Форум » Постскриптум » После тебя » Ответить
После тебя
Ольга Веригина: Время - 1908 год Место - Москва, Ялта Участники - Дмитрий Игнатьев, Ольга, Тата и Степан Веригины, НПС
Татьяна Веригина: Удалившись с оскорбленным видом, Стёпа оставил сестру, в состоянии, которое лучше всего выражается английской идиомой «in two minds». А сознание ее, и в самом деле, сейчас будто бы разделилось на две равные части. Одна – взрослая, по-прежнему пылала и негодовала по поводу дремучего обскурантизма, который невозможно понять и простить даже близкому человеку, а другая – детская, привыкшая всегда и во всем восхищаться и брать со Стёпки пример, напротив, убеждала, что весь этот спор – пустое и не стоит даже выеденного яйца. А потому следует немедленно, отбросив глупую гордость, пойти за ним следом, помириться и может быть даже извиниться за то, что была так непозволительно резка. В конце концов, о вкусах не спорят – так всегда говорит мама… Вспомнив о матери, Таня грустно вздохнула, сожалея о том, что ее не оказалось рядом в злосчастную минуту, когда они с братом так глупо сцепились в своём споре. И та самая, «детская», часть ее натуры тотчас же тоскливо заныла о том, что было бы хорошо прямо теперь отыскать ее, рассказать обо всем произошедшем – и мама бы наверняка придумала что-нибудь, чтобы как можно скорее исправить ситуацию. А с другой стороны… жаловаться старшим друг на друга, пусть даже и с условно благородной целью, с детства считалось у младших Веригиных чем-то постыдным. Да и, сказать по правде, совсем не поощрялось самой Ольгой Дмитриевной, всегда учившей детей договариваться между собой и улаживать неизбежно возникающие конфликты самостоятельно, без ее участия. Так что и теперь, быстро подавив в душе мимолетную слабость, Таня еще раз глубоко вздохнула – на сей раз уже для того, чтобы окончательно успокоиться, и гордо вздернула подбородок, вновь взглянув на картину, невольно послужившую причиной их с братом раздора. Впечатление от нее не изменилось. Изображенные на холсте гавань и парусник по-прежнему были на своих местах. И все так же казались нарисованными с огромным талантом и вкусом. Все-таки, совершенно неясно, как Степан может этого не понимать?! Прозвучавшие откуда-то сбоку и сзади слова, которые казались будто бы продолжением собственных мыслей, невольно заставили девушку вздрогнуть и резко обернуться. В горячке спора, а после – крепко задумавшись о своем, она не видела, в какой именно момент рядом с нею возник тот, кто их только что произнес. - Да что вы, какой такой кавалер! Это же мой старший брат! – простодушно воскликнула Тата, отреагировав первым делом даже не на изысканный комплимент, прозвучавший по-старомодному пышно, а на последовавшее сразу же за ним нелепейшее предположение импозантного господина, взиравшего на нее, как Стёпка и абсолютное большинство других мужчин, также сверху вниз. - Благодарю вас за добрые слова! – произнесла она уже чуть тише, опустив глаза долу, когда вспомнились, наконец, матушкины наставления относительно хороших манер и подобающего поведения для барышни из приличной семьи. – Мне очень приятно их слышать. Лишь в этот момент позволив себе вновь взглянуть на собеседника, она получила возможность толком его рассмотреть. А это оказался взрослый мужчина, значительно старше, чем почудилось в первый момент. Должно быть, даже ровесник графу Игнатьеву. Только выглядит при этом все равно как-то иначе. Не сказать, что моложе – а скорее по-другому. И на Тату смотрит тоже совсем не так, как Дмитрий Кириллович. С неподдельным восхищением, которое тотчас заставило девушку смутиться и вновь опустить глаза: прежде еще никто из представителей противоположного пола не демонстрировал к ней столь явного интереса. Или, может, это ей только кажется? Как же понять наверняка? - А вам тоже нравится современная живопись? – спросила она, кажется, чуточку невпопад, не зная, как продолжить разговор и в то же самое время боясь показаться слишком навязчивой.
Евгений Баумгартнер: *вместе с новой знакомой* «Так значит, сей переросток-невежа – просто брат!» - подумал Евгений Францевич в ответ на пылкое и несколько поспешное объяснение своей «розы». Подумал, надо сказать, не без удовлетворения. Ну а вслух ничего по этому поводу так и не сказал. Лишь только едва заметно приподнял брови. «Но как же, однако, причудлива бывает природа в своих вариациях!» - вновь восхитился он, продолжая исподволь разглядывать замершую перед ним барышню. Вблизи та выглядела еще более совершенной. И в какой-то момент Баумгартнеру даже почудилось странное – что подступи он еще на шаг поближе, и можно будет, в самом деле, ощутить исходящий от нее аромат. Не духов, нет! Столь юному созданию они вовсе ни к чему. Это определенно должен был бы оказаться аромат свежести, почти молочный, с тонкими нотками цветочной сладости… Да, будь его воля, барон и в самом деле, поставил бы ее прямо сейчас на мраморный постамент и накрыл хрустальным колпаком – словно вазу с редким и изысканным цветком, пока не придумал бы, что делать с нею дальше. - Я поклонник искусства во всех его проявлениях, мадемуазель, - проговорил он, меж тем, отвлекаясь от своих мечтаний, потому что повисшая после вопроса девушки пауза немного затянулась. – И музыка, и поэзия, и живопись увлекают меня одинаково, так как являются частями неких общих образов, что создают для нас, простых смертных, те, кто обладают такими талантами, помогая, к тому же, их почувствовать и прожить. Вы спросили меня о современном искусстве. Но что оно есть? Ведь когда-то и сам великий да Винчи был чьим-то современником и отражал в своих ныне признанных всеми шедеврах окружающую его действительность! Ровно так же поступают и нынешние мастера. Используя при этом формы и средства, недоступные старым, к которым мы по-прежнему питаем уважение, они отображают в своем творчестве уже наш, нынешний, такой многообразный и на глазах изменяющийся мир. И отрицать их существование и успех не только несовременно, но и попросту нелепо, как мне кажется! - Да! Вот и мне кажется совершенно так же! – радостно закивала в ответ Тата, почти уже с восхищением глядя на своего незнакомого еще пока собеседника. Ведь тому только что удалось виртуозно и буквально в нескольких фразах логично разложить полочкам все, что она всегда понимала и чувствовала. Только вот сформулировать настолько просто и четко – чтобы было сразу ясно любому, не умела. - Как жаль, что мой брат не слышит ваших слов! Может быть, хоть тогда бы он, наконец, перестал насмехаться. Просто это так обидно! – неожиданно воскликнула она, сама толком не понимая, с чего бы вдруг так разоткровенничалась перед незнакомцем. – Я ведь сама рисую! Не подумайте, я только учусь, и даже сравнивать себя не посмею с теми, чьи работы представлены здесь! Но все равно уже чувствую с ними нечто вроде общности, цеховой солидарности, если хотите, понимаете меня? Но может быть, и вы тоже художник? - Конечно же понимаю, - вновь невольно улыбнувшись сетованиям в адрес старшего брата барышни, в которых прозвучала неподдельная досада, откликнулся барон. Какой же, в сущности, она все еще ребенок! Хотя физически уже и вполне себе оформилась как прелестная юная женщина. Этот контраст завораживал и невероятно подстегивал воображение. Но одновременно рождал в душе и чувство, очень близкое к нежности. - Как у всякого ребенка, у меня, разумеется, были когда-то и альбом, и карандаши, и краски. Но, увы, а может быть и к счастью, художником мне стать было не суждено, – отрицательно качнув головой, тихо, будто в противовес её собственным восторженным восклицаниям, продолжил он. – Зато я, пожалуй, в полной мере могу назвать себя ценителем и даже иногда весьма строгим арбитром этого вида искусства… Впрочем, все-таки позвольте же мне наконец назвать вам свое имя, милая барышня, чтобы наш обмен мнениями получил возможность превратиться в полноценную беседу! Евгений Францевич Баумгартнер, к вашим услугам, - чуть поклонившись, он выпрямился и вопросительно взглянул на собеседницу, ожидая ее ответного представления. - А я Тата… - откликнулась было девушка, которой пока еще было трудно привыкнуть представляться полным именем, но, быстро спохватившись, тут же исправилась, - Ой, простите! Татьяна Александровна Веригина. Улыбнувшись господину Баум… гартнеру – надо же, какая сложная, но в то же самое время и звучная фамилия, немецкая, наверное, – она осмелилась вновь, теперь уже, так сказать, на правах официального знакомства, получше рассмотреть Евгения Францевича. «А он, оказывается, очень хорош собой!» - мысль эта возникла будто бы ниоткуда и сама собой, но, к удивлению Тани, отчего-то абсолютно не вызвала у нее смущения. Словно бы это было совершенно естественно для нее – смотреть на мужчину, годящегося по возрасту в отцы, не как на некий давно отживший свое реликт, но совершенно по-взрослому, по-женски, оценивая его привлекательность и свои шансы на успех в его глазах. - Очень рада нашему знакомству и… возможности продолжить беседу! – рассмеялась она, но тут же разочарованно вздохнула. – Боюсь только, что она окажется недолгой. Я здесь не только с братом, но и с матушкой, а также с ее другом. Они теперь отошли в другой зал, но скоро вернутся, и я буду должна вновь к ним присоединиться. А вы здесь один? «Итак, она звалась Татьяной…» - не отводя взгляда от ее очаровательного личика, мысленно произнес барон и усмехнулся этой, кстати или нет, возникшей у него в памяти поэтической строке. - Я тоже рад ему, несказанно рад. И вы правы, я здесь действительно один. Хотя, разве можно быть в одиночестве среди произведений искусства? «…Одно из которых сейчас как раз стоит возле меня!» - продолжил он мысленно эту фразу. А вслух добавил, что будет очень жалко, если выйдет так, как она говорит. И предложил тогда уже лучше еще немного прогуляться по залам – дабы, не тратя на разговоры столь драгоценное отпущенное им время на пустые разговоры, продолжить, пока это еще возможно, делиться впечатлениями от увиденного.
Дмитрий Игнатьев: *вместе с О.Д.* Картина, которая нравится ему более других?.. Вопрос, заданный Ольгой Дмитриевной, неожиданно заставил Игнатьева надолго задуматься. Разумеется, она была права, и он действительно не раз бывал прежде у Морозова. И, соответственно, также не единожды имел возможность оценить представленные в собрании Ивана Абрамовича полотна. Однако, как уже было сказано прежде, по некой необъяснимой причине, из всех видов искусств наименьшую склонность его душа испытывала именно к живописи. Хотя некоторые полотна – часто даже не слишком знаменитые, все же порой чем-то ее цепляли, закрепляясь после в памяти в виде глубоко личных, иногда даже не объяснимых словами ассоциаций с сиюминутно пережитым чувством, ситуацией, увиденным предметом или событием, свидетелем, либо участником которого случилось побывать. Но как толком донести все это до Ольги Дмитриевны, которая, все то время, что граф думал, поглядывала на него с интересом и даже некоторым лукавством – будто в очередной раз испытывала. Хотя, возможно, просто всего лишь пыталась выяснить для себя о нём еще что-нибудь – и имела на то полное право. - Пойдемте! – произнес, наконец, Игнатьев, окончательно оставляя раздумья. И, вновь подавая спутнице руку, решительно повел ее на второй этаж, где, среди других полотен европейских импрессионистов… нельзя сказать, что был затерян, однако, и явно не выставлялся как неоспоримый шедевр и предмет особенной гордости, навроде ренуаровского «Портрета актрисы Жанны Самари», пейзаж, изображающий морозное утро в маленьком городке в окрестностях Парижа. – Вот! Вот она и есть моя здесь самая любимая! Не знаю, почему, но этот контраст свинцово-серых тонов холодного неба и теплых оранжевых лучей солнца заставляет меня почти физически чувствовать бодрящее, колкое прикосновение холодного воздуха во время утренней прогулки в родовом имении. Поздней осенью, когда даже снег еще толком не лег, а, смешанный с сухой морозной пылью и опавшими листьями, лишь припорошил все вокруг тончайшим слоем… Хотя, казалось бы, где Лувесьенн, а где наши Боровники… Пейзаж, который Ольга разглядывала из-за плеча Дмитрия Кирилловича, стоя немного позади него, и ей показался вдруг будто бы уже не однажды виденным. Для полного сходства с окрестностями Черного Яра – а именно о нём почему-то неожиданно вспомнилось, не хватало лишь каменной церкви на холме и реки. Следом за этими воспоминаниями, конечно, неизбежно нахлынули и другие – о долгих прогулках с мужем и маленькими еще детьми их первой общей осенью, о теплом и уютном доме… Да, этот художник, и верно, удивительно точно передал не только состояние природы и навеваемое им настроение. Негромко вздохнув, Ольга опустила голову. Ей не хотелось, чтобы граф заметил даже тени овладевшей ею меланхолии – что, если ему придет прихоть расспрашивать об ее причинах? И как тогда объяснить, почему, стоя рядом с ним здесь и сейчас, она думает о прошлом? К счастью, этого удалось избежать. И когда Дмитрий Кириллович перевел на нее взгляд, Ольга уже лишь только чуть рассеянно улыбалась. - Вы очень хорошо это рассказали – я будто сама все почувствовала. Никогда не хотели попробовать себя на литературном поприще? - Помилуйте, Ольга Дмитриевна! – решительно замотал головой несколько обескураженный, но при этом и польщенный столь неожиданным комплиментом Игнатьев. – Какой из меня литератор! Болтун знатный – это верно! Еще в гимназии постоянно получал за то нагоняи от учителей! Но вот писать – нет, никогда не пробовал. Даже стихов в юности. А вы?
Ольга Веригина: *с парой кавалеров* - Ох, нет, что вы! Моя стихия – это музыка! Лишь в ней я чувствую себя настолько легко и свободно, что способна почти физически переноситься в другие миры и времена. - Это я заметил еще в день нашего знакомства, - кивнул он ей в ответ. – И не только сами переноситесь, но и других способны туда доставить. Когда услышал, как вы поёте тогда, я сам словно бы оказался в совсем ином месте и времени… Отведя взгляд от лица Ольги Дмитриевны, Игнатьев умолк и слегка нахмурился. Но уже через мгновение вновь беззаботно ей улыбнулся и продолжил мысль – только и в ином, более привычном для себя, шутливом, ключе: - А между тем, в нашем нынешнем мире, и как раз в это самое время, один молодой человек и его младшая сестра, должно быть, уже всерьез тревожатся о том, уж не похитил ли, часом, насовсем их любимую матушку этот подозрительный бородатый тип?! - Думаете? – весело улыбнувшись, Ольга устремилась за графом прочь из маленькой комнаты с этой удивительной картиной, прежде мысленно пообещав себе обязательно прийти сюда вновь, чтобы еще раз на нее взглянуть. Ведь в то мгновение, когда граф Игнатьев делился с ней своими мыслями и ассоциациями, что рождал в нем этот пейзаж, Ольга ощутила смутное и непонятное до конца еще, но до глубины души волнующее с ним единение – будто ей было позволено на мгновение прикоснуться к некой тайне. Конечно, невозможно было знать наверняка, ощутил ли то же самое и граф. Но Ольге почему-то очень хотелось на это надеяться. На нижнем этаже, куда они вернулись через пару минут, было по-прежнему многолюдно. Еще от самого входа в первый зал она по извечной привычке всякой матери принялась отыскивать взглядом детей. Но никого из них здесь видно не было. Лишь в следующем, да и то не сразу, обнаружился Степан. Сидя на круглой оттоманке, закинув одну ногу на другую, он разглядывал какой-то журнал, заметно покачивая при этом носком ботинка, что, как Ольга хорошо знала, с детства означало крайнюю степень нетерпения. Однако броситься к нему, слишком резко отпустив при этом руку Дмитрия Кирилловича, заставило её, конечно, отнюдь не это. А тот факт, что ни рядом, ни поблизости от Стёпы она не видит дочери. - Где Татьяна?! – тихо спросила она сразу после того, как почти бесшумно возникла возле него, и сама не понимая, отчего так волнуется. Ошеломленный внезапностью ее появления, юноша тут же растерянно вскочил на ноги, невольно вытягиваясь во весь рост и становясь на голову выше матери, но при этом – ни на йоту не увереннее в себе. - Ну, где-то здесь, картины свои смотрит, - пробормотал он, озираясь по сторонам в надежде разглядеть где-нибудь неподалеку ее белокурый затылок или лисью мордашку. - Ты, что, хочешь сказать, что оставил ее одну? – еще тише поинтересовалась меж тем матушка. И в голосе ее уже слышались нотки, предвещавшие, что на его голову вот-вот обрушится настоящая буря – не в виде упреков, или, тем более, истерических выкриков. На отпрысков своих Ольга Дмитриевна отродясь не повышала голоса даже в их детстве. А уж теперь, да еще на людях – и подавно. Но и спокойным тоном умела порой сказать так, что любой из них в эти моменты предпочел бы скорее исчезнуть, провалиться от стыда сквозь землю, нежели продолжать выслушивать обращенные к нему слова. Хотя доводить её до такого состояния случалось крайне редко. И вот теперь, стоя перед ней и посылая Татке вместе с лучами ярости мысленное требование появиться рядом с ними немедленно, Степан чувствовал, что ему, кажется, это с блеском удалось – впервые за долгое время. - Ма-ам, ну что с ней тут сделается?! – все же попытался он остановить бурю. Но сделал только хуже, потому что от этих слов губы Ольги Дмитриевны сжались плотнее, а взгляд, фосфорно вспыхнув, похолодел еще сильнее. Признавая свое поражение и вину, юноша тяжело вздохнул, опуская глаза и уже мысленно подбирая эпитеты, которыми обязательно наградит дорогую сестрицу – пусть только та соизволит обнаружить свое присутствие!
Дмитрий Игнатьев: *хором* Игнатьев не сразу сумел сообразить, из-за чего это Ольга Дмитриевна вдруг так резко бросила его руку и, словно кошка за мышью, хищно метнулась в сторону гигантской кадки с пышным фикусом. Когда же понял, первое время не стал спешить за ней следом, разумно полагая, что вмешиваться в чужие – во всяком случае, пока чужие – семейные споры суть последнее и всегда крайне неблагодарное дело. Чью бы сторону ты в этом случае не надумал принять. Однако уж больно плачевным выглядело положение Степана, побледневшего и буквально вытянувшегося во фрунт под воздействием гневного матушкиного взгляда. Настолько, что что-то в душе графа Игнатьева, который, правда, никогда не оказывался в подобном положении в том смысле, что волей судьбы не имел ни сестер, ни братьев, за которых был бы обязан нести ответственность, невольно дрогнуло от сочувственной жалости. Потому, немного позабавившись над тем, как быстро и вдруг его прелестная дама умудрилась превратиться из мечтательной и утонченной ценительницы живописи в суровую мать, крайне недовольную проступком сына, он все же решил, что обязан прийти несчастному юноше на помощь. Потому как поступил тот, и верно, не очень умно, но все же, не настолько ужасно, чтобы быть тотчас подвергнутым подобному остракизму. - Послушайте, Ольга Дмитриевна! Не стоит так волноваться! При всей бесспорной неловкости манер – пришло же вам, молодой человек, право, в голову оставить в одиночестве свою даму, да еще и младшую сестру! – с этими словами граф, укоризненно приподняв брови, выразительно взглянул на юношу. А тот, явно ошеломленный тем, что кто-то отважился перечить его рассерженной матушке, в свою очередь удивленно вскинул глаза на него. – В одном Степан прав: ничего страшного с Татьяной в доме Ивана Абрамовича случиться не может. Скорее всего, она действительно где-то неподалеку. Засмотрелась на какую-нибудь картину и забыла о времени. Совсем как мы с вами несколько минут назад… - Конечно! – в одно мгновение вновь обретая, благодаря вмешательству Дмитрия Кирилловича, почву под ногами, осмелился вставить слово Стёпка, - Татка же так мечтала о своём Ван Гоге! Скорее всего, именно возле него она и торчит до сих пор! Хотите, прямо сейчас же за ней туда схожу? – прибавил он уже совсем уверенно. Но почти сразу вновь сник, вспомнив, что из этого зала есть не один, а целых три выхода, ведущих, к тому же, в совершенно разных направлениях: черт знает, с какой именно стороны выставили этот проклятый шедевр?! - Да нет уж, дорогой мой, - проговорила, тем временем, в ответ Ольга Дмитриевна, в голосе которой все еще ощутимо звенела сталь, хотя слова графа, конечно, и заставили ее заметно смягчиться и успокоиться. Вот только показывать этого, пусть и по разным причинам, никому из двух устремивших на нее вопросительные взоры мужчин она не торопилась. Сыну не следовало давать очередной повод думать, что она не умеет на него хоть сколько-нибудь долго всерьез сердиться. А Дмитрию Кирилловичу, пожалуй, не стоит знать, насколько легко и просто он способен повлиять на ее настроение буквально одним лишь своим словом – во всяком случае, пока… Поэтому, взглянув на каждого нарочито беспристрастно, она затем продолжила свою мысль все тем же немного язвительным тоном: - Искать твою сестру мы теперь уж пойдем все вместе. А по дороге ты мне все же объяснишь, как тебе пришло в голову оставить ее одну? Как бы признавая, что дальнейшее сопротивление бесполезно, Степа покорно кивнул и протянул ей руку, предлагая опереться на свой локоть. А потом повел, наугад, к первому из выходов, в душе надеясь, что ему повезет, и Таня вместе с Ван Гогом окажутся именно там. Отправившись неторопливым шагом следом за ними, Дмитрий Кириллович поначалу невольно прислушивался к тому, как Степан потихоньку пересказывает матери суть своего с сестрой искусствоведческого – а если сказать точнее, мировоззренческого спора, стараясь при этом как можно меньше винить ее и напирая именно на собственную неправоту. И если одной стороны это казалось ему похвальным, то с другой – все равно не слишком понятным и даже неправильным. Как старший брат, он действительно обязан защищать Таню от всех бед и напастей – даже от матушкиного гнева. Но как уже вполне себе взрослый мужчина, должен также уметь настоять и на собственном мнении – тем более что имеет на него полное право! Даже если оппонентом выступает кто-то из близких и любимых людей. В свое время Игнатьеву и самому пришлось пройти этот путь. Подобно Степану, рано оставшись без отца, он также вырос в доме, где преобладало женское влияние. Да и Ольга Дмитриевна, чем более он ее наблюдал в общении с сыном, все сильнее напоминала ему собственную мать, чья безоглядная любовь сочеталась поначалу с довольно авторитарной манерой ее проявлять, что в определенном возрасте привело даже к временному охлаждению их отношений. Ни о каких ссорах, впрочем, речи не шло. Просто однажды он сказал Лидии Николаевне, что отныне намерен жить от нее отдельно. Во всех смыслах. Случилось это, правда, в возрасте чуть более старшем, чем тот, в котором пребывает ныне молодой Веригин. Но тогда, двадцать лет назад, все было иначе. Да и желание матушки влиять на его жизнь – куда сильнее, чем то, что демонстрирует Ольга Дмитриевна, по крайней мере, насколько это можно заметить со стороны. Так что, возможно, и Степану, чтобы окончательно почувствовать свои силы, нужно нечто подобное? Вот если бы они были знакомы между собой немного ближе… тогда, думалось Игнатьеву, он наверняка бы сумел донести до юноши эту мысль. Ну, или, в конце концов, это можно было бы как-то объяснить уже самой Ольге Дмитриевне. Если бы он только имел на это какие-то права… Поразившись этим внезапно нахлынувшим размышлениям – в той их части, что касалась вопросов воспитания сына, а вернее того, что вообще думает о сыне госпожи Веригиной не как о постороннем, в общем-то, молодом человеке, но как о ком-то, чье благополучие, в том числе и душевное, может быть для него важно, Дмитрий Кириллович удивленно вскинулся. И поглядел на спины все так же идущих немного впереди него матери и сына, вновь прислушиваясь к их беседе. Кажется, она по-прежнему крутилась вокруг недавнего спора.
Ольга Веригина: *все вместе* …- Просто поверить в это не могу! Вы оба уже такие взрослые, а ведете себя, как маленькие дети! Да о чем я! Как раз детстве вы такой глупостью не страдали! – воскликнула Ольга Дмитриевна, толком не дослушав какую-то очередную повинную реплику Степана и резко вместе с ним останавливаясь. Отчего пришлось также резко затормозить движение и Игнатьеву, не желавшему на них наткнуться. - Да знаю, мама! – в сердцах мотнул головой молодой человек, даже не обратив на это внимания. – И оттого чувствую себя ужасно глупо! Прекрасно же знаю Татку, знаю, какой она может быть упрямой – не переспоришь! А все равно завожусь!.. Да вон, кстати, и она! – повернувшись на миг куда-то в сторону и разглядев, наконец, среди прочих хрупкую фигурку сестры, воскликнул он, тотчас забывая о своей обиде и радостно указывая на нее матери. – Видишь, жива-здорова! В отличие от Степана, заметившего Таню лишь сейчас, Дмитрий Кириллович не сводил глаз с того места, где она обнаружилась, вот уже с полминуты. Причем, смотрел не столько на саму девушку, которая, и верно, выглядела счастливой. Да что там – буквально светилась от восторга. А на того, кто стоял рядом с ней. Пытаясь понять, случайно ли это совпадение или… - Мама, Степан! Граф!– то ли заметив боковым зрением взмах его руки, то ли просто почувствовав обращенные на нее пристальные взгляды сразу трёх человек, Таня с улыбкой замахала рукой, и устремилась к ним навстречу, при этом поминутно оглядываясь назад. Туда, где напротив картины так и остался стоять тот, на кого смотрел и Дмитрий Кириллович. – Как хорошо, что вы здесь. А я как раз говорила господину барону, что уже должна его оставить. Но теперь это ведь необязательно, правда?.. Ой, я ведь должна всех познакомить, да? – вспомнив о правилах светского этикета, которые слишком часто вылетали из головы в самые неподходящие моменты жизни, девушка растерянно взглянула на мать, искренне полагая, что ее строгий взгляд и есть порицание за очередное упущение по этой части. Когда его новая знакомая вспомнила о том, что обязана вернуться к родным, барону захотелось вдруг совершенно странного: обернуться кем-то, вроде змея-искусителя, чтобы мадемуазель Татьяна просто не смогла противиться его магическим чарам и осталась с ним. Желание сколь фантастическое, столь и нелепое, рожденное исключительно досадным ощущением собственного бесправия удержать её еще хотя бы на минуту. Вот будь у него лишь чуть-чуть больше времени… Но что ж поделать, если у мироздания совсем другие планы, и у тебя не так много возможностей его перехитрить? Вот и оставалось, как вначале показалось, лишь одно: наблюдая, как сия милая фея упархивает прочь, мгновенно забывая их мимолётное знакомство, думать, до чего ж еще много в ней милой детской непосредственности! Именно с этой мыслью, грустно вздохнув, Евгений Францевич и перевел взгляд на ту, кого барышня назвала своей матерью, испытав при этом еще больший приступ разочарования: как, однако, скучна! И как жаль, что однажды под маской такого же, вызывающего зевоту благонравия растворится, исчезнет и сама Татьяна – этот пока еще живой огонек юной беспечности! «Хотя… - подумалось вдруг барону, при новом взгляде на девушку, которая, нет, оказывается, вовсе о нем и не забыла, а напротив, кажется, решительно возжелала познакомить со своими родными, - при всем несомненном внешнем сходстве с родительницей, внутри она явно сотворена совсем из других материй». А это дарит новые надежды, и оживляет поугасшие было желания. Между тем, самой Ольге Дмитриевне, которой был абсолютно неведом ход рассуждений высокого незнакомца, которого ее девочка назвала бароном, захотелось вдруг прямо теперь увести ее от него подальше. Хотя ничего предосудительного или, тем более, оскорбительного по отношению к Тане тот не предпринимал и вообще вел себя крайне сдержанно и светски, даже не решившись отправиться за нею следом после того, как их разговор внезапно прервался. Ольга сама не понимала, что именно смущает ее в этом человеке. Ведь не сам же факт, что он вступил в беседу с её Таней? Потому что, даже если и так, то в этом нет ничего предосудительного – она уже видела, как многие незнакомцы переговариваются здесь между собой, делясь впечатлениями. И все же ощущение душевного дискомфорта не оставляло Ольгу еще какое-то время. До той поры, пока дочь не отвлекла ее, прежде пустившись в многословные объяснения обстоятельств знакомства с Евгением Францевичем Баумгартнером – так его, оказывается, именовали, и затем, когда все уже подошли друг к другу ближе, представляя барона ей, а самому барону – старшего брата. - Очень рада, - коротко и формально ответила она, так как на самом деле особенной радости от нового знакомства не чувствовала. Что-то во всем этом по-прежнему не устраивало Ольгу. Впрочем, возможно, лишь то, что её малышка вот так запросто заводит дружбу с мужчинами? Сама Тата ничего странного в интонации матери, однако, не заметила, так как этим же временем раздумывала над решением неожиданно возникшей перед ней серьезной проблемы: кого кому называть первым – барона графу, или графа барону. Судорожно пытаясь вспомнить, как надо – и всё никак не вспоминая, она растерянно кусала губы, с нарастающей внутри паникой попеременно глядя то на одного, то на другого мужчину.
Дмитрий Игнатьев: * с неновым знакомым* - А нас с вашим новым знакомым, Татьяна Александровна, представлять друг другу нет нужды, - кажется, догадавшись о причине заминки, возникшей в разговоре, и приходя на помощь барышне, несколько заплутавшей в дебрях светского этикета, вдруг проговорил, чуть усмехнувшись, Дмитрий Кириллович, который до того, утратив свою привычную общительность, наблюдал за происходящим молча, и как бы несколько со стороны. – Не правда ли, господин барон? С этими словами он перевел взгляд на Баумгартнера и учтиво ему поклонился. Однако руки для пожатия не протянул. - Право, не ожидал вас здесь увидеть. Прежде думал, что вас привлекают… иные направления живописи и искусства вообще. В ответ на такое радушное приветствие, Евгений Францевич тоже изобразил улыбку и кивок, стараясь вложить в него столько же почтения, сколько и сам граф. Ну а затем, уже абсолютно искренне, ответил: - Меня привлекают направления, таящие в себе безграничные возможности, Дмитрий Кириллович. А здесь просто есть пара вещиц, что меня развлекают. Но ведь и вы тоже, помнится, когда-то больше поклонялись Эвтерпе и Терпсихоре? «Или их жрицам», - добавил он, однако уже про себя, вновь мельком взглянув на госпожу Веригину. На самом деле, их встречи с графом можно было бы счесть на пальцах одной руки. Обладая слишком разными характерами и взглядами на жизнь, они не никогда бы не смогли стать друзьями. Впрочем, отродясь не были и врагами, или уж, если вернее сказать – соперниками. К великому удивлению барона, Игнатьев всегда нравился женщинам, хотя сам за ними, кажется, никогда особенно и не волочился. Напоминая в этом не открытого и опасного хищника, вроде тигра или льва, а скорее большого и немного ленивого кота. Крепкие зубы и острые когти которого, однако, не стоит недооценивать при попытке отнять его добычу. Но все дело в том, что «добыча» Дмитрия Кирилловича никогда не интересовала Баумгартнера настолько, чтобы на нее претендовать. Обычно они даже «охотились» на разных территориях. А вот теперь, впервые в жизни, барон вдруг почти физически ощутил исходившее от него напряжение. И это было забавно. Истинная суть ответного выпада барона была завуалирована, пожалуй, слишком глубоко, чтобы о ней мог догадаться кто-либо из невольных свидетелей этого небольшого словесного поединка. И, тем не менее, достаточно очевиден для самого Дмитрия Кирилловича, который, подобно Онегину, в течение многих лет действительно имел полное право претендовать на гордое звание «почетного гражданина кулис» сразу нескольких театров. Иногда бывало, что и одновременно. Сам он, впрочем, никогда этим не бравировал, но и не скрывал. В отличие от господина Баумгартнера, которого светские матери считали «опасным знакомством» для своих юных дочерей. Хотя он никогда не был участником ни одной из канонических «дурных историй», коими обычно принято пугать созревающих девиц. Дело было в некоторых причудах барона, которые обычно не обсуждаются в обществе. Но, по большому счету, и не осуждаются, если подверженный им человек умеет надежно удерживать свои страсти в узде. Барон этим счастливым свойством обладал, потому в свете имел репутацию человека несколько эксцентричного, закрытого, но умного и даже немного таинственного. Что неизменно влекло к нему дам, склонных к экзальтации и мистицизму. А кто привлекал его самого, и каким именно образом – о том судачили разное. И порой такое, что, увидев рядом с ним юную Тату Веригину, Дмитрий Кириллович, пусть и понимающий рассудком, что Баумгартнер не настолько идиот, чтобы осмелиться чем-то ей навредить, все же не мог отнестись к этому с обычной мерой терпимости, позволявшей спокойно общаться с людьми самых разных характеров и наклонностей. До той поры, пока те не вступали на поле его собственных интересов. На котором с некоторых пор находилась не только Ольга Дмитриевна Веригина, но и те, кто был ей дорог. И если Евгений Францевич хотел и далее оставаться для него не врагом, то лучше бы ему на эту землю не соваться... - Перемена некоторых вкусов в течение жизни есть свойство личности, продолжающей развиваться, - заметил Игнатьев, всем видом показывая, что более не намерен распространяться на данную тему.
Ольга Веригина: *хором* Из всех, кто имел возможность наблюдать их разговор, в полной мере догадаться, что он содержит в себе, помимо стандартного обмена любезностями, еще и некий второй, скрытый смысл, могла, пожалуй, только Ольга Дмитриевна. Таня была для этого еще слишком юна и наивна, и даже Степан, ощущая некую подспудную тревогу, реагировал скорее именно на перемену настроения матери. А ей, и верно, все больше становилось не по себе от вида этих двух мужчин, вернее от того, что, помимо воли, все же проглядывало на их лицах и читалось в глазах сквозь плотные маски светской сдержанности. Это определенно было противостояние. Насколько давнее и по какой причине – не обладая способностью к телепатии, Ольга, да и никто другой, знать не могла. Зато, как многие женщины, будучи в ладах с собственной интуицией, ясно видела, насколько легко быстро оно может перейти из скрытого в явное, если все это немедленно не прекратить. - Граф, я прошу прощения! – выступив чуть вперед, она коснулась кончиками пальцев его запястья. Это подействовало мгновенно. Игнатьев, обернувшись, искренне ей улыбнулся, а колкие острые льдинки в его ярких голубых глазах тотчас растаяли, делая взгляд более привычным. Хотя, признать «привычкой» то, что она ощущает слабость в коленях каждый раз, когда Дмитрий Кириллович на нее смотрит, Ольге было не так-то просто… - Нам пора домой, - продолжила она, прежде обернувшись к детям. Кажется, Тата была с этим не очень согласна, но Ольге, как всегда, хватило одного взгляда, чтобы вскинувшаяся было девушка оставила попытки противиться решению, принятому также и за нее. – Не могли бы вы проводить нас до экипажа? - Да, разумеется. Барон! – коротко кивнув на прощание Баумгартнеру, к которому действительно потерял всякий интерес, стоило Ольге Дмитриевне снова заговорить, Игнатьев подал ей руку. Пребывая в уверенности, что больше никогда с этим странным человеком не встретится, Ольга тоже сказала ему что-то безлично-вежливое и отправилась затем вместе с графом и детьми в сторону выхода. Выйдя на улицу, они убедились, что за прошедшие часы погода ничуть не улучшилась. Вокруг было все так же серо, хотя дождь все-таки не пошел. И это не могло не радовать. До экипажа, который ожидал Веригиных все на том же месте, было идти всего несколько шагов. Преодолеть это расстояние не трудно и за одну минуту. Именно так поступили Тата со Стёпой, которые, обогнав взрослых, почти одновременно запрыгнули с двух сторон на одно сиденье и теперь, словно малые дети, дурачились, шутливо препираясь за то, кто добудет себе на нем больше места. Но Ольге спешить вовсе не хотелось. Потому и шла намеренно как можно тише, выгадывая для себя хотя бы еще немного времени в приятном обществе графа. И, кажется, это было обоюдным стремлением. Во всяком случае, когда они все же дошли, Дмитрий Кириллович как-то уж слишком явно не торопился выпустить ее руку. А вместо этого, стоя совсем близко и чуть склонившись, с улыбкой молча рассматривал ее лицо. Ольга же в ответ смотрела на него. И прервать этот безмолвный, но безумно волнующий диалог первой у неё все никак не было сил. Игнатьев и сам понимал, насколько глупо, должно быть, выглядит, таращась на нее и держа за руку, словно влюбленный гимназист. Как и то, что на них вскоре начнут обращать внимание не только Степан и Таня, но и просто прохожие, бредущие по своим делам, которым приходится обходить их, замерших, словно парное изваяние, посреди тротуара. И то, что среди них вполне могут оказаться знакомые всея Москвы сплетники… И ему это было сейчас все равно. - Ольга Дмитриевна, мне кажется, я вас… - начал он было, да, к счастью, опомнился, вовремя сообразив, что обстановка и место для того, чтобы произнести слова, которые только что чуть не сорвались с губ, должны быть все же иными. – Я вас, наверное, задерживаю? Быстро поднеся напоследок уже привычным жестом к своим губам ее ладонь в тонкой перчатке, граф вздохнул и отступил на шаг, давая ей путь. - Пожалуй, - тихо откликнулась Ольга, тоже не сумев подавить печальный вздох. – Я вам так благодарна, - прибавила она, и сама толком не понимая, выражает ли этим признательность за радость, доставленную Тане, или же благодарит за то, что защитил её, а может, и всех их сразу, от какой-то неведомой беды. - А помните, Дмитрий Кириллович, - вдруг спросила она, когда граф помогал ей подняться в экипаж и их руки вновь ненадолго соединились, - как вы пообещали, что приедете к нам обедать? Так, может, тогда во вторник? Приезжайте, пожалуйста! Я буду очень вас ждать! - Почел бы за честь и удовольствие. Но, увы – зван на этот вечер в другое место, - виновато взглянув на нее, он пожал плечами, как бы показывая этим, что сожалеет, но изменить своего решения никак не сможет. Впрочем, в его случае этого, и верно, было лучше и не делать… - Может, в другой день? А более точно договоримся по телефону. Я ведь позвоню вам сегодня вечером? Как обычно… - Мама, да скажи же этому ослу, Стёпке, чтобы прекратил, наконец, толкаться! Ну это же невозможно! А еще взрослым себя называет!
Дмитрий Игнатьев: *с господином бара...бароном* Возмущенный голосок Таты резкой ноткой врезался в их тихий диалог, и Игнатьеву вдруг привиделась, что во взгляде Ольги Дмитриевны промелькнула тень досады или разочарования. Однако, поборов его почти мгновенно, она чуть сильнее сжала его пальцы, затем беззвучно, одними губами повторила: «Да, как обычно», еще раз мягко улыбнулась и села, наконец, напротив сына и дочери, тотчас снова превращаясь из той, чья тонкая рука только что трепетала в его руке, в обычную земную женщину. Мать, выслушивающую, как и полагается, каждую из сторон детского конфликта, прежде, чем вынести справедливое решение. «И как только ей удается все это в себе совмещать?» – в очередной раз подивился мысленно граф, провожая взглядом уезжающий прочь экипаж до тех пор, пока, набрав приличный ход, тот не скрылся за ближайшим поворотом. После чего, подойдя к своему автомобилю, собрался и сам уже было сесть за руль и ехать домой, да зачем-то обернулся и вдруг увидел у дверей морозовского особняка все того же Баумгартнера, который то ли только что вышел наружу и еще просто не успел отойти, то ли… Немного подумав на эту тему, Дмитрий Кириллович решительно убрал свою ладонь с края приборной панели, на который только что слегка оперся, собираясь подняться на «борт» своего «Делано», и уже полностью развернулся к барону. - Евгений Францевич, а не позволите ли украсть у вас еще всего лишь одно мгновение? – поинтересовался он не очень громко, но все же достаточно, чтобы тот хорошо его расслышал. После того, как мадемуазель Татьяна вместе со своим семейством покинула вернисаж, барону сразу сделалось там невыносимо скучно. Поэтому оставаться дальше он не захотел. Еще меньше удовольствия сулила повторная встреча с господином Игнатьевым, окликнувшим его у порога морозовского особняка. Признаться, это было довольно неожиданно. Тем не менее, услышав обращенные к нему слова, Евгений все же взглянул на графа, сжав при этом зубы, чтобы не выругаться вслух и чуть сильнее стиснув набалдашник трости. А затем, спустившись по ступеням, даже прошел пару шагов ему навстречу. - Что ж, извольте, ваше сиятельство, только, умоляю, поскорее. Меня ждут в другом месте, - бросил он равнодушно, так как уже догадывался, о чем сейчас пойдет речь. - Уж постараюсь, ваше благородие, - чуть кивнул в ответ Игнатьев, конечно, сразу заметивший, что Баумгартнер обратился к нему официально, а не как прежде, по имени-отчеству. – Да что там, сообщу прямо и без дополнительных предисловий: все члены семейства Веригиных – мои друзья. И, стало быть, находятся под моей непосредственной защитой и опекой, comprenez-moi? - Вполне, - на губах Баумгартнера промелькнула улыбка удовлетворения. Он и не сомневался в своей интуиции, но лишнее подтверждение было словно приятный комплимент от Игнатьева. Пусть тот даже и не подозревал, что только что его сделал. – И уверен, вы исполните свой долг перед ними вполне. Только в толк не возьму, зачем вам пришло в голову мне это сообщать?! Я – человек сугубо мирный. Обижать никого привычки не имею. Так что со мной, коли еще раз выпадет счастье свидеться, ваши друзья в любом случае будут в полной безопасности. Говоря это спокойным и дружелюбным тоном, барон почти откровенно потешался над собеседником, который сам, без всякой посторонней помощи, только что выставил себя перед ним абсолютным параноиком. И это еще если хорошо постараться не заметить в его словах явно присутствующего там оскорбительного подтекста… Впрочем, настолько усугублять ситуацию Баумгартнер смысла не видел. Поэтому пока предпочел намёков Игнатьева «не понять». - А теперь – позвольте откланяться, милейший граф. Дела, дела! – глубоко вздохнув, он слегка коснулся кончиками пальцев полей своей шляпы и, не дожидаясь ответа, неторопливо пошел прочь, тихонько постукивая своей элегантной тростью по мощеному тротуару и чувствуя, как внутри постепенно нарастает хорошо знакомое и любимое ощущение – азарт охотника.
Евгений Баумгартнер: Минут через пять, после того как он любезно распрощался с графом Игнатьевым, Евгений ехал в экипаже и лицо его выражало крайнюю степень мечтательности, на губах то и дело появлялась улыбка, и прикрыв глаза, он рассеянно поглаживал серебряную головку лаликовской нимфы на набалдашнике трости. Кучер искоса бросал на своего элегантного седока озадаченные взгляды, так как судя по его облику и повадкам, адрес, который он назвал ему, был совсем неподходящим. В самом конце Свиньиного переулка, максимально удаленно от Хитровского рынка, находился трактир «Прованс», куда и приказал доставить себя Евгений Францевич. Когда-то, еще в начале шестидесятых годов прошлого столетия это было приличное заведение, ресторация, открытая богатым купцом, доходный дом которого был же рядом. Теперь в этом доме устроилась ночлежка для крестьян и вольно нанимающихся рабочих, но среди прочего, обитались там и иные, совсем неприятные личности. Ресторация же давно превратилась в трактир и от былой роскоши там сохранилось лишь название, но ни французских вин, ни изысканных деликатесов отведать там уже вам не довелось бы. Да и лучше бы и вовсе там не есть, так как желудку человека непривычного такая пища могла оказаться весьма опасной. Впрочем, Баумгартнер ехал туда не обедать. Когда кучер натянул вожжи и экипаж остановился возле дома, на котором и висела та самая вывеска «Прованс», Евгений Францевич ловко спустился на тротуар, протянул извозчику деньги, которые в два раза превышали заранее оговоренную сумму и предложил дождаться его возвращения. И если по пути сюда кучер думал, что не в жизни не станет тут простаивать, взглянув на деньги в ладони, решил, что десять минут он может и обождать. Тем более, что днем тут было не так уж и неприятно. Барон же тем временем направился ко входу. Некогда красивая кованная решетка была местами выгнута, ступени, что вели в полуподвальное помещение, были такими кривыми и скользкими от всевозможных человеческих испражнений, что казалось были созданы специально для проверки трезвости посетителей. Опираясь на трость, и ступая как можно аккуратнее, Евгений преодолел шесть ступеней и толкнул тяжелую дверь, над которой звякнул колокольчик, так же чудом доживший до этих времен. В помещении бывшей обеденной залы было немного народу. В дневное время здесь обычно собирались лишь те, кто промышлял ночной работой или вовсе сам не трудился, но имел возможность отдохнуть и подкрепиться. Только вот найти и разглядеть с первого взгляда нужного ему человека Евгений Францевич сумел не сразу – помещение было слабо освещено, а окна, что под самым потолком размещались вдоль всей стены, были грязны и снаружи, и изнутри. Поэтому, только когда из-за дальнего столика поднялся тощий высокий мужчина, на голове которого были аккуратно прилизаны рыжие волосы и над верхней губой топорщилась такого же цвета щетка усов, Баумгартнер довольно кивнул, скорее самому себе. - А, вашество, что привело тебя в наши райские кущи?! – тонким, противным фальцетом, произнес рыжий и чуть театрально поклонился барону. Тот спокойно отнесся к столь фамильярному к себе обращению и даже усмехнулся, будто услышал забавную шутку, а после одними глазами указал на пустой стол и прошел к нему первым. Прежде чем сесть на стул, Евгений Францевич осмотрел сидение, достал платок, которым смахнул видимую только ему некую грязь и сел, неторопливо стягивая с рук перчатки, а после, положив их внутрь шляпы, разместил их перед собой на столешнице. Правую руку он положил на колено, а вот левой опирался на свою трость и чуть подавшись вперед, пристально разглядывал своего наглого собеседника. - Как идут дела, Лис? - Помаленьку, вашество, не жалуемся, - улыбаясь, мужчина сверкнул золотой фиксой и пригладил усы, - Но вы же не про мои дела пришли узнать? А что там по вашим? Евгений вновь усмехнулся. Лис – кличка которая как нельзя лучше подходила этому человеку: хитрый и верткий, чующий опасность и добычу за версту, он занимался самыми разными делами и выполнял поручения с той точностью, которая позволяла ему всегда рассчитывать на награду. Только вот Лисом его звали не за это, и даже не за цвет его волос. Просто фамилия у него была Лисович. Впрочем, к делу это не относилось, а на его способности никак не влияло. - Ты, как всегда, проницателен. Кое-что меня интересует, так что, поразмыслив, я решил, что именно тебе можно поручить столь деликатное дело. Следующие десять минут он говорил, а Лис слушал, кивал, словно прикидывал в уме что-то, но ни разу не перебил. Затем, он положил обе руки на стол, сложил губы трубочкой и протянул тихо: - Дело не пыльное, за день управлюсь. С вас бы на издержки получить. - Получишь. Это не все. Это дело неспешное, но до конца недели управь. А вот сегодняшнее поручение более деликатного свойства, - и достав из кармана маленькую записную книжку, нацарапал в ней карандашом адрес, - Сегодня вечером я там планирую устроить небольшой вечер для близких друзей. Нам нужна хозяйка. Только вот, сегодня мне хочется особое создание – чистое и светлое, как ангел! Белокурый, невинный ангел. Привезешь ее к девяти часам, там же и расчет получишь, и задаток на будущее.
Ольга Веригина: Утро это оказалось удивительно прекрасным, невзирая ни на что. Не сумела его испортить ни пасмурная погода, ни надвигающаяся буря. Причем, буря даже не небесная, а та, что могла разразиться прямо в залах морозовского особняка. Теперь, когда Ольге ничто не мешало размышлять – дети сидели напротив нее и, забыв свои ссоры и пустые обиды, о чем-то переговаривались вполголоса – она пыталась найти объяснение тому необычному поведению Дмитрия Кирилловича. Мужчины вели себя как противники или соперники в каком-то давнем и известном только им одним споре, ведь на словах не было сказано ничего особенного, а Ольга хорошо запомнила их диалог, и значит причина их поведения была более давней. А что могло служить поводом размолвки двух мужчин? Ольга невольно испытала укол ревности. Ведь только одно, по ее мнению, могло объяснить их обоюдное неудовольствие видеть друг друга – когда в прошлом они были соперниками из-за одной женщины! И даже если история та давно миновала, видно она оставила сильный след в судьбах обоих, раз до сих пор они помнят об этом. Именно осознание этого и вызывало в душе Ольги Дмитриевны невольную досаду. Повернувшись к детям, Ольга улыбнулась: Таня, уткнулась подбородком в плечо брата и что-то ему нашептывала в самое ухо с хитринкой в глазах. Именно в такие моменты она была похожа на кошку больше всего, ну или на лисицу, как чаще называл ее сам Стёпка. Вот только она была ребенком и слишком наивным. И второе, что тревожило и не давало Оле покоя, это мысль, что Таня может угодить в ловушку. Ведь сама она была чуть старше дочери и не такой наивной, как она, когда попалась в сети Анри. И сколько бед это принесло потом. Хотя, если подумать, эти два чудесных создания напротив нее тоже, отчасти, были последствиями той истории. И уж их никак нельзя было отнести к разряду бед. «И все же, с Таней нужно будет серьезно поговорить!» - решила про себя Ольга и вновь вернулась к своим мыслям и ощущениям от минувшего утра. А оно несомненно было чудесно! Как после бокала дорого вина, Оля чувствовала себя опьяненной вниманием Дмитрия Кирилловича. Смешно было теперь отрицать, тем более перед самой собой, что он ей не просто нравится, но она влюблена и готова в любой момент преступить последнюю черту. Дмитрий Кириллович был тем мужчиной, которому она готова была вновь довериться и которого желала. Стоя там, на тротуаре перед галереей, Ольга мечтала, чтобы он ее поцеловал, хотя это и было невозможно при тех обстоятельствах. Но заглядывая ему в глаза, она могла поклясться, что желания их созвучны. - Ну так что же, мама? – будто через расстояние, как эхо, она услышала вопрос сына и с удивлением поняла, что уже некоторое время смотрела прямо на него, пока он о чем-то с ней говорил, но при этом не расслышала ни одного слова. - Прости, милый, я задумалась. Так о чем ты спрашивал? – Таня посмотрела не нее удивленно, хихикнула и тут же опустила глаза. Ольга повернулась к ней, но не сердилась на дочь, а лишь усмехнулась в ответ и покачала головой, признавая свое поражение. - Я говорил, что когда ты уедешь, мы останемся с бабушкой. И переедем ли мы к ней или будем жить дома? – сын напомнил Ольге о уже почти забытой необходимости в конце лета отправиться в Крым. Невольно поморщившись, будто от зубной боли, Оля вздохнула и тихо произнесла: - Вашей бабушке будет трудно переезжать к нам, поэтому вы поедете к ней. Это со всех сторон удобнее. Девочкам и тебе будет проще добираться на учебу. Но я тут подумала, что вовсе не хочу туда ехать. Нет уже необходимости. - Вот еще! – Стёпино восклицание вызвало удивление у матери, но она не успела ему возразить. Сын тотчас же принялся развивать свою мысль, - Если ты передумаешь, то пользы своему организму не принесешь. Да и к тому же, доктора Эбермана твое решение точно не обрадует. Со здоровьем шутки плохи, и ты обещала и ему, и мне! Ведь, он тебя все равно заставит. Можешь поверить мне как будущему врачу! Едва удержавшись, чтобы не рассмеяться, Ольга прикрыла ладонью рот и сделала вид, что кашляет. И напрасно! Степа тут же воспринял это как знак свыше и принялся объяснять матери, что даже такая малая перемена в погоде, как сегодня уже сказывается на ней. Ольга Дмитриевна могла бы и возразить ему, но не стала. Во-первых, ей была приятна такая забота сына о ней, а во-вторых – он был немного прав. После весенней простуды, которая прошла для нее очень тяжело, их семейный доктор требовал от нее еще тогда обещание перебраться в теплый климат и продлить лето для пользы здоровью. И то, что сейчас она не хотела никуда ехать, объяснялось очень просто – Дмитрий Кириллович. Длинный врачебный монолог Степана был прерван в тот момент, когда они подъехали к дому и на пороге показалась уже изрядно заждавшаяся их возращения Санька в сопровождении Монти. И Оля предложила детям втроем отправиться на прогулку с собакой, пока и вправду не начался ливень, в то время как она займется домашними делами и подготовит все к обеду. - Тут, как только вы уехали, принесли записку. Не почтальон, - Аня, протянула Ольге конверт, едва та вошла в дом. На лицевой стороне красивым, но незнакомым ей подчерком, был надписан ее адрес. Заинтригованная, она вскрыла его тут же и извлекла маленький листок, на котором тем же почерком, немного старомодным, с изобилием завитков и виньеток, было написано приглашение к чаю от графини Игнатьевой. И прочитав указанные дату и время, Ольга не смогла сдержать улыбки. Когда Дмитрий Кириллович вынужден был отказаться от обеда во вторник, пусть по вполне уважительной причине, Оля испытала досаду – сколько же дней ей придется ждать, чтобы увидеть его снова? Но теперь она была убеждена, что во вторник они все-таки увидятся. И не был ли он причастен к этому? Этот вопрос она решила задать ему лично, когда вечером он позвонит. Позвонит, как обычно.
Дмитрий Игнатьев: Несколько дней, разделившие прошлую встречу с Ольгой Дмитриевной и ту, что должна была – он очень на это надеялся, состояться сегодня, оказались для Игнатьева временем сомнений и раздумий. Ясно осознавая, что уже подошел в отношениях с этой женщиной к грани, у которой приличный человек обыкновенно обязан открыто объявить о своих намерениях, в глубине души он все еще не был уверен в том, что полностью к этому готов. Хотя и понимал, что влюблен в нее так, как, пожалуй, не бывал уже много-много лет. И с каждым днем чувство это лишь растет и усиливается, заставляя все чаще задумываться о том, в каких обстоятельствах и когда в нём лучше всего будет открыться. Ну, не по телефону же, в самом деле, в любви признаваться?! Хотя, с тех пор, как эти неторопливые вечерние разговоры сделались традицией, темы, что в них затрагивались, с каждым днем становились все более и более личными. Да и общая тональность была такова, что Игнатьеву уже несколько раз приходилось буквально в последний момент кусать себя за язык – совсем как там, на тротуаре у морозовского дома – чтобы с него не сорвалось что-то совсем уж нежное и глупое. Тем более что сама Ольга Дмитриевна, хотя и говорила с ним в целом очень ласково, явно контролировала себя лучше. А может, просто была меньше им увлечена? Предательская эта мысль, впрочем, посещала Дмитрия Кирилловича не постоянно. А лишь тогда, когда он не наблюдал Ольгу воочию. Не видел блеска ее глаз, не чувствовал легкой взволнованной дрожи ее пальцев в тот миг, когда соприкасались их руки… Однако и того было достаточно, чтобы терзаться сомнениями, словно безусый юнец. И это было настолько отвратительно, что в те минуты, когда они в очередной раз накатывали бурной волной, настроение Игнатьева значительно портилось. Делая его, обычно дружелюбного и не склонного к перепадам настроения, довольно желчным и даже вредным. К счастью для окружающих, по большей части, подобные моменты он пережидал наедине с собой, не доставляя никому неудобств. Однако иногда раздражение все же прорывалось наружу. Как сегодня. А всё потому, что накануне вечером Ольга Дмитриевна не захотела с ним говорить. И никакой ведь ссоры между ними до этого, вроде бы, не было. Только когда вчера в обычный час с противоположного конца телефонного провода, вместо Ольгиного, внезапно послышался голос служанки, сообщившей, что барыня нынче «нездоровы и легли спать пораньше», в мозгу плотно засело какое-то мало объяснимое с точки зрения здравого смысла беспокойство. Что, если это не настоящая болезнь, а просто предлог, отговорка? Казалось бы, глупость. И вообще, скорее всего, лишь его собственные нелепые домыслы. Испортившие, впрочем, настроение настолько, чтобы это заметила даже графиня Лидия Николаевна. Случилось всё после того, как горничная – кто-то из новеньких в обширном круге маменькиной домашней прислуги, Игнатьев прежде её не видел и уж тем более не знал по имени, во время завтрака, на котором граф присутствовал, потому что приехал на Басманную прямо с утра, зачем-то подала ему ненавидимый с детства чай с молоком. - Я ведь, кажется, на русском языке это сказал: без молока! – резко обернувшись к ней, процедил он тогда сквозь зубы. Да так грозно, что, пропищав в ответ слова извинения и принимая обратно чашку трясущимися от волнения руками, несчастная тут же расплескала одну половину этой мерзкой мутной субстанции себе на передник, а другую – на узорный дубовый паркет. Естественно, разлитый по полу чай почти мгновенно убрали, а напуганную до смерти юную горничную сменила более опытная, которая тут же принесла нервно комкавшему на столе рядом с тарелкой свою салфетку барину столь желанный ему чай без всяких добавлений. И все опять стало почти как прежде. До тех пор, пока графиня Лидия Николаевна, выдержав небольшую паузу, не поинтересовалась, намерен ли сын нынче довести до обморока всю ее прислугу, или ограничится только одной этой девушкой? - Извини за возможно неуместное любопытство, но как хозяйка, я просто обязана выяснить это заранее, если не хочу, чтобы по Москве назавтра поползли слухи, что в моём доме гостям приходится обходиться за столом исключительно своими силами. Ты ведь помнишь о том, что у меня сегодня званый вечер? Сказано это было с легким сарказмом, но Игнатьеву, который и сам уже понял, что изрядно перегнул палку, не осталось ничего, как тут же попросить у нее прощения. - А причем тут я? Меня ты ничем не оскорбил. Удивил разве что. - Хорошо, мама. Клятвенно обещаю тебе, что сразу после завтрака, лично схожу в людскую и принесу извинения этой горничной. - Вот и славно, люблю, когда ты все понимаешь без лишних объяснений, - удовлетворенно кивнула старая графиня. А Дмитрий Кириллович будто опять на мгновение перенесся в собственное детство, в котором матушка никогда не бранила его ни за какие проступки, однако всегда умела сделать так, чтобы он сам приходил к осознанию своей вины и после долго терзался муками совести... - Ну а теперь, может, все-таки объяснишь, что с тобой происходит? Этот спокойный, немного вкрадчивый тон тоже был ему хорошо знаком. Равно как и то, что запираться в таком случае не имело никакого смысла. Поэтому, помолчав еще немного – уже более для виду, Игнатьев все же рассказал матери об обуревавших его сомнениях. И даже то, что, кажется, почти готов открыться Ольге Дмитриевне в своих чувствах. - Да только что-то не уверен, что и она испытывает ко мне то же самое, - тихо прибавил он в конце своей исповеди, мрачновато глядя перед собой. – Вчера вот не захотела со мной по телефону говорить… А нынче, может, и к тебе не приедет? - А вот это уж совершенный вздор! – решительно возразила графиня, отставляя в сторону свою чашку. – Во-первых, от моих приглашений на Москве пока еще никто отказаться не смеет. Так что будет здесь и твоя красавица, вот посмотришь! А во-вторых… - и на этом месте похолодевший было взор ее снова стал теплым и ласковым, а голос заметно смягчился, - ну как же можно в тебя не влюбиться, дурак ты этакий?!
Ольга Веригина: То, что Анна по телефону для графа обозначила как «нездоровится» на самом деле было привычным состоянием для самой Оли, случавшихся с ней раз в месяц. Правда, привычным это стало лишь последние годы. Прежде, особенно когда она была юной, она даже и не думала, что можно так мучится. Правда, больше это нездоровье относилось к душевной сфере, нежели являлось истинно физическим. Её душой овладевала меланхолия, от которой она вдруг становилась сама не своя и не будь она взрослой женщиной и матерью троих детей, то непременно бы донимала всех вокруг капризами. К примеру, ей вдруг начинало казаться, что у чая дурной привкус, суп был вечно пересолен, хотя дети ели с удовольствием, а у рояля начинали звучать явственно фальшивые ноты, да и все остальное в этот день было не так. Зная за собой это дурное свойство, Оля, оберегая своих близких, уединялась в свой спальне и почти целый день лежала. Правда, иногда к ней в комнату пробирались девочки: порой, обе сразу, но чаще по одной, чтобы как часовые сменявшие друг друга, находиться подле нее. Они забирались на кровать и устраивались у нее под боком, и долго, порой – часами, лежали молча, но иногда обмениваясь ласковыми словами. Это действовало на Олю лучше любых лекарств и чаев, которые готовила Аня. А вот Стёпа в такие дни, напротив, старался держаться от мамы подальше, зная, что пользы он ей не принесёт. И не смотря на её любовь к нему, в это время она почему-то раздражалась в его присутствии. Хотя, как бы странно это ни было, следующим утром настроение Оли значительно улучшалось, и от вчерашнего дурного самочувствия не оставалось и следа. В этот раз все было ровно так же, и когда позвонил Дмитрий Кириллович горничная даже не стала подниматься наверх беспокоить хозяйку. Просто утром доложила Ольге Дмитриевне, что граф Игнатьев звонил. Известие это вызвало у Ольги огорчение, и она даже подумала, что возможно беседа с ним могла бы доставить ей маленькую радость и тем самым улучшить ее настроение, но сообщать об этом горничной, а тем более ругать ее за то, что та берегла ее покой, она не стала. Впрочем, если бы Ольга могла себе только представить, какой беспорядок в мыслях и расстройство чувств вызвало у Дмитрия Кирилловича это событие, то непременно испытала бы торжество. Ведь не одного его одолевали сомнения относительно взаимности чувств. Все его слова были подобны полутонам – он будто делал намек, будто провоцировал ее сделать некое решающее действие, но сам при этом чуть отстранялся. И не видя с его стороны более смелых шагов, кроме, пожалуй, того поцелуя в лесу (да и был ли он, Ольга уже сомневалась), она не смела сама показывать какой-то чрезмерной заинтересованности. Нет, специально она не стала бы его впредь подвергать таким испытаниям. Но всё-таки, приятно было бы знать, что это его волнует. Утро вторника началось как обычно: за завтраком последовала прогулка в парке с детьми, после они вмести читали до полудня в гостиной. Но затем пришло время для Ольги приготовляться к вечеру. И для начала она приняла душистую ванну, после которой долго и тщательно натирала кожу маслами. Аня пришла помочь ей уложить волосы, а Санька и Тата, закончив обедать, с удовольствием устроились у шкафа матери, когда та выбирала вечернее платье. И если Таня просто восхищенно смотрела за тем, как Ольга Дмитриевна перевоплощается из красавицы в ослепительную красавицу, как шутил Степка, то Санька мечтательно разглядывала маму, надеясь когда-нибудь так же блистать в свете. Ольга же, сколь не был для нее привычен весь этот ритуал, сегодня как-то по-особенному волновалась. И особенно явственно она это ощутила, когда экипаж ее остановился у порога особняка на Басманной улице. К входной двери вело невысокое, всего в несколько ступеней, крыльцо, которое она преодолела не спеша. Затем повернула ручку дверного звонка и тотчас же перед ней распахнулась дверь. В парадной ливрее, на воротнике которого даже был вышит герб, перед ней возник лакей графини, которому она тотчас же сообщила свое имя, протягивая приглашение. Он принял ее легкую ротонду и шляпу, и Ольга Дмитриевна оказалась пред огромным зеркалом в полный рост. В последний раз окинув критическим взглядом свой наряд - простого кроя платье из серебристо-серого бархата, с кружевными вставками и пышным воротником-жабо, который Ольга украсила простой серебряной брошкой-бантом, она довольно себе кивнула и прикоснувшись к волосам, направилась следом за слугой к залу, откуда уже доносились голоса. Весь её наряд был столь универсален и изящен, что в нем можно было нанести дневной визит или приехать на скромный, как писала графиня, домашний вечер. Впрочем, будучи по рождению графиней Чернышевой, Ольга прекрасно знала, что скромными вечерами именовались приемы, на которых присутствовали десятки гостей. Вот и сейчас, переступив порог гостиной, Ольга поняла, что не ошиблась – у графини Игнатьевой собралось по меньшей мере два десятка человек и большую часть приглашенных составляли гости одного возраста с самой графини, а едва ли не единственными ровесниками Ольги оказалась молодая пара на противоположном конце комнаты, с которой беседовал сам Дмитрий Кириллович. Она взглянула на него и подумала, что сейчас сама она будто оказалась на его месте, когда парой недель раньше ввела его в столовую своего дома, полную незнакомых ему людей. «Стало быть, квиты», - с легкой улыбкой подумала она и кивнула Игнатьеву, который едва увидев ее, что-то коротко сообщил своим собеседникам и направился в сторону прибывшей гостьи. Состоялся светский обмен приветствиями, но при этом во взгляде Игнатьева, в ту минуту, когда он склонился к ее руке, Ольга увидела нечто такое, что, если бы она знала о его утренних переживаниях, можно смело было бы назвать облегчением. Только выяснить у него это сейчас не представлялось никакой возможности, потому как далее Дмитрий Кириллович повел Ольгу Дмитриевну к своей матери, для которой Оля приготовила небольшой презент – коробку шоколадных трюфелей и маленький букет свежих фиалок, а затем уже Лидия Николаевна принялась знакомить Ольгу с гостями. И кого среди них только не было – и отставной генерал, и советник из МИДа, баронесса L* с дочерью и многие другие, которых Ольге прежде видеть не приходилось, но имена которых она знала из светской хроники или иных сообщений в газетах. Некоторые из гостей состояли в родстве с Лидией Николаевной, как та молодая пара, с которой общался граф. Мужчина оказался одним из многочисленных племянников графини, а молодая и весьма словоохотливая дама – его женой. Весь этот водоворот имен закружил Ольгу в вихре совершенно позабытых ею ощущений. Ведь с той минуты как они с Сашей примирились, только бал у губернатора можно было считать более всего похожим на прежние ее развлечения. В остальном, все приемы, которые им обоим, а после и ей одной доводилось посещать – были семейными, в самом натуральном смысле этого слова. До обеда еще оставалось некоторое время и гости продолжали беседовать, собираясь группами или разбиваясь на пары, но с Дмитрием Кирилловичем за этот вечер Оля и парой фраз наедине не успела перекинуться, так как постоянно была с кем-то из новых знакомых. А темы при этом обсуждались столь разнообразные, что не всегда она поспевала следить за ними. В какой-то момент она оказалась вдвоем на канапе с баронессой L*. Милая женщина долго расспрашивала Ольгу о ее семье и в какой-то момент, тихо вдохнув, произнесла: - Так значит и вы тоже вдова? – Олю этот комментарий не столько смутил, сколько удивил. Конечно, в зале, где большей части гостей уже давно минуло пять десятков лет, были те, кто лишился своего спутника жизни, но странным было это так подчеркивать. А баронесса тем временем продолжила свою мысль, - Это так печально, когда молодые остаются без своих любимых. Вот и Митенька так ведь не оправился после смерти жены. Теперь уже Олино удивление приобрело совершенно иной характер. Она недоверчиво поглядела на баронессу, а после в ту сторону, куда та кивнула головой при упоминании «Митеньки». Там стоял граф Игнатьев и беседовал со своим кузеном, которого, Ольга точно помнила, звали Николай Викторович. - Митенька? – чуть растерянно переспросила она и баронесса, кивнув уточнила, что да, говорит она естественно про Дмитрия Кирилловича, - Простите, я не так давно знакома с ним и не знала, что граф был женат. - Да? А я полагала, что раз вы дочь Лидиной подруги, то и знакомы были с Митей с детства. Ну, история та давняя. Лет уж пятнадцать прошло, дай бог памяти. Так и тоскует с тех пор, - с многозначительным вздохом, произнесла она. А Ольга вдруг ощутила сильнейшее головокружение. Посидев еще пару минут возле баронессы, но уже почти не слушая ее, Оля наконец улучила мгновение выйти из зала. В коридоре ей попался лакей, у которого она узнала, где она могла бы побыть одна. После его разъяснений, она направилась в оранжерею, где и села сразу на первый попавшийся диван. Оля не понимала, что встревожило ее сильнее – то ли, что Дмитрий Кириллович был женат прежде или же то, что до сих пор ничего ей об этом не рассказал. А ведь и правда, о нем она знала все так же мало. Каждый раз, во время их вечерних бесед, Дмитрий Кириллович ловко и как будто ненароком уходил от тем, касавшихся его лично, отвечал так, будто и не было в том особой важности. Зато про саму Ольгу, её мечты и желания, и приятные воспоминания они говорили много. И вот теперь она случайно узнала о его собственной семейной трагедии. И не от него. Она так погрузилась в свои мысли, что не расслышала шагов у себя за спиной, и только увидев Дмитрия Кирилловича перед собой, испуганно вскочила.
Дмитрий Игнатьев: Маменькины домашние мероприятия были для Игнатьева еще одним способом «путешествия во времени», который сам он, правда, любил куда меньше, чем те вечера, когда приезжал на Басманную без особого повода. Просто как сын своей матери, а не гость ее очередного приёма, на любом из которых его, и верно, постоянно преследовало ощущения путешествия на уэллсовской машине времени. Только не в будущее, а в прошлое. Ведь и обстановка, и разговоры и, главное, люди вокруг были те же, что и тогда, когда ему было не сорок, а тридцать, двадцать и даже десять лет. В те благословенные времена, правда, в гостиную его выводили всего на пару минут, а потом вновь отпускали в детскую… Дальше таких поблажек ждать уже не приходилось. Но и это бы ничего, если б маменькины гости не продолжали и после того, как он вырос, женился и даже овдовел, по старой памяти видеть перед собой не взрослого мужчину, но все того же милого мальчика. Которого, может, ласково по пухлой щечке уже и не потреплешь, однако задать ему вопрос, который в любых иных обстоятельствах был бы сочтен слишком личным или даже бестактным – все еще в порядке вещей. Особенно, порой до бешенства, это выводило Игнатьева из себя в первые годы после смерти жены. Именно тогда, после нескольких неприятных ситуаций подобного рода, он и попросил у матери разрешения присутствовать на ее, подобных нынешнему, приёмах лишь в особенных случаях. Хотя бы до тех пор, пока не притупится боль утраты. Лидия Николаевна, изрядно напуганная степенью его тогдашнего отчаяния, разумеется, позволила. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Как и следовало ожидать, черная меланхолия постепенно прошла, а жизнь вошла в привычное русло. Но в течение следующих пятнадцати лет Дмитрий Кириллович избегал друзей матери все на том же основании, хотя и сам он, и Лидия Николаевна прекрасно знали, что это давно уже по большому счету лишь формальный предлог. Но… все уже как-то устоялось. И мать, если в глубине души и роптала против такого его упрямства, то никогда не высказывала этого вслух. Возможно, и потому что попросту не стала бы ради такого пустяка рисковать отношениями, что всю жизнь вызывали черную зависть у абсолютного большинства ее подруг, чьи взрослые сыновья, а подчас и дочери, бывали с ними почтительны ровно настолько, насколько велит светский этикет и правила хорошего тона. Впрочем, сегодня день был как раз тот самый, особенный. Поэтому, исполняя давний уговор, Дмитрий Кириллович вел себя просто идеально, демонстрируя гостям матушки как раз те свойства характера, что с юности делали его любимцем и душой всякой компании, которой он давал себе труд нравиться. С безукоризненно вежливым вниманием в тысячный раз выслушивал воспоминания полковника Т. об его героическом участии во взятии Никополя под командованием барона Криденера, мило флиртовал с княгиней Ш., которая в годы, настолько зрелые, что грешно и вслух произнести, все еще искренне верила в собственную неотразимость для всякого мужчины, пусть тот годится ей уже даже и не в племянники, а и вовсе в сыновья… Всё это, плюс миллион вопросов от старинных маменькиных подруг о том, не подобрал ли он наконец себе подходящую партию, граф терпел лишь ради возможности увидеть ту, которая, однако, не слишком торопилась обрадовать его своим появлением, прибыв тогда, когда собрались уже почти все, кто нынче был зван Лидией Николаевной. Сам Игнатьев в это время как раз отдыхал душой в компании своего кузена и его супруги. Людей, пожалуй, единственных, за исключением, разумеется, маменьки, встрече и общению с которыми он был рад искренне и по-настоящему, так как виделся, с ними особенно в последние годы, крайне редко. Хотя и не по своей вине, а скорее из-за самого Ники и всецело завладевшего им нынче увлечения, о котором он и теперь рассказывал Игнатьеву. А тот, с интересом слушая, в очередной раз убеждался, что состоит в родстве, кажется, с одним из самых интересных и неординарных людей в России. Ровесник годами и некогда верный товарищ по играм в казаки-разбойники во время традиционных больших семейных выездов в финское имение Хелми, кузен его еще в юности удивил всех родных, когда неожиданно избрал своей стезей карьеру не статскую, но военную. Окончив Морской кадетский корпус, стал офицером и был назначен на Балтийский флот, там дослужился в конечном итоге до должности старшего офицера своего корабля. Участвовал в Цусимском сражении, где чудом не погиб лишь потому, что крейсер, на котором нес службу, единственный из всех, что участвовали в том катастрофическом для Императорского флота бою, смог вырваться из японского окружения и уйти во Владивосток. Увы (хотя его супруга, Александрин, обычно, не стесняясь, говорила, что «к счастью»), полученное тогда ранение вынудило Нику уйти в отставку. Впрочем, постепенно здоровье его все же поправилось достаточно для обычной жизни. Но в том-то и дело, что «обычную жизнь» Николай Викторович Елагин – внучатый племянник и полный тезка игнатьевского деда, считал настолько скучной и пресной, что около года назад умудрился найти себе новое увлечение, да еще и какое диковинное: цветную фотографию! Сложнейшая технология, овладеть которой получалось не у всех профессиональных фотографов, как ни странно, довольно легко поддалась отставному капитану второго ранга. Хотя сам Игнатьев ничего странного в этом не видел. Ника всегда обладал удивительным талантом добиваться поставленной цели. Равно как и способностью убеждать – достойным доказательством этому могла служить достигнутая в результате недавней встречи с председателем Русского географического общества договоренность об организации большой этнографической экспедиции по городам и весям Отчизны, результатом которой должна будет стать своеобразная фотолетопись ее современной жизни. - Конечно, и сил, и средств на это потребуется изрядно! – посвящая Дмитрия Кирилловича в некоторые детали своего плана, родственник чуть досадливо кривился. – Плюс косность местных чиновников и всяческие иные препоны. Однако Его Императорское Высочество Николай Михайлович уже пообещал со своей стороны всяческое содействие. А там, если Господь управит и все удачно, через несколько лет и книгу издадим. Например, к юбилею Императорского дома – чем не повод?… Ба, Митяй, да ты, я гляжу, меня не очень-то и слушаешь! – рассмеялся он вдруг, перебив самого себя, когда случайно перехватил тоскливый взгляд, которым Игнатьев, явно не решаясь прерывать их беседы, сопроводил очередное перемещение по залу той, кого ему совсем недавно представили как Ольгу Дмитриевну Веригину. - Что и неудивительно, если учитывать, что ты вот уже полчаса заливаешься соловьем. А это могу выдержать только я, и то – потому что за много лет привыкла, - усмехнулась стоявшая все это время рядом с мужем Александра Филипповна. – А Митя терпеть вовсе не обязан. - Что? Да нет, почему же… я внимательно слушаю! – вновь резко повернувшись к кузену, смутился Игнатьев, который, и верно, с тех пор, как Ольга все-таки пришла, сделался несколько рассеянным и уже не так внимательно следил за нитью их разговора. Однако, конечно же, не потому, что рассказ кузена ему наскучил. Томило на самом деле совсем не это, а всего лишь банальная необходимость делать вид, что Ольга – всего лишь одна из многих маменькиных гостей, а вовсе не женщина, встречи с которой он с трепетом и замиранием сердца ждал со вчерашнего дня. Да еще все та же проклятая невозможность просто побыть с нею хотя бы немного наедине. Соглашаясь на очередное публичное рандеву всего несколько назад, он и не думал, что на таких условиях оно окажется не радостью, а настоящим мучением. Равно как о том, что завладевшее его, как представлялось, уже давно изрядно охладелым сердцем чувство начнет вдруг так бурно прогрессировать, что окажется почти невозможно держать его под контролем. - Ты говорил о своем будущем путешествии по России и о том, что к тринадцатому году намерен издать книгу, ведь так? - Ну, примерно, - усмехнувшись в усы, Ника удовлетворенно кивнул и вознамерился было продолжить рассказ. Но в этот самый момент Александрин, от которой, конечно же, тоже не укрылась вдруг нахлынувшая на кузена задумчивость, а особенно взгляды, которые тот куда чаще, чем прилично, обращает в сторону прелестной мадам Веригиной, чуть сжала его руку и тихонько ахнула. – Что ты, голубка? – тотчас повернувшись к ней, встревоженно поинтересовался супруг. - Нет, ничего, не волнуйся. Просто вспомнила вдруг, что оставила в нашем экипаже сверток с духами для тётушки Лидии. Везла из самого Парижа – «Fougère Royale», те самые, ее любимые, которых у нас уже не найти, а теперь забыла! Ну не чудачка ли? - Гхм, но мы ведь… - … просто оба с тобой очень рассеянные! – все так же мило улыбаясь, графиня Елагина вновь чуть сжала его руку. – Видно, подкрадывается склероз и старость. Так что уж извини, Митенька, что так грубо прерываю вашу интересную беседу, но надо срочно сходить туда и забрать. А то и вовсе после обратно домой увезем. - Да ничего… только зачем самим идти? Да еще вдвоем? Я распоряжусь и кто-то из слуг принесет… - ничего не понимая, Игнатьев уставился на нее в некотором удивлении. - Нет-нет, спасибо, мы сами! Они не найдут. - Хорошо, как тебе будет угодно, - отступив на шаг, чтобы дать им пройти, Дмитрий Кириллович проводил взглядом двинувшуюся в сторону выхода чету кузенов, испытывая смешанное чувство облегчения и неловкости за него, а затем вздохнул и вновь повернулся туда, где до того недавно видел Ольгу Дмитриевну. Кажется, тогда она о чём-то говорила с одной из тех самых беспардонных гарпий, маменькиных приятельниц. Видимо, беседа вышла недолгой, так как теперь баронесса сидела одна. Встретившись с ним взглядом, она улыбнулась и приветливо помахала ему рукой. Что, в свою очередь, дало и Дмитрию Кирилловичу возможность, помахав в ответ, подойти к ней, чтобы, осведомившись прежде о здоровье и обо всем, о чем там еще принято спрашивать в таких случаях, поинтересоваться как бы между делом, а не видела ли она, куда отправилась мадам Веригина. - Веригина? Что за милая особа! Она так мне понравилась! – услышав знакомое имя, старушка тут же встрепенулась, а в птичьих глазках ее зажегся огонек откровенного любопытства: неужели Лидочкин сын волочится за этой особой? Тогда понятно, с чего ее вдруг сюда позвали… Однако тут же и угас – после того, как Игнатьев пояснил, что исполняет поручение маменьки, которая попросила позвать Ольгу Дмитриевну к себе. А он не знает, где ее искать. – Ах, вот оно что! – протянула она и прибавила, разочарованно обмахнувшись японским шелковым веером, - даже не знаю, чем тебе помочь, мой мальчик. Мы говорили с ней о чем-то, а потом она извинилась и ушла. Кажется, вон в ту дверь, - и кивнула в сторону одного из выходов. Поблагодарив ее и за это, Дмитрий Кириллович двинулся в указанном направлении, не представляя, однако, куда направиться после того, как покинет салон. Дом матери был достаточно большим. Хотя, с другой стороны, не пойдет же исчезнувшая гостья бродить по нему без позволения хозяев? Так что область поиска тут же сама собой сузилась до границ второго этажа, в котором располагались те комнаты, что предназначались для гостей и прочих посетителей особняка. В то время как все частные покои были этажом выше. Впрочем, пройдя через анфиладу гостиных, заглянув в музыкальный салон и даже в бальную залу, с низко опущенными и укутанными сейчас за ненадобностью в холсты парадными хрустальными люстрами, но так и не обнаружив там Ольги, Игнатьев несколько усомнился в своих дедуктивных способностях. И собрался было уже на всякий случай сходить и наверх. Но тут приметил, что дверь в оранжерею, что находилась как раз на площадке между вторым и третьим этажами, слегка приоткрыта. Слегка толкнув ее дальше внутрь, он вошел и сделал лишь несколько шагов, прежде чем, наконец, увидел Ольгу. Сидя в задумчивости на одной из мягких кушеток, что были расставлены между кадками со всевозможными экзотическими растениями, она, верно, не расслышала его тихих шагов. И потому, когда Дмитрий Кириллович слегка кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, оказалась слегка ошеломлена его появлением. - Простите, не хотел вас напугать, - улыбнувшись, чтобы сгладить неловкость, он подошел ближе. – А знаете, я всегда очень любил это место в нашем доме. Когда был еще совсем мальчишкой, воображал здесь себя храбрым охотником в джунглях, когда стал постарше, просто приходил сюда, когда хотел побыть немного один… А вы? Уж не от меня ли здесь решили спрятаться, милая Ольга Дмитриевна? Умоляю, скажите, что нет, а иначе… - глубоко вздохнув и вновь усмехнувшись, Игнатьев покачал головой и взглянул на нее умоляюще. – Иначе, боюсь, я буду чертовски расстроен.
Ольга Веригина: *с Дмитрием Кирилловичем, в последствии именуемым - Митей* Удивительное дело: стоило Дмитрию Кирилловичу вновь оказаться рядом, заговорить с ней – и вся чехарда смятенных мыслей, невысказанных вопросов и сомнений вдруг куда-то испарилась. Слушая его рассказ о детстве, Ольга с любопытством оглядывалась по сторонам – словно впервые по-настоящему рассмотрела то место, в котором оказалась. И невольно представляла мальчика, о котором говорит граф и который играл здесь много лет тому назад. Охотился на «тигра», в роли коего вполне мог выступить любимый матушкин кот, сражался с воображаемыми пиратами или, напротив, был одним из них и искал в «джунглях» давно потерянный клад. Внезапно ей припомнился недавний разговор с баронессой, решившей, что, будучи детьми двух старинных подруг, они с Игнатьевым наверняка были знакомы с самого детства. Интересно, и как могли бы сложиться их судьбы, окажись это правдой? Вновь взглянув на Дмитрия Кирилловича, будто надеясь отыскать в его лице ответ на этот вопрос, Ольга вдруг спохватилась, что все еще не ответила на его собственный, а ведь он, должно быть, ждет. - Не стоит, - покачав головой, она улыбнулась. – Если я и пряталась, то вовсе не от вас. А вы пришли позвать меня обратно? Наверное, скоро обед? - Должно быть, - едва заметно выдохнув с облегчением, откликнулся Игнатьев, которого эта необъяснимо долго затянувшаяся пауза действительно чуть не свела с ума. – Но я здесь не поэтому, нет. Просто… все это время мечтал побыть с вами наедине, а никак не удавалось. И вот случай… Но если вы желаете вернуться, то… Едва заметно нахмурившиеся тонкие брови и легкий отрицательный кивок отмели закравшееся было вновь сомнение, что ему здесь не рады. - Ну хорошо. Тогда позвольте задать вопрос, который не дает мне покоя? Понимаю, что не имею права требовать полной откровенности при ответе, однако очень просил бы об этом, потому что знать наверняка мне крайне важно. Вчера вечером, когда я звонил, вы действительно дурно себя чувствовали, или… не хотели со мной говорить? - Я?.. – выдохнула Ольга, удивленная даже не самим вопросом, хотя и в нем было, чему поразиться, но тем взволнованным тоном, которым он был задан. Что такого могла сказать Анна, чтобы после ее слов он смог измыслить подобное? – Поверьте, на столь изощренное коварство я не способна, - решительно мотнув головой, она улыбнулась. А потом вдруг опять посерьезнела и на какое-то время умолкла, опустив глаза, теперь уже и сама не смея спросить, хотя ответ был почти очевиден. Вот только услышать эти слова наяву почему-то было почти страшно – как будто заставить себя нырнуть с головой в новую, незнакомую реку. И все же она решилась, выждав еще немного, пока сердце, подскочившее куда-то вверх, к самому горлу, хотя бы немного замедлит ритм, взглянула на Игнатьева и спросила тихо-тихо: - Но неужели же это так важно для вас? Почему? - Потому что я люблю вас, - ответил тот спокойно и даже обыденно, словно о чем-то естественном. И продолжил, все так же, тихо, глядя ей прямо в глаза. – Впрочем, вы и так давно это знаете. Я ведь намеренно держал карты открытыми с самого начала, полагая в свои лета недостойными эти глупые игры… Я весь перед вами, Ольга Дмитриевна. И я весь ваш – если только вы этого захотите. Не мучайте же меня более, скажите, смею ли я надеяться… И несмотря на, казалось бы, почти полное отсутствие внешнего проявления описываемых эмоций, каждое слово Игнатьева дышало неподдельным чувством. Подобно каплям горячей воды, они одно за другим падали на последние островки льда, сковавшего сердце Ольги, как прежде думалось, навеки в тот страшный январский вечер больше десяти лет назад, до тех пор, пока от них вовсе ничего не осталось. Не спуская глаз с лица Игнатьева, она чуть наклонила голову и вдруг потянулась кончиками пальцев к его щеке, затем, коснувшись ласково и почти невесомо, опустила ладонь на его плечо, скользнула вниз по руке. А там, встретившись с его ладонью, сжала ее крепко-крепко. - Знаю, - растянуть в улыбке все еще подрагивающие от волнения губы оказалось не так-то просто. – И хочу этого всей душой, потому что тоже люблю вас. Но одновременно боюсь.
Дмитрий Игнатьев: *неразлучно с О.Д.* - Боишься – меня? – не веря своим ушам, Игнатьев потрясенно моргнул и мотнул головой. – Почему… - Да нет! – нетерпеливо нахмурилась Ольга, перебивая. – Не тебя! А этого своего желания… Просто… слишком страшно начинать все заново. Потому что не в первый раз, потому что я уже знаю, как страшно после терять… – сокрушенно вздохнув, она на мгновение прикрыла лицо свободной ладонью, а потом вновь умоляюще взглянула на Игнатьева. – Прости. Наверное, я совсем не то говорю, да? Не то, что ты бы хотел сейчас от меня услышать? Но дело в том, что однажды в жизни я четко поняла, насколько важно быть искренним с тем, кого любишь. Поэтому не хочу кривить душой и с тобой… А еще потому, что знаю: ты меня понимаешь в этом лучше, чем многие. - Это правда, - опуская глаза, он невесело усмехнулся, затем выпустил ее ладонь и чуть отступил. – И… как давно ты знаешь? - Четверть часа, - спокойно произнесла Оля и пояснила, - Вообще-то, именно из-за этого я и пришла сюда. Как-то странно было услышать такое, особенно потому, что сообщил мне это совершенно чужой и посторонний для меня человек, а не ты. Но от чего же ты молчал? - Возможно, оттого, что ты никогда и не спрашивала? Но как можно спросить о том, о чем не знаешь?! Ольга едва сдержалась от желания досадливо поморщиться и только губы сжала. Слегка пожав плечами, Игнатьев, меж тем, кивнул в сторону ближайшей скамьи: - Присядем? – и снова протянул Ольге руку. Затем, дождавшись, когда она устроится рядом, проговорил, продолжая начатую ранее мысль. – Поверь, я вовсе не собирался скрывать от тебя своего прошлого. Это часть моей жизни, даже если я… ею не горжусь. Скорее всего, он ждал, что после этих слов она тут же набросится на него с вопросами. А их действительно крутилось сейчас в Ольгиной голове немало. И прежде всего – как все же мог он, если считает ее своим близким человеком, не рассказать того, что было такой важной частью его жизни? Или, может, и не было вовсе? Может, это сама она как-то неверно истолковала слова баронессы? Ольга жаждала ответов на свои вопросы, но одновременно уже почему-то и не хотела их услышать и все эти лихорадочные скачки мыслей невольно отражались на ее лице напряженным и взволнованным выражением. Но наружу, в конце концов, вырвалось лишь короткое: - Я не понимаю… - Что ж, попробую объяснить. Хотя, после этого ты, возможно уже никогда не будешь относиться ко мне, как раньше. Дело в том, что в смерти моей жены виноват я сам… Не напрямую, конечно. Я любил Эсме больше жизни и без раздумий бы этой жизнью пожертвовал, если бы это только смогло ей тогда помочь… Несчастный случай. Это был всего лишь несчастный случай – так все мне твердили и продолжают говорить до сих пор. Но я-то знаю, что это моя вина!.. – мучительно вздохнув, Игнатьев умолк и прикрыл глаза, словно отгоняя прочь видение, что постоянно преследовало его в ночных кошмарах. В последнее время, правда, оно стало являться чуть реже и будто бы немного поблекло. Однако теперь, словно вызванный магическим заклинанием злой дух, вновь предстало перед мысленным взором во всей своей первозданной яркости.
Ольга Веригина: *с милым и дорогим* Он так и не рассказал, что именно произошло с его женой. То ли потому, что не захотел, то ли оттого, что воспоминания эти были для него до сих пор слишком мучительны. Но Ольге были не так уж важны детали и подробности. Глядя на Дмитрия Кирилловича, она думала о другом. О том, насколько похожи они даже в этом – в неизбывном ощущении вины, против которого бессильны любые доводы рассудка. Все эти годы он неизменно твердил ей, что Сашина гибель – лишь воля судьбы, нити которой переплелись в тот вечер именно таким трагическим образом. Однако сердце все равно отчаянно искало иного объяснения. А злые слова безумной девицы, что навсегда врезались в память и нет-нет, да всплывали там, порой и без всякой видимой причины, лишь добавляли страдания, будто бы заново раня душу и убеждая, что, видно, навеки суждено ей теперь терзаться вопросом, на который уже никогда не получить ответ: а что, если бы… Сколько же раз Ольга проигрывала за это время в своей голове все возможные сценарии, обдумывая, что можно было тогда исправить или изменить! И сколько раз убеждалась в том, что это не имеет смысла: чувство вины никуда не девалось. Однако постоянное присутствие рядом тех, кто разделял ее горе, хотя бы не позволяло утонуть в отчаянии. А бедный Дмитрий Кириллович до сих пор несет это бремя совсем один. - Мой муж отдал за меня свою жизнь. Так что поверь, мне хорошо известны твои муки, – чуть нагнувшись вперед, Ольга обняла ладонями его лицо, заставляя вновь взглянуть ей в глаза и стараясь вложить в свои слова всю накопившуюся за долгие годы нежность. – Но если бы я могла забрать хоть часть твоей боли, я бы сделала это сейчас не задумываясь! Губы ее вновь слегка дрогнули и приоткрылись, будто бы в попытке улыбнуться, но вместо этого, еще ближе придвинувшись к Игнатьеву, она поцеловала его – коротко и нежно, совсем как сам он тогда, в лесу, после столь напугавшей ее автомобильной аварии. - Ну что, как вы там обычно говорите, Дмитрий Кириллович – лиха беда начало?! - Надеюсь, что не только начало, но и продолжение, - ответил он, притягивая ее к себе и крепко обнимая. – Какое счастье, что я тебя нашел! Да-да, не спорь! Нашел – и никому ведь не отдам теперь! – затем усмехнулся. – Да что там. Сказать по правде, больше всего мне хочется сейчас попросту схватить тебя, перекинуть через плечо и, утащить к себе в пещеру. - В пещеру? А это была бы совсем неплохая идея! – тихо промурлыкала Ольга, и особенная, незнакомая прежде, интонация ее голоса заставила Игнатьева, отстранившись, тут же вновь внимательно заглянуть ей в глаза. – Что? – она вопросительно приподняла брови и улыбнулась, также, не сводя с него глаз.
Дмитрий Игнатьев: *те же и родня* - Ничего, - качнув головой, откликнулся он, медленно соскальзывая взглядом ниже, к ее губам. – Просто подумал, может, джунгли… тоже могли бы нам подойти? И, приблизившись, поцеловал ее. На сей раз без всякой робости. Так, как давно мечтал, но уже и надеяться не смел, что Ольга хочет того же. Выходит, зря и не смел… А Ольга – натура не менее страстная и горячая, чем он сам. Это открытие, счастливое для любого мужчины, заставило Игнатьева потерять голову окончательно. Слабый голос разума, вытесненный вспыхнувшим и охватившим почти мгновенно все естество желанием куда-то далеко на самую периферию сознания, еще твердил, что здесь не совсем подходящее место, а время – так уж и точно не то. Но как было расслышать его сквозь грохот собственного сердца? Как остановиться, чувствуя, что и сама та, кого ты так жаждешь, пылает в твоих руках, отзываясь и отвечая на каждую новую ласку … - Мне кажется, сюда кто-то идет! – смысл Ольгиных слов, произнесенных задыхающимся, чуть испуганным шепотом, дошел до него, слишком увлеченного освоением нового пространства для поцелуев, открывшегося после того, как удалось сдвинуть немного ниже возмутительно высокий край декольте ее элегантного платья, далеко не сразу. - Брось, тебе послышалось, кому стукнет в голову тащиться сейчас в оранжерею? Да и зачем? – не желая выпускать её из объятий, Игнатьев вновь принялся было целовать нежный изгиб шеи, но быстро понял, что момент потерян, увы, безвозвратно и, с тяжким вздохом отстраняясь, тоже прислушался, через пару мгновений убеждаясь, что Ольга была все же права. – Черт… Шаги неведомого посетителя, меж тем, приближались. Хотя и достаточно неторопливо, чтобы, застав их после вдвоем, не увидеть ничего лишнего. Особенно, если не особенно к этому стремиться. - О, ну надо же! В очередной раз убеждаюсь, что моя Дриночка обладает какой-то сверхъестественной интуицией. Именно здесь она и предложила искать вас в первую очередь, но я, дурак, все равно пошел прежде по всему дому! - И в самом деле! – Дмитрий Кириллович, в голосе которого, против его воли, послышался некоторый сарказм, чуть склонил голову набок и услышал, как едва заметно хмыкнула Ольга, сидевшая теперь на другом конце кушетки, скромно сложив на коленях руки. – Да, я действительно хотел показать Ольге Дмитриевне дом, в котором вырос – ведь она здесь впервые, но мы пришли сюда и как-то… задержались. Разговорились… Нахлынули воспоминания о детстве и юности… - Да, понимаю, бывает, - кивнул Николай Викторович и, взглянув на госпожу Веригину, тотчас же отвел глаза, стараясь не фиксировать внимания на том, что серебряная брошь, украшавшая пышный воротник-жабо ее платья, который и сам лежит несколько неровно, явно расстегнута… - Прекрасное место эта оранжерея. А помнишь, Митя, как-то однажды, кажется, на Рождество 1875 – дядя Андрэ тогда еще у вас с женой и их ребятами, гостил – мы здесь играли и случайно уронили кадку с огромной пальмой? Грохоту было! И мы, пятеро сорванцов, с горем пополам, как-то поставили ее на место и даже землю обратно засыпали. В прямом смысле – заметали следы преступления, боясь заслуженной кары. Да только тетушку Лидию разве проведешь? - Никак! – не выдержав, граф все-таки улыбнулся. Рассказ кузена о давней детской проделке, про которую сам он уже и забыл, несколько компенсировал несвоевременность его появления, но отвлечь от мыслей об Ольге – вернее, о том, что она по-прежнему рядом, до конца все же не мог. А она? О чем думает, пока Ника растекается перед ними мыслью по древу? Точно так же ли как сам он расстроена внезапным вторжением, или все, что между ними происходило только что, есть лишь минутная слабость и потеря самоконтроля? Надеясь понять это, Игнатьев взглянул на Ольгу, будто бы желая и ее вовлечь в разговор. Она выглядела спокойной, с благосклонной улыбкой внимательно слушала их с Никой диалог… И это вдруг почему-то немного расстроило Дмитрия Кирилловича. - Вот-вот, именно что никак! Уж можете мне поверить, милая Ольга Дмитриевна! – тем временем, продолжал свой рассказ граф Елагин, поворачиваясь к ней следом за Игнатьевым. – Так что, когда это все-таки открылось, несмотря на попытки дядиного заступничества – а он всерьез пытался убедить сестру, что и в тропиках порой случаются тайфуны, всю нашу компанию заставили после, под присмотром садовника, собственноручно исправлять нанесенный урон! Да… были времена! – вздохнул он, и тут же хлопнул себя по лбу, спохватываясь. – А впрочем, что же это я в воспоминания ударился, вовсе ведь не за этим сюда шел! - Надеюсь, - не без иронии заметил Игнатьев, к которому, наконец, сполна вернулось его самообладание. И коротко посмотрел на Ольгу, а потом опять на Нику. – Хотя, признаться, я так и не понял, при чем тут Александрин и ее потрясающая интуиция. - Да нет, Дриночка тут как раз не при чем! Это тетушка Лидия, заметив ваше длительное отсутствие, поинтересовалась, куда вы подевались. Ну, она и предположила, что, скорее всего, ты решил устроить Ольге Дмитриевне маленькую экскурсию. И, наверняка начнешь с вашей оранжереи. Вот, как в воду глядела! Говорю же – гений!
Ольга Веригина: *Ольга и компания* - На самом деле, ничего удивительного, Николай Викторович, - неожиданно вступила в их разговор сама Ольга, до того лишь с иронией наблюдавшая исподволь за тем, как бесится Игнатьев, хотя изо-всех сил старается этого не показывать. Что касается нее, то привычка мгновенно брать себя в руки, воспитанная еще в институтские времена, и не раз выручавшая по жизни, и здесь сослужила добрую службу. Хотя и губы, и нежная кожа шеи под платьем все еще слегка горели после тесного соприкосновения с жёсткими волосками растительности, украшавшей щеки и подбородок графа. Но об этом лучше было сейчас не вспоминать… - Эта оранжерея – прекрасна, а всякий хозяин в первую очередь станет показывать гостю в своем доме самое лучшее, верно я говорю, Дмитрий Кириллович? - Да, именно так я и рассуждал! – подтвердил он с готовностью. – Но теперь, полагаю, самое время вернуться к гостям, раз уж маменька так волнуется? Да и ужин скоро? - А я ведь за этим и пришел – позвать вас к столу. - Вот и славно! – поднявшись на ноги, Игнатьев чуть наклонился и протянул Ольге руку. И втроем с графом Елагиным, шедшим чуть впереди, они проделали тот же самый путь через анфиладу второго этажа, следуя теперь в сторону столовой. За все это время Ольга почти ничего ему не говорила. Вернее – ничего особенного. Да он и не ждал. Однако перед самой дверью, в тот момент, когда Ника уже был в столовой и, словно матрос капитану, шутливо докладывал старой графине, что исполнил ее поручение, она вдруг придержала его за руку и, прижавшись на миг вплотную всем телом – так пылко, что вновь перехватило дыхание, шепнула: - Поклянись, что в следующий раз отвезешь меня на необитаемый остров!.. После чего, отодвинувшись, как ни в чем не бывало, со светской улыбкой вошла в зал, где гости как раз рассаживались за обеденным столом. - А, Ольга Дмитриевна, вот и вы, наконец! – воскликнула заметившая ее первой Лидия Николаевна. – Идите сюда, у меня здесь для вас место заготовлено! – прибавила она, указывая на свободный стул по левую от себя руку, рядом с графом Елагиным, уже расположившимся на соседнем. – А ты, Митя, сядешь рядом с Александринькой. - Как скажешь, матушка, - откликнулся тот, все еще пребывая под впечатлением от Ольгиной выходки, коварной, но, надо сказать, чертовски приятной и обнадеживающей. И послушно направился к противоположной стороне.
Дмитрий Игнатьев: А дальше все пошло так, как и всегда. Относительно, конечно. Если отставить в сторону то и дело накатывающие воспоминания о тех нескольких, проведенных наедине, драгоценных минутах. Да еще о той Ольгиной просьбе, означавшей и явно обещавшей ему многое. Но как это получить и, главное, как устроить? С тоской поглядывая на маменькиных гостей, любивших, как известно, на досуге посетовать, в том числе на упадок нравов в среде нынешней молодежи, Дмитрий Кириллович думал о том, что по поводу молодежи и ее нравов сведений у него, конечно, не так уж и много. Однако для людей более зрелых, но еще далеко не старых – таких, как они с Ольгой, этикет в этом смысле поблажек никаких не делает. И найти возможность хотя бы просто для того, чтобы побыть какое-то время наедине, не так уж легко. Конечно. В прежней жизни Игнатьев не был ангелом, монахом-отшельником его тоже трудно было назвать. Поэтому случались и истории, и места для них всегда находились. Но сейчас, с Олей, все было для него по-особенному. И все привычные в таких случаях выходы – комнаты в пансионах, да даже и номера дорогих отелей, казались несусветной пошлостью. А пригласить ее просто к себе, равно как приехать к ней в Сокольники, туда, где дети, и вовсе было немыслимо. Вот и возмечтаешь, на самом деле, о необитаемом острове… - Митя, ты совсем ничего не ешь! – это вновь кузина Александрин. Как всегда, заботливая и внимательная к любым мелочам. - Разве? – искоса взглянув на нее, Дмитрий Кириллович улыбнулся и демонстративно потянулся к стоящему прямо перед ним блюду, наполненному маленькими изящными бутербродами-канапе. – Вот, уже ем, видишь? Замечтался что-то, наверное. - Угу-м, вижу-вижу, - откликнулась она весело. – И даже выпью за то, чтобы мечты поскорее стали явью! – прибавила она, беря в руки свой бокал и тихонько чокаясь им о край игнатьевского. - Дрина, ну что ты! – воскликнул он, отчего-то смутившись, хотя, конечно, понимал, что прочесть его недавних мыслей графиня не могла – если только не обладает теми экстраординарными способностями, в которых всерьез уверен ее муж. – Давай мы лучше за тебя выпьем. И за твою эм… проницательность. - Этого у меня не отнять, поэтому охотно! Хотя и не совсем понимаю, с чего ты вдруг о ней вспомнил. - Да так, - с чуть загадочной улыбкой проговорил в ответ Дмитрий Кириллович и, повернувшись, сделал знак лакею, прислуживающему за столом, чтобы налил еще немного вина им с кузиной, прекрасные отношения с которой связывали его с юности. С тех пор, как они с Никой вдвоем и наперегонки взялись за нею ухлёстывать, в первый и последний раз сойдясь на этой узкой дорожке. Однако все разрешилось благополучно. Дрина быстро и без сомнений выбрала из двух кузенов того, который как раз в тот год впервые примерил погоны морского лейтенанта, сделавшись ему впоследствии верной женой и примерной матерью их детей. А сам Игнатьев вскоре встретил свою будущую супругу. С Александрин же сохранилась доверительная дружба, с годами только укреплявшаяся. Хоть и не без взаимных подначек, до которых оба были большими охотниками. – А скажи еще, кстати, духи-то нашлись? А то я ведь переживаю! - Духи? Какие духи? - Ну как же, те самые, что из Парижа привезены, «Fougère Royale»… Маменька обрадовалась? - Боже мой, Игнатьев, да ты просто несносным становишься с годами! – закатив глаза, графиня расхохоталась так, что на них с удивлением взглянули с противоположной стороны стола. - Этого у меня не отнять! – с ее собственной недавней интонацией ответил Дмитрий Кириллович. – Хотя и не совсем понимаю, с чего бы это ты вдруг взялась так заботиться об устройстве моего счастия! - Да потому что упускать нельзя! Посмотри, какая красавица. И умница, наверняка. - Это ты как понять успела, скажи на милость? - А, это проще всего. С идиоткой ты бы всерьез ни за что не связался… - Господа, попрошу немного внимания! – донесся, тем временем, до них голос графини Лидии Николаевны. Говорила она, как и обычно, довольно тихо, но веселый гомон голосов, раздававшийся до того над столом, мгновенно утих. Замолчала, прерывая разговор с кузеном, и Александра Филипповна. - Я хотела бы произнести тост за одну из своих сегодняшних гостий. В нашей маленькой, но дружной компании она новичок, и возможно, пока не все с нею знакомы, однако, надеюсь, что после этого вечера сие досадное упущение исправится. И мы будем видеть среди нас Ольгу Дмитриевну Веригину – а именно за ее здоровье я и предлагаю теперь понять бокалы – очень часто. К нашему, и, надеюсь, ее собственному удовольствию. Итак, милая Оленька, будьте же здоровы и счастливы!
полная версия страницы