Форум » Постскриптум » Последняя тайна » Ответить
Последняя тайна
Адальбер де Колиньи: Время действия: осень 1914 года Место действия: Петроград Участники: Александра Веригина, Адальбер де Колиньи, семейство Игнатьевых и Чернышевых.
Ответов - 86, стр:
1 2 3 4 5 All
Павел Чернышев: В конце июня этого года мир окончательно сошел с ума. Самым ужасным было то, что симптомы заболевания проявлялись уже давно, только вот замечать их – а особенно высказывать свои наблюдения вслух осмеливались лишь немногие. За что чаще всего сразу же публично объявлялись безумцами, подобно сулившей катастрофы древней троянское принцессе. Так что даже выстрелы, прогремевшие в центре сербского Сараева, ставшие официальным пусковым крючком творившегося ныне безумия, были по сути лишь следствием всего, что происходило до этого. Прежняя жизнь менялась. А точнее, разрушалась, словно человеческий организм, пораженный сифилитической инфекцией. Что, впрочем, вовсе не означало необходимости остановиться и прекратить борьбу с гнусным недугом. Напротив, следовало искать новые, более решительные способы, чтобы не дать мерзкому гною просочиться туда, где пока еще беззаботно смеялись дети и продолжали расти полевые цветы. Вот только где найти подходящего «доктора», если два внука полоумной английской старухи и их безвольный кузен не могут и даже не хотят попытаться договориться, затеяв вместо этого в мировом масштабе очередную адскую партию в кровавые шахматы и ставя в ней на кон судьбы вверенных им Божьей волей народов. Удобно расположившись в любимом глубоком вольтеровском кресле, граф Чернышев просматривал доставленные с утренней почтой свежие газеты – столичные и зарубежные, что пестрели теперь заголовками о событиях на Марне, где разворачивалось одно из первых сражений новой войны. Германские войска отступали вдоль Эны и Вель, французы праздновали победу. И это не могло не вселять надежду. А учитывая, что и русская армия сейчас активно гонит прочь австрияков, захватив по пути Восточную Галицию и часть Буковины, и сильная австрийская крепость Перемышль оказалась в осаде… Да, если теперь все организовать верно, если все три державы Сердечного согласия не упустят хотя бы нынешний шанс и разыграют-таки стратегически верные карты, собрав при этом воедино все силы, возможно, еще и получится остановить охватившее Европу сумасшествие, обрубив одним верным ударом сразу обе головы воинственной австро-германской гидры… - Павел Дмитриевич, вас ждут в гостиной. Отвлекшись от очередной статьи – но в большей степени, от собственных размышлений по поводу того, о чем в ней говорилось, граф удивленно посмотрел на лакея, а затем на часы. Странно. Нет еще и половины двенадцатого. Для светских визитов время неурочное. Ну что же, значит, снова по делам, решил он, вздыхая, аккуратно складывая газету и возвращая ее к другим, собранным стопкой на маленьком столике подле кресла. Затем поднялся, оправив домашний шлафор – разумно рассудив, что загадочный визитер, кем бы он ни был, простит его за столь неформальный наряд, и быстрой, пружинистой походкой вышел из своей опочивальни, направляясь вниз, где его и верно, дожидался, облокотившись на каминную полку, гость. - Ах, Адальбер, так это вы?! – воскликнул Павел Дмитриевич, когда тот, заслышав шаги хозяина, обернулся, заставив последнего вновь испытать легкий приступ déjà vecu, впервые возникший при встрече с этим человеком еще в самом начале прошлой зимы на приеме, что давал по поводу своего недавнего назначения новый французский посол Морис Палеолог. Личным секретарем при нём как раз и прибыл в Петербург сегодняшний ранний гость Чернышева. Впервые пожимая в тот день его руку, Павел Дмитриевич, действительно, вдруг на мгновение каким-то чудом перенесся в прошлое где однажды уже знакомился с личным секретарём посла, графом де Колиньи. Вот только сам он с тех пор стал старше на двадцать с лишним лет. А его визави, отчего-то, совершенно не изменился: те же серо-прозрачные, с весьма проницательным взглядом, глаза, та же приветливая улыбка и легкий наклон головы… Испытав немалое смятение, Павел Дмитриевич, впрочем, довольно быстро пришел в себя, сообразив, что никакой эликсир вечной молодости тут не при чем. А знакомят его нынче всего лишь с отпрыском того самого графа, хотя и до изумления похожим на своего отца. - Сердечно рад нашей встрече! - И я, Поль, однако, мне крайне неловко, что пришлось потревожить вас так непростительно рано, – сделав пару шагов навстречу, молодой француз виновато улыбнулся, протягивая Чернышеву руку, которую тот тотчас же горячо пожал, продолжая при этом мысленно дивиться тому, как этакая вот физическая идентичность двух людей может сочетаться с абсолютной противоположностью их натур. Последнее, впрочем, было в глазах Павла Дмитриевича главным и несомненным достоинством Адаля. Сочетая удивительную проницательность в политической сфере с живым умом и рациональностью, он являл собой образец прогрессивного политика будущего, смелого на принятие неординарных решений, но не необдуманных, а взвешенных и просчитанных на несколько ходов вперед. Отца же его, сколько помнится, отличала расчетливость лишь в поиске личных выгод. Что слишком часто шло вразрез с представлениями не только морали, но даже чести. И здесь молодой граф также был ему совершенным антиподом, обладая неподдельной скромностью и порядочностью, этими поистине редкими, а порой и неудобными, особенно для политика в современном мире качествами. Что, впрочем, не мешало оставаться одной из ярких персон высшего столичного света, в который Адальбер де Колиньи вошел на удивление легко и просто всего за неполный год жизни в Петербурге. Среди его друзей и добрых приятелей числились многие, но особо выделялись молодой князь Юсупов и великий князь Дмитрий. С последним его объединяла еще и общая страсть к конному спорту, в котором оба недурно преуспели. И потому даже пару раз встречались на различных турнирах. Неудивительно, что расположения столь блестящего иностранца искали многие петербургские красавицы. Но, сколько было известно, Чернышеву ни одной из них пока не удалось завоевать вполне его сердца. В чём для этого была причина, он не знал, да, в общем, и не осмелился бы интересоваться, так как не состоял в достаточно близком для подобного знакомстве. Однако общению и встречам, даже столь неожиданным, как сегодняшняя, всегда искренне радовался. - Да это пустяки, Адаль! Я хорошо понимаю, что в нынешние времена не всегда до соблюдения всех условностей светского этикета… Скажите лучше, вы хотите кофе? Я бы с удовольствием выпил! - Да, пожалуй. Но, если не возражаете, то лучше бы продолжить этот разговор в вашем кабинете. Я принес кое-какие бумаги и возможно, вам захочется взглянуть на них более основательно, до того, как это пройдет по официальным каналам.
Александра Веригина: В отличие от «большого мира», проблемы и судьбы которого волновали по преимуществу лишь обладателей государственных умов, вроде дяди Поля и его коллег по службе, в мире обычном, маленьком, в котором обитала Санька, ее семья, а также другие люди, которых она знала, жизнь текла по-прежнему размеренно, спокойно и весьма счастливо. Хотя, с тех пор, как мама вышла замуж за Дмитрия Кирилловича, многое в ней, конечно же, изменилось. И прежде всего то, что уже буквально на следующее лето после этого знаменательного события на свет появился Дмитрий Дмитриевич Игнатьев, вернее, Митя-маленький, как его почти сразу окрестили родные. А еще через полтора – Володя, отобравший уже и у него недолгие лавры «младшенького» в основательно разросшемся семействе. Старшие же дети, в числе коих теперь, стало быть, оказалась и Александра, тоже не теряли времени зря. Стёпа, как и прежде, дневал и ночевал в хирургической клинике, настойчиво углубляясь в выбранную еще до поступления в университет будущую специальность. И потому ни для кого не стало неожиданностью, когда, окончив полный учебный курс с золотой медалью, он принял приглашение остаться при кафедре госпитальной хирургии, чтобы в дальнейшем держать магистерские испытания и, если повезет, продолжить не только врачебную практику, но и научную карьеру. Таня ныне изучает историю искусства в Парижской Гранд-Шомье упросив каким-то чудом родителей – и прежде всего Ольгу Дмитриевну, отпустить ее туда после глупейшего (в этом Санька была с mama совершенно солидарна) решения разорвать ради этого совсем уж было сладившуюся помолвку. Да и сама Саша не отстаёт, основательно повзрослев, как многие утверждают, еще более – похорошев, и главное, покинув, наконец, опостылевшую за столько лет гимназию, готовится к главному событию для каждой уважающей себя барышни – светскому дебюту. Его мама пообещала еще весной, в Сашин шестнадцатый день рождения, по поводу которого Игнатьевы давали большой прием. И уже тогда вдовствующая графиня Лидия Николаевна, мнение которой Александра очень ценила, благосклонно заметила, что ее появление в обществе непременно произведет фурор. Так ли это будет, или иначе, предстояло проверить уже в скором времени. А пока Александра наслаждалась, можно сказать, последними неделями детства, гостя вместе с младшими братишками в Петербурге… вернее, конечно же, Петрограде. В то время как mama и Дмитрий Кириллович, впрочем, уже давно и как-то незаметно превратившийся для Саньки в papa – в отличие от Стёпы и Таты, так и продолжавших величать его по имени-отчеству, наслаждались обществом друг друга в Ялте. Традиция эта завелась совсем недавно, так как прежде Митя и Володя были совсем крошками, и мама ни под каким видом не желала расставаться с ними даже на несколько дней. Но в позапрошлом году papа все же удалось ее уговорить на две недели на Лёлиной даче без чад и домочадцев, оставленных под присмотр целой армии родственников и прислуги, генералом которой стала графиня Лидия Николаевна, клятвенно пообещавшая невестке, что все с ними будет хорошо – и сдержавшая свое обещание. Так что уже на следующий год родители отправились в Ялту на месяц, да и в этом намеревались провести не меньше, вернувшись обратно только к концу октября. Причем, не в Москву, а сразу в столицу, где решено было провести первый Санькин светский сезон. На этом настояла еще одна бабушка, графиня Чернышева, с которой девушка познакомилась лишь четыре года назад, когда та ненадолго приехала в Москву. Высокая, пожалуй, чрезмерно худощавая и крайне сдержанная, она совсем не походила ни на Лидию Николаевну Игнатьеву, с которой, как оказалось, дружила в юности, ни тем более – на Анну Софроновну Веригину. Мама в ту короткую встречу, более похожую на официальную аудиенцию, тоже держалась с ней будто туго натянутая струна. Но в следующий визит Марии Николаевны в Москву общение все-таки возобновилось, продолжившись и в те разы, когда Игнатьевы сами бывали в городе на Неве. Хотя по-прежнему не несло в себе особенной теплоты. Тем не менее, когда графиня Чернышева как-то заметила, что Александре (никакой «Саньки» или даже «Сашеньки» для неё не существовало) будет лучше впервые выйти в свет именно в столице, mama без возражений согласилась. Так Санька и оказалась в Петрограде у дяди Поля, взявшегося нынешней осенью лично опекать младших племянников, пока не вернутся домой их родители. А так как пребывание в его доме всегда ассоциировалось у детей с ощущением свободы и даже некоторой вседозволенности, никаких возражений с их стороны не поступило. Вернее, с Санькиной стороны. Потому что Митя и Володя были еще слишком юными, чтобы что-то в этом понимать. И мир их был ограничен по преимуществу стенами детской, а также Летнего сада, куда их каждый день выводили гулять приставленные с самого младенчества чинные бонны. Александра в гувернантках и боннах уже не нуждалась. Причем, не только по возрасту, но и оттого, что выросла в принципе очень послушной и домашней барышней. Хорошо, но не избыточно образованной, прекрасно воспитанной и столь очевидно женственной, что последнее было заметно уже теперь – сквозь почти хрустальную хрупкость её тоненькой и высокой девичьей фигурки. Нынешним утром это особенно выгодно подчеркивала амазонка цвета марсальского вина, дополненная чуть сдвинутым на правый глаз маленьким кокетливым цилиндром, опутанным тонкой сеткой вуали. Едва ступив в холл дядиного особняка, Саша, впрочем, сразу же отколола его от уложенных в высокую строгую прическу белокурых волос и вручила вышедшему навстречу лакею вместе со стеком. Затем, пройдя дальше, на миг задержалась напротив большого зеркала, поправляя прическу, улыбнулась, довольная, собственному отражению и устремилась в гостиную, где навстречу ей тотчас выскочил откуда-то, цокая по натертому до блеска наборному паркету когтями, немецкий шпиц. - Фифи, малышка! – воскликнула девушка, опускаясь рядом на корточки, чтобы ее приласкать и весело рассмеялась, когда та сразу же повалилась на спину, изо всех сил мотая хвостом и подставляя юной хозяйке мягкое белое брюхо. – Соскучилась по мне, да? Соскучилась?!! Ну, извини, девочка, не обижайся! Просто там, где я была, кругом огромные страшные лошади! Помнишь, как ты их однажды испугалась?.. Не знаете, Петр Фомич, а её уже сегодня выгуливали? – спросила она, вновь легко поднимаясь на ноги и оборачиваясь к дядиному лакею, вошедшему следом с небольшим серебряным подносом, на котором красовалась стопка только что принятой почты и почтительно остановившемуся у входа в ожидании дальнейших распоряжений барышни. - Не могу знать, Александра Александровна, но сейчас же уточню у вашей горничной – вот только отнесу в кабинет к Павлу Дмитриевичу новые письма. - Дядя в кабинете? В такую рань? – удивилась Саша, которой, как и всем близким, была известна привычка графа Чернышева задерживаться в своих покоях еще на час-полтора после пробуждения. Да и вообще не вставать слишком рано, если этого не требовала работа или еще какие-то дела. - Да, барышня, у него посетитель. По службе. - Вот как? Ну ладно, значит, увидимся с ним позже, в столовой, – чуть дернув плечом, девушка снова беззаботно улыбнулась. Но в душе внезапно шевельнулось любопытство: сколько помнилось, дядя редко принимает у себя кого-то, кроме родных и близких. Тем более в столь необычное для этого время. – Хотя… давайте лучше, я сама отнесу ему эти письма, а вы, пожалуйста, найдите и расспросите мою Аришу. Не хочу, чтобы Фифка испортила дяде Полю очередной обюссонский ковёр! Забрав у слуги поднос, Александра направилась к кабинету Чернышева, что находился здесь же, на первом этаже дома, по соседству с обширной библиотекой. Фифи, как водится, увязалась следом. Эта весёлая и неугомонная глупышка завелась у нее полтора года назад. Вскоре после того, как Саня перенесла свою первую серьезную утрату: прожив весьма солидный по собачьим меркам век, отправился в Страну Вечной Охоты почтенный старец Сэр Монти. И, тогда Лариосик Ильинский, сын одной из маминых знакомых, то ли по личной прихоти, то ли по чьей-то подсказке, принес Саше корзину с крохотным щенком. Что само по себе было бы довольно мило с его стороны. Однако в сочетании с нелепейшим «взамен», произнесенным при вручении подарка, показалось невероятной глупостью и даже пошлостью – как будто действительно можно заменить одного друга на другого! А впрочем, со временем полюбили в семье и Фифку. Тем не менее, некоторые ее дурные привычки по-прежнему регулярно приводили в отчаяние не только домашних слуг в московском доме Игнатьевых, но даже и хозяйку, ставя её порой в крайне неловкое положение. Поэтому и следили столь ревностно все сразу за маленькой негодяйкой, так и норовящей сотворить исподтишка какую-нибудь новую каверзу, вроде погрызенной в лохмотья на удивление крепкими зубами Стёпиной студенческой фуражки и сбитого с маминого туалетного столика флакона с любимыми духами. А то и того хуже – намоченного ковра или мебельной обивки, на которые Фифи почему-то особенно любила справлять свои делишки, если ее вовремя не выгуляют.
Павел Чернышев: *с племянницей* - Вы вправе распоряжаться этим, как пожелаете, Поль. Только не оглашайте источник… - понизив голос, произнес Адальбер, обращаясь к Чернышеву, когда тот закончил читать принесенные им бумаги, содержавшие свежие агентурные данные, добытые в германском тылу французской разведкой. - Последнее могли бы и не уточнять, Адаль, - заметил Павел Дмитриевич, озабоченно нахмуриваясь. Прочитанная только что информация, в самом деле, выглядела достойной того, чтобы быть сегодня же доложенной Сазонову. И, да, разумеется, объявленной, как полученная «из анонимных источников». Ибо Россия и Франция, конечно, ныне друзья собратья по оружию, но определенные интересы могут порой расходиться даже у союзных государств. И бросать тень на Колиньи, а через него – и на самого господина Палеолога, как всем и без того известно, весьма расположенного к России, Чернышеву бы никоим образом не хотелось. Об этом он как раз и намеревался сказать своему молодому коллеге, когда внезапно раздавшийся стук заставил обоих собеседников резко обернуться к двери: - Дядя, мне можно войти? Вопрос этот был из области риторических. Строгий, требовательный, а подчас и суровый на службе, в присутствии детей своей младшей сестры Павел Дмитриевич неизменно превращался в самого нежного из дядюшек. И, хорошо это осознавая, девичья часть данного «племени» порой бесстыдно использовала его слабости в собственных корыстных целях. Вот и теперь, стоило Саньке войти с торжественно водруженным на три растопыренных пальца подносом, как хмурая складка между его бровей тотчас разгладилась, а выражение глаз за один миг из серьезно-сосредоточенного вновь сделалось мягким и добродушным. - Ваша утренняя почта, граф! – подражая Петру Фомичу, Саня горделиво прошествовала через всю комнату и поставила поднос на рабочий стол прямо перед Чернышевым. - Да-да, красавица, конечно же, входи! – все же откликнулся Павел Дмитриевич, хотя это уже не имело особого смысла, сворачивая и откладывая секретный документ, действительно, не в силах сдержать улыбки при виде того, как забавно Санька подражает напыщенной повадке его слуги. – Благодарю покорно! – кивнул он, когда племянница опустила поднос с письмами на стол. - Зашла просто для того, чтобы пожелать тебе доброго утра! – также улыбнулась ему девушка, одновременно искоса поглядывая на дядиного гостя, высокого молодого мужчину, который при ее появлении мгновенно поднялся со своего стула. А теперь, заметив внимание к собственной персоне, учтиво поклонился. – Здравствуйте, - вежливо проговорила она в ответ на его приветствие, сделав легкий книксен. - Конечно, именно так я и подумал, - кивнул Чернышев, в голосе которого Александра наверняка бы заметила легкую иронию – если бы внимательно его сейчас слушала… - Что же, не буду вам больше мешать, - вновь обернувшись к нему, проговорила, тем временем, Саша, а затем опять посмотрела на незнакомца. – Простите и вы, сударь… – и вдруг сдавленно взвизгнула, совершенно случайно опуская взгляд ниже лица высокого господина и замечая пристроившуюся на ковре рядом с его начищенным до зеркального блеска ботинком Фифи в весьма характерной позе. – О, боже! Нет!!!
Адальбер де Колиньи: *в гостях у дяди и племянницы* Дверь в кабинет отворилась прежде, чем хозяин успел хоть что-то сказать. И еще через мгновение Адальбер, несколько обескураженный подобной вольностью, увидел совсем юную девушку, что вошла, и затем неспешно прошествовала через всю комнату к столу, за которым сидел граф Чернышев, распространяя вокруг себя тонкий аромат фрезий, к которому примешивался тот особенный, знакомый каждому, кто увлекается верховой ездой. Запах, что остается на одежде всадника после долгой верховой прогулки: самой лошади и пропитавшейся её потом кожаной экипировки. Причину его появления объяснял, собственно, сам наряд мадемуазель – темно-бордовая амазонка простого и даже чересчур строгого кроя. Хотя, следовало признать, что и сам сильно приталенный сюртучок подчеркивал плавные изгибы стройного девичьего тела, пожалуй, даже лучше, чем это сделали бы иные украшения. А чуть укороченный подол юбки демонстрировал затянутые в лаковые сапожки щиколотки, столь изящные, что Адаль украдкой любовался ими все время, пока девушка увлеченно общалась с графом Чернышевым, будто бы его самого для неё здесь не существовало. Они говорили по-русски. На этом же языке прекрасная амазонка обратилась и к нему – когда, наконец, сочла необходимым заметить. Адаль начал заниматься им понемногу всего пару месяцев назад, полагая, что иначе просто нельзя полноценно понять обычаи, историю и культуру страны, в которой придется провести, возможно, несколько лет жизни. Однако начавшаяся война и возросший тут же в геометрической прогрессии объем работы несколько затормозили претворение этого плана в жизнь. Поэтому из всего услышанного де Колиньи понял разве что приветствие и извинение, а об остальном скорее догадался – хотелось бы надеяться, что верно, приготовившись произнести в ответ пока единственную отменно получавшуюся у него фразу «Dobrogo vam utra». Но тут вдруг случилось нечто совершенно неожиданное: доселе взиравшее на него вполне спокойно и благосклонно личико мадемуазель внезапно перекосила странная, испуганная гримаса, в то время как взгляд расширившихся глаз скользнул куда-то вниз. Потом она воскликнула нечто невразумительное и, звонко топнув по полу каблучком сапога, зачем-то уставилась, как вначале показалось Адалю, на его ботинки. Впрочем, недоумённо проследив за ее взглядом, уже в следующий миг он понял, что произошло – стоило лишь узреть у своих ног задранную вверх маленькую мохнатую собачью мордочку, две агатовые бусины которой, в свою очередь, с любопытством изучали его самого. Недолго. Потому что как только хозяйка назвала ее по имени, Фифи тотчас вскочила и, помахивая хвостом, устремилась к ней. Оставляя после себя на ковре, так сказать, физическое доказательство радости от их встречи. - Саня, что там еще такое?! – воскликнул Павел Дмитриевич, поднимаясь из-за стола. Голос его не был сердитым, но в интонации явственно слышалось желание получить разъяснения. Чему, однако, помешал внезапный грохот, возникший от падения на пол тяжелого серебряного кофейника, который в эту же самую минуту, как-то неловко двинув локтем, смахнул на пол граф де Колиньи. Открывшись от удара, крышка его со звоном покатилась прочь, а остатки кофе, смешанные с темной жижей гущи, вылились на ковёр – прямиком поверх только что произведенного собакой непотребства. - Боже, прошу прощения! Я так неловок! – всплеснув руками, по-французски, воскликнул Адаль, оборачиваясь к графу Чернышеву. – Кажется, я только что испортил ваш великолепный ковер! А ведь это подлинный «обюссон», да? Еще раз простите, даю слово, что найду вам другой! - Да полно, ерунда какая, - неуверенно произнес Павел Дмитриевич, переводя взгляд с племянницы на гостя, а затем на ковер и разглядывая лужу. Уж слишком большую, с учетом того, что кофейник был практически пуст. А Адальбер, тем временем, вновь глянул на девушку и быстро ей подмигнул. Снайперская точность попадания серебряного метательного «снаряда» не оставляла сомнений в «случайности» произошедшего. Поэтому Саньке оставалось только удивляться. Во-первых, и правда, меткости и глазомеру дядиного гостя, столь ловко и удачно рассчитавшего силу толчка, а во-вторых – его сообразительности и, конечно, галантности. Впрочем, последнее, говорят, в крови у всех его соотечественников. А в том, что ее находчивый рыцарь – француз, Александра убедилась тотчас, стоило ему только заговорить. Галльским наречием в ее окружении владели практически все, да и сама она была в этом – и единственном – предмете первой ученицей своего гимназического класса. Но для этого господина французский явно был родным, а не выученным, пусть и блестяще, языком. Потому, чуть кивнув в ответ на его подмигивание, лишь подтвердившее ее первоначальную догадку, Саша тоже беззвучно, одними губами, шепнула ему по-французски «merci». А потом обернулась к дяде, который опять поинтересовался, что же все-таки произошло, и почему она так кричала. - Ужасно глупо, - вздохнула Санька, смущенно опуская глаза. – Настолько глупо, что ты, должно быть, решишь, будто я ненормальная: мне показалось, что я увидела на полу рядом с этим господином огромного паука… а ты знаешь, как я их боюсь. Вот… и вас я, кажется, тоже напугала, месье! Мне так стыдно… - Паука? – недоуменно переспросил Чернышев, глядя при этом почему-то на гостя, который в ответ лишь пожал плечами и вновь чуть виновато улыбнулся. – Как-то не припомню, чтобы сии божьи твари прежде навевали на тебя такой священный ужас. Впрочем, пустое. Познакомься лучше с тем, кого ты так жаждала от него уберечь: Адальбер де Колиньи, мой коллега -дипломат, секретарь французского посла. А вы, граф, знакомьтесь с моей племянницей, юной мадемуазель Александрой. Она – дочь моей младшей сестры. Затем, обошел, наконец, свой стол, стал рядом с Сашей и прибавил вдруг, прищуриваясь от едва заметной усмешки: - А также барышня с весьма живым умом и богатым воображением. - Всегда находил это в дамах неоспоримым достоинством, - невозмутимо кивнул Адаль – отметив про себя странное выражение, что тенью промелькнуло во взгляде собеседника, тотчас, впрочем, исчезнув. И вновь повернулся к мадемуазель, следить за выражением миловидного личика которой ему было, прямо скажем, куда интереснее. – Очарован и рад знакомству! - Я тоже рада, - ответила Саша, которую отчего-то смутило это совершенно стандартное «enchanté», слетевшее с уст графа. Скорее всего, дело было вовсе не в самом слове, а в интонации, с которой оно было сказано, или… нет? Решительно не понимая причину переживаемого волнения, Саша все же решила, что глупо давать ему властвовать над собой слишком долго. Потому, пересилив смущение – пусть даже и приятное, подняла глаза и смело улыбнулась месье де Колиньи. Сейчас, с близкого расстояния, он показался ей старше, чем на первый, мимолётный, взгляд. Наверное, даже старше, чем Стёпа. А может, все дело в том, какую важную должность он занимает? Секретарь самого французского посла! …Внезапно спохватившись, что молча таращится на француза с улыбкой Джоконды, должно быть, уже с минуту, а это неучтиво и вообще ужасно нелепо, Санька стала лихорадочно соображать, что бы такого правильного у него спросить. И, не найдя ничего лучшего, вдруг выпалила: - Надеюсь, месье нравится наша страна? - Думаю, судить о целой стране, увидев одну лишь столицу, попросту невозможно. Мне рассказывали, что Россия – чрезвычайно разнообразна и каждом её отдельном уголке есть свое, особенное очарование. Но могу точно сказать, что Петроград производит впечатление даже на меня, парижанина… А вы, мадемуазель, вам приходилось бывать в Париже? - Да, - тут же радостно кивнула Александра, довольная тем, что у неё, кажется, получается та самая «непринужденная беседа» владение искусством которой мама считает одним из главных и всегда подчёркивает, что уметь ее завести и поддержать – одно из основных качеств, отличающих истинную леди от простушки. - Пять лет назад, когда мы путешествовали по Европе. Заезжали и в Париж, ты помнишь, дядя? – она взглянула на Павла Дмитриевича. - И каковы же впечатления? - Эмм… неоднозначные… - Париж вас разочаровал? – изумился де Колиньи, как и всякий истинный парижанин, убежденный в глубине души, что его родной город – столица не только Франции, но и всего мира. – Но почему? - Нет… - вновь покосившись на графа Чернышева, Александра рассмеялась. – Нет-нет, месье! Это, видимо, я его чем-то разочаровала. Потому что он попросту не пожелал показаться мне во всей красоте. Был конец января, довольно серо и дождливо. Поэтому, когда старший брат потащил меня на смотровую площадку Эйфелевой башни, мы толком ничего не рассмотрели. В музеях, в которые меня водила старшая сестра, оказалось полно народу, да и оценить выставленные там шедевры я, одиннадцатилетняя, толком не смогла… А еще – и это самое глупое – на площади перед Лувром меня укусила за палец обезьяна шарманщика – когда я потянулась за своим билетиком с предсказанием судьбы! Пожалуйста, не смейтесь! Было очень больно! А самое обидное – я так и не узнала, что ждет меня будущем, представляете? - И правда, досадно, - сочувственно нахмурил брови Адаль, будучи, тем не менее, не в силах, сдерживать улыбки. Рассказ мадемуазель Александры был столь наивным и непосредственным, что это все еще с головой выдавало в ней ребенка. Но и внешность, и манера держать себя, и даже легкое, пусть и неосознанное, кокетство столь же явно намекали на скорое пробуждение женщины. Адальбер не мог не улавливать этих «волн», но реагировал на них пока скорее с интересом исследователя, нежели мужчины. - Что же, остается надеяться, что в следующий ваш визит Париж исправится и поведет себя именно так, как и подобает радушному хозяину, принимающему дорогую гостью. - Последнее не помешало бы и мне, - неожиданно вмешался в их диалог Павел Дмитриевич, который прежде наблюдал за всем молча. – А для того позвольте немного побыть нашим общим предсказателем. Итак, в ближайшем – примерно в течение этого часа – будущем я отчетливо вижу всех нас в столовой, вкушающими отменный ланч. Однако произойдет это лишь в том случае, если ты, Саша, успеешь переменить свой прогулочный наряд, а мы с месье де Колиньи – закончить наши дела. Сказано все это было с благодушной улыбкой. Но граф был уверен, что племяннице хватит сообразительности понять, что ее присутствие в кабинете несколько затянулось. - И передай Петру Фомичу, чтобы прислал в кабинет кого-нибудь для ликвидации этой катастрофы, - добавил он уже по-русски, когда умница Санька, и правда, мгновенно обо всем догадавшись, без возражений направилась к двери. - Вы уж простите, Адаль, что вот так, несколько самовольно, вписал вас в наше с Александрой «будущее», – усмехнулся он, возвращаясь за стол и вновь разворачивая перед собой французскую агентурную сводку, когда девушка вышла. – Но вы ведь не откажетесь разделить с нами трапезу? - Увы, вынужден отклонить ваше приглашение. Должен быть у Палеолога. Передайте мои извинения вашей племяннице. - Ну что же, жаль конечно. Но в нашем с вами деле работа прежде всего. – кивнул Павел Дмитриевич и спустя полчаса провожал уже гостя лично, стребовав обещание как-нибудь все-таки позавтракать в его доме.
Александра Веригина: *спустя несколько дней* На самом деле, серьезное увлечение конной выездкой появилось в Санькиной жизни не так уж давно. Около четырех лет назад, после очередного визита бабушки Чернышевой, которая первой заметила, что она, как раз начавшая в то время быстро расти, начала довольно заметно сутулиться. Ольга Дмитриевна обыкновенно придавала мало значения чужим советам по воспитанию собственных детей. Но этот приняла к сведению мгновенно. И уже практически на другой день Саньку отвезли к известному московскому детскому доктору, который, собственно, и посоветовал верховую езду, как отменное средство для исправления осанки и укрепления здоровья в целом. Еще через неделю papa впервые привез ее в Манеж, где незадолго до того нанял преподавателя, обучившего умению обращаться с лошадьми отпрысков многих известных в городе семейств, и славившегося при этом, как говорили, завидным терпением и незлобивым нравом. Последнее не было преувеличением. Отношения с Петром Ефимовичем, отставным ефрейтором-кавалеристом, и верно, добрейшим и терпеливейшим, у Саши сложились практически мгновенно. Зато с Гранатом, изящным изабелловым текинцем, которого лично выбрал для нее все тот же Дмитрий Кириллович, поначалу все было совсем не так просто. Конь этот на первый взгляд умел казаться спокойным и даже несколько меланхоличным, однако уже на первом занятии Саша убедилась, что это одна лишь видимость. И характер у четвероногого хитрюги довольно скверный и своевольный. Посему потребовалось очень много терпения, самой сладкой моркови и кусков сахару, чтобы втереться к нему в доверие. Но как только это случилось, на свет родилась необычайно крепкая дружба и взаимопонимание, принесшее юной наезднице уже через неполный год занятий выездкой первые ощутимые успехи. И конечно, Александру с тех пор уже бы точно никто не посмел упрекнуть в некрасивой осанке, наблюдая, с какой элегантной грацией держится она в седле, совершенно незаметно, точно бы усилием мысли, заставляя Граната выполнять самые сложные пируэты, пассажи и пиаффе. С удовольствием отправляясь с родными в различные поездки, порой подолгу гостя у родни – как, например, сейчас, у дяди Павла в Петрограде, Саша, из всей своей обычной московской жизни скучала лишь по регулярным занятиям в Манеже. Поэтому продолжала тренировки и здесь, в столице, мечтая украдкой, что принимать участие в серьезных турнирах, вроде Кубка короля Эдуарда VII, наравне с мужчинами однажды разрешат и дамам… Ну а почему бы и нет, произошло же это с некоторых пор в фигурном катании на коньках, или в лаун-теннисе? Впрочем, на данный момент Саша все же вполне отдавала себе отчет, что до лавров поручика Панчулидзева, недавно выигравшего в Вене первый Императорский приз в преодолении препятствий, ей так же далеко, как до совершенства в принципе. Да и Гранат ныне был не с ней, а в Москве. Поэтому заниматься приходилось на другом животном, взятом из конюшен при Конногвардейском манеже – где, собственно, и проходили её почти ежедневные тренировки с самого приезда в гости к дядюшке. Не видя смысла заниматься с чужой лошадью непосредственно выездкой, Александра решила посвятить время до возвращения в Москву упражнениям в преодолении препятствий, хотя конкур в принципе увлекал ее существенно меньше. Вот и теперь, явившись, как уже было заведено, в манеж довольно рано, чтобы успеть окончить занятие и вернуться домой к завтраку, она упорно, раз за разом, направляла Конфетку к чухонцу, который у той пока никак не получалось преодолеть. Ибо, задеваемые лошадиными копытами, коварные поперечные жерди – то одна, то другая, постоянно с грохотом слетали в песок со своих стоек. И тем приводили Александру не столько в отчаяние, сколько в раздражение. Которое, тем не менее, ни в коем случае нельзя было показывать лошади, чтобы не заставить ту еще больше нервничать.
Адальбер де Колиньи: В окно спальни через тяжелые портьеры пробивались яркие солнечные лучи. Прожив в Петербурге, или как его стали теперь именовать – Петрограде, уже достаточно, чтобы понимать исключительность подобного события, Адаль покинул постель и чуть позже – спальню с твердым намерением провести этот редкий погожий осенний день с максимальным удовольствием. Но прежде всего, конечно, работа. Благо, для того, чтобы переместиться из дома на службу и требовалось-то в худшем случае пять минут. А все потому, что занимаемая им с момента приезда в Петроград небольшая квартира располагалась непосредственно в здании посольства. Точнее, на третьем этаже этого приобретенного для нужд дипломатической миссии еще маркизом де Монтебелло особняка на Французской набережной, убранство которого – все эти великолепные гобелены из Трианона, мебель из других резиденций французских королей и драгоценные китайские фарфоровые вазы, казалось, было специально подобрано, чтобы вызвать восхищение и даже зависть у всякого, кто ступил на его порог. Впрочем, сам Адальбер за неполный год ежедневного наблюдения успел настолько пообвыкнуть среди этих сокровищ, что уже практически не обращал на них внимания. Вот и сейчас довольно спокойно прошел через всю нижнюю анфиладу, завершив свое пешее путешествие в собственном маленьком кабинете, что располагался как раз напротив огромного рабочего помещения его шефа, будучи соединен с ним одной общей приемной. На рабочем столе его, как обычно, уже ждала свежая почта. Конвертов было на удивление немного. Поэтому, быстро рассортировав их на более и менее важные, а после оставив обе папки на столе в пока еще пустующем кабинете посла, Адаль посмотрел на циферблат на стене и лишний раз убедился, что пройдет еще, должно быть, не менее двух часов, прежде чем Палеолог будет на рабочем месте и он вновь сможет ему понадобиться. А значит, почему бы не использовать их в соответствии с первоначальным утренним планом? Вернувшись с этой мыслью к себе домой, Колиньи быстро переоделся, и еще через несколько минут уже старательно выговаривал по-русски, обращаясь к нанятому возле здания посольства извозчику, еще одну, крепко затверженную за последнее время, фразу: - Везите на Сенатскую площадь! Расположенный в непосредственной близости от нее манеж Конногвардейского полка порекомендовал графу Великий князь Дмитрий. Еще прошлой зимой, когда впервые выяснилось сходство их увлечений лошадьми и всем, что с этим связано. Сам Колиньи впервые оказался в седле в шестилетнем возрасте, когда дедушка, маркиз де Руайяль, привел ему первого скакуна – чудесного маленького пони с пышной челкой, которая забавно падала на вечно грустную морду. Именно с ним Адальбер и постигал азы науки верховой езды, пока не подрос достаточно, чтобы перейти на следующую ступень обучения. Для этой цели дед подарил уже настоящего молодого жеребчика, с которым юноша впервые понял одну весьма важную вещь: лошади не терпят слабаков. Поэтому управлять ими нужно строго и неизменно твердой рукой. Однако ни в коем случае не лишать ласки. Последнее дед подчеркивал особенно, когда Адаль порой, теряя самообладание, пытался заставить заупрямившегося Турка подчиняться силой и угрозами. «То же самое касается и женщин, мой мальчик», - усмехнулся он как-то в дополнение к этим советам. В справедливости данного наблюдения Адальберу также удалось со временем прекрасно убедиться. Однако в тот момент дамы интересовали его существенно меньше, чем всё остальное. А главной мечтой было достигнуть, наконец, нужного возраста и записаться в кавалерийский полк. Чтобы после доказать не только родным, но и всей Франции, какой он лихой вояка – ничуть не хуже наполеоновских гусар, оловянные фигурки которых всегда парадным строем стояли в его детской. Со временем мечты о военной славе, впрочем, сменились более миролюбивыми устремлениями. Случилось это, когда Адаль начал понимать, что обычное слово подчас бывает сильнее самого лучшего булатного клинка. Потому, когда на самом деле пришел час выбирать себе жизненную стезю, он все же пошел по стопам отца. Хотя, тот ни в чем и никогда – сколько юноша себя помнил – не был ему примером для подражания. В отличие от деда с материнской стороны. Размышляя об этом человеке, Адальбер часто думал, что ему бы следовало родиться в блестящем XVIII столетии – столько гордого аристократизма было во всем его внешнем облике. И столько же благородства в натуре. Его собственный зять, Анри де Колиньи, часто с сарказмом отмечал, что маркиз в детстве, видимо, чрезмерно увлекался чтением романов. Оттого и сам со временем стал слишком похож на идеальных героев Дидро. Однако непосредственно внуку дед казался идеалом человека и мужчины без всякой иронии. Чего, к слову, Адаль никак не мог сказать об отце. Блестящий светский лев и неплохой, в общем, дипломат, в своей частной жизни, тот, кажется, был начисто лишен способности не только отдавать кому бы то ни было любовь, но даже ее всерьез испытывать. Сколько помнил себя Адальбер, отец никогда не интересовался его персоной больше, чем этого требовала насущная необходимость и принятые в их кругу нормы. В отношениях же с собственной женой, матерью Адаля, он не утруждался придерживаться даже этих рамок. Не понимая в раннем детстве сути постоянных родительских ссор и конфликтов, невольным свидетелем которых порой становился, он поначалу бесконечно страдал и, как многие дети, винил в них себя. Позже, подрастая и все более укрепляясь в нелюбви к этому почти чужому и вечно раздраженному человеку, стал всерьез мечтать, как однажды вырастет и остановит его, защитив несчастную мать. Но так и не успел. Мама умерла, когда ему было девять. И сразу после этого родитель поспешил избавиться и от него, словно от еще одного неприятного воспоминания, отправив постоянно жить к деду. У которого Адальбер провел пару лет до тех пор, пока его не отдали в пансион. А покинув это заведение уже почти взрослым человеком, молодой виконт де Колиньи сразу поступил в Сорбонну. Все эти годы он никогда не оставлял своей страсти к лошадям. Целыми днями пропадал на дедовой конюшне во время каникул и всегда оставался лучшим наездником среди своих однокашников – вначале в коллеже, а затем и в университете, за команду которого позже выступал на различных соревнованиях, не раз выигрывая или просто занимая призовые места. Продолжилось все и после его окончания. Уже поступив на дипломатическую службу и отправившись в свою первую командировку в Алжир, Адальбер практически своими силами организовал и сам же выиграл первый и единственный турнир между посольствами разных стран. И в Петербурге, разумеется, тоже первым делом бросился выяснять, где можно продолжить занятия. Так и оказался вначале на манеже Михайловского замка. А позже, подружившись с Великим князем, получил от того приглашение и в Конногвардейский – вкупе с разрешением использовать при желании лошадей из его собственной конюшни. Которым с удовольствием решил воспользоваться и сегодня. Но вначале, конечно, заглянул в стойло, чтобы поприветствовать Витязя и вручил ему щедрую пригоршню овса. Ну а дальше отправился уже непосредственно в манеж, где, как всегда, с самого раннего утра занимались наездники. Трое из которых ничем внимания графа не привлекли. А вот четвертый – вернее, четвертая… Сама по себе приковывала взгляд уже ее винного цвета амазонка, по необычному цвету которой Адальбер почти мгновенно узнал племянницу графа Чернышева. Чтобы после, в течение нескольких минут, уже понимая, кто перед ним, но все еще держась поодаль, с удовольствием наблюдать, как искусно прелестная мадемуазель Александра управляется со своим скакуном. Что само по себе уже было приятно. А уж в сочетании возможностью любоваться точеной фигуркой девушки, которая, несмотря на крайне неудобную, на взгляд Колиньи, посадку в дамском седле, располагалась в нем настолько уверенно, чтобы решаться на весьма рискованные прыжки через высокое препятствие – и подавно! Сама она при этом его не видела – слишком увлечена была своим занятием и слушала лишь советы тренера, повторяя упражнение до тех пор, пока оно не получилось. Именно тогда Адальбер и решил, что настало подходящее время обнаружить свое присутствие. - Браво! Браво, мадемуазель! – воскликнул он из своего сектора манежа. А когда та удивленно вскинулась, посмотрев в его сторону, передал поводья Витязя мальчику-конюшему и направился к ней. – Оказывается, вы не только талантливая, но и очень храбрая наездница. Последнее у дам встречается не так уж часто, - продолжил он, поравнявшись. Затем, снял головной убор, поклонился и прибавил, взглянув снизу вверх с хитрой улыбкой. – А впрочем, чего бояться? Лошади ведь совсем не похожи на пауков, не так ли?
Александра Веригина: *с господином графом* - Нисколечко! – мотнув головой, со смехом воскликнула Саша, натягивая поводья и заставляя гарцующую Конфетку стоять на месте смирно. – Такая неожиданная встреча, месье! Не думала, что вы тоже увлекаетесь верховой ездой. Ведь теперь в моде все больше автомобили. - А вы думали обо мне? – чуть прищурившись, поинтересовался Адаль и протянул руку, чтобы погладить морду кобылки. Та довольно фыркнула и повела ушами. – Меня вырастил дедушка, который весьма ревностно относился к старым традициям в воспитании, полагая умение хорошо ездить верхом одним из важных навыков для будущего мужчины. А автомобили он на дух не переносит. Даже отказывается теперь посещать Париж, говорит, там ныне не осталось чистого воздуха – сплошные миазмы и гарь! В первой части его вопроса, прозвучал очевидный подвох, который Александра мгновенно уловила, хотя предпочла оставить без комментария. А как ответить? Что не думала? Но это даже в виде идеи звучит крайне неучтиво. И, к тому же неправда. Лгать Саша не любила, да впрочем, толком и не умела. Ещё в детстве Стёпа однажды сказал, что когда она пытается обманывать, у нее заметно вытягивается в длину кончик носа. И лет до девяти Санька в это свято верила. Потом, конечно, поняла, что брат просто пошутил. Но что-то в этой шутке определенно было – притворщица из неё, и верно, никакая. - Совсем, как моя бабушка, - проговорила она в результате, немного порозовев и как бы невзначай отводя взгляд от спокойного, улыбающегося лица француза. Смотреть на него так же прямо и безмятежно, почему-то не получалось. – Одна из трёх. - Одна из трёх? – удивленно переспросил Адаль, продолжая, меж тем, без зазрения совести любоваться милыми ямочками на зарумянившихся щеках мадемуазель, придававшими ей одновременно по-детски невинный и по-женски соблазнительный вид… Такое странное и волнующее сочетание Колиньи довелось увидеть впервые в жизни. - Вы все больше меня интригуете, мадемуазель, поверьте, это удается немногим, - признался он затем совершенно искренне. Хотя, и не совсем в том, о чем думал на самом деле. – Может, расскажете, как так вышло, если, конечно, это не великий секрет? И протянул ей руку, предлагая своим жестом спешиться и продолжить разговор уже на земле. Подавая в ответ свою, Саша тоже собралась было воспользоваться его помощью, но именно в эту минуту глупая Конфетка вдруг резко дернулась, заслышав призывное ржание вороного жеребца Колиньи. И Александра, бросившая на мгновение поводья, чтобы удобнее перехватить подол амазонки перед элегантным и непринужденным, как и подобает опытной наезднице, соскоком, вместо этого, нелепейшим образом соскользнула вниз по крутому лошадиному боку. И вовсе плюхнулась бы затем в смешанные с песком опилки, если бы граф, проявив недюжинную реакцию и ловкость, не подхватил ее в свои объятия. Вышедшие, пожалуй, слишком крепкими и интимными для столь поверхностного, как у них, знакомства. - Все в порядке, мадемуазель? – проговорил Адаль, слегка отстраняясь и, тревожно хмурясь, всмотрелся в лицо девушки. – Надеюсь, вы не пострадали? - Нет, - глухо отозвалась Саша, которая, едва вновь ощутила себя устойчиво на земле, тоже сразу отодвинулась, поправляя чуть съехавший на глаза защитный шлем. – Со мной все в порядке. А пострадала, должно быть, одна лишь моя репутация наездницы. Сокрушенно вздохнув, она исподлобья взглянула на Колиньи, на лице которого, меж тем, будто застыла сочувственная мина, а с губ, кажется, вот-вот готовы были сорваться слова утешения, и вдруг тихо хмыкнула: - Господи, мне начинает казаться, что я попросту обречена все время попадать у вас на глазах в неловкие ситуации! Почему так, ну расскажите, месье?! Если, конечно, это не великий секрет? А потом, уже не сдерживаясь, буквально затряслась от смеха.
Адальбер де Колиньи: *с прелестной амазонкой* Возможно, Адалю тоже бы следовало рассмеяться. Но вместо этого он лишь чуть улыбнулся, не спуская глаз со смеющихся губ прелестной русской мадемуазель: пунцовых, будто спелая малина. Когда же, уняв смех, она неосознанным движением облизала одну из них кончиком своего розового языка, сердце его вдруг и вовсе неожиданно пропустило удар… - Может быть, такова воля Провидения?! – с трудом отводя взгляд и едва справившись с пугающе настойчивым желанием немедленно попробовать, каков все же на вкус ее поцелуй, Колиньи пожал плечами. – Скажите, а сможете ли вы сейчас пообещать мне одну вещь? - Пожалуй! – тут же ответила Саша – хотя и немного неуверенно, так как не совсем поняла, отчего её собеседник вновь сделался таким серьезным. – Что же именно? - Ничего особенного, мадемуазель. Всего лишь попадать отныне в неловкие ситуации исключительно в моем присутствии – чтобы я и далее всегда успевал вас выручать. Обещаете? - Всегда? – тихо переспросила девушка, - боюсь, это будет сложно исполнить. Просто я слишком часто оказываюсь в подобных историях. Разве что… если будем… чаще встречаться, - прибавила она и, затрепетав ресницами, вдруг запнулась, слишком поздно сообразив, что произнесла вслух нечто совершенно непозволительное. Будто бы в подтверждение своей уникальной способности. Не веря собственным ушам, Адальбер вновь внимательно взглянул на мадемуазель, на лице которой читалось неподдельное смущение. Только вот что же тогда он, черт возьми, только что слышал? Что еще, если не почти откровенное предложение продолжить знакомство? Пускай пока и не очень понятно, в каком виде и объеме, однако… Прекрасно зная, что сейчас они оба, нарушают все допустимые правила, а также то, что именно ему следует первому сделать шаг назад в этой слишком взрослой для нее игре во флирт, Колиньи, тем не менее, оказался не в силах игнорировать столь явно посылаемый ему призыв. И потому, помолчав еще мгновение – во время которого вновь не отводил глаз от лица Александры, желая наверняка убедиться, что не ошибся – все же проговорил, тихо и очень серьезно: - Я был бы счастлив, мадемуазель. Назовите лишь время и место. - Что? – прошептала Саша, так же, не опуская глаз и пребывая под гипнозом этого изучающего – будто бы пронизывающего насквозь взгляда, от которого вдоль всего позвоночника, сверху донизу, неожиданно пробежали крупные мурашки, а под ребрами разлилось какое-то прежде неведомое смешанное ощущение тепла и щекотки – странное, но приятное. – Но я, право, не знаю, - пролепетала она растерянно, и в самом деле, пребывая в легкой панике. Никаких идей по поводу того, где можно встретиться здесь, в Петрограде, где она почти никуда не ходит, кроме вот этого вот самого манежа, а не дома, в Москве, где возможностей куда больше, у нее не возникало. Однако сказать об этом вслух – и тем зарубить на корню столь неожиданно и стремительно завязывающийся роман – впервые выговорив, даже мысленно, это слово в отношении самой себя, Саша вновь нервно облизала губы – немыслимо! - Я тренируюсь здесь почти каждый день, - выговорила она, наконец, еле слышно. И вновь умолкла. Взгляд же при этом буквально умолял: «Ну, придумайте же что-нибудь! Помогите мне!» Адальбер улыбнулся в ответ, словно желал ее подбодрить, и медленно кивнул. - Тогда и я буду приходить сюда каждый день, только ради удовольствия видеть вас, мадемуазель Александра. Прозвучало это, должно быть, ужасно банально, хотя правда часто бывает неказистой. Впрочем, и без того чувствуя себя героем какого-то водевиля, он просто не смог найти ничего лучше, хотя прежде, сколько помнится, никогда не лез в таких случаях за словом в карман. Оставалось надеяться только, что хотя бы сама Александра не воспримет сказанное, как пошлость. И это, столь неожиданно объединившее их, взаимное очарование не исчезнет, как дым.
Александра Веригина: - Вот, барышня, вот ранняя пташка! Едва рассвело, а вы уже и на ногах! – удивленно всплеснула руками Марья, горничная, приставленная к Саше в дядюшкином доме, входя на следующее утро в ее спальню, чтобы разбудить и обнаружив её не в постели, а сидящей на широком подоконнике, упираясь спиной в один из высоких откосов. – Добро ли почивали? - Почти совсем не спала! – честно призналась Саша, отворачиваясь от окна и обращая на неё странно мечтательный и задумчивый взор. А потом, вдруг, неожиданно тихо хихикнула и закрыла ладонями лицо. - Господи! Да что ж такое? – не понимая ее эмоций, тут же переполошилась Маша. – Вы не заболели ли, часом, голубка? Может, дяде сказать, пускай пошлет за доктором? - Нет-нет! – резко отнимая руки, Саша замотала головой. – Не нужно ничего говорить дяде и тем более не надо никакого доктора, у меня все хорошо. Очень-очень! Правда! Честное слово! Легко соскочив с подоконника, она вприпрыжку подскочила к опешившей горничной и, обняв, порывисто чмокнула в щеку. - Кажется, просто вчера я была слишком счастлива, и это слегка помешало мне уснуть! - Вчера? И с чего это так, барышня? – все еще с опаской на нее поглядывая и выискивая признаки лихорадки на сияющем улыбкой лице, недоверчиво поинтересовалась Маша. – Уж не влюбились ли в кого? - Не знаю! - Как так?! - А вот так! Неважно. Принеси мне лучше кофе, а потом быстро приготовь амазонку и все остальное – я поеду в манеж. - Да какой же манеж, барышня, коли вы вчера только были, и другое занятие теперь – аж послезавтра?! - Вздор и чепуха! Я решила, что должна заниматься чаще и больше, если не хочу потерять всех своих навыков, пока papa и mama не вернутся из Ялты, и мы не уедем отсюда обратно в Москву. Так что не спорь. Не то я рассержусь! – чуть нахмурившись и упрямо уперев руки в боки, Саша нетерпеливо притопнула босой ножкой по ковру. - Да ладно уж, сейчас все принесу… - Вот и славно. А я пока приму ванну. Разговор этот состоялся примерно в четверть восьмого утра. А всего через неполный час после него Александра, по всей форме одетая и аккуратно причесанная, уже ехала к Конногвардейскому манежу. Где по расписанию у неё, и правда, сегодня никакого урока запланировано не было. Зато намечалось первое в жизни свидание. При этом, не будучи до конца уверенной, что вчерашний разговор с месье де Колиньи – вернее та его часть, где граф пообещал приходить туда каждый день ради новой возможности увидеться – не шутка, которую она, по неопытности, приняла за чистую монету, Саша заметно нервничала. Особенно же усилилось это непривычное для нее смятение чувств в момент, когда, расплатившись с извозчиком, она соскочила со ступеньки пролетки, быстро перебежала через проезжую часть улицы и, с колотящимся где-то почти в самом горле сердцем, ступила в здание манежа, оглядываясь по сторонам в поисках знакомого высокого силуэта на вороном жеребце. Ну, или хотя бы просто пешего…
Адальбер де Колиньи: - Слышали, Адаль, он вернулся. Совершенно оправился от своего ранения и теперь вновь собирается туманить голову царской четы. Удивительное легковерие, удивительное. А его взгляд на эту войну… Слава Богу, Царице нынче есть чем себя занять. Мне тут доложили, что она его не приняла третьего дня, так как теперь она увлечена идей госпиталя, а еще и помощью в организации санитарных поездов. Возможно, теперь и Царь этого грубого мужика отстранит от Двора. Это было бы к лучшем, вы согласны Адаль? Секретарь сидел за своим столом и рассеянно вертел на пальце золотую печатку. Услышав свое имя и вопрос, явно требующий утвердительного ответа, Адальбер посмотрел на шефа, прежде чем ответить. Признаться, он вовсе не слушал рассуждений Палеолога, а последние минуты все его мысли были обращены к образу прекрасной амазонки, с которой он виделся сегодня утром и которую, возможно, вновь увидит завтра. Так что разговор о Распутине, царской семье и прочие около политические сплетни его сейчас совершенно не занимали. Но ответить что-то было нужно. - Да. полагаю да. - Полагаете? – усы Палеолога удивленно зашевелились и он извлек свой монокль из жилетного кармана, вставил его в глазницу и пристально посмотрел на секретаря, который и так все утро казался ему весьма рассеянным. - Я хотел сказать, что вполне доверяю в этом вопросе вашему суждению мне лично не доводилось видеть этого человека, и признаться, не слишком-то и хочется. - Полагаться на мое мнение, вы конечно можете, Адаль, но вы должны иметь и свое, составленное из личных наблюдений и фактов. К тому же, хвала небесам, я с ним тоже лично не знаком. Довольно и общения с вполне заслуживающими в этом вопросе доверия людьми. Но факты таковы, что это безграмотный мужик, импульсивный, фантазер, «ясновидящий» и слова его полны противоречий. И при этом он хитер и ясно чувствует свое положение при Дворе. Его влияние есть вред! Вред, который наноситься не одной лишь России, но всем странам! Адаль послушно кивнул головой, спорить ему вовсе не хотелось, а единственное желание его было как можно скорее управиться с рабочими вопросами на сегодня. - Так что же мне написать месье Ф.? Вы остановились на… После обеда, за которым граф был не более собранным, чем за рабочим столом, Палеолог его отпустил, предварительно спросив: - Как здоровье маркиза? - Дедушка? Вполне благополучен, насколько мне известно, благодарю, - несколько озадачено ответил Адаль, не вполне догадавшись с чего это шефа вдруг заинтересовало здоровье маркиза Руайяля, но тут же сообразил: его рассеянность, ответы невпопад могли навести посла на мысль, что тревожит Адаля здоровье единственного близкого родственника. Поэтому, спеша предупредить возможные расспросы, он извинился, сослался на внезапную мигрень, донимающую его с утра, и удалился к себе. А утром, сгорая от нетерпения, он поднялся ни свет, ни заря и отправился в Конногвардейский, хотя умом понимал, что даже если Александра придет, а в последнем он вдруг начал сомневаться, ведь вчера она ответила ему лишь руководствуясь импульсом желания, а после разум мог и возобладать, так вот если она придет, то еще не скоро. Когда он вошел в конюшню, в денниках лошади сонно пофыркивали, да и конюх, увидевший графа, явно пробудился не так давно, но Колиньи попросил оседлать ему Витязя и лично дав порцию овса с ладони своему коню, будто прося простить за столь неурочное катание, отправился с ним на манеж. Он завершал как раз третий круг с крестовинами, когда увидел Александру. Она только вошла в манеж и во всей ее фигурке ощущалась робость, словно она была не уверена, ждут ли ее здесь. А это означало, что и ее терзали те же страхи, что мучили Адаля весь прошедший вечер и это утро. Он повернул коня и рысью направил Витязя в сторону девушки, возле которой натянул поводья и быстро спрыгнул на землю, махнув рукой конюшему, чтобы тот забрал животное. Все это время он не отрываясь смотрел на Александру. - Вы, как солнечный луч, принесли мне счастье своим появлением, мадемуазель! – и взяв протянутую ему ради приветствия руку в свою ладонь, он склонился над нею, касаясь губами спрятанных за тонкой кожей перчаток пальцев не в формальном, но вполне настоящем поцелуе. Затем он выпрямился, взглянул на девушку и вздохнул. Да, он влюбился и сомневаться в этом было бы бессмысленно, как и противиться этому неожиданному чувству. – Вы бы хотели остаться здесь? Или может согласились бы прогуляться? Подумав мгновение, девушка согласилась на второе его предложение и вот уже спустя минуту они вдвоем сходили по мраморным ступеням манежа. Перед ними раскинут был Александровский сад, справа высилась громада Исаакия, на которую взгляд невольно сам обращался. - Такая громада! – Адаль кивнул в сторону собора. – Всегда удивлялся этому стремлению к какому-то безумному величию. По высоте он превосходит даже шпиль нашего Нотр-Дам, а в монументальности уж точно ему нет равных. А напротив, как бы споря в своем величии – Великий Петр на великом камне*. Ваш дядя упомянул, что вы гостите в его доме и с Петрограде. А вам нравится этот город? *вобщем, каламбур на французском должен быть - Grand Pierre sur la grande pierre
Александра Веригина: *с графом* Протягивая руку графу де Колиньи, Саша никак не ожидала, что получит на свой приветственный жест такой ответ. Немыслимый и слишком интимный. Скандальный – как, наверняка, сказала бы мама. И была бы, между прочим, совершенно права. Знал, что переходит допустимые границы, впрочем, и сам француз. Саша поняла это по чуть виноватой улыбке, мелькнувшей на его губах в тот момент, когда, выпрямившись, он вновь заглянул ей в глаза, вероятно, опасаясь, что она станет злиться. Но злиться Саше отчего-то вовсе не хотелось. И, сделав вид, что ничего особенного не произошло, она просто улыбнулась в ответ. А дальше вдруг образовалась неловкая пауза, которую Колиньи, однако, довольно быстро прервал, предложив им совместную прогулку. В этом, в отличие от поцелуев, ничего предосудительного и неловкого не было, поэтому Саша с радостью согласилась, несмотря на то, что погода на улице к моциону не то, чтобы и располагала: еще накануне вечером со стороны Финского залива вдруг подул ощутимо холодный ветер, принесший к ночи мелкий, но сильный дождь. Правда, к утру он, вроде бы, перестал. Но теперь, с тревогой вглядываясь в серое небо над куполом Исаакиевского собора, Саша все сильнее подозревала, что это было лишь временное затишье. - Сам Петроград прекрасен. Я очень его люблю. Но здешняя погода – настоящее испытание силы духа! Сколько приезжаю к дяде, никак не могу привыкнуть к её внезапным переменам. Иногда кажется, что от постоянной сырости у всех, кто здесь долго живет, должны вырасти между пальцами перепонки… У вас вот еще не выросли, нет? – внезапно поинтересовалась она, искоса лукаво взглянув на явно опешившего от такого вопроса де Колиньи. - Перепонки? – удивлённо переспросил Адаль. Затем рассмеялся, стянул перчатки и продемонстрировал мадемуазель Александре обе своих ладони с растопыренными врозь пальцами. – Ну, уж нет, смотрите! Такой оказии со мной еще точно не приключилось!.. Хотя, может, я просто слишком мало здесь прожил? – внезапно задумчиво прибавил он, а потом и вовсе на миг умолк, заставив Сашу, отчего-то решившую, что её иронии не поняли, воскликнуть: - Да что вы?! Я же просто пошутила! - А я вот, напротив, весьма серьезен! – качнул головой де Колиньи. – Взгляните на того месье, - продолжил он заговорщицким шепотом, указывая взглядом в сторону важного пожилого господина, неторопливо изучающего витрину модной лавки на противоположной стороне Морской улицы, куда они только что вышли, миновав мостовую возле громады собора. – Да-да, во-он на того, с пышными бакенбардами! Не кажется ли вам, что они явно нужны ему затем, чтобы спрятать от чужих взглядов жабры?! А его спутница, уверен, наверняка скрывает под своей пелериной и вуалью рыбью чешую! - И под платьем у неё русалочий хвост… Хотя, как же она тогда ходит?.. – задумчиво проговорила Саша. Но тут, внезапно – и запоздало – спохватившись, что обсуждает нечто, совершенно неподобающее не с сестрой, и даже не с подружкой, а с мужчиной, тихонько ахнула. – Извините… Она смущалась так мило, что на какой-то миг Адаль даже ощутил совершенно иррациональное, мальчишеское желание подразнить её еще, развив эту тему, приобретшую вдруг несколько пикантный оттенок. И все лишь ради того, чтобы чуть дольше полюбоваться этими ярко зардевшимися щеками и немного подрагивающими, длинными и пушистыми ресницами, стыдливо опущенными долу. Но он не посмел. Потому что при всей непринужденности манер, мадемуазель Александра по-прежнему казалась тонким и хрупким цветком, рядом с которым неловко было даже думать о чем-то таком низменном, что, вопреки воле, постоянно приходило на ум, заставляя чувствовать давно забытую в общении с женщинами робость и почти благоговение. Так что, вновь коротко на неё взглянув, Колиньи лишь улыбнулся, и после сам же дипломатично вернул их разговор в более простое и спокойное русло, продолжив недавние рассуждения своей дамы о переменчивой столичной погоде. Вернее, возразив, что, в отличие от мадемуазель Александры, напротив считает ее до тошноты постоянной. - Только вообразите: минувшей весной я впервые увидел здесь солнце, кажется, лишь в конце мая… В Париже от него в это время уже некуда деваться! Всюду на бульварах зелень и цветут каштаны. И, конечно же, небо! Знаете, Александра, все вокруг долго ругали импрессионистов, но они и вправду умеют передавать ту самую удивительную красоту переменчивой природы. А вы как думаете? Вам нравятся их картины? - Не знаю, - честно призналась Саша. – В отличие от моей старшей сестры-художницы, я не очень разбираюсь в живописи. - Старшая сестра – художница, - не то уточнил, не то подтвердил Адальбер, и с улыбкой кивнул. – Ну, теперь я, кажется, окончательно заинтригован! И это еще не считая того, что вчера мне так ничего и не соизволили объяснить по поводу удивительного феномена наличия сразу трех бабушек! - Неужели, настолько? – переспросила Саша самым невинным тоном. – Тогда мне даже страшно представить, что с вами произойдет дальше! И весело хмыкнула, заранее предвкушая эффект от того, что намеревалась сейчас вывалить на голову француза, определенно не ожидающего от неё такого подвоха: - Что ж, тогда спешу сообщить, что помимо трёх бабушек, и старшей сестры, у меня есть старший брат – правда, у них двоих вначале были другие родители. И два младших брата. И дяди у меня тоже два. Одного вы уже знаете. Второй живет здесь же, в Петрограде. А еще два папы: одного я, к сожалению, совсем не помню, потому что он давно умер, а второй – это тот, за кем сейчас замужем моя мама. Единственная, - иронически уточнила она на всякий случай, с озорным видом склоняя головку набок. – Вот такая удивительная у меня семья.
Адальбер де Колиньи: *с очаровательницей* - И самая удивительная в этой семье – вы, мадемуазель! – с улыбкой прибавил Адаль. – Что же, если хотели меня запутать, вам это почти удалось! Мне действительно пока не вполне ясны хитросплетения корней и ветвей вашего фамильного древа, но главное, что я понял – вы очень их любите, а они любят вас. Это так? – спросил он. А когда девушка с готовностью кивнула в ответ, продолжил: - Последнее, впрочем, было совсем не трудно узнать. Вы говорили о родных с такой нежностью, что, признаться, я даже немного завидую. - Но почему?! Это ведь так естественно! Разве вам совсем некого любить в вашей семье? – совершенно искренне удивилась Саша. – Или они не любят вас? - Да нет, отчего же… Вопрос был вполне ожидаемым, тем не менее, ответить на него так же запросто и сразу, как сама Александра, Колиньи не смог. И потому был вынужден ненадолго умолкнуть, отведя взгляд от её лица. Заметив эту заминку, Саша тоже посерьезнела, догадавшись, что, кажется, опять сказала что-то не то. Вот только, что именно, непонятно. Уточнять же было еще более неловко. Поэтому, умолкнув вслед за собеседником, она просто пошла с ним рядом. Меж тем, сам Адаль, наконец, нашёл необходимые ему слова. - На данный момент, мадемуазель Александра, вся моя семья – это дедушка. У родителей своих я, в отличие от вас, был единственным ребёнком. Вернее, у моей бедной матушки. Когда она умерла, меня, почти сразу после похорон, отослали в имение деда, ее отца. Он меня вырастил. А отец вскоре опять женился. И в том браке у него появились ещё двое сыновей. - Но они ведь все равно ваши братья? Пусть и только наполовину. Неужели, вы совсем не дружите? – почти шёпотом спросила Саша, все еще не решаясь на него взглянуть. Напротив, очень быстро вновь повернувшись к ней при этих словах, Адальбер коротко и невесело усмехнулся. Счастливое и любимое дитя большого семейства, Александра, по-видимому, просто не в состоянии представить себе иных отношений с родственниками. Но упрекать ее в этом было нелепо. Скорее уж себя – за то, что вот так неожиданно зачем-то разоткровенничался. Хотя, при всей внешней открытости, обыкновенно мало кого подпускает к себе так близко... Возможно, и теперь бы не стоило, но, сказав «а», уже невозможно не говорить «б». - Нет. Особой дружбы между нами не случилось. Я намного старше и, к тому же, был весьма редким гостем в их доме. А теперь это уже и вовсе невозможно исправить. Потому что, отправляясь вместе с отцом и своей матерью позапрошлой весной в Америку, они оба имели злой рок взойти на борт одного печально известного трансатлантического лайнера… - Господи, боже мой! – перебивая его, воскликнула Саша, потрясённо прикрывая ладонями рот. – Да неужели, речь о том самом «Титанике»?! Поверить не могу, что такое возможно! - Увы! – коротко вздохнул Адаль. Не впервые столкнувшись со столь бурной реакцией на свой рассказ об этом событии, он, в общем, уже давно к ней привык. Почти библейских масштабов трагедия в холодном океане, произошедшая более двух лет тому назад, несколько потрепала доселе незыблемую и самонадеянную веру человечества в технический прогресс и потрясла буквально весь мир. Поэтому не удивительно, что о ней слышало даже столь юное и беззаботное создание – несмотря на то, что было в тот момент еще почти что ребенком. - Должно быть, я вас шокировал? – осторожно поинтересовался Адальбер, спустя какое-то время, заметив, что идущая рядом с ним Александра, по-прежнему выглядит несколько задумчивой. – И потому должен попросить прощения… - Да нет, что вы! – тут же воскликнула в ответ Саша, которая, и правда, все последние минуты была молчаливее обычного, обдумывая только что услышанное. – То есть, конечно, да! Это ужасно, что вы потеряли родных… Но я о другом. Поймите правильно. Вся эта история с «Титаником»… я точно знаю, что она была на самом деле. Но в то же время, до сих пор не видела никого, кто имел бы к ней хотя бы малейшее отношение. По-настоящему, в жизни! Как вы! Поэтому прежде даже казалось, что она немножечко… ненастоящая. Как… страшная сказка! – пояснила она, запинаясь и с трудом подбирая самые точные французские слова, хотя знала этот язык блестяще. – Или, может быть, как эта новая война… Адаль удивленно моргнул, собираясь ответить на столь неожиданный комментарий, но тут что-то холодное и мокрое внезапно коснулось его лица. Задрав его вверх – и тотчас получив еще один влажный шлепок, на сей раз по лбу, он понял, что за разговором все-таки умудрился пропустить момент, когда тучи, что с самого утра по-отдельности ползали над горизонтом, наконец, решили собраться вместе и пролиться на город дождем. - Вот, черт! – растерянно воскликнул он, вновь взглянув вначале на мрачные небеса, а затем на девушку. – Кажется, нам надо срочно спасаться! И, крепко ухватив ее за руку, побежал, осматриваясь по сторонам и судорожно выискивая среди строгих классических фасадов хоть какую-нибудь арку, где можно было бы укрыться от стремительно усиливающихся дождевых потоков. Наконец ему попалось на глаза какое-то невысокое, всего в две ступеньки, крылечко под крохотным навесом. Для двоих места под ним было явно маловато, но о собственном комфорте Адаль сейчас думал меньше всего – Забирайтесь сюда! – обернувшись к девушке, едва поспевавшей бежать за ним, подхватив свободной рукой повыше подол своего платья, воскликнул он, перекрикивая громко хлещущий по мостовой дождь. – Здесь вы хотя бы не промочите ноги! - А как же вы?! – воскликнула в ответ Саша, с сомнением глядя на бегущие у них под ногами реки. – Я не хочу одна, это нечестно! - Да что же это за упрямица такая! – рассмеявшись, Колиньи глубоко вздохнул, покачал головой, а потом вдруг взял ее, опешившую от внезапности этого действия, за талию, поднял прямо перед собой и собственноручно водрузил на порожек. Словно драгоценную статую на музейный постамент. Сам же остался стоять внизу, хотя рук и не отпустил. – Так-то будет лучше, - заметил он удовлетворенно. – А ведь предупреждали меня много раз, что в Петербурге нельзя выходить из дому без галош и зонта…
Александра Веригина: *продолжаем* - И почему же вы не последовали этому совету? – пролепетала Саша, по-прежнему несколько ошеломленная тем, что только что произошло. Вернее не тем, что граф распорядился ею, словно неодушевленным предметом, по собственному усмотрению – что было весьма нелюбезно с его стороны, но странными ощущениями, что возникли вдруг будто бы сами по себе, стоило его пальцам бережно сомкнуться вокруг её талии. Между ними и её собственным телом было несколько слоёв одежды и, конечно, корсет. Но даже сквозь них Саша почему-то все равно чувствовала тепло его кожи. Или, может быть, это только казалось? – Какое непродуманное решение для опытного дипломата, - прибавила она, опуская ресницы, так как выдерживать его взгляд, впервые, из-за ступенек, оказавшись вровень ростом и лицом к лицу, тоже было почему-то непросто… Сам же Адаль, тем временем, смотрел на неё, не сводя глаз. Да и как можно было бы вот так, запросто, отвести взгляд от этих длинных ресниц, отбрасывающих полупрозрачную тень на шелковистую кожу с едва проступавшим на влажных от дождя щеках нежным румянцем? Чувствуя, что не может более противиться своему желанию, он слегка подался вперед и осторожно прикоснулся к одной из них губами. А после сразу же отстранился, напряженно ожидая, не отвергнут ли его ласку? Но нет. Легонько вздрогнув лишь вначале, Александра не отвернулась, хотя и навстречу не двинулась, явно ожидая, что будет дальше. А дальше был поцелуй. Самый первый в её жизни – Адаль, конечно же, сразу это понял, но, разумеется – ничем не подал виду. - Простите… Я не должен был… – тихо прошептал он после, пытаясь вновь заглянуть ей в глаза. – Но вы буквально околдовали меня, мадемуазель! - Это не специально, клянусь! – медленно разомкнув веки, она улыбнулась. – И еще – я Сашенька. Хочу, чтобы вы называли меня так, как те, кто мне дорог. - Саш…, - чуть нахмурился француз, старательно пытаясь сложить известные ему буквы в нужный звук. Но даже мысленно повторить произнесенное только что имя он не смог. Поэтому, изобразив виноватую улыбку, чуть пожал плечами. – Сандрин. Я буду звать вас Сандрин, как ту, что особенно дорога мне! При условии, что вы меня будете звать Адаль. - Адаль, - нежно и немного нараспев, тихо выдохнула Саша. – Как красиво звучит! Мне нравится. И я, конечно, согласна быть для вас Сандрин… при условии, что вы все-таки поднимитесь ко мне и попытаетесь хотя бы немного укрыться от этого дождя! Я не хочу потерять вас, погибшим от воспаления легких, едва только встретив! - Нет?! А разве это не один из самых популярных у дам финалов для романтических историй?! Обрести любовь – и почти сразу трагически ее потерять? - Видимо, я не из тех, о ком вы говорите, мне больше по душе счастливые, – чуть надув губы, Саша сделала вид, что обиделась. - Да и слава богу! – мгновенно воскликнул в ответ Адальбер. – Значит, мы похожи и в этом. А что касается лично меня, то я определённо не имею намерения закончить дни так быстро и бесславно. Тем более едва встретив вас! И уже только поэтому приму ваше приглашение. Выбравшись из лужи, что, и правда, уже успела образоваться под ногами за это время, Колиньи поднялся на крыльцо, где вновь привлек к себе Александру – иначе вдвоем им было почти не уместиться. Но дело, конечно, не только в этом. Просто, обнимая её, он чувствовал себя настолько счастливым, что готов был благословить и эту тесноту, и все никак не желавший униматься дождь. И даже холодную сырость, что, пробравшись-таки под одежду, периодически вызывала желание поёжиться, с которым Адаль мужественно боролся, не желая показать доверчиво льнущей к нему Сандрин ни капли собственной слабости. Стоя так, вдвоем, они почти не говорили, обходясь в основном улыбками и взглядами, обмен которыми выглядел, словно игра, которая одновременно и развлекала, и учила понимать друг друга без слов. Но вот дождь, наконец, успокоился, превратившись из ливня в легкую морось, ждать полного окончания которой бессмысленно – что было ясно обоим. Как и то, что вот-вот все-таки придется расстаться. Пускай и всего лишь до завтра – еще не сговариваясь, они уже знали, что не смогут не увидеться вновь. Нехотя выпустив Александру из объятий, Адальбер вновь спустился на мостовую и подал руку ей. А затем, мокрые, заметно продрогшие, но все равно счастливые и улыбающиеся, они медленно пошли в сторону Невского, где всегда можно было легко поймать экипаж. Остановив один из них и усадив туда Сандрин, граф де Колиньи, прежде чем окончательно отпустить ее руку, успел вложить в её ладонь свою визитку, умоляя сразу же по приезде, написать ему из дома, где и когда они увидятся вновь. Она обещала. И даже послала на прощание воздушный поцелуй, выглядывая из-за поднятого купола пролётки, пока та не свернула за угол. А он так и стоял на краю тротуара, счастливо улыбаясь и держа в руках снятую шляпу, пока кто-то из прохожих, торопящихся домой, пока вновь не полило как из ведра, не налетел на него, бросив в сердцах по-русски что-то явно нелестное – но даже этим не расстроив. Защищенный вновь возникшим чувством и тем счастьем, которое оно рождало, точно броней, от всего неприятного, Адаль лишь сочувственно взглянул на этого прохожего, давая ему дорогу. А потом тоже пошел домой. Не забыв при этом зайти в ближайшую цветочную лавку, где приобрел большой букет пармских фиалок и велел как можно скорее доставить его – без карточки и пояснительной записки – в дом графа Чернышева. Не сомневаясь, что та, кому они предназначены, все поймет и так.
Адальбер де Колиньи: С их первого свидания прошли две недели и Адаль с Сандрин виделись почти каждый день. Порой это было вовсе не легко устроить, ведь граф де Колиньи должен был исполнять свои обязанности секретаря в посольстве, а изыскивать каждый день новый предлог, чтобы отлучаться в неурочное время, было весьма проблематично, если бы не одна привычка месье Мориса. Каждый день с половины первого и до пяти часов Палеолог наносил светские визиты и не нуждался в сопровождении своего секретаря, который в это время мог быть вполне предоставлен самому себе. Граф же Чернышев каждый день отбывал с утра в министерство и возвращался домой к обеду, а так как в его доме неусыпного контроля за племянницей никто не вел, то и она могла несколько часов спокойно проводить в свое удовольствие. Именно эти несколько часов в день принадлежали Адалю и Сандрин полностью. И эти короткие встречи с каждым разом делали их все ближе друг другу. Адаль впервые встретил человека, которому, после дедушки, впервые он мог полностью доверить свои мечты, желания и сомнения, зная, что Саша не просто выслушает его и вежливо поддержит, но искренне будет сопереживать ему. В ней он нашел родственную душу. Удивительным было и то качество в ней, что, хотя она сохраняла еще юношескую наивность, но при этом была не по-женски умна и умела задавать правильные вопросы. А получая на них ответ, тут же делала собственные выводы. Адальбер практически не встречал женщин, подобных ей. Все прочие ее сверстницы, да и более взрослые девицы отличались поверхностностью суждений, в то время как Александра умела видеть суть вопроса. Впрочем, не стоит думать, что все отведенное им для свиданий время, они рассуждали на темы серьезные. Отнюдь. Как любые влюблённые они радовались счастью просто быть друг с другом, узнавать друг друга, ловили счастливые моменты, когда украдкой можно было прикоснуться, взять за руку или уж если совсем осмелеть, подарить мимолетный поцелуй и печалились, когда наступала пора расставаться, пусть и до следующего дня, мечтая, робко, что однажды этого делать не придется. С каждой их встречей крепло желание Адаля при первом же удобном случае объясниться с графом и графиней Игнатьевыми, которые должны были вернуться в начале октября. Об этом они сообщали в своей телеграмме, содержанием которой поделилась с ним Сандрин не далее как вчера. Конечно, заявиться без представления к родителям своей возлюбленной он не мог, поэтому вполне решил, что лучшим способом познакомиться с ними может быть первый бал Александры, который должен был состояться при Английском посольстве (это так же уже было известно, так как Павел Дмитриевич сумел достать приглашения для их семейства) и на который он вполне мог и сам получить приглашение. А пока они продолжали свои короткие свидания, то гуляя по улицам и паркам города, то коротая время в кофейнях, если на улице бушевала непогода. Правда сегодня их привычный порядок свидания дня был изменен. Неделю назад Сандрин рассказала, что дядюшка, граф Чернышев, ведет ее в дом к «самой Зизи» Юсуповой, у которой в домашнем театре должен был состояться скрипичный концерт Стравинского. Этого композитора и музыканта не слишком оценили в официальных театральных кругах столицы. И не мудрено его музыка совершенно не нравилась императрице, консервативный и порой жутко скучный вкус которой многие осуждали. Но восставать против которого мало кто посмел бы. Кроме, пожалуй, княгини Юсуповой. Ни для кого не было секретом, что отношения этих женщин друг к другу было взаимно холодным. Ни одна из них опустилась бы до прилюдного осуждения другой, но поступками своими Зинаида Николаевна могла в открытую спорить с императрицей. Так что, в пику ей, а заодно и для собственного удовольствия, княгиня Юсупова давала в своем доме концерты, которые по праву могли бы называться сенсационными. Правда, сам Стравинский с начала войны проживал в Европе. Так что в данном случае лишь музыка, а не сам автор, должны были развлекать гостей княгини. И Адаль приложил все усилия, чтобы его патрон получил от Зинаиды Николаевны два пригласительных билета на это вечер. В особняке на Мойке к тому моменту, когда туда прибыл посол Франции со своим секретарем, уже собралось не мало гостей. Они прохаживались из комнаты в комнату, приветствуя друг друга и беседуя со знакомыми. Домашний театр вмещал чуть менее двух сотен гостей за раз, а по прикидкам Адаля прибыли еще не все. Совершив с Палеологом положенный круг приветствий и раскланявшись с самыми значительными персонами, Адаль все это время выискивал взглядом графа Чернышева и его племянницу. Вскоре его усилия были вознаграждены и он увидел прелестный профиль Сандрин, который был обращен к дяде и еще одному господину, который что-то увлеченно рассказывал. Саша внимательно слушала, кивала, но то и дело поглядывала по сторонам, явно, как и Адаль минутой ранее, стараясь отыскать среди гостей своего возлюбленного. - Я пойду поприветствую графа Чернышева, если вы не возражаете, Морис? - Разумеется, передавайте ему от меня поклон, но я, пока есть такая возможность, займу разговором месье К*. Адаль быстрым шагом пересек гобеленовую гостиную и оказался возле графа Чернышева. - Граф Чернышев! Какая приятная и неожиданная встреча, - Адаль приветствовал графа, его собеседника и с улыбкой, в которой таилась легкая ирония, ведь неожиданной эта встреча вовсе не была, поклонился Александре.
Александра Веригина: - Адальбер?! Рад вас видеть! – повернувшись к нему, Павел Дмитриевич, протянул руку для пожатия, а затем вновь обратился к прежнему собеседнику. – Иван Арнольдович, позвольте представить вам графа де Колиньи, личного секретаря французского посла. А вы, мой друг, познакомьтесь с моим университетским товарищем, господином Ропшиным, который ныне подвизается на книгоиздательском поприще… Ну а с племянницей вы уже знакомы. Верно я говорю, дорогая? – чуть усмехнувшись, Чернышев перевел на взгляд на племянницу. - Да, дядя, - послушно кивнула в ответ Саша, радуясь, что предательский румянец, вспыхнувший на её щеках как всегда некстати, проницательный Павел Дмитриевич скорее всего отнесет к воспоминаниям о пережитой в день знакомства с Адалем неловкости. – Мы уже встречались с месье де Колиньи прежде. «Причем, не далее, чем вчера», - прибавила она про себя и, вскинув взгляд на лицо любимого, прочла в его больших синих глазах, вместе со едва заметными смешливыми искорками, полное отражение своих собственных мыслей. Было что-то волнующее и увлекательное в том, чтобы, признавшись, и уже и не по разу, во взаимной любви, изображать сейчас, будто они едва припоминают имена друг друга. Что-то, даже напоминающее о Ромео и Джульетте. Хотя, видит бог, Саша никогда бы не пожелала для себя и своего любимого судьбы знаменитых шекспировских героев. Уже потому, что собиралась прожить с ним в будущем много долгих, счастливых и относительно беззаботных лет. О том, что дело стремительно движется именно к скорому замужеству, Саша почти непрерывно размышляла все последние дни. Вначале с трепетом и замиранием сердца, теперь уже чуть спокойнее и даже увереннее, хотя они с Адалем еще ни разу не говорили об этом вслух. Но что такое слова? Возможно, это действительно было чертой, доставшейся ей от отца, которого Александра никогда не знала. Но даже в свои нынешние шестнадцать, она почему-то уже отчетливо умела понять: словесные обещания не слишком-то и нужны, если и без них всё уже написано во взгляде, сквозит в каждом жесте, зашифровано в любом нежном прикосновении и бережном поцелуе, который ей дарит любимый. Хотя, конечно, и ждала, очень ждала тех самых слов. И даже уже пыталась представлять реакцию родных на подобную новость. В том, что им позволят пожениться, впрочем, сомнений не было. Адаль принадлежит к знатному и древнему роду, и потому подобную партию никто не посмеет назвать иначе, нежели блестящей даже для падчерицы графа Игнатьева и племянницы графа Чернышева. Но в глубине души, Саша уже сейчас понимала, что ради возможности быть навеки со своим возлюбленным, наверное, пошла бы даже и наперекор воле родных. Ведь Адаль… он такой… такой… Пытаясь подобрать для описания его внешности и несомненных достоинств личности подходящие превосходные эпитеты, Саша всякий раз неизменно терялась и, словно дурочка, расплывалась в блаженной мечтательной улыбке. Хотя обыкновенно никогда не лезла за словом в карман. И вообще считала себя девушкой крайне рассудительной. В отличие, например, от собственной старшей сестры, которая, верно, очень удивится, когда узнает, что первой в их семье отправится под венец не она, а Саша! А впрочем, может, и не удивится. Потому что всю жизнь мыслит исключительно о высоких материях. И отчаянно пинает ради них прочь от себя простое земное счастье, когда уже давно могла бы выйти замуж и растить одного, а может, даже двух дивных малышей. Но вместо этого так и обитает до сих пор в своей маленькой парижской мансарде в компании одних лишь холстов, кистей и красок. Словно голубь какой-то, а не девица из приличного общества... Нет, себя лично Саша видела в Танины годы в совершенно ином качестве: счастливой жены и матери. Рядом при этом еще совсем недавно рисовался весьма смутный образ. Но всего за пару последних недель он вдруг сделался настолько отчетливым, что в это было почти невозможно поверить. Адаль ворвался в её жизнь так стремительно, что оставалось лишь удивлённо вздыхать и тихо радоваться обретенному без долгих мук выбора и страданий счастью. Даже само его имя порой напоминало Саше легкий счастливый вздох. Или, может, лучше сказать, двойной взмах тончайших крыльев мотылька – одного из тех, что неизменно трепещут где-то внутри, чуть пониже рёбер, когда Адальбер даже просто берет ее за руку. Или смотрит вот так, как сейчас, едва заметно улыбаясь взглядом… - Как поживаете, месье де Колиньи? – сообразив вдруг, что смотрит на любимого молча уже слишком долго, в то время, как дядя наверняка ждет от неё какой-нибудь подходящей случаю реплики, а не просто выраженного должным образом почтительного согласия с его собственными словами. – Ни за что бы ни подумала, что вас увлекает творчество современных русских композиторов!
Адальбер де Колиньи: *вместе с графом Чернышевым, его племянницей и стафажем* - О, благодарю, мадемуазель, у меня всё чудесно! Надеюсь и нынешний вечер провести не хуже. Один хороший друг, - в этом месте Колиньи сделал едва заметную паузу и быстро взглянул на Александру, - заверил, что мне непременно понравится этот концерт, а я безгранично доверяю его вкусам. К тому же, прежде я уже слышал сочинения этого автора. Вернее, имел возможность посетить балет, поставленный на его музыку. В прошлом году, в Париже, - прибавил он, вновь переводя взгляд на тех, кто её сопровождал. - В прошлом году? – с весьма заинтересованным видом переспросил у него Ропшин. – Постойте, любезный месье де Колиньи, это, случайно, не о «Весне священной» ли теперь идет речь? Адальбер сдержанно кивнул – и тут же был атакован целым градом вопросов. Теперь от оживившегося, следом за приятелем, графа Чернышева, который тоже мгновенно догадался, о какой постановке говорит Адальбер. Будучи изрядным балетоманом, Павел Дмитриевич, хорошо разбирался и в новых течениях танцевального искусства. Поэтому знал о постановках труппы антрепренёра Дягилева, вот уже несколько лет прославлявшего современную русскую культуру в Европе, но все еще полузапрещенного и считающегося скандальным на родине. Имея возможность часто бывать в Париже, граф уже не раз с удовольствием посещал спектакли «Русских сезонов», но прошлой весной, к сожалению, оказаться в нужный момент во Франции не сумел. - Вот и осталось изучать их лишь по рецензиям в заграничной прессе, да по письмам племянницы, - посетовал он и улыбнулся, заметив промелькнувший в глазах у француза вопрос. – О, нет! Я сейчас вовсе не о Саше, а об ее старшей сестре! Так вот, наша Татьяна с некоторых пор живет в Париже и изучает искусство. Потому, конечно, посещает все нашумевшие премьеры. Благодаря её письмам – к тому же собственноручно иллюстрированным, я теперь могу сказать, что не просто слышал, но даже почти и видел, что это за балет. Хотя, конечно, жаль, что не собственными глазами. Убежден, это было нечто потрясающее! - Да, весьма оригинальное зрелище! И оно произвело у нас неоднозначное впечатление, - с усмешкой согласился Адальбер, вновь отчетливо припомнив тот свой визит в театр Елисейских полей, случившийся вскоре после возвращения из Алжира. Пригласил его университетский товарищ, уверявший, что в своей африканской глуши Колиньи совершенно отстал от жизни и потому просто обязан приобщиться к современной культуре, раз уж представилась такая замечательная возможность. Адаль, впрочем, и не возражал. О дягилевских сезонах он прежде довольно много слышал. Равно как и о том, что необычные и смелые представления труппы этого русского неизменно собирают аншлаги. Полный зал зрителей собрался и в тот день. По задумке композитора и либреттиста, балет должен был перенести их в древний славянский мир, где дикое и первородное чувство жизни сильнее законов цивилизованного общества. Но вряд ли хоть кто-то мог представить, во что выльется этот замысел, когда, придя в неистовство, почтенная на первый взгляд публика повела себя и сама, словно стая разъяренных первобытных дикарей, встречая оглушительным свистом, топотом и «гиканьем» творившееся на сцене «непотребство». В результате, почти ничего толком не рассмотрев и не расслышав, Адаль, уже специально для этого, пришел смотреть «Весну священную» еще раз, когда страсти немного улеглись. Лишь тогда и оценив этот балет по-настоящему. - Все равно отчаянно завидую, что вы, мой друг его увидели сами! – вздохнул, тем временем Чернышев. – Так как убежден, что судить о любых, даже самых спорных и противоречивых явлениях в искусстве, просвещенный человек обязан сугубо на основании личных впечатлений. Именно для этого сюда сегодня привел с собой и Александру. Она у нас великолепно музицирует и поёт – унаследовала свои таланты от матери. Но то – классика, а чтобы развиваться дальше, надобно непременно следить и за авангардом! - В самом деле? – вновь изобразив крайнее удивление, воскликнул Адаль, игнорируя последнее замечание графа и оборачиваясь к Сандрин. – Неужели, ко всем своим прочим достоинствам, вы еще и музыкант, любезная мадемуазель? «Примерно такой же, как ты – лицедей!» - с нежностью подумала Саша. Наблюдать, как Адаль разыгрывает пьесу «Мы едва знакомы» было довольно забавно. Но следовало помнить, что дядя Поль – заядлый театрал. Да и в целом, человек крайне наблюдательный и умный. Потому обязательно почувствует подвох. Если еще не ощутил… - Ну что вы, по доброте душевной, дядя явно преувеличивает мои скромные таланты. Но я действительно играю на фортепиано и немного пою. Правда, исключительно в домашнем окружении и на большее не претендую. - Как бы и я желал иметь счастье оказаться однажды в этом кругу! – мечтательно проговорил Адальбер, допустив на этот раз в свой тон, пожалуй, слишком много искренности. Настолько, что Ропшин и Павел Дмитриевич даже посмотрели на него с некоторым любопытством. – Дело в том, что я сам с детства играю на фортепиано и искренне люблю это занятие, - поспешил он объясниться, заодно слегка поумерив и восторженность. – Однако здесь, в Петрограде, пока не имею никого, с кем мог бы разделить свою страсть. - Так и за чем же дело стало? Приходите к нам! – уцепившись за эту идею, как за возможность наконец-то увидеться с Адальбером не тайком, а на «законных основаниях», воскликнула Саша, переводя умоляющий взгляд на Павла Дмитриевича. – Правильно я говорю, дядя? Я помню, что ты уже как-то приглашал месье де Колиньи, и разве не чудесно будет совместить это с возможностью поиграть вместе на фортепиано… вот, и господин Ропшин мог бы к нам присоединиться! Вы ведь тоже сто лет не виделись! - Хм, сто лет, говоришь? Надо же, как ловко моя дорогая племянница записала нас с тобой, Иван Арнольдович, в антиквариат! И не подкопаешься!.. Ну-ну! Я же просто пошутил! – заметив румянец, который имел обыкновение мгновенно вспыхивать на Сашиных щеках в неловких ситуациях, Павел Дмитриевич поспешил её утешить, а заодно – оттянуть хотя бы немного момент, когда придется, пусть и нехотя, согласиться со столь опрометчиво выданным ею ангажементом. Не Ропшину, разумеется, господь с ним! Но графу де Колиньи. Ведь отказать нет ни малейшего повода. Между тем, трудно не заметить, с каким интересом молодой француз поглядывает на Сашу. А главное – как она на него смотрит! Это беспокоило Чернышева куда больше прочего. А ну как Ольга после ненароком узнает, с кем проводила время в дядином доме ее младшая дочь?! - Ну что ж, господа. Если наше с Александрой приглашение не нарушит ваших действующих планов, буду сердечно рад видеть вас в своем доме, скажем… в эту субботу, - произнес он, наконец, обводя взглядом обоих. - Превосходно, я буду, - тут же отозвался Иван Арнольдович и повернулся к Адальберу. - Да и я, конечно же, с удовольствием приму приглашение! – кивнул тот. А Чернышев едва заметно вздохнул: «конечно» - ну кто бы сомневался! Тем временем, лакей Юсуповых громко пригласил гостей в зрительный зал. А там, вдобавок ко всему, оказалось, что назначенные им с Сашей места находятся недалеко от тех, что заняли, в результате, французский посол и его верный секретарь, также не слишком довольный сложившимся положением вещей, хотя и по иной причине. Ведь сидели они с Палеологом на целый ряд дальше Чернышева и Сандрин! И потому не было почти никакой возможности увидеть хоть что-то, кроме её милого затылка. Видимо, понимая эти страдания, а может, даже и разделяя их, в дальнейшем, Сашенька все же несколько раз осторожно оглянулась, одаривая его едва заметной улыбкой из-за раскрытого веера. И делая Колиньи на эти краткие мгновения, наверное, самым счастливым человеком во всем концертном зале. Но это было и все, что пока они могли позволить себе в присутствии других людей, дабы не привлечь чего-либо нескромного внимания и дать повод вездесущим сплетникам. То же продолжилось и в антракте между отделениями, когда все вновь ненадолго вышли в гобеленовую гостиную. Дядя спокойно перемещался от одних знакомых к другим, а Саша была вынуждена следовать за ним и тоже отвечать на обращенные к ней ничего не значащие вопросы. Да еще так, чтобы при этом не сбиться и не сказать «да» вместо «нет», или наоборот. Больше всего при этом пугало, что кто-то вдруг не просто спросит, нравится ли ей музыка Стравинского, но захочет получить более полный и развернутый ответ на эту тему. А что она может ответить, если не слышала, кажется, не единой ноты, за все первое отделение? Да и теперь пребывает в будто счастливом дурмане лишь от того, что Адаль по-прежнему здесь, совсем рядом. И смотрит на нее – пусть даже у них и нет сегодня больше поводов для личного общения. К счастью, желающих получить столь детальный разбор её музыкальных впечатлений так и не обнаружилось. А вскоре все вернулись в зрительный зал, и оркестр начал исполнять сюиту из еще одного известного балета дягилевской труппы, «Жар-Птицы».
Александра Веригина: Саша+ дядя Паша В отличие от дяди, Саша не считала себя ни поклонницей, ни тем более знатоком современной музыки. Ей нравились более традиционные и мелодичные гармонии, нежели те, что предлагали слушателю нынешние композиторы, превращавшие музыку то в шепот, то в истерический вопль, заставлявшие её скакать то вверх, то вниз и обратно, а инструменты, принужденные издавать все эти странные звуки, звучать в самых необычных для себя регистрах. Поэтому, слушая очередной экспрессионистский опус, и даже допуская для себя в уме, что Стравинский, возможно, настоящий новый гений, сердцем и душой Саша этой музыке все-таки не принадлежала. В чем честно и призналась Павлу Дмитриевичу, когда они ехали домой после окончания концерта и тот все же спросил её о впечатлениях от только что услышанного. - Наверное, теперь ты тоже будешь считать меня отсталой? – вздохнула она, а когда Павел Дмитриевич удивленно уточнил, почему же вдруг «тоже», рассказала, что в том же как-то упрекнула её Тата. Когда, в ответ на ее очередные восторженные рассказы о новых художниках, Саша впервые в жизни посмела заметить, что некоторые их полотна не стоят даже тех денег, что заплачены за кисти и краски, которыми они нарисованы. Чем вызвала целую бурю протестов в свой адрес и, как ни странно, смех и одобрение Стёпы, который обычно был во всём с Таткой заодно. - Дорогая моя, - граф Чернышев взял руку племянницы в свои ладони и улыбнулся, заглянув ей в глаза, - я уже говорил сегодня и повторю снова – мнение каждого человека уникально. Но оно должно складываться из множества различных факторов, важнейшими из которых являются опыт и познание. Это как судить о человеке лишь по внешности, не потрудившись узнать о его характере и интересах. Сравнение пусть и грубоватое, но так и есть. Я возил тебя на этот концерт не за тем, чтобы заставить полюбить современное искусство, но чтобы дать возможность найти в нем что-то важное для тебя. Возможно, через эту новую музыку ты как-то иначе взглянешь на знакомые произведения старых мастеров. Или же напротив – только сильнее убедишься, что нет ничего лучше Вивальди. В этом нет ничего, достойного осуждения, поверь! А слова Таты не принимай близко к сердцу – она истинно творческая натура, убеждённая, что весь мир просто обязан полюбить и понять то, что дорого и понятно ей. Иногда этому можно позавидовать, но куда чаще, уж поверь, приходится сочувствовать. Ведь такому горячему сердцу совсем непросто жить среди нас, обычных людей. - Я знаю, что Тата не такая, как мы, - задумчиво выслушав эти слова, она медленно кивнула. – Порой мне и правда её очень жаль… И я совсем не понимаю её устремлений… Но при этом все равно очень люблю. Удивительное дело: любить человека, который совсем не такой, как ты, правда! – вдруг улыбнувшись, Саша повернулась и лукаво взглянула на сидящего рядом с нею Чернышева. – Ну а ты, дорогой дядя, сам-то кого предпочел бы: Моцарта или Стравинского?! - Прелестная мадемуазель, в вашем вопросе мне слишком явно слышится подвох, - заметил Чернышев, иронически приподнимая брови, - но отвечу я на него, тем не менее, абсолютно серьёзно. Никого. Сравнивать можно лишь то, что между собою сходно. Названные же тобой – словно две разных планеты. А так, все зависит от времени, места и, если хочешь, даже моего настроения. Слушать Стравинского сегодня, в том зале и среди тех людей, мне было очень приятно. Но в субботу, в своей собственной гостиной и в твоем исполнении, я определенно предпочту что-нибудь из Моцарта. «И, кажется, не только я один…» - прибавил он мысленно, отворачиваясь затем к окну везущего их по вечернему городу домой таксомотора, и этим показывая Саньке, что считает их разговор оконченным. С детства отличавшаяся в этом смысле большой догадливостью, она тут же умолкла и уставилась в противоположное окно, тоже размышляя, верно, о чём-то своем. «Или о ком-то», - вновь шевельнулась тревожная мысль, все никак не дававшая покоя. Нахмурившись, Павел Дмитриевич вздохнул и чуть заметно качнул головой, отгоняя её прочь. В очередной раз. И кажется, что вряд ли – в последний.
Павел Чернышев: Дядя Паша+ племянница Саша После возвращения домой Павел Дмитриевич вдруг неожиданно попросил Саньку, едва направившуюся было в свои комнаты, еще ненадолго задержаться внизу и зайти к нему в кабинет. И там строгим голосом сообщил, что собирается серьезно с нею поговорить. Но первым делом напомнил, что Саша теперь взрослая, потому обязана отвечать за свои слова и поступки – и лишь в этот момент заметил, наконец, как вытянулось и побледнело от подобной преамбулы лицо племянницы. Сообразив, что, пожалуй, несколько переборщил с интригой, Чернышев тут же смягчил тон и улыбнулся, пояснив, что имеет в виду лишь устройство того обеда, на который Санька нынче пригласила сразу несколько человек. - Ты ведь вот-вот начнешь свою жизнь в свете, милая. А это не только развлечения, но и обязанности, исполнению которых следует как можно быстрее и качественнее научиться. Вот и потренируешься для начала. Разумеется, мой Петр Фомич будет полностью в твоем распоряжении. Как, впрочем, и я сам – коли потребуется какой-нибудь совет. - Да, дядя. Конечно, дядя! – еще не отойдя вполне от испытанного волнения, только и вымолвила тогда Саша, прежде чем удалиться, наконец, в свои комнаты и по-настоящему обдумать всё только что услышанное. В родительском доме ей еще никогда не приходилось исполнять обязанностей хозяйки – с этим прекрасно справлялась мама. Ну, или в редчайших случаях – как вторая по старшинству, Тата. А с самой Саньки даже тогда никакой помощи не требовали. Хотя и наблюдать не мешали. Поэтому на первый взгляд задание Павла Дмитриевича не выглядело таким уж сложным. И лишь начав вникать во все тонкости, она поняла, как сильно заблуждалась на этот счет! Учесть и предусмотреть, как оказалось, нужно буквально все на свете, начиная с того, как рассядутся гости за столом, и заканчивая тем, чем они будут развлекаться после самой трапезы. Возникшая буквально сразу идея занять всех какой-нибудь игрой, вроде фантов или живых картин, при более детальном обдумывании показалась не такой уж удачной. Подобные развлечения все еще пользовались популярностью, но в последнее время были все же приняты больше в кругу молодёжи. А дядины гости – люди взрослые и солидные. Даже Адаль, которого в иной ситуации подобными эпитетами Саша бы, конечно, вряд ли наградила. Но не станет же он в присутствии Павла Дмитриевича и его друзей держаться так же, как с нею наедине? Или, может, лучше будет организовать небольшой домашний концерт – на подобие тех, какими порой баловала друзей мама? Но кто знает, насколько это будет уместно в нынешней ситуации? А еще нужно придумать меню и оформление стола! Выбрать для себя подходящий наряд и причёску… И это только лишь на один маленький домашний обед, где и гостей-то ожидается в лучшем случае с полдюжины! - Ужасно! – почти в отчаянии ответила она дяде как-то посреди этой, казавшейся уже бесконечной, недели, когда тот в очередной раз поинтересовался, как идут приготовления. – И как только маме удаётся делать все так легко и непринужденно?! - И что же такого «ужасного» произошло, моя дорогая? – с любопытством взглянув на племянницу, Павел Дмитриевич отставил в сторону чашку с недопитым кофе. - Да все! – патетически всплеснув руками, Саша состроила трагическую гримасу и принялась расписывать, что именно под этим подразумевает. Граф Чернышев слушал ее, не перебивая, иногда кивая в ответ – ожидая, когда поток сетований если не иссякнет, то хотя бы ослабеет настолько, чтобы можно было вставить пару собственных замечаний. И вот, умолкнув, Саша вновь посмотрела на него с такой мольбой и надеждой, будто одним лишь своим словом он мог избавить её сразу от всех проблем. Впрочем, собственно, так оно и было. И Павел Дмитриевич действительно вполне мог бы легко забрать назад свою просьбу и заняться устройством этого несчастного обеда самостоятельно. Однако не стал, уже сейчас хорошо понимая, что положение отнюдь не так безнадёжно, как Саньке это видится, а потому нет смысла и вмешиваться – забирая тем самым себе лавры, которыми она буквально через несколько дней будет вполне заслуженно гордиться. - Незадача, - вместо этого задумчиво проговорил он, затем выпрямился, сомкнул пальцы в замок и обхватил руками колено. – Но что ж делать, если подобный дар, и верно, дается от рождения далеко не каждой женщине? И хорошо еще, если удастся найти себе ловкую горничную и умную экономку, а иначе совсем беда… Окончательно сконфузившись от столь неутешительного мнения, которое, разумеется, тут же приняла и на свой счет, Саша опустила глаза и уставилась на собственные руки, что судорожно сжимали в комок льняную салфетку. - Прости, что так подвела тебя, дядя, - буркнула она себе под нос и, не сдержавшись, даже тихонечко всхлипнула, глубоко страдая от ощущения собственной никчемности. При виде этого зрелища, Павел Дмитриевич глубоко вздохнул и досадливо нахмурился. Нет, вот все-таки, что ни говори, а отсутствие личного родительского опыта в некоторых ситуациях не заменишь ни интуицией, ни многолетним дипломатическим опытом и умением наблюдать за людьми! Вот и он, старый дурак, пустился тонко иронизировать там, где надо было попросту утешить бедную девочку, растерявшуюся перед прежде неведомыми ей трудностями и оттого абсолютно не способную в своем нынешнем состоянии оценить его остроумия. - Ну-ну, дружочек! Не вешай нос! – поднявшись из-за стола, Чернышев обошел вокруг него и, оказавшись подле племянницы, чуть неуверенно погладил ее по голове. – Всё у тебя хорошо! А идеально с первого раза ни у кого не получается. Даже у мамы, представь себе! Уверен, что и она переживала не меньше твоего, когда впервые самостоятельно принимала гостей… Но ведь научилась же! И ты научишься. Главное в таких случаях иметь более-менее конкретный план и знать хорошо правила этикета. - План-то есть, зато вот с этикетом, кажется, беда! Я знаю правила и пыталась все учесть, но совсем запуталась и теперь даже не знаю, как надо рассадить гостей за столом! – жалобно на него покосившись, Саша снова вздохнула. - Но это ведь совсем просто! Что тебя смутило? – удивился в ответ Павел Дмитриевич. – Вот смотри! Пусть это будет наш с тобой стол, – с этими словами, он вновь сел рядом с нею и положил перед собой прямо на скатерть сложенную вчетверо салфетку. – Мы – хозяева вечера. Вот я… - придвинув к себе поближе серебряную солонку, он критически прищурился и, покачав головой, тут же вернул ее на место, - нет, что-то я как-то мелковат и толстоват! Пожалуй, пусть лучше вот это буду я! – провозгласил он, дотянувшись в результате до изящного хрустального графина с коньяком, и поставил его у одного из торцов воображаемого «стола». – А это будешь ты… - А почему это я персик?! – перебивая его, тут же удивленно воскликнула Саша. - Ну а кто ж ты еще?! – усмехнулся в ответ Чернышев, располагая затем румяный и спелый плод прямо напротив своего собственного «воплощения». – Ты сядешь здесь. Как хозяйка. По правую руку от тебя – Иван Арнольдович, - одно движение, и место справа от персика занял ананас. – А справа от меня – самая почетная гостья. И это будет его жена, Дарья Даниловна, - пояснил он, располагая справа от графина изрядных размеров грушу. – Ну а остальные – имею в виду дочь Ропшиных, которая наверняка приедет к нам вместе с родителями, а также месье де Колиньи, займут оставшиеся места. Например, вот так… – и символизирующий Адаля большой апельсин оказался слева от «хозяина», а яблоко – мадемуазель Ропшина, с которой Саша была еще даже не знакома, перекочевало из фруктовой корзинки на последнее оставшееся свободным место. И тем вновь заметно опечалило Сашу. – Или наоборот! – произнес, тем временем, дядя, будто прочитав ее мысли. – В общем, здесь можешь поступить так, как тебе удобнее и приятнее. Поняла? - Конечно! – живо откликнулась Саша, которая в последние несколько минут, и правда, заметно воспрянула духом. Особенно после того, как выяснилось, что Адальберу можно будет сесть за столом рядом с ней, а не только с дядей, как это поначалу казалось. - Хорошо, – улыбнулся в ответ Чернышев. – Какие еще ко мне будут вопросы?.. Только, умоляю, не все сразу – сегодня! У нас еще достаточно времени, чтобы решить их без спешки и паники!
Адальбер де Колиньи: Последняя декада сентября принесла союзникам по Антанте неожиданные дурные вести о фатальной атаке германскими военными подлодками сразу трех крейсеров Британского Гранд-Флита*. Событие это, вроде бы не влиявшее впрямую на оперативную обстановку в тех местах, где сейчас вела боевые действия армия Третьей республики, тем не менее, вызвало изрядное оживление и усиление активности на её дипломатическом фронте. Многократно увеличив, соответственно, и поток информации, поступавшей из Парижа в Петроград, а также обратно, в виде писем, и особенно – различных секретных донесений. Обрабатывать всю эту лавину, как личному секретарю посла и одному из немногих сотрудников Французской миссии, что имели особый допуск к подобному роду документации, приходилось, в том числе, графу де Колиньи. И это отнимало у него поистине чудовищное количество времени, заодно принуждая уделять службе куда больше внимания, чем собственной частной жизни – как бы ни хотелось нынче обратного. Потому лично увидеться с милой Александрин после той короткой и слишком официальной встречи в конце прошлой недели в доме графини Юсуповой у Адаля не получилось до самой нынешней субботы. Оставив позади величественную громаду Троицкого моста и сгоревшую старую церковь, экипаж, нанятый им возле посольства, свернул направо, на одну из старейших улиц столицы. Получив свое наименование еще при Петре Великом, Большая Дворянская всегда изо всех сил старалась ему соответствовать. Фасады особняков и доходных домов славились большим разнообразием стилей, но, стараниями архитекторов, все равно представляли весьма стройный ансамбль, где мило соседствовали вычурный классицизм и смелая эклектика ампира. Как раз одним из ярких образцов последнего и являлся дом графа Чернышева, перестроенный в самом начале нынешнего столетия известным, а с весны этого года – «печально известным»** Александром фон Гогеном, еще одно творение которого Адаль проехал парой минут ранее. *** Странное дело: почему-то именно Петроградская сторона сильнее всего в этом городе напоминала ему родной Париж. Колиньи заметил это еще весной, вскоре после того, как приехал в Россию. И с тех пор, всякий раз оказываясь здесь, неизменно испытывал нечто вроде ностальгии, смешанной с сентиментальной грустью. То же и теперь: разглядывая улицу через окна экипажа, граф думал о том, как долго еще придется скитаться по чужбинам. И случится ли уже вообще однажды воротиться в Париж насовсем – до того, как оба они постареют и не смогут больше узнать друг друга… Впрочем, стоило ему покинуть экипаж извозчика и споро взбежать по ступенькам, ведущим к парадному входу чернышевского особняка, как невеселые эти думы были в очередной раз решительно отброшены прочь. И к гостиной, до которой его проводил лакей, перепоручив там уже заботам дворецкого, докладывавшего о прибытии очередного посетителя, Адаль пришел со спокойным и даже невозмутимым видом. Уточнив, прежде чем войти – между прочим, на русском языке, в котором заметно поднаторел за время знакомства с Сашей, как давно приехали другие приглашенные. - Минут за десять до вас, – покачал головой Петр Фомич и сразу же распахнул дверь, торжественно объявляя о прибытии «французского дипломата, графа де Колиньи». Начав службу у Чернышевых еще личным лакеем Павла Дмитриевича в доме его родителя, он хорошо помнил и глубоко чтил принятые там порядки, полагая их единственно верными и правильными. Особенно в современном и слишком быстро утрачивающем традиции старины мире. А потому всячески культивировал и лелеял их на нынешнем своем посту. - Граф Чернышев, мадемуазель Александра, – от всей души поприветствовав хозяев, Адальбер повернулся к Ропшину, рядом с которым сегодня присутствовали две прежде незнакомых ему дамы. Одна примерно в возрасте самого Ивана Арнольдовича, очень тучная, розовощекая и улыбчивая – madame Ropchine. А другая – молодая и довольно высокая, чуть смуглая девица, мадемуазель Полин. Глядя на нее, трудно было не заметить куда более очевидное внешнее сходство с отцом, нежели с матерью. Но это, по мнению Адаля, было для нее скорее удачей… - Очень рад знакомству, – с учтивой, но скорее светской улыбкой, он поклонился сразу обеим и сделал комплимент перламутровому вееру, которым непринужденно поигрывала барышня – явно в расчете на то, чтобы сей аксессуар был замечен. - «Duvelleroy»! **** – гордо заявила она в ответ, немедленно раскрыв его перед собой и вновь сложив – и одарив при этом Адальбера весьма выразительным взглядом. - Ну, разумеется, - кивнул он в ответ, как бы подтверждая собственную догадку, и вновь вежливо улыбнулся. Санька же, услышав это уточнение, напротив, едва не провалилась под землю от стыда – конечно, не за себя, а за мадемуазель Полину. Столь откровенно хвастать чем-либо из своих вещей или украшений – дурной тон. Так всегда учила её мама. Да еще и почти неприкрытое кокетство следом… Между тем, мадам Ропшина будто бы и не видела в поведении своей дочери ничего странного. - Ах, месье граф, наша Поленька просто без ума от Франции и всего, что с нею связано. И моды, и аксессуары предпочитает исключительно парижские!.. И это, скажу вам по секрету, порой весьма разорительно, - прибавила она, хохотнув и чуть понижая голос. – Однако чего не сделаешь для единственной дочери?.. А вы, шери, один у своих родителей? Вопросы, заданные подобным тоном, Адаль выслушивал регулярно – с тех пор, как сделался в обществе более-менее заметной персоной. Именно тогда его впервые стали донимать предприимчивые мамаши незамужних девиц. Вначале это удивляло, потом злило, теперь же очередная бестактная попытка разузнать – напрямую или исподволь, всё, что касается его семейного и материального положения, вызывало разве что приступ сарказма. Демонстрировать последний открыто, впрочем, графу де Колиньи чаще всего не позволяло воспитание, да еще – природное великодушие. Так что и теперь, вместо того, чтобы немедленно и на корню пресечь бестактность ледяной вежливостью – а подобное умение тоже было в его арсенале, Адальбер лишь непринужденно пожал плечами и выговорил, изобразив на губах улыбку: - Да, мадам, все именно так и есть: я – последний представитель своего рода и его единственный наследник. Подобное уточнение неизменно оказывало большое впечатление на особ, вроде Дарьи Даниловны. Прежде Адаль использовал этот прием как своеобразный лакмус. Теперь – преимущественно ради собственного развлечения: наблюдать за тем, как в глазах собеседницы тотчас же начинает отражаться мысленный подсчет процентов и барышей, было, и верно, порой довольно забавно. Но сейчас Колиньи сделал это скорее автоматически и по привычке. Мадам Ропшина была ему совершенно неинтересна. Как и её дочь, что по-прежнему почти без перерыва обстреливала его взглядами – даже тогда, когда, избавившись от их с маменькой общества, Адаль вновь подошел к графу Чернышеву и намеренно громко заговорил с ним о чем-то насущном и совершенно определенно скучном для дам. Пытаясь при этом одновременно понять, отчего Александрин, поначалу явно обрадовавшаяся его приходу, в последние несколько минут почти не смотрит в его сторону. То же самое продолжилось и во время ужина, где Адаль, быстро просчитав в уме все возможные варианты, вполне определенно надеялся, что сядет за стол рядом с Сашей, но отчего-то оказался между хозяином дома и Дарьей Даниловной, принужденный затем еще какое-то время терпеть её болтовню. В то время как Александрин с противоположной стороны, все так же почти на него не глядя, лишь изредка переговаривается с мадемуазель Полин, которая, напротив, уже почти без стеснения строила ему глазки. Не стесняясь даже собственного отца, который, впрочем, куда больше интересовался угощением и застольной беседой, нежели поведением своей не в меру бойкой наследницы. *состоялся бой у Занзибара 20 сентября 1914 года между германским крейсером «Кёнигсберг» и английским крейсером «Пегасус». 22 сентября 1914 года потопление крейсеров «Абукир», «Хог» и «Кресси» — одна из первых в истории и одновременно одна из самых успешных атак подводной лодки, пришедшаяся на начальный период Первой мировой войны. Бой заключался в последовательном потоплении в течение часа трёх британских броненосных крейсеров «Абукир», «Хог» и «Кресси» одной немецкой подводной лодкой U-9 в Северном море. Совокупные потери экипажей потопленных крейсеров составили 1459 чел. **Александр Иванович фон Гоген (1856—1914) — петербургский архитектор эпохи модерна, академик и действительный член Императорской Академии художеств. Крупнейшие проекты — городская мечеть, музей Суворова, здание Николаевской академии, особняк Кшесинской. А. И. фон Гоген, в последние годы не работавший из-за мучительной болезни почек, застрелился в своей квартире на Невском проспекте (дом № 136) вечером 7 марта 1914 года. ***Соборная мечеть Санкт-Петербурга — культовое сооружение в Санкт-Петербурге. Является памятником архитектуры, стиль северный модерн. Главная мечеть Российской империи, крупнейшая мечеть в европейской части Российской империи. Особня́к Кшеси́нской (улица Куйбышева (Большая Дворянская ул.), д. № 2—4 / Кронверкский проспект, д. № 1) — памятник архитектуры в стиле модерн в Санкт-Петербурге. ****лидеры производства вееров в Париже с 1827 года
Александра Веригина: Вот уж ни за что ни поверила бы, наверное, Санька, скажи ей кто-нибудь еще вчера о том, что нынешний, такой долгожданный вечер, неожиданно превратится в самую настоящую пытку ревностью! Да и вообще не поверила бы, что способна испытывать это постыдное чувство на, казалось бы, совершенно пустом месте. Все началось, впрочем, когда Адаль еще лишь вошел в дядину гостиную – такой красивый и элегантный, что от восхищения у неё тут же, как всегда, перехватило дух. Вот только, как вскоре выяснилось, случилось подобное, к сожалению, не только с нею, но еще и с Полин Ропшиной, которая даже до того, как отец успел представить ей нового гостя, шепотом призналась Саше, что, кажется, влюбилась с первого взгляда – чуть заметно кивнув при этом в сторону графа де Колиньи. «Как будто действительно надо было пояснять!» - подумала в тот момент Александра, с трудом подавляя раздражение, которое дочь дядюшкиного приятеля отчего-то вызвала у неё еще даже до того, как столь беспечно призналась в симпатии к её жениху. Да, разумеется, не подозревая об их отношениях! Но только какая разница? Да как она вообще это смеет?! Встречаясь с Адалем постоянно вдали от других женщин, что могли бы составить ей в его глазах истинную или даже воображаемую конкуренцию, Саша никогда не задумывалась, каким успехом он может у них пользоваться. Нет, безусловно, она не была глупенькой, поэтому вполне осознавала, что ее возлюбленный – красивый мужчина. Однако абсолютно искренне верила, что принадлежит лишь ему, и никому более, с той самой минуты, как они впервые открыли друг другу сердца. А он принадлежит только ей. Ну и еще, конечно, своей стране. Однако делить сердце Адальбера не с кем-нибудь, а с самой Францией было ничуть не обидно и даже немного почетно. Но вот других женщин терпеть рядом с ним Саша, как выяснилось, была вовсе не готова. И еще менее готова, что кто-либо в её присутствии осмелится вот так запросто высказывать надежды на его сердечное расположение. Полин же, точно заведенная, только и твердила теперь о том, как хорош «этот невероятный француз» и про то, как он на неё смотрит… Последнее было очевидным преувеличением. С тех пор, как отошел от них с Дарьей Даниловной, Адальбер, кажется, ни разу на вредную мадемуазель Ропишину не взглянул: Саша внимательно, хоть и тайком, за этим проследила! Так что рассудком вполне понимала, что Полин выдает желаемое за действительное. И оттого все, что происходит сейчас с ней самой – не более чем приступ глупой девичьей паники. Вот только поделать с собой, увы, ничего не могла, бесясь и еще больше раздражаясь теперь уже не только на выдуманную ревностью соперницу, но и на самого, ничего не подозревающего Адаля. Не ведая, какие демоны внезапно проснулись и разбушевались в душе его всегда такой рассудительной и спокойной Александрин, тот, действитеьно, вел себя, как обычно. Иными словами, был уважителен и любезен в общении с дядей Полем и Иваном Арнольдовичем, внимателен и обходителен с супругой последнего и… настолько мил с Полин, что в какой-то момент у Саши совсем не осталось сил смотреть на это, сохраняя на лице невозмутимое выражение. И потому пришлось даже ненадолго покинуть гостиную. Оказалась она при этом в столовой, где все уже было готово к обеду, а на элегантно сервированном столе, напротив каждого из пока еще нетронутых приборов, красовались небольшие карточки с именами гостей. Остановившись возле того места, что с самого начала предназначала для Адаля, Саша пару секунд задумчиво таращилась на белый картонный квадратик, на котором изящной вязью букв было выведено его полное имя и титул. А затем, повинуясь всё тому же порыву ревности, вдруг взяла и поменяла его местами с тем, на котором было написано имя Полин. Расположив их, таким образом, максимально далеко друг от друга. Но, не сообразив, что помещает в весьма невыгодное положение, прежде всего, саму себя – заметив последнее лишь когда гости уже вошли в столовую, и вернуть все в исходное положение не представлялось возможным. Все это окончательно испортило Саше настроение, улучшить которое не смогло даже осознание, что с главной задачей сегодняшнего дня она все-таки справилась. Причем, блестяще. Перемены блюд во время трапезы происходили вовремя и без малейшей заминки, а слуги под присмотром Петра Фомича, руководившего процессом, так сказать, «из-за сцены», действовали так слаженно и незаметно, что, кажется, могли бы составить в этом конкуренцию челяди на придворных приемах. Ровно то же самое, одобрительно кивнув, сказал и Павел Дмитриевич, улучив момент и задержав её подле себя, когда они вместе с гостями неторопливо перемещались обратно в гостиную. - Ты умница, дорогая! И я обязательно расскажу о твоем сегодняшнем успехе маме, когда та приедет из Ялты. «Скорее бы!» - уже по привычке, мысленно заметила Санька, всякий раз прибавляя эту присказку к любому упоминанию о грядущем возвращении родителей. Ведь, чем скорее папа и мама будут дома, тем быстрее они познакомятся с Адалем и тем ближе станет день, когда её любовь уже не нужно будет ни от кого таить… «Вот только будет ли теперь в этом необходимость?» - подумала она вдруг, с тяжелым вздохом, наблюдая, как, буквально облепленный со всех сторон цепкими лапками мадам и мадемуазель Ропшиных, Адальбер с любезной улыбкой склоняется к последней, а та, что-то весело прощебетав, шутливо стукает его по плечу сложенным веером.
Адальбер де Колиньи: Как же было наивно полагать со стороны графа, что сегодняшним вечером ему удастся беспрепятственно наслаждаться обществом любимой его подруги. Увы, когда Павел Дмитриевич приглашал его на обед вместе с Ропшиным, Адаль вовсе не подумал, что так же в субботу могут оказаться приглашены и другие гости. И вот теперь ему приходилось изображать из себя вежливого и заинтересованного собеседника, уделяя внимание мадам Ропшиной и её дочери, желая лишь одного – поскорее очутиться в столовой. Однако, хотя обед и оказался великолепен, но насладиться им Адаль тоже не смог. Все блюда казались ему довольно пресными, но не стоило винить в этом повара. Аппетит французского графа был в значительной мере испорчен двумя обстоятельствами. Во-первых, назойливым вниманием Дарьи Даниловны, которая оказалась его ближайшей соседкой. Едва только оказавшись в столовой и найдя свое место, Адаль бросил на Александру недоумевающий взгляд. Но в ответ получил странную гримасу, выражающуюся в плотно сжатых губах на прелестном девичьем личике. И это было второй и главной причиной. Сложно было ему угадать от чего недовольна его возлюбленная, и уж то, что ее недовольство связанно с ним самим, он бы и вовсе не помыслил, но видеть ее такой замкнутой, непривычно молчаливой ему еще не доводилось. И он искренне тревожился. При этом, воспитание требовало от него поддерживать общую беседу за столом, воздавать должное изысканным кушаньям и вину. В беседе Саня тоже не слишком стремилась принимать участие, а вот мадемуазель Полин, напротив, была весьма общительна. И в те моменты, кода в ее уста маменька не вкладывала собственные суждения, способна была изъясняться вполне здраво и даже, пожалуй, вполне могла заинтересовать мужчину собой, если бы этим мужчиной в данной ситуации не был бы граф де Колиньи, обращавший свое внимание на Полин исключительно потому, что она сидела рядом с Сандрин. но и в эти мгновения, Саша не слишком стремилась вступить в беседу, так что в конце концов он перестал даже пытаться ее растормошить, надеясь выяснить чуть позже, когда представиться шанс, выяснить причину ее дурного настроения. То, что с племянницей твориться что-то неладное, заметил и Павел Дмитриевич. Только вот он приписал все волнению ее об успехе нынешнего вечера и нисколько не думал о сердечных терзаниях Саньки, когда подбадривал ее своей похвальбой, абсолютно искренней. После обеда, когда дамы чуть раньше покинули мужчин, соблюдая старинный ритуал, граф Чернышев предложил Адалю и Ивану Арнольдовичу испробовать из его коллекции особый португальский портвейн, а затем уже, после недолгой беседы, мужчины присоединились к дамам в музыкальной гостиной, где Александра готовилась исполнить для гостей несколько пьес. Этой минуты Адаль ждал с нетерпением. Ему хотелось увидеть, услышать, как Сандрин играет. Он мог бы в это время любоваться ею без стеснения и думать, что играет она только для него. Ведь разве это не так? Именно поэтому она ему писала на днях, спрашивая, что любит он из музыки. Адаль расположился возле камина. Отсюда он имел бы возможность видеть Сашино лицо, но мадемуазель Ропшина, которая заняла место на длинной софе, позвала его, постукивая ладошкой по мягкому сидению, настойчиво приглашая его сесть рядом. Одарив ее улыбкой, мысленно выругавшись самым неподобающим в адрес женщины образом, граф занял место возле Полин. И с этой минуты о наслаждении можно было позабыть. Саша играла прекрасно и за тем, как ее тонкие пальчики стремительно порхают над клавишами, заставляя литься музыку будто она рождалась волшебным образом из самого воздуха, француз мог бы смотреть неотрывно. Да вот беда, милая его соседка постоянно его отвлекала своими пустячными, а порой и очень неуместными замечаниями. И в какой-то момент, когда, исполняя любимый Адалем шопеновский экспромт, Саша бросила невольно взгляд в его сторону, она могла увидеть, как Колиньи будто и не слушает вовсе, а увлечено беседует с мадемуазель Ропшиной. Тогда-то и прозвучали едва заметные, но для чуткого уха знатока, неверные ноты. Но ту же взяв себя в руки, Александра доиграла ее и в завершении концерта блестяще исполнила «Лунную сонату», получив восторженные отзывы слушателей и их рукоплескания. - Ах, а наша Полинька дивно поет, просто как соловей. Одно наслаждение ее слушать. - Ну маменька, - тут уже и Полина верно почувствовала, что мать ее переходит какие-то дозволенные в расхваливание ее талантов границы, так что попыталась чуть снизить восторги родительницы, но та не унималась. - Если это верно, что говорит Дарья Даниловна, спойте нам Полина, - попросил граф Чернышев, даже не подозревая как это может сказаться на настроении его племянницы. - Я спою, если Александра Александровна мне будет аккомпанировать. Пою я хорошо, но вот играть на фортепиано вовсе так не умею. Я бы спела вам… партию Гвендолины*! – и с неким торжеством вдруг посмотрела на графа де Колиньи. Тот вполне благосклонно кивнул выбору, столь необычному и явно демонстрирующему хороший музыкальный вкус девушки, но тут к всеобщему расстройству выяснилось, что Саша не знает нот этой арии и не сможет помочь мадемуазель Ропшиной. - Не беда, я могу вам сыграть. Не судите строго, я по памяти буду это делать, - вдруг отозвался Адальбер, который был знаком благодаря своей матери с этой оперой и некоторыми ее отдельными партиями. - Вот и чудесно! – победоносно заключила мадам Ропшина, когда ее дочь и французский граф устроились у рояля. * [url=https://fr.wikipedia.org/wiki/Gwendoline_(Chabrier)]click here[/url]
Александра Веригина: *с коварным и неверным* То, что сделал сейчас Адаль, Саше проще всего было сравнить с неожиданным – оттого еще более чувствительным, ударом под дых. Будто мало уже и того, что сама она не просто продемонстрировала при всех неподобающие эмоции, но еще и выставила себя полной невеждой. При этом умом она по-прежнему понимала, что Адальбер поступил так вовсе не со зла, или, скажем, из-за желания покрасоваться – как Полин, явно намеренно выбравшая такую арию, о существовании которой знают разве что те, кто на опере помешан. Но, подхлестываемая ревностью, в сердце своем простить ему любезности, оказанной сопернице прямо у неё на глазах, не могла. И злилась в результате еще сильнее. Особенно после того, как Полин все-таки запела, делая это на удивление красиво – с изящными и точными фразировками, с правильными акцентами и нюансами, понятными Саше, которая очень много занималась со своим репетитором, добиваясь их совершенства, и поэтому знала, каким трудом достигается подобная легкость и непринужденность исполнения. При этом сама музыка ей совершенно не понравилась, показавшись слабой копией той, что писал Вагнер, звучавшей еще более странно оттого, что пелась она не по-немецки, а по-французски. Поэтому в какой-то момент Саша решила сконцентрировать свое внимание не на певице, а на аккомпаниаторе. Прежде она никогда не слышала, как Адальбер играет. Хотя он не раз говорил о том, что в детстве, особенно, пока была жива матушка, занимался музыкой довольно много и всерьез. Но после её скоропостижной кончины желание совершенствоваться в этом и дальше у него быстро пропало. А потом появились совсем другие увлечения. «Так что теперь я, пожалуй, не смогу складно сыграть и трех нот! – смущенно рассмеялся он как-то в ответ на высказанное Сашей пожелание однажды как-нибудь вместе помузицировать. – И еще я страшно тщеславен, потому стесняюсь и не хочу выглядеть бледно на фоне твоего искусства!» – прибавил он тогда, ласково поцеловав её в нос в знак того, что считает эту тему закрытой. Что ж… раз так, то Саша, не привыкшая упрямиться на пустом месте, больше к ней и не возвращалась. И вот сейчас внезапно выясняется, что рядом с прелестной Полиной все его так называемое «стеснение» куда-то разом улетучилось! Да и стесняться-то, в общем, совершенно нечего. Напротив – гордиться! Играл Адальбер действительно потрясающе. Еще больше Сашу удивляло то, что он, и в самом деле, кажется, импровизирует, подбирает на слух у всех у них на глазах аккорды и пассажи этой сложной и странной мелодии. Делая то, чего сама она никогда не умела и не смогла бы, наверное, даже научиться! Наградой за подобное мастерство были не только бурные аплодисменты в финале, но и восхищенные восклицания самой Полин, которая, едва допев последние ноты, сразу же бросилась расспрашивать, где именно Адальбер учился, утверждая, что он наверняка скрывает от всех еще и талант композитора: - Ведь, право, невозможно вот так, запросто, не изучая композиции и гармонии, играть столь сложные вещи просто «по памяти». Признайтесь, граф, вы нас разыграли и у вас за плечами как минимум несколько лет учебы в консерватории! - Нет, мадемуазель, клянусь, я ничего от вас не скрываю, - улыбнулся в ответ Колиньи. – Меня учила лишь моя покойная матушка, которая была талантлива по-настоящему – и как исполнитель, и как педагог. К слову, она часто упрекала меня за импровизации на слух там, где я поленился запомнить точную нотную партитуру, - усмехнулся он вдруг, - но я почему-то всегда тайно надеялся, что однажды это принесет мне успех. С этими словами он встал из-за инструмента и шутливо поклонился своим слушателям, после – почтительно кивнул Полине, отдавая дань и её мастерству. А затем быстро посмотрел на Сашу – в надежде увидеть хотя бы тень одобрения в свой адрес. Однако она по-прежнему смотрела будто бы сквозь него. Даже хуже: так, словно бы его здесь и вовсе не было. И теперь ему стало тревожно уже по-настоящему. Но ни единого шанса выяснить причину подобной обструкции Адаль так и не получил – почти до самого окончания вечера, когда судьба, в лице графа Чернышева, неожиданно все-таки сжалилась и предоставила долгожданную возможность объясниться. Случилось это, когда Ропшины засобирались домой. Оставаться после их отъезда было бы странно и неловко, поэтому следом было попрощался с хозяевами и сам Адальбер. Но именно в эту минуту Павел Дмитриевич неожиданно попросил его еще немного задержаться. - Адальбер, друг мой! Конечно, подло с моей стороны завершать столь чудесный вечер разговорами о работе, но, думается, это могло бы показаться вам интересным. Поэтому, если у вас есть хотя бы еще пятнадцать свободных минут… - Конечно! – внутренне возликовав, воскликнул Колиньи. Настолько поспешно, что Чернышев взглянул на него с некоторым удивлением. – Я хочу сказать, что вы, конечно же, правы: зачем откладывать до понедельника, если мы все равно оба здесь… - Да… что же, тогда, прошу, подождите еще немного, пока я провожу остальных гостей. А Саша, тем временем, составит вам компанию и развлечет беседой. Услышав слова дяди и вполне резонно расценив их как иронический упрек и своеобразное наказание за её угрюмое молчание последних минут, Александра почувствовала, как к щекам её прихлынул пунцовый румянец стыда. Поэтому, едва Павел Дмитриевич и шумный ропшинский табор оставили гостиную, тотчас же встала и подошла к камину, повернувшись к Адальберу спиной. А затем, взяв в руки тяжелые чугунные щипцы, принялась зачем-то усиленно ворошить поленья, горевшие и без этого вполне ровным пламенем. Не прошло и минуты, как Адаль тоже поднялся со своего места. И, сделав несколько неторопливых шагов, тоже стал перед камином, прямо у неё за спиной. Так близко, что обнаженной кожей шеи в довольно открытом декольте своего вечернего платья Саша отчетливо ощущала его дыхание, отчего-то казавшееся в эту минуту более горячим, нежели даже жар, исходящий от пламени. Замерев и напрягшись, точно струна, она выпрямилась, но не обернулась.
Адальбер де Колиньи: *те же и дядя* - А у тебя локон из прически выбился… - помолчав еще какое-то время вместе с ней, поговорил, наконец, Адаль, слегка касаясь кончиком пальца трогательно выступающего сзади у основания тонкой девичьей шеи позвоночного бугорка. – Вот здесь. Не знаю, случайно, или это специально так было задумано… Но весь сегодняшний вечер я жгуче ему завидовал, Сандрин! А все потому что этому наглецу позволено смело до тебя дотрагиваться тогда, когда сам я не удостаиваюсь даже твоего взгляда… Умоляю, скажи, что не так?! - Задай этот вопрос лучше себе самому! – едва заметно вздрогнув от прикосновения Адальбера, Саша резко обернулась и взглянула на него глазами, полными обиженных слез. – Даже и не представляю, когда это ты успевал злиться на мои локоны, если все твое внимание было занято… совсем не мной! – прибавила она, запнувшись. Голос при этом прозвучал не язвительно, как того хотелось, а скорее жалобно. «Ах, вот оно что!» - молнией промчалось в голове у Адаля. Вздохнув с облегчением, он, тем не менее, взглянул на возлюбленную совершенно серьезно: - Хорошего ты, выходит, обо мне мнения! - А разве я не права?! И это вовсе не ты весь вечер только делал, что стремился понравиться мадемуазель «Взгляните-на-мой-модный-веер»?! - Что?! Какой еще… «модный веер»? – приоткрыв от удивления рот, переспросил Колиньи, обескураженный столь нелепым и несправедливым обвинением. - «Дювельруа»! – сердито буркнула в ответ Саша и опять демонстративно уставилась на огонь в камине. Но уже через мгновение была вынуждена вновь недоуменно обернуться, заслышав у себя за спиной какие-то странные, булькающие или кудахчущие звуки – чтобы увидеть, как Адальбер, прикрыв лицо рукой, на мизинце которой золотился в отблесках пламени фамильный перстень его семейства, попросту над нею потешается. - Так тебе это весело, да?! – обиженно пробормотала девушка, даже растерявшись от неожиданности. И уж точно не зная, как на подобное реагировать. - Вовсе нет! – вмиг переставая смеяться, Адаль поднял вверх обе ладони, демонстрируя, что не станет более её смущать. – И я прекрасно понимаю твои чувства, дорогая! А смеялся только оттого, что услышал и узнал в них… самого себя! Да-да, представь! Только не прямо сейчас, а через пару недель. Когда ты, наконец, начнешь выезжать, и вокруг тебя сразу и неизбежно образуется толпа кавалеров, которых я уже заранее ненавижу за все подаренные им тобой улыбки и танцы. Утешает лишь то, что ты меня все-таки ревнуешь – а значит, и любишь. Ведь ревность – это неотъемлемая часть любви! - Конечно, люблю! О чем разговор! Однако тебе все равно лучше не испытывать моего доверия… Я и сама не знала прежде, что так ревнива. И, хотя мне очень стыдно сейчас за проявленную слабость, но… я не смогу пообещать, что подобное впредь не повторится, - прибавила она вдруг, нахмурив брови. – Это ужасно. - Да нет же, милая! Это прекрасно! – тихо воскликнул, улыбаясь, Адаль, осторожно приподнимая за подбородок её милое личико, чтобы видеть глаза. – Я люблю тебя и уверен в этом абсолютно. Но, если тебе так будет спокойнее, готов прямо сейчас дать слово чести, что впредь постараюсь как можно тщательнее этого избегать! А то, как бы не повторить однажды ненароком судьбы несчастной Дездемоны! В этом месте Колиньи, не сдержавшись, вновь расхохотался, а вместе с ним хихикнула и Саша, представив себя вдруг опереточным мавром с черной, нагуталиненной физиономией, который вонзает нож в сердце «неверной» возлюбленной на полторы головы выше ростом и с лицом Адальбера. - Боже, ну что за чепуху ты говоришь! - Не чепуху, а истинную правду! – и потеряв всякую осмотрительность, он притянул Сандрин к себе, целуя её в улыбающиеся губы. – И намерен продолжать до тех пор, пока ты мне, наконец, не поверишь! «Теперь Ольга меня убьет! – такой была единственная разумная мысль, посетившая Павла Дмитриевича, когда, сердечно распрощавшись с Рощиными и пообещав им скорый ответный визит, он в прекрасном расположении духа вновь ступил на порог собственной гостиной, сделавшись там неожиданным и невольным свидетелем сцены примирения двух влюбленных. – Определенно!» А в следующий миг, оказавшись словно бы внутри некого магического калейдоскопа, он вновь почувствовал себя перенесшимся в прошлое. Уже второй раз с момента знакомства с графом де Колиньи, который мгновенно повернулся, стоило Чернышеву негромко кашлянуть, привлекая к себе внимание, но так же, как и тогда, двадцать лет назад, не выпустил из объятий той, что явно с удовольствием сама льнула к его груди. Отбросив прочь это некстати нахлынувшее воспоминание, Павел Дмитриевич молча прошел в комнату. И, остановившись прямо напротив француза, посмотрел на него долгим, вопросительным взглядом, на который Адаль ответил своим – столь же прямым, открытым и спокойным. Это понравилось Чернышеву, который решил, что теперь самое время перевести их молчаливый диалог в вербальную форму. - И вот интересно, как же это вышло, граф, что, видя мою племянницу всего лишь третий раз, вы уже достигли с нею подобного… взаимопонимания? - Дядя, умоляю, прости, что так вышло и позволь мне все немедленно объяснить! – воскликнула вдруг Саша, щеки которой пылали ярче всякой розы, но голос был полон решимости. – Мы с Адалем… я хочу сказать, с графом де Колиньи… - Сандрин, прошу, предоставь это мне, - мягко остановил её сам Адальбер, вновь затем поворачиваясь к Чернышеву. – Дорогой Поль, я искренне сожалею, что злоупотребил вашим доверием. Но это единственное, в чем я хотел бы перед вами извиниться. Все, и верно, вышло необычно быстро, но могу уверить, что я питаю к вашей племяннице самое глубокое и искреннее чувство. И потому с нетерпением жду возвращения её родителей, которым сразу же собираюсь со всей откровенностью продемонстрировать чистоту и серьезность своих намерений. - На вашем месте, Адаль, я бы не стал с этим так уж спешить, - задумчиво выговорил в ответ Чернышев нечто, что прозвучало для Колиньи – да и для самой Саши, тотчас же обменявшейся с любимым коротким недоуменным взглядом – крайне загадочно. – Не уверен, что ваши «серьезные намерения» воспримут так, как вы на это рассчитываете. - Но дядя! – испуганно воскликнула Саша. – Я тебя что-то совершенно не понимаю! Почему ты так говоришь? Единственное препятствие, которое я вижу – это то, что мы совсем недолго знакомы, но ведь даже сама мама как минимум однажды пренебрегла этим нелепым предрассудком – когда выходила замуж за Дмитрия Кирилловича! Почему же нам не позволят хотя бы обручиться?! - Я этого не утверждаю! – сообразив, что сказал, должно быть, слишком много лишнего, тут же возразил Чернышев. – К тому же, возможно, я ошибаюсь… В любом случае, спешка нигде и никому еще не шла на пользу. Тем более в таком важном ответственном вопросе, как брак. Ты ведь не станешь этого отрицать, Саша? - Нет, конечно, нет! - Всегда знал, что ты разумная девушка. Возможно, самая разумная из всех женщин своей семьи, - слегка усмехнувшись, Павел Дмитриевич ободряюще погладил ее по плечу, а потом, помолчав пару секунд, развел руками. – Ну что ж, друзья мои, а теперь, думаю, нам будет правильнее всего прекратить бесплодные гадания на кофейной гуще и действительно дождаться приезда моей сестры и Дмитрия Кирилловича. Иное просто не имеет смысла. К тому же, время позднее, тебе, милая племянница, пора отправляться отдыхать, а мы с графом де Колиньи еще должны обсудить тот вопрос, ради которого я, собственно, и попросил его задержаться…
Павел Чернышев: *два графа и графинм* Перед тем как упорхнуть из гостиной, пожелав доброго вечера мужчинам, Санька одарила Адаля улыбкой, и он улыбнулся ей в ответ, подмигнув. Павел Дмитриевич этого не заметил, так со странной задумчивостью провожал взглядом племянницу, и только когда шорох ее платья и стук маленьких каблучков окончательно стихли в глубине дом, вновь повернулся к Адальберу. - Так, полагаю, что нам удобнее будет расположиться в мое кабинете, Адаль. Обстановка гостиной не слишком располагает к серьезным беседам. Но на деле Павлу Дмитриевичу просто требовалось время, чтобы собраться с мыслями и подобрать правильные слова к тому, что ему предстояло произнести в ближайшие минуты. За всю свою долгую карьеру в такой весьма непростой ситуации он оказался, пожалуй, впервые. И разумеется, говорить с графом де Колиньи Чернышев планировал сейчас не о политике. Француз и сам об этом догадывался, так что следуя за хозяином дома в кабинет, он пытался разгадать ребус тех слов, что уже были сказаны. - Присаживайтесь, Адаль. Вы выпьете со мной коньяку? Вот и отлично, - кивнул граф, втаскивая тяжелую хрустальную пробку из графина и наполняя по очереди бокалы, один из которых затем передал своему гостю. После, не спеша обошел стол, сел в свое кресло, повертел бокал в руках и поднял его в знак молчаливого тоста, пригубив терпкое вино. – Ну что же, друг мой. Видите, я все еще пребываю под впечатлением. - Мне, право, жаль. Но я готов повторить свои уверения в том…. - … что вы любите мою племянницу и готовы на ней жениться. Я вам вполне верю, Адаль. Но это я. – граф Чернышев извлек из кармана свой портсигар, предложил папиросу Колиньи, который молча отказался, и раскурил свою, выпуская тонкую струйку голубого дыма в потолок. - Что вы хотите сказать, Поль? – поинтересовался француз, когда после последней фразы Павла Дмитриевича недосказанность в очередной раз взбудоражила его нервы и любопытство. – Из ваших слов, произнесенных ранее, я вполне могу заключить, что родители Сандрин могут воспротивиться нашему союзу, верно? Отчего вы полагаете, что мне не удастся произвести благоприятное на них впечатление? Может быть, граф Игнатьев противник союза с Францией? Или же у родителей Сандрин уже есть на примете партия? Но мы живем в двадцатом столетии, и это пережиток прошлого – выдавать дочь замуж из династических соображений. - Да бог с вами, Адаль, - даже рассмеялся Павел Дмитриевич, искренне развеселившись от подобных соображений, - мой зять вполне разумный человек. Нет, дело совершенно в другом и я просто не знаю, как подступиться к этой теме. Для начала, я хочу просить вас, чтобы сказанное мною сегодняшним вечером никогда не узнала бы Александра. - Даю слово. - Я его принимаю. С нашей первой встречи, Адаль, я сумел угадать в вас истинное благородство, которым, увы, обладают немногие. Тем более приятно то, что именно в вас оно столь сильно, ведь, простите меня за эти слова, друг мой, ваш отец этим качеством был наделен в меньшей мере. Лицо Адальбера при упоминании отца приобрело выражение крайней брезгливости. - Вы правы, и хоть так не должно говорить о родителе, но мне жаль, что я его сын. всю жизнь мне приходиться испытывать сравнение с ним. - Вот к этому я и веду, Адаль. Я знал вашего отца, когда он был секретарем посольства, как и вы теперь. Он умел произвести впечатление, был благосклонно принят во многих домах столицы. Наше знакомство было не близким, но достаточным. С вашим отцом так же была знакома и моя сестра, которой едва ли было больше лет, чем сейчас Саше. Могу ли я не пояснять суть этого знакомства? Хорошо. Она была тогда не слишком разумна, а может быть просто влюблена. Как бы там ни было, но о ее романе с графом узнал наш отец и успел предпринять меры, чтобы избежать скандала. Граф де Колиньи с супругой поспешно покинул Петербург, возвращаясь во Францию, а моя сестра, спустя полгода, вышла замуж за отца Александры. Наступила долгая пауза. Адаль выпил без остатка коньяк, что был еще в его бокале, перевел взгляд на огонь в камине, затем вновь на бокал. Павел Дмитриевич не желал прерывать размышлений его, молча поднялся, чтобы взять с сервировочного столика графин с коньяком, в котором они оба сейчас нуждались. - Я помню возвращение родителей. – проговорил Адальбер глухим голосом и Павел Дмитриевич только кивнул, ожидая продолжения. Но Адаль на время погрузился в свои воспоминания. Ведь именно в тот год он, еще ребенок, возненавидел отца, не понимая до конца причин этой ненависти. Именно в тот год скандалы окончательно подорвал и без того хрупкое здоровье его матери, а причиной тому, оказывается, была интрижка его отца и… – Что же, я понимаю ваше волнение о том, что встреча со мной может воскресить былые воспоминания графини. Но я - не мой отце! - Разумеется! Только я переживаю не из-за самого знакомства, но из-за обстоятельств, которые к нему ведут. Согласитесь, это поразительное совпадение – вы и Александра, ваш роман. И не думаю, что моей сестре это придется по душе. Тем не менее, я верю, что, если вы не станете спешить, я сумею подготовить ее. - И что же вы предлагаете мне? - Набраться терпения, друг мой. И вам, и Саше, которой, мой вам совет, вы скажете, что временно вы встречаться не будете.
Дмитрий Игнатьев: Немало размышляя о собственной жизни – видимо, достигнув для этого достаточного возраста, Игнатьев, как ни старался порой, так и не мог вспомнить, когда был бы так же счастлив и спокоен, как сейчас. В настоящее время. Даже в безоблачном детстве. Даже в яркой, весёлой юности, от которой теперь тоже миновало уже достаточно времени, чтобы отделять себя, нынешнего, от того молодого человека, который тоже когда-то уверенно отделял себя от мальчишки на портрете, что по сию пору занимает привычное место на стене маменькиной гостиной. Понимая это отчетливо, и принимая все – увы, не всегда приятные плоды наступившей зрелости, Дмитрий Кириллович, тем не менее, все еще ощущал в себе достаточно сил, чтобы не просто доживать отныне свой век в мире и благополучии, но по-прежнему жить ярко, азартно и страстно. Быть может, даже с большим удовольствием, чем прежде. Уже хотя бы потому, что делаешь это отныне не один, а рука об руку с самой прекрасной женщиной на свете. Промелькнувшие, словно одно мгновение, шесть лет, нисколько не остудили первоначальной пылкости их с Ольгой чувств. Но, увенчанная браком и, главным чудом – рождением ребенка, на появление которого, признаться, поначалу не слишком-то и надеялись, любовь, верно, настолько укоренилась в их сердцах, что стала чем-то таким безусловным и нерушимым, о чем даже не стоит говорить вслух. Никто ведь не акцентирует внимание на чём-то естественном и безусловном, как, скажем, умение дышать или ходить. Именно в это время Дмитрий Кириллович и предложил жене вновь уехать на какое-то время вдвоем туда, где когда-то и начался по-настоящему их роман. Оторвавшись не просто физически – из-за расстояния, что разделяет Москву и Ялту, но сердцами и рассудками, ото всего, что ныне составляет их обычную жизнь: быта, семейных и светских обязанностей. И даже детей. Последнее для Оли, заботливейшей из матерей, поначалу казалось вовсе неисполнимым. И, оставив в Москве не только троих старших, уже вполне самостоятельных, но и малыша Митю, в тот первый их длительный отъезд в конце лета десятого года, она поначалу так переживала и металась, что Игнатьев даже готов был в какой-то момент признать свой план ошибкой и срочно вернуться обратно. Но… удержался. Приложив, вместо этого, все старания и проявив максимум терпения, все же добился своего. И в награду вновь обрел то, что, как в отдельные моменты слабости казалось, уже начало будто бы даже и уходить из их отношений. Из той поездки они «привезли» своего младшего сына. Рождение которого далось Оле труднее производства на свет Мити-младшего. Игнатьев хорошо помнил, как чуть не сошел с ума в те бесконечные полтора суток, проклиная себя и давая обещания, если все обойдется, никогда уже более не тревожить её. И, когда Володька все же благополучно родился, честно держал данное слово… приблизительно полгода. До тех пор, пока сама Ольга, как Игнатьев после часто смеялся, хитростью, коварством и угрозами, не сделала его клятвопреступником. Хотя, в Ялту в тот год они все-таки не поехали. Предыдущий же, сентября 1913, визит туда ничего экстраординарного для их семейства не принес. Впрочем, в тот год всем им хватило и одного нежданного Таткиного кунштюка с расторжением совсем уж было сладившейся помолвки, о котором жена – да, в общем, и сам Дмитрий Кириллович, успевший принять грядущее замужество старшей из падчериц практически как свершившийся факт, жалели, пожалуй, до сих пор. Хотя саму девочку, конечно, в глаза ни разу не попрекнули. Родиона в этой ситуации было жальче всего, но сердцу, как известно, не прикажешь. Так, постепенно успокаиваясь, и провели все вместе минувший год, встретив новый, как всегда, с надеждами на лучшее. И так бы тому и быть, если бы летом, доигравшись в странные политические игры, Россия не вступила в новую, разгоревшуюся в Европе войну, втянутая в эту воронку вместе с другим странами, но менее других к ней готовая и уж точно меньше остальных в ней нуждавшаяся. Впрочем, в те, первые месяцы, что еще застали их с Олей в Москве до отъезда – переносить который и тем более отменять они, разумеется, не собирались, все это казалось еще чем-то не слишком серьезным и настолько отдаленным, что, стоило только сойти с поезда на перрон Симферопольского вокзала, будто бы перестало существовать для них и вовсе. Поблекнув в ярком, но уже не обжигающем так сильно, как летом, ярком южном солнце. Растворившись пузырьками в декалитрах совместно выпитого игристого вина и белоснежной морской пене, быстро выхолившей кожу, измученную душным и пыльным городом, до атласной гладкости. Оставив, по однажды заведенному обычаю, в Москве всю свою обычную жизнь, Игнатьевы со вкусом проживали очередной медовый месяц, не читая газет, не интересуясь военными сводками, держа со внешним миром единственную, телефонную, связь, благодаря которой периодически и узнавали лишь о том, насколько благополучно все в Москве, где остался окончательно повзрослевший и оперившийся Степан, да в Петрограде, где нынче у Олиного брата дожидались их возвращения младшие дети за исключением Тани, с которой общаться приходилось пока лишь письмами. Потому что телефона в ее скромной квартирке на Монмартре попросту не было. Хватало ли этого Оле, Игнатьев точно не знал, но разговаривать с женой на данную тему старался как можно реже, не желая бередить ее прежние тревоги. Благо им всегда было, о чем поговорить и без этого… Так прошел этот месяц. Наверное, самый счастливый и безмятежный из всех, что были им до этого отведены. И когда все-таки наступило время уезжать обратно, оба они об этом впервые немного жалели. Хотя прежде всегда возвращались домой после отдыха, будто на крыльях…
Ольга Игнатьева: Возвращение домой часто бывает овеяно странными, противоречивыми чувствами, которые будто бы окутывают члены невидимой пеленой и затормаживают сознание, лишь усиливаясь по мере приближения к конечной точке путешествия. Может, от этого обратная дорога всегда кажется длиннее пути вперед, может, от этого душа так неспокойна? Размышляя на эту тему, Ольга Дмитриевна неторопливо заносила свои мысли в раскрытый перед нею прямо на вагонном столике личный дневник. А в перерывах рассеянно поглядывала в окошко на знакомые с детства, но все же заметно переменившиеся теперь пейзажи сначала Павловских, а затем и Царскосельских земель. Сидящий напротив Митя ей в этом нисколько не мешал, будучи полностью поглощен новым романом Мережковского об императоре Александре Павловиче, который они начали читать вместе еще в Ялте и который после увлеченно обсуждали, уютно расположившись с бокалом вина на большой открытой веранде своего особняка, любуясь превосходным и никогда не надоедающим видом, который оттуда открывался. Впрочем, сейчас, по мере приближения к столице, эти безмятежные воспоминания уже начинали потихоньку отходить на второй план, уступая свое место волнующему предвкушению скорой встречи с близкими и прежде всего – с любимыми детьми. Хорошо зная, как быстро вырастают малыши, Ольга Дмитриевна была практически уверена, что и Митя, и Володенька заметно изменились с тех пор, когда она, прощаясь, в последний раз держала их на руках. Вот и интересно, каковы же они теперь? Не забыли ли за время разлуки маму и папу?.. Последнее, конечно, было совсем уж маловероятно. Но как бы ни твердил об этом разум, сердце все равно то и дело покалывали неприятные иголочки смутной тревоги. Думала она, разумеется, и о старших. Прежде всего – о Саньке, грядущий дебют которой волновал её, должно быть, не меньше, чем саму девочку. А может, и больше, потому что, в отличие от дочери, Ольга слишком хорошо знала свет и заведенные в нем порядки, а также все мыслимые и немыслимые предрассудки, что могли, в случае, если всё как следует не продумать и не предусмотреть, заметно осложнить жизнь наивной дебютантки. Достаточно только вспомнить, чем закончился когда-то её собственный первый сезон… Нет, решительно отгоняя прочь эту нелепую тревогу, Ольга, раз за разом, напоминала себе прописные истины. Что Сашенька – слишком дочь своего отца, что она крайне рассудительная для своих лет, и оттого никогда не сделает ошибок, которые в юности совершила сама Ольга. И даже тех, куда менее печальных, что допустила сестра, тоже наверняка никогда не повторит!.. В этом месте раздумий о судьбах дочерей из груди Ольги Дмитриевны неизменно вырывался тяжелый вздох. В каждом из своих писем Тата неизменно уверяла её, что вполне довольна тем, как складывается её судьба. А также в том, что ничуть не сожалеет о выбранном пути. Звучало это так убедительно, что со временем даже Ольга Дмитриевна согласилась, что она была права, потому что жить с человеком, не способным до конца понять твоих устремлений – а значит, принять полностью и тебя самого – настоящее мучение. И рано или поздно подобные терзания разрушили бы Тату. А там, в Париже, живя своей вольной, пусть и странной жизнью, она, должно быть, и правда, счастлива… Только вот с каждым днем становится будто бы все дальше. Несмотря на абсолютное отсутствие причин и даже предпосылок, Ольга никак не могла отделаться от ощущения, что понемногу теряет Тату. И что отношения их уже никогда не станут такими близкими, как прежде. Эту тайную боль Ольга с некоторых пор особенно глубоко прятала в собственном сердце, не делясь ею ни с мужем, ни с сыном. Зачем тревожить понапрасну одного и огорчать другого – к тому же, единственного из всех, о ком, слава богу, душа пока совершенно спокойна. - Через десять минут прибываем в Петроград! – прозвучав неожиданно громко, голос кондуктора принудил оставить до лучших времен раздумья и начинать готовиться к выходу. Отложив свою книгу, поднялся со своего места, чтобы достать дорожный саквояж, Дмитрий Кириллович. Затем снял с вешалки Ольгино пальто и помог ей одеться, а уж после и сам принялся приводить в порядок свой внешний вид, пока супруга прихорашивалась у другого зеркала, прикалывая к прическе новомодную шляпку, которую сам граф называл не иначе, как «птицей на голове». А все из-за неимоверного количества перьев, коими был украшен этот головной убор. - Так хорошо? – спросила она у Мити. Получив в тот же миг серьезные уверения, что лучше и быть не может – сопровожденные озорным блеском в глазах, быстро скорчила в ответ сердитую гримаску, натянула перчатки и ловко застегнула их пуговки серебряным крючком, который тут же отдала мужу, а тот спрятал его в несессер. – Ужасно волнуюсь. Как будто не домой возвращаемся, а даже и не знаю… - Вот уж о чем, и вправду, нам с тобой стоит побеспокоиться, так это, чтобы носильщик не надорвался, перенося все чемоданы и свёртки с подарками, которые ты накупила в Ялте, - все с той же улыбкой, проговорил Игнатьев, подавая ей руку и выводя за собой в тамбур. - Скажешь тоже, совсем чуть-чуть! – привычно возразила Ольга, хотя не согласиться с мужем было сложно. Подарки, обновки прочие безделки действительно несколько увеличили их багаж. На перроне их уже поджидали Павел Дмитриевич и Саня. Едва рассмотрев в толпе её улыбающееся личико, графиня Игнатьева тотчас остановилась, раскрыв объятия, и стала ждать, когда девочка сама подбежит к ней с приветствиями. - Красавица моя! А ты еще больше похорошела, ну разве это возможно?! Господи, как же я по тебе соскучилась! Поль! – подошедший следом за племянницей брат нежно пожал ей руки, и поцеловал в щеку. Столь явное пренебрежение этикетом на публике в вокзальной атмосфере обыкновенно прощалось всем и каждому. Вряд ли где-нибудь еще можно было настолько забыть о своей респектабельности, и просто отдаться радостным переживаниям. - Как вы доехали? – поинтересовался граф Чернышев. - Не хочу жаловаться, но утомительно долго! – смеясь, ответил Дмитрий Кириллович и Павел Дмитриевич, опомнившись, тут же предложил всем скорее идти на выход, где их уже дожидался экипаж.
Александра Веригина: Рассказы о красотах Крымского имения Елагиных-Игнатьевых Санька выслушивала чуть ли не ежедневно в течение всего первого года маминого замужества. Иногда от Дмитрия Кирилловича, иногда от мамы. Впрочем, мамины истории Саше, как ни странно, нравились даже меньше – не столь захватывающие, да к тому же, короткие, они лишь разжигали её любопытство, заставляя усерднее терзать расспросами бедную Ольгу Дмитриевну, ожидавшую в то время появления на свет будущего Мити-маленького. Дмитрий Кириллович, как раз в то время как-то незаметно и превратившийся для Саньки из «дяди Дмитрия» в «papa», объяснял это тем, что мама просто не может найти нужного количества превосходных эпитетов. - Пойми, это нужно увидеть своими глазами. А у тебя еще обязательно будет такая возможность! – пообещал он однажды. И Санька, тогда еще полуребенок, поверила и принялась её терпеливо дожидаться. Вот и каково же было потрясение – и возмущение! – когда, спустя год после этого разговора, родители объявили, что намерены вот-вот на целый месяц отправиться в Ялту вдвоем! Не взяв с собой никого из них! Всегда терпеливая, послушная и отменно владевшая собой, Санька тогда едва сдержалась, чтобы не высказаться вслух по поводу подобного вероломства. А после, от обиды и оттого, что так и не увидит теперь обещанных ей красот, всю ночь горько проплакала в подушку. Впрочем, как все дети, довольно быстро утешилась. Благо, что и в Москве, где они все четверо тогда впервые остались на попечении у бабушек, тетушек и нянь, оказалось в результате совсем неплохо в отсутствие привычного строгого контроля поведения и гимназической успеваемости. Вспоминая свои тогдашние эмоции, нынешняя Саша испытывала глубочайшее смущение. Какой глупой она была она тогда и как хорошо, что со временем, кажется, все-таки поумнела настолько, чтобы не обижаться и не ревновать, а, напротив, радоваться тому, что родители сумели сохранить удивительную свежесть своей любви, несмотря на годы брака, быт и прочие обстоятельства жизни. Вот и сейчас, сидя напротив них в дядином экипаже, Саше попросту невозможно было удержаться от улыбки при виде того, как, помолодевшие, посвежевшие и еще крепче объединенные особой, лишь им двоим ведомой, общностью воспоминаний, они наперебой рассказывают ялтинские новости. И при этом постоянно ищут друг друга то взглядом, то жестом. Совсем так же, как и они с Адальбером… Мысли о возлюбленном, как всегда, унесли Сашу в страну сладких грез, отдавшись которым, она даже не заметила, как пропустила заданный мамой вопрос. Оказалось, он был о том, успела ли она за время отсутствия Ольги Дмитриевны выбрать подходящий фасон для своего будущего первого бального платья. Помнится, еще в Москве, перед её отъездом, они вдвоем перелопатили целую гору свежих модных журналов, но так и не нашли ничего подходящего. Тогда это казалось Саше трагедией, но мама успокоила, что времени еще вполне достаточно, поэтому не стоит так переживать. Лишь посоветовала не прекращать поисков, пока они с papa будут в Ялте – о чем Санька, в нынешнем своем влюбленно-окрыленном состоянии, разумеется, совершенно позабыла! - Нет, я еще ничего не выбрала. Поэтому вся надежда теперь только на тебя. Как всегда!
Ольга Игнатьева: *Мама и все* - Ну, не беда, милая, – усмехнулась Ольга Дмитриевна, с любопытством поглядывая на дочь, которая казалась несколько рассеянной. - Хотя, конечно, мы немного рискуем. Довольно сложно найти хорошую и не занятую модистку всего за две недели до бала. Но, надеюсь, в этом нам сумеет помочь бабушка. К тому же, я тоже кое-что привезла с собой… - прибавила она немного таинственно. И далее сразу вновь заговорила о чем-то с братом и мужем, давая дочери понять, что продолжение этой темы ожидает её уже дома. А пока ехали еще только по Невскому проспекту, по его длинной перспективе, сплошь застроенной роскошными домами, дорогими магазинами и заполненной, как всегда, целыми толпами людей. Далее, свернув направо, чтобы доехать до Троицкого моста и неминуемо оказались напротив резиденции Императора, при виде которой Ольга Дмитриевна не сдержала расстроенного вздоха: - Совершеннейший кошмар! – воскликнула она, имея в виду окрашенные, согласно, очередной причуде хозяина, в терракотовый цвет фасад и колонны здания. И, чтобы побыстрее забыть это неприятное глазу зрелище, сразу же принялась рассказывать брату о новых виллах и дачах, которые за последний год успели возвести в окрестностях Ялты и в самом городе. - Мы еще даже посмеялись с Митей, что нужно срочно посоветовать перебраться из Москвы в Крым Сереже Гнездову. И климат лучше, и заказчиков будет море. - Ну, это еще спорный вопрос, дорогая сестра! – вдруг возразил граф Чернышев. – Насколько помню и могу судить, Сергей Аркадьевич – приверженец европейской архитектурной традиции. А у нас нынче снова в моде стиль… родных осин, - прибавил он с легкой иронией, имея в виду повальную русификацию, охватившую с началом войны всю страну и отразившуюся даже на названии её столицы. - Да какая разница? Он – отличный архитектор и сможет построить хоть европейский замок, хоть древнерусский терем! – воскликнул в ответ Дмитрий Кириллович. – Но вот, что я вдруг подумал. Если ты, Поль, утверждаешь, что это теперь модно, может, и нам построить себе где-нибудь еще один дом, на сей раз – a`la russe? С деревянными башенками, деревянным резным крыльцом и наличниками на окнах. А у одного из этих окон посадим нашу Саньку в кокошнике – ждать, когда кто-нибудь посватается! И уверен, что нам определенно не придется долго ждать, - с улыбкой подмигнул он падчерице, которая от этих слов неожиданно покраснела и опустила глаза – хотя обыкновенно всегда живо реагировала на его шутки. К счастью, на это никто не обратил внимания. Вновь переключившись на общение между собой, взрослые вскоре перешли от общих тем к домашним новостям. К тем, которые Игнатьевы, регулярно телефонировавшие в Петроград из Ялты, не могли узнать, пока находились в дороге. - А еще, вообразите, что Митя вместе со своей бонной выучил к вашему приезду целое новое стихотворение! – прибавил Павел Дмитриевич после того, как они с Сашей перечислили их все. – И, как человек, прослушавший его за последние два дня, раз, наверное, уже пятнадцать, я могу утверждать со всей ответственностью, что у него определенно талант чтеца! – закончил он под общий смех. Тем временем, подъехали, наконец, к дому. Где Саша, за последний месяц вполне освоившаяся в роли хозяйки дядиного дома, сразу же пошла распоряжаться насчет обеда. Под ногами у нее при этом, как всегда, радостно крутилась Фифка, просто обожавшая всякую суету. А Ольга Дмитриевна и Дмитрий Кириллович отправились в свою комнату, намереваясь помыться и переодеться с дороги, а потом сразу же навестить младших мальчишек.
Дмитрий Игнатьев: *с шурином* Примерно через час после этого, оставив жену еще какое-то время побыть с детьми, Дмитрий Кириллович вновь спустился на первый этаж и заглянул в кабинет шурина: - Не занят? - Нет, проходи! – откликнулся Чернышев, поднимаясь навстречу и жестом предлагая располагаться. – А что Ольга, еще у себя? - У Мити с Володей. Целуются, обнимаются… а я почувствовал там себя немного лишним и решил не мешать, - шутливо развел руками Дмитрий Кириллович, опускаясь в предложенное свояком кресло. - Понимаю, - откликнулся Чернышев. – Ну что ж, тогда, может быть, мы с тобой пока выпьем кофе? – с этими словами он кивнул в сторону кофейного столика, на котором курилась ароматным паром большая медная турка, почти до краев наполненная крепчайшим, трижды доведенным до кипения, напитком, сдобренным гвоздикой и корицей. – Как раз только что принесли. Персидский, от Абрикосова! Готов даже поухаживать за тобой по случаю возвращения из дальних краев! - Буду весьма польщен, ваше сиятельство! – усмехнулся Игнатьев, принимая от родственника через пару мгновений одну из ловко наполненных им фарфоровых чашек. В самом начале знакомства, ему часто казалось, что прежде он еще никогда не видывал менее похожего на себя человека. Сдержанный, неизменно вежливый и слегка отстраненный, кажется, от всего на свете, Ольгин брат куда более напоминал англичанина, нежели одного из их общих соотечественников. Но уже довольно скоро стало понятно, что, как и в случае самой Оли, под маской этой невозмутимости скрывается весьма страстная натура. Но, главное, неординарный и мощный аналитический ум. Который Игнатьев ценил в Павле Дмитриевиче, пожалуй, даже больше всех его прочих личных качеств. Впрочем, сошлись они весьма близко, в результате, и по-человечески. И в настоящее время это была уже та степень дружбы, что не только многое позволяет, но столько же и терпит – даже те легкие взаимные подначки, которыми оба порой не гнушались. Особенно, пребывая наедине, как сейчас, и попивая под неторопливый разговор, и верно, божественно сваренный крепкий кофе. Несколько отстав в лениво-расслабленной курортной Ялте, куда с некоторым отставанием долетали не только сами новости, но даже пишущие о них газеты, от событий в большом мире, Дмитрий Кириллович пытался восполнить дефицит информации, можно сказать, из первых рук. А еще расспрашивал о том, что Поль думает о нынешнем положении Русской армии после недавней удачной Галицийской битвы. - Как полагаешь, смогут ли в результате к зиме вернуть нам Варшаву? - Не исключено. Если только все не затянется и не перейдет в позиционные бои. Но вот если дойдет до этого, то боюсь… Что ты, душа моя? – воскликнул он вдруг, перебивая себя и резко меняя тему, когда увидел робко заглянувшую в дверь Александру. – Входи, не стесняйся! Что там наш обед, во сколько подать велела? - Сказала, чтобы не раньше трех – пока еще все соберутся! - Согласен, - одобрительно кивнул Чернышев и повернулся к Игнатьеву. – Твоя дочь делает большие успехи в ведении моего дома. Уже не представляю, как без неё прежде обходился и не знаю, как буду жить дальше!.. Может, отдадите мне её насовсем? Ну а что? У вас с Олей и других детей полно, а я – совсем скоро превращусь в одинокого старика, нуждающегося в помощи и поддержке… - Дядя, что такое ты говоришь! Тебе до этого еще много-много лет! – не выдержав, прыснула от смеха Саша, весьма польщенная такой похвалой. Потому что одно дело, когда дядя говорит это с глазу на глаз, а совсем другое – когда перед кем-нибудь еще. - Хотелось бы надеяться… Выпьешь с нами кофе? - Нет, я вообще-то искала маму. Услышала ваши голоса, и подумала, вдруг она тоже тут. - Я оставил её в обществе Мити и Володьки примерно полчаса тому назад, - ответил за Чернышева Дмитрий Кириллович. – Скорее всего, она все еще там.
Ольга Игнатьева: *с доченькой* Вопреки предположению супруга, Ольга Дмитриевна уже вернулась в свою комнату. И когда, не обнаружив её в детской, туда вскоре вошла Александра, как раз распаковывала одну из привезенных с собой коробок. - Проходи, малыш. Взгляни, что у меня есть! Просто не смогла удержаться от покупки, когда увидела! Причем, еще даже не представляла тогда, для чего это мне может пригодиться, – обернувшись к дочери, она продемонстрировала тончайшее шелковое кружево цвета слоновой кости, что поблескивало и переливалось подобно волшебному туману, благодаря искусно вплетенным в него золотым нитям. – Зато теперь, кажется, придумала! Вполне ведь сгодится на украшение платья для твоего дебюта, верно? А еще у меня тут где-то был к нему совершенно дивный шармез… - Какая красота! – замерев от восторга, девушка с минуту благоговейно разглядывала драгоценное кружево, казавшееся таким тонким и эфемерным, что к нему было даже страшно прикоснуться – вдруг рассыплется в золотистую пыльцу прямо в руках?! Конечно, в своей жизни Санька видела уже немало прекрасных туалетов с самой изящной отделкой – с такой изысканной модницей, как мама, это было совсем немудрено. Но представить, что вскоре и сама будешь носить нечто подобное, да еще с той же великолепной непринужденностью, было пока трудновато. - Ты, правда, мне это подаришь? – медленно переспросила она у Ольги Дмитриевны. И когда та, чуть пожав плечами, с улыбкой кивнула, тихонько взвизгнув от восторга, бросилась обниматься, уже почти наяву, представляя, как, облаченная в великолепный наряд и с красивой, взрослой, прической, ступает в ярко освещенный бальный зал под руку со Стёпой. Он как раз позвонил накануне из Москвы, чтобы уточнить еще раз дату будущего приема – намереваясь исполнить давнее обещание протанцевать с младшей сестрой её первый вальс. - Как же это чудесно, мамочка! И еще чудеснее, что в по-настоящему торжественном виде её, наконец-то, увидит Адаль, перед которым, ради конспирации, Саньке до сих пор почти все время приходилось щеголять в амазонке… Ну, кроме тех двух раз – на концерте у Юсуповых и на дядином вечере. Только разве возможно будет сравнить с ними тот эффект, который она непременно произведет на будущем балу?! - Найти бы еще подходящее платье… - вздохнула она, продолжая собственные мысли теперь уже вслух. – По дороге ты спросила, не попадалось ли мне что-нибудь красивое… Вообще-то, кажется, я все же припомнила один интересный фасон. Из «Модного света». Если ты сейчас не слишком занята, я могу отыскать нужный номер и тотчас же его сюда принести… - Нет, совсем нет! – возразила Ольга Дмитриевна, мельком оглядываясь на полуразобранный скарб, живописно раскинувшийся среди уже раскрытых и все еще запакованных коробок, занимавших почти всю поверхность её кровати. – Я действительно хотела разобрать кое-что, но это важнее, потому ступай скорее и будем смотреть, что ты там выбрала! - Я ровно через минуту! – уверила её Саша, почти бегом бросаясь к себе в спальню. И, действительно, довольно быстро вернулась обратно, сжимая в руках журнал, открытый на странице с понравившимся эскизом. – Вот, взгляни! Правда, милое? - О-чень, - с легкой запинкой произнесла Ольга Дмитриевна, разглядывая иллюстрацию, с которой на нее смотрела очаровательная кокетка в весьма экстравагантном наряде. Похожие многослойные драпированные платья, гарнированные кружевом и мехом, напоминающие своим кроем то ли античную тунику, то ли восточный наряд, вошли в моду еще в прошлом году. А нынешний сезон, выходит, предрекает еще более смелые перемены. «Юбки для вечерних платьев делаются почти всегда с вырезами спереди так, чтобы можно было видеть ногу», - прочитала Ольга, медленно поднимая глаза на дочь, чье личико отражало сейчас все переживаемые эмоции сразу. - Не нравится, да? – робко спросила Саша, вопреки тому, что только что услышала из маминых уст. Слишком долгое молчание до показалось ей куда красноречивее слов, произнесенных после. – Только скажи, пожалуйста, честно! - Что ты, милая, очень даже нравится! Просто, я предполагала, что для первого бала ты выберешь что-то более… традиционное, классического силуэта. Нужно иметь достаточно уверенности в себе и даже некоторую смелость, чтобы надеть нечто новое и еще не привычное для публики… – продолжила было Ольга Дмитриевна. Но тут вдруг неожиданно вспомнила собственный первый выход в Ялте в том самом золотом плиссированном платье от Фортуни и испытанные при этом ощущения торжества и необычайной свободы. И воспоминание это заставило её чуть заметно улыбнуться. – Вот что, милая, забудь-ка все, что я сейчас тебе сказала! Это твой дебют, и нравиться в такой день ты должна прежде всего самой себе. А значит это платье и есть лучший выбор. И мы завтра же займемся поисками той, которая лучше всех сможет воплотить в жизнь этот замысел!
Александра Веригина: Уснув тем вечером в счастливой уверенности, что хотя бы одна из двух главных задач будущего бала успешно разрешена (вторая была удачно познакомить Адальбера с остальной семьей, но здесь девушка почти не сомневалась в успехе), уже на следующий день Саша поняла, как она ошиблась. И как, в полном соответствии с пушкинской формулой, наказана будет уже в ближайшие дни изнурительной необходимостью бесконечных многочасовых примерок и подгонок, в течение которых придется по несколько часов стоять неподвижной статуей на специальном помосте, лишь изредка повёртываясь по приказу модистки, мадам Рено. Эту сухонькую старушку с лицом, похожим на сморщенное печеное яблоко, обладающую, к тому же, замашками отменного диктатора, после долгих и не увенчавшихся успехом поисков силами самой Ольги Дмитриевны, а также еще нескольких дам из числа имеющихся у Чернышевых в Петрограде ближних и дальних родственниц, нашла в результате, как и предполагалось, бабушка Мария Николаевна. Если верить её рассказу – а не верить, не было причины, то Аделина Самсоновна, давным-давно обрусевшая француженка, в прежние времена была одной из лучших модисток Бризака, прослужив в его модном доме чуть ли не со дня основания и до недавних пор. Когда, наконец, решилась удалиться на заслуженный отдых, чтобы в мире и покое проживать немалые средства, накопленные почти что за сорок лет работы на самых капризных и привередливых клиенток, впрочем, почти неизменно остававшихся в восторге от её работы. Одной из них прежде была и графиня Чернышева – известная модница своего времени, к тому же, никогда не скупившаяся на щедрые чаевые. Этот же метод успешно пошел в ход и нынче. Хотя мадам Рено поначалу долго отнекивалась и ссылалась на заметно ослабевшее зрение, и от этого – возникшее с некоторых пор затруднение при работе с деликатными и дорогими тканями из-за боязни их безнадежно испортить. Но, как уже было сказано, графиня Мария Николаевна сумела довольно быстро и легко прогнать её нелепые страхи, убедив – в том числе, при помощи определенной суммы ассигнациями, что все будет так же хорошо, как и прежде. Хотя до того – когда дочь и внучка впервые продемонстрировали ей выбранный для пошива фасон, и сама чуть не лишилась дара речи, потрясенная его совершеннейшим непотребством. - Но как же это, Оля! Это ведь… шокинг! – причитала она, прикладывая попеременно то ладонью, то тылом ко лбу все еще красивую, унизанную драгоценными перстнями руку. – Подобный наряд недопустим для барышни! Будут разговоры! - Да они ведь в любом случае будут, матушка, - резонно возражала Ольга Дмитриевна, спокойно продолжая стоять на своем. В то время как Санька, тоже присутствовавшая в тот момент в бабушкином будуаре, где и происходил разговор, сидела в самом дальнем его уголке, спрятав ноги под стул и вжавшись плечами в его высокую спинку, не смея дышать и пытаясь слиться цветом с шелковыми обоями любимого Марией Николаевной нежнейшего лавандового оттенка. – Нам ли с вами не знать? Так стоит ли отказываться от удовольствия выглядеть лучше всех ради умиротворения душ десятка светских сплетниц? Это был не единственный раунд «битвы титанов» и не единственный выпад, которым обменялись между собой мама и бабушка. Некоторые из прозвучавших намеков Санька даже толком не поняла, подозревая лишь, что они имеют отношение к каким-то давним временам и ссоре, из-за которой после на много лет прерывалось их восстановленное лишь относительно недавно общение. В чем была суть и причина того конфликта, девушка не знала. Да и ни за что не осмелилась бы узнавать, так как была воспитана не только в бесконечной родительской любви, но и весьма строгой дисциплине и уважении к старшим. Поэтому, в конечном счете, было не совсем ясно, что же именно склонило графиню Чернышеву признать правоту дочери (и внучки). Но это было уже и не важно. Главное, что через два дня после этого мадам Рено впервые приехала в особняк графа Чернышева, чтобы снять мерки и обговорить с заказчицами прочие условия. Важнейшим из которых было то, что, несмотря на их высокое положение в обществе, все грядущие примерки состоятся исключительно на её территории. И будет их ровно столько, сколько потребуется, а не как обычно – две-три. Вот тогда-то и начался Санькин персональный ад! Тогда-то и вспомнила она впервые рассказы старшей сестры о тяжком труде натурщиков, принужденных долго и неподвижно находиться в самых вычурных позах, что только способно изобрести воображение художника, которому они служат моделью. Единственное, что в таких случаях помогало – это тренированная многолетними занятиями конной выездкой спина и мысли об Адале. Вернее, сладкие мечты о том, как он будет восхищен, когда увидит её такой красивой. Собственно, об этом Саше, и в самом деле, оставалось теперь только мечтать: боясь все испортить, она не то что не встречалась с возлюбленным в эти бесконечные две недели, но даже не писала и не звонила ему ни единого разу. И оттого истосковалась так, что хоть плачь. Да она и плакала. Раза три, вечерами, в подушку. Хотя слезы эти совсем нельзя было назвать горькими. Оттого поутру они не оставляли ни малейшего следа на её нежном лице, буквально светившемся в эти дни от предвкушения. Но вот, наконец, платье было готово. На этот раз мадам Рено все-таки соизволила приехать к Чернышевым сама. И лично облачила Сашу в «дело рук своих», выпустив её затем, словно живой манекен, походить туда-сюда перед собравшимся в гостиной семейством. - Лично я считаю, что это шедевр! – опомнившись первым среди всех после её выхода, тихо проговорил Дмитрий Кириллович. – И ты, Санька, уверен, теперь точно затмишь всех остальных дебютанток. Поэтому готовься к худшему. - К чему?! – испуганно прошептала она в ответ. - К лютой зависти соперниц… впрочем, куда больше тебе об этом расскажет наша мама, - усмехнулся он, поворачиваясь к жене. – Уж тебе-то не привыкать! Верно, дорогая? - Да-да, мамочка! Ты ведь никогда не рассказывала.
Ольга Игнатьева: *дуэт с братом* - Да и не о чем особенно, - стараясь скрыть раздражение за равнодушным тоном, произнесла Ольга Дмитриевна, пожимая плечами. Вспоминать то время она не любила, а уж говорить об этом в присутствии мужа и дочери тем более. – Это было так давно, что уже и не вспомню ничего. - Вот так так! – удивленно произнес Игнатьев. - Ну, неужели ты даже цвета своего платья не помнишь? - Кажется, голубой. Всегда его любила. - У бабушки Марии Николаевны, кажется, где-то был фотографический портрет твоей мамы в этом платье. Можешь полюбопытствовать при случае, – неожиданно вставил свою реплику Павел Дмитриевич. И тут же получил в ответ весьма красноречивый взгляд сестры. Причина Ольгиного неудовольствия была понятна и объяснима. И Павел Дмитриевич, конечно, вовсе не собирался ворошить ту давнюю историю прямо сейчас, в присутствии её мужа и дочери. Но думал о том, как бы правильно подступиться к этой теме почти постоянно с тех пор, как Оля приехала из Ялты. Жаль только, что так ничего и не придумал: вначале было как-то неловко, потом – за всеми этими предбальными дамскими хлопотами, попросту некогда… И вот теперь, когда, наконец, вроде бы представился неплохой шанс хотя бы начать двигаться в нужную сторону, упускать его вот так запросто Чернышев не собирался. Поэтому, сделав вид, что совершенно не понял намёка, только коротко улыбнулся Ольге и после, как ни в чем не бывало, продолжил: - А сам бал был в Аничковом дворце. Нашего отца пригласили туда вместе с семьёй. С тех пор я видел уже немало раутов и приемов, но тот почему-то по-прежнему помнится как самый большой. Кажется, там собралась в тот вечер добрая половина города… - Да, ты прав, народу было действительно не протолкнуться! Наверное, поэтому я больше ничего и не помню, – поспешно согласилась Ольга Дмитриевна, хотя, на самом деле, это было отнюдь не так. Ведь именно тогда отец и представил ей Анри. А ему позволил пригласить её на танец – еще не ведая, к краю какой бездны этим только что подтолкнул… - И с моим папой ты тоже познакомилась на балу? – тем временем, все никак не унимала любопытства Санька, которой, при всей близости отношений с мамой, никогда прежде не случалось об этом поговорить. - Твой родной папа, Саша, впервые пришел в наш дом как доктор – к твоему дедушке, Дмитрию Платоновичу. Ну и дальше все сложилось так, как сложилось, хотя бабушка была не слишком довольна таким выбором, - брат вновь опередил Ольгу с ответом, но на сей раз, она была ему за это, пожалуй, даже благодарна. Потому, что вряд ли смогла бы говорить об этом так спокойно даже сейчас, через столько лет. - А почему? Вы же сами всегда рассказывали, что он был прекрасным человеком? - Без всяких сомнений! Одним из самых лучших, кого я знал. Но, видишь ли, милая, родители… они тоже люди, – чуть помедлив, с усмешкой проговорил Чернышев и продолжил, тщательно подбирая слова под перекрестным огнем сразу трех взглядов: по-детски простодушного Сашиного, напряженного Ольгиного и сдержанно-любопытного – её мужа, который явно намеренно не вмешивался сейчас в этот разговор. – И оттого порой весьма наивно думают, что способны всерьез повлиять на судьбу детей, если у самой судьбы на них совсем другие планы, верно я говорю, Оля? - Может быть, - не понимая, к чему Поль завел столь странные речи, она лишь слегка пожала плечами. – Только мне с некоторых пор ближе принцип «на бога надейся, но и сам – не плошай!» И встала, всем видом показывая, что не хочет дальнейшего развития этой темы, обратившись затем уже к Саше: - Ну что же, малыш, думаю, мы все здесь уже сполна оценили твое новое платье. Потому самое время пока его отложить и заняться другими делами. И прежде всего – еще раз поблагодарить мадам Рено. Я хотела бы сделать это лично, поэтому пойду с тобой, а после переоденемся, пообедаем и съездим в Пассаж – к такому чудесному наряду необходимы только самые лучшие аксессуары…
Степан Веригин: - Еще чего-нибудь изволите, сударь? – официант вагона-ресторана поставил перед молодым мужчиной в великолепном английском костюме чашку чая и чуть подался вперед, готовый услужить, коли тот о чем-то попросит. Но «сударь» лишь улыбнулся уголками губ и покачал головой, вновь опуская глаза к страницам книги, которую читал не отрываясь весь завтрак, чем вызывал явное неудовольствие прелестной барышни напротив, пытавшейся строить ему глазки. Не сказать, что сюжет книги был слишком уж занимательный или что барышня была не слишком привлекательной. Нет, книга была из разряда тех, что берут с собой в дорогу, желая убить время, а барышня была очень даже мила, только вот голова Степана Веригина, а это был именно он, занята была совершенно иными мыслями. Он ехал в Петроград на первый бал своей младшей сестры, но думал лишь о том, как и когда удобнее будет поговорить с матерью о принятом им решении. Прожив совсем еще не долгую жизнь, Степан успел увидеть немало трагических событий. Некоторые из них, как то смерть его родной матери или гибель Александра Глебовича, затрагивали его лично. Другие же, русско-японская война и последовавшие за нею потрясения, прошли фоном его, в сущности, безмятежной жизни. Но и те, и другие оставили след в его душе, заставляя ее взрослеть вперед него самого. Поэтому, наверное, старшие коллеги порой удивлялись некоторой категоричности и взрослости суждений молодого доктора Веригина. Он был из тех врачей, которые всегда шли вперед, готовы были рисковать, применяя новые, еще не прижившиеся методы, но при этом делал это всегда так деликатно, что старшие его коллеги, и в первую очередь его наставник, не ощущали, будто он чрезмерно много на себя берет и проявляет таким образом к ним неуважение. Впрочем, внедрение инноваций - процесс непростой и зачастую очень длительный. И лучше всего он идет, так сказать, в экстремальных ситуациях. Среди воспоминаний об отце, первым и самым ярким для Степана навсегда осталось посещение с Александром Глебовичем больницы. И хотя им доводилось видеться до того уже не один раз, но именно в тот день доктор Веригин навсегда сделался для маленького Степки кумиром. Что тогда понимал он, шестилетний ребенок?! А то, что дело Александра Глебовича очень правильное – он помогает людям, он готов сделать все возможное и невозможное, чтобы вернуть человеку самый ценный дар природы – здоровье, а с ним и жизнь. Все последующие годы Степан обожал слушать рассказы Прозорова и Гнездова про эпидемию холеры, ведь и там приемный отец выступал настоящим героем! Поэтому все первые мечты о будущей профессии были окутаны ореолом романтическим. Да, он фантазировал о том, как станет светилом медицины в Москве, как будет спасать людей от неизлечимых болезней, и может быть даже изобретет однажды некую панацею… Со временем, повзрослев, он понял основную суть выбранной им профессии – приложить все свои силы и знания, чтобы здесь и сейчас принести облегчение страждущему. Все остальное блажь и фантазии. Поэтому, проведя в раздумьях не одну бессонную ночь, он принял решение единственно верное для себя – отправиться врачом на войну. И единственной целью этого поступка было желание стать полезным, ведь где, как не на войне врачи нужнее всего?! Вопросы военной медицины в Российской империи всегда стояли остро. И начиная с середины прошлого века до начала нынешнего было множество архаизмов в этой системе. Только теперь стало что-то меняться и сидеть сложа руки, в то время когда сам он мог вполне поспособствовать этим переменам, Степан решительно не желал. Первым, кому он сообщил о принятом решении, был доктор Глеб Романович Басаргин. С этим стариком Степана познакомил, где-то месяца через два после женитьбы на матери, Дмитрий Кириллович, однажды предложивший Степану составить ему компанию в поездке на автомобиле, да внезапно, а может и вполне спланировано, остановившийся у маленького особнячка. Этот пожилой господин, хоть и не утративший до сего дня жизненной энергии и здравомыслия, очень понравился Степану. Когда же выяснилось, что в далеком прошлом, еще будучи столичным доктором, Басаргин, пусть и не лично, знавал Александра Глебовича, то дружба между студентом-медиком и старым врачом завязалась крепкая. Несколько раз в месяц Степан наведывался к Глебу Романовичу сыграть партию в шахматы и поговорить. Говорили они обо всем, что касалось медицины. Многие суждения старого доктора пришлись Степану по нраву, с некоторыми его взглядами Степан был категорически не согласен и тогда рождались споры, но такие, которые лишь ведут к познанию истины, а не разрушению дружеских отношений. Так что, стоит ли удивляться, что приняв столь важное решение, именно с ним Степан и пришел советоваться. Вторым человеком стал его наставник в госпитале, который не слишком обрадовался тому, что придется расстаться со столь перспективным молодым врачом, но прекрасно понимал причины, побудившие Веригина принять это решение, а от того так же давший свое благословение. Едва все было решено и оговорено с больничным начальством, Степан начал собирать необходимые документы для назначения и теперь уже, едучи в Петроград, точно знал, что через двадцать дней он отправиться на фронт. Оставалось самое трудное – рассказать обо всем родным. Он перевернул страницу книги, но осознал, что не запомнил ни слова из того, что только что прочел и с досадой извлек закладку, которой служила открытка, на днях пришедшая из Парижа. Тата! О чем он жалел сейчас больше всего, это о том, что не может поговорить с ней, рассказать о своем решении. Он послал ей письмо и когда она его получит, то вряд ли будет рада содержанию. Если бы он только мог сам все ей сказать, объяснить! Ведь они так похожи – оба желали менять этот мир, пусть и разными способами. Решение, которое она приняла несколько лет назад, окончательно разорвав помолвку с Елагиным, шокировало всю семью, разбило сердце маме и теперь он, Степан, должен, вслед за сестрой, расстроить Ольгу Дмитриевну. В том, что она будет совсем не рада его поступку, он не сомневался. Он извлек из кармана жилета часы, взглянул задумчиво на циферблат и поднялся из-за стола, наконец-то удостоив прелестницу по соседству взглядом и улыбкой, от чего на щеках последней яркими розами зацвел румянец. Поезд скоро должен был прибыть в Петроград, а это означало, что стоит вернуться на свое место. Через три четверти часа Степан Александрович сошел с поезда, вышел из здания вокзала и, наняв экипаж, отправился к дому дяди Поля. Он заранее просил не встречать себя на вокзале, но тем жарче были приветствия, которыми его наградили родственники, едва он оказался на пороге особняка.
Дмитрий Игнатьев: Не чуждаясь ни в прежней своей жизни, ни теперь, того, что принято называть светской жизнью, Игнатьев всегда довольно спокойно относился к принятым в обществе правилам и ритуалам. Поэтому, до поры до времени, стоически сносил заметно возросший за последние дни градус нервозности внутри их прежде вполне спокойного и мирного семейства, полагая это явлением временным и надеясь, что все уладится ровно в тот вечер, когда наконец-то состоится Сашенькин дебют. По поводу которого Оля – а вместе с ней и остальные женщины клана, включая тёщу и саму будущую дебютантку, собственно, так теперь и тревожатся, чуть ли не сутки напролет обсуждая между собой столь мелкие детали и подробности, что порой кажется, будто подготовка происходит не к балу, а по меньшей мере, к захвату какой-нибудь сопредельной державы. К этому также следовало прибавить и неприятное ощущение некоторой заброшенности и даже ненужности, посетившее Дмитрия Кирилловича вскоре после приезда в Петроград, пожалуй, впервые с момента женитьбы – и вообще едва ли не впервые в жизни. Столицу, за ее холодность и чопорность, он недолюбливал и в иные времена. Поэтому и бывал тут нечасто, преимущественно по делам, всерьез полагая, что данный город лишь для этого и существует. А жить – и по-настоящему наслаждаться жизнью – возможно лишь на достаточном от него расстоянии. Взять хотя бы погоду, особенно угнетавшую своей мрачностью после солнечной Ялты. Причем, угнетавшую, кажется, только его одного: ни Поль, целыми днями пропадавший теперь на службе, ни Саша в своем нынешнем мечтательном настроении, этого, кажется, совсем не замечали. А Оля, когда Игнатьев однажды как-то и с ней поделился этим наблюдением, вовсе сказала, что все это глупости, а погода самая обычная. И вообще у нее сейчас слишком много дел, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Что ж, может, это действительно были пустяки, однако из них постепенно складывалось нечто большее – а именно горячее желание, чтобы все это безумие поскорее закончилось и все они, в конце концов, вернулись в милую сердцу Москву, да вновь зажили, как прежде. Слава богу, до бала оставалось всего два дня, которые и нужно было теперь перетерпеть, что называется, стиснув зубы. И Дмитрий Кириллович исправно терпел, проводя большую часть того времени, когда не обязан был являться на глаза своему семейству, либо в уютной и великолепной по качеству и подбору книг, библиотеке своего шурина, либо в общении с детьми. Младшими, конечно – потому что старшим, уже вполне себе самостоятельным, они с Олей становились нужны все меньше. Даже Саньке, как-то особенно стремительно повзрослевшей буквально за последние несколько месяцев. А вот Митя и Володя – совсем иное. Подобно большинству мужчин, познавших отцовство по-настоящему лишь в зрелые годы, Игнатьев относился к ним двоим с особенной, трепетной нежностью, хотя обыкновенно изо всех сил таил и прятал эту слабость под маской иронии, позволяя ей прорываться наружу лишь с ними наедине. Да и то лишь потому, что оба были еще слишком малы, чтобы это понять. Впрочем, сроду не отказывал в поддержке и в совете также и никому из старших. Испытывая при этом вполне законную гордость по поводу заслуженного у них, в общем-то, за совсем небольшое время уважения и доверия. То, что и сегодня ему, видимо, представится шанс в очередной раз проверить, насколько это все еще актуально, Игнатьев заподозрил утром, перед завтраком, когда к их уже сложившемуся здесь, в столице, семейному кругу, присоединился прибывший ночным поездом из Москвы Степан. Когда, выгадав среди всей обычной приветственно-радостной суеты минуту, чтобы никого не оказалось рядом, тот, как всегда, без каких-то особенных экивоков, тихо спросил, найдется ли у Игнатьева для него сегодня немного свободного времени.
Степан Веригин: с ее Вреднючестью - Малыш! – передразнила Санька маму, которая, невзирая ни на рост, ни на возраст, так и продолжала величать старшего сына этим детским прозвищем. Но маме можно всё. На то она ею и называется. А вот почему подобное вдруг позволяет себе мелюзга, едва сменившая на взрослые наряды и сложную прическу короткие детские платья и две вечно болтающиеся по спине белокурых косы с атласными бантами, было как-то не совсем ясно. Стёпка чуть заметно скривил губы на ее шутку. С тех пор, как получил диплом и стал официально называться доктором Веригиным, он считал себя взрослым мужчиной, имеющим право принимать серьезные решения и нести за них полную ответственность. Тем временем Санька вновь употребила это дурацкое прозвище, чтобы позвать его в столовую. И вот тут уж, не выдержав, Степан нахмурился и поглядел на младшую сестру очень серьезно. - Да… зря я, выходит, тащился нынче из Москвы в Петроград! – проговорил он с тяжелым вздохом. - То есть как это «зря»?! – опешила девушка, не понимая, к чему он клонит. - Ну, посуди сама: если я – «малыш», то разве может у меня, в таком случае, быть младшая сестра дебютантка?! И разве может потребоваться ей тот подарок, который я купил для неё по случаю этого знаменательного события? Конечно же, нет! Так что отправлю-ка я его, пожалуй, прямо завтра почтой в Париж, Тане! Уж ей-то эта штучка точно там пригодится! - Зачем это?! – тут же воскликнула Саша, обиженно вскидываясь. Отношения между Татой и Стёпой с раннего детства вызывали у неё легкую ревность, хотя с каждым из них она была – и оставалась ныне, бесконечно дружна. Только это все равно были отношения старших и младшей. А в Тане Стёпка будто бы видел свое собственное отражение и всегда, в любой ситуации, оставался лишь на её стороне. Незримая эта связь не прервалась даже теперь, когда их физически разделяли сотни верст и многие месяцы разлуки. Иногда Саше казалось, что и за Родиона-то Тата не вышла лишь потому, что из-за этого пришлось бы расстаться со Стёпой. А еще было бы ужасно интересно взглянуть на ту отважную барышню, которая однажды попробует отвоевать у Татки его самого… Тяжеловато ей придется! - Стёпочка, перестань, не сердись! Ты же знаешь, как я тебя люблю и уважаю?! Не придумывай ерунды! Покажи лучше, что ты там мне привез? - Да ничего особенного, сущую безделицу! – рассмеявшись, Степан покачал головой и, меняя гнев – пусть по большей части и воображаемый – на милость, извлек из внутреннего кармана пиджака небольшой сверток и протянул Саньке. – Держи, надеюсь, понравится! Выхватив сюрприз из его рук, она сразу же нетерпеливо разорвала и отбросила прочь бумажную обертку, восторженно рассматривая оформленную в стиле «нового искусства» бальную книжку в эмалевой оправе с изящными, перламутровыми накладками. - Боже, какая прелесть! Спасибо-спасибо!!! Ты ангел, братец! – повиснув у него на шее с радостным писком, через секунду Санька уже демонстрировала полюбившийся с первого взгляда аксессуар маме и дяде. Но сам Степан в эти радостные минуты встречи с родными, по каждому из которых, даже по этой маленькой вредине Саньке, успел не на шутку соскучиться, мог думать лишь об одном – о предстоящем разговоре с Ольгой Дмитриевной и о том, какой эффект на нее произведет его сообщение. Этого момента, точнее, его неизбежности, Степан по-прежнему отчаянно боялся – понимая умом, что поступает достойно и правильно, но в душе все равно отчего-то чувствуя себя предателем. Особенно в такие моменты, как сейчас, когда она, смотрит на него вот так, с гордостью и одобрением, без лишних слов оценив красивый жест в сторону младшей сестры… Улучив наконец-то возможность незаметно переброситься парой слов с отчимом, Степан подошел к Дмитрию Кирилловичу: - Мне нужен ваш совет, можем мы поговорить наедине? – спросил он негромко, решив после долгих раздумий рассказать о грядущей перемене в своей жизни вначале именно ему, надеясь, что отчим сможет хоть как-то смягчить ситуацию, когда придет время говорить с мамой. - Конечно. Давай в библиотеке. Когда все успокоится, - с готовностью согласился Игнатьев. И больше к этой теме они в столовой не возвращались.
Дмитрий Игнатьев: *с доктором Веригиным)* После завтрака все, как водится, разбрелись по своим делам. Степан же сразу направился в отведенные ему дядей комнаты, объяснив, что всю ночь в поезде практически не спал, поэтому хотел бы немного подремать. Делать этого, разумеется, не собирался, намереваясь просто выждать необходимое время. И когда все-таки явился в библиотеку, Игнатьев уже был на месте. Сидел в кресле, спокойно покуривая сигару, с какой-то книгой в руках, которую, впрочем, сразу же и отложил, как только пасынок, пройдя через комнату, уселся напротив. - Дмитрий Кириллович, - немного помолчав под устремленным на него выжидающим взглядом, Степан глубоко вздохнул и, пошарив в кармане, тоже извлек портсигар. Но так и не закурил. – Я… мне, наверное, вскоре потребуется ваша помощь. Прозвучало как-то глупо, но ничего лучше на ум не пришло. - Это касается моего будущего, хотя и не только моего, - продолжил он и даже поморщился от отвращения к этому внезапно сразившему его припадку косноязычия. Опять не то, да еще и крайне двусмысленно. И, судя по отблеску иронии, что промелькнула в глазах Игнатьева, тот именно так все это и воспринял. – Я хотел сказать, что намерен вскоре отправиться на фронт полевым хирургом. Отказавшись, наконец, от бесплодных попыток сочинить более-менее адекватную преамбулу к тому, что, собственно, и собирался донести все это время как главное, Степан почувствовал почти физическое облегчение. Да и говорить дальше сразу стало как-то проще. - Решил это еще в конце лета. И в начале сентября подал прошение в мобилизационный пункт. Его рассмотрели и ответили, что моя кандидатура их полностью устраивает. А третьего дня прислали официальное назначение на Австрийский фронт… Еду в конце октября, - прибавил он, через минуту, так и не дождавшись хотя бы какой-то вербальной реакции со стороны Игнатьева. – Проблема в том, что я не знаю, как рассказать об этом маме. Опустив взгляд на портсигар, который все это время сжимал в руках, Степан пару раз щелкнул кнопкой его замка. - Вначале Тата с ее разорванной помолвкой и временно-постоянным переездом в Париж, а теперь вот еще и я… - Похвально, что в результате ты все-таки об этом подумал, – только и заметил в ответ Дмитрий Кириллович, действительно, впервые за все время вставив реплику в его пространный монолог. По всем канонам поступок Ольгиного сына заслуживал вроде бы исключительно похвалы и поощрения. Тем не менее, когда Степа объявил о своем решении, самым первым инстинктивным порывом Игнатьева, почему-то оказалось отнюдь не одобрение. А почти непреодолимое желание сию же минуту сорвать с себя подтяжки и как следует надавать ими по заднице этому отчаянному храбрецу – и плевать, что он, видимо, считает себя взрослым! Где, скажите на милость, таится эта самая взрослость, когда сам его поступок выглядит более всего похожим на поведение гимназиста младших классов, начитавшегося Майн Рида и решившего уплыть на пароходе в Америку сражаться с индейцами – тайком от родителей, естественно. Едва подавляя рвущееся наружу возмущение, Дмитрий Кириллович с трудом перевел дух и откинулся на спинку кресла, складывая руки на груди. - Однако я не совсем понимаю, чего же ты от меня хочешь – коли дело уже решено? - Сам не знаю, - честно признался Степан, опуская голову еще ниже. – Прежде подумал, может, вы сможете как-то помочь морально подготовить маму к такому известию. Но теперь и сам вижу, что идея была абсолютно абсурдной. Я лучше пойду, простите за беспокойство. Было глупо с моей стороны затевать этот разговор… - Постой! – притормозив у самой двери, Степан обернулся и вопросительно посмотрел на Игнатьева. – Уже неважно, глупо было начинать, или, напротив, умно. Но, кажется, мы его еще не закончили. Поднявшись с места, Дмитрий Кириллович сделал несколько шагов и остановился напротив пасынка. - Все эти годы мы ведь с тобой неплохо ладили, верно? - Да… - И я иногда давал тебе советы – смею надеяться, даже не бесполезные, так? – Степан кивнул и открыл рот, чтобы что-то сказать, но, покачав головой, Игнатьев попросил его не перебивать. – Однако сейчас ситуация патовая. Когда б ты не начал этот разговор, мама наверняка станет уговаривать тебя изменить решение. И если ты этого не сделаешь, она будет страдать. Но если поддашься уговорам и откажешься ради неё – пострадает твое чувство собственного достоинства а, главное, самоуважение. Выбор незавидный. И я не знаю, что тебе посоветовать. Но, если бы он стоял передо мной, то я бы, пожалуй, все-таки предпочел самоуважение… А что касается того, как именно ей рассказать – то лучше без сложных подходов, простыми и конкретными фразами. А когда – разумеется, после Санькиного бала. Пока же сделать вид, что единственное, чем ты озабочен – это какие танцы на нем придется исполнять, понимаешь меня, надеюсь? Степан улыбнулся и кивнул. И уже было собрался выйти, но вновь остановился в дверях. - А можно попросить кое о чем еще? – видно ожидая продолжения серьезной темы, Игнатьев поощрительно приподнял брови. – Мне надо будет скоро уйти – еще из Москвы договорился о встрече с нашим Максимиллианом. И теперь тот должен быть здесь где-то… минут, думаю, через пятнадцать, - обернувшись к часам, уточнил он. – А я так и не успел предупредить об этом маму до того, как они с Санькой уехали в город. - Понимаю, - иронически проговорил Дмитрий Кириллович, невольно бросая короткий взгляд на циферблат следом за ним. – Хорошо, я ей скажу. Но тебя-то хотя бы ждать сегодня? Или лучше будет пока не акцентировать перед нею этот момент? - Да нет! – мотнув головой, Стёпа вновь усмехнулся. – Думаю, что успею вернуться еще до ужина.
Степан Веригин: «Максимилиан II», как младшие Веригины часто звали между собой Макса Черкасова, имея в виду отнюдь не одного из правителей старой Европы, но забавную причуду судьбы, пославшую им сразу двух людей с одинаковыми именами, профессиями, и даже – во многом, характерами, вот уже пару лет был, пожалуй, самым близким приятелем Степана. Сменив на этом посту «Максимилиана I» Прозорова, отбывшего сразу же после своей женитьбы в Астрахань в качестве новоиспеченного помощника присяжного поверенного местной Губернской судебной палаты. Спустя некоторое время после тайного венчания, Игнатьев, как и обещал, устроил свадебный пир. И уж насколько были Степка с Таней привычны к большим семейным посиделкам, которые на праздники проходили в кругу их семьи и друзей, но такого количества гостей, которые большей частью были родственниками Дмитрия Кирилловича, увидеть они не ожидали. Среди приглашенных оказался и Макс Черкасов. Вернее, не он один, конечно, а всё его не менее обширное, чем у самих Веригиных, семейство: родители, старшие сёстры, их мужья… Не менее целеустремленный, чем астраханский тёзка, Максим тогда как раз догрызал гранит юридической науки в Петербургском университете, в то время как сам Стёпка вовсю постигал основы медицинской в Первопрестольной. Но ни два года разницы в возрасте, ни расстояние в шесть с половиной сотен верст между городами обитания, не помешали перерасти едва зародившемуся знакомству в тот род дружбы, что порой возникает у совсем еще молодых людей. И основывается не только на взаимной симпатии и похожем жизненном опыте, но и на общности увлечений, взглядов и прочих вещей, имеющих в юности чрезвычайно большое значение. Впрочем, поначалу они общались письмами лишь спорадически. Но вот, как-то придумали забаву играть по переписке в шахматы, что, естественно, сразу сделало ее более регулярной. Татка тогда частенько потешалась над ними, не понимая, отчего затевать такую канитель, если можно просто поднять телефонную трубку и сразу назвать свой следующий ход. Но куда ей, девчонке, было понять это особое удовольствие вдумчивой игры! А потом Таня уехала в Париж. И теперь уже с ней Степану приходилось общаться все больше письмами, а вот Макс, уже окончивший университетский курс и начавший активно строить карьеру, стал наезжать в Москву гораздо чаще, чем прежде. При этом никогда не избегал возможности навестить семейство Веригиных-Игнатьевых, где одинаково ладил, кажется, со всеми. Начиная с его главы и заканчивая младшими детьми. Санька же и вовсе была в него влюблена какое-то время. А может, и до сих пор – точного ответа на этот вопрос у Степана не было, а обсуждать сей секрет Полишинеля с самой Александрой, крайне не любившей вмешательства в свою частную жизнь, было весьма чревато… Так что виделись лично теперь чаще. И сходились все ближе, проводя при встречах время в одних компаниях и обнаруживая все большее взаимопонимание. Поэтому грех было не воспользоваться и нынешней возможностью. Тем более что Макс еще ни разу не встречал Стёпку, что называется, «на своей территории» и потому страшно обрадовался, когда тот телефонировал, что собирается вскоре посетить Петроград. - Отличная новость, дружище! Приезжай скорее! Клянусь, что устрою нам лучшие развлечения, и ты поймешь, на что способна столица! – весело прокричал он в трубку. А когда Стёпа с сарказмом заметил, что у него, вообще-то, и так уже намечается весьма бурная светская жизнь – рассказав после про первый Санькин бал и все связанные с ним неизбежные церемонии, и вовсе расхохотался во все горло. – В таком случае, потребуется надежное убежище для восстановления душевных и физических сил. И я, в общем, уже сейчас навскидку могу припомнить парочку мест, где всегда будут рады помочь усталым путникам, вроде нас с тобой… Вот только к чему нам ждать усталости? Давай увидимся прямо завтра! Подумав совсем чуть-чуть, Степан согласился. И через минуту они с Максом уже договаривались о времени встречи. Впрочем, никакого бурного разгула перед Санькиным балом и, особенно – перед важным разговором с матерью он все же не планировал.
Максим Черкасов: *со Стёпкой* Опаздывать – куда бы то ни было, Макс не любил с детства. Потому по адресу, названному Стёпкой третьего дня в их последнем телефонном разговоре, прибыл ровно в назначенное время. Вернее, приехал – на собственном автомобиле, хотя, учитывая дальнейшие планы, логичнее было бы, наверное, взять такси или хотя бы извозчика. Только очень уж хотелось продемонстрировать приятелю подаренный полгода назад родителями ко дню рождения новенький двухдверный родстер «Mercedes» – вспоминая об этом, Черкасов с некоторых пор особенно радовался, что появился на свет ранней весной. И потому все же успел получить свой подарок еще до того, как началась нынешняя мировая заваруха с австрияками и германцами. Теперь доставить его в Россию из Штутгарта оказалось бы уже невозможно, что, в свою очередь, было бы чертовски жаль. Потому что автомобили были, пожалуй, главной – после хорошеньких женщин, естественно, слабостью Макса. И этим он здорово сходился со своим московским кузеном Игнатьевым. Страстью к авто. Об остальном они с Дмитрием Кирилловичем как-то не говорили – разница в возрасте, несмотря на родство, подразумевала в общении определенную дистанцию. Да и нынешнее семейное положение графа Игнатьева тоже как-то не располагало к взаимной откровенности на этот счет. А вот с его старшим пасынком, с которым Черкасов познакомился практически сразу после второй женитьбы Дмитрия Кирилловича, отношения быстро стали доверительными и дружескими. Но главное, что сам Макс охотно поддерживал и развивал эту дружбу, хотя в целом довольно непросто сходился с людьми близко – при всей своей внешней легкости и открытости. - Ну так что, господин присяжный поверенный, каким же вам все-таки видится наше ближайшее будущее? – поинтересовался Степан у приятеля, когда, отпущенные на волю после стандартной пятнадцатиминутной беседы с Дмитрием Кирилловичем, вышедшим в гостиную, чтобы тоже повидать наведавшегося в гости кузена, они наконец расположились на просторном стеганом кожаном сиденье его нового автомобиля. - Как минимум, нескучным, надеюсь, - коротко ухмыльнулся Макс, натягивая на руки кожаные перчатки и заводя мотор. – Сумасшедшие автогонки по городу, безудержное чревоугодие и разврат… Только я пока как-то в раздумьях, что выбрать первым из всего имеющегося многообразия? А что бы, например, посоветовали, мне вы, господин доктор? - Как доктор, я был бы обязан посоветовать избегать любых излишеств! – проговорил менторским тоном Степан и поднял палец кверху. – Но! – тут же добавил он с лукавой улыбкой. – Сегодня я здесь вовсе не в этом качестве. Поэтому предлагаю – раз уж мы все равно находимся в салоне столь отменного образца современного автопроизводства, прямо вот с гонок и начать! Ну а дальше действовать по обстановке. - Прекрасный план, я считаю! – одобрительно кивнул Макс. – Но кататься будем не просто так, а с пользой, - уточнил он, тут же, без долгих дальнейших рассуждений, вдавливая в пол педаль газа, и заставляя свой автомобиль сорваться с места так резко, что проходившие в эту минуту мимо по тротуару прохожие испуганно вздрогнули. А какой-то пожилой господин, потрясая свернутым зонтиком, даже разразился настоящими проклятиями в адрес совершенно потерявшей стыд и приличие молодежи на «этих чертовых тарантасах». Автомобили с некоторых пор стремительно отвоевывали себе место на улицах столицы, таксомоторы же и вовсе множились в геометрической прогрессии, разделяясь нынче на голубые, красные и самые любимые в Петрограде белые таксо. Но и тех, кому этот шумный и быстрый вид транспорта был не по нутру, все еще оставалось предостаточно. Хотя никто из двух молодых людей в роскошном салоне новенького мерседеса, сияющего вишневым лаком кузова и хромированными фарами, к ним уж точно не относился. - Ну и куда ты меня везешь? – невольно повышая голос, чтобы перекрыть рев мотора и свистящий в ушах у обоих ветер, поинтересовался Степан, когда, быстро миновав Петроградскую сторону, Макс вырулил на Васильевский остров. - На экскурсию по родному городу, конечно, куда же еще? – отозвался тот. А когда Степа не без сарказма заметил, что в Петрограде, вообще-то, бывал миллион раз, а потому и сам мог бы, при необходимости, неплохо сыграть роль гида, тоже ухмыльнулся и, взглянув на него искоса, пояснил, что имеет в виду отнюдь не прекрасные виды и архитектурные достопримечательности столицы. – Впрочем, некоторые из этих зданий тоже по-своему знамениты. А вот чем именно, в течение ближайшего времени Степану и предстояло узнать. И надо сказать, Черкасов действительно открыл для него много нового, с видом заправского чичероне, указывая то на один, то на другой из составляющих стройные городские кварталы домов, и называя, какое именно увеселительное заведение в нем обитает, а также чем конкретно оно славится. И, главное, почему там нужно непременно побывать всякому, кто не хочет прослыть в свете дикарем и отшельником. Сделав в результате вдоль всего острова основательный крюк, в конце концов, они выехали на Дворцовую набережную, где Черкасов неожиданно затормозил напротив ничем особенным непримечательного внешне трехэтажного особняка со строгим фасадом и изящным, покоившимся на четырех тонких чугунных колоннах, козырьком-балконом. - А это наше местное Английское собрание. Здесь предлагаю пришвартоваться на обед.
Степан Веригин: *с Максимилианом ll* Степан не возражал. Посмотреть, как выглядит изнутри Петербургский вариант этого заведения, было, и в самом деле, довольно интересно. У массивных дверей клуба дежурили сразу два швейцара. Один из них проводил господина Черкасова и его гостя в холл, где уже местный лакей принял у них верхнюю одежду. И после, поднявшись по длинной лестнице, они сразу пошли в обеденный зал. По пути Максим, лишь относительно недавно сделавшийся полноправным членом собрания, но, по природной общительности, уже успевший обрасти множеством знакомств, постоянно кивал и улыбался в разные стороны, отвечая на приветствия, и приветствуя сам тех, кто уже обедал или еще только дожидался подачи блюд. Следуя за ним, Стёпа тоже со сдержанным любопытством осматривался по сторонам. На первый взгляд, атмосфера в московском клубе, где он уже несколько раз бывал вместе с отчимом, от здешней отличалась не особенно. Разве что людей за столиками побольше. А может, это только показалось. Но вот, выбрав наиболее понравившийся стол из свободных, наконец, заняли свои места и они с Максом. Человек, возникший рядом немедленно и будто бы ниоткуда, тотчас предложил каждому из них винную карту и меню. Последнее удивляло разнообразием выбора – от весьма незатейливых блюд родной русской кухни, до изысканных заморских деликатесов. - Пожалуй, остановлюсь на простом – камбала в красном вине, гребешки, запечённые под сыром и крабы, - передавая официанту карточку меню, произнес Степан, откинулся на стуле и перевел взгляд на приятеля, выбравшего английский ростбиф с жареным картофелем, овощами и йоркширским пудингом. - Что?! – сказал Макс, которому привиделась в этом некоторая ирония. – Ну да. Не успел нынче толком позавтракать, так хоть пообедаю, как нормальный человек! - И почему же? – спросил Степка, ожидая услышать какой-нибудь очередной рассказ о предшествовавших суетливому утру бурных ночных похождениях, но ответ приятеля прозвучал на удивление прозаично и искренне: - Да служба все, будь она трижды неладна! Опыт и имя надо нарабатывать, сам прекрасно понимаешь, что это для нас – да и для вас, докторов, значит! А я, между прочим, еще ни одного дела не проиграл. Так что, в общем, не стыдно пока и за полученные прежде авансы, - ответил Черкасов, имея в виду протекцию одного из старых отцовских друзей, посодействовавшего, чтобы он получил право на собственную адвокатскую практику сразу после окончания университета. Без отработки обязательных пяти лет в качестве помощника у какого-нибудь более опытного присяжного поверенного. Степка давно уже стал для него своим. И потому скрывать что-то, а уж тем более горделиво раздувать перед ним щеки, не было никакой нужды. Порой устававший от необходимости «держать лицо» - по службе, да и в жизни тоже, Макс еще и за это любил его общество. За возможность просто побыть самим собой. - Но работы, конечно, невпроворот! Четыре дела одновременно веду, представляешь? Времени уйма уходит, а уж бумаг всяких – писать, не переписать! Дошел до того, что даже барышню нанял для систематизации и ведения всего этого документооборота… Справляется пока отменно, но, правда, вредная – словами не описать! Из этих, знаешь, «прогрессивных»… - Угу, - подтвердив, что прекрасно понимает, о чем говорит Макс, Степан с удовольствием откусил кусок белого хлеба с хрустящей корочкой, предварительно намазав его утиным паштетом, - Видал и я у нас на курсах одну такую прогрессивную, с позволения сказать, барышню… хирургом, представь себе, она захотела стать! Я не говорю, что это невозможно в принципе, вспомнить хоть про госпожу Гедройц… - О, а вот её я однажды даже имел возможность увидеть собственными глазами! – тут же оживился Черкасов. – Правда, на «госпожу» она не очень сильно была похожа. Скорее, на «господина»! – ухмыльнулся он. – Да-да, Веригин, не смотри на меня так! Это, между прочим, одно самых страшных потрясений моего детства… Хотя, мне тогда лет четырнадцать было… Не совсем уже ребенок, конечно. Но про трибад все равно еще не слыхал. И потому прямо опешил, когда она вдруг вышла мне навстречу из отцовского кабинета. И наряд, главное, вроде, дамский, а выглядит в нем, все равно, как переодетый мужчина! И двигается так же. Чрезвычайно странное зрелище, да… - прибавил он, задумчиво глядя перед собой, будто и теперь наяву его перед собой наблюдая. - Ну, может, и есть немного! – кивнул в ответ Стёпа. – Я ведь тоже однажды видел Веру Игнатьевну в жизни. Вернее, на заседании научного хирургического общества, где она делала доклад, который произвел на меня огромное впечатление. В отличие от внешности, которую, признаться, я запомнил довольно слабо. Но Евгений Алексеевич-то с нею откуда знаком? - Так она же в «конституционных демократах» чуть ли не с самого дня их основания, ты что, не знал? Как и отец. Вот и были, видно, у них какие-то деловые переговоры… Нет, Стёп, ты только не подумай, я вовсе не отрицаю её заслуг в медицине, просто… - Да ну, что ты, Макс, не оправдывайся! Я прекрасно понимаю, о чем ты, и полностью с тобой согласен. Таких, как Гедройц, не может быть много. Она, вероятно, вообще уникальна. Не то, что эти дамочки, возомнившие себя невесть кем. Вот ты говоришь, что Вера Игнатьевна в женской одежде тебя удивила - тем, что как мужчина смотрелась. А та, наша, представь себе, наоборот, ходила в брюках. В настоящих мужских штанах! Но при этом вообще ни на кого не была похожа – ни на мужчину, ни на барышню! - Бррр, какие-то прямо ужасы вы мне рассказываете, доктор Веригин! – брезгливо передёрнулся Макс. – А еще поют, мол, что «все женитесь на медичках…» Да упаси господь! Давай лучше выпьем! За встречу и за то, чтобы нас с тобой сия чаша миновала. Причем, ты, брат, в этом смысле, куда в большей опасности, нежели я… - Вот уж не думаю, - с удовольствием разделив с ним тост, с сомнением покачал головой Стёпа. – Если только на необитаемом острове или от полного отчаяния… Но а эта, твоя которая, чем особенными тебя сразила? Чего ты с ней связался? - На первый взгляд, главным образом – своим умением потрясающе быстро печатать текст на пишущей машинке… - А… понял! Ну, а внешне какова? Нет, погоди отвечать! Дай угадаю: у нее огромные очки и мешковатая серая хламида вместо платья, поверх бесформенной фигуры! - Да вот, представь себе, что и нет! – почесав подбородок, Максим взглянул на Веригина, кривовато улыбаясь. – В очках она совершенно не нуждается… И собой далеко недурна. Стройная такая, даже тоненькая… Но характер, словно у фурии. Не подступиться! - На первый взгляд, значит, – иронично произнес Степан и пригубил вина, лукаво поглядывая при этом на своего приятеля поверх кромки бокала, - Быстро печатать текст – несомненное достоинство! Но как-то с трудом верится, что только лишь это качество перевесило дурной нрав и странные наклонности. А что там на второй взгляд? Или для того, чтобы её как следует рассмотреть, тебе самому нужны очки? - Скорее как раз наоборот: чем хуже я ее вижу, тем симпатичнее она мне кажется. А вот если бы еще и говорила поменьше всякой ерунды… Впрочем, слушай, Веригин, чего ты ко мне с нею привязался-то, я никак не пойму?! Иди к черту! Давай лучше еще выпьем и поговорим, наконец, о тебе – о твоих собственных музах и далеко идущих планах! - А вот как раз к нему и собираюсь. А вернее сказать, в преисподнюю, ко всем чертям сразу, – чуть пожав плечами, сообщил Веригин и поймав вопросительный взгляд приятеля, пояснил: - Записался месяц назад хирургом в полевой госпиталь. А недавно получил назначение и, вот, скоро отбываю на фронт. Так что придется на время забыть как о самих музах, так и об их прекрасном земном воплощении.
Максим Черкасов: *со Стефаном (будущим) Великим* - Лихо! – секунду помолчав, выдохнул Макс, кивая ему с уважением. – Но как же теперь магистратура? Родители как к этому вообще отнеслись, Тата что сказала? - С Дмитрием Кирилловичем сегодня как раз состоялся беседа, аккурат перед твоим приездом. Не могу сказать, чтобы он очень обрадовался. Хотя и не отговаривал. Думается, что больше всего он – как и я сам, переживает из-за мамы, которая ничего еще не знает. Ей я решил сказать позже, после Санькиного бала. Что их сейчас расстраивать? А Таньке, вот, письмо написал, - будто для доказательства, Степан показал краешек сложенного втрое листа бумаги, который покоился во внутреннем кармане его пиджака, - правда, нескладное оно какое-то… не выходят у меня почему-то письменные с нею объяснения. Вот и ношу пока, не отправляя – вдруг, придет еще на ум что-нибудь, - добавил он со смущением и, тут же вновь становясь прежним, рассмеялся. – Ну а ученая степень… Куда она от меня денется?! И потом, скажи по чести, где ты видел профессора двадцати пяти лет отроду?! Это же неслыханная наглость. Так что, как раз немного обожду и стану им в… двадцать шесть?! - Да ты еще магистерскую диссертацию вначале защити, «профессор»! – веселясь вместе с ним, воскликнул Черкасов, чьи собственные, годичной давности, переживания на этот счет были свежи, как майские розы. – Я вот, пока к защите готовился, фунтов пятнадцать живого веса потерял, срочно пришлось гардероб менять, чтоб на людях после не позориться. Да и немудрено: у меня в оппонентах сам Гольмстен* был! До сих пор, как вспоминаю о том дне, так волосы на загривке от ужаса шевелятся, чуть на нервной почве не помер, короче… Кстати, а ты сам-то как, на войне погибнуть, часом, не боишься? - Не знаю, не думал об этом, - слегка пожав плечами, после некоторой паузы произнес Степан, которому подобный расклад – за всеми прочими размышлениями о собственном будущем прежде, и верно, на ум как-то не приходил. Да и теперь казался маловероятным: все же, не на передовую со штыком и винтовкой… Все это можно было бы, конечно, сказать теперь и Максу. Только, задавая свой вопрос шутливым тоном, тот вряд ли ожидал и от него какого-то серьезного и взвешенного ответа. – Живы будем – не помрём! – прибавил он с улыбкой. И далее, решив переменить тему, вновь кивнул на содержимое своей тарелки. - А и правда, недурно тут у вас кормят! Я прямо даже осоловел… - Ага, обожаю здешнюю кухню! – кивнув ему, тут же с готовностью подхватил и Черкасов, почувствовав, что, должно быть, случайно ступил теперь на некую запретную территорию. Не влезать людям в душу без острой на то необходимости всегда было одним из его главных жизненных правил. – Повара отменные! И это ты еще десерт не едал! Фисташковое парфе – моя главная слабость! Тебе тоже обязательно надо попробовать! – провозгласил он, и уже изготовился было в очередной раз призвать официанта, однако Степка вдруг решительно замотал головой, отказываясь и вновь повторяя, что и без этого наелся до отвала. - Меня же, в отличие от тебя, успели еще и дома основательно накормить завтраком! Так что десерт отведаю в другой раз. Надо же оставить что-нибудь хорошее и на будущее? - Ну как знаешь! Но тогда давай хотя бы, что ли, за него и выпьем? За наше прекрасное будущее! - Давай! – согласился Стёпка, подливая еще бургундского в их бокалы, чтобы «освежить». – За него! Чокнувшись краем своего об протянутый к нему приятельский, Черкасов осушил до дна очередной «кубок» и с довольным видом откинулся на спинку стула. - Хорошо! Степан кивнул в ответ. - Но может быть ведь еще лучше! – внезапно оживившись, Макс опять подался вперед, к столу, и проговорил. – Веригин, а пошли в баню?! - Тебя не поймешь: то к черту, то в баню… - усмехнулся Степка. – Определись уж сам, куда мне вначале идти! - Не-ет! К черту – это ты без меня и как-нибудь попозже! А сейчас я серьезно предлагаю тебе отправиться вдвоем в баню. У нас тут есть замечательные парные в Фонарном переулке! Клянусь, тебе понравится! - А это не в том ли самом Фонарном?.. - … Где в 1906 таможенных казначеев ограбили? – перебил его Макс, предполагая, что Веригин имеет в виду нашумевшее несколько лет тому назад на весь город дерзкое нападение эсеров-максималистов. – У вас тоже об этом писали? - Каких еще эсеров? – удивился Степан, которого политика не интересовала даже теперь, а уж тем более в 1906 году. – Да нет, я немного про другое… - Ах, это! – хмыкнув, воскликнул Черкасов, наконец, догадываясь, о чем речь. – Ну, да… И это тоже. А что, сударь, вас в вашем возрасте до сих пор смущает факт существования подобных заведений?! - Ну что ты! – откликнулся Стёпка, важно качая головой. – Бани – это очень нужные и главное, полезные для здоровья места! - Вот и я говорю, что полезные! Для здоровья… Так что давай туда сейчас же и поедем, а? И потом, позже, куда-нибудь еще! Я ж обещал тебе сегодня самый веселый вечер в твоей жизни? Не то этак и совсем засохнуть недолго в стенах клиники, или где ты там еще, как вечно твердят твои родные, пропадаешь от зари до зари? - Ну, вообще-то, именно для того, чтобы их навестить, я сюда и приехал… - напомнил Степан, иронически приподнимая брови. - Но ты же не завтра уедешь обратно? И даже не послезавтра? Наобщаетесь вволю! А с тобой мы когда теперь еще увидимся, если ты вот-вот на фронт собираешься?! ____________________________________________ * Адольф Христианович Гольмстен (1848—1920) — российский юрист; ординарный профессор, декан юридического факультета и ректор Императорского Санкт-Петербургского университета.
Степан Веригин: Покинув здание Английского клуба, приятели вышли на улицу. Осень все явственнее напоминала о себе, и если днем еще было тепло, а солнце приятно пригревало, то к вечеру поднимался пронизывающий ветер, налетавший с Невы и метавшийся по всем улицам и проспектам города. До Фонарного переулка от набережной было ходу всего четверть часа, но имея в распоряжении столь великолепное средство передвижения, как «Mercedes» приятели домчались до места менее чем за пять минут. Правда, машину свою Макс предпочел оставить на Николаевской площади, пояснив, что береженного бог бережет, хотя Фонарный переулок уже много лет как перестал быть трущобным, а в выстроенных здесь новых доходных домах обитают многие видные представители столичного общества и знаменитые деятели искусств. Миновав нескольких таких зданий, Максим – а следом за ним и Степа, остановились перед фасадом четырехэтажного дома, во дворе которого менее полувека назад и были выстроены Воронинские бани. У каждого города есть свои так называемые «малые» достопримечательности, любимые аборигенами, но мало знакомые приезжим. Подобное утверждение вполне можно было отнести и к этому заведению. Публика попроще приходила сюда, чтобы помыться, да почистить свой наряд за относительно скромную плату. А для тех, кому вполне по средствам было производить гигиенические процедуры в собственных ванных комнатах, парная давно уже стала родом особого ритуала, даже священнодействия. К последнему здешняя обстановка, к слову, особенно располагала. Хотя внешне, фасадом, сложенные из красного кирпича, Воронинские бани не слишком отличались от прочих строений в городе, которым изначально была уготована судьба служебных, промышленных или иных казенных учреждений. Зато внутри это было определенно одно из самых изысканных зданий столицы. Модный стиль оформления «а-ля рюс» тут умудрились весьма умело совместить со стилями Людовиков – так, чтобы в результате вышла затейливая эклектика, которая при неграмотном обращении всегда вызывает лишь раздражение. Но здесь каждый элемент убранства был на своем месте. А еще граф Сюзор, которому выпала честь быть архитектором, постарался применить все инженерные инновации, доступные его времени, совместив с эстетикой потрясающую функциональность. Для кладки кирпичных стен он использовал цемент Роше, а вот своды исполнили уже из другого, портландского цемента, который, как известно, делается от влаги только крепче. Система же водоснабжения и вовсе удостоилась отдельной похвалы от особого жюри на Политехнической выставке в Вене, о чем сообщалось в памятной таблице на входе – которых вообще-то, в здании было спроектировано сразу три. Все отдельные, они позволяли публике разного достатка проходить в разные же отделения бани, не мешая друг другу. Но главным, к которому и направились теперь Макс со Степой, считался тот, что был со стороны Фонарного переулка. Он вел прямиком на второй этаж, где располагались дорогие нумера, семейные комнаты и общие залы. Именно в один из последних Черкасов и приобрел им билеты, заплатив за каждый всего по тридцать копеек. А когда почитал в глазах у приятеля удивление на этот счет, тут же поспешил объясниться: - Видишь ли, Стёпа, отдельные нумера хороши для деловых встреч или интимных свиданий. Первое нам, вроде, не грозит, а второе явно лучше устраивать в других местах. Потому пойдем-ка лучше поскорее наверх. Сразу после этого, слуга, ожидавший у лестницы, пока господа будут готовы двигаться дальше, повел их через длинные коридоры, во влажноватом воздухе которых уже витали банные ароматы, впустив затем в большую переднюю залу, откуда тоже имелось три выхода. Одна из дверей вела в комнату цирюльника, другая к мозольному мастеру, а третья предваряла комнату для раздевания. - Прошу, господа, вот здесь имеется свободное купе! – отодвинув тяжелую портьеру, слуга продемонстрировал им небольшое, но весьма просторное и чистое помещение с вешалками, двумя кожаными диванами и столом меж ними, освещенное газовым светильником. – Не желаете ли чайку-с? Или, может, наливочки? - И чай, и наливку принеси, да чтобы со всеми положенными закусками! И чтоб непременно была среди них копченая сёмга! – велел Черкасов. Из чего Степа заключил, что приятель бывает в этом заведении довольно часто, оттого так хорошо и знает все местные специалитеты. – Что называется – почувствуй себя римским патрицием в Каракаллских термах, - усмехнулся Макс, когда, сбросив последнюю одежду, они замотались в пахнущие содой и крахмалом, а соответственно – самой чистотой, банные простыни. И, перекинув через плечо свободный конец своей собственной, взмахнул рукой, приглашая друга в парильню, где их мгновенно взяли в оборот банщики. Побывав до того несколько раз в жизни в Сандунах, считающихся лучшими банями Первопрестольной, Стёпа вскоре признал, что мастерство и усердие местных парильщиков ничуть не уступает московским. - Превосходно! – выдохнул он, выбираясь из парной залы, после того как, от души пройдясь вениками по их спинам и бокам, растерев затем жесткими мочалками и окатив напоследок ледяной водой, те вновь выпустили их с Черкасовым на волю. – Никогда не был на Востоке, но отчего-то думается, что даже турецким баням далеко до наших! Тут не только тело, тут сам дух очищается! А если теперь еще для поддержания настроения выпить травяной настойки, то и вовсе, можно почувствовать себя так, будто заново родился, – изрек Степан с тем особенным выражением на лице, когда становилось непонятно, шутит он или же, напортив, предельно серьёзен. Впрочем, Макс его слова расценил правильно и, расхохотавшись в ответ, предложил не откладывать в долгий ящик новую жизнь и новые в ней же приключения. - Духовного очищения я тебе там, правда, уж точно не пообещаю… Ну а с другой стороны, ведь, ежели не согрешишь – то после и не покаешься! – заключил он, несколько загадочно.
Максим Черкасов: Впрочем, дополнительных пояснений и не потребовалось. Едва еще издали разглядев раскачивающиеся на осеннем ветерке и призывно мерцающие в густеющих сумерках красноватым светом фонари над парадными сразу нескольких, лежащих прямо по курсу их дальнейшего следования, зданий, Степан лишь понимающе усмехнулся. Ведь что бы там ни болтал язвительный Макс об его перманентном заточении в университетских и больничных стенах на протяжении всех последних шести лет, времяпровождение, подобное тому, которым Черкасов предложил продолжить их «незабываемый вечер», было Степану вполне себе знакомым. И во времена студенчества, и ныне. Но рассуждать об этом так свободно, как приятель, всю дорогу остроумно, а порой просто гомерически смешно расписывающий ему стати и достоинства девиц в том заведении, куда они нынче держали путь, он, пожалуй, все же не мог. Несмотря на профессию, вроде бы, подразумевающую обязательное присутствие в характере некоторой доли цинизма. - А вообще, у них там настоящий Ноев ковчег, вот сам увидишь! Даже негритянки имеются. Хотя, это не на мой вкус. Представь: сжимаешь в пылких объятьях этакую вот экзотическую красотку, а самого терзает подспудный страх – как бы ни отгрызла чего ненароком в порыве своей африканской страсти… - Ну, пока ты со мной, этого точно можно особенно не бояться: все ж я хирург. Что отгрызут – тут же пришью на место. Главное, чтоб не съели… - спокойно заметил в ответ Степан. Замерев на мгновение прямо посреди тротуара, Черкасов ошалело вытаращил на него глаза, а потом, хлопнув по плечу, снова во всё горло захохотал. Что в каком-нибудь ином месте, пожалуй, выглядело бы крайней степенью неприличия. Но здесь, в Фонарном переулке, публичное бурное веселье было, пожалуй, наименьшим из грехов. Поэтому на них со Стёпкой даже никто особенно не обернулся. Вот так, смеясь и взаимно друг дружку подначивая, все еще разгоряченные баней и выпитым спиртным, они и подошли к очередному парадному под красным фонарем, солидный швейцар у входа которого, чуть только разглядел в одном из двух новых посетителей хорошо знакомого ему Макса, сразу распахнул перед ними дверь, кланяясь часто и старательно, словно китайский болванчик. Почти не взглянув на него, тот молча потянул извлеченный из кармана пальто целковый и после жестом предложил Степану первым ступать в неярко освещенный вестибюль, обильно декорированный пурпурным бархатом, крупными кадками с могучими фикусами и даже, кажется, какими-то скульптурами – не мраморными, конечно, а всего лишь гипсовыми. В целом обстановка была похожа на холл недешевого отеля. Не хватало разве что стойки портье, да привычных нескольких столиков у окон, также не открытых, а, напротив, плотно занавешенных тяжелыми бархатными же портьерами. Еще полному сходству с гостевым домом мешали, пожалуй, доносившиеся откуда-то сверху, из недр бельэтажа, перекличка веселых голосов и бряцание фортепиано. Пройдя вдвоем через холл, в котором их тут же встретила вполне приличного вида горничная, забравшая верхнюю одежду, молодые люди поднялись по довольно широкой лестнице – и практически сразу оказались в эпицентре того веселья, отзвуки которого доносились до них пару минут тому назад там, внизу. Это был просторный зал, украшенный в том же помпезном стиле. Только концентрация этого всего – бархата, шелка, множества свечей в бронзовых канделябрах, зажженных повсюду, несмотря на явное наличие в здании электричества, поблескивающих в их сиянии на отдельных столиках хрустальных пирамид из бокалов с шампанским, казалась доведенной почти до гротеска. Хотя, было бы, пожалуй, нелепо ожидать от борделя, пусть и одного из самых роскошных в городе, утонченного вкуса и изящества в оформлении интерьеров, тут же подумал по себя Стёпка, по первости немного обескураженный всем этим шиком, блеском и красотой. Зато Макс и здесь явно чувствовал себя, словно рыба в воде. И потому, когда, почти сразу заметив их появление и отделившись от компании нескольких мужчин и крепко льнущих к ним девиц, в их сторону направилась, широко улыбаясь, высокая рыжеволосая особа, тоже лучезарно улыбнулся и воскликнул, первым склоняясь в почтительном – до иронии – приветственном поклоне: - Мадам Роза! Вы, как всегда, божественны! - А вы, мой юный друг, как всегда полны сюрпризов и неожиданностей, - кивнув в ответ, проговорила она довольно приятным и мелодичным голосом, глядя при этом вовсе на него, а на Степана. Весьма одобрительно и с интересом. Хотя, называя Черкасова «юным другом», определенно имела право сказать нечто подобное и в отношении него. Иными словами, если и не годилась Стёпке в матери, то явно была в том возрасте, который нельзя отнести уже даже к пресловутому «бальзаковскому». Однако даже и в нём была все еще весьма недурна собой. – Представите мне своего друга? – закончив «обзор», она, наконец, перевела взгляд на Макса. - Да безусловно, а как же иначе?! – чуть нахмурившись, тот явно подражал нарочито светской манере этой женщины, в которой Степан с первой же минуты справедливо предположил хозяйку заведения. И, как выяснилось позже, не ошибся. – Это действительно мой добрый товарищ, Степан Александрович. Родом из Москвы, а у нас здесь в гостях. Так что надеюсь нынче на ваше исключительное гостеприимство, Роза Эммануиловна – неловко ведь было бы ударить в грязь лицом перед человеком, проделавшим накануне столь долгий путь! - От нас редко уходят разочарованными, вам ли не знать! – проговорила она с легким укором в голосе. Затем вновь перевела взгляд на Стёпку. – Надеюсь, и вам все понравится, милый Степан Александрович! Что же, располагайтесь – и веселитесь! – обведя свои владения широким плавным жестом, Роза Эммануиловна, которую, и правда, грех было бы назвать каким-нибудь грубым словом, вроде «бандерши», чуть вздернула подбородок и улыбнулась, словно театральная примадонна. А потом щелкнула пальцами, призывая одного к ним одного из лакеев, отвечающих за разнос напитков. – Но вначале отметим наше приятное знакомство! - Прямо хозяйка великосветского салона! – шепнул Стёпка, склонившись поближе к Черкасову, после того, как выпив с ними по бокалу шампанского, «пани Роза» уплыла на достаточное расстояние, чтобы не расслышать этого комментария. - Ну, если учитывать, что иные здешние завсегдатаи часто встречаются мне и в тех гостиных, которые принято считать более приличными, ты не так уж сильно и преувеличил, - иронически заметил в ответ Черкасов. Затем близоруко прищурившись, с улыбкой пристально посмотрел на прогуливающуюся среди остальных гостей в одиночестве, томного вида кудрявую брюнетку с яркими зелеными глазами и пухлыми губами, мгновенно обнажившими в широкой и радостной улыбке белоснежные зубки, когда, заметив его внимание к собственной персоне и оживившись, девушка устремилась к ним навстречу. – Милая, так это ты! А я-то смотрю, ну кто же эта таинственная блоковская Незнакомка! – воскликнул Макс, оборачиваясь затем к приятелю. – Ну вот, Стёп, познакомься с самой очаровательной в Петрограде пани Вандой… Ванда, это Степан Александрович, мой лучший друг. А еще он скоро уедет на фронт, и поэтому очень нуждается в твоём ободрении и поддержке! - На фронт?! Как это жаль! – вздохнула она, ласково улыбнувшись Веригину. – И почему вы, мальчики, вечно рветесь с кем-нибудь воевать? - Лично я туда совсем не рвусь, и вообще исключительно миролюбив по своей натуре. А вот этого господина можешь во всех подробностях и с пристрастием допросить, - кивнув на приятеля, Черкасов слегка ему подмигнул. – А я пока, тем временем, пойду и найду себе еще чего-нибудь выпить…
Степан Веригин: Стоило Максу немного отойти, и Ванда сейчас же вновь обратила взор своих зеленых, немного кошачьих, глаз на оставшегося собеседника, концентрируя всё своё внимание уже лишь на него. - A co jasny Pan zapomniał na tej wojnie? – промурлыкав это нежным голоском на своём родном языке, она слегка прищурилась и вновь перешла на русский. – Любишь убивать? Или сам от разбитого сердца смерти ищешь? - Вот еще! - усмехнулся Степан, забирая в свою руку ладошку польки, только что мягко пристроившуюся было на его груди, и поднося ее затем к своим губам. – Сердце моё пока в полной сохранности. Да и убивать не люблю: скорее наоборот. - Як то?! – переспросила она, удивленно хлопнув длинными, точно у куклы, ресницами. И умолкла, не уточнив конкретнее, чего именно не понимает: почему до сих пор никто не разбил ему сердце или что он имеет в виду под своим «наоборот». Вероятно, предоставляя самому выбрать, на какой вопрос ему будет приятнее отвечать. Оценив подобную деликатность, Степан вновь слегка улыбнулся и пояснил: - Я врач. Потому и на фронт поеду не воевать, а лечить. - О, так пан – доктор! Jak miło! – воскликнула Ванда, во взгляде которой при этом буквально на один миг промелькнуло нечто, похожее на уважение, но уже в следующее, она вновь стала собой и, звонко захохотав, спросила, не желает ли в таком случае новый знакомый и её немного «полечить». - И где же у тебя болит? – приподняв брови, поинтересовался Стёпка в ответ. Хотя вообще-то терпеть не мог «игр» на тему своей профессии – особенно с проститутками, находя их неизъяснимой пошлостью. Но сейчас – то ли под действием уже выпитого спиртного, то ли просто оттого, что Ванда действительно нравилась ему внешне, да к тому же еще так забавно болтала, мешая в своей речи русский и польский, он совершенно не ощущал обычного в таких случаях отторжения. Напротив, все больше увлекаясь затеянной ею игрой, хотел узнать скорее, что она скажет или сделает дальше. - Ох, пан! Ну не при всех же! – потупившись в притворном смущении, она слегка стукнула Стёпку по плечу сложенным веером, а затем вновь схватила за руку и решительно утянула к ближайшей свободной оттоманке. Где сразу устроилась у него на коленях так, чтобы роскошное декольте, открытое вырезом корсажа явно больше, чем допускали приличия, оказалось как раз на уровне его лица. Вернее, прежде всего, конечно же, взгляда. – Здесь болит! – прошептала она, тыкая пальчиком вначале себе в щеку. А после, прибавила игриво, прикладывая его к бурно вздымающейся груди. – А здесь – bardziej! То опасно, доктор? - Чрезвычайно! – ответил Стёпа, подхватывая её тон и следом тоже прижимаясь – губами – вначале к её щеке, а после к теплой ложбинке, приятно пахнущей соблазном и духами, почти мгновенно ощущая, как этот перемешанный с запахом кожи, чуть терпкий аромат, проникает прямиком в мозг. И далее, неудержимо устремляясь вместе с кровью по венам и артериям, пробуждает желание. Тем временем, рядом с ними снова возник лакей с полным подносом напитков. Чуть отстранившись, прелестная полька немедленно взяла оттуда два хрустальных фужера и протянула один своему кавалеру, предлагая выпить брудершафт. А его после, как водится, скрепили, долгим поцелуем в губы, при котором Ванда вдобавок, крепко обвивая руками Стёпкину шею, нежно перебирала пальчиками русые кудри на его затылке. Было вообще не очень понятно, как именно ей удается сочетать в себе эту нежность и ненатужную игривость с отчетливо заметными навыками опытной куртизанки. Но эта головокружительная комбинация все больше захватывала и возбуждала Степку. Пока, ощутив себя в полной мере в нужной кондиции, он первым не предложил Ванде отыскать для них какое-нибудь более спокойное местечко. Случилось это как раз после очередного громкого взрыва хохота, возникшего в ответ на исполняемые девицей за фортепьяно французские фривольные куплеты. Молча кивнув в ответ, она улыбнулась. Затем, вновь коротко, но жарко поцеловав в губы, грациозно поднялась, взяла его за руки и мягко повлекла за собой к выходу из комнаты. И уже через пару минут они были в её личных апартаментах. Оформленные в том же стиле, чем общий салон, менее помпезно, но все равно – с большой кроватью, пестрой шелковой ширмой в углу и сразу несколькими зеркалами в резных рамах, что украшали собой стены, они выглядели чистыми и опрятными. А затесавшаяся каким-то чудом среди прочей мебели в это царство разврата скромная этажерка с книжками придавала помещению даже некий оттенок домашнего уюта. - У тебя мило! – одобрительно кивнув, проговорил Степан, после того, как огляделся по сторонам. - То ты милый! – пылким шепотом проговорила в ответ Ванда, чуть проглатывая по обычаю своего родного языка букву «л» в последнем слове, и шагнула навстречу, сразу потянувшись к его губам. Но, в отличие от неё, сам Степан отнюдь не желал торопиться. Отстранив руки девушки, не сводя взгляда с её чарующих глаз, он собственноручно ослабил галстук, затем стянул с плеч пиджак. Потом улыбнулся и слегка подтолкнул ее к кровати. А когда, мгновенно догадавшись, чего от неё хотят, Ванда легла, сел рядом и, отвернув вверх подол её платья, положил на стройную щиколотку свою ладонь, медленно заскользив затем ею наверх, к колену и выше, где гладкость прохладного плотного шелка сменяется теплым атласом кожи. Замерев на пару мгновений у той заветной границы, он осторожно подцепил и потянул вниз край чулка, тотчас после склоняясь и прикасаясь к этому месту легким поцелуем. Не ожидавшая ничего подобного Ванда вначале замерла, а потом блаженно зажмурилась и слегка прикусила губу. Степан же продолжил покрывать поцелуями внутреннюю поверхность её бедер, время от времени отрываясь от своего занятия, чтобы взглянуть, какой это производит эффект… Забыв обо всем вокруг, а также о том, кем друг другу являются и где теперь находятся, они неистово ласкали друг друга. Однако в тот миг, когда Степан уже спешно пытался высвободить руки из рукавов своей рубашки, а Ванда в очередной раз покрывала жаркими поцелуями его грудь и живот, суетясь над застежкой брюк, из коридора внезапно послышался какой-то шум, а затем и грохот – будто кто-то уронил на пол тяжелое. После раздался истерический женский вопль, и далее на мгновение все вновь затихло. - Скорее всего, Таис снова не поладила с Нонной, – вздохнула Ванда, и, пытаясь вновь вернуть все внимание кавалера одной лишь себе, томно прошептала: – Chodź do mnie, kochany! Представив себе на миг это эпическое противостояние, Степа лишь молча усмехнулся и опять потянулся к ней, намереваясь обнять, но тут возня и крики снаружи возобновились. И стало окончательно ясно, что там действительно происходит нечто экстраординарное. - Погоди, я так не могу! Надо все же хоть взглянуть, что там, – мотнув головой, пробормотал он, садясь на кровати. А потом вскочил на ноги, кое-как заправил рубаху в брюки и, приоткрыв дверь комнаты, высунулся в коридор.
Максим Черкасов: Заведение мадам Розы вот уже несколько лет пользовалось в широких кругах богатых и знатных столичных сластолюбцев заслуженной славой подлинной Мекки греховных удовольствий. Вот потому-то Макс – всегда честно и без прикрас признававший себя одним из них, но никогда не считавший это своим недостатком, и был так уверен, что лучшего места, где можно сыскать им со Стёпкой подобного рода досуга, в городе просто не найти. Девушки здесь действительно были как на подбор – все молоды и почти все – хороши собой. А еще неглупы и даже порой образованы достаточно, чтобы поддержать интересный разговор. Последнее, впрочем, могло бы удивить разве что в каком-нибудь третьесортном борделе в районе Сенной: известно ведь, что проститутками становятся не только и не всегда от нужды и отчаяния. А еще порой и, так сказать, от любви к самому искусству любви. Пристрастию, которое далеко не всегда такая женщина имеет возможность реализовать в браке. Именно к этой породе «куртизанок по призванию» относилась Ванда Ковальская – сбежавшая однажды из дома своего деспотичного отца, служившего садовником в графском имении неподалеку от Лодзи. Младшего брата его владельца, сельского ксёндза, она от скуки совратила, будучи четырнадцати лет от роду – через год после того, как стала любовницей самого графа… Выделяя Черкасова среди прочих посетителей заведения, Ванда давно уже относилась к нему не столько как к клиенту, сколько как к доброму приятелю. Да Макс и сам любил её общество больше многих других. Уже хотя бы за то, что Ванда, помимо несомненного таланта дарить потрясающее телесное наслаждение всякому, кто ей понравится, была еще и на удивление занятной и наблюдательной рассказчицей. Отчего Макс не раз говорил, что ей стоит как-нибудь обязательно попробовать записать хотя бы самые приличные из своих историй и попробовать отправить эти заметки в какой-нибудь сатирический журнал. Иными словами, вверяя своего драгоценного московского приятеля в столь нежные и надежные руки, он мог быть абсолютно покоен, что Стёпка сегодня точно не останется без должной порции удовольствия. Как телесного, так и – в какой-то мере – духовного. Сам же он, оставив их наедине, по некотором размышлении, неожиданно понял, что никаких любовных безумств сегодня для себя уже не хочет: сказалась-таки, видимо, дневная усталость и долгое ночное бдение накануне над вступительной речью для последнего из взятых в производство дел. Потому, побродив немного среди прочих гостей мадам Розы и отшутившись от пары девчонок, настойчиво претендовавших на его внимание, Максим нашел себе место в самом дальнем углу комнаты. В уютной нише у боковой стены, где, скрывшись от посторонних глаз за очередной кадкой с раскидистым фикусом, он со стоном удовольствия плюхнулся в удобное, просторное кресло, вытянул ноги и закрыл глаза. Чувствуя себя самым счастливым на свете человеком. Что ж, может быть, и правы по-своему те, которые упрекают его порой в излишней гонке за внешними атрибутами успеха… вернее, та, которая. В очередной раз за сегодня поймав себя на мыслях о Лине… то есть, об Аполлинарии Модестовне, Макс чуть усмехнулся. - И о ком же это вы тут уединенно грезите наяву, осмелюсь спросить, мой юный друг? - О вас, дорогая Роза Эммануиловна, исключительно о вас! – не размыкая ресниц проговорил он, и без этого узнавая ее голос. - Что же, это приятно, - присаживаясь на подлокотник его кресла, хозяйка заведения достала из кармана платья портсигар и извлекла из него длинную тонкую папироску, которую после тут же и закурила. – Неприятно лишь то, что мне, увы, уже слишком много лет, чтобы в это всерьез поверить! - Правильнее сказать, что это мне слишком мало, чтобы я мог надеяться на вашу взаимность, шери, - приоткрыв глаза, Черкасов с лукавой улыбкой покосился на собеседницу, которая от этих слов негромко и мелодично рассмеялась. - Ах, каков лис!.. И кто же она? - Да кто – «она»-то? - Та, в отношении которой твои надежды… более оправданны, - выпустив пару элегантных колечек дыма, пояснила Роза Эммануиловна и внимательно посмотрела ему в глаза. - Да никто, боже мой! Нет никого! Это просто… просто я устал сегодня! – забрав у нее на мгновение зажженную папироску, Макс сделал пару затяжек и после вернул владелице. - Мне оставить тебя одного? - Ты точно не обидишься, если я скажу, что да? – чуть склонив голову к плечу, он взглянул на мадам Розу с виноватой улыбкой. - Хм… мне надо об этом подумать! – спокойно отозвалась она, вновь поднимаясь на ноги и намереваясь уйти. Но в эту же самую минуту одна из боковых дверей салона внезапно с грохотом распахнулась. И в её проёме показалась, шатаясь, одна из здешних девушек по имени Райка – из всей одежды на ней были только панталоны, нижняя сорочка и корсет. Но дело было не в этом. А в том, что на её левом боку, прямо поверх истошно-розового атласа и кружев, отчетливо выделялось, быстро увеличиваясь в диаметре, приличных размеров кровавое пятно. - Вэй’з мир! Да что же это?! – прижав ладонь к губам, воскликнула Роза Эммануиловна, в ужасе взглянув на Максима, который, тут же подскочив на ноги, первым ринулся к бедняжке, с трудом успев подхватить ее под мышки чуть раньше, чем, обессиленная, она свалилась прямиком на пол. - Что случилось?! – вглядываясь в ее бледное лицо, спросил он. – Кто это сделал? - Он… - пробормотала Райка, неопределенно кивнув в сторону все еще раскрытой за ее спиной двери и, лишившись сознания, закатила глаза.
Степан Веригин: Выйдя за дверь, Степан огляделся по сторонам. Коридор, как ни странно, был пуст. Вернее, единственный человек, которого удалось обнаружить, по всей видимости, также был из потревоженных посетителей заведения. Совершенно расхристанный – в мятой исподней рубахе, кальсонах да носках, один из которых сполз настолько, что эластичная подвязка волочилась по полу, он медленно брел куда-то в сторону выхода в общий салон. А когда его окликнули, вздрогнул и замер на месте, странновато пошатываясь и все так же глядя перед собой. - Эй! Любезный! – уже с недоумением: «Пьяный, что ли?!» – вновь позвал его Степка. – Что стряслось, говорю, не видали? Кто шумел тут? На сей раз призыв возымел определенный эффект. Хотя и совсем не тот, которого можно было ожидать. Так ничего и не ответив на заданные вопросы, незнакомец с внезапной прытью развернулся и вдруг, так же споро, двинулся прямиком на Стёпку, разглядевшего, наконец, и перекошенное злобой лицо, и совершенно сумасшедший взгляд. Но это было не самое страшное… - Uważaj, on ma nóż w ręku! – сдавленно пискнула откуда-то сзади Ванда, тоже не сдержавшая любопытства и решившая своими глазами взглянуть на происходящее за пределами ее апартаментов. Впрочем, Стёпка уже и сам всё понял – без подсказки. Потому и подался тотчас назад, выставив перед собой руки раскрытыми наружу ладонями. И как бы демонстрируя противнику, продолжавшему наступать, сжимая в кулаке окровавленный грузинский кама с широким коротким лезвием, что не собирается нанести ему вред. - Опустили бы вы его… - проговорил он мягким, примирительным тоном и, по-прежнему не выпуская из виду его лица, чуть дернул подбородком, указывая на кинжал. Как ни странно, это подействовало. Также мимолетно покосившись на свое оружие, безумец вновь затем взглянул на Веригина – как показалось, с удивлением и уже без прежней злобы. И остановился. Именно тогда, решив, что сумел, наконец, его образумить, Степан и совершил главную ошибку, едва не стоившую ему жизни: попытался забрать кинжал себе. Злобно зыркнув тигриными янтарными глазами и взревев нечто невразумительное на своем языке, кавказец вновь попер к нему, замахиваясь оружием. Отскочив еще дальше к стене, Стёпка изо всех сил вжался в неё лопатками, пытаясь хотя бы на долю секунды отсрочить неизбежное. Но тут случилось нечто странное. И кинжальное лезвие, казалось бы, только что устремленное ему в горло, внезапно дернулось вверх, а после вовсе исчезло из поля зрения – как и сам сумасшедший, который, напротив, в ту же секунду, словно подкошенный, рухнул прямо ему под ноги. Не ведая, что с ним произошло, Степан, тем не менее, каким-то шестым чувством мгновенно догадался, что должен сделать дальше. Потому следом и сам немедленно упал на колени. Однако не на пол, а прямиком на спину поверженному злодею, придавливая его грудью к ковру. И в довершение ловко заломил за спину его руки – так и не узнав, что причиной его внезапного чудесного спасения стала та самая, свалившаяся с лодыжки чокнутого «джигита», носочная резинка, о которую он минуту назад попросту запнулся другой ногой… - Дай что-нибудь… веревку какую-то! – задрав голову и узрев в дверном проеме комнаты вновь высунувшуюся наружу Ванду с круглыми, точно блюдца, глазами, приказал он. Молча кивнув, она на мгновение исчезла, а затем появилась вновь, протягивая Стёпке свой шелковый чулок, которым он после надежно зафиксировал руки своего пленника. С противоположной стороны коридора, тем временем, уже со всех ног неслись к ним двое слуг в униформе, выполнявшие, судя по их габаритам, в этом заведении работу не только лакеев, но и вышибал. Передав обмякшего буяна их заботам, Степа поднялся на ноги и, склонившись с упором в колени, чтобы успокоить дыхание, еще примерно полминуты слушал, как вьющаяся вокруг враз образовавшейся кучи малы Ванда объясняет, что, оказывается, знает этого человека – что он грузинский князь и что фамилия его Гардапхадзе. А потом, окончательно отдышавшись, просто направился в общий зал, невольно продолжая почему-то раз за разом твердить про себя это поражающее своей звучностью славянское ухо фамильное прозвище. Несмотря на то, что инцидент казался исчерпанным, нехорошее предчувствие, связанное с увиденными на кинжальном лезвии следами крови, по-прежнему никак не давало ему покоя.
Максим Черкасов: Общее ошеломление, вызванное внезапностью происшествия, довольно быстро сменилось бурной и даже хаотической активностью. Побросав клиентов – тех, которые не успели еще созреть для того, чтобы отправиться «в нумера», со всех сторон заголосили и заверещали напуганные девицы. Да и сами их недавние ухажеры смотрелись разве что немногим разумнее, сбиваясь, точно стадо, во все более внушительную толпу, что постепенно окружала Макса и пострадавшую от рук неизвестного злодея несчастную Райку, которую он успел перенести с пола на ближайший диван. А уж там первым делом избавил от окровавленного корсета и задрал нижнюю рубашку, чтобы хотя бы примерно понять, насколько серьезна рана. При более близком рассмотрении та показалась не слишком глубокой – видимо, благодаря сработавшему как доспех, плотному корсету. Но кровоточила. Поэтому Макс почти сразу вновь зажал её своим шелковым платком, сдернутым прямо с шеи. Тем временем, без лишних церемоний растолкав толпу любопытствующих, к ним подоспела и мадам Роза. Справившись с первым эмоциональным выплеском, она выглядела сейчас на удивление спокойной. - Жива?! – сухо и отрывисто бросила она, склоняясь над Максом и кивая в сторону девушки. - Жива. Сознание потеряла, скорее всего, просто от страха… - Да было б что терять! – тут же сердито и несколько загадочно, проговорила Роза Эммануиловна, заставив Черкасова вновь удивленно поднять на неё глаза. – Миллион раз говорила ей, чтобы держалась подальше от этого мешугге, не играла с огнем! Как знала, что однажды все этим и кончится… - Да что ж вы все говорите, когда бедняжке помощь нужна! – внезапно проблеял из-за её спины какой-то плюгавый господин весьма средних лет и такой же наружности, сердито сверкнув стеклами очков, которые до того извлек из кармана и водрузил себе на нос. – Врача надо, полицию звать! И срочно!!! - Да-да! Врача!… Полицию… - тут же эхом понеслось со всех сторон. - Никакой полиции здесь не будет! – даже не взглянув в ту сторону, решительно отрезала мадам Роза, отвечая ему – а заодно и остальным. Но потом все-таки обернулась к гостям и проговорила куда более любезным тоном: – Господа, мне крайне жаль, но всем вам придется теперь немедленно разойтись: на сегодня наше заведение закрыто! Желаю вам всего доброго и жду завтра вновь в наше привычное время… Ну и, разумеется, весьма рассчитываю на вашу скромность. Так как уверена, что в наших общих интересах, чтобы слухи об этом маленьком происшествии не просочились за пределы здешних стен. Равно как и имена его случайных свидетелей, - медленно обведя всех взглядом и заглянув в глаза буквально каждому, прибавила она все тем же негромким голосом. – В качестве же возмещения за нынешний испорченный вечер, вам вернут все потраченные сегодня средства. За сим прощаюсь!.. Девочки! Проводите гостей! И тут же вновь отвернулась от толпы почти сразу пришедшей в движение – прямо на глазах у Макса, с удивлением взирающего на эту картину всеобщего безоговорочного подчинения чуть ли ни одному-единственному слову. «Правильно подобранному слову – главному оружию успешного адвоката», - как непременно заметил бы его университетский преподаватель риторики. «А из Розы Эммануиловны, похоже, вышел бы неплохой адвокат – с этаким-то даром убеждения!» - подумал Максим так внезапно, что даже усмехнулся, представив её, расхаживающую по залу судебных заседаний и произносящую пламенную защитную речь. Но быстро посерьезнел, взглянув вначале на Райку, которая, заворочалась и тихонько застонала, начав приходить в себя, а затем – опять на хозяйку борделя, которая к этому моменту уже с сосредоточенным видом отдавала двум почтительно склонившимся перед нею здоровенным парням в форменных ливреях заведения какие-то распоряжения. - Роза! – позвал он её, как только оба лакея, кивнув, исчезли в раскрытых настежь дверях салона. – Я, конечно, не очень во всем этом разбираюсь, но, кажется, Райку все-таки нужно бы показать врачу… - Естественно, покажу, но чуть позже, как только решу все остальные проблемы, которые она мне тут устроила… ой, да перестань ты смотреть на меня, словно на Царя Ирода! Сам не хуже видишь, что рана не опасная!.. Ну ладно, хорошо! Прямо сейчас прикажу телефонировать доктору Зибельтмайеру… - Да зачем, если достаточно просто кликнуть из Вандиных апартаментов моего друга?! – воскликнул Макс. – Хотя, он, конечно, вряд ли будет доволен тем, что его вырвали из её объятий… - Твоего друга? Вот этого вот красивого высокого мальчика с кудрями и бархатными глазами?! Он, что, доктор?! Так почему же ты до сих пор об этом молчал, беннзона?! Мы давно бы его уже позвали! - Ну-ну, зачем сразу ругаться? Я просто не успел еще и слова вставить в твою бесконечную обвинительную тираду… Тем более и звать его уже не надо, сам, вон, пришел! – прибавил Макс, махнув рукой в сторону двери, в проеме которой как раз показалась долговязая фигура Стёпки, опознанная им вначале, как обычно, скорее лишь по общим очертаниям.
Степан Веригин: *с Флоренс Найтингейл* Разглядев еще издали скопление людей у входа в гостиную, Степка окончательно уверился, что не ошибся, выбирая маршрут. Потому, ускорив шаг и протиснувшись не без труда затем сквозь это столпотворение, уже через минуту стоял на пороге основательно опустевшей комнаты. Из тех, кто был здесь до того, как он ушел вместе с Вандой, первой на глаза попалась мадам Роза, склонившаяся над диваном, развернутым к двери спинкой, поверх которой также маячил затылок Макса. Рассмотреть мизансцену подробнее поначалу не представлялось возможным. Поэтому в первое мгновение Степка всерьез напрягся, подумав, что несчастье стряслось именно с его приятелем. Однако, бросившись на помощь, уже в следующее мгновение понял, что ошибся. Мадам Роза и Макс хлопотали над девушкой, по-видимому, одной из обитательниц заведения. Как теперь стало окончательно ясно, она и была жертвой полоумного, с которым он случайно столкнулся в коридоре несколько минут назад. Когда Степан подошел, раненая была в сознании. Расценив это как добрый знак, он сразу же принялся за осмотр – успев за это время также заодно прояснить и картину всего происшествия, невольным свидетелем – а до некоторой степени и участником которого сделался по воле случая. Как оказалось, сия кровавая драма разыгралась самым, что ни на есть банальным образом – на почве основательно подогретой алкоголем ревности. О том девица, вполне успевшая опомниться от потрясения, в деталях и рассказывала мадам Розе. - И тут он как выхватит свой ножище! Как кинется на меня! Глаза горят, зубы оскалены… ну чистый вурдалак! Бешеный! – канючила она плаксивым тоненьким голоском, явно надеясь произвести впечатление наивной жертвы. – Сама не знаю, как от него увернулась, да из комнаты выбежала! Только тогда кровь на себе заметила, и прямо обомлела! Дальше ничего не помню! Ни как сюда бежала, ни что после со мною было - Зато я точно помню, что было до всего этого! – глядя на нее с едва сдерживаемой брезгливостью, внезапно бросила Роза Эммануиловна. – И про то, как ты его собой дразнила, и про то, как перед другими девчонками его подарками, которые тайком от меня выпрашивала, хвастала! - Какие подарки, мадам, да вы что, да я бы никогда… - обиженно заморгав, Райка снова захныкала. Но Роза Эммануиловна лишь махнула рукой, нервно дернув уголком рта: - Умолкни, калеба! - Ну, право же, хватит! – не выдержал Степан, резко к ней оборачиваясь. – Не время и не место выяснять отношения! - Простите, доктор, вы правы, тысячу раз правы! – мгновенно переключившись обратно на светский тон, Роза Эммануиловна горестно вздохнула. – Но ведь сил уже нет! Никаких! Скажите, ну как вести дела с такими мошенницами?! Заботишься о них, холишь и лелеешь, словно мать родная! А в ответ имеешь лишь черную неблагодарность! Мало, что выручку постоянно утаить пытаются, так еще и всему заведению репутацию портят! А ведь тут не какой-нибудь притон, у меня приличные люди бывают! Из общества!.. - А вот об этом давайте в другой раз, хорошо? – утомившись слушать, проговорил Степан, поднимаясь перед ней в полный рост и потирая успевшую затечь от крайне неловкой позы поясницу. – Сейчас меня куда больше интересует, есть ли у вас здесь комната, где найдется нормальный стол и приличное освещение? Крайне неудобно производить осмотр в полумраке, да еще и согнувшись в три погибели… - Ах… ну, не знаю… можем, наверное, пройти в обеденную комнату? Там есть стол и прямо над ним большая лампа… - Прелестно, ведите! – сказал Стёпка, и вновь склонился над диваном, намереваясь подхватить поглядывающую на него все с большим интересом Райку. Но Черкасов, который все это время лишь слушал и наблюдал за происходящим, сказал, что прекрасно справится с этой задачей сам. - А ты пока ступай, устраивай себе операционную. Согласившись, Степан двинулся следом за Розой Эммануиловной. Через секунду к ним присоединился Макс с вольготно расположившейся у него на руках Райкой. А спустя еще пару минут, все вместе, они пришли в небольшую столовую, посреди которой, и верно, обнаружился довольно большой овальный стол, длины которого хватило бы и для того, чтобы уложить во весь рост мужчину. А для невысокой тщедушной Райки места было даже больше чем достаточно. - Подойдет! – удовлетворенно сказал Степан. Причем, больше всего его обрадовало даже наличие электрического освещения. А еще то, что произведенный уже при нём повторный осмотр райкиного повреждения подтвердил первоначальную догадку – рана чистая, с ровными краями и не слишком глубокая. Обработать такую как следует, зашить, а после перевязать – да и дело с концом. - А вот скажите, Роза Эммануиловна, найдется ли у вас теперь для меня еще моток шелковых ниток, бинт и бутылка водки? – огласил он своё новое задание. - Водка – само собой… Бинты тоже наверняка есть у меня в аптечке. А вот шелк, - на миг задумавшись, она умолкла, а потом, осененная идеей, радостно кивнула. – Да-да, и шелк тоже должен быть! Кажется, кто-то из девочек увлекался вышиванием. Я сейчас все принесу! - Тогда захватите заодно и иглы. На рану придется наложить несколько швов, - пояснил он, наконец. - А водка зачем? Для храбрости, что ли? – тихонько поинтересовался Макс, когда Роза Эммануиловна вышла из комнаты. - Да для какой еще храбрости, что за бред? Мне иглы и шелк обеззаразить надо! – рассмеялся Стёпка. – Не шить же рану грязными. - Как это «шить»? – внезапно вскинулась со своего места Райка, с испугом поглядывая то на одного, то на другого. - Ну, как-как? Хочешь гладью, а хочешь – крестиком! – мгновенно ответил за приятеля Макс. - Не хочу я крестиком! И гладью – не хочу! Где это видано, чтоб по живым людям нитками вышивать?! Не дам я на такое согласие! Пусть только бок мне бинтом перевяжут и будет! - Да шутит он, успокойся! – одарив приятеля многозначительным взглядом, Степка укоризненно покачал головой. – Рана твоя неглубокая, но лучше ее зашить, так быстрее заживет, и шрам будет меньше, поняла? - Поняла. А это больно? - Неприятно, - не стал он обманывать. – Однако вполне терпимо, поверь! А если мешать не будешь и вертеться, то еще и довольно быстро, - прибавил Степан, бросив при этом мимолетный взгляд на циферблат настенных часов. Стрелки их уверенно подбирались к девяти вечера. И это означало, что исполнить данное Дмитрию Кирилловичу обещание быть дома к ужину он, кажется, благополучно похерил. Неловко. Но кто же знал, что так выйдет?.. - Вот, доктор, надеюсь, эти вам подойдут? – проговорила вернувшаяся, тем временем, в столовую Роза Эммануиловна, протягивая ему моток красного шелка из прихваченной с собой шкатулки для рукоделия. – И иглы… - Да, спасибо, – коротко ответил Степан, тотчас же вновь возвращаясь от раздумий к реальности. – Замочите все вместе в какой-нибудь плошке с водкой… Просто отлично! – кивнул он, когда мадам, выполнив поручение, продемонстрировала результат. - Что ж, доктор, а теперь, если пока более не нужна, я бы вас вновь ненадолго оставила. Пока искала шелк, мне доложили, что господина Гардапхадзе привели в порядок. Надо с ним поговорить и извиниться за мою паршивку, и за все доставленные ему неудобства, – метнув в сторону Райки еще один недобрый молнию-взгляд, пояснила она. - Нет. Лично ваше присутствие мне не принципиально, - отозвался Степан. – Но пришлите кого-то, кто мог бы мне тут помочь…
Максим Черкасов: * с моим героическим другом* - А зачем? – вмешавшись в их диалог, искренне удивился Макс. – Я сам тебе помогу. Как видишь, при виде крови в обморок я, вроде бы, не падаю… - Точно? - Абсолютно! – мгновенно уловив в его вопросе тщательно сдерживаемый сарказм, Макс лучезарно улыбнулся и послал ему воздушный поцелуй. – Позволь же мне стать твоей верной сестрой Найтингейл, дорогой! - Хорошо. Но вначале просто побудь моим рукомойником? – покосившись на бутыль с водкой, оставленную в очередной раз покинувшей комнату мадам Розой, Степан с ухмылкой поманил его к себе, закатывая повыше рукава сорочки. - Эх, доктор, ну вот нет в вас ни капли романтики! – громко вздохнул в ответ Черкасов и поплелся исполнять приказ. – Сплошной цинизм! - Ничего, моя драгоценная мисс Флоренс, о романтике мы еще поговорим. Но позже! А прежде всего – долг! И дальше, не обращая внимания на продолжающего паясничать, войдя в роль «сестры милосердия», Макса, стал тщательно мыть руки. Вначале просто водой и мылом, а затем еще и водкой. - Благодарю! – отказавшись от протянутого с учтивым книксеном полотенца, Степан вернулся к столу, которому теперь ненадолго предстояло стать операционным. Хотя, сама операция, конечно, была не бог-весть какой сложности. Да даже и не операцией вовсе, а так, разминкой для студента четвертого курса… Швов получилось наложить всего четыре. Умением шить раны аккуратно и красиво, Стёпка вполне заслуженно гордился еще с университетских времен. То, что обычно приходит с опытом, да и то, прямо сказать, не к каждому, далось ему едва ли не с первого раза – это отмечал еще преподаватель по оперативной хирургии. Вот и теперь все стежки вышли ровными, один к одному, как на загляденье, хотя игла, которую Стёпка использовал, была самой обычной, швейной, а не медицинской – так что пришлось изрядно повозиться. Зато, когда рана заживет, шрам тоже будет аккуратным и почти незаметным… - Вот и все, - отрезав длинные хвостики ниток последнего шва протянутыми его преданным ассистентом ножницами, Веригин перевел взгляд на Райку. Надо сказать, за все время, пока он работал, та ни разу не пикнула и вообще вела себя идеально. – А ты молодец, храбрая! Теперь, стало быть, походишь недельку с моей «вышивкой», а дальше нитки надо удалить. Ну и все ближайшие дни, конечно, заново обрабатывать и перевязывать рану, чтоб не нагноилась. - А это тоже вы будете делать? – спросила девушка. - Ну, нет, это уже вряд ли! – усмехнулся Степан, качая головой. – Да я и в Петрограде-то вряд ли на столько теперь задержусь! - Жаль… - искренне вздохнула он. – А вы мне так понравились! Завершив перевязку и передав пациентку на руки товарке, пообещавшей проводить ее до личной комнаты, приятели вернулись в гостиную, где собравшиеся в ожидании девицы устроили им… вернее, конечно, Стёпке, ни на один листок из лаврового венца победителя которого Максим даже не думал сейчас претендовать, настоящую овацию. Больше всех старалась, разумеется, Ванда. Которая затем тотчас же вновь принялась увиваться и ластиться вокруг него, точно кошка, явно давая тем понять остальным девчонкам, осмелившимся томно поглядывать на симпатичного молодого доктора, что кавалер занят. Черкасов наблюдал за этим представлением, едва сдерживая улыбку и совершенно без зависти. Ибо и сам был впечатлен находчивостью, а главное, мастерством друга, которого прежде никогда еще не наблюдал в рамках его профессии… А дальше им, разумеется, предложили роскошный ужин. Кроме того, и Ванда, кажется, была совсем не против продолжить так неожиданно и некстати прервавшееся свидание. Но на сей раз Веригин проявил, так сказать, недюжинную моральную стойкость и отказался, сославшись на то, что завтра у него слишком насыщенный день. - Значит, приходите послезавтра! – воскликнула мадам Роза. – Да что там, в любой день приходите, обещаю, двери этого дома никогда не будут для вас закрыты! Я – человек благодарный, это в нашем городе знают все. - При случае – непременно! – сдержанно кивнул Степан. И дальше вновь повернулся к Ванде, которая не только принесла его вещи, что все еще оставались в ее комнате, но и помогла после аккуратно завязать галстук. – Спасибо, милая! *** - А ты, гляжу, и правда, хозяин своему слову: пообещал устроить мне самый незабываемый вечер в столице – и исполнил все в точности! – усмехнулся Степан, когда они с Максом наконец-то покинули гостеприимный чертог столичных жриц Эроса и вновь вышли на улицу. - Естественно, я даже не представляю, как ты вообще посмел в этом усомниться? – сдвинув на затылок шляпу, Макс беззаботно поддел носком ботинка попавшийся под ногу на тротуаре небольшой камешек и тоже рассмеялся. – Будет, что вспомнить среди грядущих суровых фронтовых будней. Хотя… Не закончив начатой фразы, он внезапно умолк и слегка помрачнел. И остаток обратного пути до Николаевской площади, друзья проделали молча, размышляя теперь, верно, каждый о своем. Да и когда пришли, и вновь заняли места в салоне черкасовского «мерседеса», успевшего за время простоя в ожидании покрыться, словно испариной, крохотными капельками дождя, периодически принимавшегося моросить из мутного, совсем уже ночного небосвода, тоже, в общем, если и разговаривали по дороге до дома, то все больше о каких-то пустяках. - Приехали, – проговорил Черкасов, заглушив мотор напротив парадного подъезда дома графа Чернышева. - Да, - кивнул Степка. – Спасибо за вечер, дружище! Мне, правда, все понравилось! - Ну, значит, можно будет как-нибудь повторить… ты только, это… - вновь нахмурив брови, Максим повернулся к приятелю, глядя на него чуть ли не впервые за этот вечер без своей извечной иронии, - там, на фронте, поосторожнее как-нибудь, когда примешься спасать этот мир, хорошо? Сильно не увлекайся и помни, что нам ты пока тоже еще немножко нужен…
Степан Веригин: *с папой Митей* Подождав немного, пока Макс на своем авто скроется из виду, Степан поднялся по ступеням к парадной двери дядиного дома. Все окна на главном фасаде были темны, что могло означать только одно – домочадцы уже отправились спать. Да и немудрено! Веригин извлек из кармана часы, щелкнул крышкой и в тусклом свете фонаря увидел, что к часовой стрелке, уже почти стоящей на двенадцати, вплотную подбирается и минутная. А значит, завтра неизбежно придется оправдываться не только перед Дмитрием Кирилловичем за несдержанное обещание, но и перед мамой. Однако ничего уже не поделаешь. На кнопку электрического звонка Степан нажал коротко и всего один раз, в надежде, что так его звук услышат только слуги – перебудить весь дом в полночь было бы куда большей досадой, чем просто опоздать к ужину. На его большую удачу, дверь открылась практически сразу. Извинившись перед старым дядиным слугой за столь позднее беспокойство, молодой человек отдал ему пальто и шляпу, а сам поднялся по лестнице и дальше двинулся в отведенную ему комнату. Рядом с малой гостиной его чуткого обоняния внезапно коснулся аромат табачного дыма, который Степан сразу же узнал – такие сигары обычно курил граф Игнатьев. А если учитывать, что запах ощущается довольно отчетливо, то нельзя исключить, что Дмитрий Кириллович и сейчас все еще здесь. Проверять, так ли это на самом деле, если честно, не очень-то и хотелось. Но с другой стороны, будет еще хуже, если граф услышал его шаги, и после будет считать трусом, не способным лично ответить за проступок. Постояв еще с минуту перед чуть приоткрытой дверью, Степан набрал в лёгкие побольше воздуха и все же вошел. Его явно ждали. Кресло было повернуто ровно так, чтобы мгновенно увидеть вошедшего, а сам отчим сидел в нём в той слегка ленивой и расслабленной позе, которая каждому, кто хорошо его знал, сообщала ровно об обратном душевном состоянии. Поймав в полумраке его внимательный взгляд, Степан вздохнул, но глаз в ответ все же не опустил. Впрочем, играть без конца в гляделки было как-то глупо, поэтому он подумал, что должен все же заговорить первым. - Крайне неловко, что так вышло, Дмитрий Кириллович. Но задержаться – и нарушить данное слово, меня вынудили действительно серьезные обстоятельства… - И где же ты был? – ровным тоном поинтересовался граф. - В борделе, - ответил он совершенно искренне. – Мне пришлось оказать помощь одной из тамошних девушек… как врачу… - отчетливо понимая всю нелепость и даже двусмысленность сказанного, пояснил Стёпа, а затем снова умолк и пожал плечами. В то время как на лице самого Игнатьева, кажется, не дрогнул ни единый мускул. - Похвально. Но на твоем месте я все же не стал бы завтра рассказывать матери об этом благородном поступке… Да и вообще, не стал бы кому-либо рассказывать. С этими словами он и встал, демонстрируя, что разговор окончен, но прежде аккуратно затушил о дно хрустальной пепельницы остатки сигары и смахнул с атласных лацканов черного смокинга сизые частицы пепла. Затем пожелал чрезвычайно довольному подобным исходом Стёпке, доброй ночи и неторопливо пошел к двери. Но у самой двери вдруг обернулся: - Сегодня утром к завтраку здесь ждут графиню Чернышеву, а чуть позже еще мадам Ланскую и её девочек. Так что ты уж постарайся, пожалуйста, не проспать! Для разнообразия… - прибавил он чуть слышно, лишь теперь позволяя прорваться наружу ноткам своей обычной добродушной иронии.
Дмитрий Игнатьев: * с собственницей и тираншей* Глупо было льстить себе мыслью, что из серьезного не по годам подростка, каким тот был тогда, когда Игнатьев впервые его узнал, Стёпка вырос в порядочного и ответственного мужчину, дорожащего собственным словом и честью даже в мелочах, именно под его влиянием. Но думать о том, что принял в этом хотя бы минимальное участие, было все равно приятно. Поэтому обратно к себе, точнее, в их с Олей спальню, Дмитрий Кириллович шел в замечательном настроении. Хотя примерно за час до того покинул её в гораздо худшем расположении духа. Как и следовало ожидать, новость о том, что старший сын, не успев приехать, сразу же предпочел её общество компании друга, Олю не слишком обрадовало. Как все разумные матери, признающие и понимающие не только на словах, что их повзрослевшие дети принадлежат уже не им одним, но и самим себе, она смогла однажды отпустить Таню. И, как иногда казалось Игнатьеву, отпустила бы даже Саньку – надумай та уже в этот свой грядущий, первый светский сезон принять предложение руки и сердца от какого-нибудь подходящего кавалера. Но со Стёпой отношения у неё были особенными – несмотря на отсутствие кровного родства. Потому-то вчерашнее его заявление о скором отъезде на фронт не только рассердило, но еще и всерьез и обескуражило Дмитрия Кирилловича. Особенно после того, как Стёпка, перевалив на его плечи как минимум половину собственных тревог и сомнений относительно этого поступка, тотчас повеселел и, со всей беззаботностью юности, задрав хвост трубой, убежал развлекаться с приятелем. И, как теперь выясняется, провел время не только разнообразно, но и с пользой… Конечно, осуждать его за это Дмитрий Кириллович даже и не думал. В нынешнем Стёпкином возрасте он и сам поступил бы точно так же. Да, собственно, наверняка не раз и поступал. Это теперь уже не так-то просто отрешиться от проблем и сделать вид, что ничего не произошло. Хотя он честно старался. Но и Оля не была бы собой – досконально изучившей даже за относительно недолгие годы их совместной жизни, кажется, уже все его повадки и уловки. Поэтому, вернувшись во второй половине дня домой, и, погоревав, что Стёпы не будет аж до самого ужина, она вновь довольно быстро переключилась на него, Игнатьева. И конечно, первым делом стала выяснять, в чем причина его сегодняшней необычной молчаливости и уклончивости в речах. Дойдя после в своих измышлениях на этот счет до идеи, что, пока их с Санькой не было дома, они со Степаном успели о чем-то повздорить. Вот тут Дмитрий Кириллович, наконец, не выдержав, и назвал бабским вздором и глупостью уже ее собственные слова. А также порекомендовал впредь не искать второго дна там, где его нет, и априори не может быть в соответствии с конструкцией. Впрочем, тут же и извинился за грубость. Оля простила. Но до самого вечера все равно держалась несколько прохладнее обычного, заставляя Игнатьева теперь уже не только корить себя за эту нелепую вспышку, но и чувствовать вину перед Стёпкой, которому он, вроде бы, пообещал «подготовить» мать к их завтрашнему нелегкому разговору. И вот, стало быть, преуспел, лучше некуда! Все еще более усугубилось, когда Степан не вернулся к обещанному времени. Явно не желая показать себя в глазах собравшейся за общим столом семьи одной из тех анекдотических мамаш, что мечтают контролировать каждый шаг своих сыновей, пока те не поседеют, Ольга пыталась даже шутить на тему его долгого и необъявленного отсутствия. Но Игнатьев, тоже отлично преуспевший в изучении её обычаев и манер, все равно видел, что она встревожена. Что то и дело посматривает на циферблат часов, что едва заметно напрягается, прислушиваясь к любым приближающимся шагам, надеясь узнать в них сыновнюю поступь… разумеется, подобное не способствовало и общему веселью. Так что их семейный ужин, обыкновенно затягивавшийся последнее время за разговорами чуть ли не до ночи, сегодня закончился довольно быстро. Поль сказал, что должен до завтра обязательно просмотреть доставленные курьером из министерства незадолго до ужина важные бумаги, Саша тоже удалилась к себе, намереваясь углубиться в дальнейшее изучение английского языка, знакомого ей пока значительно хуже французского, посредством чтения чрезвычайно заинтересовавшей её истории об американской сиротке Полианне. Эту книгу – именно с такой целью, недавно подарил ей дядя, пообещав, что она обязательно понравится, и ничуть не обманув ожиданий. Самой же Ольге Игнатьев предложил сразу после ужина ненадолго заглянуть к младшим сыновьям. Зная, что это её всегда умиротворяет. Да и его, в общем, тоже. Так вышло и теперь. Хотя уже у себя в будуаре Оля все же спросила, не скрывает ли он от неё что-нибудь неприятное. - Глупости! – поцеловав ее в макушку, Дмитрий Кириллович улыбнулся и покачал головой, ощущая, как горьковатый привкус лжи неумолимо отравляет радость от того, что привычное взаимопонимание с женой снова наладилось. Врать было противно. А то ли еще будет, когда придется делать вид, что ничего не знал, после неизбежной завтрашней – или, в лучшем случае послезавтрашней, сыновней исповеди… Чувствуя, как в сердце опять шевельнулось недоброе, Игнатьев слегка поморщился и вздохнул. К счастью, на этот раз Оля, кажется, ничего не заметила. А потом в будуар, чтобы помочь с переодеваниями и прочими обычными дамскими вечерними процедурами, вошла её горничная. И он оставил их вдвоем, сказав, что спать пока совсем не хочет, поэтому пойдет еще немного побродит по дому в поисках какого-нибудь развлечения. Почитает или просто выкурит сигару. А позже непременно присоединится к ней опять. На том и расстались – как оказалось, почти на час. Стёпка явился домой в полночь. Дмитрий Кириллович слышал звонок в дверь, но выходить в холл сам намеренно не стал, решив устроить пасынку небольшой экзамен на зрелость. И когда тот – сам того не подозревая, выдержал его с блеском, внезапно испытал даже нечто, похожее на приступ отцовской гордости. Хотя, как уже было сказано, возможно, и не имел на то особенных оснований… - Не спишь, - произнес он негромко, даже не вопросительно, а просто констатировав факт, когда тихо вошел в спальню и, не зажигая лампы, бесшумно прошел по мягкому ковру. Затем так же тихо сел на край своей половины кровати, опершись ладонью в мягко пружинивший матрас и, глядя в темноте через плечо на Олю, укрывшуюся, как обычно, одеялом чуть ли не до самой макушки, прибавил. – Стёпка вернулся. У него все хорошо. Даже очень… - Как это «даже очень»? – Ольга резко села в постели и, нахмурившись, посмотрела на мужа. Сердилась при этом не на него, а на себя – из-за отчего-то неожиданно проскочившей в голосе нелепой обиженной интонации. Прозвучало так, словно бы то, что со Стёпой все благополучно, её не обрадовало, а напротив, разочаровало. – Вернее, я хотела сказать, Митя, что совершенно тебя не поняла! Где он был? - Вместе с Максимом. Я ведь говорил тебе об этом еще днем, - чуть улыбнувшись в темноте, Игнатьев сделал вид, что не заметил немного странной изначальной формулировки. – Дело молодое, развлекались и забыли о времени… Ну что ты, не знаешь, как это обычно бывает? - Ты, безусловно, прав. Время пролетает незаметно, когда тратишь его с удовольствием… – чуть закусив нижнюю губу, Ольга улыбнулась ему в ответ и кокетливо склонила голову к плечу. – К тому же, Степа так редко позволяет себе обычные для его возраста развлечения, что с моей стороны, и правда, весьма эгоистично ставить ему это в упрек. Но я так соскучилась по нему, так надеялась расспросить обо всем, что накопилось за это время, а он… предпочел мое общество компании друга… Я ужасная мать-собственница, да? - Да! - тут же легко согласился Игнатьев. Вскинувшись, она обиженно засопела, не зная, что сказать в ответ, так как явно ждала совсем не такого ответа. А Дмитрий Кириллович, тем временем, тихо рассмеялся и продолжил. – Собственница, тиранша, и необычайная кокетка, к тому же! - Ты иногда бываешь таким ужасным! – изображая гнев, Ольга слегка толкнула мужа в бок, - Это тебе за тираншу! И за собственницу! - А то, что кокетка, ты, стало быть, признаешь? - Необычайная кокетка, попрошу отметить! Под стать такому невероятному льстецу! - Я – льстец?! Так меня еще никто не оскорблял! А тот, кто осмелился, будет строго наказан! – провозгласил он. И с этими словами внезапно подался к ней, обхватил за плечи и, натуго спеленав в одеяло, вновь ловко уложил на подушки, устраиваясь сверху. – Особенно, если начнет сопротивляться!
Адальбер де Колиньи: В тот памятный вечер, покинув гостеприимный дом графа Чернышева, Адаль находился в смятении, всю силу которого он ощутил только лишь на следующие утро. Откровение Павла Дмитриевича потрясло его до глубины души, хотя по сути своей ничего нового граф де Колиньи и не услышал. О бесчисленных романах отца он знал и так, о том, что старший граф де Колиньи вел себя непорядочно не только в отношении супруги, но и собственных любовниц, тоже не было секретом для его сына, который однажды наткнулся на записку от последней пассии Анри, разбирая после смерти отца его документы и бумаги. Письмо было полно упреков и попыток воззвать к совести и чести человека, который вовсе не обладал этими качествами. Самым печальным в этом послании была дата, которая говорила о том, что до последнего дня своей жизни граф де Колиньи предавался греховным наслаждениям. В молодые годы, когда Адалю раскрылась истинная сущность родителя, он не только одного графа обвинял в той боли, что доставляли измены матери, но и пассий графа, которым не могло не быть известно его семейное положение. И вот теперь, когда граф Чернышев доверил ему явный семейный секрет, перед Адалем разверзлась бездна, ведь узнать, что любовницей отца когда-то была мать его Сандрин, оказалось действительно сильным потрясением. Почти ни о чем другом, кроме этого факта он не мог думать все воскресное утро. Возможно, будь Адаль чуть более щепетильным или чуть менее влюбленным, он тут же должен был бы прекратить отношения с мадемуазель Веригиной. Только вот к настоящему моменту Адаль даже помыслить не мог жизни без Сандрин и вполне себе уже представлял их совместное будущее. Так что, оправившись после первого потрясения и рассудив все более здраво, он пришел к выводу, что дело прошлое там пусть и остается. И возможно им судьбой суждено было встретиться, чтобы искупить грехи собственных родителей. Ведь, хоть Колиньи не был мистиком, некий мистический знак судьбы в этом угадывался. Оставалось надеяться, что Павел Дмитриевич исполнит свою миссию и сумеет склонить чашу весов в сторону благосклонности Ольги Дмитриевны. О том, что последняя пребывает в полном неведении о его существовании Адаль знал из почти ежедневных писем Сандрин, в которых она подробно пересказывала ему чем они занимались с мамой, о чем разговаривали с отцом, кто шьет ей бальные платья. Но главной темой их общения были их чувства. Адаль искренне писал, что каждую минуту сожалеет о невозможности видеть ее, слышать ее, целовать. И тогда, спустя неделю их разлуки, в одном из писем он шутливо пригрозил Сандрин взобраться по дереву к окнам ее спальни в ночи, как заправский Ромео, чтобы иметь возможность лишь лицезреть ее. И она на следующий день прислала ему свою фотографическую карточку с припиской не рисковать своим здоровьем, занимаясь скалолазанием, хоть нынче это и модный спорт. Через день, в модном магазине месье Фаберже Адаль выбрал достойную оправу для портрета любимой: серебряную рамку, по кругу которой расположилась эмалевая веточка ландыша, нежно обрамлявшая лицо Сандрин. Этим и похвастался Адаль в следующем своем письме. Впрочем, нужно сказать, что особенно скучать ему не приходилось. И если его даму сердца занимали исключительно приятные хлопоты, связанные с подготовкой к балу, то Адалю приходилось вместе со своим патроном решать вопросы государственной важности. На одном из приемов он виделся с графом Чернышевым, но задать Полю волновавший его вопрос не удалось. Граф то ли намеренно избегал с ним встречи наедине, то ли и в самом деле все складывалось так, что он постоянно находился в чьем-то обществе. Так что, Адальберу оставалось лишь набраться терпения и ждать вечера в Дворянском собрании, первого бала сезона, который должен был состояться в конце октября. Утром того знаменательного дня в особняк графа Чернышева принесли огромный букет белоснежных роз. Слуга принес его прямо в столовую, где все семейство собралось за завтраком, поэтому естественное любопытство матери проявилось в том, что она первой извлекла карточку. - «Je te souhaite de rencontrer ton prince au bal». От кого это может быть? – удивленно спросила Ольга Дмитриевна, передавая Сане карточку, щеки которой постепенно стали приобретать все более яркий цвет после того, как она узнала почерк. - Возможно, Макс так забавляется. – предположил Степан, которому вчера, после того как все гостьи разъехались, было поручено матерью выяснить, будет ли Черкасов на балу. Санька стрельнула глазами в сторону брата в ответ на его реплику, но ничего не сказала, а только спрятала карточку в кармане платья. Ольга Дмитриевна этому жесту дочери не придала никакого значения и после завершения завтрака велела Саньке идти отдыхать, так как силы ей сегодня еще понадобятся вечером. Павел Дмитриевич проводил взглядом племянницу, уносившую в свою комнату букет цветов и то и дело склонявшуюся лицом к ароматным бутонам, а затем посмотрел на сестру, безмятежно болтавшую с сыном, и вздохнул. Он так и не смог придумать повод, чтобы поговорить с Ольгой, впервые проявив самое настоящее малодушие в нежелании расстроить сестру. Если бы он только знал, что примерно такие же мысли терзают сейчас его племянника и Дмитрия Кирилловича, то сильно бы этому удивился. Они втроем великолепно изображали абсолютную безмятежность. В половине девятого вечера к дому подкатила огромная карета с фамильным гербом Чернышевых, отправленная бабушкой Марией Николаевной, которая и слышать не желала о поездке в наемном экипаже или на автомобиле на бал, а еще спустя четверть часа все семейство рассаживалось в просторном экипаже, готовясь представить в скором времени столичному обществу юную барышню Веригину. - Волнуешься? – тихо спросила Ольга Дмитриевна дочь и крепко сжала ее ладошку, затянутую в атласную перчатку. Она тоже волновалась, ведь по сути своей Таня, дебют которой состоялся в Москве, вступила в ту взрослую жизнь без ее, Ольгиного, участия. Все хлопоты по устроительству первого бала для Тани взяла на себя Лидия Николаевна, тогда как сама Ольга готовилась стать матерью в ту осень.
Александра Веригина: * при участии papa* Разумеется, она волновалась, даже очень – будучи по натуре немного стеснительной и оттого не любя без особой причины подолгу присутствовать среди большого скопления незнакомцев. Причем, как это часто случается с людьми подобного склада, в кругу родных и близких – тех, кого знает, любит и кому оттого безгранично доверяет, Саша слыла общительнейшей и крайне обаятельной барышней. Как не раз говорила мама, именно таким складом характера обладал её родной отец, которого сама девушка, к сожалению, не знала. И еще в одном Саша, как утверждали все, была на него чрезвычайно похожа: в умении крепко держать себя в руках и надежно скрывать от мира те мысли и эмоции, которых в данный момент демонстрировать не хотелось. Потому-то и теперь, отреагировав на мамин жест ответным легким пожатием, лишь улыбнулась и ответила, что чувствует себя замечательно. И дальше почти всю дорогу молчала, в то время как остальные родные довольно оживленно переговаривались и обменивались шутками, коих было особенно много по поводу навязанного уважением к чувствам старой графини Чернышевой экипажа. Неудачно подхватив прямо накануне простуду, сама Мария Алексеевна оказалась, к несчастью, не в силах лично присутствовать на первом балу своей единственной внучки. Зато прислала Игнатьевым свою парадную карету, настояв на том, чтобы в Дворянское собрание Сашенька – а стало быть, и все, кто ее сопровождает, отправилась непременно в этом «динозавре», как и подобает приличной барышне из хорошей семьи. Огромный, тяжелый и неповоротливый, экипаж графини мог поразить своей роскошью кого угодно. Но все равно смотрелся среди снующих вокруг автомобилей неким артефактом из прошлого. Почти из сказки. По поводу чего Дмитрий Кириллович даже высказал ироническое опасение – дескать, как бы он не превратился в полночь в огромную тыкву! Впрочем, уже на дальних подъездах к зданию Дворянского собрания стали попадаться все больше именно старинные парадные экипажи, а не авто. А Михайловская и Итальянская улицы оказались и вовсе запружены ими столь основательно, что дальше кучеру старой графини пришлось проявить чудеса ловкости и смекалки, чтобы сквозь это столпотворение подобраться достаточно близко к центральному входу. Дабы хозяевам – и прежде всего дамам, не пришлось много идти по сырой холодной мостовой в своих тонких атласных бальных туфельках. К моменту их приезда в холле собралось изрядное количество гостей, но в бальную залу поднимались пока лишь те, кто успел отдать в гардероб свои уличные одежды. Но уже и здесь, среди черных статских фраков, военных мундиров и разноцветных нарядов взрослых дам то и дело мелькали светлые платьица дебютанток – главных звезд сегодняшнего бала, коим пока не полагалось поражать чужое воображение ни особой затейливостью фасонов, ни излишней ценностью украшений. Здесь же, дожидаясь, пока их кавалеры сдадут вещи и вновь к ним присоединятся, Ольга Дмитриевна и Саша первыми разглядели в толпе занятых примерно тем же самым Ланских – Светлану Юрьевну и её девочек. Чтобы после, всем вместе – в компании мужчин, подняться мимо множества сияющих зеркал по широкой, накрытой красной дорожкой мраморной лестнице в бельэтаж. Где из широко распахнутых дверей величественной бальной залы до них сразу же донеслись веселые звуки скрипок и почти перекрывающий их гул сотни различных голосов. Ступая под её высокие своды под руку с вызвавшимся быть ей персональным кавалером – в то время как брат сопровождал обеих барышень Ланских – дядей Полем, Саша ощущала себя будто бы одновременно в роли двух юных толстовских героинь. Вполне уверенной в своей привлекательности Кити Щербацкой – этому способствовало знакомое многим девушкам чувство легкости и даже парения, какое возникает лишь тогда, когда точно знаешь, что выглядишь идеально, подкрепленное, к тому же, несколькими заинтересованными мужскими взглядами, которые удалось поймать на себе еще там, на лестнице. И Наташей Ростовой – смущенной, ошеломленной блеском и светом девочкой, никогда прежде не бывавшей в обстановке, подобной нынешней и оттого невольно разыскивающей среди всего этого множества лиц хотя бы одно знакомое. За которое можно было бы «зацепиться», чтобы не чувствовать себя настолько растерянной. Как ни странно, оно нашлось довольно быстро. Пересекшись взглядами с Максом Черкасовым – немного неожиданно, потому что не знала наверняка, что тот тоже сегодня будет здесь, Саша улыбнулась и слегка ему кивнула. Ответив ей столь же радушной улыбкой и взмахом руки, тот склонился к одной из своих спутниц, в которых Саша не без труда признала самую старшую из его сестёр и её дочь, что-то ей объяснил, и уже через минуту направлялся к ним, легко лавируя среди людского столпотворения. А еще через одну – учтиво приветствовал мужчин и одаривал изящными комплиментами дам. Получить его одобрение, написанное во взгляде столь явно, что даже не надо было произносить вслух подтверждающих слов, Саше было необычайно приятно. Но еще приятнее оказалось то, что этот взгляд уже не оказывает на неё прежнего, почти гипнотического воздействия, парализующего волю и заставляющего вести себя нелепо и почти глупо. А после от этого еще сильнее смущаться и злиться на себя чуть ли не до слез. Словно почувствовав эту перемену, и сам Максим, как по мановению волшебной палочки, вдруг стал держаться с нею иначе, уже без прежней чуть снисходительной доброты, но совершенно на равных и по-дружески. Так, как всегда вел себя с Татой. Будто бы признав, наконец, что и она уже достаточно взрослая. Только теперь сама Саша, еще совсем недавно готовая бы, наверное, отдать за подобное признание месяц собственной жизни, приняла его как должное. А потому совершенно спокойно. Так же легко и спокойно, как пообещала затем Максу один из своих вальсов… нет-нет, вовсе не первый, давным-давно записанный за старшим братом. И даже не второй, который, объяснив в одном из своих писем заранее всю предысторию, уже отдала Адалю, а лишь тот, что будет после них. И далее, со сдержанной иронией, наблюдала, как, краснея от удовольствия, поочередно записывают его имя в свои карне Лиза и Настя Ланские. Ведь пригласить её – и игнорировать еще двух хорошеньких дебютанток, стоявших неподалеку и слышавших их разговор, этот умница и дамский угодник, разумеется, не мог… Тем временем, людей вокруг становилось все больше. И вскоре стало понятно, что идея еще до начала танцев как следует рассмотреть убранство зала – все эти великолепные белоснежные колонны, галереи и увитые зеленью и цветами стены, скульптурный портрет Великой Императрицы с бронзовым свитком жалованной дворянской грамоты в руке, благодушно взирающей на своих подданных с мраморного пьедестала, и прочее, изначально была утопией. Зато, с того места где они теперь стояли, было хорошо видно императорскую ложу, укрытую пурпурным бархатным балдахином и увенчанную позолоченным двуглавым орлом. Узнав о её существовании из фотоиллюстраций в журнале «Огонек», где как раз недавно попадалась статья о том, как выглядит Дворянское собрание после последней реставрации, Саша очень надеялась, что сегодняшний вечер посетит кто-нибудь из членов царствующей фамилии, и она сможет даже посмотреть на них вживую. Но, как позже объяснил дядя, императрица Александра Федоровна не любит светских увеселений, оттого и вся царская чета теперь крайне редко бывает на балах, ограничиваясь лишь теми, которых невозможно избежать, дабы не нарушить придворный этикет. Это было досадно. Но переживаемо, потому что главным событием сегодняшнего вечера было для неё отнюдь не появление Императора Всероссийского, а встреча с тем, кто вот уже больше месяца безраздельно владеет её собственным сердцем. Именно из-за него Саша постоянно поглядывала на дверь, то и дело распахивающуюся, чтобы впустить новую порцию прибывших гостей. Однако Адальбера среди них все еще не было. Не понимая, в чем дело, Саша даже начала потихоньку волноваться, что он не придет вовсе. Но почему?! И как такое может быть? Задумавшись об этом в очередной раз, она умудрилась пропустить даже момент, когда распорядитель, наконец, вышел самый центр залы и предложил всем желающим становиться в пары для полонеза. В нынешние времена этим торжественным танцем-шествием открывали уже далеко не каждый бал, а лишь самые большие и торжественные, вроде нынешнего. Молодежь в большинстве своем считала его помпезным и устаревшим, поэтому относилась с иронией. Тем не менее, традиция была все еще сильна. И, разумеется, его все еще разучивали с детства вместе с другими, более популярными, вроде вальса, польки или той же мазурки. - Окажете мне честь, прелестная мадемуазель? – это papa, слегка тронув за плечо, чтобы привлечь внимание, церемонно поклонился и с улыбкой протянул ей раскрытую ладонь. - С превеликим удовольствием, любезный месье! – сделав изящный книксен, Саша улыбнулась в ответ и тоже подала ему руку. Но прежде вопросительно и немного удивленно посмотрела на маму – разве не её он должен сопровождать в этом танце? Однако на сей раз её кавалером был дядя Поль. В то время как собственный Санькин старший брат полонез решил пропустить, заявив, что вышагивать по залу, словно журавль, совершенно не хочет. Макс был с ним полностью солидарен. Однако присутствие на балу в качестве старшего родственника дебютантки накладывало на него определенные обязанности. Потому, распрощавшись на время с Игнатьевыми, он вернулся к своим, и уже через пару минут повел на паркет юную племянницу, для которой, так же, как и для Саши, все этим вечером происходило впервые. В том числе и этот полонез.
Адальбер де Колиньи: - Граф, зайдите ко мне в кабинет, - произнесла трубка телефона внутренней связи голосом месье Палеолога, когда Колиньи уже собирался отправиться в Дворянское собрание. Взяв перчатки и поправив бабочку, с которой до того долго возился перед зеркалом, он спустился на рабочий этаж и вошел в кабинет патрона, который мерил шагами пространство и что-то бормотал себе под нос. – Нам нужно срочно составить текст депеши, завтра утренним курьером я отправлю ее… Почему вы так одеты?! Вы куда-то собрались? Ну, не важно, это займет совсем немного времени. Непунктуальность и необязательность всегда были для Адальбера чем-то совершенно неприемлемым. А уж тем более – в такой важный день как сегодня, когда предстояло, наконец, познакомиться с родителями возлюбленной. Его по-прежнему терзали вопросы без ответов. В итоге ведь так и осталось неясным, сумел ли Павел Дмитриевич должным образом подготовить свою сестру к сегодняшней встрече? А если и сумел – то, как она восприняла такую новость? Терпеть эту неизвестность становилось все более невыносимо, и оттого хотелось как можно скорее разрешить сомнения. Но как быть, если в игру вступают обстоятельства, которые невозможно игнорировать? Повинуясь долгу перед другой своей «возлюбленной», Францией, которой однажды также поклялся служить верой и правдой, Адаль молча сел за стол, приготовил несколько листов бумаги и открыл крышку серебряной чернильницы, готовый записывать под диктовку срочное сообщение. Но уже через час, успев к самому началу танцев, все-таки входил в бальный зал Дворянского собрания, испытывая при этом тот род волнения, что часто охватывает душу в преддверии некого значительного события даже тогда, когда ты практически уверен в его самом благоприятном для себя исходе. В том, что здесь сегодня собралось не просто высшее общество, а, что называется, его crème de la crème, Адальбер убедился практически с первых минут своего присутствия. Некоторые из этих персон были ему хорошо знакомы. И в иной ситуации он наверняка уделил бы общению с ними больше времени, нежели теперь, когда, обмениваясь лишь короткими приветствиями, все больше осматривался по сторонам в поисках той единственной, ради кого, по большому счету, здесь, и оказался. Но её пока нигде не было видно. И тогда, найдя себе удобное и спокойное место подле одной из белых мраморных колонн, Адаль стал внимательно разглядывать пары, танцующие полонез. Двигаясь под музыку знаменитого русского композитора, те то сходились и раскланивались друг с другом, то живой змейкой пересекали пространство танцевального паркета из одного конца в другой, представляя собой яркое и удивительно пестрое собрание различных людских типов. Дамы блистали нарядами всевозможных фасонов и цветов. Можно было одновременно ослепнуть от невообразимого яркого «огненного Везувия», насладиться нежнейшим нефритовым и мятным, и тут же восхититься богатейшей палитрой сразу нескольких оттенков лилового, который выбирали, в том числе, и как дань уважения к императрице, как известно, более других ценившей этот цвет. И наряды эти, как нельзя лучше, дополняли изысканные драгоценности, шелковые цветы, бриллиантовые ривьеры и эгретки с полупрозрачными перышками в высоких бальных прическах. В их мелькании Адаль далеко не сразу рассмотрел, наконец, лицо графа Чернышева. Тот шел в паре с привлекательной блондинкой в серебряной с черным кружевом тунике, подобранной у талии широким бархатным поясом. Лицо этой женщины с первого взгляда показалось Колиньи смутно знакомым. И уже через мгновение он понял – отчего. Прямо перед ними, ведомая немолодым, но весьма импозантным кавалером, вышагивала в такт музыке его милая Сандрин, которая была на неё удивительно похожа. За те две недели, что они не виделись, она непостижимым образом переменилась. В первый миг Адальбер подумал, что все дело в сложном бальном платье и «взрослой» прическе, но уже в следующий был вынужден признать, что если даже это и так, то совсем-совсем немного. Основное же преображение было связано с тем, как она себя вела, как держала и как смотрела. На место пленившей его сердце прелестной девочки-подростка неожиданно пришла очаровательная юная женщина, одна улыбка которой, один взгляд из-под пушистых, полуопущенных ресниц способен свести с ума любого. Обескураженный этой переменой, Адаль едва смог дышать. Вначале от восхищения, а потом – от совершенно немотивированной ревности, что нахлынула вдруг жаркой волной, когда, сойдясь в одной из фигур танца с кавалером из другой пары, Саша ему весело улыбнулась. А тот в ответ посмотрел на неё так, что у Колиньи невольно зачесались руки от желания как следует сжать ими его украшенную безупречным шелковым галстуком шею… Впрочем, отдавая себе отчет, насколько нелепы подобные тревоги, он довольно быстро успокоился. И даже развеселился, припомнив, как совсем недавно сама Сандрин устроила ему сцену подобного толка. И тоже буквально на пустом месте. Что же, теперь, вот, выходит, его очередь почувствовать, как это может быть. Меж тем, казавшийся еще совсем недавно бесконечным, полонез завершился. И в возникшей паузе между ним и следующим танцем пары ненадолго разошлись по сторонам. Мужчина, с которым танцевала Сандрин, взял под руку её мать. И по привычной обыденности этого жеста Адальбер сразу догадался, что он, скорее всего, и есть граф Игнатьев. Саму же его возлюбленную тотчас перехватил высокий молодой человек. Стоя друг напротив друга, они о чем-то оживленно переговаривались. Но стоило оркестру снова заиграть, как разговор сразу же прервался, и вот новый кавалер уже закружил Сандрин по паркету в первом вальсе сегодняшнего бала. Но на сей раз Адаль смотрел на происходящее без малейшей тени ревности, так как точно знал, что этот мужчина уж точно не может быть ему соперником. Зато, вполне возможно, совсем скоро станет называться его шурином… Было вообще довольно забавно вот так, постепенно, узнавать их всех – тех, о ком до этого столько раз слышал, что, кажется, почти уже знаешь их лично. В то время как сами они еще даже не подозревают об его существовании. Ненадолго отвлекшись от Сандрин, самозабвенно кружащейся в вальсе со старшим братом, Колиньи вновь посмотрел туда, где, оставшись втроем, увлеченно общались между собой их родители и граф Чернышев, и улыбнулся.
Степан Веригин: *с сестренкой* - Ну что, сестрица, готова ли ты отдавить мне ноги? – спросил Степан, протягивая Саньке руку, как только музыка зазвучала вновь. – Только прошу учесть, что после тебя я планировал также танцевать еще и с Лизонькой. Не хотелось бы слишком сильно перед нею хромать! – прибавил он с ухмылкой, когда та ответила, что сделает это с превеликим удовольствием. Это было их давней общей шуткой. Пусть и не такой давней, как сам уговор, что самый первый вальс на своем первом балу сестра будет танцевать именно с ним. Просто однажды, еще совсем девчонкой, почти отчаявшись научиться этому танцу, что почему-то ей все никак не давался, Саша горько перед ним расплакалась, сетуя, что если так пойдет дальше, её попросту никто никогда не пригласит. И тогда, чтобы ее утешить, Степка клятвенно пообещал, что первый вальс они все-таки станцуют, даже если ради этого ему придется пожертвовать собственными ботинками. Впрочем, с тех пор вальсировать Санька все-таки научилась, и делала это замечательно. Поэтому ни об обуви, ни о сохранности собственных ног, можно было совершено не волноваться. Однако Стёпка не был бы самим собой, если бы об этом эпизоде сестре сейчас не напомнил. А она не была бы собой, не дав ему достойный отпор. Хотя, на самом деле, никто никого, конечно, обижать не собирался. Напротив, глядя на Саньку, Степан был по-настоящему горд, потому что всерьез полагал её самой прелестной из всех собравшихся здесь ныне дебютанток. А сама она чрезвычайно гордилась братом, с удовольствием коллекционируя завистливые взгляды тех девиц, которым пока не выпало удовольствия получить его ангажемент. Об этом – и еще о куче всяких пустяков, они со Стёпкой болтали, танцуя, пока в какой-то момент Саша вдруг не увидела Адальбера. Он стоял у колонны, немного в стороне от прочих, и улыбался, глядя прямо на неё. Взгляд его был полон любви и восхищения. Поймав его улыбку и улыбнувшись в ответ, Саша немедленно почувствовала, как краснеет от удовольствия, и едва не сбилась с четкого трехдольного ритма, что звучал теперь совершенным контрапунктом к биению её собственного, рвущегося в галоп, сердца. Единственное, что теперь интересовало Сашу – это когда. Когда Адаль решится подойти к ее родным? Поэтому она почти не заметила, как окончился этот танец и как некто в мундире гвардейского поручика пригласил её на следующий, коим оказался падеспань. Стёпа танцевал его с мамой, в то время как papa остался в компании дяди Поля, с иронией заметив, что лучше уж подождет случая пригласить жену на старый добрый вальс, чем станет с изяществом слона в посудной лавке выделывать эти заковыристые новомодные па.
Адальбер де Колиньи: *мужской компанией* Ждать далее не имело никакого смысла. Оставив свой наблюдательный пункт, и мысленно пожелав себе удачи, Адальбер направился в ту часть зала, где семейство его возлюбленной, кажется, наконец-то собралось в полном составе. Однако пока он шёл, медленно пробираясь сквозь разноцветную толпу, ситуация вновь успела перемениться. К графине Игнатьевой подошла какая-то дама и увела её вместе с собой. «Ну что же, значит, с нею познакомлюсь позже!» - подумал француз, справедливо рассудив, что отступать теперь, когда его приближение заметили и Сандрин, на лице которой тотчас вновь отразилось оживление, и ее дядя, было бы уже попросту глупо. Да ему и самому совершенно не хотелось более тратить попусту драгоценное время, которое можно было бы провести куда более приятным образом. - Граф Чернышев! Увидел вас издали и не смог отказать себе в удовольствии пожелать вам доброго вечера! – воскликнул он, подойдя достаточно близко, сопроводив свое приветствие улыбкой и вежливым поклоном в адрес самого Поля, а затем и двух остальных мужчин, составлявших ему компанию. – Какой прекрасный бал, не правда ли? - Да, несомненно, - кивнул Павел Дмитриевич, протягивая ему руку и невольно поглядывая туда, где Ольга увлеченно беседовала с госпожой Ланской и еще какими-то дамами. – Граф де Колиньи, какая неожиданная встреча! «Конечно, как же иначе!» - подумал он и вновь взглянул на сестру, которая, напротив, на их компанию сейчас внимания совершенно не обращала, отчего противная «игла», которая впивалась Полю где-то меж ребер, слегка умерила свой натиск. Впрочем, лишь на время. И, хорошо понимая, сколь ничтожно мало у него осталось этого самого времени до тех пор, как Ольга обернется, и разразится скандал, Чернышев обреченно вздохнул и через силу улыбнулся выжидательно смотрящему на него Адальберу. - Я тоже рад вас видеть… Господа, позвольте мне вас познакомить! – с этими словами Павел Дмитриевич обернулся к зятю и племяннику и принялся кратко объяснять, кто кому и кем приходится. Потом посмотрел на сияющую Сашу, снова едва заметно вздохнул, и прибавил. – Ну, а племянницу мою вы уже знаете. - Да, и я бесконечно счастлив увидеть вас вновь, мадемуазель! – тихо сказал Адаль, после того, как обменялся рукопожатиями с её отцом и братом. – Месье граф… - проговорил он, оборачиваясь к Игнатьеву. – Позволите ли вы мне пригласить вашу дочь на следующий вальс? - Полагаю, она сама вправе это решить, – заметил Дмитрий Кириллович. И когда Колиньи взглянул на Сашу, та вместо ответа тотчас же протянула ему затянутую в длинную белую перчатку руку. А он, счастливый, словно безусый юнец, сразу повел ее в центр зала. Никто из них, разумеется, не заметил, как понимающе усмехнулся в этот момент Стёпка, прежде исподволь внимательно наблюдавший за происходящим. Ведь еще во время их с Санькой вальса он обратил внимание, как прежде живая и разговорчивая, в какой-то момент она вдруг превратилась в мечтательную деву. Проследив тогда за направлением ее взгляда, он почти сразу заметил выделявшегося среди прочих зрителей ростом и статью мужчину. И, как теперь выясняется, совершенно не зря… - Вот что, Степан, друг мой, а не сходить ли нам с тобой за прохладительными напитками? – внезапно проговорил прямо у него над ухом дядя, буквально утягивая затем за собой к ближайшему киоску. – Сейчас Санька после танца вернется, запыхавшаяся, да и Ольга тоже… Надо подготовиться! – добавил он еще более загадочно для племянника, когда заметил, как она, наконец, возвращается обратно в сопровождении Макса Черкасова.
Ольга Игнатьева: *в мужской компании* - Куда это они так резво? – поинтересовалась Ольга Дмитриевна у мужа, а сама меж тем обернулась туда, где все танцевали, стараясь отыскать глазами дочь. Но пар было так много, что с первого взгляда это ей не удалось. – И, кстати, где наша принцесса? - Да я и сам толком не понял, - пожал плечами Игнатьев. – Кажется, ушли за напитками. А принцесса… вновь изволят вальсировать. Она сегодня необычайно популярна. Впрочем, я абсолютно этому не удивлен. Ведь она – твоя копия. А ты – прекрасна! - О, да, Ольга Дмитриевна! Я тоже все хотел вам об этом сказать! Еще с самого начала вечера! – тут же, кивая, подхватил Максим. Так горячо и искренне, что она не смогла сдержать иронической, но благосклонной улыбки. Что ни говори, а получать комплименты от ровесников сына, все же, исключительно приятно. Особенно в присутствии мужа. - Спасибо, дорогой, ты бесконечно галантен… Митя, но почему же я никак не вижу Сашу? – вновь мгновенно переключая внимание на паркет, Ольга Дмитриевна слегка нахмурилась. – С кем она танцует? - С каким-то знакомым твоего брата… Да вон же они, посмотри! Вон там, рядом с императорской ложей! Поль сказал, что он дипломат, сотрудник французского посольства. Граф де Колиньи. Впервые слышу эту фамилию, а ты… Оля? Что с тобой? На какой-то миг сердце в ее груди сделалось таким тяжелым, что замерло, не в силах более сокращаться. Потом стало невозможно дышать, а в глазах отчетливо потемнело. Но это не имело значения. Ведь поверить в то, что перед ними происходило, все равно было невозможно. Казалось, какое-то недоброе волшебство внезапно перенесло Ольгу на двадцать лет назад, в день их знакомства с Анри. И теперь она будто бы видит себя со стороны, беззаботно кружащейся вместе с ним по паркету в своем первом взрослом бальном платье… Вот только почему оно белого цвета и к чему этот странный, неуместный в те времена фасон?! И сам Анри выглядит так странно – отрастил вдруг какую-то нелепую бороду… С трудом втянув воздух в лёгкие, Ольга открыла глаза и осознала, наконец, очевидное: на паркете в центре бального зала танцует сейчас вовсе не она, а её дочь. Вот только кавалер её по-прежнему выглядел тем же, кем показался в самую первую минуту… Но как же тогда возможно, чтобы с тех пор он совершенно, нисколько не изменился?! - Как, ты сказал, его зовут? – переспросила Ольга, не поворачиваясь к мужу. Голос её при этом звенел, точно струна, натянутая до предела и готовая вот-вот оборваться. - Колиньи, - повторил Игнатьев, тревожно вглядываясь в будто бы заострившиеся от внутреннего напряжения черты её лица. – Граф Адальбер де Колиньи, он служит… - Адальбер?! – не дослушав начатую фразу, перебила его жена и, резко повернувшись к Максиму, негромко, но отчетливо выговорила: – Приведи ее сюда сейчас же! Я хочу, чтобы Саша немедленно вернулась к нам! - Ольга Дмитриевна, но это не совсем удобно! – возразил тот, опешив от столь внезапной перемены её настроения, и вообще, от самой этой просьбы, более похожей на приказ. – Не лучше ли немного подождать? Вальс совсем скоро закончится и… - Дорогая, думаю, тебе сейчас не помешает выпить холодного лимонада! – негромко проговорил возникший как раз в этот момент рядом с сестрой граф Чернышев, подхватывая её под руку, отводя в сторону и протягивая затем фужер, от которого Ольга немедленно отмахнулась, испепеляя его гневным взглядом. - Почему это происходит, Поль?! – прошипела она, нервно дернув подбородком в сторону танцующих пар. – Как ты мог допустить?! - А что сейчас происходит, Оля? – спросил он в ответ, стараясь сохранять свой обычный невозмутимый вид, хотя это было ой, как непросто. В столь сложном положении граф Чернышев, пожалуй, не оказывался еще ни разу в своей жизни: ни как карьерный дипломат, ни как обычный человек. – Саша просто танцует. Разве нет? - Просто… танцует?! А с кем?! Хорошо ли ты знаешь этого человека? - Этого человека я знаю достаточно хорошо, чтобы быть за неё абсолютно спокойным, поверь! Да и тебе тоже лучше поскорее успокоиться – взгляни, ты всех перепугала! – прибавил он так же, как и до того, шепотом, едва заметно кивнув в сторону стоявших поблизости троих по-прежнему ничего не понимающих мужчин. - Не имеет значения! – бросила Ольга. Однако не из пренебрежения, а от растерянности: последняя реплика брата её изрядно отрезвила. Обернувшись вновь туда, где, даже не подозревая, в какой опасности сейчас находится, легко порхала по паркету, сияя счастливой улыбкой её наивная малышка, она качнула головой и проговорила, обращаясь то ли сама к себе, то ли к кому-то еще. – Ну, нет, сделать это еще раз я тебе уж точно не позволю…
Александра Веригина: * с моим рыцарем* Сегодняшний вечер определенно складывался, как нельзя лучше. Хотя, собственно, и до этого Саше было грех жаловаться на то, как устроена её жизнь. Любимое и до недавних пор самое младшее дитя в своей большой семье, она почти никогда и ни в чем не знала отказа. Потому и теперь была абсолютно уверена, что получит желаемое без всяких затруднений. Им, затруднениям, попросту неоткуда было взяться. Потому единственными Сашиными заботами сейчас, когда, она танцевала этот вальс в бережных объятиях любимого, было не сбиться с ритма – и, как бы глупо это ни прозвучало, не умереть от восторга. Давно ведь замечено: рядом с Адалем она совершенно не узнаёт себя! Куда деваются обычная рассудительность и ирония? Где прочно усвоенные с самого раннего детства безупречные и уверенные манеры? Куда все это исчезает, когда Адальбер смотрит на неё вот так, как теперь? И главное – почему ей так нравится это зыбкое, трепетное и почти неописуемое словами состояние, что невыносимо хочется, чтобы оно продолжалось всегда, вечно! А не только в те краткие минуты, которые дарит им этот вальс? Как прекрасно танцует Адаль! Впрочем, разве существует хоть что-то, в чем он не разбирается и чего не умеет делать столь же блистательно, как вести её в танце, ловко лавируя между прочими парами. Настолько, что в отдельные моменты Саше начинает казаться, что никого вокруг них попросту больше нет. Что они лишь вдвоем в этом огромном зале. И только для них оркестр играет эту дивную мелодию. Как же она называется? От волнения её не вспомнить – да и не важно! Пусть бы играла любая музыка, или даже не играла вовсе. От этого бы ровным счетом ничего для неё не изменилось. А сердце бы всё так же замирало от восторга на каждом головокружительном пируэте и затем вновь выстукивало свое бесконечное «люблю!» Наверное, они о чем-то говорили. Наверное, Саша даже отвечала впопад на задаваемые ей вопросы. И, возможно, даже была остроумна – несколько раз, пока они танцевали, Адальбер от души рассмеялся. Саша же в эти мгновения просто улыбалась и думала лишь о том, как он красив и о том, как она смогла выдержать столько дней, чтобы не видеть перед собой его лица. Не любоваться им. Не иметь возможности к нему прикоснуться. Какое счастье, что теперь это все, наконец, позади и они будут видеться так часто, как только это позволяют приличия. Проклятые приличия! Никогда прежде Саша не думала, что они могут быть такой помехой! То, как устроена жизнь, казалось ей единственно верным и правильным. Она от души не понимала бунтарских порывов своей старшей сестры. Но теперь вдруг осознала, что позови её Адальбер, прикажи ей уйти вместе с ним прямо сейчас – и она бы сделала это, ни на мгновение не усомнившись. А он? Понимает ли, какую власть над нею обрел? Вглядываясь в лучащиеся улыбкой синие глаза любимого, Саша пыталась прочесть это наверняка – но вновь терялась в их бездонной глубине и замирала от восторга. Вальс – танец самой любви, пусть будет благословен тот, кто его выдумал! Раз, два, три – вдох; раз, два, три – и улыбка… Кружа свою ненаглядную Сандрин по паркету, Адаль был несказанно счастлив и жалел, пожалуй, лишь о том, что не может пока сократить дистанцию и привлечь её к себе в объятия хотя бы немного сильнее, чем предписывали строгие правила бального этикета. Да еще – о том, что нельзя поцеловать её нежные губы, что манили его своей улыбкой весь этот танец. - Мечтаю навсегда запомнить, как ты сейчас выглядишь, - ответил Колиньи Саше, когда та спросила, о чем он сейчас думает, - ты так красива, любовь моя! – прибавил он и щеки девушки тут же порозовели, и отнюдь не от усердия в танце. Заметив это, Адальбер вновь улыбнулся, еще раз мысленно поблагодарил Небеса за то, что они позволили им с Сашей встретиться, и, бережно поддерживая за талию, увлек её в очередной головокружительный пируэт. А потом был еще один и еще, пока музыка не начала угасать, и пары вокруг не прекратили свое беспечное круженье. После того, как раздался финальный аккорд, последовали обязательные в таких случаях поклоны кавалеров и ответные реверансы дам, и все вновь стали расходиться, чтобы отдохнуть или, напротив, лишь только сменив партнера, тут же вернуться на следующий танец. Сам же Адаль, как бы ни хотелось иного, был обязан вернуть Сандрин ее родным. И теперь, словно бы максимально оттягивая этот миг, они нарочито медленно возвращались туда, откуда несколько минут назад убежали такими счастливыми. - Смотри, там моя мама! – радостно воскликнула Саша, чуть сжимая его локоть и кивком указывая на вновь присоединившуюся к семье, пока они танцевали, графиню Игнатьеву. – Наконец-то, вы познакомитесь! - Действительно… - отозвался Адаль, который, в отличие от любимой, не был уже настолько уверен, что сама мадам Ольга ожидает этого события с таким же воодушевлением, как и ее дочь. Чтобы понять эту простую истину, хватило буквально пары мгновений, когда, пересекшись случайно с графиней взглядами, он едва не обратился в ледяной столп: таким холодом от неё вдруг повеяло. Саша, к счастью, этого не заметила. Но сам Колиньи не на шутку встревожился, пытаясь сообразить, чем же еще, кроме своего невольного отношения к той древней истории с его отцом, сумел провиниться. Ибо не станет же она, явно разумная с виду женщина, настолько ненавидеть его лишь только за «неудачное» происхождение?!
Ольга Игнатьева: *все-все* Он подходил все ближе. И с каждым его шагом, Ольга все сильнее чувствовала себя даже не человеком, а самкой какого-то зверя, готовой вот-вот яростно вцепиться в мерзавца, посмевшего покуситься на ее дитя. - Ольга, умоляю, держи себя в руках! Сделай это хотя бы ради дочери. Она не заслуживает подобного унижения… - в очередной раз прошептал над ухом Поль. И это стало, пожалуй, тем единственным доводом, который она оказалась готова сейчас от него принять. Саша действительно ни в чем не виновата. Это её собственный грех, оплачивать который, видимо, приходится до сих пор. Хотя, долгое время казалось, что все давно уже в прошлом… - Месье граф… мадемуазель Александра, - вновь подведя Сашу к отцу, Колиньи еще раз поклонился обоим и направился к стоящему чуть поодаль под руку с сестрой Чернышеву. - Ах, Адаль, вот вы и вернулись! – заметил тот в ответ на его вопросительный взгляд и тут же обратился к спутнице. – Дорогая, позволь представить тебе моего коллегу из французского посольства, графа Адальбера де Колиньи. Моя сестра, графиня Ольга Дмитриевна Игнатьева. - Enchanté, madame! Очень рад наконец-то и с вами познакомиться! – произнес он, кланяясь, и было изготовившись склониться к руке. Но ему её не подали. Вместо этого графиня принялась вдруг так сверлить его взглядом, будто намеревалась проникнуть в самую душу. Поэтому Адальберу не осталось более ничего, нежели просто принять этот вызов, рассматривая её в ответ. Вблизи она оказалась так же хороша, как и издали. Это была истинная красота зрелой, уверенной в себе женщины. И, даже априори не имея к ней никаких амурных устремлений, Колиньи признал это сразу, в первую же секунду. Как и то, что красота графини все же несколько холодна – в отличие от прелести и света, которыми буквально лучилась её дочь – очень похожая на мать, и все-таки, к счастью, совершенно другая. Впрочем, кто теперь скажет наверняка? Возможно, и сама мадам Ольга была иной, когда впервые повстречалась с его отцом? Юности часто присущ особый пыл, что угасает, если быть к нему небрежным. Заглянув в глаза, можно сказать, своему прошлому, сама Ольга Дмитриевна, как ни странно, почти сразу же успокоилась. Теперь, когда окончательно развеялся морок, она точно видела перед собой не Анри, а тоже абсолютно другого человека. Хотя и по-прежнему не желала с ним знакомства, поэтому ответила на приветствие лишь сдержанным молчаливым кивком. - Что ж, мадам, не стану вас более отвлекать, - поняв, что иного от нее для себя нынче не дождется, Адаль все-таки решил отступить. – Надеюсь, мы увидимся позже. - Не думаю, что у нас еще будет такая возможность. Да попросту и негде, - чуть вздернув подбородок, негромко, но весьма отчетливо выговорила в ответ Ольга Дмитриевна, вогнав Колиньи – а вместе с ним остальных, включая Сашу, также услышавшую её слова, в род неподдельного ступора. Совершенно ничего не понимая, бедная девушка смотрела то на мать, то на дядю широко распахнутыми и испуганными глазами, однако, молчала, не смея вмешиваться в этот странный диалог. – Желаю вам хорошего вечера, месье де Колиньи и прощайте! – прибавила графиня с холодной улыбкой, и, всем видом демонстрируя, что разговор окончен, отошла обратно к мужу. А уязвленный до предела и униженный Адальбер так и остался стоять рядом с графом Чернышевым, который смотрел на него теперь с откровенным сочувствием. - Пойдемте, дружище! Так будет правильнее. Тем более, думаю, вам есть, что мне сказать. И я готов это выслушать, – сказал он, наконец, с тяжким вздохом, слегка тронув его за плечо. – Но прежде нам обоим не помешает глоток чего-нибудь покрепче. Вздрогнув от этого, почти неощутимого прикосновения так, будто его хлестанули плеткой, Адальбер растерянно кивнул и пошел вслед за Павлом Дмитриевичем туда, где лакей раздавал желающим напитки более серьезные, нежели шампанское и прочие легкие вина.
Дмитрий Игнатьев: * с моей загадочной женой и детьми* А взоры всех чад и домочадцев графини Игнатьевой, тем временем, обратились только лишь на неё. - Мама?! – почти одновременно воскликнули Степан и Санька, у которой при виде того, как дядя Поль уводит куда-то совершенно поникшего Адаля, едва заметно задрожали губы. - Оля! – следом за ними, тихо произнес и Дмитрий Кириллович, хмурясь и пристально вглядываясь в её лицо. – Может, объяснишь, наконец, что мы сейчас увидели? - А мне казалось, что все как раз очень понятно! – приподняв брови и пожимая плечами, она натянуто улыбнулась мужу, поглядывая при этом на Максима, который, конечно, свой, но все же, не настолько, чтобы быть свидетелем подобных ситуаций внутри их семьи. И без этого догадываясь, насколько он сейчас тут лишний и проклиная себя недобрым словом за то, что не ушел сразу же, как только проводил Ольгу Дмитриевну после танца, Черкасов вздохнул и опустил голову, старательно стряхивая с лацкана фрака некое невидимое глазу загрязнение. И показывая всем своим видом, что ему совершенно не интересно. Да, впрочем, так оно и было. Только невозможно же теперь вот так, внезапно, просто взять и уйти?! - Мне не понравился этот мужчина, - развивая собственную мысль, продолжала, тем временем, Ольга. – Надеюсь, Митя, ты не станешь отрицать, что у меня, как у матери, есть право решать, с кем подобает общаться моим детям, а чьего общества лучше избегать? - Безусловно, - кивнул Игнатьев. – То же, надеюсь, и у меня – как у отца. - Конечно, дорогой! Ты совершенно прав! – тут же согласилась она, стараясь придать голосу как можно больше мягкости и ласково укладывая ладонь на руку мужа: как большинство мужчин, Митя не любил, когда женщины вступают с ними в открытый спор. И, мгновенно ощутив, что нарушила эту границу, Ольга тотчас решила сменить тактику. – Просто прими это, как проявление моей интуиции, хорошо? И ты, Сашенька. И вы, мальчики! – с улыбкой прибавила она, взглянув на Степку и Макса. – Она меня редко подводит!.. Но хватит об этом, скажите лучше, что за мелодию сейчас играют? Что-то не припомню её названия? - «Грусть», - практически на автомате, тихо сказала Саша. Название этого вальса, довольно нового и очень в последнее время популярного, удивительным образом совпадало с чувствами, которые переполняли в эти минуты её собственную душу. Грусть и отчаяние. Все надежды, которые Саша питала на этот вечер, неожиданно рухнули. И причина случившегося оставалась по-прежнему не ясна. Понятно было лишь то, что Адальбер не понравился маме. И оттого они, скорее всего, вновь теперь долго не увидятся. Быть может, только случайно, на одном из тех балов, которые им еще предстоит посетить. И которые с настоящего мгновения разве что только этим и были для неё ценны. - Что за странное название для такой дивной музыки? – удивилась Ольга Дмитриевна, прислушиваясь. – Мне она почему-то совсем не кажется грустной. Я даже захотела вдруг еще потанцевать, милый, пригласи меня, пожалуйста! - Изволь, душа моя! – справедливо рассудив, что не стоит обострять и без того щекотливую ситуацию, в которой они все вдруг оказались, пускай и не по своей вине, Дмитрий Кириллович протянул супруге руку, предлагая последовать за ним. Рассчитывая, впрочем, продолжить их разговор позже, уже наедине. Ибо так и не получил ответа ни на один из своих вопросов. - А ты потанцуй со мной! – внезапно предложил Черкасов, повернувшись к Саше, провожающей родителей печальным взглядом, улыбаясь ей с почти братской нежностью. – Ты ведь обещала мне один свой вальс, помнишь? - Да, но… Макс, я не очень сейчас расположена, прости… Может быть, чуть позже… - Ты обещала, Санни! – повторил он, упрямо мотнув головой и не принимая отказ. – Ты теперь взрослая барышня, а не ребенок, поэтому должна всегда держать свое слово. Пойдем! Поверь, так будет лучше! - Максим прав! – кивнув, поддержал друга Стёпа. Все время до этого он молча обдумывал произошедшее, и потому почти не принимал участия в общем разговоре. – Иди, Санька! - Ну ладно… хорошо, - проговорила она неуверенным тоном: старший брат всегда был для неё таким непререкаемым авторитетом, что возражать ему она не решилась даже теперь.
Павел Чернышев: *с графом и графином* Между тем, в другой части зала происходило еще одно непростое объяснение: - Как же так, Поль?! Вы ведь пообещали мне, что всё непременно устроите! – горячился Адаль, взирая на сидящего напротив него Чернышева с почти детской обидой. – И я вам поверил! - Да, обещал и не исполнил, в чём полностью признаю свою вину, мой дорогой друг! – сокрушенно кивал Павел Дмитриевич. – Отрицать глупо. Но ведь и вы поставили меня в крайне затруднительное положение, дав на все про все так мало времени! Поверьте, если вы и теперь наберетесь хоть немного терпения, я приложу все возможные усилия, чтобы умягчить сердце сестры как можно скорее… Ольга ведь вовсе не злая! Она просто очень испугалась сегодня! - Испугалась – кого, меня?! Но ведь я не мой отец! И никогда таким не был! - Но она-то ведь этого пока не знает! – мягко возразил Павел Дмитриевич, чуть заметно при этом улыбнувшись. - И, видимо, даже не хочет пытаться узнать, - мрачно глядя перед собой, сказал Адаль, опрокидывая очередную порцию коньяку. Сколько их было уже им выпито с того момента, как они с Чернышевым нашли для себя этот укромный уголок рядом с одной из оплетенных живыми растениями ширм, которые ограждали импровизированные беседки для гостей, желающих некоторого уединения. – «Не думаю, что у нас еще будет такая возможность…» - процитировал он слова графини и вновь опустил глаза, рассматривая дно опустевшей рюмки, которую все еще сжимал в руке. - Сейчас не думает, а после передумает! – спокойно пожал плечами Павел Дмитриевич. – Дамы вообще бывают на редкость переменчивы в своем мнении. То же и моя сестра! Вот увидите! Только не отчаивайтесь заранее, Адаль, прошу вас! Если вы действительно так любите Сашу, эти – временные, я уверен, трудности должны не разрушить, а только укрепить ваши чувства! - Мои-то это, конечно же, не разрушит, а вот чувства самой Сандрин… только взгляните! – горестно усмехнувшись, Адаль кивнул на паркет, где Саша, как будто бы совсем ничего и не произошло, танцевала теперь в объятиях нового кавалера. Того самого, которого ему представили как господина Черкасова, присяжного поверенного и дальнего родственника семьи Игнатьевых. - Что? – не понял Чернышев, вытягивая шею следом и высовываясь из-за зеленой ограды, чтобы посмотреть, куда он показывает. И вот, наконец, рассмотрел. – Господи, Колиньи! Ну, вы тоже, право, нашли, к кому взревновать! Это же наш Макс! Санька была влюблена в него, когда ей было двенадцать!.. Но с тех пор давно уже разлюбила, можете не сомневаться! – поспешил он исправиться, как только вновь взглянул на Адальбера и, прочитав муку в его взгляде, сообразил, что сболтнул лишнего. – Сейчас она любит только вас. Надо быть слепым, чтобы это не заметить. Полагаю, что Ольга была так резка еще и оттого, что увидела в ней, танцующей с вами, себя – с вашим отцом. То ведь была любовь с первого взгляда… во всяком случае с её стороны, - опустошив следом за Адалем свою рюмку, Павел Дмитриевич тихо поставил её на стол. - Ну почему я вечно должен платить по его счетам?! Ведь он портил мне жизнь с самого детства. И умудряется это продолжать даже после своей смерти… - Кто знает? – задумчиво проговорил Чернышев. – Я, к сожалению, не знаток эзотерики… Зато вот точно знаю, как лучше всего следует сейчас поступить вам, дорогой друг! - И?.. - Езжайте к себе домой! На сегодня нам всем уже достаточно потрясений. И вам, и Ольге, и Саше… И даже мне! Отдохнете, отоспитесь… утро вечера мудреней, как говорят у нас в России! А хотите, я вас провожу? Нет, вернее, я даже на этом настаиваю – как виновник всех ваших нынешних бедствий!
Дмитрий Игнатьев: * с моим безумным семейством* На обратном пути обстановка внутри парадного экипажа старой графини Чернышевой была уже отнюдь не такой веселой и праздничной, как несколько часов тому назад. Сказывалась не только усталость, но и разочарование, которое никак не могла побороть в себе Александра. А ведь сегодняшний бал можно было бы смело назвать триумфальным – если бы не испортивший всё впечатление странный инцидент между Адальбером и мамой, которая с детства была ей во всём образцом и примером. Именно у неё Саша училась не только безупречным манерам, но и здравому смыслу, который, сколько помнилось, прежде ни разу Ольге Дмитриевне не изменял. Суждения и выводы её тоже были прежде совершенно логичны и обоснованны – даже тогда, когда шли вразрез с чьими-то ожиданиями. И вот теперь вдруг такое… Как и за что Адаль мог ей «не понравиться», было трудно даже представить. А уж понять – и подавно! Но, даже сполна погрузившись в недоумение и обиду, Саша, как обычно, ловко изображала невозмутимость. Точнее, усталость. И потому, всю дорогу до дядиного дома делала вид, что дремлет, тем самым охраняя себя от вопросов родных и необходимости на них отвечать. Хотя бы сейчас. Потому, конечно, не видела, с какой нежностью и сочувствием смотрит на неё сидящий напротив дядя, сполна понимающий её чувства. Сама же Ольга Дмитриевна, напротив, была довольно оживлена. Разговаривала то с мужем, то с сыном. А вот брата упорно игнорировала. Да, впрочем, он и сам не особенно набивался к ней в собеседники. По приезде, довольно быстро разбрелись по комнатам. И вскоре дом, разбуженный среди ночи поздним возвращением своих обитателей, вновь стал медленно погружаться в сон. Затихали голоса, и звуки шагов, дождавшаяся возвращения хозяев прислуга гасила свет в нижних господских комнатах и подсобных помещениях, оставляя там, где это было до сих пор необходимо, лишь небольшие светильники. Игнатьев всегда любил это время и дома, и даже здесь, в гостях, оно казалось ему похожим на сумерки в дикой природе: уже не вечер, но еще и не совсем ночь. Уже не сегодня, но еще и не завтра. Проводив жену до дверей спальни, он ненадолго отправился к себе – переодеться и помыться. Последнего хотелось особенно после долгого, многочасового нахождения в жарком от одновременного присутствия множества людей зале, атмосфера которого наполнена безумной смесью их духов, табака и алкогольных паров. Поэтому, скинув одежду и став под душ, Игнатьев с огромным наслаждением подставил голову под напор десятков упругих струй, ощущая, как, вместе с омывающей тело водой, утекает прочь и физическое утомление, оставляя ему лишь свежесть и приятную расслабленность. Обсушившись полотенцами, что аккуратной стопкой выложил рядом с ванной камердинер Поля, он переоделся в халат и вскоре вновь вошел в комнату жены. Та ещё, конечно, не легла в постель, а сидела на пуфе перед большим зеркалом, стирая с лица салфетками остатки кольдкрема, пока Анна, как обычно, занималась её волосами. Но, заметив его появление, сразу отпустила горничную и слабо улыбнулась его зеркальному отражению. - Сильно устала сегодня? – подойдя ближе, Игнатьев склонился, обнял жену за плечи и ласково поцеловал в макушку. Митя появился в комнате как раз вовремя. Его присутствие всегда оказывало на Ольгу благотворное влияние, иногда даже всерьез казалось, что никто на свете не знает и не понимает её лучше. А понимание – это как раз то, чего ей бы сейчас более всего хотелось. - Очень устала, милый! – сказала она мужу, с улыбкой наблюдая за его приближением. А когда тот её обнял, ласково положила свои ладони поверх его рук. – Слишком много людей, слишком шумно, душно и главное – так долго! В какой-то момент даже всерьез стало казаться, что у меня вот-вот разыграется мигрень. Слава богу, обошлось… Может, я просто становлюсь слишком старой для подобных развлечений? – прибавила она чуть кокетливо, склоняя голову набок и прижимаясь щекой к его щеке. Прекрасно уловив эту игривую интонацию, Дмитрий Кириллович негромко усмехнулся: - Все может быть… - Как это?! – совершенно не ожидая такого ответа, Ольга вновь резко выпрямила спину и посмотрела на него уже безо всякой улыбки, почти обиженно. – Ты хочешь сказать, что тоже так считаешь? - Нет. Еще нет – пока не изучу вопрос. И не рассмотрю всё как следует своими глазами… Ну-ка, и где же тут у нас могут притаиться эти самые признаки надвигающейся старости? Может быть, здесь? – перекинув на одну сторону длинные распущенные волосы жены, Игнатьев коснулся губами самого сгиба её шеи. – Нет, что-то не вижу… Тогда, может быть, здесь? – столкнув с её плеча атласную ткань пеньюара, он продолжил «исследование», скользнув поцелуем к тонкой, чуть выступающей ключице.
Ольга Игнатьева: *с любимым мужем* Ни она, ни он, конечно, не молодели с годами. И Ольга прекрасно это понимала, давно уже разглядев первые тонкие лучики морщинок у своих глаз и даже почти с ними смирившись. Да и тело ее после рождения третьего ребенка выглядело уже не таким совершенным, как прежде. Но какое все это имело значение, когда буквально одним своим прикосновением Митя по-прежнему умудрялся заставить её напрочь забыть обо всем этом и вновь чувствовать себя так же, как в самые первые дни их любви? Вот и теперь, когда в душе еще даже не улеглось возмущение его дерзкой шуткой – пусть и тоже не слишком серьезное, тело немедленно отозвалось на его ласку неспешно разливающейся блаженной истомой. - Да-да, только будь, пожалуйста, повнимательнее и не отвлекайся! А то, не дай бог, еще пропустишь что-нибудь… Это будет катастрофой! – все еще изображая обиду, произнесла она, не сводя взгляд с отражения мужа. Тоже подняв на миг глаза, и предельно серьезно кивнув в ответ, он вновь переместил внимание на ее обнажившееся плечо, заставив Ольгу глубоко вздохнуть и прикрыть, наконец, от удовольствия глаза. Сердце её при этом забилось чаще, а все обуревавшие его тревоги – будто бы, напротив, умолкли и отступили в привычном предвкушении удовольствия. Развернувшись на пуфе лицом к Мите, она развязала пояс пеньюара и медленно поднялась, позволяя одежде соскользнуть к ногам, а затем вновь обняла его, и улыбаясь, заглянула в глаза: - Ты ужасный, ужасный человек, Игнатьев! Обладаешь надо мной какой-то магической властью и постоянно вероломно её используешь… Ну как тебя за это не любить? – произнесла она уже шепотом, почти в самые его губы. - Неужели только за это? – внезапно слегка отклоняясь назад и не позволяя себя поцеловать, лукаво прищурился он в ответ. - Ну почему же? Еще, например, за то, что ты меня хорошо понимаешь… - глядя из-под полуопущенных ресниц, Ольга вновь потянулась к нему – и вновь осталась ни с чем. - А еще?.. - А еще за то, что всегда точно знаешь, чего я сейчас больше всего хочу, - сказала она, открывая глаза. – Вернее, всегда знал – прежде, а вот теперь что-то, кажется, подрастерял навык! - Старею, должно быть! – рассмеявшись, он взял в ладони её лицо и, наконец, приник губами к губам, вложив в поцелуй достаточно страсти, чтобы им же свои слова и опровергнуть. – Ехидина ты моя, как же я тебя люблю! И как же я с тобой счастлив! И, как всегда легко подхватив на руки, понес к кровати, бережно уложив поверх одеяла и ненадолго покинув. Однако лишь для того, чтобы раздеться самому, вновь лечь рядом и продолжить «изучать» её тело – не взором: это было уже не нужно, и без того зная накрепко, словно молитву, буквально каждый его сантиметр – но поцелуями и прикосновениями. Получая при этом столько ответного пыла, что, и правда, нельзя было поверить в то, что между их первыми свиданиями – там, в знойной сентябрьской Ялте 1908 года и сегодняшним сырым и прохладным предутрием в октябрьском Петрограде прошло уже целых шесть лет… - Наверное, никогда не смогу насытиться тобою сполна! – чистосердечно признался Игнатьев, благодарно целуя жену в приоткрытые губы, когда оба они, наконец, вновь обрели способность связно говорить и мыслить, но все еще медлили разъять переплетенные страстью тела, в глубине которых до сих пор – словно угасающие отголоски обрушившейся в горах снежной лавины, порой проносились импульсы пережитого недавно общего, одного на двоих, блаженства. – Ну, признайся же, ты меня попросту однажды приворожила! Иначе этому не может быть разумного объяснения. - А оно тебе нужно, разумное объяснение? – не открывая глаз, поинтересовалась Ольга и «услышала», как муж покачал головой. Она гладила его спину, постепенно возвращаясь из мира удовольствий на землю грешную со всеми ее тревогами и тяготами. И лишь теперь вдруг вспомнила, что Митя так до сих пор и не потребовал разумного объяснения её вечерней бальной эскападе… А впрочем, разве же не говорила она сама недавно, что он знает и понимает ее как никто другой? Что, если и на этот раз он просто взял и почувствовал, что она не готова к таким откровениям? А после, может, будет уже и не нужно. Этот вечер скоро забудется. Жаль лишь Саню, которой невольно пришлось омрачить радость первого бала. Но ведь и это только ради её же блага, пусть даже сама она об том не подозревает. А даст бог, и не узнает вовсе… - О чем задумалась? – улыбнулся Игнатьев, с нежностью разглядывая ее лицо, на по которому, среди полной безмятежности, вдруг быстро промелькнула какая-то легкая тень. - О том, как мне хорошо с тобой, – отвлекаясь от мыслей о дочери, Ольга вздохнула и вновь обратила все внимание исключительно на мужа. – Почти бесконечно. Не хватает лишь одной малости… - И чего же тебе не достает, радость моя? – переворачиваясь на спину и утягивая её за собой, поинтересовался Игнатьев. - Хочу домой! Я так скучаю по нашему дому, по Москве. Конечно, и в Ялте, и у Поля хорошо, но я устала от чужих домов. Устала от этой суеты. Нет, все-таки, возраст берет свое, - усмехнулась она и поглядела на мужа. – А давай уедем как можно скорее. Послезавтра, к примеру?
Дмитрий Игнатьев: *с моей "старушкой")* - Что я слышу?! – удивленно проговорил он в ответ, тоже слегка приподнимая голову от подушки, чтобы лучше видеть ее лицо. – Моя столичная жена окончательно превратилась в убежденную московитку? А ведь не я ли это, смею напомнить, убеждал тебя, что первый сезон для Саши дома пройдёт ничем не хуже, чем здесь?.. Но теперь, когда придется отменить из-за внезапного отъезда кучу приглашений… Да и Поль так старается нам угодить, хотя не думаю, что ему была изначально особенно по душе роль Санькиной дуэньи. Мне вообще даже прежде казалось, что он больше привязан к Тате, но теперь я готов признать свою неправоту… Не думаешь, что он обидится, если мы внезапно объявим, что уезжаем домой? - Да нет же, скажи лучше, что это я такое услышала?! «Столичная жена»! Хорошенького же ты обо мне мнения! – чуть обижено произнесла она, упершись кулаком в грудь мужа. – И между прочим, это была вовсе не моя прихоть. Попробуй поспорить с моей матерью, если она что-то вбила себе в голову! А главное, что толку было, если первый бал внучки она все равно в результате пропустила! «И слава богу!» - прибавила Ольга мысленно, даже теперь боясь предоставить, что могло произойти, если бы та своими глазами увидела перед собой точную копию Анри де Колиньи… - Но ты, конечно, как всегда прав, дорогой. Внезапный и скоропалительный отъезд, пожалуй, будет выглядеть странно, поэтому… мы просто не станем спешить! Да я и сама хотела бы до возвращения в Москву еще навестить наших дорогих Дрину и Николя. Что же до брата, то он, конечно, очень привязан к нам и детям, но, можешь мне поверить, в глубине души все равно уже давно мечтает о том, как бы вновь зажить своей обычной, размеренной жизнью. - Ну, в этом можешь меня не убеждать! – улыбнулся Игнатьев. – Я и сам понимаю, что терпеливо сносить у себя доме столько времени нашу банду способен лишь очень любящий родственник. Хотя, испытывать его выдержку слишком долго, и верно, бесчеловечно. Но ведь остается еще и Саша, которой, кажется, нравится Петроград… - Ах, боже мой, Митя! Да она же еще почти ребенок! Поэтому сама толком не знает, что ей нравится, а что нет. Я прекрасно помню себя в Сашином возрасте. Предпочтения менялись практически ежедневно! И она такая же. Ну, что такого значительного ее здесь может удерживать? - Не знаю. В отличие от тебя, я никогда не был шестнадцатилетней девицей! - Вот и слава богу! Я бы не пережила, если бы ты родился не мужчиной! - Ну почему, в этом случае мы вполне могли бы стать добрыми подругами и… - Ой, Митя! – нахмурилась Ольга, нетерпеливо дернув уголком рта. – Ну прекрати! Я говорю о важных вещах, а ты опять смеешься!.. Ответь лучше, это решено? Мы едем в Москву? Скажем, через три-четыре дня? - Конечно, милая! Так, и правда, будет лучше. Для всех. «В том числе, и для тебя», - подумал он, вздыхая и привлекая ее обратно к себе на грудь. Добившись желаемого, Оля вновь сделалась ласковой и общительной. Потому, перед тем, как уснуть, они еще с полчаса мирно проболтали обо всяких пустяках. И все это время Игнатьева почти не покидала странная мысль о том, как здорово было бы остаться именно здесь, в этом моменте их жизни, навсегда. Потому что буквально завтра, после разговора со Степкой, она скорее всего переменится и наверняка уже никогда не будет такой спокойной и уютной, как до того и сейчас…
Ольга Игнатьева: *с упрямыми мужчинами* Раскрытая книга так и осталась нетронутой и лежала рядом, на диванной подушке, а страницы ее чуть заметно шевелились от сквозняка. Стёпа сосредоточено разглядывал узор кованого каминного экрана, оставаясь совершенно равнодушным к сложным сюжетным поворотам и проблемам героев. У него и самого было немало хлопот, которых хватило бы на небольшую повесть или рассказ. Всю ночь он раздумывал над тем, как подступиться с разговором к маме. Дмитрий Кириллович советовал не мудрствовать, но все, что ему приходило в голову, было, как назло, глупо или высокопарно. - Мечтаешь? – услышав знакомый голос, Стёпка даже вздрогнул от столь неожиданной материализации той, о ком только что размышлял. - Здравствуй, мама, - улыбнувшись в ответ, он прижался губами к ладони, которая только что нежно ласкала его щеку. – Ты же знаешь, мечты у нас больше по Санькиной части. Я реалист. - Вот как? – переспросила Ольга Дмитриевна, которая прямо сейчас, навскидку, могла бы припомнить как минимум пару-тройку его юношеских прожектов, необычайно далеких от реальности, но вместо этого спросила: - Тогда, не влюбился ли ты часом? Вчера на балу было немало юных прелестниц! - Нет, и тут ты не угадала. – вздохнул Стёпа, отводя взгляд. - А в чем? Тебя что-то тебя тревожит. Я это вижу. Ты ведь можешь мне рассказать. - Не могу, а должен, – признался он, вновь тяжело вздыхая и поднимая глаза на маму, которая от такой преамбулы сразу насторожилась и слегка нахмурилась, пристально всматриваясь в его лицо, а потом кивнула, как бы предлагая продолжать. – И боюсь, что тебя огорчат мои слова. Больно осознавать, что я заставлю тебя тревожиться, но все уже решено. В конце этого месяца я отправляюсь на фронт как военный хирург, мама. Осталось только решить несколько вопросов в клинике. - Но…, - начала было Ольга после продолжительной паузы и тут же запнулась, ощущая, как предательски задрожали губы, а в груди в один миг будто что-то оборвалось. Смысл сказанного сыном доходил до нее медленно, и когда впервые коснулся сознания, то оно, будто защищая свою хозяйку, сразу же его отторгло. Встряхнув головой, Ольга попыталась подавить в себе зарождающуюся панику. – На войну?! Ты сошел с ума! А как же твоя магистратура? При упоминании последней, губы Стёпки дрогнули в едва заметной улыбке. - Ничего страшного. Я продолжу учебу после того, как вернусь домой. Профессор поддерживает мое решение. Шумно втянув воздух, Ольга покачала головой и резко встала с дивана, поворачиваясь к сыну спиной, чтобы скрыть от него обжигающие глаза слёзы, сдержать которые сейчас не было никакой возможности. Равно, как найти слова, чтобы сполна выразить чувства, обуревавшие её душу. Единственным понятным из них было, пожалуй, лишь желание немедленно запереть Стёпку дома, запретив ему даже думать о подобных глупостях. Но разве есть у неё на это право? - Мама, не огорчайся понапрасну. Я много думал перед тем, как это сделать и поэтому твердо знаю, что поступаю правильно. Я должен… - поднявшись вслед за ней, Стёпа встал позади матери, положив ей на плечи свои руки. - Кому?!.. Ну кому ты должен, скажи на милость? – она обернулась и посмотрела на сына взглядом, полным той невысказанной муки, что сжимала её сердце. - Себе и… отцу, – тихо и очень серьезно произнес Стёпа, заглядывая ей в глаза. - Господи, ты совершенно такой же, как он! – горько всхлипнув, пробормотала Ольга. – Похож на него просто до невозможности: такой же гордый, благородный. И главное – такой же упрямый! Я никогда не понимала этого в Саше и, кажется, не смогу понять в тебе... Но переубедить тебя все равно ведь не удастся, верно? – спросила она, а когда Степа молча мотнул головой, снова судорожно вздохнула и воскликнула в сердцах: - Какая блажь! А если с тобой что-то случится, ты подумал обо мне, о Тане? - Ничего со мной не случится, – твердо и спокойно произнес Степан, стараясь успокоить мать и внушить ей свою уверенность. Она пустила в ход самое сильное оружие, которым владела, и теперь ему нужно было собрать все мужество, чтобы выдержать этот последний натиск – Я вернусь домой. - Таня тоже так говорила! И где она теперь?! - Боже, мама! Ну, ты и сравнила! У Тани все хорошо, она счастлива и однажды обязательно вернется. И я тоже, клянусь тебе! - Упрямый, глупый мальчишка! - Что тут происходит? – послышался за их спинами встревоженный голос Павла Дмитриевича, который как раз появился в этот момент в гостиной вдвоем со своим зятем. Переводя взгляд поочередно та на сестру, чье лицо было залито слезами, то на сконфуженного племянника, стоявшего рядом с ней, он пытался вообразить, какова может быть причина их ссоры – и никак не мог. - Он идет на войну! Мой сын собрался на войну! Напрочь забыв от волнения об их вчерашней размолвке, тут же воскликнула Ольга, устремляясь навстречу брату и мужу, в безумной надежде, что хотя бы им удастся убедить Степу не совершать роковой ошибки. Услышав эту новость, Поль был явно обескуражен, но вот Митя… едва встретившись с ним взглядом, Ольга сразу поняла, что муж определенно узнал обо всем раньше, чем она сама. Узнал и не сказал ей?! - Господи! – выдохнула она, в очередной раз призывая на помощь того, кто ее никак не слышал, и прижала пальцы к вискам, осознав неизбежность происходящего. За завтраком она сидела молча. Правда, и остальные участники трапезы не слишком активно пытались поддерживать беседу. Санька, которой еще не было известно о Степкином решении, думала о своем. Дмитрий Кириллович молча сопереживал супруге, а Поль старался лишний раз ее не нервировать. - Мы возвращаемся в Москву. Через три дня, - объявила Ольга детям и брату, когда в столовую подали кофе. – Сразу после завтрака я распоряжусь о том, чтобы начали готовить к отъезду наши вещи и о покупке билетов. Мы все весьма признательны тебе, Поль, за оказанное гостеприимство. - прозвучало это слишком официально и будто предполагало недосказанное «но». Однако Павел Дмитриевич, не отошедший еще до конца и от предыдущей новости, благоразумно решил не заострять на этом внимание и просто кивнул в ответ. Лишь с сочувствием посмотрел на Сашу, которая внезапно сильно побледнела и судорожно сжала край стола, хотя и не произнесла при этом ни единого слова против. «Бедная девочка!» – подумалось ему. Все же, крайне несправедливо со стороны Ольги делать дочь заложницей своего прошлого. Но, в конце концов, она – её мать. А он лишь сторонний, пусть и небезучастный наблюдатель. И потому, к сожалению, тоже вряд ли имеет право ей хоть что-нибудь здесь возразить.
Александра Веригина: Впервые это смутное дурное предчувствие посетило Сашу еще ночью, когда, лежа в постели и пытаясь уснуть после бала, она перебирала в памяти все его события, как приятные, так и не очень. Абсолютно не склонная к мистицизму, она, как обычно, постаралась отыскать наиболее очевидную и материальную причину своему беспокойству. Последнее было не трудно, если вспомнить, что главной неприятностью минувшего вечера была история с мамой и Адальбером. По-прежнему не понимая подоплеки, Саша вновь пустилась в раздумья. И вновь не нашла ни единого внятного объяснения, прокрутившись в результате без сна почти до самого рассвета и проснувшись с твердым убеждением выяснить, наконец, в чем дело. Только, не у мамы, а лучше у дяди Поля, который наверняка тоже все знает, а подойти к нему с подобным вопросом все же не так страшно. Но наступившее утро принесло такие новости, что стало уже не до разговоров о вчерашнем дне – успеть бы осмыслить и осознать то, что происходит непосредственно сегодня! Едва войдя в гостиную, где их семья каждый день впервые ненадолго собиралась вместе перед завтраком, Саша была обескуражена известием о скором Стёпочкином отъезде на фронт. Война в Европе, до сих пор представлявшаяся здесь, в Петрограде, с его практически не изменившейся – разве что военных мундиров на улицах стало заметно больше – жизнью, чем-то ненастоящим, почти газетной уткой, сразу стала ближе. Овеяла своим холодным и неприятным дыханием спину и плечи, заставила испуганно вздрогнуть от внезапной мысли, что, уехав туда, куда зовет его долг, брат может домой обратно больше никогда и не вернуться... Не пережившей в своей сознательной жизни еще ни единой серьезной потери, Саше было жутко даже помыслить о подобном кошмаре. Потому, вновь призвав на помощь весь здравый смысл и логику, она немедленно прогнала его прочь: Стёпа – хирург, а не боевой офицер. Потому вряд ли окажется непосредственно на передовой. Госпитали ведь размещают не там... наверное? О том же, впрочем, говорил и он сам, в который уж раз убеждая совершенно поникшую и какую-то растерянную маму, что не будет подвергаться никакой особой опасности. О том же, стараясь её успокоить, твердили дуэтом дядя Поль и папа. Но выходило как-то не слишком уверенно. И оттого завтрак, более поздний, чем всегда – в виду исключительных обстоятельств, выдался напряженным. Сидя за столом, совершая привычные, обыденные действия, говоря друг другу короткие, ничего не значащие фразы, все они внезапно оказались будто бы внутри того самого сценического представления, где, по меткому выражению Чехова, люди просто обедают, а в это время разбиваются их жизни. Но когда эта наэлектризованная, «предгрозовая», атмосфера вдруг, и правда, разрешилась маминым объявлением о скором отъезде в Москву, Саша все равно едва не выронила тонкую узорную фарфоровую чашку из резко дрогнувших пальцев. С одной стороны, все было логично – Стёпа скоро уедет, и потому им надо хотя бы эти, оставшиеся дни провести всем вместе дома. И после проводить его на войну тоже надо всем, так положено. И так правильно. Но… разве правильно при этом, что тем же самым разрушается её счастье… да-да, именно так! Ведь здесь, в Петрограде, помимо злосчастного вчерашнего бала, впереди еще целая череда других, где они с Адалем могли бы повидаться – пусть даже и мельком, до тех пор, пока он не найдет способ наладить отношения с мамой. И в том, что это в результате все же произойдет, у Саши почти не было сомнений. Но что случится, когда их, помимо неприятия Ольги Дмитриевны, надолго разделят полтыщи верст и абсолютная неопределенность возможности новой встречи? Что станет с их любовью тогда? Эти горькие думы окончательно и захватили Сашу в свой плен, когда, под предлогом дурного самочувствия, она вновь поднялась к себе после завтрака. В другой день подобное объяснение вряд ли устроило бы родных. И мама вскоре непременно пришла бы к ней, чтобы узнать, что случилось. Но теперь до Саши, кажется, никому не было дела. И впервые в жизни она была этому несказанно рада. Когда она вошла в спальню, горничные еще не закончили утреннюю уборку. Приказав им решительным жестом немедленно удалиться, Саша тяжело опустилась на край только что заправленной постели, глядя перед собой в одну точку, но ничего не видя из-за туманящих взор слёз, которым лишь теперь было позволено свободно скатиться по щекам: плакать на виду у всех ей с детства казалось нелепым и унизительным. Даже теперь, в полном одиночестве, Саша изо всех сил подавляла рвущиеся из груди всхлипы, не желая рыдать в голос. А ведь хотелось! И почему только она такая?! Почему не может устроить бурную истерику, потребовать и добиться желаемого… ну или хотя бы сочувствия и каких-нибудь объяснений. Хоть от кого-нибудь… Не сдержав очередного, особенно горького всхлипа, Саша навзничь повалилась на перину. И потом, глядя в потолок, еще долго и безутешно оплакивала собственную нерешительность и безволие, пока горе не перешло в изнеможение. А в голове будто бы и не осталось ничего – одна звенящая пустота. Однако не легкая и веселая, а тяжелая, сумеречная. Идей по поводу того, что делать дальше, по-прежнему не было. Не было даже возможности сообщить Адальберу, что она уезжает в Москву: выйти из дома одной, без сопровождения, теперь, когда родители здесь – практически невозможно. По той же причине глупо рассчитывать, что удастся ему незаметно телефонировать. Да и как узнать точно, когда Адаль на своем рабочем месте… Вот если бы кто-нибудь мог передать ему её весточку лично, но кто? А, впрочем… Вновь поднявшись на ноги, Саша подошла к зеркалу и придирчиво взглянула на собственное отражение: глаза покраснели, нос, как обычно, опух, но, если умыться холодной водой и немного подождать… этого времени как раз хватит, чтобы написать небольшое письмо. Лишь бы тот, на кого она сейчас так рассчитывала, ей не отказал. Но это вряд ли. Или же Саша его попросту не знает. Поэтому главное теперь – просто застать его одного. Хотя бы ненадолго.
Павел Чернышев: с Санькой После завтрака граф Чернышев оставил сестру, ее мужа и Стёпу в гостиной, а сам уединился в своем кабинете. Ему, в самом деле, нужно было изучить пару важных отчетов и составить несколько деловых писем, однако разум все равно занимали проблемы по большей части исключительно домашние. В частности – душевное состояние сестры, на которую за последние два дня свалилось слишком многое. То, что в этом есть немалая доля его личной вины, также изрядно огорчало Павла Дмитриевича. Ведь расскажи он Ольге заранее хотя бы про Адаля, кто знает, как бы все повернулось. Конечно, нет гарантии, что она приняла бы эту ситуацию более благосклонно. Но так можно было избежать хотя бы той неприятной сцены на балу, едва не обернувшейся публичным скандалом. Также было бесконечно жаль бедную Саньку, оказавшуюся невольной заложницей не только этой истории, но еще и того, что, полностью отдавшись тревогам за будущее Стёпы, её мать будто бы ослепла, не замечая сердечных переживаний дочери. Но ведь должен же кто-нибудь подумать и о ней?! Встряхнув с досадой перед собой листом с отчетом, Павел Дмитриевич в очередной раз попытался погрузиться в его суть, но тут кто-то тихонько постучался в дверь. - Войдите! - отложив бумагу обратно на стол, Чернышев поднял глаза и увидел робко жмущуюся в дверях племянницу. Это было странно и совершенно не похоже на её обычную манеру поведения. Впрочем, выглядела Саша тоже совсем не так, как всегда: грустная, с потухшим и тоскливым взглядом... - Санни, малышка! – воскликнул он, предлагая ей жестом, наконец, пройти и куда-нибудь присесть. – Какой несчастный вид! Что случилось, дружок? - А ты разве не догадываешься? – тихо спросила она в ответ, устроившись на самом краешке стула, стоящего перед его столом. - Да, прости. Конечно, я понимаю, - вздохнул граф Чернышев, затем откинулся на спинку кресла и потер рукою подбородок. – Все пошло не так, как ты надеялась, верно? Молча кивнув, она опустила глаза. - Честно сказать, я и сам не думал, что Ольга так себя поведет, – это была чистая правда. – Но не стоит отчаиваться, - прибавил он и тут же поморщился: прозвучало слишком холодно и официально, а ведь хотелось поддержать и ободрить её по-настоящему. Почувствовав, верно, то же самое, Саша вновь взглянула на него с обидой. И от этого на душе у Чернышева сделалось еще паршивее. - Дорогая, послушай, но это ведь правда! Твоя мама бывает упрямой и взбалмошной, но она не сумасшедшая и ни за что не станет на пути твоего счастья. Ей просто необходимо время, чтобы принять факт, что ты уже выросла. А тебе – терпение, чтобы пережить это время. - А Адаль? – спросила вдруг Саша глухим голосом. – Что ты предпишешь ему? - То же самое: ждать и надеяться... Помнишь девиз графа Монте-Кристо? Если он действительно любит тебя так, как об этом говорит. - Даже если так… Но сколько ждать и на что надеяться, дядя? Мы ведь даже не сможем толком попрощаться. Получится, что я вдруг попросту возьму и исчезну из его жизни! - воскликнула она с отчаянием. — Ах, если бы кто-нибудь смог нам помочь! - «Кто-нибудь»? К чему эти экивоки, Санни, если речь явно идет обо мне? Говори смелее, ты же знаешь, что я постараюсь сделать все, что в моих силах! Вместо ответа Александра извлекла из кармана и положила перед ним на стол запечатанный конверт, на котором аккуратным девичьим почерком было выведено имя графа де Колиньи. Повертев его в руках, будто ожидая чего-то еще, Павел Дмитриевич вновь положил письмо перед собой и внимательно посмотрел на племянницу. - Но ведь ты вполне могла бы отправить его по почте сама, однако принесла сюда, верно, желая, чтобы я отдал его адресату лично? Мне будет не трудно это устроить. Только скажи, не стану ли я случайно гонцом, принесшим дурную весть? - Что ты имеешь в виду? – недоуменно качнув головой, Саша немного нахмурилась. И вдруг поняла. – Ах, нет, ну что ты! Я всего лишь объяснила, что произошло… вернее, произойдёт совсем скоро, – со вздохом поправилась она. – А еще указала Адальберу наш московский адрес и телефонный номер. На всякий случай. Хотя, вряд ли он сможет ими воспользоваться. Телефон стоит в гостиной, а письма… даже представить страшно, что будет, если мама увидит в строке «отправитель» его имя… Потупившись, Саша вновь вздохнула и умолкла, предлагая дяде самому домыслить и понять, наконец, весь масштаб постигшей ее трагедии. И принять единственно возможное в данной ситуации правильное решение. То самое, попросить о котором напрямую она всё-таки не посмела, несмотря на предложение говорить без обиняков, как есть. Павел Дмитриевич не раз прежде слышал, как Степан, поддразнивая, называет свою среднюю сестру «лисицей». И всегда в таких случаях удивлялся, почему он присвоил это прозвище именно Тате, ведь из всех Ольгиных детей именно она была, пожалуй, наиболее открытой и бесхитростной. В то время как Санька, сполна унаследовав отцовское умение хранить присутствие духа и внешнее спокойствие в самых сложных ситуациях, умудрилась сполна перенять еще и материнский дар удивительно ловко использовать извечные женские хитрости ради того, чтобы всегда получать желаемое. Вот и сейчас оставалось только удивиться, как ловко и непринужденно она пустила в ход оружие, способное пробить даже самую прочную сердечную броню: глубокий вздох, исполненный самой неподдельной тоски, склоненная голова и мерцающие в глубине глаз слезы – все это буквально кричало об отчаянии. Хотя с трагически сомкнутых губ не сорвалось ни единого лишнего слова. Павел Дмитриевич тоже молчал. И Санька, наверное, была бы сильно разочарована, если бы осмелилась сейчас на него взглянуть, ибо в его обыкновенно спокойных голубых глазах вовсю плясали искры с трудом сдерживаемого веселья. «Но какая же, всё-таки, хитрюга! – подумал он с нежностью, наконец, вновь переводя взгляд на все еще лежащий перед ним конверт. Затем встал и, обойдя стол, остановился прямо перед сидящей Сашей, глядя на него с высоты своего роста. Только теперь она, наконец, на него посмотрела. Снизу вверх, с мольбой и надеждой… – И какой же, тем не менее, пока еще ребёнок!» - Да, незадача… - начал он сочувственно и опять умолк, словно над чем-то серьезно задумавшись, - ну а, скажи, а вот, мог бы, например, я стать и здесь вашим посредником? Как думаешь, согласился бы Адаль отдавать мне свои письма к тебе, чтобы я затем пересылал их в Москву под видом своих? Будет ли это удобно? Если да, то я, пожалуй, и попробовал бы сыграть роль вашего почтового голубя, надо только крылья отрастить… - О! Конечно! – подскочив со стула, как на пружине, Санька тотчас бросилась к нему на шею с благодарностями и уверениями, что никакой он не голубь, а самый настоящий ангел! - Ну уж и ангел! – отозвался Павел Дмитриевич, смеясь и одновременно размышляя о том, что станет делать, если сестра вдруг как-нибудь прознает об их заговоре и не приведёт ли это к окончательному разрыву с таким трудом налаженных вновь внутрисемейных отношений? Зная Ольгин характер, обдумать такой вариант развития событий как следует, выглядело отнюдь не лишней предосторожностью… Впрочем пока Чернышева куда сильнее увлекала другая идея… - Но ведь ты же, надеюсь, понимаешь уже, что каждая услуга должна быть оплачена? Готова ли ты кое-что сделать и для меня? – поинтересовался он вкрадчивым тоном. И Санька тут же с готовностью кивнула. – Скажи, едешь ли ты завтра с родителями к дяде Никсу и тете Дрине Елагиным? - Нет. - Замечательно, потому как завтра я тоже собираюсь отправиться в гости – хочу навестить матушку, и желаю, чтобы ты меня при этом сопровождала. - Мне это будет в радость! – недоуменно глядя на него, проговорила племянница. – Расскажу бабушке про бал, наверняка ей не терпится узнать, как все прошло. Даже странно, что ты говоришь об этом, как об оплате долга… - А, не обращай внимания! – сообразив, что, наверное, и правда, выразился не слишком удачно, Чернышев усмехнулся и махнул рукой. – Со всеми этими событиями удивительно, что я вообще еще пока способен внятно выражать вслух свои мысли! Стало быть, договорились? - Конечно! - Ну, вот и славно. А теперь, с твоего позволения, я все-таки хотел бы немного поработать, – обернувшись назад, Павел Дмитриевич взглядом указал на кипу бумаг, что занимала почти весь его стол. И Санька, к которой уже почти вернулось обычное хорошее расположение духа, без лишних уговоров выскользнула из комнаты, вновь оставляя его одного.
Александра Веригина: *с роднёй* Известие о скором отъезде Ольги вместе со всем её семейством обратно в Москву вызвало у старой графини Чернышевой настоящий приступ негодования: - Но как это так, Поль?! Что сие означает? Почему? А как же все, что было до этого запланировано?! И главное – почему я узнаю об этом от тебя, а не от неё? – раздраженно вопрошала она, обращаясь к среднему сыну, покорно принявшему на себя этот нескончаемый поток вопросов, видя в том хотя бы частичное искупление своей вины перед сестрой, с которой мать, скорее всего, разговаривала бы еще жестче – несмотря на заключенное некоторое время тому назад мирное соглашение. - Павел, но ведь это, и верно, какая-то дикость! – вторил ей Анатоль, также оказавшийся гостем Марии Алексеевны нынешним утром. – Ольга никогда не отличалась рациональностью мышления, но это уже вовсе ни в какие рамки… - Так сложились обстоятельства, - коротко отозвался он в ответ сразу обоим, не желая вдаваться в подробности. Ибо они были в основном не для ушей племянницы, сидящей здесь же, в гостиной, тихо, словно мышка, боясь даже поднять глаза на кого-либо из спорящих между собой взрослых. О том, что отношения внутри маминой семьи далеки от идеала, Александра знала с детства. Но в последние годы все будто наладилось. Бабушка Чернышева – холодноватая, сдержанная и довольно чопорная с окружающими, с самой Сашей была, однако, довольно приветлива… конечно не так, как добрейшая Анна Софроновна и даже не настолько, как Лидия Николаевна Игнатьева, с которой они с Татой и Стёпой успели крепко подружиться с тех пор, как мама стала женой Дмитрия Кирилловича. Но все же, это были совсем не те отношения, которые можно было назвать полностью доверительными и открытыми. Второго же из своих дядей – Анатолия Дмитриевича, Санька и вовсе слегка побаивалась: таким важным и неприступным он казался все те считанные разы, что им доводилось прежде видеться. Вот и теперь, узрев его рядом с бабушкой в гостиной, куда они вошли вместе с дядей Полем, она тотчас расхотела не то, что делиться какими-то подробностями минувшего бала, но и почти что совсем – говорить. Потому лишь тихо и кратко отвечала на вопросы, что задавала ей графиня. Надеясь, что не выглядит при этом слишком нелепой и глупой в глазах дяди Анатоля, который не сводил с неё оценивающего взгляда. Словно прикидывая, достойна ли она того, чтобы с нею общаться? Тата как-то говорила – это оттого, что он всегда считал брак мамы и их отца мезальянсом. Но в чем заключалось то неравенство, растолковать толком не могла. Да Саша на объяснениях особенно и не настаивала. Позже, когда она, наконец, познакомилась с этой частью своей родни, детское предубеждение почти исчезло. Но сейчас, под действием волнения и продолжающегося разговора на повышенных тонах, будто бы пробудилось опять с новой силой… - И все-таки я хотела бы хоть каких-то объяснений! – проговорила графиня Чернышева, нервно обмахнувшись веером – хотя в гостиной, с Сашиной точки зрения, было совсем не душно. - Что же, как вам будет угодно, матушка. Дело в том, что Олин старший сын намерен вскоре отправиться полевым хирургом на фронт. Поэтому естественно, что она хочет провести с ним как можно больше времени. - Боже мой! Ну что за вздор – ехать в Москву всем ради одного! - А это, матушка, просто семья называется… Когда все ради одного и один ради всех, - вздохнул Павел Дмитриевич, в голосе которого невольно промелькнула горькая ирония. - Не смей говорить с maman в подобном тоне! – вспыхнул Анатолий Дмитриевич. - Простите, мадам, мне и верно, не стоило… - тут же смиренно согласился с братом Павел Дмитриевич, склоняя голову. - Ах, неважно! Я давно привыкла, что вы с Ольгой со мною совершенно не считаетесь. Но мне непонятно, почему она не считается с интересами собственной дочери! Почему предпочитает ей… этих! С ними ведь вечно какие-то проблемы! А бедная Сашенька в результате будет без дебютного сезона! Разве это правильно?! Ну почему бы не оставить здесь хотя бы её? Скажи, милая, может быть, мы именно так и поступим? Убедим все вместе твою неразумную мать не портить тебе будущее? Я уже немолода и не так крепка здоровьем, как прежде, но ради этого готова лично стать твоей дуэньей! Ты даже можешь у меня пожить, в конце концов, это тоже было исключительно странным решением – поселить тебя и малышей в доме у Поля!.. - И что же такого странного вы в этом увидели, maman? – негромко осведомился Чернышев, мгновенно вскидывая на нее взгляд. - Хотя бы то, что ты живешь один и к тому же постоянно занят по службе, из-за чего Александра и младшие дети находятся без должного присмотра, - ответил за графиню Анатоль, первым заметив, как в глубине льдисто-голубых глаз младшего брата вспыхнули предупредительные искры. - Что ж, это правда, - согласился Павел Дмитриевич. – Работаю я много. А вот хватает ли моего внимания племянникам, можно не гадать, а узнать непосредственно у одной из них. Санни, что скажешь? А заодно подумай, не согласиться ли тебе и на бабушкино предложение остаться в Петрограде? Возможно, так действительно будет лучше для всех? - Н-нет! – поколебавшись ровно секунду, Саша решительно покачала головой. – Простите, бабушка, но я бы тоже хотела вернуться в Москву и побыть еще хоть немного с братом, - чуть вздернув подбородок, она с некоторым вызовом поглядела на Анатолия Дмитриевича. В его взгляде читалось откровенное разочарование. То же самое было написано и на лице старой графини, кажется, мгновенно потерявшей к ней интерес. Зато дядя Поль смотрел на неё весело и с одобрением. - Ты очень хорошо держалась, - заметил он, когда, через несколько минут после этого, завершив, наконец, выдавшийся столь тягостным визит, они вновь уселись в экипаж графа Чернышева. – Молодец! - Ты тоже! – рассмеялась Санька, подсовывая руку ему под локоть и прижимаясь щекой к плечу. – Знаешь, после нашего вчерашнего разговора, я долго думала обо всем, что ты говорил. - И что же надумала? - Что ты был прав. Если Адальбер любит меня по-настоящему, наша разлука ничего не изменит. А потом… ты ведь что-нибудь придумаешь, правда? - Кто знает! – усмехнулся Павел Дмитриевич немного загадочно и приказал, наконец, кучеру трогать экипаж с места. - А куда это мы едем? – удивленно спросила Саша, вскоре заметив, что путь их лежит явно не домой. - У меня есть еще одно дело во Французском посольстве. Можно было бы завезти тебя вначале к нам, а потом уже отправиться туда одному. Но ведь ты же не будешь возражать, если мы поступим именно так, а не иначе? – хитро прищурившись, он вновь покосился на племянницу и широко улыбнулся, заметив, как радостно вспыхнули ее глаза. - Дядя… - не зная, что и сказать, Саша тихонько пискнула от восторга и бросилась его обнимать. - Ну, тише-тише! А то помнешь еще ненароком крылья! А ведь я только начал их отращивать!...
Адальбер де Колиньи: - Послушайте, Адаль, вы плохо выглядите последнее время, – с искренним беспокойством в голосе заметил Палеолог. Затем снял пенсне и стал старательно протирать стекла замшевой тряпицей, не сводя своего проницательного взгляда с сидящего напротив Колиньи, коего всегда ценил как сотрудника и искренне любил как друга. А может, даже и как сына, которого у него никогда не было и уже, похоже, не будет. Потому, конечно, не мог не заметить странных приступов меланхолии, которые Адаль, надо отдать ему должное, тщательно скрывал, стараясь держать себя в руках во время работы, при этом вне её – почти полностью избегая привычных развлечений и проводя чуть ли не все время дома в одиночестве. – Вот уже месяц я наблюдаю эти странные перемены. Вы часом не заболели? Или, может, нужна какая-нибудь помощь? Полагаю, что мы достаточно близки, и вы вполне можете мне в этом довериться. - Ну что вы, Морис, вовсе нет! – воскликнул Адаль, несколько удивленный этим неожиданным проявлением участия со стороны патрона, вообще-то не слишком склонного к задушевным разговорам. Впрочем, Колиньи и сам был из тех, кто обычно предпочитает оставлять свою частную жизнь исключительно частной. Потому также мало с кем делился её подробностями. Палеолог был, пожалуй, одним из тех немногих, кто знал о нём больше остальных. Но даже с ним Адальбер не был готов вот так, сразу, поделиться обуревавшими его душу сомнениями, большая часть которых касалась его взаимоотношений с семейством Сандрин, с нею самой, а также возможности их совместного будущего, что в свете известных событий, уже не выглядела настолько очевидной, как это представлялось прежде. Что, если мадам Ольга все же решилась поведать ей о своих отношениях с его отцом и главное – о том, как низко тот себя при этом вел? И что, если Александра перенесет свое отвращение на него, не пожелает больше общаться… Последнее, конечно, маловероятно. Она слишком умна, чтобы так легко поддаться чужому мнению. Но ведь графиня – не просто кто-то, а ее мать! Что, если её красноречие окажется сильнее голоса разума?! Еще больше смущало, что за все это время после бала Сандрин не прислала ему ни единой весточки. Не было новостей и от Поля. Дойдя в своих терзаниях практически до предела, Адальбер решился в результате на нечто немыслимое: прямо нынче же вечером, без приглашения явиться в его дом и добиться личной встречи с графиней, чтобы объясниться с нею в открытую, без обиняков. Ибо так не может и не должно более продолжаться! Подумав об этом, он невольно взглянул на часы, что мерно тикали на широком рабочем столе посла, а затем вновь перевел взгляд на по-прежнему пристально наблюдавшего за ним Палеолога и чуточку виновато вздохнул: - Ну хорошо, так и быть, признаюсь: некоторое время тому назад я сделал предложение одной прелестной молодой особе… - Ах вот оно что! Нацепив пенсне обратно, Палеолог разочарованно откинулся на спинку своего кресла. Придерживаясь мнения, что человек, занимающий ответственный пост, обязан полностью посвящать себя службе, он свято следовал своему убеждению, потому, несмотря на немалые лета, так и не обзавелся семьей. Да, в общем, и не собирался, полагая себя убежденным холостяком. Но навязывать свою точку зрения остальным, разумеется, был не в праве. Потому, немного помолчав, лишь поинтересовался, отчего же Колиньи в таком случае постоянно ходит хмурым, словно туча? - Или сия юная прелестница вам отказала? - Пока еще нет. Но существует целый ряд разногласий между мною и матерью невесты… - не желая детализировать, Адальбер кривовато усмехнулся и снова умолк. - Только и всего?! О-ля-ля, Адаль! Вы же прирожденный дипломат! Приложите еще немного стараний, и, не сомневаюсь, обязательно добьётесь успеха! Стоит ли так переживать? - Ваши бы слова да Богу в уши, Морис! – отозвался Колиньи, однако без особой уверенности в голосе. – Но, раз уж у нас зашел разговор на эту тему, скажите, могу ли я рассчитывать на небольшой отпуск? Понимаю, что теперь это сложно, но так хотелось бы съездить в Париж, чтобы лично испросить у деда благословения на брак… - Ну, так и езжайте себе! Вы, без сомнения, один из моих лучших людей, но ведь далеко не единственный! – усмехнулся Палеолог и тут же перевел взгляд на дверь, в которую тем временем кто-то постучал. – Да! Это был лакей, сообщивший, что прибыл его светлость граф Чернышев. - Просите! – кивнул посол, а сам затем в двух словах пояснил опешившему от неожиданности секретарю, что вчера поздним вечером они с русским лично договорились по телефону о приватной встрече. – Поль, друг мой! – воскликнул он любезным тоном, вставая из-за стола и шагая ему навстречу спустя еще пару мгновений. Сидевший спиной к выходу Колиньи, тоже немедленно поднялся на ноги, обернулся… и обомлел еще больше, узрев за спиной у Павла Дмитриевича Александру, замершую на пороге, и смотревшую на него не менее изумленно. - Добрый день, господа!– меж тем, произнес Павел Дмитриевич, пройдя в кабинет и обменявшись рукопожатиями вначале с Палеологом, а потом и с Адалем. – Месье посол, позвольте представить вам мою племянницу Александру. На улице нынче неприятный ветер, потому я не решился оставить ее дожидаться моего возвращения в открытом экипаже, в котором мы несколько опрометчиво выехали поутру из дому… - Ну, что вы, что вы! – тут же перебил его галантный Палеолог, еще раз кланяясь барышне, которая выглядела весьма смущенной, но всё равно очень милой. – Я сердечно рад нашему знакомству, прелестная мадемуазель! И уверен, что, пока мы с вашим дядюшкой будем обсуждать наше дело, мой секретарь, граф де Колиньи, с удовольствием о вас позаботится. Верно я говорю, Адаль? Большего Колиньи не мог и желать. Счастливый лишь тем, что его милая Сандрин просто снова рядом, он молча кивнул и через мгновение они вместе вышли в приемную, где все еще ожидал дальнейших распоряжений посольский лакей. - Принесите нам кофе! – бросил Адальбер, едва на него взглянув. И, как только они вновь остались вдвоем, бросился к Александре, заключая её в свои объятия. – Любовь моя! Милый мой ангел! Как же я тосковал без тебя, места себе не находил!
Александра Веригина: *с любимым* - Я тоже чуть с ума не сошла! – изо всех сил прижимаясь к его груди, прошептала Саша. – Не представляешь, что со мной было! - Но почему же ты ничего мне не написала… не позвонила? - Я не могла, поверь! Но сейчас не об этом! – оглянувшись на дверь, она вновь устремила на него умоляющий взгляд. – У нас, должно быть, совсем немного времени. А мне надо так много тебе рассказать! Случилось нечто неожиданное. Мой брат – старший, который доктор, надумал отправиться на эту ужасную войну. И мама… она очень переживает. Поэтому послезавтра мы все возвращаемся в Москву, понимаешь? Я должна буду уехать из Петрограда! - Твой брат? Вот, стало быть, что…, - не закончив фразы, Адаль ненадолго умолк. Не в этой ли новости крылась причина холодности графини? Ведь она мать, которая тревожится за свое дитя, и тогда Поль, конечно же, был прав, намекнув на несвоевременность его появления. Впрочем, это нисколько не меняет сути дела, скорейшего благополучного исхода которого Колиньи по-прежнему страстно желал, надеясь как можно быстрее всецело обладать той милой и смелой девушкой, которая захватила его в плен полностью и без остатка. - Что же, возможно, это и к лучшему, Сандрин, - продолжил он, задумчиво, имея в виду ее скорый отъезд. – Ведь я и сам вскоре собираюсь отбыть в Париж, так что мы все равно не смогли бы встречаться… О, не беспокойся, любовь моя! Это всего лишь на время! – прочитав в ее взгляде испуг, Адальбер покачал головой. – Надо просто уладить кое-какие семейные дела. Ну а как только вернусь, сразу же попрошу твоей руки у графа Дмитрия Кирилловича! – прибавил он с улыбкой, не без труда выговорив это малопроизносимое русское имя, и потом, будто в подтверждение своих слов, прижал ладошку милой к губам. – Ты ведь станешь моей женой? Не относя себя к породе мечтательниц, Саша, тем не менее, несколько раз в жизни все-таки пыталась представить, каким станет для неё этот миг, несомненно, самый главный в судьбе каждой девушки. Как она будет при этом выглядеть, что почувствует, что будет происходить вокруг… Образ же кавалера, предлагающего ей руку и сердце, тогда, в детстве, был еще весьма смутным. Позже он время от времени, правда, приобретал те или иные конкретные черты. Но все равно главным в этих фантазиях были именно её собственные ощущения от происходящего. Казалось, что это будет что-то невероятное и немыслимое, что чуть ли не херувимы с небес запоют, что мир вокруг тут же станет выглядеть как-то по-другому… На самом деле, все оказалось очень обычно. Адаль сказал эти слова совершенно просто, будто даже не спросил, а лишь констатировал факт: она будет его женой. И, услышав их не в грезах, а наяву, Саша точно так же, запросто, тихо ответила «да». Мир остался таким, как и прежде. Устоял на ногах. И совсем не изменился. Но сама Саша за одно мгновение превратилась в самую счастливую из живущих в нём женщин. - Да! – повторив это еще раз, она быстро взглянула на возлюбленного, и тотчас, от избытка переполнявших душу чувств, спрятала лицо на его груди, вдыхая успевший стать таким родным легчайший аромат дорогого табака и одеколона. А он вновь заключил ее в нежные объятия. Но так они провели, должно быть, всего лишь одну минуту, а потом, где-то совсем рядом, внезапно раздалось тихое деликатное покашливание. Тотчас смущенно отпрянув друг от друга, они увидели замершего у входа с подносом на руках лакея, который, видно, и сам был изрядно обескуражен открывшейся взору картиной, потому, едва опустив на ближайший к двери секретер свою ношу, быстро поклонился и исчез – словно в воздухе растворился. Настолько, что Адаль и Саша, переглянувшись, даже расхохотались. - Кажется, мы смутили его больше, чем он нас? – спросила она, кивая в сторону опустевшего, будто по мановению волшебной палочки дверного проёма. - Ну, нет! Уверен, он ровным счетом ничего не увидел, – качнув головой, Адаль вновь улыбнулся невесте. Затем усадил её на софу, а сам сел на стул рядом. – Но даже если и увидел, то вряд ли что-нибудь понял… Да я и сам в растерянности, любимая! Признаюсь, всегда надеялся, что скажу тебе эти слова в совсем иной обстановке – куда более торжественной, чтобы рядом были все твои родные, а в моих руках – достойное тебя кольцо. И вот… - Это совершенно не имеет значения, если ты рад сейчас хотя бы в половину от того, что чувствую я! – возразила Саша. – К тому же, никто не помешает нам устроить и такую, «официальную» помолвку. Просто немного позже. - Вот только когда! - новое, пусть и невольное напоминание о скорой и, возможно, продолжительной разлуке заставило Колиньи слегка помрачнеть. – Но и до этого времени… Я оставлю тебе мой парижский адрес, сейчас же и запишу. Но куда писать могу я? - О, с этим-то как раз проще всего! – было приуныв за ним следом, Саша вновь оживилась. – Нам поможет дядя Поль! Он пообещал, что станет пересылать мне твои письма в конверте от своего имени. И потому до поры никто о нашей переписке не узнает. Не правда ли здорово? А потом ты, может быть, и сам сможешь приехать к нам в Москву? Оставшееся в их распоряжении время они говорили о пустяках. Адаль любовался Сандрин, мечтая о том времени, когда сможет, наконец, обладать ею безраздельно и старательно отгоняя прочь мысли обо всём том, что может этому помешать. Думать об этом, и верно, казалось каким-то кощунством сейчас, когда она была в его объятиях. Да и после не стоит – разве не сможет любовь, столь сильная и пламенная, как та, что связала их сердца, растопить лёд непонимания и нелепых предрассудков в сердцах тех, от кого теперь напрямую зависит их общее счастье? Нет, всё непременно будет хорошо. Просто для того, чтобы окончательно воссоединиться, им нужно с честью пройти и это небольшое испытание. А сразу после приезда, он отправится в Москву. И, даже если вновь получит отказ, обязательно найдет способ переубедить упрямую графиню Игнатьеву.
Адальбер де Колиньи: Старый дом был похож на человека, доживающего свой век в одиночестве. Забытый и покинутый, он стоял, обрастая тишиной и паутиной. Всю мебель в комнатах давно укутали в тканевые чехлы, а окна плотно занавесили, из-за этого в помещениях постепенно прижился затхлый запах сырости и пыли. Адаль недовольно поморщился, когда экономка, которой он лишь сегодня сообщил о своем прибытии в Париж, невольно подняла её в воздух, принявшись раздвигать тяжелые портьеры, чтобы впустить в комнаты солнечный свет. - Вот предупредили бы заранее, месье граф, так я успела бы приготовить к вашему приезду хоть несколько комнат! - В этом нет необходимости, Клодина. Я остановился у друга. А сюда зашел лишь для того, чтобы забрать кое-какие нужные мне отцовские документы. Подобный ответ ничуть не удивил старую экономку. С тех пор, как его родитель женился во второй раз, Адаль посещал его фамильный парижский особняк считанное количество раз. А когда повзрослел, то, бывая в Париже, и вовсе предпочитал жить у приятелей, или попросту снимать апартаменты в каком-нибудь отеле. Так что после гибели Анри де Колиньи, дом оказался практически заброшен. Путешествуя по свету, Адальбер не нуждался в постоянном пристанище на родине, тем более в таком, как это – навевающем отнюдь не самые радужные воспоминания. Даже теперь, бродя по комнатам, обстановку которых совершенно не узнавал – новая хозяйка изменила здесь буквально все, похоже, надеясь таким образом дотла уничтожить любые напоминания о предыдущей, он чувствовал себя в этих стенах лишним и чужим, испытывая отголоски, должно быть, так и не изжитой до конца детской обиды. А еще размышлял о том, что все-таки следует сделать с этим домом дальше – выставить на продажу, или, возможно, все же попытаться дать ему еще один шанс, приведя сюда Сандрин – вдруг хотя бы у нее получится вдохнуть сюда новую жизнь и вернуть былую радостную атмосферу? Впрочем, для того нужно было еще на ней жениться. Вот, чтобы приблизиться к реализации той заветной цели, Адалю и пришлось нынче вновь оказаться в этом лабиринте, заполненном старыми вещами, обидами и дурными воспоминаниями. Необходимо было найти и забрать с собой очень важную вещь: шкатулку из секретера в отцовском кабинете, которую он обнаружил, впервые перебирая его документы вскоре после катастрофы «Титаника». Содержимое её тогда вызывало странную смесь любопытства и брезгливости. Поэтому изучать его слишком внимательно Адальбер не стал. Но кое-что все-таки врезалось в память, и так уж вышло, что, возможно, именно оно теперь могло помочь ему завоевать доверие графини Игнатьевой. А стало быть явиться ключом к будущему счастью её дочери и, конечно же, самого Адаля. Исполнив эту часть обязательной программы своего визита на родину, Колиньи с облегчением покинул отчий дом и далее отбыл туда, куда его сердце стремились в гораздо большей степени – в Шан-сюр-Марн, в окрестностях которого располагалась имение маркиза де Руайяля. - Время над вами совершенно не властно, милый дедушка! – радостно воскликнул Адаль, с чувством, но бережно прижимая к груди этого высокого, сухопарого старца, который, и верно, ничуть не изменился с момента их последней встречи. - Увы, юный друг, время властно над всеми, и я не исключение. Мои глаза уже не так зорки. На прошлой неделе, на охоте, я даже дважды промазал. И суставы стали болеть в холодные дни. Но ведь это не повод ложиться в постель и умирать?! - Ни в коем случае! Тем более что я еще искренне надеюсь увидеть тебя почетным гостем на своей свадьбе! - А я искренне надеюсь до этого дожить, – усмехнулся маркиз. – Однако все же слишком затягивать уже не рекомендую. - Тогда тебя непременно обрадует моя новость: я, наконец, понял, что готов к этому важному шагу… И нет-нет, не беспокойся, здесь твое посредничество мне не понадобится! – рассмеявшись, он замотал головой и вскинул руки, предупреждая ожидаемый вопрос: помнится, прежде дед неоднократно высказывал идею женить его на внучке своего старинного приятеля. – Я уже встретил свою единственную. И теперь хочу лишь заручиться твоим благословением. - Неожиданно. Но кто же она? - Самая лучшая девушка на свете! И да, представь себе, она русская! Её семья родом из Москвы, хотя встретились мы вовсе не там, а в Петрограде… С воодушевлением пересказав деду историю своего знакомства с Сандрин, к прочим обстоятельствам своего романа Адаль перешел не без внутреннего трепета. По понятным причинам, зятя своего старый маркиз вспоминать не любил. И потому существовала изрядная вероятность, что он отнесется ко всему ровно так же, как и графиня Игнатьева. А может, даже и похуже – когда узнает, что она в свое время была одной из виновниц страданий его единственной и любимой дочери. Но дед выслушал все на удивление спокойно, не перебивая. Только кивал временами и прикрывал глаза, будто старался таким образом увидеть что-то в глубинах своей памяти. - Знаешь, мой мальчик, -проговорил он, наконец, задумчиво, когда Адальбер умолк, почтительно ожидая его ответа, – судьба довольно редко дает людям шанс исправить свои ошибки. Но порой все же позволяет сделать это их потомкам. Мне кажется, это как раз ваш случай. И пускай впереди ждет еще одно небольшое испытание, я верю, что твое благородство преодолеет любые преграды. Ведь ты воспитан мною как истинный шевалье! Проведя в Шан-сюр-Марн неделю, отдохнув душой и сердцем и наобщавшись вволю с любимым родственником, перед отъездом в Россию, Адаль вновь ненадолго вернулся в Париж. Требовалось выполнить несколько не слишком значительных поручений шефа, быстро справившись с которыми, он также посетил ювелирный салон Картье на Рю-де-ля-Пе, где, как истинный француз, не доверяя никому, кроме соотечественников в этом важном вопросе, выбрал достойное его любимой кольцо, а также приобрел подарки для ее родных. А после, двадцатого ноября, с лёгким сердцем, отправился на «Гар де л’Эст», и отбыл обратно в Петроград. Откуда, еще спустя три дня, совершил новое путешествие. Хотя, на сей раз уже и не такое дальнее. О будущей встрече они с Сашей окончательно условились, когда Колиньи еще был в Париже: все же прочее время до этого между ними не прекращалась оживленнейшая переписка, посредником в которой выступил, сдержав свое обещание, граф Чернышев. Но для рвущихся друг другу навстречу влюбленных сердец, этого было явно недостаточно. Поэтому, вернувшись в Россию, Адаль буквально считал часы до нового свидания с невестой, почти не в силах думать о чём бы то ни было еще. И вот, наконец, наступил тот долгожданный день, когда он, с интересом осматриваясь по сторонам, сошел на перрон Николаевского вокзала. Москву он узнал сразу, как всегда узнаются места и города, о которых много читал и о которых не раз мечтал, представляя свое туда будущее путешествие. И еще, конечно же, о родном городе ему много рассказывала Сандрин, умудряясь даже на словах передать его красоту и ту особую, степенную, патриархальную атмосферу, что окутала Колиньи прямо с первых минут пребывания. Нанятый у выхода из вокзала экипаж повез его в гостиницу по самым нарядным улицам и бульварам, поэтому удалось даже немного оценить внешний облик Москвы и удивиться, насколько, оказывается, не схожи между собой эти два главных русских города. Впрочем, отель «Савойя», где граф заранее забронировал апартаменты, встретил нового гостя вполне привычной глазу неоклассической архитектурой и внутренним устройством, соответствующим всем самым современным представлениям о роскоши и комфорте. На пороге парадного, швейцар – уже в зимней шинели на бобровом меху, почтительно поклонился, и впустил его в ярко освещенное фойе. А портье, едва Адальбер назвал свое имя, тотчас вручил ключ от комнат. - И еще, господин граф, вас с самого утра дожидается письмо. Едва сдержавшись, чтобы тут же не выхватить конверт из его рук, Адаль разорвал бумагу и быстро пробежал глазами по строчкам, написанным хорошо знакомым и дорогим сердцу почерком. Собираясь в Москву, он оставил Сандрин возможность самой выбрать место и время их будущего свидания. И вот теперь всё точно прояснилось и с этим. - Завтра к одиннадцати мне понадобится экипаж! – убрав письмо во внутренний карман пальто, он вновь обернулся к портье. – Как вам будет угодно, месье, - спокойно кивнул тот. – А теперь позвольте мне проводить вас в ваши апартаменты! Надеюсь, они вам понравятся…
Александра Веригина: Грустные догадки, что жизнь их семьи вот-вот окончательно изменится и никогда уже не будет такой спокойной, как прежде, начали исполняться практически сразу после возвращения в Москву, когда Стёпа, собственно, еще даже и не успел отбыть на фронт. И последнее оказалось большой удачей, если учитывать, что буквально на второй день дома заболел ветряной оспой Митя-маленький, подхватив её, видимо, где-то в поезде по пути из Петрограда. А следом за ним эта на редкость летучая зараза прицепилась и к Володе. Для прочих домочадцев, переболевших ею в разное время в своём детстве, опасности впрочем, не было. Да и у самих малышей ветрянка протекала, в общем, достаточно благоприятно, доставив старшим родным некоторую тревогу лишь в первые дни, когда весь дом невольно превратился в род инфекционного госпиталя. И главным начальником в нём, как и следовало ожидать, немедленно сделался Стёпа, к чьим советам мама теперь прислушивалась и чьи рекомендации исполняла столь же истово, как в прежние времена – советы доктора Эрдмана. А papa даже как-то пошутил, что все происходящее ныне – генеральная репетиция его будущей службы. Самой же Саше по-прежнему было немного странно воспринимать Стёпочку не как брата, но как настоящего, «взаправдашнего» доктора, хотя она, конечно, ни за что бы ему в этом не призналась. Точно так, как никому бы не призналась вслух, что в глубине души даже рада, что из-за внезапной болезни малышни сами собой отменились для неё и все ближайшие светские мероприятия. Хотя, и Степан, и мама вовсю твердили, что в этом нет никакой необходимости. А бабушка Лидия Николаевна сразу заявила, что готова сопровождать её везде, где это потребуется, убеждая, что глупо проводить столько времени дома, когда сезон вступает в самую оживленную свою фазу: - Виданое ли дело?! Такая умница и красавица, и некому этого оценить! Ты должна веселиться, развлекаться и блистать, а не проводить целые дни в четырех стенах, еще успеется, уж поверь мне! - Но мне совсем не скучно! – отнекивалась Саша. И ничуть не кривила душой. «Блистать» для всех она, и правда, не испытывала теперь никакой потребности. А тот единственный, ради кого можно было решиться на что угодно, находился пока слишком далеко. Хоть и писал регулярно письма, которые столь же часто прилетали затем из Петрограда, помещенные в еще один плотный конверт, надписанный ровным каллиграфическим почерком графа Чернышева. Заставляя его сестру и шурина даже немного удивляться тому, насколько, оказывается, успели сблизиться между собой дядя и племянница, что теперь и дня не могут провести, ни написав друг другу ни строчки. Вполне возможно, что в иное время, Ольга Дмитриевна, отличавшаяся по жизни изрядной проницательностью, и заподозрила бы в этом какой-либо подвох. Однако теперь, занятая уходом за младшими мальчиками и пытающаяся при этом еще побыть как можно больше перед долгой разлукой со старшим, попросту не обращала на это особенного внимания. А Дмитрий Кириллович, если что-то и замечал, то тоже не ничего не говорил, опасаясь еще больше тревожить жену. К счастью, спустя полторы недели, Митя и Володя стали, наконец, поправляться. И теперь о прошедшей еще не до конца болезни напоминали по большей части лишь яркие точки зеленки, коими до сих пор были щедро разукрашены их тела и физиономии. Степан, принесший из аптеки небольшой флакон с темно-изумрудной жидкостью буквально на следующий день Митиной болезни, объяснил, что содержащееся в нем вещество обладает не только обеззараживающим действием, а еще и быстро подсушивает свежие оспинки, да и прочие болячки и царапинки, которые постоянно преследуют детей, особенно мальчишек. Тем не менее, увидев своих малышей разрисованными на манер североамериканских индейцев, Ольга Дмитриевна и Дмитрий Кириллович были поначалу несколько смущены. Но результат превзошел все ожидания. И потому вскоре врачебный авторитет Стёпы – по крайней мере, в пределах его семьи – вознесся практически до небес. Следующие несколько дней прошли совершенно безмятежно. Именно они, в результате, и оказались тем самым временем, которое Саша и её родные провели в Москве так, как планировали изначально. А затем Стёпочка, вернее – новоиспеченный подпоручик медицинской службы Степан Веригин, отбыл на войну, махнув родным на прощание из окна вагона, что солнечным и уже немного морозным утром четырнадцатого ноября 1914 года, отправился от перрона Александровского вокзала в сторону Варшавы. И Саша, оказавшаяся в семье, во всяком случае, на ближайшее время, вдруг самой старшей сестрой, впервые четко осознала, что детство прошло. Хотя и вряд ли этому расстроилась. Ведь впереди её ждала настоящая, а «игрушечная», ограниченная стенами дома и гимназии, жизнь. И, конечно, любовь, о которой девушка не забывала все эти дни ни на минуту. Суеверно не желая торопить время до Стёпочкиного отъезда, после того, как это все-таки случилось, она, напротив, теперь мечтала лишь о том, как бы заставить его бежать побыстрее, чтобы Адаль поскорее приехал в Москву. Потому к этому дню была уже настолько взбудоражена, что накануне почти не спала ночью. Должно быть, это оказалось даже заметно со стороны, потому что за завтраком мама спросила, отчего она нынче бледна больше обычного. - Ты не больна ли? - Нет-нет, что ты, мамочка, все хорошо! Это просто свет нынче так падает! – воскликнула Саша немного испуганно, покосившись при этом на окно, в которое с улицы печально заглядывал серый и дождливый ноябрьский день. - Говоришь, прямо как наша художница! – усмехнулся papa, с удовольствием поднося к губам чашку со свежесваренным кофе. – К слову, давненько что-то она нам не писала… - Но ведь совсем недавно телефонировала! – возразила Саша, вступаясь за сестру и одновременно пользуясь удачной возможностью увести разговор от обсуждения собственной персоны. – Это проще и удобнее. - Вот, все вы теперь так рассуждаете! – со вздохом согласилась мама. – Однако куда как приятнее получить настоящее письмо, написанное рукой дорогого человека, особенно твоего собственного ребенка!.. Вот будут у тебя дети, припомнишь еще мои слова! – прибавила она. Хотя Саша даже и не думала спорить, зная, что это так и есть – пусть пока лишь только и на примере эпистолярного общения с Адалем… Меж тем, заговорив о старшей из дочерей, Ольга Дмитриевна уже вновь сетовала, что в этом году она даже не приедет домой на Рождество. Впервые Тата объявила об этом еще летом, но тогда была надежда, что все это очередная блажь и следствие не зажившей до конца душевной травмы от разрыва с Родионом. Однако прошедшие месяцы лишь укрепили ее в уверенности впервые провести этот праздник в Париже с друзьями. И никакие уговоры с увещеваниями при этом уже не действовали, заставляя графиню все чаще рассуждать вслух об упрямстве и даже душевной черствости, которой она в Тате прежде никогда не замечала. Ни муж, ни младшая дочь её в этом, однако, не поддерживали. Причем, по схожим причинам. Ибо Саша теперь все чаще – пусть пока и только про себя – соглашалась с Дмитрием Кирилловичем, всякий раз резонно возражавшим жене, когда та заводила подобный разговор, что Тата их уже совсем взрослая, самостоятельная девушка. - Пойми, наконец, что она выбрала свой путь – и к слову, не всем везет понять себя настолько рано, Оля! А наш путь – беречь Тату и помогать ей по мере возможностей, а вовсе не пытаться загнать в рамки собственных представлений о том, какова должна быть её жизнь, - заметил он спокойно, все так же неторопливо попивая кофе. – Кто знает, вдруг они действительно немного устарели? – продолжил граф, чуть лукаво взглянув при этом на Сашу. – Верно я рассуждаю? - И да, и нет, - откликнулась она. – Я тоже считаю, что Тата должна жить так, как ей нравится. Хотя свою судьбу представляю иначе. - Видишь, и я о том же! – немедленно оживилась мама. – Рада, что хоть кто-то в этом доме меня все еще поддерживает! - Ну что ты, любимая, лично я неизменно на твоей стороне! – улыбнулся papa. – Что бы ни случилось. - Конечно. В том числе и по поводу мой идеи всем вместе навестить Тату в Париже, раз уж она не хочет приехать в Москву! – язвительно заметила в ответ мама, тут же припомнив ему еще один никак не заканчивающийся, хотя и вялотекущий, спор последнего времени. - А об этом я уже говорил достаточно! Но если надо, готов повторить. Во-первых, не забывай, что в Европе идет война. И потому Париж нынче – не тот город, которым мы знали и видели его прежде. А во-вторых – не факт, что это обрадует Тату. И тут мы возвращаемся к самому началу нашего разговора… Чувствуя, что возникшее напряжение может вот-вот вновь обернуться дискуссией, свидетельницей которой ей быть не положено, Саша постаралась как можно быстрее допить свой кофе и, извинившись, поднялась из-за стола. - Пойду к себе, - сказала она, мило улыбнувшись и взглянув попеременно на каждого из родителей. Неужели, когда-нибудь, лет через двадцать, и они с Адалем будут точно так же сидеть за одним столом, и спорить по пустякам, а их дети – удивляться беспричинности спора? - Погоди минутку, хотела спросить, не хочешь съездить со мной к модистке? – спросила вдруг мама. – Прямо после завтрака? Мне бы не помешало твое мнение насчет будущего платья… А потом можем наведаться куда-нибудь еще… - Увы, мамочка, но у меня на сегодня уже назначена встреча, - вздохнула Саша, покачав головой и состроив жалостливую гримасу. – С Лизой Огнивцевой. Мы договорились еще третьего дня, будет неловко отменять. - Ах, ну конечно! Поезжай, это без сомнений важнее. Несчастная девочка, у меня по спине мурашки бегают всякий раз, как вспомню, что с ней произошло! А заодно возникает и желание запретить этим заниматься тебе, хотя умом понимаю, что это была лишь трагическая случайность… История с Лизой, одной из девушек, которая довольно долго и всерьез занимались конной выездкой у того же тренера, что и сама Саша, была действительно весьма печальна. Великолепная наездница, одна из тех, на кого прежде равнялись остальные юные спортсменки, прошлой осенью она крайне неудачно упала на соревновании и получила серьезную травму позвоночника. Оттого в настоящее время оказалась вынуждена передвигаться исключительно в коляске и почти не выходила из дома, так и не свыкнувшись до конца со своим нынешним существованием. Поэтому девочки из их конного клуба договорились однажды установить над нею род шефства, периодически навещая и по мере возможностей не давая совсем падать духом. Кажется, Лиза немного предпочитала Сашино общество встречам с другими её товарками. И эта дружеская симпатия была взаимной: после возвращения из Петрограда, она навещала её уже дважды. Собиралась и вновь. Только не сегодня. Но не расскажешь же маме, с кем на самом деле у неё назначено нынче в одиннадцать свидание в Ботаническом – хотя обманывать её, конечно, было и неприятно. «Аптекарский огород», как по старинке все еще продолжали называть этот сад коренные москвичи, встретил Сашу поникшими деревьями у входа, на мокрых ветвях которых все еще трепыхались жалкие остатки листвы – словно мелкие флажки, поднятые в знак капитуляции перед неизбежностью осени. Из-за мрачной, дождливой погоды последних дней, посетителей почти не наблюдалось, хотя место это было обычно популярно у горожан разных сословий и достатка практически круглый год. Но ни серое, свинцовое небо, нависшее, кажется, над самыми макушками крон, ни пронизывающий ветер, заставляющий спешащую вдоль аллеи в сторону Пальмовой оранжереи Сашу крепче сжимать зонт в озябшей даже в перчатке руке – дабы не улетел с очередным его порывом, не могли испортить ей настроения. Внутри огромного остекленного павильона, коим на деле являлась оранжерея для тропических растений, было так же влажно, как и на улице, однако при этом куда теплее. Иначе нежные здешние деревья бы просто не выжили – и в такие дни, как сегодня, Саша была в этом с ними, пожалуй, солидарна. Поздняя московская осень способна свести с ума, наверное, даже пальмы, которые, приходя сюда в детстве вместе с родными, она, помнится, особенно любила рассматривать. И знала, кажется, наперечет, назначив даже теперь встречу возлюбленному – чтобы не искать друг друга слишком долго, возле самой из них приметной. А именно у того огромного саговника, который, как утверждали, умудрился пережить даже Великий Пожар 1812 года. - Наверное, следовало хоть немного опоздать, чтобы ты о себе чрезмерно не воображал, - проговорила она с улыбкой, тихонько подкравшись из-за спины к замершему в ожидании её появления, словно часовой на посту, Адальберу. – Но я слишком по тебе соскучилась!
Адальбер де Колиньи: *с единственной моей* Свою первую ночь в Москве Колиньи провел в томительном ожидании: понимал, конечно, что изводится понапрасну, но поделать все равно ничего не мог. Время упорно отказывалось течь быстрее положенного ему природой хода, поэтому иногда всерьез казалось, еще немного, и он попросту сойдет с ума от нетерпения. Черная мгла за окном начала рассеиваться лишь в половине восьмого. Не в силах более лежать, Адаль оставил постель и тщательнейшим образом привел себя в порядок, затем спустился в ресторан, где оказался едва ли не первым на сегодня посетителем и проглотил, иначе не скажешь, завтрак, не чувствуя от волнения ни запаха, ни вкуса принесенных ему блюд. Так удалось скоротать еще два часа. Спустя которые, он все же покинул фойе гостиницы. Заказанный накануне экипаж уже дожидался у ее парадного подъезда. Едва расположившись на сидении, Адаль извлек из-за пазухи бумажку, на которой был указан конечный адрес его маршрута, и протянул её извозчику – об этом также пришлось позаботиться заранее, ибо в собственном навыке устного общения на русском граф пока еще не ощущал достаточной уверенности. Немного расслабился Колиньи лишь после того, как, разобрав по складам название, до того любезно записанное кириллицей с его слов гостиничным портье, мужик кивнул и, наконец, понукнул свою лошадку, трогая с места экипаж. Ехать оказалось недалеко. Поэтому немудрено, что на месте Адальбер оказался заметно раньше одиннадцати. Приговорив себя, таким образом, еще почти к получасу мучений. На сей раз в окружении буйной тропической растительности тепличного павильона, среди которой, как Сандрин и обещала в своем письме, он действительно быстро нашел указанное ею ориентиром для места встречи саговое дерево, способное, и верно, поразить своим гигантским размером кого угодно. Тем же, впрочем, удивляла и сама оранжерея. Адаль даже поймал себя на мысли, что было бы совсем неплохо здесь прогуляться. Однако страх пропустить момент появления Александры оказался сильнее этого любопытства. Так что, оставив пока идею о прогулке, граф ограничился лишь рассеянным осмотром самого этого старого саговника, от которого его и отвлек звонкий девичий голосок, первые же звуки которого заставили сердце в груди радостно подпрыгнуть и забиться с удвоенной частотой. Порывисто развернувшись ей навстречу, он широко улыбнулся, и, ничуть не думая, что кто-нибудь может стать невольным свидетелем их бурного и не слишком допустимого приветствия, обхватил Сашино лицо ладонями, любуясь ее разрумянившимся то ли от встречного ветра, то ли от волнения, милым личиком. А потом склонился поближе и поцеловал смеющиеся губы, вложив в этот поцелуй всю свою любовь и нетерпение страсти. - Ничего бы не вышло, – произнес он и, усмехнувшись, чуть покачал головой. – Я готов был ждать тебя долго и со всем возможным смирением. Хотя после, конечно, все равно бы отправился на поиски. И обязательно сразился бы с теми драконами и чудовищами, что осмелились задержать тебя на пути ко мне… Сандрин! Милая моя маленькая Сандрин, как же я сейчас счастлив! Почти абсолютно! Недостает лишь самой малости… Как же ей всего этого, оказывается, не хватало! Этой улыбки, этого теплого, наполненного обожанием взгляда синих глаз, в самой глубине которых поблескивают лукавые искорки, этого голоса, который, едва касаясь слуха, заставляет трепетать от сладкого волнения почти так же, как и поцелуй… впрочем, нет. Поцелуи Адаля – это какое-то иное, особенное и ни с чем не сравнимое удовольствие, переживать которое Саше хотелось бы вновь и вновь. Собственно, надеясь на следующий, она и потянулась вновь к его губам, как только удалось чуть-чуть перевести дух после первого. Поначалу даже не придав особенного значения слетающих с них словам. Но в самый последний момент, осознав смысл сказанного, вдруг замерла и, чуть нахмурившись, переспросила: - «Почти»?! Как это понять? Разве того, что мы сейчас вместе – уже недостаточно? - Только сейчас. Но потом все равно придется расстаться. Я же хочу обладать тобой всецело и быть твоим без остатка, – с жаром произнес Адаль, тоже склоняясь к ней и подозрительно прищуриваясь: - А ты? Не изменилось ли твое решение, пока мы не виделись? - Ты с ума сошел?! – возмущенно вспыхнула в ответ Саша, отодвигаясь и вскидывая на него обиженный взгляд. – Да я минуты считала до твоего приезда в Москву, а ты… - Прости, милая! – воскликнул Адаль, сокрушенно качнув головой. – Ты права. Я – безумец! Но вина этого безумия – лишь ты. - И я не стану на тебя сейчас сердиться, только потому, что слишком хорошо это понимаю! – мгновенно успокаиваясь, она заулыбалась вновь. – Полно об этом! И полно стоять на месте! Пойдем немного пройдемся по оранжерее, здесь очень красиво, правда! Заодно расскажешь, как встретил тебя дедушка? И как сейчас выглядит Париж? Тата писала, что из-за войны многое изменилось, стало не так весело, как прежде. Хотя, я последний раз была там ребенком, потому из всех развлечений больше всего любила карусели. Особенно ту, в Люксембургском саду, где тебе дают палочку, на которую во время движения надо попытаться нацепить металлические кольца, что держит служитель… Надеюсь, она все еще работает? - Работает! – кивнул Адаль. – Но в целом Париж, и правда, теперь иной. Хотя, я так давно его покинул, что порой кажется, будто и в памяти хранится лишь созданный юношеским воображением город, который я, ненадолго возвращаясь, каждый раз узнаю заново… Как я мечтаю, что однажды мы окажемся там с тобою вдвоём и назовём его нашим городом, любовь моя! – воскликнул он негромко, поднося к своим губам её маленькую ладонь, а затем вновь бережно уложил ее на сгиб собственного локтя. И так, рука об руку, они неторопливо пошли по присыпанной песком дорожке между тропическими деревьями, будто по волшебству перенесенные из сырой, сумеречной ноябрьской Москвы на другой континент, где нет ни зимы, ни недостатка в солнечных днях. Разговаривали при этом… обо всем на свете, и ни о чём конкретно, как все влюбленные на свете. Но первым делом Адаль, конечно же, с гордостью поведал о том, что дедушка горячо одобрил его выбор. И теперь ждет встречи, чтобы познакомиться уже не только на словах, но и лично. - Сказал, что всегда втайне мечтал именно о такой внучке, представляешь? – рассмеялся он, вспоминая о том, как старый маркиз одобрительно цокал языком, изучая фотографический портрет Александры. – Да и для тебя ведь будет здорово добавить к трём своим чудесным бабушкам хотя бы одного дедушку. Который, уж поверь мне, определенно стоит троих!
Александра Веригина: *с моим единственным и самым лучшим* - Если ты хоть капельку на него похож, то я ничуть в этом не сомневаюсь! – с нежностью откликнулась Саша. Но почти тут же и обозвала его хвастунишкой – стоило Адальберу только с удовлетворением заметить, что уж характером-то он – точная копия маркиза. К этому моменту они покинули Тропическую оранжерею, и, не спеша, брели по одной из основных аллей, которая вывела, в результате, к чайному павильону. Увидев его перед собой, Колиньи тут же предложил заглянуть внутрь и выпить по чашке чаю. И там их живая беседа продолжилась вновь. - Скажи, сколько ты пробудешь в Москве? Вполне закономерный, вроде бы, вопрос. Но Саша, тем не менее, решилась задать лишь теперь – словно не желала до времени отравить им безмятежную радость их встречи. - Обещал Палеологу вернуться в субботу, - слегка поморщившись, виновато вздохнул Колиньи. – Чудо, что он вообще отпустил меня после Парижа еще и в Москву, - будто оправдываясь, прибавил он. Хотя, умница Сандрин не просила объяснений, они были нужны скорее ему самому, чтобы вновь заставить себя от нее уехать. – Но хорошо, что ты об этом заговорила. Как видишь, у нас всего несколько дней. Поэтому теперь я хочу точно знать, когда смогу нанести визит в ваш дом, чтобы поговорить с месье графом и мадам графиней? Так, чтобы это было наверняка удобно, и никто нам не помешал? «Как, значит, уже?! Так скоро?!» - едва не воскликнула в ответ Саша, вовремя – и к счастью – сумев все же не произнести этих слов вслух. Потому что имела в виду вовсе не то, что могло показаться на первый взгляд – не факт отъезда Адальбера обратно в столицу. А то, что уже сейчас, практически в этот самый миг, ей придется самой выбрать дату события, которого она, безусловно, ждет – но наступления которого, почти в той же степени и боится. Потому что на сей раз оно уж точно определит весь дальнейший ход её жизни. - Нужно подумать, - проговорила она после секундной паузы, хотя Адаль и не пытался её торопить. – Надо ведь, чтобы все оказались дома… Во вторник Дмитрий Кириллович обычно проводит в своем клубе всю вторую половину дня и приезжает домой только к ужину. В четверг у нас принимают гостей, потому велик шанс, что будут посторонние. А в пятницу родители сами чаще всего навещают друзей, да и тебе наутро уже в дорогу… Но в среду… да! – вновь вскинув взгляд на внимающего её размышлениям вслух Колиньи, кивнула девушка. – Пусть это будет среда. И… даже если все вновь пройдет неудачно, в субботу я уеду в Петроград вместе с тобой, - прибавила она вдруг тихо, решительно нахмурившись. – Дядя по-прежнему на нашей стороне, поэтому до свадьбы я вполне смогу пожить у него. - Стало быть, решено! Я буду у вас в среду, после полудня. И, хотя то, что ты, моя маленькая бунтарка, готова решиться ради меня на такое безумство, как побег из отчего дома, крайне лестно, хотелось бы надеяться, что нам не потребуется подобных жертв… - Так ты что-то придумал, да? Что-то, чем можно убедить маму? И до сих пор молчал?! Как тебе ни стыдно! Немедленно расскажи! – требовательно воскликнула Саша, мгновенно расслышав в его словах – причем, небезосновательно – некий скрытый намёк. Но на сей раз Адальбер проявил завидную стойкость и выдержку, прежде не свойственную ему в присутствии этой девушки, как бы она после не упрашивала и на какие бы хитрые уловки ни шла, пытаясь подловить его на словах. Но, видимо, не зазря получал похвалы от Палеолога и сам Адаль, в последнее время все чаще удивляющий патрона своим талантом сглаживать острые углы и находить общий язык в дискуссиях порой с самыми ярыми оппонентами. До них Сандрин было еще, как говорится, расти и расти. Потому вскоре Колиньи вполне удалось успокоить и её любопытство – не рассказав при этом ровным счетом ничего из того, о чём ей знать не полагалось. Пока – или в принципе, Адаль еще не думал, предпочитая решать в первую очередь те проблемы, которые стоят перед ним непосредственно сейчас. А уж дальше – это как бог рассудит! Так что расстались – до среды, столь же нежно, как и встретились. Усадив Сашу в экипаж, пойманный прямо у выхода из Ботанического сада, Адаль дождался, пока он скроется за поворотом, и лишь затем остановил еще одного извозчика, уже для себя. И, вознамерившись было поначалу вернуться в отель, внезапно в один миг передумал, приказав отвезти себя на Красную Площадь, одновременно размышляя о том, чем еще могла бы развлечь его Москва сегодня вечером и весь завтрашний день – раз уж у него столь внезапно образовалось для этого свободное время и возможность…
Ольга Игнатьева: Возвращение семьи в Москву хоть и не могло принести полного успокоения Ольге, куда уж там, когда сын, пусть и врачом, но отправляется на войну, но позволило ей хотя бы не переживать из-за Александры, избежавшей повторения ее собственных ошибок. После выздоровления мальчиков, Ольга старалась все свободное время проводить со старшим сыном и в кругу семьи. Ее самым главным желанием было окружить Стёпу всей возможной любовью и лаской, чтобы там, вдали от дома, он вспоминал о них и находил в этих воспоминаниях душевные силы, которые, как она понимала, ему очень понадобятся. Санька тоже проводила много времени дома, почти никуда не выезжая в свет. И Ольга ничего удивительного не видела в том, что и ее дочери хочется провести с братом больше времени до расставания. И наблюдая за их общением со стороны, Ольга в который раз удивлялась тому, что дети ее выросли так быстро. И не только старшие, но и Санька вдруг превратилась из нескладной девчонки даже не в барышню, а в маленькую женщину, взгляд которой порой был столь задумчив, что графине начиналось казаться, будто дочь способна заглядывать в недоступные ей дали. Впрочем, Саша стала все больше стала походить характером на отца. И даже в том, что она отказалась от развлечений, Ольга ничего удивительного не находила, помня, что Александр находил все это времяпрепровождения «пустым и недостойным». И то, что его дочь предпочитала бальной зале книгу или прогулку, даже временами радовало Олю. Пусть уж лучше так будет, чем совершать безумные ошибки, которые наделала сама Ольга или Таня. Вот и сегодня Санька в очередной раз показала, что всем прочим развлечениям она предпочитает дело, полезное и благородное. И Ольга с гордостью смотрела на дочь, которую им с Митей удалось столь достойно воспитать. Примерка платья заняла совсем немного времени. Оно было почти готово и модистка лишь внесла в свой блокнот несколько заметок по отделки платья, обещая, что оно будет доставлено графине Игнатьевой на будущей неделе. Так что, когда Ольга вышла от своей портнихи, часы показывали лишь полдень и рассудив, что Санька все еще должна быть у Огнивцевых, решила заехать туда за ней. Перво-наперво, она отправилась в кондитерскую, где взяла миндальных пирожных, что очень нравились Лизе, как она знала и после велела кучеру ехать на Якиманую, где в большом доходном доме жили Огнивцевы. Горничная, открывшая ей дверь, приняла ротонду и сообщила, что Софья Львовна как раз только что вернулись с прогулки. - А моя Санька все еще с Лизой? - Барышня Александра? – удивленно переспросила горничная, и то, каким тоном это было сказано, уже заставило Ольгу занервничать. Но задать другой вопрос она не успела. В прихожую из гостиной выглянула сама хозяйка. - Ольга Дмитриевна! Какая приятная неожиданность. - Надеюсь, Софья Львовна, что я вас не отвлекаю. Проезжала здесь неподалеку и решила к вам заглянуть, - стараясь выдавать своего волнения, проговорила Ольга, передавая служанке нарядную коробку, перевязанную атласным бантом. - Что вы, милая, мы всегда вам рады. Прошу вас, проходите. У Огнивцевых Ольга провела две четверти часа, ставшие для нее сущим кошмаром. Оставаясь внешне спокойной, она мучилась лишь одним вопросом – где ее дочь и почему она ей соврала?! Соврала! Саша?! Нет, это было немыслимо и конечно же есть вполне разумное объяснение, которое Ольга пыталась представить себе всю обратную дорогу. Возможно Саша почувствовала себея дурно и вернулась домой, так и не навестив подругу. Ведь еще утром Ольга видела, как Саша бледна, хоть та и бодрилась. Конечно же! Сашенька просто не желала ее волновать и сейчас всё проясниться, когда Ольга вернется домой. Только вот дома ничего яснее не стало. Анна, которая встретила свою хозяйку, на вопрос, когда вернулась Санька и как она себя чувствует, удивленно посмотрела на Ольгу Дмитриевну. - Но Саня еще не возвращалась, Ольга Дмитриевна. - Вот как… - и не поясняя более ничего, Ольга прошла к себе. С каждой секундой волнение в душе нарастало и когда, перед обедом, в комнату к ней пришел Митя, она почти и не слушала, что ей рассказывал супруг. - Да, хорошо, - отозвалась она на очередной его вопрос и только заметив явное недоумение на его лице, поняла, что ответила невпопад. - Оля, что с тобой творится? - Ровным счетом ничего. – соврала она и почувствовала, что только сильнее злится из-за того, что приходится лукавить перед мужем. Тем более, что это абсолютно бессмысленное занятие. И уже было собралась исправиться, когда вошла Анна и сообщила, что Саша только что приехала и что обед скоро подадут. – Пойдем, Митя. Я что-то проголодалась. Только вот оказавшись за столом, Ольга даже не взглянула на бульон в тарелке, а разглядывала дочь, сидевшую напротив. - Как съездила к Лизе, милая? – поинтересовалась она с улыбкой.
Александра Веригина: * с добрым и злым полицейскими papa и мамой* - Хорошо, - чуть пожимая плечами, коротко откликнулась девушка, и верно, чувствовавшая себя несколько неуютно под этим пристальным, хотя, вроде бы, и не осуждающим взглядом. Абсолютно уверенная в непоколебимости собственного алиби, она, сколько ни думала, так и не смогла вообразить иной причины материнского недовольства, нежели то небольшое опоздание, с которым невольно появилась в столовой. Порядок, согласно которому за стол всегда садились исключительно вместе, заведенный еще во времена, когда Саша была ребенком, и все они жили в Сокольниках, со временем перекочевал и в новый дом в Успенском переулке, где их семья поселилась в новом составе. Поэтому, едва удалившись от Аптекарского огорода, девушка сразу же приказала извозчику поторопиться и ехать быстрее, не желая его нарушить и тем привлечь к себе совершенно не нужное ей сейчас внимание. И это почти получилось. Едва забежав к себе, Саша стремительно переоделась, вымыла руки, и далее стремглав бросилась в столовую, лишь на ближних подходах туда резко сбросив скорость, чтобы не выглядеть запыхавшейся в тот момент, когда покажется на глаза родителям. – Прости, что немного задержалась, - прибавила она со смущенной улыбкой. – Софья Львовна хотела, чтобы я непременно осталась у них на обед, стоило больших усилий убедить ее, что мне срочно нужно домой! К слову, она передала тебе и папа огромный привет! Ольга улыбнулась, как будто осталась довольна ответом дочери, и кивнула. Затем повернулась к мужу, который с аппетитом поглощал бульон и едва заметно нахмурились. Неужели он совсем ничего не замечает?! Не видит и не чувствует, что Саша хладнокровно и беззастенчиво им врёт? - Что за вздор? С чего бы нам сердиться на тебя из-за подобной ерунды? Тон ее был по-прежнему спокоен. Но, почувствовав, наконец, неладное, дочь опустила глаза и прекратила есть. Следом отложила приборы и сама Ольга Дмитриевна. - Куда более интересен другой вопрос: с каких пор и почему ты держишь нас с papa за дураков? - Что-что?! – тут же отвлекшись от трапезы, переспросил Дмитрий Кириллович, который поначалу действительно не придал особого значения краткому обмену репликами между женой и падчерицей. Вернее, не услышал в нем ничего необычного. Но сейчас… - Ольга… Санни! – взглянув с вопросом попеременно на каждую, проговорил он, ожидая дальнейших пояснений. Но их не было. Саша, так внимательно, словно впервые в жизни их видит, разглядывала сложенные на коленях руки, а жена все так же молча сверлила взглядом ее макушку. - И что?! – не выдержал он, в конце концов, скомкав и отбросив салфетку. – Объяснит мне хоть кто-нибудь, что, черт возьми, происходит? Ибо на данный момент дураком здесь ощущаю себя только я! И это крайне неприятно! - Абсолютно с тобой согласна, Митя! Чувствовать себя дураком крайне неприятно. Но еще хуже – самолично выставить себя на посмешище перед людьми. Совсем, как я, когда решила нынче забрать нашу любезную Александру от Огнивцевых. Только вот, когда я туда приехала, ее там не было. И не потому, что она уже отправилась домой! – Ольга повернулась и выразительно посмотрела на дочь, которая так и сидела, опустив голову. – А потому, что и не приезжала вовсе! Конечно, первой моей мыслью было, что дело в каком-то внезапном нездоровье – ведь еще поутру Саша выглядела такой бледной. Но все, слава богу, в полном порядке. За исключением того, что она солгала нам утром и продолжает обманывать сейчас. - Мама права? – поворачиваясь следом за женой к падчерице, Игнатьев нахмурился. Никогда прежде родные не разговаривали с Сашей подобным тоном. И это уже само по себе было страшно и стыдно. Но еще хуже казалось то, что свидетелем её позорного разоблачения стала не только мама, но и Дмитрий Кириллович, который всегда в открытую гордился любыми Сашиными успехами и достижениями. И даже часто шутливо спорил с супругой, порой ворчавшей – впрочем, тоже полувсерьез, что этак немудрено ее перехвалить и испортить, утверждая, что это невозможно, ибо Санька – самая идеальная девочка на свете. И вот, выходит, каков его «идеал» на самом деле. - Так, где же ты была, Санни? – так и не дождавшись ответа на первый вопрос, впрочем, и без того очевидного, Дмитрий Кириллович задал другой, вновь подвизаясь в роли «доброго следователя». Не то чтобы в пику жениной строгости, а скорее из жалости к бедной Саньке, что сидела перед ними, ни жива ни мертва. - В Ботаническом саду, - буркнула та, не поднимая взора. - Вот как?! – переглянувшись в некотором замешательстве, воскликнули в ответ граф и графиня Игнатьевы практически одновременно. Но подумали, вероятно, все-таки, о разном. - И с кем же? – поинтересовалась Ольга Дмитриевна, упредив своей репликой облегченный вздох супруга и его желание поздравить всех с успешно разрешившимся недоразумением. «Одна!» - наверное, так ответить было бы спокойнее всего. Но, во-первых, Саша слишком хорошо знала маму, чтобы не понимать, что продолжать врать ей и дальше уже невозможно. Все равно докопается до истины. А во-вторых, солгать сейчас – означало уже не просто сказать еще одну неправду, но, по сути – предать Адальбера и чувство, что их связывает, ради собственного сиюминутного удобства. - Вместе с графом де Колиньи, - произнесла она тихо. И затем, впервые за последние несколько минут, подняла глаза и в упор посмотрела на мать. – Сегодня он сделал мне предложение. И я намерена его принять.
Ольга Игнатьева: *мама и все* В течение всей предыдущей жизни Ольга вполне законно считала, что умеет прекрасно сдерживать эмоции и всегда безупречно владеет собой. Даже сейчас, отчитывая дочь, она держалась довольно хорошо, разве что голос немного дрожал от пылающего в сердце негодования. И в целом, как ей казалось, уже этого должно было хватить, чтобы дочь сполна осознала свою вину и степень её в ней разочарования. Однако Саша сумела и здесь её удивить. - Ты… что?! – переспросила она чуть слышно, впервые вполне убедившись в том, что выражение «свет померк в глазах» - отнюдь не простая фигура речи. А самое что ни на есть точное описание того предобморочного состояния, в которое она погрузилась после того, как окончательно поняла, что не ослышалась. - Да никогда в жизни! – почти пискнула она, едва опомнившись и подпрыгнув на стуле так, будто ее укусила оса. – Никогда, слышишь, и ни за что я не дам на это своего материнского благословения! – свой голос Ольга узнавала с трудом, но по мере того, как она начала говорить, силы стали к ней постепенно возвращаться, заставляя глаза метать гневные молнии, а щеки, еще мгновение назад бледные, как полотно, вспыхнуть нервным румянцем. – Но это же просто немыслимо, боже мой! Приехал сюда – после того, как ему прямо велели оставить тебя в покое?! Какая наглость! Нет, Александра. Об этом браке не может быть и речи! Ты должна немедленно поклясться мне, что больше не будешь встречаться с этим человеком и не станешь впредь даже упоминать при мне его имя! - Но почему?! – воскликнула Саша, чей голос теперь тоже заметно задрожал. Но уже не от страха, а от гнева и обиды. – Что бедный Адаль тебе сделал? Почему ты его так ненавидишь?! Это же дикость какая-то! - Дикость – это то, что смеешь пререкаться с матерью и сомневаться в ее решениях! – отчеканила Ольга. Осознавая, что слишком выдала свои чувства и то, что муж, который и без того отличается проницательностью, теперь несомненно вернется к этому вопросу позже, она глубоко вздохнула, пытаясь вновь взять себя в руки. И, сумев понизить голос до вполне нормального, но все еще звенящего металлом, добавила: - Ты еще слишком мала, чтобы я перед тобой объяснялась. Мое решение окончательное. - А еще – жестокое и несправедливое! – напротив, утратив последние остатки сдержанности, завопила Саша на всю столовую, вскакивая со своего места так резко, что стул за нею опрокинулся и с грохотом ударился спинкой о наборный дубовый паркет. – Можешь думать, что хочешь, мне отныне и дела до этого нет! Я люблю Адальбера и никогда от него не откажусь, слышишь?! И, разрыдавшись в голос, выбежала прочь, громко хлопнув дверью. После чего в комнате на пару минут воцарилась абсолютная тишина. А потом Дмитрий Кириллович негромко прочистил горло и проговорил чуть задумчиво: - А ведь она права, Оля. Форма высказывания, конечно, выбрана неудачно и даже дурно. Но вот суть – абсолютно верна. Ты действительно ведешь себя с дочерью жестоко и несправедливо… помолчи, умоляю! – качнув головой, он сделал упреждающий жест, когда, вскинувшись в ответ на эти упреки, жена захотела было возразить. – Ты хорошо знаешь, как я отношусь к твоим… к нашим старшим детям. Я полюбил их так же, как и тебя. Как твое продолжение. Однако прежде я никогда… никогда не вмешивался в ваши споры. Потому что считал это неправильным. Но теперь, кажется, самое время начать. Уже хотя бы на том основании, что я – твой муж, а значит, имею полное право даже потребовать назвать реальные, а не надуманные причины, по которым ты так упорно противишься браку Александры и этого молодого человека, что, на мой взгляд, ничем не запятнал своей чести и репутации. Ни перед нами – ни уж тем более перед самой Сашей. Так что уж изволь лучше ответить сама, чем же он перед тобой так провинился? И почему ты ведешь себя столь необъяснимо безрассудным и возмутительным образом? Доводы мужа были более чем разумны, а спокойный тон его голоса, как всегда, подействовал умиротворяюще. Особенно после всего, что прозвучало между Александрой и самой Ольгой, глаза которой теперь тоже были полны слезами бессилия, готовыми вот-вот выплеснуться наружу. Не желая давать им волю, она лишь тяжко вздохнула и покачала головой. Всё, всё возвращается к ней в этой жуткой спирали совершенных когда-то ошибок! Даже слова! Приподняв лицо, Ольга взглянула куда-то вверх – то ли на потолок, то ли сквозь него. Словно пытаясь разглядеть там чью-то ироническую ухмылку. А потом сомкнула на миг ресницы и, окончательно справившись со слезами, снова повернулась к Мите. - Всё верно. Я совершенно утратила над собой контроль. И очень теперь об этом сожалею. Но, поверь, у меня есть основания сомневаться в порядочности Адальбера де Колиньи, потому что я знала его отца… слишком хорошо, - сжав губы, Ольга умолкла, собираясь с силами для трудного признания, время для которого, как прежде думалось, в этой жизни для нее не наступит уже более никогда. – Мне было тогда всего шестнадцать, первый сезон… Нас познакомил мой отец. Граф де Колиньи, Анри – так его звали, тоже служил во Французском посольстве. Весьма видный мужчина, обаятельный и не слишком старый. Мы танцевали всего один раз, но и этого оказалось достаточно, чтобы вскружить мне голову… Еще он сразу стал за мной ухаживать, хотя не скрывал, что женат! Но, как водится, в таких случаях, уверял, что брак этот лишь формальность, что они с женой давно чужие друг другу люди, что вскоре он решит эту проблему, и мы сможем быть вместе навсегда… А я верила, - горько усмехнувшись, она опять запнулась, перебирая пальцами край бахромы своей шали и пытаясь придумать, что и как говорить дальше. – Потом отец совершенно случайно обо всем узнал. Дома был жуткий скандал, но я стояла на своем – совсем, как Санька теперь. И тоже наговорила кучу гадостей: ему даже стало плохо с сердцем. Вот тогда в нашем доме впервые и появился Александр… Как доктор. А чуть позже я вышла за него замуж. Как ты, наверное, понимаешь, не по большой любви, а скорее из духа противоречия и желания как можно скорее покинуть родительский дом, в котором после истории с Колиньи мне жилось уже не так свободно, как прежде… Такова моя последняя и, в общем-то, единственная от тебя тайна, Митя!
Дмитрий Игнатьев: * с моей таинственной леди* - Понимаю! – кивнул он в ответ. – Вернее, теперь – наконец-то хоть что-то понимаю. И прежде всего то, что изрядно тревожило моё любопытство, когда мы с тобой только познакомились. - О чём ты? - О твоём первом замужестве. Я не знал доктора Веригина лично, но все, что мне о нём рассказывали, лишь убеждало в том, какие вы разные. Вот я и не мог представить, что же вас в результате объединило, зато теперь… Кстати, я поступил бы на его месте точно так же: женился бы на тебе и после непременно увёз бы в какую-нибудь Тмутаракань, чтобы уже никому не отдать. Даже если бы ты меня не любила. - Но я полюбила его, правда! Просто не сразу, а когда лучше узнала… - И это только лишний раз подтверждает, насколько он был умён, - с улыбкой пожал плечами Дмитрий Кириллович, а затем поднялся из-за стола, подошел к жене и поцеловал ее ледяную от волнения руку. А она подняла на него взгляд, в котором читалось смущение и нечто, похожее на недоверие. - Ну а чего ты ждала? - не выдержав, Игнатьев коротко рассмеялся. – Что мной внезапно овладеют гнев, ревность и презрение к тебе? Или что я немедленно потребую расторгнуть наш брак вследствие открывшихся вновь обстоятельств?.. Оля, я живу в реальном мире и сам не ношу ангельских крыльев за спиной! Поэтому, конечно, спасибо за откровенность, но этот рассказ никак не доказывает, что Колиньи-младший – копия своего отца в том, что касается его отношений с женщинами. Безусловно, тот неуважаемый господин вёл себя подло и низко в отношении своей супруги. Но в жизни случается всякое, возможно, он был всерьез в тебя влюблен… - Да, разумеется! В меня, а еще во всех прочих юных и не слишком дурочек, чьи сердца без жалости и сомнений разбивал десятками лишь в угоду собственным страстям! И ты полагаешь, что я смогу быть рада увидеть его сына и его продолжение мужем своей дочери?! Дочери Александра?!… Нет, Митя, прости, но я не верю, что сын Анри может быть лучше него самого! - А вот я бы предпочёл все же с ним предварительно познакомиться – и уж потом выносить окончательный вердикт. К тому же, как быть с Сашей, которая вряд ли простит тебе подобное? Готова ли ты к тому, что она отдалится и начнет чуждаться тебя так же, как ты сама много лет чуждалась почти всех своих родных – да, в общем-то, и продолжаешь это делать теперь? Неужели ты хочешь повторить эту ошибку собственных родителей, Ольга? - Моё долгое отчуждение с матерью и Анатолем, как ты знаешь, было глубоко взаимным. И, увы, имело куда больше причин, чем та давняя история, - вздохнула она. – Впрочем, ты прав. Все так или иначе связано. И, может быть, я еще и от этого так боюсь, что Саша повторит мои ошибки. Те самые, за которые до сих пор приходится платить. Не репутацией, так нервами… Знал бы ты, как я испугалась, увидев перед собой на том балу в Петрограде почти в буквальном смысле призрак из прошлого! Ибо, поверь мне, внешне этот молодой человек уж точно копия своего родителя! А в остальном… что же, может, ты и прав? Но этого все равно не узнать наверняка, пока мы не познакомимся ближе. Поэтому я, пожалуй, соглашусь встретиться с ним еще раз… Но Саша! Как объяснить ей теперь, после всего, что я всего лишь хотела ее уберечь?! - А что, если попробовать рассказать все как есть? Без подробностей: просто факты… Ты слишком привыкла быть своим детям опорой и каменной стеной, милая. Но теперь, когда они выросли, это уже не так обязательно, ведь правда? – спросил Игнатьев, чуть наклоняясь, чтобы заглянуть ей прямо в глаза. – Ну и почему бы не позволить себе немного расслабиться, показать хоть иногда, что ты – не только мать, но еще человек… женщина. Иногда слабая, иногда ошибающаяся и сожалеющая об этих ошибках… Покажи себя дочери такой, какой тебя знаю и люблю я! Уверен, Саша поймет. Ведь она не только красивая, но еще и очень умная девочка. И уже совсем взрослая!
Ольга Игнатьева: *с точной своей копией* На этаж, где находились спальни и личные комнаты, Ольга поднялась быстро, а вот уже в коридоре вдруг замедлила шаг. Там, внизу Митино присутствие внушало ей уверенность и придавало сил. Но стоило уйти от него всего лишь на один лестничный пролет, как Ольга вдруг осознала, что на самом деле отнюдь не так уж смела. Да что уж говорить, она попросту трусила сейчас, стоя перед дверью Санькиной комнаты! Несправедливо! Когда дети рождаются, никто не предупреждает, что потом они начинают делать то, что когда-то делал ты сам. Но так или иначе, а Митя прав. И ей пора положить конец этим вечным недомолвкам и тайнам, рассказав все дочери. Ну или не всё, но достаточно, чтобы та наконец поняла. Собравшись духом, Ольга легонько постучала в дверь, но ответа не последовало. И тогда, более всего опасаясь, что Саня заперлась изнутри, она сама медленно надавила на ручку. Но, слава богу, замок тихо щелкнул и дверь тотчас же поддалась. Войдя в комнату, Ольга, впрочем, почти сразу же и остановилась, с интересом наблюдая открывшуюся ей сцену последствий пронесшегося здесь небольшого урагана. На полу, подвергнутые своеобразному остракизму, повсюду валялись сброшенные со стола книги, листы писчей бумаги и рамки с фотографиями. А сама Санька, по всей видимости, выместив на них буйную фазу своих разочарования и обиды, лежала на кровати и горько плакала. Появление матери она встретила ледяным молчанием. Постояв еще немного у двери, Ольга вздохнула, прошла пару шагов и наклонилась, чтобы поднять одну из фотографий, оправленную в голубую эмалевую рамку. В ней находился портрет ни в чем не повинного Стёпы. Вернув ее обратно на стол, Ольга пошла дальше, остановившись возле самой кровати. И когда Саня демонстративно отвернулась к стене, невольно улыбнулась. Да, повторяется все или многое. И она прекрасно понимает, какие чувства обуревают сейчас душу дочери. Пожалуй, с этого стоит и начать. Присев на краю постели, Ольга посмотрела на белокурую макушку – казалось, что даже по ней можно было прочесть испытываемое сейчас Санькой негодование, еще раз вздохнула и тихо произнесла: - Помню, когда я оказалась в твоей ситуации, мне больше всего хотелось, чтобы всё вокруг исчезло и не мешало мне быть счастливой с тем, кого я выбрала. И мир с его глупыми условностями, и даже родители, которые не желали ради меня ими пренебречь… Наговорив тогда своему отцу кучу гадостей и чуть его этим не погубив, я напрочь позабыла о других важных вещах, Саша, – произнеся это, Ольга замолчала, полагая, что любопытство пересилит сейчас в Саньке все прочие чувства. - Зачем врать? – помолчав еще минуту, буркнула девушка, так, впрочем, к ней и не повернувшись. – Я ведь знаю, что твои родители никогда не запрещали тебе выйти замуж за моего отца! Бабушка говорила, что они, напротив, только обрадовались, когда это произошло! - Ну, во лжи ты упрекаешь меня совсем напрасно! Никому из вас, моих детей, я никогда не врала, – довольно спокойно, несмотря на тон дочери, ответила Ольга, испытывая даже облегчение от того, что Саня всё еще предпочитает изучать узор покрывала. – Я вышла за твоего отца не сразу, а после того, как едва не погубила свою честь и не разрушила будущее братьев, закрутив бурный роман с одним французским дипломатом по фамилии де Колиньи… - Что?! – резко усевшись на кровати, Саша взглянула на мать с недоверием и даже испугом – словно усомнившись на миг в её душевном здравии. – Но это же невозможно! Адаль был тогда совсем ребенком… или, постой! Речь ведь идет об его отце, верно? - Да, я говорю об Анри де Колиньи, который так же, как ныне его отпрыск, служил в те времена во французском посольстве в Петербурге. - Удивительное совпадение! Ты права… Однако я совершенно не понимаю, что оно меняет? И почему ты переносишь свой гнев против отца на сына, о котором абсолютно ничего не знаешь?! - Может и не меняет, но пойми же ты и мои чувства! – всплеснула руками Ольга, обращаясь к дочери, которая по-прежнему смотрела чуть нахмурившись. И это выражение лица делало её сейчас удивительно похожей на Александра в моменты, когда тот бывал чем-либо недоволен или сердит. – В тот вечер, увидев перед собой этого молодого человека, я ужасно испугалась, Саша! Потому что слишком хорошо помню, каким негодяем был его отец… Но теперь я все обдумала и готова признать, что приписывать сыну характер и натуру его родителя лишь на основании моих личных дурных воспоминаний действительно странно. Потому мы с papa решили встретиться с графом де Колиньи, чтобы познакомиться ближе и составить о нём справедливое мнение. Например, завтра, сразу после полудня. - Вы… правда так решили?! Обратный переход от беспредельного отчаяния к надежде произошел слишком внезапно, чтобы воспринять его одномоментно и сразу. Потому, глядя на мать широко распахнутыми глазами, Саша еще примерно с минуту осознавала то, что она только что услышала. Даже и не зная при этом, чем обескуражена сильнее. Тем, что все-таки удалось добиться своего, или тем, что мама впервые разговаривает с ней вот так, на равных… - То есть, я могу пригласить Адальбера… сюда? – уточнила она осторожно, на всякий случай. – Серьезно? - Ну, вот прямо сюда, полагаю, все же как-то неуместно, - обведя взглядом дочкин будуар, Ольга не выдержала и улыбнулась. – Думаю, в гостиной или в кабинете papa ему будет комфортнее… Разумеется, милая. Ты ведь знаешь, где граф остановился? - Да! Адаль сказал мне, что поселился в «Савойе»! - Вот и превосходно. Уверена, что там есть телефон, по которому можно связаться с любым постояльцем, поэтому ты вполне могла бы это сделать чуть позже… - А можно прямо сейчас?! – внезапно перебила Саша, глаза которой буквально горели нетерпением, а в реплике столь отчетливо прозвучало не высказанное вслух «пока вы не передумали», что Ольга Дмитриевна, вновь негромко рассмеявшись, лишь покачала головой и махнула рукой. И вышло так, что уже вслед. Ибо, едва дождавшись этого «разрешающего» кивка, ее взрослая маленькая девочка в один миг вскочила с кровати и, подхватив юбки чуть не до колен, опрометью бросилась в гостиную, где в их доме держали телефонный аппарат. Едва не сбив при этом степенно поднимавшегося по лестнице Дмитрия Кирилловича, который только и успел, что отступить к стене, уступая ей путь, да бросить вдогонку взгляд, полный его обычной добродушной иронии.
Дмитрий Игнатьев: *вновь наедине* - Правильно ли я понял, что трудные переговоры окончились достижением полного согласия сторон? – поинтересовался он спустя пару минут уже у супруги с той же самой интонацией в голосе – после того, как добрался до Сашиной спальни и заглянул в проём оставленной ею впопыхах настежь открытой двери. Ольга улыбнулась и пожала плечами. - Только не радуйтесь раньше времени. Сначала нужно все разузнать, и лишь потом – окончательное решение, – произнесла она, с трудом изображая суровость, хотя по-прежнему хотелось улыбаться, и кивнула мужу, чтобы тот подошел и сел рядом. А затем крепко взяла его за руку и заглянула в глаза: - Поверишь, кажется, я за всю свою жизнь, ничего так сильно не боялась, как этого разговора с ней… Хотя нет, однажды было куда как страшнее! Когда ты доверил мне управлять твоим автомобилем, и мы оказались в кустах! - Да уж! Я был практически уверен, что ты ни за что не простишь мне той эскапады! – кивнув, рассмеялся он в ответ. – Я вообще тогда тебя немного побаивался… вернее, не тебя, конечно, а твоего совершенства, рядом с которым казался себе слишком ничтожным, чтобы меня можно было хоть чуточку полюбить. - Вот как?! – удивилась Ольга и тоже засмеялась. – Какой, однако, двусмысленный комплимент, Дмитрий Кириллович! Стало быть, теперь, когда с «совершенства» осыпались последние листки позолоты, и перед тобою осталась самая обычная, грешная женщина, то ради нее можно уже особенно и не стараться? - Да нет, - помолчав мгновение, качнул головой Игнатьев, склоняясь чуть ближе к её лицу и ласково вглядываясь в искрящиеся лукавыми огоньками глаза. – Теперь я бы сказал, что мне, пожалуй, даже интереснее рассмотреть получше, что же еще было от меня под ними так долго спрятано! Взглянув в сторону открытой двери, дабы убедиться, что дочери всё еще нет, Ольга стремительно поцеловала его в губы. - Пожалуй, я покажу тебе это чуть-чуть позже, - шепнула она при этом – и тут же отстранилась, словно это они, а не Саша, были влюблёнными подростками, вынужденными таить ото всех свои чувства. И, запрокинув голову, счастливо рассмеялась, заметив, как немедленно поползли к переносице тёмные брови недовольного таким развитием событий мужа. - Ну, должна же между нами сохраняться хоть какая-то интрига, верно? А сейчас пойдем-ка лучше вниз и посмотрим, удастся ли еще спасти остатки обеда, не оскорбив пренебрежением к нему самолюбия нашей кухарки?!
Адальбер де Колиньи: Прогулка по осенней Москве оказалась не такой уж и хорошей идеей. Климат в Первопрестольной выигрышно отличался от столичного, однако осень все увереннее уступала свои права надвигающейся зиме, поэтому сырой, влажный ветер пробирался под не слишком теплое пальто графа де Колиньи уж очень по-хозяйски. Так что, осмотрев храм Василия Блаженного, примыкающие к нему Кремлевские сооружения и соборы, Адаль решил, что для первого раза вполне сносно изучил русское зодчество и теперь самое время вернуться обратно в гостиницу. До обеда он оставался у себя в номере, покуривая и вспоминая их сегодняшнее, такое короткое, свидание с Сандрин. А заодно пытался представить, как она, бедняжка, должно быть, взволнована тем, что вскоре предстоит сообщить родителям. Ах, если бы только можно было оказаться в этот момент с нею рядом! Однако, это были лишь мечты. А в жизни Адалю оставалось лишь надеяться, что Александра чувствует его поддержку хотя бы вот так, издалека. Между тем, наступило обеденное время. И, вновь облачившись в визитку, которую скинул вместе с пальто, как только пришел в номер, Колиньи не спеша спустился в ресторацию. А там услужливый метрдотель, явно угадав наметанным глазом настроение гостя, предложил ему столик, который позволил сохранить уединение на столько, насколько это вообще позволяла обстановка. - Полагаюсь на вашу рекомендацию, - произнес Колиньи, возвращая ему, вернувшемуся вскоре обратно, чтобы узнать, готов ли Адаль сделать заказ, карточку меню, в которую прежде даже не заглянул. - Тогда, месье, советую вам выбрать рыбу в сливках. Весьма хороша. - Отлично. Тогда, значит, рыбу в сливках и шабли. Только непременно ледяное! - Будет исполнено. – с легким поклоном, метрдотель неслышно отошел и тут же поманил к себе официанта, которому затем отдал все необходимые распоряжения. А еще через пару минут перед Адалем уже стояла бутылка идеально охлажденного вина, а рядом – покрытый испариной бокал, в который налили из неё некоторое количество благословенной янтарной влаги. Впрочем, насладиться её вкусом Колиньи оказалось нынче не суждено. Едва он поднес бокал к губам, перед столиком вновь нарисовался весьма обеспокоенный метрдотель и сообщил, что его срочно вызывают к телефону. А если учесть, что место нынешнего пребывания Адальбера сейчас знали только двое – его патрон и Сандрин, звонок этот, и впрямь, должен был означать собой нечто исключительное. Потому, вскочив из-за стола и бросив салфетку на сидение, Адаль едва не бегом кинулся обратно в фойе, где на стойке портье его ожидала снятая телефонная трубка. - Слушаю вас! – воскликнул он взволнованным голосом, поднося её к уху. И тут же, действительно, расслышал милый голосок своей возлюбленной, которая сразу, без всяких вступлений и предисловий, принялась сбивчиво пересказывать ему домашние события сегодняшнего вечера. Говорила, естественно, по-французски. Как всегда, идеально. Однако смысл произносимых слов все равно далеко не сразу проникал в сознание Колиньи. – Догадалась? Но как?!.. Подожди, я не до конца тебя понял... Ах, вот оно что!.. Сильно рассердилась?.. Что?! Господи, Сандрин! Прямо завтра?! Конечно же я приеду! Вернувшись к своему столику спустя десять минут, Адаль даже не заметил, как залпом осушил бокал вина, вкус которого ему тоже абсолютно не запомнился. Рассказ Александры ошеломил его настолько, что лишь теперь, уложив, наконец, в голове все услышанное, Колиньи осознал: развязка близка как никогда. И окончательное решение его участи произойдет уже буквально завтра. «И все же, ждать еще очень долго! Слишком долго!» - подумал он, вздыхая, когда извлек из кармана часы и мельком взглянул на стрелки циферблата. Пробыв в этом нервическом, совершенно не свойственном ему по жизни, состоянии весь остаток дня нынешнего, следующим утром Адальбер был взволнован настолько, что, когда нанятый им экипаж замер перед особняком в Успенском переулке, едва смог себя заставить ступить с его подножки на мостовую. Хотя изнутри пылал нетерпением закончить со всем этим как можно скорее. - Граф де Колиньи, – назвался Адаль открывшему входную дверь лакею, принявшему затем у него пальто и трость, хотя и догадывался, что это уточнение излишнее: других визитеров здесь сейчас вряд ли ожидают. Из холла его сразу повели на второй этаж. И, пока шли, Адальбер – хотя голова его была занята совершенно иным, уж конечно, не мог не отметить про себя необычайной красоты дома, в котором столь неожиданно оказался. Особенно хорош был свет, что лился сверху, через витражное окно, расположенное прямо над лестницей, по которой он только что поднялся. Но вот впереди показались двери гостиной, из-за которой до его слуха донеслись приглушенные голоса: густой и спокойный – мужской и явно взволнованный, женский. Волнуясь не меньше, в самый последний миг перед тем, как шагнуть следом за лакеем, Адаль сделал глубокий вдох. Как перед прыжком в воду. А затем вошел, едва расслышав сквозь стучащий в ушах пульс, как объявили его имя и титул. - Моё почтение! – остановившись в нескольких шагах от бесшумно затворившейся за ним двери, Адаль подчеркнуто вежливо поклонился и с приветливой улыбкой обвел взглядом открывшуюся ему семейную мизансцену: хозяин дома, сразу же после его появления в гостиной поднявшийся из своего высокого вольтеровского кресла и устремившийся навстречу; на краешке сиденья дивана – мадам графиня в несколько напряженной позе и с тревожным лицом, и Сандрин, стоящая рядом с камином, на бледных губах которой чуть подрагивала улыбка, исполненная совсем не свойственной ей робости.
Дмитрий Игнатьев: * с женой и будущим зятем* - Доброго дня, месье де Колиньи! – протянув ему руку, Игнатьев радушно улыбнулся. – Рад приветствовать вас в своем доме. И в Москве. Полагаю, это ваш первый визит в Первопрестольную? - Вы правы, прежде мне еще не доводилось здесь бывать, - с энтузиазмом ответив на крепкое рукопожатие отца Сандрин, Адаль едва слышно перевел дух: первые секунды общения с ним, вроде бы, внушали оптимизм. – Да и теперь, к сожалению, удалось увидеть совсем немногое. Однако я уже очарован его особенным шармом… и этим великолепным домом! – прибавил он, решив, что это сейчас будет особенно к месту. – Видел в своей жизни пока не так уж много строений в подобном стиле. И ваш, несомненно, один из наиболее меня впечатливших! - Что ж, весьма польщен! Видите ли, в свое время меня так заворожил особняк господина Тасселя в бельгийской столице, что я твердо решил: как только надумаю строить свой собственный дом, сделаю его именно таким… Впрочем, все внутреннее убранство – это целиком и полностью заслуга жены. У Ольги Дмитриевны безукоризненный вкус и потрясающее чутье на красоту… А еще приятно, что вам пришелся по душе наш город. Но и Париж ведь тоже великолепен! Особенно в пору золотой осени… Дорогая, помнишь, как чудесно мы проводили там время несколько лет назад? – обернувшись к жене, Дмитрий Кириллович вновь улыбнулся и чуть повел бровью, словно бы приглашая ее, наконец, «отмереть» и, вспомнить об обязанностях хозяйки. Нынешней ночью Ольга почти не спала, переживая из-за грядущей встречи не меньше, а может, даже больше собственной дочери. Понимание того, какое ответственное решение предстоит принять, не давало душе покоя, несмотря на абсолютную уверенность в том, что каким бы оно ни было в итоге, Митя всегда её поддержит. И вот, наконец, тот, кто во многом был виновником ее полуночных бессонных раздумий, с несколько смущенным видом стоял на пороге их гостиной. Всё время, пока муж вел с ним непринужденную светскую беседу, Ольга молча рассматривала его, не вставая с места и никак не демонстрируя своих эмоций. Возможно, со стороны подобное действительно выглядело немного странно – Митя вскоре отчетливо дал ей понять это своим удивленным взглядом. Однако Ольга чувствовала уверенность, что имеет на то полное право: цена ошибки – счастье дочери – была слишком высока, чтобы думать о таких мелочах, как этикет. Сейчас, при дневном свете, Адальбер де Колиньи уже не казался ей похожим на Анри настолько, чтобы это могло шокировать так, как на том балу. Приглядевшись, Ольга увидела и явно другой формы губы, и разрез глаз, которые, к тому же, были иного цвета, нежели у родителя. Но главное – абсолютно точно не несли во взгляде того оценивающего и немного опасного выражения, под противоречивое обаяние которого она подпала так легко и быстро, не догадываясь по неопытности, что за тем последует. Этот же молодой человек смотрел на мир прямо и открыто. И, кажется, так искренне старался понравиться Мите, что в какой-то момент Ольга даже не смогла сдержать по этому поводу легкой усмешки. Тем временем, муж вновь взглянул на неё, на сей раз еще более выразительно. И тогда, оставив свой «наблюдательный пункт», она все же поднялась с дивана, неторопливо подошла к мужчинам и протянула графу де Колиньи руку для поцелуя. Едва засвидетельствовав своё к ней почтение, молодой человек поднял голову. И когда взгляды их впервые пересеклись напрямую, Ольга прочла в его глазах будто бы отпечаток своих собственных страхов и волнений. По всему выходило, что бессонную ночь накануне провела не только она одна… - Мой муж говорит абсолютную истину. Ваш родной город очарователен. Причем, в любое время. А еще там теперь живет наша старшая дочь, она художница и изучает искусство. Впрочем, возможно, Саша вам об этом тоже рассказывала? – вспомнив о Тате, Ольга невольно ласково улыбнулась. - О, конечно, мадам! – тут же воскликнул Адаль, восприняв эту перемену выражения её лица как добрый знак и тоже заулыбался. – Сандрин рассказывала мне о каждом из вас, своих родных, столь подробно, что мне порой кажется, будто мы все давно знакомы лично. Был бы бесконечно счастлив приобрести подобную возможность и наяву! - Думаю, теперь это будет не трудно устроить, граф, - вновь вступил в разговор Дмитрий Кириллович и предложил гостю присаживаться. – Однако вот ведь несправедливость: вы знаете о нас почти все, зато мы о вас практически ничего не слышали! – заметил он с некоторой иронией, коротко обернувшись к Саньке, замершей на своем месте, словно изваяние. – Самое время это исправить, верно ведь я говорю, дорогая? - Совершенно, - сдержанно, но с улыбкой произнесла Ольга Дмитриевна, уловив в этот же миг краем глаза легкое шевеление у камина. Саня, которой, похоже, до безумия хотелось бы в эту минуту быть не только сторонним наблюдателем, попыталась, да все же не посмела пока вмешаться в этот едва зарождающийся диалог, боясь вновь все испортить.
Адальбер де Колиньи: *с родителями невесты* - Ну что же, я готов рассказать о себе все и ответить затем еще на любые ваши вопросы! Я родился в Париже, но большую – и лучшую часть своего детства провел в Шан-сюр-Марн, в имении своего деда по линии покойной матушки. Потом была учеба в университете. Затем – до назначения в Петербург, я несколько лет прожил в Алжире и Марокко, где помимо дипломатической службы… - тут Адаль сделал небольшую паузу, размышляя, верно ли было называть его деятельность в Африке дипломатией, но после решил не вдаваться пока в такие детали и продолжил: - увлекся конным спортом. Именно это занятие счастливым образом и сблизило нас несколько месяцев назад с мадемуазель Александрой. Хотя первая встреча произошла раньше, в доме графа Чернышева, которого я имею честь и радость называть своим добрым другом. О, это было… весьма памятное для меня событие! – вновь вспомнив историю с оконфузившейся собачонкой, Колиньи вновь улыбнулся и впервые сегодня позволил себе прямо взглянуть на Сандрин, губы которой тоже тотчас дрогнули в робкой улыбке. – Но тогда я еще не понял, что оно и есть – Веление Судьбы. Тем временем, подали чай. И рассказ, по понятной причине, пришлось ненадолго прервать. Однако после того как слуга удалился, Адаль вдруг осознал, что рассказал о себе, кажется, уже все, что мог, а собеседники все еще ждут продолжения. Отчего сразу возникла пауза, грозившая вот-вот перерасти в совсем уж неловкое молчание. И тогда он, наконец, решился заговорить о главном. - Месье граф! – произнес он торжественно, бесшумно опустив на стол полупустую чашку и вновь поднимаясь во весь рост. – Боюсь, я не в силах более таиться. Да и не вижу в том дальнейшей необходимости. Я люблю вашу дочь. И уверен, что лишь она может составить счастье всей моей жизни. Как и в том, что готов на все ради того, чтобы сделать счастливой саму Александру! Потому, отправляясь в Москву, уже четко знал, чего желаю. Я прошу у вас её руки и благословения на этот союз. Но если даже вы откажете… Это нисколько не изменит моих намерений! - Вот оно как?! – проговорил Дмитрий Кириллович, чуть встрепенувшись от последней реплики, прозвучавшей задиристо и по-мальчишески – совершенно вразрез со всем остальным произносимым до этого почтительным спичем. – Выходит, верно пишут в газетах, что с наступлением военных времен, радикально изменилась также привычная тактика и стратегия дипломатии? - Боюсь, я не совсем понял… - растерялся Адаль, умолкая и нахмуривая брови. - «Sturm und Drang», как выражаются наши нынешние общие враги, - меж тем, спокойно и дружелюбно пояснял граф. – Вы ведь наверняка владеете немецким, месье де Колиньи? – прибавил он, а когда тот молча кивнул, продолжил. – Вот и вы не привыкли ждать, верно? И это не всегда хорошее качество. Однако есть случаи, когда – ежели уверен, то долго ждать и не надо. И этот ваш, нынешний, как раз один из них. Поверьте, я знаю, о чем говорю! – мельком взглянув на собственную жену, Игнатьев весело блеснул глазами и широко улыбнулся – в то время как сама мадам графиня отчего-то вдруг потупилась. – Так вот, молодой человек, если спросить только меня, то я без колебаний готов отдать вам Александру. Однако здесь у меня нет, и не может быть права единоличного решения – уверен, вы это понимаете. Потому оставляю окончательный вердикт на усмотрение моей дорогой супруги… Что же ты скажешь, Ольга?
Ольга Игнатьева: *с будущим новым членом семьи* - Ну что же, - выдержав паузу, вздохнула графиня. Расправив складку на юбке, она покрутила собственное обручальное кольцо, разглядывая его разноцветные камни и, взглянув на дочь, на лице которой была написана мольба, тотчас же отвернулась. Затем посмотрела на мужа, в глазах которого до сих пор искрились смешинки, будто это, и правда, чепуха – принять подобное решение. Однажды ведь она уже так и сделала: согласилась без раздумий, когда к Тате посватался Родион, и вот, что вышло… С трудом подавив еще один глубокий вздох, Ольга вновь повернулась к Колиньи. Он терпеливо и смиренно ждал ее ответа. Но в его спокойном и прямом ответном взгляде светилась отчаянная надежда. - У меня есть условие. Саше лишь шестнадцать. Конечно, она вполне взрослая и самостоятельная барышня, но для меня она еще долгое время будет ребенком. Поэтому, свадьбу мы устроим не раньше будущего мая. Надеюсь, этот ответ устроит всех? - Я принимаю его с радостью, мадам! – произнес Адаль, подходя к ней, и вновь склоняясь к руке, а после со счастливой улыбкой повернулся к Саньке, которая, кажется, забыла, как дышать. Впрочем, от всего только что пережитого кругом шла голова даже у него. - Боже мой, да ступайте же вы уже к ней! – нетерпеливо воскликнула Ольга, махнув рукой, и поглядывая при этом на мужа, изо всех сил пытающегося удержать на лице невозмутимое и торжественное выражение. – Молчи! – одними лишь губами, приказала она и тихо рассмеялась, прикрыв лицо ладонью. Ну а сам Адаль, уже ни на кого не обращая внимания, тем временем, стремительно пересек гостиную, в один миг преодолевая разделяющее его и Сандрин расстояние, схватил ее за руки, поочередно поднося к своим губам каждую из влажных и ледяных от волнения ладошек. - Ангел мой!.. Затем быстро опустился на одно колено и раскрыл перед нею только что извлеченную из кармана маленькую светло-коричневую сафьяновую коробочку, где сверкал и искрился всеми гранями перстень с великолепным топазом. А когда, одновременно смеясь и плача от счастья, Сандрин приняла этот дар, снова встал рядом и сам надел его на ее безымянный пальчик и тихо, с удовлетворением, сказал – будто бы самому себе: - Вот… Теперь уже совсем правильно! Сама же Саша по-прежнему не могла произнести ни слова. Напряжение и тревога, переполнявшие ее душу все последние сутки, вырвались наружу целым фейерверком эмоций. Не позволив себе ничего подобного с тех пор, как подросла настолько, чтобы уметь это контролировать, она – впервые в жизни – этого совершенно не стеснялась. Да и зачем, когда те, кто сейчас рядом – самый близкие и никогда её за это не осудят. - Что ж, полагаю, что теперь самое время выпить шампанского! – уже не тая улыбки, между тем, громко произнес Игнатьев, направляясь к камину, рядом с которым по стене спускался витой шнур сонетки. Минуло еще немало минут, прежде чем страсти этого безумного дня, если и не успокоились полностью, то хотя бы немного улеглись, а тосты за счастье и радость жениха и невесты, а также здоровье и благополучие их родных, произнесены. Выплеснувшись без остатка, Саша пребывала ныне в каком-то счастливом опустошении. Потому, когда Адаль и Дмитрий Кириллович ненадолго оставили их с мамой наедине, чтобы обсудить уже сугубо практические вопросы всех предстоящих событий, была даже немножко этому рада. Сидя в кресле и опустив глаза, она молча разглядывала подаренный женихом перстень. Словно все еще не до конца верила, что все это произошло с нею наяву. - Ну, что, теперь-то ты, наконец, счастлива? – тихо спросила наблюдавшая за ней все это время Ольга Дмитриевна. - Очень! Никто на свете даже не представляет… насколько! Только у меня почему-то нет слов, чтобы выразить это сполна. Должно быть, потому, что я слишком похожа на своего папу, да? - Ну почему сразу никто?! Я вот, например, очень даже могу себе это вообразить! – с улыбкой произнесла Ольга Дмитриевна и подошла к дочери, опустив ладонь на ее белокурую макушку. – А слова! Да к чему они, если достаточно взглянуть на твое сияющее лицо и наполненные радостью глаза? И если бы сегодня твой отец мог бы увидеть тебя, уверена, он был бы так же счастлив. Вы и правду похожи, даже больше, чем можно было бы ожидать, учитывая, что ты его и не знала совсем. Оба обладаете большим и отзывчивым сердцем, умеете читать в сердцах других, честны и справедливы. Конечно, не обошлось и без изъянов в твоем характере. Но, это, несомненно, от меня! – Ольга рассмеялась, а затем поцеловала дочь в лоб. – Наверное, теперь мне полагается сказать несколько напутствий? Но успеется. Ты будешь счастлива, я в этом не сомневаюсь! А пока… ну-ка, покажи мне поближе свое кольцо! Прекрасный цвет! И, кстати, вполне подойдет к той парюре, которую когда-то подарил мне твой отец. Считаю, что теперь для неё пришло самое время, чтобы сменить владелицу!
Александра Веригина: Следующие полгода после того, как свершилась их помолвка и обручение с Адальбером, впоследствии чаще всего вспоминались Александре, как непрерывная череда быстро сменяющих друг друга событии. Происходили они как в большом мире, так и в «малом», домашнем. И именно в нём все еще можно было найти, чем согреть душу и сердце, хотя, по большому счету, постепенное погружение России в суровую беспросветность военного времени оставалось все еще почти неощутимым в отдаленной от главных мест боёв Восточного фронта Москве. Разумеется, газеты были полны новостей, вызывавших порой неоднозначную реакцию и споры. Патриотический всплеск начальных недель и месяцев войны успел заметно поутихнуть после первых серьезных потерь. Вместе с этим, у всех на устах были имена покорителей старинной крепости Перемышль в польских землях на северо-востоке Австро-Венгрии, которую Русская армия то осаждала, то пыталась вновь и вновь штурмовать всю зиму, пока запершиеся в её стенах кайзеровцы, наконец, не капитулировали в самом начале марта нового, 1915 года. А еще через пару недель после этого Европу потрясла весть о варварском бомбовом ударе, который германцы нанесли со своих дирижаблей по Парижу. И вот это событие уже напрямую коснулось Саши. Вернее, могло бы коснуться – но, к счастью, обошло стороной, потому что Тата, отсутствовавшая в России больше года после несостоявшейся свадьбы с Родионом Михайловичем Елагиным, буквально за несколько дней до этого, в очередной раз вернулась домой. Официально – в связи с грядущим замужеством младшей сестры. А неофициально – потому что была прощена родителями, так как с некоторых пор имела полное право более не терзаться муками совести по поводу нанесенной жениху новой сердечной раны. Которая, впрочем, видно, оказалась не такой уж и глубокой, учитывая его недавнюю женитьбу в Петрограде на другой женщине. Весть об этом событии, прилетевшая из Петрограда в самом конце прошлого декабря, буквально обескуражила Сашу, все это время искренне полагавшую графа Елагина жертвой безрассудства и жестокости старшей сестры. Слава богу хоть, что она так и не успела обвинить в этом Тату в открытую и лично – а иначе пришлось бы теперь еще и извиняться… И какое счастье, что подобное совершенно немыслимо представить для них с Адальбером, в искренней любви и верности которого Саша была уверена настолько же, насколько и в собственных чувствах, между тем, еще более крепших день ото дня, хотя подобное казалось невероятным – ибо, куда уж сильнее? А тут еще разлука, игравшая в их случае ровно ту самую роль ветра, что раздувает пламя настоящего чувства – бесконечно занятой по службе, Адальбер теперь почти не имел возможности вырваться в Москву. Оставались лишь телефонные разговоры и письма, общение которыми оба предпочитали еще и потому, что конфиденциальность переписки дозволяла куда большую свободу в общении, нежели чинный обмен вежливыми фразами в извечном присутствии поблизости кого-нибудь из родных. А только что было делать, если мама, даже согласившись на их брачный союз, кажется, все еще так до конца и не приняла этого в сердце своем?! И потому держалась с бедным Адалем по-прежнему довольно сдержанно, хотя тот был готов уже на все, лишь бы полностью развеять её сомнения. Что же, видимо, для этого и требовались, на самом деле, те полгода, которые она назначила при их обручении. Хотя, в своем последнем по сроку письме Адальбер в отчаянии признался, что готов уже тайно пробраться в Москву и украсть Сашу из отчего дома, подобно тому, как поступают пылкие представители многочисленных народов, населяющих русский Кавказ. Но, так или иначе, время все-таки двигалось вперед. Миновал март, наступил апрель, в середине которого семейство Игнатьевых вновь переместилось в Петроград, где должно было состояться венчание. И для того, чтобы ему вновь собраться в полном составе, не хватало лишь только Стёпы. Все эти месяцы он находился в самой гуще военных событий, передвигаясь вместе со своим полевым госпиталем вслед за линией фронта где-то на границе Царства Польского и Австро-Венгерской империи, потому смог точно подтвердить возможность своего приезда на свадьбу сестры лишь за несколько недель до назначенной даты. И это стало едва ли не главной Сашиной – да и всеобщей домашней радостью, исключая, собственно, само будущее брачное торжество.
Адальбер де Колиньи: Весна в Петрограде не слишком спешила отогреть улицы солнцем. Но для Адальбера это было совершенно не важно. Его собственная весна наступила еще тогда, когда все календари твердили, что за окном поздняя осень. И оттого, все последующие месяцы, предварявшие свадьбу, он пребывал в каком-то непреходящем состоянии легкой эйфории и счастья. Иногда становилось даже неловко. Возникала мысль: а имеет ли он полное право радоваться, когда мир вокруг все глубже погружается в беды и страдания? Или когда те, кто стал этому причиной, используют все более подлые и абсолютно лишенные представлений о чести методы ведения войны, вроде тех хлорных газовых атак, впервые примененных германцами на Ипре, и продолжаемых ими с тех пор безо всякого смущения по поводу их изощренной бесчеловечности. Впрочем, на самом деле, Адаль, конечно же, понимал, что все это пустые терзания. И что в целом жизнь так и устроена, чтобы, порой, самым невероятным образом сочетать в себе хорошее и дурное. Потому первому следует радоваться, по поводу второго – не отчаиваться, и все это вместе делать – продолжая неусыпно исполнять обязанности, возложенные на тебя судьбой и службой. Тем более что последней теперь приходилось уделять практически все свое время. Каждое утро Колиньи составлял для Палеолога выдержки из поступивших за ночь депеш, военных сводок и различных донесений. Затем, в течение дней, совершал вместе с патроном все запланированные визиты и переговоры, что затягивались порой до позднего вечера. А ведь после них, обычно, происходили еще и закрытые внутренние обсуждения в посольстве! И наутро все повторялось вновь. По разным обрывкам разговоров и прочим сведениям становилось ясно, что даже среди традиционно наиболее лояльного к монархии аристократического круга России зреет недовольство действующим Императором, поступки которого все чаще удивляли отсутствием логики. Но в особенности – Императрицей, все глубже увязавшей в религиозном мистицизме под влиянием всем известного одиозного «старца», также возомнившего себя на этом основании едва ли не вершителем судеб мира. Дошло до того, что некоторые всерьез – пусть пока и не во всеуслышание – зашептались о необходимости отречения действующего царя в пользу юного наследника, дабы тот мог править при регентстве Великого князя Михаила, пока не повзрослеет достаточно. Но все их прожекты чаще всего упирались в то, что никто не мог сказать точно, сможет ли этот несчастный ребенок, неизлечимая болезнь которого давно превратилась для большинства в секрет Полишинеля, даже попросту дожить до своего совершеннолетия… В любом случае, Палеолог четко отслеживал и собирал всю поступающую к нему информацию. А затем анализировал, взвешивал и отправлял в Париж в виде секретных отчетов. Участие – пусть по большей части и только техническое, в их создании было еще одной служебной обязанностью Адальбера. И оно тоже требовало времени, которое впервые хотелось потратить не только на службу, но и на себя. Вернее, на то, чтобы в полной мере осознать грядущие перемены в жизни, которую предстоит вскоре обустроить совершенно по-новому. И вот здесь ему протянул руку помощи Поль Чернышев, который и до того на правах дядюшки невесты активно способствовал младшей сестре со сбором и покупкой всего необходимого в приданое для Сандрин. Именно ему Адальбер как-то почти в отчаянии пожаловался, что решительно не имеет теперь времени всерьез заниматься поисками нового жилья – привести юную жену, выросшую в совсем иных условиях, в нынешнюю холостяцкую служебную квартирку на Шпалерной казалось ему немыслимым. Конечно, всем понятно, что жизнь семьи дипломата сродни кочевнический, и однажды наступит момент, когда им с Сандрин придется покинуть Петроград и Россию. Но даже если так, сейчас у них все равно должен быть дом. Пусть временный, но достаточно основательный и респектабельный. Именно такой особняк, выслушав все эти пожелания, граф Чернышев вскоре и отыскал в самом сердце Каменного острова, арендовав его затем сразу на десять лет и наотрез отказавшись от всяких разговоров о возмещении потраченных средств – назвав это еще одним из своих сувениров для будущих новобрачных. Еще одной важной задачей, которую Адальберу приходилось решать уже самому, без чьей-либо помощи, было знакомство и установление добрых отношений со всей прочей многочисленной родней своей невесты. Как в Москве, куда он вновь наведался после помолвки уже на Рождество, так и в Петрограде. Где он, уже вместе с Игнатьевыми, Полем и самой милой Сандрин впервые наведался в дом к старой графине Чернышевой, нынешней главе её материнской линии. Вопреки закономерным опасениям – и к немалому удивлению дочери и младшего из сыновей, Мария Николаевна приняла жениха внучки достаточно благосклонно. Как после шутили между собой Ольга и Павел Дмитриевич, немалую роль в этом наверняка сыграло подробное изучение Готского альманаха и наведение справок о финансовом благосостоянии семейства де Колиньи – именно совокупность этих плюсов в результате, должно быть, и перевесила в её сердце все давние предубеждения против отдельных представителей данной фамилии. Без особого энтузиазма отнёсся ко всему лишь граф Анатолий Дмитриевич, по сугубо личному, и также высказанному ближайшим родственникам уже наедине, мнению которого, Ольга, выходит, так и не изжила в себе до конца прежнего сумасбродства – коли согласилась подобный союз. Тем более, когда у всех еще так свежи воспоминания о прошлогоднем свадебном скандале с участием её старшей дочери. Адаль же, по-прежнему не ведавший об этих внутренних семейных противоречиях, сумел, по доброте душевной, отыскать нечто хорошее даже в нем. Найдя старшего из братьев Чернышевых человеком несколько суховатым, но порядочным, образованным, и крайне приверженным соблюдению всех традиций. Куда более сердечные отношения – и буквально с первой же встречи сложились у него с мадемуазель Татьяной, старшей сестрой Сандрин, вернувшейся ранней весной из Парижа в Петроград. Прежде слышавший о ней лишь от родных и близких, Адальбер и лично был мгновенно очарован её добрым сердцем и открытым нравом, а также впечатлен художественным талантом, который, судя по нескольким привезенным домой работам, действительно обещал ей большое творческое будущее и известность. Последним из близких членов семьи, с кем Колиньи познакомился уже почти накануне торжества, оказался, по понятным причинам, Степан – старший брат Александры, который все эти месяцы служил полевым хирургом на Восточном фронте. И нынче смог получить небольшой отпуск лишь на несколько дней. Но Саша и все остальные бесконечно радовались и этому. А Адаль был горд, что в лице этого человека приобретает еще одного, столь достойного и благородного родственника. И еще тому, что их человеческая симпатия с поручиком Веригиным оказалась, кажется, абсолютно взаимной. Так что теперь можно было смело говорить, что все необходимые приготовления к свадьбе закончились в срок. Её датой назначили день рождения Сандрин, а местом – ту маленькую старинную церковь, где когда-то обвенчались её родители. Пока же в Петрограде вовсю концентрировались обитавшие в других городах родственники. В их числе был и маркиз де Руайяль, отважно предпринявший в свои преклонные годы сложное, двухтысячеверстное путешествие через всю воюющую Европу ради возможности быть на свадьбе единственного внука. А также близкие друзья, включая обширное семейство восприемника Александры, преодолевшее ради крестницы примерно такое же расстояние – только из далекой южной русской Астрахани. За три дня до свадьбы все они впервые собрались вместе на торжественный обед в доме Павла Дмитриевича Чернышева. Именно на этот вечер Адальбер запланировал последнее важное дело, которое обязан был уладить до свадьбы. Вернее, даже не дело, а разговор, на который почему-то так и не решился в течение всех этих месяцев. Да и теперь еще колебался, хотя отступать уже было, вроде бы и некуда. Должно быть, в какой-то момент это стало заметно даже окружающим. Потому что вскоре граф Игнатьев внезапно осведомился о причинах его дурного расположения духа. - Нет, что вы, граф! Уверяю, у меня прекрасное настроение! – возразил Адаль, прибавив затем, что просто волнуется. А сам, тем временем, уже искал глазами будущую свою belle-mère. Она стояла возле окна и о чем-то тихо переговаривалась со старшим сыном, с безотчетной материнской нежностью порой слегка дотрагиваясь до рукава его офицерского мундира. Словно все еще не верила, что он снова рядом. Было бесконечно жаль прерывать эту трогательную сцену, поэтому Адаль подождал еще немного. А уж затем, когда Степан отошел, направился к графине сам. - Мадам Ольга, уделите мне пять минут… Наедине, – покачал он головой, когда мать Сандрин тут же с улыбкой предложила ему присесть для этого вместе на ближайшую софу. - Хорошо, тогда давайте пройдемся до музыкального салона – там сейчас точно никого нет, - кивнула она, взглянув на него уже немного тревожно и настороженно. - Графиня… я довольно давно искал повод поговорить с вами на эту тему, - начал Адаль, когда они добрались, немного помедлив, но все равно глядя при этом прямо ей в глаза, - просто не хочу, чтобы между нами осталась любая недоговоренность… Мне известна история ваших отношений с моим покойным отцом. По её лицу пробежала едва заметная тень. А пальцы рук, до того спокойно расположившиеся на коленях, слегка сжались. Но большей реакции Колиньи так и не дождался. И, слава богу, с чувством подумал он про себя, продолжая, меж тем, говорить вслух довольно спокойно: – Но я хочу, чтобы вы точно знали: это никак не влияет на мое отношение к вам лично. Кто прав, а кто виноват в той истории – попросту не мне разбираться. Тем более что она – это уже далёкое прошлое. А в будущем – всего через три дня, когда Сандрин станет моей женой, её семья навеки будет и моей. Потому любому из вас, если однажды в том случится потребность, я тоже готов стать защитником и помощником. - Ваши слова – это слова благородного человека, Адальбер. И поверьте, если я прежде и испытывала к вам предубеждение, то теперь искренне в том раскаиваюсь. И прошу у вас прощения за былую резкость. Я вижу, что вы делаете мою дочь счастливой и этого мне, как матери, вполне достаточно. - Тогда остается лишь одна мелочь. Я хочу отдать вам вот это, – граф извлек из-за пазухи небольшую связку писем, узнав которые мгновенно, Ольга вновь слегка побледнела. – Я не посмел их уничтожить, так как полагаю, что… скажем так, вычеркнуть из памяти ту историю окончательно – теперь уже только лишь ваше исключительное право.
Александра Веригина: * со всей моей фантастической семьей* - Ой, уходите, уходите! Вам сюда нельзя! – громким хором заголосили и замахали руками на Степана и Дмитрий Кирилловича, сунувшихся было на минуту в будуар, где уже завершались последние приготовления к торжественному выходу Александры, заставив двоих мужчин тотчас же сконфуженно ретироваться обратно за пределы комнаты. Откуда, Дмитрий Кириллович, смеясь, все же громко поинтересовался, отчего вдруг такая несправедливость? Ведь они не имеют малейшего отношения к семейству жениха, а стало быть, и старое суеверие о том, чтобы не смотреть на невесту до самого последнего момента на них и не распространяется. - Хотя, с другой стороны, Стёпка, тебя-то к сёстрам в день их свадьбы уж точно лучше не подпускать! Во всяком случае, пока не обвенчаются, - прибавил он уже заметно тише, так, чтобы никто, кроме них двоих этого не слышал. На что сам поручик медицинской службы лишь усмехнулся и безмолвно кивнул, чуть коснувшись усов, по приобретенной с некоторых пор – вместе с ними же – привычке, согнутым указательным пальцем. Глупо было отрицать свое участие в той, уже почти двухлетней давности, истории. Но и по сей день Веригин еще ни разу не усомнился, что поступил тогда так, как был должен. Прямым доказательством чему был вполне умиротворенный вид Таты, с которой в первую ночь после его приезда в Петроград, они проболтали, то сидя, то лежа в обнимку на кровати прямо поверх покрывала, почти до утра. Говорили долго и обо всем, прежде чем Степан, наконец, решился спросить, не жалеет ли сама Лисица о том, что тогда произошло. Надолго умолкнув, она в результате как-то неопределенно качнула головой – и сразу перевела разговор на другую тему. Да и после ни разу о Родионе не заговорила, решив, верно, навеки оставить это при себе. Что ж, имеет право. Равно как и все. Так же, впрочем, как и он сам, предпочитающий ни с кем и никогда не делиться некоторыми личными воспоминаниями… - Ну и что вы тут теперь до сих пор стоите? – это Татка высунула из-за двери свою белокурую голову, увенчанную прихотливой шляпкой с двумя длинным, лежащими практически горизонтально, узкими перьями какой-то экзотической птицы. – Спускайтесь в холл, а мы сейчас уже идем! - Хорошо-хорошо! Только не ругайтесь! – решив не спорить, Дмитрий Кириллович в идеально сшитом черном фраке и блестящем атласном цилиндре, и Степан – в своем парадном, надетом чуть ли не впервые за все время военной службы, офицерском мундире, покорно пошли туда, куда их отправили. А еще через пять минут на верхней площадке лестницы, словно юная королева, в сопровождении свиты, появилась Саша в нежнейшем, белого атласа, подвенечном платье, лиф и расширяющиеся книзу рукава которого длиной чуть ниже локтя были сделаны сплошь из брабантского кружева ручной работы. А тонкая талия схвачена изящно драпированным атласным же поясом, и подчеркнута брошью с топазами из подаренной матушкой парюры, диадема из которой венчала на голове тончайшую фату, стекавшую водопадом невесомых складок до самого пола, почти перекрывая метровый шлейф. В него сзади переходил подол основной юбки, поверх которой еще имелась верхняя, прозрачная, газовая, расшитая по краю в три ряда зигзагами бисерных нитей. - Вот это да! Вот это я понимаю невеста! – с одобрением вздохнул Игнатьев, едва взглянув на дочь и переведя затем взгляд на Ольгу, стоявшую чуть позади. На лице ее одновременно читались материнская гордость, радость и грусть. И эти чувства были Дмитрию Кирилловичу близки и понятны, хотя Санька, вроде бы, и не была ему родным по крови ребенком. Да только какое это имеет значение, если все они – уже давно одна семья. И никакой иной для себя он попросту не представляет. - Ну что же, пора! – кивнул граф, в конце концов, протягивая руку и предлагая Александре спуститься к нему по лестнице. А еще через некоторое время их свадебный кортеж подъезжал к Благовещенской церкви, что на Васильевском острове. А у главного входа ее, волнуясь, уже дожидался прибытия невесты граф де Колиньи, до того стойко прошедший ради возможности соединить их сердца и жизни по принятому в России церковному обряду целый ряд испытаний, включая покаяние и исповедь. Впрочем, ради того, чтобы быть навсегда с Сандрин он решился бы и на большее. Да на что угодно бы решился! И Адаль убедился в этом в очередной раз, едва только граф Игнатьев с улыбкой подвел к нему дочь, символически передавая из рук в руки. - Ты прекрасна, моя любовь! – прошептал он в восхищении, уводя Сандрин под высокие своды старинного храма, в котором для него, крещеного, хотя и не слишком религиозного католика, все было так необычно и таинственно, включая и сам обряд, проходивший даже не на русском, а на звучащем еще более загадочно церковно-славянском языке. Тем не менее, свое твердое «да» во все необходимые моменты он говорил именно по-русски. И именно на безымянный палец правой руки возлюбленной надел в результате обручальное кольцо – потому что Сандрин сказала, что так будет правильно. А он уже давно готов был с радостью исполнять любые её желания. Церемония во французском посольстве, куда новоиспеченные супруги перед Господом отправились для того, чтобы соединить свои судьбы и перед ликом отчизны Адальбера, уже более столетия признававшей законным только такой, гражданский, союз, была не в пример проще и короче. Хотя месье Палеолог, как глава дипломатической миссии, обладавший правом регистрировать браки своих соотечественников, постарался добавить в нее всю полноту своего дружеского расположения к Адальберу де Колиньи и прелестной племяннице Поля Чернышева, сумевшей похитить его сердце. Впрочем, для самой Саши это казалось уже не важно. Ведь она все еще была под впечатлением и переживала тот недавний миг своего бытия, когда длилось церковное таинство, в ходе которого время для неё будто бы вовсе остановилось. А в мире, не осталось более никого, и только лишь они с Адалем, точно Прародители Адам и Ева, стояли вдвоем не перед пожилым священником, но перед самим Господом, обещая именно ему беречь и любить друг друга в горе и в радости, во здравии и болезни, пока их не разлучит смерть. Хотя и совершенно не верили в то, что это когда-нибудь случится. Потому что уже заранее, но совершенно твердо знали, что любовь их – сильнее смерти. А жизнь тоже будет вечной, продлившись, даже тогда, когда их физические тела уже истлеют и растворятся в пыли времен – в детях, внуках и правнуках, на много поколений вперед. И была в этом суть постижения той действительно последней тайны бытия, что становится ведома лишь тем, кто рискнет без страха и сомнения открыть свое сердце навстречу настоящему большому чувству.
полная версия страницы