Форум » Постскриптум » Любовь - смешенье разных красок... » Ответить
Любовь - смешенье разных красок...
Родион Елагин: Время действия: декабрь 1912 года и далее Место действия: Москва Участники: Татьяна Веригина, Родион Елагин, семейство Игнатьевых, НПС
Тата Веригина: Тата стояла напротив окна собственной мастерской, наблюдая за тем, как постепенно вступает в свои права новый, яркий и радостный, апрельский день. День её свадьбы. Позади остались семь или восемь часов бессонного ночного бдения в собственной постели, показавшиеся ещё более бесконечными оттого, что накануне её отправили спать раньше обычного. Словно в детстве, когда их со Степой и совсем еще крохотной Санькой, что бы ни случилось, неизменно укладывали в восемь вечера. Противиться было бесполезно, так как мама твёрдо придерживалась мнения, что для детей особенно важен правильный режим отдыха и сна. Получить возможность самим планировать в этом смысле свой день удалось только несколько лет назад. Вначале Стёпе, и лишь затем, спустя еще некоторое время, самой Тате. Санька же, по-прежнему числившаяся в семье на положении ребенка, такой привилегии пока не имела. Но все чаще по этому поводу возмущалась, отказываясь считать себя наравне с Митей-младшим и Володенькой. Так было и вчера. Однако, в отличие от младшей сестры, Тата безропотно отправилась к себе в комнату сразу после того, как уехали обедавшие нынче у них Черкасовы. Вернее, к себе в отель уехали лишь Евгений Максимович и Дарья Львовна. А Макс, весело посетовав, что Родион «зажилил» всей мужской половине их большого семейства традиционный предсвадебный мальчишник, заявил, что проводить сегодняшний вечер дома в смирении и молитве вовсе не обязан. Потому намерен как следует развлечься даже и в отсутствие жениха. Как говорится, «за его здоровье». И с этой целью утащил за собой в город также и Стёпку, мигом утрачивающего в его компании присущую себе с самого детства повышенную серьезность, превращаясь в такого же, как и сам Максим, беззаботного молодого шалопая. Или даже в «обалдуя», как, смеясь, порой ласково называл любимого младшего сына – а заодно и всех его приятелей скопом, милейший Евгений Максимович Черкасов. Наблюдая всякий раз по приезде Макса в Первопрестольную эту удивительную трансформацию, Тата неизменно немного досадовала. Так как в душе искренне считала старшего брата своей безраздельной собственностью. И потому с трудом переносила мысль о том, что на земле может возникнуть еще хотя бы один человек, к которому Стёпа расположен и открыт настолько же, насколько и к ней самой. Тем более что в случае с Максом речь не идет и о самом отдаленном кровном родстве. А только о дружбе, причем, именно той, которую Тате никогда не понять и не постичь, даже если она – самая горячо любимая сестра на свете. Впрочем, ревновать к Максу в открытую было бы совершенно глупо. Ибо увлекать собой и накрепко затем привязывать к своей персоне дружескими узами, по всей видимости, было его врожденным даром, который сам он даже не осознавал… Вспомнив вновь о неуёмном столичном кузене, Тата невольно усмехнулась. Удивительно, сколь мало похожи они с Родионом, хотя приходятся друг другу родственниками, причем, довольно близкими! Взять хоть сегодняшнюю реакцию на слова Таты о том, что, в связи с замужеством, она в итоге решила окончательно оставить свою учебу в художественной академии. Да и в целом постепенно свести свои занятия живописью в разряд обычного хобби – как подобает нормальной замужней даме: хозяйке дома, а в перспективе – и матери семейства. Решение это окончательно созрело после памятного бурного примирения с Родионом. И будучи вскорости высказанным вслух уже в кругу всей остальной семьи, встретило самое бурное одобрение. У всех, кроме, пожалуй, Степана, который предпочел тогда почему-то отмолчаться, да вот нынче – еще у Макса. Который, в отличие от него, молчать не стал, а откровенно заявил, что Тата определённо сошла с ума. И просто не смеет зарывать свой талант подобным образом. Слова его странным образом вступили в перекличку с другим похожим комментарием, полученным Татой в свой адрес совершенно неожиданно, около месяца тому назад. Причем, от абсолютно незнакомой особы, которая, как и сама Таня, решив полюбоваться ледоходом на Москве-реке, случившимся нынешней весной необычайно рано, еще в конце марта, пришла тогда вместе с другими москвичами на Каменный мост. Барышня та, годами, верно, ровесница их Саньке, тоже была там одна. Вернее, в компании раскрытого мольберта, на котором был закреплен холст, где его владелица старательно пыталась изобразить знакомый всякому открыточный вид на Храм Христа Спасителя. Невольно задержав взор вначале на самой этой юной художнице, что вдруг так отчетливо напомнила её же саму – лет этак пять тому назад, Тата затем подошла и стала неподалёку, с интересом разглядывая уже её работу. Полностью поглощенная своим занятием, девушка не замечала этого до тех пор, пока Тата, подчинившись внезапному овладевшему ею порыву, не произнесла вдруг: - Простите, что вмешиваюсь… - Что?! – чуть вздрогнув от неожиданности, она резко обернулась, окидывая Тату с головы до ног изумленным взором. - Простите, что вмешиваюсь, - повторила Таня еще раз со смущенной улыбкой на губах. – Но мне кажется, что здесь можно было бы сделать лучше… вот здесь, видите? Перспектива немного неточна. Отступив на шаг, девушка наклонила голову набок и с минуту внимательно вглядывалась в свой рисунок, а потом вновь обернулась, сияя благодарной улыбкой: - Вы совершенно правы! Тут действительно надо исправить! И здесь! – указала она, тыча пальцем в другой фрагмент своего этюда. – А лучше и вовсе выкинуть и после перерисовать! - Ну, нет, здесь совсем нет такой надобности! Вы позволите? – попросив у неё кисть, Тата сама стала к мольберту и буквально несколькими штрихами исправила видимый им обеим огрех. – Вот, смотрите, теперь лучше, не правда ли? - Да уж совсем другое дело! – воскликнула девочка. – А вы, наверное, известная художница? - Ну что вы! – вновь смутившись, Тата покачала головой и рассмеялась детской наивности своей собеседницы. – Я тоже, как и вы, пока лишь учусь живописи. В Париже, в «Академии Гран Шомье»… точнее, училась, - поправилась она, едва заметно при этом вздохнув. - Надо же, в самом Париже! – восхищенно кивнула в ответ юная художница. – А я вот нигде не учусь, папа́ не разрешает… А вам, наверное, тоже запретили, да? - Нет, почему же! Я раздумала сама. Скоро выхожу замуж. Поэтому не смогу больше посвящать этому достаточно времени. - Замуж… ой… Но это же просто сумасшествие! Вот бы ни за что не променяла такую возможность на какого-то там мужа! – чуть пожав плечами, девочка хмыкнула и посмотрела на неё едва ли не с жалостью. И Тата вдруг почувствовала, как в душе её шевельнулось нечто вроде раздражения или даже обиды на невоспитанную и неделикатную девчонку, которая после этих слов как-то сразу же и утратила для неё всё свое первоначальное очарование. Оттого, постаравшись как можно скорее свернуть нежданно ставшую такой неприятной беседу, Таня тогда сразу же поспешила обратно домой. И после еще весь день ощущала досаду, то и дело невольно возвращаясь в памяти к этой истории. Вчерашние же слова Макса, пусть и отчетливо рифмовались с этими высказываниями, тем не менее, отчего-то уже не показались Тате настолько же обидными. Хотя прозвучали даже резче. Быть может, оттого, что за прошедшее время она окончательно утвердилась в том, что поступает верно, и оттого более не реагирует на подобные провокации? Или же, может быть, оттого, что просто слишком устала бороться?..
Степан Веригин: Бессонницей Стёпа страдал крайне редко. Обычно она настигала его как следствие переутомления в ту пору, когда он корпел над учебниками и энциклопедиями, готовясь к очередному экзамену. Тогда, ворочаясь с боку на бок, вроде понимая умом, что знает всё что только можно знать, он вдруг начинал ощущать тревогу, суть которой ему была не ясна. Вот и сейчас он проснулся не оттого, что выспался вполне. Нет. Он ощутил нараставшую внутри него тревогу, которой не было никакого разумного объяснения. Вздохнув и повернувшись на бок, он дотянулся до ночника, потянул шнурок и тот вспыхнул ярким электрическим светом, заставляя зажмуриться вначале. На циферблате часов было всего лишь половина пятого утра. Стёпа закрыл глаза и прикрыл лицо согнутой рукой, понимая, что никакие ухищрения не помогут ему снова уснуть. Провалявшись так еще с четверть часа, он сел в постели. И первое, что он увидел, стоявший на письменном столе в рамке карельской березы портрет сестры, сделанный два года назад. Среди прочих он выделялся пожалуй тем, что сделал его Иван Максимович Прозоров, гостивший в то лето в Москве и не забросивший увлечения фотографией, в мастерской, когда Тата предавалась своей работе. Степке понравилось тогда, что Тата тут не позировала. Она была поглощена своей работой настолько, что даже не сразу и заметила, что Прозоров ее фотографировал и в этой ее естественности было столько очарования, что, когда из Астрахани прибыл пухлый конверт фотографий, эту Стёпа тут же забрал себе. Накинув халат, Степа добрел до рабочего стола и сел, поставив Таткин портрет перед собою, а потом придвинул и другие фотокарточки, где она была еще совсем ребенком – ту, где они втроем с Санькой и еще одну, из Астрахани с отцом. Удивительно, как быстро пролетело их детство и вот из этой смешной малышки, которая ни слова не говорила, выросла его самая лучшая сестра. Та, что никогда и ничего не боялась, не отступала перед сложностями и добивалась своей цели. А как он гордился ее успехам, серебряной медали, которую она получила на малой выставке в училище. Он радовался тогда, словно это ему вручили медаль. И Макс безусловно прав, Таня напрасно хочет отказаться от своей мечты, к которой шла так упорно с самого детства. И главное, Стёпа не понимал почему ей пришла в голову эта мысль. Разве же не может она быть и женой Родиону, и художницей для самой себя. Кто запретит ей совмещать это? Тут Стёпа вдруг задумался, а на самом деле – не было ли это запретом, ультиматумом со стороны Родиона? Ну нет, конечно это полнейшая глупость. Тот любит его сестру и разве был посмел отнять у нее самое дорогое, что составляло суть ее натуры. И всё же, наступающий день должен был стать тем днем, когда Таня окончательно решила порвать со своими мечтами. Что же, это ее выбор, а он, как старший брат во всем должен поддерживать ее! Так отчего же ему так тоскливо? Лучшем лекарством от тоски для Стёпки было лакомство – молоко с мёдом, чуть подогретое и присыпанное порошком корицы. Вполне возможно, что и нынче оно может ему помочь. Он вышел из комнаты, но даже не дошел до лестницы, заметив открытую дверь в Таткину спальню. Быстро преодолев расстояние до комнаты сестры, он постучал в дверь, но не услышал отклика и толкнул створку вперед. В комнате было пусто. Кровать была больше похожа на поле боя – смятые простыни, скинутое к изножью одеяло. Всё говорило о том, что хозяйке сегодня так же спалось тревожно. Стёпа негромко позвал сестру, полагая, что она могла быть в ванной, но и тут не дождался ответа, а когда осмелившись заглянуть и туда, не обнаружил ее, сообразил, что есть только одно место в доме, где сейчас может быть Лисица. И прежде чем подняться в мастерскую, он зашел к себе в комнату и вытащил из ящика стола длинную коробку, а только затем стал подниматься наверх. Таня стояла у окна на фоне светлеющего неба и, обняв себя за плечи, была погружена в собственные мысли. Так что появление Степы рядом она и не заметила сразу, пока он тихо не позвал ее по имени. - Что, Лисица, не спится сегодня? – коснувшись губами ее затылка, хотя редко проявлял эти сентиментальные порывы даже по отношению к сестре, Стёпа обошел ее и встал напротив, сложив руки на груди.
Тата Веригина: *с самым любимым братом* - Не спится, - ответила Таня так же просто, не видя смысла отрицать очевидное. – Но у меня-то хоть причина уважительная, а вот ты почему вдруг поднялся в такую рань? И это еще у тебя что? – прибавила она, удивленно хмурясь, когда заметила странную длинную коробку у него под мышкой, - Ну, у меня тоже уважительная причина как видишь! – Степа с довольным видом кивнул, заметив любопытство, тотчас проснувшееся в её взоре. – Я приготовил подарок лично для тебя, Лисица. Думал в суматохе торжества преподнести. Думал, да передумал, и решил, что лучше отдам лично и наедине. И не радуйся заранее, это не очередные серебряные щипцы для сахара или лопатка для торта! – ухмыльнувшись, прибавил он, имея в виду выставленную в одной из гостиных на всеобщее обозрение вот уже несколько дней гору серебряной утвари из Таткиного приданого и подарков. Старинный предсвадебный обычай, показавшийся Стёпе, впрочем, довольно странным. Но стоило лишь однажды посметь заикнуться об этом вслух, как со всех сторон сразу же посыпались многочисленные упреки бабушек и тётушек, что он совершенно ничего не понимает. И спорить с ними Степан даже не пытался: он действительно понимал далеко не все, что в последние месяцы творилось в их доме. При этом, сама Тата открытия этой «музейной экспозиции» будто бы и не заметила. Хотя про себя Стёпа почему-то был уверен, что и ей, с её тонким вкусом, подобное тоже не слишком по душе. А теперь, увидев, как Таня понимающе улыбнулась в ответ на его иронию, уверился в этом даже еще сильнее. - Держи! – протянув сестре свой дар, Степан вновь сложил руки на груди, жадно наблюдая за её дальнейшей реакцией - Господи, какая роскошь! – ничуть не заставив его ждать, тотчас воскликнула Тата, едва лишь раскрыв картонную коробку, внутри которой оказалась японская шкатулка черного лака, украшенная золотым рисунком в виде ромбов с розетками. Поверх же этого нехитрого фона были искусно изображены сидящие на ветках изящно прорисованных деревьев, раскинув причудливые хвосты, сказочные птицы-фениксы. Золото на золоте мягко сияло, завораживая взор игрой своих переливов. Но и это было еще не всё. Внутри, на алом японском шелке, в удобных ячейках свою новую хозяйку ожидал набор из нескольких кистей разного размера и формы, четыре бруска цветной туши в коробочках из серебряного картона, камень для ее растирания, а также чашечка и подставка для кистей из тончайшего белого фарфора. Медленно и осторожно проведя кончиком пальца буквально по каждому из этих предметов, Таня вела себя так, точно видела перед собой нечто волшебное. Едва сдерживая улыбку при виде её детского восторга, Стёпка, тем не менее, лишь чуть пожал плечами, когда, оторвавшись на миг от своего созерцания, сестра вновь подняла на него полный благодарности взгляд, и добавил с видом знатока: - Выглядит, как эпоха Кэйо! – состроив на лице серьезную мину, которая не способна была обмануть тут же хихикнувшую в ответ Лисицу, проговорил Степан. Пришлось сдаться. - Во всяком случае, именно так твердил антиквар, продавший мне эту штуковину. Тут и иероглиф имени императора есть, смотри! - Ой, и правда! - Но я ведь не из-за этого её купил. Просто вспомнил, когда рассматривал витрины в антикварной лавке, как в детстве ты восхищалась японской живописью с иллюстраций в тех древних журналах , которые тебе привозил из Парижа дядя Поль… К тому же, твой обожаемый одноухий тоже, говорят, от неё без ума. - Всегда догадывалась, что ты намеренно преувеличиваешь степень своего невежества в том, что касается искусства! С Ван Гогом, правда, ошибся: вовсе не целиком ухо он себе отрезал, а только мочку! – рассмеявшись в ответ на последнее замечание, Тата осторожно положила шкатулку на подоконник, а потом обняла брата и благодарно прижалась щекой к его щеке, немного колючей от отросшей за ночь щетины.
Степан Веригин: *с моей единственной второй половинкой* - Да какая разница, если это всего лишь побочный эффект от его основной болезни? – усмехнулся Степан, чуть неловко обнимая сестру за плечи и чувствуя, как на него вновь накатывает очередной немотивированный прилив этой сентиментальной нежности. Какая она всё-таки хрупкая! И какая же из неё, черт побери, жена, или вот еще одно жуткое слово – «супруга», если он и сейчас четко видит перед собой лишь всю ту же маленькую девочку, которую с детства готов был защищать от всех напастей этого мира. И как принять, что уже сегодня вечером какой-то совсем чужой – пусть даже и очень хороший, человек навеки получит право называть её только своей? Как отдать её этому человеку? С трудом подавив тяжелый вздох, рвущийся, кажется, из самых глубин души, Степан заставил себя вновь улыбнуться, а затем отстранился от сестры, полагая, что не будет ничего дельного в том, чтобы и далее продолжать размышлять на эту тему в подобном упадническом духе. - Хорошо провели вчера время с Максом. Давно не виделись, хоть наговорились вдоволь. - И что же он тебе рассказывал? - Всякое. Жаловался на то, что твой Родион не устроил для нас мальчишник… впрочем, это, кажется, еще дома, до того, как мы ушли. Также сказал, что ты выглядела за ужином какой-то растерянной. - В каком это смысле? – вскинув на брата недоуменный взгляд, Тата вновь немного нахмурилась. – Не понимаю… - Нет, это как раз я, верно, чего-то не понимаю, Татка. Потому что вполне готов с Максом на этот счёт согласиться – хотя, конечно же, ему в этом не признался. - Вздор! У меня всё хорошо! Стёпа, я замуж выхожу! За человека, который любит меня так, что больше и представить невозможно! За самого лучшего на свете человека! И я действительно счастлива. Так что и не представляю, что вам обоим кажется во мне странным! Прости, но это даже нелепо! - Нелепо – то, что ты так на это реагируешь! – не сдержался Степан. Нет, его сестра может врать кому угодно, даже самой себе, но ведь не существует пока на этом свете никого, кто лучше бы, чем он сам, знал, как Тата выглядит тогда, когда счастлива по-настоящему! Да, например, хотя бы так, как еще пять минут назад, когда с восторгом разглядывала его подарок, позабыв обо всём на свете! А вот теперь опять сделалась похожей на восковую куклу с нарисованными на лице сдержанными эмоциями, так не идущими к ее живой мордашке. – И я, безусловно, верю, что ты счастлива, Тата. Так счастлива, что, похоже, готова убить всякого, кто в этом усомнится... Умолкнув на миг, Степан набрал воздуха, намереваясь продолжить, но, вновь взглянув сестру и, заметив выражение ее глаз, резко осёкся. - Извини! Это просто шутка… неудачная… - Да, мне она тоже не понравилась, - коротко кивнув, ответила Таня – довольно сухо, потому что изо-всех сил сдерживалась сейчас, чтобы не разреветься. И тотчас отвернулась к окну, делая вид, что внимательно разглядывает предрассветные облака, что пылали над горизонтом всеми оттенками оранжевого и розового цвета, а также привычный городской пейзаж, который на их фоне выглядел сейчас лишь грядой знакомых силуэтов, густо заштрихованных черной тушью. – Но я понимаю, что ты не со зла, – прибавила она, спустя пару минут, за которые ей все же удалось восстановить утраченный самоконтроль. А затем вновь обернулась к так и стоящему у неё за спиной брату. – Что ж, ну раз мы всё, наконец, выяснили, может быть, самое время пойти, и попробовать хотя бы немного поспать? - Конечно. Ступай, я следом, - едва не поморщившись от досады, что вновь слышит эти «картонные» интонации в её голосе, Стёпа чуть отошел в сторону, показывая, что путь свободен. И дальше принялся молча наблюдать за тем, как, прихватив с собой его подарок, Таня направилась к выходу. Однако за миг до того, как она покинула мастерскую, вдруг вновь окликнул её по имени. - Погоди! Ответь мне, пожалуйста, на один, последний, вопрос. Прямо сейчас – и, клянусь, я больше никогда об этом не заговорю! Почему ты решила полностью отказаться от рисования? Кому нужна эта жертва? - Потому что я, видимо, не умею делать что-то наполовину, - задержавшись на пороге, ответила Тата после некоторой паузы. – И потому что вовсе никакая это не жертва, а всего лишь разумный выбор. Правильный для меня… и для всех. Тебе этого просто не понять! Ведь ты – и я говорю это сейчас без иронии – совершенство. Поэтому всегда, даже не задумываясь, поступаешь именно так, как нужно. А я… со мной вечно какие-то неприятности! Но даже если ничего не произошло, я всё равно безошибочно нахожу иной способ испортить жизнь тем, кого люблю. Маме – той историей с бароном, а после еще и своим отъездом в Париж… Бедному Родиону, которого я из-за этого прошлый раз чуть не потеряла… пора, наконец, мне повзрослеть, Стёпочка! И хотя бы раз тоже поступить правильно. Хотя бы просто, для разнообразия… - невесело усмехнувшись, прибавила она, взглянув на брата из-за плеча. - Вот значит как! – тихо произнес Стёпа, то ли себе самому отвечая этой фразой на все терзавшие доселе вопросы, касающиеся сестры, то ли пытаясь просто резюмировать то, что она только что сказала. – То есть, ты считаешь, что «правильно» – это предать свою мечту? Идти к ней столько лет, потратить уйму усилий в учении, развивать мастерство и технику для того, чтобы однажды попросту зарыть свой талант, ради того, чтобы твои поступки получили, наконец, одобрение?! Не слишком ли велика плата за подобную мелочь?!
Тата Веригина: - Это не мелочь! – отчеканила в ответ Тата и вдруг пошатнулась, чувствуя, как земля ускользает из-под её ног. Причем, на сей раз, во вполне себе физическом смысле. Едва заметная пульсация в правом виске, верный признак приближающейся мигрени – следствие бессонной ночи, а в последние годы еще и почти неизбежная расплата за всякое мало-мальски значительное душевное переживание, даже приятное, под действием простых слов брата, похожих больше на мысли вслух, нежели на попытку что-то доказать или окончательно убедить, стремительно превращалась в полноценный приступ, которого до этой минуты Тата в глубине души все еще надеялась как-то избежать. Да видно напрасно. Невольно роняя на пол Стёпкин подарок, она схватилась одной рукой за дверной косяк, другую же ладонь решительно выставила вперед в упреждающем жесте, запрещающем брату, также мгновенно изменившемуся в лице при виде происходящего и, было, ринувшемуся на помощь, двигаться с места. - Не подходи! Стой! Я не договорила! Это – не мелочь. Всю свою жизнь я живу с этой мечтой. И всю свою жизнь не знаю точно, есть ли у меня тот самый дар, о котором ты говоришь… ну, или хотя бы даже просто талант! Что, если на самом деле это иллюзия, и я ничего не добьюсь? Я устала быть не такой, как все, Стёпа! Не хочу больше быть «белой вороной» даже в нашей семье… Ну как же ты не поймёшь? Как же ты смеешь не понять? Ты – единственный на свете, кто меня знает?! Почти не вслушиваясь в то, что она сейчас говорит, Степан с тревогой вглядывался в побледневшее лицо сестры, опасаясь теперь только одного: пропустить критический момент. Потому, как только Таня умолкла, сразу же преодолел разделявшее их расстояние. Осторожно отделив от дверного косяка её судорожно сжатые пальцы, он подхватил сестру на руки и затем молча понес из мастерской обратно в спальню. Тата не сопротивлялась, напротив, прижалась к его плечу щекой и закрыла глаза. Ни слова не было произнесено и позже, когда, уже устроив Таню в постели, он подал ей воды, которую девушка выпила так же безропотно, откинувшись после на подушки. Забрав у нее опустевший стакан, Стёпа вернул его на поднос с графином, а сам сел на край кровати и взял в свои руки Танину ладонь: - Ты прости меня, сестрёнка! Я не должен был говорить всех этих глупостей и расстраивать тебя понапрасну, – сокрушенно вздохнув, Стёпа виновато взглянул на Таню, которая сейчас, на фоне этих огромных пуховых подушек, вновь показалась ему вдруг той ласковой и доверчивой малышкой из прошлого, «Кошечкой», как часто называла её в детстве их мама. А еще той, кому он с детства привык считать себя опорой и защитой, а теперь, поддавшись эмоциям, едва не довёл до отчаяния. Опустив голову, Стёпа прижался лбом к её руке. – Забудь о них и поступай так, как тебе кажется правильным. И знай: лично мне нет абсолютно никакого дела, что о тебе думают другие! Потому что ты лучшая из всех, кого я знаю! И самая-самая любимая моя художница, честное слово!.. И на ворону вообще не похожа. Ведь ты веришь своему брату-совершенству? – спросил он, исподлобья иронически поглядывая на сестру, которая все время до того слушала его почти безучастно, а вот теперь, наконец, кажется, слегка улыбнулась и посветлела лицом. – А еще я очень люблю тебя, Татка! И в любом случае буду на твоей стороне, всегда! Хочу, чтобы это твердо знала. А сейчас постарайся немного поспать. Я побуду рядом, если хочешь. Таня кивнула и закрыла глаза. А Стёпа так и остался сидеть возле нее, размышляя над тем, как странно устроен их мир. Понятно, что все люди в нём подчиняются определённым правилам. Однако для женщин их, почему-то, гораздо больше, чем для мужчин. И судят нарушительниц куда строже, хотя, если подумать, то некоторые из таких ограничений выглядят совершеннейшим абсурдом. А ведь далеко не каждая из женщин, на самом-то деле, и рвётся за подобные рамки! Многие вполне себе счастливы, проживая всю свою жизнь в согласии с вековыми традициями. Но вот те из них, которые хотят для себя иной доли, которые более умны, талантливы и, главное, смелы, почему хотя бы они не могут поступать иначе – без того, чтобы общество тут же не заклеймило их в лучшем случае чудачками: «белыми воронами», «синими чулками»… Или как там еще называют подобных дам? Когда с иронией, когда с презрением. И чаще всего даже не попытавшись их понять, а просто запрещая им быть собой. Но разве же это возможно? Задав себе этот вопрос, Степан вдруг вспомнил, как еще в Черном Яре, сидя за столом в их гостиной под большим абажуром, четырёхлетняя Таня самозабвенно рисовала, высунув от усердия кончик языка, вечера напролет. И ничто не могло уже тогда отвлечь её от этого увлекательного занятия. Отец даже заметил однажды в шутку, что, извергнись сейчас Везувий, она всё равно этого не заметит и не сдвинется с места. Выходит, уже в тот момент понимая её лучше, чем все они – нынешние. Любящие Таню не меньше, но не видящие, что ломают её этой любовью… С силой втянув воздух, Степан вновь на миг прижался лицом к руке сестры и прошептал ей, уже спящей: - Ты достойна самого лучшего, Лисица! – а затем, опустил голову на подушку и закрыл глаза.
Ольга Игнатьева: *с милым мужем* Митя еще спал, когда Ольга, проснувшись первой, тихо потянулась и повернулась, осторожно высвобождаясь из-под его руки, чтобы ненароком не потревожить. Выскользнув из постели, она накинула халат, и направилась сначала в детскую, где в своих кроватках совершенно безмятежно спали Митенька и Володя. Затем заглянула к Саньке, которую тоже пока еще крепко держал в своих объятиях Морфей. И лишь после этого маленького обхода вновь вернулась в их с мужем спальню, и уселась перед трюмо, распуская по плечам и спине свои длинные волосы, чтобы их расчесать. Сегодня всю их семью ждет знаменательный день. Тот, о котором мечтает не только каждая юная барышня, но также и её мать. День, который просто обязан стать идеальным. Несмотря на то, что обе её собственных свадьбы вышли совсем не такими. К первой, хоть и подготовленной по всем правилам, с пышным торжеством, Ольга, помнится, сама готовиться не желала. Всё делали мать и тетки, а она лишь равнодушно наблюдала со стороны за этой суматохой, удивляясь, зачем всё это, если их брак с Александром не более чем фарс? Вторая вышла вовсе спонтанной, но лучшего решения в жизни Ольга не принимала. Переведя взгляд на отражение кровати, в которой все еще дремал уже некрепким, утренним, сном муж, Ольга не сдержала нежной улыбки. И вот теперь, когда пришел черёд Тане, её милой Кошечке, идти под венец она устроила всё так, будто пыталась исполнить разом все свои собственные нереализованные мечты. Чтобы дочь запомнила этот день навсегда. И чтобы вспоминала затем всю жизнь как один из самых лучших, ярких и счастливых. Разумеется, мнение будущей невесты имело решающее значение во всем. Но, в отличие от самой Ольги, от прочих женщин их большой семьи – даже Саньки, буквально фонтанировавшей идеями для будущей свадьбы старшей сестры, Тата только вежливо всех благодарила и соглашалась на все, что ей предлагали. А еще Ольга порой замечала у нее тот же отрешенный взгляд, который так отчетливо помнился ею у себя самой, девятнадцатилетней. Правда, то были лишь секунды, и потом Таня вновь улыбалась, отшучивалась. Но сердце Ольги в такие моменты неизменно замирало, а душу начинало бередить странное чувство, что она делает что-то неправильно. В какой-то момент она даже решилась поделиться этим с мужем. Но тот лишь пожал плечами, истолковав подобные перемены вполне естественным волнением, которое испытывают все люди, стоящие на пороге важных событий в своей жизни, а такие юные и неопытные барышни, как Тата – особенно. - И о чем же так глубоко задумалась перед зеркалом моя прекрасная жена? – окончательно проснувшись еще несколько минут назад и устраиваясь теперь поудобнее на подушках таким образом, чтобы лучше видеть супругу, сидящую от него немного сбоку, Игнатьев решил, наконец, напомнить о себе. - О том, что и Таня, и Родион такие доверчивые и непрактичные, что прислуга непременно будет их обманывать. - Ну, уж нет! – рассмеялся в ответ Дмитрий Кирилович. - Позволь тебя заверить, милая, что доверчивый и непрактичный человек вряд ли дослужился бы к возрасту Родиона до той должности, которую он нынче занимает. Так на этот счет можешь быть абсолютно спокойной. Да и в целом характер его не так прост, как он чаще всего старается это показать. - Пожалуй, в последнем ты уж точно прав. Определённо прав, - повторив это Ольга, заколола волосы шпильками, поднялась с низенького пуфа, подошла к мужу и чмокнула его в щеку. Шутливо нахмурившись, он тут же потребовал «нормального супружеского поцелуя» - их давний утренний ритуал, всё еще довольно часто имеющий приятное для двоих продолжение. Но сегодня времени было немного, а голова – слишком полна других забот, поэтому, с удовольствием уступив Мите в его просьбе, дальше Ольга все-таки мягко отстранилась. – Пойду вниз. Надо распорядиться, чтобы завтрак накрыли раньше, чем обычно. Уже в десять приедут от Андреева, делать прически, чуть позже обещала быть Таша, Наталья Глебовна – а там уж и в церковь собираться. Через четверть часа, обсудив с прислугой все насущное в одной из малых гостиных, Ольга, наконец, вошла в комнату Таты, застав там сцену, которая тотчас затопила её сердце материнской нежностью. Её старшие дети были здесь вдвоём – дочь в своей постели, а сын, как верный стражник, рядом – уснув прямо на полу, устроив при этом на подушке сестры лишь свою голову. А та, безотчетно склонившись к нему во сне, крепко держала его за руку. «Всегда вместе, всегда – единое целое!» – невольно вздыхая, подумала Ольга. И всю жизнь невозможно представить одного без второй. А вот теперь приходит пора привыкать жить иначе… Медленно приблизившись к кровати, она тихо присела на краю, чуть поодаль. Затем, полюбовавшись еще мгновение, всё же осторожно прикоснулась к плечу сына, который от этого мгновенно вскинулся и растерянно заозирался по сторонам, не понимая спросонья, что происходит и где он находится. От его резкого движения тут же проснулась и Таня, жмурясь и не спеша раскрывать при этом глаза – как в детстве, когда не хотела просыпаться сразу. - День на дворе, мои хорошие! – произнесла Ольга, улыбаясь и немного нараспев, как в те времена, когда еще сама приходила по утрам в детскую, чтобы их разбудить – Пора вставать! Завтрак через пятнадцать минут. Поднимайтесь, умывайтесь и приходите поскорее в столовую!
Тата Веригина: *со всей семьей* Сказалось ли целебным образом неотступное присутствие рядом родного и близкого человека, или же это просто судьба все-таки смилостивилась над нею сегодня, проснулась после своего короткого отдыха нынешней ночью Тата, ощущая себя совершенно здоровой. Мигрень отступила, оставив после себя знакомое каждому, кто хоть иногда подвергался её атакам, весьма своеобразное ощущение легкости внутри головы, похожее на состояние кристальной чистоты и прозрачности воздуха в очень ясный и погожий морозный день. Мысли в таком состоянии текут спокойно и плавно, а решения вопросов, не дававших покоя или долго мучивших неопределённостью, находятся как будто бы сами по себе и совершенно внезапно. Оставшись вновь ненадолго в одиночестве после того, как мама и Стёпка ушли, Тата первым делом направилась в ванную. Умылась, причесалась и оделась в домашнее платье – первое, что подвернулось под руку. Своей невзыскательностью и простотой оно особенно диссонировало со свадебным нарядом. Изготовленное – а точнее, сотворенное из великолепного атласа цвета слоновой кости: мягкий, без косточек, лиф с напуском спереди, который соединяется широким драпированным кушаком из такой же ткани с узкой прямой юбкой с тюником, собранным сзади в ассиметричную драпировку; края декольте в форме каре, рукавов-кимоно и пояс декорированы серебряным галуном, вышивкой белым шелком и серебряной нитью растительного узора, оно терпеливо дожидалось своего часа здесь же, в маленькой гардеробной, надетым на доставленный вместе с ним из ателье манекен, также сделанный специально, точно по меркам заказчицы. Взглянув на него лишь мельком, Таня торопливо выскользнула обратно в комнату. А затем, взглянув на часы, поспешила в столовую, где за большим овальным столом уже собралась вся их семья за исключением малышей. - Ну что, невеста, волнуешься? – с добродушной улыбкой поинтересовался Дмитрий Кириллович после того, как, извинившись за опоздание, Тата, как всегда, села по правую руку от мамы: рядом с Санькой и напротив Стёпы, встретившего ее коротким, внимательным взглядом, но тотчас отведшего глаза в сторону. - Совсем нет! – тихим голосом ответила она отчиму абсолютную правду. И, кажется, немного его удивила. Впрочем, уже через мгновение, граф Игнатьев вновь усмехнулся и одобрительно кивнул ей в ответ: - Вот и молодец! Да и чего тревожиться, чай, не в лес, к волкам, а к любимому тебя отдаем! - А вот я, когда буду замуж выходить, наверное, с ума сойду от волнения! – воскликнула Санька. - Не советую. Во-первых, вряд ли твоему жениху это понравится, а во-вторых, сумасшедших не венчают, - тут же заметил Стёпа, сохраняя при этом на лице невозмутимую мину, в то время как сама девочка немедленно покраснела и надулась: - Какой же ты бываешь порой противный, Стёпочка! А еще старший брат! - Тише, дети, не ссорьтесь! – пытаясь скрыть улыбку, Ольга Дмитриевна чуть нахмурилась и погрозила обоим пальцем. – Хотя бы сегодня давайте попробуем сохранить в нашем доме мир и спокойствие, хорошо? - Так я и не ссорюсь. И вообще, я самый спокойный и миролюбивый человек на свете. Сплошное совершенство! – чуть пожав плечами, Степан взглянул на Таню и едва заметно ей подмигнул. - А еще – самый скромный! – язвительно откликнулась на эту реплику Саша, быстро скорчив ему корявую рожицу. - Александра, вот тебе раз! Взрослая барышня, о замужестве, вон, думаешь, а ведешь себя, словно сорванец! – заметив ее маневр, Дмитрий Кириллович покачал головой и рассмеялся, опуская на блюдце кофейную чашку и глядя на девочку с шутливой укоризной. - Простите, папа, я больше не буду! – проговорила Саша, скромно опуская глаза долу, и тотчас вновь принимая «благовоспитанный» вид, ибо мнение графа Игнатьева и его одобрение имело для нее, как все в семье давно знали, необычайно большое значение буквально с самого первого дня их знакомства. – Хотя, не я начала, - прибавила она после чуть слышно себе под нос, вновь принимаясь за еду. Точно так же поступили и остальные. А вскоре, после некоторой словесной паузы, возобновился и обычный застольный утренний разговор, в котором, точно так же обычно, Тата принимала наименьшее участие. Впрочем, её и не беспокоили. Спустя примерно две четверти часу, трапеза подошла к концу. Первым из-за стола встал глава семьи, следом за ним – Ольга Дмитриевна и все остальные, чтобы затем ненадолго переместиться в гостиную, а далее уже вновь разойтись по собственным покоям и постепенно начинать приниматься за сборы. На сей раз, по понятным причинам, первым оставить общество предстояло дамам. Как только мама это предложила, Тата совершенно спокойно встала и вместе с нею направилась к лестнице. Следом за ними шла Санька. Так, втроем, и поднялись до этажа, где находились все детские спальни. Пропустив вперед младшую дочь, убежавшую затем к себе, Ольга Дмитриевна коснулась Таниного локтя, предлагая ей немного задержаться на лестничной площадке. - У тебя все в порядке, Кошечка? Ты какая-то бледная. - Да, все хорошо, мама. Ночью голова очень болела, но сейчас уже совершенно прошло. - Так вот, почему Стёпа оказался у тебя? – понимающе улыбнулась, Ольга Дмитриевна и погладила ее по белокурой макушке. – Слава богу, что прошло. Мне порой даже к волосам прикасаться невыносимо бывает в подобные дни… К слову о волосах, который теперь час? Скоро, должно быть, уже приедет парикмахер, поэтому хватит-ка нам болтать попусту, иди к себе и на всякий случай приляг ненадолго, чтобы мигрень вдруг не вернулась. Было бы ужасно провести день собственной свадьбы в подобном состоянии! - Хорошо! – кивнув, Тата направилась было к своей комнате. Но, спустя всего секунду, внезапно остановилась и, обернувшись, вновь окликнула неторопливо спускавшуюся по лестнице графиню. – Мама! - Да, детка? - Свадьба не состоится.
Ольга Игнатьева: *с кошечкой* - Прости? – также замерев на одной из ступенек, переспросила Ольга Дмитриевна, подумав, что она ослышалась. Ибо ничего подобного точно не могло слететь с уст её дочери. - Свадьбы сегодня не состоится, – очень тихо, но четко повторила Таня. - Ну что ты, милая? Не стоит так волноваться! – решив, что всё дело в неуверенности, присущей большинству девушек в столь ответственный для них день, графиня покачала головой и рассмеялась. – Разумеется, состоится! И, между прочим, уже всего через три часа! Если мы, конечно, не опоздаем из-за… А! Ну вот! – воскликнула она, перебивая саму себя, услышав, как из холла донесся звук электрического звонка. – Это наверняка прибыл куафер! А ты еще даже не переоделась! Так… прекращай-ка придумывать всякую чепуху, зови немедленно Анну и начинай готовиться, а мы с Иваном Андреевичем совсем скоро к вам придём! Уже довольно давно привечавший клиенток, даже самых богатых и знатных, исключительно в стенах собственной цирюльни на Кузнецком мосту – да и туда еще попробуй, попади! – графиню Игнатьеву и ее дочерей этот знаменитый на всю Европу русский мэтр парикмахерского искусства все же согласился причесать на дому. Это, в определённой мере, можно было считать настоящей честью. И следовало ценить. Поэтому почти сразу же забыв о странной реплике Таты, Ольга Дмитриевна вновь устремилась вниз по лестнице в холл. И еще через минуту уже любезно приветствовала там Андреева лично: - Вы сама пунктуальность! – промурлыкала она, протягивая Ивану Андреевичу руку для приветствия после того, как слуга помог ему снять пальто и забрал шляпу с перчатками. – А вот мы с девочками что-то слегка припозднились! Но сами понимаете, такой день, столько волнений и тревог!.. - Конечно, понимаю, дорогая Ольга Дмитриевна, не волнуйтесь, я вполне могу подождать! – качнув головой, он почтительно поклонился и вновь взял в руки свой саквояж, очень похожий на те, с которыми обычно ходят к пациентам врачи. – Куда прикажете проследовать? - За мной, наверх! – тут же откликнулась она, жестом приглашая его к лестнице. – Нет никакой необходимости ждать! Просто начнем с моей младшей дочери, Александры, затем перейдем к невесте, а моей прической займемся в последнюю очередь! Будучи, несмотря на юный возраст, пожалуй, самой организованной во всём их семействе, Саша не подвела и на этот раз. Войдя в её комнату вместе с господином Андреевым, графиня обнаружила младшую дочь уже полностью готовой к визиту парикмахера. Потому, быстро обсудив вместе с ним все детали её будущей причёски, Ольга спокойно оставила девочку в его надежных руках, а сама решила пойти посмотреть, как там Таня, которая, напротив, собранностью и пунктуальностью никогда не отличалась. И буквально сразу же увидела в коридоре Анну, спешащую ей навстречу с растерянным видом. - Ольга Дмитриевна, Татьяна Александровна наотрез отказывается переодеваться! Говорит, что это не к чему. Я совершенно ничего не понимаю! - Сейчас разберемся! – откликнувшись подобным образом почти машинально, Ольга Дмитриевна, резко ускорив шаг, устремилась к Таниной спальне, вновь ощущая – но теперь уже совершенно отчётливо, тот холодок предчувствия катастрофы, от которого слишком беспечно отмахнулась несколько минут тому назад, посчитав его всего лишь недоразумением. Тата встретила её появление, стоя у окна. Она всё еще не переменила утреннего платья, да и не было похоже, чтобы, действительно, собиралась это в скором времени сделать – подвенечное, печально поникнув кружевными деталями декора, висело небрежно перекинутым через верхний край ширмы в углу комнаты. - Что происходит?! – вновь переводя взор на дочь и весьма холодно, затем, осмотрев её с головы до ног, поинтересовалась Ольга. – Может быть, наконец, объяснишь мне?
Тата Веригина: * с мамой, «папой» и братом* - Я ведь уже всё тебе объяснила, мама. Я передумала выходить замуж за графа Елагина. - То есть, просто вот так взяла – и передумала, да?! – едва выговорила она, с трудом сдерживая ужас, тотчас же всколыхнувшийся в сердце пополам с возмущением, после того как стало окончательно понятно: Таня не шутит. – Ты сошла с ума?! - Наоборот, - столь же тихо откликнулась Тата. – Уверена, что это решение – самое разумное в моей жизни. Хотя и самое тяжелое. - Но в чём дело, боже мой?! Что произошло? Разве ты больше не любишь Родиона? – все более теряясь в догадках, Ольга Дмитриевна в отчаянии всплеснула руками. - Люблю. Но так будет лучше для нас обоих… Для всех будет лучше, поверь! - Ах, вот, значит, как?! То есть, о нас ты тоже милостиво соизволила подумать? Как и о том, что повлечет за собой подобный проступок? – молча кивнув ей в ответ, дочь тяжело вздохнула, но взгляда не отвела. И это стало последней каплей, опрокинувшей чашу Ольгиного терпения. – Ну что ж, а теперь послушай, что по этому поводу думаю я! Вернее, что я думаю о тебе и твоём запредельном эгоизме! – воскликнула она. – В том в, котором, на самом деле, ты даже не попыталась представить, в какое положение ставишь бедного графа Елагина – якобы тобой любимого, а также каждого из нас, твоих родных и близких. Ты хоть представляешь, какой скандал хочешь устроить?! Видит бог, Таня! Я уже многое стерпела! И ту дикую историю с бароном Баумгартнером, и твой безумный побег в Париж в прошлом году… но тогда еще хотя бы ничего не было решено! А теперь, в день свадьбы… нет, ты просто не посмеешь поступить подобным образом! Я не позволю тебе опозорить нашу семью! Так что прекращай свои глупости и немедленно, слышишь, немедленно переодевайся! - А иначе силой потащите под венец?! Что угодно, лишь бы не позволить приблудной и паршивой овце в очередной раз испортить впечатление о вашем идеальном породистом стаде?! Задохнувшись на миг от возмущения и накатившей следом за ним абсолютно натуральной, физической дурноты, Ольга Дмитриевна смотрела на дочь, словно видела ее сейчас впервые в жизни. Впрочем, пожалуй, именно так оно и происходило. Невозможно казалось понять лишь одно: как же случилась эта ужасная метаморфоза? И когда Таня, её милая, маленькая девочка, вдруг превратилась в незнакомку с холодным взором и искривленными усмешкой губами, с которых без труда слетают жестокие и несправедливые обвинения. - Таня... за что ты так?! – прикрыв глаза, тихо выговорила Ольга, и умолкла, чувствуя, что еще хотя бы одно слово, и сдержать слёзы, подступившие к горлу горячим и горьким комком, уже не выйдет. Заставить уняться сердце, раздираемое надвое желанием надавать дочери пощечин и острой жалостью – к ней же, было куда труднее. Поэтому, прежде чем гнев окончательно возобладал над разумом, а оскорбленные чувства над материнским всепрощением, прошло еще несколько долгих секунд, в течение которых Ольга продолжала отчаянно надеяться, что Таня осознает, как сильно ее обидела. Но… когда она снова открыла глаза, ничего не изменилось. Дочь, по-прежнему уверенная в своей правоте, глядела на неё все так же дерзко, чуть исподлобья, словно дуэлянт, совершивший свой выстрел и напряженно ожидающий ответного. - Ну что ж, если ты так решила, неволить тебя не стану! – возвысив голос, отчеканила Ольга Дмитриевна. – Отныне – всегда и во всём – разбирайся сама. Живи, как знаешь! Но и защиты от меня более не жди! - Защиты в чем? Или от кого? – послышался вдруг из-за оставшейся неплотно прикрытой двери голос хозяина дома. Еще через пару мгновений граф Игнатьев вошел в комнату и остановился у порога, переводя удивленный взгляд с падчерицы на жену, которая выглядела так, будто вот-вот потеряет сознание. - Родная? – еще ничего толком не понимая, он устремился к ней, тревожно заглдывая в лицо. – О чём вы спорите так громко, что слышно от самой лестницы?! - Таня?! – а это уже Степан, появившийся следом за отчимом, вместе с которым, еще минуту назад неспешно понимался из гостиной, тоже метнулся к сестре, сжимая её руку. – Что стряслось?! – тихо спросил он затем, но уже у мамы. - Ничего особенного, сынок. Кроме того, что твоя сестра только что обратила в прах собственную репутацию и честь нашей семьи, - ответила Ольга Дмитриевна, поразившись тому, как холодно и ровно прозвучал ее голос. - В каком это смысле? – хмуря брови, переспросил Дмитрий Кириллович, поворачиваясь к Тане. - В прямом! – воскликнула Ольга и тут же продолжила, полностью проигнорировав попытку дочери объясниться. – Незадолго до вашего появления, она объявила мне, что передумала выходить замуж. А значит, всех нас теперь ждет грандиозный скандал и бесчестие. - Мама, прости! Но, кажется, здесь ты уж слишком драматизируешь! – немедленно возразил ей Степан, по извечной, еще с детства, привычке, вступаться за сестру, что бы та ни натворила. Хотя был немало обескуражен тем, что только что довелось услышать. – Даже если и так, то это всего лишь церемония, я уверен, что все можно спокойно уладить и… - «Просто церемония»?! – вмешался вдруг в его речь граф Игнатьев, и голос его прозвучал непривычно грозно. – Стало быть, вот так – легко и «просто» – у вас теперь можно относиться к взятым на себя обязательствам или данному обещанию?! - Однако, справедливости ради, Дмитрий Кириллович, Тата еще не успела сделать ни того, ни другого! - Как это не успела?! – неподдельно удивился в ответ Игнатьев. – Она приняла предложение… Ты, Тата, - вновь взглянув на падчерицу, исправился он, и продолжил, обращаясь уже непосредственно к падчерице, непроизвольно жмущейся сейчас к плечу брата, – приняла предложение графа Елагина! Значит, дала слово и приняла обязательство стать его невестой, а затем и женой! Но самое главное даже не это. Ты дала Родиону надежду! Которую теперь готова публично растоптать. Надеюсь, ты знаешь, как будет в таком случае называться твой поступок, и избавишь меня от необходимости произносить это слово вслух? - Знаю. Но уверена, что еще большей подлостью было бы выйти за него лишь потому, чтобы люди не думали обо мне плохо! – сдавленным голосом отозвалась Тата, опуская глаза и еще крепче сжимая руку брата. - Уму непостижимо! – шумно вздохнув, Дмитрий Кириллович на миг приложил ладонь к голове, внутри которой, на фоне всех этих новостей, вот уже несколько минут что-то крайне неприятно пульсировало. - Скандал! Какой же это будет скандал! – тем временем, опять почти беззвучно пробормотала Ольга, стоящая рядом с ним, также закрывая ладонями лицо. - Ничего, милая! – тотчас же вновь забывая о себе, Игнатьев обнял жену за плечи, прижимая ее к своей груди. – Мы что-нибудь непременно придумаем! – прибавил он, стараясь сообщить голосу как можно больше уверенности, хотя, по правде, пока решительно не представлял, что же конкретно… - Мама, ну правда! – воскликнул следом за ним Степан, которому почудилось вдруг, что основная буря уже миновала, и значит, можно, наконец, рискнуть еще раз попробовать донести до нее собственную точку зрения. – Главное, что нам всем сейчас надо – это успокоиться! Отпустив Танину руку, он шагнул к матери, но тут же и замер, буквально обожженный её пламенным взором – в тот миг, когда Ольга Дмитриевна отняла руки от лица и вновь на него посмотрела: - Упокоиться?! Но ты-то, я вижу, и так вполне себе спокоен, мой мальчик! – воскликнула она. – И, кстати, очень интересно, почему? Не потому ли, что всё это, на самом деле, твоя идея? - Моя?! – чуть поперхнувшись, выговорил Степа и даже моргнул от удивления. – То есть, ты всерьез считаешь, будто наша Таня способна действовать только по чьей-то указке?! Право, мама, не ожидал от тебя подобного! Ты не смеешь винить сестру за то, что она сама пытается вершить собственную судьбу!
Дмитрий Игнатьев: *с бедной женой и неблагодарными детьми* - А ты не смеешь разговаривать с матерью в подобном тоне! – прогремел Игнатьев, вскидывая перед его лицом руку с предупредительно выставленным указательным пальцем. – Послушайте-ка вы, оба! Пускай по крови я не ваш отец! И даже по закону – раз уж вы когда-то именно так захотели. Но для своей жены я все еще законный муж! Потому никому не позволю её обижать! В том числе и вам, поэтому… - Прекратите! – вскрикнула вдруг Ольга, перебивая его на полуслове. – Митя! Степан! Все! Немедленно прекратите, я… я не могу больше это слушать, - прибавила она с беспомощным всхлипом. – И главное, надо ведь что-то делать, а мы попусту тратим время на скандал! - Прости, ты права! – тотчас же теряя гневный запал, Игнатьев, сокрушенно взглянул на жену, губы которой нервно подрагивали, а в глазах стояли слёзы. Ни разу ему не доводилось еще видеть Ольгу такой несчастной. И уже только за это одно её дочь – взбалмошная, истеричная девчонка, заслуживала самого сурового наказания. Да и в целом никак нельзя было допустить, чтобы то, что она сейчас устроила, запросто сошло ей с рук! Ибо причиной всего случившегося определенно выходит лишь то, что они с Ольгой уж слишком заигрались в либерализм в вопросах воспитания детей. А, между тем, помимо пряников, в подобном деле бывает совсем не лишним иногда применять и кнут… Впрочем, сожалеть об этом теперь уже слишком поздно. Куда важнее найти способ выйти из уже создавшегося положения с наименьшими потерями. Вновь переведя взгляд на застывших перед ним с понуро опущенными головами Степана и Тату, Дмитрий Кириллович глубоко вздохнул, чтобы хоть немного успокоиться. - Значит, далее поступим следующим образом. Сейчас ты, Оля, пойдешь ненадолго к себе и попытаешься успокоиться… – начал он было, когда супруга попыталась противиться, объясняя, что это невозможно: - Во-первых, у нас сейчас господин Андреев, парикмахер. Должно быть, уже заканчивает Сашину причёску – так что вот-вот придется придумывать, почему его услуги сегодня нам более не понадобятся. А во-вторых, совсем скоро приедет Наталья Глебовна, Тату одевать. И шкатулку еще от жениха привезти должны! Боже мой! – страдальчески сжимая пальцами виски, Ольга Дмитриевна покачала головой. – Какой уж теперь отдых, Митя?! - Ничего не желаю больше слушать! – возразил Игнатьев ласковым, но твердым тоном. – С господином Андреевым рассчитается Анна. Твою золовку прекрасно встретит наша несостоявшаяся невеста – и всё сама ей объяснит! – многозначительно прибавил он, быстро взглянув на Таню. – А я… займусь всем остальным. И всё решу, не волнуйся! - А что делать мне, Дмитрий Кириллович? Может, поехать вместе с вами к Елагиным? – тихо и немного робко поинтересовался Степан, которому было до сих пор мучительно стыдно за допущенный в разговоре с матерью резкий тон – хотя, по существу сказанного, неправым он себя отнюдь не считал. - Дома останешься, - сердито отрезал граф. – Да и не к кому, - прибавил он чуть тише, быстро взглянув на циферблат настенных часов. – Они теперь, поди, уж в церковь едут – жених-то там должен быть раньше невесты… Тем временем, дверь комнаты вновь приоткрылась и в образовавшуюся прореху просунулась украшенная изящнейшей из возможных для её возраста прической белокурая Санькина голова: - Тата, мама, вы здесь? Господин Андреев велел сказать, что… ой! А почему вы все тут? – осекшись от неожиданности, она удивленно уставилась на умолкнувших, разом к ней обернувшись, родных. – Что происходит? - А вот это пускай тебе поведают твои старшие брат и сестра! – ощутив вдруг особенно отчетливо, что еще один круг объяснений на эту тему ей не снести, Ольга Дмитриевна взяла мужа под руку. – Наверное, ты прав, Митя. Мне действительно надо отдохнуть. Ну, или хотя бы просто побыть наедине со своими мыслями, если удастся вновь их собрать… Пожалуйста, проводи меня! Еще через четверть часа, оставив Ольгу в её будуаре на попечение верной Анны, Дмитрий Кириллович направился к себе в кабинет. Времени до назначенного на два пополудни таинства, которому, выходит, так и не суждено было сегодня случиться, оставалось чуть менее двух часов, а добираться до Успенского храма всего ничего – три минуты пешком. Но, едва войдя к себе, Игнатьев первым делом извлек из ящика стола ключ от своего авто и бросил его перед собой, а затем снял с рычага телефонную трубку и, назвав номер, попросил барышню соединить его с графом Чернышевым. Истово надеясь, что шурин, приехавший в Первопрестольную еще третьего дня, и, как обычно, поселившийся у себя на Тверском, не успел покинуть стен собственного дома, направляясь сюда, а может, и сразу в церковь. Ибо, накануне, помнится, говорил, что еще не решил, как будет лучше поступить. Ему повезло. Поль оказался на месте. И был ожидаемо озадачен звонком, особенно после того, как Игнатьев попросил его никуда не уходить, пока он сам за ним не заедет. - Дмитрий, я тебя не понимаю… - Неважно. Просто дождись меня дома.
Павел Чернышев: *с графом Игнатьевым* - Н-да… Однако ж ситуация! – задумчиво выговорил граф Чернышев после того, как полностью выслушал прибывшего к нему вскоре после финала этого краткого обмена репликами по телефону мужа своей младшей сестры. - И вообрази, в каком состоянии нынче Ольга! – вздохнул Дмитрий Кириллович, с благодарным кивком принял из рук шурина молча протянутый серебряный портсигар, извлек оттуда первую подвернувшуюся папиросу и жадно закурил. Хотя обычно, вот уже лет тридцать, не пользовался ничем другим, кроме одного определенного вида гаванских сигар. – А самой девчонке хоть бы хны! И Степан, главное, на её стороне, хотя изо всех сил пытается изображать нейтралитет! - Они очень близки, так что этого вполне можно было ожидать… как, впрочем, и всего остального… - То есть? – убирая папиросу ото рта, тут же вскинулся Игнатьев, внимательно глядя ему в глаза. – Уж не хочешь ли ты сказать… - Что знал обо всём заранее? – чуть вскинув брови, с легкой улыбкой перебил его Павел Дмитриевич. – Нет, что за абсурд! Но, признаюсь честно, всё это время я действительно несколько удивлялся самому факту этой помолвки… Прости великодушно, Митя! Я знаю, что молодой Елагин – твой кузен. И он, без сомнений, прекрасный человек. Молод, богат, красив… – вновь едва заметно усмехнувшись, Чернышев на минуту умолк, прикуривая новую папиросу взамен той, что успела истлеть в его пальцах. – Только ведь они с Татой – словно… вода и масло. Любовь, особенно в самом ее начале – это большая встряска! И если сильно потрясти сосуд, в который налиты вместе масло и вода, то вначале может показаться, будто они между собой полностью перемешались. Стали единым целым. Но пройдет совсем немного времени, и жидкости вновь неизбежно разделятся на две фракции. И ведь это всего лишь простейший опыт, а человеческая жизнь в браке куда как сложнее… - Что ж, суть твоей философии вполне ясна, - суховато откликнулся в ответ Игнатьев, чувствуя себя, против воли – ведь речь шла сейчас даже не о нём, несколько уязвленным, но ни в коем случае не желая этого показать. – Неясно лишь одно. Как выйти из этой, как ты изволил выразиться, «ситуации»? Именно за этим я здесь. За советом. Что предложишь? - Ну а что еще остаётся, кроме как поехать и принести Елагиным наши искренние извинения? Разумеется, я вместе с тобой. К моменту, когда «делоне» графа Игнатьева вновь свернул в родной переулок, подъезды к Успенскому храму были изрядно заставлены экипажами и авто уже прибывших гостей торжества. Многие из них зашли внутрь храма, но некоторые все еще были на улице, и оживленно переговаривались между собой, дожидаясь главного события – приезда невесты и её родных. Увидев перед собой эту картину, Дмитрий Кириллович сжал губы и чуть крепче обхватил руль своего автомобиля, подавляя немотивированное желание посильнее надавить на педаль газа, да и проехать мимо них всех, направляясь… да всё равно, куда! Лишь бы не сюда. Лишь бы не начинать всего того, что сейчас неизбежно случится. Естественно, подобное было невозможно и даже немыслимо. Рядом, на пассажирском сиденье, находился Поль. Изредка на него поглядывая, Игнатьев завидовал невозмутимости, написанной на его лице. Профессиональной, или уж, собственной, природной… кто ж его разберет? Но сполна обладать подобными свойствами Игнатьев и сам сейчас бы точно не отказался. - Приехали, - произнёс он, наконец, констатируя и без того очевидное, чтобы просто что-то сказать. Чернышев спокойно кивнул в ответ. Затем они практически одновременно вышли из машины, и плечо к плечу, зашагали к кованой ограде, отделявшей церковное подворье от пешеходного тротуара, не обращая внимания на недоумённые взгляды попадавшихся навстречу людей – из тех, кто знал их обоих лично. Ворота самого храма были широко распахнуты. И, когда Павел Дмитриевич с Дмитрием Кирилловичем подошли ближе, оттуда, навстречу им показался старший граф Елагин. Поклонившись Чернышеву, которого едва знал, он тут же вновь перевел встревоженный взгляд на своего московского кузена: - Что происходит, Дмитрий? Где твоя дочь? - Давай войдем внутрь, Мишель, - только и ответил ему Игнатьев. – Там обо всём и поговорим.
Родион Елагин: * с графом Игнатьевым и свои семейством* Минуты ожидания тянулись мучительно долго. Или ему казалось?.. Родион уже подумывал, не выйти ли навстречу невесте, и сказал об этом матери. Но Юлия Константиновна сочла, что для этого следует отправить Михаила Михайловича. – Жених должен ожидать невесту в церкви, – напомнила она. – Не суетись, Родион. К тому же, твоя Татьяна Александровна не первая, кто опаздывает на венчание. – Как? И вы тоже, maman? – притворно удивился Родион. Об этой истории он знал от Марго. – Я думал, вы пунктуальны как никто! – Твой отец даже решил, что я передумала, - с усмешкой призналась графиня. – Но как я могла! Я любила его. Я и сейчас люблю его… Родион кивнул, с обожанием глядя на мать. Как бы ему хотелось, чтобы через много лет Тата сказала о нём: «Я и сейчас люблю его»! Но пока она что-то не торопится… Вскоре среди гостей прошел слух, что к воротам Храма подъехал автомобиль графа Игнатьева. Все оживились, но когда ни граф, ни Тата так и не появились, Родион вконец разволновался. - Простите, maman, но я вынужден выяснить, что происходит,- извинился он и торопливо направился к выходу. Его провожали десятки устремленных на жениха глаз. Отца и Дмитрия Кирилловича он увидел издалека. Они о чем-то беседовали, и лица их были хмуры и напряжены. Рядом с ними молча стоял граф Чернышев. Родион подошел ближе и поприветствовал мужчин. Михаил Михайлович вскинулся. - Родион… Видишь ли, какое дело… - Кровь бросилась старому графу в лицо, и оно мгновенно приобрело багровый оттенок. - Дмитрий! Скажи ему сам! Я не могу! – взмолился он и отступил на шаг. - Что-то случилось, Дмитрий Кириллович? С Татой?! – встревожено спросил Родион, надеясь, что дело совершенно в другом. - Нет. С Татой все, слава богу, хорошо, - покачал головой Игнатьев и на мгновение опустил глаза, не в силах выдержать устремлённый на него, наполненный тревогой и недоумением, взгляд кузена. – Здесь другое. Видишь ли… - замялся он вновь, пытаясь подобрать слова, которые никак не складывались в нужную формулировку. Важно ведь не только что сказать, но и как… Именно с последним и возникло основное затруднение. Впрочем, недолгое. Твердо заученное сызмальства правило: «не знаешь, что делать, поступай по закону», и не важно, о каком законе идет речь – государства или же о простом, человеческом, не раз выручало его по жизни. Хотелось надеяться, что не подведет и теперь. - Родион, - вновь посмотрев в лицо Елагину, Дмитрий Кириллович вздохнул. – К сожалению, у меня неприятная весть. Тата передумала за тебя выходить, поэтому свадьба, увы, не состоится. Приношу тебе лично и всей вашей семье самые искренние извинения и, разумеется, готов максимально компенсировать любые понесённые из-за этого убытки. - Это какая-то шутка?..– потрясенно произнёс Родион, всё еще не веря в то, что услышал от графа Игнатьева. – Почему она передумала, дядя? И почему не сказала мне сама?.. Неужели же, я вас спрашиваю, - он повысил голос, - я не заслуживаю даже такой малости с её стороны?! Он вымученно улыбнулся, но после его слов всем сделалось неловко, и, прежде всего, самому Родиону. И в это самое горькое в своей жизни мгновение он, наконец, осознал, что произошло нечто ужасное. Настолько ужасное, что он почувствовал себя полностью оглушенным и потерянным. Кровь стучала в ушах, бешено колотилось сердце, от волнения пересохло во рту. Его словно контузило на войне. Родиону стало нечем дышать. Он пошатнулся, и если бы не крепкие отцовские руки, сию минуту рухнул бы на каменный пол церкви. С хоров вновь послышалось пение, но Родион не разобрал ни слова. Запах восковых свечей вызвал у него внезапный приступ дурноты, и ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не стошнило тут же. Его жизнь была разбита. Чувства попраны. А сам он опозорен. « Ты! Всегда! Виноват! Во всём! Так и запомни!» Танины слова, произнесенные в момент наивысшего блаженства, внезапно приобрели для него иной смысл. Тата вынесла ему приговор, беспощадный в своей бессмысленности, не дав возможности оправдаться. - У меня нет ответа на твои вопросы, - абсолютно честно признался Игнатьев, разводя руками. Потому что все доводы, которые ему до этого привели, настолько не укладывались в рамки здравого смысла, что воспроизвести их вслух даже теперь представлялось чем-то абсурдным. – Но дело точно не в тебе! Поверь! – проговорил он, желая вложить в слова всю свою искреннюю симпатию и сочувствие к племяннику, на которого сейчас было больно смотреть. – Просто иногда случаются партии, в которых априори невозможно победить. Но понимаешь это, когда из игры уже не выйти. - Я проиграл в любви, - обреченно сказал Родион. – Я уничтожен. Я унижен. - Прекрати, сын! – вспылил Михаил Михайлович. - Ты жалок! Жалеть себя будешь после, а сейчас соберись и немедленно возьми себя в руки. Твоя мать и сестра направляются сюда. Боюсь, нам не избежать скандала… Родион заставил себя обернуться. Мать выглядела встревоженной, и он громко вздохнул, понимая, что за этим последует. Юлия Константиновна обладала волевым характером, но нанесенные обиды не забывала и не прощала. Не умела. Маргарита оставалась спокойной, но когда Родион поймал взгляд сестры, уголки её губ дрогнули. Хотела ли она о чём-то предупредить брата? Он не знал. Подойдя к мужчинам, обе дамы ограничились кратким приветствием: - Павел Дмитриевич, Дмитрий Кириллович! Графиня Елагина мгновенно оценила обстановку и тихо, но отчетливо произнесла, обращаясь к мужу и сыну: - Мишель! Родион! Что случилось? Не лгите мне, вы в храме божьем! - Юленька... Свадьба расстроилась. Невеста отказалась от жениха! - с пафосом ответил Михаил Михайлович и, достав из кармана платок, вытер вспотевший лоб. Марго тихо ахнула и с жалостью посмотрела на Родиона. Тот поспешно отвернулся, не в силах вынести её взгляд. - Ах, вот оно что! – Лицо графини стало непроницаемым. - Дмитрий Кириллович, потрудитесь мне объяснить обстоятельства этого … позора. Требовательные, металлические нотки, отчетливо прозвеневшие в голосе жены Мишеля, вмиг заставили Игнатьева забыть обо всем: никому на свете не дозволительно обращаться к нему в подобном тоне! Вздернув подбородок, он перевел на Юлию Константиновну взгляд, полыхавший с трудом сдерживаемым возмущением, намереваясь сообщить эту очевидную истину вслух. Но в тот же миг вдруг представил на месте кузины свою Ольгу и, подумав, что ее речь в подобном случае вряд ли прозвучала бы как-нибудь иначе, все же сдержался. - Сударыня, боюсь, я не смогу объяснить вам того, чего до конца не понимаю сам, - ответил он в итоге, позволив себе в качестве демонстрации эмоций лишь этот сугубо официальный тон: прежде они с графиней обращались друг к другу исключительно по имени. – Тем не менее, таково решение Татьяны и неволить её никто не будет. Мне же остается лишь извиняться за то, что всё вышло именно так. - Надеюсь, вы понимаете, что нанесли нашему семейству непростительную обиду, – после недолгой паузы произнесла графиня. Глаза её пылали гневом, что странным образом преобразило лицо немолодой, но всё еще красивой женщины. – И что отныне наше общение невозможно! - Юлия! – решительно осадил рассерженную супругу Михаил Михайлович. – Успокойся! Сейчас не время для взаимных обид - следует решить, что сказать священнику и гостям. - Ах, Мишель! Я знала, что этим всё закончится! – вспыхнула Юлия Константиновна. – Этой девушке давали слишком много свободы, и вот результат! Маргарита беззвучно заплакала. Плечи её затряслись, а красивое лицо исказила гримаса боли. Родион более не мог этого вынести. - Давайте быстрее покончим с этим, - устало сказал он. - Дядя, я принимаю ваши извинения. - Благодарю, - коротко кивнул Дмитрий Кириллович, протягивая ему руку. – И уверен, что на самом деле, никто не мог предполагать подобного исхода, даже столь проницательная особа, как вы, любезная Юлия Константиновна, - прибавил он, обращаясь уже к кузине, которую, тем временем, Мишель, с его извечным миролюбием, продолжал едва слышно уговаривать не давать ссоре дальнейшего развития: «ведь мы же всё-таки родня!» - Впрочем, теперь это уже не так важно. Пора действительно решить, что сказать собравшимся. - Возможно, лучше будет известить их, что венчание лишь временно отложено, а не окончательно отменено? – внезапно тихо предложил ему и всем граф Чернышев, который до того наблюдал за происходящим молча, предпочитая не вмешиваться в сугубо внутрисемейный спор. Но теперь, когда речь вновь коснулась общих вопросов, решил, что вполне может позволить себе заговорить. – Сказать, например, что невеста внезапно занемогла и потому не может быть здесь прямо теперь? - Пусть так, - согласился Михаил Михайлович. – Впрочем, слухи все равно будут, и потребуется время, чтобы всё улеглось. Разумеется, Тата получит назад свое приданое, Дмитрий. Тот молча кивнул. - Я прошу избавить меня от объяснений с родственниками и гостями, - неожиданно произнёс Родион и обвёл всех глазами. - Хорошо, дорогой, - тихо ответила Юлия Константиновна. – Мы всё сделаем сами. И как можно быстрее. - Благодарю. Мне нужно побыть одному… На лице Родиона отразилась такая сердечная мука, что Маргарита снова заплакала. - Ненавижу её, – всхлипнула она. – Как она могла так поступить с тобой! - Не нужно защищать меня, Марго. Я! Всегда! Виноват! Во всём! Так и запомните! – отчеканил он и, развернувшись, кинулся прочь. - О боже, - только и смогла выговорить Маргарита.
Ольга Игнатьева: Муж вышел из комнаты, и, ощущая, как её покидают последние силы, Ольга медленно опустилась на стул перед своим трюмо. Слёзы застили ей глаза и текли ручьями по щекам, руки дрожали так, словно она провела несколько часов на морозе, а голову будто бы сжимали невидимые стальные обручи. Видя её состояние, Анна тотчас засуетилась, наливая в стакан воду и добавляя неё из тёмного пузырька валериановые капли. Но когда она протянула лекарство хозяйке, та решительно отодвинула его прочь. - Вам нужно успокоиться, Ольга Дмитриевна! – тихо произнесла горничная, пытаясь вновь вложить ей в руку стакан, и на этот раз Ольга уже нервно усмехнулась. Всего-то и дел: «нужно успокоиться»! Но как, когда в груди всё еще клокочут ярость, обида и чувство вины одновременно?! - Убери! Я не буду это пить! Принеси лучше из комнаты мужа рюмку коньяку. Молча кивнув, Анна удалилась исполнять поручение, а Ольга, оставшись в одиночестве, взглянула на свое отражение в зеркале – почему-то с опаской, словно ожидала увидеть там не себя, а какого-то зловещего суккуба. Но нет. Из зазеркалья на нее по-прежнему глядела она сама. Только с заплаканными, покрасневшими глазами и осунувшимся, и словно бы постаревшим вдруг на несколько лет лицом. - Господи, и почему всё это происходит? – прошептала она, принимаясь судорожно вытирать слезы со щек. Но тотчас же снова всхлипнула и, пораженная очередным приступом воспоминаний, горько расплакалась. Танин взгляд, этот холодный и колючий тон, которым она говорила, а главное – сами слова, как острые занозы, проникавшие в душу так глубоко, что и не избавиться… - Прости, прости, меня, папочка!… Я была ужасной дочерью, я говорила тебе жестокие вещи. Я уже давно всё поняла, но и представить не могла, как же это больно! Как страшно это испытать на себе… И ужаснее всего, пожалуй, было то, что среди всех детей, она всегда как-то особенно выделяла для себя именно Тату. И любила ее особенно, возможно, даже, сильнее, чем Саньку. Просто потому, что та была такая понятная, спокойная и рассудительная. А Таня! О ней всегда хотелось заботиться, с первого дня, когда Ольга увидела её в приюте! Молчаливая и глазастая, она тогда же пробралась в ее сердце и навсегда там поселилась. И теперь это сердце разбила. Дверь за ее спиной тихо приоткрылась. В будуар вновь вошла камеристка, в руках у нее был небольшой серебряный поднос с рюмкой коньяка. Митя всегда любил этот напиток. И неизменно выбирал самый лучший, смакуя его затем с удовольствием, глоток за глотком. Ольга же проглотила содержимое поднесенной её рюмки залпом, ощутив, как приятным огнем оно пронеслось по горлу прямо в желудок, ошеломляя и одновременно даря облегчение. Резко выдохнув, она вновь коротко взглянула на себя, расправила плечи и выпрямила спину. Всё, хватит! Хватит жалеть себя, сокрушаясь о вероломстве дочери и переживать о его последствиях. Не время раскисать. Теперь это, можно сказать, уже непозволительная роскошь! Словно в подтверждение этим мыслям, снизу, из парадной, донесся звук дверного звонка. А еще через несколько минут в комнату вошла Таша, следом за которой хвостом семенила Санька, и на лице её было написано вселенское разочарование и обида. Хотя причина их, как сразу подумалось Ольге Дмитриевне, была скорее в невозможности публично покрасоваться в новом для неё образе, нежели в осознании позора, постигшего всю их семью. «Все мы по-своему эгоисты!» – вздохнула она про себя, поднимаясь навстречу золовке, которая смотрела на неё с ужасом и недоумением. - Оля, но как она могла поступить столь безответственным образом?! Так нельзя! - Ах, если бы я этого не понимала, Наташа! И если бы понимала она! У меня до сих пор в голове не укладывается. Да неужели же я настолько дурная мать, что не смогла вложить в сознание и души собственных детей даже элементарных понятий о чести и порядочности? - Нет, мамочка! Я вот никогда так не поступлю! И обязательно выйду замуж за того, кому пообещаю! - О, господи! – тихо простонала графиня Игнатьева, лишь мельком глянув на дочь. - Ну, разумеется, детка! Мама нисколько в тебе не сомневается! – внезапно пришла ей на помощь Наталья Глебовна, а затем, буквально вытолкала племянницу за дверь. – Всё! Ступай! Ступай теперь в свою комнату! – и вновь подошла к Ольге, с тревогой заглядывая ей в лицо. – Не говори ерунды! Ты прекрасная мать и дети у тебя замечательные. Все трое. И это чистая правда! Как, впрочем, и то, что Таня повела себя недостойно с графом Елагиным и, конечно же, всеми нами, поставив семью просто в безвыходное положение. И я не стану ее оправдывать, но все же предположу, что поступила она так потому, что на самом деле, не была абсолютно готова к замужеству. Теперь это неочевидно, но иногда люди интуитивно совершают верные поступки, даже если логика и разум во весь голос твердят, что это не так! Может, и здесь нечто подобное? Не будешь же ты спорить, что жить в браке, который тяготит обоих, лучше? – прибавила Наталья, взглянув при этом столь выразительно, что сомневаться в скрытом смысле ее слов совершенно не приходилось. Поэтому Ольга лишь тяжело вздохнула и кивнула головой. - Но если бы ты только слышала, чего она мне при этом наговорила! Я и представить не могла, что она так дурно о нас думает! А Стёпа еще пытался её оправдать! Дмитрий был настолько шокирован, что накричал на них обоих. Мне еле удалось загасить эту ссору до того, как он уехал к моему брату. Теперь они, должно быть, уже оба в церкви, разговаривают с Елагиными и гостями… Хотя, не представляю, что можно им сказать в этой ситуации! А мне скоро объясняться с шафером жениха, который вот-вот привезет свадебную шкатулку, а после еще подарки родне и знакомым возвращать! - Ну, вдвоём они, думаю, с божьей помощью там разберутся, а тут, дома, тебе помогу я! Если нужно, и вовсе одна управлюсь, или уж Алю еще позову, не волнуйся, дорогая! На то мы и родня! - Спасибо тебе, - покачав головой, Ольга с чувством сжала руки золовки, когда в дверь комнаты, тихонько постучавшись, вновь вошла Анна. - Ольга Дмитриевна, прибыл шафер жениха… - Сейчас, - вымолвила она обреченно, и вместе с золовкой вышла в коридор, направляясь, однако, не вниз, а в комнату Татьяны. Помимо несостоявшейся невесты, там же, разумеется, обнаружился и Степан. Тихие и виноватые, они сидели рядом друг с дружкой на краю Таниной кровати. Но в момент, когда Ольга Дмитриевна только вошла, у неё возникло ощущение, будто до этого здесь происходила какая-то интимная беседа, в которую она вторглась своим внезапным явлением. И от этого в душе вновь взметнулась придонная муть раздражения. «Словно нашалившие дети!!» - подумалось ей тотчас с досадой. Хотя, какие уже, на самом деле, дети?! И «шалости», вон, отнюдь не детские… - Приехал шафер графа Елагина, - холодно объявила Ольга, обводя обоих каменным взглядом. – И потому вы сейчас же пойдете вниз вместе со мной и тётей Натальей. Не рассчитывайте, что мы станем объясняться с ним без вашего участия. – И уже отворачиваясь, вдруг уловила краем глаза, как Стёпа ласково сжал руку сестры. Простой жест поддержки, который, тем не менее, еще больнее уколол ее самолюбие. Будто бы она злая мачеха, которая всячески обижает и мучает, а не заботится и любит их всю свою жизнь! Полковник Белич дожидался их в холле, держа в одной руке старинный серебряный ларец, а в другой – пышный букет белых хризантем. Выражение его лица было торжественное и… «Скучное», – почему-то вдруг подумала Ольга Дмитриевна, едва лишь только на него взглянула, мысленно поразившись еще и тому, что оно так и осталось невозмутимым, когда Платон Андреевич увидел перед собою их всех – невесту и её свиту – в столь странном и совершенно не праздничном виде. - Дорогая Татьяна Александровна, любезные дамы, месье! – начал он, повернувшись поочередно к каждому, свою торжественную и явно заученную речь. – Я прибыл к вам со свадебными дарами графа Елагина! В этой прекрасной шкатулке хранится ценнейшая реликвия его семьи! Кружевная фата, преподнесённая незабвенным Николаем Павловичем… - Полно, полковник! Оставьте семейные легенды для другого раза, – оборвала его Ольга и сама ужаснулась тому, как резко и грубо это прозвучало. – Я хочу сказать, что сегодня эта фата никому уже не пригодится. Моя дочь, - она обернулась к Тане и увидела, щеки той пылают от стыда. «Ну, хоть краснеть еще не разучилась!» - подумав об этом со странным, мстительным удовлетворением, графиня вновь перевела взор на изумленно застывшего после её слов Белича. – Моя дочь отказывает Родиону Михайловичу. Свадьбы не будет. Вам придётся вернуть графу обратно его шкатулку и… – не глядя протянув руку назад, она через мгновение ощутила, как Таня опустила ей на ладонь подаренный Родионом в честь помолвки перстень. – И, конечно же, это. - Но это ведь скандал, мадам! – едва слышно растерянно пробормотал полковник, тем не менее, принимая из рук Ольги Дмитриевны фамильное драгоценное украшение Елагиных. – Что ж, надеюсь, вы понимаете, что делаете! – прибавил он через секунду, уже более уверенным и даже сердитым тоном. А далее подчеркнуто вежливо щелкнул каблуками, кивнул и покинул дом, не произнеся больше ни единого слова.
Дмитрий Игнатьев: *при надёжной родственной поддержке* - О, господи! Вот клянусь тебе как на духу! Ни разу в жизни, за все свои сорок шесть лет, не бывал я еще в столь идиотском положении, как нынче! – с усталым вздохом выговорил Дмитрий Кириллович. Обращаясь при этом, впрочем, не к Всевышнему, а всего лишь к собственному шурину, только что вновь занявшему соседнее с водительским место в автомобиле, после того, как сам Игнатьев тяжело опустился на привычное уже ему самому – непосредственно за рулём. Позади остался почти целый час трудных и, надо сказать, весьма унизительных объяснений. Причем, даже не столько непосредственно с Елагиными, которые всем семейством отбыли из церкви с гордо поднятыми головами вскоре после того, как было объявлено, что венчание сегодня не состоится, предоставив, по настоянию Юлии Константиновны, именно стороне невесты переговоры с теми из гостей, которых нельзя было отпустить без расшифровки хотя бы каких-то более-менее внятных причин произошедшего. А таковых было, надо сказать, немало, если учитывать количество общей для обоих семейств родни и друзей, проживавших непосредственно в Москве, и прибывших на свадьбу из других городов и весей. Среди них, например, Иван Максимович Прозоров. Который, тотчас после объявления, искренне вознамерился отправиться навестить «заболевшую» Таню – и лишь Елена Всеволодовна смогла убедить его пока этого не делать. И Серж Гнездов вместе со своей Натали, как обычно, сразу же навострившей любопытные ушки, и явно не слишком-то поверившей официальной версии случившегося. И Макс – пожалуй, единственный, кто отнесся ко всему философски, и сразу же укатил куда-то по своим делам. Но более всего Дмитрий Кириллович тревожился теперь о собственной матери. Которая, в свою очередь, так разволновалась из-за того, что «её бедному Мите» пришлось пережить, что стоило огромных усилий убедить её, что всё это вздор. И что уж сам-то он точно в совершеннейшем порядке. Хотя, на самом деле, на душе у Игнатьева действительно было довольно паршиво. Да и болящая голова как-то вовсе не думала проходить… - Ну а ты сам-то как? – спросил он вдруг, вновь обращаясь к Павлу Дмитриевичу. – В порядке? Тоже, наверное, вряд ли бывал прежде в подобных переделках? - Ну как сказать? – спокойно пожимая плечами, ответил Чернышев. – Думаю, что 1905, в Портсмуте, вряд ли было легче. Да и сочувствия с пониманием нам всем вместе с Сергеем Юльевичем тогда досталось куда меньше, чем тебе сегодня. - Сергеем Юльевичем… это с «Полусахалинским»*, что ли? – искоса на него взглянув, спросил Игнатьев. – Не знал, что ты в этом тоже принимал участие! - А как же? Тренировался и готовился заранее к сегодняшнему дню! – иронически улыбнулся Павел Дмитриевич. – В таких делах, знаешь ли, никакой опыт не бывает лишним! - Воистину! – кивнув, Дмитрий Кириллович тоже усмехнулся, повернул, наконец, ключ зажигания, и тронул автомобиль с места, делая затем круг и разворачиваясь в сторону своего дома. - И, кстати, зря иронизируешь! Не видать бы нам и половины того самого Сахалина, если бы не Витте… - А, да господь с ними, Поль! И с Витте, и с Сахалином! Нам бы хоть с собственными делами теперь до конца разобраться! - Да теперь уж, как-нибудь, думаю, справимся! Дом встретил их возвращение тишиной. Из холла еще не успели убрать праздничного убранства. И теперь все эти букеты, ленты и цветочные гирлянды, которыми он был старательно украшен слугами еще ранним утром, смотрелись настолько нелепо, что, войдя следом за Полем и осмотревшись по сторонам, Игнатьев даже поморщился. - Почему это до сих пор здесь? – указав разом на весь этот «маскарад», с недовольством бросил он явившемуся им навстречу дворецкому. – Немедленно всё убрать! Где Ольга Дмитриевна? - Будет исполнено, ваше сиятельство! А барыня нынче у себя. Вместе с госпожой Левитиной. - Так Наталья Глебовна тоже здесь? Давно? А, ну понятно!.. Это хорошо, что Оля была не одна, - проговорил он, обращаясь уже к Чернышеву в тот момент, когда они вдвоем уже поднимались по лестнице. – А я-то все переживал, как же она тут одна управится? - Дорогая, это мы с Полем вернулись! – воскликнул он еще через минуту, когда, постучавшись, заглянул в комнату жены. – Можно к тебе войти? _________________________________ *Насмешливое прозвище графа С.Ю. Витте, бытовавшее в России того времени по итогам Портсмутского мирного договора, завершившего русско-японскую войну 1904—1905 годов
Степан Веригин: *с лисицей* Белич ушёл, мама с тетей Натальей поднялись наверх. А они с сестрой так и остались стоять в холле вдвоём. Спустя еще минуту, Степан, наконец, решился посмотреть на Татку – и поразился странному, будто бы абсолютно ко всему безучастному, выражению ее лица. - Ты в порядке? – спросил он негромко. Она кивнула и даже попыталась изобразить подобие улыбки, но этим лишь еще только усилила его подозрение в обратном. – Слушай, Лисица, может, лучше пойдешь сейчас в свою комнату? А я к тебе там вскоре присоединюсь?.. Если, ты, конечно, не против… Снова молча кивнув – в знак согласия с первой частью его предложения, а затем – мотнув головой в поддержку второй, Таня развернулась и медленно побрела вверх по лестнице. А Стёпка, проводив её встревоженным взглядом, тотчас рванул на кухню: добывать сладости, которые в детстве всегда безотказно помогали поднимать настроение сестры. Конечно, он понимал, что в нынешней ситуации это далеко не панацея, но попробовать-то, ведь, никто не запрещает?! Так что, не прошло и десяти минут, как он уже стоял на пороге Татиной комнаты, крепко сжимая в руках поднос, плотно уставленный тарелочками с самыми разными угощениями. - Ты только взгляни! Тут и абрикосы в меду, и засахаренные сливы, и марципаны! Всё, что ты любишь! – расхваливая свою добычу, словно приказчик из кондитерской лавки, Степан прошагал через всю спальню и опустил свою ношу на середину Таткиной кровати, прямо поверх стеганого атласного покрывала. А затем, скинул с себя ботинки и, усевшись с ногами, по-турецки, с одной стороны, выразительно похлопал ладонью напротив, жестом предлагая Тате последовать его примеру. – Иначе, клянусь, я съем все сам! Вопреки опасениям, второй раз просить ему не пришлось. Устроившись с противоположной стороны их импровизированного достархана, сестра, пускай и по-прежнему без особых слов, тем не менее, все же присоединилась к его трапезе. И дальше они какое-то время поедали сладости уже вдвоем. Пока, насытившись – а вернее, даже, и изрядно переев этих приторных лакомств, Стёпка не отложил на своё блюдце чайную ложку и вновь не глянул на Таню – смущенно и исподлобья: - Я чувствую себя виноватым в том, что случилось. Прости меня. - С чего бы вдруг? – удивленно вскидывая на него взгляд, проговорила Тата, также откладывая в сторону недоеденный кусочек марципана. – Нет, всё произошедшее – лишь моя вина! Именно я отныне – «цветок зла» всего нашего многочисленного семейства. И «эту кровь не смоет с рук весь океан Нептуна», - прибавила она, невесело усмехнувшись. – А если серьёзно, Стёпка, то это скорее уж мне надо перед тобой извиняться. Ведь ты пострадал, пытаясь меня защитить… Но не волнуйся, мама совсем не умеет на тебя злиться, поэтому скоро у вас с ней будет всё как раньше. Я уверена. - Господи, ну что за глупость ты несёшь! Даже думать так не смей! Во-первых, мама и на тебя вряд ли не будет долго сердиться. Хотя, конечно, сейчас очень огорчена и обижена… особенно после всего, что ты ей выдала… Вновь припомнив детали недавно в лицах пересказанного ему Таткой спора, происходившего между нею и мамой до того, как пришли они с Дмитрием Кирилловичем, Степа умолк и удрученно вздохнул. Ибо, если говорить откровенно, до сих пор искренне не понимал, откуда в голове сестры могла взяться подобная чушь? И, главное, как она решилась высказать ее вслух? Но об этом с Татой тоже, наверное, лучше пока не говорить… - Однако уверен, пройдёт немного времени, вы обе успокоитесь и поймете, что ваши взаимные упрёки ничего не стоят, а случившееся не так уж и страшно, - прибавил он, спустя минуту. Но Таня, коротко на него взглянув, в ответ лишь саркастически хмыкнула: дескать, сам-то серьёзно веришь в то, о чём говоришь? И от этого взгляда Стёпке сделалось вдруг неуютно и холодно – словно напротив сейчас сидела не Лисица, родная и знакомая до кончиков ногтей, а какой-то ее непонятный двойник. Поди, вот, пойми, откуда в ней это вдруг взялось?! Или, может, всегда было, а он не замечал, думал Степан, молча разглядывая напряжённый подбородок сестры и её сжатые в упрямую нитку губы. - Я знаю, что была сегодня с мамой очень груба. И готова извиниться. Но лишь за это, - ответила она. – В остальном же все правда: я никогда не смогу быть такой, какой она хочет меня видеть. После нашего вчерашнего разговора с тобой я наконец-то это поняла! - Вот именно этом я себя и виню! – воскликнул вдруг Стёпа, вставая с кровати и принимаясь нервно расхаживать по комнате. – Что поспособствовал, пусть и невольно, всему нынешнему разладу! И зачем я только тогда пришел в твою мастерскую?! - Наверное, потому что так было нужно? А еще потому, что ты – хирург, потому точно знаешь, где сделать надрез, чтобы выпустить наружу содержимое давнего нарыва и дать этим долгожданное облегчение? Поднявшись следом, Тата подошла к брату и, взяв его за руку, заставила остановиться. А потом крепко обняла, прижимаясь щекой к его плечу. - Ведь, несмотря на все, что уже случилось или еще только меня ожидает, я чувствую огромное облегчение, Стёпка! Огромное! И всегда буду тебе за это благодарна. Ты снова меня спас. - И снова не знаю, что ждет нас дальше, - откликнулся он глуховато, прижимаясь губами к ее макушке. - Ну, а что тут неизвестного? – чуть отстранившись, Тата снизу вверх посмотрела ему в лицо. – Ты будешь учиться еще год. Потом начнешь свою практику. А я – вернусь в Париж и тоже продолжу учебу. Надеюсь, в этом родители мне не откажут? Впрочем… даже если и откажут… Окончательно освободившись из его рук, Тата отступила на шаг, глядя при этом теперь уже куда-то мимо. И, вновь заметив в ее глазах это холодную решимость, Стёпка тяжело вздохнул. - Надеюсь, до этого не дойдет. Ну, или дядя Поль их отговорит… - Дядя? - Да. Я тут просто краем уха успел услышать, что Дмитрий Кириллович собирался к нему, прежде чем объявить Елагиным о том, что свадьбы не будет, - пояснил Степан, так и не признавшись, что вскоре после того, как родители удалились, оставив их объясняться с Санькой, он потихоньку пробрался к кабинету Игнатьева, намереваясь еще раз попробовать убедить взять его с собой в церковь. Но услышав случайно, как отчим звонит Павлу Дмитриевичу, решил все же, что тот будет ему куда лучшей поддержкой. – Так что наверняка и сюда они тоже вернутся вдвоем.
Ольга Игнатьева: *семейный совет* Всё время, пока муж говорил, Ольга провела в напряженном молчании. Волновалась, что, отвлекшись, он может после упустить еще какую-нибудь существенную деталь. Ведь теперь, когда ничего уже невозможно было исправить в целом, именно они – детали – приобретали решающее значение. Поэтому важны были даже мелочи. Хотя, в течение своего рассказа, Митя не раз пытался убедить её, что ничего ужасного, в общем-то, не произошло. И что Елагины – а вместе с ними и собравшиеся в церкви гости, приняли его весть относительно спокойно. То же говорил и Поль. Но чем больше они оба старались её убедить, тем сильнее Ольге казалось, что это лишь попытка пощадить её чувства. И на самом деле всё куда хуже, чем даже можно представить. Поэтому она лишь горько усмехнулась, когда Наталья, кажется, напротив, безоговорочно поверившая рассказу, с облегчением воскликнула: - Вот видишь, милая?! Всё вышло именно так, как я тебе и говорила! Большого скандала сейчас нам удалось избежать. А уж дальше – как Господь управит. Но ты ведь не хуже меня знаешь, какая теперь короткая у людей память. И то, что раньше действительно разрушало судьбы, в нынешние времена через год уже никто и не вспомнит. - Однако ведь и этот год еще надо как-то прожить! А если Елагины, отойдя от сегодняшнего потрясения… - начала было Ольга, и тут же резко умолкла, сообразив вдруг, что её предположение может обидеть Митю, весьма трепетно относящегося ко всему касающемуся чести его рода. Но было поздно. Даже не высказанной до конца вслух, ее мысль оказалась легко прочитана всеми присутствующими и вызвала неловкую паузу, прервал которую, спустя минуту, граф Чернышев: - Знаешь, сестра, я, конечно, мало общался с представителями этого семейства, - проговорил он, поднимаясь со своего места, подходя к Ольге Дмитриевне и ласково укладывая ей на плечо руку. – Но, тем не менее, успел заметить, что слабоумных там… Прошу прошения за резкость, - прервавшись на миг, он взглянул на зятя, и затем продолжил свою мысль, вновь обращаясь уже ко всем, – вовсе ни единого человека! Так что просто не могу вообразить ситуации, в которой кто-либо из них захочет продолжать раскручивать эту историю, понимая, что в любой момент получит удар ровно тем же «маховиком». - Ты прав, Поль! – кивнул Дмитрий Кириллович, который, впрочем, если и тревожился в глубине души на этот счёт, то исключительно из-за кузины и её дочери. Ведь они действительно восприняли произошедшее куда острее, нежели он передал жене на словах. – Родион здесь тоже в уязвимом положении. И смею надеяться, ни Юлия Константиновна, ни Маргарита не захотят дополнительно ранить его чувства. - А вот лично я в этом абсолютно уверена! Они любят своего сына и брата не меньше, чем мы любим нашу Таню. И не меньше, чем мы, хотят его защитить! – резонно заметила Наталья Глебовна. - К слову, о защите! – тем временем, вновь оживился Павел Дмитриевич. – Оля, Дмитрий! Вы уже обдумали, как будет лучше здесь поступить? Если вдруг не успели, то у меня есть определённое предложение… - Нет, - быстро переглянувшись с женой, ответил Игнатьев. – А что ты имеешь в виду? - Лишь то, что у меня в Петербурге огромный дом, в котором вполне найдется комната и для племянницы! Сколько бы времени нам не потребовалось, чтобы все, кого эта тема волнует, окончательно успокоились. - Позвольте, граф, но уместно ли будет подобное? – проговорила Наталья Глебовна, взглянув на него в некотором удивлении. - А что здесь может быть неуместного, Натали? – неожиданно вступилась за брата Ольга Дмитриевна, которая до того, чуть нахмурившись, будто что-то обдумывала или прикидывала. – Ведь по отношению к Тане, Павел родственник в той же степени, что, например, и ты сама. - О, боже, Оля, да я вовсе не об этом! Имею в виду, что, возможно, лучше было бы не отсылать девочку из Москвы одну – пусть даже и к дяде. А вместо этого отправиться куда-либо всем вместе с нею? Например, на воды за границу – это хорошо сочетается с версией о внезапной болезни. Или хотя бы просто в одно из ваших имений… - И тем самым окончательно уверить всех, что для подобного бегства и вправду есть какая-то весомая причина, - негромко договорил за неё Чернышев, прежде с лёгкой улыбкой кивнув сестре в благодарность за поддержку, и вновь умолк. - Вот именно! – согласилась Ольга. – А еще, Наташа, ты забываешь, что у меня есть другие четверо детей. И об их интересах я обязана думать не меньше, чем о Таниных... Нет, Поль, ты действительно придумал наилучший выход! Как всегда. И если это тебя не затруднит, то лично я бы, пожалуй, согласилась. А ты, Митя, что скажешь? - Скажу, что тоже вижу подобное решение наиболее разумным, - ни мгновения не сомневаясь, ответил Игнатьев. Пока Ольга говорила, он исподволь, но довольно внимательно наблюдал за её лицом и безотчетными жестами, пытаясь подобным образом разгадать истинные мысли, скрытые за пеленой общих слов. И по всему у него выходило, что в душе Ольга по-прежнему сердится на свою старшую дочь куда больше, чем хочет это показать: о том твердили и руки, нервно подрагивающие на крепко сжатых коленях, и общая напряженность её позы. Но те же самые признаки кричали и о том, насколько она сомневается в принимаемом решении – явно лишь для того сейчас и обращаясь к нему, Игнатьеву, за советом. Словно бы надеясь таким образом переложить часть ответственности и на его плечи. А разве может он отказать ей в подобной малости – уж коли не имеет права решающего голоса, как в случае, если бы Таня была и его дочерью? - Ну, значит, посему и быть! – выслушав его ответ, удовлетворенно кивнул Чернышев, которого, признаться, уже начала тяготить вся эта затянувшаяся мелодрама – сказывалась, видать, многолетняя привычка к покою и уединению, когда все сложные вопросы и трудные решения обычно остаются в стенах служебного кабинета в министерстве, почти не влияя на частную жизнь. – Полагаю, теперь можно позвать сюда Таню и сообщить ей вердикт большого жюри присяжных? – заметил он с лёгким сарказмом. - Согласен! – невольно ухмыльнувшись над подобной аналогией, откликнулся Дмитрий Кириллович. – Только, пожалуй, выбрал бы иное помещение для его публичного оглашения. Может, столовая?.. Если честно, я бы чего-нибудь с удовольствием перекусил. Тем более и время уже почти обеденное? - Как скажешь, Митя, и… я распоряжусь тотчас накрыть стол, если ты проголодался, - взглянув на него не без замешательства, проговорила Ольга Дмитриевна. Самой-то ей о еде даже и думать не хотелось. - А я, между прочим, тоже не откажусь! – неожиданно поддержал зятя Павел Дмитриевич. – Если, конечно, пригласите! Да и надо ведь, в конце концов, попытаться избавиться хоть от малой части той провизии, что вы наверняка припасли для угощения гостей? – заметил он, уже не скрывая улыбки при виде написанной на лице младшей сестры неподдельной растерянности. – Ты совершенно права, милая. Вот такие мы, мужчины, неделикатные и приземлённые монстры! - Да почему же только мужчины, граф?! – радуясь тому, что напряженная обстановка последних минут столь внезапно и неожиданно разрядилась, всплеснула руками госпожа Левитина. – Я тоже ем больше обычного, когда встревожена! - А так как вы, наверняка, и теперь очень встревожены, сударыня, стало быть, нас уже как минимум трое? – в тон ей заметил Игнатьев, переводя на жену лукавый взгляд. – Вот видишь, дорогая? - Вы, конечно, правы, Дмитрий Кириллович! Но присоединиться к вам за столом я, увы, не смогу! И так слишком здесь задержалась, – вздохнула Наталья Глебовна. – А дома ведь теперь матушка, сёстры, муж, дети – все волнуются и все ждут последних новостей. Думаю, лучше, если они узнают их именно от меня. - Жаль! Но все же подумайте еще немного! - Нет-нет. Благодарю, однако, в другой раз!
Степан Веригин: *хором за обедом* Когда Анна заглянула в комнату, сообщив, что их со Стёпой, оказывается, уже давно всей семьёй ждут за обеденным столом, Тата едва поверила собственным ушам. Настолько, что даже на брата потом мельком покосилась, желая убедиться наверняка, что и он услышал то же самое. Хотя, безусловно, не думала, что её – а тем более Стёпку – родители обязательно примутся морить голодом даже после всего случившегося. Тем не менее, в нынешних обстоятельствах, традиционная семейная трапеза за большим овальным столом всё равно казалась чем-то из ряда вон выходящим. - Как думаешь, что это может означать? – спросила Тата у Стёпы, когда, бросив недоеденные сладости, и спешно приведя себя в надлежащий вид, они вдвоём, бодрой рысью поспешали в сторону столовой. - Ну, сейчас и узнаем, чего гадать? – пожал он плечами, пытаясь сохранять как можно более невозмутимый вид. Хотя, на самом деле, всю дорогу мысленно задавал себе ровно тот же самый вопрос. Их появление в столовой все, и верно, уже давно собравшиеся там в полном составе родственники, встретили единодушным молчанием. Но выражения лиц при этом были довольно различны. Мама смотрела по-прежнему холодно; Санька поглядывала в сторону впервые так крупно на её памяти провинившихся старших сердито и даже, кажется, не без злорадства. Дмитрий Кириллович тоже казался суровым, но явно спокойнее, чем в тот момент, когда Степан видел его в последний раз. И лишь дядя Поль, расположившийся по правую руку от мамы, был, как всегда, совершенно внешне невозмутим. Разве что с легкой тенью иронии во взгляде, которая, впрочем, стала читаться куда более явно, когда, замерев на миг у входа, они с Таткой просеменили расстояние от дверей до стола чуть ли не на цыпочках. Что это было, и почему он вдруг так оробел, Стёпка и сам не понимал. Тем более что главным виновником, по факту, являлся вовсе не он. Но ощутить себя в подобном положении всё равно было весьма унизительно. Каково же тогда, спрашивается, бедной Татке?! - Простите, что мы задержались. Не знали, что стол уже накрыт, – проговорил он, наконец, и за себя, и за сестру, решив несмотря ни на что вести себя так, как подобает взрослому и уверенному в себе человеку. Затем отодвинул стул для Таты и только после сел сам. - Ну что ты, право, дружок? Стоит ли виниться по поводу столь ничтожных – на фоне остальных экзерсисов – мелочей? – с усмешкой заметил в ответ граф Чернышев, расстелив поверх колен льняную салфетку и с удовольствием принимаясь за поданное ему только что изысканное консоме «Мантенон» с гарниром из тушеных в телячьем бульоне петушиных гребешков и нежнейших кнели из фарша куропатки со сливками и трюфелями. Попробовав первым, однако, именно бульон, он обвел всех присутствующих удовлетворенным взором и тихонько воскликнул: - Ah! Il est magnifique! Eh bien, bon appétit à tous! На что Ольга Дмитриевна поначалу лишь в очередной раз раздраженно поджала губы. Но потом все-таки проглотила одну или две ложки супа, к слову, действительно преотменного. Тем не менее, осилить даже третью в настоящий момент оказалось выше её душевных сил. Потому, отложив в сторону ложку, дальше Ольга лишь молча наблюдала за тем, как её чада и домочадцы с воодушевлением воздают должное мастерству специально приглашенного приготовить праздничный обед в честь свадебного торжества главного повара наимоднейшей арбатской ресторации «Прага». При этом принятый ею обет молчания поддерживали отнюдь не все. Немного подкрепившись, вскоре его вновь нарушил Павел, обратившийся теперь уже к Мите по поводу какой-то отвлеченной и не относящейся к несостоявшейся свадьбе темы. Тот ответил. И вот за столом, как будто бы сам по себе, потихоньку завязался какой-никакой, а разговор. Еще через несколько минут всё вообще выглядело уже почти так, как и всегда – разве что Ольга Дмитриевна была по-прежнему молчалива, да Таня сидела, не поднимая глаз от своей тарелки. А так, в целом… в какой-то момент Стёпа даже удивился и вновь растерялся, напрочь утратив понимание того, что же сейчас вокруг них с сестрой, черт возьми, происходит. - Ну что же? Теперь, думаю, самое время расставить все точки над «i» - тем временем, выговорил Павел Дмитриевич, откладывая приборы, и вновь обвел всех за столом красноречивым взором, задержав его в итоге именно на Тане. – Что и говорить, задала ты нам нынче жару, дружок! Ну да ты сама это прекрасно понимаешь, так что лишний раз нет необходимости и говорить. А вот о том, что делать дальше, поговорить всё-таки придётся. Поэтому, давай, поведай же нам, наконец, каковы твои дальнейшие планы на жизнь? И, пожалуйста, только не ври! Никогда не поверю, что ты устроила весь этот… итальянский циркус, ничего заранее не придумав! - Но это правда, дядя! – возразила девушка, тоже аккуратно укладывая рядом со своей тарелкой вилку и нож, которыми вот уже минут пятнадцать усердно ковыряла крохотный кусочек фуа-гра – после горы съеденных на пару со Стёпкой сладостей, сложно было ожидать пробуждения аппетита даже при виде самых мудреных изысков французской кулинарии. Но дело было, конечно, не только в этом, но и в ужасном волнении, от которого у Таты по сию пору невыносимо тряслись поджилки. – Во всяком случае, я ничего не планировала специально. Хотя теперь идея всё-таки появилась. Я хотела бы вернуться в Париж и продолжить учёбу, - произнесла она очень тихо, вновь низко опуская голову, словно заранее готовилась к тому, что на неё сейчас обрушится. - «Вернуться в Париж»! Какая прелесть! – кажется, впервые за все это время напрямую взглянув на старшую дочь, воскликнула Ольга Дмитриевна, в сердцах скомкав салфетку. – Да нечего было позволять тебе уезжать туда и в первый раз! Слишком много воли ты там почувствовала! Настолько, что совершенно позабыла о приличиях!.. Париж!– вновь брезгливо повторила она, почти что выплюнув это слово. – Ну, нет, дорогая! Мы здесь затем, чтобы определить тебе наказание, а не для того, чтобы снова удовлетворять твои прихоти! Довольно и той, которая уже сегодня исполнена! - Ольга, постой, не нужно вновь начинать этот бессмысленный спор! Позволив беспрепятственно закончить этот гневный спич, Павел Дмитриевич аккуратно, но довольно крепко сжал запястье сестры – в тот миг, когда, окончательно разволновавшись, та едва не стукнула кулаком по столу. - И вы, барышня, тоже помолчите! – заметив заалевшие щеки племянницы и её мигом вспыхнувший взор, предупредил он вполне серьёзно, а потом вновь обернулся к Ольге Дмитриевне. – Наказание? Оля, ты серьезно? Ей уже не пять лет, и даже не пятнадцать! Чего ты добьешься тем, что лишишь Таню возможности следовать путём, который предназначен ей от рождения? Хочешь сделать её несчастной? Так ведь и сама после будешь страдать не меньше… Да и потом, кому, как не тебе понимать, что сильнее всего наказывают не люди, а жизнь? – прибавил Чернышев, внезапно заметно понизив голос и неотрывно глядя в глаза своей собеседнице, как будто пытался её загипнотизировать. – Послушай меня, пожалуйста! Не надо ей мешать. Пусть едет! Тем более это тоже отчасти согласуется с нашим общим решением… Дмитрий, ты случайно не помнишь, по каким дням Норд-Экспресс отправляется в Париж из Москвы? – не поворачиваясь, и по-прежнему не сводя глаз с Ольгиного лица, поинтересовался он у Игнатьева, который вместе со всеми завороженно следил за этим невероятным сеансом укрощения гнева. - По пятницам, кажется… - Нет, это слишком долго ждать! Из Петербурга ближайший будет во вторник, так что, думаю, если мы с Таней уедем завтра первым утренним поездом, то можно будет как раз прекрасно на него поспеть! - Я бы хотел отправиться вместе с вами, дядя Поль! – внезапно подал голос Степан, заставив всех посмотреть теперь уже на него. – Провожу Таню и сразу вернусь обратно, - пояснил он, разом предвосхищая все возможные вопросы и заслужив в ответ улыбку от дяди и легкий одобрительный кивок от отчима.
Родион Елагин: В тот злосчастный день на Кудринскую Родион не вернулся. Москва для него вдруг сжалась до Успенского переулка и соседних с ним улиц, и, побродив бесцельно по городу почти до самых сумерек, он нанял извозчика и поехал к родным в гостиницу «Берлин». Юлия Константиновна чрезвычайно тревожилась за сына. И хотя в глубине души она считала, что Родион достоин лучшей партии, чем мадемуазель Веригина, она видела, что сын не мыслит жизни без этой девушки, и смирилась. И вот, пожалуйста: скандал на весь свет! Поступок Татьяны, которому графиня даже названия не находила, не укладывался в её голове. «Бедный Родион…Бедный мой мальчик! Выставила его на посмешище… Вертихвостка! Авантюристка!». Постучав в номер сына, и не дождавшись ответа, Юлия Константиновна решительно вошла внутрь и застала Родиона у окна. Он был бледен и имел столь измученный вид, что у графини на глаза навернулись слёзы. - Мой дорогой! – Дрожащими губами произнесла она и обняла сына. – Всё образуется… Верь мне. Он позволил себе не поверить и посмотрел на мать отсутствующим взглядом. Юлия Константиновна разрыдалась. После ужина, прошедшего в тягостной атмосфере, Елагины и Кронгхольмы собрались в гостиничном номере. Родион сидел безучастно, обхватив голову руками, почти не слыша, как остальные члены семьи обсуждают его скорейшее возвращение в Петербург: о том, чтобы остаться в Москве, не могло быть и речи. Слухи и сплетни о несостоявшейся женитьбе со дня на день дойдут до столицы, но там Елагины смогут вместе держать удар, не теряя достоинства. Жалость и насмешки в петербургском высшем свете одинаково унизительны. Но ни суетливая забота матери, ни сдавленные рыдания Марго и сочувствующие похлопывания по плечу Николая, ни задушевные монологи отца – ничто не могло приуменьшить страданий Родиона. Любовь сделала его уязвимым. К тому же он стыдился положения, в которое попал: всё произошедшее виделось ему пошлым водевилем, где главное действующее лицо - он сам. Его семейство вскоре уехало в Петербург, а он вернулся к себе на квартиру и предался тягостным размышлениям, завалившись в постель с бутылкой вина и бокалом и велев прислуге никого не принимать и не беспокоить его самого. Кровать в спальне всё еще была убрана цветами для брачной ночи жениха и невесты, но они увяли, как и его мечты о счастье с любимой женщиной. Остались воспоминания и навязчивые мысли о бессмысленности собственной жизни. Родион закрывал глаза, и раз за разом видел перед собой Танино лицо в обрамлении белокурых волос, нежный румянец на её щеках, трепетные ресницы. Юная и прекрасная девочка-женщина, которую он боготворил. Жестокий ангел, карающий без суда и следствия. Родион залпом выпил бокал вина, не почувствовав ни вкуса, ни аромата. По телу разлилось тепло, закружилась голова. С губ тихо сорвалось: Тата…за что… Он должен, должен понять, почему она так поступила с ним! Он мог дать ей всё: имя, титул, деньги. Но для Таты этого оказалось мало - она сама призналась ему в пылу ссоры. А он не поверил. Идиот. Жалкий идиот. Он подлил в бокал вина и, сделав глоток, покатал жидкость во рту, прежде чем проглотить. Мерзость… Как и его теперешняя жизнь. Мысли по-прежнему не давали покоя, он перебирал в голове события последних дней - искал возможную причину Таниного поступка, и если не оправдать, то понять её. Чёрт возьми, он отдал бы жизнь за любимую женщину! Она же рвалась в Париж, который он отныне ненавидел, изучать искусство и заниматься живописью, но в том, другом, богемном мире он навсегда остался бы в тени своей талантливой жены, подписывающей картины чужой для него фамилией. Что особенно оскорбительно. Проклятье. Неужели холсты и краски заменят Тате любовь? Разве они согреют её в постели холодными зимними ночами, обнимут, утешат, выслушают? Будут её любовником, лучшим другом, советчиком? Тем, кто жизни без неё не мыслит... А что, если она испытывала к нему лишь влечение плоти и теперь смеётся над ним? Родион представил Таню с другим мужчиной, и в нём вспыхнула мучительная ревность. Он с такой силой сжал пальцами бокал, что хрупкое стекло не выдержало и рассыпалось в руке, а остаток вина выплеснулся на постель. Родион смотрел на залитые кровью пальцы и думал о скоротечности любви и жизни, и понемногу им овладевала отчётливая мысль, что, только умерев можно избавиться от душевных мук. В столице в последние годы счёты с жизнью сводили все подряд: несчастные кидались в Фонтанку, травились, вешались, стрелялись, не боясь Страшного суда. Смерти Родион не боялся - на войне навидался, но бесчестье хуже смерти. После того, что выкинула Тата, выходило, что он бесчестный человек: соблазнил юную девушку, находившуюся под защитой его дяди! Внезапно в голову ему пришла спасительная мысль: они с Татой столь страстно любили друг друга на этой кровати, что она уже могла носить под сердцем ребёнка. Сына или дочь, который должен родиться законным наследником. Ради этого ей всё-таки придётся выйти за него замуж! Родион воспрянул духом, но потом снова впал в уныние и, захлебнувшись молчаливыми слезами, измученный и опустошенный, уснул и проспал до вечера. Его разбудил зычный баритон Платона Белича: испуганная прислуга впустила полковника в квартиру и разрешила пройти в спальню к Родиону Михайловичу, несмотря на запрет барина. Платон без лишних разговоров вытащил Родиона из постели и постарался привести в чувство, приказав прислуге принести таз с водой и полотенце. Елагин не сопротивлялся. После чего они заперлись в кабинете и проговорили до полуночи, дымя сигарами и попивая принесенный полковником коньяк. Родион чувствовал особое расположение к старинному приятелю, с которым довелось вынести тяготы войны на Дальнем Востоке. Полковник человек семейный и, кажется, лучше понимает женщин. Когда он прямо спросил его об этом, Платон помедлил с ответом, а после, усмехнувшись, признался, что женская душа для него и по сей день – загадка: женщины живут эмоциями и чувствами, а вовсе не умом. Родион закивал, соглашаясь. После ухода полковника Елагин вернулся в кабинет и, маясь и не зная, чем себя занять, пересмотрел альбом с фотографиями родных – там, на последней странице, под пергаментной бумагой хранились карточки Таты; перечёл её письма к нему; долго разглядывал Танины наброски, которые она делала во время их тайных встреч. А потом случилось неизбежное. Воспоминания нахлынули на него снежной лавиной, погребли под собой. Он задыхался. От любви. От отчаяния. От мысли, что Тата отвергла его, вычеркнула из своей жизни. «Ты! Всегда! Виноват! Во всём! Так и запомни!» Он! Всегда! Виноват! Во всём! Он… Всегда… Виноват… Во всём… Он запомнил, и чувство вины выжгло ему сердце. Большей боли он и представить себе не мог. Родион распахнул окно и, жадно, как умирающий, вдохнул свежий воздух. Уже рассвело. Зябко кутаясь в накинутое поверх домашней одежды одеяло, он смотрел, как просыпается и начинает жить полнокровной жизнью город. Никому не было дела до его страданий. Здесь у каждого свой рай и свой ад.
Тата Веригина: * с теми, кто всегда меня понимает* До отправления поезда оставалось еще довольно много времени. Не объявили даже и посадки. Хотя сам состав уже выстроился вдоль длинного перрона, по которому пока сновали в основном лишь носильщики, подвозившие на тележках всё новые и новые комплекты багажа, состоявшего порой не только из обычных чемоданов, шляпных коробок или портпледов, но и из сундуков. Таких огромных, что, по мнению Таты, наблюдавшей через окно зала ожидания за их погрузкой в багажный вагон, внутри вполне можно было бы с достаточным комфортом поселиться. Ибо размеры казались вполне сопоставимы с площадью квартирки, которую она снимала в Париже прежде и намеревалась оставить за собой в дальнейшем, несмотря на щедрое дядино предложение сразу же по приезде перебраться в принадлежащие ему с недавних пор шикарные апартаменты в Отель-де-Виль. Узнав о таком решении, Павел Дмитриевич оказался, кажется, немного разочарован. Впрочем, наверняка об этом можно было только гадать. Опытный дипломат и большой знаток закулисных политических игр и интриг, он умел безупречно хранить при себе не только государственные тайны, но также собственные чувства и эмоции, почти никогда не обсуждая их вслух. Тем не менее, иные дела означают порой куда больше слов. Поэтому Тата была очень горда, что удостоилась подобного предложения из его уст, однако… в итоге и здесь предпочла свой собственный выбор… - Каждый раз, когда наблюдаю такую картину, кажется, что наступило очередное великое переселение народов, - проговорила она, наконец, оборачиваясь к стоящему за её спиной Стёпке. – Интересно, что они возят с собой в таком немыслимом количестве? - Понятия не имею! – пожав плечами, откликнулся тот. – Но должен сказать, твой чемодан тоже весьма внушительный! - Да, только у меня-то там краски, кисти и еще эскизы, над которыми я хочу продолжить работу! Иными словами, нужные вещи! А не какие-то там глупые платья и шляпки! Не стоит даже и сравнивать! - Ну, естественно! – усмехнулся Степан. – Даже и спорить не собираюсь! - С чем спорить? – спросил Павел Дмитриевич, возвращаясь к племянникам с утренним номером «Петербургской газеты», которую только что приобрел в вокзальном газетном киоске. - С тем, что наша Тата – новая надежда русской живописи, да и всей отечественной культуры в целом! - Неужели? Ну, надо же… – рассеянно отозвался граф Чернышев, кажется, не слишком-то и вникнув в смысл услышанных слов, так как именно в этот момент взялся перелистывать пахнущие свежей типографской краской газетные листы. – А, вот и оно! – воскликнул он, видимо, обнаружив в итоге то, что искал. – Вот же! А то я уж было удивился… - Что? – оборачиваясь к нему, спросила Тата. - Как это что? «Пренеприятное происшествие в Первопрестольной», разумеется! - иронически произнеся вслух этот громкий заголовок, Павел Дмитриевич коротко взглянул на неё поверх страницы, а затем продолжил. - «Наши московские репортёры сообщают, что третьего дня внезапно расстроилась давно ожидаемая всем светским обществом свадьба старшего сына статского советника М.М. Елагина и падчерицы довольно известного московского мецената, Дм. К. Игнатьева. О причинах произошедшего публично не объявляли, но нашей редакции удалось выяснить, что речь идет о внезапной тяжелой болезни невесты, которая…» Ну что же, радость моя, поздравляю, теперь ты знаменитая персона, о которой написали в газете! Причем, полагаю, что даже и не в одной! - Вот только это не то, что я бы хотела о себе прочитать, - вздохнула Таня, опуская глаза и вновь отворачиваясь. – Что еще пишут? - Да, собственно, ничего, чего бы мы и сами о себе не знали, - пожал плечами Чернышев, а затем, скомкав газету, метко забросил её в ближайшую мусорную урну. – Не расстраивайся, дорогая, переживем и это! - Конечно переживём, - эхом откликнулась девушка, впрочем, скорее для проформы, и отвернулась к окну, вновь невольно возвращаясь к вопросам, которые задавала себе непрерывно вот уже целых два дня, не в силах найти правильные ответы. И основным из них был, разумеется, что с ней не так? Почему она страдает куда меньше, чем все, кто её окружает, хотя привычный мир рухнул в основном именно для неё? Почему её сердце не разрывается от тоски по любимому, а слёзы без конца не застилают глаз даже тогда, когда все внутри в очередной раз холодеет от осознания, что сделанное непоправимо и больше они никогда не увидятся? Да и любила ли она вообще, на самом деле, если единственное чувство, которое нынче её тревожит – неизбывная вина? Причем, не только перед бедным Родионом, оставленным так вероломно и внезапно, что не найти ни единого слова в своё оправдание, но и перед собственной семьей. Перед каждым из её членов, включая маленьких неразумных братишек, которые еще даже не в силах понять, что именно она натворила. И, конечно, перед Стёпкой, которого она тоже невольно подставила под удар материнского гнева, несмотря на то, что хотела такого исхода меньше всего. Привыкнуть к этому новому состоянию было трудно, но по всему выходило, что сосуществовать с ним придется еще очень долго. «А может, даже и всю оставшуюся жизнь», - с тоскою думала Тата, не догадываясь, что в нынешнем её «бесчувствии» кроется, возможно, единственный способ выжить, не сломавшись и окончательно не сгинув под обломками того, что она собственными руками разрушила, не ведая заранее, насколько это может быть больно. - Слушайте, а мне это показалось, или там, и правда, объявили посадку? – негромко спросил, тем временем, Степан, кивая в сторону выхода на перрон. – Быть может, уже пора отобрать у какого-нибудь носильщика тележку, закинуть туда Татку, да и везти её поскорее к вагону – пока не передумала уезжать? Растерянный и подавленный не меньше сестры, и столь же отчаянно это скрывающий, последние два дня он позволял себе дразнить Таню куда чаще обычного, словно надеялся хотя бы таким способом вывести из себя, и тем самым, вытащить наружу из скорлупы странного и такого пугающего внешнего безразличия. Однако напрасно. Ни в коем случае не спустившая бы ему подобных шуток в любое иное время, сейчас Тата абсолютно не обратила на это внимания. Улыбнулся, качнув головой, лишь дядя Поль: - Пожалуй, не стоит, на этот раз лучше дойдем туда все вместе пешком, - сказал он, а затем, поднявшись со скамьи, взял в руки маленький Танин дорожный несессер, стоявший до того у его ног, и жестом пригласил племянников следовать за ним. Когда они втроём вышли на перрон, там собралось уже достаточно много народу – как пассажиров, так и тех, кто пришел, чтобы их просто проводить. Расходиться по вагонам, впрочем, пока еще никто не торопился. Ведь вокруг, лишь только едва заметно начиная клониться к вечеру, стоял превосходный, солнечный и тёплый весенний день. И грех было не воспользоваться возможностью насладиться хотя бы еще одним небольшим его промежутком перед тем, как на долгие 50 с лишним часов подвергнуть себя добровольному заключению, пусть и в роскошных, но все равно весьма ограниченных по площади, вагонных купе. - Дамы и господа, просьба занимать свои места! Поезд отправляется через пятнадцать минут! – очередное объявление по перрону произвело ожидаемый эффект суеты. Все вокруг внезапно заторопились, принялись вдруг обниматься, обмениваться поцелуями… - Ну что, пора, кажется, и нам уже попрощаться! – проговорил, быстро оглядевшись по сторонам, Павел Дмитриевич, раскрывая затем навстречу племяннице свои объятия. – Доброго пути, моя дорогая! И по прибытии сразу же, пожалуйста, телеграфируй, я буду ждать! - Конечно, дядя, обязательно! – коснувшись губами попеременно вначале одной гладко выбритой и пахнущей дорогим одеколоном щеки, а затем и другой, получив ответные поцелуи, Тата вновь взглянула на графа Чернышева с благодарностью. – И огромное тебе спасибо, за всё! Никогда этого не забуду! На что он лишь махнул рукой: - Ерунда! Ради кого же мне еще стараться, если не ради вас всех? И затем сразу отошел немного в сторону, деликатно предоставляя Тате возможность побыть еще немного наедине со Степаном, который тоже ждал своей очереди, чтобы её обнять. - Пообещай, что будешь очень часто писать мне письма, слышишь? И я тоже тебе это обещаю! А первое напишу еще из Вержболово, там все равно долго стоять и нечего делать. - Обещаю, - кивал он, улыбаясь немного грустно и внимательно вглядываясь ее взволнованную мордашку. - А еще пообещай, что приедешь ко мне будущим летом, и мы отправимся путешествовать по Провансу! - Конечно, Лисица… - Пообещай… пообещай, что будешь беречь себя, ладно? – беззвучно всхлипнув, Тата приподнялась на цыпочки и, обхватив брата за шею, на миг крепко прижалась лицом к его груди – словно стараясь впитать и как можно дольше сохранить его живое тепло и родной с детства запах. Но затем столь же быстро и отстранилась, кивнула, прибавив вдруг. – И жениться без меня тоже тут, смотри, не вздумай! А затем, еще раз махнув дяде на прощанье, торопливо пошла к двери вагона, не оборачиваясь, поднялась по высоким ступенькам, и еще через минуту уже находилась в своём купе. Где, устроившись у окна, сразу стянула перчатку и прижала ладонь к холодному стеклу. А Степан, заметив этот жест, немедленно приложил с наружной стороны свою руку так, чтобы очертания их максимально совпали. Так они и стояли еще пару минут, безмолвно глядя друг другу в глаза и улыбаясь. А затем, выпустив из-под колёс сразу несколько клубов белоснежного пара подряд, поезд, наконец-то, тронулся с места, двигаясь строго на запад. Туда же, куда медленно стремилось и солнце, тотчас же щедро окутавшее своего невольного попутчика длинными, золотистыми лучами – словно бы в благодарность за составленную, пусть и ненадолго, а лишь только до заката, компанию.
полная версия страницы