Форум » Постскриптум » После тебя » Ответить
После тебя
Ольга Веригина: Время - 1908 год Место - Москва, Ялта Участники - Дмитрий Игнатьев, Ольга, Тата и Степан Веригины, НПС
Лидия Игнатьева: *с сыном-невежей и его очень милой собеседницей* - Конечно! И колено, и это палящее солнце, на котором ты меня так надолго оставил в этом своем «автомобиле», - последнее слово было произнесено с таким сарказмом, что Дмитрий Кириллович поморщился, точно от зубной боли. – Но как мать, воспитавшая абсолютного невежу, я должно быть, все это заслужила! - Ты права, я совершенный осёл! – он сокрушенно вздохнул. Но графиня, кажется, и не подумала принять это добровольное покаяние. - Не понимаю, чем людям не угодили эти милые животные, что они постоянно оскорбляют их сравнением с собой? – поинтересовалась она вместо этого, вновь коротко взглянув на замершую напротив Ольгу и как бы ища ее согласия с этим жизненным наблюдением. А потом опять повернулась к сыну. – Ну так что, дорогой, может, наконец, вспомнишь о том, как должно себя вести, и представишь мне свою милую собеседницу? - Да, еще раз прости! – Матушка всегда знала, как спустить его с небес на грешную землю. Однако в этот момент Игнатьев куда охотнее провалился бы даже сквозь нее. – Познакомься, это Ольга Дмитриевна Веригина. А вы, сударыня, знакомьтесь с моей матушкой, графиней Лидией Николаевной! - Enchanté! – благосклонно взглянув на Ольгу, графиня слегка кивнула и продолжила, – Вы прелестны! А этот gris de perle вам удивительно к лицу, как и сам туалет в целом. Очень, очень элегантен! Должно быть, из Парижа? – тон ее при этом был самым дружеским. – Только, ради бога, не подумайте, что я вами следила! Просто, знаете, в те десять минут, которые я была вынуждена провести в ужасной повозке своего сына совсем одна, - в этом месте сам граф, отвернувшись в сторону, едва заметно вздохнул, - мне жизненно необходимо было видеть перед собой нечто красивое. - Ваше сиятельство, - чуть склонив голову, ровно на столько, сколько того требовал этикет и даже сделав едва заметный книксен, Ольга Дмитриевна, также выразила графине свое удовольствие от возможности быть ей представленной. - Благодарю вас за добрые слова. И я с удовольствием передам их своей модистке. Думаю, имя ее вам известно – мадам Ламанова, - да и кто не знал его уже теперь, когда сами Императрицы признали ее мастерство, хотя нынешняя ценила ее туалеты менее вдовствующей. - Нет, я не знаю этого имени, неужели русская? – сложив пальцы куполом перед удивленно приоткрытыми губами, Лидия Николаевна ахнула, совершенно искренне. – Ну да что удивляться? Я ведь давно вдова, потому не слишком интересовалась всем этим последние три с лишним десятка лет. А до этого, в молодости, помнится, мы все обожали Карла Ворта… А теперь, стало быть, Ламанова, надо же… видите, как изменились времена? И какая я уже старая! – рассмеялась она вдруг – на удивление звонким и молодым смехом. А потом, когда умолкла, вновь пристально взглянула на новую знакомую и продолжила, - к слову об этом. Душечка Ольга Дмитриевна, вот гляжу на вас и никак не могу отделаться от странного впечатления, что будто бы уже видела вас раньше. Хотя понимаю, что это не так, ведь то был Петербург и так много времени тому назад… Только вот ваши черты… Уж не сочтите за старушечий бред, но вы удивительно напоминаете мне одного моего старого друга. Точнее подругу юности, Машеньку Нелидову. Скажите, вы ей не родня? Ольга выслушала первую, посвященную былым и нынешним модам, часть рассуждений графини с почтительным интересом. Хотя они вряд ли могли хоть сколько-то ее обмануть: несмотря на декларируемое вслух к ним полное равнодушие, Лидия Николаевна стояла перед ней в платье если и не от самого Пуаре, то явно от кого-то очень близкого ему по стилю и оригинальности – разумеется, при безупречном соответствии респектабельности, приличествующей даме почтенного возраста. А вот следующая часть ее спича, уже заставила ее испытать истинное удивление. И потому, на секунду опешив, мадам Веригина даже замерла с полуоткрытым ртом. - Да, она моя мать, - тихо ответила она в конце концов. И тут вдруг в мыслях, как по команде, стали всплывать давние рассказы графини Марии Николаевны о днях своей молодости, в том числе и про лучшую подругу – Лидочку Елагину, которая, в замужестве сделавшись графиней Игнатьевой, к несчастью, так быстро покинула Двор и Петербург. То, что именно эта самая Лидочка, Лидия Николаевна, и стоит теперь перед ней собственной персоной, да еще и под руку с сыном, и вправду, можно было бы назвать невероятным поворотом судьбы. Но Ольга, еще не отошедшая от изумления, в результате просто прибавила, что Веригина – это ее фамилия ее мужа. - Неисповедимы пути господни! – только и воскликнула в ответ старая графиня. Сын же ее, до сей поры скромно молчавший, предпочитая не вмешиваться в столь удачно начавшийся разговор – известное ведь дело, что по всей Москве не сыскать дамы, о которой у маменьки не нашлось бы про запас парочки язвительных замечаний, а тут вдруг такая явная и оттого еще более невероятная симпатия, не спугнуть бы! – и вовсе едва не присвистнул. Однако по-прежнему предпочитал слушать, а не говорить, размышляя теперь уже о своем. Так вот, оказывается, в чем дело! Вот, почему еще там, у Гнездовых, Ольга Дмитриевна показалась ему настолько не похожей на всех, кто ее окружает! Более сдержанной, даже немного высокомерной… «Да, этого у нее тоже не отнять, особенно, когда стесняется, - подумал Игнатьев и чуть заметно улыбнулся. – Петербурженка…» И, коли уж их матери в юности так дружили, то, верно, родом совсем не из той среды, в которой обретается нынче. Интересно, почему? И каков же должен был быть человек ее муж, если ради него она согласилась на столь явный мезальянс? - Это понятно, - тем временем, наудивлявшись вволю, кивнула Лидия Николаевна, имея в виду происхождение ее нынешней фамилии. – Веригин, Веригин… постойте… это не покойному ли генералу Александру Ивановичу родственник? А чем он занимается? - Занимался, - поправила Ольга спокойно, глядя графине прямо в глаза, а после обернулась в сторону кладбищенских ворот. Она уже давно научилась говорить о Саше без лишнего волнения, но на этот раз в голосе ее все равно невольно прозвучала затаенная грусть. Ничего, сегодня, в кругу близких и родных людей, у нее еще будет возможность вспомнить о нем и о прожитых вместе счастливых днях что-нибудь веселое. А пока, выпрямив плечи, Ольга продолжила: - Александр умер десять лет тому назад, в Астрахани. Он был земским врачом. И насколько я знаю, у его семьи нет в родственниках ни одного генерала. В ее словах, помимо вполне объяснимой тоски по рано ушедшему супругу, одновременно же послышалась такая за него гордость, что старая графиня, которая, признаться, в первый миг была откровенно шокирована вдовольно странным союзом для дочери графа Чернышева, невольно и сама утратила свой прежний веселый тон и, сочувственно покачав головой, ласково погладила Ольгу Дмитриевну по руке: - Понимаю вас, детка! Увы, слишком хорошо понимаю. Я овдовела в двадцать четыре. Вряд ли и вам было многим больше, так что я знаю, что вам довелось пережить… Но на все воля божья! У вас ведь наверняка остались его дети? Про Божью волю Ольга могла бы и поспорить. Но дав однажды себе обещание не думать о причинах той трагедии, да и о ней самой, словно того страшного вечера просто не было в ее жизни, она просто поблагодарила графиню за слова поддержки, затем тоже выразила ей сочувствие, и рассказала про своих троих детей. - Это единственное, что спасло меня тогда, - честно призналась она, вновь читая понимание в глазах собеседницы. А после посмотрела на стоящего уже довольно давно в безмолвии, что, как казалось, было для него весьма несвойственно, Дмитрия Кирилловича. И подумав о том, что вот этот самый мужчина тоже когда-то стал для своей матери таким же светом в непроглядной тьме отчаяния, как ее собственные малыши, невольно ему улыбнулась. - Да, это дети - это всегда наше самое главное утешение, - согласилась графиня, на тонких бледных губах которой тоже промелькнула улыбка, когда, следом за Ольгой, она невольно взглянула на сына. – Даже когда они однажды вдруг вырастают на две головы выше нас, и ведут себя совсем не так, как мы от них ждем! И Дмитрию Кирилловичу не оставалось ничего, кроме как очередным ироническим кивком подтвердить ее слова. - Что ж, милая Оленька Дмитриевна… вас ведь не оскорбит, что я обращаюсь к вам столь запросто? – она сделала вопросительную паузу и, дождавшись от мадам Веригиной уверений, что все хорошо и она ничуть не обижена, с удовлетворенным видом кивнула. – Я невероятно счастлива нашему знакомству и с удовольствие поговорила бы с вами еще несколько часов подряд. Но, в отличие от моего дорогого сына, пока еще не забыла о правилах этикета. И хорошо понимаю, что неловко так надолго похищать вас у ваших родных, которые наверняка уже заждались дома вашего возвращения. Вы ведь уже шли домой, когда мы повстречались? – И Ольга вновь согласилась. – В таком случае, увы, придется расстаться. Но очень надеюсь, что ненадолго. Вы ведь теперь станете у нас иногда бывать? Мой дом на Новой Басманной. Его всякий знает. Большой зеленый особняк. Пожалуйста, приезжайте запросто и в любой день! Я почти всегда дома, да и Митенька в этом случае уж точно захочет бывать у меня почаще! Так что выгода мне будет даже двойная! После этих слов она опять тихонько рассмеялась, а «Митенька», напротив, опустил глаза и отвернулся. Ибо совершенно неожиданно для себя, и к тому же, весьма крепко смутился от столь неожиданной маменькиной прямоты.
Дмитрий Игнатьев: *с мамой* - Ну, вот, наконец-то! – с облегчением вздохнула вдруг вдовствующая графиня, спустя пару минут после того, как экипаж мадам Веригиной плавно тронулся с места и удалился всего на сотню-другую метров. С трудом заставив себя отвести взгляд от пышных павлиньих перьев, что украшали тулью модной шляпки Ольги Дмитриевны спереди, но даже и теперь, когда она уже сидела к нему спиной, все равно было хорошо заметно, как те совершенно гипнотически покачивались от немного тряской езды по булыжной мостовой – а может, просто замечтавшись о том, чтобы владелица экстравагантного головного убора еще раз, хотя бы на миг, к нему обернулась, граф Игнатьев удивленно и немного обиженно воззрился на мать, заподозрив в ее словах то, чего так опасался с самого начала: желчную неприязнь, которую она просто слишком умело скрывала все это время. - Что ты имеешь в виду? – вдвоем, они все так же стояли на обочине ведущего к воротам на территорию кладбища тротуара. Но именно в этот самый момент Лидия Николаевна, будто и не заметив обращенного к ней вопроса, слегка потянула его за рукав, призывая к движению. - Идем. Не то там уж скоро все и закроют. - Ты мне не ответила, - безропотно двинувшись с места, напомнил Дмитрий Кириллович, ни собираясь уступать более ни в чем, кроме этого. И потому сразу расставить все точки над i во всем, что касается его отношений – настоящих и, ежели управит господь, будущих, с Ольгой Дмитриевной. Объяснив, что не намерен терпеть в адрес этой женщины ни обычного сарказма, ни тех едких колкостей, коих от матери про каждую из своих былых пассий, признаться, выслушал уже немало. Про каждую – за исключением Эсме, которую Лидия Николаевна любила, как собственную дочь, о которой когда-то мечтала, да только так и не довелось эту мечту осуществить. - Не ответила – на что? – невозмутимо спросила, тем временем, графиня. – И почему я вообще должна объяснять тебе каждую из своих мыслей вслух? А впрочем, изволь! Полностью она звучит несколько длиннее: «Наконец-то ты, Господи, услышал мои давние молитвы и, кажется, образумил моего непутевого сына!» - Боже мой, маменька! – чувствуя себя так, будто только что сбросил с плеч невидимую, но весьма весомую ношу, Дмитрий Кириллович рассмеялся так громко, что на него с осуждением поглядела какая-то женщина во вдовьем уборе, которую они с Лидией Николаевной пропускали, давая той выйти первой на улицу из-за кладбищенской ограды. – Так вот, ты о чем! - Да тише ты, горе моё! Ну что за наказание такое, право?.. А ты что подумал? - Ничего, просто не понял… - Ой, врешь! И зря. Я научилась понимать это примерно тогда, когда тебе исполнилось полгода. Ты тогда очень любил спать у меня на руках и всякий раз, когда я пыталась хоть ненадолго передать тебя няньке, начинал надрывно до синевы, кашлять, потому что однажды увидел, как я этого испугалась. - Стало быть, я уже тогда был не по годам умен? - улыбнулся Игнатьев. - Не по годам хитер, скорее! Но я тебя все равно раскусила! И с тех пор обманывать меня даже не пытайся. Не получится! Не просто так ведь взъярился! Решил, что мне Машенькина дочь не понравилась, так? – искоса на него взглянув, Лидия Николаевна понимающе усмехнулась. – И от меня, от злобной старухи, защищать ее хотел? Дмитрий Кириллович виновато промолчал. Но ответной реплики в этом монологе от него никто и не ждал. - А и правильно делал, что хотел! Вот так и надо, ежели по-настоящему любишь, конечно. А остальное… - Да какая любовь, о чем ты?! Мы и виделись-то до этого всего два раза – а сегодня вот третий! – опешил Игнатьев, пораженный не столько маменькиной откровенностью: о столь интимных вещах, как его чувства, у них уже лет двадцать не было серьезных разговоров, но ее наблюдательностью. - И что с того? Мы и с отцом твоим покойным тоже виделись дважды. Я ведь тогда в столице была, служила при Марии Федоровне, а он здесь, в Москве… познакомились в Рождество, на балу, как в сказке. Я – фрейлина Великой княгини, он – в свите генерал-губернатора… ну после переписывались, конечно. Еще раз встретились после Пасхи. А на третий он уж к нам домой приехал, с батюшкой о свадьбе нашей толковать. Я тогда чуть от страха чувств не лишилась, виданое ли дело! А он не побоялся: «Не волнуйся, Лидочка, и ни о чем дурном не думай!» Смелый был, настоящий орёл! Не то, что вы, нынешние! «Два раза всего»… Историю любви своих родителей Дмитрий Кириллович, разумеется, знал назубок еще с детства. Но всякий раз удивлялся тому, как преображается, делается мягким и лучистым обыкновенно прямой и чуть насмешливый матушкин взор. Будто видит она перед ним всякий раз в этот момент нечто такое, чего больше никогда в ее жизни так и не случилось… - Но дело же не только во мне, - задумчиво проговорил он, невольно выдавая то, что на самом деле немало его мучило – под всей этой обычной бравадой совершенной невозмутимости и самоуверенности. Обманывать мать он действительно не умел. Почти… но пусть лучше будет уверена, что абсолютно. - Конечно! Но и она, коли умна хоть вполовину от ума своей матери, такого как ты упускать не станет! Все ж ты у меня еще совсем не из последних кавалеров на Москве, хоть и борода уже, вон, наполовину седая… сбрил бы ты ее все же, а? – но Дмитрий Кириллович упрямо помотал головой: «ни за что»! – Ну как знаешь! Бог с тобой. А она девочка хорошая, сразу видно! И есть в кого. - Что, и правда, настолько похожа на свою мать? - К счастью, да! Хотя Маша еще красивее была. Ослепительна просто! Да на нее сам Александр Николаевич с интересом поглядывал – еще до того, как той окончательно увлекся. Только Машенька ведь приличная была барышня, ей не чета! Потому и устроила все так, что граф Чернышев еще в самый первый месяц нашей службы во дворце к ее ножкам, словно спелое яблочко сам и прикатился… Их ведь наш дядя Андрей познакомил, ты знаешь? Они тогда очень дружили с Дмитрием Платоновичем… Но только замуж-то я все одно вышла раньше любимой моей подруги! – вновь усмехнулась Лидия Николаевна, в голосе которой совсем неожиданно для сына вдруг будто бы на миг вновь проглянуло откуда-то из самых глубин прошлого торжество той давней победы в этом извечном, на все времена, девичьем споре. Тут же, впрочем, и угасшее, когда, едва взглянув на высокий, черного гранита, памятник над довольно старой уже могилой, к которому они как раз и приблизились, маменька горестно вздохнула. - Вот так, значит. И у алтаря раньше постояла, и над гробом, стало быть, тоже первой в слезах оказалась… - шепотом произнесла она. И после, вмиг забывая обо всем прочем, бренном, подошла к нему совсем близко и без всякого опасения запачкаться, стала целовать холодный, уже немного будто бы и обветрившийся от времени, но все еще гладкий, полированный камень. - Ну здравствуй, Кирюшенька, здравствуй, мой родной. Как ты тут, уж прости, что нечасто бываю, стара стала, ноги уже не ходят так легко, как прежде. Это ведь ты у нас навсегда молодым остался… Это тоже было то, что Дмитрий Кириллович неизменно видел всякий раз, когда они вдвоем с матушкой приходили на могилу его отца. Все эти годы. А еще он знал, что в такие минуты ей лучше не мешать. И потому, проводив за оградку – тоже, как и всегда, тут же деликатно отошел в сторону. Словно бы, и действительно, давая родителям возможность спокойно пообщаться между собой наедине после продолжительной разлуки…
Ольга Веригина: - Да ты просто вся светишься, Оля! Как полезно, оказывается, ходить к модисткам, - шутливо заметила Элен, встречая чуть припозднившуюся против обещанного подругу у порога ее дома. А про себя, между тем, подумала, что последний раз видела, чтобы ее глаза вот так сияли, еще когда был жив милый Александр Глебович. Оля же, в ответ на ее слова, лишь слегка пожала плечами, мол, ничего особенного. Хотя, на самом деле, это было не совсем правдой. Впрочем, даже и захоти она вдруг пооткровенничать, времени для этого совершенно не было. Ведь в доме уже вовсю шли приготовления к вечернему празднику. Иван Максимович даже успел раздвинуть в гостиной стол, который в свое время посоветовал Ольге купить свояк Аркадий, который, как инженер, был необычайно восхищен его конструкцией. А она, и верно, была необычна. Вмещая в повседневной жизни вокруг себя шесть, от силы восемь человек, после легкого поворота столешницы против часовой стрелки, сей замечательный образец мебельного искусства мог значительно изменяться в размерах. Главное здесь было то, насколько именно повернуть: на пол-оборота или на целый круг. В зависимости от этого, из-под разъезжавшихся в стороны четвертей столешницы выдвигались дополнительные панели, которые могли увеличить ее окружность настолько, чтобы уместить уже в четыре раза больше гостей. Конечно, идея эта была не нова, еще в середине прошлого века ее запатентовал Роберт Юп. Но тогда дополнительные панели были не механическими, а вкладными. То есть их нужно было где-то отдельно хранить и каждый раз приносить при необходимости в комнату, да еще использовать для крепления специальные крюки, чтобы эта тяжесть надежно крепилась к раме. А тут почти автоматика! Тем не менее, поначалу Ольга Дмитриевна воспротивилась этой покупке: ну куда ей стол на четверть сотни гостей?! Оценить новоприобретенное удобство удалось по-настоящему лишь тогда, когда за ним впервые случилось отметить ее ближайшие именины. Сегодня стол тоже был разложен в расчете сразу на всю их большую семью и застелен вначале ковровой, а поверх нее – белой скатертью, на которой Элен и Ольга, почти сразу после ее возвращения из города, принялись расставлять фарфоровый обеденный сервиз, хрустальные фужеры и бокалы для напитков, а также серебряные приборы. Тата и Ирина хлопотали вместе с ними, размещая в гостиной букеты с карточками и поздравительные телеграммы, которые с утра присылали друзья и знакомые именинницы. А горничная Анна и две ее специально нанятые на сегодняшний вечер помощницы суетились между кухней, буфетной и столовой, принося и расставляя подносы с легкими закусками, графины с лимонадом и ведерки, в которых позже поместят в колотый лёд шампанское. Нечем заняться было только маленькой Саньке. Потому поначалу она хвостом ходила за матерью и тётей Леной, потом попыталась отвлечь от разговора со Стёпой своего крёстного – без особого успеха. Совершенно заскучав, девочка с мрачным видом присела на стул в уголке комнаты, где ее, к счастью, вскоре и разглядела мама, тут же предложив очень важное и ответственное поручение – пересчитать еще раз заново все приборы на столе. А вдруг кто-то ошибся и после выяснится, что кому-то не досталось тарелки, вилки или бокала?! К половине пятого, когда раздался звонок в дверь, все было готово. Ольга, уже переодетая в нарядное новое платье и по-новому причесанная, лично отправилась в переднюю встречать подоспевших первыми гостей. Ими, конечно же, были Анна Софоновна, Таша и Аркадий, которых сопровождали Шурочка и Сергей. Следом, почти сразу прибыли Нина и Ася с мужьями, потом Гнездовы. Последним, прямо с вокзала явился Поль. Неожиданно – ведь еще вчера он звонил из Петербурга, извиняясь за невозможность быть у сестры из-за служебных надобностей. А вот поди ж ты, все-таки приехал – весёлый и с огромной корзиной цветов, за которой Ольга его едва разглядела. Вот так обычно тихий и спокойный ее дом постепенно и наполнился гостями почти под завязку. Все вместе они шутили, обменивались новостями, обнимали и заново поздравляли именинницу. А она, тем временем, нет-нет да поглядывала в сторону холла, словно бы ждала увидеть в нём кого-то еще… Впрочем, рассчитывать на это было нелепо. И потому вскоре Ольга перестала об этом думать, полностью отдаваясь веселью и общению с родными и близкими, с которым затем переместилась в столовую. А там, после того, как все расположились за праздничным столом и был произнесён первый заздравный тост, все ее тайные надежды и разочарования мгновенно потонули в потоке искрящегося шампанского, шуме голосов и взрывах всеобщего смеха. Поэтому вовсе не удивительно, что за таким шумом еще один короткий звонок во входную дверь не привлек внимания ни хозяйки, ни ее гостей. Последние же и вовсе заинтересовались происходящим лишь тогда, когда заметили, как Ольга вначале замерла и переменилась в лице, а потом вдруг расхохоталась, обернувшись к подошедшей к ней и что-то тихонько прошептавшей на ухо горничной. - Что, неужто и вправду с ведром? – переспросила она, продолжая смеяться, но по-прежнему, ничуть не утруждаясь разъяснить происходящее остальным, собравшимся в комнате. А когда Анна молча кивнула, просто положила на стол свою салфетку, поднялась со своего места, окинула всех взглядом и, извинившись, сказала, что должна теперь всех ненадолго оставить. - Что-то случилось, дорогая? – только и успела проговорить ей вслед Таша, но обернувшись уже в дверях, Ольга лишь беззаботно качнула головой и попросила ее и остальных гостей ни о чем не беспокоиться и веселиться дальше пока без нее. - Я его в гостиную проводила, - уже поясняла, тем временем, отправившаяся следом Анна. Благодарно кивнув, Ольга отпустила ее прочь от себя, и дальше быстро пошла одна. Но уже на месте вновь замерла, положив ладонь на дверную ручку, вновь в полной мере охваченная предвкушением встречи, которой одновременно так ждала и на которую почти не смела надеяться, и необъяснимой нерешительности. Еще когда Анна шепотом сообщила, что приехал «тот господин, который две недели назад от Гнездовых приходил», она почувствовала, как к щекам прилила кровь, окрашивая их яркими, лучше любых румян, пятнами, как тотчас же задрожали от волнения пальцы, сжимавшие тонкую хрустальную ножку бокала. И почему-то тогда ей было все равно, заметил ли это кто-то из присутствующих за столом. А теперь приходится делать огромное усилие над собой, чтобы просто открыть эту дурацкую дверь и войти… Постояв еще немного и убедившись, наконец, что буря внутри хотя бы немного улеглась, Ольга прикрыла на миг глаза, глубоко вздохнула, настроилась – и шагнула в гостиную. Точно в омут бросилась. - Вы! – на сей раз это уже был не вопрос, но утверждение, которым она, вместо обычного приветствия, встретила Дмитрий Кирилловича и, совершенно по-детски, прикусила нижнюю губу, чтобы сдержать слишком уж явную улыбку.
Дмитрий Игнатьев: На могиле отца, которого Дмитрий Кириллович, признаться, помнил совсем немного – оставшись без него неполных пяти лет отроду, а знал и вовсе в основном по материнским рассказам, более похожим на былинные сказания, чем на жизнь обычного человека, они с Лидией Николаевной пробыли чуть более четверти часа. Потом зашли и к другим родным с его стороны, упокоившимся в свое время на Донском кладбище, а после старая графиня захотела навестить еще кого-то из своих друзей, кои тоже уже не один, и не одна, обрели вечный приют в этой старой московской усыпальнице. На одном из памятников, неизменно следовавший за нею повсюду Дмитрий Кириллович случайно выхватил взглядом полустёршуюся эпитафию: «Dum loquimur, fugerit invida aetas: carpe diem, quam minimum credula postero». И фраза эта, кажется, из Горация, показалась вдруг настолько созвучной его собственным нынешним раздумьям, сплошь посвященным, вместо, вроде бы, приличествующих случаю воспоминаний о былом, что будь граф хоть немного мистик, непременно решил бы, что это ему некий тайный знак. Посланный за тем, чтобы развеять сомнения относительно идеи, вот уже полчаса как возникшей и с тех пор все никак не желавшей покидать его разум. Несмотря на то, что какая-то другая его часть, более разумная и, вероятно, «взрослая», упорно твердила, что подобное будет лишним. Потому теперь будет лучше немного подождать. И вот оно, внезапно, это самое «лови момент, как можно меньше верь будущему». Впрочем, будущему Дмитрий Кириллович и так перестал верить уже давно. Шестнадцать лет назад, когда потерял ту, могилы которой в окрестностях Донского монастыря искать было бессмысленно. Когда Эсме умерла, ее отец сразу попросил у него разрешения похоронить свою дочь дома, в южном Тифлисе, а не в холодной Москве, где с ней и случилось то роковое несчастье. И Игнатьев, винивший во всем себя, не смог ему отказать. Так что, наконец, обойдя вместе с матерью все сохранившиеся по сегодня могилы своих пращуров и иже с ними, спустя еще полтора часа, он уже вез Лидию Николаевну домой. Разумеется, в своем авто. Ибо приятное знакомство с дочерью подруги юности, а после – и визит к дорогим сердцу покойникам, который всегда навевал на нее несколько философское настроение, на этот раз возымели двойное и словно бы усиливающее друг друга действие. Иными словами, старая графиня сменила на милость свой недавний, почти луддический, гнев против прогресса в лице сыновнего автомобиля, спокойно и без всяких капризов вновь устроившись с помощью Дмитрия Кирилловича на его роскошном малиновом кожаном сиденье. Да и с ним самим была очень мила. По дороге домой вспоминала много смешных случаев из его детства – почти каждый из этих рассказов Игнатьев знал практически наизусть, но не спорить же с матерью? А когда, по приезде на Новую Басманную, он отказался остаться там сегодня на ужин и ночлег, сославшись на неотложное дело, даже, кажется, и не обиделась вовсе. Чувствуя себя все равно немного виноватым, граф все же пообещал матери, что приедет сюда, в отчий дом, завтра днем. И останется аж до понедельника. А теперь, трижды осенённый ее крестным знамением – извечная, еще с детства, их традиция при любом сколько-нибудь долгом расставании, и расцелованный в обе щеки, он вновь запрыгнул за руль своего авто. Но сразу не уехал, а дождался, пока старая графиня скроется в недрах большого, на половину квартала, каменного особняка Игнатьевых, который, и правда, знали все местные извозчики, да и не только они. Ну а дальше, почти мгновенно переключился из образа мальчика и любимого маминого сына в более обычный – зрелого и четко понимающего, что ему нужно, мужчины. Завел мотор, и решил было поначалу ехать на Трубную площадь, где со стороны Цветного бульвара всегда было полно торгующих какими угодно букетами девочек-цветочниц. Да быстро опомнился, сообразив, что теперь вторая половина дня и потому уже слишком поздно для подобной торговли. Да хотя и утром, пожалуй, навряд нашлись бы там жизненно необходимые ему теперь пионы. Ну, а куда же тогда? Озадачившись на эту тему, граф на время притормозил свой «Делано» у ближайшего же перекрестка, чтобы как следует подумать. Естественно, цветы в Москве можно было купить не только на Цветном бульваре, но также и на Сухаревке, на Смоленском рынке. Или на Кузнецком мосту, где «вечные французы» и, потому, конечно, достаточно изысканных цветочных магазинов. Но в связи с необычностью требования, на ум Дмитрию Кирилловичу первым делом пришли не они, а всем известный павильон «Цветочной торговли Ф.Ф. Ноева», что прямо напротив церкви Рождества Богородицы в Столешниках. Известно ведь, что лишь этот цветовод сумел исполнить сумасбродное желание московской притчи во языцех всех последних лет, «беспутного Николаши» Рябушинского и доставить в январе на его празднование годовщины «Золотого руна» сорок тысяч ландышей. Значит, пионы в июле у него уж точно найдутся, решил граф, в конце концов, и, вновь заведя мотор, двинулся прямиком на Петровку. Ему определенно нынче везло. Пионы у Ноева имелись, стояли себе вместе с другими, самыми разными цветами, в изящных высоких и не очень фарфоровых вазах, похожих на старинные японские. Не сорок тысяч, конечно. Но столько ему и не нужно было. Достало и полудюжины, вернее, конечно, семи, самых пышных, свежих и разноцветных, которые любезная цветочница тотчас собрала в элегантный букет и вручила Игнатьеву с немного кокетливой улыбкой. А он не остался в долгу, тоже улыбнулся и, пребывая в прекрасном настроении, даже чуть подмигнул этой симпатичной и чуть зардевшейся от удовольствия девице. А потом вышел на улицу, бережно устроил букет на сиденье рядом с собой, и поехал… нет, не домой. А за морковью. Смешно, конечно, но если уж дал слово – держи. И лишь только потом – совсем ненадолго, чтобы привести себя в порядок и переодеться, к себе на Сретенский. Где, обыкновенно абсолютно невозмутимый швейцар доходного дома страхового общества «Россия», в котором Дмитрий Кириллович, собственно, и обретался вот уже шестой год, едва не выронил из рук сдернутый с макушки ради приветствия картуз, когда взглянул на шествующего от своего автомобиля графа Игнатьева, в одной руке которого поражал взор всеми оттенками розового, красного и белого, роскошный букет пионов, а в другой было крепко зажато, перевязанное зеленой атласной лентой, полное ведро моркови. - Доброго дня, Порфирий! – как ни в чем не бывало, произнес он. И, с благодарностью кивнув, когда перед ним широко распахнули створку двери, спокойно прошел дальше, через огромный вестибюль, к ведущей в его этаж лестнице. А еще через час, стоя перед дверями совсем другого дома, того, что в Сокольниках, удивлялся уже сам Дмитрий Кириллович. Ведь, подъехав к нему за пару минут до этого, он едва нашел место, куда притулить свой автомобиль: вся прилегающая к особняку часть улицы неожиданно оказалась буквально запружена экипажами. Что сие может означать, он понял лишь тогда, когда вышедшая на звонок горничная предложила вместе с нею пройти в дальнюю гостиную. В то время, как откуда-то с другой стороны доносились оживленные голоса, смех и периодический звон посуды, какой обычно происходит от чоканья бокалами. Иными словами, у мадам Веригиной сегодня собрались гости. И было их, судя по количеству голосов, немало. Интересно, что они празднуют? Попросив немного подождать, горничная исчезла, оставив Игнатьева в раздумьях по этому поводу. И не сказать, чтобы приятных. Потому что, отправляясь нынче в Сокольники, он как-то не рассчитывал вновь оказаться в толпе, а хотел, напротив, побыть с Ольгой Дмитриевной, наконец, хоть немного наедине. Поговорить, а тут… Впрочем, когда она вошла, все минутное недовольство графа тотчас же куда-то само по себе и испарилось. Осталась лишь радость, мгновенно взметнувшаяся в душе, словно туча легких пушинок от мимолетного дуновения теплого ветра, а еще какое-то странное, неописуемое точно словами, ощущение правильности происходящего. И Дмитрию Кирилловичу окончательно стало понятно, что свой момент он, кажется, все-таки не упустил. - Я! – со счастливой улыбкой выдохнул он, не в силах отвести взгляд от ее сияющего лица. – Вот, это вам! – сделав пару шагов навстречу Ольге Дмитриевне, он протянул ей свой букет. – К сожалению, бутонов мне достать не удалось. Но ведь и так тоже неплохо, да? А это, - кивнув на оставленное на низком столике напротив одного из диванов ведро с кокетливым бантом, - для вашей питомицы. Я привык держать свои обещания! Надеюсь, что не прогадал с ее любимым оттенком зеленого…
Ольга Веригина: *с Дмитрием Кирилловичем* - О, со стороны Изольды было бы просто невежливо не принять такой подарок! - пробормотала Ольга. Завороженная видением сказочного букета, к которому руки потянулись сами собой, она лишь мельком взглянула на пресловутое ведро, которое немало смутило горничную. А потом, подняв к лицу преподнесенные ей цветы, блаженно прикрыла глаза и вдохнула их аромат, который в этом букете был удивительно многообразным – от сладкого и пьянящего, до чуть свежего, немного лимонно-кислого, почти неуловимого. - Боже мой, это какое-то волшебство, Дмитрий Кириллович! – восхищённо выдохнув вместе с запахом цветов и эти слова, Ольга посмотрела на гостя взглядом, в котором угадывалась нежность,- Как вам это удалось? Пионы, теперь…? Нет, не отвечайте. Пусть это так и останется вашей тайной. Просто примите мою искреннюю благодарность за этот сюрприз. - Да какой там сюрприз? Всего лишь простой знак внимания, – далеко не сразу сумев заставить себя, наконец, перестать пялиться на Ольгу Дмитриевну со счастливой улыбкой идиота, ответил Игнатьев, беспечно пожимая плечами. – Не стоит благодарности, хотя, не скрою, мне она очень приятна… Как и любые добрые слова в мой адрес из ваших уст, – прибавил он вдруг, сам не зная, зачем. А после, вновь прислушавшись к приглушенному гомону голосов и чуть кивнув в сторону, откуда он доносился, сказал еще: - Но у вас, кажется, гости? – так как, безусловно, обратил внимание на то, что горничная с самого начала проводила его именно сюда, а не в ту комнату, где обреталось все это пока неведомое ни составом, ни числом общество. – Мне неловко вас от них надолго отвлекать… И, словно бы в подтверждение этих слов, прежде, чем госпожа Веригина успела что-либо ответить, дверь у нее за спиной приоткрылась и в получившемся просвете вначале показалась лишь румяная девичья мордашка, которую обрамляли по бокам убранные на манер двух баранок золотистые косички, а через мгновение и сама их обладательница – девочка лет десяти, или около того: - Мамочка, ты здесь?! – с недовольным видом вопросило дитя, но, увидев внезапно перед собой не только мать, но еще и какого-то бородатого господина, еще шире распахнуло и без того круглые голубые глаза. – Ой! Однако, уже через мгновение после этого, просочившись в малую гостиную и всеми прочими частями своего организма, быстро присело перед незнакомцем в безупречном книксене: - Здравствуйте! – а потом, обернувшись к Ольге Дмитриевне, продолжило, как ни в чем не бывало, свою мысль. – Тётя Таша сказала, что вот-вот подадут твой именинный пирог, поэтому срочно велела тебя найти! Услышав эти слова, Дмитрий Кириллович, еще не успевший толком опомниться от этого явления, удивленно моргнул и перевел взор с девочки, в которой, даже если бы она не обратилась к ней соответствующим образом, можно было без труда узнать ее дочь – должно быть, это и есть младшая, на саму мадам Веригину. - Именинный… пирог? Ваш?.. - У мамочки именины сегодня, - спокойно пояснила Санька вместо Ольги Дмитриевны, кажется растерявшейся от этого явления не меньше гостя, и взглянув на букет, который та все еще прижимала к груди, так же спокойно добавила, - Но разве же не поэтому вы привезли ей цветы?! Вместо слов, Ольга Дмитриевна поманила дочь к себе, и та послушно сделала пару шагов вперед от двери, встала возле нее и абсолютно беззастенчиво продолжила разглядывать гостя, словно старалась запомнить и выучить наизусть его облик. Потом снова взглянула на маму, которая показалась ей какой-то необычно тихой. И смотрела она на нее как-то странно. Но анализировать поведение взрослых Санька еще не умела, поэтому теперь просто ждала, что может последовать дальше. - Дмитрий Кириллович, познакомьтесь, пожалуйста. Это моя младшая дочь Саня, Александра Александровна… А это – мой друг, граф Игнатьев.
Дмитрий Игнатьев: *с моей испытательницей* С улыбкой отвесив девочке учтивый полупоклон, словно взрослой барышне, он сказал, что очень рад встрече. Саня же – как необычно, все же, называет ее мать, прежде граф никогда не слышал, чтобы маленьких Александр кто-либо именовал таким забавным образом, попадались все чаще Шурочки, Сашеньки, Александрины или даже Ары – в ответ лишь кивнула, продолжая гипнотизировать его взглядом. Однако потом, заметив вдруг у него за спиной перевязанное атласной лентой ведро с морковью, удивленно вскинула брови и сразу будто забыла об его существовании. - Ну а теперь ступай обратно, дорогая, скажи тете и остальным, что я скоро приду, - продолжила, тем временем, Ольга. С сожалением бросив последний любопытный взгляд на столь заинтересовавший ее предмет, Саня, тем не менее, тотчас исчезла из комнаты, вновь оставив мать наедине с ее гостем. И услышав, как резво застучали по дубовому паркету, удаляясь, ее каблучки, мадам Веригина вдруг не без иронии подумала, что дочь наверняка так торопится отнюдь не только потому, что просто хочет побыстрее исполнить ее поручение. А и оттого, что спешит как можно быстрее поразить всех в гостиной головокружительной новостью о новом знакомстве. - Кажется, вышло немного неловко, - будто извиняясь, произнесла она, на время оставляя эту немного волнующую мысль, и снова всем вниманием возвращаясь к Дмитрию Кирилловичу, терпеливо ожидающему, пока она заговорит. – Да, у меня, в самом деле, сегодня праздник. Небольшой, собрались только самые близкие друзья и родные. И я была бы рада, если бы вы к нам присоединились. Конечно, если это вам будет удобно… Ну, разумеется, Игнатьеву это было совершенно неудобно! Неудобно, а еще чертовски рано прямо теперь вдруг оказаться под перекрестным огнем взглядов целой толпы людей, имевших в прошлом – и имеющих, конечно, теперь целиком и полностью отношение к ее жизни, в то время как сам он для нее пока лишь… кто? Знакомя с дочерью, Ольга Дмитриевна только что назвала его своим другом. Но Дмитрий Кириллович все же не был настолько оптимистом, чтобы хоть на миг поверить, что на данный момент их знакомства действительно может рассчитывать на ее дружбу. Да и не хотел он от этой женщины совершенно никакой дружбы! Не хотел – и в принципе не верил, что подобное возможно, если только обоим таким «друзьям» не по сто лет, и все их иные чувственные порывы давным-давно угасли под пеплом времени. Лихорадочно раздумывая обо всем этом, он невольно медлил с ответом. И Ольга Дмитриевна, должно быть, сама уже была не рада, что предложила подобное. Во всяком случае, Игнатьев хорошо видел, что смущен здесь отнюдь не только он один. Хотя, с другой стороны… а что, если подобным предложением, пусть и высказанным не совсем по собственной воле – не пригласила же она его на свой «небольшой праздник» еще там, днем, на Шаболовке, верно? А ведь имела такую возможность. Да и при нынешней встрече с этим не спешила… Так вот. А что, если теперь она просто решила его испытать? Бросить небольшой вызов его, так сказать, душевной крепости. А заодно – и мнение родственников узнать. Пока все не зашло слишком далеко. Логично? Вполне! На пятом десятке собственных лет граф видел и знал женщин достаточно, чтобы предполагать в них и не такое коварство. А это – что? Ерунда, милый каприз! Потому, ничуть на Ольгу Дмитриевну не обидевшись за это вольное, или невольное прегрешение, в конце концов, все-таки согласился принять ее приглашение. И, чувствуя себя кем-то, вроде дрессировщика – только без заткнутого на всякий случай за пояс спасительного пистолета, пошел за ней следом через анфиладу уже виденных однажды комнат, чтобы через пару минут без страха войти в клетку даже не к одному совершенно ему незнакомому тигру, а к целому, можно сказать, тигриному семейству…
Степан Веригин: Когда Ольга Дмитриевна вышла из-за стола, гости почти сразу вернулись к беседе и только Наталья Викторовна на секунду обернулась к мужу и прошептала как-то слишком загадочно: - Возможно, я ошибаюсь, но…! – Сергей Аркадьевич посмотрел на неё с недоумением, так как совершенно не понял, о чем речь, пожал плечами и продолжил обсуждать с Аркадием Евгеньевичем нововведения в инженерных системах вентиляции, что были ещё в мае показаны на Международной строительно-художественной выставке в Санкт-Петербурге, посетив которую они оба пришли в восторг. И теперь, при устройстве коммуникаций собственного дома, Гнездов как раз желал опробовать один из виденных там вариантов, а если даст согласие граф Игнатьев, то и в его особняке тоже. Еще предполагалось, что зять Ольги Дмитриевны должен будет стать ему в этом компаньоном. На данную тему теперь они как раз и договаривались. Между тем, с момента, когда хозяйка дома нынешнего встала из-за стола и вышла из комнаты, прошло уже достаточно времени, чтобы это стало заметно. А потому среди прочих гостей постепенно начались разговоры уже и на этот счет. - Ну и где же наша Оленька? Не нужно ли ей помочь? – в конце концов, довольно громко поинтересовалась, Анна Софоновна, взволновавшись долгим отсутствием снохи. Как всегда разумная и рассудительная Таша тут же поспешила её успокоить, но после уже сама обернулась к младшей племяннице. - Саня, дружок, сходи все же, поищи матушку! Именно поэтому, обойдя комнаты первого этажа, Санька в конечном счете и оказалась в гостиной. А когда внезапно обнаружившаяся там, в компании еще одного, незнакомого, гостя мама отправила ее назад, сразу же поспешила обратно, желая поведать всем новость, которая буквально жгла кончик языка. - Вы даже и представить себе не можете, что он подарил мамочке! – выпалила она с порога, влетая в столовую. Желаемый эффект был произведен: все гости замолчали, повернулись к ней, и Саня сделала, как ей казалось, очень загадочное лицо, закономерно рассчитывая услышать в ответ: «Что?». Но была ужасно разочарована, когда взрослые вместо интереса к подарку, бросились интересоваться персоной самого посетителя. И Сане, с трудом подавляя в себе досаду, первым делом пришлось отвечать именно на этот, совершенно не важный, на ее взгляд, вопрос. «Какая разница, как его зовут?! Как взрослые могут быть такими скучными?!» - обижено думала она, бредя к своему месту между старшим братом и крестным. Тем временем, будучи, наконец, произнесенным вслух, имя графа Игнатьева произвело на всех разное впечатление. Для большинства гостей оно ровно ничего не значило. Только Ташин муж с немым вопросом взглянул на Гнездова: «Неужто, тот самый, о котором мы только что говорили?», быстро переглянулись между собой Таня со Стёпой, да Наталья Викторовна как-то особенно торжественно произнесла долгое «О!» и улыбнулась лишь ей одной понятным мыслям. - Да вы никак его знаете, душенька? – услышав это восклицание, привлекшее, впрочем, не только ее, но и общее внимание, в наступившей тишине, первой – по праву старшинства, поинтересовалась Анна Софроновна. И мадам Гнездова, сделав прежде еще одну маленькую театральную паузу, стала рассказывать все, что ей было известно про графа Игнатьева, и о том, как Ольга две недели назад «совершенно случайно» познакомилась с этим человеком у них на даче в Перловке. Внимательно выслушав вместе со всеми тётю Наташу, Степан принялся напряженно размышлять над ее рассказом. За эти самые пресловутые две недели, о которых она только что сказала, сами они дома ни с Таней, ни тем более с мамой о граф Игнатьеве не говорили. Будто бы и не было того неожиданного приезда, столь удивившего не только их с Таней, но даже и маму. Но означает ли, что вовсе не думали? Потому что сам Степа, если честно, далеко не один раз успел мысленно вернуться к этому событию, пытаясь понять, что же оно означает на самом деле? К примеру, в позапрошлую среду. Когда во время обеда, тётя Наташа Гнездова мельком упомянула Игнатьева среди прочих имен своих общих знакомых, а мама – Стёпа тогда специально на нее поглядел, хотя и не знал точно, что ожидал увидеть, будто и не заметила этого упоминания, полностью посвятив все внимание аккуратному нарезанию ростбифа в своей тарелке. А ведь даже Тата, которой это, казалось бы, и вовсе не должно касаться, тогда буквально на глазах вся обратилась в слух: даже курносый нос, кажется, от любопытства заострился, делая лицо в целом похожим на мордочку какого-то зверька. Да что там какого-то – настоящая лисица! И чего это маме так нравится вечно звать ее «кошечкой», когда она один в один эта рыжая лесная хитрюга?! Да даже если посмотреть на нее прямо сейчас: пока мадам Гнездова говорит, буквально изъерзалась вся, то и дело оглядываясь на входную дверь в гостиную! Хотя, если честно, Стёпа и сам был бы теперь совсем не прочь посмотреть, что там нынче творится… И только Санька, которая Игнатьева сегодня уже не просто видела, а даже была ему представлена, не разделяла всеобщего ажиотажа. Ей по-прежнему куда сильнее хотелось поведать о других, куда более интересных вещах. Поэтому, не обращаясь к кому-то конкретно, все же и побормотала как бы невзначай, ковыряясь вилкой в своей тарелке: - А еще он маме подарил пионы и морковь! Целое ведро, и оно воо-от таким большим и красивым бантом украшено с боку! И на сей раз ее услышали. Степа многозначительно приподнял брови, полагая что ослышался, а Прозоров, то ли хохотнув, то откашлявшись, только и сумел добавить к этому: - Занятно, вот бы хоть одним глазом глянуть на этого оригинала, - даже не подозревая, что через пару минут сможет внимательно разглядеть того сразу обоими.
Дмитрий Игнатьев: Когда Игнатьев, любезно попустив вперед себя хозяйку дома, вошел следом за нею, оживленный разговор, непрекращающийся гул которого был хорошо слышен, все время, пока приближались к гостиной, резко стих. Причем, так внезапно, как бывает лишь, если в комнату внезапно входит непосредственно тот, о ком только что и говорили. Мысленно восхитившись тому, насколько быстро маленькая барышня Александра Александровна сумела донести до близких новость о его пришествии, Дмитрий Кириллович – после того, как мадам Веригина назвала его имя для тех, кому оно было еще неизвестно и с улыбкой попросила всех любить его и жаловать – кивнул и, слегка поклонившись, впервые окинул взором все это благородное собрание. Несмотря на уверения о том, что собрался лишь ближний круг, народу за столом сидело человек двадцать или немногим меньше. Из всех граф знал лишь чету Гнездовых – потому первым делом ответил на ласковую улыбку Натальи Викторовны, а уж затем кивнул самому своему архитектору. Еще ему были уже известны лица детей Ольги Дмитриевны. И пусть лично удалось пока познакомиться только с младшей, на старших он тоже невольно задержал взгляд, словно желая сразу же понять, как они к нему расположены. По всему выходило, что средней дочери он понравился – как и первый раз, там, возле дома, барышня вновь смотрела на него так, словно он был внезапно явившимся перед всеми Государем императором. А вот взгляд ее брата, напротив, казался слегка настороженным, хотя и без неприязни. Что же, и на этом, как говорится, спасибо… - Что же это ты, любезная сестрица, велишь гостя жаловать, а сама все у двери держишь? – воскликнул, тем временем, опомнившийся, как и подобает дипломату, в неожиданной ситуации первым среди всех, граф Чернышев. Понимаясь из-за стола, он любезно поманил к себе нового гостя, в котором и без представления с первого взгляда угадал бы человека одного с собою круга. По каким признакам? Вот так сразу и не сказать, но ошибок в таких случаях, как правило, у него не случалось. - Идите сюда, здесь есть место. И если мы немного потеснимся, вполне возможно поставить еще один стул… Степа, будь добр, позаботься об этом! – обернувшись на миг к старшему племяннику, велел он. А когда Игнатьев подошел ближе, первым протянул ему руку. - Павел Дмитриевич Чернышев, старший брат нашей дорогой именинницы, очень рад знакомству, граф! - Взаимно! – кивнул Дмитрий Кириллович, тут же отвечая на рукопожатие. - Точнее будет сказать – старший из присутствующих здесь, - тотчас со смехом поправил сам себя Чернышев, к слову, удивительно похожий на свою сестру, пока вокруг них хлопотали об устойстве нового гостя. – Есть еще один, но он не смог приехать, дела в столице. - Понимаю… да, благодарю вас, молодой человек! – последнее было адресовано уже старшему сыну Ольги Дмитриевны, доставившему, наконец, стул. Опустившись на него, Игнатьев оказался как раз между господином Чернышевым-средним и средней же дочерью мадам Веригиной, хлопотавшей, тем временем, о столовых приборах. Когда разобрались и с этим, нахлынула основная волна знакомств и взаимных представлений, из которых, тщетно пытаясь запомнить всех и каждого из тех, чьи имена ему называли, Дмитрий Кириллович сделал вывод, что «узкий круг» Ольги Дмитриевны: а) на самом деле весьма широк и б) необычайно разнообразен в социальном смысле. Все это еще предстояло осмыслить позднее, а теперь же главным было сделать практически невозможное: понравиться сразу им всем. И как, скажите-ка, на милость, подобное можно с одного раза осуществить? Ведь, может, статься, что второго шанса такая женщина, как та, что сидя теперь совсем близко, лишь через нескольких человек, сразу после знакомства накинувшихся на Игнатьева с вопросами деликатного и не очень свойства, по-прежнему, кажется, исподволь за ним наблюдает – хоть и изо всех сил делает вид, что уделяет ему не больше внимания, чем остальным своим гостям, может ему и не дать! - А я вот, господа, отчего-то всегда был уверен, что первое, что нужно сделать после знакомства – это немедленно выпить! – провозгласил, между тем, с противоположной от Дмитрия Кирилловича стороны стола уже немолодой, но вполне бодрый и ликом, и голосом господин, который, как уже удалось запомнить, называется Иваном Максимовичем. «Ближайший друг семейства, крестный младшей дочери и, кажется, один из товарищей нынешнего Астраханского губернатора», - мысленно повторил про себя граф, взявшей цель запомнить на первый раз хотя бы основных людей, к которым, само собой, отнес и господина Прозорова. - Да-да, что-то мы, в самом деле, давно не поднимали бокалов за нашу дорогую именинницу! – тут же горячо поддержал его господин Полевщиков: «прокурорский следователь, супруг младшей сестры покойного мужа…», по блестящим глазам которого можно было без труда догадаться, что и тех, которые были выпиты ранее, ему было уже вполне достаточно. Об этом же недвусмысленно свидетельствовал и тут же брошенный в его сторону короткий, косой и несколько недовольный взгляд жены. Но стрела пролетела мимо и, по-прежнему привлекая к себе всеобщее внимание, впрочем, добродушное, Василий Арнольдович предложил, чтобы тост в ее – Ольги Дмитриевны – честь произнес не кто-нибудь, а непосредственно её новый гость. - Прекрасная идея! Просим, просим! – понеслось со всех сторон. И вот уже кто-то потянулся к фужеру Игнатьева горлышком шампанской бутыли, хотя он даже не дал еще пока согласия произносить речь. Но, в общем-то, и отказываться тоже не собирался, а просто ненадолго задумался, заранее подбирая нужные слова. Застольные спичи, при обычной общительности, никогда не были его стихией. Разве что среди людей совсем уж близких, которых хорошо знал и которые, в свою очередь, хорошо знают его… Собственно, с этого – со слов, что не умеет произносить пышных тостов, обычной и довольно банальной, конечно же, фразы, которой многие пытаются скрыть свое смущение, он и начал, вновь поднявшись на ноги и устремляя на Ольгу Дмитриевну совершенно прямой взор. Точно никого больше здесь, в комнате, кроме них и не было: - Действительно не умею! – усмехнулся он, продолжая эту мысль. – Поэтому не стану оригинальничать в попытках снискать славу хотя бы этим, и просто пожелаю вам не бояться иногда… немножечко сойти с ума! Да, вы не ослышались! Именно так я и сказал. И в этом, на самом деле, довольно многое. Сойти с ума – в хорошем, естественно, смысле – я не беру случаи клинического безумия, это означает, прежде всего, способность иногда пустить на волю все свои желания и чувства. Даже самые сокровенные. А такое свойство чаще всего присуще лишь очень молодым и беззаботным людям. Так что этим я желаю вам оставаться всегда молодой – ну вот такой, как прямо теперь! Еще, сойти с ума – означает быть свободным. Счастливым – потому что, как гласит пословица, полностью счастлив лишь безумец… Доверчивым – а не разочарованным во всем на свете циником. Поверьте, это тоже важно для счастья, которого я вам искренне желаю… Кроме того, сладким сумасшествием иногда зовут любовь. Этого, милая Ольга Дмитриевна, я тоже искренне желаю вам не пытаться избегать. И уж если вдруг случится – полностью ему отдаться. Ведь только так и понимаешь порой, что по-настоящему живешь. А я желаю вам долгой и настоящей жизни! С днем рождения и – виват! – воскликнул он с улыбкой в конце своей долгой речи, и высоко поднял над головой искрящийся мелкими серебристыми пузырьками бокал с шампанским. А следом, также с радостью подскочив со своих мест, то же самое проделали и все остальные мужчины. - Позёр, конечно, но, по сути, слова хороши! – склонившись к Ольге среди общего одобрительного шума и аплодисментов, последовавших за тем, как все поднятые бокалы были осушены до дна, быстро шепнула Елена Всеволодовна, сидевшая по правую её руку. А потом, улыбнувшись лишь уголками губ, прибавила вдруг еще тише. – Да и сам… очень даже очень…
Ольга Веригина: То, что он, как Лена изволила выразиться, «позёр», Ольга и сама заметила еще в их первую встречу. Дело в том, что за последние годы она абсолютно привыкла, что окружающие мужчины видят в ней в первую очередь почтенную вдову, мать семейства, а лишь только потом — женщину. Но и это — отнюдь не для того, чтобы после, ставя в неловкое положение, открыто с нею флиртовать. Так, как это позволил себе в гостях у Гнездовых граф Игнатьев, без зазрения совести буквально «похитивший» её в свое общество прямо на глазах у всех. И самое ужасное — ей это почему-то понравилось. Хотя правильнее было бы возмутиться и решительно отвергнуть подобные притязания. Собственно, окажись на его месте кто угодно иной, именно так Ольга Дмитриевна скорее всего бы и поступила. Ставшая глубоко привычной внешняя сдержанность и абсолютная душевная строгость давно победили в ней безрассудство юных лет. Так что в какой-то миг ей стало даже немного боязно этого внезапного ощущения лёгкости и веселья. Именно под действием своего страха, пытаясь вновь вернуть спокойствие и уверенность, остаток того дня Ольга держалась с Игнатьевым холодно. Вернее, старалась его вовсе не замечать. Это помогло. До следующего дня, когда своим неожиданным визитом граф вновь поколебал её душевное равновесие, заставив и дальше думать о себе гораздо чаще, чем это позволительно… Вот и теперь, слушая, как он произносит речь в её честь, под действием его простых и сердечных слов, звучащих, однако, столь интимно, что это, должно быть, заметили и все остальные за столом, Ольга вновь чувствовала, что «плывет» и теряет над собой контроль. Но теперь это вызывало уже не страх, а удовольствие. И ещё — предвкушение чего-то большего. Должно быть, того самого, о чем вот уже, наверное, лет пять как периодически пытается заговорить с нею даже сама бывшая свекровь, деликатно намекая, что Ольге «пора идти и жить дальше». Когда же она однажды удивлённо ответила, что ничуть и не прекращала, ежедневно занимаясь воспитанием и образованием детей, строя себе и им новый дом, Анна Софроновна лишь покачала головой и сказала, что имеет в виду вовсе не это: - Ты ведь ещё совсем молодая женщина, милая! Грех хоронить свое сердце навеки даже в могиле нашего незабвенного Сашеньки! Да и детям твоим нужен отец… Глубоко потрясенная подобными речами из её уст, Ольга поначалу усмотрела в них едва ли не кощунство и святотатство, потому даже не нашлась, что ответить. Но позже, поразмыслив, признала, что в чем-то свекровь, быть может, и права. Вот только вообразить на месте покойного мужа хотя бы кого-то из тех мужчин, кто пытались искать её внимания, она по-прежнему не могла, подвергая каждого из возможных «кандидатов» столь придирчивому анализу — и все не в их пользу рядом с Александром, что Анне Софроновне оставалось лишь горестно вздыхать. Сетуя в доверительных беседах старшей дочери, что этак «их Оленька» больше сроду никого себе и не найдёт. Потому как, известное дело: чем дольше поиски, тем недостижимее идеал. И вот, впервые за все эти десять лет, Ольга вдруг неожиданно поняла, что больше абсолютно не желает сравнивать. И критиковать, как ни странно, — тоже не хочет. Потому и нынешнее ироническое Леночкино замечание о свойствах личности графа Игнатьева осталось ею никак не отмеченным вслух. Благо весёлый гомон за общим столом был настолько силен, что его вполне позволительно было «не расслышать». Впрочем, улыбка на Ольгиных губах, едва заметная, но лукавая, говорила скорее об обратном…
Татьяна Веригина: *вместе с Дмитрием Кирилловичем* В отличие от пока еще совсем неразумной в этом смысле Саньки, для которой вся необычность нынешнего появления у них в доме графа Игнатьева ограничивалась только тем, что тот принес маме в подарок, кроме цветов, целое ведро моркови, Тата была уже почти взрослой барышней. То есть, «почти» - это, конечно, для старших родственников. Характеризуя саму себя, Тата обычно избегала этой снисходительной формулировки, ибо в душе была уверена, что повзрослела достаточно и далее никаких особых изменений в смысле внутренней организации с ней больше не произойдет. Поэтому уже, конечно, догадалась, что визиты Дмитрия Кирилловича отныне будут становиться все чаще. Никакой особенной проницательности для этого, впрочем, и не требовалось. Достаточно было видеть, как он смотрит на маму. И главное, как сама она реагирует на эти его взгляды и особенно слова. Да что там говорить! Тата могла бы поклясться, что за всю свою жизнь не видела, чтобы она так много, как нынче, улыбалась и смеялась. Да еще и смущалась порой, словно была юной и неопытной барышней, а не… мамой. Всегда знающей, как поступать и что нужно делать в любой жизненной ситуации. Именно такой, надежной опорой и любящей защитницей, она всегда была для них со Степкой и конечно, для Санечки – за которую, правда, и они с братом убили бы кого угодно, ежели тот мерзавец только помыслит причинить ей какой-нибудь вред. А еще мама прежде всегда казалась Тате очень спокойной и невозмутимой. Поэтому видеть ее такой, как сегодня – чуть смущенной и то и дело отводящей в сторону взгляд, но при этом удивительно довольной, было как-то странно и необычно. Хотя и интересно. Еще интереснее было следить за тем, кто, собственно и был «виновником» этого превращения. Волей случая в лице дяди Поля Чернышева, Дмитрий Кириллович оказался, в конечном итоге, за столом прямо возле нее. Потому Тата лучше остальных гостей могла его рассмотреть. Правда, только в профиль. Нет, граф, конечно, иногда поворачивался и к ней, даже предложил однажды налить шампанского, на что Тата, разумеется, ответила решительным отказом, чуть не прыснув при этом со смеху: сразу видно, что у него нет детей, а то бы точно не выдумал такую глупость – предлагать ей спиртное. Пусть даже и такое легкое, как шампанское. Да еще и на глазах у мамы! Хорошо, что именно в этот момент она отвлеклась на какие-то разговоры с тетей Элен Прозоровой, а то и ему вряд ли поздоровилось бы после такого! Нет, сказать по правде, шампанское Тата уже однажды пила – когда вдвоем со Степкой, которому тогда было лет двенадцать, на у а ей, соответственно, десять, проснувшись как-то первым январским утром раньше всех в доме, они застали в столовой неубранный еще прислугой с завершившегося лишь под утро новогоднего приема праздничный стол. Имелись на нем и несколько открытых бутылей с остатками вина, в том числе и шампанского. Его-то они с братом и решили отведать в первую очередь, так как не раз видели, с каким удовольствием пьют его взрослые. В результате – не понравилось никому! Успевшее выдохнуться за ночь и согреться в теплой комнате, вино оказалось мало того, что кисловато-горьким на вкус – совсем не похожим, как прежде думалось, на лимонад, а еще и противно ударило пузырьками в нос. С тех пор Тата, конечно, подросла. Однако экспериментов со спиртными напитками до сих пор больше не повторяла, не хотелось просто. Да и мама говорила, что барышням это совершенно ни к чему. Так что нынче она, можно сказать, даже в чем-то спасла графу Игнатьеву его репутацию. И была этому очень рада. Ведь господин этот вызывал у нее искреннюю симпатию. И, в отличие от некоторых собравшихся за столом гостей, мнение которых Тата, конечно, доподлинно знать не могла, но все равно видела, что не все они от Игнатьева в бурном восторге: взять вот хотя бы Ивана Максимовича, выслушавшего длительный поздравительный спич графа с несколько ироническим прищуром, или того же Степку, который тоже был как-то напряжен с самого момента его появления, хоть и всячески старался это скрыть… в отличие от всех этих людей, конечно, тоже имеющих право на собственный взгляд на происходящее, Тата уже сейчас была готова принять его в их семействе в каком угодно качестве! А еще была бы просто счастлива, если бы и мама, наконец, смогла бы вновь ощутить себя не просто главой их дома, но и да, таки вот этой самой юной и несмелой барышней, за которой ухаживает галантный кавалер. А в том, что граф Игнатьев – кавалер весьма галантный, сомневаться, кажется, не пришло бы в голову никому на свете даже несмотря на, и правда, довольно странные подарки. Как бы после, к слову, выяснить, что на самом деле означает это необычное подношение? Наверняка ведь в этом есть какой-то понятный лишь им, двоим – маме и Дмитрию Кирилловичу, смысл, с любопытством размышляла Таня, в очередной раз исподволь задумчиво изучая мужественный профиль графа Игнатьева и чуть заметно улыбаясь своим мыслям. Именно в этот момент он вновь к ней и повернулся. Довольно неожиданно, поэтому улыбку, по которую Стёпка, дразнясь, часто твердил, что с нею у Таты на удивление глуповатый, против обычного, вид, даже не удалось толком стереть с губ. Поэтому, верно, и во взгляде самого графа мельком проскочило нечто, вроде недоумения, прежде чем он спросил, давно ли Тата увлекается живописью. Причем, спросил хорошо, по-настоящему, а не с той противной взрослой интонацией, которая часто проскальзывает у некоторых маминых друзей, убежденных в том, что рисование – и желание быть профессиональным художником в принципе, не может быть серьезной целью в жизни для барышни из приличной семьи. Поэтому Тата – так же серьезно и честно, рассказала, что рисует сколько себя помнит. Он с пониманием кивнул, заметив при этом, что уже видел некоторые ее работы и находит их очень талантливыми, хотя, конечно, для того, чтобы достичь настоящего мастерства, еще надо много учиться: - Да я понимаю! – кивнула в ответ Тата. – Только ведь и мама тоже вряд ли разрешит мне нечто большее, чем посещение курсов при Строгановском училище. А ведь было бы так здорово однажды поехать в Париж, посещать там музеи и выставки, учиться у старых мастеров и у более современных художников… - мечтательно вздохнув, девушка ненадолго умолкла. И перед глазами ее вновь поплыли довольно часто воображаемые в последнее время наедине с собой сцены жизни где-нибудь на Монмартре, в маленькой квартирке прямо под крышей одного из старинных домов. Там же у нее могла быть и студия… Дмитрий Кириллович, между тем, отвлекся на очередной произносимый кем-то из гостей тост, а Тата, решив, что тема их разговора исчерпана, вновь мельком глянула на мать – еще раз при этом мысленно поразившись, насколько же она хороша, когда улыбается и подумав, а не попробовать ли нарисовать ее вот такой, как сегодня, опустила глаза на свою тарелку. Однако после того как фужеры были осушены, граф Игнатьев опять повернулся к ней и, в продолжение их разговора поинтересовался, а что Тата думает о завершившейся в мае первой из выставок «Салона “Золотого Руна”». - Вы, конечно же, успели ее посетить? - Да! – громче, чем нужно, воскликнула девушка, польщенная тем, что кто-то всерьез интересуется ее мнением на этот счет и даже не думая, что их оживленный разговор может привлечь чье-то внимание. – Мы с девочками из студии ходили дважды! Но там был такой ажиотаж, что долго оставаться не разрешали, чтобы успели и другие посетители. А там ведь и Ван Гог, и Дерен, и Матисс! А еще Кросс, Синьяк, ван Рейссельберге… Разве же можно как следует рассмотреть их картины за несколько жалких минут, большую из которых попросту бродишь между всем этим в рассеянном восхищении?! - Увы, имена трех последних художников мне ничего не говорят, - с усмешкой честно признался в ответ Дмитрий Кириллович. – Однако остальных я знаю. А еще знаю, что один из моих знакомых, приобретших там что-то из Ван Гога, намерен выставить свою новую покупку, кажется, в будущие выходные, у себя на Пречистенке. Так что вы вполне могли бы посетить его вместе с братом и матушкой, чтобы оценить по достоинству хотя бы одно из так заинтересовавших вас полотен. - Что?! – фыркнула Тата. – Наш Стёпка – и вдруг пойдет куда-то специально для того, чтобы смотреть на картину?! Вот если бы там экспонировали странички из анатомических атласов, вот тогда, вполне себе возможно… А так… Разве что матушка согласится, да и то вряд ли. Это же неловко, мы не можем прийти в чужой частный дом без приглашения! - Там не просто частный дом, а и необыкновенно большой и всегда открытый для новых людей салон, - пояснил Игнатьев, оценив присущую юной мадемуазель иронию еще одной одобрительной улыбкой. – Думаю, Иван Абрамович не станет возражать против столь удачного пополнения своего общества. Но если и в самом деле так волнуетесь о приличиях, я был бы рад сопроводить вас туда на правах собственного хорошего знакомства с хозяином…
Ольга Веригина: *с котёнком* Как это обычно бывает, в приятном обществе и за увлекательной беседой время проходит незаметно. Вот и Оля, взглянув мельком на часы, поняла, что пора основное застолье прекращать и дамы, следуя старинной традиции, изначально заведенной в Англии, но прижившейся и во многих других странах, должны были дать время мужчинам насладиться более крепкими напитками в обществе друг друга, прежде чем все соберутся в гостиной на чай и кофе, которые подадут к десерту. Подав знак женской половине их компании, Ольга Дмитриевна первой поднялась из-за стола, и следом за ней устремились все прочие дамы. На мгновение задержалась лишь Елена Всеволодовна. Наклонившись к мужу, она положила руку на его ладонь, будто в шутку назначая здесь главным, и произнесла, обращаясь, впрочем, и к остальным кавалерам, которых для вящей убедительности еще обвела после выразительным взглядом: - Мы вас оставим отдохнуть от нашего шумного и болтливого общества, да и сами отвлечёмся от ваших деловых разговоров. Только уж не задерживайтесь тут, не заставляйте нас скучать, - и затем тоже вышла. В гостиной, где уже расположились остальные дамы, быстро возобновилось застольное общение, ненадолго прерванное необходимостью перемещения в другую комнату. Элен тоже была бы не прочь продолжить их с Олей разговор, начавшийся еще за обедом ее короткой репликой-комментарием относительно персоны графа Игнатьева. Но, во-первых, это было неловко сейчас. А во-вторых, хорошо зная подругу, она понимала, что прежде надо дать ей время как следует разобраться в себе самой. Оттого, надеясь переговорить вечером, когда все разъедутся гости или же утром, в данный момент Елена Всеволодовна выбрала себе иную, не менее приятную, впрочем, собеседницу, Натали Гнездову. Ведь возможность пообщаться лично теперь выдавалась нечасто и у них. А письма, да еще редкие и такие неудобные звонки по телефону не позволяли в полной мере прочувствовать близость общения с живым человеком. Поэтому теперь, устроившись вместе на уютной софе, они с огромным удовольствием вспоминали прошлое, общих знакомых, да и просто наслаждались этим редким моментом побыть вдвоем. Тем временем, Сашины сестры обсуждали насущные домашние дела с собственной матушкой, а Ира, поддавшись на Санькины уговоры, учила ее под патефонную пластинку танцевать модный матчиш. Таня же, считавшая салонные танцы весьма глупым занятием, предпочла им иное, более интересное времяпровождение. Отделившись от всех, она устроилась в кресле и, наконец, с головой погрузилась в изучение своего нового сокровища – совершенно шикарного ин-кварто с репродукциями старинных итальянских мастеров, который дядюшка Павел Дмитриевич преподнес ей в качестве гостинца в свой нынешний приезд. Едва заполучив альбом в свои руки, Тата аж взвизгнула от восторга, прежде чем благодарно повиснуть у него на шее. Однако за всеми именинными хлопотами первая возможность хотя бы просто перелистать гладкие, точно атлас и вкусно пахнущие типографской краской страницы с иллюстрациями, появилась у нее только теперь. И упускать ее девушка не собиралась, мгновенно отрешившись не только от приглушенного гомона голосов вокруг себя, но даже и от громкого, хрипловатого пения, что вовсю неслось из изогнутой патефонной трубы. Так, завороженно замершей над раскрытым на коленях альбомом, и застала ее Ольга Дмитриевна, когда вернулась в гостиную после того, как ненадолго отлучилась узнать, все ли благополучно с будущей подачей десерта и кофе. Никаких задержек не ожидалось, угощения в гостиную должны были принести минут через пятнадцать, как раз к завершению мужского ритуала. А пока, приблизившись к дочери, которая, кажется, даже этого и не заметила, мадам Веригина удобно устроилась на широком подлокотнике ее кресла, приобняла девушку за плечи и поцеловала в макушку. А потом, не произнеся не слова, тоже склонилась над Таниным альбомом и дальше они несколько минут рассматривали представленные в нем репродукции вдвоем. - Я невольно обратила внимание, что за столом вы очень живо беседовали с Дмитрием Кирилловичем, - наконец, прерывая молчание, как бы между прочим, поинтересовалась она у дочери. – Вы говорили об искусстве? Оторвавшись от альбома, Таня сразу же повернулась к ней, будто бы ждала этот вопрос. - Можно сказать и так. Если ты считаешь меня его произведением. Потому что большую часть разговора речь шла обо мне! - То есть? - А то и есть! – с этими словами мадемуазель Веригина весело рассмеялась и, бережно отложив в сторону дядюшкин подарок, окончательно переключила внимание на мать. – Сначала он спросил, давно ли я рисую, потом речь зашла о том, что мне надо еще много учиться, и это правда… потом еще про ту майскую выставку, помнишь, про которую я тебе рассказывала, где народу было хоть пруд пруди? Вот! И в конце концов он пригласил меня в гости к какому-то своему знакомому, который купил там одно из полотен Ван Гога и теперь выставляет в своем салоне на Пречистенке для всех желающих. Еще минуту назад, вспоминая о том, как живо и легко Дмитрий Кириллович и Таня нашли между собой общий язык за столом – сидя в непосредственной близости, она действительно не могла этого не заметить, Ольга радовалась от всей души. О чем шла речь, она, конечно, не слышала, но, познакомившись уже немного с интересами и пристрастиями графа, была почему-то совершенно уверена, что интерес известного покровителя талантов и подающей – по его же словам, надежды юной художницы может лежать в сугубо профессиональной сфере. Но теперь, когда все выяснилось, едва сдерживала мгновенно, спичкой, вспыхнувшее возмущение. Приглашать пятнадцатилетнюю барышню, почти совсем еще ребенка, одну в дом к какому-то неизвестному мужчине, пусть у того там даже висит не один, а целых пять Ван Гогов и еще столько же Рембрандтов! Виданное ли это дело?! Да как такое вообще только может прийти в голову? Не вскочить со своего места, устремившись затем прямиком в столовую, чтобы прямо там, без смущения, лично высказать Игнатьеву все, что она о нем сейчас думает, стоило Ольге неимоверных усилий. - И что же ты ответила, детка? – все же как-то справившись с этим порывом – прежде всего, чтобы не напугать саму Таню, очень тихо спросила она. - Ничего, - тут же, без малейшей запинки, ответила девушка, пожимая плечами. По наивности своей, она не могла даже представить, какие бури бушуют сейчас в душе ее матери и потому совершенно не почувствовала перемены ее настроения. - Как же я могла решить сразу за всех? Дмитрий Кириллович ведь пригласил не только меня, но и вас со Стёпой! Правда, про него я сразу сказала, что это бессмысленная затея, а вот ты… Без тебя я бы никогда не согласилась. Но ты ведь не откажешься, правда, мамочка? – взглянув на нее с мольбой в широко распахнутых глазах, вдруг прибавила она. – Мне не просто очень, а очень-преочень-преочень хочется еще раз своими глазами увидеть эту картину! Тем более граф сказал, что это открытый салон, и никто не удивится нашему визиту, даже если мы не знаем хозяина, достаточно того, что с ним знаком он сам… Взгляд Ольги, очень серьезный и напряженный, сразу же вновь потеплел. Но если даже Таня вдруг и успела заметить эту перемену, то куда сильнее ее должна бы удивить не она, а то, что дальше матушка вдруг совсем по-юному рассмеялась, а потом опять обняла ее и поцеловала. - Ну, если только очень-преочень-преочень… – чуть поддразнивая дочь, она все никак не хотела выпустить ее из своих объятий, ощущая на сердце удивительную радость и легкость. И отнюдь не только оттого, что ее маленькая кошечка оказалась настолько благоразумной. Конечно, ей не мешало бы подучиться не только одному лишь рисованию, но и умению более точно доносить информацию. Но разве же сейчас из-за этого стоит беспокоиться?! - …Тогда, конечно, не откажусь! – продолжила она свою мысль. – Только сперва нужно будет все хорошенечко разузнать, и об этом мы спросим Дмитрия Кирилловича. Чуть отстранившись от Тани, Ольга поправила ее волосы, которые сама же и растрепала своими нежностями, тронула пальцем ее курносый нос и очень серьезно добавила: - А пока запомни: ты, детка, у нас гораздо лучше любого произведения искусства! В эту минуту в дверях гостиной как раз послышались мужские голоса. На пороге ее появились вначале Степа с Максимом, а следом уже видно поспевали и прочие гости.
Степан Веригин: С момента возвращения матери с гостем Степан всё своё внимание сосредоточил уже не на застольной беседе, в которой принимал до того участие наравне со взрослыми, но на матери и ее кавалере. Назвав его про себя таким образом, он готов был дать руку на отсечение, что нисколько в том не ошибся. Впрочем, нет, рукой он жертвовать был не готов. Все-таки, если он планирует стать хирургом, то, даже если ему, гипотетически, отсекут левую руку, все равно это положит конец не начавшейся карьере. Впрочем, при чем тут руки?! Кроме той, которую, возможно, граф Игнатьев решит когда-нибудь просить у матери. И то, это ведь фигуральное выражение, так что и ее руки останутся при ней. Стёпа мотнул головой, потому что своеобразный философский бред мешал ему мыслить логически. И так, руки и ноги тут были абсолютно не при чем. Но первые признаки того, что оба наблюдаемых «пациента» имеют схожие симптомы в поведении, уже говорило о многом. Улыбка матушки, чуть более пристальный взгляд Дмитрия Кирилловича. Степа сейчас старался не думать, нравится ему это или нет. Ему было важно другое – симптомы! А про симптомы и их важность еще в детстве Стёпа успел все уяснить. Когда он был простым мальчишкой из приюта, а доктор Веригин брал его с собой в больницу «поработать», он учил Степана распознавать различные симптомы болезней. И часто приговаривал, что только лишь по одному признаку ставить диагноз нельзя. Ведь головная боль или тошнота встречаются при различных заболеваниях. Поэтому, только совокупность этих самых симптомов может дать полную картину. И мальчик, раз уяснив себе это, всегда обращался к этому правилу даже в повседневной жизни. А вот сейчас он впервые готов был пренебречь отцовским советом. Уже с первого взгляда была понятна картина «болезни» и оставалось лишь определить скорость ее развития, течение и итог. То, что поразило матушку, кажется и называют «влюбленностью». И как уже было сказано, в любовь как чувство Степан не верил. Будучи слишком для этого рациональным, он полагал, что вся суть любви – это реакция мозга на многие факторы. А так как человеческий мозг он изучил вполне хорошо – конечно, только по книгам и иллюстрациям пока – он мог с уверенностью сказать, что сейчас в голове у Ольги Дмитриевны и Дмитрия Кирилловича идет целый процесс различных реакций друг на друга и различные поведенческие факторы. И конечно же, он не верил, что любовь возникает в сердце – ну что там, в этой мышце, может возникнуть, кроме рубцов от инфаркта? Не верил он и в наличие души, которая прячется где-то в человеческом теле. Но при этом не мог отрицать, что различные чувства, опять-таки рожденные мозгом, испытывать приятно. Любит же он сам и маму, и девочек! Впрочем, это совсем другая любовь! И она основана на инстинктивном доверии к ним, на понимании, что они часть его самого… Ерунда, подобные объяснения ничего не доказывают… Но этом месте мучительных размышлений у Степы начало ощутимо покалывать виски, потому как выходило при более тщательном разборе, что все его доводы о чувствах к сестрам и матери, большей частью иррациональны и не имеют весомых причин. - Ты где-то в облаках витаешь, брат! – послышался голос Максима Прозорова, сидящего рядом с ним. Степан поглядел на него, иронично приподнял правую бровь и ухмыльнулся левым уголком губ. - Да это тебе так кажется, нигде я не витаю. - То-то и видно! А то вон, матери твоей за тебя же пришлось на вопрос отвечать! На щеках у Степы вдруг проступил абсолютно детский смущенный румянец и он чуть исподлобья взглянул на Ольгу Дмитриевну. Та лишь головой покачала, но улыбалась, а значит – не сердилась. И Степа выдохнул, отмечая, что в настроении, в котором теперь пребывает, мать невероятно красива. "...Из чего делаем вывод, что состояние влюбленности очень полезно для физического здоровья пациента!" - тут же сама собой продолжилась застопорившаяся было мысль. - А может, ты о какой красотке задумался? Эх, первая влюбленность…, - мечтательно произнес Максим, который совсем недавно сообщил родным что имеет намерение жениться. И совсем скоро им предстояло личное знакомство с его невестой, которую Прозоровы-старшие пока видели лишь на фотографиях. - Чушь не мели, какая такая влюбленность! Я в этом слишком хорошо разбираюсь, - добавил новоявленный профессор. - А-аа, понятно.
Дмитрий Игнатьев: Странный обычай ненадолго разделять мужское и женское общество после званых обедов, который, сколько Игнатьев себя помнил, неукоснительно соблюдался и в доме его собственной матушки, и в других «приличных» домах, всегда казался ему немного нелепым и архаичным. Неким пережитком тех старых времен, когда всерьез считалось, что у мужчин могут быть какие-то свои, особенные темы для разговоров, которые способны утомить или излишне взволновать слабый женский ум. Ну, или еще что-то в подобном духе. Нет, безусловно, Дмитрий Кириллович не отрицал, что такие темы действительно существуют. Однако разве случается на самом деле когда-нибудь такое, чтобы их обсуждали именно в эти заветные полчаса-час, когда дамы, вдруг встают из-за стола и – словно бы по команде – выходят из комнаты? Всю сознательную взрослую жизнь, попадая в ситуации этакого вот изолированного общения с себе подобными, Игнатьев почти гарантированно получал вместо удовольствия, нечто вроде очередного испытания навыка претерпевать скуку. Ибо всерьез считал, что лишь в присутствии дам у мужчин и возникает настоящий стимул проявлять свои лучшие качества – все, какие есть в их арсенале. Причем, не только галантность и светские манеры, но также и ум, и умение поддержать разговор, и вообще показать себя интересным и достойным внимания человеком. Не в последнюю очередь и по укрытой множеством покровов цивилизации, но все равно существующей где-то в глубинах сознания любого из мужчин, потребности конкурировать с другими «самцами», доказывая свое превосходство и право занимать в своей «стае» самое привилегированное положение. Так что ожидал нечто подобное и теперь. Положение усугублялось еще и тем, что с уходом Ольги Дмитриевны и Натальи Викторовны в комнате остался всего один человек, которого Игнатьев мог всерьез назвать знакомым – Сергей Аркадьевич Гнездов. Но его плотно захватил в свои сети господин Прозоров. Отойдя вдвоем к окну, они что-то обсуждали между собой вполголоса. Остальные, впрочем, исправно поддерживали общий разговор и, к удивлению графа, его первоначальные опасения почти не оправдались. Приятнее всего же было то, что никто не говорил о политике – этого Игнатьев в глубине души опасался более всего, памятуя жаркие споры, какие по сию пору порой вспыхивают на эту тему в салоне у старой графини Лидии Николаевны. Хотя многие из их участников не ведут активной в этом смысле жизни уже долгие годы в силу болезней и преклонного возраста. Но нет, здесь все поначалу было на удивление мирно. Молодежь – к коей можно было отнести не только старшего сына хозяйки, но и еще двух-трех господ, их имен и родственно-дружеских связей с семейством Веригиных Игнатьев пока не успел запомнить, оживленно толковала между собой о недавнем сибирском астрономическом феномене, гадая, что же он представляет на самом деле. Сам же Дмитрий Кириллович не без удовольствия обсудил с еще одним, кажется… зятем Ольги Дмитриевны итог только что завершившейся в Нью-Йорке кругосветной автомобильной гонки, удачливым свидетелем части русского – самого сложного, этапа которой сей господин, юрист по профессии, случайно оказался совсем недавно в Перми, где находился по наследственным делам одного своего доверителя. - Вот бы знать уже тогда наперед, что шофер того белого «Флаера» в конце концов окажется победителем! – сокрушался он с искренней досадой. – Ей-богу не постеснялся бы попросить автограф! - Да уж, действительно, повезло американцу! – с усмешкой согласился граф. Большую часть ралли он симпатизировал команде лейтенанта фон Кеппена на фантастическом «Протосе», максимальная скорость которого в 110 километров в час всего при сорока «лошадках» под капотом и четырех цилиндрах двигателя поражала воображение даже обладателя такого авто, как «Делоне-Бельвиль». - Однако ж, нечего было германцу жульничать! – заметил в ответ его собеседник, имея в виду наложенный на немецкую команду пятнадцатидневный штраф за использование поезда для транспортировки машины, в результате позволивший выиграть именно Джорджу Шустеру и его «Летуну». С этим тоже невозможно было поспорить. Так как и сам Дмитрий Кириллович, более всего не приемлющий в делах любого сорта хитростей и махинаций, в конечном счете, сменил фаворита именно по той же причине. - Да и глупо это было, будто действительно считали, что раз дело происходит где-то в недрах дикой России, то никто ни о чем и не узнает. - Ну, этого снобизма у господ европейцев по отношению к нам, вероятно, еще долго не истребить! Лет двадцать-тридцать уж точно, – иронически заметил присоединившийся к их обществу граф Чернышев. – Впрочем, если осуществятся должным образом все замыслы нашего нынешнего господина Премьер-министра, этот период имеет все шансы значительно сократиться! Наверняка ведь помните ту его знаменательную прошлогоднюю речь? - Безусловно, - коротко откликнулся Игнатьев, внутренне страдальчески поморщившись, ибо до сих пор надеялся на то, что столь раздражающей его темы удастся счастливо избегнуть. А зря… Ибо в тот же миг к ним подскочил и второй из представленных ему в столовой зятьев, и завел было разговор о «русском могуществе»*, но, к вящему облегчению, буквально через минуту после этого, видимо, обсудив все, что их интересовало, к общему разговору вновь вернулись Иван Максимович и Сергей Аркадьевич. Именно последний из них и унял, в конечном счете, весьма ловко этого ретивого струвепоклонника тем, что предложил оставить нудные разговоры о политике и вернуться уже к дамам. Идея была бурно поддержана. После чего, допив остатки мадеры, к слову, весьма недурной, мужчины отправились в гостиную. А там, тем временем, царило настоящее веселье. С поставленной на патефон пластинки распевал свой извечный «Матчиш» Феликс Майоль, а возле столика, на котором находился сам звуковоспроизводящий аппарат, весело хохоча, парой танцевали маленькая Александра и еще одна барышня, постарше нее. Шутливый, но все равно весьма фривольный французский текст этой песенки, конечно, вряд ли был до конца понятен даже ей – не говоря уж о младшей из девочек, тем не менее, Игнатьев все равно несколько удивился подобному либерализму. Ведь никто из сидящих вокруг дам не потребовал немедля прекратить «этакое непотребство», как сказала бы, наверняка, его собственная маменька… Ну да не его это, в общем-то дело, вмешиваться в чужие воспитательные методы, потому, немного потешившись над страстными танцовщицами, граф тотчас переключил внимание на устроившихся вдвоем на одном кресле старшую из барышень Веригиных и ее мать. Увидев, что он на них смотрит, Татьяна тотчас приветливо махнула рукой. И, расценив это как приглашение присоединиться к компании, Дмитрий Кириллович отправился прямиком к ним. - Надеюсь, вы не слишком без нас скучали, дамы? – спросил он с улыбкой, глядя при этом, однако, лишь на Ольгу Дмитриевну и имея в виду шутливый наказ госпожи Прозоровой, выданный перед уходом из столовой всем мужчинам. – О себе я, увы, подобного сказать не могу: соскучился без вашего общества безумно. Настолько, что готов был позорно сбежать через окно, чтобы поскорее вновь в нем оказаться! _____________________________________ * - имеется в виду статья Петра Струве «Великая Россия (из размышлений о проблеме русского могущества)» 1908 г.
Ольга Веригина: *очень большой компанией* - В нём – в окне?! – переспросила Ольга с деланным изумлением. – По-моему, было бы куда проще сбежать через дверь гостиной. Хотя, это была бы, и правда, запоминающаяся выходка с вашей стороны, Дмитрий Кириллович. Услышав немного странный комментарий матушки, Таня воззрилась на нее с недоумением. Однако, почти тотчас сообразив, что она шутит, несмотря на совершенно серьезное выражение лица, тихонько хихикнула и вновь повернулась к ее собеседнику, с любопытством ожидая, что тот скажет в ответ. - Простите… - ожидаемо не сообразив, причем тут окно, Игнатьев растерянно моргнул и умолк. - Имеется в виду, что вы не очень понятно выразили свою мысль, - тут же пришла ему на помощь Тата, все-таки решившись вмешаться во взрослый разговор, хотя за подобное мама довольно часто ей выговаривала. Разумеется, не при всех, а лишь после и наедине. Но что-то подсказывало, что на этот раз упреков ждать совершенно не стоит. - Вот как! Что же… как говорится, «когда я слышу из гостиной ваш легкий шаг, иль платья шум…» - ничуть не смутившись своей оплошности, он лишь усмехнулся, будучи уверен, что обе его собеседницы вполне в состоянии продолжить эту строчку. Ольга Дмитриевна чуть смущенно улыбнулась и опустила глаза. Смутилась она, впрочем, не от пушкинского, или вернее, высказанного словами этого поэта, почти недвусмысленного признания самого Дмитрия Кирилловича, а от того, что свидетельницей столь явного флирта между ними и даже в некотором смысле его вспомогательным инструментом является ее почти взрослая дочь. Потому, желая слегка охладить Танино любопытство, а заодно и остудить чрезмерно рьяный пыл Игнатьева, кажется, тоже совсем забывшего об ее присутствии, Ольга решила поскорее уйти с этой скользкой тропинки, возвращая разговор в нейтральное русло. - А, между прочим, мы тут как раз говорили о вас, граф, буквально перед вашим приходом! – сказала она. И Дмитрий Кириллович слегка кивнул, будто предлагая продолжать. – Таня передала мне ваше приглашение посетить чей-то художественный салон. Но разве же это возможно так запросто? - При определенных обстоятельствах – вполне, - замявшись на мгновение, чуть уклончиво ответил Дмитрий Кириллович, которому не очень-то хотелось пускаться в пространные объяснения прямо теперь. – Пожалуй, я все же немного преувеличил, что этот дом открыт для всех и каждого, но, кажется, успел при этом упомянуть, что хорошо знаком с хозяином. Да, наверное, вы и сами его знаете – это Морозов, Иван Абрамович. Имя Морозова было известно в Москве многим. Естественно, слышала про него и Ольга. Даже, кажется, как раз в связи с той самой, организованной другим известным ныне своим несметным богатством купцом, Рябушинским, выставкой, о которой, еще до открытия, буквально грезила Тата. В газетах тогда писали, что Морозов отказался предоставить ему для экспозиции картины из своей коллекции, зато умудрился увести из-под носа какой-то шедевр. Не слишком увлекаясь современным искусством, хотя и отдавая ему должное – в отличие от дочери, которая после посещения той выставки, неделю одолевала всю семью восторженными о ней рассказами, Ольга не запомнила тогда ни его автора, ни названия. А вот теперь, стало быть, и ясно, о чем идет речь! И, главное, почему Таня так рвется ее увидеть. А еще, в связи с названным графом именем ей вдруг припомнился рассказ Сергея Гнездова. Будучи знаком с половиной московских архитекторов, он иногда делился в домашнем кругу ходившими среди них байками о причудах богатых заказчиков. Так вот одна из их как раз и была о Морозове, который некоторое время назад велел построить для себя посреди Москвы роскошный особняк, более напоминающий крепость. И после, когда это было сделано, чуть ли не заперся там с собранными за годы увлечения коллекционированием шедеврами, точно пушкинский скупой рыцарь. В отличие от того же мецената Щукина, который, напротив, предоставил вход в свою сокровищницу всем желающим. Успели уже пару раз побывать там и они с Татой. Поэтому, конечно же, оценив нынешнее предложение Дмитрия Кирилловича, Ольга вновь невольно подумала – а уж не заготовил ли он заранее и этот ход, чтобы произвести впечатление, на сей раз на ее дочь? Но тут же и отмела нелепое подозрение, так как не раз уже замечала, что поступки графа чаще всего импульсивны и будто рождаются под воздействием тех обстоятельств, в которых он оказывается. - Я уверена, что для Тани это будет запоминающийся визит, - слова ее прозвучали, возможно, слишком официально, но взгляд при этом был полон благодарности, выразить которую она собиралась лично. И желательно тет-а-тет. - А я уверен, что и для нас с вами, сударыня, там тоже найдется немало интересного. Жаль, что ваш сын совсем не интересуется живописью. Впрочем, я это не утверждаю, а лишь повторил слова вашей дочери. Поэтому буду рад, если он все же к нам присоединится… - Не возьмусь за него решать – для этого Степан уже слишком взрослый. Но хоть он и вправду не большой поклонник живописи, возможно и ему будет любопытно заглянуть в Морозовский особняк. Ольга обернулась, ища глазами сына. Тот стоял в компании младших, хотя уже давно не маленьких, Прозоровых и о чем-то горячо с ними спорил. Но, будто ощутив на себе мимолетный взгляд матери, тотчас обернулся, послал ей лучезарную улыбку и, чуть заметно, вопросительно вскинул брови. А потом склонился к Ирине, что-то коротко ей сказал, и отделился от своей компании, направляясь к той, в которой сейчас находилась сама Ольга Дмитриевна. - Матушка, граф Игнатьев, - чуть кивнув им с легкой театральностью, Степа поглядел на нее и продолжил: - Если только Таня сейчас не объясняет вам разницу между перцептивной и линейной перспективами, позволите ли мне ее у вас забрать? У Ирины есть одна идея, воплотить которую без нашей юной художницы не будет никакой возможности! И очень выразительно глянув на сестру, протянул той руку, чуть наклоняясь вперед. - Сударыня! В такие моменты Тате иногда начинало казаться, что она почти способна понять мотивы библейского Каина! Дело было даже не в том, что Стёпка лишил ее возможности присутствовать при интереснейшем эксперименте по какому-то явно надуманному – в этом она была почти уверена – поводу. А в том, что он только что, можно сказать, предал ее, присоединился к взрослым, вместо того, чтобы остаться на ее стороне. И тем будто бы показал, что он уже один из них, а вот она, Тата – по сию пору мелюзга, которой негоже оставаться среди «дядей и тётей» и слушать их «взрослые разговоры». Как будто бы она и сама, видя, что мама и Дмитрий Кириллович чувствуют себя в ее присутствии несколько зажато, не собиралась только что от них сбежать! Но теперь делать было нечего. Потому, улыбаясь брату с явной угрозой в глазах, девушка столь же медовым голосом ответила: - Уже иду, сударь! – и, грациозно поднявшись из низкого кресла, вложила в его ручищу свою маленькую ладошку. – Ты отвратителен! Зачем ты это сделал?! – прошипела она сквозь зубы, едва они отошли от матушки и Игнатьева на достаточное расстояние. - Что сделал? – невинная улыбка, конечно, не могла ввести сестру в заблуждение. Но вообще-то, он и не ставил себе такой цели, - Ты и вправду нам нужна, Ира предлагает разыграть живые картины и ты бы могла выступить нашим декоратором. Не сегодня, конечно! – добавил он, - Но так как гости у нас будут еще неделю, почему бы и не устроить подобного веселья? - Пфф, - взглянув на Стёпу с сомнением и все еще не веря в столь кристальную чистоту его намерений, только и фыркнула Тата по-кошачьи, полностью оправдывая свое домашнее прозвище. Однако, по правде сказать, только что высказанная им вслух идея была слишком хороша, чтобы продолжать упорно выяснять степень его искренности и обижаться, вместо того, чтобы прямо теперь же узнать все подробности развлечения, задуманного фантазеркой Ирэн, которая с детства мечтала о сцене, а теперь уже и о карьере звезды синематографа. Естественно, втайне от родителей, ибо это было еще более безумно, чем собственное Татино желание стать художником. Поэтому, не пошло и минуты, как, собравшись все вместе уже в расширенном составе, юные представители двух почтенных семейств вновь совершенно погрузились в свой творческий спор. А Ольга с уходом детей тоже поднялась с подлокотника кресла – сидеть, как птичка на жердочке, было не так уж и удобно – и обратилась к Игнатьеву, который все это время стоял напротив нее, с предложением немного пройтись. Конечно, прогулкой называть хождение туда-сюда по комнате, было странно, но это давало хотя бы какую-то возможность побыть вдвоем, пока не подали кофе. - Вы сделали мне очень дорогой подарок, Дмитрий Кириллович – доставили радость моей девочке. И я вам бесконечно за это благодарна.
Дмитрий Игнатьев: *те же, тогда же* - Очень рад, если действительно угодил, - кивнул он в ответ. – Признаться, чувствовал себя весьма неловко, оказавшись здесь единственным гостем без подарка для именинницы. Жаль, что я не мог знать заранее о вашем дне рождения. Но надеюсь, что в будущем вы еще дадите мне шанс исправить положение. - И напрасно переживали. Вы сегодня уже дважды порадовали меня так, как не смогла бы ни одна иная подаренная мне безделка. Пионы! До сих пор поверить не могу, что вы их нашли! Ведь до следующего лета я уже не думала их увидеть… - Ах, Ольга Дмитриевна, да ведь это самое малое из того, что я готов для вас сделать! Взяв ее руку, он на миг поднес ее к губам внутренней стороной запястья, а затем вновь устроил на своем предплечье, нимало не смущаясь интимности этого жеста и успев заметить, как по лицу господина Прозорова, который, не ко времени взглянув в их сторону, сделался невольным его свидетелем, пробежала едва заметная нервная гримаса. Интересно, почему? Неплохо разбираясь в людях, Игнатьев порой с первого взгляда был способен понять отношения, которые их связывают. И потому дал бы голову на отсечение, утверждая, что это что угодно, но только не ревность любовника. Пусть даже и давно минувших дней. Но чем же именно он тогда успел ему так насолить – если уж не тем, что, как говорится, «перешел дорогу», Дмитрий Кириллович пока понять совершенно не мог. Да, собственно, не слишком и стремился. Считая, что будучи совершенно свободным во всех смыслах человеком имеет полное право претендовать на внимание понравившейся ему женщины. И делать это совершенно открыто и при всех. А сама Ольга ничего и не заметила: ни недовольной мины Прозорова, ни иных происходящих вокруг них в эти мгновения вещей. От совсем короткого поцелуя Игнатьева, этого первого настоящего его прикосновения, теплого, мягкого и чуть-чуть щекотного из-за бороды и усов, у нее вдруг неожиданно в прямом смысле перехватило дух. В то время как от самого запястья, словно круги от брошенного в воду мелкого камушка, во все стороны вновь устремилось по венам ощущение почти первобытного жара. Но, даже не пытаясь унять волнение, а впервые позволив себе, пусть и на мгновение, полностью ему отдаться, Ольга чуть крепче сжала руку Дмитрия Кирилловича. Догадался ли он, отчего это вдруг, или же совсем не обратил внимания, она так и не поняла. - И к слову, пока мы наедине… относительно, - не заметив ничего странного в поведении своей собеседницы и вновь покосившись на наблюдавшего за ними теперь уже чуть ли не в открытую Ивана Максимовича, граф чуть сжал губы в улыбке. – Хотел бы поинтересоваться. Картину у Морозова ведь показывают только в будущие выходные. А как быть с прочими днями этой недели… бесконечно длинной, если я не смогу вас увидеть хотя бы еще один раз? – прибавил он вдруг совсем тихо, но так, чтобы она наверняка его услышала. - У меня всю неделю гости, - в голосе неожиданно прозвучала столь явная досада, что Ольга даже сама этому удивилась. Не могли же, в самом деле, Прозоровы, лучшие и ближайшие друзья, считаться у нее в доме хотя бы малейшей помехой?! Тем не менее, ощущение это все никуда не девалось. И потому, задумавшись на мгновение, она вдруг с облегчением вспомнила, что Иван Максимович вроде бы изъявлял желание на днях проведать вместе со своим семейством какого-то дальнего родственника в Москве. - В среду, - поведав об этом Игнатьеву, назвала она день, искренне надеясь, что верно поняла намерения Ивана Максимовича и что его планы не изменились. – Так что если вам это будет удобно, то… - ожидая его реакции, Ольга Дмитриевна не закончила своей фразы. - В среду! – тут же радостно повторил за ней Дмитрий Кириллович. Было определенно приятно, что Ольга Дмитриевна настолько печется об его удобстве, что спрашивает нем уже не в первый раз. Но с другой стороны подобное могло означать и то, что она почему-то сомневается в его намерениях. Этого он не хотел совершенно. - Остальное не важно, не волнуйтесь. Я непременно буду. Укажите лишь место, и в котором часу. Однако выяснить все прямо теперь, без заминки, не удалось, так как именно в этот, столь важный, хотелось бы надеяться, для них обоих момент дверь широко отворилась, и на специальной тележке в гостиную торжественно ввезли украшенный свечами трехъярусный торт, который маленькая Александра почему-то весьма скромно поименовала при их знакомстве «пирогом». Отвлекшись от своих разговоров, все гости тотчас выстроились вокруг и стали хлопать в ладоши, призывая именинницу поскорее задуть сонм колышущихся на сквозняке над восковыми столбиками золотистых огоньков. И Дмитрию Кирилловичу ничего не осталось, как тоже прервать беседу и – с сожалением – отпустить от себя мадам Веригину, так и оставшись еще на какое-то время в неведении. Хотя уже и относительном, а оттого – не столь мучительном. Расстаться пришлось до самого конца вечера. Потому сокровенные слова, которые Игнатьев, Ольга была теперь в этом уверена, желал услышать так же, как сама она мечтала их произнести, удалось озвучить лишь в момент расставания. Протянув Дмитрию Кирилловичу для прощания руку и вновь получая удовольствие от его прикосновения, в самом конце она все же успела шепнуть, что будет ждать его в среду прямо здесь, у себя, к полудню. На том и расстались. А вскоре разошлись и остальные гости, в том числе – последними, и Прозоровы. Им добираться до своего жилища было проще всего – всего-то пройти маленькой тропкой до гостевого флигеля. Ну а самом большом доме с их уходом наступила какая-то особая, почти торжественная тишина. Оставшись одна, Ольга Дмитриевна, сразу пошла наверх проведать детей. В праздничные дни им дозволялось немного нарушать обычный режим, и потому спать они сегодня отправились, когда часы по всему дому уже пробили полночь. Дольше всего Ольга, как всегда, задержалась в Санькиной спальне, дожидаясь, когда девочка уснет, затем спустилась вниз и прошлась по опустевшим комнатам. В гостиной, в японской вазе, теперь стояли подаренные Игнатьевым пионы, которые, видимо, Анна, заботливо устроила в воде. Склонившись над ними, Ольга опять вдохнула пьянящий запах, а после, с хитрой улыбкой, подхватила вазу и понесла наверх, в свою спальню, где устроила на прикроватном столике, возле мужниной фотографии. - Ты ведь не сердишься, мой хороший? – улыбнувшись, поинтересовалась она прямо у его изображения, и сама себе тут же ответила: – Конечно же нет! Саша ведь никогда не стал бы сердиться, зная, что она счастлива.
Иван Прозоров: - Ты иди, Леночка, ложись. А я еще покурю здесь, на свежем воздухе. Поцеловав руки жены, Иван Максимович присел на маленькую скамеечку и достал портсигар. Раскрыв его, принялся внимательно изучать ровный ряд папирос, пока не выбрал наиболее приглянувшуюся. Затем, ловко подцепив её пальцами, захлопнул массивные серебряные створки, с удовольствием прислушавшись к сухому щелчку невидимого замочка, стукнул несколько раз бумажной трубочкой по украшенной изящной гравировкой крышке, стряхнул на землю высыпавшуюся мелкую табачную труху; после убрал портсигар обратно в карман, вытащив вместо него коробок спичек, чиркнул — и, наконец, закурил, вновь неторопливо перебирая в памяти события этого, уже почти миновавшего, дня, и почти сразу же откровенно признавая, что все его мысли вертятся лишь вокруг одного из них: появления в Ольгином доме Дмитрия Кирилловича Игнатьева. Вновь и вновь, прокручивая это в голове, Иван Максимович всё никак не мог объяснить себе, отчего же, увидев его, почувствовал нечто вроде неизъяснимой досады или даже разочарования? Ведь ничем этот господин ему, вроде бы ещё не насолил, напротив, произвёл своими манерами и поведением исключительно благоприятное впечатление. Да и Ольга, кажется, им немало увлечена, и вот поди ж ты! … Много лет назад, клятвенно пообещав умирающему Саше заботиться о его жене и детях, Иван Максимович не подозревал, что исполнять все это на деле окажется вовсе не так-то просто. Главным препятствием, конечно же, стало разделившее их вскоре расстояние. Заявив ещё до похорон мужа, чьё тело она тогда сразу же решила везти в его родную Москву, что обратно после этого больше не вернётся, Ольга своему слову не изменила. Хотя, первое время и сам Иван Максимович, и жена его всё ещё надеялись на обратное. Но в конце мая из Первопрестольной прилетело очередное письмо Гнездовым, в котором Оля поручила Сергею Аркадьевичу заняться распродажей всего принадлежащего ей в Черном Яре после смерти Александра имущества. И стало окончательно ясно, что пути назад нет. С тех пор лично, а не в эпистолярном жанре, общаться им доводилось редко. Хорошо, если пару раз в год — на Саньки, Ивана Максимовича любимой крестницы, именины, да в лучшем случае, ещё на какой-нибудь праздник. Притом, что сама Ольга по-прежнему упорно отказывалась приезжать в Астрахань. Отчего Прозоров даже порой начинал подозревать, что она втайне винит его в Сашиной смерти… Вернее, в том, что сделал он тогда меньше, чем мог бы, чтобы его спасти. Что ж, подобная мысль долгое время мучила и его самого. Хотя ею Прозоров никогда не делился даже с женой, так и оставив навеки при себе эти уже неразрешимые сомнения. Потому он, верно, сильно удивился бы, узнав, что на самом деле, Ольга избегала возвращения в дом, где они с Александром когда-то по-настоящему обрели друг друга, лишь от страха, что сердце её может попросту не вынести нового приступа тоски этой безвозвратной потери. Но он не знал. Потому, в итоге, был вынужден смириться и принять всё как есть. Вновь попробовав всерьёз уговорить Ольгу покинуть Москву лишь однажды, несколько лет назад, когда там сделалось неспокойно из-за попытки вооружённого мятежа. Однако она отказалась и тогда, сообщив в ответном письме, что в Сокольниках, где к тому моменту уже был выстроен новый семейный дом, ей и детям совершенно ничего не угрожает, и впервые в жизни не на шутку рассердив его своим упрямством. Точно так же, к слову, упорствовала Оля и в нежелании вновь как-то устраивать свою личную жизнь. Но в этом Иван Максимович как раз её прекрасно понимал: после такого человека, каким был Александр, действительно сложно соглашаться на меньшее. А равного ему — где ж теперь сыщешь?! Впрочем, однажды он все же попытался ей и в этом помочь. Три года назад. Приезжал тогда в Астрахань с проверкой один столичный чиновник по особым поручениям. Сопровождая его по служебной надобности, Прозоров как-то неожиданно быстро и легко сошёлся с ним в личном плане. Ибо господин сей оказался не только дельным специалистом, но и весьма достойным человеком. Случайно выяснив тогда, что тот в свои сорок все ещё не женат, Иван Максимович, не долго думая, решил попробовать себя в роли «купидона», как бы между делом поведав однажды, что есть-де, у него одна давняя приятельница, достойная женщина и прекрасная мать, а уж красавица — каких и вовсе мало, жаль только, что вдова… И, разумеется, сразу же нового знакомого этим заинтересовал. Дальше они сразу договорились, как спустя некоторое время встретятся вновь уже в Москве. А потом Прозоров, под благовидным предлогом, приведёт его прямо к Ольге в дом. Так и вышло. Знакомство прошло на удивление удачно. Оля была с новым кавалером вполне мила, а сам он и вовсе, кажется, влюбился с первого взгляда… Наблюдая за ними, Иван Максимович был чрезвычайно доволен и горд собою. Однако ровно в тот же самый день, только чуточку позже, Ольга вдруг сама позвонила в его гостиничный номер и обиженно сообщила, что замуж больше не собирается, а потому просит впредь больше не пытаться никак ей в этом содействовать… Еле выпросил, в общем, тогда у неё прощение! А теперь, вот, стало быть, этот Игнатьев… И вот чем же этаким, спрашивается, пришёлся он Ольге ко двору пуще всех прочих, что она прямо лучится счастьем от всякого его взгляда? Умен, может быть? Однако ничего в этом смысле выдающегося в речах его Иван Максимович, вроде бы, за весь вечер так и не услышал. Собой хорош? Ну, может быть. Женщинам такие обычно нравятся. Да только разве ж это главное?! Сделав последнюю затяжку, Прозоров бросил на песчаную дорожку окурок, растоптал его и досадливо пожав плечами, пошел в дом. Поднявшись в спальню, где горел лишь ночник возле кровати, Иван Максимович решил, что жена уже уснула. Но когда, переодевшись в пижаму, он вновь вышел из-за ширмы, та уже полусидела в кровати и глядела на него. - Не спится тебе, солнце мое?
Елена Прозорова: - Нет, вполне себе спится. Просто ты меня разбудил, - ответила Елена Всеволодовна, продолжая рассматривать лицо мужа, близоруко щурясь в полумраке. Впрочем, чтобы понять, что Жан нынче отчего-то весь вечер не в духе, это ей было совершенно необязательно. Когда живешь вместе уже так долго, как они, обретаешь способность определять настроение друг друга не только по словам, или по выражению лица, но даже по звуку дыхания. Потому то, что он и теперь, по-прежнему, чем-то расстроен, Элен превосходно расслышала еще в тот момент, когда супруг, стараясь не шуметь, только вошел в спальню. Ведь на самом деле она, конечно, не спала. Да и возможно ли вот так запросто приманить сон в их нынешнем возрасте после столь бурно проведенного вечера? Увы, с годами понимаешь, что не только горе, но и веселье порой лишает возможности безмятежно уснуть. Потому все чаще стремишься избегать уже и его… Хотя, к праздникам в доме милой Оленьки это, конечно, ни в коей мере не относилось. И не беда даже, что расплатой наверняка вновь станет бессонная ночь. Ничего, вот приедут домой, в Астрахань, там и отоспится. Тем более теперь, когда дети давно выросли и не надо, как в прежние времена, с самого утра провожать всех в гимназию, а до того – просыпаться чуть свет, чтобы побыть вместе с Жаном, пока он завтракает перед отъездом на службу. Нет, нынешняя жизнь, без сомнений, куда спокойнее прежней. Но, сказать по правде, Елена Всеволодовна теперь все чаще с ностальгическим чувством вспоминала былые шумные сборы друзей у них в Астрахани. Когда приезжали сразу и Гнездовы, и Веригины, и все с детьми... Когда еще был жив Саша… В этом месте своих раздумий Элен обыкновенно тяжело вздыхала. Трагическая гибель Оленькиного мужа тем снежным январским вечером десять с половиной лет назад, будто бы провела незримую черту, от которой началось некое новое для всех них существование. Не изменившись внешне – или же, вернее, изменяясь лишь в соответствии со своим текущим возрастом, оставшись без Александра, они будто бы полностью изменились внутри себя. И иногда Елене Всеволодовне начинало казаться, что в тот момент по-настоящему закончилась их молодость. Во всяком случае, нечто подобное явно случилось с ней и с Жаном. Который с тех пор, как похоронил своего лучшего друга, и сам будто бы утратил какую-то частицу своего прежнего неисчерпаемого жизнелюбия. Стал более серьезен, чуть менее уступчив, чем раньше. Стал – и это тревожило Элен куда больше прочего – сильнее уставать на службе, хотя, и тоже старательнее, чем раньше, пытался это от нее скрывать. Да только разве имеет ли смысл, если настроение и самочувствие мужа она давно научилась определять, как уже было сказано, даже без слов? Вот и сегодня, наблюдая за ним в течение всего вечера, не раз и не два отмечала про себя Елена Всеволодовна те едва ощутимые признаки его душевного непокоя, которые были совершенно не видны для остальных. В глазах этих людей Иван Максимович по-прежнему оставался незыблемым оплотом спокойствия и этаким столпом их маленького общества, к авторитетному мнению которого всегда прислушивались и суждения которого ценили превыше многих прочих. И лишь она, жена, знала про порой одолевавшие и его сомнения. Знала. Но никогда не считала нужным донимать вопросами, которые, вместо того, чтобы помочь разрешить их, лишь умножали бы ненужную неуверенность. Поэтому чаще всего дожидалась момента, когда Жан, выносив в себе все до конца, сам поделится результатом своих размышлений и, если будет необходимо – спросит совет. Нечто подобное явно происходило с ним и сегодня. Это Элен поняла хотя бы по тому, как он вдруг отправил ее спать в одиночестве, хотя обыкновенно любил ложиться с нею в одно и то же время. И даже настаивал на этом, что, между прочим, бывало раньше большой проблемой – с юности поздняя пташка, она любила ложиться и вставать гораздо позже супруга. Благо, по молодости им чаще всего находилось, чем скоротать время до того, когда, не в силах более противиться Морфею, Жан все же засыпал, утыкаясь по привычке носом ей в шею. Да и теперь, когда, все же переборов за десятилетия брака свою совиную натуру, она стала ложиться спать гораздо раньше, а Жан утратил способность засыпать чуть ли не стоя на голове, устроившись в постели друг подле дружки, они частенько до полуночи обсуждали все события минувшего дня, прежде чем, наконец, погружались в дрему. Даже когда их, событий, бывало совсем немного. В отличие от дня сегодняшнего, когда новостей – и каких, было обсуждать, не переобсуждать! И тут, выходит, значит, «иди, Леночка, ложись»? - Да ничего! Не тревожься понапрасну. Сейчас ты ляжешь, и я снова усну, - решительным жестом упреждая извинения, она улыбнулась, откинула край одеяла с его стороны кровати и призывно похлопала ладонью по простыне. – Ну, иди уже, чего ты! Я же жду!
Иван Прозоров: *с Прекрасной Еленой* Волновать супругу понапрасну Прозоров никогда не любил, потому, несмотря на все ее уверения, сокрушенно вздохнул, узнав о том, что Лена проснулась по его вине. И оттого, едва забравшись в постель, первым же делом нежно поцеловал ее, извиняясь за доставленное неудобство. А уж потом принялся устраиваться на воздушной перине среди подушек – все вместе они едва уловимо, но очень уютно и по-домашнему пахли лавандой, еще какими-то полевыми травами, будто разогретыми жарким полуденным солнцем, а оттого особенно душистыми. Но скорое успокоение разыгравшимся вдруг на ночь глядя душевным тревогам сулили, конечно, не они – эти, несомненно, приятные элементы бытового комфорта, а присутствие рядом милой Леночки, Елены Прекрасной, чье душевное тепло обыкновенно согревало Ивана Максимовича в самые тяжелые минуты и всегда дарило его сердцу желанный покой. Всегда – да только не сегодня. Потому что, улегшись, наконец, и потушив в спальне свет, через некоторое время Прозоров понял, что быстрого перемещения в страну грез ему нынче все-таки не видать. А постель, поначалу казавшаяся такой удобной, после того, как он несколько раз в ней перевернулся, тщетно пытаясь найти комфортное для себя положение, и вовсе заставила вскоре вспомнить детскую сказку о принцессе, мучавшейся бессонницей на единственной крохотной горошине, спрятанной под периной. Его собственных «горошин» - вновь начавших одолевать рассудок неприятных мыслей – было куда больше одной. И размеры они имели определенно с хороший такой булыжник, «впиваясь» буквально со всех сторон, заставляя вновь и вновь вертеться с боку на бок, и лишая малейшей надежды на приход сновидений. В конце концов, устав бороться с собой, он сел, подсунув под спину подушку, и понимая, что Лена, скорее всего, тоже не спит от его возни, протянул руку к выключателю на шнуре, и снова зажег лампу, жмурясь от брызнувшего в глаза из-под темно-синего абажура яркого света. - Знаешь, ну не нравится мне он, и всё тут! К нашим дочерям я бы такого точно на пушечный выстрел не подпустил. А ведь и Ольга мне почти как дочь, и тут вот на тебе – такое…! Уснуть, когда рядом кто-то постоянно ворочается, и в самом деле, практически невозможно. Пусть даже во всех остальных случаях ты в принципе спишь плохо, если этого «кого-то» рядом нет. Вот и Елена Всеволодовна, в течение всего последнего часа – или сколько там еще продолжалась в исполнении Жана эта беспрестанная карусель, уже даже и не надеялась на обратное. А просто тихо лежала рядом, закрыв глаза и дожидаясь, когда же его наконец «прорвет». И вот это случилось. И в пору было бы вздохнуть с облечением, а затем попытаться, как обычно, ободрить его, успокоить или даже убаюкать. Да-да, иногда случалось и такое – но лишь в особенно тяжелые минуты, когда Элен, словно ребенку, шепотом, напевала мужу колыбельные, ласково перебирая пряди его волос, пока Жан не засыпал, и это был еще один их маленький секрет для двоих. Но на сей раз ему действительно удалось ее обескуражить. - Что? – садясь в постели рядом с мужем, Елена Всеволодовна посмотрела на него почти с испугом, пытаясь в этот же самый момент припомнить всех, кто последнее время окружал Олю и мог бы причинить ей или, упаси Господь, их собственным дочерям какой-нибудь вред. – Ванечка, о ком ты? Я не понимаю… Не глядя на нее, он сквозь зубы процедил фамилию Игнатьева. И сразу же успокоившись, она слегка потерла ладонью лоб и, чуть не рассмеявшись от облегчения, покосилась на супруга уже с некоторой иронией: - Вот, стало быть, как? И чем же, осмелюсь спросить, тебе так не угодил бедный Дмитрий Кириллович? По-моему, он, напротив, очень даже мил и хорошо воспитан… Отчего не подпускать его даже и к нашим дочерям? Я уж не говорю про Ольгу, взрослую и разумную женщину. - Значит и ты…, - как-то по-особенному грустно произнес это Иван Максимович и пояснил жене, - Да, я заметил, что все вы, женщины, от мала до велика пали жертвами его чар сегодня. Мил и хорошо воспитан… Если бы только это было гарантией хорошего человека. А вот, на мой взгляд, есть в нем что-то неопределенное, заставляющие разумного человека не доверять ему сразу. Я бы назвал это, пожалуй, - и не смейся, бога ради, - порочностью. - Ты так это сейчас сказал, будто я тебя в чем-то предала! – прекратив улыбаться, но не потому, что ее об этом попросили, а оттого, что почти по-настоящему обиделась сейчас на мужа, Елена Всеволодовна отвернулась. – Между тем, это неправда, Жан! И ты знаешь, что я всегда на твоей стороне! Но сейчас, прости, ты говоришь какую-то ерунду! Или же объясни так, чтобы я смогла понять – в чём, ну в чём порочность этого человека? По мне, то, что он так открыто показывает свои намерения в отношении Оленьки, скорее показатель абсолютной их чистоты и прозрачности… или же о чём ты? Тебе, что, Сергей рассказал о нём что-то неприглядное? Прозоров поглядел на жену и в душе пожалел, что начал этот разговор. Ну вот как объяснить женщине, что именно этой-то прозрачностью так легко одурачить?! - В том-то и дело, хорошая моя, что ничего про Игнатьева Сергей сказать не смог. Кроме как то, что личность он эксцентричная, скор на решения и, как мне кажется, и уж лучше бы я ошибался, он привык получать желаемое, как и любой рожденный с серебряной ложкой во рту. А значит и не слишком привык получать отказы, - тут Иван Максимович вздохнул, так как собирался переходит к волнующей его теме, - Отказы, чего бы они не касались. В том числе, и женского внимания. Есть такой мужской тип, да уж что там – в литературе он не плохо описан Мольером – который ради своей очередной победы готов на любые эффектные поступки. И уж да, Леночка, считай меня старым брюзгой, но именно это мой старый глаз видит в милейшем Дмитрии Кирилловиче.
Елена Прозорова: * с моим неспящим красавцем* - А вот мои глаза видят совсем иное, - тихо начала было Элен, и вновь на какое-то время умолкла, глубоко задумавшись, стоит ли продолжать эту тему. Ведь то, что она собиралась сказать, вполне возможно, еще сильнее расстроит Жана, для которого эта тема до сих пор была слишком болезненной, чтобы можно было ее вот так легко и запросто коснуться в любом разговоре. А ей бы, конечно, совсем не хотелось еще больше его расстраивать. Но врожденное чувство справедливости, создававшее Елене Всеволодовне в течение всей её жизни немало проблем, и теперь настойчиво требовало продолжить защищать в споре с мужем этого, в общем-то, почти незнакомого ей мужчину. - Прости, Жан, если я сейчас скажу то, что будет тебе неприятно, - наконец, решившись, все же продолжила она свою мысль, - однако, чем дальше, тем больше мне кажется, что основная причина, по которой тебе так активно не нравится Дмитрий Кириллович Игнатьев и одновременно главная его вина – это то, что он… не Саша. Скажи ему это кто другой, Иван Максимович наверное тотчас взорвался бы от такого предположения. Но за долгие годы, прожитые с Элен, он научился доверять этой женщине, словно самому себе, а может, иногда, и больше. А еще жена порой умела взглянуть на тот или иной случай с такой стороны, которая была для него самого либо неочевидна, либо даже вовсе не видна. И подмечала при этом мелочи, которые Прозоров, может, и заметил бы сам, да только не теперь, а спустя время… Она и теперь, была, скорее всего, права. Не зря ведь в душе по-прежнему кипели негодование и досада. Не на Элен, упаси бог, а, конечно, только лишь на себя – за то, что не дошел до этого сам раньше своим рассудком, позволив гневу и предубеждениям так легко взять над ним верх. И все же, не желая пока так легко уступать жене в их споре, Прозоров лишь махнул рукой. - При чем здесь Саша, дело ведь не в нём! Вот если бы точно знать наперед, будет ли во всем этом толк? И главное: не обидит ли ее, в конце концов, этот господин с ведром моркови! - С каким еще ведром? – вновь встрепенулась Елена Всеволодовна. О необычном дополнении к преподнесённому в подарок имениннице букету она ничего не ведала: сама Ольга об этом рассказать не успела, а маленькая Санька, разболтавшая о нём по секрету всему свету, сидела за столом слишком далеко. - Да с самым обычным, «воо-от таким красивым бантом украшенным», - усмехаясь в усы и даже умудрившись вполне достоверно воспроизвести Санькины интонации, ответил Прозоров, обрадовавшись возможности уйти от неприятной для себя темы, а затем честно пересказал жене все, что поведала ему вечером крестница. И в конце еще довольно язвительным тоном прибавил. – Ну и что скажешь, жена, не подарить ли теперь и мне тебе ведро моркови?! Может, это вообще новая столичная мода такая, а мы, в нашем медвежьем углу, ничего про то и не знаем, а? Представь только, какой фурор можно было бы произвести, например, на приеме у господина губернатора, преподнеся его досточтимой супружнице ведро моркови или свеклы?! Разумеется, ни сам Прозоров, ни рассказавшая ему обо всем Санька, не могли знать причины возникновения идеи столь необычного сувенира, дающей вполне логическое обоснование его дальнейшему вручению. Поэтому все это осталось загадкой и для Елены Всеволодовны, которая, узнав лишь часть истории, окончательно утвердилась во мнении, что граф Игнатьев – человек не только экстравагантный и уверенный в себе, но и весьма самоироничный. Иного склада мужчина вряд ли решится на подобную рискованную эскападу. Впрочем, и Оленька их ведь тоже далеко не «всякая», а потому… Кто знает, может, и в самом деле, получится из всего этого безумия какой-нибудь, как выражается Жан, «толк». И главное теперь – это просто им не мешать. В том числе и своими добрыми советами. Именно об этом, отсмеявшись по поводу возможной реакции госпожи Соколовской на подобный сюрприз, она в конечном счете и сказала мужу, порекомендовав тому более не ломать свою премудрую голову хотя бы поэтому, совершенно не нужному никому поводу. - Ведь в таких делах, верно в народе говорят, лучше поперек дороги не становиться! Потому что, случись чего, первым же во врагах и окажешься… Нет, я не верю, конечно, что Оленька вдруг однажды настолько на нас разобидится, что даже запишет в недруги, да только все одно – давай пока понаблюдаем за всем молча, без комментариев. А еще лучше, и вовсе домой поскорее отправимся, пусть сами разбираются, не дети уже. Достаточно погостили, пора и честь знать. Разве что вот только еще твою тетушку Дарью навестим… ты, к слову, уже предупредил, что мы в среду к ней всем нашим семейством будем? Не напугаем, часом, старушку? - Конечно написал, уж как без этого! Не напугается, будет ждать нас к обеду! Родственница, о которой шла речь, несмотря на то, что виделись Прозоровы с нею не так уж часто, играла в их жизни довольно заметную роль. Именно у нее, к примеру, жил первое время после поступления в университет, Максим, у нее же он познакомился и со своей будущей невестой, внучкой одной из давних Дарьи Сергеевны приятельниц. А теперь – вернее, в будущую среду, в этом же доме ожидались «смотрины» этой барышни и для его родителей. Так что, если уж стоило Ивану Максимовичу о чем-либо переживать, то, пожалуй, именно об этом. Или, если не переживать, так по-родительски волноваться. А всё остальное, в том числе и то, как устроит в конечном итоге свою судьбу Ольга – права Элен, как всегда права! – в общем, не очень-то его ума и дело! Потому быть, как она предлагает, наблюдателем – сторонним, да еще и за тысячи верст, представлялось теперь уже и самому Прозорову наиболее разумным решением. А «глазами» своими здесь, в Москве, оставить, ну вот хоть того же Гнездова, по-дружески попросив его приглядывать за Олей и за тем, как развиваются ее отношения с новым кавалером. И ежели, не приведи бог, все пойдет плохо, сразу же ему обо всем сообщить. Поговорив еще немного с супругой об этом и о другом, Иван Максимович, наконец, почувствовал, что решение найдено. А последние сомнения, как обычно, смахнула с его чела заботливая рука Леночки, что теперь нежно гладила его лоб и одновременно едва слышно что-то над ним шептала. «Прямо сонное заклинание какое-то…» - напоследок подумалось ему перед тем, как окончательно смежить стремительно наливающиеся свинцом веки, и больше уже до утра ни о чем не беспокоиться…
Ольга Веригина: Но не только Прозоровым не спалось в ту ночь. Впервые за многие годы, Оля ложилась в постель в вечер своих именин не ощущая той безграничной тоски, чувство которой на нее накатывало, едва разъезжались последние гости и она оказывалась в своей спальне. Ведь именно в такие праздничные дни – дни именин ее или детей, в Рождество и прочие семейные праздники, окруженная заботой и теплотой близких, она особенно горько ощущала Сашино отсутствие и свое бесконечное одиночество. А сегодня этого чувства вдруг не стало. И это вовсе не означало, что она враз позабыла про Сашу, позабыла его ласковое тепло. Ей довольно было сейчас закрыть глаза, подумать о нем, и она почти физически ощущала прикосновения его рук, его запах. И тем страшнее было их снова открывать, каждый раз натыкаясь на пустую постель и на безмолвие комнаты. Но сегодня что-то изменилось в ней самой, а от этого изменилось и все вокруг. От одного такого короткого и, по сути своей, совершенно безобидного поцелуя ее ладони тепло этого прикосновения прошло так глубоко в нее, что растопило там тот лед, который проник в нее тем январским вечером, и все вокруг расцветилось самыми яркими красками. Долго еще Оля не могла заснуть, перебирая как сокровища, воспоминания о коротких минутах их общения – от той первой встречи, их знакомства у Гнездовых, до сегодняшней утренней, такой неожиданной, у ворот кладбища. И конечно же, его внезапный приезд к обеду. И иногда, вспомнив какое-нибудь свое слово или жест, Ольга вдруг зажмуривалась, будто кто-то ее сейчас видел и мог осудить, и испытывая при этом, как в юности, чувство схожее со смущением. Только это чувство одновременно еще и приносило какое-то особенное удовольствие. Утром она проснулась очень рано, несмотря на то, что полночи пролежала без сна. И проснувшись, ощутила в себе столько сил и энергии, что прямо сейчас же хотелось себя чем-то занять. Да только в доме еще все спали и лишь слуги завершали уборку после вчерашнего праздника. Ольга как раз спустилась вниз, когда девушки, окончившие наводить порядок в столовой, собирались уходить. Она подошла к старшей из них и протянула им деньги, но девушка испуганно замотала головой: - Нам Анна Васильевна уже заплатила за работу, - краснея до корней волос произнесла она. Но Ольга улыбнулась очень мягко и пояснила им, что это ее личный подарок им. Тогда, приняв деньги, девушки выскользнули из комнаты и тут же за дверью послышался веселый и торопливый шепот. Следом за этим в столовой как раз появилась и Анна. - Вы так рано, Ольга Дмитриевна! Будете завтракать или всех дождетесь. Ольга решила подождать, а пока попросила себе чаю на веранду и устроилась там в мягком шезлонге, кутаясь в шаль и любуясь, как небо, переливаясь перламутром, начинает расцвечиваться, как первые лучи солнца делают похожими на позолоченную фольгу листья деревьев, и как последние клочки тумана отползают к реке. Потом проснулись дети, пришли Прозоровы к завтраку и день стал самым обычным шумным днем, с долгими прогулками, катанием на прудах на лодках, разговорами, планами на вечер. После обеда Лена с Ольгой ездили в Москву в магазины, а уже вечером, когда все собрались в Ольгином доме, Елена Всеволодовна разбирала мелкие покупки и составляла из них подарки, ее муж читал газету, время от времени делала свои замечания по поводу написанного, а Ольга заставила младшую дочь заняться примеркой платьев. За это лето девочка вытянулась уж очень сильно, и Оля сокрушалась Лене, что если так каждый год будет, Санька перерастет и Степана. Все ее прошлогодние платья приходилось выпускать на добрых пять сантиметров. Поэтому, пока старшие дети в углу весело обсуждали устройство живых картин, готовили наряды и декорации. бедная Александра стояла посредине гостиной на табурете и тяжко вздыхала. - Пожалуйста, стой и не вертись, Саня. А то подол будет кривой. Ольга сидела перед ней на низкой скамеечке для ног и подкалывала шерстяную юбку ее гимназического платья. Санька недовольно водила плечом из стороны в сторону и уверяла, что там тоже колется булавка. - Нет там булавки, - спокойно отвечала мать, продолжая одну за другой закалывать булавки по краю ее юбки, беря их с маленькой шелковой подушечки на своих коленях. Она прекрасно понимала сейчас дочь, ведь и сама изнывала в те долгие часы, когда мать и портнихи заставляли ее выстаивать на подиуме, пока шла подгонка ее нарядов. Зато и носить красивые платья Оля всегда любила, и Санька в этом была вся в нее. Поэтому тот аргумент, что когда все будет готово, результат доставит ей больше удовольствия, чем процесс ожидания, всегда работал. Не так просто было справиться с Татой, которой, как Оле иногда казалось, абсолютно было все равно, что носить – хоть платье, хоть робу. И это ее сильно огорчало, так Таня, по ее мнению, была настоящей красавицей. А если бы она чуть меньше уделяла внимание холсту и краскам, и чуть больше своей внешности, то и вовсе глаз было бы от нее отвести. Но увы, у юной художницы были своё понимание красоты. Впрочем, она всегда выглядела достойно, и Ольга это ценила, зная какого труда это стоило ее кошечке. Примерно так в домашних хлопотах и семейных развлечениях, прошли и следующие дни. А вот во вторник вечером Олю стали одолевать мысли весьма тревожные, в некотором роде. Предвкушая встречу с Игнатьевым, Ольга решила, что в этот раз принимать она его будет одна. Поэтому и детей решила отправить к Анне Сафоновне сразу же утром, после завтрака. Та уже давно просила, чтобы внуки ее проведали и уж не лучший ли для этого день среда? И если с чадами все было решено, то вот с гостями ее вдруг приключилась беда. Точнее, с одним из гостей. Иван Максимович умудрился в понедельник просидеть весь вечер с книгой в саду. И хотя и Оля, и Елена Всеволодовна убеждали его перебраться в дом, но он ссылался на теплую еще погоду и абсолютное свое здоровье. И конечно же, застудил себе спину, которая и начала ныть уже за ужином, а во вторник бедный Прозоров и вовсе не покидал флигеля. И приступ столь некстати начавшегося радикулита мог сильно навредить Ольгиным планам. Конечно, присутствие гостей, тем более разболевшегося Прозорова, который был прикован к постели, нисколько не могло помешать ей принять у себя Дмитрия Кирилловича. Но вот только отчего-то хотелось бы, чтобы все было иначе. Во-первых, конечно было жаль бедного Ивана Максимовича, а во-вторых…. Видимо эти корыстные, в некотором роде, мысли и заставили Ольгу приложить все свои силы к восстановлению здоровья Прозорова: ему были присланы разные мази, теплый шерстяной платок и грелки. И действие эти средства возымели, потому как уже в среду он сидел за завтраком в Ольгиной гостиной и вполне весело шутил. Сразу же после утренней трапезы Ольга проводила детей, и собиралась подняться, чтобы переодеться уже в выбранное заранее платье, но Леночка будто никуда и не спешила, и устроившись в гостиной, листала какой-то журнал. Почти два часа Ольга провела в нервном ожидании решения своей судьбы, выдумывая как деликатнее узнать, поедут ли они к своей родственнице или же нет. Как тут за нее все сделала Ирина, вбежавшая в гостиную: - Мама, ну опоздаем же! Папа уже начинает переживать, - добавила девушка с такой интонацией, что было вполне понятно – слово «переживать» являлось преуменьшением состояния, в котором пребывал супруг Елены Всеволодовны. Но прошло еще добрых три четверти часа, прежде чем Ольга, простившись с Прозоровыми до завтрашнего дня, смогла подняться наверх для того, чтобы самой уже в спешке подготовиться к рандеву.
полная версия страницы