск и задержания по адресу, указанному в донесении нашего агента. Мне же предстоит там присутствовать в качестве наблюдателя от Второго отделения… Не бог-весть, какой интерес. Но на что только не пойдешь ради того, чтобы вас навестить! А вы тут, выходит, скучаете? И отчего же, скажите на милость? Я вот нынче ехал, так, напротив, даже удивлялся про себя, каким оживленным, оказывается, стало это место! А мы-то еще думали, что отправляем вас в уединение! - Вы – вместе с господином Васильевым? – спросила Ляля, мгновенно возвращаясь, вслед за Орбаком, к той же самой прохладной светской интонации, которую барон – она была в этом почти уверена, выбрал, специально дабы её позлить. Но ничего, у нее ведь тоже имелись в арсенале достаточно действенные методы, чтобы ответить ему тем же самым. В частности, напомнив Модесту Карловичу о его непосредственном руководителе. К которому Орбак – при всей своей абсолютной внешней лояльности и всячески демонстрируемой поддержке, кажется, всё же имел некоторую ревность из-за того, что при последнем реформировании Особого отдела, именно Алексея Тихоновича, а не его самого, обладающего большим опытом и старшего годами, назначили руководить 2 отделением. - Как он, к слову, поживает? Освоился уже в новой должности? Не жалеет, что согласился занять такой ответственный пост? От упоминания фамилии начальника Орбак едва заметно скривился. Словно от донимавшей колено старой ноющей боли. Вот женщины! Обязательно отыщут, где побольнее ужалить! Но что же делать, это их природная слабость… - Вроде, неплохо, - пожал он плечами и, решив не поддаваться этой плохо завуалированной попытке вывести его из равновесия, вновь продолжил разговор исключительно о служебных делах. – Всё совершенствует свою любимую методу, провокацию. Сейчас, его волей, у нашего отделения в разработке сразу несколько операций. Одна из них – как раз в стадии завершения. Некоторое время назад нашего сотрудника внедрили в один из тайных студенческих нигилистских кружков, где он быстро сумел втереться в доверие и даже занять главенствующее положение… Теперь под его непосредственным началом планируется покушение на важного чиновника Министерства внутренних дел… липовое, разумеется. И когда оно сорвется, все участники этой группы будут арестованы с неопровержимыми доказательствами вины.
Валерия Глебова: *с мерзавцем* - Умно! – внимательно выслушав этот рассказ, Ляля даже забыла о своем недавнем желании уязвить Орбака – уж больно интересным показался вдруг его рассказ. – Можно сэкономить время на следствии. - Вот и вы туда же! – вздохнул Модест Карлович и, взглянув на неё чуть ли не с обидой, сокрушенно покачал головой. - В каком смысле? - Да в прямом! Норовите поскорее покарать там, где вполне еще можно попробовать убедить. А, между тем, это ведь сплошь молодые и горячие люди, которые всё еще верят, что могут изменить мир. И именно поэтому так легко поддаются влиянию – причем, не только дурному, но, смею с уверенностью утверждать, и благотворному. Искать же – и нейтрализовать прежде всего – следует тех, кто всех их организует! Какой смысл рубить этой ящерице хвост, который она непременно отрастит вновь, вместо того, чтобы попытаться сразу же её обезглавить?! Как тогда, в Москве, с эсеровскими боевиками! Вот это было дело! Пять убийств разом предотвращено! А тут… Эх, да что попусту говорить! Досадливо взмахнув рукой, Орбак достал из кармана портсигар и, не спрашивая позволения у хозяйки, немного нервно закурил папиросу. Впрочем, сделав пару глубоких, жадных затяжек, довольно быстро успокоился. И вновь посмотрел на безмолвно наблюдавшую за ним женщину так, словно впервые заметил ее присутствие подле себя. - Прошу меня извинить, кажется, я излишне увлекся… Ну а вы? Что здесь, в Сокольниках, более всего увлекает вас, Ляля? То есть, я хотел, конечно же, сказать Валерия Павловна, - внезапно вспомнив недавний запрет привычно именовать ее запросто, Модест Карлович усмехнулся в усы. - Ах, да что здесь может меня увлечь, право слово?! – нахмурилась Глебова. – Издеваться изволите? Ничего ведь не происходит: день ото дня все те же лица и события. Поверите ли, я дошла до того, что играю в шахматы с соседским мальчишкой! – прибавила она раздраженно, не подумав при этом, что уместнее было бы употребить здесь прошедшее время, «играла». - Да неужели?! Опершись подбородком на руку, которую он так удобно расположил на подлокотнике плетеного кресла, Модест Карлович одарил Валерию долгим понимающим взглядом и кивнул, дескать, как же я вам сочувствую! А потом вдруг вновь слегка скривил губы в улыбке и пожал плечами: - И, тем не менее, это жизнь, моя дорогая! Нормальная человеческая жизнь, от которой мы просто отвыкаем из-за нашей работы. Оно и понятно: калейдоскоп событий, риск, опасность – все это держит в неизменном тонусе. Действует почти так же, как – не побоюсь этого сравнения – кокаин. И точно так же быстро может до предела истощить. Потому самое важное – это уметь вовремя остановиться. - Но ведь вы отнюдь не выглядите истощенным, - немедленно возразила Ляля. – Ни душевно, ни физически. А ведь служите гораздо дольше, чем я! - А, merci за неожиданный комплимент! – убрав на миг из-под подбородка кулак, Модест Карлович благодарно склонил голову. – Хотя я и чувствую в нем некоторый подвох! Я действительно старше вас. Но – я мужчина. И служба – Государю, Отчизне, делу есть моё главное предназначение. В то время как главное, а, пожалуй, даже и высшее, Божественное, предназначение женщины – быть женой и матерью… - Орбак, я не совсем понимаю, к чему эта проповедь? Отделившись от спинки плетеного кресла, в котором, пользуясь давней и почти родственной близостью с собеседником, еще мгновение назад, вопреки всем правилам этикета, вольготно полулежала, Ляля вновь выпрямила спину, тотчас напомнившую о себе легкой болью, серьезно и очень пристально поглядела ему в глаза. Словно бы рассчитывая прочесть то, что написано даже не во взгляде, а где-то поглубже. Заметив перемену ее настроения, мгновенно внутренне собрался, сделался серьезен, и сам Модест Карлович. Внешне при этом на лице его не дрогнул ни единый мускул. - Да к тому, Валерия Павловна, - проговорил Орбак, внутренне почти торжествуя, что наконец-то сумел подвести их беспредметный разговор к тому, ради чего он, собственно, и затевался, - что я свое предназначение могу исполнять практически в течение всей жизни. Если, конечно, Господь помилует и разума до сроку не лишит. А вот вы… Ах, да не смотрите на меня, словно на врага, шери! Я хочу донести до вас лишь одну простую истину: пора принять тот факт, что вы, к сожалению, становитесь старше. И, увы, начинаете терять прежнюю сноровку. Взять, к примеру, этот, последний промах… разумеется, этого еще довольно долго никто не скажет вам в глаза. Кроме меня, пожалуй. Хотя и мне предельно тяжело признавать подобное, ведь я вложил в вас так много! Но вы стали практически битой картой, Ляля! И это вряд ли удастся исправить в течение еще долгого времени. А может, и вовсе не удастся… Поэтому, возможно, действительно, пора подумать о будущем? Ином будущем, я имею в виду. Семья, дети… тем более вы, оказывается, с ними чудесно ладите. В шахматы, вот, играете, в шашки… - Что вы сказали?! – переспросила Валерия, в ушах которой, с тех пор, как Орбак произнес эти ужасные, оскорбительные слова, на глазах, буквально по кирпичику, вмиг разобравшие уверенность во всем, чем она привыкла в себе гордиться и что считала своими неоспоримыми достоинствами, стоял как-то мерзкий, вызывающий тошноту и головокружение, шум. Нечто подобное она уже однажды испытывала – в момент, когда истекала кровью после ранения. Но теперь тело было в относительном порядке. А вот душа, дух… Прежде практически непоколебимое даже в моменты физического страдания, самообладание её впервые дало столь серьезный сбой, что захотелось не просто плакать, а завыть по-бабьи от неправедной обиды и унижения. Но прежде – вцепиться изо всех сил ногтями в эту самодовольную рыхлую физиономию, и разодрать в клочья кожу, выдрать из нее по волоску эти холеные усы и лощеную бороду! Но, изо всех сил сжав пальцы в кулаки, чтобы не сделать этого на самом деле, Ляля все же заставила себя остаться на месте. - Вон. Из моего. Дома, - четко отделяя каждое слово от следующего, произнесла она едва слышно, как только душивший горло рыдательный спазм немного ослаб, и вновь появилась возможность говорить ровным голосом. – Я не хочу вас более ни видеть, ни знать! - Как вам будет угодно. Он всегда пекся о ее интересах, заботился, как умел. И даже сегодня, сказав напрямую, должно быть, действительно жестокую, но – правду, поступил так исключительно из лучших побуждений. Пускай сейчас, в гневе и обиде, Ляля этого пока и не осознает. Ну что ж, Господь управит, со временем поймет. Она ведь умная. Пожалуй, и правда, умнее многих, кого ему доводилось встречать. И поэтому особенно жаль, что – всего лишь женщина, созданная природой, чтобы руководствоваться эмоциями, а не рассудком. Как теперь, когда злится и досадует, не желая понять, что он, Орбак, перед нею ни в чем не виноват. Напротив – прав, тысячу раз прав, уберегая от, возможно, фатальной ошибки, которую она все равно однажды совершит, положившись не на логику, а на чувства. И что же будет, если его тогда вдруг не окажется рядом?.. Выждав еще минуту густо наэлектризованной Лялиной обидой тишины – чтобы это не выглядело так, будто его, в самом деле, выгнали взашей: такое невозможно было позволить даже ей, Орбак встал, взял шляпу и трость, и почтительно поклонился на прощание. Он уже почти покинул веранду, когда вдруг, вновь обернулся. Будто что-то вспомнил. - Ах, да! Забыл сказать, Валерия Павловна! Дача эта по-прежнему в вашем полном распоряжении! Так же, как и прислуга. Столько, сколько потребуется… Ну, вот теперь точно всё. Прощайте! Услышав эти слова, Валерия вздрогнула, словно от удара хлыстом. Недвусмысленно напомнить, что дом предоставлен ей лишь во временное пользование, сейчас… Это было особенно низко. Ляля была абсолютно уверена, что Орбак поступил так специально, чтобы еще раз её уязвить. Возможно, в отместку за то, что она его отсюда прогнала. А может, из-за чего-то еще. Однако анализировать и устанавливать причинно-следственные связи, было значительно выше её моральных сил. Большую часть остатков которых, к тому же, пришлось потратить на то, чтобы сохранить лицо, пока незваный гость не покинет её – черт возьми, всё-таки, именно её! – владений. И не удалится от них достаточно далеко, чтобы не увидеть, как, вскочив, наконец, со своего кресла, она со всех ног бросилась в дом. Едва не сбив при этом в передней Зину, ничего не понимающую, и донельзя напуганную чрезвычайно странным видом хозяйки. Которую она прежде еще никогда не видела с таким лицом. - Барыня… да что стряслось-то, барыня?! - Прочь! – бросив это сквозь зубы, едва не оттолкнув бестолковую девчонку со своего пути, Валерия стремглав взлетела по лестнице до самого мезонина, плотно захлопнула дверь. И лишь тогда, навзничь рухнув на свою постель, разрыдалась. Отчаянно, в голос и безутешно. По-женски.
Стёпа Веригин: *с лисицой и немного старым лисом* Утверждение, будто молодость – это самая светлая и безмятежная пора, всегда казалось Степану явным преувеличением. Придумать и изречь подобное определенно могли лишь напрочь лишившиеся памяти старики. Тем не менее, по-настоящему очевидным это, прежде более умозрительное заключение, сделалось для Стёпы только после бурного расставания с Лялей. Вернувшись домой в тот день, он успел пережить, кажется, весь спектр эмоций: от ярости и стыда, до тоскливого чувства утраты чего-то, что сам даже толком не мог осознать, и уж тем более подобрать подходящее название. От этого утрата казалась еще более ощутимой. И пытаясь, по природной пытливости ума, все же понять, что его постигло, Стёпка то и дело вновь впадал в задумчивость. Выглядя при этом, должно быть, точно дурак, или того хуже – мечтательная девица, вроде одной из его сестёр, а не как взрослый мужчина, коим себя уже давно полагал, и которому совершенно не пристало воображать всякие несбыточные небылицы. Однако что же было поделать, если в голове все равно то и дело постоянно возникали вполне себе отчетливые «живые картины», похожие на короткие фрагменты синематографических лент, в которых Ляля, отчаянно заломив руки, или прижав их груди, патетически запрокидывает голову и признает свою неправоту. А сам Стёпа, подобно романтическим героям, великодушно прощает ее заблуждения, склоняется к ней, и дальше… исход обыкновенно варьировался. Становясь при этом все более смелым. Как теперь, когда он в своём воображении уже почти ощутил прикосновение алых Лялиных губ к своим губам – в то время как в дверь его комнаты кто-то внезапно постучал, вероломно разрушив всю красоту и величие момента. Тяжко вздохнув, и зная, что так стучать может только один-единственный человек, Стёпа поднялся с кровати и поплёлся открывать, уверенный, что она всё равно никуда отсюда в ближайшее время не уйдет и дальше будет только хуже. - И что ты тут делаешь? Почему не в постели?! Презрительно хмыкнув в ответ, Тата – а это была, разумеется, она, бесцеремонно отодвинула его в сторону и, кутаясь в одеяло, как в римскую тогу, шагнула в комнату. - Не могу больше! Все бока отлежала! – Просипела она, устраиваясь на его кровати и сооружая теперь из одеяла подобие гнезда, в которое тотчас и спряталась. – Да и просто интересно, где это ты пропадаешь. Анна сказала, что еще утром куда-то ушел и не появлялся… Ну что замер, как статуя?! Закрывай дверь, пока мама меня тут не увидела! Явление Татки подействовало, словно опрокинутый на голову ушат ледяной воды. Золотая дымка грёз, еще висевшая в комнате невидимым ореолом, окончательно растворилась. Стёпа закрыл дверь и мгновение, видимо, слишком долгое, постоял спиной к сестре, которая, тем временем, всё еще гнездилась на его отвоеванной без боя постели. - Ну, и?.. - Что? – уже догадавшись, что полностью скрыть свой душевный разлад от этой маленькой проныры ему все-таки не удалось, Стёпа все же попытался сохранить хорошую мину при плохой игре. Чем, кажется, лишь сильнее её рассердил. Насупившись пуще прежнего, и порекомендовав впредь не пытаться делать из неё дурочку, Тата повторила вопрос, на который пока так и не получила ответа. - Был в городе. В шахматы играл с одним своим приятелем. Ты его не знаешь. - Стёпка уселся рядом с сестрой. Делиться с ней своими переживаниями он не желал, но и врать не было смысла. Уж она его тут же раскусит. Так что, сказав полуправду, он надеялся, что вполне удовлетворит ее любопытство. - И, что, проиграл, что ли? - Нет. Одну сыграли вничью, а другую мы не закончили, – отозвался он, бросив на неё короткий косой взгляд. – С чего ты решила? - Да меня не проведешь, я сразу вижу, когда ты расстроен. Только кто бы мог подумать, что ты так из-за шахмат горевать будешь. Прямо как в прошлом году, после истории с Аннет Савельевой, когда вдруг выяснилось, что тот юнкер из Пажеского, что приезжал к ней на именины из Петербурга, её давний ухажер. Я, правда, и сама была так шокирована, узнав, что она предпочла тебе этого напыщенного коротышку в мундире, который на нём, как на корове седло, что с тех пор с ней даже не здороваюсь в гимназии… - Ну и зря – из-за такого-то пустяка! Даже я сам о нём уже не вспоминаю! – пожал плечами Степан, постаравшись придать своему голосу максимально безразличный тон. Хотя, на самом деле, тот случай ему, конечно, прекрасно запомнился. Прежде всего – как первый серьезный урок в науке отношений с противоположным полом, до того совершенно неведомой. Из него, в частности, следовало, что женщины, во-первых, падки на внешнюю мишуру, вроде красивого военного мундира, во-вторых, тщеславны – с чего бы Анне иначе с ним флиртовать при наличии постоянного поклонника. А в-третьих – корыстны. Потому легко предпочтут будущему студенту-медику с искренними чувствами, но пока несколько туманными профессиональным перспективами, потенциального офицера, пленяющего воображение не только гвардейской выправкой, но также высоким общественным положением своего семейства, а значит, наверняка и прекрасными карьерными возможностями… Собственно, именно последнее, едва только оказалось сполна осознанным, и охладило в результате Стёпкину прыть. Попутно весьма болезненно стеганув его по самолюбию. Но признаваться в этом было противно даже самому себе – не то, что сидящей рядом Татке. Мала еще. Хоть любима безмерно. А порой и вовсе кажется единственным на свете человеком, способным его понять, когда плохо, и развеселить, когда грустно. Только сказать её об этом, увы, тоже нельзя – чтоб не задирала слишком высоко свой и без того курносый нос, едва торчащий в эту минуту из отверстия одеяльного кокона. - Мама тебя не хватится? – не сдержав, все же, однажды улыбки при виде этого забавного зрелища, спросил он, наконец, спустя еще несколько минут их беседы, взглянув на циферблат бывших отцовских часов, преподнесённых в подарок Ольгой Дмитриевной на его пятнадцатый день рождения. – Захочет вдруг навестить тебя перед обедом и в постели не застанет? Иди-ка ты лучше к себе, пока не поздно! Иначе, боюсь, нам обоим мало не покажется! А я провожу и после даже еще немного с тобой побуду. Надо же проверить, как ты исполняешь назначения Карла Оттовича! – прибавил он вдруг и рассмеялся, наблюдая, как Таткину физиономию, при упоминании его горьких микстур, тотчас же опять исказила страдальческая гримаска. Потом был обед и занятия по учебникам, которые Степа не прекращал полностью даже летом, вечернее чтение с мамой… И вся эта рутина как-то незаметно окончательно оттеснила на задний план мысли о Валерии Павловне. На следующий день, так же привычно позавтракав с мамой и сбегав к реке искупаться, Степа отправился в парк, выгуливать Сэра Монти, который, впрочем, как всегда шел рядом с таким важным и значительным видом, словно всё было совершенно наоборот. Народу там по дневной жаре, пусть и смягченной отчасти густой тенью деревьев, оказалось не очень много. Лица мелькали привычные, однако никого из по-настоящему знакомых Степан – то ли к счастью, то ли к разочарованию – не встретил. Зато на обратном пути к собственному дому увидел того, кого прежде в небольших, в общем-то, Сокольниках еще ни разу не замечал. Ни среди дачников, ни среди гостей постоянных обитателей. Ехал этот господин в явно наёмном открытом экипаже, глядел при этом равнодушно и только прямо перед собой – будто ничего интересного вокруг для него и быть не могло; одну руку держал на рукоятке трости, а в другой крепко сжимал большой букет тигровых лилий. «Чудной какой-то», - подумал Степан, проводив проехавший мимо фаэтон продолжительным взглядом и приготовившись уже было о нём позабыть, но тут вдруг заметил, что направляется он, кажется, по вполне знакомому ему маршруту. Не поверив поначалу собственной догадке, юноша, тем не менее, невольно ускорил шаг, прошел еще около сотни метров, свернул за угол – и убедился, что был прав. Фаэтон незнакомца остановился именно напротив ограды Лялиного особнячка. А сам его пассажир, тем временем, расплатившись с извозчиком, соскочил с подножки на землю и, забрав в руки свой скарб, включавший, оказывается, не только букет, но и коробку с каким-то угощением, прошел до калитки. Затем совершенно по-хозяйски её распахнул и вскоре исчез со Стёпкиных глаз в густой зелени кустарников, обрамлявших дорожку к парадному крыльцу. Сам же юноша, озадаченный и одновременно отчего-то уязвленный этим зрелищем, вскоре тоже дошагал до калитки. А после и до собственного дома – в глубокой задумчивости пройдя и мимо него. Направился дальше по аллее… Остановился лишь заметно дальше, чуть по диагонали от дачи Валерии Павловны, и стал ждать. Чего – непонятно. Но заставить себя уйти было так же невозможно, как отделаться от гадких мыслей, вполне объяснимо родившихся после всего, чему пришлось стать невольным свидетелем. И делавшихся все более настойчивыми по мере того, как становилось очевидно, что приезд этого господина – не обычный визит вежливости, что продолжается не более четверти часа, а нечто большее. Но что?! И кто же он сам для Ляли, если та принимает его у себя среди бела дня без всякого стеснения?! Стиснув руки в кулаки с такой силой, что собственные ногти впились ему в ладони, Стёпка впервые в жизни страдал от ревности. Хотя этого и не понимал, уверенный, что злится на себя лишь за то, что не сумел угадать истинной сущности этой женщины, нарисовав идеальный образ и наделив его какими-то неземными чертами. А она – обычная. «Обычная…» Прошло не менее получаса, пока голова незнакомца вновь вынырнула из-за кустов. Быстро прошествовав обратно к калитке с тростью под мышкой, он на ходу натянул перчатки и нахлобучил на блестящую лысину соломенное канотье. Именно в этот момент и Стёпа вновь вспомнил, что так и стоит посреди улицы. Однако уходить было уже поздно: его заметили. - Послушайте, молодой человек! – разглядев неподалёку от себя мальчишескую фигуру, Орбак кивнул: – Да-да, вы! Я к вам обращаюсь! Подскажите, как мне выбраться обратно в город из этой глухомани? По глупости отпустил свой экипаж… Не обращая внимания на этот нетерпеливо-раздраженный тон, Степан смерил его холодным взглядом, отметив дорогой костюм, золотую цепочку от часов, с которой на толстое пузо свисали сразу несколько брелоков, набалдашник трости с причудливой женщиной-стрекозой, призывно извивавшейся вокруг неё своим телом – и лишь потом, коротко махнув рукой, бросил в ответ так же небрежно: - На Круге найдете извозчиков. Это – туда! – а затем, развернувшись, свистнул Монти и пошел домой. А Модест Карлович, тем временем, так и остался стоять, удивленно разглядывая его удаляющуюся прочь спину. «Экий наглец!» - подумалось ему, однако, беззлобно. Скорее, с иронией. И с понятной лишь зрелости легкой ностальгией по светлым и безмятежным временам юности. Мимолетной. Ибо вскоре голову вновь заняли привычные мысли и заботы. Двинувшись в указанном ему направлении, он в последний раз оглянулся на оставленную только что мирную обитель, хозяйке которой теперь, впрочем, тоже вряд ли было спокойно и радостно. Ну, да ничего. Будет ей урок! А позже, когда немного гонору убавит, он вновь её навестит. Тем более в Вене, осенью, она ему точно понадобится…
Валерия Глебова: Плакала Ляля довольно редко. А чтобы вот так, навзрыд – и того реже. Не любила себя после слёз: с опухшими глазами, покрасневшим и после еще долго заложенным носом – точно при инфлюэнце. Да, собственно, ровно так же, словно некую внезапную и нелепую болезнь, подобные ситуации и воспринимала. Потому старалась поскорее из них выходить, используя для этого любые доступные средства. Беда лишь в том, что здесь, в Сокольниках, вряд ли можно было найти хотя бы одно из них. Разве что табак… Но курить тоже не хотелось. Вопреки всеобщему убеждению в обратном, процесс этот Лялю никогда особенно не успокаивал. Концентрировал. Позволял, порой, собраться с мыслями и быстрее найти необходимое решение. Но покоя никогда не приносил. Так что, едва кинув мимолетный взгляд на выложенный из ридикюля еще сразу по приезде на одну из этажерок изящный золотой дамский портсигар, Валерия лишь поморщилась и отвернулась. Это был подарок Орбака после их первого совместного успешного задания. После он никогда не дарил ей ничего настолько ценного… Да Ляля ни за что бы и не приняла, прекрасно осознавая неуместность подобных жестов даже несмотря на близость и давность отношений с этим человеком. «Да только человек ли он вообще?!» - внезапно подумав об этом, она вновь горестно всхлипнула. Но, подавив очередной приступ подступивших к горлу рыданий, все-таки снова совладала с собой, поднялась, наконец, с кровати, быстро умылась и побрела к окну, надеясь, что струящийся с улицы легкий ветерок хотя бы немного развеет её грусть. Как долго, в итоге, она просидела, глядя вот так, прямо перед собой, на уже привычный скучный пейзаж – неизвестно. Зина, верно испугавшись неожиданной гневной вспышки, там, внизу, долго её не тревожила. И первое время это было Валерии даже на руку. Тем не менее, когда дверь на входе в мезонин тихонько скрипнула, оповещая о том, что уединение его обиталицы таки нарушено, сердиться на горничную Ляля не стала. Хотя и не обернулась, когда та тихо прошла по комнате и остановилась в нескольких шагах у неё за спиной…
Стёпа Веригин: Вернувшись домой, Степа обнаружил, что мама уехала в город, а значит, обедать ему предстоит в одиночестве. Идти к Тате в нынешнем разобранном состоянии он не хотел. Поэтому заглянул на кухню и попросил просто собрать ему в корзину молока и каких-нибудь булок, решив, что на природе, под пение птиц, перекусить будет всяко приятнее, чем в четырех стенах. А усилить удовольствие можно, захватив с собой бинокль, чтобы разглядывать тех самых птиц. Что он, собственно, вскоре и сделал, вновь покинув дом спустя еще несколько минут. На сей раз уже без Монти, который, вдоволь набегавшись, теперь беззаботно дрых, растянувшись во всю длину прямо на полу гостиной. С лужайки за домом, куда вскоре вольно или невольно привели его ноги, как обычно открывался отменный обзор на заросли орешника, среди веток и листьев которого сквозь окуляры «цейссовского» бинокля можно было вволю налюбоваться различными сценками из птичьей жизни. Впрочем, по правде сказать, и не только из птичьей… Но об этом, устроившись под любимым клёном и раскладывая на льняной салфетке свою нехитрую провизию, Стёпа запретил себе даже думать. Вместо этого, отхлебнул из бутылки молока, отгрыз кусок булки, и закрыл глаза, прислушиваясь к птичьим трелям, пытаясь определить знакомые голоса. Затем, прожевав еду, достал бинокль и привычно направил его на кустарник, настраивая и обшаривая квадрат за квадратом зеленые заросли, пока не обнаружил тех, кто там прятался. Вот воробьиное семейство суетится в ветках. Самцы, что-то не поделив, шумно ссорятся между собой, устроив среди соседей настоящий переполох. А вот, чуть поодаль, на березе, сидит сорока, с интересом наблюдая за этой перепалкой… Полетит потом обратно в свой лес, и будет всем там рассказывать, как два глупых воробья клок собачьей шерсти для гнезда не поделили! «Вот же бред! Это ведь только люди сплетни разносят…» – усмехнувшись своей нелепой мысли, Стёпка сдвинул поле зрения бинокля еще немного в сторону. И в тот же миг в нем оказалась крыша соседней дачи, та самая, куда изначально он смотреть вовсе даже не собирался. Зато теперь, увидев невольно и мезонин под нею, и открытое настежь окно, вздрогнул и замер, разглядев в его проеме хорошо знакомый силуэт – так, словно бы Ляля действительно могла вдруг увидеть, что он за нею следит… Вернее, конечно же, не следит, а всего лишь случайно заметил и разглядывать дальше не собирается. Вот только разве что всего на минуточку, чтобы просто понять, что она делает… Сидит на подоконнике и… Чуть нахмурив брови, Степан подкрутил колесико и понял внезапно, что знакомая его уселась на подоконник вовсе не только для того, чтобы полюбоваться видом из своего окна. Хваленая швейцарская оптика вновь не подвела. И вскоре юноша, столь же отчетливо, как если бы находился совсем рядом, увидел расстроенное, но по-прежнему, необычайно прекрасное лицо, к которому его обладательница то и дело прикладывала край маленького кружевного платка. Как будто слезы вытирала… Хотя, почему же «как будто»?! Точно – плачет! И даже понятно, из-за кого! Из-за этого лысого! Нет, ну а кто еще мог довести её до слёз?! Обидел, а после – с надутым видом, восвояси! Словно это она его чем-нибудь оскорбить могла! Тотчас забыв во вспыхнувшем в сердце праведном гневе недавнюю собственную обиду, Степка думал теперь лишь о том, какой подлец этот приезжий тип. И как, должно быть, страдает обиженная им и оставленная после в одиночестве бедная Ляля. А утешить и поддержать её некому! Решение этой проблемы лежало на поверхности. И думать тут более было совершенно не о чем. Потому, ровно через минуту, побросав обратно в свою корзину еду и отправив туда же следом бинокль, Степан уже стремительно шагал к заветной даче. Только не к парадному её крыльцу, справедливо рассудив, что через основной вход его теперь в дом никто попросту не пропустит. Даже если Ляля не успела запретить этого своей горничной после их вчерашней размолвки, то сегодня – особенно сейчас, ей точно не до гостей. В сад он проник через маленькую калитку напротив торцевой стены дома – оттуда как раз начиналась тропинка, ведущая к реке. Там же оставил свою ношу, решив, что та сейчас будет только мешать. Подошел к веранде, дернул за ручку, ожидая, что дверь окажется закрытой – но нет, она легко поддалась. И тогда, помявшись еще несколько долгих мгновений, Стёпка все же решился войти. Но что было делать дальше? Как именно дать Ляле узнать о своём присутствии? Или, может, лучше будет всё же уйти, так и оставшись незамеченным?.. Нет, глупо! И особенно глупо – после всего, что уже сделано. Мотнув головой, чтобы прогнать последние сомнения, Стёпа проскользнул в полутемную прихожую, тихо прошел к лестнице и быстро пошел наверх. Однако на лестничной площадке, перед заветной дверью, его вновь внезапно охватила какая-то дурацкая робость, полностью преодолеть которую юноше не удалось, даже после того, как он все-таки вошел в комнату. Должно быть, именно это чувство заставляло и дальше стараться ступать совсем бесшумно, хотя таиться или подкрадываться исподтишка вовсе не входило в его планы. Сама же Ляля, тем временем, по-прежнему оставалась у окна, так ни разу и не обернувшись. Отчего Стёпке было абсолютно неясно, замечено ли его присутствие, обнаружить которое сам он почему-то все еще медлил... Не оттого ли, что просто в очередной раз невольно залюбовался обращенной к его взору прямой и изящной спиной, покатыми плечами и тонкой шеей, открытой забранными вверх волосами, лишь пара коротких завитков из которых, вырвавшись на волю, оттеняли мраморную белизну кожи? Внезапно отчетливо представив, как осторожно убирает их своей рукой, осязая подушечками пальцев этот живой шелк, а затем – склоняется и касается губами маленькой ямки под Лялиным затылком – и сама она, вздрогнув, тут же подается назад, прямо в его объятия, Степан судорожно втянул воздух. И этим, наконец-то, привлек к себе внимание. Порывисто обернувшись, Валерия подняла голову и взглянула прямо на него. В её заплаканных глазах отразилось удивление, а губы едва заметно шевельнулись – верно, для того, чтобы выразить его уже на словах. Но, шагнув еще ближе, Стёпа коротко мотнул головой, взглядом умоляя её промолчать. Не делать ничего. А просто выслушать то, что он хочет ей сказать… Вернее, объяснить ей, какая она невероятная! Какая умная, добрая и красивая! И что быть рядом с такой женщиной – мечта и самое великое счастье на свете. А если тот старый лысый идиот не понимает таких элементарных вещей, то он попросту не заслуживает быть с нею рядом, и уж тем более не стоит её слез… Вот только вместо всей этой долгой и пламенной речи, почему-то вымолвил всего лишь три слова: - Я люблю вас! А после, подавшись еще немного вперед, заключил Лялю в объятия, и прижался губами к ее губам: неумело, скорее интуитивно, но так пылко, как способен лишь влюбленный, впервые в полной мере осознавший свою страсть.
Валерия Глебова: * с незваным гостем* Его внезапное появление здесь и сейчас – казалось бы, последнее, чего можно было ожидать, на деле обернулось еще большей неожиданностью. Оказавшись вдруг в крепких объятиях своего незваного гостя, Валерия на какое-то время абсолютно потеряла способность соображать. Потому, верно, не сразу поняла, что последует дальше. Хотя, конечно, слышала произнесённые до этого слова. Однако дальнейшее оказалось столь… немыслимо, столь безумно, что возможность такого развития событий просто не пришла ей и в голову. К тому же, все случилось так быстро! Горячие мальчишеские губы, с которых всего мгновение назад слетело краткое, как вздох, любовное признание, неумело, и потому слишком резко, уткнулись в её собственные, от неожиданности накрепко сжатые, сильно и немного больно придавливая их нежный внутренний край к зубам. Отчего во рту немедленно появился легкий солоноватый привкус крови… Или, может быть, греха? Того самого, ощущение которого, подобно горячей волне, вдруг тотчас же, следом за этой неловкой лаской, прокатилось по всему телу Валерии, смущая и обескураживая её даже больше, чем вся эта немыслимая ситуация. - Ты сошел с ума?! – выговорила она, как только смогла опомниться от первого, смешанного с изумлением, возмущения. А когда Степан, согласно кивнув, вновь потянулся к ней, решительно уперлась ладонями ему в грудь, откинула голову назад и неожиданно заливисто рассмеялась – вызвав этим у по-прежнему державшего её в объятиях молодого человека абсолютное недоумение. - Ты сошел с ума! – между тем, повторила Валерия, уже не вопросительно, а утверждая – слегка тронув при этом кончик Стёпкиного носа своим указательным пальцем и продолжая еще какое-то время весело хохотать. Однако потом, внезапно умолкнув и посерьезнев, убрала руку прочь и очень пристально глянула ему в глаза. Так, словно собиралась прочесть что-то их в самых дальних глубинах. И – уже сама, приникла к его губам долгим и жадным поцелуем. Прервать который смог лишь тихий оклик, послышавшийся из-за запертой – «да запертой ли, в самом деле?!» – двери: - Валерия Павловна! Барыня, миленькая! Все ли у вас хорошо? – это Зина, отважившись подняться наверх, но, всё еще не смея войти, решилась-таки напомнить о себе. В один миг оттолкнув от себя Стёпу, Валерия жестом приказала ему исчезнуть за ширмой, что прятала от посторонних взоров угол с умывальными принадлежностями. Сама же подошла к двери и чуть опустила ручку: так и есть, не заперто… - Входи, Зина! – отступив на пару шагов, она впустила девушку в комнату, делая вид, что не замечает тревожных взглядов, то и дело осторожно касающихся её лица, всё еще выглядящего, должно быть, несколько заплаканным. – Чего ты хотела? - Да я ничего… просто… послышалось, будто дверь веранды скрипнула. После – будто шаги по лестнице… Я и подумала, а вдруг чужак к нам какой пробрался? - И тотчас направился ко мне в комнату? – усмехнувшись, Валерия покачала головой и взмахом руки обвела собственную спальню. – Как видишь, здесь нет никого, кроме нас с тобой. Да и что это за вздор! Кому здесь может понадобиться тайком пробираться к нам в дом? Можешь не волноваться. Мы в полной безопасности. - Ясно, барыня! – присев в коротком книксене, Зина замерла, опуская глаза. - Что-нибудь еще? Нет? Ну тогда ступай себе. Я позову, когда понадобишься вновь. - Как прикажете! – еще раз быстро поклонившись, девушка выскользнула из комнаты. Выждав минуту, пока шаги горничной не стихли где-то внизу, Валерия вернулась к двери, и бесшумно повернула торчащий из замочной скважины ключ. А потом, по-прежнему не оборачиваясь, тихо, будто бы у себя самой, спросила: - И что же нам делать дальше? Её губы оказались сладкими на вкус. Меренговыми. Все еще пьяный от восторга тем, что Ляля его не отвергла, Степка беспрекословно подчинился ее молчаливому приказу и спрятался за ширмой. Ощущая себя и там, среди банальных туалетных принадлежностей, вроде фарфорового умывального кувшина, кем-то вроде религиозного фанатика, попавшего вдруг в святилище своей богини. Ведь до всех этих предметов недавно дотрагивались ее руки! А краю вон того стакана наверняка ведомо прикосновение ее губ… Разумеется, благоговение было далеко не единственным чувством, рожденным Лялиной лаской. Глубоко интимные, прежде знакомые лишь через смутные фантазии и неподконтрольные рассудку сны, в жизни они ощущались существенно ярче, глубже, и… мучительнее. Потому что удовлетворить наяву рождаемые ими желания по-прежнему представлялось чем-то почти несбыточным. Однако отринуть прочь, а тем более забыть их, было теперь абсолютно невозможно. Когда горничная покинула комнату, вновь оставив их с Лялей наедине, Степа далеко не сразу позволил себе пошевелиться. Как будто все еще боялся ее скомпрометировать. Между тем, сама Валерия словно запамятовала о его присутствии. Даже реплика, слетевшая с её уст, более походила на случайно высказанную вслух мысль, нежели на попытку возобновить их диалог. Тем не менее, Степану хватило и этого, чтобы, очнувшись от собственных грёз, тоже наконец увидеть со стороны всю нелепость их нынешнего положения. - Ничего! – выходя из-за ширмы, сказал он, стараясь придать голосу как можно более уверенную и взрослую интонацию. – Вам – ничего! Я прошу прощения за это нежданное вторжение и… за все остальное тоже. И, конечно, сейчас же уйду… «… Если вы этого действительно желаете», - хотелось было продолжить. Но, сама того не ведая, Ляля, не позволила этим словам прозвучать вслух: - Куда?! В окно? – спросила она, всплеснув руками и вскинув на Стёпу горящий негодованием взор. - Ну… могу и туда… - покосившись на распахнутые ставни, между которыми весело трепыхалась на сквозняке газовая занавеска, - ответил он, уже прикидывая в уме высоту, с которой, возможно, вот-вот придется – во всех смыслах – спуститься на грешную землю. - Вздор! – между тем, уже совсем сердито воскликнула Валерия. Услышав этот сухой, похожий на резкий щелчок кнута в воздухе, окрик, Степка удивленно раскрыл глаза: действительно ли это та самая женщина, которая целовала его всего несколько минут назад?! - Здесь не меньше четырех аршин высоты! Ты переломаешь себе руки-ноги и… - Ляля, я же просил, не нужно говорить со мной в подобном тоне! - В «подобном» чему?! – в запале спора переспросила было Валерия, но тут же осеклась, внезапно сообразив, что он имеет в виду, улыбнулась на миг. – Ну что ж, извини. Не буду… Но в окно прыгать все равно не позволю, - прибавила она снова серьезно. – Выйдешь из дома, как все нормальные люди, через дверь. Ту, что на веранде и ведет в сад. А Зину я тем временем ненадолго отвлеку. «И всё?!» - едва не воскликнув это вслух, Стёпка вздохнул, согласно кивая, и опустил глаза. Выходит, всё было зря – гора родила мышь. И то, что произошло между ним и Лялей, останется лишь эпизодом, к тому же, имеющим для нее так мало значения, чтобы совершенно забыть об этом уже через пару минут. А спустя еще несколько – деловито обдумывать то, как бы незаметнее удалить его из своего дома… От подобных раздумий на душе внезапно сделалось так же тяжело, как и после ссоры с Лялей. Хотя, нет. Даже хуже. Ведь тогда еще не случился этот проклятый поцелуй… По-прежнему стоя, посреди комнаты: «Точно идиот», - мелькнуло в голове, Степан тоскливо наблюдал, как Валерия, вновь отперев замок, осторожно выглядывает за дверь, прислушиваясь к доносящимся из глубины дома звукам, затем, на цыпочках, выходит из спальни, бесшумно спускаясь по лестнице на несколько ступеней – и после быстро возвращаясь обратно, чтобы жестом позвать его за собой: - Внизу никого! Можешь идти! Произнеся это практически без звука, она тотчас же отступила из дверного проёма, позволяя ему тоже выйти на тесную лестничную площадку. А когда они оказались там вдвоём, на мгновение прижалась к его плечу и быстро шепнула на ухо: - Сегодня вечером, в десять. Я буду ждать тебя ровно пятнадцать минут… - Но… как?! - Мужчины не задают подобных вопросов. Найди способ!.. Или прежде окончательно повзрослей, - чуть ухмыльнувшись, прибавила Валерия вдруг, а затем слегка подтолкнула его к лестнице. – Запомни: после десяти у тебя только четверть часа!
Стёпа Веригин: «Пятнадцать минут! Только четверть часа!» - слова эти почти непрерывно звучали у Стёпы в голове, пока он спускался по ступенькам, шел через сад к калитке и выбирался через заросли боярышника и орешника на ведущую к его дому тропинку. «Она будет ждать меня!» - остановившись, он зажмурился и мотнул головой, всё еще не веря, что это происходит наяву и взаправду. А что, если Ляля все же просто вот так над ним пошутила?! «Нет! Нет, этого не может быть! Это не в ее характере!» - попытавшись успокоить себя подобным образом, Стёпка тотчас же и скривился: как будто он действительно знает, каков на самом деле характер этой женщины! И все же, опаздывать он не собирался. Ведь, что бы там Ляля не говорила и не думала, он и есть мужчина, а значит, ни за что не заставит её ждать. Ни минуты, ни даже секунды. С этой мыслью Стёпа гордо вздернул подбородок и с достоинством двинулся дальше по тропинке. Хотя, от предвкушения грядущего приключения голова по-прежнему была словно в тумане, а сердце заходилось в бешеной скачке, стоило лишь на миг вновь вообразить перед собой Лялин образ. «Словно пьяный!» - с удивлением думал он, пытаясь по привычке анализировать это странное, но приятное состояние. Впрочем, на собственном опыте с алкогольным опьянением Стёпка тоже знаком пока еще не был. Но, разве не так описывают его в книгах? А еще там пишут, что от любви тоже порой пьянеют… Всего неделю назад он искренне потешался над подобными метафорами, а еще больше – над авторами, смело использующими такие банальности в своих произведениях, полагая их дешевыми пошляками, озабоченными лишь тем, как произвести впечатление на своих читательниц, романтических барышень вроде Татки – строки из любимого сборника стихов которой сейчас так некстати вновь всплыли у него в памяти: «Как светлый луч среди ненастья, Блеснула ты в холодной тьме И вновь зажгла надежду счастья В моем озлобленном уме…» Только смешными на этот раз уже почему-то не показались. Да, в голове его нынче, и верно, царила полная неразбериха, а мысли путались и скакали. Да так, что всё никак и не удавалось сконцентрироваться хотя бы на чем-то одном. И через эту чехарду мыслей, через непроглядный туман, заполнивший сознание, отчетливо проглядывали только знакомые черты женского лица: бездонные, черные, как два омута, глаза и такие нежные, манящие губы, которые он дерзнул поцеловать, и которые целовали его в ответ. Порожденный этими воспоминаниями телесный жар оказался столь сильным, что на ближних подходах к дому пришлось снова остановиться в надежде, что сбившееся дыхание придет, наконец, в норму, а щеки прекратят пылать. Появиться дома в подобном виде было немыслимо. Ведь даже если ничего необычного не заметит мама, то Татка уж точно не оставит без внимания его странный лихорадочный вид. А значит, избежать объяснений точно не удастся. Но этого сейчас хотелось меньше всего на свете. Поэтому домой решено было проникнуть тем же способом, что и к Ляле, а именно через дверь веранды. Сестры сейчас наверху, в своих комнатах, а мама наверняка еще не вернулась из города – вот и прекрасная возможность войти незамеченным, чтобы после тихонько подняться к себе на чердак и до самого вечера предаваться мечтам о грядущем свидании. И какое же вышло разочарование, когда, едва войдя в сад и свернув к веранде, Степка неожиданно услышал доносившиеся из дома сквозь приоткрытые окна голоса! А, спустя еще минуту, когда одно из них отворилось полностью, и в проёме показалась долговязая, сутулая фигура кузена, Сережи Левитина, настроение сделалось еще хуже. Причем, не только из-за того, что столь внезапно рухнул весь первоначальный план на остаток этого дня. Но еще и потому, что сына своей тётушки Степан всегда немного недолюбливал. Хотя Серёжа был вполне достойным парнем и хорошо к нему относился с первого дня их знакомства… Вот только манеру общения с этого же самого времени выбрал какую-то неприятную: демонстративно-покровительственную. И если подобное ещё можно было как-то терпеть, когда Стёпке было семь, а самому Сергею – пятнадцать, то в последнее время все чаще возникало желание послать кузена вместе с нею по всем известному адресу. Вот и теперь, отступив в тень ближайшего дерева, Степа с раздражением сжимал губы, наблюдая, как Серёжка гнездится на подоконнике с зажатой в зубах папиросой, и мысленно задавая ему – а, скорее, судьбе, всего один единственный вопрос: какая нелегкая его сейчас сюда принесла?! - А вот и Стёпушка наш вернулся! – громко воскликнул Сергей, смахнув пламя со спички, быстро засунул коробок обратно в карман и приветственно помахал ему рукой. Так стало окончательно ясно, что прятаться дальше смысла нет. И, выходя обратно на свет, Стёпа вяло махнул в ответ и изобразил на губах некое подобие улыбки, в очередной раз внутренне передернувшись от этого отвратительного «Стёпушка», произносимого с какой-то почти отеческой интонацией. - Видите, выходит, зря вы волноваться надумали! – отвернувшись в глубь веранды, где, похоже, находилась Ольга Дмитриевна, а может, и еще кто-то, кроме неё, тем временем, прибавил Сергей. Не видя более смысла гадать, кто именно, Стёпа быстро преодолел последние пару метров садовой тропинки, поднялся по порожкам, и через мгновение уже приветствовал довольно обширную компанию родственниц, как тотчас выяснилось, прибывших вместе с Серёжкой из Москвы, чтобы навестить их заболевших девочек. Об этом, прежде крепко расцеловав в обе щеки, Стёпе сразу же поведала тётя Таша. А до того он еще успел поздороваться с бабушкой и кузиной Шурочкой, которые также были здесь. Как и мама, устроившаяся чуть поодаль в своем любимом плетеном кресле. - Слава Богу, им обеим уже лучше! Правда, Санька всё еще очень слаба, бедняжка. Она ведь такая хрупкая, словно фарфоровая куколка! Хорошо хоть Тата покрепче… Но это все равно так тревожно и страшно, когда болеют дети! А помните, мама, как у Серёжи в детстве коклюш осложнился пневмонией, и мы чуть не сошли с ума от страха за его жизнь? И если бы не милый Саша, который примчался тогда из Петербурга буквально по первому зову… Вспомнив о покойном брате, Наталья Глебовна, как всегда, горестно вздохнула, покачала головой и умолкла. Правда, уже через минуту сама же эту повисшую следом за ее словами общую тишину и нарушила, предложив всем вместе попить чаю в комнате у младшей племянницы. - Мне кажется, это ее немного подбодрит. Да и Тане нетрудно выйдет дойти до соседней спальни. А то, с ее характером, она поди совсем уже измучилась в своем невольном заточении? - Правильно, мамочка! – тут же, радостно воскликнула Шура, которой все это время было ужасно скучно в обществе взрослых, умоляюще взглянув при этом вначале на тётю Ольгу, а затем на бабушку, от которой, по ее мнению, главным образом зависело принятие этого решения. Но Анна Софроновна и не думала возражать. Да и Ольга Дмитриевна была не против, немедленно призвав горничную и распорядившись отнести в Санькину комнату чайные приборы и угощение, а также пригласить туда Таню. - А после, если Санечка и Тата не слишком устанут, можно было бы еще почитать по ролям какую-нибудь пьесу? – совсем уж расхрабрившись, вновь предложила Шура. В ответ на что ее старший брат немедленно скорчил недовольную физиономию: - Нет уж, от этой дребедени меня, если что, сразу уволь! У Стёпушки, вон, лучше проси! Пусть он тебе подыграет, коли захочет! А я в этом не мастак. Собственно, Стёпе ничего и не стоило порадовать кузину, которая, загоревшись своей затеей, тотчас подскочила к книжному шкафу, чтобы выбрать подходящую книгу. Но тон Сергея, в очередной раз словно бы ненароком подчеркнувшего свою важность и принадлежность к миру взрослых – на их с сестрами и кузиной общем фоне, вновь ощутимо задел его самолюбие. Поэтому первым порывом было также Шуре отказать. Но, усилием воли сдержавшись, Стёпка все же согласился почитать вместе с ней, так как хорошо понимал: в сущности, бедняжка совершенно не виновата, что брат ее – такой напыщенный остолоп. Тем более и до назначенного Лялей часа еще целая уйма времени. «Успеется!» - подумал он про себя и направился следом за Шурой, вместе с которой они и выбрали затем в томике басен Лафонтена историю о Павлине и Юноне. Впрочем, спустя несколько часов, на которые, в итоге, растянулось семейное чаепитие, а после еще чтение вслух, перемежавшееся бесконечной болтовней Шурочки и Татки, и верно, до крайности довольной тем, что удалось, наконец, хоть ненадолго выбраться на люди, так сказать, на законных основаниях, Степкина уверенность в правильности принятого решения начала постепенно таять. А тут еще и бабушка, которая захотела после посидеть с Санькой еще немного, чему та была только рада. И мама, которая всё никак не могла наговориться с тётей Ташей… «Словно бы год все друг с другом не встречались!» - мрачно думал он, поглядывая то на циферблат каминных часов, то прислушиваясь к напольным курантам в холле, и чувствуя, как в сердце, вместе с раздражением, заползает холодок тревоги: что, если родня задержится у них и на ужин?! А вдруг еще и после него не сразу отправится восвояси? Но, слава богу, оба последних опасения не сбылись. Незадолго до шести тётино семейство все-таки отбыло обратно в Москву, поэтому ужинать пришлось вновь, как и все последние дни, наедине с мамой, перед которой Стёпка затем принялся сразу же разыгрывать задуманную заранее комедию. С трудом «подавлял зевки», почти не говорил, да и вообще всем своим видом демонстрировал неимоверную усталость. И, видимо, все же немного переиграл: иронически изогнув бровь, Ольга Дмитриевна поинтересовалась, не намерен ли он уснуть прямо здесь, упав лицом в тарелку? Ощутив себя жалким клоуном-неудачником, Степка тотчас же извинился, но от плана своего не отступился, «честно» признавшись маме, что сильно утомился за сегодняшний день и действительно ужасно хочет спать, но просто не смог оставить ее за ужином совсем одну. - Да и после… ведь ты еще не сразу ляжешь? И тебе будет скучно! - Ну уж мучить тебя лишением отдыха, мой сонный рыцарь, из-за этого я бы точно не стала! – вновь усмехнувшись, на этот раз уже ласково, Ольга Дмитриевна покачала головой. – Так что давай-ка, ступай в постель! А я найду, чем себя занять, не волнуйся. Почитаю, порукодельничаю… Второй раз просить ей не пришлось. Получив разрешение покинуть столовую и пожелав маме доброй ночи, Степка сразу же направился к себе – едва сдерживая желание взлететь по лестнице бегом через ступеньку. Отдыхать, а уж тем более ложиться спать, разумеется, в его ближайшие планы абсолютно не входило. Вместо этого, тщательно умывшись, он переменил одежду, выбрав последнюю с необычайным старанием. Затем, стоя перед зеркалом, долго причесывал то так, то этак свои непослушные кудри, пытаясь заставить их лежать гладко. При этом то улыбался, то, напротив, хмурился, словно выбирал то выражение лица, с каким будет лучше всего престать перед Лялей… придумывал слова, которые скажет ей в этот миг, и после… Покуда, ближе к назначенному часу, не оказался полностью охвачен неведомой прежде паникой и сомнениями: а стоит ли вообще туда идти? Вдруг он разочарует Лялю настолько, что она прогонит его. Или того хуже, в открытую над ним посмеется? И самое ужасное, что даже не это, случись оно вдруг наяву, виделось главной катастрофой. А то, что в подобном случае Ляля вряд ли позовет его вновь! И значит, они никогда более не увидятся. Чувствуя, что вот-вот завоет от этих мыслей, а то и вовсе тронется умом, Степка опустился на стул, обхватив голову руками, и попытался сделать несколько глубоких вдохов и выдохов. Этот метод всегда помогал справиться с лишним волнением. Не подвёл и теперь. Вскоре безумная скачка мыслей стала потихоньку униматься, а следом за нею – более-менее успокоились пульс и дыхание. Когда же он следующий раз взглянул на часы, стало понятно, что самое время выходить. Бесшумно спускаясь по ступенькам, Стёпа на миг остановился на этаже, где располагались спальни сестер и матери. Ни из одной комнаты не доносилось ни звука. Потому, укрепившись в своей уверенности, дальше он понесся было уже во весь опор – едва успев резко затормозить и не влететь в гостиную, прежде чем понял, что в ней все еще светло! И отнюдь не потому, что кто-то забыл выключить электричество. Мама все еще была там! Читала, устроившись на диване с книгой в руках. И сидела при этом так, что проскользнуть мимо незамеченным не было ни малейшей возможности. Ни на веранду, ни в холл. Затаившись за дверью, Стёпа пытался сообразить, что можно еще предпринять, когда за спиной вдруг что-то вначале тихо заскрежетало, зашуршало – а потом гулко бахнуло. Да так, что он едва не подпрыгнул, в лихорадочных раздумьях не в первый же миг осознав, что это всего лишь часы, отмерившие ровно половину десятого. Между тем, мама в гостиной тоже по-своему отреагировала на этот звук. Естественно, не так бурно – просто подняла голову и глянула в сторону окна, будто удивившись, что за ним уже смеркается. А потом снова склонилась над книгой, видимо, решив еще немного почитать. Степка же, при виде этой картины, едва не заскулил от досады. Времени у него оставалось совсем мало, а выхода из ситуации по-прежнему не предвиделось. Разве что попытаться пройти через кухню – но там все ещё грохотала посудой кухарка, заканчивая сегодняшние дела и подготавливая все необходимое на завтра. Или… «Через окно?» Сверкнув на миг в голове яркой молнией, идея тотчас же и угасла. Со своего чердака спрыгнуть вниз на голую землю он точно не решится, а если рискнуть открыть окно где-то здесь, на первом этаже, то это все равно услышат все, кто на нём сейчас находится. Так что по всему выходило, что прийти к Ляле вовремя ему не удастся. «Четверть часа!» - словно насмешка, вновь прозвучал в его голове её сладкий зов. Обернувшись к курантам, Степа был почти готов всерьез умолять стрелки не двигаться так шустро, если бы даже теперь не осознавал всю абсурдность подобного поведения. Потому, просто отвел взгляд от циферблата, закрыл глаза и в отчаянии прижался затылком к стене. Но почти сразу же опять насторожился, услышав вдруг, что в гостиной снова началось какое-то передвижение. Бесшумно отделившись от стены, он рискнул еще раз осторожно заглянуть в дверной проем и увидел, что это мама, отложив книгу, встала с дивана и медленно бродит из стороны в сторону, разминая затекшие руки и шею. Тем временем, часы за спиной хладнокровно известили, что в запасе у него осталось уже всего пятнадцать минут. Ну, и, может быть, еще столько же сверх – если всё-таки повезет и Ляля его дождется. Думая об этом, Стёпка не переставал напряженно следить за мамой. Так прошли еще пять едва ли не самых долгих минут его жизни. А потом Ольга Дмитриевна, наконец, подошла к стенному выключателю, погасила электрический светильник и направилась к выходу из комнаты. Стёпа при этом едва успел отпрянуть и спрятаться с другой стороны огромных часов, где замер, боясь даже вздохнуть, пока мама, спокойно пройдя мимо, не достигла лестницы и не поднялась по ней достаточно высоко. После этого, едва переведя дух, бесшумной тенью выметнулся из своего убежища, чуть ли не в три шага проскочил всю гостиную, холл, и вскоре уже несся сломя голову по хорошо знакомой тропинке, ведущей к Лялиному дому.
Валерия Глебова: Проводив Стёпу днем восвояси, Валерия Павловна первым делом позвала к себе Зину и распорядилась немедленно выкинуть в мусорное ведро букет тигровых лилий со стола на веранде. Туда же собралась было отправить и непочатую коробку со сладостями. Но после всё-таки решила предложить горничной забрать её себе – разумеется, если та захочет. Зина не отказалась. И сразу, без лишних слов, ушла исполнять поручение, чем Лялю весьма порадовала – сообразительная все же девушка, быстро учится главному навыку хорошей прислуги: делать все, что говорят и ничему не удивляться. Следующие несколько часов прошли, не занятые абсолютно ничем. Однако, в отличие от прежних дней, не оставили после себя тягостного ощущения потраченных понапрасну. Напротив, Ляля то и дело с удивлением замечала, что на душе у нее сегодня непривычно легко и даже весело – несмотря на отвратительную ссору с Орбаком. Удивительно, но даже об этом событии теперь вспоминалось почти без досады, словно о мелкой неприятности, вроде некстати поломавшегося веера, или потерянного где-нибудь на прогулке не самого ценного украшения. Зато о другом сегодняшнем визите и том, кто его нанёс, думать было уж точно приятно. Вернее, даже не о нём самом, а в целом об этой, что уж скрывать, весьма лестной и утешительной для задетого поутру самолюбия, истории. Хотя, и сам юноша был, конечно, очень мил. Немного забавен и суетлив, разве что… Но это лишь следствие неопытности. Скоро пройдет. И уж тогда… Грациозно потянувшись, Валерия улыбнулась своим мыслям и легко поднялась с кровати, куда прилегла отдохнуть примерно с четверть часу тому назад. Затем подошла к зеркальному трюмо в углу спальни и принялась внимательно разглядывать свое отражение. Пытаясь представить, какой её видит Степан. Взрослой и, наверняка, весьма искушенной… Что же, здесь он, пожалуй, прав. Хотя, в своей правоте так никогда и не убедится, если она не захочет этого сегодня показать. Или всё-таки захочет? Этого Валерия еще окончательно не поняла. А думать и анализировать всерьез даже и не собиралась. Пускай все случится так, как… случится. Так много лет в ее жизни почти ничего не происходило спонтанно – особенно, если говорить о приятных вещах, что ныне планировать наперед абсолютно не хотелось. Да и надобности не было. Как, в сущности, не имелось ее и в самом этом красивом мальчике, единственным назначением которого было стать ее сегодняшним развлечением и, возможно, хорошим завершением очередного долгого летнего дня. Полюбовавшись собой еще немного – и вполне удовлетворившись увиденным, Валерия Павловна вновь потянулась за колокольчиком для вызова прислуги. - Звали, барыня? – Зина явилась так быстро, что невольно подумалось, будто она все это время так и стояла за дверью в ожидании очередного распоряжения. - Да. Хотела бы попросить тебя приготовить для меня ванну. Только воду нагрей посильнее. - Неужто озябли, барыня? – спросила Зина, глядя на неё с некоторой тревогой. – С чего бы? Вон, какая жара-то на улице нынче. Не заболели ли, часом? - Нет. Просто намерена принять её не прямо сейчас, а позже – вода как раз остынет до нужной температуры. - Да зачем же тогда прямо сейчас? Я позже и натаскаю ровно той, какой надо! - Затем, что я хочу провести этот вечер одна, - устав объясняться, Валерия Павловна слегка нахмурила брови. – Ты тоже проведи его по собственному усмотрению. И завтра можешь не торопиться. А хочешь, и вовсе возьми выходной. Ты ведь еще ни разу его не просила? - Да я и не устаю с вами совсем, Валерия Павловна, душенька! Редко, кому так с местом везет, как мне у вас! Я б и дальше служить вам стала, коли позвали бы, даже в Петербург бы за вами отправилась… - Я подумаю над твоим предложением. Позже, - с этими словами, Валерия вновь подошла к трюмо и стала перебирать расставленные на полке флаконы с духами, всем видом давая понять, что разговор на эту тему окончен. Постояв еще минуту у нее за спиной, Зина сделала книксен и бесшумно вышла. Сама же Ляля, тотчас оставив в покое свои духи, распахнула створки гардероба и, подбоченившись, принялась придирчиво разглядывать содержимое его недр, прикидывая и выбирая, в чем будет встречать своего вечернего гостя. Ведь в том, что он точно придет, она нисколько не сомневалась.
Стёпа Веригин: *с моей мечтой* Ночь постепенно входила в свои права. Лишь только узкая полоска неба над горизонтом с западной стороны все еще слегка светилась красноватым – будто остывающий раскаленный металл. Как раз к этому времени, Стёпа, чьи ладони и спина под рубашкой были влажными не столько от быстрого бега, сколько от внутреннего напряжения, замер у двери заветной для себя обители. Голова его была полна смятенных мыслей и воображаемых картин, каждая из которых пускай и выглядела по-разному, однако посвящена была лишь одному-единственному событию: грядущей встрече с Лялей. Вернее, тому, как она его встретит. Бросится ли в объятия прямо у порога, как романтическая героиня из книг? Или, может, будет ждать, возлежа на ложе, словно восточная одалиска? И тогда ему придется крадучись пробираться по темноте непосредственно в спальню… Хотя, зачем же «крадучись», если его там ждут? Да и по темноте не обязательно: вон, окна гостиной на первом этаже вполне себе освещены, а значит, наверняка, и лестница тоже… Но вот только что, если всё это значит совершенно иное?! Например, то, что Ляля его не ждет, а оттого жизнь в ее доме и протекает самым обычным вечерним образом? От этой внезапно пронзившей сознание мысли по вспотевшей спине разом пробежал пренеприятнейший холодок. Но всё же отступать Степан уже не собирался. Повернув дверную ручку, он толкнул дверь от себя. Та легко открылась. И замершее сердце вновь радостно забилось в груди: выходит, его всё-таки ждут! Хотя и не у входа… В прихожей царила абсолютная тишина. Из гостиной тоже не донеслось ни единого звука, кроме мелодичного перезвона серебряного карильона, возвестивших обитателям дома о наступлении очередного часа как раз в тот момент, когда Стёпа тихо закрыл за собой входную дверь. Простояв на месте недвижно шесть первых ударов, на седьмом и восьмом он переместился к входу в гостиную. На девятом зажмурился и глубоко вздохнул. А ровно с началом десятого вновь открыл глаза и переступил порог комнаты. Ляля была там одна. Сидя на диване, она спокойно и внимательно читала книгу, которую не отложила в сторону даже тогда, когда, пройдя еще несколько шагов, Стёпа остановился непосредственно перед ней. И это выглядело так демонстративно, что захотелось воскликнуть: «Не верю!». Но сделать нечто подобное Степан, естественно никогда бы не посмел. Хотя и чувствовал себя изрядно уязвленным. - Как видите, я всегда держу слово! – негромко проговорил он, спустя минуту, когда стало окончательно ясно, что заговаривать с ним первой Ляля не собирается. - Как видишь, я тоже, - ответила Валерия в тон, бесшумно захлопывая книгу. Затем встала и неторопливо подошла совсем близко, с легкой улыбкой разглядывая его лицо. – Мой ночной гость… очень рада тебя видеть! Что тебе предложить? Чаю? Вина?.. Или, может быть, для начала сыграем партию в шахматы? – прибавила она вдруг, чуть приспуская ресницы. «Разве так выражают радость?» - едва не сорвалось со Стёпкиных губ. Мгновенно догадавшись, что с ним играют, но, не будучи уверен наверняка, как лучше повести себя в подобной ситуации, он – в который уже раз в присутствии этой женщины, ощутил нечто вроде растерянности, пытаясь как можно быстрее найти подходящий ответ на её слова. Впрочем, сейчас главным было совсем не это, а то, что Ляля находилась так близко. И что аромат ее духов дурманил ему голову сильнее любого алкоголя на свете, а бархатный взгляд из-под полуопущенных ресниц казался чернее, чем ночь за окнами – но так же жарок. Ощутив в себе тотчас отголоски этого жара, Стёпа прерывисто выдохнул. А затем вдруг слегка улыбнулся и качнул головой: - Не хочу сейчас играть в шахматы. И мне всё равно, что пить. Я здесь в надежде, что ты угостишь меня своим… baiser. - Значит, вот, зачем ты пришел? – усмехнувшись, Валерия вновь посмотрела на него с интересом, заметив – но намеренно оставив без комментариев то, что он впервые осмелился обратиться к ней на «ты». – Ну что ж… было бы крайне неучтиво отказать в угощении дорогому гостю… - прибавила она едва слышно и мягко коснулась своими губами его губ. – Достаточно? Или добавить еще? - Конечно, ведь первый я даже толком не распробовал! – разом осмелев, или даже лучше сказать, ошалев от восторга, пробормотал он в ответ, все еще не веря, что женщина, о которой прежде смел лишь грезить, может быть к нему столь благосклонна. А потом, крепко обнял её за талию и, притянув к себе, поцеловал, вложив в свой поцелуй, кажется, всё буйство переполняющих его эмоций. Получилось как-то резко и неловко, но Ляля – о, чудо, вновь его не отвергла. А напротив, будто даже сама подалась навстречу, щедро отвечая на ласку, и еще крепче прижимаясь к нему всем телом. Это последнее, едва заметное её движение почему-то оказало на Стёпкину волю самое сокрушительное воздействие. Нельзя сказать, чтобы такие ощущения были ему незнакомы раньше, но прежде они никогда не были настолько яркими, чтобы вмиг стало трудно дышать… да даже просто стоять на ногах – если бы не твёрдая убежденность том, что падать сейчас нельзя. Ведь в этом случае придется выпустить из объятий Лялю, а этого допустить просто невозможно… - Я люблю тебя! – прошептав это срывающимся от волнения голосом, Стёпа чуть отстранился, вглядываясь в ее лицо. Словно пытался понять, что она чувствует и похоже ли это на то безумие, что охватило его собственный разум и тело. – А ты… ты любишь меня?
Валерия Глебова: *с моим развлечением* - Конечно, - ответила Валерия тотчас, нежно перебирая пальцами кучерявые пряди на его затылке. – Как же тебя можно не любить? – едва слышно усмехнувшись, она ласково поцеловала кончик его носа, но мягко отодвинулась, когда юноша вновь потянулся к её губам. – Погоди, не так быстро! Разве мы куда-нибудь спешим? - Но… что же мы будем делать? – вопрос этот слетел со Стёпкиных губ прежде, чем он успел понять, насколько глупо он прозвучит. - Что?! – высвободившись из его рук совсем, Валерия тихо рассмеялась. – А что же, разве больше уже и вправду нечего? Ну что сказать, настоящий мужчина! - Никогда не думал, что это может прозвучать как упрёк! – буркнул Стёпка, тоже отступая на шаг и чувствуя себя совершенно сбитым с толку столь внезапной переменой её настроения. - Но почему ты решил, что это упрёк? – всё еще продолжая улыбаться, Валерия медленно скользила взглядом по его насупленному лицу. – Я лишь констатирую факт, что подобное – часть мужской природы! - Но ведь мы же цивилизованные люди, а не какие-то там дикари! – чувствуя, как от этого взгляда у него начинают предательски пылать уши, воскликнул Стёпа. – И я тоже никогда… - Тихо! – слегка качнув головой, Валерия приложила к его губам указательный палец. – Ну, разумеется, ты – не дикарь. Они никогда не бывают такими милыми и… застенчивыми! - Я не застенчивый! - Нет? – удивленно вскинув брови, переспросила она с иронией. И затем, помолчав еще миг, проговорила вдруг абсолютно серьезно. – Тогда раздевайся! Вздрогнув, точно от неожиданного удара тонким, гибким хлыстиком, Степан вскинулся и вновь пристально посмотрел ей в глаза, пытаясь понять, что это: новая насмешка, или, быть может, очередное испытание? По всему выходило – последнее. Ляля глядела на него с выжидающей улыбкой. Даже руки на груди сложила, явно затем, чтобы это продемонстрировать. «В чем дело?» - будто бы вопрошал ее взор в ответ на его заминку. И тогда, вздёрнув подбородок и тоже коротко ей улыбнувшись, Стёпка, не торопясь, стянул с себя пиджак. После аккуратно развязал галстук, а затем так же медленно, принялся расстегивать пуговицы сорочки – по-прежнему не сводя взгляда от Лялиного лица, на котором, тем временем, отразилось нечто новое, не ведомое ему прежде и будоражащее кровь гораздо сильнее, чем их недавние страстные поцелуи. И даже больше, чем вся эта нынешняя безумная ситуация. Точнее – игра, правил которой Стёпа до конца не понимал, но был почему-то абсолютно уверен, что поражение в текущем раунде повлечет за собой неизбежное фиаско и во всем турнире. - Так лучше? – переспросил он, когда, наконец, предстал перед Лялей в абсолютной наготе. - Так – прекрасно! – отозвалась она, довольно точно копируя его тон. Потом вновь подошла совсем близко, на миг прислонилась лицом к едва заметной ямке между ключиц, и, повернув голову, слегка потерлась щекой о гладкую, горячую кожу груди.
Стёпа Веригин: *с повелительницей и очаровательницей* Боясь вновь сделать что-нибудь не так, Стёпка стоял неподвижно, едва дыша, позволив себе лишь слегка склониться, чтобы лучше ощущать исходивший от её волос лёгкий пьянящий парфюмерный аромат. - Ты очень красивый! Знаешь об этом? – меж тем, проговорила Ляля, поднимая голову и вновь переводя взор на его лицо. - Нет, - тихо откликнулся Стёпка, мотнув головой. – Но зато я точно знаю, какая красивая ты! - И какая же? - Лучше всех! – воскликнул он и, не в силах более терпеть, решив – будь, что будет, снова заключил её в объятия. Целуя затем беспорядочно буквально всё, что попадалось ему на пути – щеки, глаза, губы, приоткрытую глубоким вырезом декольте грудь. А Лялины пальцы в ответ путались в его волосах, тревожили и обжигали своими прикосновениями кожу шеи и плеч. Но уже скоро этого стало слишком мало, чтобы утолить или хотя бы перекрыть его собственный пылающий внутри и безудержно рвущийся наружу жар. - Пожалуйста, будь моей! – то ли прошептав это вслух, то ли просто подумав, но явно услышав ответное «да», сорвавшееся с полураскрытых после очередного поцелуя Лялиных губ, Стёпка принялся расстёгивать крючки её платья. Пальцы дрожали от волнения и вожделения. В конце концов, оттолкнув на миг его руки, Ляля сама расцепила те, что смогли устоять под его напором – на удивление быстро и ловко. И вот платье с тихим шорохом скользнуло к её ногам. А дальше в дело вновь вступил Стёпа. Изучая наощупь, его губы и руки сразу и навсегда запоминали все волнующие рельефы заключенного в его объятия стройного женского тела – покатые хрупкие плечи, гладкую спину, округлые бедра… А потом, еще каким-то непостижимым образом, они с Лялей оказались уже на полу. Вернее, конечно, не на голом полу, а на мягком толстом ковре, покрывавшем пространство посреди комнаты, но это Стёпка заметил уже значительно позже, пока же с ним происходило нечто столь волшебное, что думать о таких прозаических вещах совершенно не было сил. Едва они улеглись рядом, Ляля, до того на какое-то время будто забывшаяся от его ласк, внезапно вновь стала главной. И теперь уже ее руки, губы и даже, кажется, волосы ласкали Стёпкино тело такими невероятными способами, что даже в самых смелых полночных своих фантазиях он не ведал прежде, что возможно переживать нечто столь острое, почти невыносимое и прекрасное. Но все это оказалось лишь прелюдией главного. Он понял это в тот момент, когда, оказавшись в очередной раз сверху, Ляля обхватила его бедра своими и наконец-то позволила их телам соединиться. И дальше, упершись ладонями в его грудь, начала ритмичное движение – то совсем медленно, то вдруг внезапно ускоряя темп так, что потрясенному и ошеломленному тем, что с ним сейчас происходит, Стёпке казалось – еще минута, другая и он попросту взорвется от наслаждения, рассыплется в прах и вовсе исчезнет! Но всякий раз, будто бы каким-то сверхъестественным образом предугадывая этот момент, Ляля успевала остановиться и замереть, не давая свершиться, кажется, уже неизбежному. А потом, немного выждав, вновь продолжала безжалостно сводить его с ума. До тех пор, пока не насытилась вдоволь, и, издав сладостный стон, не опустилась бессильно ему на грудь. Всего на миг. Чтобы после, мгновенно соскользнув, снова оказаться просто рядом, в то время как Стёпка так и остался на самой грани, которую Ляля, впрочем, почти сразу же помогла пересечь, умело продолжив ласки рукой, пока ощущения «маленькой смерти», отголоски которой она и сама все еще отчетливо ощущала в собственном теле, не накрыли его с головой. - Почему ты… так… сделала? – спросил Стёпка первым же делом, как только вновь сумел связно думать и более-менее свободно дышать.
Валерия Глебова: * с непонятливым и милым* - Потому что мне пока не время думать о потомстве, - усмехнувшись, пояснила она без обиняков. И, приподнявшись на локте, нежно убрала с его лба влажную русую прядь. – Нам, женщинам, обычно самим приходится заботиться о подобных вещах… Тебе это не понравилось? - Нет, ну что ты! Но только я ведь не из таких, Ляля! Не из тех мужчин, которым нет дела… У меня к тебе серьезное чувство, и если случится так, что… я готов… - Господи, какой же ты всё-таки милый! – не дав юноше договорить, Валерия приникла к его губам, но, едва позволив себя поцеловать, Стёпка тут же отодвинулся и сел. - Оставь этот тон! Я говорю серьезно! Будь моей женой! Мне всё равно, что ты старше, я люблю тебя, и вместе мы будем очень счастливы. - Ну что ж, может быть ты и прав, - усевшись рядом и положив голову к нему на плечо, Ляля задумчиво сощурилась – словно, в самом деле, просчитывала в уме возможность этого совместного счастья. – Но когда же будет наша свадьба? Прямо на днях, или лучше подождем, середины августа, когда ты вновь вернешься в гимназию? А заодно к этой новости успеют привыкнуть твоя мама и сёстры… И остальные родственники тоже! - Зачем ты так?! – воскликнул Стёпа, обиженно отстраняясь и, поднявшись на ноги, принялся оглядываться в поисках брюк. Лялины слова больно задели его самолюбие. Но не столько потому, что были произнесены с привычной иронической интонацией, сколько оттого, что в душе Степан прекрасно понимал, что она права. - Наверное, мне лучше уйти, - проговорил он, продолжая поспешно одеваться и не смея на неё взглянуть. - Я не держу тебя! – спокойно откликнулась Валерия, поднимаясь следом и тоже накидывая на себя сорочку. – Ты ведь пришел ко мне сам. И добился всего, чего хотел. Так что теперь смело можешь покинуть этот дом, как победитель. - Но это же подлость! - Если ты так считаешь… - А как считаешь ты, Ляля?! – не выдержав, Степан, наконец-то, повернулся. – Почему мы всегда, всё время, говорим только обо мне? - Потому что всё, о чём мы говорим, касается именно тебя. Если ты взрослый, то обязан понимать, что делаешь, и какие у этих поступков могут быть последствия. - Да я уже ничего не понимаю! – выговорил он почти в отчаянии. – И тебя, Ляля, тоже совсем не могу понять! Я всего лишь хочу быть с тобой, хочу любить тебя! Но даже не знаю, что ты на самом деле ко мне испытываешь! - Я ведь уже говорила, что люблю тебя! Люблю, правда-правда! – прибавила она, подходя к юноше и, улыбаясь, чуть коснулась кончиками пальцев его щеки. – Просто это не та любовь, которая должна приводить людей к браку и рождению детей! - И что же это за странная любовь такая?! Какая-то дурацкая! - Совсем не «дурацкая»! Просто другая. Со временем ты поймешь, о чём я. А пока просто поверь на слово и прекрати, наконец, на меня дуться. А то я скоро начну думать, будто только что соблазнила не взрослого – пусть и юного – мужчину, а противного и капризного мальчишку! И почему она всегда оказывается права?! Подумав об этом, Степа обиженно поджал губы. Хотя, с другой стороны, а на что обижаться? Ляля смотрела на него спокойно, без всякой насмешки. Словно опять ждала, какой выбор он сделает. И, подумав еще немного, Стёпка всё же решил, что продолжать сейчас лезть в бутылку означает именно то, чего так хотелось избежать, а именно раз за разом, выставлять себя перед нею каким-то недоумком. - Хорошо, – вновь посветлев лицом, проговорил он, и уголок его губ при этом дрогнул в полуулыбке. – Допустим, ты права. Но тогда расскажи подробнее, какая она, твоя «другая любовь». Научи меня и ей тоже, если так хорошо знаешь правила! – перехватив Лялину руку, Стёпа прижался губами к тыльной стороне её ладони. – А потом я попробую их поменять? Знаешь, как в шахматах? Вроде существуют всем известные правила, но всегда есть и момент импровизации. Что скажешь? - Скажу, что непредсказуемые партии и неожиданные ходы – моя большая страсть! Хочешь поменять правила – не спрашивай разрешения, действуй! Сейчас я полностью у тебя в руках…
полная версия страницы