Форум » Постскриптум » Последняя тайна » Ответить
Последняя тайна
Адальбер де Колиньи: Время действия: осень 1914 года Место действия: Петроград Участники: Александра Веригина, Адальбер де Колиньи, семейство Игнатьевых и Чернышевых.
Адальбер де Колиньи: Как же было наивно полагать со стороны графа, что сегодняшним вечером ему удастся беспрепятственно наслаждаться обществом любимой его подруги. Увы, когда Павел Дмитриевич приглашал его на обед вместе с Ропшиным, Адаль вовсе не подумал, что так же в субботу могут оказаться приглашены и другие гости. И вот теперь ему приходилось изображать из себя вежливого и заинтересованного собеседника, уделяя внимание мадам Ропшиной и её дочери, желая лишь одного – поскорее очутиться в столовой. Однако, хотя обед и оказался великолепен, но насладиться им Адаль тоже не смог. Все блюда казались ему довольно пресными, но не стоило винить в этом повара. Аппетит французского графа был в значительной мере испорчен двумя обстоятельствами. Во-первых, назойливым вниманием Дарьи Даниловны, которая оказалась его ближайшей соседкой. Едва только оказавшись в столовой и найдя свое место, Адаль бросил на Александру недоумевающий взгляд. Но в ответ получил странную гримасу, выражающуюся в плотно сжатых губах на прелестном девичьем личике. И это было второй и главной причиной. Сложно было ему угадать от чего недовольна его возлюбленная, и уж то, что ее недовольство связанно с ним самим, он бы и вовсе не помыслил, но видеть ее такой замкнутой, непривычно молчаливой ему еще не доводилось. И он искренне тревожился. При этом, воспитание требовало от него поддерживать общую беседу за столом, воздавать должное изысканным кушаньям и вину. В беседе Саня тоже не слишком стремилась принимать участие, а вот мадемуазель Полин, напротив, была весьма общительна. И в те моменты, кода в ее уста маменька не вкладывала собственные суждения, способна была изъясняться вполне здраво и даже, пожалуй, вполне могла заинтересовать мужчину собой, если бы этим мужчиной в данной ситуации не был бы граф де Колиньи, обращавший свое внимание на Полин исключительно потому, что она сидела рядом с Сандрин. но и в эти мгновения, Саша не слишком стремилась вступить в беседу, так что в конце концов он перестал даже пытаться ее растормошить, надеясь выяснить чуть позже, когда представиться шанс, выяснить причину ее дурного настроения. То, что с племянницей твориться что-то неладное, заметил и Павел Дмитриевич. Только вот он приписал все волнению ее об успехе нынешнего вечера и нисколько не думал о сердечных терзаниях Саньки, когда подбадривал ее своей похвальбой, абсолютно искренней. После обеда, когда дамы чуть раньше покинули мужчин, соблюдая старинный ритуал, граф Чернышев предложил Адалю и Ивану Арнольдовичу испробовать из его коллекции особый португальский портвейн, а затем уже, после недолгой беседы, мужчины присоединились к дамам в музыкальной гостиной, где Александра готовилась исполнить для гостей несколько пьес. Этой минуты Адаль ждал с нетерпением. Ему хотелось увидеть, услышать, как Сандрин играет. Он мог бы в это время любоваться ею без стеснения и думать, что играет она только для него. Ведь разве это не так? Именно поэтому она ему писала на днях, спрашивая, что любит он из музыки. Адаль расположился возле камина. Отсюда он имел бы возможность видеть Сашино лицо, но мадемуазель Ропшина, которая заняла место на длинной софе, позвала его, постукивая ладошкой по мягкому сидению, настойчиво приглашая его сесть рядом. Одарив ее улыбкой, мысленно выругавшись самым неподобающим в адрес женщины образом, граф занял место возле Полин. И с этой минуты о наслаждении можно было позабыть. Саша играла прекрасно и за тем, как ее тонкие пальчики стремительно порхают над клавишами, заставляя литься музыку будто она рождалась волшебным образом из самого воздуха, француз мог бы смотреть неотрывно. Да вот беда, милая его соседка постоянно его отвлекала своими пустячными, а порой и очень неуместными замечаниями. И в какой-то момент, когда, исполняя любимый Адалем шопеновский экспромт, Саша бросила невольно взгляд в его сторону, она могла увидеть, как Колиньи будто и не слушает вовсе, а увлечено беседует с мадемуазель Ропшиной. Тогда-то и прозвучали едва заметные, но для чуткого уха знатока, неверные ноты. Но ту же взяв себя в руки, Александра доиграла ее и в завершении концерта блестяще исполнила «Лунную сонату», получив восторженные отзывы слушателей и их рукоплескания. - Ах, а наша Полинька дивно поет, просто как соловей. Одно наслаждение ее слушать. - Ну маменька, - тут уже и Полина верно почувствовала, что мать ее переходит какие-то дозволенные в расхваливание ее талантов границы, так что попыталась чуть снизить восторги родительницы, но та не унималась. - Если это верно, что говорит Дарья Даниловна, спойте нам Полина, - попросил граф Чернышев, даже не подозревая как это может сказаться на настроении его племянницы. - Я спою, если Александра Александровна мне будет аккомпанировать. Пою я хорошо, но вот играть на фортепиано вовсе так не умею. Я бы спела вам… партию Гвендолины*! – и с неким торжеством вдруг посмотрела на графа де Колиньи. Тот вполне благосклонно кивнул выбору, столь необычному и явно демонстрирующему хороший музыкальный вкус девушки, но тут к всеобщему расстройству выяснилось, что Саша не знает нот этой арии и не сможет помочь мадемуазель Ропшиной. - Не беда, я могу вам сыграть. Не судите строго, я по памяти буду это делать, - вдруг отозвался Адальбер, который был знаком благодаря своей матери с этой оперой и некоторыми ее отдельными партиями. - Вот и чудесно! – победоносно заключила мадам Ропшина, когда ее дочь и французский граф устроились у рояля. * [url=https://fr.wikipedia.org/wiki/Gwendoline_(Chabrier)]click here[/url]
Александра Веригина: *с коварным и неверным* То, что сделал сейчас Адаль, Саше проще всего было сравнить с неожиданным – оттого еще более чувствительным, ударом под дых. Будто мало уже и того, что сама она не просто продемонстрировала при всех неподобающие эмоции, но еще и выставила себя полной невеждой. При этом умом она по-прежнему понимала, что Адальбер поступил так вовсе не со зла, или, скажем, из-за желания покрасоваться – как Полин, явно намеренно выбравшая такую арию, о существовании которой знают разве что те, кто на опере помешан. Но, подхлестываемая ревностью, в сердце своем простить ему любезности, оказанной сопернице прямо у неё на глазах, не могла. И злилась в результате еще сильнее. Особенно после того, как Полин все-таки запела, делая это на удивление красиво – с изящными и точными фразировками, с правильными акцентами и нюансами, понятными Саше, которая очень много занималась со своим репетитором, добиваясь их совершенства, и поэтому знала, каким трудом достигается подобная легкость и непринужденность исполнения. При этом сама музыка ей совершенно не понравилась, показавшись слабой копией той, что писал Вагнер, звучавшей еще более странно оттого, что пелась она не по-немецки, а по-французски. Поэтому в какой-то момент Саша решила сконцентрировать свое внимание не на певице, а на аккомпаниаторе. Прежде она никогда не слышала, как Адальбер играет. Хотя он не раз говорил о том, что в детстве, особенно, пока была жива матушка, занимался музыкой довольно много и всерьез. Но после её скоропостижной кончины желание совершенствоваться в этом и дальше у него быстро пропало. А потом появились совсем другие увлечения. «Так что теперь я, пожалуй, не смогу складно сыграть и трех нот! – смущенно рассмеялся он как-то в ответ на высказанное Сашей пожелание однажды как-нибудь вместе помузицировать. – И еще я страшно тщеславен, потому стесняюсь и не хочу выглядеть бледно на фоне твоего искусства!» – прибавил он тогда, ласково поцеловав её в нос в знак того, что считает эту тему закрытой. Что ж… раз так, то Саша, не привыкшая упрямиться на пустом месте, больше к ней и не возвращалась. И вот сейчас внезапно выясняется, что рядом с прелестной Полиной все его так называемое «стеснение» куда-то разом улетучилось! Да и стесняться-то, в общем, совершенно нечего. Напротив – гордиться! Играл Адальбер действительно потрясающе. Еще больше Сашу удивляло то, что он, и в самом деле, кажется, импровизирует, подбирает на слух у всех у них на глазах аккорды и пассажи этой сложной и странной мелодии. Делая то, чего сама она никогда не умела и не смогла бы, наверное, даже научиться! Наградой за подобное мастерство были не только бурные аплодисменты в финале, но и восхищенные восклицания самой Полин, которая, едва допев последние ноты, сразу же бросилась расспрашивать, где именно Адальбер учился, утверждая, что он наверняка скрывает от всех еще и талант композитора: - Ведь, право, невозможно вот так, запросто, не изучая композиции и гармонии, играть столь сложные вещи просто «по памяти». Признайтесь, граф, вы нас разыграли и у вас за плечами как минимум несколько лет учебы в консерватории! - Нет, мадемуазель, клянусь, я ничего от вас не скрываю, - улыбнулся в ответ Колиньи. – Меня учила лишь моя покойная матушка, которая была талантлива по-настоящему – и как исполнитель, и как педагог. К слову, она часто упрекала меня за импровизации на слух там, где я поленился запомнить точную нотную партитуру, - усмехнулся он вдруг, - но я почему-то всегда тайно надеялся, что однажды это принесет мне успех. С этими словами он встал из-за инструмента и шутливо поклонился своим слушателям, после – почтительно кивнул Полине, отдавая дань и её мастерству. А затем быстро посмотрел на Сашу – в надежде увидеть хотя бы тень одобрения в свой адрес. Однако она по-прежнему смотрела будто бы сквозь него. Даже хуже: так, словно бы его здесь и вовсе не было. И теперь ему стало тревожно уже по-настоящему. Но ни единого шанса выяснить причину подобной обструкции Адаль так и не получил – почти до самого окончания вечера, когда судьба, в лице графа Чернышева, неожиданно все-таки сжалилась и предоставила долгожданную возможность объясниться. Случилось это, когда Ропшины засобирались домой. Оставаться после их отъезда было бы странно и неловко, поэтому следом было попрощался с хозяевами и сам Адальбер. Но именно в эту минуту Павел Дмитриевич неожиданно попросил его еще немного задержаться. - Адальбер, друг мой! Конечно, подло с моей стороны завершать столь чудесный вечер разговорами о работе, но, думается, это могло бы показаться вам интересным. Поэтому, если у вас есть хотя бы еще пятнадцать свободных минут… - Конечно! – внутренне возликовав, воскликнул Колиньи. Настолько поспешно, что Чернышев взглянул на него с некоторым удивлением. – Я хочу сказать, что вы, конечно же, правы: зачем откладывать до понедельника, если мы все равно оба здесь… - Да… что же, тогда, прошу, подождите еще немного, пока я провожу остальных гостей. А Саша, тем временем, составит вам компанию и развлечет беседой. Услышав слова дяди и вполне резонно расценив их как иронический упрек и своеобразное наказание за её угрюмое молчание последних минут, Александра почувствовала, как к щекам её прихлынул пунцовый румянец стыда. Поэтому, едва Павел Дмитриевич и шумный ропшинский табор оставили гостиную, тотчас же встала и подошла к камину, повернувшись к Адальберу спиной. А затем, взяв в руки тяжелые чугунные щипцы, принялась зачем-то усиленно ворошить поленья, горевшие и без этого вполне ровным пламенем. Не прошло и минуты, как Адаль тоже поднялся со своего места. И, сделав несколько неторопливых шагов, тоже стал перед камином, прямо у неё за спиной. Так близко, что обнаженной кожей шеи в довольно открытом декольте своего вечернего платья Саша отчетливо ощущала его дыхание, отчего-то казавшееся в эту минуту более горячим, нежели даже жар, исходящий от пламени. Замерев и напрягшись, точно струна, она выпрямилась, но не обернулась.
Адальбер де Колиньи: *те же и дядя* - А у тебя локон из прически выбился… - помолчав еще какое-то время вместе с ней, поговорил, наконец, Адаль, слегка касаясь кончиком пальца трогательно выступающего сзади у основания тонкой девичьей шеи позвоночного бугорка. – Вот здесь. Не знаю, случайно, или это специально так было задумано… Но весь сегодняшний вечер я жгуче ему завидовал, Сандрин! А все потому что этому наглецу позволено смело до тебя дотрагиваться тогда, когда сам я не удостаиваюсь даже твоего взгляда… Умоляю, скажи, что не так?! - Задай этот вопрос лучше себе самому! – едва заметно вздрогнув от прикосновения Адальбера, Саша резко обернулась и взглянула на него глазами, полными обиженных слез. – Даже и не представляю, когда это ты успевал злиться на мои локоны, если все твое внимание было занято… совсем не мной! – прибавила она, запнувшись. Голос при этом прозвучал не язвительно, как того хотелось, а скорее жалобно. «Ах, вот оно что!» - молнией промчалось в голове у Адаля. Вздохнув с облегчением, он, тем не менее, взглянул на возлюбленную совершенно серьезно: - Хорошего ты, выходит, обо мне мнения! - А разве я не права?! И это вовсе не ты весь вечер только делал, что стремился понравиться мадемуазель «Взгляните-на-мой-модный-веер»?! - Что?! Какой еще… «модный веер»? – приоткрыв от удивления рот, переспросил Колиньи, обескураженный столь нелепым и несправедливым обвинением. - «Дювельруа»! – сердито буркнула в ответ Саша и опять демонстративно уставилась на огонь в камине. Но уже через мгновение была вынуждена вновь недоуменно обернуться, заслышав у себя за спиной какие-то странные, булькающие или кудахчущие звуки – чтобы увидеть, как Адальбер, прикрыв лицо рукой, на мизинце которой золотился в отблесках пламени фамильный перстень его семейства, попросту над нею потешается. - Так тебе это весело, да?! – обиженно пробормотала девушка, даже растерявшись от неожиданности. И уж точно не зная, как на подобное реагировать. - Вовсе нет! – вмиг переставая смеяться, Адаль поднял вверх обе ладони, демонстрируя, что не станет более её смущать. – И я прекрасно понимаю твои чувства, дорогая! А смеялся только оттого, что услышал и узнал в них… самого себя! Да-да, представь! Только не прямо сейчас, а через пару недель. Когда ты, наконец, начнешь выезжать, и вокруг тебя сразу и неизбежно образуется толпа кавалеров, которых я уже заранее ненавижу за все подаренные им тобой улыбки и танцы. Утешает лишь то, что ты меня все-таки ревнуешь – а значит, и любишь. Ведь ревность – это неотъемлемая часть любви! - Конечно, люблю! О чем разговор! Однако тебе все равно лучше не испытывать моего доверия… Я и сама не знала прежде, что так ревнива. И, хотя мне очень стыдно сейчас за проявленную слабость, но… я не смогу пообещать, что подобное впредь не повторится, - прибавила она вдруг, нахмурив брови. – Это ужасно. - Да нет же, милая! Это прекрасно! – тихо воскликнул, улыбаясь, Адаль, осторожно приподнимая за подбородок её милое личико, чтобы видеть глаза. – Я люблю тебя и уверен в этом абсолютно. Но, если тебе так будет спокойнее, готов прямо сейчас дать слово чести, что впредь постараюсь как можно тщательнее этого избегать! А то, как бы не повторить однажды ненароком судьбы несчастной Дездемоны! В этом месте Колиньи, не сдержавшись, вновь расхохотался, а вместе с ним хихикнула и Саша, представив себя вдруг опереточным мавром с черной, нагуталиненной физиономией, который вонзает нож в сердце «неверной» возлюбленной на полторы головы выше ростом и с лицом Адальбера. - Боже, ну что за чепуху ты говоришь! - Не чепуху, а истинную правду! – и потеряв всякую осмотрительность, он притянул Сандрин к себе, целуя её в улыбающиеся губы. – И намерен продолжать до тех пор, пока ты мне, наконец, не поверишь! «Теперь Ольга меня убьет! – такой была единственная разумная мысль, посетившая Павла Дмитриевича, когда, сердечно распрощавшись с Рощиными и пообещав им скорый ответный визит, он в прекрасном расположении духа вновь ступил на порог собственной гостиной, сделавшись там неожиданным и невольным свидетелем сцены примирения двух влюбленных. – Определенно!» А в следующий миг, оказавшись словно бы внутри некого магического калейдоскопа, он вновь почувствовал себя перенесшимся в прошлое. Уже второй раз с момента знакомства с графом де Колиньи, который мгновенно повернулся, стоило Чернышеву негромко кашлянуть, привлекая к себе внимание, но так же, как и тогда, двадцать лет назад, не выпустил из объятий той, что явно с удовольствием сама льнула к его груди. Отбросив прочь это некстати нахлынувшее воспоминание, Павел Дмитриевич молча прошел в комнату. И, остановившись прямо напротив француза, посмотрел на него долгим, вопросительным взглядом, на который Адаль ответил своим – столь же прямым, открытым и спокойным. Это понравилось Чернышеву, который решил, что теперь самое время перевести их молчаливый диалог в вербальную форму. - И вот интересно, как же это вышло, граф, что, видя мою племянницу всего лишь третий раз, вы уже достигли с нею подобного… взаимопонимания? - Дядя, умоляю, прости, что так вышло и позволь мне все немедленно объяснить! – воскликнула вдруг Саша, щеки которой пылали ярче всякой розы, но голос был полон решимости. – Мы с Адалем… я хочу сказать, с графом де Колиньи… - Сандрин, прошу, предоставь это мне, - мягко остановил её сам Адальбер, вновь затем поворачиваясь к Чернышеву. – Дорогой Поль, я искренне сожалею, что злоупотребил вашим доверием. Но это единственное, в чем я хотел бы перед вами извиниться. Все, и верно, вышло необычно быстро, но могу уверить, что я питаю к вашей племяннице самое глубокое и искреннее чувство. И потому с нетерпением жду возвращения её родителей, которым сразу же собираюсь со всей откровенностью продемонстрировать чистоту и серьезность своих намерений. - На вашем месте, Адаль, я бы не стал с этим так уж спешить, - задумчиво выговорил в ответ Чернышев нечто, что прозвучало для Колиньи – да и для самой Саши, тотчас же обменявшейся с любимым коротким недоуменным взглядом – крайне загадочно. – Не уверен, что ваши «серьезные намерения» воспримут так, как вы на это рассчитываете. - Но дядя! – испуганно воскликнула Саша. – Я тебя что-то совершенно не понимаю! Почему ты так говоришь? Единственное препятствие, которое я вижу – это то, что мы совсем недолго знакомы, но ведь даже сама мама как минимум однажды пренебрегла этим нелепым предрассудком – когда выходила замуж за Дмитрия Кирилловича! Почему же нам не позволят хотя бы обручиться?! - Я этого не утверждаю! – сообразив, что сказал, должно быть, слишком много лишнего, тут же возразил Чернышев. – К тому же, возможно, я ошибаюсь… В любом случае, спешка нигде и никому еще не шла на пользу. Тем более в таком важном ответственном вопросе, как брак. Ты ведь не станешь этого отрицать, Саша? - Нет, конечно, нет! - Всегда знал, что ты разумная девушка. Возможно, самая разумная из всех женщин своей семьи, - слегка усмехнувшись, Павел Дмитриевич ободряюще погладил ее по плечу, а потом, помолчав пару секунд, развел руками. – Ну что ж, друзья мои, а теперь, думаю, нам будет правильнее всего прекратить бесплодные гадания на кофейной гуще и действительно дождаться приезда моей сестры и Дмитрия Кирилловича. Иное просто не имеет смысла. К тому же, время позднее, тебе, милая племянница, пора отправляться отдыхать, а мы с графом де Колиньи еще должны обсудить тот вопрос, ради которого я, собственно, и попросил его задержаться…
Павел Чернышев: *два графа и графинм* Перед тем как упорхнуть из гостиной, пожелав доброго вечера мужчинам, Санька одарила Адаля улыбкой, и он улыбнулся ей в ответ, подмигнув. Павел Дмитриевич этого не заметил, так со странной задумчивостью провожал взглядом племянницу, и только когда шорох ее платья и стук маленьких каблучков окончательно стихли в глубине дом, вновь повернулся к Адальберу. - Так, полагаю, что нам удобнее будет расположиться в мое кабинете, Адаль. Обстановка гостиной не слишком располагает к серьезным беседам. Но на деле Павлу Дмитриевичу просто требовалось время, чтобы собраться с мыслями и подобрать правильные слова к тому, что ему предстояло произнести в ближайшие минуты. За всю свою долгую карьеру в такой весьма непростой ситуации он оказался, пожалуй, впервые. И разумеется, говорить с графом де Колиньи Чернышев планировал сейчас не о политике. Француз и сам об этом догадывался, так что следуя за хозяином дома в кабинет, он пытался разгадать ребус тех слов, что уже были сказаны. - Присаживайтесь, Адаль. Вы выпьете со мной коньяку? Вот и отлично, - кивнул граф, втаскивая тяжелую хрустальную пробку из графина и наполняя по очереди бокалы, один из которых затем передал своему гостю. После, не спеша обошел стол, сел в свое кресло, повертел бокал в руках и поднял его в знак молчаливого тоста, пригубив терпкое вино. – Ну что же, друг мой. Видите, я все еще пребываю под впечатлением. - Мне, право, жаль. Но я готов повторить свои уверения в том…. - … что вы любите мою племянницу и готовы на ней жениться. Я вам вполне верю, Адаль. Но это я. – граф Чернышев извлек из кармана свой портсигар, предложил папиросу Колиньи, который молча отказался, и раскурил свою, выпуская тонкую струйку голубого дыма в потолок. - Что вы хотите сказать, Поль? – поинтересовался француз, когда после последней фразы Павла Дмитриевича недосказанность в очередной раз взбудоражила его нервы и любопытство. – Из ваших слов, произнесенных ранее, я вполне могу заключить, что родители Сандрин могут воспротивиться нашему союзу, верно? Отчего вы полагаете, что мне не удастся произвести благоприятное на них впечатление? Может быть, граф Игнатьев противник союза с Францией? Или же у родителей Сандрин уже есть на примете партия? Но мы живем в двадцатом столетии, и это пережиток прошлого – выдавать дочь замуж из династических соображений. - Да бог с вами, Адаль, - даже рассмеялся Павел Дмитриевич, искренне развеселившись от подобных соображений, - мой зять вполне разумный человек. Нет, дело совершенно в другом и я просто не знаю, как подступиться к этой теме. Для начала, я хочу просить вас, чтобы сказанное мною сегодняшним вечером никогда не узнала бы Александра. - Даю слово. - Я его принимаю. С нашей первой встречи, Адаль, я сумел угадать в вас истинное благородство, которым, увы, обладают немногие. Тем более приятно то, что именно в вас оно столь сильно, ведь, простите меня за эти слова, друг мой, ваш отец этим качеством был наделен в меньшей мере. Лицо Адальбера при упоминании отца приобрело выражение крайней брезгливости. - Вы правы, и хоть так не должно говорить о родителе, но мне жаль, что я его сын. всю жизнь мне приходиться испытывать сравнение с ним. - Вот к этому я и веду, Адаль. Я знал вашего отца, когда он был секретарем посольства, как и вы теперь. Он умел произвести впечатление, был благосклонно принят во многих домах столицы. Наше знакомство было не близким, но достаточным. С вашим отцом так же была знакома и моя сестра, которой едва ли было больше лет, чем сейчас Саше. Могу ли я не пояснять суть этого знакомства? Хорошо. Она была тогда не слишком разумна, а может быть просто влюблена. Как бы там ни было, но о ее романе с графом узнал наш отец и успел предпринять меры, чтобы избежать скандала. Граф де Колиньи с супругой поспешно покинул Петербург, возвращаясь во Францию, а моя сестра, спустя полгода, вышла замуж за отца Александры. Наступила долгая пауза. Адаль выпил без остатка коньяк, что был еще в его бокале, перевел взгляд на огонь в камине, затем вновь на бокал. Павел Дмитриевич не желал прерывать размышлений его, молча поднялся, чтобы взять с сервировочного столика графин с коньяком, в котором они оба сейчас нуждались. - Я помню возвращение родителей. – проговорил Адальбер глухим голосом и Павел Дмитриевич только кивнул, ожидая продолжения. Но Адаль на время погрузился в свои воспоминания. Ведь именно в тот год он, еще ребенок, возненавидел отца, не понимая до конца причин этой ненависти. Именно в тот год скандалы окончательно подорвал и без того хрупкое здоровье его матери, а причиной тому, оказывается, была интрижка его отца и… – Что же, я понимаю ваше волнение о том, что встреча со мной может воскресить былые воспоминания графини. Но я - не мой отце! - Разумеется! Только я переживаю не из-за самого знакомства, но из-за обстоятельств, которые к нему ведут. Согласитесь, это поразительное совпадение – вы и Александра, ваш роман. И не думаю, что моей сестре это придется по душе. Тем не менее, я верю, что, если вы не станете спешить, я сумею подготовить ее. - И что же вы предлагаете мне? - Набраться терпения, друг мой. И вам, и Саше, которой, мой вам совет, вы скажете, что временно вы встречаться не будете.
Дмитрий Игнатьев: Немало размышляя о собственной жизни – видимо, достигнув для этого достаточного возраста, Игнатьев, как ни старался порой, так и не мог вспомнить, когда был бы так же счастлив и спокоен, как сейчас. В настоящее время. Даже в безоблачном детстве. Даже в яркой, весёлой юности, от которой теперь тоже миновало уже достаточно времени, чтобы отделять себя, нынешнего, от того молодого человека, который тоже когда-то уверенно отделял себя от мальчишки на портрете, что по сию пору занимает привычное место на стене маменькиной гостиной. Понимая это отчетливо, и принимая все – увы, не всегда приятные плоды наступившей зрелости, Дмитрий Кириллович, тем не менее, все еще ощущал в себе достаточно сил, чтобы не просто доживать отныне свой век в мире и благополучии, но по-прежнему жить ярко, азартно и страстно. Быть может, даже с большим удовольствием, чем прежде. Уже хотя бы потому, что делаешь это отныне не один, а рука об руку с самой прекрасной женщиной на свете. Промелькнувшие, словно одно мгновение, шесть лет, нисколько не остудили первоначальной пылкости их с Ольгой чувств. Но, увенчанная браком и, главным чудом – рождением ребенка, на появление которого, признаться, поначалу не слишком-то и надеялись, любовь, верно, настолько укоренилась в их сердцах, что стала чем-то таким безусловным и нерушимым, о чем даже не стоит говорить вслух. Никто ведь не акцентирует внимание на чём-то естественном и безусловном, как, скажем, умение дышать или ходить. Именно в это время Дмитрий Кириллович и предложил жене вновь уехать на какое-то время вдвоем туда, где когда-то и начался по-настоящему их роман. Оторвавшись не просто физически – из-за расстояния, что разделяет Москву и Ялту, но сердцами и рассудками, ото всего, что ныне составляет их обычную жизнь: быта, семейных и светских обязанностей. И даже детей. Последнее для Оли, заботливейшей из матерей, поначалу казалось вовсе неисполнимым. И, оставив в Москве не только троих старших, уже вполне самостоятельных, но и малыша Митю, в тот первый их длительный отъезд в конце лета десятого года, она поначалу так переживала и металась, что Игнатьев даже готов был в какой-то момент признать свой план ошибкой и срочно вернуться обратно. Но… удержался. Приложив, вместо этого, все старания и проявив максимум терпения, все же добился своего. И в награду вновь обрел то, что, как в отдельные моменты слабости казалось, уже начало будто бы даже и уходить из их отношений. Из той поездки они «привезли» своего младшего сына. Рождение которого далось Оле труднее производства на свет Мити-младшего. Игнатьев хорошо помнил, как чуть не сошел с ума в те бесконечные полтора суток, проклиная себя и давая обещания, если все обойдется, никогда уже более не тревожить её. И, когда Володька все же благополучно родился, честно держал данное слово… приблизительно полгода. До тех пор, пока сама Ольга, как Игнатьев после часто смеялся, хитростью, коварством и угрозами, не сделала его клятвопреступником. Хотя, в Ялту в тот год они все-таки не поехали. Предыдущий же, сентября 1913, визит туда ничего экстраординарного для их семейства не принес. Впрочем, в тот год всем им хватило и одного нежданного Таткиного кунштюка с расторжением совсем уж было сладившейся помолвки, о котором жена – да, в общем, и сам Дмитрий Кириллович, успевший принять грядущее замужество старшей из падчериц практически как свершившийся факт, жалели, пожалуй, до сих пор. Хотя саму девочку, конечно, в глаза ни разу не попрекнули. Родиона в этой ситуации было жальче всего, но сердцу, как известно, не прикажешь. Так, постепенно успокаиваясь, и провели все вместе минувший год, встретив новый, как всегда, с надеждами на лучшее. И так бы тому и быть, если бы летом, доигравшись в странные политические игры, Россия не вступила в новую, разгоревшуюся в Европе войну, втянутая в эту воронку вместе с другим странами, но менее других к ней готовая и уж точно меньше остальных в ней нуждавшаяся. Впрочем, в те, первые месяцы, что еще застали их с Олей в Москве до отъезда – переносить который и тем более отменять они, разумеется, не собирались, все это казалось еще чем-то не слишком серьезным и настолько отдаленным, что, стоило только сойти с поезда на перрон Симферопольского вокзала, будто бы перестало существовать для них и вовсе. Поблекнув в ярком, но уже не обжигающем так сильно, как летом, ярком южном солнце. Растворившись пузырьками в декалитрах совместно выпитого игристого вина и белоснежной морской пене, быстро выхолившей кожу, измученную душным и пыльным городом, до атласной гладкости. Оставив, по однажды заведенному обычаю, в Москве всю свою обычную жизнь, Игнатьевы со вкусом проживали очередной медовый месяц, не читая газет, не интересуясь военными сводками, держа со внешним миром единственную, телефонную, связь, благодаря которой периодически и узнавали лишь о том, насколько благополучно все в Москве, где остался окончательно повзрослевший и оперившийся Степан, да в Петрограде, где нынче у Олиного брата дожидались их возвращения младшие дети за исключением Тани, с которой общаться приходилось пока лишь письмами. Потому что телефона в ее скромной квартирке на Монмартре попросту не было. Хватало ли этого Оле, Игнатьев точно не знал, но разговаривать с женой на данную тему старался как можно реже, не желая бередить ее прежние тревоги. Благо им всегда было, о чем поговорить и без этого… Так прошел этот месяц. Наверное, самый счастливый и безмятежный из всех, что были им до этого отведены. И когда все-таки наступило время уезжать обратно, оба они об этом впервые немного жалели. Хотя прежде всегда возвращались домой после отдыха, будто на крыльях…
Ольга Игнатьева: Возвращение домой часто бывает овеяно странными, противоречивыми чувствами, которые будто бы окутывают члены невидимой пеленой и затормаживают сознание, лишь усиливаясь по мере приближения к конечной точке путешествия. Может, от этого обратная дорога всегда кажется длиннее пути вперед, может, от этого душа так неспокойна? Размышляя на эту тему, Ольга Дмитриевна неторопливо заносила свои мысли в раскрытый перед нею прямо на вагонном столике личный дневник. А в перерывах рассеянно поглядывала в окошко на знакомые с детства, но все же заметно переменившиеся теперь пейзажи сначала Павловских, а затем и Царскосельских земель. Сидящий напротив Митя ей в этом нисколько не мешал, будучи полностью поглощен новым романом Мережковского об императоре Александре Павловиче, который они начали читать вместе еще в Ялте и который после увлеченно обсуждали, уютно расположившись с бокалом вина на большой открытой веранде своего особняка, любуясь превосходным и никогда не надоедающим видом, который оттуда открывался. Впрочем, сейчас, по мере приближения к столице, эти безмятежные воспоминания уже начинали потихоньку отходить на второй план, уступая свое место волнующему предвкушению скорой встречи с близкими и прежде всего – с любимыми детьми. Хорошо зная, как быстро вырастают малыши, Ольга Дмитриевна была практически уверена, что и Митя, и Володенька заметно изменились с тех пор, когда она, прощаясь, в последний раз держала их на руках. Вот и интересно, каковы же они теперь? Не забыли ли за время разлуки маму и папу?.. Последнее, конечно, было совсем уж маловероятно. Но как бы ни твердил об этом разум, сердце все равно то и дело покалывали неприятные иголочки смутной тревоги. Думала она, разумеется, и о старших. Прежде всего – о Саньке, грядущий дебют которой волновал её, должно быть, не меньше, чем саму девочку. А может, и больше, потому что, в отличие от дочери, Ольга слишком хорошо знала свет и заведенные в нем порядки, а также все мыслимые и немыслимые предрассудки, что могли, в случае, если всё как следует не продумать и не предусмотреть, заметно осложнить жизнь наивной дебютантки. Достаточно только вспомнить, чем закончился когда-то её собственный первый сезон… Нет, решительно отгоняя прочь эту нелепую тревогу, Ольга, раз за разом, напоминала себе прописные истины. Что Сашенька – слишком дочь своего отца, что она крайне рассудительная для своих лет, и оттого никогда не сделает ошибок, которые в юности совершила сама Ольга. И даже тех, куда менее печальных, что допустила сестра, тоже наверняка никогда не повторит!.. В этом месте раздумий о судьбах дочерей из груди Ольги Дмитриевны неизменно вырывался тяжелый вздох. В каждом из своих писем Тата неизменно уверяла её, что вполне довольна тем, как складывается её судьба. А также в том, что ничуть не сожалеет о выбранном пути. Звучало это так убедительно, что со временем даже Ольга Дмитриевна согласилась, что она была права, потому что жить с человеком, не способным до конца понять твоих устремлений – а значит, принять полностью и тебя самого – настоящее мучение. И рано или поздно подобные терзания разрушили бы Тату. А там, в Париже, живя своей вольной, пусть и странной жизнью, она, должно быть, и правда, счастлива… Только вот с каждым днем становится будто бы все дальше. Несмотря на абсолютное отсутствие причин и даже предпосылок, Ольга никак не могла отделаться от ощущения, что понемногу теряет Тату. И что отношения их уже никогда не станут такими близкими, как прежде. Эту тайную боль Ольга с некоторых пор особенно глубоко прятала в собственном сердце, не делясь ею ни с мужем, ни с сыном. Зачем тревожить понапрасну одного и огорчать другого – к тому же, единственного из всех, о ком, слава богу, душа пока совершенно спокойна. - Через десять минут прибываем в Петроград! – прозвучав неожиданно громко, голос кондуктора принудил оставить до лучших времен раздумья и начинать готовиться к выходу. Отложив свою книгу, поднялся со своего места, чтобы достать дорожный саквояж, Дмитрий Кириллович. Затем снял с вешалки Ольгино пальто и помог ей одеться, а уж после и сам принялся приводить в порядок свой внешний вид, пока супруга прихорашивалась у другого зеркала, прикалывая к прическе новомодную шляпку, которую сам граф называл не иначе, как «птицей на голове». А все из-за неимоверного количества перьев, коими был украшен этот головной убор. - Так хорошо? – спросила она у Мити. Получив в тот же миг серьезные уверения, что лучше и быть не может – сопровожденные озорным блеском в глазах, быстро скорчила в ответ сердитую гримаску, натянула перчатки и ловко застегнула их пуговки серебряным крючком, который тут же отдала мужу, а тот спрятал его в несессер. – Ужасно волнуюсь. Как будто не домой возвращаемся, а даже и не знаю… - Вот уж о чем, и вправду, нам с тобой стоит побеспокоиться, так это, чтобы носильщик не надорвался, перенося все чемоданы и свёртки с подарками, которые ты накупила в Ялте, - все с той же улыбкой, проговорил Игнатьев, подавая ей руку и выводя за собой в тамбур. - Скажешь тоже, совсем чуть-чуть! – привычно возразила Ольга, хотя не согласиться с мужем было сложно. Подарки, обновки прочие безделки действительно несколько увеличили их багаж. На перроне их уже поджидали Павел Дмитриевич и Саня. Едва рассмотрев в толпе её улыбающееся личико, графиня Игнатьева тотчас остановилась, раскрыв объятия, и стала ждать, когда девочка сама подбежит к ней с приветствиями. - Красавица моя! А ты еще больше похорошела, ну разве это возможно?! Господи, как же я по тебе соскучилась! Поль! – подошедший следом за племянницей брат нежно пожал ей руки, и поцеловал в щеку. Столь явное пренебрежение этикетом на публике в вокзальной атмосфере обыкновенно прощалось всем и каждому. Вряд ли где-нибудь еще можно было настолько забыть о своей респектабельности, и просто отдаться радостным переживаниям. - Как вы доехали? – поинтересовался граф Чернышев. - Не хочу жаловаться, но утомительно долго! – смеясь, ответил Дмитрий Кириллович и Павел Дмитриевич, опомнившись, тут же предложил всем скорее идти на выход, где их уже дожидался экипаж.
Александра Веригина: Рассказы о красотах Крымского имения Елагиных-Игнатьевых Санька выслушивала чуть ли не ежедневно в течение всего первого года маминого замужества. Иногда от Дмитрия Кирилловича, иногда от мамы. Впрочем, мамины истории Саше, как ни странно, нравились даже меньше – не столь захватывающие, да к тому же, короткие, они лишь разжигали её любопытство, заставляя усерднее терзать расспросами бедную Ольгу Дмитриевну, ожидавшую в то время появления на свет будущего Мити-маленького. Дмитрий Кириллович, как раз в то время как-то незаметно и превратившийся для Саньки из «дяди Дмитрия» в «papa», объяснял это тем, что мама просто не может найти нужного количества превосходных эпитетов. - Пойми, это нужно увидеть своими глазами. А у тебя еще обязательно будет такая возможность! – пообещал он однажды. И Санька, тогда еще полуребенок, поверила и принялась её терпеливо дожидаться. Вот и каково же было потрясение – и возмущение! – когда, спустя год после этого разговора, родители объявили, что намерены вот-вот на целый месяц отправиться в Ялту вдвоем! Не взяв с собой никого из них! Всегда терпеливая, послушная и отменно владевшая собой, Санька тогда едва сдержалась, чтобы не высказаться вслух по поводу подобного вероломства. А после, от обиды и оттого, что так и не увидит теперь обещанных ей красот, всю ночь горько проплакала в подушку. Впрочем, как все дети, довольно быстро утешилась. Благо, что и в Москве, где они все четверо тогда впервые остались на попечении у бабушек, тетушек и нянь, оказалось в результате совсем неплохо в отсутствие привычного строгого контроля поведения и гимназической успеваемости. Вспоминая свои тогдашние эмоции, нынешняя Саша испытывала глубочайшее смущение. Какой глупой она была она тогда и как хорошо, что со временем, кажется, все-таки поумнела настолько, чтобы не обижаться и не ревновать, а, напротив, радоваться тому, что родители сумели сохранить удивительную свежесть своей любви, несмотря на годы брака, быт и прочие обстоятельства жизни. Вот и сейчас, сидя напротив них в дядином экипаже, Саше попросту невозможно было удержаться от улыбки при виде того, как, помолодевшие, посвежевшие и еще крепче объединенные особой, лишь им двоим ведомой, общностью воспоминаний, они наперебой рассказывают ялтинские новости. И при этом постоянно ищут друг друга то взглядом, то жестом. Совсем так же, как и они с Адальбером… Мысли о возлюбленном, как всегда, унесли Сашу в страну сладких грез, отдавшись которым, она даже не заметила, как пропустила заданный мамой вопрос. Оказалось, он был о том, успела ли она за время отсутствия Ольги Дмитриевны выбрать подходящий фасон для своего будущего первого бального платья. Помнится, еще в Москве, перед её отъездом, они вдвоем перелопатили целую гору свежих модных журналов, но так и не нашли ничего подходящего. Тогда это казалось Саше трагедией, но мама успокоила, что времени еще вполне достаточно, поэтому не стоит так переживать. Лишь посоветовала не прекращать поисков, пока они с papa будут в Ялте – о чем Санька, в нынешнем своем влюбленно-окрыленном состоянии, разумеется, совершенно позабыла! - Нет, я еще ничего не выбрала. Поэтому вся надежда теперь только на тебя. Как всегда!
Ольга Игнатьева: *Мама и все* - Ну, не беда, милая, – усмехнулась Ольга Дмитриевна, с любопытством поглядывая на дочь, которая казалась несколько рассеянной. - Хотя, конечно, мы немного рискуем. Довольно сложно найти хорошую и не занятую модистку всего за две недели до бала. Но, надеюсь, в этом нам сумеет помочь бабушка. К тому же, я тоже кое-что привезла с собой… - прибавила она немного таинственно. И далее сразу вновь заговорила о чем-то с братом и мужем, давая дочери понять, что продолжение этой темы ожидает её уже дома. А пока ехали еще только по Невскому проспекту, по его длинной перспективе, сплошь застроенной роскошными домами, дорогими магазинами и заполненной, как всегда, целыми толпами людей. Далее, свернув направо, чтобы доехать до Троицкого моста и неминуемо оказались напротив резиденции Императора, при виде которой Ольга Дмитриевна не сдержала расстроенного вздоха: - Совершеннейший кошмар! – воскликнула она, имея в виду окрашенные, согласно, очередной причуде хозяина, в терракотовый цвет фасад и колонны здания. И, чтобы побыстрее забыть это неприятное глазу зрелище, сразу же принялась рассказывать брату о новых виллах и дачах, которые за последний год успели возвести в окрестностях Ялты и в самом городе. - Мы еще даже посмеялись с Митей, что нужно срочно посоветовать перебраться из Москвы в Крым Сереже Гнездову. И климат лучше, и заказчиков будет море. - Ну, это еще спорный вопрос, дорогая сестра! – вдруг возразил граф Чернышев. – Насколько помню и могу судить, Сергей Аркадьевич – приверженец европейской архитектурной традиции. А у нас нынче снова в моде стиль… родных осин, - прибавил он с легкой иронией, имея в виду повальную русификацию, охватившую с началом войны всю страну и отразившуюся даже на названии её столицы. - Да какая разница? Он – отличный архитектор и сможет построить хоть европейский замок, хоть древнерусский терем! – воскликнул в ответ Дмитрий Кириллович. – Но вот, что я вдруг подумал. Если ты, Поль, утверждаешь, что это теперь модно, может, и нам построить себе где-нибудь еще один дом, на сей раз – a`la russe? С деревянными башенками, деревянным резным крыльцом и наличниками на окнах. А у одного из этих окон посадим нашу Саньку в кокошнике – ждать, когда кто-нибудь посватается! И уверен, что нам определенно не придется долго ждать, - с улыбкой подмигнул он падчерице, которая от этих слов неожиданно покраснела и опустила глаза – хотя обыкновенно всегда живо реагировала на его шутки. К счастью, на это никто не обратил внимания. Вновь переключившись на общение между собой, взрослые вскоре перешли от общих тем к домашним новостям. К тем, которые Игнатьевы, регулярно телефонировавшие в Петроград из Ялты, не могли узнать, пока находились в дороге. - А еще, вообразите, что Митя вместе со своей бонной выучил к вашему приезду целое новое стихотворение! – прибавил Павел Дмитриевич после того, как они с Сашей перечислили их все. – И, как человек, прослушавший его за последние два дня, раз, наверное, уже пятнадцать, я могу утверждать со всей ответственностью, что у него определенно талант чтеца! – закончил он под общий смех. Тем временем, подъехали, наконец, к дому. Где Саша, за последний месяц вполне освоившаяся в роли хозяйки дядиного дома, сразу же пошла распоряжаться насчет обеда. Под ногами у нее при этом, как всегда, радостно крутилась Фифка, просто обожавшая всякую суету. А Ольга Дмитриевна и Дмитрий Кириллович отправились в свою комнату, намереваясь помыться и переодеться с дороги, а потом сразу же навестить младших мальчишек.
Дмитрий Игнатьев: *с шурином* Примерно через час после этого, оставив жену еще какое-то время побыть с детьми, Дмитрий Кириллович вновь спустился на первый этаж и заглянул в кабинет шурина: - Не занят? - Нет, проходи! – откликнулся Чернышев, поднимаясь навстречу и жестом предлагая располагаться. – А что Ольга, еще у себя? - У Мити с Володей. Целуются, обнимаются… а я почувствовал там себя немного лишним и решил не мешать, - шутливо развел руками Дмитрий Кириллович, опускаясь в предложенное свояком кресло. - Понимаю, - откликнулся Чернышев. – Ну что ж, тогда, может быть, мы с тобой пока выпьем кофе? – с этими словами он кивнул в сторону кофейного столика, на котором курилась ароматным паром большая медная турка, почти до краев наполненная крепчайшим, трижды доведенным до кипения, напитком, сдобренным гвоздикой и корицей. – Как раз только что принесли. Персидский, от Абрикосова! Готов даже поухаживать за тобой по случаю возвращения из дальних краев! - Буду весьма польщен, ваше сиятельство! – усмехнулся Игнатьев, принимая от родственника через пару мгновений одну из ловко наполненных им фарфоровых чашек. В самом начале знакомства, ему часто казалось, что прежде он еще никогда не видывал менее похожего на себя человека. Сдержанный, неизменно вежливый и слегка отстраненный, кажется, от всего на свете, Ольгин брат куда более напоминал англичанина, нежели одного из их общих соотечественников. Но уже довольно скоро стало понятно, что, как и в случае самой Оли, под маской этой невозмутимости скрывается весьма страстная натура. Но, главное, неординарный и мощный аналитический ум. Который Игнатьев ценил в Павле Дмитриевиче, пожалуй, даже больше всех его прочих личных качеств. Впрочем, сошлись они весьма близко, в результате, и по-человечески. И в настоящее время это была уже та степень дружбы, что не только многое позволяет, но столько же и терпит – даже те легкие взаимные подначки, которыми оба порой не гнушались. Особенно, пребывая наедине, как сейчас, и попивая под неторопливый разговор, и верно, божественно сваренный крепкий кофе. Несколько отстав в лениво-расслабленной курортной Ялте, куда с некоторым отставанием долетали не только сами новости, но даже пишущие о них газеты, от событий в большом мире, Дмитрий Кириллович пытался восполнить дефицит информации, можно сказать, из первых рук. А еще расспрашивал о том, что Поль думает о нынешнем положении Русской армии после недавней удачной Галицийской битвы. - Как полагаешь, смогут ли в результате к зиме вернуть нам Варшаву? - Не исключено. Если только все не затянется и не перейдет в позиционные бои. Но вот если дойдет до этого, то боюсь… Что ты, душа моя? – воскликнул он вдруг, перебивая себя и резко меняя тему, когда увидел робко заглянувшую в дверь Александру. – Входи, не стесняйся! Что там наш обед, во сколько подать велела? - Сказала, чтобы не раньше трех – пока еще все соберутся! - Согласен, - одобрительно кивнул Чернышев и повернулся к Игнатьеву. – Твоя дочь делает большие успехи в ведении моего дома. Уже не представляю, как без неё прежде обходился и не знаю, как буду жить дальше!.. Может, отдадите мне её насовсем? Ну а что? У вас с Олей и других детей полно, а я – совсем скоро превращусь в одинокого старика, нуждающегося в помощи и поддержке… - Дядя, что такое ты говоришь! Тебе до этого еще много-много лет! – не выдержав, прыснула от смеха Саша, весьма польщенная такой похвалой. Потому что одно дело, когда дядя говорит это с глазу на глаз, а совсем другое – когда перед кем-нибудь еще. - Хотелось бы надеяться… Выпьешь с нами кофе? - Нет, я вообще-то искала маму. Услышала ваши голоса, и подумала, вдруг она тоже тут. - Я оставил её в обществе Мити и Володьки примерно полчаса тому назад, - ответил за Чернышева Дмитрий Кириллович. – Скорее всего, она все еще там.
Ольга Игнатьева: *с доченькой* Вопреки предположению супруга, Ольга Дмитриевна уже вернулась в свою комнату. И когда, не обнаружив её в детской, туда вскоре вошла Александра, как раз распаковывала одну из привезенных с собой коробок. - Проходи, малыш. Взгляни, что у меня есть! Просто не смогла удержаться от покупки, когда увидела! Причем, еще даже не представляла тогда, для чего это мне может пригодиться, – обернувшись к дочери, она продемонстрировала тончайшее шелковое кружево цвета слоновой кости, что поблескивало и переливалось подобно волшебному туману, благодаря искусно вплетенным в него золотым нитям. – Зато теперь, кажется, придумала! Вполне ведь сгодится на украшение платья для твоего дебюта, верно? А еще у меня тут где-то был к нему совершенно дивный шармез… - Какая красота! – замерев от восторга, девушка с минуту благоговейно разглядывала драгоценное кружево, казавшееся таким тонким и эфемерным, что к нему было даже страшно прикоснуться – вдруг рассыплется в золотистую пыльцу прямо в руках?! Конечно, в своей жизни Санька видела уже немало прекрасных туалетов с самой изящной отделкой – с такой изысканной модницей, как мама, это было совсем немудрено. Но представить, что вскоре и сама будешь носить нечто подобное, да еще с той же великолепной непринужденностью, было пока трудновато. - Ты, правда, мне это подаришь? – медленно переспросила она у Ольги Дмитриевны. И когда та, чуть пожав плечами, с улыбкой кивнула, тихонько взвизгнув от восторга, бросилась обниматься, уже почти наяву, представляя, как, облаченная в великолепный наряд и с красивой, взрослой, прической, ступает в ярко освещенный бальный зал под руку со Стёпой. Он как раз позвонил накануне из Москвы, чтобы уточнить еще раз дату будущего приема – намереваясь исполнить давнее обещание протанцевать с младшей сестрой её первый вальс. - Как же это чудесно, мамочка! И еще чудеснее, что в по-настоящему торжественном виде её, наконец-то, увидит Адаль, перед которым, ради конспирации, Саньке до сих пор почти все время приходилось щеголять в амазонке… Ну, кроме тех двух раз – на концерте у Юсуповых и на дядином вечере. Только разве возможно будет сравнить с ними тот эффект, который она непременно произведет на будущем балу?! - Найти бы еще подходящее платье… - вздохнула она, продолжая собственные мысли теперь уже вслух. – По дороге ты спросила, не попадалось ли мне что-нибудь красивое… Вообще-то, кажется, я все же припомнила один интересный фасон. Из «Модного света». Если ты сейчас не слишком занята, я могу отыскать нужный номер и тотчас же его сюда принести… - Нет, совсем нет! – возразила Ольга Дмитриевна, мельком оглядываясь на полуразобранный скарб, живописно раскинувшийся среди уже раскрытых и все еще запакованных коробок, занимавших почти всю поверхность её кровати. – Я действительно хотела разобрать кое-что, но это важнее, потому ступай скорее и будем смотреть, что ты там выбрала! - Я ровно через минуту! – уверила её Саша, почти бегом бросаясь к себе в спальню. И, действительно, довольно быстро вернулась обратно, сжимая в руках журнал, открытый на странице с понравившимся эскизом. – Вот, взгляни! Правда, милое? - О-чень, - с легкой запинкой произнесла Ольга Дмитриевна, разглядывая иллюстрацию, с которой на нее смотрела очаровательная кокетка в весьма экстравагантном наряде. Похожие многослойные драпированные платья, гарнированные кружевом и мехом, напоминающие своим кроем то ли античную тунику, то ли восточный наряд, вошли в моду еще в прошлом году. А нынешний сезон, выходит, предрекает еще более смелые перемены. «Юбки для вечерних платьев делаются почти всегда с вырезами спереди так, чтобы можно было видеть ногу», - прочитала Ольга, медленно поднимая глаза на дочь, чье личико отражало сейчас все переживаемые эмоции сразу. - Не нравится, да? – робко спросила Саша, вопреки тому, что только что услышала из маминых уст. Слишком долгое молчание до показалось ей куда красноречивее слов, произнесенных после. – Только скажи, пожалуйста, честно! - Что ты, милая, очень даже нравится! Просто, я предполагала, что для первого бала ты выберешь что-то более… традиционное, классического силуэта. Нужно иметь достаточно уверенности в себе и даже некоторую смелость, чтобы надеть нечто новое и еще не привычное для публики… – продолжила было Ольга Дмитриевна. Но тут вдруг неожиданно вспомнила собственный первый выход в Ялте в том самом золотом плиссированном платье от Фортуни и испытанные при этом ощущения торжества и необычайной свободы. И воспоминание это заставило её чуть заметно улыбнуться. – Вот что, милая, забудь-ка все, что я сейчас тебе сказала! Это твой дебют, и нравиться в такой день ты должна прежде всего самой себе. А значит это платье и есть лучший выбор. И мы завтра же займемся поисками той, которая лучше всех сможет воплотить в жизнь этот замысел!
Александра Веригина: Уснув тем вечером в счастливой уверенности, что хотя бы одна из двух главных задач будущего бала успешно разрешена (вторая была удачно познакомить Адальбера с остальной семьей, но здесь девушка почти не сомневалась в успехе), уже на следующий день Саша поняла, как она ошиблась. И как, в полном соответствии с пушкинской формулой, наказана будет уже в ближайшие дни изнурительной необходимостью бесконечных многочасовых примерок и подгонок, в течение которых придется по несколько часов стоять неподвижной статуей на специальном помосте, лишь изредка повёртываясь по приказу модистки, мадам Рено. Эту сухонькую старушку с лицом, похожим на сморщенное печеное яблоко, обладающую, к тому же, замашками отменного диктатора, после долгих и не увенчавшихся успехом поисков силами самой Ольги Дмитриевны, а также еще нескольких дам из числа имеющихся у Чернышевых в Петрограде ближних и дальних родственниц, нашла в результате, как и предполагалось, бабушка Мария Николаевна. Если верить её рассказу – а не верить, не было причины, то Аделина Самсоновна, давным-давно обрусевшая француженка, в прежние времена была одной из лучших модисток Бризака, прослужив в его модном доме чуть ли не со дня основания и до недавних пор. Когда, наконец, решилась удалиться на заслуженный отдых, чтобы в мире и покое проживать немалые средства, накопленные почти что за сорок лет работы на самых капризных и привередливых клиенток, впрочем, почти неизменно остававшихся в восторге от её работы. Одной из них прежде была и графиня Чернышева – известная модница своего времени, к тому же, никогда не скупившаяся на щедрые чаевые. Этот же метод успешно пошел в ход и нынче. Хотя мадам Рено поначалу долго отнекивалась и ссылалась на заметно ослабевшее зрение, и от этого – возникшее с некоторых пор затруднение при работе с деликатными и дорогими тканями из-за боязни их безнадежно испортить. Но, как уже было сказано, графиня Мария Николаевна сумела довольно быстро и легко прогнать её нелепые страхи, убедив – в том числе, при помощи определенной суммы ассигнациями, что все будет так же хорошо, как и прежде. Хотя до того – когда дочь и внучка впервые продемонстрировали ей выбранный для пошива фасон, и сама чуть не лишилась дара речи, потрясенная его совершеннейшим непотребством. - Но как же это, Оля! Это ведь… шокинг! – причитала она, прикладывая попеременно то ладонью, то тылом ко лбу все еще красивую, унизанную драгоценными перстнями руку. – Подобный наряд недопустим для барышни! Будут разговоры! - Да они ведь в любом случае будут, матушка, - резонно возражала Ольга Дмитриевна, спокойно продолжая стоять на своем. В то время как Санька, тоже присутствовавшая в тот момент в бабушкином будуаре, где и происходил разговор, сидела в самом дальнем его уголке, спрятав ноги под стул и вжавшись плечами в его высокую спинку, не смея дышать и пытаясь слиться цветом с шелковыми обоями любимого Марией Николаевной нежнейшего лавандового оттенка. – Нам ли с вами не знать? Так стоит ли отказываться от удовольствия выглядеть лучше всех ради умиротворения душ десятка светских сплетниц? Это был не единственный раунд «битвы титанов» и не единственный выпад, которым обменялись между собой мама и бабушка. Некоторые из прозвучавших намеков Санька даже толком не поняла, подозревая лишь, что они имеют отношение к каким-то давним временам и ссоре, из-за которой после на много лет прерывалось их восстановленное лишь относительно недавно общение. В чем была суть и причина того конфликта, девушка не знала. Да и ни за что не осмелилась бы узнавать, так как была воспитана не только в бесконечной родительской любви, но и весьма строгой дисциплине и уважении к старшим. Поэтому, в конечном счете, было не совсем ясно, что же именно склонило графиню Чернышеву признать правоту дочери (и внучки). Но это было уже и не важно. Главное, что через два дня после этого мадам Рено впервые приехала в особняк графа Чернышева, чтобы снять мерки и обговорить с заказчицами прочие условия. Важнейшим из которых было то, что, несмотря на их высокое положение в обществе, все грядущие примерки состоятся исключительно на её территории. И будет их ровно столько, сколько потребуется, а не как обычно – две-три. Вот тогда-то и начался Санькин персональный ад! Тогда-то и вспомнила она впервые рассказы старшей сестры о тяжком труде натурщиков, принужденных долго и неподвижно находиться в самых вычурных позах, что только способно изобрести воображение художника, которому они служат моделью. Единственное, что в таких случаях помогало – это тренированная многолетними занятиями конной выездкой спина и мысли об Адале. Вернее, сладкие мечты о том, как он будет восхищен, когда увидит её такой красивой. Собственно, об этом Саше, и в самом деле, оставалось теперь только мечтать: боясь все испортить, она не то что не встречалась с возлюбленным в эти бесконечные две недели, но даже не писала и не звонила ему ни единого разу. И оттого истосковалась так, что хоть плачь. Да она и плакала. Раза три, вечерами, в подушку. Хотя слезы эти совсем нельзя было назвать горькими. Оттого поутру они не оставляли ни малейшего следа на её нежном лице, буквально светившемся в эти дни от предвкушения. Но вот, наконец, платье было готово. На этот раз мадам Рено все-таки соизволила приехать к Чернышевым сама. И лично облачила Сашу в «дело рук своих», выпустив её затем, словно живой манекен, походить туда-сюда перед собравшимся в гостиной семейством. - Лично я считаю, что это шедевр! – опомнившись первым среди всех после её выхода, тихо проговорил Дмитрий Кириллович. – И ты, Санька, уверен, теперь точно затмишь всех остальных дебютанток. Поэтому готовься к худшему. - К чему?! – испуганно прошептала она в ответ. - К лютой зависти соперниц… впрочем, куда больше тебе об этом расскажет наша мама, - усмехнулся он, поворачиваясь к жене. – Уж тебе-то не привыкать! Верно, дорогая? - Да-да, мамочка! Ты ведь никогда не рассказывала.
Ольга Игнатьева: *дуэт с братом* - Да и не о чем особенно, - стараясь скрыть раздражение за равнодушным тоном, произнесла Ольга Дмитриевна, пожимая плечами. Вспоминать то время она не любила, а уж говорить об этом в присутствии мужа и дочери тем более. – Это было так давно, что уже и не вспомню ничего. - Вот так так! – удивленно произнес Игнатьев. - Ну, неужели ты даже цвета своего платья не помнишь? - Кажется, голубой. Всегда его любила. - У бабушки Марии Николаевны, кажется, где-то был фотографический портрет твоей мамы в этом платье. Можешь полюбопытствовать при случае, – неожиданно вставил свою реплику Павел Дмитриевич. И тут же получил в ответ весьма красноречивый взгляд сестры. Причина Ольгиного неудовольствия была понятна и объяснима. И Павел Дмитриевич, конечно, вовсе не собирался ворошить ту давнюю историю прямо сейчас, в присутствии её мужа и дочери. Но думал о том, как бы правильно подступиться к этой теме почти постоянно с тех пор, как Оля приехала из Ялты. Жаль только, что так ничего и не придумал: вначале было как-то неловко, потом – за всеми этими предбальными дамскими хлопотами, попросту некогда… И вот теперь, когда, наконец, вроде бы представился неплохой шанс хотя бы начать двигаться в нужную сторону, упускать его вот так запросто Чернышев не собирался. Поэтому, сделав вид, что совершенно не понял намёка, только коротко улыбнулся Ольге и после, как ни в чем не бывало, продолжил: - А сам бал был в Аничковом дворце. Нашего отца пригласили туда вместе с семьёй. С тех пор я видел уже немало раутов и приемов, но тот почему-то по-прежнему помнится как самый большой. Кажется, там собралась в тот вечер добрая половина города… - Да, ты прав, народу было действительно не протолкнуться! Наверное, поэтому я больше ничего и не помню, – поспешно согласилась Ольга Дмитриевна, хотя, на самом деле, это было отнюдь не так. Ведь именно тогда отец и представил ей Анри. А ему позволил пригласить её на танец – еще не ведая, к краю какой бездны этим только что подтолкнул… - И с моим папой ты тоже познакомилась на балу? – тем временем, все никак не унимала любопытства Санька, которой, при всей близости отношений с мамой, никогда прежде не случалось об этом поговорить. - Твой родной папа, Саша, впервые пришел в наш дом как доктор – к твоему дедушке, Дмитрию Платоновичу. Ну и дальше все сложилось так, как сложилось, хотя бабушка была не слишком довольна таким выбором, - брат вновь опередил Ольгу с ответом, но на сей раз, она была ему за это, пожалуй, даже благодарна. Потому, что вряд ли смогла бы говорить об этом так спокойно даже сейчас, через столько лет. - А почему? Вы же сами всегда рассказывали, что он был прекрасным человеком? - Без всяких сомнений! Одним из самых лучших, кого я знал. Но, видишь ли, милая, родители… они тоже люди, – чуть помедлив, с усмешкой проговорил Чернышев и продолжил, тщательно подбирая слова под перекрестным огнем сразу трех взглядов: по-детски простодушного Сашиного, напряженного Ольгиного и сдержанно-любопытного – её мужа, который явно намеренно не вмешивался сейчас в этот разговор. – И оттого порой весьма наивно думают, что способны всерьез повлиять на судьбу детей, если у самой судьбы на них совсем другие планы, верно я говорю, Оля? - Может быть, - не понимая, к чему Поль завел столь странные речи, она лишь слегка пожала плечами. – Только мне с некоторых пор ближе принцип «на бога надейся, но и сам – не плошай!» И встала, всем видом показывая, что не хочет дальнейшего развития этой темы, обратившись затем уже к Саше: - Ну что же, малыш, думаю, мы все здесь уже сполна оценили твое новое платье. Потому самое время пока его отложить и заняться другими делами. И прежде всего – еще раз поблагодарить мадам Рено. Я хотела бы сделать это лично, поэтому пойду с тобой, а после переоденемся, пообедаем и съездим в Пассаж – к такому чудесному наряду необходимы только самые лучшие аксессуары…
Степан Веригин: - Еще чего-нибудь изволите, сударь? – официант вагона-ресторана поставил перед молодым мужчиной в великолепном английском костюме чашку чая и чуть подался вперед, готовый услужить, коли тот о чем-то попросит. Но «сударь» лишь улыбнулся уголками губ и покачал головой, вновь опуская глаза к страницам книги, которую читал не отрываясь весь завтрак, чем вызывал явное неудовольствие прелестной барышни напротив, пытавшейся строить ему глазки. Не сказать, что сюжет книги был слишком уж занимательный или что барышня была не слишком привлекательной. Нет, книга была из разряда тех, что берут с собой в дорогу, желая убить время, а барышня была очень даже мила, только вот голова Степана Веригина, а это был именно он, занята была совершенно иными мыслями. Он ехал в Петроград на первый бал своей младшей сестры, но думал лишь о том, как и когда удобнее будет поговорить с матерью о принятом им решении. Прожив совсем еще не долгую жизнь, Степан успел увидеть немало трагических событий. Некоторые из них, как то смерть его родной матери или гибель Александра Глебовича, затрагивали его лично. Другие же, русско-японская война и последовавшие за нею потрясения, прошли фоном его, в сущности, безмятежной жизни. Но и те, и другие оставили след в его душе, заставляя ее взрослеть вперед него самого. Поэтому, наверное, старшие коллеги порой удивлялись некоторой категоричности и взрослости суждений молодого доктора Веригина. Он был из тех врачей, которые всегда шли вперед, готовы были рисковать, применяя новые, еще не прижившиеся методы, но при этом делал это всегда так деликатно, что старшие его коллеги, и в первую очередь его наставник, не ощущали, будто он чрезмерно много на себя берет и проявляет таким образом к ним неуважение. Впрочем, внедрение инноваций - процесс непростой и зачастую очень длительный. И лучше всего он идет, так сказать, в экстремальных ситуациях. Среди воспоминаний об отце, первым и самым ярким для Степана навсегда осталось посещение с Александром Глебовичем больницы. И хотя им доводилось видеться до того уже не один раз, но именно в тот день доктор Веригин навсегда сделался для маленького Степки кумиром. Что тогда понимал он, шестилетний ребенок?! А то, что дело Александра Глебовича очень правильное – он помогает людям, он готов сделать все возможное и невозможное, чтобы вернуть человеку самый ценный дар природы – здоровье, а с ним и жизнь. Все последующие годы Степан обожал слушать рассказы Прозорова и Гнездова про эпидемию холеры, ведь и там приемный отец выступал настоящим героем! Поэтому все первые мечты о будущей профессии были окутаны ореолом романтическим. Да, он фантазировал о том, как станет светилом медицины в Москве, как будет спасать людей от неизлечимых болезней, и может быть даже изобретет однажды некую панацею… Со временем, повзрослев, он понял основную суть выбранной им профессии – приложить все свои силы и знания, чтобы здесь и сейчас принести облегчение страждущему. Все остальное блажь и фантазии. Поэтому, проведя в раздумьях не одну бессонную ночь, он принял решение единственно верное для себя – отправиться врачом на войну. И единственной целью этого поступка было желание стать полезным, ведь где, как не на войне врачи нужнее всего?! Вопросы военной медицины в Российской империи всегда стояли остро. И начиная с середины прошлого века до начала нынешнего было множество архаизмов в этой системе. Только теперь стало что-то меняться и сидеть сложа руки, в то время когда сам он мог вполне поспособствовать этим переменам, Степан решительно не желал. Первым, кому он сообщил о принятом решении, был доктор Глеб Романович Басаргин. С этим стариком Степана познакомил, где-то месяца через два после женитьбы на матери, Дмитрий Кириллович, однажды предложивший Степану составить ему компанию в поездке на автомобиле, да внезапно, а может и вполне спланировано, остановившийся у маленького особнячка. Этот пожилой господин, хоть и не утративший до сего дня жизненной энергии и здравомыслия, очень понравился Степану. Когда же выяснилось, что в далеком прошлом, еще будучи столичным доктором, Басаргин, пусть и не лично, знавал Александра Глебовича, то дружба между студентом-медиком и старым врачом завязалась крепкая. Несколько раз в месяц Степан наведывался к Глебу Романовичу сыграть партию в шахматы и поговорить. Говорили они обо всем, что касалось медицины. Многие суждения старого доктора пришлись Степану по нраву, с некоторыми его взглядами Степан был категорически не согласен и тогда рождались споры, но такие, которые лишь ведут к познанию истины, а не разрушению дружеских отношений. Так что, стоит ли удивляться, что приняв столь важное решение, именно с ним Степан и пришел советоваться. Вторым человеком стал его наставник в госпитале, который не слишком обрадовался тому, что придется расстаться со столь перспективным молодым врачом, но прекрасно понимал причины, побудившие Веригина принять это решение, а от того так же давший свое благословение. Едва все было решено и оговорено с больничным начальством, Степан начал собирать необходимые документы для назначения и теперь уже, едучи в Петроград, точно знал, что через двадцать дней он отправиться на фронт. Оставалось самое трудное – рассказать обо всем родным. Он перевернул страницу книги, но осознал, что не запомнил ни слова из того, что только что прочел и с досадой извлек закладку, которой служила открытка, на днях пришедшая из Парижа. Тата! О чем он жалел сейчас больше всего, это о том, что не может поговорить с ней, рассказать о своем решении. Он послал ей письмо и когда она его получит, то вряд ли будет рада содержанию. Если бы он только мог сам все ей сказать, объяснить! Ведь они так похожи – оба желали менять этот мир, пусть и разными способами. Решение, которое она приняла несколько лет назад, окончательно разорвав помолвку с Елагиным, шокировало всю семью, разбило сердце маме и теперь он, Степан, должен, вслед за сестрой, расстроить Ольгу Дмитриевну. В том, что она будет совсем не рада его поступку, он не сомневался. Он извлек из кармана жилета часы, взглянул задумчиво на циферблат и поднялся из-за стола, наконец-то удостоив прелестницу по соседству взглядом и улыбкой, от чего на щеках последней яркими розами зацвел румянец. Поезд скоро должен был прибыть в Петроград, а это означало, что стоит вернуться на свое место. Через три четверти часа Степан Александрович сошел с поезда, вышел из здания вокзала и, наняв экипаж, отправился к дому дяди Поля. Он заранее просил не встречать себя на вокзале, но тем жарче были приветствия, которыми его наградили родственники, едва он оказался на пороге особняка.
Дмитрий Игнатьев: Не чуждаясь ни в прежней своей жизни, ни теперь, того, что принято называть светской жизнью, Игнатьев всегда довольно спокойно относился к принятым в обществе правилам и ритуалам. Поэтому, до поры до времени, стоически сносил заметно возросший за последние дни градус нервозности внутри их прежде вполне спокойного и мирного семейства, полагая это явлением временным и надеясь, что все уладится ровно в тот вечер, когда наконец-то состоится Сашенькин дебют. По поводу которого Оля – а вместе с ней и остальные женщины клана, включая тёщу и саму будущую дебютантку, собственно, так теперь и тревожатся, чуть ли не сутки напролет обсуждая между собой столь мелкие детали и подробности, что порой кажется, будто подготовка происходит не к балу, а по меньшей мере, к захвату какой-нибудь сопредельной державы. К этому также следовало прибавить и неприятное ощущение некоторой заброшенности и даже ненужности, посетившее Дмитрия Кирилловича вскоре после приезда в Петроград, пожалуй, впервые с момента женитьбы – и вообще едва ли не впервые в жизни. Столицу, за ее холодность и чопорность, он недолюбливал и в иные времена. Поэтому и бывал тут нечасто, преимущественно по делам, всерьез полагая, что данный город лишь для этого и существует. А жить – и по-настоящему наслаждаться жизнью – возможно лишь на достаточном от него расстоянии. Взять хотя бы погоду, особенно угнетавшую своей мрачностью после солнечной Ялты. Причем, угнетавшую, кажется, только его одного: ни Поль, целыми днями пропадавший теперь на службе, ни Саша в своем нынешнем мечтательном настроении, этого, кажется, совсем не замечали. А Оля, когда Игнатьев однажды как-то и с ней поделился этим наблюдением, вовсе сказала, что все это глупости, а погода самая обычная. И вообще у нее сейчас слишком много дел, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Что ж, может, это действительно были пустяки, однако из них постепенно складывалось нечто большее – а именно горячее желание, чтобы все это безумие поскорее закончилось и все они, в конце концов, вернулись в милую сердцу Москву, да вновь зажили, как прежде. Слава богу, до бала оставалось всего два дня, которые и нужно было теперь перетерпеть, что называется, стиснув зубы. И Дмитрий Кириллович исправно терпел, проводя большую часть того времени, когда не обязан был являться на глаза своему семейству, либо в уютной и великолепной по качеству и подбору книг, библиотеке своего шурина, либо в общении с детьми. Младшими, конечно – потому что старшим, уже вполне себе самостоятельным, они с Олей становились нужны все меньше. Даже Саньке, как-то особенно стремительно повзрослевшей буквально за последние несколько месяцев. А вот Митя и Володя – совсем иное. Подобно большинству мужчин, познавших отцовство по-настоящему лишь в зрелые годы, Игнатьев относился к ним двоим с особенной, трепетной нежностью, хотя обыкновенно изо всех сил таил и прятал эту слабость под маской иронии, позволяя ей прорываться наружу лишь с ними наедине. Да и то лишь потому, что оба были еще слишком малы, чтобы это понять. Впрочем, сроду не отказывал в поддержке и в совете также и никому из старших. Испытывая при этом вполне законную гордость по поводу заслуженного у них, в общем-то, за совсем небольшое время уважения и доверия. То, что и сегодня ему, видимо, представится шанс в очередной раз проверить, насколько это все еще актуально, Игнатьев заподозрил утром, перед завтраком, когда к их уже сложившемуся здесь, в столице, семейному кругу, присоединился прибывший ночным поездом из Москвы Степан. Когда, выгадав среди всей обычной приветственно-радостной суеты минуту, чтобы никого не оказалось рядом, тот, как всегда, без каких-то особенных экивоков, тихо спросил, найдется ли у Игнатьева для него сегодня немного свободного времени.
Степан Веригин: с ее Вреднючестью - Малыш! – передразнила Санька маму, которая, невзирая ни на рост, ни на возраст, так и продолжала величать старшего сына этим детским прозвищем. Но маме можно всё. На то она ею и называется. А вот почему подобное вдруг позволяет себе мелюзга, едва сменившая на взрослые наряды и сложную прическу короткие детские платья и две вечно болтающиеся по спине белокурых косы с атласными бантами, было как-то не совсем ясно. Стёпка чуть заметно скривил губы на ее шутку. С тех пор, как получил диплом и стал официально называться доктором Веригиным, он считал себя взрослым мужчиной, имеющим право принимать серьезные решения и нести за них полную ответственность. Тем временем Санька вновь употребила это дурацкое прозвище, чтобы позвать его в столовую. И вот тут уж, не выдержав, Степан нахмурился и поглядел на младшую сестру очень серьезно. - Да… зря я, выходит, тащился нынче из Москвы в Петроград! – проговорил он с тяжелым вздохом. - То есть как это «зря»?! – опешила девушка, не понимая, к чему он клонит. - Ну, посуди сама: если я – «малыш», то разве может у меня, в таком случае, быть младшая сестра дебютантка?! И разве может потребоваться ей тот подарок, который я купил для неё по случаю этого знаменательного события? Конечно же, нет! Так что отправлю-ка я его, пожалуй, прямо завтра почтой в Париж, Тане! Уж ей-то эта штучка точно там пригодится! - Зачем это?! – тут же воскликнула Саша, обиженно вскидываясь. Отношения между Татой и Стёпой с раннего детства вызывали у неё легкую ревность, хотя с каждым из них она была – и оставалась ныне, бесконечно дружна. Только это все равно были отношения старших и младшей. А в Тане Стёпка будто бы видел свое собственное отражение и всегда, в любой ситуации, оставался лишь на её стороне. Незримая эта связь не прервалась даже теперь, когда их физически разделяли сотни верст и многие месяцы разлуки. Иногда Саше казалось, что и за Родиона-то Тата не вышла лишь потому, что из-за этого пришлось бы расстаться со Стёпой. А еще было бы ужасно интересно взглянуть на ту отважную барышню, которая однажды попробует отвоевать у Татки его самого… Тяжеловато ей придется! - Стёпочка, перестань, не сердись! Ты же знаешь, как я тебя люблю и уважаю?! Не придумывай ерунды! Покажи лучше, что ты там мне привез? - Да ничего особенного, сущую безделицу! – рассмеявшись, Степан покачал головой и, меняя гнев – пусть по большей части и воображаемый – на милость, извлек из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток и протянул Саньке. – Держи, надеюсь, понравится! Выхватив сюрприз из его рук, она сразу же нетерпеливо разорвала и отбросила прочь бумажную обертку, восторженно рассматривая оформленную в стиле «нового искусства» бальную книжку в эмалевой оправе с изящными, перламутровыми накладками. - Боже, какая прелесть! Спасибо-спасибо!!! Ты ангел, братец! – повиснув у него на шее с радостным писком, через секунду Санька уже демонстрировала полюбившийся с первого взгляда аксессуар маме и дяде. Но сам Степан в эти радостные минуты встречи с родными, по каждому из которых, даже по этой маленькой вредине Саньке, успел не на шутку соскучиться, мог думать лишь об одном – о предстоящем разговоре с Ольгой Дмитриевной и о том, какой эффект на нее произведет его сообщение. Этого момента, точнее, его неизбежности, Степан по-прежнему отчаянно боялся – понимая умом, что поступает достойно и правильно, но в душе все равно отчего-то чувствуя себя предателем. Особенно в такие моменты, как сейчас, когда она, смотрит на него вот так, с гордостью и одобрением, без лишних слов оценив красивый жест в сторону младшей сестры… Улучив наконец-то возможность незаметно переброситься парой слов с отчимом, Степан подошел к Дмитрию Кирилловичу: - Мне нужен ваш совет, можем мы поговорить наедине? – спросил он негромко, решив после долгих раздумий рассказать о грядущей перемене в своей жизни вначале именно ему, надеясь, что отчим сможет хоть как-то смягчить ситуацию, когда придет время говорить с мамой. - Конечно. Давай в библиотеке. Когда все успокоится, - с готовностью согласился Игнатьев. И больше к этой теме они в столовой не возвращались.
Дмитрий Игнатьев: *с доктором Веригиным)* После завтрака все, как водится, разбрелись по своим делам. Степан же сразу направился в отведенные ему дядей комнаты, объяснив, что всю ночь в поезде практически не спал, поэтому хотел бы немного подремать. Делать этого, разумеется, не собирался, намереваясь просто выждать необходимое время. И когда все-таки явился в библиотеку, Игнатьев уже был на месте. Сидел в кресле, спокойно покуривая сигару, с какой-то книгой в руках, которую, впрочем, сразу же и отложил, как только пасынок, пройдя через комнату, уселся напротив. - Дмитрий Кириллович, - немного помолчав под устремленным на него выжидающим взглядом, Степан глубоко вздохнул и, пошарив в кармане, тоже извлек портсигар. Но так и не закурил. – Я… мне, наверное, вскоре потребуется ваша помощь. Прозвучало как-то глупо, но ничего лучше на ум не пришло. - Это касается моего будущего, хотя и не только моего, - продолжил он и даже поморщился от отвращения к этому внезапно сразившему его припадку косноязычия. Опять не то, да еще и крайне двусмысленно. И, судя по отблеску иронии, что промелькнула в глазах Игнатьева, тот именно так все это и воспринял. – Я хотел сказать, что намерен вскоре отправиться на фронт полевым хирургом. Отказавшись, наконец, от бесплодных попыток сочинить более-менее адекватную преамбулу к тому, что, собственно, и собирался донести все это время как главное, Степан почувствовал почти физическое облегчение. Да и говорить дальше сразу стало как-то проще. - Решил это еще в конце лета. И в начале сентября подал прошение в мобилизационный пункт. Его рассмотрели и ответили, что моя кандидатура их полностью устраивает. А третьего дня прислали официальное назначение на Австрийский фронт… Еду в конце октября, - прибавил он, через минуту, так и не дождавшись хотя бы какой-то вербальной реакции со стороны Игнатьева. – Проблема в том, что я не знаю, как рассказать об этом маме. Опустив взгляд на портсигар, который все это время сжимал в руках, Степан пару раз щелкнул кнопкой его замка. - Вначале Тата с ее разорванной помолвкой и временно-постоянным переездом в Париж, а теперь вот еще и я… - Похвально, что в результате ты все-таки об этом подумал, – только и заметил в ответ Дмитрий Кириллович, действительно, впервые за все время вставив реплику в его пространный монолог. По всем канонам поступок Ольгиного сына заслуживал вроде бы исключительно похвалы и поощрения. Тем не менее, когда Степа объявил о своем решении, самым первым инстинктивным порывом Игнатьева, почему-то оказалось отнюдь не одобрение. А почти непреодолимое желание сию же минуту сорвать с себя подтяжки и как следует надавать ими по заднице этому отчаянному храбрецу – и плевать, что он, видимо, считает себя взрослым! Где, скажите на милость, таится эта самая взрослость, когда сам его поступок выглядит более всего похожим на поведение гимназиста младших классов, начитавшегося Майн Рида и решившего уплыть на пароходе в Америку сражаться с индейцами – тайком от родителей, естественно. Едва подавляя рвущееся наружу возмущение, Дмитрий Кириллович с трудом перевел дух и откинулся на спинку кресла, складывая руки на груди. - Однако я не совсем понимаю, чего же ты от меня хочешь – коли дело уже решено? - Сам не знаю, - честно признался Степан, опуская голову еще ниже. – Прежде подумал, может, вы сможете как-то помочь морально подготовить маму к такому известию. Но теперь и сам вижу, что идея была абсолютно абсурдной. Я лучше пойду, простите за беспокойство. Было глупо с моей стороны затевать этот разговор… - Постой! – притормозив у самой двери, Степан обернулся и вопросительно посмотрел на Игнатьева. – Уже неважно, глупо было начинать, или, напротив, умно. Но, кажется, мы его еще не закончили. Поднявшись с места, Дмитрий Кириллович сделал несколько шагов и остановился напротив пасынка. - Все эти годы мы ведь с тобой неплохо ладили, верно? - Да… - И я иногда давал тебе советы – смею надеяться, даже не бесполезные, так? – Степан кивнул и открыл рот, чтобы что-то сказать, но, покачав головой, Игнатьев попросил его не перебивать. – Однако сейчас ситуация патовая. Когда б ты не начал этот разговор, мама наверняка станет уговаривать тебя изменить решение. И если ты этого не сделаешь, она будет страдать. Но если поддашься уговорам и откажешься ради неё – пострадает твое чувство собственного достоинства а, главное, самоуважение. Выбор незавидный. И я не знаю, что тебе посоветовать. Но, если бы он стоял передо мной, то я бы, пожалуй, все-таки предпочел самоуважение… А что касается того, как именно ей рассказать – то лучше без сложных подходов, простыми и конкретными фразами. А когда – разумеется, после Санькиного бала. Пока же сделать вид, что единственное, чем ты озабочен – это какие танцы на нем придется исполнять, понимаешь меня, надеюсь? Степан улыбнулся и кивнул. И уже было собрался выйти, но вновь остановился в дверях. - А можно попросить кое о чем еще? – видно ожидая продолжения серьезной темы, Игнатьев поощрительно приподнял брови. – Мне надо будет скоро уйти – еще из Москвы договорился о встрече с нашим Максимиллианом. И теперь тот должен быть здесь где-то… минут, думаю, через пятнадцать, - обернувшись к часам, уточнил он. – А я так и не успел предупредить об этом маму до того, как они с Санькой уехали в город. - Понимаю, - иронически проговорил Дмитрий Кириллович, невольно бросая короткий взгляд на циферблат следом за ним. – Хорошо, я ей скажу. Но тебя-то хотя бы ждать сегодня? Или лучше будет пока не акцентировать перед нею этот момент? - Да нет! – мотнув головой, Стёпа вновь усмехнулся. – Думаю, что успею вернуться еще до ужина.
Степан Веригин: «Максимилиан II», как младшие Веригины часто звали между собой Макса Черкасова, имея в виду отнюдь не одного из правителей старой Европы, но забавную причуду судьбы, пославшую им сразу двух людей с одинаковыми именами, профессиями, и даже – во многом, характерами, вот уже пару лет был, пожалуй, самым близким приятелем Степана. Сменив на этом посту «Максимилиана I» Прозорова, отбывшего сразу же после своей женитьбы в Астрахань в качестве новоиспеченного помощника присяжного поверенного местной Губернской судебной палаты. Спустя некоторое время после тайного венчания, Игнатьев, как и обещал, устроил свадебный пир. И уж насколько были Степка с Таней привычны к большим семейным посиделкам, которые на праздники проходили в кругу их семьи и друзей, но такого количества гостей, которые большей частью были родственниками Дмитрия Кирилловича, увидеть они не ожидали. Среди приглашенных оказался и Макс Черкасов. Вернее, не он один, конечно, а всё его не менее обширное, чем у самих Веригиных, семейство: родители, старшие сёстры, их мужья… Не менее целеустремленный, чем астраханский тёзка, Максим тогда как раз догрызал гранит юридической науки в Петербургском университете, в то время как сам Стёпка вовсю постигал основы медицинской в Первопрестольной. Но ни два года разницы в возрасте, ни расстояние в шесть с половиной сотен верст между городами обитания, не помешали перерасти едва зародившемуся знакомству в тот род дружбы, что порой возникает у совсем еще молодых людей. И основывается не только на взаимной симпатии и похожем жизненном опыте, но и на общности увлечений, взглядов и прочих вещей, имеющих в юности чрезвычайно большое значение. Впрочем, поначалу они общались письмами лишь спорадически. Но вот, как-то придумали забаву играть по переписке в шахматы, что, естественно, сразу сделало ее более регулярной. Татка тогда частенько потешалась над ними, не понимая, отчего затевать такую канитель, если можно просто поднять телефонную трубку и сразу назвать свой следующий ход. Но куда ей, девчонке, было понять это особое удовольствие вдумчивой игры! А потом Таня уехала в Париж. И теперь уже с ней Степану приходилось общаться все больше письмами, а вот Макс, уже окончивший университетский курс и начавший активно строить карьеру, стал наезжать в Москву гораздо чаще, чем прежде. При этом никогда не избегал возможности навестить семейство Веригиных-Игнатьевых, где одинаково ладил, кажется, со всеми. Начиная с его главы и заканчивая младшими детьми. Санька же и вовсе была в него влюблена какое-то время. А может, и до сих пор – точного ответа на этот вопрос у Степана не было, а обсуждать сей секрет Полишинеля с самой Александрой, крайне не любившей вмешательства в свою частную жизнь, было весьма чревато… Так что виделись лично теперь чаще. И сходились все ближе, проводя при встречах время в одних компаниях и обнаруживая все большее взаимопонимание. Поэтому грех было не воспользоваться и нынешней возможностью. Тем более что Макс еще ни разу не встречал Стёпку, что называется, «на своей территории» и потому страшно обрадовался, когда тот телефонировал, что собирается вскоре посетить Петроград. - Отличная новость, дружище! Приезжай скорее! Клянусь, что устрою нам лучшие развлечения, и ты поймешь, на что способна столица! – весело прокричал он в трубку. А когда Стёпа с сарказмом заметил, что у него, вообще-то, и так уже намечается весьма бурная светская жизнь – рассказав после про первый Санькин бал и все связанные с ним неизбежные церемонии, и вовсе расхохотался во все горло. – В таком случае, потребуется надежное убежище для восстановления душевных и физических сил. И я, в общем, уже сейчас навскидку могу припомнить парочку мест, где всегда будут рады помочь усталым путникам, вроде нас с тобой… Вот только к чему нам ждать усталости? Давай увидимся прямо завтра! Подумав совсем чуть-чуть, Степан согласился. И через минуту они с Максом уже договаривались о времени встречи. Впрочем, никакого бурного разгула перед Санькиным балом и, особенно – перед важным разговором с матерью он все же не планировал.
Максим Черкасов: *со Стёпкой* Опаздывать – куда бы то ни было, Макс не любил с детства. Потому по адресу, названному Стёпкой третьего дня в их последнем телефонном разговоре, прибыл ровно в назначенное время. Вернее, приехал – на собственном автомобиле, хотя, учитывая дальнейшие планы, логичнее было бы, наверное, взять такси или хотя бы извозчика. Только очень уж хотелось продемонстрировать приятелю подаренный полгода назад родителями ко дню рождения новенький двухдверный родстер «Mercedes» – вспоминая об этом, Черкасов с некоторых пор особенно радовался, что появился на свет ранней весной. И потому все же успел получить свой подарок еще до того, как началась нынешняя мировая заваруха с австрияками и германцами. Теперь доставить его в Россию из Штутгарта оказалось бы уже невозможно, что, в свою очередь, было бы чертовски жаль. Потому что автомобили были, пожалуй, главной – после хорошеньких женщин, естественно, слабостью Макса. И этим он здорово сходился со своим московским кузеном Игнатьевым. Страстью к авто. Об остальном они с Дмитрием Кирилловичем как-то не говорили – разница в возрасте, несмотря на родство, подразумевала в общении определенную дистанцию. Да и нынешнее семейное положение графа Игнатьева тоже как-то не располагало к взаимной откровенности на этот счет. А вот с его старшим пасынком, с которым Черкасов познакомился практически сразу после второй женитьбы Дмитрия Кирилловича, отношения быстро стали доверительными и дружескими. Но главное, что сам Макс охотно поддерживал и развивал эту дружбу, хотя в целом довольно непросто сходился с людьми близко – при всей своей внешней легкости и открытости. - Ну так что, господин присяжный поверенный, каким же вам все-таки видится наше ближайшее будущее? – поинтересовался Степан у приятеля, когда, отпущенные на волю после стандартной пятнадцатиминутной беседы с Дмитрием Кирилловичем, вышедшим в гостиную, чтобы тоже повидать наведавшегося в гости кузена, они наконец расположились на просторном стеганом кожаном сиденье его нового автомобиля. - Как минимум, нескучным, надеюсь, - коротко ухмыльнулся Макс, натягивая на руки кожаные перчатки и заводя мотор. – Сумасшедшие автогонки по городу, безудержное чревоугодие и разврат… Только я пока как-то в раздумьях, что выбрать первым из всего имеющегося многообразия? А что бы, например, посоветовали, мне вы, господин доктор? - Как доктор, я был бы обязан посоветовать избегать любых излишеств! – проговорил менторским тоном Степан и поднял палец кверху. – Но! – тут же добавил он с лукавой улыбкой. – Сегодня я здесь вовсе не в этом качестве. Поэтому предлагаю – раз уж мы все равно находимся в салоне столь отменного образца современного автопроизводства, прямо вот с гонок и начать! Ну а дальше действовать по обстановке. - Прекрасный план, я считаю! – одобрительно кивнул Макс. – Но кататься будем не просто так, а с пользой, - уточнил он, тут же, без долгих дальнейших рассуждений, вдавливая в пол педаль газа, и заставляя свой автомобиль сорваться с места так резко, что проходившие в эту минуту мимо по тротуару прохожие испуганно вздрогнули. А какой-то пожилой господин, потрясая свернутым зонтиком, даже разразился настоящими проклятиями в адрес совершенно потерявшей стыд и приличие молодежи на «этих чертовых тарантасах». Автомобили с некоторых пор стремительно отвоевывали себе место на улицах столицы, таксомоторы же и вовсе множились в геометрической прогрессии, разделяясь нынче на голубые, красные и самые любимые в Петрограде белые таксо. Но и тех, кому этот шумный и быстрый вид транспорта был не по нутру, все еще оставалось предостаточно. Хотя никто из двух молодых людей в роскошном салоне новенького мерседеса, сияющего вишневым лаком кузова и хромированными фарами, к ним уж точно не относился. - Ну и куда ты меня везешь? – невольно повышая голос, чтобы перекрыть рев мотора и свистящий в ушах у обоих ветер, поинтересовался Степан, когда, быстро миновав Петроградскую сторону, Макс вырулил на Васильевский остров. - На экскурсию по родному городу, конечно, куда же еще? – отозвался тот. А когда Степа не без сарказма заметил, что в Петрограде, вообще-то, бывал миллион раз, а потому и сам мог бы, при необходимости, неплохо сыграть роль гида, тоже ухмыльнулся и, взглянув на него искоса, пояснил, что имеет в виду отнюдь не прекрасные виды и архитектурные достопримечательности столицы. – Впрочем, некоторые из этих зданий тоже по-своему знамениты. А вот чем именно, в течение ближайшего времени Степану и предстояло узнать. И надо сказать, Черкасов действительно открыл для него много нового, с видом заправского чичероне, указывая то на один, то на другой из составляющих стройные городские кварталы домов, и называя, какое именно увеселительное заведение в нем обитает, а также чем конкретно оно славится. И, главное, почему там нужно непременно побывать всякому, кто не хочет прослыть в свете дикарем и отшельником. Сделав в результате вдоль всего острова основательный крюк, в конце концов, они выехали на Дворцовую набережную, где Черкасов неожиданно затормозил напротив ничем особенным непримечательного внешне трехэтажного особняка со строгим фасадом и изящным, покоившимся на четырех тонких чугунных колоннах, козырьком-балконом. - А это наше местное Английское собрание. Здесь предлагаю пришвартоваться на обед.
Степан Веригин: *с Максимилианом ll* Степан не возражал. Посмотреть, как выглядит изнутри Петербургский вариант этого заведения, было, и в самом деле, довольно интересно. У массивных дверей клуба дежурили сразу два швейцара. Один из них проводил господина Черкасова и его гостя в холл, где уже местный лакей принял у них верхнюю одежду. И после, поднявшись по длинной лестнице, они сразу пошли в обеденный зал. По пути Максим, лишь относительно недавно сделавшийся полноправным членом собрания, но, по природной общительности, уже успевший обрасти множеством знакомств, постоянно кивал и улыбался в разные стороны, отвечая на приветствия, и приветствуя сам тех, кто уже обедал или еще только дожидался подачи блюд. Следуя за ним, Стёпа тоже со сдержанным любопытством осматривался по сторонам. На первый взгляд, атмосфера в московском клубе, где он уже несколько раз бывал вместе с отчимом, от здешней отличалась не особенно. Разве что людей за столиками побольше. А может, это только показалось. Но вот, выбрав наиболее понравившийся стол из свободных, наконец, заняли свои места и они с Максом. Человек, возникший рядом немедленно и будто бы ниоткуда, тотчас предложил каждому из них винную карту и меню. Последнее удивляло разнообразием выбора – от весьма незатейливых блюд родной русской кухни, до изысканных заморских деликатесов. - Пожалуй, остановлюсь на простом – камбала в красном вине, гребешки, запечённые под сыром и крабы, - передавая официанту карточку меню, произнес Степан, откинулся на стуле и перевел взгляд на приятеля, выбравшего английский ростбиф с жареным картофелем, овощами и йоркширским пудингом. - Что?! – сказал Макс, которому привиделась в этом некоторая ирония. – Ну да. Не успел нынче толком позавтракать, так хоть пообедаю, как нормальный человек! - И почему же? – спросил Степка, ожидая услышать какой-нибудь очередной рассказ о предшествовавших суетливому утру бурных ночных похождениях, но ответ приятеля прозвучал на удивление прозаично и искренне: - Да служба все, будь она трижды неладна! Опыт и имя надо нарабатывать, сам прекрасно понимаешь, что это для нас – да и для вас, докторов, значит! А я, между прочим, еще ни одного дела не проиграл. Так что, в общем, не стыдно пока и за полученные прежде авансы, - ответил Черкасов, имея в виду протекцию одного из старых отцовских друзей, посодействовавшего, чтобы он получил право на собственную адвокатскую практику сразу после окончания университета. Без отработки обязательных пяти лет в качестве помощника у какого-нибудь более опытного присяжного поверенного. Степка давно уже стал для него своим. И потому скрывать что-то, а уж тем более горделиво раздувать перед ним щеки, не было никакой нужды. Порой устававший от необходимости «держать лицо» - по службе, да и в жизни тоже, Макс еще и за это любил его общество. За возможность просто побыть самим собой. - Но работы, конечно, невпроворот! Четыре дела одновременно веду, представляешь? Времени уйма уходит, а уж бумаг всяких – писать, не переписать! Дошел до того, что даже барышню нанял для систематизации и ведения всего этого документооборота… Справляется пока отменно, но, правда, вредная – словами не описать! Из этих, знаешь, «прогрессивных»… - Угу, - подтвердив, что прекрасно понимает, о чем говорит Макс, Степан с удовольствием откусил кусок белого хлеба с хрустящей корочкой, предварительно намазав его утиным паштетом, - Видал и я у нас на курсах одну такую прогрессивную, с позволения сказать, барышню… хирургом, представь себе, она захотела стать! Я не говорю, что это невозможно в принципе, вспомнить хоть про госпожу Гедройц… - О, а вот её я однажды даже имел возможность увидеть собственными глазами! – тут же оживился Черкасов. – Правда, на «госпожу» она не очень сильно была похожа. Скорее, на «господина»! – ухмыльнулся он. – Да-да, Веригин, не смотри на меня так! Это, между прочим, одно самых страшных потрясений моего детства… Хотя, мне тогда лет четырнадцать было… Не совсем уже ребенок, конечно. Но про трибад все равно еще не слыхал. И потому прямо опешил, когда она вдруг вышла мне навстречу из отцовского кабинета. И наряд, главное, вроде, дамский, а выглядит в нем, все равно, как переодетый мужчина! И двигается так же. Чрезвычайно странное зрелище, да… - прибавил он, задумчиво глядя перед собой, будто и теперь наяву его перед собой наблюдая. - Ну, может, и есть немного! – кивнул в ответ Стёпа. – Я ведь тоже однажды видел Веру Игнатьевну в жизни. Вернее, на заседании научного хирургического общества, где она делала доклад, который произвел на меня огромное впечатление. В отличие от внешности, которую, признаться, я запомнил довольно слабо. Но Евгений Алексеевич-то с нею откуда знаком? - Так она же в «конституционных демократах» чуть ли не с самого дня их основания, ты что, не знал? Как и отец. Вот и были, видно, у них какие-то деловые переговоры… Нет, Стёп, ты только не подумай, я вовсе не отрицаю её заслуг в медицине, просто… - Да ну, что ты, Макс, не оправдывайся! Я прекрасно понимаю, о чем ты, и полностью с тобой согласен. Таких, как Гедройц, не может быть много. Она, вероятно, вообще уникальна. Не то, что эти дамочки, возомнившие себя невесть кем. Вот ты говоришь, что Вера Игнатьевна в женской одежде тебя удивила - тем, что как мужчина смотрелась. А та, наша, представь себе, наоборот, ходила в брюках. В настоящих мужских штанах! Но при этом вообще ни на кого не была похожа – ни на мужчину, ни на барышню! - Бррр, какие-то прямо ужасы вы мне рассказываете, доктор Веригин! – брезгливо передёрнулся Макс. – А еще поют, мол, что «все женитесь на медичках…» Да упаси господь! Давай лучше выпьем! За встречу и за то, чтобы нас с тобой сия чаша миновала. Причем, ты, брат, в этом смысле, куда в большей опасности, нежели я… - Вот уж не думаю, - с удовольствием разделив с ним тост, с сомнением покачал головой Стёпа. – Если только на необитаемом острове или от полного отчаяния… Но а эта, твоя которая, чем особенными тебя сразила? Чего ты с ней связался? - На первый взгляд, главным образом – своим умением потрясающе быстро печатать текст на пишущей машинке… - А… понял! Ну, а внешне какова? Нет, погоди отвечать! Дай угадаю: у нее огромные очки и мешковатая серая хламида вместо платья, поверх бесформенной фигуры! - Да вот, представь себе, что и нет! – почесав подбородок, Максим взглянул на Веригина, кривовато улыбаясь. – В очках она совершенно не нуждается… И собой далеко недурна. Стройная такая, даже тоненькая… Но характер, словно у фурии. Не подступиться! - На первый взгляд, значит, – иронично произнес Степан и пригубил вина, лукаво поглядывая при этом на своего приятеля поверх кромки бокала, - Быстро печатать текст – несомненное достоинство! Но как-то с трудом верится, что только лишь это качество перевесило дурной нрав и странные наклонности. А что там на второй взгляд? Или для того, чтобы её как следует рассмотреть, тебе самому нужны очки? - Скорее как раз наоборот: чем хуже я ее вижу, тем симпатичнее она мне кажется. А вот если бы еще и говорила поменьше всякой ерунды… Впрочем, слушай, Веригин, чего ты ко мне с нею привязался-то, я никак не пойму?! Иди к черту! Давай лучше еще выпьем и поговорим, наконец, о тебе – о твоих собственных музах и далеко идущих планах! - А вот как раз к нему и собираюсь. А вернее сказать, в преисподнюю, ко всем чертям сразу, – чуть пожав плечами, сообщил Веригин и поймав вопросительный взгляд приятеля, пояснил: - Записался месяц назад хирургом в полевой госпиталь. А недавно получил назначение и, вот, скоро отбываю на фронт. Так что придется на время забыть как о самих музах, так и об их прекрасном земном воплощении.
Максим Черкасов: *со Стефаном (будущим) Великим* - Лихо! – секунду помолчав, выдохнул Макс, кивая ему с уважением. – Но как же теперь магистратура? Родители как к этому вообще отнеслись, Тата что сказала? - С Дмитрием Кирилловичем сегодня как раз состоялся беседа, аккурат перед твоим приездом. Не могу сказать, чтобы он очень обрадовался. Хотя и не отговаривал. Думается, что больше всего он – как и я сам, переживает из-за мамы, которая ничего еще не знает. Ей я решил сказать позже, после Санькиного бала. Что их сейчас расстраивать? А Таньке, вот, письмо написал, - будто для доказательства, Степан показал краешек сложенного втрое листа бумаги, который покоился во внутреннем кармане его пиджака, - правда, нескладное оно какое-то… не выходят у меня почему-то письменные с нею объяснения. Вот и ношу пока, не отправляя – вдруг, придет еще на ум что-нибудь, - добавил он со смущением и, тут же вновь становясь прежним, рассмеялся. – Ну а ученая степень… Куда она от меня денется?! И потом, скажи по чести, где ты видел профессора двадцати пяти лет отроду?! Это же неслыханная наглость. Так что, как раз немного обожду и стану им в… двадцать шесть?! - Да ты еще магистерскую диссертацию вначале защити, «профессор»! – веселясь вместе с ним, воскликнул Черкасов, чьи собственные, годичной давности, переживания на этот счет были свежи, как майские розы. – Я вот, пока к защите готовился, фунтов пятнадцать живого веса потерял, срочно пришлось гардероб менять, чтоб на людях после не позориться. Да и немудрено: у меня в оппонентах сам Гольмстен* был! До сих пор, как вспоминаю о том дне, так волосы на загривке от ужаса шевелятся, чуть на нервной почве не помер, короче… Кстати, а ты сам-то как, на войне погибнуть, часом, не боишься? - Не знаю, не думал об этом, - слегка пожав плечами, после некоторой паузы произнес Степан, которому подобный расклад – за всеми прочими размышлениями о собственном будущем прежде, и верно, на ум как-то не приходил. Да и теперь казался маловероятным: все же, не на передовую со штыком и винтовкой… Все это можно было бы, конечно, сказать теперь и Максу. Только, задавая свой вопрос шутливым тоном, тот вряд ли ожидал и от него какого-то серьезного и взвешенного ответа. – Живы будем – не помрём! – прибавил он с улыбкой. И далее, решив переменить тему, вновь кивнул на содержимое своей тарелки. - А и правда, недурно тут у вас кормят! Я прямо даже осоловел… - Ага, обожаю здешнюю кухню! – кивнув ему, тут же с готовностью подхватил и Черкасов, почувствовав, что, должно быть, случайно ступил теперь на некую запретную территорию. Не влезать людям в душу без острой на то необходимости всегда было одним из его главных жизненных правил. – Повара отменные! И это ты еще десерт не едал! Фисташковое парфе – моя главная слабость! Тебе тоже обязательно надо попробовать! – провозгласил он, и уже изготовился было в очередной раз призвать официанта, однако Степка вдруг решительно замотал головой, отказываясь и вновь повторяя, что и без этого наелся до отвала. - Меня же, в отличие от тебя, успели еще и дома основательно накормить завтраком! Так что десерт отведаю в другой раз. Надо же оставить что-нибудь хорошее и на будущее? - Ну как знаешь! Но тогда давай хотя бы, что ли, за него и выпьем? За наше прекрасное будущее! - Давай! – согласился Стёпка, подливая еще бургундского в их бокалы, чтобы «освежить». – За него! Чокнувшись краем своего об протянутый к нему приятельский, Черкасов осушил до дна очередной «кубок» и с довольным видом откинулся на спинку стула. - Хорошо! Степан кивнул в ответ. - Но может быть ведь еще лучше! – внезапно оживившись, Макс опять подался вперед, к столу, и проговорил. – Веригин, а пошли в баню?! - Тебя не поймешь: то к черту, то в баню… - усмехнулся Степка. – Определись уж сам, куда мне вначале идти! - Не-ет! К черту – это ты без меня и как-нибудь попозже! А сейчас я серьезно предлагаю тебе отправиться вдвоем в баню. У нас тут есть замечательные парные в Фонарном переулке! Клянусь, тебе понравится! - А это не в том ли самом Фонарном?.. - … Где в 1906 таможенных казначеев ограбили? – перебил его Макс, предполагая, что Веригин имеет в виду нашумевшее несколько лет тому назад на весь город дерзкое нападение эсеров-максималистов. – У вас тоже об этом писали? - Каких еще эсеров? – удивился Степан, которого политика не интересовала даже теперь, а уж тем более в 1906 году. – Да нет, я немного про другое… - Ах, это! – хмыкнув, воскликнул Черкасов, наконец, догадываясь, о чем речь. – Ну, да… И это тоже. А что, сударь, вас в вашем возрасте до сих пор смущает факт существования подобных заведений?! - Ну что ты! – откликнулся Стёпка, важно качая головой. – Бани – это очень нужные и главное, полезные для здоровья места! - Вот и я говорю, что полезные! Для здоровья… Так что давай туда сейчас же и поедем, а? И потом, позже, куда-нибудь еще! Я ж обещал тебе сегодня самый веселый вечер в твоей жизни? Не то этак и совсем засохнуть недолго в стенах клиники, или где ты там еще, как вечно твердят твои родные, пропадаешь от зари до зари? - Ну, вообще-то, именно для того, чтобы их навестить, я сюда и приехал… - напомнил Степан, иронически приподнимая брови. - Но ты же не завтра уедешь обратно? И даже не послезавтра? Наобщаетесь вволю! А с тобой мы когда теперь еще увидимся, если ты вот-вот на фронт собираешься?! ____________________________________________ * Адольф Христианович Гольмстен (1848—1920) — российский юрист; ординарный профессор, декан юридического факультета и ректор Императорского Санкт-Петербургского университета.
полная версия страницы