Форум » Постскриптум » После тебя » Ответить
После тебя
Ольга Веригина: Время - 1908 год Место - Москва, Ялта Участники - Дмитрий Игнатьев, Ольга, Тата и Степан Веригины, НПС
Дмитрий Игнатьев: Предложение отправиться на выходные в загородную Перловку, поступившее от супруги архитектора, проектировавшего дом, который он решил для себя построить, надумав, наконец, прочно обосноваться в родном городе после почти полутора десятков лет кочевой жизни на съемных квартирах, застало Дмитрия Кирилловича Игнатьева немного врасплох. Ибо с семейством этим он познакомился, в общем-то, совсем недавно, около двух месяцев тому назад. После того, как, шествуя по какой-то своей надобности пешком через Глазовский переулок, вдруг с удивлением разглядел за деревянными лесами одной из многих нынче по городу строек затейливый фасад будущего дома, живо напомнивший восхитивший еще несколько лет тому назад особняк Тасселя на брюссельской улице Турин. В Москве – да, впрочем, даже и в Петербурге, ничего подобного Игнатьеву видеть еще не доводилось. Потому, забыв про свое тогдашнее дело, он сразу принялся выяснять имя архитектора. И с еще большим удивлением узнал, что сей неожиданно обнаружившийся не то подражатель, не то последователь Виктора Орта, оказывается, еще и русский, Сергей Аркадьевич Гнездов. Это, правда, было единственное, что знали о нем строители – простые мужики. Но выяснить остальное оказалось делом техники. И уже через день Дмитрий Кириллович встретился с этим господином в его конторе. Да не просто встретился, а, выразив искреннее восхищение увиденным накануне стоящимся зданием, сразу, без лишних затей и раздумий, предложил заняться проектировкой особняка уже непосредственно для себя. И, оказавшийся урожденным москвичом, много лет прожившим по каким-то своим обстоятельствам в Астрахани, лишь относительно недавно вернувшимся к родным пенатам – потому теперь и возводившим столь впечатливший Игнатьева дом для собственного семейства Гнездов, так же легко согласился. Да и в целом обнаружил себя в общении человеком столь легким и приятным, что уже вскоре после знакомства Дмитрий Кириллович как-то неожиданно для себя получил – и принял – приглашение заходить запросто к нему не только в контору, но и на квартиру. Её Гнездовы временно, пока не обзаведутся собственным жильем, снимали в одном из хороших доходных домов. Ну а еще, стало быть, через месяц, его позвали в гости и на дачу. И это уже было немного иное. Несмотря на фамильную принадлежность к высшей аристократии, Игнатьев всегда сходился легко с самыми разными людьми. Однако круг его общения хоть и был весьма широк, но все же находился преимущественно, в родственной среде – как дома, так и в столице. Ведь при всей своей простоте – впрочем, изысканной и четко выверенной прекрасным воспитанием, где-то в глубине души Игнатьев оставался плоть от плоти своей семьи, то есть исконный московский барин – сибарит, бонвиван и… самую чуточку сноб. И оттого всегда знал, что все эти архитекторы, доктора, инженеры и прочие, существуют в мире лишь для того, чтобы обеспечивать удобство жизни таким людям, как он сам и ему подобные. А вовсе не за тем, чтобы с ними дружить. Так что перспектива оказаться в окружении публики, к которой его с детства учили относиться с безусловным уважением, но отнюдь не как к равной себе по положению, несколько смущала разум Игнатьева. Но жаркое лето в этом году пришло на удивление стремительно, а планов уехать из Москвы куда-то еще в ближайшее время не было. Не хотелось раздраконивать маменьку, которая теперь все чаще упрекала, что в своих беспрестанных разъездах, он, единственный сын, почти забросил ее, старуху. Да еще сердилась, что, надумав стоить себе новый дом, он зачем-то сносит старый, еще прадедов, особняк в Успенском переулке (где последние лет пятьдесят, правда, обитали лишь несколько смотревших за ним слуг, и особенно привольно – мыши), хотя его вполне можно бы просто как следует отремонтировать. Ну и ко всему – любопытство, которое подзуживалось внезапно возникшей оказией взглянуть своими глазами на весьма популярную среди москвичей новомодную дачную мытищинскую аркадию, об удобстве и современном оснащении съемных домов которой он слышал вот уже второй или третий год, но все не было времени туда доехать. Да и зачем ему, в сущности, эта подмосковная дача при наличии нескольких собственных имений? А тут, стало быть, представляется удобный случай. Плюс возможность скоротать подальше от города ближайшие выходные. Вот потому и решился, в конце концов, Игнатьев принять приглашение – тем более что прозвучало оно из уст милейшей Натальи Викторовны. Жены Гнездова и дамы приятной во всех отношениях. А отказывать дамам – практически ни в чем, Дмитрий Кириллович с юности не привык.
Ольга Веригина: Вступительный экзамен был сдан блестяще, и можно было смело идти домой, тем более, Степан знал это наверняка, мать и сестры уже извелись от нетерпения, ведь он запретил приходить к университету. Что он, маленький что ли?! Тем не менее, выйдя из аудитории, он прижался спиной к стене и ещё долго стоял там, ероша свои и без того кудрявые волосы. Так и дождался момента, когда из дверей аудитории один за другим стали выходить профессора и члены приёмной комиссии. Разговаривая между собой, они не обращали поначалу внимания на замершего подле стены молодого человека. Но вот один, уже пройдя несколько шагов вперёд, вдруг остановился, распрощался со спутниками и сам подошёл к опешившему от неожиданности юноше. - Это ведь вы Веригин? - Да, так и есть, - отчего-то вытянувшись во весь рост и теряясь под строгим взглядом серых водянистых глаз старого профессора, кивнул Степан. - А отчество у вас какое, молодой человек? - Александрович, - всё ещё не понимая сути этого дополнительного «экзамена», ответил юноша. - Да, значит, я верно подумал. Ваш отец Александр Глебович, значит? - А вы его знаете? - Был с ним знаком немного в прежние времена, пару раз встречались. Я удивлен, что он не предупредил, что вы будете поступать. - Ну, во-первых, - несколько обиженно и высокомерно начал Степан, поглядывая на старичка с высоты собственного роста, - я ни в чьих протекциях не нуждаюсь! Всего сам добьюсь…,- и тут же осекся, понимая, что почти нагрубил этому человеку. Хотя тот, вроде, и не обиделся, лишь насмешливо брови поднял над тонкой оправой очков и спросил: - А во-вторых? - Отец давно умер. - Вот оно как! А я всё гадал, что это он меня, старика, забыл что ли? Ведь прежде мы с ним часто переписывались. Хорошо вот помню его последнюю статью, очень она тогда мне понравилась! «К вопросу о дезинфекции воды хлорной известью против холерного вибриона»… Пионер тогда был среди всех в этом, можно сказать! Теперь эту методу по всей Европе используют, да и в других странах, а мы всё так и отстаем... А стряслось-то с ним что? Уж ни холера ли, поганая болезнь, и унесла? Даже лучшие из нас не застрахованы ведь. – Холера не при чем. Его убили, десять лет назад, - коротко пояснил Степан и оба они ненадолго замолчали. Ну а потом профессор вновь взглянул на него и глаза его отчего-то лукаво заблестели. А может, это просто стека очков так странно отразили солнечный свет – удивленный этой внезапной переменой, юноша так и не понял до конца. А собеседник его, меж тем, кашлянул, прочищая горло, и обратился с последним вопросом: - Ну, что же, молодой человек, стало быть, в протекции моей вы не нуждаетесь? Похвально. Ну а как тогда насчёт дружбы? Конечно, если вам не претит дружба с дряхлым стариком! - Нет, что вы! Я это за честь почту! – Стёпа улыбнулся той своей особой улыбкой, которую мать, в шутку называла «роковой» и просила использовать ее разумно во избежание жертв, ведь любой, кто хоть раз видел это улыбающееся лицо, попадал под его очарование. - Тогда, коли возникнет у вас вопрос, надобность в совете или просто желание поговорить, милости просим! Развернувшись, профессор пошел прочь, и уже с другого конца коридора вдруг вновь его окликнул: - А вы хоть знаете, кто я? – и юноша утвердительно кивнул, - Тогда, до встречи, господин Веригин! Степану очень нравилось ездить домой на конке, которая ходила нынче прямо до Сокольников. Жаль матушка совсем не понимала этого удовольствия, убеждая пользоваться собственным экипажем, «вполне комфортабельным». Сегодня он и сам, впрочем, решил поехать домой не общественным транспортом, а на извозчике, ощущая себя взрослым и солидным человеком. Впрочем, сложно сказать, а и было ли у него это ощущение когда-нибудь иным? Ведь, дважды пережив потерю родного человека, возможно, он действительно слишком быстро повзрослел. Еще и мать часто повторяла, что постоянно замечает в нем повадки, которые Степа как-то успел перенять у Александра Глебовича за тот короткий срок, что они смогли прожить вместе. По ее словам, еще в детстве он иногда заставлял ее замирать от неожиданности, когда говорил или делал что-нибудь, а интонация голоса или жест при этом вдруг полностью повторяли те, что были при жизни свойственны покойному доктору Веригину. Настолько, что тогда почти казалось, что Степа его ребенок не просто по факту усыновления, а именно что по крови. А ему и самому порой очень хотелось в это поверить. Ведь именно в Александре Глебовиче Степан еще в детстве увидел для себя идеал мужчины и человека, которому действительно, вольно или намеренно, всегда стремился подражать. И даже фантазия стать врачом, что появилась впервые от детской идеализации этого человека, впоследствии стала уже вполне осознанной мечтой, а теперь начинала воплощаться в реальность. … Когда нанятая прямо возле университета коляска свернула на длинную аллею, ведущую к дому, Степа еще издали успел заметить на балконе светлое пятнышко. И даже и сомнений не возникло, что это Санька подкарауливает его оттуда с биноклем. Улыбнувшись, он тут же победно помахал ей фуражкой, она ответила, и тут же исчезла в темном прямоугольнике дверного проема. Верно, понеслась докладывать матери и сестре о его возвращении. И действительно, когда через пару минут он переступил порог, все три его обожаемых грации уже дожидались на пороге. - Ну?! – Санька завертелась юлой вокруг, пока он вешал сюртук и оправлял одежду, - Ну же! Говори, приняли?! Выдержав еще несколько секунд с самым серьезным лицом паузу, он, наконец, кивнул и сообщил родным долгожданное известие. - А мы и не сомневались ни капельки! Вот, держи, это мое тебе поздравление, - тут же сказала Санька и вручила ему какой-то свиток, перевязанный зеленой лентой. А после радостно поглядела на мать. Только вот та стояла и смотрела на нее как-то странно. Да и Таня тоже кривила губы, то ли в усмешке, то ли в сочувственном вздохе. Только тут Саша поняла, что натворила, да было поздно. Степа уже читал ее «поздравление». - Вижу, что не сомневались, - хохоча во все горло, он протянул сестре, обратно ее свиток. И та, сделавшись краснее вареного рака, тут же сунула ему в руку другой, с синей лентой. Очень переживая, что Стёпа провалит экзамен, накануне она предусмотрительно решила написать сразу и поздравление, и ободрение на случай неудачного исхода. И как же оконфузилась теперь! - Нет, и правда, поверь, что нисколечко не сомневались в тебе, солнце мое! Только уж очень волновались, - вступилась за младшую дочь Ольга и наконец, обняла сына, потом расцеловала и еще долго и нежно разглядывала его лицо, будто тот вправду вдруг вырос, хотя куда уж еще, за эти несколько часов их разлуки, - Но теперь все позади! Пойдем обедать. Сегодня только все твое любимое на столе. И пройдя анфиладу комнат, они оказались в летней столовой, которая своими большими окнами выходила прямо в сад. Окна были широко открыты и знойный июльский ветерок, колыхал и надувал парусами занавески. Стол же, и верно, был весь уставлен разными угощениями, белый фарфор слепил белизной, а скатерть, расшитая яркими цветами, так накрахмалена, что казалось будто об ее складки можно порезаться. И при всей этой торжественности, все было очень просто и по-домашнему. Дом, где жили Ольга с детьми, вообще отличался невероятным удобством. Что немудрено, ведь даже и придуман он был еще с любовью и заботой. Тот самый дом, проект которого когда-то Гнездов начал делать по просьбе Александра, и что так и не был претворен в жизнь в Черном Яре, остаться в котором после всего у Ольги не оказалось достаточно душевных сил. Однако спустя два года жизни в Москве, не чувствуя себя дома ни в одном жилище, которое они с детьми переменили, однажды она все же пленилась мыслью поселиться за городом, в Сокольниках. Присмотрела участок, но дом, что был выстроен на нем изначально для какого-то купца, отличался безвкусицей, возведенной в степень гротеска. Поэтому, выкупив землю, Ольга сразу решила перестроить все на свой собственный лад. Но для этого ей был нужен как минимум архитектор. Сергей согласился приехать тотчас же, как только она написала. Он же сам организовал всю работу, а потом раз в каждые последующие пару месяцев наезжал из Астрахани с проверками. И спустя полгода Ольга с детьми получила то место, которое с первого взгляда полюбила всей душой. А сам ее новый дом вскоре и вовсе стал почти что местной достопримечательностью. Новые соседи и даже иногда простые прохожие постоянно интересовались именем архитектора, Ольга с радостью отвечала на этот вопрос. И вскоре у Сергея Аркадьевича в Москве образовалось такое количество заказчиков, что ездить к ним постоянно, как когда-то к Ольге, стало уже нецелесообразно. Поэтому, уладив все бюрократические препоны, года два назад, Гнездовы тоже вернулись в Первопрестольную. А недавно еще и сделались почти что Ольгиными соседями, обзаведясь дачным домиком в соседней Перловке, куда как раз сегодня вечером в очередной раз ее и пригласили в гости. Общество у Гнездовых всегда собиралось самое пестрое, но никогда не скучное. Поэтому Ольга всегда бывала у них с удовольствием. Сегодня там ждали всего пятнадцать гостей, что по меркам Наташи Гнездовой было малым кругом. На длинной веранде, что шла вдоль всего заднего фасада дома, были накрыты столы. Откуда-то из глубины дома доносилось пение Шаляпина, чуть приглушенное и хриплое, так как граммофонная пластинка эта была так любима, что уже заслушана до царапин. Всюду слышались голоса и смех публики, которая постепенно рассаживалась за столом. Ольгиными соседом оказался один из давних приятелей Сергея Аркадьевича, который недавно вернулся из Буэнос-Айреса, и теперь делился со всеми впечатлениями, как от культуры Аргентины, так и жизни в целом, попутно восхищаясь смелостью тамошних коллег-архитекторов. С другой стороны от нее сидела сама Натали, а чуть поодаль – ее муж, который как раз только что вернулся к столу с новым гостем. Его Ольга прежде не встречала здесь и была несколько удивлена контрастом, который этот человек составлял остальной публике. Нет, вроде ничем особенным он не выделялся и одет был не лучше и не хуже других, но от чего-то, невольно, Ольга то и дело время от времени поглядывала на него, пытаясь определить, кем он может быть, пока сама Наташа не удовлетворила интереса и не назвала его имя.
Дмитрий Игнатьев: Он обратил на нее внимание, конечно же, сразу. Едва вручив в качестве извинений за легкое опоздание хозяйке дома букет свежих розовых фрезий вместе с изрядной коробкой шоколада «Эйнем», дружески пожав руку хозяину и с неопределенной улыбкой кивнув остальным гостям, собравшимся всем вместе за большим овальным столом на просторной веранде, и расположившись на указанном ему милейшей Натальей Викторовной стуле. После этого на миг отвлекся, чтобы бросить куда-нибудь свою летнюю, соломенную шляпу, вновь повернулся к столу – и буквально наткнулся на ее незаинтересованный взгляд. Настолько, что вначале это даже немного рассмешило своей нарочитостью: в сорок с хвостиком лет, имея изрядный опыт общения с женщинами, подобное действительно порой забавляет. Но уже через мгновение, когда, она вновь полностью отдалась беседе с сидевшим рядом с ней лысоватым господином с холеными, подкрученными вверх, залихватскими усиками и острой, клинышком, точно у писателя Бунина, бородкой, стало ясно, что это не игра. И Игнатьев внезапно ощутил нечто, вроде чувства досады, неприятно кольнувшего его самолюбие. После чего стало еще интереснее и окончательно развеялись сомнения относительно того, верно ли он поступил, что все-таки сюда приехал, причем, на целых два… ну, хорошо-хорошо, полтора дня. Между тем, застолье было в самом разгаре, можно сказать, даже ближе к завершению. Но явившемуся позже остальных гостю все равно тотчас налили и велели выпить «штрафную» рюмку ледяной водки, а потом – со всех сторон принялись предлагать всевозможные яства. Столь активно, что вскоре Дмитрий Игнатьевич готов уже был запросить пощады. Есть он, конечно, любил. Но все же, не до такой степени. Да и дома, поутру, успел нормально позавтракать. Так что ограничился для начала тарелкой окрошки, которая так же, как и холодная водка, была особенно приятна по такой жаркой погоде. Красивая блондинка за столом напротив него, тем временем, продолжала оживленное общение то с «буниным», то с Натальей Викторовной, сидевшей от нее по другую руку. И в какой-то момент ему все же удалось вновь поймать ее взгляд. После чего Игнатьев чуть приподнял брови, и обозначил на губах род улыбки, впрочем, почти полностью укрывшейся за отращенной прошлой осенью в Италии ради забавы бородой в стиле Джузеппе Гарибальди – матушка, увидав его сразу после возвращения, даже перекрестилась, сказала, что он похож на разбойника и чтоб немедля это сбрил. Но самому Дмитрию Кирилловичу этот, и правда, несколько диковатый собственный вид, отчего-то неожиданно понравился. Да и та, ради чьей забавы, собственно, это и было сделано, была довольна. Так что борода осталась на месте, а сам Игнатьев получил от старой графини, на самом деле, не чаявшей в нем души с момента рождения, еще одно ласковое домашнее прозвище – Демон. - Ну, а вы, осмелюсь поинтересоваться, чем в жизни занимаетесь? – внезапно спросил у него сосед справа, адвокат Колобов, только что подробно и довольно нудно распространявшийся о своей новой конторе на Остоженке. - Что? – с трудом отводя взор от особы, все сильнее завладевавшей его помыслами, он его почти не слушал, но молчать в ответ было неловко. Хотя сам по себе вопрос – в привычном Игнатьеву кругу, разумеется, выглядел еще более неловким. – Как чем? Собственно, живу! – негромко усмехнулся он в ответ. – И стараюсь наслаждаться жизнью. Безусловно, он понял, что имеет в виду собеседник. Большинство родственников и знакомцев, в самом деле, состояли на какой-нибудь службе – гражданской или военной. Однако же были и те, кто, подобно самому Дмитрию Кирилловичу, не питал в юности карьерных устремлений, потому, окончив учение, далее просто спокойно жили своей частной жизнью. И не было в том ничего зазорного или предосудительного – для людей их положения. Однако здесь его, кажется, упорно не понимали. - Так и мы, собственно, ведь тоже! – хохотнул настырный Колобов, явно подражая его манере и обводя жестом присутствующих, некоторые из которых уже с интересом прислушивались к их разговору. – Особенно, знаете ли, в такие чудесные дни, как нынешний. - Да, погода сегодня хороша, - с готовностью согласился с ним Игнатьев, надеясь, что этот настырный, словно в суде на перекрестном допросе, служитель фемиды наконец осознал свою бестактность и перешел на более нейтральную тему. Да напрасно. - А профессия у вас, все же, какая? - В юности я изучал историю в Сорбонне, а потом – курс политических наук в Болонском университете, - теряя терпение, Дмитрий Кириллович глубоко вздохнул. - Так вы, стало быть, политик! - Нет, я утратил интерес к политике с тех пор, как ее достаточно изучил. Именно по этой самой причине. В настоящее время живу на доход от акций некоторых предприятий. - Ах, значит, вы у нас господин рантье-е! – протянул Колобов, понимающе вытягивая подбородок и иронически поблескивая в его сторону стеклышком своего монокля. - Можно сказать и так, - согласился Игнатьев, надеясь, что теперь от него, все же, отстанут и не придется рассказывать еще и о принадлежащих ему пакетах акций крупнейших английских сталелитейных компаний, а также выстроенных в том числе и на его средства нескольких участков железных дорог южного направления, приносивших нынче значительный доход. - Иван Евграфович, ну что вы, право, терзаете нашего Дмитрия Кирилловича! – наконец, вступился за него вставший из-за стола и подошедший в эту минуту поближе, Гнездов. – Он просто слишком скромен, чтобы сказать, что является крупным меценатом и покровителем юных талантов! - Надо же, как интересно! – оживились теперь уж сидевшие поблизости дамы. Вновь - все, кроме той, чье мнение по этому поводу ему было, пожалуй, действительно интересно. И дальше со всех сторон посыпались вопросы, спастись от которых Игнатьев смог только тогда, когда, извинившись, сообщил, что очень хотел бы осмотреть прилегающие к дому окрестности. Хозяин, конечно, вызвался его проводить, тем более что, наевшись, за столом уже все равно просто болтали. И теперь тоже постепенно начали разбредаться, кто куда. Поднялась вскоре и блондинка, неторопливо выдвигаясь куда-то вместе с госпожой Гнездовой, почти ее не оставлявшей. И тут Игнатьев впервые смог оценить, как она выглядит в полный рост – высокая и особенно стройная в своем довольно строгого вида светлом платье с тонкими, вертикальными черными полосками, еще более вытягивающими вверх ее и без того узкий силуэт, она оказалась ростом на голову Натальи Викторовны. Да и, пожалуй, все прочих дам. Но ровно то же можно было сказать и о самом Игнатьеве - среди мужчин, естественно. Поэтому эта высота его отнюдь не смутила. И подолжая почти бесстыдно пялиться, он приготовился пойти на ее покорение. Иными словами, наконец, познакомиться. Ибо сколько же можно - они ведь не гимназист и курсистка на домашнем рождественском балу, а вполне себе взрослые люди. На вид ей ведь никак не меньше тридцати... Но тут Сергей Аркадьевич напомнил о прогулке. И, потому знакомство вновь пришлось отложить, проводив красавицу еще одним долгим взглядом, а затем все же отправиться вместе с Гнездовым осматривать буквально каждый из расположенных поблизости новых дачных домов, попутно обсуждая проект того, который уже в сентябре планировалось начать возводить в Успенском переулке в Москве.
Ольга Веригина: Вниманием мужчин Ольга оставалась окружена всегда, даже после того, как овдовела. Хотя долгое время после ее это вовсе не волновало. Первые годы после смерти Саши она категорически отвергала даже любые попытки родных, и в особенности Сашиной матери, которой почему-то особенно этого хотелось, вновь вывести ее в свет. Но нет, Ольге тогда вполне хватало домашних встреч, хотя своей семьей она считала только мужниных сестер и его мать. Со своей же родной, той, что в Петербурге, она и вовсе почти порвала отношения после того, как однажды, оказавшись в Москве по делам – тогда Ольга еще жила в особняке Чернышевых, у нее на несколько дней остановился старший брат. Уже первая их встреча показалась натянутой, хотя она искренне старалась быть приветливой и даже сделала все, чтобы показать брату, как она переменилась. Но тому все равно, теперь, может, уже и из-за ее вдовства, было с нею как-то неловко. Но если это Ольга еще хоть как-то могла для себя объяснить, то холодность Анатоля в общении с племянниками ее крайне озадачивала. Все объяснилось перед отъездом, когда он, как бы между делом, сообщил, что мать была бы не против, если бы Ольга навестила ее вместе с внучкой. Не обратив внимания на единственное число в последнем слове, она тут же ответила, что с радостью приедет и познакомит, наконец, детей со второй бабушкой. На что граф Чернышев тут же сдержанно уточнил, что внучка у старой графини всего одна. Равно как и у него – племянница. Онемев на мгновение от подобной бестактности, Ольга, однако, тогда сдержалась и не стала выяснять с братом отношения. Но уже на другой день после его отбытия в Петербург, написала Наталье Глебовне, что была бы не против воспользоваться ее давним приглашением пожить вместе с детьми у них, пока она не найдет себе новый дом. Ни с матерью, ни со старшим братом она с тех пор не переписывалась, ограничившись общением только со средним – Павлом Дмитриевичем. Поначалу – эпистолярным, когда, обнаружив неожиданное здравомыслие, Поль вдруг сам написал ей довольно искреннее письмо, в котором извинялся за остальных родных и даже просил разрешения как-нибудь ее навестить. Еще через несколько месяцев Ольга согласилась. Поль приехал в Москву – и вскоре неожиданно превратился в любимца маленькой Тани, которая, впрочем, чем-то особенно приглянулась и ему. Вот таков был в целом круг, в котором Ольга мирно прожила до той поры, пока, наконец, не заскучала. И это было, конечно, неизбежно, если учитывать, что по внутренней сути своей она была всегда слишком живой для столь замкнутой домашней жизни. Искать себе занятие по душе долго не пришлось. Быстро выяснив, как это сделать, Ольга вступила в Елисаветинское благотворительное общество, завела в Москве новые знакомства и даже была представлена Её высочеству, Елизавете Федоровне, с которой после неоднократно общалась и оттого очень близко приняла к сердцу ее личную трагедию. Тогда же начались и новые попытки родни наладить ее личную жизнь. Поначалу Ольга, которую теперь опять почти ежедневно знакомили с «хорошими мужчинами», которых один Бог знает, где, откапывали то Наташа, то даже сама Анна Софоновна, этого не замечала. Но однажды, когда одного «замечательно во всех отношениях» господина ей попытались представить уже и приехавшие на Рождество в Москву Прозоровы, будто прозрела и даже разозлилась на всю эту матримониальную вакханалию, приказав немедленно оставить себя в покое. Впрочем, быстро отошла от своего гнева и дальше уже иногда даже потешалась над очередным подсовываемым ей кавалером, или же в лучшем для него случае – просто оставляла без внимания. Хотя понимать, что все еще способна волновать мужские сердца, было, без сомнения, приятно. К тому же, даже в первые годы траура, Ольга никогда не запускала себя. В ее гардеробе по-прежнему исправно появлялись новые наряды, которые, даже будучи вполне подобающими искренне скорбящей по мужу вдове, все равно были прекрасно сшиты и, как бы странно это не прозвучало, все равно подчеркивали и ее вкус, и даже никуда не подевавшуюся до сей поры красоту. Хотя сердце по-прежнему было закрыто для любых иных привязанностей, за исключением той безграничной любви, что она испытывала к своим постепенно подрастающим детям. Вот и теперь, разговаривая с Петром Александровичем, своим соседом за обеденным столом, она довольно спокойно, хоть и не без удовольствия, воспринимала его комплименты и невольные восхищенные взгляды. До тех пор, пока не встретилась вдруг глазами с еще одним гостем, которого до того лишь мельком представили всем, когда он появился, ощутив в груди давно забытый легкий укол. Нечто подобное в последний раз происходило с ней слишком давно, чтобы распознать сразу, что это за напасть. Потому, быстро отвернувшись от незнакомца, она вновь углубилась в разговор с Наташей, которая как раз подробно пересказывала содержание свежего письма от своего старшего сына Фили, путешествовавшего сейчас с друзьями-студентами в Германии. После трапезы, которую тут называли легким обедом, было объявлено, что до вечернего чая все гости вольны заниматься тем, к чему особенно лежит их душа. Были выставлены столики для игр и даже принесен граммофон, подле которого кто-то из гостей тотчас же стал перебирать пластинки. - Это конечно, прекрасно, - имея в виду очередную донесшуюся вскоре до них модную мелодию, проговорил вдруг Колобов, обращаясь к расположившейся в удобном шезлонге Ольге, - но с живой музыкой ведь ни в какое сравнение не идет, верно? С этим нельзя было не согласиться. Поэтому она тут же кивнула. - Так, может, и порадуете тогда нас вновь своим дивным голосом? По такому случаю готов даже стать вам аккомпаниатором! Посопротивлявшись совсем немного – более для порядку, она согласилась. И подав руку галантно поклонившемуся ей Колобову, пошла к пианино, со смехом выслушивая, как остальные присоединяются к его просьбе спеть для них. Для исполнения сообща выбрали пару популярных романсов, первым из которых был пушкинский «Не пой, красавица…», посвященный прекрасной А.О. Вскоре зазвучало вступление, и, чуть прикрыв глаза, чтобы погрузиться в музыку, Ольга неторопливо пропела первые строки.
Дмитрий Игнатьев: - А вот, кстати, лестницу в будущем доме вы себе какой представляете? – поинтересовался Сергей Аркадьевич, когда, обойдя несколько дач, которые, согласно изначально задуманному плану, не имели между собой никаких заграждений, и потому казались построенными прямо посреди векового соснового леса, они вдвоем вернулись восвояси и поднимались в верхнюю гостиную, откуда доносились приглушенные звуки фортепиано. – Какой материал предпочитаете? Мрамор или дерево? В том доме в Брюсселе, о котором вы говорили, ведь удивительной красоты лестницы! Всегда хотел попробовать спроектировать нечто подобное, но на такое у нас пока никто не соглашался. - Хорошо, - быстро и несколько рассеянно произнес в ответ Игнатьев, тем временем, прислушиваясь к прихотливому, будто лентой извивающемуся, музыкальному вступлению. - «Хорошо»? Это означает, что вы согласны? Так просто? – удивился Гнездов столь стремительному ответу – впрочем, с этим заказчиком он уже начинал привыкать к таким вот повышенным скоростям, и потому, тоже без задержки, собрался было уточнить еще кое-что, но тут был остановлен его резким упреждающим жестом. - Тише, умоляю! – пройдя последние две ступени и еще совсем немного, они вошли в комнату, где в окружении тех гостей, которые не разбрелись по окрестностям и не прилегли отдохнуть до вечера в предоставленных им для этого комнатах, все та же высокая незнакомка как раз пропела первую строку известного всем и каждому романса. И Дмитрию Кирилловичу, наконец, перестало казаться, что он сходит с ума. «Конечно же, это не Эсме… Что за бред?» - Я просто очень люблю этот романс, - пояснил он шепотом, чтобы не мешать певице, заглаживая улыбкой свою недавнюю резкость перед вновь несколько опешившим собеседником. - Понимаю! – кивнул в ответ Гнездов и после стали слушать дальше. Она пела великолепно, голос лился, кажется, из самого сердца. И был он высоким – ровно таким, как и положено для того, чтобы брать все эти головокружительные верхние ноты, но при этом полнокровным, страстным, рождающим отнюдь не небесные, но вполне себе земные желания и помыслы, которым Дмитрию Кирилловичу, вновь не сводившему глаз с обращенного к нему на этот раз острым, практически модильяниевским профилем, лица, точеных линий шеи, и высокой, округлой груди над узкой, девичьей талией, становилось все желаннее и желаннее поддаваться, окончательно отринув накатившее на миг наваждение из давнего, пережитого прошлого. - Кто эта дама? – прошептал он, склоняясь к уху стоящего рядом Гнездова и указывая на прекрасную блондинку . - Веригина, Ольга Дмитриевна, - охотно откликнулся тот, взирая на нее с гордой, чуть ли не отеческой, улыбкой. – Она восхитительно поет, не правда ли? Игнатьев молча кивнул. Послушал еще немного и вновь повернулся к собеседнику: - Веригина, вы говорите?… Мне кажется, я слышал эту фамилию, - конечно, на самом деле, ни разу в жизни, но какая, в сущности, разница: в любви и на войне, как известно… - Ее муж, он ведь… - «просто не может не быть?…» - Доктор. Мой давний друг. Трагически погиб десять лет тому назад. - Вдова! – снова посмотрев на мадам Веригину, на сей раз задумчиво, Игнатьев уважительно кивнул, чувствуя нечто, вроде облегчения. – И что? С тех пор больше не выходила замуж? - Нет, - покачал головой Сергей Аркадьевич. – Очень его любила! - Надо же, - почти беззвучно проговорил он, подавляя невольный вздох. Что же, затруднительный случай. Тягаться с обожаемым покойником всегда особенно тяжело. Но так даже интереснее, пожалуй. Ведь женщина эта ему определенно нравилась. А вот нравился ли ей он сам – предстояло только проверить. Но Игнатьев был не из тех, кто в себе сомневается. И потому, едва Ольга Дмитриевна закончила пение, аплодируя ей чуть ли не громче всех, наконец, подошел ближе и с учтивым поклоном представился. - Должен сказать, вы впечатлили меня необыкновенно, мадам! – совершенно искренне говорил он, не сводя глаз с ее лица. – Видите ли, я немного знаком с композитором, написавшим этот вариант романса. И уверен, что Сергей Васильевич сам был бы счастлив и горд слышать столь проникновенное исполнение. Вы, верно, в свое время всерьез занимались? Брали частные уроки, или…? И, кстати, где вы живете в Москве? Мне кажется чертовски странным, что мы не встречались раньше!
Ольга Веригина: *в дуэте с графом* Едва затихла последняя нота, Ольга, будто вынырнув из-под толщи воды на воздух, открыла глаза и медленно вернулась к действительности. Со всех сторон послышались восхищенные возгласы и, в благодарность за них, она дарила каждому из своих слушателей ласковую улыбку. Но даже среди этого, общего, восторга, кто-то хлопал громче других. Настолько, что просто не мог не привлечь к себе Ольгиного внимания. Она и обернулась, полагая, что, скорее всего, это будет Петр Александрович, её сегодняшний сосед за столом. Однако неожиданно оказался совсем другой человек, имя которого Наташа назвала ей также еще там, вскользь поясняя, что граф Игнатьев скорее деловой гость, чем друг их семейства, но все равно мужчина приятный и очень интересный. Тем временем, похоже, увидев, что его наконец-то его заметили, он подошел к ней и представился, теперь уже лично. Манеры и речь его при этом были безупречны, и явно выдавали человека светского. Но вот взгляд… Нет, ничего дурного в нем не было, напротив! Однако уже давно ни один из мужчин не рассматривал ее так… пристально. И от этого она даже смутилась немного. Но, уже спустя минуту, избавившись от этой странной мимолетной неловкости, слушая его велеречивые комплименты, готова была рассмеяться. Было что-то мальчишеское и даже бахвалистое в том, как, отзываясь о ее пении, он небрежно упомянул о знакомстве с известным композитором. Будто это должно было произвести на Ольгу какое-то особое впечатление. Но, не желая его разочаровывать, она едва заметно приподняла брови, что должно было означать: «Неужто, с самим Рахманиновым?!». Но вслух ничего не сказала, лишь губы чуть дрогнули в улыбке, а глаза продолжали искриться с трудом сдерживаемым весельем. - Сколько вопросов сразу! – наконец, не выдержав, рассмеялась она. – Право, не знаю, то ли ответить на них, то ли запутаться! К тому же, вы, кажется, забыли, что меня ожидает аккомпаниатор, - обернувшись к Колобову, по-прежнему сидящему над раскрытой клавиатурой, Ольга послала ему извиняющуюся улыбку. - Ах, ну надо же, какая досада! – всплеснул руками Игнатьев, в ту же секунду принимая изменения в правилах игры. Ведь на сей раз сомнений, что мадам Веригина с ним играет, пусть даже пока и неосознанно, у него не было. – Что же, остается лишь уповать, что он не слишком на вас обидится. Лично я бы на его месте сроду не посмел! – прибавил он, следом за прелестной собеседницей одарив Ивана Евграфовича не менее лучезарной улыбкой – и с удовольствием отметив, как, молчаливо вспыхнув, тот в ответ злобно сверкнул в него своим моноклем, предложил Ольге Дмитриевне руку и увел прочь от инструмента. - Но позвольте, сударь! У нас еще один романс! – нервно вскакивая со стула, прокричал им вслед Колобов. Недовольство стали высказывать и другие гости, но Игнатьеву было, в общем-то, плевать и на их мнение. - Ну же Иван Евграфович, не стоит так переживать! Мгновенно соткавшись возле него Натали, как всякая опытная хозяйка, стремилась уничтожить в зародыше любую возможность скандала. Хотя, следует признаться, что в этот раз она немного опоздала, и «зародыш» уже вполне успел развиться до почти неприличных размеров. В любой другой ситуации она была бы крайне недовольна спровоцировавшим подобное гостем. Но теперь, глядя на смеющуюся подругу, которую Дмитрий Кириллович собрался без стеснения буквально похитить на глазах у изумленной публики, готова была простить этому обаятельному наглецу даже столь грубое небрежение правилами приличия. - Если хотите, я попробую заменить вам Оленьку, хотя, конечно, это будет лишь жалкая копия настоящего шедевра, - продолжила она, смеясь и разводя руки в стороны. – Но все же лучше, чем граммофонная запись! В душе самой Ольги, когда она все же двинулась вслед за Игнатьевым, между тем, боролись двойственные чувства. С одной стороны – возмущение его поступком. Нельзя ведь было не возмущаться, тем, как бесцеремонно он только что выставил ее перед всеми в крайне неловкое положение! Но помимо этого – еще давно позабытое и непонятно, откуда вынырнувшее вновь, чувство азартного веселья, к которому прибавлялось и чисто женское любопытство: насколько же далеко этот мужчина способен зайти в своем явном желании произвести на нее впечатление. Когда они вдвоем вышли на террасу, отпустив руку Дмитрия Кирилловича, Ольга оперлась спиной о перила террасы и уже сама внимательно взглянула на него, словно бы гадая, насколько верно первое, сложившееся о нем впечатление. Если судить лишь по нему, то Игнатьев получался решительным и не старающимся особо скрывать чувства превосходства, явно испытываемого им над остальными людьми, собравшимися нынче на даче у Гнездовых. Но было и что-то еще, чего пока Оля пока не понимала. - И не стыдно вам так себя вести? – чуть склонив набок голову, поинтересовалась она, имея в виду, впрочем, лишь то, как он только что увел ее из гостиной. И тут же сама ответила. – Вижу, что не особенно. - Заблуждаетесь, - неожиданно серьезно произнес в ответ Дмитрий Кириллович. И, последовав ее примеру, также облокотился на деревянный парапет. Но стал при этом, развернувшись к мадам Веригиной. Вновь взглянув ей в глаза – это было нетрудно, ведь теперь их лица находились практически друг напротив друга, и сполна насладившись мелькнувшей в них тенью легкого замешательства, он рассмеялся и покачал головой. – Мне не стыдно вообще ни капельки! Не правда ли, я дурно воспитан? От ощущения его близости просторной и пустой террасе вдруг стало казаться тесно. Слегка нахмурившись, Ольга переменила позу, незаметно чуть-чуть отодвигаясь. - Разве мне судить ваши манеры? – некоторая холодность ее тона была призвана замаскировать чувство досады, которое она испытывала из-за того, что не сумела скрыть от него своих эмоций. Но, быстро справляясь с собой, уже через мгновение Ольга совершенно спокойно спросила: - Так для чего мы сюда пришли?
Дмитрий Игнатьев: * со строгой дамой* - Ну, хотя бы затем, чтобы просто подышать свежим воздухом? Смотрите, какие здесь вокруг сосны! И воздух от этого замечательный, – сделав вид, что не заметил ее манёвр, беззаботно пожал плечами Игнатьев. – Разве не ради этого люди обычно сбегают на дачу летом из каменного городского мешка? А вас, между тем, заставляют сидеть в душной гостиной! Вот я и решился увести вас оттуда. Любой ценой! Ее поведение немного удивляло: взрослая дама, вдова, а держится почему-то так скованно. Или, может, это он слишком привык к значительно большей свободе общения – в том числе и между мужчинами и женщинами, принятой в его привычном кругу? Настолько, что обычная для других людей манера уже кажется скованностью? - Если вам это неприятно, прошу меня извинить! – вновь переходя на более светский и сдержанный тон, он выпрямился и чуть поклонился. – Поверьте, обычно я не веду себя, как дикарь. Просто… Слушайте! – внезапно перебив самого себя, он вдруг улыбнулся. – А знаете что? Давайте попробуем еще раз? Сделаем новый дубль, как в синематографе! Вы любите синематограф? - Признаться, не слишком. Хотя бывать там приходится часто. Моей младшей дочери очень нравится, - пояснила Ольга, - А мне там немного скучно. Будто я оглохла и пришла в театр – все вижу и понимаю, но ужасно не хватает звуков. А вам нравится? - Глухой в театре… - усмехнувшись, Дмитрий Кириллович одобрительно кивнул. – Надо же, какая любопытная метафора… Нет, признаться, я тоже предпочитаю живое искусство. Драма, балет, опера, в конце концов… Но обо мне – не интересно. Умоляю, расскажите лучше еще немного про себя? Если быть откровенным, то мой вызывающий поступок в первую очередь был связан с опасением так и не получить шанс узнать вас. А это стало бы ужасным огорчением! Итак, если у вас есть младшая дочь, то, вероятно, должна быть и старшая? Или, может, сын? Они, наверное, еще совсем малы? Ольге и самой было странно её поведение: да что же это такое? Словно курсистка на первом балу! Опустив глаза на руки, она поправила на запястьях браслеты, чуть медля с ответом, будто Дмитрий Кириллович спросил не о её собственных детях, а велел перечислить по порядку рождения всех членов императорской семьи. - Конечно, для меня они все еще мои малютки, - проговорила она, наконец. - Хотя старший сын сегодня благополучно поступил в университет, средней дочери скоро шестнадцать, но она уже настолько самостоятельная, что я даже этого немного пугаюсь. А с младшей вы, возможно, познакомитесь завтра. Я собиралась приехать вместе с ней ко второму завтраку. Вы ведь здесь остаетесь, не так ли? - Да, - после некоторой паузы, что была необходима ему на осмысление только что полученной информации, только и вымолвил в ответ Игнатьев. Удивило его, впрочем, не то, что детей трое – что ж в этом особенного? А возраст старшего из них: если тот уже студент, то сколько же тогда самой Ольге Дмитриевне?! Едва успев прикусить язык, чтобы с него не сорвался этот немыслимо бестактный вопрос, граф вновь исподволь взглянул на собеседницу. Должно быть, она вышла замуж совсем юной? «Однако не настолько же?» - промелькнула вдогонку удивленная мысль. - А почему про вас не интересно? – вдруг спросила его Ольга. – Разве вы такой уж скучный человек? А, может, просто слишком скромный? – взглянув на Игнатьева с хитрым прищуром, она покачала головой и рассмеялась. - Ну, знаете! В последнем меня еще никто не уличал! – откликнулся он «обиженно». И от этого она лишь сильнее развеселилась, кажется, почувствовав себя свободнее. – Должно быть, вам, уже миллион раз говорили, что у вас чудесный смех? – всем сердцем этому обрадовавшись, прибавил Дмитрий Кириллович, и сам едва не вздыхая с облегчением. – Не люблю быть одним среди многих, но тут уж, видно, не отвертеться! - И смех, и глаза, и голос чудесный! – согласно кивнула Ольга с напускной серьезностью, - Вы не выдумаете ни одного нового комплимента, Дмитрий Кириллович, увы! Но уверяю вас, ни одна женщина не устает от комплиментов, хоть они и повторяются из века в век. Только вот отвлечь ими вам меня не удастся. И строго пригрозив ему пальцем, вместо вопроса, сделала пару шагов в сторону, где стояли, так и маня к себе, полосатые шезлонги. Один из них она выбрала для себя, и устроилась, полусидя, чуть откинувшись на высоко поднятую спинку. - Так что бы такого неинтересно узнать про вас? Кажется, за столом кто-то упомянул, что вы меценат? Что же вам интересно? Или – кто? - Мне казалось, я уже ответил, - удивился он. – Но, если хотите, могу повторить: искусство! Балет, театр, живопись… Да даже и этот, столь нелюбимый вами синематограф. Сказать проще – я помогаю всему, что либо интересно – на мой взгляд, разумеется, либо способно меня развлечь. Ну а вы, что развлекает вас – помимо комплиментов и пения? Бываете ли вы где-то, кроме дружеских компаний? К слову, вы ведь так и не ответили на мой вопрос о том, где живете в Москве? - Бываю, и много где, да видно там, где не бываете вы. А впрочем, последнее время я не столь большая любительница шумных сборищ. Здесь, на природе, это приятно и большую свободу дает. Да и живу я отсюда совсем недалеко – в Сокольниках. Только в отличие от наших хозяев, в собственном доме. Кстати, построенном Сергеем Аркадьевичем. Слышала, что он и для вашей семьи дом проектирует? Игнатьев вновь едва заметно усмехнулся, оценив ее изобретательность. Он давно привык, что почти каждая женщина, с которой приходится знакомиться, рано или поздно все равно интересуется его семейным положением. Даже если сама замужем и не имеет ни малейшего желания этому мужу изменять. Просто в таких случаях, обыкновенно, в уме держатся незамужние сестры, дочери, племянницы… кто там еще? Так что, да, конечно, привык. И научился довольно легко уходить от этих вопросов: иногда при помощи шутки, иногда – иными средствами. С Ольгой Дмитриевной кривить душой почему-то совсем не хотелось. Но к полной откровенности – прямо здесь и сейчас, он, тем не менее, готов пока еще не был. - Да. Но дом этот только для меня – с маменькой мы, почитай, уже лет двадцать живем отдельно друг от друга. Другой семьи у меня нет. А ваши родители живут с вами, или в городе? Ольга чуть посерьезнела – он отвечал, не отвечая, но при этом продолжал выпытывать про нее саму. И более того, знал достаточно еще до того, как они разговорились. Ведь, расспрашивая про родных, ни разу не спросил о муже. Это могло значить лишь одно: кто-то из друзей – может, Наташа, а может, сам Сергей Аркадьевич, уже рассказали об ее вдовстве. Чувствуя, сама не понимая, отчего, что это ей несколько неприятно, Ольга стала думать о том, как бы поделикатнее закончить эту странную беседу, более похожую на завуалированный допрос. И потому чуть ли не с радостью поднялась со своего шезлонга, едва из дверей террасы показалась хозяйка, а за ней следом начали выходить остальные. - Вот вы где! – голос у Натальи Викторовны был чересчур медоточивый, а сама она улыбалась слишком радостно, чтобы Оля не поняла, о чем она сейчас думает, - А мы уже собрались пить чай! Сейчас только вынесут на лужайку мебель, и можно будет спускаться. И действительно, не прошло и четверти часа, как перед домом было выставлено три круглых столика. Длинный сервировочный стоял чуть поодаль и на нем пыхтел огромный самовар, окруженный блюдами со сладостями и сытными пирогами. Гости, в том числе те, кто все это время изучал окрестности и успел потому нагулять приличный аппетит, с энтузиазмом рассаживались по местам. И так уж вышло, что на сей раз Ольга от Дмитрий Кириллович оказались на достаточном отдалении. А потому более между собой лично не общались до самого момента, когда на дом и окрестности сквозь пышные ветви вековых сосен постепенно начали просачиваться летние сумерки, а воздух заметно посвежел. И потому ей и еще нескольким людям, также жившим поблизости, не пришло время разъезжаться по домам, оставляя вместе с хозяевами лишь тех, кто, подобно графу Игнатьеву, приехал аж из самой Москвы. - Так, значит, завтра вновь ждем вас часам к одиннадцати, Оленька! – Сергей Аркадьевич помог ей сесть в ее коляску и вернулся на крыльцо к жене и остальным провожающим. Обернувшись, Ольга в последний раз махнула им рукой и экипаж медленно тронулся с места.
Ольга Веригина: - Санечка, малыш, как ты? – девочка лежала в постели, щеки её пылали, а сама она смотрела на мать лихорадочно горящими глазами, в которых читалось неподдельное страдание, - Голова болит? Санька чуть кивнула, когда прохладная рука матери прикоснулась к ее горячему лбу. Вообще-то, заболела она ещё с вечера, только никому об этом не сказала, боясь особенно расстроить мать. Да и сама же была виновата – весь день носилась на улице без головного убора, хоть мама всегда просит ее не забывать про шляпку. - Прости, мамочка, - жалобный голосок должен был вызвать как можно больше сострадания, но Ольга Дмитриевна лишь поджала губы и покачала головой. - После поговорим, когда ты меня сможешь слушать. А пока лежи и отдыхай. Повернувшись к дверям, на пороге которых стояли старшие дети и служанка, госпожа Веригина и на них бросила вполне определенного свойства взгляд, суровый и не обещающий лёгкой участи. - И с вами тоже, – сказала она, подтверждая его словами. И даже Стёпа, который считал себя достаточно взрослым, чтобы не выслушивать наравне с младшими материнские нотации, уныло кивнул, - А сейчас нам нужна холодная вода, немного уксуса и компрессы. И пусть побольше морса сделают. - Может, доктора позвать? – спросила горничная, но хозяйка лишь махнула рукой и вновь повернулась к дочери, которая, как мышонок в норке, лежала под одеялом и старалась даже дышать потише. Впрочем, страдала Санька сейчас даже больше не физически. Утром, когда ее едва не стошнило, терпеть пришлось сильнее. А как иначе, если эта глупая болезнь ставила под угрозу не что-нибудь, а целую прогулку на лодках, которую ей обещали Томочка и Кира, дети Гнездовских соседей. Но увы, все напрасно: бдительное материнское око все равно заметило перемены в поведении дочери, едва та спустилась к завтраку. Впрочем, надо было быть десятилетним ребенком, чтобы понадеяться, что окружающие не увидят той зеленоватой бледности, хорошо заметной даже под золотистым загаром, которым за лето, как всегда, покрылись Санькины щеки. Да и есть она отказывалась, а когда встала из-за стола, то вовсе едва не упала в обморок от головокружения. Так что притворство быстро раскрылось, поездка к друзьям тотчас же была отменена, а сама виновница и одновременно страдалица отправлена в постель, несмотря на все уверения, что ей не так уж и плохо. Пожалуй, раньше Ольга устроила бы из-за подобного недомогания дочери настоящий переполох. Первое время после смерти Саши она с ужасом воспринимала любой чих или разболевшийся от сладостей живот. Как же ей тогда не хватало Александра! Нет, не как врача, а именно как мужа, любимого Сашеньки, способного одним своим словом сделать её счастливой. Только ему ведь и было по силам одним взглядом унять все её тревоги, а назвав в очередной раз с улыбкой своей дурочкой, не обидеть, а вернуть самообладание. Потом это стало проходить. Взрослели дети, взрослела с ними и она сама. И вот уже до крови разбитое колено вызывало лишь желание приласкать и ободрить, а вовсе не созывать немедленно врачебный консилиум. Так и теперь, осмотрев дочь, Ольга быстро убедилась, что страшного ничего не произошло, а у Саньки скорее всего обыкновенный солнечный удар, и потому быстро успокоилась. На столько, насколько вообще к этому способна мать заболевшего ребенка. Когда спустя полчаса она спустилась вниз, Саня уже дремала с прохладным компрессом на лбу и под затылком. Далее путь лежал в прихожую, где на маленьком круглом столике красовался новомодный телефонный аппарат «Siemens & Halske». Эту полезную вещицу с подставкой из красного, лакированного дерева и изогнутым в причудливой форме рычагом в доме установили сразу же после того, как стали в нем жить, и Ольга не уставала с удовольствием отмечать, насколько он упрощает жизнь и повседневное общение. Вот и теперь, вместо того, чтобы посылать к Гнездовым кого-нибудь с запиской о том, что случилось, она просто подняла трубку аппарата и попросила барышню с телефонной станции соединить ее с дачей Гнездовых. И после долгого шуршания и щелчков на том конце провода послышался Наташин голос. - Дорогая моя, мы не сможем сегодня быть у вас. Санька немного приболела… Нет, ничего страшного. Постое недомогание, да… Я жду вас в среду, как и договаривались, на обед. Передай мой нежный поцелуй Серёже. Положив трубку, Ольга собралась было вернуться в комнату дочери, но передумала и вновь взяла ее, чтобы позвонить доктору Эрдману, с просьбой все же навестить их вечером и на всякий случай осмотреть Саньку. «Просьба» на деле носила характер обязательного приглашения, но мадам Веригина все же не требовала его появления немедленно. До обеда она шила в комнате дочери, после туда пришли старшие дети и все вместе стали читать вслух. Заведённая ещё при супруге, эта традиция не исчезла, даже когда уже выросли Тата и Стёпа. Теперь читали, конечно, в основном для Саньки, которой особенно нравилось, если это «по ролям» делают мама и старший брат. Ведь им удавалось порой разыгрывать на двоих почти настоящие спектакли. Обычно для этого собирались в Ольгином кабинете, но теперь, чтобы порадовать и развлечь больную, все было устроено в ее комнате. Занятая всеми этими хлопотами, Ольга Дмитриевна ни разу не вспомнила о новом знакомом, который еще вчера полностью занимал ее мысли. Во всяком случае, до самого приезда домой. Но и тогда это были не какие-то конкретные мысли, а скорее смутные ощущения, в которых Ольга попыталась разобраться. То, что граф Игнатьев ей был интересен, отрицать не имело смысла. Но что это за интерес? Возможно, просто обычное любопытство человека, который в беседе с другим человеком почти ничего о нем не узнал, и потому осталась досада и желание открыть больше? А Дмитрий Кириллович ведь очень ловко оставлял интригу, каждый раз отвечая на ее вопросы. Только не окажется ли она разочарована, когда узнает больше? Стоит ли это того, или пусть останется все, как есть теперь? Конечно, Ольга рассчитывала продолжить это знакомство на следующий день и тогда все решить окончательно. Но обстоятельства сложились иначе и теперь она, как довольно часто все последние годы, коротала свободное время, сидя в своем кабинете с чашкой чая и книгой в руках. Читала при этом недавно вышедшую «Энн из Зеленых крыш», которую, как мать, желала изучить прежде сама, а уж потом решить, годится ли она для Степы и девочек. Точно так же и обычно при этом возле ее ног, ворча во сне, лежал огромный датский дог, которого подарил Саньке на ее пятый день рождения дядя Поль. Но вышло так, что собака выросла быстрее девочки. И самой юной хозяйке было бы с ней слишком сложно управиться, хотя флегматичный зверь обычно спокойно терпел ее ласки и игры. Так что большую часть времени Сэр Монтгомери, или в домашнем кругу – Монти, пока проводил все-таки в компании старшей из своих владелиц. Кабинет, в котором они вдвоем ныне обосновались, был для Ольги не только ее личным убежищем от повседневных забот, но и своего рода святилищем, где ей удалось собрать все осколки своего прошлого счастья. Нет, конечно, сейчас она уже ни за что бы ни стала сетовать на свою судьбу. Но ни прежде, ни даже теперь не скрывала, насколько сильно тоскует по мужу. Поэтому на круглой этажерке в углу, как на своеобразном алтаре, неизменно стояли и лежали вещи, так или иначе связанные с Сашей. Кроме рамок с фотографиями, тут был его портсигар, в котором сохранилось пять папирос, покрытая голубой эмалью спичечница, а в отдельно стоящей шкатулке хранились письма, самым истрёпанным и зачитанным среди которых было то самое, одно-единственное, любовное. И конечно, главным предметом в кабинете был привезенный из Черного Яра диван. Вот на нем-то Ольга и расположилась пока Саня спит, а старшие дети ушли погулять.
Дмитрий Игнатьев: В последнее время Игнатьев начал все чаще ловить себя на том, что его раздражают чужие дома. Не вообще, а в том смысле, что с определенного момента ему перестало быть все равно, где именно он засыпает сегодня вечером, чтобы проснуться при этом наутро в добром расположении духа. Чужие кровати все чаще казались какими-то неудобными, даже если накануне он оказывался в них по собственной немалой охоте. А утреннее ощущение неловкости от нахождения не у себя начинало постепенно пересиливать даже все плюсы приятного факта пробуждения в нежных объятиях очередной властительницы тела, и даже иногда немножко – разума. Должно быть, именно так и надвигается старость, обычно говорил себе Дмитрий Кириллович, когда в очередной раз думал на эту тему. Говорил, конечно, с иронией. Ибо ничем другим сия печальная, но неотвратимая для каждого пора жизни, о себе пока, к счастью, более не напоминала. Да может, и здесь все дело было вовсе не в ней, а в многолетней привычке к комфорту, которую Игнатьев никогда не считал каким-то там пороком или тем паче постыдной и недостойной слабостью. Потому, промаявшись всю ночь на узкой, точно пресловутая походная койка императора Николая Павловича, да еще и явно коротковатой для него кровати под приглушенное совиное уханье и истошные вопли еще какой-то неведомой ночной крылатой твари, что с завидной регулярностью доносились через распахнутое окно душноватой от нагретой за день черепицы мансарды, выделенной ему на эту ночь в качестве комнаты для ночлега, наутро Игнатьев закономерно проснулся не в самом радужном расположении духа. За завтраком, поданным на сей раз без всяких затей, в столовой, тоже было не слишком весело. Собранные вместе за столом остатки вчерашней компании – те, кто так же, как и он сам, решил остаться в Перловке, оказались людьми не самыми интересными. А напротив Игнатьева, вдобавок ко всему, восседал все тот же Колобов, видимо, так и не простивший ему вчерашней эскапады, потому не желавший даже смотреть в его сторону. Как будто бы это могло заставить Дмитрия Кирилловича как-то страдать… Иными словами, спрашивая себя, по какой такой причине вчера он все же плюнул на имевшийся изначально четкий план уехать, несмотря ни на что, вечером обратно в Москву, Игнатьев честно признавал, что все дело только лишь в Ольге Дмитриевне Веригиной. Их вчерашний разговор показался ему незаконченным. Оборвавшимся как будто бы на полуслове, хотя, вроде бы, и удалось узнать о ней даже больше, чем можно надеяться при столь кратковременном и поверхностном знакомстве. Но в том-то и дело, что еще во время бессонных ночных раздумий об этой чем-то так зацепившей его воображение женщине, Дмитрий Кириллович успел понять, что был бы, пожалуй, не прочь – впервые за долгое-долгое время, развить его во что-то большее. Однако во что именно, пока толком не понимал. Тем более что и сама мадам Веригина, кажется, еще до конца не определилась, как станет к нему относиться – такой вывод Игнатьев сделал, исходя из дальнейшего наблюдения за ее поведением. Ведь, после того, как их тет-а-тет прервали самым возмутительным образом и до момента, когда она уехала домой, прошло еще немало времени. А заговорить с ним вновь, ну, или хотя бы как-то иначе дать повод думать, что он ее заинтересовал, она так и не удосужилась. Стало быть, и не впечатлилась совсем? Мысль эта отчего-то казалась Игнатьеву обидной. Утешало лишь то, что с разумом здесь упорно спорила интуиция, точнее та ее часть, что отвечает за понимание неосознанных сигналов, какие женщины невольно посылают даже тогда, когда всем остальным вроде бы отрицают свой к тебе интерес. Эти волны Дмитрий Кириллович всегда умел чувствовать преотменно. Потому ощутил и вчера. Но все равно хотел бы получить еще один шанс, чтобы проверить свою догадку. Ждать его оставалось вроде бы недолго. Граф хорошо помнил, что, прощаясь вчера, Ольга Дмитриевна обещалась быть Перловке сегодня уже к одиннадцати. Стрелки больших напольных часов в гостиной, циферблат которых был отменно виден через открытую настежь дверь столовой, напротив которой он сейчас сидел, показывали без десяти минут десять. И, кажется, просто приросли к этой цифре! Во всяком случае, двигались вперед крайне неохотно: кажется, Дмитрий Кириллович успел взглянуть туда добрых полсотни раз, прежде чем заметил хоть сколько-то ощутимую перемену их диспозиции. Четверть одиннадцатого… А значит, она уже наверняка на пути в Перловку, или хотя бы вот-вот отправится – если, другим знакомым ему светским дамам, привыкла слегка опаздывать. От этой мысли Игнатьев даже как-то повеселел, стал больше улыбаться и активнее участвовать в общем разговоре, то и дело мысленно представляя, тем временем, как Ольга Дмитриевна вот-вот уже вновь войдет в гостиную, куда плавно переместились после завтрака, обсуждая планы на сегодняшний день. Предполагалось, после того, как их компания опять будет в сборе, всем вместе отправиться на Яузу, где Сергей Аркадьевич намеревался устроить пикник на американский манер. То есть, добавив к привычному походному набору из вина, фруктов, сыров и иных легких закусок, barbecue. Привычный на Кавказе и как будто на время подзабытый в более цивилизованных уголках империи, этот диковатый способ приготовления мяса прямо на углях вновь вошел в обычай относительно недавно, и сразу сделался весьма модным. - У меня для этих целей есть отличная портативная чугунная жаровня! – доверительно сообщил всем хозяин дома. – Мясо на ней выходит просто… – сложив щепотью пальцы, он затем звонко их чмокнул. – Вот увидите! - Ну да. А пока все увидели, какой же ты у меня все-таки, хвастун! – посмотрев на него с иронией, Наталья Викторовна рассмеялась и покачала головой. – Но вообще, господа, это почти не преувеличение, поверьте! Последнее время мы даже слишком увлеклись этой методой готовки, уж больно вкусно выходит… - Барыня? – бесшумно возникшая в комнате горничная отвлекла ее от рассказа и, склонившись, что-то тихо прошептала на ухо. Извинившись перед всеми, мадам Гнездова ненадолго вышла, а когда вернулась, на лице ее читалось легкая тревога. - Что стряслось, душа моя? – поинтересовался Сергей Аркадьевич. - Не у нас. Это Оленька Веригина только что телефонировала с извинениями, у нее заболела младшая дочь, так что приехать нынче не сможет. Утверждает, правда, что ничего серьезного. Но все равно ужасно жаль бедную малышку… Да и нас с вами, господа, тоже жаль! Так досадно остаться без их общества! Говоря последние слова, она почему-то вдруг с сожалением взглянула на Игнатьева. Как-будто извинялась за отсутствие своей подруги непосредственно перед ним… Или это, может, ему только так показалось? Известие ее, впрочем, и верно, его отчего-то здорово расстроило. Точнее, это было даже не расстройство, а какое-то совершенно иррациональное чувство разочарования, похожее на детскую обиду, когда долго-долго ждешь именин и в результате получаешь в подарок совсем не то, о чем мечтал. Вот и он, вместо встречи с Ольгой Дмитриевной получил лишь это идиотское барбекю в компании практически незнакомых людей. Потому первым и самым естественным желанием было тотчас же подняться и сказать, что ему надобно срочно возвращаться в Москву. Но, во-первых, это неловко по отношению к самим Гнездовым, которые были Игнатьеву весьма симпатичны, а во-вторых, пожалуй, демонстративно. И даже могло породить слухи, а бросить хоть как-то тень на репутацию госпожи Веригиной – это было наименьшее из всего, к чему Дмитрий Кириллович сейчас стремился. Потому пришлось задержаться еще на несколько часов. И даже отведать хваленого барбекю, которое было, действительно, неплохо на вкус, хотя и не шло ни в какое сравнение с теми шашлыками, которыми, вместе с великолепным красным вином из собственных виноградников его обычно потчевали у князей Гуриели. Дмитрий Кириллович любил бывать в их теплом и гостеприимном тифлисском доме, приезжая туда почти ежегодно и по-прежнему – на правах родственника. Несмотря на то, что с тех пор, как это, в общем-то, перестало быть фактом, миновало уже более пятнадцати лет… Таким образом, время перевалило уже далеко за полдень, когда, все же решившись на побег, он объявил хозяевам, что собирается их покинуть. - Как же так? А вчера говорили, что останетесь до вечера? – почти с обидой воскликнул в ответ Сергей Аркадьевич. - Да вот, поверите ли, вспомнил, вдруг, о незаконченном в Москве деле, требующем моего участия еще до начала завтрашнего дня. Так что очень прошу меня извинить, но... – пожав плечами, Игнатьев виновато вздохнул, вновь чувствуя на себе задумчивый взгляд мадам Гнездовой. - Ни за что не поверим! – воскликнула супруга судебного секретаря Ивакина – кажется, дальняя родственница кого-то из хозяев. – И какие нынче дела, граф? Лето, выходной день! Оставайтесь! Ну, или хотя бы не спешите уезжать. - Тем более на таком авто, как ваше, в любой момент до города домчитесь со скоростью молнии! – поддерживая супругу, вступил в беседу сам этот молодой человек. А Дмитрий Кириллович тут же с едва заметной усмешкой припомнил, как накануне тот едва не съел глазами его новенький, всего месяц, как из Парижа, «Делоне-Бельвиль 40CV», неистово сияющий на солнце черной краской и золотистыми ободками фар характерной округлой формы. На нем граф, сам прекрасно управляясь за рулем, и прикатил вчера в гости в дачную Перловку. – Это верно. Но, к сожалению, более оставаться и правда не могу, дамы и господа! Дела-дела… - Ну что же, дела – прежде всего, - неожиданно поддержала его Наталья Викторовна. И вдруг прибавила. – А скажите, смогу ли я попросить вас в связи с вашим отъездом об одном одолжении? - Да что угодно, сударыня! – еще не понимая пока, к чему она клонит, тем не менее, тут же пообещал Игнатьев. - Ну, что вы! Так далеко я, конечно, не зайду. Тем более, это даже в общем-то не совсем для меня… Потому, вы, когда обо всем узнаете, даже можете отказаться, если захотите. И я это пойму… Продолжая интриговать, причем, явно намеренно, мадам Гнездова весело рассмеялась, увидев, как он в ответ нахмурился и яростно замотал головой в знак того, что даже слышать не хочет о такой ерунде. – Ну хорошо-хорошо. Я всего лишь хотела передать с вами гостинцы для Сашеньки, это младшая дочка Ольги Дмитриевны. Она обожает наш малиновый пирог. И я всегда прошу кухарку испечь его, когда ее привозят к нам в гости. И раз уж вышло, что нынче бедняжка вдруг захворала, а вы все равно будете ехать в Москву, так, может, и завезете им в Сокольники от меня маленький презент? Разумеется, если это не слишком вас затруднит и не задержит решения ваших дел… - Ничуть! Я с удовольствием это сделаю, только сообщите адрес! – кривая его настроения Дмитрия Кирилловича тоже тотчас же вновь поползла вверх. И, взглянув на Наталья Викторовну с благодарностью, он получил в ответ еще одну – на сей раз понимающую улыбку. - Ох, ну нет, объяснять дороги – это не моя стихия! Я совсем не ориентируюсь на местности. Просто как фонвизиновский Митрофанушка иногда! Пусть лучше Сережа вам все расскажет! А я, тем временем, соберу гостинцы! С этими словами она отошла выполнять задуманное, а Дмитрий Кириллович приготовился обратиться в слух, обернувшись к ее супругу. Но тот, спросив, знает ли Игнатьев в принципе, как доехать до Сокольников – а он, естественно, знал – сказал, что дальше отыскать там дом мадам Веригиной не составит никакого труда. - Ведь в смысле своих вкусов Ольга – одна из нас, людей современных и хорошо понимающих преимущества прогресса! Кроме того, не без бахвальства замечу, что в Сокольниках ее дом – пока единственный в своем роде. Но улицу и номер дома, к вящему облегчению Дмитрия Кирилловича, как-то в целом не расположенного играть нынче в архитектурные викторины на местности, впрочем, все-таки потом обозначил. И потому, уже спустя четверть часа, красавец «Делоне», на заднем сиденье которого стояла громадная корзина с пирогом и еще какими-то гостинцами от мадам Гнездовой, во всю мощь новейшего шестицилиндрового мотора уносил своего владельца навстречу… неизвестности. Ибо, вопреки первоначальной радости и воодушевлению от того, что вот-вот исполнится заветное желание вновь увидеть столь впечатлившую его вчера даму, думая о том, как та отнесется к столь внезапному и никак не запланированному заранее вторжению в свою частную жизнь, Игнатьев уже не был настолько уверен, что было правильно соглашаться на эту авантюру. «А впрочем… будь что будет!» - явилась вдруг откуда-то по-мальчишески бесшабашная, спасительная мысль и, широко улыбнувшись, Дмитрий Кириллович вдавил в пол до отказа педаль газа, с удовольствием отпуская на волю, вместе с охватившим вдруг необъяснимым волнением, все семьдесят «лошадок» из-под капота своего авто.
Ольга Веригина: *с незваным гостем* В кабинете, как и во всем доме, было еще тихо, но Монти, растянувшийся во всю длину своего могучего тела прямо поперек кабинета, вдруг резко перевернулся на брюхо, вытянул вперёд шею и зашевелил ушами, будто пытался что-то получше расслышать. Но, поначалу не замечая перемен в повадке своего пса, Ольга продолжала чтение, отложив книгу лишь тогда, когда тот резко вскочил и направился к окну, явно демонстрируя хозяйке, что за ним происходит нечто интересное. - Что вы там высматриваете, Сэр Монтгомери? – спросила она, проводив его взглядом, словно бы тот и вправду мог ответить. На самом деле, чуткий звериный слух просто уловил далекое, потому пока еще неслышное человеческому уху, тарахтение автомобильного мотора. И потому, когда через некоторое время звук его, наконец, стал, доступен и для нее, Ольга и сама удивленно посмотрела в сторону окна. Из которого, впрочем, все равно было не разглядеть дороги, так оно располагалось на торцевой стене дома. Явление в здешних краях автомобиля до сих пор было даже не редким, а исключительным событием. Но никто из знакомых ее таким средством передвижения не пользовался, потому, лишь отметив про себя этот факт, мадам Веригина снова приготовилась с головой погрузиться в приключения девочки Ани Ширлей. Но через минуту вынуждена была еще раз отложить книгу, так как звук авто не удалился постепенно, как это должно было случиться, а внезапно резко стих непосредственно возле ее дома. Не дожидаясь хозяйкиной команды, Монти тут же направил свои лапы к двери, так что Ольге лишь осталось молча следовать за ним. Когда они вместе вышли на лестницу, из передней послышался глухой звук дверного звонка и торопливые шаги прислуги, спешившей открыть входную дверь таинственному автомобилисту. И ровно к тому моменту, когда спустились вниз, на пороге возникла фигура мужчины, которого Ольга ну никак не думала лицезреть у себя дома! - Вы?! – это прозвучало не очень вежливо, но удивление в эту минуту было сильнее воспитания. Горничная взглянула вопросительно: не стоит ли выпроводить нежданного гостя из дому, но она сделала упреждающий знак, - Спасибо, Анна, можете идти. Прошу меня простить, Дмитрий Кириллович, но вас я не ожидала увидеть. - Я, - учтиво поклонившись хозяйке, замершей на нижней ступени лестницы рядом с громадным черным датским догом, смотревшим не злобно, но весьма оценивающе, граф Игнатьев честно признал факт своего присутствия в ее доме. К этому, конечно, очень хотелось бы прибавить, что он и сам его как-то особенно не ожидал – еще пару часов тому назад. Да только разве же она поверит? – Вероятно, это я должен просить прощения за столь внезапное вторжение, - продолжил он, продолжая стоять у входной двери. Не оттого, что боялся пса, а потому, что ждал приглашения пройти дальше. Оно, однако, запаздывало. Что ж, передумав дорогой многое, Дмитрий Кириллович на всякий случай приготовил себя и к такой реакции. - Оправдаться могу лишь тем, что явился сюда не из собственной наглости, а по поручению Натальи Викторовны Гнездовой. Произнеся это с легкой улыбкой, обозначавшей несколько иронический оттенок этих слов, он вновь умолк, предоставив Ольге Дмитриевне возможность самой спросить, в чем оно состоит. Или уж не спросить. Кто ее знает? - Так, значит, это фея-крестная вас прислала! – произнесла она с усмешкой, сделав пару шагов навстречу гостю и протягивая ему руку для приветствия. Первоначальная догадка, что появление графа неслучайно, подтверждалась. Хотя подумать, что столь смелый и одновременно несколько нахальный шаг он предпринял лишь по собственному желанию, она все же не могла. Только вот сам он, кажется, не слишком понял, при чем здесь феи. И тогда Ольга Дмитриевна пояснила: - Наталья Викторовна – крестная моей Санечки. И иногда опекает ее сверх меры. Хотя, это вы еще с ее крестным не встречались! И с чем же она вас ко мне прислала? - С дарами, разумеется! – едва не выдохнув от облегчения, Дмитрий Кириллович, как и подобает, лишь обозначил поцелуй на протянутом ему изящном узком запястье, и кивком головы указал на дверь, за которой, прямо возле порога, оставил машину, где на заднем сиденье дожидался своего часа гостинец. – Я сейчас их принесу. Но прежде позвольте спросить, как самочувствие вашей дочки? Всегда особенно жаль, когда болеет и страдает кто-то слабый и беззащитный… - Благодарю, ей намного лучше. Она просто перегрелась вчера на солнце. А когда вы приехали, я думала, что это наш доктор. Хотя, пожалуй, его визит уже не столь необходим. Только отдых. Пока граф ходил за корзиной, которую передала ее подруга, Ольга успела глянуть на свое отражение в большое зеркало и, несмотря на совершенно домашний вид, отметила, что выглядит вполне достойно, чтобы принять гостя. - Кажется, Натали считает, что мы здесь голодаем? – вполне искренне удивилась она, увидев размеры посылки и тут же указала графу на дверь, ведущую в гостиную, - Пойдемте в комнату, там на столе оставите. Монти, который все это время стоял на полшага позади хозяйки, и теперь двинулся было следом за людьми. Но Ольга обернулась и тихо приказала: - Ступай на место! Не столько подчиняясь команде, а больше из снисхождения, пёс, подумав, поплелся в противоположном направлении. А Дмитрий Кириллович, тем временем, поставил корзину на чайный столик, и Оля, чуть приподняв край салфетки, с любопытством – ровно так, как поступила бы на ее месте и сама Санька, тут же заглянула внутрь. - Даже и не знаю, как вас благодарить, Дмитрий Кириллович. Это совершенно необязательно было и то, что Наташа злоупотребила вашим временем… - … Ровным счетом ничего не значит! – тут же закончил за нее Игнатьев. – Времени у меня вполне достаточно. Наблюдая за тем, как Ольга Дмитриевна, будто маленькая любопытная девочка, украдкой поинтересовалась, что именно ей привезли, он был вынужден на мгновение прижать к губам костяшки согнутых пальцев, чтобы замаскировать вновь не к месту обнаружившую себя улыбку: подумает еще, что он идиот – то смеется, то ухмыляется без причины. На самом деле, причина, конечно, была. И стояла сейчас настолько близко, что Дмитрий Кириллович невольно ощущал тонкий, какой-то восточный, аромат ее духов. «Интересно, как они называются?» - подумал он вдруг и решительно погнал прочь эту несвоевременную мысль, тотчас притащившую за собой еще более фривольную – о том, что было бы крайне интересно видеть сокровенный момент, когда она их на себя наносит… - А у вас красиво! – несколько принужденно выдыхая и отступая чуть дальше, чтобы вместе с запахом духов исчез, испарился и этот нелепый для зрелого мужчины, а не легко воспламеняющегося недоросля морок, Дмитрий Кириллович демонстративно окинул взглядом гостиную. Она, как и сам дом снаружи – насколько граф успел его разглядеть, представляла собой интересную смесь новейших архитектурных решений, со всеми этими последними европейскими веяниями, и по-настоящему родного, знакомого и близкого московского усадебного быта. Так что, нахваливая интерьер, ему вовсе не пришлось кривить душой из вежливости. Как это часто случается, когда оказываешься впервые в чужом доме. – Знаете, именно теперь я окончательно убедился, что Сергей Аркадьевич и для меня сумеет, в конце концов, создать именно то, о чем я мечтаю. А вы давно здесь поселились? - Да вот, уже лет восемь, - тут же откликнулась она и на мгновение замолчала, будто сама удивилась тому, сколько времени уже миновало тех пор, - Знаете, этот дом тогда стал притчей во языцех. Его ещё не достроили, а публика уже собиралась поглазеть. А уж когда мы сюда въехали, то и вовсе первое время было множество незваных гостей, которым хотелось выяснить как можно скорее имя архитектора. Сергей с Наташей тогда даже ещё в Черном Яре жили… Но может быть, вы тоже хотите посмотреть, как у нас все устроено?
Дмитрий Игнатьев: * с растерянной хозяйкой* - Ни за что не откажусь от столь интересной экскурсии! «Да и из когорты других незваных гостей не хочется выделяться», - чуть было не съехидничал Игнатьев, но вовремя сдержался, взглянул вместо этого вопросительно: куда идти? И она повела его по комнатам первого этажа, время от времени поясняя какую-нибудь особенно интересную задумку. А дом, и верно, был необычен. Каждое его помещение было намеренно оформлено в разном стиле. Хотя, вернее будет сказать, что во внешнем оформлении комнат стиль все же преобладал единый – сдержанный и классический, но мелочи, наполнявшие пространство, всякий раз так искусно его обыгрывали, что казалось, полностью меняли. То тут, то там на глаза попадались средневековые, восточные, этрусские и иные мотивы, крайне удачно вплетённые в модерновую линию. И мебель всюду была такой, что сразу становилось ясно - делалась она не красоты ради, но для удобства её использования. Цветовое решение тоже было весьма практичным и не слишком ярким. Только в столовой и музыкальном салоне все оформили в откровенно светлых, кремовых тонах. Последняя комната, к слову, использовалась не только по прямому назначению. Оснащенная огромным, почти круглым окном, она была давно уже облюбована Таней в качестве личной рисовальной студии. Поэтому, кроме белоснежного рояля Шрёдера, здесь находился ее мольберт, столик с кистями и красками, а на маленькой полочке, в «художественном» беспорядке, разместились разные нужные склянки и пузырьки. - Это всё принадлежит моей старшей дочери. Она талантлива. Не сочтите это хвастовством матери. Мой муж считал, что из неё может выйти настоящая художница, - и указав на украшавшие стены акварели, с видами Москвы, Ольга Дмитриевна пояснила, что все они – как раз прошлогодние работы её Таты. - Здесь я вполне солидарен и с вами, и с вашим… супругом, - заметив, что мадам Веригина не прибавила, подобно, некоторым давно овдовевшим женщинам к слову «муж» слово «покойный», он тоже не стал этого делать. Вместо этого подошел ближе к привлекшей его особенное внимание работе, желая рассмотреть ее получше. Хотя, из всех видов искусств, пожалуй, менее всего разбирался в живописи. И, вероятно, от этого, щедрее других помогал именно художникам – особенно юным и начинающим, словно бы компенсируя данный недостаток. И потом, кто знает наперед, вдруг однажды среди них отыщется новый Матисс или Дега? Волновала не возможность пуще прежнего разбогатеть, продавая впоследствии их картины, или даже прославиться в качестве покровителя, навроде флорентийских купцов эпохи Возрождения. Денег Игнатьеву и тех, что имелись в распоряжении, было достаточно, а публичная известность его никогда не привлекала. Зато буквально завораживало ощущение возможной сопричастности к рождению нового таланта. Было в этом нечто похожее на удовольствие исследователя-первопроходца. А они, как известно, никогда не устают от своих изысканий и всегда готовы их продолжать. - Это ведь ваш дом здесь изображен, не правда ли? – обернувшись вновь к Ольге Дмитриевне, оставшейся немного поодаль, чтобы ему не мешать, Дмитрий Кириллович улыбнулся. – Да, у девочки вашей действительно есть талант! Особенно же приятно, что она рисует мир… как бы это сказать? Таким, какой он есть, вот!.. Я объясню! Знаете, рассказывая, как найти вас в Сокольниках, господин Гнездов сказал, что вы из людей современных и вообще поборница прогресса. И теперь, после этой экскурсии, я готов с ним согласиться! Все здесь… – сделав широкий жест, он обвел им комнату, - в самом деле, очень современно. Но при этом, однако, не утрачена и душа, гений места, если хотите. Это именно то, чего мне обычно не хватает в новомодных художественных веяниях. И то, что я уже сейчас вижу, а вернее, чувствую, глядя на рисунки вашей юной художницы. Надеюсь, однажды мне посчастливится познакомиться с ней лично. - Вполне возможно, - чуть неопределенно согласилась Ольга о возможности подобного знакомства. Но приглашение на обед, которое вот уже несколько минут вертелось у нее на языке, в результате так и не прозвучало. А Игнатьев и сам до конца не понял, зачем сказал эту, последнюю, фразу. Да еще и так, что прозвучала она двусмысленно – так, словно ею, пусть и косвенно, он напрашивается к Веригиным в гости еще раз. А, между тем, по всем правилам и канонам, следовало бы завершить уже и нынешний визит, поблагодарив радушную хозяйку за возможность осмотреть ее дом. Хотя уходить совсем не хотелось. Тем не менее, накрепко привитое с детства воспитание взяло верх над устремлениями души. И, спустя минуту, Дмитрий Кириллович все же объявил, что рад был нынешней встрече, но теперь уже должен возвращаться в Москву. - Да и у вас, вероятно, дел предостаточно? Когда граф объявил о необходимости ехать в город, Ольга безропотно пошла его провожать, испытывая при этом ощущение легкой досады на самое себя. В сущности, она ведь была рада его увидеть, хотя поначалу от удивления неожиданным визитом так растерялась, что даже этого не поняла. И потому повела себя, возможно, слишком уж холодно. Так что и приглашение прогуляться по дому, было продиктовано вовсе не стремлением показать Дмитрию Кирилловичу свое жилище или же в очередной раз похвалить талант Гнездова, а скорее попыткой… подольше его задержать. Так и не увенчавшейся, к Ольгиному нынешнему сожалению, особым успехом. А что сделать еще, она так и не придумала. Потому, закрыв за ним дверь – после весьма любезного прощания, когда Игнатьев вновь галантно склонился над ее рукой прежде чем уйти, стояла теперь в холле, борясь с желанием вновь ее открыть. И, пока Дмитрий Кириллович не ушел еще слишком далеко, вновь окликнуть и все же пригласить к себе в среду. Но этому же одновременно отчего-то противилось чувство ее женской гордости, которое, в конце концов, и победило – вкупе с глупой детской надеждой, что если уж им как-то нашелся повод увидеться сегодня, то судьба непременно и после подкинет такую возможность. Только как оказалось – временно. Потому что стоило лишь шуму автомобиля Игнатьева немного затихнуть, удаляясь, как Ольгу вдруг охватило нечто, вроде отчаяния...
Татьяна Веригина: Пока в самом доме происходил чинный обмен взаимными любезностями, в его окрестностях имела место совсем другая, куда более оживленная беседа. Утомившись сиднем сидеть на берегу реки, позируя младшей сестре, забывшей перед мольбертом, как обычно, обо всем, включая и время, Степан, наконец, все же решился возроптать. За что был, конечно, немедленно вознагражден ее обиженным взглядом и надутой физиономией – ведь более всего на свете Тата не любила, когда ей мешали осуществить задуманное. - Ну что тебе, трудно посидеть еще пятнадцать минут?! Я как раз пытаюсь передать свет! Ты что, не понимаешь, что он может вот-вот уйти? - Нет, - хмуро буркнул в ответ юноша, делая вид, что понятия не имеет, о чем она, хотя, конечно, это было не так. Но охота подразнить Татку, возомнившую себя после последних похвал, полученных от преподавателей в ее художественной студии, едва ли не новым Вермеером, оказалась на этот миг сильнее братской привязанности. Впрочем, шея с ногами, и в самом деле, уже почти одеревенели. – И тем более не понимаю, зачем тебе здесь нужен я, если ты все равно рисуешь какой-то там свет. - Ничего себе «какой-то там»! – презрительно фыркнула девушка. – Да будет тебе известно, что правильный свет – это самое важное в живописи! Ну… почти самое важное, - чуть подумав, она исправилась, потому что было сразу понятно, что Степка ни за что не удержится от язвительного замечания на этот счет. – Ты действительно ничего не понимаешь! Совсем, как папа! - Чего-чего?! – воскликнул в ответ юноша, от удивления даже прекратив растирать затекшую до ощущения миллиарда мелких иголок, вонзившихся в мышцы, щиколотку. – Он-то тут при чем? Любое сравнение с отцом было очень лестно. Однако сейчас Степан, и правда, не очень понял, какое отношение к Татиным художествам имеет Александр Глебович Веригин, которого и сам он, и его младшая сестра считали своим единственным и настоящим отцом вот уже десять с лишним лет, даже после того, как его не стало. - И вообще, откуда ты это взяла? Ты ведь его почти не помнишь? - Это верно, - неожиданно легко согласилась известная спорщица и упрямица Тата, откладывая в сторону свою кисть и пожимая плечами. – Но я однажды слышала, как мама и тётя Наталья Гнездова говорили о том, что искусство никогда не было его стихией. - Ну, может и так. А это разве обязательно, чтобы быть хорошим человеком? – без раздумий вступаясь за того, на чью память не готов был терпеть ни малейших покушений даже от самых близких людей, вроде мамы, тёти Натали и уж особенно – от такой вот мелочи, как эта белобрысая горе-художница, вскинулся Степан. – Разве все вокруг должны разбираться в этом твоем искусстве? Мне вот тоже кажется, куда важнее для жизни реальные вещи: медицина, наука, техника… - Ой, ну Стёпа-аа! – чуть закатив глаза, Таня демонстративно вздохнула. – Вот только не начинай, а? Я же совсем не об этом! И папу люблю не меньше твоего!.. Знаешь, я, может, и не очень помню его вкусы, зато точно помню, каким он был сам – очень-очень добрым. И в этом ты тоже в него!.. Потерпи еще десять… ну ладно! Пять минут, а? Внезапно выскочив из-за своего мольберта, она стрелой подлетела к нахохлившемуся брату и набросилась на него с целым ураганом из поцелуев и объятий, прекрасно зная, что против такого «смертельного оружия» бессильна любая Стёпкина обида. Вот и сейчас, тотчас о ней позабыв и расхохотавшись, он лишь качал головой, весело глядя на нее с высоты своих двух аршин и шести вершков. - Вот же хитрая сестрица-лисица!.. Ну хорошо, так и быть. Но только пять минут! … Которые, в конечном счете, все равно превратились в необходимые Тате на самом деле полчаса, пока, сделав все именно так, как и задумывала, она, наконец, с удовлетворением не взглянула на свою новую картину, изображающую юношу, расположившегося под большим раскидистым дубом, на спокойное и немного задумчивое лицо которого прихотливо падает ажурная сетчатая вязь из солнечных бликов и тени от ветвей и густой листвы. Прекрасно! Алексей Михайлович будет наверняка доволен, а девчонки, конечно, снова обзавидуются. И еще, определенно замучают вопросами, кто же этот красавец, которого она нарисовала: взрослея и превращаясь из юноши в мужчину, Степка действительно становился все больше похожим на прекрасных сказочных королевичей из тех историй, которые сам так часто и читал им с Санькой по вечерам вдвоем с мамой. И как преданная и любящая сестра, Таня просто не могла им не гордиться. А коли поступал бы он еще всегда вот так, как нынче, не вредничал, так и вовсе бы, наверное, возвела его на пьедестал и молилась! Хотя… создавать себе кумиров, конечно, глупо. И несовременно. Это только кисейные барышни из числа ее гимназических одноклассниц вечно обмирают то по одному, то по другому. И выглядят при этом на удивление глупо. Нет уж. Сама Тата совсем не такая. А что Стёпку обожает – так это не считается, ведь он же брат! Да и как его можно не любить? - Тат! Слушай, ну я не могу больше! Надоело, правда! Пошли домой, а то там и мама уже, наверное, волнуется, - вдруг жалобно проговорил ее « сказочный королевич», окончательно возвращая юную мадемуазель Веригину из творческого полета в суровую действительность. - Хорошо-хорошо! Уже идем! – демонстративно вытирая кисти и складывая их вместе с только что завершенной работой в свой этюдник, проговорила она. – Все же, ты ужасно нетерпеливый! А еще хочешь быть хирургом! Вот и представь, если операция длинная, а тебе вдруг «ну, правда, надоело!», - искусно передразнив интонацию брата, она вручила ему эту довольно увесистую ношу и, спустя пару минут, они вдвоем двинулись к дому, как всегда, о чем-то болтая, потому что темы для разговоров у них не кончались, кажется, никогда. - Ничего себе! – внезапно воскликнул Степан, когда они вывернули на дорожку, ведущую к парадному порогу их дома. И, остановившись посередь нее столбом, вдруг уставился на что-то, еще не видное самой невысокой Тане. - Что такое? – едва не налетев на брата сзади, она тоже стала и выглянула из-за его плеча. – Ты чего, автомобиля, что ли, никогда раньше не видел? Хотя, конечно, тоже удивилась. - Вот теперь ты не понимаешь! Это же не просто автомобиль, а самый настоящий «Делоне-Бельвиль»! – возразил Стёпа и, сделав еще несколько шагов по направлению к машине, вновь благоговейно на нее уставился. – Самой новой модели! Таких на всю Москву едва с полдюжины наберется! - Пфф, подумаешь! – пожала плечами девушка, действительно не понимая, отчего все мальчишки сходят с ума по этим механическим коляскам. Нет, они, безусловно красивые и наверное, страшно дорогие, но чтобы вот так, как Степка, замирать в восторге… Куда интереснее было узнать, кто же это приехал к ним в таком необычном экипаже? Обойдя брата, она двинулась было дальше, к дому. Наверняка, гость теперь еще там. Но тут дверь словно сама по себе отворилась изнутри, и на пороге возник человек, явление которого теперь уже саму Тату заставило разинуть от удивления рот и произнести едва слышно ровно те же слова, что за минуту до того сказал ее старший брат: - Ничего себе!.. Впрочем, дальше она ничего говорить не стала. Потому что, неторопливо спустившись по лестнице, этот господин, словно бы даже и не удивившийся присутствию двоих подростков, стоявших неподалеку с разинутыми ртами и изучавших один – его авто, а вторая – непосредственно его самого, как ни в чем не бывало, вежливо с ними поздоровался. А потом, столь же неторопливо сел за руль – и укатил прочь. - Ничего себе! – вновь повторила Тата, глядя вслед быстро исчезнувшему все за тем же поворотом необычайному явлению, оставившему после себя лишь облачко взметнувшейся с дороги пыли. А потом вдруг совсем некуртуазно подхватила юбку чуть не до самых колен и бросилась бегом к лестнице. - Тата, ты чего? – опомнившись первым, Степан с удивлением посмотрел ей вслед, и, недоуменно пожав плечами, тоже побрел домой. Девушка же, тем временем, уже успела влететь в переднюю, которую у них почему-то было принято называть на английский манер «холлом». Но, увидев перед собой теперь уже странно задумчивую на вид Ольгу Дмитриевну, столь же резко остановилась и виновато опустила глаза: - Ой, мамочка, извини! Я не думала, что ты здесь!
Ольга Веригина: *с любимым котенком* - А я не думала, что ты до сих пор не научилась себя вести! Куда ты так несешься, душа моя? Ты уже взрослая девушка и первое правило, которое полагается усвоить – настоящая женщина не должна быть торопливой, - строго отчитав дочь, с самой собой, впрочем, Ольга сейчас же готова была вступить в спор. Не она ли это всего минуту тому назад с таким трудом удержалась от необдуманного поступка? Сдержаться-то сдержалась, поступила верно… и что с того? Вздохнув, Оля посмотрела на дочь, глаза которой горели каким-то непривычно возбужденным светом. Не хватало, чтобы и она перегрелась на солнце! - Ты себя хорошо чувствуешь, кошечка? Какая-то ты не такая? Где вы, вообще, так долго пропадали? – последний вопрос уже был обращен к Степану, который наконец-то добрел до дома с Танькиным этюдником - Мама, все хорошо, просто наша Таня решила сменить сферу творчества и стать скульптором, - поймав на себе два удивленных взгляда, Степа хмыкнул и пояснил, - Она так долго заставляла меня ей позировать, что я почти превратился в деревянного истукана! Оставалось только побелкой сверху покрыть и во дворе поставить. И, кстати, мам, а кто это у нас был только что? Новый доктор? - Господи, ну как же можно быть таким дремучим?! – внутренне торжествуя, что сегодня ей, кажется, сильно повезло, и появилась такая возможность, Тата постаралась как можно скорее окончательно переключить внимание матери на старшего брата. – «Новый доктор», Стёпа – это у нас будешь со временем ты! Когда-нибудь… если выучишься! А то был… - на мгновение умолкнув, она прикрыла глаза и произнесла почти нараспев, - Дмитрий Кириллович! Граф Игнатьев! Мама, ну скажи же ему, правда?! – она вопросительно посмотрела на Ольгу Дмитриевну. Но вместо ожидаемого согласия, получила в ответ от нее долгий и вопросительный взгляд. Удивило госпожу Веригину скорее не то, что дочь ее откуда-то знает графа Игнатьева, хотя и это было довольно странно, но то почти влюбленное выражение на ее лице, что возникло вдруг, когда с губ слетело его имя. - Ты разве с ним знакома? – с некоторым напряжением спросила она, глядя на девочку почти в упор и при этом так серьезно, что пребывай Тата в другом настроении, непременно должна была бы заметить что-то неладное. - Да кто же его не знает?! – вновь удивилась она. – Нет, ну вы что, смеетесь, что ли? Мама, Стёпа! Граф Игнатьев – один из самых крупных меценатов во всей Москве! Говорят, что он богат, как граф Монте-Кристо. Только не такой злобный. Скорее наоборот, он всем помогает! Актерам, музыкантам, художникам – особенно молодым, которые только начинают. Ох, да у нас половина девочек на курсе, кажется, учится на выделенные им средства! И еще он покупает некоторые работы – те, которые ему понравятся. Цену назначает сам, я точно не представляю, кому и сколько, но все потом обычно очень довольны. Правда, не знаю, куда он их потом девает. Потому что, по моему мнению, большей части этих картин самое место… ну да ладно! – сообразив, что рискует вновь нарваться на матушкино недовольство – теперь уже за злословие и сплетни, Тата умерила пыл. А потом вдруг как-то странно взглянула на Ольгу Дмитриевну и прибавила. – Мама? А к нам-то он зачем приходил, а? И вообще, откуда знает, где мы живем? - Завез гостинцы от Гнездовых, - несколько растерянно ответила Ольга, пытаясь уложить в голове только что услышанное. Хотя все, что сказала Таня, было лишь подтверждением уже известных ей фактов. И все же, всего несколькими восторженными фразами Таня сумела окончательно укоренить в ее сознании мысль об этом мужчине. Однако желая остановить любопытство дочери, на лице которой уже так и читалось желание с головой засыпать ее вопросами, вместо дальнейших объяснений, лишь она сообщила детям, что скоро будет ужин и неплохо бы им до него умыться и переодеться. - Подожди, но ты так толком и не рассказала… - разочарованно начала было Тата, так и не получившая внятного ответа на то, что ее интересовало более всего. А именно как и при каких обстоятельствах, мама вообще могла встретиться с Дмитрием Кирилловичем. И при чем здесь Гнездовы? Но Степа, который все это время лишь молча слушал их разговор, стоя немного в стороне, взглянул на нее столь многозначительно, что пришлось тут же и умолкнуть. А жаль… Но ничего не поделать. Мама всегда казалась ей самой доброй из женщин – ну разве что одна бабушка Анна Софроновна могла с ней в этом потягаться, но иногда она вдруг становилась такой странной и неуступчивой! И тут Степка, пожалуй, прав: в такие моменты к ней лучше не приставать и ни о чем не спорить. Потому, только лишь глубоко вздохнув, она молча кивнула. И через минуту уже поднималась по лестнице на второй этаж, где были расположены их со Степкой комнаты. Соседние, разумеется.
Степан Веригин: *с сестрицей-лисицей* Несмотря на звенящий полуденный июльский зной, царивший повсюду вот уже который день подряд, там, где располагались личные комнаты всех обитателей этого дома, никогда не было особенно душно. Тата, ничего не понимавшая в инженерии и строительстве, всегда удивлялась этому феномену – и как только Сергею Аркадьевичу удалось добиться подобного эффекта? Ведь сверху только чердак, а над ним – раскаленная на солнце крыша. И все же внутри дома вполне комфортно. Прохладно даже. Но это и хорошо. После своей пробежки, да еще и словесного маминого нагоняя, добавившего алой краски на Татины и без того пылающие щеки, умыться и вообще – как-то охладиться было в самый раз. Но к себе она все равно не пошла, а дождавшись, пока брат с зажатым под мышкой этюдником, также поднимется наверх и зайдет в свою комнату, сразу же просочилась за ним следом и с размаху плюхнулась на его тщательно, точно по линейке, заправленную постель. Утром и вечером Степка всегда разбирал и застилал ее сам, считая для себя невозможным проявлять нелепое барство там, где этого вполне можно избежать. А вот Тате так вовсе не казалось. Ее бы воля, она бы и вовсе никогда не морочилась с этими покрывалами. Зачем они вообще, ведь куда удобнее, если при желании в любой момент можно прямо сразу юркнуть в уютную постель? Но мама бы, конечно, ни за что не позволила подобного. Она и за то, что краски и кисти в музыкальной Тата иногда бросает в некотором беспорядке, бывает, корит… Не понимает просто, что художник – это не математик и не инженер. Потому не может жить в мире, где все строго симметрично и по ранжиру! Творчество – это вообще нечто, что рождается из первобытного хаоса! Ну да разве это объяснишь? Хорошо маме, что ее увлечение – игра на рояле и пение – не требует никаких специальных средств, кроме, собственно, самого инструмента и нотных альбомов! И Степке тоже хорошо: знай, листай папины анатомические атласы, и ничего больше не надо… Обо всем этом Тата успела передумать, пока ее старший брат, как и было велено матушкой, усердно умывался и переодевался в углу за ширмой. А она в это время просто сидела молча и болтала ногами. И что? Тоже вполне себе увлекательное занятие! Но вот, переодетый и умытый – и от этого еще более красивый Стёпка вновь явился пред ее очи. И тогда она наконец решила продолжить разговор, который так резко оборвала внизу матушка. - Степа, а ты сам как думаешь, где мама с ним познакомилась? – спросила она, задумчиво покосившись на него, стоящего перед зеркалом и расчесывающего чуть влажные после водных процедур русые кудри. – Просто она ведь в принципе не бывает там, где может бывать граф? Вместо ответа на ее вопрос, Степа положил гребенку на столик, извлек из кармана жилета часы, открыл крышку, взглянул на циферблат, что-то, усердно хмурясь по нему подсчитал и победоносно взглянул на сестру. - Четырнадцать минут и сорок две секунды! Молодец! Ты превзошла мои ожидания, я ставил минут на десять, ну максимум – двенадцать, - мордочка сестры в этот момент приняла самое растерянное выражение, - Ну, я просто ждал, когда твое любопытство даст о себе знать, - пояснил он и рассмеялся, садясь возле нее на кровать, чуть откидываясь назад и опираясь на локти. Ему, конечно же, тоже было бы интересно узнать про нового знакомого матери. Ну, во-первых, посторонние мужчины в их доме бывали не часто, если не сказать, вообще не бывали. Ведь нельзя же таковыми считать старых друзей родителей или же деловых людей – врачей, репетиторов или адвокатов. Во-вторых, в отличие от Таты, он сразу заметил, как переменилась матушка, когда сестра завела разговор про графа Игнатьева. Ну а в-третьих, однажды дав себе обещание быть защитником своих женщин, он желал бы точно знать, с чем ему, возможно, предстоит столкнуться. - Ну, ты же слышала, что его прислали Гнездовы, – продолжил он мысль, попытавшись прежде вспомнить лицо господина Игнатьева, но так и не сумев этого сделать. Слишком уж завладело вниманием в ту минуту его шикарное авто, - Возможно, у них и познакомились. Хотя, и правда, как-то странно… Граф исполняет поручения архитектора? Ты можешь себе представить такую картину? Впрочем, что тебе до этого? – чуть подмигнув сестре, поинтересовался он.
Татьяна Веригина: * с лучшим братом* - Не-а, вот в том-то и дело, что совсем не могу! – задумавшись над его словами, Таня даже ногами перестала болтать. – Это и странно! А остальное… Честно сказать, в первую минуту я грешным делом подумала, что он из-за меня пришел. Решил… - на миг умолкнув, она опустила глаза и продолжила почти шепотом, - купить и мою картину… Нет, ну мало ли? Что ты смеешься? Вот вечно ты так! – с этими словами она насупилась и демонстративно отвернулась. - Да я вовсе не смеюсь! – едва сдерживая улыбку, Стёпа сел и воздел обе руки кверху, показывая свои абсолютно мирные намерения, - Вот, я серьезен как никогда! Хотя в душе все еще потешался над сестрицей, которая, к слову сказать, рисовала все лучше – даже этот, как-там-его-звать, преподаватель из студии уже не раз хвалил матушке ее талант. Но иногда, когда Таня вдруг начинала воображать себя чуть ли не состоявшейся уже новой Виже-Лебрен, или какие там еще известные дамы марали холсты, и задирать не ко времени и не к месту свой без того курносый нос, ему казалось, что однажды это не доведет ее до добра. - Может и хотел, кто же знает? Ты лучше расскажи, что еще про него знаешь, ну кроме перечисленного тобой? – внезапно спросил Стёпа, хотя понимал, что не стоит об этом сейчас с ней говорить. Не дай бог еще сболтнет чего матери. - Это ты о чем сейчас? – забыв про мимолетную обиду, Таня с удивлением посмотрела на брата. – Аа!… – внезапно догадавшись, она даже улыбнулась: надо же, а еще говорят, что мальчишки подобным совсем не интересуются! – Ну, я, конечно, не очень знаю, но говорят, что в прошлом у него была какая-то тайна! Трагическая любовь или еще что-то в этом духе. Поэтому, когда она вдруг оборвалась, сердце его было разбито. И поэтому он дал клятву больше никогда не жениться, вот! - Где-то я это уже слыхал, – буркнул Степа, намекая то ли на всякие водевильные пьески, которые пестрили подобными высокопарными фразами, то ли на мать, которая однажды, естественно не ведая, что сын рядом и может это услышать, отчитывала тётю Ташу за то, что та предлагала ей подыскать себе подходящую партию. Кажется тогда, матушка еще употребила нечто вроде словосочетания «оледеневшее сердце». Считая себя человеком, не склонным к подобным нелепым сантиментам, он еще тогда подумал, что звучит оно до крайности глупо. Конечно, он помнил, что родители очень любили друг друга. И потому маме было очень тяжело, когда отца не стало. Но еще он точно знал, по книжкам, конечно, что любовь – это своего рода психическая зависимость. Потому со временем, в отсутствие объекта обожания, она должна слабнуть, какой бы сильной ни была до этого. Забываться. А при благоприятных обстоятельствах – и сменяться на новую. Поэтому, все эти красивые слова можно оставить поэтам и романистам, а в обычной жизни нужно было быть практичнее и смотреть на такие вещи более трезво. Но, вздумав растолковать все это сестре, он вдруг понял, что почему-то не никак не может подобрать подходящие – понятные для нее слова. А тут еще в комнату к ним заглянула горничная Аня, которая напомнила, что Ольга Дмитриевна уже ждет их в столовой. - Ой, а я еще и не переоделась даже! – всплеснув руками, Таня вскочила с кровати и, мельком взглянув на свое отражение в большом настенном зеркале, едва сама не пришла в отчаяние. Не хуже графа Игнатьева с его разбитым вдребезги сердцем. Только не от любви, а от понимания, что если немедленно что-нибудь не придумать, то очередного внушения уж точно не избежать. Всегда идеально прибранная и со вкусом одетая даже дома, Ольга Дмитриевна с детства прививала эту же привычку и обеим дочерям. Но если у Саньки с ее врожденной, кажется, способностью усваивать любое наставление с первого раза, это получалось словно бы играючи – в свои одиннадцать она вела себя как истинная маленькая леди, а поступала и рассуждала при этом так, что смотрелась порой взрослее старшей сестры, то самой Тате эта наука – правильно себя преподносить – давалась куда труднее. Отчего она даже иногда в душе считала себя этаким гадким утенком, которому, в отличие от сказочного, так никогда и не стать прекрасным лебедем. Вот и сейчас, глядя на свои розовые – все еще слишком розовые щеки и взлохмаченные волосы, на перепачканные краской пальцы и блузку, она думала о том же. А времени, чтобы все исправить, уже не было. Оно все ушло на разговор со Степой. Хотя тот, в отличие от сестры, и поговорить успел, и все остальное тоже не забыл. – Даже не знаю, что и делать! – посетовала она, жалобно на него взглянув и, словно бы призывая этим на помощь. Как в детстве, когда долго не могла говорить, но Стёпка все равно как-то умудрялся не просто ее понимать, но еще и помогал объяснять, что ей нужно тем, кто их тогда окружал. Помог и сейчас, вновь обо всем догадавшись без слов, и велев Тате сию же секунду бежать к себе. А он, тем временем, постарается занять маменьку каким-нибудь разговором. - Нет, все-таки, ты у меня самый лучший на свете брат! – совершенно искренне провозгласив эту фразу и наградив Стёпу напоследок воздушным поцелуем, Таня, прежде чем исчезнуть из комнаты, помахала ему рукой. А уже через секунду была у себя, практически одновременно полоща в умывальном тазу руки и лицо, приглаживая щеткой растрепавшиеся белокурые волосы и переодеваясь в чистую белую блузку. Еще через пять минут, неторопливо и чинно, как подобает благовоспитанной девице, она вплыла в столовую, где Ольга Дмитриевна действительно о чем-то потихоньку переговаривалась со старшим сыном в ожидании ее пришествия, и тихо села на свое обычное место, с облегчением при этом замечая матушкину благосклонную улыбку и написанное во взгляде одобрение.
Ольга Веригина: спустя две недели Каждый из последних девяти лет Ольга начинала свой день рождения одинаково. Проснувшись, она долго сидела перед зеркалом, словно оценивая перемены, которые случились с ней за прошедшее время, и как любая женщина, не желавшая уступать ему даже толики своей былой красоты, чаще всего с удовольствием отмечала, что привлекательность ее никуда не делась. А ежели и случалось вдруг случайно обнаружить какой-то изъян, то пока вполне удавалось превратить его после недолгих раздумий даже в своего рода достоинство. Тщательно изучив таким образом собственный облик, далее, в простом домашнем платье, она спускалась вниз, где уже ждали с поздравлениями и подарками дети и слуги. После этого обычно подавали завтрак, но долго за столом Ольга не засиживалась, так как в этот день нужно было успеть слишком многое. И потому, едва все завершалось, она сразу же поднималась наверх, переодеться, и через двадцать минут на какое-то время в одиночестве тихо покидала дом. Но зато вечером – и это тоже было непреложным правилом любых Ольгиных именин, в нем неизменно собирались большой компанией друзья и семья, чтобы шумно и весело отметить ее праздник. Абсолютно так же начался этот день и в нынешнем году. Небольшим отхождением от сложившейся традиции было лишь то, что за утренней трапезой присутствовали, кроме детей, еще и Прозоровы, хотя и в неполном составе. Кроме Елены Всеволодовны и младшей из дочерей, Ирины – теперь совсем уже взрослой красавицы, присутствовал Максим, который ныне уже заканчивал учебу на юридическом факультете Московского университета, и время от времени даже самостоятельно наносил «тетушке», как иногда называл Ольгу Дмитриевну, визиты. А вот Алина, четыре года, как вышедшая замуж, несколько месяцев назад родила второго ребенка и оттого приехать пока не смогла. Зато, как бы компенсируя ее личное отсутствие, Иван Максимович привез с собой из Астрахани целый альбом новых детских фотографий, где был запечатлен не только старший из его внуков, но уже и новорожденный, совсем еще кроха – и тоже мальчишка, что было почему-то предметом особой дедовской гордости. Приехали Прозоровы накануне и поселились, как обычно, в маленьком гостевом флигеле, который был построен возле дома специально для таких случаев. Поэтому, сразу после завтрака они отправились к себе, а Ира, Стёпа и Таня решили втроем погулять по окрестностям. Перед этим последняя, правда, все же заглянула к Ольге, которая как раз переодевалась, стоя за ширмой, и спросила: - Мамочка, а тебе точно не хочется, что мы с тобой поехали? - Нет, кошечка, я одна. Мне так нужно, – ответила она, и это тоже был своего рода ритуал. Пару лет назад Стёпа, который давно знал, что свой день рождения мать всегда в одиночестве ездит на Донское кладбище, к их отцу, впервые решился предложить составить ей компанию, думая, что так ей будет легче. Но Ольга неожиданно отказала ему в этом, мягко, но непреклонно. Тем не менее, с тех пор то он сам, то подросшая уже Тата неизменно интересовались, не переменилось ли ее желание. Но Ольга все равно стояла на своем. Потому, в очередной раз получив этот ожидаемый ответ, Таня просто крепко ее обняла, целуя и ластясь так же, как когда-то в детстве. Перед крыльцом хозяйку, между тем, уже ожидал Василий, их кучер и конюх, который в этот момент разговаривал с Иваном Максимовичем, рассуждая, как нынче все быстро меняется и сокрушаясь, что благородных животных заменяют пыхтящими машинами. Рядом с мужем, как всегда, стояла Элен, в разговоре этом она не участвовала и, едва заметив показавшуюся в дверях Ольгу двинулась к ней навстречу, вновь предлагая какую-нибудь помощь в устройстве сегодняшнего праздничного ужина. Но, еще накануне потратив немало времени, чтобы убедить гостью не волноваться – почти все было готово заранее, она лишь улыбнулась и покачала головой: - Отдыхайте и чувствуйте себя как дома, Леночка. Я вернусь к полудню, если что-то потребуется, мы все обязательно успеем, - после чего села в экипаж, махнула на прощание рукой друзьям и детям, которые вышли ее проводить, и велела кучеру трогать. В пятницу утром кладбище было пустынно. Тишина этого места навевала, как ни странно, весьма романтическое настроение и Ольга неспешно брела по дорожкам, разглядывая старые, иногда настолько, что было не видно надписей, надгробия. За все это время ей навстречу попались лишь двое сгорбленных стариков, которые, верно, уже посетив своего родного человека, шли к выходу, да молодого офицера, скорее всего, праздно гуляющего в тишине Донского некрополя. К мужу Ольга по традиции шла не с пустыми руками, а с подарком – огромным букетом белоснежных лилий, что служили напоминанием о тех цветах, которые стояли на рояле в день их первой встречи. Каждый год она открывала двери склепа, ставила их в мраморную вазу, садилась на маленькую скамеечку и потому не менее получаса тихо разговаривала с Сашей обо всем, что ей казалось для него важным и интересным. Обо всех новостях, что накопились после предыдущего визита. Так, будто он действительно был перед ней и мог ее слышать. Точно так же поступила и теперь: прежде прочего, похвалилась Степиным поступлением и новыми достижениями Тани, рассказала о Саньке. Потом поделилась радостью Прозоровых. Вновь вспомнила про сына: - Он так похож на тебя. И он уже настоящий мужчина. И тут же, будто случайно вспомнив, вдруг сказала то, чего не говорила пока еще никому на свете. - Я встретила одного человека… Он совершенно отличается от иных знакомых мне мужчин. Нет, не подумай, я им не увлечена! Мы и виделись-то только всего лишь дважды… Но почему-то, среди прочих его хочется выделить. Кажется, он бы и тебе понравился. Хотя… - и здесь, ненадолго задумавшись, Ольга усмехнулась каким-то своим мыслям, но вслух их все-таки не высказала. Перед уходом она еще раз поправила букет, коснувшись губами одного из бутонов, а после, заперев собственным ключом кованую решетку, направилась в сторону привратницкой, где ее уже поджидал кладбищенский сторож. - Доброго дня вам, Ольга Дмитриевна, - уже много лет они общались, как старые знакомые. Она неизменно интересовалась здоровьем его жены, он спрашивал об успехах ее детей. Потом Ольга неизменно вручала ему серебряный рубль и коробку мятных пастилок для жены. - Благодарствую, примите и вы мой скромный дар! Отлучившись лишь на минуту, привратник неожиданно вернулся к ней со свежей розой. И Ольга с улыбкой приняла этот маленький знак внимания, а потом, помахав старику на прощание и поднеся цветок к лицу, вышла за ворота кладбища, неспешно направляясь в сторону Шаболовки, где ее должен был ожидать Василий.
Дмитрий Игнатьев: - Нет, Митя, даже и не упрашивай! Ноги моей больше не будет на пороге этой твоей жуткой самобеглой коляски! – ворчливо проговорила старая графиня Лидия Николаевна, хмуро и опасливо взирая на знакомые виды московских улиц, сменяющие друг друга с необычайно высокой скоростью – точно в калейдоскопе. – Виданное ли это для солидных и уважаемых людей дело: носиться по городу, словно угорелые, с этаким вот адским треском, да грохотом! - Не «самобеглая коляска», маменька, а «автомобиль», - мягко и терпеливо объясняя это, кажется, уже в стотысячный раз, Дмитрий Кириллович с трудом сдержал улыбку и покачал головой. Что же, возможно, убедить ее впервые в жизни отправиться на кладбище к отцу не в привычном, конном экипаже, а на новеньком «Делоне», и в самом деле, было не очень умной идеей. Но и наказание его за то постигло вполне суровое. Всю дорогу от Новой Басманной пришлось выслушивать то недовольные вздохи, то вот такие вот язвительные замечания. Нраву старая графиня Игнатьева и смолоду была боевитого, за словом в карман ни перед кем не лезла. А уж теперь, при собственном сыне, которого и сорокалетним бородатым мужчиной в душе продолжала считать тем же нежным голубоглазым маленьким мальчиком, который постоянно нуждается в ее заботе и внимании, а особенно – в советах, и вовсе не считала необходимым сдерживаться. Мать свою Дмитрий Кириллович обожал и сыном ей всегда был примерным. Однако порой даже ему становилась непереносима эта заострившаяся с возрастом раздражительность и ворчливость. - Ну и какая разница, коли этот твой «автомобиль» то же самое и обозначает? Только по-русски. Нынче все опять этой вашей иностранщиной вокруг пропиталось, не то, что при прежнем Царе-батюшке. Императора Александра III, при супруге которого, в бытность Марии Федоровны еще Великой княгиней, целых два года после Смольного и до собственого замужества прослужила фрейлиной, Лидия Николаевна глубоко почитала. А вот сына его считала слабаком и рохлей, о чем не стеснялась говорить любому, кому приходило в голову поинтересоваться ее мнением на этот счет – особенно после трагических событий последних нескольких лет. Политика – в отличие от равнодушного к этому Дмитрия Кирилловича, вообще представляла для нее немалый интерес. Ругая очередную Думу, за чехардой с роспуском и новыми созывами которой сам Игнатьев, наряду с многими соотечественниками, уже устал следить, нынче она возлагала большие надежды на премьер-министра Столыпина, которого видела едва ли не новым мессией, явившимся спасти Отчизну от грядущих бедствий. Симпатию подкрепляло еще и то, что Петр Аркадьевич через свою мать приходился Игнатьевым каким-то очень дальним, но все же родственником. Хотя лично ни Дмитрий Кириллович, ни Лидия Николаевна с ним знакомы не были. - Ох, Митька, демон, да не торопись же ты так! – вновь всплеснула она руками, когда выехав со стороны Мытной через небольшой проезд, сын ее лихо свернул на Шаболовку, невольно заставив на перекрестке гудком своего клаксона испуганно шарахнуться вбок какую-то замечтавшуюся, крестьянского вида тетку с двумя кулями на плече. – Родитель твой, свет мой ненаглядный Кирилл Владимирович, вот уж тридцать шестой годок, как никуда не спешит, не обидится и теперь, коли чуть тише к нему поедем. Да и я, хоть шестьдесят их уже прожила, а все ж помереть хочу не прямо теперь, а попозже! И в своей постели, а не в этой твоей штуковине, что того и гляди на воздух взлетит! - Ну что вы придумали еще такое! Ничего и никуда не взлетит. Это очень надежный автомобиль, самый надежный в мире. Даже Его Величество себе такой выбрал! – вновь возразил Дмитрий Кириллович. – И возит на нем жену и детей. Это ведь что-то да говорит? - Лишь то, что он в очередной раз продемонстрировал совершенное неумение выбирать! – отрезала, точно бритвой Лидия Николаевна. – Никогда не умел. И к его выбору в жены этой экзальтированной немки сие тоже относится! – в голосе ее звякнул металл, а подбородок сурово выдвинулся вперед. Покосившись на нее с жалобной миной, сын в очередной раз тяжело вздохнул: - Ох, маменька… - и послушно сбросил до минимума скорость, посчитав совершенно лишенным смысла продолжать эту дискуссию. Благо, что и так уже почти что приехали.
Ольга Веригина: Тишина и умиротворение, окружавшие Ольгу все время, что она провела на кладбище, исчезли тотчас, стоило лишь выйти за его ворота. На паперти соседнего храма, как всегда, сидели и стояли нищие, заунывно выклянчивая себе подаяние, мимо по тротуару торопились по делам простые прохожие и торговцы, а по мостовой звонко стучали копыта лошадей, следом за которыми мерно шелестели колесами увозимые ими экипажи. Окунаясь вновь в привычную жизнь, Ольга тут же невольно взглянула на свои наручные часы, прошлогодний подарок от среднего брата. Ей очень нравилась эта изящная вещица – тонкий золотой браслет, что жесткими полукольцами охватывает поверх перчатки запястье и маленький, чуть вытянутый в овал циферблат, украшенный по периметру чередующимися между собой мелкими жемчужинами и александритами. Ими Поль будто бы почтил память ее мужа. Что Ольга, конечно, тоже оценила. А уж то, насколько удобно носить часы прямо на руке – и вовсе говорить не приходится. Итак, в настоящий момент их стрелки показывали начало двенадцатого, что означало для мадам Веригиной необходимость чуть поторопиться, если она хочет еще до обещанного гостям возвращения домой к полудню успеть заехать к модистке. Потому, к перекрестку, где дожидался экипаж, она шла, заметно ускорив шаг. - Васенька, сейчас сразу едем к мадам Ламановой. Адрес помнишь? На Тверском бульваре. А потом домой, – объяснив все это своему кучеру, подняться сразу же после в экипаж Ольга Дмитриевна, однако, так и не успела. Потому что сзади вдруг послышался шум приближающегося автомобильного мотора, а затем – резкий звук клаксона, не только всполошивший своей неожиданностью саму мадам Веригину, но и заставивший испуганно шарахнуться вперед ее лошадь. И кучеру пришлось продемонстрировать не только свое мастерство, но и недюжинную выдержку, дабы не высказаться при барыне вслух крепким словечком, которое так и рвалось с губ в адрес «черта окаянного на энтой колымаге». Нахмурившись, Ольга тоже сердито обернулась к возмутителю своего спокойствия. Но едва лишь увидела сквозь лобовое стекло его улыбающееся лицо, как почувствовала, что недовольная складка на ее лбу разглаживается будто бы против ее собственной воли, а брови – и тоже сами по себе, напротив уползают вверх в немом ироническом вопросе, который она уже задавала этому мужчине, причем, совсем недавно: «Вам не стыдно?!» И ответ вновь был очевиден без слов: ни капельки. А вот спутнице графа Игнатьева, ведь на переднем сиденье авто с опущенной назад крышей восседал буквально в метре от Ольгиного экипажа ни кто иной, как он, собственной персоной, кажется, напротив, имелось, о чем с ним поговорить. Была это, к слову, пожилая, но очень эффектная дама. Только вот из речи ее Дмитрий Кириллович явно услышал в лучшем случае лишь половину. Так как все это время не отводил глаз от Ольги. А она смотрела на него. И весь этот безмолвный визуальный диалог продлился вряд ли более минуты. Но и за это время мадам Веригина успела подумать о том, как порою прихотливо сплетает свои нити судьба. От момента их последней неслучайной встречи прошло уже две недели. Возможностей свидеться после не было, но зато недавно гостившая в Сокольниках Наташа несколько раз успела упомянуть в разговоре имя графа – в основном, конечно, в связи с работой своего мужа, к которому Дмитрий Кириллович теперь иногда приезжал в контору, чтобы согласовать какие-то вопросы по создаваемому проекту. И Ольге, которую, по правде сказать, с тех пор, как был построен ее собственный дом, мало занимала трудовая деятельность Сергея Аркадьевича, было почему-то неожиданно интересно об этом слушать… И вот теперь их снова свел случай. Да ни где-нибудь, ни в чьей-то гостиной или в театре, а прямо здесь, возле кладбища! Подумав об этом, Ольга невольно оглянулась и посмотрела на его кованые ворота, будто ожидая увидеть рядом с ними кого-то или что-то, что даст ей окончательное подтверждение возникшей вдруг совершенно фантастической догадке. Но тут же была вновь возвращена в реальность голосом своего кучера. - Ну что, Ольга Дмитриевна, едем что ли? А то и опоздать недолго! – спрыгнув с козел, Василий оправил одежду и замер, ожидая, когда барыня соизволит сесть в коляску, чтобы ей в этом помочь. Только та отчего-то все медлила и продолжала с усмешкой посматривать на автомобильного лихача.
Дмитрий Игнатьев: - Нет, ты, видно, и правда, нынче надумал меня, старуху, угробить?! А знаешь, вот тебе, сынок, мое последнее слово: обратно домой – коли доберусь-таки живой нынче до своего Кирюши, отсюда я поеду на чем угодно! Да хоть на извозчике! – поездка наемным экипажем, а не своим собственным, стояла у старой графини в личной иерархии степеней позора чуть ли не наравне с публичным объявлением о полной финансовой несостоятельности. – Только не с тобой! Даже не поворачиваясь к матери и, действительно, не расслышав почти ничего из этой ее, произнесенной крайне раздраженным тоном, тирады, Игнатьев лишь молча помотал головой. Все время, пока Лидия Николаевна говорила, он неотрывно смотрел перед собой. А за минуту до того, внезапно узрел неторопливо и грациозно… даже не шедшую, а шествовавшую в гордом одиночестве по ближнему от него тротуару, Ольгу Дмитриевну Веригину. В руке, периодически поднося ее к лицу, она несла алую розу. Тоже одну. И все вместе это смотрелось каким-то ирреальным видением. Ибо объяснить, как именно – и зачем эта женщина вдруг могла оказаться здесь, на весьма значительном удалении от привычного места обитания, в то же самое время, что и он сам, Игнатьев пока никак не мог. Но выяснить намеревался немедленно. Потому затормозив – это вышло от неожиданности более резко, чем он хотел – из-за этого и «Делоне», хоть и ехал совсем медленно, прежде, чем остановиться, заметно дернулся, в очередной раз до смерти напугав маменьку, даже нажал на клаксон, чтобы привлечь к себе ее внимание. Что, конечно, удалось, хоть и не без дополнительных внешних эффектов в виде пронзительно заржавшей от испуга лошади, которая, запряженная в повозку, видимо, дожидалась неподалеку у обочины своего седока. Чуть вздрогнув, Ольга Дмитриевна тоже обернулась на громкий, квакающий звук. И мимолетный испуг на ее лице тотчас сменился… нет, не сердитой миной, чего, с замиранием сердца ожидал внимательно наблюдавший за ней Игнатьев, но улыбкой. Пусть даже и совсем короткой. После этого, еще несколько бесконечных секунд они смотрели прямо друг другу в глаза. И именно за них Дмитрий Кириллович с какой-то удивительной, кристальной ясностью внезапно успел понять, что он, кажется, попался. Такое случалось с ним прежде лишь однажды. Давным-давно, в юности. И после этого он уже ни за что бы и не поверил, что подобное возможно… после всех этих лет, разных стран, разных историй… Даже две недели тому назад, впервые ощутив еще даже не само это чувство, но лишь его предвестники, что как далекие и беззвучные пока зарницы в темном ночном небе, являлись то в виде задумчивости, порой нападавшей среди повседневных дел, то в виде смутных мыслей о том, есть ли и в его уже немолодой, в общем, жизни еще какая-нибудь возможность для более-менее продолжительного личного счастья. Не для пошлых связей, не для ненужных уже драм, а для простого, обычного – и спокойного счастья? Смешно? Конечно, смешно. Он и сам не раз готов был посмеяться над собой в течение этих двух странных недель, когда внезапные приступы робости, которых не случалось, пожалуй, со времен отрочества, сменялись железной решимостью плюнуть на все, и сегодня же вновь поехать прямиком в Сокольники… Ну или хотя бы просто позвонить: в прошлый раз он ведь успел заметить у нее в гостиной телефонный аппарат. Да только, в конце концов, так и не позвонил и не поехал, убедив себя в том, что все это сиюминутное, не раз уже происходившее и вообще – скоро пройдет. Ведь что, в сущности, их может объединить? У каждого своя жизнь. У нее – дом и дети, двоих из которых, совсем уже взрослых, он случайно повстречал перед тем, как уехать. У него… тоже, в принципе, налаженный быт и абсолютная свобода, которой, если подумать серьезно, отбросив в сторону ненужные и нелепые сантименты, совсем не хочется лишаться… Нет, не вновь. Рядом с Эсме он никогда не чувствовал себя в несвободе. Но Эсме была такая одна единственная. А кто знает, как в отношениях может повести себя та же Ольга Дмитриевна? Ведь все прошлые попытки чаще всего заканчивались ничем именно из-за этого – от невыносимого стремления всех этих женщин заполучить его целиком и полностью. А отдавать себя целиком и полностью – после того, как Эсме не стало, Дмитрий Кириллович был уже никому не готов… И вот теперь вдруг что-то в нем словно бы переменилось. Или, может, просто ожило?.. - Митя, ты меня слышишь? Я спрашиваю тебя: кто эта дама? Почему ты на нее так непристойно таращишься, где, в конце концов, твои манеры? «А и правда, действительно, где?!»… - Да, слышу, конечно. Матушка, дорогая, прости меня, голубчик! Я совсем не хотел тебя напугать! – осторожно взяв с материнских колен ее суховатую руку, затянутую в черную кружевную митенку, он поднес ее к своим губам. – Подожди минутку, я скоро все объясню! Опешившая от этих слов и действий Лидия Николаевна только и смогла, что молча открыть рот. И тут же его вновь закрыть. Тоже безмолвно. А сам Игнатьев, тем временем, уже соскочил с подножки своего авто и шел навстречу так и стоявшей – точно бы в ожидании его, на тротуаре мадам Веригиной. - Сударыня! – поклонившись ей со всем почтением, он остановился на некотором расстоянии. Вполне «приличном» со всех точек зрения. Но на лице при этом сияла совершенно мальчишеская улыбка, а глаза буквально светились от радости. – Не знаю, что именно привело вас сюда в этот час, но, кажется, отныне готов до самой своей смерти молиться ему, словно высшему божеству… Вы чудесно выглядите! И вам необычайно идет эта... роза!
Ольга Веригина: *с графом Игнатьевым* На поклон Игнатьева Ольга ответила легким кивком, при этом продолжала смотреть на него и улыбаться. Она догадывалась, что со стороны это, должно быть, смотрится глупо, да и выглядит совершенно неподобающим образом. Но что можно было сделать, если губы сами собой складывались в улыбку? И виноват в этом был, конечно же, он! И будто мало ему этого было? Улыбаясь не хуже Стёпки, совершенного беззастенчиво и искренне, дальше Дмитрий Кириллович произнес столь витиеватую фразу, что ее даже было сложно назвать комплиментом. Выслушав ее, Ольга беззвучно рассмеялась, прикрыла ладонью лицо и покачала головой. - А вы, граф, ужасный фантазер! И прежде всего вас бы стоило отчитать за то, что вы ужасно перепугали своим клаксоном мою лошадь! Но отчего-то кажется, что вашим воспитанием есть кому заняться и без моего участия, - очень тихо закончила она, мельком взглянув на оставшуюся в машине пожилую даму, без особого труда догадавшись, что это его мать. Те же прозрачно-голубые глаза, тот же овал лица, только более плавный, с тонкими и выразительными чертами. Все время, пока Ольга общалась с ее сыном, она внимательно за ней наблюдала. И, в какой-то момент ощутив на себе этот спокойный, будто оценивающий взгляд, она уже не могла о нем забыть, невольно подтягиваясь и еще больше выпрямляя спину. Словно робкая юная дебютантка перед взрослой, исполненной достоинства, светской дамой. И теперь, вновь сразу же посерьезнела. - Мне искренне жаль вашу бедную лошадь, - продолжая все так же беззастенчиво улыбаться, Игнатьев виновато вздохнул и демонстративно опустил на мгновение очи долу, но потом вновь посмотрел на собеседницу. – В качестве извинений я, пожалуй, велю прислать ей ведро самой сладкой и свежей моркови. Перевязанное атласным бантом… Или, может, позволите завезти его лично? – хитро сощурившись, вдруг прибавил он. - Она принимает по средам и пятницам, - не задумываясь, Оля назвала первые пришедшие в голову дни недели и очень серьезно добавила, - Только бант должен быть зеленым, как морковная ботва. Это, знаете ли, ее любимый цвет. - В самом деле? – Игнатьев удивленно приподнял брови. – Какая она у вас, оказывается, эстетка! В том, что она вновь, как и тогда, две недели тому назад, приняла его игру, определенно был добрый знак. Но еще больше обнадеживало, что сегодня она улыбается так искренне. И смотрит будто уже без прежнего иронического прищура. А очень даже хорошо. С явным интересом… - Ну прекрасно, - сказал он, решив попытаться ещё дальше развить успех, и без того грандиозный: она ведь только что пригласила его в гости! – С этим мы определились. А что насчет вас, мадам? Какие цвета – и какие цветы, помимо алых роз, предпочитаете вы сами? - Пионы. Розовые пионы. Знаете, в Китае принято говорить, что бутон пиона заменяет собой сотню розовых. «Значит, пионы?.. В конце июля?» - задумавшись лишь на секунду, Дмитрий Кириллович медленно кивнул, обозначая, что принял это к сведению. Задачка, конечно, в духе сказки про двенадцать месяцев. Но у необычной дамы и прихоти не могут быть обыкновенными. Вокруг них по-прежнему текла обычная жизнь. Доносились со всех сторон голоса прохожих и шум экипажей, рядом нетерпеливо фыркала лошадь. Но, стоя посреди всего этого шума и гвалта, Ольга его совсем не слышала, оказавшись вдруг сейчас будто бы наедине со стоящим напротив и глядящим на нее все с тем же неприкрытым восхищением мужчиной. Наваждение продлилось секунды, однако от его остроты, а еще от абсолютно забытого чувства, когда по всей крови словно бы настоящий огонь проносится, сердце надолго сбилось с положенного ему ритма. Меж тем, утомившись сидеть в одиночестве, но еще более страдая от неудовлетворенного любопытства, не замеченная ни сыном, ни его собеседницей в жемчужно-сером и скромном, однако же, только на первый взгляд, туалете – внимательный и по-юному зоркий, несмотря на извечные жалобы, глаз графини успел отметить и украшавшую ткань изящную вышивку, и дорогое кружево в отделке, Лидия Николаевна самостоятельно выбралась из салона авто, подошла к ним и тихо положила руку на локоть Игнатьева. Чуть встрепенувшись от неожиданности, он сразу же к ней обернулся и пробормотал растерянно: - Мама?! Ну что же ты… сама? У тебя ведь колено… - по последовавшему сразу за этим многозначительному взгляду понимая, что ничего хорошего его уже не ждет.
Лидия Игнатьева: *с сыном-невежей и его очень милой собеседницей* - Конечно! И колено, и это палящее солнце, на котором ты меня так надолго оставил в этом своем «автомобиле», - последнее слово было произнесено с таким сарказмом, что Дмитрий Кириллович поморщился, точно от зубной боли. – Но как мать, воспитавшая абсолютного невежу, я должно быть, все это заслужила! - Ты права, я совершенный осёл! – он сокрушенно вздохнул. Но графиня, кажется, и не подумала принять это добровольное покаяние. - Не понимаю, чем людям не угодили эти милые животные, что они постоянно оскорбляют их сравнением с собой? – поинтересовалась она вместо этого, вновь коротко взглянув на замершую напротив Ольгу и как бы ища ее согласия с этим жизненным наблюдением. А потом опять повернулась к сыну. – Ну так что, дорогой, может, наконец, вспомнишь о том, как должно себя вести, и представишь мне свою милую собеседницу? - Да, еще раз прости! – Матушка всегда знала, как спустить его с небес на грешную землю. Однако в этот момент Игнатьев куда охотнее провалился бы даже сквозь нее. – Познакомься, это Ольга Дмитриевна Веригина. А вы, сударыня, знакомьтесь с моей матушкой, графиней Лидией Николаевной! - Enchanté! – благосклонно взглянув на Ольгу, графиня слегка кивнула и продолжила, – Вы прелестны! А этот gris de perle вам удивительно к лицу, как и сам туалет в целом. Очень, очень элегантен! Должно быть, из Парижа? – тон ее при этом был самым дружеским. – Только, ради бога, не подумайте, что я вами следила! Просто, знаете, в те десять минут, которые я была вынуждена провести в ужасной повозке своего сына совсем одна, - в этом месте сам граф, отвернувшись в сторону, едва заметно вздохнул, - мне жизненно необходимо было видеть перед собой нечто красивое. - Ваше сиятельство, - чуть склонив голову, ровно на столько, сколько того требовал этикет и даже сделав едва заметный книксен, Ольга Дмитриевна, также выразила графине свое удовольствие от возможности быть ей представленной. - Благодарю вас за добрые слова. И я с удовольствием передам их своей модистке. Думаю, имя ее вам известно – мадам Ламанова, - да и кто не знал его уже теперь, когда сами Императрицы признали ее мастерство, хотя нынешняя ценила ее туалеты менее вдовствующей. - Нет, я не знаю этого имени, неужели русская? – сложив пальцы куполом перед удивленно приоткрытыми губами, Лидия Николаевна ахнула, совершенно искренне. – Ну да что удивляться? Я ведь давно вдова, потому не слишком интересовалась всем этим последние три с лишним десятка лет. А до этого, в молодости, помнится, мы все обожали Карла Ворта… А теперь, стало быть, Ламанова, надо же… видите, как изменились времена? И какая я уже старая! – рассмеялась она вдруг – на удивление звонким и молодым смехом. А потом, когда умолкла, вновь пристально взглянула на новую знакомую и продолжила, - к слову об этом. Душечка Ольга Дмитриевна, вот гляжу на вас и никак не могу отделаться от странного впечатления, что будто бы уже видела вас раньше. Хотя понимаю, что это не так, ведь то был Петербург и так много времени тому назад… Только вот ваши черты… Уж не сочтите за старушечий бред, но вы удивительно напоминаете мне одного моего старого друга. Точнее подругу юности, Машеньку Нелидову. Скажите, вы ей не родня? Ольга выслушала первую, посвященную былым и нынешним модам, часть рассуждений графини с почтительным интересом. Хотя они вряд ли могли хоть сколько-то ее обмануть: несмотря на декларируемое вслух к ним полное равнодушие, Лидия Николаевна стояла перед ней в платье если и не от самого Пуаре, то явно от кого-то очень близкого ему по стилю и оригинальности – разумеется, при безупречном соответствии респектабельности, приличествующей даме почтенного возраста. А вот следующая часть ее спича, уже заставила ее испытать истинное удивление. И потому, на секунду опешив, мадам Веригина даже замерла с полуоткрытым ртом. - Да, она моя мать, - тихо ответила она в конце концов. И тут вдруг в мыслях, как по команде, стали всплывать давние рассказы графини Марии Николаевны о днях своей молодости, в том числе и про лучшую подругу – Лидочку Елагину, которая, в замужестве сделавшись графиней Игнатьевой, к несчастью, так быстро покинула Двор и Петербург. То, что именно эта самая Лидочка, Лидия Николаевна, и стоит теперь перед ней собственной персоной, да еще и под руку с сыном, и вправду, можно было бы назвать невероятным поворотом судьбы. Но Ольга, еще не отошедшая от изумления, в результате просто прибавила, что Веригина – это ее фамилия ее мужа. - Неисповедимы пути господни! – только и воскликнула в ответ старая графиня. Сын же ее, до сей поры скромно молчавший, предпочитая не вмешиваться в столь удачно начавшийся разговор – известное ведь дело, что по всей Москве не сыскать дамы, о которой у маменьки не нашлось бы про запас парочки язвительных замечаний, а тут вдруг такая явная и оттого еще более невероятная симпатия, не спугнуть бы! – и вовсе едва не присвистнул. Однако по-прежнему предпочитал слушать, а не говорить, размышляя теперь уже о своем. Так вот, оказывается, в чем дело! Вот, почему еще там, у Гнездовых, Ольга Дмитриевна показалась ему настолько не похожей на всех, кто ее окружает! Более сдержанной, даже немного высокомерной… «Да, этого у нее тоже не отнять, особенно, когда стесняется, - подумал Игнатьев и чуть заметно улыбнулся. – Петербурженка…» И, коли уж их матери в юности так дружили, то, верно, родом совсем не из той среды, в которой обретается нынче. Интересно, почему? И каков же должен был быть человек ее муж, если ради него она согласилась на столь явный мезальянс? - Это понятно, - тем временем, наудивлявшись вволю, кивнула Лидия Николаевна, имея в виду происхождение ее нынешней фамилии. – Веригин, Веригин… постойте… это не покойному ли генералу Александру Ивановичу родственник? А чем он занимается? - Занимался, - поправила Ольга спокойно, глядя графине прямо в глаза, а после обернулась в сторону кладбищенских ворот. Она уже давно научилась говорить о Саше без лишнего волнения, но на этот раз в голосе ее все равно невольно прозвучала затаенная грусть. Ничего, сегодня, в кругу близких и родных людей, у нее еще будет возможность вспомнить о нем и о прожитых вместе счастливых днях что-нибудь веселое. А пока, выпрямив плечи, Ольга продолжила: - Александр умер десять лет тому назад, в Астрахани. Он был земским врачом. И насколько я знаю, у его семьи нет в родственниках ни одного генерала. В ее словах, помимо вполне объяснимой тоски по рано ушедшему супругу, одновременно же послышалась такая за него гордость, что старая графиня, которая, признаться, в первый миг была откровенно шокирована вдовольно странным союзом для дочери графа Чернышева, невольно и сама утратила свой прежний веселый тон и, сочувственно покачав головой, ласково погладила Ольгу Дмитриевну по руке: - Понимаю вас, детка! Увы, слишком хорошо понимаю. Я овдовела в двадцать четыре. Вряд ли и вам было многим больше, так что я знаю, что вам довелось пережить… Но на все воля божья! У вас ведь наверняка остались его дети? Про Божью волю Ольга могла бы и поспорить. Но дав однажды себе обещание не думать о причинах той трагедии, да и о ней самой, словно того страшного вечера просто не было в ее жизни, она просто поблагодарила графиню за слова поддержки, затем тоже выразила ей сочувствие, и рассказала про своих троих детей. - Это единственное, что спасло меня тогда, - честно призналась она, вновь читая понимание в глазах собеседницы. А после посмотрела на стоящего уже довольно давно в безмолвии, что, как казалось, было для него весьма несвойственно, Дмитрия Кирилловича. И подумав о том, что вот этот самый мужчина тоже когда-то стал для своей матери таким же светом в непроглядной тьме отчаяния, как ее собственные малыши, невольно ему улыбнулась. - Да, это дети - это всегда наше самое главное утешение, - согласилась графиня, на тонких бледных губах которой тоже промелькнула улыбка, когда, следом за Ольгой, она невольно взглянула на сына. – Даже когда они однажды вдруг вырастают на две головы выше нас, и ведут себя совсем не так, как мы от них ждем! И Дмитрию Кирилловичу не оставалось ничего, кроме как очередным ироническим кивком подтвердить ее слова. - Что ж, милая Оленька Дмитриевна… вас ведь не оскорбит, что я обращаюсь к вам столь запросто? – она сделала вопросительную паузу и, дождавшись от мадам Веригиной уверений, что все хорошо и она ничуть не обижена, с удовлетворенным видом кивнула. – Я невероятно счастлива нашему знакомству и с удовольствие поговорила бы с вами еще несколько часов подряд. Но, в отличие от моего дорогого сына, пока еще не забыла о правилах этикета. И хорошо понимаю, что неловко так надолго похищать вас у ваших родных, которые наверняка уже заждались дома вашего возвращения. Вы ведь уже шли домой, когда мы повстречались? – И Ольга вновь согласилась. – В таком случае, увы, придется расстаться. Но очень надеюсь, что ненадолго. Вы ведь теперь станете у нас иногда бывать? Мой дом на Новой Басманной. Его всякий знает. Большой зеленый особняк. Пожалуйста, приезжайте запросто и в любой день! Я почти всегда дома, да и Митенька в этом случае уж точно захочет бывать у меня почаще! Так что выгода мне будет даже двойная! После этих слов она опять тихонько рассмеялась, а «Митенька», напротив, опустил глаза и отвернулся. Ибо совершенно неожиданно для себя, и к тому же, весьма крепко смутился от столь неожиданной маменькиной прямоты.
Дмитрий Игнатьев: *с мамой* - Ну, вот, наконец-то! – с облегчением вздохнула вдруг вдовствующая графиня, спустя пару минут после того, как экипаж мадам Веригиной плавно тронулся с места и удалился всего на сотню-другую метров. С трудом заставив себя отвести взгляд от пышных павлиньих перьев, что украшали тулью модной шляпки Ольги Дмитриевны спереди, но даже и теперь, когда она уже сидела к нему спиной, все равно было хорошо заметно, как те совершенно гипнотически покачивались от немного тряской езды по булыжной мостовой – а может, просто замечтавшись о том, чтобы владелица экстравагантного головного убора еще раз, хотя бы на миг, к нему обернулась, граф Игнатьев удивленно и немного обиженно воззрился на мать, заподозрив в ее словах то, чего так опасался с самого начала: желчную неприязнь, которую она просто слишком умело скрывала все это время. - Что ты имеешь в виду? – вдвоем, они все так же стояли на обочине ведущего к воротам на территорию кладбища тротуара. Но именно в этот самый момент Лидия Николаевна, будто и не заметив обращенного к ней вопроса, слегка потянула его за рукав, призывая к движению. - Идем. Не то там уж скоро все и закроют. - Ты мне не ответила, - безропотно двинувшись с места, напомнил Дмитрий Кириллович, ни собираясь уступать более ни в чем, кроме этого. И потому сразу расставить все точки над i во всем, что касается его отношений – настоящих и, ежели управит господь, будущих, с Ольгой Дмитриевной. Объяснив, что не намерен терпеть в адрес этой женщины ни обычного сарказма, ни тех едких колкостей, коих от матери про каждую из своих былых пассий, признаться, выслушал уже немало. Про каждую – за исключением Эсме, которую Лидия Николаевна любила, как собственную дочь, о которой когда-то мечтала, да только так и не довелось эту мечту осуществить. - Не ответила – на что? – невозмутимо спросила, тем временем, графиня. – И почему я вообще должна объяснять тебе каждую из своих мыслей вслух? А впрочем, изволь! Полностью она звучит несколько длиннее: «Наконец-то ты, Господи, услышал мои давние молитвы и, кажется, образумил моего непутевого сына!» - Боже мой, маменька! – чувствуя себя так, будто только что сбросил с плеч невидимую, но весьма весомую ношу, Дмитрий Кириллович рассмеялся так громко, что на него с осуждением поглядела какая-то женщина во вдовьем уборе, которую они с Лидией Николаевной пропускали, давая той выйти первой на улицу из-за кладбищенской ограды. – Так вот, ты о чем! - Да тише ты, горе моё! Ну что за наказание такое, право?.. А ты что подумал? - Ничего, просто не понял… - Ой, врешь! И зря. Я научилась понимать это примерно тогда, когда тебе исполнилось полгода. Ты тогда очень любил спать у меня на руках и всякий раз, когда я пыталась хоть ненадолго передать тебя няньке, начинал надрывно до синевы, кашлять, потому что однажды увидел, как я этого испугалась. - Стало быть, я уже тогда был не по годам умен? - улыбнулся Игнатьев. - Не по годам хитер, скорее! Но я тебя все равно раскусила! И с тех пор обманывать меня даже не пытайся. Не получится! Не просто так ведь взъярился! Решил, что мне Машенькина дочь не понравилась, так? – искоса на него взглянув, Лидия Николаевна понимающе усмехнулась. – И от меня, от злобной старухи, защищать ее хотел? Дмитрий Кириллович виновато промолчал. Но ответной реплики в этом монологе от него никто и не ждал. - А и правильно делал, что хотел! Вот так и надо, ежели по-настоящему любишь, конечно. А остальное… - Да какая любовь, о чем ты?! Мы и виделись-то до этого всего два раза – а сегодня вот третий! – опешил Игнатьев, пораженный не столько маменькиной откровенностью: о столь интимных вещах, как его чувства, у них уже лет двадцать не было серьезных разговоров, но ее наблюдательностью. - И что с того? Мы и с отцом твоим покойным тоже виделись дважды. Я ведь тогда в столице была, служила при Марии Федоровне, а он здесь, в Москве… познакомились в Рождество, на балу, как в сказке. Я – фрейлина Великой княгини, он – в свите генерал-губернатора… ну после переписывались, конечно. Еще раз встретились после Пасхи. А на третий он уж к нам домой приехал, с батюшкой о свадьбе нашей толковать. Я тогда чуть от страха чувств не лишилась, виданое ли дело! А он не побоялся: «Не волнуйся, Лидочка, и ни о чем дурном не думай!» Смелый был, настоящий орёл! Не то, что вы, нынешние! «Два раза всего»… Историю любви своих родителей Дмитрий Кириллович, разумеется, знал назубок еще с детства. Но всякий раз удивлялся тому, как преображается, делается мягким и лучистым обыкновенно прямой и чуть насмешливый матушкин взор. Будто видит она перед ним всякий раз в этот момент нечто такое, чего больше никогда в ее жизни так и не случилось… - Но дело же не только во мне, - задумчиво проговорил он, невольно выдавая то, что на самом деле немало его мучило – под всей этой обычной бравадой совершенной невозмутимости и самоуверенности. Обманывать мать он действительно не умел. Почти… но пусть лучше будет уверена, что абсолютно. - Конечно! Но и она, коли умна хоть вполовину от ума своей матери, такого как ты упускать не станет! Все ж ты у меня еще совсем не из последних кавалеров на Москве, хоть и борода уже, вон, наполовину седая… сбрил бы ты ее все же, а? – но Дмитрий Кириллович упрямо помотал головой: «ни за что»! – Ну как знаешь! Бог с тобой. А она девочка хорошая, сразу видно! И есть в кого. - Что, и правда, настолько похожа на свою мать? - К счастью, да! Хотя Маша еще красивее была. Ослепительна просто! Да на нее сам Александр Николаевич с интересом поглядывал – еще до того, как той окончательно увлекся. Только Машенька ведь приличная была барышня, ей не чета! Потому и устроила все так, что граф Чернышев еще в самый первый месяц нашей службы во дворце к ее ножкам, словно спелое яблочко сам и прикатился… Их ведь наш дядя Андрей познакомил, ты знаешь? Они тогда очень дружили с Дмитрием Платоновичем… Но только замуж-то я все одно вышла раньше любимой моей подруги! – вновь усмехнулась Лидия Николаевна, в голосе которой совсем неожиданно для сына вдруг будто бы на миг вновь проглянуло откуда-то из самых глубин прошлого торжество той давней победы в этом извечном, на все времена, девичьем споре. Тут же, впрочем, и угасшее, когда, едва взглянув на высокий, черного гранита, памятник над довольно старой уже могилой, к которому они как раз и приблизились, маменька горестно вздохнула. - Вот так, значит. И у алтаря раньше постояла, и над гробом, стало быть, тоже первой в слезах оказалась… - шепотом произнесла она. И после, вмиг забывая обо всем прочем, бренном, подошла к нему совсем близко и без всякого опасения запачкаться, стала целовать холодный, уже немного будто бы и обветрившийся от времени, но все еще гладкий, полированный камень. - Ну здравствуй, Кирюшенька, здравствуй, мой родной. Как ты тут, уж прости, что нечасто бываю, стара стала, ноги уже не ходят так легко, как прежде. Это ведь ты у нас навсегда молодым остался… Это тоже было то, что Дмитрий Кириллович неизменно видел всякий раз, когда они вдвоем с матушкой приходили на могилу его отца. Все эти годы. А еще он знал, что в такие минуты ей лучше не мешать. И потому, проводив за оградку – тоже, как и всегда, тут же деликатно отошел в сторону. Словно бы, и действительно, давая родителям возможность спокойно пообщаться между собой наедине после продолжительной разлуки…
Ольга Веригина: - Да ты просто вся светишься, Оля! Как полезно, оказывается, ходить к модисткам, - шутливо заметила Элен, встречая чуть припозднившуюся против обещанного подругу у порога ее дома. А про себя, между тем, подумала, что последний раз видела, чтобы ее глаза вот так сияли, еще когда был жив милый Александр Глебович. Оля же, в ответ на ее слова, лишь слегка пожала плечами, мол, ничего особенного. Хотя, на самом деле, это было не совсем правдой. Впрочем, даже и захоти она вдруг пооткровенничать, времени для этого совершенно не было. Ведь в доме уже вовсю шли приготовления к вечернему празднику. Иван Максимович даже успел раздвинуть в гостиной стол, который в свое время посоветовал Ольге купить свояк Аркадий, который, как инженер, был необычайно восхищен его конструкцией. А она, и верно, была необычна. Вмещая в повседневной жизни вокруг себя шесть, от силы восемь человек, после легкого поворота столешницы против часовой стрелки, сей замечательный образец мебельного искусства мог значительно изменяться в размерах. Главное здесь было то, насколько именно повернуть: на пол-оборота или на целый круг. В зависимости от этого, из-под разъезжавшихся в стороны четвертей столешницы выдвигались дополнительные панели, которые могли увеличить ее окружность настолько, чтобы уместить уже в четыре раза больше гостей. Конечно, идея эта была не нова, еще в середине прошлого века ее запатентовал Роберт Юп. Но тогда дополнительные панели были не механическими, а вкладными. То есть их нужно было где-то отдельно хранить и каждый раз приносить при необходимости в комнату, да еще использовать для крепления специальные крюки, чтобы эта тяжесть надежно крепилась к раме. А тут почти автоматика! Тем не менее, поначалу Ольга Дмитриевна воспротивилась этой покупке: ну куда ей стол на четверть сотни гостей?! Оценить новоприобретенное удобство удалось по-настоящему лишь тогда, когда за ним впервые случилось отметить ее ближайшие именины. Сегодня стол тоже был разложен в расчете сразу на всю их большую семью и застелен вначале ковровой, а поверх нее – белой скатертью, на которой Элен и Ольга, почти сразу после ее возвращения из города, принялись расставлять фарфоровый обеденный сервиз, хрустальные фужеры и бокалы для напитков, а также серебряные приборы. Тата и Ирина хлопотали вместе с ними, размещая в гостиной букеты с карточками и поздравительные телеграммы, которые с утра присылали друзья и знакомые именинницы. А горничная Анна и две ее специально нанятые на сегодняшний вечер помощницы суетились между кухней, буфетной и столовой, принося и расставляя подносы с легкими закусками, графины с лимонадом и ведерки, в которых позже поместят в колотый лёд шампанское. Нечем заняться было только маленькой Саньке. Потому поначалу она хвостом ходила за матерью и тётей Леной, потом попыталась отвлечь от разговора со Стёпой своего крёстного – без особого успеха. Совершенно заскучав, девочка с мрачным видом присела на стул в уголке комнаты, где ее, к счастью, вскоре и разглядела мама, тут же предложив очень важное и ответственное поручение – пересчитать еще раз заново все приборы на столе. А вдруг кто-то ошибся и после выяснится, что кому-то не досталось тарелки, вилки или бокала?! К половине пятого, когда раздался звонок в дверь, все было готово. Ольга, уже переодетая в нарядное новое платье и по-новому причесанная, лично отправилась в переднюю встречать подоспевших первыми гостей. Ими, конечно же, были Анна Софоновна, Таша и Аркадий, которых сопровождали Шурочка и Сергей. Следом, почти сразу прибыли Нина и Ася с мужьями, потом Гнездовы. Последним, прямо с вокзала явился Поль. Неожиданно – ведь еще вчера он звонил из Петербурга, извиняясь за невозможность быть у сестры из-за служебных надобностей. А вот поди ж ты, все-таки приехал – весёлый и с огромной корзиной цветов, за которой Ольга его едва разглядела. Вот так обычно тихий и спокойный ее дом постепенно и наполнился гостями почти под завязку. Все вместе они шутили, обменивались новостями, обнимали и заново поздравляли именинницу. А она, тем временем, нет-нет да поглядывала в сторону холла, словно бы ждала увидеть в нём кого-то еще… Впрочем, рассчитывать на это было нелепо. И потому вскоре Ольга перестала об этом думать, полностью отдаваясь веселью и общению с родными и близкими, с которым затем переместилась в столовую. А там, после того, как все расположились за праздничным столом и был произнесён первый заздравный тост, все ее тайные надежды и разочарования мгновенно потонули в потоке искрящегося шампанского, шуме голосов и взрывах всеобщего смеха. Поэтому вовсе не удивительно, что за таким шумом еще один короткий звонок во входную дверь не привлек внимания ни хозяйки, ни ее гостей. Последние же и вовсе заинтересовались происходящим лишь тогда, когда заметили, как Ольга вначале замерла и переменилась в лице, а потом вдруг расхохоталась, обернувшись к подошедшей к ней и что-то тихонько прошептавшей на ухо горничной. - Что, неужто и вправду с ведром? – переспросила она, продолжая смеяться, но по-прежнему, ничуть не утруждаясь разъяснить происходящее остальным, собравшимся в комнате. А когда Анна молча кивнула, просто положила на стол свою салфетку, поднялась со своего места, окинула всех взглядом и, извинившись, сказала, что должна теперь всех ненадолго оставить. - Что-то случилось, дорогая? – только и успела проговорить ей вслед Таша, но обернувшись уже в дверях, Ольга лишь беззаботно качнула головой и попросила ее и остальных гостей ни о чем не беспокоиться и веселиться дальше пока без нее. - Я его в гостиную проводила, - уже поясняла, тем временем, отправившаяся следом Анна. Благодарно кивнув, Ольга отпустила ее прочь от себя, и дальше быстро пошла одна. Но уже на месте вновь замерла, положив ладонь на дверную ручку, вновь в полной мере охваченная предвкушением встречи, которой одновременно так ждала и на которую почти не смела надеяться, и необъяснимой нерешительности. Еще когда Анна шепотом сообщила, что приехал «тот господин, который две недели назад от Гнездовых приходил», она почувствовала, как к щекам прилила кровь, окрашивая их яркими, лучше любых румян, пятнами, как тотчас же задрожали от волнения пальцы, сжимавшие тонкую хрустальную ножку бокала. И почему-то тогда ей было все равно, заметил ли это кто-то из присутствующих за столом. А теперь приходится делать огромное усилие над собой, чтобы просто открыть эту дурацкую дверь и войти… Постояв еще немного и убедившись, наконец, что буря внутри хотя бы немного улеглась, Ольга прикрыла на миг глаза, глубоко вздохнула, настроилась – и шагнула в гостиную. Точно в омут бросилась. - Вы! – на сей раз это уже был не вопрос, но утверждение, которым она, вместо обычного приветствия, встретила Дмитрий Кирилловича и, совершенно по-детски, прикусила нижнюю губу, чтобы сдержать слишком уж явную улыбку.
Дмитрий Игнатьев: На могиле отца, которого Дмитрий Кириллович, признаться, помнил совсем немного – оставшись без него неполных пяти лет отроду, а знал и вовсе в основном по материнским рассказам, более похожим на былинные сказания, чем на жизнь обычного человека, они с Лидией Николаевной пробыли чуть более четверти часа. Потом зашли и к другим родным с его стороны, упокоившимся в свое время на Донском кладбище, а после старая графиня захотела навестить еще кого-то из своих друзей, кои тоже уже не один, и не одна, обрели вечный приют в этой старой московской усыпальнице. На одном из памятников, неизменно следовавший за нею повсюду Дмитрий Кириллович случайно выхватил взглядом полустёршуюся эпитафию: «Dum loquimur, fugerit invida aetas: carpe diem, quam minimum credula postero». И фраза эта, кажется, из Горация, показалась вдруг настолько созвучной его собственным нынешним раздумьям, сплошь посвященным, вместо, вроде бы, приличествующих случаю воспоминаний о былом, что будь граф хоть немного мистик, непременно решил бы, что это ему некий тайный знак. Посланный за тем, чтобы развеять сомнения относительно идеи, вот уже полчаса как возникшей и с тех пор все никак не желавшей покидать его разум. Несмотря на то, что какая-то другая его часть, более разумная и, вероятно, «взрослая», упорно твердила, что подобное будет лишним. Потому теперь будет лучше немного подождать. И вот оно, внезапно, это самое «лови момент, как можно меньше верь будущему». Впрочем, будущему Дмитрий Кириллович и так перестал верить уже давно. Шестнадцать лет назад, когда потерял ту, могилы которой в окрестностях Донского монастыря искать было бессмысленно. Когда Эсме умерла, ее отец сразу попросил у него разрешения похоронить свою дочь дома, в южном Тифлисе, а не в холодной Москве, где с ней и случилось то роковое несчастье. И Игнатьев, винивший во всем себя, не смог ему отказать. Так что, наконец, обойдя вместе с матерью все сохранившиеся по сегодня могилы своих пращуров и иже с ними, спустя еще полтора часа, он уже вез Лидию Николаевну домой. Разумеется, в своем авто. Ибо приятное знакомство с дочерью подруги юности, а после – и визит к дорогим сердцу покойникам, который всегда навевал на нее несколько философское настроение, на этот раз возымели двойное и словно бы усиливающее друг друга действие. Иными словами, старая графиня сменила на милость свой недавний, почти луддический, гнев против прогресса в лице сыновнего автомобиля, спокойно и без всяких капризов вновь устроившись с помощью Дмитрия Кирилловича на его роскошном малиновом кожаном сиденье. Да и с ним самим была очень мила. По дороге домой вспоминала много смешных случаев из его детства – почти каждый из этих рассказов Игнатьев знал практически наизусть, но не спорить же с матерью? А когда, по приезде на Новую Басманную, он отказался остаться там сегодня на ужин и ночлег, сославшись на неотложное дело, даже, кажется, и не обиделась вовсе. Чувствуя себя все равно немного виноватым, граф все же пообещал матери, что приедет сюда, в отчий дом, завтра днем. И останется аж до понедельника. А теперь, трижды осенённый ее крестным знамением – извечная, еще с детства, их традиция при любом сколько-нибудь долгом расставании, и расцелованный в обе щеки, он вновь запрыгнул за руль своего авто. Но сразу не уехал, а дождался, пока старая графиня скроется в недрах большого, на половину квартала, каменного особняка Игнатьевых, который, и правда, знали все местные извозчики, да и не только они. Ну а дальше, почти мгновенно переключился из образа мальчика и любимого маминого сына в более обычный – зрелого и четко понимающего, что ему нужно, мужчины. Завел мотор, и решил было поначалу ехать на Трубную площадь, где со стороны Цветного бульвара всегда было полно торгующих какими угодно букетами девочек-цветочниц. Да быстро опомнился, сообразив, что теперь вторая половина дня и потому уже слишком поздно для подобной торговли. Да хотя и утром, пожалуй, навряд нашлись бы там жизненно необходимые ему теперь пионы. Ну, а куда же тогда? Озадачившись на эту тему, граф на время притормозил свой «Делано» у ближайшего же перекрестка, чтобы как следует подумать. Естественно, цветы в Москве можно было купить не только на Цветном бульваре, но также и на Сухаревке, на Смоленском рынке. Или на Кузнецком мосту, где «вечные французы» и, потому, конечно, достаточно изысканных цветочных магазинов. Но в связи с необычностью требования, на ум Дмитрию Кирилловичу первым делом пришли не они, а всем известный павильон «Цветочной торговли Ф.Ф. Ноева», что прямо напротив церкви Рождества Богородицы в Столешниках. Известно ведь, что лишь этот цветовод сумел исполнить сумасбродное желание московской притчи во языцех всех последних лет, «беспутного Николаши» Рябушинского и доставить в январе на его празднование годовщины «Золотого руна» сорок тысяч ландышей. Значит, пионы в июле у него уж точно найдутся, решил граф, в конце концов, и, вновь заведя мотор, двинулся прямиком на Петровку. Ему определенно нынче везло. Пионы у Ноева имелись, стояли себе вместе с другими, самыми разными цветами, в изящных высоких и не очень фарфоровых вазах, похожих на старинные японские. Не сорок тысяч, конечно. Но столько ему и не нужно было. Достало и полудюжины, вернее, конечно, семи, самых пышных, свежих и разноцветных, которые любезная цветочница тотчас собрала в элегантный букет и вручила Игнатьеву с немного кокетливой улыбкой. А он не остался в долгу, тоже улыбнулся и, пребывая в прекрасном настроении, даже чуть подмигнул этой симпатичной и чуть зардевшейся от удовольствия девице. А потом вышел на улицу, бережно устроил букет на сиденье рядом с собой, и поехал… нет, не домой. А за морковью. Смешно, конечно, но если уж дал слово – держи. И лишь только потом – совсем ненадолго, чтобы привести себя в порядок и переодеться, к себе на Сретенский. Где, обыкновенно абсолютно невозмутимый швейцар доходного дома страхового общества «Россия», в котором Дмитрий Кириллович, собственно, и обретался вот уже шестой год, едва не выронил из рук сдернутый с макушки ради приветствия картуз, когда взглянул на шествующего от своего автомобиля графа Игнатьева, в одной руке которого поражал взор всеми оттенками розового, красного и белого, роскошный букет пионов, а в другой было крепко зажато, перевязанное зеленой атласной лентой, полное ведро моркови. - Доброго дня, Порфирий! – как ни в чем не бывало, произнес он. И, с благодарностью кивнув, когда перед ним широко распахнули створку двери, спокойно прошел дальше, через огромный вестибюль, к ведущей в его этаж лестнице. А еще через час, стоя перед дверями совсем другого дома, того, что в Сокольниках, удивлялся уже сам Дмитрий Кириллович. Ведь, подъехав к нему за пару минут до этого, он едва нашел место, куда притулить свой автомобиль: вся прилегающая к особняку часть улицы неожиданно оказалась буквально запружена экипажами. Что сие может означать, он понял лишь тогда, когда вышедшая на звонок горничная предложила вместе с нею пройти в дальнюю гостиную. В то время, как откуда-то с другой стороны доносились оживленные голоса, смех и периодический звон посуды, какой обычно происходит от чоканья бокалами. Иными словами, у мадам Веригиной сегодня собрались гости. И было их, судя по количеству голосов, немало. Интересно, что они празднуют? Попросив немного подождать, горничная исчезла, оставив Игнатьева в раздумьях по этому поводу. И не сказать, чтобы приятных. Потому что, отправляясь нынче в Сокольники, он как-то не рассчитывал вновь оказаться в толпе, а хотел, напротив, побыть с Ольгой Дмитриевной, наконец, хоть немного наедине. Поговорить, а тут… Впрочем, когда она вошла, все минутное недовольство графа тотчас же куда-то само по себе и испарилось. Осталась лишь радость, мгновенно взметнувшаяся в душе, словно туча легких пушинок от мимолетного дуновения теплого ветра, а еще какое-то странное, неописуемое точно словами, ощущение правильности происходящего. И Дмитрию Кирилловичу окончательно стало понятно, что свой момент он, кажется, все-таки не упустил. - Я! – со счастливой улыбкой выдохнул он, не в силах отвести взгляд от ее сияющего лица. – Вот, это вам! – сделав пару шагов навстречу Ольге Дмитриевне, он протянул ей свой букет. – К сожалению, бутонов мне достать не удалось. Но ведь и так тоже неплохо, да? А это, - кивнув на оставленное на низком столике напротив одного из диванов ведро с кокетливым бантом, - для вашей питомицы. Я привык держать свои обещания! Надеюсь, что не прогадал с ее любимым оттенком зеленого…
Ольга Веригина: *с Дмитрием Кирилловичем* - О, со стороны Изольды было бы просто невежливо не принять такой подарок! - пробормотала Ольга. Завороженная видением сказочного букета, к которому руки потянулись сами собой, она лишь мельком взглянула на пресловутое ведро, которое немало смутило горничную. А потом, подняв к лицу преподнесенные ей цветы, блаженно прикрыла глаза и вдохнула их аромат, который в этом букете был удивительно многообразным – от сладкого и пьянящего, до чуть свежего, немного лимонно-кислого, почти неуловимого. - Боже мой, это какое-то волшебство, Дмитрий Кириллович! – восхищённо выдохнув вместе с запахом цветов и эти слова, Ольга посмотрела на гостя взглядом, в котором угадывалась нежность,- Как вам это удалось? Пионы, теперь…? Нет, не отвечайте. Пусть это так и останется вашей тайной. Просто примите мою искреннюю благодарность за этот сюрприз. - Да какой там сюрприз? Всего лишь простой знак внимания, – далеко не сразу сумев заставить себя, наконец, перестать пялиться на Ольгу Дмитриевну со счастливой улыбкой идиота, ответил Игнатьев, беспечно пожимая плечами. – Не стоит благодарности, хотя, не скрою, мне она очень приятна… Как и любые добрые слова в мой адрес из ваших уст, – прибавил он вдруг, сам не зная, зачем. А после, вновь прислушавшись к приглушенному гомону голосов и чуть кивнув в сторону, откуда он доносился, сказал еще: - Но у вас, кажется, гости? – так как, безусловно, обратил внимание на то, что горничная с самого начала проводила его именно сюда, а не в ту комнату, где обреталось все это пока неведомое ни составом, ни числом общество. – Мне неловко вас от них надолго отвлекать… И, словно бы в подтверждение этих слов, прежде, чем госпожа Веригина успела что-либо ответить, дверь у нее за спиной приоткрылась и в получившемся просвете вначале показалась лишь румяная девичья мордашка, которую обрамляли по бокам убранные на манер двух баранок золотистые косички, а через мгновение и сама их обладательница – девочка лет десяти, или около того: - Мамочка, ты здесь?! – с недовольным видом вопросило дитя, но, увидев внезапно перед собой не только мать, но еще и какого-то бородатого господина, еще шире распахнуло и без того круглые голубые глаза. – Ой! Однако, уже через мгновение после этого, просочившись в малую гостиную и всеми прочими частями своего организма, быстро присело перед незнакомцем в безупречном книксене: - Здравствуйте! – а потом, обернувшись к Ольге Дмитриевне, продолжило, как ни в чем не бывало, свою мысль. – Тётя Таша сказала, что вот-вот подадут твой именинный пирог, поэтому срочно велела тебя найти! Услышав эти слова, Дмитрий Кириллович, еще не успевший толком опомниться от этого явления, удивленно моргнул и перевел взор с девочки, в которой, даже если бы она не обратилась к ней соответствующим образом, можно было без труда узнать ее дочь – должно быть, это и есть младшая, на саму мадам Веригину. - Именинный… пирог? Ваш?.. - У мамочки именины сегодня, - спокойно пояснила Санька вместо Ольги Дмитриевны, кажется растерявшейся от этого явления не меньше гостя, и взглянув на букет, который та все еще прижимала к груди, так же спокойно добавила, - Но разве же не поэтому вы привезли ей цветы?! Вместо слов, Ольга Дмитриевна поманила дочь к себе, и та послушно сделала пару шагов вперед от двери, встала возле нее и абсолютно беззастенчиво продолжила разглядывать гостя, словно старалась запомнить и выучить наизусть его облик. Потом снова взглянула на маму, которая показалась ей какой-то необычно тихой. И смотрела она на нее как-то странно. Но анализировать поведение взрослых Санька еще не умела, поэтому теперь просто ждала, что может последовать дальше. - Дмитрий Кириллович, познакомьтесь, пожалуйста. Это моя младшая дочь Саня, Александра Александровна… А это – мой друг, граф Игнатьев.
Дмитрий Игнатьев: *с моей испытательницей* С улыбкой отвесив девочке учтивый полупоклон, словно взрослой барышне, он сказал, что очень рад встрече. Саня же – как необычно, все же, называет ее мать, прежде граф никогда не слышал, чтобы маленьких Александр кто-либо именовал таким забавным образом, попадались все чаще Шурочки, Сашеньки, Александрины или даже Ары – в ответ лишь кивнула, продолжая гипнотизировать его взглядом. Однако потом, заметив вдруг у него за спиной перевязанное атласной лентой ведро с морковью, удивленно вскинула брови и сразу будто забыла об его существовании. - Ну а теперь ступай обратно, дорогая, скажи тете и остальным, что я скоро приду, - продолжила, тем временем, Ольга. С сожалением бросив последний любопытный взгляд на столь заинтересовавший ее предмет, Саня, тем не менее, тотчас исчезла из комнаты, вновь оставив мать наедине с ее гостем. И услышав, как резво застучали по дубовому паркету, удаляясь, ее каблучки, мадам Веригина вдруг не без иронии подумала, что дочь наверняка так торопится отнюдь не только потому, что просто хочет побыстрее исполнить ее поручение. А и оттого, что спешит как можно быстрее поразить всех в гостиной головокружительной новостью о новом знакомстве. - Кажется, вышло немного неловко, - будто извиняясь, произнесла она, на время оставляя эту немного волнующую мысль, и снова всем вниманием возвращаясь к Дмитрию Кирилловичу, терпеливо ожидающему, пока она заговорит. – Да, у меня, в самом деле, сегодня праздник. Небольшой, собрались только самые близкие друзья и родные. И я была бы рада, если бы вы к нам присоединились. Конечно, если это вам будет удобно… Ну, разумеется, Игнатьеву это было совершенно неудобно! Неудобно, а еще чертовски рано прямо теперь вдруг оказаться под перекрестным огнем взглядов целой толпы людей, имевших в прошлом – и имеющих, конечно, теперь целиком и полностью отношение к ее жизни, в то время как сам он для нее пока лишь… кто? Знакомя с дочерью, Ольга Дмитриевна только что назвала его своим другом. Но Дмитрий Кириллович все же не был настолько оптимистом, чтобы хоть на миг поверить, что на данный момент их знакомства действительно может рассчитывать на ее дружбу. Да и не хотел он от этой женщины совершенно никакой дружбы! Не хотел – и в принципе не верил, что подобное возможно, если только обоим таким «друзьям» не по сто лет, и все их иные чувственные порывы давным-давно угасли под пеплом времени. Лихорадочно раздумывая обо всем этом, он невольно медлил с ответом. И Ольга Дмитриевна, должно быть, сама уже была не рада, что предложила подобное. Во всяком случае, Игнатьев хорошо видел, что смущен здесь отнюдь не только он один. Хотя, с другой стороны… а что, если подобным предложением, пусть и высказанным не совсем по собственной воле – не пригласила же она его на свой «небольшой праздник» еще там, днем, на Шаболовке, верно? А ведь имела такую возможность. Да и при нынешней встрече с этим не спешила… Так вот. А что, если теперь она просто решила его испытать? Бросить небольшой вызов его, так сказать, душевной крепости. А заодно – и мнение родственников узнать. Пока все не зашло слишком далеко. Логично? Вполне! На пятом десятке собственных лет граф видел и знал женщин достаточно, чтобы предполагать в них и не такое коварство. А это – что? Ерунда, милый каприз! Потому, ничуть на Ольгу Дмитриевну не обидевшись за это вольное, или невольное прегрешение, в конце концов, все-таки согласился принять ее приглашение. И, чувствуя себя кем-то, вроде дрессировщика – только без заткнутого на всякий случай за пояс спасительного пистолета, пошел за ней следом через анфиладу уже виденных однажды комнат, чтобы через пару минут без страха войти в клетку даже не к одному совершенно ему незнакомому тигру, а к целому, можно сказать, тигриному семейству…
Степан Веригин: Когда Ольга Дмитриевна вышла из-за стола, гости почти сразу вернулись к беседе и только Наталья Викторовна на секунду обернулась к мужу и прошептала как-то слишком загадочно: - Возможно, я ошибаюсь, но…! – Сергей Аркадьевич посмотрел на неё с недоумением, так как совершенно не понял, о чем речь, пожал плечами и продолжил обсуждать с Аркадием Евгеньевичем нововведения в инженерных системах вентиляции, что были ещё в мае показаны на Международной строительно-художественной выставке в Санкт-Петербурге, посетив которую они оба пришли в восторг. И теперь, при устройстве коммуникаций собственного дома, Гнездов как раз желал опробовать один из виденных там вариантов, а если даст согласие граф Игнатьев, то и в его особняке тоже. Еще предполагалось, что зять Ольги Дмитриевны должен будет стать ему в этом компаньоном. На данную тему теперь они как раз и договаривались. Между тем, с момента, когда хозяйка дома нынешнего встала из-за стола и вышла из комнаты, прошло уже достаточно времени, чтобы это стало заметно. А потому среди прочих гостей постепенно начались разговоры уже и на этот счет. - Ну и где же наша Оленька? Не нужно ли ей помочь? – в конце концов, довольно громко поинтересовалась, Анна Софоновна, взволновавшись долгим отсутствием снохи. Как всегда разумная и рассудительная Таша тут же поспешила её успокоить, но после уже сама обернулась к младшей племяннице. - Саня, дружок, сходи все же, поищи матушку! Именно поэтому, обойдя комнаты первого этажа, Санька в конечном счете и оказалась в гостиной. А когда внезапно обнаружившаяся там, в компании еще одного, незнакомого, гостя мама отправила ее назад, сразу же поспешила обратно, желая поведать всем новость, которая буквально жгла кончик языка. - Вы даже и представить себе не можете, что он подарил мамочке! – выпалила она с порога, влетая в столовую. Желаемый эффект был произведен: все гости замолчали, повернулись к ней, и Саня сделала, как ей казалось, очень загадочное лицо, закономерно рассчитывая услышать в ответ: «Что?». Но была ужасно разочарована, когда взрослые вместо интереса к подарку, бросились интересоваться персоной самого посетителя. И Сане, с трудом подавляя в себе досаду, первым делом пришлось отвечать именно на этот, совершенно не важный, на ее взгляд, вопрос. «Какая разница, как его зовут?! Как взрослые могут быть такими скучными?!» - обижено думала она, бредя к своему месту между старшим братом и крестным. Тем временем, будучи, наконец, произнесенным вслух, имя графа Игнатьева произвело на всех разное впечатление. Для большинства гостей оно ровно ничего не значило. Только Ташин муж с немым вопросом взглянул на Гнездова: «Неужто, тот самый, о котором мы только что говорили?», быстро переглянулись между собой Таня со Стёпой, да Наталья Викторовна как-то особенно торжественно произнесла долгое «О!» и улыбнулась лишь ей одной понятным мыслям. - Да вы никак его знаете, душенька? – услышав это восклицание, привлекшее, впрочем, не только ее, но и общее внимание, в наступившей тишине, первой – по праву старшинства, поинтересовалась Анна Софроновна. И мадам Гнездова, сделав прежде еще одну маленькую театральную паузу, стала рассказывать все, что ей было известно про графа Игнатьева, и о том, как Ольга две недели назад «совершенно случайно» познакомилась с этим человеком у них на даче в Перловке. Внимательно выслушав вместе со всеми тётю Наташу, Степан принялся напряженно размышлять над ее рассказом. За эти самые пресловутые две недели, о которых она только что сказала, сами они дома ни с Таней, ни тем более с мамой о граф Игнатьеве не говорили. Будто бы и не было того неожиданного приезда, столь удивившего не только их с Таней, но даже и маму. Но означает ли, что вовсе не думали? Потому что сам Степа, если честно, далеко не один раз успел мысленно вернуться к этому событию, пытаясь понять, что же оно означает на самом деле? К примеру, в позапрошлую среду. Когда во время обеда, тётя Наташа Гнездова мельком упомянула Игнатьева среди прочих имен своих общих знакомых, а мама – Стёпа тогда специально на нее поглядел, хотя и не знал точно, что ожидал увидеть, будто и не заметила этого упоминания, полностью посвятив все внимание аккуратному нарезанию ростбифа в своей тарелке. А ведь даже Тата, которой это, казалось бы, и вовсе не должно касаться, тогда буквально на глазах вся обратилась в слух: даже курносый нос, кажется, от любопытства заострился, делая лицо в целом похожим на мордочку какого-то зверька. Да что там какого-то – настоящая лисица! И чего это маме так нравится вечно звать ее «кошечкой», когда она один в один эта рыжая лесная хитрюга?! Да даже если посмотреть на нее прямо сейчас: пока мадам Гнездова говорит, буквально изъерзалась вся, то и дело оглядываясь на входную дверь в гостиную! Хотя, если честно, Стёпа и сам был бы теперь совсем не прочь посмотреть, что там нынче творится… И только Санька, которая Игнатьева сегодня уже не просто видела, а даже была ему представлена, не разделяла всеобщего ажиотажа. Ей по-прежнему куда сильнее хотелось поведать о других, куда более интересных вещах. Поэтому, не обращаясь к кому-то конкретно, все же и побормотала как бы невзначай, ковыряясь вилкой в своей тарелке: - А еще он маме подарил пионы и морковь! Целое ведро, и оно воо-от таким большим и красивым бантом украшено с боку! И на сей раз ее услышали. Степа многозначительно приподнял брови, полагая что ослышался, а Прозоров, то ли хохотнув, то откашлявшись, только и сумел добавить к этому: - Занятно, вот бы хоть одним глазом глянуть на этого оригинала, - даже не подозревая, что через пару минут сможет внимательно разглядеть того сразу обоими.
Дмитрий Игнатьев: Когда Игнатьев, любезно попустив вперед себя хозяйку дома, вошел следом за нею, оживленный разговор, непрекращающийся гул которого был хорошо слышен, все время, пока приближались к гостиной, резко стих. Причем, так внезапно, как бывает лишь, если в комнату внезапно входит непосредственно тот, о ком только что и говорили. Мысленно восхитившись тому, насколько быстро маленькая барышня Александра Александровна сумела донести до близких новость о его пришествии, Дмитрий Кириллович – после того, как мадам Веригина назвала его имя для тех, кому оно было еще неизвестно и с улыбкой попросила всех любить его и жаловать – кивнул и, слегка поклонившись, впервые окинул взором все это благородное собрание. Несмотря на уверения о том, что собрался лишь ближний круг, народу за столом сидело человек двадцать или немногим меньше. Из всех граф знал лишь чету Гнездовых – потому первым делом ответил на ласковую улыбку Натальи Викторовны, а уж затем кивнул самому своему архитектору. Еще ему были уже известны лица детей Ольги Дмитриевны. И пусть лично удалось пока познакомиться только с младшей, на старших он тоже невольно задержал взгляд, словно желая сразу же понять, как они к нему расположены. По всему выходило, что средней дочери он понравился – как и первый раз, там, возле дома, барышня вновь смотрела на него так, словно он был внезапно явившимся перед всеми Государем императором. А вот взгляд ее брата, напротив, казался слегка настороженным, хотя и без неприязни. Что же, и на этом, как говорится, спасибо… - Что же это ты, любезная сестрица, велишь гостя жаловать, а сама все у двери держишь? – воскликнул, тем временем, опомнившийся, как и подобает дипломату, в неожиданной ситуации первым среди всех, граф Чернышев. Понимаясь из-за стола, он любезно поманил к себе нового гостя, в котором и без представления с первого взгляда угадал бы человека одного с собою круга. По каким признакам? Вот так сразу и не сказать, но ошибок в таких случаях, как правило, у него не случалось. - Идите сюда, здесь есть место. И если мы немного потеснимся, вполне возможно поставить еще один стул… Степа, будь добр, позаботься об этом! – обернувшись на миг к старшему племяннику, велел он. А когда Игнатьев подошел ближе, первым протянул ему руку. - Павел Дмитриевич Чернышев, старший брат нашей дорогой именинницы, очень рад знакомству, граф! - Взаимно! – кивнул Дмитрий Кириллович, тут же отвечая на рукопожатие. - Точнее будет сказать – старший из присутствующих здесь, - тотчас со смехом поправил сам себя Чернышев, к слову, удивительно похожий на свою сестру, пока вокруг них хлопотали об устойстве нового гостя. – Есть еще один, но он не смог приехать, дела в столице. - Понимаю… да, благодарю вас, молодой человек! – последнее было адресовано уже старшему сыну Ольги Дмитриевны, доставившему, наконец, стул. Опустившись на него, Игнатьев оказался как раз между господином Чернышевым-средним и средней же дочерью мадам Веригиной, хлопотавшей, тем временем, о столовых приборах. Когда разобрались и с этим, нахлынула основная волна знакомств и взаимных представлений, из которых, тщетно пытаясь запомнить всех и каждого из тех, чьи имена ему называли, Дмитрий Кириллович сделал вывод, что «узкий круг» Ольги Дмитриевны: а) на самом деле весьма широк и б) необычайно разнообразен в социальном смысле. Все это еще предстояло осмыслить позднее, а теперь же главным было сделать практически невозможное: понравиться сразу им всем. И как, скажите-ка, на милость, подобное можно с одного раза осуществить? Ведь, может, статься, что второго шанса такая женщина, как та, что сидя теперь совсем близко, лишь через нескольких человек, сразу после знакомства накинувшихся на Игнатьева с вопросами деликатного и не очень свойства, по-прежнему, кажется, исподволь за ним наблюдает – хоть и изо всех сил делает вид, что уделяет ему не больше внимания, чем остальным своим гостям, может ему и не дать! - А я вот, господа, отчего-то всегда был уверен, что первое, что нужно сделать после знакомства – это немедленно выпить! – провозгласил, между тем, с противоположной от Дмитрия Кирилловича стороны стола уже немолодой, но вполне бодрый и ликом, и голосом господин, который, как уже удалось запомнить, называется Иваном Максимовичем. «Ближайший друг семейства, крестный младшей дочери и, кажется, один из товарищей нынешнего Астраханского губернатора», - мысленно повторил про себя граф, взявшей цель запомнить на первый раз хотя бы основных людей, к которым, само собой, отнес и господина Прозорова. - Да-да, что-то мы, в самом деле, давно не поднимали бокалов за нашу дорогую именинницу! – тут же горячо поддержал его господин Полевщиков: «прокурорский следователь, супруг младшей сестры покойного мужа…», по блестящим глазам которого можно было без труда догадаться, что и тех, которые были выпиты ранее, ему было уже вполне достаточно. Об этом же недвусмысленно свидетельствовал и тут же брошенный в его сторону короткий, косой и несколько недовольный взгляд жены. Но стрела пролетела мимо и, по-прежнему привлекая к себе всеобщее внимание, впрочем, добродушное, Василий Арнольдович предложил, чтобы тост в ее – Ольги Дмитриевны – честь произнес не кто-нибудь, а непосредственно её новый гость. - Прекрасная идея! Просим, просим! – понеслось со всех сторон. И вот уже кто-то потянулся к фужеру Игнатьева горлышком шампанской бутыли, хотя он даже не дал еще пока согласия произносить речь. Но, в общем-то, и отказываться тоже не собирался, а просто ненадолго задумался, заранее подбирая нужные слова. Застольные спичи, при обычной общительности, никогда не были его стихией. Разве что среди людей совсем уж близких, которых хорошо знал и которые, в свою очередь, хорошо знают его… Собственно, с этого – со слов, что не умеет произносить пышных тостов, обычной и довольно банальной, конечно же, фразы, которой многие пытаются скрыть свое смущение, он и начал, вновь поднявшись на ноги и устремляя на Ольгу Дмитриевну совершенно прямой взор. Точно никого больше здесь, в комнате, кроме них и не было: - Действительно не умею! – усмехнулся он, продолжая эту мысль. – Поэтому не стану оригинальничать в попытках снискать славу хотя бы этим, и просто пожелаю вам не бояться иногда… немножечко сойти с ума! Да, вы не ослышались! Именно так я и сказал. И в этом, на самом деле, довольно многое. Сойти с ума – в хорошем, естественно, смысле – я не беру случаи клинического безумия, это означает, прежде всего, способность иногда пустить на волю все свои желания и чувства. Даже самые сокровенные. А такое свойство чаще всего присуще лишь очень молодым и беззаботным людям. Так что этим я желаю вам оставаться всегда молодой – ну вот такой, как прямо теперь! Еще, сойти с ума – означает быть свободным. Счастливым – потому что, как гласит пословица, полностью счастлив лишь безумец… Доверчивым – а не разочарованным во всем на свете циником. Поверьте, это тоже важно для счастья, которого я вам искренне желаю… Кроме того, сладким сумасшествием иногда зовут любовь. Этого, милая Ольга Дмитриевна, я тоже искренне желаю вам не пытаться избегать. И уж если вдруг случится – полностью ему отдаться. Ведь только так и понимаешь порой, что по-настоящему живешь. А я желаю вам долгой и настоящей жизни! С днем рождения и – виват! – воскликнул он с улыбкой в конце своей долгой речи, и высоко поднял над головой искрящийся мелкими серебристыми пузырьками бокал с шампанским. А следом, также с радостью подскочив со своих мест, то же самое проделали и все остальные мужчины. - Позёр, конечно, но, по сути, слова хороши! – склонившись к Ольге среди общего одобрительного шума и аплодисментов, последовавших за тем, как все поднятые бокалы были осушены до дна, быстро шепнула Елена Всеволодовна, сидевшая по правую её руку. А потом, улыбнувшись лишь уголками губ, прибавила вдруг еще тише. – Да и сам… очень даже очень…
Ольга Веригина: То, что он, как Лена изволила выразиться, «позёр», Ольга и сама заметила еще в их первую встречу. Дело в том, что за последние годы она абсолютно привыкла, что окружающие мужчины видят в ней в первую очередь почтенную вдову, мать семейства, а лишь только потом — женщину. Но и это — отнюдь не для того, чтобы после, ставя в неловкое положение, открыто с нею флиртовать. Так, как это позволил себе в гостях у Гнездовых граф Игнатьев, без зазрения совести буквально «похитивший» её в свое общество прямо на глазах у всех. И самое ужасное — ей это почему-то понравилось. Хотя правильнее было бы возмутиться и решительно отвергнуть подобные притязания. Собственно, окажись на его месте кто угодно иной, именно так Ольга Дмитриевна скорее всего бы и поступила. Ставшая глубоко привычной внешняя сдержанность и абсолютная душевная строгость давно победили в ней безрассудство юных лет. Так что в какой-то миг ей стало даже немного боязно этого внезапного ощущения лёгкости и веселья. Именно под действием своего страха, пытаясь вновь вернуть спокойствие и уверенность, остаток того дня Ольга держалась с Игнатьевым холодно. Вернее, старалась его вовсе не замечать. Это помогло. До следующего дня, когда своим неожиданным визитом граф вновь поколебал её душевное равновесие, заставив и дальше думать о себе гораздо чаще, чем это позволительно… Вот и теперь, слушая, как он произносит речь в её честь, под действием его простых и сердечных слов, звучащих, однако, столь интимно, что это, должно быть, заметили и все остальные за столом, Ольга вновь чувствовала, что «плывет» и теряет над собой контроль. Но теперь это вызывало уже не страх, а удовольствие. И ещё — предвкушение чего-то большего. Должно быть, того самого, о чем вот уже, наверное, лет пять как периодически пытается заговорить с нею даже сама бывшая свекровь, деликатно намекая, что Ольге «пора идти и жить дальше». Когда же она однажды удивлённо ответила, что ничуть и не прекращала, ежедневно занимаясь воспитанием и образованием детей, строя себе и им новый дом, Анна Софроновна лишь покачала головой и сказала, что имеет в виду вовсе не это: - Ты ведь ещё совсем молодая женщина, милая! Грех хоронить свое сердце навеки даже в могиле нашего незабвенного Сашеньки! Да и детям твоим нужен отец… Глубоко потрясенная подобными речами из её уст, Ольга поначалу усмотрела в них едва ли не кощунство и святотатство, потому даже не нашлась, что ответить. Но позже, поразмыслив, признала, что в чем-то свекровь, быть может, и права. Вот только вообразить на месте покойного мужа хотя бы кого-то из тех мужчин, кто пытались искать её внимания, она по-прежнему не могла, подвергая каждого из возможных «кандидатов» столь придирчивому анализу — и все не в их пользу рядом с Александром, что Анне Софроновне оставалось лишь горестно вздыхать. Сетуя в доверительных беседах старшей дочери, что этак «их Оленька» больше сроду никого себе и не найдёт. Потому как, известное дело: чем дольше поиски, тем недостижимее идеал. И вот, впервые за все эти десять лет, Ольга вдруг неожиданно поняла, что больше абсолютно не желает сравнивать. И критиковать, как ни странно, — тоже не хочет. Потому и нынешнее ироническое Леночкино замечание о свойствах личности графа Игнатьева осталось ею никак не отмеченным вслух. Благо весёлый гомон за общим столом был настолько силен, что его вполне позволительно было «не расслышать». Впрочем, улыбка на Ольгиных губах, едва заметная, но лукавая, говорила скорее об обратном…
Татьяна Веригина: *вместе с Дмитрием Кирилловичем* В отличие от пока еще совсем неразумной в этом смысле Саньки, для которой вся необычность нынешнего появления у них в доме графа Игнатьева ограничивалась только тем, что тот принес маме в подарок, кроме цветов, целое ведро моркови, Тата была уже почти взрослой барышней. То есть, «почти» - это, конечно, для старших родственников. Характеризуя саму себя, Тата обычно избегала этой снисходительной формулировки, ибо в душе была уверена, что повзрослела достаточно и далее никаких особых изменений в смысле внутренней организации с ней больше не произойдет. Поэтому уже, конечно, догадалась, что визиты Дмитрия Кирилловича отныне будут становиться все чаще. Никакой особенной проницательности для этого, впрочем, и не требовалось. Достаточно было видеть, как он смотрит на маму. И главное, как сама она реагирует на эти его взгляды и особенно слова. Да что там говорить! Тата могла бы поклясться, что за всю свою жизнь не видела, чтобы она так много, как нынче, улыбалась и смеялась. Да еще и смущалась порой, словно была юной и неопытной барышней, а не… мамой. Всегда знающей, как поступать и что нужно делать в любой жизненной ситуации. Именно такой, надежной опорой и любящей защитницей, она всегда была для них со Степкой и конечно, для Санечки – за которую, правда, и они с братом убили бы кого угодно, ежели тот мерзавец только помыслит причинить ей какой-нибудь вред. А еще мама прежде всегда казалась Тате очень спокойной и невозмутимой. Поэтому видеть ее такой, как сегодня – чуть смущенной и то и дело отводящей в сторону взгляд, но при этом удивительно довольной, было как-то странно и необычно. Хотя и интересно. Еще интереснее было следить за тем, кто, собственно и был «виновником» этого превращения. Волей случая в лице дяди Поля Чернышева, Дмитрий Кириллович оказался, в конечном итоге, за столом прямо возле нее. Потому Тата лучше остальных гостей могла его рассмотреть. Правда, только в профиль. Нет, граф, конечно, иногда поворачивался и к ней, даже предложил однажды налить шампанского, на что Тата, разумеется, ответила решительным отказом, чуть не прыснув при этом со смеху: сразу видно, что у него нет детей, а то бы точно не выдумал такую глупость – предлагать ей спиртное. Пусть даже и такое легкое, как шампанское. Да еще и на глазах у мамы! Хорошо, что именно в этот момент она отвлеклась на какие-то разговоры с тетей Элен Прозоровой, а то и ему вряд ли поздоровилось бы после такого! Нет, сказать по правде, шампанское Тата уже однажды пила – когда вдвоем со Степкой, которому тогда было лет двенадцать, на у а ей, соответственно, десять, проснувшись как-то первым январским утром раньше всех в доме, они застали в столовой неубранный еще прислугой с завершившегося лишь под утро новогоднего приема праздничный стол. Имелись на нем и несколько открытых бутылей с остатками вина, в том числе и шампанского. Его-то они с братом и решили отведать в первую очередь, так как не раз видели, с каким удовольствием пьют его взрослые. В результате – не понравилось никому! Успевшее выдохнуться за ночь и согреться в теплой комнате, вино оказалось мало того, что кисловато-горьким на вкус – совсем не похожим, как прежде думалось, на лимонад, а еще и противно ударило пузырьками в нос. С тех пор Тата, конечно, подросла. Однако экспериментов со спиртными напитками до сих пор больше не повторяла, не хотелось просто. Да и мама говорила, что барышням это совершенно ни к чему. Так что нынче она, можно сказать, даже в чем-то спасла графу Игнатьеву его репутацию. И была этому очень рада. Ведь господин этот вызывал у нее искреннюю симпатию. И, в отличие от некоторых собравшихся за столом гостей, мнение которых Тата, конечно, доподлинно знать не могла, но все равно видела, что не все они от Игнатьева в бурном восторге: взять вот хотя бы Ивана Максимовича, выслушавшего длительный поздравительный спич графа с несколько ироническим прищуром, или того же Степку, который тоже был как-то напряжен с самого момента его появления, хоть и всячески старался это скрыть… в отличие от всех этих людей, конечно, тоже имеющих право на собственный взгляд на происходящее, Тата уже сейчас была готова принять его в их семействе в каком угодно качестве! А еще была бы просто счастлива, если бы и мама, наконец, смогла бы вновь ощутить себя не просто главой их дома, но и да, таки вот этой самой юной и несмелой барышней, за которой ухаживает галантный кавалер. А в том, что граф Игнатьев – кавалер весьма галантный, сомневаться, кажется, не пришло бы в голову никому на свете даже несмотря на, и правда, довольно странные подарки. Как бы после, к слову, выяснить, что на самом деле означает это необычное подношение? Наверняка ведь в этом есть какой-то понятный лишь им, двоим – маме и Дмитрию Кирилловичу, смысл, с любопытством размышляла Таня, в очередной раз исподволь задумчиво изучая мужественный профиль графа Игнатьева и чуть заметно улыбаясь своим мыслям. Именно в этот момент он вновь к ней и повернулся. Довольно неожиданно, поэтому улыбку, по которую Стёпка, дразнясь, часто твердил, что с нею у Таты на удивление глуповатый, против обычного, вид, даже не удалось толком стереть с губ. Поэтому, верно, и во взгляде самого графа мельком проскочило нечто, вроде недоумения, прежде чем он спросил, давно ли Тата увлекается живописью. Причем, спросил хорошо, по-настоящему, а не с той противной взрослой интонацией, которая часто проскальзывает у некоторых маминых друзей, убежденных в том, что рисование – и желание быть профессиональным художником в принципе, не может быть серьезной целью в жизни для барышни из приличной семьи. Поэтому Тата – так же серьезно и честно, рассказала, что рисует сколько себя помнит. Он с пониманием кивнул, заметив при этом, что уже видел некоторые ее работы и находит их очень талантливыми, хотя, конечно, для того, чтобы достичь настоящего мастерства, еще надо много учиться: - Да я понимаю! – кивнула в ответ Тата. – Только ведь и мама тоже вряд ли разрешит мне нечто большее, чем посещение курсов при Строгановском училище. А ведь было бы так здорово однажды поехать в Париж, посещать там музеи и выставки, учиться у старых мастеров и у более современных художников… - мечтательно вздохнув, девушка ненадолго умолкла. И перед глазами ее вновь поплыли довольно часто воображаемые в последнее время наедине с собой сцены жизни где-нибудь на Монмартре, в маленькой квартирке прямо под крышей одного из старинных домов. Там же у нее могла быть и студия… Дмитрий Кириллович, между тем, отвлекся на очередной произносимый кем-то из гостей тост, а Тата, решив, что тема их разговора исчерпана, вновь мельком глянула на мать – еще раз при этом мысленно поразившись, насколько же она хороша, когда улыбается и подумав, а не попробовать ли нарисовать ее вот такой, как сегодня, опустила глаза на свою тарелку. Однако после того как фужеры были осушены, граф Игнатьев опять повернулся к ней и, в продолжение их разговора поинтересовался, а что Тата думает о завершившейся в мае первой из выставок «Салона “Золотого Руна”». - Вы, конечно же, успели ее посетить? - Да! – громче, чем нужно, воскликнула девушка, польщенная тем, что кто-то всерьез интересуется ее мнением на этот счет и даже не думая, что их оживленный разговор может привлечь чье-то внимание. – Мы с девочками из студии ходили дважды! Но там был такой ажиотаж, что долго оставаться не разрешали, чтобы успели и другие посетители. А там ведь и Ван Гог, и Дерен, и Матисс! А еще Кросс, Синьяк, ван Рейссельберге… Разве же можно как следует рассмотреть их картины за несколько жалких минут, большую из которых попросту бродишь между всем этим в рассеянном восхищении?! - Увы, имена трех последних художников мне ничего не говорят, - с усмешкой честно признался в ответ Дмитрий Кириллович. – Однако остальных я знаю. А еще знаю, что один из моих знакомых, приобретших там что-то из Ван Гога, намерен выставить свою новую покупку, кажется, в будущие выходные, у себя на Пречистенке. Так что вы вполне могли бы посетить его вместе с братом и матушкой, чтобы оценить по достоинству хотя бы одно из так заинтересовавших вас полотен. - Что?! – фыркнула Тата. – Наш Стёпка – и вдруг пойдет куда-то специально для того, чтобы смотреть на картину?! Вот если бы там экспонировали странички из анатомических атласов, вот тогда, вполне себе возможно… А так… Разве что матушка согласится, да и то вряд ли. Это же неловко, мы не можем прийти в чужой частный дом без приглашения! - Там не просто частный дом, а и необыкновенно большой и всегда открытый для новых людей салон, - пояснил Игнатьев, оценив присущую юной мадемуазель иронию еще одной одобрительной улыбкой. – Думаю, Иван Абрамович не станет возражать против столь удачного пополнения своего общества. Но если и в самом деле так волнуетесь о приличиях, я был бы рад сопроводить вас туда на правах собственного хорошего знакомства с хозяином…
Ольга Веригина: *с котёнком* Как это обычно бывает, в приятном обществе и за увлекательной беседой время проходит незаметно. Вот и Оля, взглянув мельком на часы, поняла, что пора основное застолье прекращать и дамы, следуя старинной традиции, изначально заведенной в Англии, но прижившейся и во многих других странах, должны были дать время мужчинам насладиться более крепкими напитками в обществе друг друга, прежде чем все соберутся в гостиной на чай и кофе, которые подадут к десерту. Подав знак женской половине их компании, Ольга Дмитриевна первой поднялась из-за стола, и следом за ней устремились все прочие дамы. На мгновение задержалась лишь Елена Всеволодовна. Наклонившись к мужу, она положила руку на его ладонь, будто в шутку назначая здесь главным, и произнесла, обращаясь, впрочем, и к остальным кавалерам, которых для вящей убедительности еще обвела после выразительным взглядом: - Мы вас оставим отдохнуть от нашего шумного и болтливого общества, да и сами отвлечёмся от ваших деловых разговоров. Только уж не задерживайтесь тут, не заставляйте нас скучать, - и затем тоже вышла. В гостиной, где уже расположились остальные дамы, быстро возобновилось застольное общение, ненадолго прерванное необходимостью перемещения в другую комнату. Элен тоже была бы не прочь продолжить их с Олей разговор, начавшийся еще за обедом ее короткой репликой-комментарием относительно персоны графа Игнатьева. Но, во-первых, это было неловко сейчас. А во-вторых, хорошо зная подругу, она понимала, что прежде надо дать ей время как следует разобраться в себе самой. Оттого, надеясь переговорить вечером, когда все разъедутся гости или же утром, в данный момент Елена Всеволодовна выбрала себе иную, не менее приятную, впрочем, собеседницу, Натали Гнездову. Ведь возможность пообщаться лично теперь выдавалась нечасто и у них. А письма, да еще редкие и такие неудобные звонки по телефону не позволяли в полной мере прочувствовать близость общения с живым человеком. Поэтому теперь, устроившись вместе на уютной софе, они с огромным удовольствием вспоминали прошлое, общих знакомых, да и просто наслаждались этим редким моментом побыть вдвоем. Тем временем, Сашины сестры обсуждали насущные домашние дела с собственной матушкой, а Ира, поддавшись на Санькины уговоры, учила ее под патефонную пластинку танцевать модный матчиш. Таня же, считавшая салонные танцы весьма глупым занятием, предпочла им иное, более интересное времяпровождение. Отделившись от всех, она устроилась в кресле и, наконец, с головой погрузилась в изучение своего нового сокровища – совершенно шикарного ин-кварто с репродукциями старинных итальянских мастеров, который дядюшка Павел Дмитриевич преподнес ей в качестве гостинца в свой нынешний приезд. Едва заполучив альбом в свои руки, Тата аж взвизгнула от восторга, прежде чем благодарно повиснуть у него на шее. Однако за всеми именинными хлопотами первая возможность хотя бы просто перелистать гладкие, точно атлас и вкусно пахнущие типографской краской страницы с иллюстрациями, появилась у нее только теперь. И упускать ее девушка не собиралась, мгновенно отрешившись не только от приглушенного гомона голосов вокруг себя, но даже и от громкого, хрипловатого пения, что вовсю неслось из изогнутой патефонной трубы. Так, завороженно замершей над раскрытым на коленях альбомом, и застала ее Ольга Дмитриевна, когда вернулась в гостиную после того, как ненадолго отлучилась узнать, все ли благополучно с будущей подачей десерта и кофе. Никаких задержек не ожидалось, угощения в гостиную должны были принести минут через пятнадцать, как раз к завершению мужского ритуала. А пока, приблизившись к дочери, которая, кажется, даже этого и не заметила, мадам Веригина удобно устроилась на широком подлокотнике ее кресла, приобняла девушку за плечи и поцеловала в макушку. А потом, не произнеся не слова, тоже склонилась над Таниным альбомом и дальше они несколько минут рассматривали представленные в нем репродукции вдвоем. - Я невольно обратила внимание, что за столом вы очень живо беседовали с Дмитрием Кирилловичем, - наконец, прерывая молчание, как бы между прочим, поинтересовалась она у дочери. – Вы говорили об искусстве? Оторвавшись от альбома, Таня сразу же повернулась к ней, будто бы ждала этот вопрос. - Можно сказать и так. Если ты считаешь меня его произведением. Потому что большую часть разговора речь шла обо мне! - То есть? - А то и есть! – с этими словами мадемуазель Веригина весело рассмеялась и, бережно отложив в сторону дядюшкин подарок, окончательно переключила внимание на мать. – Сначала он спросил, давно ли я рисую, потом речь зашла о том, что мне надо еще много учиться, и это правда… потом еще про ту майскую выставку, помнишь, про которую я тебе рассказывала, где народу было хоть пруд пруди? Вот! И в конце концов он пригласил меня в гости к какому-то своему знакомому, который купил там одно из полотен Ван Гога и теперь выставляет в своем салоне на Пречистенке для всех желающих. Еще минуту назад, вспоминая о том, как живо и легко Дмитрий Кириллович и Таня нашли между собой общий язык за столом – сидя в непосредственной близости, она действительно не могла этого не заметить, Ольга радовалась от всей души. О чем шла речь, она, конечно, не слышала, но, познакомившись уже немного с интересами и пристрастиями графа, была почему-то совершенно уверена, что интерес известного покровителя талантов и подающей – по его же словам, надежды юной художницы может лежать в сугубо профессиональной сфере. Но теперь, когда все выяснилось, едва сдерживала мгновенно, спичкой, вспыхнувшее возмущение. Приглашать пятнадцатилетнюю барышню, почти совсем еще ребенка, одну в дом к какому-то неизвестному мужчине, пусть у того там даже висит не один, а целых пять Ван Гогов и еще столько же Рембрандтов! Виданное ли это дело?! Да как такое вообще только может прийти в голову? Не вскочить со своего места, устремившись затем прямиком в столовую, чтобы прямо там, без смущения, лично высказать Игнатьеву все, что она о нем сейчас думает, стоило Ольге неимоверных усилий. - И что же ты ответила, детка? – все же как-то справившись с этим порывом – прежде всего, чтобы не напугать саму Таню, очень тихо спросила она. - Ничего, - тут же, без малейшей запинки, ответила девушка, пожимая плечами. По наивности своей, она не могла даже представить, какие бури бушуют сейчас в душе ее матери и потому совершенно не почувствовала перемены ее настроения. - Как же я могла решить сразу за всех? Дмитрий Кириллович ведь пригласил не только меня, но и вас со Стёпой! Правда, про него я сразу сказала, что это бессмысленная затея, а вот ты… Без тебя я бы никогда не согласилась. Но ты ведь не откажешься, правда, мамочка? – взглянув на нее с мольбой в широко распахнутых глазах, вдруг прибавила она. – Мне не просто очень, а очень-преочень-преочень хочется еще раз своими глазами увидеть эту картину! Тем более граф сказал, что это открытый салон, и никто не удивится нашему визиту, даже если мы не знаем хозяина, достаточно того, что с ним знаком он сам… Взгляд Ольги, очень серьезный и напряженный, сразу же вновь потеплел. Но если даже Таня вдруг и успела заметить эту перемену, то куда сильнее ее должна бы удивить не она, а то, что дальше матушка вдруг совсем по-юному рассмеялась, а потом опять обняла ее и поцеловала. - Ну, если только очень-преочень-преочень… – чуть поддразнивая дочь, она все никак не хотела выпустить ее из своих объятий, ощущая на сердце удивительную радость и легкость. И отнюдь не только оттого, что ее маленькая кошечка оказалась настолько благоразумной. Конечно, ей не мешало бы подучиться не только одному лишь рисованию, но и умению более точно доносить информацию. Но разве же сейчас из-за этого стоит беспокоиться?! - …Тогда, конечно, не откажусь! – продолжила она свою мысль. – Только сперва нужно будет все хорошенечко разузнать, и об этом мы спросим Дмитрия Кирилловича. Чуть отстранившись от Тани, Ольга поправила ее волосы, которые сама же и растрепала своими нежностями, тронула пальцем ее курносый нос и очень серьезно добавила: - А пока запомни: ты, детка, у нас гораздо лучше любого произведения искусства! В эту минуту в дверях гостиной как раз послышались мужские голоса. На пороге ее появились вначале Степа с Максимом, а следом уже видно поспевали и прочие гости.
Степан Веригин: С момента возвращения матери с гостем Степан всё своё внимание сосредоточил уже не на застольной беседе, в которой принимал до того участие наравне со взрослыми, но на матери и ее кавалере. Назвав его про себя таким образом, он готов был дать руку на отсечение, что нисколько в том не ошибся. Впрочем, нет, рукой он жертвовать был не готов. Все-таки, если он планирует стать хирургом, то, даже если ему, гипотетически, отсекут левую руку, все равно это положит конец не начавшейся карьере. Впрочем, при чем тут руки?! Кроме той, которую, возможно, граф Игнатьев решит когда-нибудь просить у матери. И то, это ведь фигуральное выражение, так что и ее руки останутся при ней. Стёпа мотнул головой, потому что своеобразный философский бред мешал ему мыслить логически. И так, руки и ноги тут были абсолютно не при чем. Но первые признаки того, что оба наблюдаемых «пациента» имеют схожие симптомы в поведении, уже говорило о многом. Улыбка матушки, чуть более пристальный взгляд Дмитрия Кирилловича. Степа сейчас старался не думать, нравится ему это или нет. Ему было важно другое – симптомы! А про симптомы и их важность еще в детстве Стёпа успел все уяснить. Когда он был простым мальчишкой из приюта, а доктор Веригин брал его с собой в больницу «поработать», он учил Степана распознавать различные симптомы болезней. И часто приговаривал, что только лишь по одному признаку ставить диагноз нельзя. Ведь головная боль или тошнота встречаются при различных заболеваниях. Поэтому, только совокупность этих самых симптомов может дать полную картину. И мальчик, раз уяснив себе это, всегда обращался к этому правилу даже в повседневной жизни. А вот сейчас он впервые готов был пренебречь отцовским советом. Уже с первого взгляда была понятна картина «болезни» и оставалось лишь определить скорость ее развития, течение и итог. То, что поразило матушку, кажется и называют «влюбленностью». И как уже было сказано, в любовь как чувство Степан не верил. Будучи слишком для этого рациональным, он полагал, что вся суть любви – это реакция мозга на многие факторы. А так как человеческий мозг он изучил вполне хорошо – конечно, только по книгам и иллюстрациям пока – он мог с уверенностью сказать, что сейчас в голове у Ольги Дмитриевны и Дмитрия Кирилловича идет целый процесс различных реакций друг на друга и различные поведенческие факторы. И конечно же, он не верил, что любовь возникает в сердце – ну что там, в этой мышце, может возникнуть, кроме рубцов от инфаркта? Не верил он и в наличие души, которая прячется где-то в человеческом теле. Но при этом не мог отрицать, что различные чувства, опять-таки рожденные мозгом, испытывать приятно. Любит же он сам и маму, и девочек! Впрочем, это совсем другая любовь! И она основана на инстинктивном доверии к ним, на понимании, что они часть его самого… Ерунда, подобные объяснения ничего не доказывают… Но этом месте мучительных размышлений у Степы начало ощутимо покалывать виски, потому как выходило при более тщательном разборе, что все его доводы о чувствах к сестрам и матери, большей частью иррациональны и не имеют весомых причин. - Ты где-то в облаках витаешь, брат! – послышался голос Максима Прозорова, сидящего рядом с ним. Степан поглядел на него, иронично приподнял правую бровь и ухмыльнулся левым уголком губ. - Да это тебе так кажется, нигде я не витаю. - То-то и видно! А то вон, матери твоей за тебя же пришлось на вопрос отвечать! На щеках у Степы вдруг проступил абсолютно детский смущенный румянец и он чуть исподлобья взглянул на Ольгу Дмитриевну. Та лишь головой покачала, но улыбалась, а значит – не сердилась. И Степа выдохнул, отмечая, что в настроении, в котором теперь пребывает, мать невероятно красива. "...Из чего делаем вывод, что состояние влюбленности очень полезно для физического здоровья пациента!" - тут же сама собой продолжилась застопорившаяся было мысль. - А может, ты о какой красотке задумался? Эх, первая влюбленность…, - мечтательно произнес Максим, который совсем недавно сообщил родным что имеет намерение жениться. И совсем скоро им предстояло личное знакомство с его невестой, которую Прозоровы-старшие пока видели лишь на фотографиях. - Чушь не мели, какая такая влюбленность! Я в этом слишком хорошо разбираюсь, - добавил новоявленный профессор. - А-аа, понятно.
Дмитрий Игнатьев: Странный обычай ненадолго разделять мужское и женское общество после званых обедов, который, сколько Игнатьев себя помнил, неукоснительно соблюдался и в доме его собственной матушки, и в других «приличных» домах, всегда казался ему немного нелепым и архаичным. Неким пережитком тех старых времен, когда всерьез считалось, что у мужчин могут быть какие-то свои, особенные темы для разговоров, которые способны утомить или излишне взволновать слабый женский ум. Ну, или еще что-то в подобном духе. Нет, безусловно, Дмитрий Кириллович не отрицал, что такие темы действительно существуют. Однако разве случается на самом деле когда-нибудь такое, чтобы их обсуждали именно в эти заветные полчаса-час, когда дамы, вдруг встают из-за стола и – словно бы по команде – выходят из комнаты? Всю сознательную взрослую жизнь, попадая в ситуации этакого вот изолированного общения с себе подобными, Игнатьев почти гарантированно получал вместо удовольствия, нечто вроде очередного испытания навыка претерпевать скуку. Ибо всерьез считал, что лишь в присутствии дам у мужчин и возникает настоящий стимул проявлять свои лучшие качества – все, какие есть в их арсенале. Причем, не только галантность и светские манеры, но также и ум, и умение поддержать разговор, и вообще показать себя интересным и достойным внимания человеком. Не в последнюю очередь и по укрытой множеством покровов цивилизации, но все равно существующей где-то в глубинах сознания любого из мужчин, потребности конкурировать с другими «самцами», доказывая свое превосходство и право занимать в своей «стае» самое привилегированное положение. Так что ожидал нечто подобное и теперь. Положение усугублялось еще и тем, что с уходом Ольги Дмитриевны и Натальи Викторовны в комнате остался всего один человек, которого Игнатьев мог всерьез назвать знакомым – Сергей Аркадьевич Гнездов. Но его плотно захватил в свои сети господин Прозоров. Отойдя вдвоем к окну, они что-то обсуждали между собой вполголоса. Остальные, впрочем, исправно поддерживали общий разговор и, к удивлению графа, его первоначальные опасения почти не оправдались. Приятнее всего же было то, что никто не говорил о политике – этого Игнатьев в глубине души опасался более всего, памятуя жаркие споры, какие по сию пору порой вспыхивают на эту тему в салоне у старой графини Лидии Николаевны. Хотя многие из их участников не ведут активной в этом смысле жизни уже долгие годы в силу болезней и преклонного возраста. Но нет, здесь все поначалу было на удивление мирно. Молодежь – к коей можно было отнести не только старшего сына хозяйки, но и еще двух-трех господ, их имен и родственно-дружеских связей с семейством Веригиных Игнатьев пока не успел запомнить, оживленно толковала между собой о недавнем сибирском астрономическом феномене, гадая, что же он представляет на самом деле. Сам же Дмитрий Кириллович не без удовольствия обсудил с еще одним, кажется… зятем Ольги Дмитриевны итог только что завершившейся в Нью-Йорке кругосветной автомобильной гонки, удачливым свидетелем части русского – самого сложного, этапа которой сей господин, юрист по профессии, случайно оказался совсем недавно в Перми, где находился по наследственным делам одного своего доверителя. - Вот бы знать уже тогда наперед, что шофер того белого «Флаера» в конце концов окажется победителем! – сокрушался он с искренней досадой. – Ей-богу не постеснялся бы попросить автограф! - Да уж, действительно, повезло американцу! – с усмешкой согласился граф. Большую часть ралли он симпатизировал команде лейтенанта фон Кеппена на фантастическом «Протосе», максимальная скорость которого в 110 километров в час всего при сорока «лошадках» под капотом и четырех цилиндрах двигателя поражала воображение даже обладателя такого авто, как «Делоне-Бельвиль». - Однако ж, нечего было германцу жульничать! – заметил в ответ его собеседник, имея в виду наложенный на немецкую команду пятнадцатидневный штраф за использование поезда для транспортировки машины, в результате позволивший выиграть именно Джорджу Шустеру и его «Летуну». С этим тоже невозможно было поспорить. Так как и сам Дмитрий Кириллович, более всего не приемлющий в делах любого сорта хитростей и махинаций, в конечном счете, сменил фаворита именно по той же причине. - Да и глупо это было, будто действительно считали, что раз дело происходит где-то в недрах дикой России, то никто ни о чем и не узнает. - Ну, этого снобизма у господ европейцев по отношению к нам, вероятно, еще долго не истребить! Лет двадцать-тридцать уж точно, – иронически заметил присоединившийся к их обществу граф Чернышев. – Впрочем, если осуществятся должным образом все замыслы нашего нынешнего господина Премьер-министра, этот период имеет все шансы значительно сократиться! Наверняка ведь помните ту его знаменательную прошлогоднюю речь? - Безусловно, - коротко откликнулся Игнатьев, внутренне страдальчески поморщившись, ибо до сих пор надеялся на то, что столь раздражающей его темы удастся счастливо избегнуть. А зря… Ибо в тот же миг к ним подскочил и второй из представленных ему в столовой зятьев, и завел было разговор о «русском могуществе»*, но, к вящему облегчению, буквально через минуту после этого, видимо, обсудив все, что их интересовало, к общему разговору вновь вернулись Иван Максимович и Сергей Аркадьевич. Именно последний из них и унял, в конечном счете, весьма ловко этого ретивого струвепоклонника тем, что предложил оставить нудные разговоры о политике и вернуться уже к дамам. Идея была бурно поддержана. После чего, допив остатки мадеры, к слову, весьма недурной, мужчины отправились в гостиную. А там, тем временем, царило настоящее веселье. С поставленной на патефон пластинки распевал свой извечный «Матчиш» Феликс Майоль, а возле столика, на котором находился сам звуковоспроизводящий аппарат, весело хохоча, парой танцевали маленькая Александра и еще одна барышня, постарше нее. Шутливый, но все равно весьма фривольный французский текст этой песенки, конечно, вряд ли был до конца понятен даже ей – не говоря уж о младшей из девочек, тем не менее, Игнатьев все равно несколько удивился подобному либерализму. Ведь никто из сидящих вокруг дам не потребовал немедля прекратить «этакое непотребство», как сказала бы, наверняка, его собственная маменька… Ну да не его это, в общем-то дело, вмешиваться в чужие воспитательные методы, потому, немного потешившись над страстными танцовщицами, граф тотчас переключил внимание на устроившихся вдвоем на одном кресле старшую из барышень Веригиных и ее мать. Увидев, что он на них смотрит, Татьяна тотчас приветливо махнула рукой. И, расценив это как приглашение присоединиться к компании, Дмитрий Кириллович отправился прямиком к ним. - Надеюсь, вы не слишком без нас скучали, дамы? – спросил он с улыбкой, глядя при этом, однако, лишь на Ольгу Дмитриевну и имея в виду шутливый наказ госпожи Прозоровой, выданный перед уходом из столовой всем мужчинам. – О себе я, увы, подобного сказать не могу: соскучился без вашего общества безумно. Настолько, что готов был позорно сбежать через окно, чтобы поскорее вновь в нем оказаться! _____________________________________ * - имеется в виду статья Петра Струве «Великая Россия (из размышлений о проблеме русского могущества)» 1908 г.
Ольга Веригина: *очень большой компанией* - В нём – в окне?! – переспросила Ольга с деланным изумлением. – По-моему, было бы куда проще сбежать через дверь гостиной. Хотя, это была бы, и правда, запоминающаяся выходка с вашей стороны, Дмитрий Кириллович. Услышав немного странный комментарий матушки, Таня воззрилась на нее с недоумением. Однако, почти тотчас сообразив, что она шутит, несмотря на совершенно серьезное выражение лица, тихонько хихикнула и вновь повернулась к ее собеседнику, с любопытством ожидая, что тот скажет в ответ. - Простите… - ожидаемо не сообразив, причем тут окно, Игнатьев растерянно моргнул и умолк. - Имеется в виду, что вы не очень понятно выразили свою мысль, - тут же пришла ему на помощь Тата, все-таки решившись вмешаться во взрослый разговор, хотя за подобное мама довольно часто ей выговаривала. Разумеется, не при всех, а лишь после и наедине. Но что-то подсказывало, что на этот раз упреков ждать совершенно не стоит. - Вот как! Что же… как говорится, «когда я слышу из гостиной ваш легкий шаг, иль платья шум…» - ничуть не смутившись своей оплошности, он лишь усмехнулся, будучи уверен, что обе его собеседницы вполне в состоянии продолжить эту строчку. Ольга Дмитриевна чуть смущенно улыбнулась и опустила глаза. Смутилась она, впрочем, не от пушкинского, или вернее, высказанного словами этого поэта, почти недвусмысленного признания самого Дмитрия Кирилловича, а от того, что свидетельницей столь явного флирта между ними и даже в некотором смысле его вспомогательным инструментом является ее почти взрослая дочь. Потому, желая слегка охладить Танино любопытство, а заодно и остудить чрезмерно рьяный пыл Игнатьева, кажется, тоже совсем забывшего об ее присутствии, Ольга решила поскорее уйти с этой скользкой тропинки, возвращая разговор в нейтральное русло. - А, между прочим, мы тут как раз говорили о вас, граф, буквально перед вашим приходом! – сказала она. И Дмитрий Кириллович слегка кивнул, будто предлагая продолжать. – Таня передала мне ваше приглашение посетить чей-то художественный салон. Но разве же это возможно так запросто? - При определенных обстоятельствах – вполне, - замявшись на мгновение, чуть уклончиво ответил Дмитрий Кириллович, которому не очень-то хотелось пускаться в пространные объяснения прямо теперь. – Пожалуй, я все же немного преувеличил, что этот дом открыт для всех и каждого, но, кажется, успел при этом упомянуть, что хорошо знаком с хозяином. Да, наверное, вы и сами его знаете – это Морозов, Иван Абрамович. Имя Морозова было известно в Москве многим. Естественно, слышала про него и Ольга. Даже, кажется, как раз в связи с той самой, организованной другим известным ныне своим несметным богатством купцом, Рябушинским, выставкой, о которой, еще до открытия, буквально грезила Тата. В газетах тогда писали, что Морозов отказался предоставить ему для экспозиции картины из своей коллекции, зато умудрился увести из-под носа какой-то шедевр. Не слишком увлекаясь современным искусством, хотя и отдавая ему должное – в отличие от дочери, которая после посещения той выставки, неделю одолевала всю семью восторженными о ней рассказами, Ольга не запомнила тогда ни его автора, ни названия. А вот теперь, стало быть, и ясно, о чем идет речь! И, главное, почему Таня так рвется ее увидеть. А еще, в связи с названным графом именем ей вдруг припомнился рассказ Сергея Гнездова. Будучи знаком с половиной московских архитекторов, он иногда делился в домашнем кругу ходившими среди них байками о причудах богатых заказчиков. Так вот одна из их как раз и была о Морозове, который некоторое время назад велел построить для себя посреди Москвы роскошный особняк, более напоминающий крепость. И после, когда это было сделано, чуть ли не заперся там с собранными за годы увлечения коллекционированием шедеврами, точно пушкинский скупой рыцарь. В отличие от того же мецената Щукина, который, напротив, предоставил вход в свою сокровищницу всем желающим. Успели уже пару раз побывать там и они с Татой. Поэтому, конечно же, оценив нынешнее предложение Дмитрия Кирилловича, Ольга вновь невольно подумала – а уж не заготовил ли он заранее и этот ход, чтобы произвести впечатление, на сей раз на ее дочь? Но тут же и отмела нелепое подозрение, так как не раз уже замечала, что поступки графа чаще всего импульсивны и будто рождаются под воздействием тех обстоятельств, в которых он оказывается. - Я уверена, что для Тани это будет запоминающийся визит, - слова ее прозвучали, возможно, слишком официально, но взгляд при этом был полон благодарности, выразить которую она собиралась лично. И желательно тет-а-тет. - А я уверен, что и для нас с вами, сударыня, там тоже найдется немало интересного. Жаль, что ваш сын совсем не интересуется живописью. Впрочем, я это не утверждаю, а лишь повторил слова вашей дочери. Поэтому буду рад, если он все же к нам присоединится… - Не возьмусь за него решать – для этого Степан уже слишком взрослый. Но хоть он и вправду не большой поклонник живописи, возможно и ему будет любопытно заглянуть в Морозовский особняк. Ольга обернулась, ища глазами сына. Тот стоял в компании младших, хотя уже давно не маленьких, Прозоровых и о чем-то горячо с ними спорил. Но, будто ощутив на себе мимолетный взгляд матери, тотчас обернулся, послал ей лучезарную улыбку и, чуть заметно, вопросительно вскинул брови. А потом склонился к Ирине, что-то коротко ей сказал, и отделился от своей компании, направляясь к той, в которой сейчас находилась сама Ольга Дмитриевна. - Матушка, граф Игнатьев, - чуть кивнув им с легкой театральностью, Степа поглядел на нее и продолжил: - Если только Таня сейчас не объясняет вам разницу между перцептивной и линейной перспективами, позволите ли мне ее у вас забрать? У Ирины есть одна идея, воплотить которую без нашей юной художницы не будет никакой возможности! И очень выразительно глянув на сестру, протянул той руку, чуть наклоняясь вперед. - Сударыня! В такие моменты Тате иногда начинало казаться, что она почти способна понять мотивы библейского Каина! Дело было даже не в том, что Стёпка лишил ее возможности присутствовать при интереснейшем эксперименте по какому-то явно надуманному – в этом она была почти уверена – поводу. А в том, что он только что, можно сказать, предал ее, присоединился к взрослым, вместо того, чтобы остаться на ее стороне. И тем будто бы показал, что он уже один из них, а вот она, Тата – по сию пору мелюзга, которой негоже оставаться среди «дядей и тётей» и слушать их «взрослые разговоры». Как будто бы она и сама, видя, что мама и Дмитрий Кириллович чувствуют себя в ее присутствии несколько зажато, не собиралась только что от них сбежать! Но теперь делать было нечего. Потому, улыбаясь брату с явной угрозой в глазах, девушка столь же медовым голосом ответила: - Уже иду, сударь! – и, грациозно поднявшись из низкого кресла, вложила в его ручищу свою маленькую ладошку. – Ты отвратителен! Зачем ты это сделал?! – прошипела она сквозь зубы, едва они отошли от матушки и Игнатьева на достаточное расстояние. - Что сделал? – невинная улыбка, конечно, не могла ввести сестру в заблуждение. Но вообще-то, он и не ставил себе такой цели, - Ты и вправду нам нужна, Ира предлагает разыграть живые картины и ты бы могла выступить нашим декоратором. Не сегодня, конечно! – добавил он, - Но так как гости у нас будут еще неделю, почему бы и не устроить подобного веселья? - Пфф, - взглянув на Стёпу с сомнением и все еще не веря в столь кристальную чистоту его намерений, только и фыркнула Тата по-кошачьи, полностью оправдывая свое домашнее прозвище. Однако, по правде сказать, только что высказанная им вслух идея была слишком хороша, чтобы продолжать упорно выяснять степень его искренности и обижаться, вместо того, чтобы прямо теперь же узнать все подробности развлечения, задуманного фантазеркой Ирэн, которая с детства мечтала о сцене, а теперь уже и о карьере звезды синематографа. Естественно, втайне от родителей, ибо это было еще более безумно, чем собственное Татино желание стать художником. Поэтому, не пошло и минуты, как, собравшись все вместе уже в расширенном составе, юные представители двух почтенных семейств вновь совершенно погрузились в свой творческий спор. А Ольга с уходом детей тоже поднялась с подлокотника кресла – сидеть, как птичка на жердочке, было не так уж и удобно – и обратилась к Игнатьеву, который все это время стоял напротив нее, с предложением немного пройтись. Конечно, прогулкой называть хождение туда-сюда по комнате, было странно, но это давало хотя бы какую-то возможность побыть вдвоем, пока не подали кофе. - Вы сделали мне очень дорогой подарок, Дмитрий Кириллович – доставили радость моей девочке. И я вам бесконечно за это благодарна.
Дмитрий Игнатьев: *те же, тогда же* - Очень рад, если действительно угодил, - кивнул он в ответ. – Признаться, чувствовал себя весьма неловко, оказавшись здесь единственным гостем без подарка для именинницы. Жаль, что я не мог знать заранее о вашем дне рождения. Но надеюсь, что в будущем вы еще дадите мне шанс исправить положение. - И напрасно переживали. Вы сегодня уже дважды порадовали меня так, как не смогла бы ни одна иная подаренная мне безделка. Пионы! До сих пор поверить не могу, что вы их нашли! Ведь до следующего лета я уже не думала их увидеть… - Ах, Ольга Дмитриевна, да ведь это самое малое из того, что я готов для вас сделать! Взяв ее руку, он на миг поднес ее к губам внутренней стороной запястья, а затем вновь устроил на своем предплечье, нимало не смущаясь интимности этого жеста и успев заметить, как по лицу господина Прозорова, который, не ко времени взглянув в их сторону, сделался невольным его свидетелем, пробежала едва заметная нервная гримаса. Интересно, почему? Неплохо разбираясь в людях, Игнатьев порой с первого взгляда был способен понять отношения, которые их связывают. И потому дал бы голову на отсечение, утверждая, что это что угодно, но только не ревность любовника. Пусть даже и давно минувших дней. Но чем же именно он тогда успел ему так насолить – если уж не тем, что, как говорится, «перешел дорогу», Дмитрий Кириллович пока понять совершенно не мог. Да, собственно, не слишком и стремился. Считая, что будучи совершенно свободным во всех смыслах человеком имеет полное право претендовать на внимание понравившейся ему женщины. И делать это совершенно открыто и при всех. А сама Ольга ничего и не заметила: ни недовольной мины Прозорова, ни иных происходящих вокруг них в эти мгновения вещей. От совсем короткого поцелуя Игнатьева, этого первого настоящего его прикосновения, теплого, мягкого и чуть-чуть щекотного из-за бороды и усов, у нее вдруг неожиданно в прямом смысле перехватило дух. В то время как от самого запястья, словно круги от брошенного в воду мелкого камушка, во все стороны вновь устремилось по венам ощущение почти первобытного жара. Но, даже не пытаясь унять волнение, а впервые позволив себе, пусть и на мгновение, полностью ему отдаться, Ольга чуть крепче сжала руку Дмитрия Кирилловича. Догадался ли он, отчего это вдруг, или же совсем не обратил внимания, она так и не поняла. - И к слову, пока мы наедине… относительно, - не заметив ничего странного в поведении своей собеседницы и вновь покосившись на наблюдавшего за ними теперь уже чуть ли не в открытую Ивана Максимовича, граф чуть сжал губы в улыбке. – Хотел бы поинтересоваться. Картину у Морозова ведь показывают только в будущие выходные. А как быть с прочими днями этой недели… бесконечно длинной, если я не смогу вас увидеть хотя бы еще один раз? – прибавил он вдруг совсем тихо, но так, чтобы она наверняка его услышала. - У меня всю неделю гости, - в голосе неожиданно прозвучала столь явная досада, что Ольга даже сама этому удивилась. Не могли же, в самом деле, Прозоровы, лучшие и ближайшие друзья, считаться у нее в доме хотя бы малейшей помехой?! Тем не менее, ощущение это все никуда не девалось. И потому, задумавшись на мгновение, она вдруг с облегчением вспомнила, что Иван Максимович вроде бы изъявлял желание на днях проведать вместе со своим семейством какого-то дальнего родственника в Москве. - В среду, - поведав об этом Игнатьеву, назвала она день, искренне надеясь, что верно поняла намерения Ивана Максимовича и что его планы не изменились. – Так что если вам это будет удобно, то… - ожидая его реакции, Ольга Дмитриевна не закончила своей фразы. - В среду! – тут же радостно повторил за ней Дмитрий Кириллович. Было определенно приятно, что Ольга Дмитриевна настолько печется об его удобстве, что спрашивает нем уже не в первый раз. Но с другой стороны подобное могло означать и то, что она почему-то сомневается в его намерениях. Этого он не хотел совершенно. - Остальное не важно, не волнуйтесь. Я непременно буду. Укажите лишь место, и в котором часу. Однако выяснить все прямо теперь, без заминки, не удалось, так как именно в этот, столь важный, хотелось бы надеяться, для них обоих момент дверь широко отворилась, и на специальной тележке в гостиную торжественно ввезли украшенный свечами трехъярусный торт, который маленькая Александра почему-то весьма скромно поименовала при их знакомстве «пирогом». Отвлекшись от своих разговоров, все гости тотчас выстроились вокруг и стали хлопать в ладоши, призывая именинницу поскорее задуть сонм колышущихся на сквозняке над восковыми столбиками золотистых огоньков. И Дмитрию Кирилловичу ничего не осталось, как тоже прервать беседу и – с сожалением – отпустить от себя мадам Веригину, так и оставшись еще на какое-то время в неведении. Хотя уже и относительном, а оттого – не столь мучительном. Расстаться пришлось до самого конца вечера. Потому сокровенные слова, которые Игнатьев, Ольга была теперь в этом уверена, желал услышать так же, как сама она мечтала их произнести, удалось озвучить лишь в момент расставания. Протянув Дмитрию Кирилловичу для прощания руку и вновь получая удовольствие от его прикосновения, в самом конце она все же успела шепнуть, что будет ждать его в среду прямо здесь, у себя, к полудню. На том и расстались. А вскоре разошлись и остальные гости, в том числе – последними, и Прозоровы. Им добираться до своего жилища было проще всего – всего-то пройти маленькой тропкой до гостевого флигеля. Ну а самом большом доме с их уходом наступила какая-то особая, почти торжественная тишина. Оставшись одна, Ольга Дмитриевна, сразу пошла наверх проведать детей. В праздничные дни им дозволялось немного нарушать обычный режим, и потому спать они сегодня отправились, когда часы по всему дому уже пробили полночь. Дольше всего Ольга, как всегда, задержалась в Санькиной спальне, дожидаясь, когда девочка уснет, затем спустилась вниз и прошлась по опустевшим комнатам. В гостиной, в японской вазе, теперь стояли подаренные Игнатьевым пионы, которые, видимо, Анна, заботливо устроила в воде. Склонившись над ними, Ольга опять вдохнула пьянящий запах, а после, с хитрой улыбкой, подхватила вазу и понесла наверх, в свою спальню, где устроила на прикроватном столике, возле мужниной фотографии. - Ты ведь не сердишься, мой хороший? – улыбнувшись, поинтересовалась она прямо у его изображения, и сама себе тут же ответила: – Конечно же нет! Саша ведь никогда не стал бы сердиться, зная, что она счастлива.
Иван Прозоров: - Ты иди, Леночка, ложись. А я еще покурю здесь, на свежем воздухе. Поцеловав руки жены, Иван Максимович присел на маленькую скамеечку и достал портсигар. Раскрыв его, принялся внимательно изучать ровный ряд папирос, пока не выбрал наиболее приглянувшуюся. Затем, ловко подцепив её пальцами, захлопнул массивные серебряные створки, с удовольствием прислушавшись к сухому щелчку невидимого замочка, стукнул несколько раз бумажной трубочкой по украшенной изящной гравировкой крышке, стряхнул на землю высыпавшуюся мелкую табачную труху; после убрал портсигар обратно в карман, вытащив вместо него коробок спичек, чиркнул — и, наконец, закурил, вновь неторопливо перебирая в памяти события этого, уже почти миновавшего, дня, и почти сразу же откровенно признавая, что все его мысли вертятся лишь вокруг одного из них: появления в Ольгином доме Дмитрия Кирилловича Игнатьева. Вновь и вновь, прокручивая это в голове, Иван Максимович всё никак не мог объяснить себе, отчего же, увидев его, почувствовал нечто вроде неизъяснимой досады или даже разочарования? Ведь ничем этот господин ему, вроде бы ещё не насолил, напротив, произвёл своими манерами и поведением исключительно благоприятное впечатление. Да и Ольга, кажется, им немало увлечена, и вот поди ж ты! … Много лет назад, клятвенно пообещав умирающему Саше заботиться о его жене и детях, Иван Максимович не подозревал, что исполнять все это на деле окажется вовсе не так-то просто. Главным препятствием, конечно же, стало разделившее их вскоре расстояние. Заявив ещё до похорон мужа, чьё тело она тогда сразу же решила везти в его родную Москву, что обратно после этого больше не вернётся, Ольга своему слову не изменила. Хотя, первое время и сам Иван Максимович, и жена его всё ещё надеялись на обратное. Но в конце мая из Первопрестольной прилетело очередное письмо Гнездовым, в котором Оля поручила Сергею Аркадьевичу заняться распродажей всего принадлежащего ей в Черном Яре после смерти Александра имущества. И стало окончательно ясно, что пути назад нет. С тех пор лично, а не в эпистолярном жанре, общаться им доводилось редко. Хорошо, если пару раз в год — на Саньки, Ивана Максимовича любимой крестницы, именины, да в лучшем случае, ещё на какой-нибудь праздник. Притом, что сама Ольга по-прежнему упорно отказывалась приезжать в Астрахань. Отчего Прозоров даже порой начинал подозревать, что она втайне винит его в Сашиной смерти… Вернее, в том, что сделал он тогда меньше, чем мог бы, чтобы его спасти. Что ж, подобная мысль долгое время мучила и его самого. Хотя ею Прозоров никогда не делился даже с женой, так и оставив навеки при себе эти уже неразрешимые сомнения. Потому он, верно, сильно удивился бы, узнав, что на самом деле, Ольга избегала возвращения в дом, где они с Александром когда-то по-настоящему обрели друг друга, лишь от страха, что сердце её может попросту не вынести нового приступа тоски этой безвозвратной потери. Но он не знал. Потому, в итоге, был вынужден смириться и принять всё как есть. Вновь попробовав всерьёз уговорить Ольгу покинуть Москву лишь однажды, несколько лет назад, когда там сделалось неспокойно из-за попытки вооружённого мятежа. Однако она отказалась и тогда, сообщив в ответном письме, что в Сокольниках, где к тому моменту уже был выстроен новый семейный дом, ей и детям совершенно ничего не угрожает, и впервые в жизни не на шутку рассердив его своим упрямством. Точно так же, к слову, упорствовала Оля и в нежелании вновь как-то устраивать свою личную жизнь. Но в этом Иван Максимович как раз её прекрасно понимал: после такого человека, каким был Александр, действительно сложно соглашаться на меньшее. А равного ему — где ж теперь сыщешь?! Впрочем, однажды он все же попытался ей и в этом помочь. Три года назад. Приезжал тогда в Астрахань с проверкой один столичный чиновник по особым поручениям. Сопровождая его по служебной надобности, Прозоров как-то неожиданно быстро и легко сошёлся с ним в личном плане. Ибо господин сей оказался не только дельным специалистом, но и весьма достойным человеком. Случайно выяснив тогда, что тот в свои сорок все ещё не женат, Иван Максимович, не долго думая, решил попробовать себя в роли «купидона», как бы между делом поведав однажды, что есть-де, у него одна давняя приятельница, достойная женщина и прекрасная мать, а уж красавица — каких и вовсе мало, жаль только, что вдова… И, разумеется, сразу же нового знакомого этим заинтересовал. Дальше они сразу договорились, как спустя некоторое время встретятся вновь уже в Москве. А потом Прозоров, под благовидным предлогом, приведёт его прямо к Ольге в дом. Так и вышло. Знакомство прошло на удивление удачно. Оля была с новым кавалером вполне мила, а сам он и вовсе, кажется, влюбился с первого взгляда… Наблюдая за ними, Иван Максимович был чрезвычайно доволен и горд собою. Однако ровно в тот же самый день, только чуточку позже, Ольга вдруг сама позвонила в его гостиничный номер и обиженно сообщила, что замуж больше не собирается, а потому просит впредь больше не пытаться никак ей в этом содействовать… Еле выпросил, в общем, тогда у неё прощение! А теперь, вот, стало быть, этот Игнатьев… И вот чем же этаким, спрашивается, пришёлся он Ольге ко двору пуще всех прочих, что она прямо лучится счастьем от всякого его взгляда? Умен, может быть? Однако ничего в этом смысле выдающегося в речах его Иван Максимович, вроде бы, за весь вечер так и не услышал. Собой хорош? Ну, может быть. Женщинам такие обычно нравятся. Да только разве ж это главное?! Сделав последнюю затяжку, Прозоров бросил на песчаную дорожку окурок, растоптал его и досадливо пожав плечами, пошел в дом. Поднявшись в спальню, где горел лишь ночник возле кровати, Иван Максимович решил, что жена уже уснула. Но когда, переодевшись в пижаму, он вновь вышел из-за ширмы, та уже полусидела в кровати и глядела на него. - Не спится тебе, солнце мое?
Елена Прозорова: - Нет, вполне себе спится. Просто ты меня разбудил, - ответила Елена Всеволодовна, продолжая рассматривать лицо мужа, близоруко щурясь в полумраке. Впрочем, чтобы понять, что Жан нынче отчего-то весь вечер не в духе, это ей было совершенно необязательно. Когда живешь вместе уже так долго, как они, обретаешь способность определять настроение друг друга не только по словам, или по выражению лица, но даже по звуку дыхания. Потому то, что он и теперь, по-прежнему, чем-то расстроен, Элен превосходно расслышала еще в тот момент, когда супруг, стараясь не шуметь, только вошел в спальню. Ведь на самом деле она, конечно, не спала. Да и возможно ли вот так запросто приманить сон в их нынешнем возрасте после столь бурно проведенного вечера? Увы, с годами понимаешь, что не только горе, но и веселье порой лишает возможности безмятежно уснуть. Потому все чаще стремишься избегать уже и его… Хотя, к праздникам в доме милой Оленьки это, конечно, ни в коей мере не относилось. И не беда даже, что расплатой наверняка вновь станет бессонная ночь. Ничего, вот приедут домой, в Астрахань, там и отоспится. Тем более теперь, когда дети давно выросли и не надо, как в прежние времена, с самого утра провожать всех в гимназию, а до того – просыпаться чуть свет, чтобы побыть вместе с Жаном, пока он завтракает перед отъездом на службу. Нет, нынешняя жизнь, без сомнений, куда спокойнее прежней. Но, сказать по правде, Елена Всеволодовна теперь все чаще с ностальгическим чувством вспоминала былые шумные сборы друзей у них в Астрахани. Когда приезжали сразу и Гнездовы, и Веригины, и все с детьми... Когда еще был жив Саша… В этом месте своих раздумий Элен обыкновенно тяжело вздыхала. Трагическая гибель Оленькиного мужа тем снежным январским вечером десять с половиной лет назад, будто бы провела незримую черту, от которой началось некое новое для всех них существование. Не изменившись внешне – или же, вернее, изменяясь лишь в соответствии со своим текущим возрастом, оставшись без Александра, они будто бы полностью изменились внутри себя. И иногда Елене Всеволодовне начинало казаться, что в тот момент по-настоящему закончилась их молодость. Во всяком случае, нечто подобное явно случилось с ней и с Жаном. Который с тех пор, как похоронил своего лучшего друга, и сам будто бы утратил какую-то частицу своего прежнего неисчерпаемого жизнелюбия. Стал более серьезен, чуть менее уступчив, чем раньше. Стал – и это тревожило Элен куда больше прочего – сильнее уставать на службе, хотя, и тоже старательнее, чем раньше, пытался это от нее скрывать. Да только разве имеет ли смысл, если настроение и самочувствие мужа она давно научилась определять, как уже было сказано, даже без слов? Вот и сегодня, наблюдая за ним в течение всего вечера, не раз и не два отмечала про себя Елена Всеволодовна те едва ощутимые признаки его душевного непокоя, которые были совершенно не видны для остальных. В глазах этих людей Иван Максимович по-прежнему оставался незыблемым оплотом спокойствия и этаким столпом их маленького общества, к авторитетному мнению которого всегда прислушивались и суждения которого ценили превыше многих прочих. И лишь она, жена, знала про порой одолевавшие и его сомнения. Знала. Но никогда не считала нужным донимать вопросами, которые, вместо того, чтобы помочь разрешить их, лишь умножали бы ненужную неуверенность. Поэтому чаще всего дожидалась момента, когда Жан, выносив в себе все до конца, сам поделится результатом своих размышлений и, если будет необходимо – спросит совет. Нечто подобное явно происходило с ним и сегодня. Это Элен поняла хотя бы по тому, как он вдруг отправил ее спать в одиночестве, хотя обыкновенно любил ложиться с нею в одно и то же время. И даже настаивал на этом, что, между прочим, бывало раньше большой проблемой – с юности поздняя пташка, она любила ложиться и вставать гораздо позже супруга. Благо, по молодости им чаще всего находилось, чем скоротать время до того, когда, не в силах более противиться Морфею, Жан все же засыпал, утыкаясь по привычке носом ей в шею. Да и теперь, когда, все же переборов за десятилетия брака свою совиную натуру, она стала ложиться спать гораздо раньше, а Жан утратил способность засыпать чуть ли не стоя на голове, устроившись в постели друг подле дружки, они частенько до полуночи обсуждали все события минувшего дня, прежде чем, наконец, погружались в дрему. Даже когда их, событий, бывало совсем немного. В отличие от дня сегодняшнего, когда новостей – и каких, было обсуждать, не переобсуждать! И тут, выходит, значит, «иди, Леночка, ложись»? - Да ничего! Не тревожься понапрасну. Сейчас ты ляжешь, и я снова усну, - решительным жестом упреждая извинения, она улыбнулась, откинула край одеяла с его стороны кровати и призывно похлопала ладонью по простыне. – Ну, иди уже, чего ты! Я же жду!
Иван Прозоров: *с Прекрасной Еленой* Волновать супругу понапрасну Прозоров никогда не любил, потому, несмотря на все ее уверения, сокрушенно вздохнул, узнав о том, что Лена проснулась по его вине. И оттого, едва забравшись в постель, первым же делом нежно поцеловал ее, извиняясь за доставленное неудобство. А уж потом принялся устраиваться на воздушной перине среди подушек – все вместе они едва уловимо, но очень уютно и по-домашнему пахли лавандой, еще какими-то полевыми травами, будто разогретыми жарким полуденным солнцем, а оттого особенно душистыми. Но скорое успокоение разыгравшимся вдруг на ночь глядя душевным тревогам сулили, конечно, не они – эти, несомненно, приятные элементы бытового комфорта, а присутствие рядом милой Леночки, Елены Прекрасной, чье душевное тепло обыкновенно согревало Ивана Максимовича в самые тяжелые минуты и всегда дарило его сердцу желанный покой. Всегда – да только не сегодня. Потому что, улегшись, наконец, и потушив в спальне свет, через некоторое время Прозоров понял, что быстрого перемещения в страну грез ему нынче все-таки не видать. А постель, поначалу казавшаяся такой удобной, после того, как он несколько раз в ней перевернулся, тщетно пытаясь найти комфортное для себя положение, и вовсе заставила вскоре вспомнить детскую сказку о принцессе, мучавшейся бессонницей на единственной крохотной горошине, спрятанной под периной. Его собственных «горошин» - вновь начавших одолевать рассудок неприятных мыслей – было куда больше одной. И размеры они имели определенно с хороший такой булыжник, «впиваясь» буквально со всех сторон, заставляя вновь и вновь вертеться с боку на бок, и лишая малейшей надежды на приход сновидений. В конце концов, устав бороться с собой, он сел, подсунув под спину подушку, и понимая, что Лена, скорее всего, тоже не спит от его возни, протянул руку к выключателю на шнуре, и снова зажег лампу, жмурясь от брызнувшего в глаза из-под темно-синего абажура яркого света. - Знаешь, ну не нравится мне он, и всё тут! К нашим дочерям я бы такого точно на пушечный выстрел не подпустил. А ведь и Ольга мне почти как дочь, и тут вот на тебе – такое…! Уснуть, когда рядом кто-то постоянно ворочается, и в самом деле, практически невозможно. Пусть даже во всех остальных случаях ты в принципе спишь плохо, если этого «кого-то» рядом нет. Вот и Елена Всеволодовна, в течение всего последнего часа – или сколько там еще продолжалась в исполнении Жана эта беспрестанная карусель, уже даже и не надеялась на обратное. А просто тихо лежала рядом, закрыв глаза и дожидаясь, когда же его наконец «прорвет». И вот это случилось. И в пору было бы вздохнуть с облечением, а затем попытаться, как обычно, ободрить его, успокоить или даже убаюкать. Да-да, иногда случалось и такое – но лишь в особенно тяжелые минуты, когда Элен, словно ребенку, шепотом, напевала мужу колыбельные, ласково перебирая пряди его волос, пока Жан не засыпал, и это был еще один их маленький секрет для двоих. Но на сей раз ему действительно удалось ее обескуражить. - Что? – садясь в постели рядом с мужем, Елена Всеволодовна посмотрела на него почти с испугом, пытаясь в этот же самый момент припомнить всех, кто последнее время окружал Олю и мог бы причинить ей или, упаси Господь, их собственным дочерям какой-нибудь вред. – Ванечка, о ком ты? Я не понимаю… Не глядя на нее, он сквозь зубы процедил фамилию Игнатьева. И сразу же успокоившись, она слегка потерла ладонью лоб и, чуть не рассмеявшись от облегчения, покосилась на супруга уже с некоторой иронией: - Вот, стало быть, как? И чем же, осмелюсь спросить, тебе так не угодил бедный Дмитрий Кириллович? По-моему, он, напротив, очень даже мил и хорошо воспитан… Отчего не подпускать его даже и к нашим дочерям? Я уж не говорю про Ольгу, взрослую и разумную женщину. - Значит и ты…, - как-то по-особенному грустно произнес это Иван Максимович и пояснил жене, - Да, я заметил, что все вы, женщины, от мала до велика пали жертвами его чар сегодня. Мил и хорошо воспитан… Если бы только это было гарантией хорошего человека. А вот, на мой взгляд, есть в нем что-то неопределенное, заставляющие разумного человека не доверять ему сразу. Я бы назвал это, пожалуй, - и не смейся, бога ради, - порочностью. - Ты так это сейчас сказал, будто я тебя в чем-то предала! – прекратив улыбаться, но не потому, что ее об этом попросили, а оттого, что почти по-настоящему обиделась сейчас на мужа, Елена Всеволодовна отвернулась. – Между тем, это неправда, Жан! И ты знаешь, что я всегда на твоей стороне! Но сейчас, прости, ты говоришь какую-то ерунду! Или же объясни так, чтобы я смогла понять – в чём, ну в чём порочность этого человека? По мне, то, что он так открыто показывает свои намерения в отношении Оленьки, скорее показатель абсолютной их чистоты и прозрачности… или же о чём ты? Тебе, что, Сергей рассказал о нём что-то неприглядное? Прозоров поглядел на жену и в душе пожалел, что начал этот разговор. Ну вот как объяснить женщине, что именно этой-то прозрачностью так легко одурачить?! - В том-то и дело, хорошая моя, что ничего про Игнатьева Сергей сказать не смог. Кроме как то, что личность он эксцентричная, скор на решения и, как мне кажется, и уж лучше бы я ошибался, он привык получать желаемое, как и любой рожденный с серебряной ложкой во рту. А значит и не слишком привык получать отказы, - тут Иван Максимович вздохнул, так как собирался переходит к волнующей его теме, - Отказы, чего бы они не касались. В том числе, и женского внимания. Есть такой мужской тип, да уж что там – в литературе он не плохо описан Мольером – который ради своей очередной победы готов на любые эффектные поступки. И уж да, Леночка, считай меня старым брюзгой, но именно это мой старый глаз видит в милейшем Дмитрии Кирилловиче.
Елена Прозорова: * с моим неспящим красавцем* - А вот мои глаза видят совсем иное, - тихо начала было Элен, и вновь на какое-то время умолкла, глубоко задумавшись, стоит ли продолжать эту тему. Ведь то, что она собиралась сказать, вполне возможно, еще сильнее расстроит Жана, для которого эта тема до сих пор была слишком болезненной, чтобы можно было ее вот так легко и запросто коснуться в любом разговоре. А ей бы, конечно, совсем не хотелось еще больше его расстраивать. Но врожденное чувство справедливости, создававшее Елене Всеволодовне в течение всей её жизни немало проблем, и теперь настойчиво требовало продолжить защищать в споре с мужем этого, в общем-то, почти незнакомого ей мужчину. - Прости, Жан, если я сейчас скажу то, что будет тебе неприятно, - наконец, решившись, все же продолжила она свою мысль, - однако, чем дальше, тем больше мне кажется, что основная причина, по которой тебе так активно не нравится Дмитрий Кириллович Игнатьев и одновременно главная его вина – это то, что он… не Саша. Скажи ему это кто другой, Иван Максимович наверное тотчас взорвался бы от такого предположения. Но за долгие годы, прожитые с Элен, он научился доверять этой женщине, словно самому себе, а может, иногда, и больше. А еще жена порой умела взглянуть на тот или иной случай с такой стороны, которая была для него самого либо неочевидна, либо даже вовсе не видна. И подмечала при этом мелочи, которые Прозоров, может, и заметил бы сам, да только не теперь, а спустя время… Она и теперь, была, скорее всего, права. Не зря ведь в душе по-прежнему кипели негодование и досада. Не на Элен, упаси бог, а, конечно, только лишь на себя – за то, что не дошел до этого сам раньше своим рассудком, позволив гневу и предубеждениям так легко взять над ним верх. И все же, не желая пока так легко уступать жене в их споре, Прозоров лишь махнул рукой. - При чем здесь Саша, дело ведь не в нём! Вот если бы точно знать наперед, будет ли во всем этом толк? И главное: не обидит ли ее, в конце концов, этот господин с ведром моркови! - С каким еще ведром? – вновь встрепенулась Елена Всеволодовна. О необычном дополнении к преподнесённому в подарок имениннице букету она ничего не ведала: сама Ольга об этом рассказать не успела, а маленькая Санька, разболтавшая о нём по секрету всему свету, сидела за столом слишком далеко. - Да с самым обычным, «воо-от таким красивым бантом украшенным», - усмехаясь в усы и даже умудрившись вполне достоверно воспроизвести Санькины интонации, ответил Прозоров, обрадовавшись возможности уйти от неприятной для себя темы, а затем честно пересказал жене все, что поведала ему вечером крестница. И в конце еще довольно язвительным тоном прибавил. – Ну и что скажешь, жена, не подарить ли теперь и мне тебе ведро моркови?! Может, это вообще новая столичная мода такая, а мы, в нашем медвежьем углу, ничего про то и не знаем, а? Представь только, какой фурор можно было бы произвести, например, на приеме у господина губернатора, преподнеся его досточтимой супружнице ведро моркови или свеклы?! Разумеется, ни сам Прозоров, ни рассказавшая ему обо всем Санька, не могли знать причины возникновения идеи столь необычного сувенира, дающей вполне логическое обоснование его дальнейшему вручению. Поэтому все это осталось загадкой и для Елены Всеволодовны, которая, узнав лишь часть истории, окончательно утвердилась во мнении, что граф Игнатьев – человек не только экстравагантный и уверенный в себе, но и весьма самоироничный. Иного склада мужчина вряд ли решится на подобную рискованную эскападу. Впрочем, и Оленька их ведь тоже далеко не «всякая», а потому… Кто знает, может, и в самом деле, получится из всего этого безумия какой-нибудь, как выражается Жан, «толк». И главное теперь – это просто им не мешать. В том числе и своими добрыми советами. Именно об этом, отсмеявшись по поводу возможной реакции госпожи Соколовской на подобный сюрприз, она в конечном счете и сказала мужу, порекомендовав тому более не ломать свою премудрую голову хотя бы поэтому, совершенно не нужному никому поводу. - Ведь в таких делах, верно в народе говорят, лучше поперек дороги не становиться! Потому что, случись чего, первым же во врагах и окажешься… Нет, я не верю, конечно, что Оленька вдруг однажды настолько на нас разобидится, что даже запишет в недруги, да только все одно – давай пока понаблюдаем за всем молча, без комментариев. А еще лучше, и вовсе домой поскорее отправимся, пусть сами разбираются, не дети уже. Достаточно погостили, пора и честь знать. Разве что вот только еще твою тетушку Дарью навестим… ты, к слову, уже предупредил, что мы в среду к ней всем нашим семейством будем? Не напугаем, часом, старушку? - Конечно написал, уж как без этого! Не напугается, будет ждать нас к обеду! Родственница, о которой шла речь, несмотря на то, что виделись Прозоровы с нею не так уж часто, играла в их жизни довольно заметную роль. Именно у нее, к примеру, жил первое время после поступления в университет, Максим, у нее же он познакомился и со своей будущей невестой, внучкой одной из давних Дарьи Сергеевны приятельниц. А теперь – вернее, в будущую среду, в этом же доме ожидались «смотрины» этой барышни и для его родителей. Так что, если уж стоило Ивану Максимовичу о чем-либо переживать, то, пожалуй, именно об этом. Или, если не переживать, так по-родительски волноваться. А всё остальное, в том числе и то, как устроит в конечном итоге свою судьбу Ольга – права Элен, как всегда права! – в общем, не очень-то его ума и дело! Потому быть, как она предлагает, наблюдателем – сторонним, да еще и за тысячи верст, представлялось теперь уже и самому Прозорову наиболее разумным решением. А «глазами» своими здесь, в Москве, оставить, ну вот хоть того же Гнездова, по-дружески попросив его приглядывать за Олей и за тем, как развиваются ее отношения с новым кавалером. И ежели, не приведи бог, все пойдет плохо, сразу же ему обо всем сообщить. Поговорив еще немного с супругой об этом и о другом, Иван Максимович, наконец, почувствовал, что решение найдено. А последние сомнения, как обычно, смахнула с его чела заботливая рука Леночки, что теперь нежно гладила его лоб и одновременно едва слышно что-то над ним шептала. «Прямо сонное заклинание какое-то…» - напоследок подумалось ему перед тем, как окончательно смежить стремительно наливающиеся свинцом веки, и больше уже до утра ни о чем не беспокоиться…
Ольга Веригина: Но не только Прозоровым не спалось в ту ночь. Впервые за многие годы, Оля ложилась в постель в вечер своих именин не ощущая той безграничной тоски, чувство которой на нее накатывало, едва разъезжались последние гости и она оказывалась в своей спальне. Ведь именно в такие праздничные дни – дни именин ее или детей, в Рождество и прочие семейные праздники, окруженная заботой и теплотой близких, она особенно горько ощущала Сашино отсутствие и свое бесконечное одиночество. А сегодня этого чувства вдруг не стало. И это вовсе не означало, что она враз позабыла про Сашу, позабыла его ласковое тепло. Ей довольно было сейчас закрыть глаза, подумать о нем, и она почти физически ощущала прикосновения его рук, его запах. И тем страшнее было их снова открывать, каждый раз натыкаясь на пустую постель и на безмолвие комнаты. Но сегодня что-то изменилось в ней самой, а от этого изменилось и все вокруг. От одного такого короткого и, по сути своей, совершенно безобидного поцелуя ее ладони тепло этого прикосновения прошло так глубоко в нее, что растопило там тот лед, который проник в нее тем январским вечером, и все вокруг расцветилось самыми яркими красками. Долго еще Оля не могла заснуть, перебирая как сокровища, воспоминания о коротких минутах их общения – от той первой встречи, их знакомства у Гнездовых, до сегодняшней утренней, такой неожиданной, у ворот кладбища. И конечно же, его внезапный приезд к обеду. И иногда, вспомнив какое-нибудь свое слово или жест, Ольга вдруг зажмуривалась, будто кто-то ее сейчас видел и мог осудить, и испытывая при этом, как в юности, чувство схожее со смущением. Только это чувство одновременно еще и приносило какое-то особенное удовольствие. Утром она проснулась очень рано, несмотря на то, что полночи пролежала без сна. И проснувшись, ощутила в себе столько сил и энергии, что прямо сейчас же хотелось себя чем-то занять. Да только в доме еще все спали и лишь слуги завершали уборку после вчерашнего праздника. Ольга как раз спустилась вниз, когда девушки, окончившие наводить порядок в столовой, собирались уходить. Она подошла к старшей из них и протянула им деньги, но девушка испуганно замотала головой: - Нам Анна Васильевна уже заплатила за работу, - краснея до корней волос произнесла она. Но Ольга улыбнулась очень мягко и пояснила им, что это ее личный подарок им. Тогда, приняв деньги, девушки выскользнули из комнаты и тут же за дверью послышался веселый и торопливый шепот. Следом за этим в столовой как раз появилась и Анна. - Вы так рано, Ольга Дмитриевна! Будете завтракать или всех дождетесь. Ольга решила подождать, а пока попросила себе чаю на веранду и устроилась там в мягком шезлонге, кутаясь в шаль и любуясь, как небо, переливаясь перламутром, начинает расцвечиваться, как первые лучи солнца делают похожими на позолоченную фольгу листья деревьев, и как последние клочки тумана отползают к реке. Потом проснулись дети, пришли Прозоровы к завтраку и день стал самым обычным шумным днем, с долгими прогулками, катанием на прудах на лодках, разговорами, планами на вечер. После обеда Лена с Ольгой ездили в Москву в магазины, а уже вечером, когда все собрались в Ольгином доме, Елена Всеволодовна разбирала мелкие покупки и составляла из них подарки, ее муж читал газету, время от времени делала свои замечания по поводу написанного, а Ольга заставила младшую дочь заняться примеркой платьев. За это лето девочка вытянулась уж очень сильно, и Оля сокрушалась Лене, что если так каждый год будет, Санька перерастет и Степана. Все ее прошлогодние платья приходилось выпускать на добрых пять сантиметров. Поэтому, пока старшие дети в углу весело обсуждали устройство живых картин, готовили наряды и декорации. бедная Александра стояла посредине гостиной на табурете и тяжко вздыхала. - Пожалуйста, стой и не вертись, Саня. А то подол будет кривой. Ольга сидела перед ней на низкой скамеечке для ног и подкалывала шерстяную юбку ее гимназического платья. Санька недовольно водила плечом из стороны в сторону и уверяла, что там тоже колется булавка. - Нет там булавки, - спокойно отвечала мать, продолжая одну за другой закалывать булавки по краю ее юбки, беря их с маленькой шелковой подушечки на своих коленях. Она прекрасно понимала сейчас дочь, ведь и сама изнывала в те долгие часы, когда мать и портнихи заставляли ее выстаивать на подиуме, пока шла подгонка ее нарядов. Зато и носить красивые платья Оля всегда любила, и Санька в этом была вся в нее. Поэтому тот аргумент, что когда все будет готово, результат доставит ей больше удовольствия, чем процесс ожидания, всегда работал. Не так просто было справиться с Татой, которой, как Оле иногда казалось, абсолютно было все равно, что носить – хоть платье, хоть робу. И это ее сильно огорчало, так Таня, по ее мнению, была настоящей красавицей. А если бы она чуть меньше уделяла внимание холсту и краскам, и чуть больше своей внешности, то и вовсе глаз было бы от нее отвести. Но увы, у юной художницы были своё понимание красоты. Впрочем, она всегда выглядела достойно, и Ольга это ценила, зная какого труда это стоило ее кошечке. Примерно так в домашних хлопотах и семейных развлечениях, прошли и следующие дни. А вот во вторник вечером Олю стали одолевать мысли весьма тревожные, в некотором роде. Предвкушая встречу с Игнатьевым, Ольга решила, что в этот раз принимать она его будет одна. Поэтому и детей решила отправить к Анне Сафоновне сразу же утром, после завтрака. Та уже давно просила, чтобы внуки ее проведали и уж не лучший ли для этого день среда? И если с чадами все было решено, то вот с гостями ее вдруг приключилась беда. Точнее, с одним из гостей. Иван Максимович умудрился в понедельник просидеть весь вечер с книгой в саду. И хотя и Оля, и Елена Всеволодовна убеждали его перебраться в дом, но он ссылался на теплую еще погоду и абсолютное свое здоровье. И конечно же, застудил себе спину, которая и начала ныть уже за ужином, а во вторник бедный Прозоров и вовсе не покидал флигеля. И приступ столь некстати начавшегося радикулита мог сильно навредить Ольгиным планам. Конечно, присутствие гостей, тем более разболевшегося Прозорова, который был прикован к постели, нисколько не могло помешать ей принять у себя Дмитрия Кирилловича. Но вот только отчего-то хотелось бы, чтобы все было иначе. Во-первых, конечно было жаль бедного Ивана Максимовича, а во-вторых…. Видимо эти корыстные, в некотором роде, мысли и заставили Ольгу приложить все свои силы к восстановлению здоровья Прозорова: ему были присланы разные мази, теплый шерстяной платок и грелки. И действие эти средства возымели, потому как уже в среду он сидел за завтраком в Ольгиной гостиной и вполне весело шутил. Сразу же после утренней трапезы Ольга проводила детей, и собиралась подняться, чтобы переодеться уже в выбранное заранее платье, но Леночка будто никуда и не спешила, и устроившись в гостиной, листала какой-то журнал. Почти два часа Ольга провела в нервном ожидании решения своей судьбы, выдумывая как деликатнее узнать, поедут ли они к своей родственнице или же нет. Как тут за нее все сделала Ирина, вбежавшая в гостиную: - Мама, ну опоздаем же! Папа уже начинает переживать, - добавила девушка с такой интонацией, что было вполне понятно – слово «переживать» являлось преуменьшением состояния, в котором пребывал супруг Елены Всеволодовны. Но прошло еще добрых три четверти часа, прежде чем Ольга, простившись с Прозоровыми до завтрашнего дня, смогла подняться наверх для того, чтобы самой уже в спешке подготовиться к рандеву.
Дмитрий Игнатьев: Несмотря на то, что жил отдельно уже много лет, Игнатьев иногда любил на несколько дней возвращаться в дом, где до сих пор, кажется, обитало его совершенно безмятежное и счастливое, несмотря на раннюю потерю отца, детство. Тогда это казалось чем-то естественным, но сейчас, давно уже повзрослевший и лучше знающий жизнь, Дмитрий Кириллович хорошо понимал, чего это, должно быть, стоило его матушке. Не в материальном смысле, разумеется, нет! Сгорев нелепо и быстро – всего за неделю, от крупозной пневмонии в двадцать девять лет, его отец, Кирилл Владимирович, оставил вдове достаточно средств, чтобы вовсе об этом не думать. А вместе с приданым, которое, согласно собственной воле графа, и в браке оставалось исключительно во владении Лидии Николаевны, капитал ее с тех пор и до совершеннолетия сына, унаследовавшего затем основное отцовское состояние, составлял не менее двадцати миллионов золотом. Дело было в другом. Все эти годы мать, совсем еще молодая и очень красивая женщина, признанная светская львица своего времени, ни разу даже не помыслила о том, чтобы вновь попытаться устроить личную жизнь, полностью посвятив ее одному лишь ему. Спросить почему, несмотря на близость их отношений, Игнатьеву было неловко по сию пору. Поэтому оставалось лишь ценить эту жертву, пусть даже и не понимая толком причин ее принесения. И он старался, тем более, как уже было сказано, это не составляло никакого труда. А радость Лидии Николаевне приносило огромную. И всякий раз, когда сын ее, как вчерашним днем, объявлял, что намерен приехать и задержаться, в доме все сразу вновь устраивалось именно так, как бывало, когда тот был мальчишкой и жил здесь постоянно. Особенно чисто убиралась и проветривалась – или, если дело происходило зимой, протапливалась его спальная и прилегающая к ней ванная комнаты, кухарка Дуся, прослужившая у Игнатьевых лет сорок, готовила лишь самые его любимые блюда… Иными словами, разве что обожаемого в детстве английского плюшевого медведя ему в постель по вечерам не клали и колыбельных над ним не пели, как часто смеялся сам граф. Впрочем, абсолютно беззлобно. Ибо даже среди прочих дней его удачной и относительно счастливой жизни такие моменты погружения в собственное прошлое становились все более ценными с каждым годом. Потому как именно с возрастом и начинаешь, как правило, особенно тепло вспоминать детство и все, что с ним связано. А человеком, при внешней неуязвимости и даже некоторой самоуверенности, Дмитрий Кириллович всегда был, да и теперь оставался, довольно сентиментальным. Хотя вряд ли кому-нибудь в этом бы признался. Кроме матери, которая и так это знала. Так что половину дня воскресенья, понедельник и даже вторник – потому что вечером накануне Лидия Николаевна вдруг вспомнила, что завтра к одиннадцати ей непременно надобно на Девичье поле, к профессору Крюкову*, и попросила его туда ее отвезти, Игнатьев провел на Басманной. Разумеется, в том, что маменьке вдруг так срочно понадобились новые очки, можно было легко заподозрить некоторый умысел и желание хотя бы вот так подольше задержать подле себя и верно, довольно редко приезжающего теперь к ней сразу на несколько дней сына. Но Дмитрий Кириллович не стал строить на этот счет никаких теорий, а просто согласился – с единственным условием, что поедут вновь на автомобиле, а не экипажем, как наверняка старой графине изначально хотелось. И тут уж было некуда деваться ей. На том и сошлись. С новыми очками разобрались часа за два. После чего, отвезя матушку домой и еще пообедав там вместе с нею, Игнатьев, наконец, отправился восвояси. А вечер провел в Английском клубе, куда также давненько не захаживал. Вначале в бильярдной, а позже, после официального закрытия, как водится, и за ломберным столом. Ему не слишком-то повезло сегодня в преферансе. Но, отбывая вскоре после полуночи на своем автомобиле от знаменитого здания с колоннами на Тверской, где оставил нынче всего за несколько часов что-то около трех сотен ассигнациями, Дмитрий Кириллович и в этом готов был увидеть добрый знак. Ибо, как известно, невезение в картах непременно обещает успех в иных, не менее важных для мужчины аспектах жизни. Думать об этом – вернее, не о любви в целом, а только о встрече с особой, так крепко завладевшей его помыслами, он намеренно старался как можно меньше, чтобы не подстегивать и без того не оставлявшее глупое желание как можно быстрее оказаться в полудне завтрашнего дня, на пороге ее дома. Оно, между тем, преследовало буквально с того самого момента, как Ольга Дмитриевна щедро посулила новую встречу. Нечто подобное доводилось испытывать в последний раз, должно быть, еще в детстве, в ожидании Рождества, или, может быть, именин, когда особенно хотелось получить какой-то давно обещанный матушкой подарок. Разница была лишь в том, что подарки Лидии Николаевны обычно всегда приносили радость и удовлетворение. А в этом случае на сто процентов уверенности все-таки не было. То есть Игнатьев был, конечно же, уверен, что увидеть мадам Веригину будет для него большой радостью. И завтра, и послезавтра, и, вероятно, еще много дней после. Вот только что именно она сама ожидает от их свидания… да, теперь, пожалуй, у него уже есть право употребить и такое слово для обозначения завтрашней встречи. Но означает ли это то же самое и для нее? Неплохо, как ему казалось, понимая женщин, Игнатьев был вполне уверен, что нравится Ольге Дмитриевне. О том говорил и ее вспыхнувший радостным удивлением взгляд в его последний приход, и то, как она мило смущалась его комплиментов в присутствии собственной дочери – это, безусловно, было рискованно, но очень уж хотелось проверить, что они действительно имеют эффект. И то, что потом она уже почти не беспокоясь о мнении родни – той ее части, что имела отношение к покойному супругу, спокойно и открыто принимала его ухаживания. Однако даже при всех этих, несомненных, признаках, обещавших дальнейший успех, в ней по-прежнему ощущался будто бы какой-то внутренний барьер, препятствие, суть которого граф искренне желал поскорее понять, чтобы устранить, наконец, со своего пути. И обрести Ольгу Дмитриевну, так сказать, в ее первозданной сути. Ни как светскую даму, ни как хозяйку дома, радушно привечающую друзей, ни как мать детей, а именно как женщину. Молодую, красивую и готовую не только принимать любовь и восхищение, но и отдавать их. Способную не только внушать, но и испытывать страсть. А в том, что она такова по своей природе, Дмитрий Кириллович также почти не сомневался. Потому как являясь и сам натурой страстной во всех смыслах и значениях этого слова, навряд ли смог бы вытерпеть подле себя «теплохладное», пусть даже очень внешне привлекательное женское существо. Ольга же тянула его к себе, будто магнит. И сила этого притяжения росла с каждым днем даже вне зависимости от того, что они не виделись лично и даже не говорили по телефону, заставляя Игнатьева даже немного нервничать по поводу творящегося с ним легкого безумия. И волноваться – впервые за много лет, об исходе. Настолько, что невольно хотелось верить даже глупым приметам, вроде давешнего картежного проигрыша… Тем не менее, как бы там ни было, на другой день, ровно в полдень, как и условились, он вновь подъехал к порогу ее дома. На сей раз столпотворения экипажей вокруг не наблюдалось. И это тоже в какой-то мере можно было назвать хорошим предзнаменованием. Выйдя из авто, Дмитрий Кириллович забрал с заднего сиденья привезенный с собой из Москвы свежий букет для своей дамы. На сей раз это были купленные, как и в прошлую субботу у Ноева, белоснежные каллы в сочетании с сиреневыми и розовыми орхидеями, перевязанные простой атласной лентой. Сам граф во всей этой старомодной чепухе вроде «языка цветов» был не силен, но милая разговорчивая барышня-приказчица за прилавком, составляя композицию, и без дополнительных вопросов успела рассказать, что подобное сочетание говорит «о глубине чувств, символизируют любовь, уважение и привязанность», что его, несомненно, устраивало. Потому оставалось надеяться, что Ольга Дмитриевна оценит не только красоту – а букет, и правда, получился красив, но и прочитает заключенный в нем тайный смысл. Известно ведь, что дамы лучше разбираются в подобных вещах. И в конечном итоге это добавит ему еще сколько-нибудь очков в достижении необходимого и желанного результата… Впрочем, на самом деле, ни о каких подсчетах, теперь, когда с бьющимся сердцем поднимался по ступеням к заветной двери, Игнатьев конечно же не думал. А просто ждал и надеялся, что все сложится удачно. Очень ждал. И очень надеялся. _______________________________________ * - Адриан Александович Крюков (1849—1908) — выдающийся русский врач-окулист, ординарный профессор и директор глазной клиники Московского университета.
Ольга Веригина: *с Дмитрием Кирилловичем* Глухой звук дверного звонка прокатился по дому. И не успел он стихнуть, как Анна уже распахнула входную дверь перед гостем, который на сей раз явился с вполне традиционным подношением в виде роскошного букета, а затем, привычным уже маршрутом, провела его в маленькую гостиную, предложив немного обождать хозяйку. А она все еще была не готова. Хотя уже столько времени сидела перед огромным зеркалом трюмо и почти с тоской взирала на свое отражение. Ей не нравилось всё – и прическа, которую уже дважды переделывала, и платье, одно из самых любимых, которое теперь казалось неуместным и совершенно неподходящим. Серебристо-серый шелк выглядел скучным, газовые рукава с широкими манжетами напротив – слишком нарядными. Глядя на всё это, Ольга едва сдерживала готовый сорваться с губ стон отчаянья, в котором может пребывать только женщина, желающая произвести впечатление и не уверенная в том, что желаемый результат будет достигнут. Все это длилось ровно до тех пор, пока ее сомнения, сама того не ведая, внезапно развеяла горничная. - Какая же вы сегодня прехорошенькая, Ольга Дмитриевна! – тихо воскликнула она, застыв на пороге. – Всегда восхитительны, но сейчас… И волосы как-то по-новому уложили… С каким-то сомнением, будто на умалишенную, Оля взглянула на Анну, отражение которой видела в зеркале, после повернулась к ней на стуле, и вдруг… поверила, понимая по восхищенному взгляду, что это не просто дежурный комплимент, а вполне возможно и правда. - Дмитрий Кириллович дожидается внизу, - между тем, добавила Анна. Едва заметно кивнув ей, Ольга встала, и пошла было к двери, но и там еще секунду помедлила, поправляя длинную аметистовую нитку бус. А затем, уже больше сомневаясь, хотя и испытывая особого рода волнение, будто дебютантка, впервые выходящая в свет, отправилась в гостиную. Граф ожидал ее появления, стоя, и когда Ольга увидела его лицо, то впервые подумала, что, возможно, и он волнуется не меньше. И от этой мысли вдруг почему-то сделалось совсем легко. Потому следующие несколько шагов навстречу она пошла уже с улыбкой, а потом, уже совсем привычно, протянула Дмитрию Кирилловичу для приветствия руку. - Нет, что ни говорите, Ольга Дмитриевна, а так дальше не должно продолжаться! Мало того, позволю заметить, что это совершенно бесчеловечно! – воскликнул Игнатьев, едва она приблизилась. И от этих слов улыбка на ее губах сразу как-то поблекла, а во взгляде промелькнуло вопросительное и даже несколько испуганное выражение. – Вот так вот жестоко каждый раз поражать мое несчастное воображение своей красотой! – прибавил он все тем же «ворчливым» тоном, а затем, рассмеялся, сокрушенно покачал головой и, поцеловав протянутую ему кисть, протянул мадам Веригиной свой букет. – Очень хотелось бы послушать, что вы сможете сказать в свое оправдание? Тоном столь же серьезным, как и прозвучавший за мгновение до этого вопрос, Ольга продолжила начатую игру: - Только то, что я не люблю оправдываться, - она едва заметно пожала плечами и намеренно на какое-то время сосредоточила все свое внимание на цветах, который в этот раз был подобран совершенно иначе, – Давно ведь известно – ни одной женщине не идет это занятие. Тем более оно бы не подошло к моему нынешнему платью, вам так не кажется? – и вновь подняв глаза на Игнатьева, Ольга вопросительно изогнула брови, продолжая при этом перебирать пальцами шелковистые лепестки подаренных им орхидей. - Оно – одна из основных улик совершенного вами преступления! Прежде, чем ответить на вопрос, я должен ее как следует изучить, – тихо откликнулся Дмитрий Кириллович, отступая на шаг и медленно окидывая ее с ног до головы и обратно взглядом, в сочетании с которым сказанное приобретало некий дополнительный смысл, право самостоятельно гадать о существовании или отсутствии которого он намеренно оставил своей собеседнице. Несмотря на всю видимую невинность, этот разговор буквально на глазах все отчетливее становился похож на прогулку по тонкому льду, по которому, к тому же, во все стороны расползаются трещины, грозя увлечь за собой в губительную пучину. Подобным умением обладал, пожалуй, лишь один из известных Ольге прежде мужчин. Воспоминания о нём вряд ли можно было отнести к приятными. Даже сейчас, возникнув на миг, они разом охладили весь ее пыл. Поэтому, оставив комментарий Игнатьева без ответа, Ольга чуть сжала губы и отошла к столику, на котором стояла свободная ваза – якобы исключительно для того, чтобы разместить в ней подаренные цветы. А на деле – еще и желая взять небольшую паузу, нужную, чтобы прогнать прочь некстати явившееся из далекого прошлого наваждение.
Дмитрий Игнатьев: *совместно* Скорее почувствовав, чем заметив произошедшую перемену, Игнатьев наблюдал за происходящим молча. Гадая при этом, чем именно успел навлечь на себя неудовольствие. Ведь еще всего мгновение тому назад Ольга откровенно с ним флиртовала – и именно по этой причине, а вовсе не по врожденному нахальству, он и сам позволил себе нечто подобное в ответ. А теперь… Теперь все вновь стало чинно, благородно и скучно. Особенно после того, как вновь повернувшись к нему лицом, мадам Веригина чинно предложила присесть на один из диванов, потом дернула шнур сонетки, а сама заговорила о том, какая жаркая нынче установилась погода. Ответив ей пару слов в том же духе, Игнатьев дождался, пока вошедшая вскоре в гостиную с подносом горничная вновь оставит их наедине. А после, взглянув прямо в глаза Ольге Дмитриевне в тот момент, когда она передавала ему из рук в руки наполненную чаем фарфоровую чашку, совершенно серьезно спросил: - Сударыня, я вас чем-то расстроил? Умоляю, скажите откровенно, чем? И я тотчас извинюсь. Или же развейте этот внезапный припадок паранойи. Думать о том, что вы мной недовольны, и не понимать, из-за чего, для меня мучение. Рука Ольги замерла в воздухе, хотя протянутая ею чашка была уже у гостя. Она и представить не могла, что Игнатьев заметит что-то неладное, так как всегда была убеждена, что умеет достаточно хорошо скрывать свои истинные эмоции. Не удавалось это, пожалуй, лишь с Сашей, всегда читавшим ее, словно раскрытую книгу. Но это было давно. И, либо она с тех пор сделалась никудышной актрисой, либо ее нынешний собеседник обладал не меньшей проницательностью, чем покойный муж. - Вам не в чем передо мной извиняться, - губы Ольги дрогнули в улыбке, и, покачав головой, она сама посмотрела на Игнатьева немного виновато, - Поверьте, мне крайне неловко, что я ввела вас в заблуждение. Просто… «Просто я сама не понимаю, что со мной творится», - хотелось бы сказать, но вместо этого она вновь улыбнулась, и будто внезапно вспомнив, произнесла совсем другое: - Ваши пионы все так же хороши. И, кажется, их удастся сохранить их навечно, так как Таня позавчера уже успела сделать пару акварельных набросков, увидев букет у меня на столе. Убедившись, что на него точно не сердятся, Игнатьев едва заметно перевел дух. А затем, сделав небольшой глоток чаю, осторожно вернул на стол чашку и блюдце и вновь посмотрел на Ольгу Дмитриевну, невольно залюбовавшись необычным, травянисто-зеленым оттенком ее глаз, который именно теперь почему-то только и разглядел, как следует. - А знаете, я ведь тоже убежден, что хранить стоит не сами предметы, а пережитые эмоции, яркие впечатления, приятные воспоминания. Лишь они вечны и остаются с нами навсегда. Так что ваша дочь права, возможно даже пока этого не понимая и действуя по наитию, она хочет запечатлеть именно то, о чем я говорю. И надеюсь, у нее это получится. Ну а я… я-то уж точно буду хранить в памяти выражение вашего лица в тот момент, когда вы увидели эти пионы, - усмехнулся граф, чуть прищуриваясь, словно и теперь видя перед собой то, о чём рассуждает. – Клянусь, вы были похожи на девочку, которой только что показали волшебный фокус. И я бы много дал, чтобы еще раз увидеть вас такой. Несмотря на лукавый блеск глаз, в голосе Игнатьева звучала искренность, в которую было очень трудно не поверить. Поэтому вскоре, окончательно успокоившись, Ольга вновь почувствовала легко и свободно. И даже рассмеялась в ответ на последнее замечание, поясняя, затем, что удивить её вообще-то не так уж и просто. - Одно время мне даже казалось, что я полностью утратила умение удивляться. Зато теперь очевидно, что это не так! И в этом, отчасти, повинны вы, Дмитрий Кириллович! - Что? А почему же только «отчасти»?! – воскликнул он. – Ну, нет! Это несправедливо! В данном случае я требую полного и абсолютного признания своей вины! Мало того, утверждаю, что ничуть не раскаялся в этом «прегрешении». А намерен еще и продолжать действовать в том же преступном духе, удивляя вас дальше, сколько хватит сил и фантазии! Да вот хотя бы даже и сейчас… Я знаете, что вдруг подумал минуту тому назад? А почему, собственно, мы с вами до сих пор сидим в этой комнате… несомненно красивой, но все равно ведь скучной, если учесть, что за ее окнами сейчас продолжается дивный летний день? Почему не пользуемся тем, что никто из ваших – несомненно, любимых – родных и близких не мешает нам хотя бы ненадолго отсюда сбежать?
Ольга Веригина: *с гостем* Его предложение это показалось таким заманчивым, что Ольга не раздумывала и минуты прежде, чем с радостью на него согласиться. Тем более для этого, и правда, невозможно было придумать лучшего момента, чем нынешний. Потому, к по-прежнему ожидавшему ее в гостиной Дмитрию Кирилловичу она вернулась всего спустя всего несколько минут, которые потребовались лишь, чтобы надеть шляпку, взять зонт и сумочку, а после еще отдать кое-какие распоряжения прислуге. И сразу после того они вдвоем вышли из дому. На улице было очень жарко и прямо от двери на них пахнуло уже подсохшими на солнце травами и разогретой землей. С удовольствием вдохнув этот непередаваемый аромат позднего лета, Ольга повернулась к своему спутнику, жмурясь от слишком яркого после затененных комнат света, и поинтересовалась, куда бы ему хотелось пойти в первую очередь? Улыбнувшись, Дмитрий Кириллович чуть пожал плечами и ответил, что готов следовать за ней куда угодно. - Может быть, тогда на Круг или к прудам? – немного неуверенно предложила Ольга первое, что пришло в голову. И тут же, тихо прибавила, - Только там, наверное, сейчас целая толпа народу, - невольно выдавая тем сугубое нежелание оказаться у всех на глазах. Не из-за того, что стеснялась общества Игнатьева, а как раз именно потому, что не и хотела его с кем бы то ни было делить. Нельзя сказать, что граф ожидал решительного отказа, однако легкость, с которой Ольга Дмитриевна согласилась на его, в общем-то, авантюрное предложение, все же заставила удивиться и обрадоваться. Настолько, что дальше он даже из любопытства решил попробовать позволить ей самостоятельно выбрать направление их «побега». И далее едва об этом не пожалел. Ибо предложенный маршрут совсем не впечатлял. Ведь ни пресловутые пруды, ни, тем более, Круг – площадка с выстроенным лет пятнадцать назад в модном тогда нарочитом «старо-русском» стиле Царским павильоном в самом центре Сокольнической рощи, где и днем, и вечером гуляли местные жители и московские дачники, совершенно не соответствовали его представлениям об идеальном месте для совместной прогулки. Но у мадам Веригиной мнение могло быть иным. А он ведь пообещал следовать туда, куда она прикажет. Да к тому же, нарвавшись уже один раз нынче без всякого умысла на ее недовольство, Игнатьев отнюдь не горел желанием повторить этот опыт. Потому готов был согласиться и на это. Но, к счастью, уже в следующей фразе милой спутницы прозвучало столь явное созвучие его мыслям, что и сам Дмитрий Кириллович в конце концов все же отважился предложить ей то, на что втайне и рассчитывал уговорить еще с самого начала. - А что если бы нам теперь не пойти гулять, а поехать? – поинтересовался он как бы невзначай. – Ходить пешком, несомненно, полезнее, но погода, сами видите, душновата, а при скорой езде это ощущается куда меньше… Разумеется, я не настаиваю. И, если вы, как и моя матушка, не любите «этих жестянок» - так она обычно называет автомобили, то оставим все как есть. И я по-прежнему пойду за вами хоть в самую гущу толпы… хоть на край света, - прибавил граф совсем уж тихо, отводя взор от ее лица и опуская глаза. - «Жестянка»? Так и называет? Думаю, ваша матушка просто вас дразнит! – улыбнулась Ольга, делая вид, что не обратила внимания на последнюю произнесенную им фразу. Хотя услышала ее довольно отчетливо, и, конечно, заметила то, как граф потупился, когда ее произнес. Его поведение вообще менялось с такой скоростью, что она уже не успевала понимать, где он настоящий. Несколько наигранные, как казалось, эмоции сменялись внезапно столь неприкрытым выражением восхищения ее персоной, что, смущаясь, Ольга не знала, как и реагировать на такие пышные комплименты. А разговоры чуть ли не на грани приличия – совершенно искренним раскаянием и смирением… Складывалось ощущение, что Игнатьев намеренно сбивает ее с толку. Но, чем меньше Ольга понимала, что происходит, тем сильнее становилось ее желание понять, каков он на самом деле. Возможно, и это было частью его игры. Но игры настолько увлекательной, что отказаться от нее просто не было сил. - Что же, давайте поедем, - сказала она, наконец. И, оживившись еще больше от этих слов, Дмитрий Кириллович тут же повел ее к своему автомобилю, где вначале помог подняться на довольно высокие ступени, а затем усадил на место рядом с водительским. Прежде, из всех известных видов механического транспорта Ольге доводилось перемещаться лишь в поездах, потому сама бы она, конечно, предпочла сейчас ехать на заднем сиденье, там, где сидела графиня Игнатьева, когда они впервые увиделись. Но спорить и возражать было как-то неловко. И поэтому, желая скрыть вполне объяснимое волнение, она начала пристально разглядывать красного дерева панель, к которой прикреплялись руль и еще некие неведомые ей приборы с циферблатами и счетчиками.
Дмитрий Игнатьев: *совместно* Игнатьев не стал интересоваться, ездила ли мадам Веригина когда-нибудь прежде в авто, потому что обратное было очевидно ему и без дополнительных вопросов. Куда интереснее было молча исподволь наблюдать за тем, как она ведет себя в новых, необычных условиях – в такие моменты люди порой неплохо раскрываются. Вот и про Ольгу Дмитриевну тоже кое-что становилось яснее. Например, то, что она не слишком-то любит демонстрировать окружающим свои чувства, предпочитая скрывать их за маской деланого спокойствия. Причем, чем сильнее нервничает, тем упорнее стремится это скрыть… Как будто чувствовать неуверенность или даже робость перед чем-то прежде еще не испытанным есть какой-то порок. Особенно для женщины. Как будто она всегда должна быть невозмутима, точно адмирал на капитанском мостике во время генерального морского сражения… «Смешная!» - подумав это об Ольге Дмитриевне с неожиданной нежностью, глядя прямо перед собой, граф молча завел мотор, надавил на педали под ногами и тронулся с места. Очень плавно, чтобы ненароком не испугать спутницу, чьи спина и шея и так казались напряжены сверх всякой меры – он видел это даже боковым зрением. Зашелестев шинами по усыпанной мелким гравием узкой дорожке возле дома, управляемый умелой рукой своего хозяина, «Делоне» слегка сдал назад, затем грациозно развернулся почти что на месте, а дальше, все так же неторопливо, поехал через оживленный центр к мощеному булыжником Сокольническому шоссе, а там – мимо пожарной и полицейской части, чуть подрагивая и, как будто бы недовольно урча от невозможности двигаться быстрее. Впрочем, уже на выезде из поселка, Игнатьев наконец-то дал себе и своему авто волю, быстро разгоняя его до привычной скорости, от которой у всякого, кто находился в этот момент в открытом салоне «Делоне», начинало слегка свистеть в ушах. Именно в этот момент он впервые и поинтересовался у Ольги Дмитриевны, нравится ли ей их поездка. Что ни говори, а комфортной эту поездку точно было не назвать. Пусть даже сиденья машины и были подобны лучшему салонному дивану «capitonne» из мягкой стеганой кожи, а высокая спинка и локотник позволяли сидеть, вольготно откинувшись назад, любуясь проносившимися мимо видами. Только вот сам автомобиль при этом потряхивало куда более ощутимо, чем хорошую коляску, в которой кузов качается на упругих рессорах очень мягко, точно детская колыбель. Да и пейзажем полюбоваться довелось лишь вначале, когда скорость езды еще была вполне сопоставима с ходом конного экипажа. Когда же автомобиль стал, будто сам по себе, быстро набирать скорость, у Ольги поначалу даже перехватило дух. А от ветра, дувшего в лицо все настойчивее, в какой-то момент невольно пришлось прихватить шляпку рукой, хотя она была очень надежно приколота к прическе. Впрочем, вскоре Ольге Дмитриевне начало уже казаться, что еще немного и улетит прочь не только ее головной убор, но и сами они с Дмитрием Кирилловичем вот-вот оторвутся прочь от земли прямо вместе с его автомобилем. При этом сказать, что ей совсем не нравится нынешнее приключение, Ольга тоже не могла. Было что-то чарующее в этом ощущении почти полной свободы ото всего – даже от силы земного притяжения, как порой казалось в моменты, когда их подбрасывало на какой-нибудь слишком крупной кочке. Полностью отдаться ощущению полета, особенно очевидному, если прикрыть глаза, немного мешал лишь рокот мотора. И на фоне всего происходящего вокруг тем удивительнее казалось, как легко и просто с этим мощным стальным «зверем» управляется его хозяин. Сидя рядом, Ольга уже не раз успела со странным внутренним трепетом украдкой искоса взглянуть на его облаченные в тонкие лайковые перчатки руки, которые совершенно свободно и даже, казалось, расслабленно лежали на рулевом колесе. Но при этом едва заметными и скупыми движениями всегда заставляли тяжелый автомобиль двигаться в нужную сторону без малейшего видимого усилия. Об этом, похвалив первым делом его шоферские навыки, она и сказала, когда чуть обернувшись, Дмитрий Кириллович задал ей свой вопрос. Не вдаваясь, естественно, в излишние эмоциональные подробности. Комплимент, которым его одарили, не содержал в себе прямого ответа. И Игнатьев, конечно, не мог этого не заметить. Как и того, что Ольга Дмитриевна по-прежнему нервничает. Интересно, из-за чего?! Более надежную и безопасную конструкцию авто, нежели «Делоне-Бельвиль», было невозможно себе и представить. Недаром ведь сразу несколько машин этой марки держит в своем гараже Государь, недаром именно ей – если верить виденной недавно газетной фотографии, доверяет жизнь своих детей и супруги. Ну и, конечно, да, многое зависит от шофера. Однако в этом смысле Игнатьев был уверен в себе абсолютно. Автомобили и все, что с ними связано, увлекали его с тех пор, как превратились из потешной забавы для чудаков, тех самых «самобеглых колясок», которые обычно поминала маменька, в солидное и мощное, а главное – современное средство передвижения. В юности граф много занимался конной выездкой и был отличным наездником. Однако ощущения от управления всего лишь одной, пусть даже и самой норовистой и капризной лошадью, навеки потеряли свое очарование восемь лет назад, когда он впервые сел за руль своего личного авто, мотор которого содержал в себе силу целых тридцати пяти лошадей и мог развивать скорость до семидесяти пяти километров в час… Тогда это казалось чем-то немыслимым, а сам «Мерседес 35С» – вершиной германской инженерной мысли. Однако всего через пять лет сердце Игнатьева окончательно похитили французы – известные мастера делать надежное еще и красивым. Его нынешний «Ландоле» был уже вторым авто марки «Делоне-Бельвиль», после «Тройного фаэтона», и Дмитрий Кириллович до сих пор не мог нарадоваться этой покупке, наслаждаясь ее мощью, удобством и комфортом. А еще умением практически летать со скоростью более ста километров в час… Разумеется, подобные рекорды ему лично случалось ставить нечасто, да и не на дорогах Отчизны, а в Европе. Иначе точно не сносить бы головы и не дожить до нынешних лет. Собственно, он и теперь на самых ровных участках ехал не быстрее вполне умеренных семидесяти. Просто в открытом салоне скорость ощущается совсем иначе. Точно так же, как и сила ветра на высоте. Видимо, поэтому Ольга Дмитриевна так и волнуется, решил граф, и в конце концов, пусть и нехотя, слегка сбавил обороты. Так как главным намерением имел все же доставить своей спутнице удовольствие от автомобильной прогулки, а не напугать ее до смерти головокружительной скоростью. После этого она, и верно, немного успокоилась, и даже перестала судорожно хвататься пальцами за край стеганого кожаного подлокотника, одновременно удерживая другой рукой на голове свою диковинной красоты и сложности декора шляпу. Повернувшись и вновь взглянув на нее, широко улыбнулся и Дмитрий Кириллович. А затем, припомнив давний совет Андрея Николаевича Елагина, дяди Андрэ, который во многом заменил ему отца и чаще всего был источником тех знаний и умений, которые мальчик может и должен получить именно от близкого ему в детстве мужчины, принялся максимально просто и доступно объяснять Ольге Дмитриевне, как и что в его автомобиле устроено. Ведь и дядя всегда говорил, что лучший способ победить страх – это знание. - Слушайте, я вот что внезапно подумал… а не хотите ли попробовать сесть за руль самостоятельно? Клянусь, в этом нет ничего сверхъестественно трудного. Да вы ведь теперь и сами видите!
Ольга Веригина: *при содействии Шумахера* - Дмитрий Кириллович, что вы! Нет! У меня ни за что не получится, - запротестовала Ольга. Хотя идея Дмитрия Кирилловича показалась ей поначалу заманчивой – ровно на одну секунду, пока против нее не восстал рассудок и здравый смысл. – Это ровно так же, как если бы я вам сейчас предложила вышивать шелком – там ведь тоже сложного ничего нет! Просто воткнуть в ткань в нужном месте иголку и продеть нитку, - уже смеясь, прибавила она. Но граф возразил, что во всем нужна практика, а учиться вообще никогда не поздно. Так что, возможно, всего пара уроков рукоделия – и он уже вполне сможет исполнить незамысловатый узор. Не согласиться с этим было невозможно. И после еще нескольких столь же убедительных аргументов «за», Ольга все-таки решилась попробовать. И начался урок. Поменявшись с нею местами, Дмитрий Кириллович первым делом вновь детально объяснил, для чего нужен каждый из имеющихся рычагов и педалей, затем сказал, в какой именно последовательности их следует нажимать и поворачивать, показал, как удобнее держать руль – и еще многие другие премудрости. От всего этого у Ольги сразу же пошла кругом голова и пропали те минимальные задатки уверенности, которые Игнатьеву все же удалось ей внушить. Его же самого, казалось, ничто не смущает. Закончив «теоретическую» часть их занятия и не обращая внимания на растерянный вид своей ученицы, он спокойно облокотился на спинку ее сиденья и, перегнувшись на Ольгину сторону, сам помог ей запустить двигатель. Затем еще раз напомнил про последовательность нажатия педалей – безропотно подчиняясь, она все именно так и сделала… И вот, резковато дернувшись, словно удивившись непривычной руке водителя, «Делоне» все же сдвинулся с места и поехал. С чем было сравнить это необыкновенное чувство? Разве, может быть, с впечатлением ребенка, который только что сделал свой первый в жизни шаг? Конечно, сама Ольга не могла помнить момент, когда научилась ходить. Зато бережно хранила воспоминания о том, как это произошло с Санькой, которая безумно удивлялась и радовалась, когда ей впервые удались несколько самостоятельных шагов. Вот и сама она теперь, точно так же, широко раскрыв глаза, только без счастливого хохота, всей душой переживала свой первый восторг. При этом, правда, не забывала и слушать подсказки, которые по-прежнему негромко давал со своей стороны Дмитрий Кириллович. И если бы сейчас у нее достало сил и на то, чтобы говорить, то Ольга бы непременно прибавила к своему давешнему комплименту о том, что Игнатьев – прекрасный шофер, еще и второй – что он отменный учитель. А так получалось лишь молча кивать, и сосредоточенно уцепившись за руль, смотреть строго вперед. А впереди, между тем, внезапно оказался очень крутой поворот. Что именно случилось дальше, она так и не поняла – делала ровным счетом все то же, что и до этого: нажала на педаль, повернула руль… Однако автомобиль, внезапно резко ускорившись, поехал не туда, куда Ольга его желала направить, а куда-то вбок, да еще и юзом! Ужасно испугавшись и не зная, что делать дальше, после этого ей только и осталось, что испуганно вскрикнуть и крепко-накрепко зажмуриться…
Дмитрий Игнатьев: Скорее всего, как решил после для себя Игнатьев, с непривычки она просто перепутала педали и нажала на газ вместо тормоза, еще сильнее разгоняя тяжелый автомобиль перед крутым поворотом направо, черт знает, откуда взявшимся здесь, посреди довольно широкой и до этого абсолютно прямой просеки в сосновом бору, по которому они, собственно, теперь и ехали. Но и оно было бы ничего, если бы вскрикнув горестно, словно чайка над штормовым морем, Ольга Дмитриевна не бросила бы при этом руль, и не откинулась назад, закрывая лицо ладонями. Отчего «Делоне», на минуту полностью потерявший управление, еще сильнее повело вправо. Как раз к стоявшим по обеим сторонам обочины просеки высоченным двухсотлетним соснам. И несдобровать бы им нынче совсем, если бы Игнатьев, крепко сжав зубы, чтобы наружу невольно не вырвалось вербальное выражение всех испытываемых им в этот миг непростых эмоций, не успел как-то со своей стороны ухватиться за руль и, вывернув его резко влево, выровнять – насколько это теперь было возможно, передние колеса. Отчего автомобиль поехал не направо, а прямо. И вскоре оказался бы на противоположной стороне – и перед стоящими уже там соснами, если бы, резко оттеснив Ольгу куда-то в самый угол ее сиденья, Игнатьев не передвинулся – тоже сколько мог, на правую сторону и, будучи уже вполне в состоянии это сделать, не нажал, наконец, на педаль тормоза, заставив «Делоне» изрядно потерять скорость. Однако избежать встречи с одним из кустарников подлеска им все-таки не удалось, пусть даже и относительно мягко. Дёрнувшись в последний раз, автомобиль заглох, уткнувшись круглым, бочкообразным «носом» в его ветки. А Игнатьева и Ольгу Дмитриевну сила инерции бросила сначала вперед, а затем – вновь назад, заставив откинуться на спинку сиденья. Посидев несколько секунд молча, глядя прямо перед собой, граф медленно повернулся к бедной своей ученице, основательно притиснутой им к правому углу сиденья. И вдруг хмыкнул, не в силах сдержаться при виде того, как постепенно и последовательно она отгибает от закрытого ладонями лица один за другим закрывающие его пальцы, настороженно глядя на него в образовывающиеся между ними прорехи. Словно провинившийся и уверенный в том, что сейчас его ждет грандиозная взбучка, ребенок – внезапно подумалось ему. Ругаться-то, конечно, ему, может, и было, за что. Только вот гораздо сильнее вдруг захотелось совершенно иного. Потому, по-прежнему, ни слова не говоря, Игнатьев сам протянул руку к ее лицу и, бережно убрал от него все еще крепко прижатые к щекам ладони, наклоняясь затем чуть ближе и глядя прямо в глаза, в которых испуг в это же мгновение сменился каким-то смятением, отчетливо читавшимся в расширенных черных зрачках. - Можешь после этого думать обо мне все, что угодно, но я… не могу больше ждать, - прошептал он еле слышно и мягко коснулся губами ее губ. А потом, чуть отодвинувшись, прибавил. – Ну вот. Лиха беда начало. И сам не зная, к чему же это относится: к Ольгиному шоферскому эксперименту или, всё-таки, к их поцелую…
Ольга Веригина: *те же, там же* Все это происшествие длилось от силы несколько минут, но для Ольги они показались длиннее, чем ее собственная жизнь. А вообще, те, кто говорят, что в такие минуты она целиком проносится перед глазами, явно преувеличивают. Перед тем, как зажмурилась, Ольга успела увидеть только темные стволы деревьев, а дальше и без того подвижный мир будто вовсе сошел с ума и кубарем завертелся вокруг. Поэтому думать, а уж тем более вспоминать, было совершенно невозможно. Да она едва успела прошептать «Господи, помилуй!», прежде чем вокруг вновь внезапно настали покой и тишина! Настолько оглушительная, что поначалу Ольге даже всерьез показалось, что она лишилась слуха, но после до нее все же донеслись шум и поскрипывание ветвей деревьев. И тогда, выдохнув с облегчением, хотя все-таки еще не веря до конца, что все закончилось благополучно, она осмелилась совсем чуть-чуть приоткрыть глаза. Мир вокруг нисколько не изменился. Земля была все еще внизу, а небо – над головой. И в него по-прежнему устремлялись вершинами двухсотлетние сосны. А где-то еще выше щебетали птицы. Осторожно скосив взгляд в сторону, Ольга увидела и Игнатьева, который тоже был вроде бы цел и сидел теперь не просто рядом, а невозможно близко. Только выглядел при этом таким напряженным и мрачным, что ей, еще даже не понимающей до конца, что натворила, немедленно захотелось провалиться сквозь землю от стыда. Когда же граф и сам, наконец, к ней повернулся, то неловкость у Ольги немедленно сменилась растерянностью – ведь в глазах его, вместо вполне заслуженного ею гнева и осуждения, почему-то читалась нежность. Или это только померещилось от неожиданности, когда он вдруг сам, своими руками отвел ее ладони? Но времени поразмыслить об этом у неё не осталось. Он ее поцеловал. Хотя, в общем-то, назвать всерьез поцелуем это лёгкое соприкосновение губ было почти невозможно – столь невинно оно было. Только и его хватило для Ольги, пережившей за последние минуты слишком много разных эмоций. Поэтому, в ответ на произнесенные Дмитрием Кирилловичем после этого слова – тоже какие-то странные и нелогичные сейчас, она лишь судорожно вздохнула, а потом вновь закрыла ладонями лицо и заплакала. На сей раз, испытывая невероятное облегчение. - Ну что ты, что ты?! – воскликнул Игнатьев, брови которого невольно удивленно поползли вверх при виде такой, совершенно необъяснимой реакции на поцелуй – не будучи телепатом, он представить не мог, что именно происходит сейчас в ее голове, поэтому рассудил все единственно доступным логике способом. – Прости, я идиот! Я… – начал он было фразу о том, что не хотел и не будет больше, да, к счастью, вовремя укусил себя за язык и осёкся: врать женщине без веской причины нехорошо даже тогда, когда она, как Ольга в эту минуту, вряд ли способна адекватно воспринимать реальность. – Я просто испугал тебя, да? Зарыдав еще горше, она замотала головой и, сквозь прижатые к лицу ладони стала, вперемешку со всхлипами, уверять, что дело вовсе не в этом. А в том, что по её вине пострадал автомобиль, и сами они чуть не убились, и еще какую-то чепуху в том же духе, от которой Дмитрий Кириллович, когда перевел дух и сам чуть успокоился, уже готов был вновь рассмеяться. Удерживала от этого лишь убежденность, что поступи он вдруг подобным образом, Ольга окончательно сочтет его сумасшедшим – после всего случившегося за последние несколько минут. Потому, дождавшись более-менее продолжительной паузы между очередными судорожными вздохами, граф осторожно взял ее за плечи, развернул к себе и мягко, но настойчиво велел посмотреть на него. - Пожалуйста, я очень тебя об этом прошу! А оказывается – это приятно, быть слабой и нуждающейся в чьей-то защите. Нет, разумеется, приятным было не то, что из глаз нескончаемыми потоками текли слезы, хотя Ольга всеми силами старалась их унять, да еще вдобавок, как следствие первого, время от времени приходилось шмыгать носом. Но как же хорошо было вновь оказаться под чьей-то защитой, когда мужская забота позволяет наконец расслабиться и отрешиться от всех проблем! Моргнув несколько раз, чтобы прогнать оставшиеся в глазах слезы, Ольга посмотрела в глаза Игнатьеву, который так настойчиво об этом упрашивал. Не смущало даже то, что выглядит она, должно быть, весьма непривлекательно. Ведь это только актрисы умеют плакать красиво, а Ольга знала наверняка, что сейчас и кончик носа у нее покраснел, и глаза припухли. Так что назвать ее лицо хоть сколько-нибудь привлекательной вряд ли возможно. Только вот в том и дело, что смотрел Дмитрий Кириллович сейчас не на лицо, а прямо в глаза. А взглядом проникал еще глубже. Так, что Ольга даже и слов-то толком не слышала, а реагировала скорее интонацию его тихого и уверенного голоса, внимая ей словно под гипнозом.
Дмитрий Игнатьев: * с будущей звездой автогонок* Не сразу, но, в конце концов, она все же послушалась. И тогда, глядя прямо ей в глаза, Игнатьев продолжил: - Никогда, слышишь, никогда не смей даже думать, что я могу рассердиться на тебя за такую ерунду! Это все железки – да тьфу на них! Главное – для нас все кончилось благополучно. А в том, что это вообще случилось, я даже больше виноват! Увидел, как у тебя хорошо получается – и это с первого раза, после пяти минут объяснений, даже удивился! И сразу, дурак, успокоился, а надо было следить лучше! Тихо усмехнувшись, он стянул одну перчатку и ласково коснулся Ольгиного виска, одновременно осторожно отирая подушечкой большого пальца с ее щеки остатки влаги от непросохших до конца слез. Потом опять склонился к ее лицу, медленно скользнул взглядом от глаз к губам, и замер, точно раздумывая об еще одном поцелуе. Однако сдержался, прищурился, вновь едва слышно хмыкнул – и решительно отодвинулся на свою сторону. На сей раз окончательно. - Уверен, из вас, Ольга Дмитриевна, еще получится отменная автомобилистка! – и это было сказано уже вполне обычным, светским, без всякого оттенка интимности, тоном. А вновь переходя на более официальное «вы», Игнатьев еще и словно бы дополнительно подчеркнул вновь разделившую их дистанцию. – Особенно после сегодняшнего случая. Потому что теперь вы точно знаете про возможную опасность и будете осторожнее… Хотя, на сегодня, думаю, упражнения в вождении мы все же закончим. Лучше проверим, сможем ли вообще отсюда уехать, – прибавил граф уже чуть тише. Затем соскочил с подножки машины прямо в густую придорожную растительность, посреди которой его «Делоне» смотрелся, точно залегший в засаде во время охоты крупный диковинный зверь. И принялся обламывать и отгибать торчащие во все стороны ветви преградившего им путь кустарника, чтобы хоть примерно оценить нанесенный столкновением с ним ущерб. Когда её кожи коснулась рука Дмитрия Кирилловича, дыхание у Ольги и вовсе перехватило. Но, в отличие от прошлого раза, когда все действительно было слишком внезапно, теперь она уже ждала его нового поцелуя – чуть подавшись вперед и опустив ресницы. Но каково же было удивление, и даже разочарование, когда вместо этого граф простым будничным тоном принялся рассуждать об ее навыках автовождения! На какой-то момент Ольге показалось даже, что возбужденное воображение сыграло с нею по этому поводу какую-то злую шутку! - Ну вот, погнули одно крыло, да краску на капоте ободрали! Всего-то и разговоров! Значит, добираться обратно в Москву по старинке, на извозчике мне, похоже, все же не придется… – радостно сообщил он Ольге, спустя пару минут. – Так что, в принципе, можно даже еще немного покататься, если хотите!
Ольга Веригина: *с Дмитрием Кирилловичем* Вновь открывая глаза, она недоверчиво посмотрела на Игнатьева, который тем временем уже, как ни в чем не бывало, внимательно осматривал автомобиль снаружи – он, что, и правда сказал всё это всерьёз?! Однако по всему выходило, что так и есть. Потому, воздержавшись от пространных возражений, Ольга, чувствуя себя по-прежнему немного озадаченной, тем не менее, почти спокойно – в тон собеседнику, ответила: - Пожалуй, в другой раз, Дмитрий Кириллович. Думаю, на сегодня с нас довольно приключений. Затем пересела на пассажирское сиденье и, пока граф занимался изучением повреждений, нанесенных автомобилю, извлекла из ридикюля маленькое зеркальце, платок, и принялась аккуратно вытирать щеки и промокать слипшиеся от влаги ресницы, устраняя урон, причиненный ее собственной красоте недавними слезами. Так что через минуту о них уже ничего не напоминало. Конечно, только внешне. Внутри же – и в мыслях, и в сердце, которым было не так просто прийти в состояние обычного покоя, отголоски испытанного смятения по-прежнему то и дело напоминая о себе смутным волнением, которое Ольга не могла окончательно унять после того, как Дмитрий Кириллович, убедившись, что с его машиной все достаточно благополучно, вернулся за руль и вновь оказался подле нее. Пусть уже и без всякого намека на какую-либо романтику. Домой ехали не спеша. Ольга не знала, с чем это связано. Возможно, таким образом граф щадил ее чувства, опасаясь вновь напугать головокружительной скоростью, или же заботился более о себе, желая чуть дольше побыть с нею наедине. А может, дело и вовсе было в простом желании поберечь пострадавший автомобиль? Как бы там ни было, Ольга была этим довольна. Уже хотя бы потому, что неторопливая поездка не мешала нормальному разговору. И потому, кроме всяких разностей, которые приходило в голову обсуждать, на обратной дороге поговорили и о новой встрече – той, что в субботу, решив собраться всем вместе прямо у дома купца Морозова, куда Ольга с детьми собиралась приехать к полудню. - Вы останетесь обедать? – спросила она, когда «Делоне» Игнатьева уже свернул на ведущую к ее дому подъездную аллею. Предложение выглядело крайне заманчивым. И граф, который, несмотря на то, что всю обратную дорогу Ольга Дмитриевна была мила и любезна и никак не выказывала за нынешнее их, прямо сказать, нетривиальное свидание обиды, все же слегка этого опасался, на какой-то момент даже подумал его принять. Но давно приучив себя в важных делах отказываться от сиюминутных желаний ради достижения цели в будущем, и на этот раз подчинил сердце рассудку, понимая, что самый надежный способ поддерживать к себе интерес – это чуть-чуть «недокармливать» своим обществом. Тем более, сегодня и без того «еды» было предостаточно. - Благодарю покорно, но нет! – чуть качнув головой, Дмитрий Кириллович остановил автомобиль напротив порога, заглушил двигатель. Затем, легко соскочив с подножки «Делоне», обошел вокруг его длинного капота на противоположную сторону и протянул руку мадам Веригиной, чтобы помочь спуститься уже и ей. – В другой раз, Ольга Дмитриевна! – прибавил он с улыбкой, ласково сжимая ее кисть и поднося затем на мгновение к своим губам. – Пора возвращаться в Москву. А вам тут и без меня хлопот предостаточно с гостями и семейством! Встретимся лучше в субботу, в полдень, я буду этого очень ждать. А до той поры, прошу, позвольте вам изредка телефонировать?
Степан Веригин: Все утро Степа думал о том, что наверняка есть причина для того, чтобы матушка их отправила к бабушке. Нет, он не подозревал об истинном умысле ее и в силу своей юношеской наивности и предположить бы такое не смог. Но обычно к бабушке Анне она ездила вместе с ними, а тут отправляет его с сестрами одних, и ни в какую не соглашается ехать. Степа раза три с утра успел заглянуть к ней с этим вопросом, явно досаждая ей, потому как в конце концов она ему так прямо и сказала, что просто желает остаться одна дома, чтобы отдохнуть от суеты и шума последних дней. На том и закончился их разговор. Степа, правда, у бабушки побыл недолго. Завез сестер, выпил положенного чая, а после отпросился к друзьям в город. Он уже давно собирался с Жоркой и Петькой Требушинским сходить в зоосад, и после того. Как они рассмотрели медвежатник, посмеялись над ужимками макак, один из которых был ну вылитый Федор Ермолаевич, учитель географии из гимназии, над которым они столько лет потешались, юноши еще долго шатались по жарким, раскаленным солнцем улица, зашли в аптеку выпить лимонад, а когда настало время возвращаться обедать к бабушке, Степа вдруг подумал: побыть одной и отдохнуть от суеты – это одно дело, но обедать в одиночестве – совсем иное. И направился не к бабушке, а домой, намереваясь позвонить Анне Сафоновне и все объяснить уже из дому. Дверь ему открыла Аня, которой он вручил сорванный по дороге еще ярко желтый одуванчик. Та засмеялась ему вслед, а Степа, не останавливаясь для того, чтобы узнать, в которой из комнат сейчас мама, просто зашагал по анфиладе комнат первого этажа. Матери он там не нашел, зато ему навстречу поднялся Монти. - Ну привет, Чудище, - почесывая его за ушами, поприветствовал пса молодой хозяин. Прозвище это Степка дал псу несколько лет назад, когда впервые прочел новый роман об известном английском сыщике. Они тогда с Танькой даже вымазали ему морду белой и зеленой красками. Ох и рассердилась тогда на них матушка! – И где же она теперь? – поинтересовался у пса Степан и уже сам знал ответ. В компании с собакой они поднялись на второй этаж – к любимому убежищу Ольги Дмитриевны. Степа тихонько поскребся в дверь, не получив ответа, повернул ручку и оказался в совершенно пустой комнате. - Вот тебе и раз! И куда же она пропала? – спросил он вновь Монти, а тот, будто тоже этого не понимая, смотрел на Степу, поворачивая голову из стороны в сторону. Скорее всего матушка прилегла, решил для себя Степа и так как до обеда было еще много времени, его можно и нужно было потратить с пользой. Поэтому, первым делом, Степан умылся, переоделся в свежее, позвонил бабушке и еще минут пятнадцать болтал по телефону с Санькой, которой очень нравилось это занятие. А потом решил почитать в гостиной. Он устроился там на диване, забравшись на него с ногами и листая книжку, которую уже прочел, но отдельные моменты ему так понравились, что он то и дело их перечитывал. Потом, взглянув на часы, которые только что отзвонили два часа, он подумал – не подняться ли к матери и не разбудить ее? Может она заболела, раз так долго спит?! Но взгляд его внезапно остановился на букете цветов, которые стояли на столике у камина. И хотя Степа не отличался такой наблюдательностью как его сестра, он, к примеру, неделю мог не замечать, что в доме что-то переставили местами, тут он мог поклясться, что букета этого утром в комнате не было. И как будто можно было узнать откуда он взялся только взглянув на него поближе, Степа встал с дивана и не обуваясь, подошел к вазе. Можно было, конечно, позвать Аню и все узнать сразу, но сделать этого Степа не успел. Послышался шум подъезжающего автомобиля и обернувшись к окну, из которого как раз открывался вид на дорогу, Степа увидел уже хорошо ему знакомый «Делоне», кативший к их дому. На водительском сидение, как и полагалось, сидел граф Игнатьев, а вот рядом с ним – тут глаза Степы округлились и она даже присвистнул от удивления – сидела матушка, нарядная и веселая. Стараясь быть незамеченным с улицы, он чуть приблизился к окну и встал как раз за плотной портьерой, выглядывая из-за нее. Подглядывать, подслушивать и прочее было, конечно же, нехорошо, но что можно было сделать с естественным любопытством?! Глядя на сцену, что разыгрывалась на улице, Степа окончательно понял теперь, почему мама так настойчиво всех выпроваживала из дому. И, Степа чуть качнул головой, сердиться на нее за это почему-то было невозможно, хотя вот ему она и могла бы сказать! Все-таки, он старший сын! Степа стоял и раздумывал, что делать дальше. Тем временем, Ольга Дмитриевна простилась с графом. Он вновь сел в машину, но не завел двигатель до тех пор, пока она не скрылась в доме, и только тогда его автомобиль отъехал от крыльца.
Ольга Веригина: *с любимым сынулей* Дверь она открыла сама и сразу же поднялась в свою комнату, на ходу вытягивая длинные булавки из шляпы, которую тут же, войдя в спальню, бросила на кровать, а сама подошла к трюмо. Не спеша она размотала нитку бус, вытащила шпильки из прически и все вместе опустила в плетеную корзиночку для разных безделушек, которая стояла среди всяких баночек и флаконов, щеток и прочих дамских штучек здесь же. На столешнице трюмо. А затем, уселась сама на низкую банкетку, поставила локти на край столешницы и подперла сложенными в замок руками подбородок. Из зеркала на нее смотрела та же женщина, что и утром, только вот все равно она была какая-то иная. Ольга усмехнулась своему отражению и в каким-то особенным внимание поглядела на собственные губы, словно отыскивая на них видимый след, оставшийся от того, почти не существовавшего поцелуя. Затем, прикрыла глаза и позволила себе не думать, а просто отдаться ощущениям внутри себя. Конечно, все что сейчас с ней происходило, было для нее не ново. Странным было лишь то, что, оказывается, она могла опять переживать подобные чувства с той первозданной остротой, будто это происходило с ней впервые. Ей думалось, что с годами, даже если подобное повторяется, человек утрачивает возможность ощущать всю гамму этих переживаний. А уж тем более, после Саши Ольга никогда не думала, что еще способна опять влюбиться или хотя бы увлечься кем-то так, чтобы лишь от одной мысли о Дмитрии Кирилловиче у нее начинала кружиться голова. Правда, и сейчас ее начинали одолевать сомнения, чем все же на самом деле являются ее чувства – зарождающейся влюбленностью или же это просто притяжение к красивому и весьма обаятельному мужчине, который умеет увлечь женщину. Но до конца развить эту мысль сейчас ей не удалось, так как размышления ее были прерваны появлением Анны. - Хорошо ли вы погуляли, Ольга Дмитриевна? - Да, очень хорошо, - отозвалась она и принялась расчесывать волосы. Горничная помогла ей снять платье, подала домашний наряд и только тогда сообщила, что Степан Александрович уже как час дома. - Степа тут?! – удивленно воскликнула Оля и тут же испугалась, не приключилось ли чего у Анны Сафоновны. Но если бы действительно такое приключилось, он бы уже был у нее в комнате. - Да, приехал час назад и ждет вас обедать. Почему-то, Оле вдруг стало неловко. Ее мальчик был далеко не глуп, а если он был здесь уже к моменту ее возвращения с прогулки, то значит… Вздохнув, Ольга пошла его искать. Он по-прежнему лежал на диване с книгой. Правда не читал, и даже не листал ее, а просто ждал, когда матушка спуститься вниз. И тоже размышлял о графе. Естественно, не о его привлекательности или прочей чепухе, которая интересна женщинам. Он пытался из тех немногих своих знаний и наблюдений представить его себе как человека, которому можно доверить матушку и, возможно, если это общение будет приобретать все более серьезный характер, то и сестер. А знал о нем не так уж и много. Хотя в день именин, наверное, не меньше других, наблюдал и слушал с вниманием все, что говорил Игнатьев. Когда же на следующий день мама и Танька предложили ему составить им компанию в субботу в поездке к Морозову, Степа неопределённо пожал плечами, сообщив, что еще подумает над этим. И теперь он точно решил ехать, потому что страсть как интересно было еще раз поближе пообщаться с этим человеком. Тем более, что личное общение с ним ограничилось лишь парой общих фраз. Увлекшись своими мыслями, Степа умудрился проворонить мамин приход. И когда она наклонилась к нему из-за спинки дивана, он от неожиданности даже книжку уронил. - А я-то думала, он бабушку развлекает! – приглаживая его вечно непослушно вьющуюся прядь, произнесла Ольга и поцеловала сына в лоб. Он ухмыльнулся, потупил глаза и в тон ей ответил: - А я-то думал, что ты тут одна грустишь! Хотел составить тебе компанию за обедом! – тут же добавил он к первой фразе, чтобы матушка его не сочла совершенным наглецом. - Ну так и составь, - Ольга посмотрела на него внимательно и возможно впервые увидела по-настоящему, что этот юноша уже давно перестал быть маленьким мальчиком, превратившись в настоящего мужчину, - Аня уже накрывает на стол. - Погоди! – воскликнул Степан, вскакивая с дивана и судорожно вдевая ноги в башмаки, один из которых как назло забился под диван. Затем оправил брюки и жилетку, вытянулся по струнке и важно шагая, обошел диван, подставляя матери локоть. Та, весело смеясь, положила свою руку поверх его, и они отправились обедать. За обедом, в самом начале, Оля расспрашивала сына про бабушку, про то, как Степа погулял в зоопарке и про всякое такое малозначительное, но вдруг неожиданно для нее, он сам задал ей вопрос. - А ты хорошо провела время? Я видел, как ты вернулась. - Да, мне было интересно, - после недолгой паузы ответила ему мать и голос Ольги Дмитриевны при этом звучал тише обычного, а сама она при этом смотрела не на сына, а ложку в собственной руке. - Он тебе нравится? – неожиданно и для себя, и уж тем более для Ольги, которая такой прямоты от сына не ожидала, задал свой вопрос Степа, и в голосе его прозвучала настороженность. Не скрывая своего удивления, Оля посмотрела на сына, приподняв брови. После вздохнула, на мгновение отвела глаза, размышляя над тем, что можно сказать сыну, и затем, чуть нагнувшись вперед, чтобы дотянуться до его руки, положила свою ладонь поверх его. - Я думаю, он хороший человек и да, он мне нравится, - она сжала его руку и робко улыбнулась, - Но я…, - Ольга не успела закончить свою мысль, так как Степа, кивнув ей, отложил свою ложку в сторону, откинулся на спинку стула и с каким-то особенно серьезным выражением на лице, безумно напомнившим ей сейчас Сашу, вынес свой вердикт: - Он мне тоже нравится, но нужно узнать его получше. Поэтому, я поеду с тобой и Таней смотреть этого Ван Гога. Больше они об этом не заговаривали. Степа же, даже без просьбы матери, ни слова не сказал никому о том, что в этот день она встречалась с Дмитрием Кирилловичем.
Дмитрий Игнатьев: Отправившись еще поутру в четверг на Большую Дмитровку* – в автомастерскую, к услугам которой обычно прибегал, если в том вдруг возникала необходимость, Игнатьев узнал для себя сразу две новости. Первая – хорошая, состояла в том, что и после более тщательного осмотра тамошними механиками подтвердилось его вчерашнее предположение, что никаких серьезных повреждений «Делоне» в результате аварии не получил, а слегка погнутое крыло не составит труда быстро привести в исходное состояние. Что и было вскоре проделано. Вторая же новость оказалась похуже, хотя тоже, в общем-то, не катастрофична, а скорее досадна. Выяснилось, что краска, которой закрашивают царапины, пусть даже и имеется сейчас в нужном Игнатьеву оттенке бордового, да только времени, чтобы полностью высохнуть, ей нужно не меньше, чем неделю. А слоя при этом надобно нанести целых три! И все это время на предыдущий ни в коем случае не должна попадать грязь и дорожная пыль. Иными словами – предполагается, что далее почти целый месяц придется провести без возможности передвигаться привычным и удобным способом. И это при том, что как давнему, чуть ли ни со дня основания, члену Московского клуба автомобилистов и обыкновенно весьма щедрому на вознаграждение за труды клиенту, Дмитрию Кирилловичу еще были оказаны определенные преференции. Так, за покраску его авто обещались взяться хоть сегодня же. Хотя, из-за сильно выросшего в городе после успешнейшей майской автовыставки количества машин – и как следствие, увеличившегося спроса на услуги по их ремонту, ожидание очереди в хороших мастерских растягивалось порой и на несколько дней. Однако Игнатьева не устраивало и такое предложение, поэтому с двумя этими царапинами он вознамерился разобраться как-нибудь позже, уж коли они не мешают нормальной езде. Узнав об этом, ремонтник долго сокрушался, цокал языком и говорил о том, что надо успеть хотя бы до затяжных осенних дождей во избежание коррозии. Это Дмитрий Кириллович ему с легкостью пообещал. А пока, заплатив за уже сделанный ремонт, вновь сел за руль, да и укатил прочь по другим делам, с иронией размышляя о том, что нынешние царапины на «физиономии» его «Делоне» чем-то сродни шрамам на лицах некоторых его германских приятелей, полученным в пресловутых мензурных дуэлях еще в годы их студенчества. А значит, по сути своей – весьма почётны и не нуждаются в том, чтобы их как можно скорее устранить или замаскировать. Во второй половине этого дня ничего важного запланировано у него не было. Потому, отобедав в «Эрмитаже», Игнатьев ненадолго заехал домой, переоделся и снова отправился в Сокольники. Однако не в то место, к которому сегодня уже не раз устремлялся помыслами, пытаясь вообразить, как там проводит свой день Ольга Дмитриевна, чем занимается и вспоминает ли о нём, а на Стромынку, где всяким летом, ежели оставался в Москве, играл в лаун-теннис на великолепных кортах местного спортивного клуба. Вернулся оттуда едва не затемно, после того, как поужинал в местном же кафе, чувствуя себя преотлично, как всегда после подобного времяпровождения, с удовольствием отмечая тот факт, что прожитым годам пока все еще не удалось наложить заметный отпечаток на его физическое состояние. И в нынешнем возрасте он ощущает себя не менее бодро, нежели, скажем, лет пять-семь лет тому назад. Как в спорте, так и во всем остальном. Остаток вечера, однако же, захотелось провести дома. За разбором поднакопившейся за последние дни корреспонденции, а потом и за чтением – как думалось первоначально. Однако, едва лишь оказавшись у себя в кабинете и собрав ворохом все эти разной величины и формы конверты с разноязыкими подписями, Дмитрий Кириллович отчего-то вновь задумался, вспомнил вчерашний день, проведенный вместе с Ольгой Дмитриевной, а конкретно – то, что, прощаясь, она все же разрешила ему ей позвонить. И попытался представить, насколько уместным будет сделать этот звонок сейчас, почти в девять часов вечера? Во сколько, интересно, она вообще обычно ложится спать и что любит делать по вечерам? Странное дело: вчера они говорили об уйме разных вещей, но ни разу о чём-то, что касается их самих. Их привычек, вкусов, странностей… А ведь именно это на самом деле, больше всего и любопытно, если действительно стремишься узнать человека поближе? Отведя взгляд от кучи писем, Игнатьев еще раз взглянул на часы, потом покосился на телефонный аппарат, все еще раздумывая и борясь с собой, а потом усмехнулся, покачал головой и все же снял с рычага трубку, попросив телефонную барышню соединить его с домом Ольги Дмитриевны Веригиной. _______________________________ *самая «автомобильная» улица Москвы того времени. Именно на ней размещалось больше всего специальных магазинов, автомастерских, представительств.
Ольга Веригина: Четверг у Ольги выдался суматошным днем. После завтрака вернулись Прозоровы и так как на следующий день был намечен их отъезд в Астрахань, то Ольга помогала Элен собирать вещи, упаковывать оставшиеся подарки и попутно слушала рассказ Ивана Максимовича о смотринах. Тот, будучи всегда великолепным рассказчиком, во всех красках живописал невесту сына – ее характер и красоту. Описывал и родителей невесты, людей не дворянского происхождения, но весьма умных, порядочных и состоятельных. - Ну, Максимка и не выбрал бы абы какую. Хороша, очень хороша! Свадьба была намечена на конец октября, после которой молодые должны будут отправиться в путешествие в Европу, а после уже переберутся окончательно в Астрахань, где Максиму предстояло занять место в адвокатской конторе. Родители же его в качестве свадебного подарка, готовили им квартиру возле Красного моста, для которой Элен с Ольгой выбирали по каталогу фабриканта Серёгина спальный гарнитур. Обедали, так сказать малым кругом – только Веригины и Прозоровы, но уже после обеда и до самого вечера у Ольги в гостях были Гнездовы, приехавшие провести последний вечер с друзьями. Пока Ольга перемещалась по дому, давая то одно указание, то другое, сама занимаясь разными делами, Иван Максимович, наблюдавший все со стороны, шутил, что она сейчас похожа на многорукую индийскую богиню. Ольге же, напротив, казалось, что ни рук, ни тем более головы ее уже ни на что не хватит. И все же, время от времени, мысли ее уносились во вчерашний день, а проходя мимо букета, что теперь стоял на главном столе, она то и дело на мгновение останавливалась с мечтательной улыбкой. Впрочем, размышлять, а уж тем более придаваться мечтам времени у нее не было. Перед ужином дети наконец разыграли свои живые картины. Ирина выступала в качестве режиссера и главной актрисы, Таня исполнила великолепные декорации и так же сыграла пару незначительных ролей, Степка был главным героем, а остальные дети на подхвате. Самым запоминающимся образом стал Максим Прозоров, явившейся укутанным в простыни, с мочалом на подбородке и двумя тростями, обмотанными золотой бумагой, как бы символизирующие молнии великого Зевса. Взрослым же предстояло угадывать в этих живых картинах не только сюжеты, но и общее зашифрованное послание. В перерывах между сценками Иван Максимович вздыхал и с ностальгией вспоминал, как и они когда-то тоже вот так разыгрывали на публике разное. - Эх, милая Оленька, до сих пор забыть не могу нашу оперу! Жаль, уже не повторить того триумфа! Но ведь это нам не помешает сегодня спеть на пару? И уже в конце вечера, после ужина, Ольга и Прозоров пели, как в старые добрые времена. Затем гости стали расходиться. Уехали Максим и Гнездовы, которые завтра вечером тоже обещались быть на вокзале. Потом, посидев еще немного, ушли спать и Прозоровы, чтобы набраться сил перед дальней дорогой. Ольгины дети поднялись к себе, и она сама тоже собралась было подняться в спальню, но прежде прошлась по комнатам, которые окутала внезапно густая тишина. Ноги ее сами привели в гостиную, туда, где стоял букет орхидей. И отодвинув стул, она села возле него и стала воображать себе, чем может заниматься сейчас их даритель. В эту минуту как раз и раздался телефонный звонок. Пока она вышла в холл, Аня уже сняла трубку. Ольга Дмитриевна полагала, что звонить может сейчас только Натали, желавшая сообщить, что они благополучно добрались до дома, но горничная как-то особенно торжественно сообщила в трубку, что сейчас вот проверит, не спит ли еще Ольга Дмитриевна и повернувшись к хозяйке, одними губами произнесла: «Дмитрий Кириллович». И этого было достаточно, чтобы Оля поняла – она ждала этого звонка целый день, ей хотелось услышать его голос. Сердце радостно затрепетало в груди и чуть кивнув горничной, отпуская ее, Оля взяла трубку – очень бережно, словно это была драгоценность, и приложила к уху, выждав пару секунд, прежде чем произнести: - Я вас слушаю… И она услышала этот уже такой знакомый ей голос, чуть приглушенный телефонной мембраной. Она видела его лицо, могла даже вообразить, как меняется выражение его, когда она ему пересказывала забавные моменты из разыгранных картин. Слушала, как прошел его день и удивлялась, насколько это естественно – вот так говорить с ним.
Дмитрий Игнатьев: В свое время Игнатьев прилежно учился в гимназии, оттого, естественно, имел основные представления о принципах, на которых построена работа телефонной связи. А первый телефонный аппарат появился в доме матушки лет двадцать тому назад. Однако и по сию пору его все еще иногда накрывало ощущение нереальности, даже волшебства этой потрясающей возможности – услышать голос другого человека на столь удаленном расстоянии так, будто он находится сейчас с тобой рядом. Не последнее значение, впрочем, имело то, с кем именно происходил разговор, и насколько сильно хотелось в тот момент подле него оказаться. Мадам Веригина – Ольга Дмитриевна, которую, меж тем, все сложнее становилось именовать в размышлениях о ней полным именем, а не как-то иначе, более ласково и даже интимно, на данный момент, несомненно, была для графа главным объектом такого желания. И потому убедить ее подольше оставаться с ним хотя бы вот так – голосом, обертона которого, даже будучи искаженными несовершенством звукопередачи, внушали всему естеству романтический трепет, пусть сами по себе произносимые слова и не несли ничего особенно приватного, было для Игнатьева необычайно важно. И, кажется, это вполне получалось. В тот, первый раз они проговорили, должно быть, больше часа – и не было момента, чтобы пауза в этой беседе затянулась больше, чем на мгновение. Ольга Дмитриевна рассказывала о своих домашних новостях, граф в ответ, столь же подробно, делился своими, пусть и не самыми важными – рассказал даже о поездке в мастерскую, после чего вместе они немало посмеялись, вспоминая своё вчерашнее автоприключение в сосновом бору. Да, теперь, отойдя от давешнего шока, Ольга Дмитриевна, как оказалось, уже вполне могла веселиться над ним – и даже над собственным поведением в тот момент. Чем еще более пленила Игнатьева, которому крайне редко встречались дамы, которые легко и спокойно способны были подшучивать не только над другими, но и над собой… Вернее, до сей поры своей жизни он знал такую лишь одну. И уже почти не верил, что когда-нибудь повстречает другую… А вот поди ж ты! Об этом Дмитрий Кириллович, правда, ничего своей собеседнице не сказал. Несмотря на то, что других комплиментов, по традиции, в её адрес и нынче произнес немало – по-другому просто не мог. Потому как понимал, что, будучи произнесенным вслух, эта похвала скорее всего повлечет дополнительные вопросы: все женщины по природе своей любопытны – даже такие совершенные, как Ольга Дмитриевна. И тогда придется объясняться. А говорить об Эсме с кем бы то ни было, пожалуй, кроме матери, да и то – не всегда и не обо всём, по-прежнему оставалось для Дмитрия Кирилловича чем-то, вроде табу. Хотя, именно в последние несколько дней он с удивлением и заметил, что впервые за долгие годы не сравнивает, как прежде бывало всегда, свое нынешнее сердечное увлечение с единственной до сей поры за всю его жизнь, горячо и по-настоящему любимой женщиной. Но вовсе не от понимания, что Ольга Дмитриевна обязательно проиграет в этом сравнении, а потому, что просто не хочет. Не считает необходимым. На данную тему, правда, довелось подумать уже позже. После того, как, пожелав мадам Веригиной доброй ночи, он и сам отправился в постель. Не самое подходящее, конечно же, место для долгих философских размышлений, но сон, явно спугнутый эмоциональным возбуждением от продолжительного разговора, все равно не шел. И, лежа в темноте с открытыми глазами, Дмитрий Кириллович пытался от нечего делать анализировать, чем же именно так зацепила его эта женщина, которая, кроме того, что была редкой красавицей, в остальном ничем не походила на тот тип дам, который он всегда считал для себя привлекательным. Ведь не было в ней ни игривой легкости, ни особенной открытости, ни, казалось, даже и самого желания нравиться. Скорее наоборот – все первое время их знакомства Ольга Дмитриевна, будто намеренно подавала себя ему холодноватой и даже надменной особой. Одной из тех, внимания которых Игнатьев не искал сроду, потому как не чувствовал в себе достаточного желания за него бороться. Да и зачем, если вокруг все еще полным-полно тех, кто рад ему, как говорится, sans regrets? Это ведь лишь теперь понятно, какова она на самом деле! Так почему же он не сдался еще в самом начале тернистого пути к ее сердцу? Да и прошел ли уже, по правде сказать, его до конца? Ответов, во всяком случае, определенных, на эти вопросы у него на данный момент, впрочем, так и не нашлось. И, наконец, благополучно заснув этой ночью, Дмитрий Кириллович провел следующий день немногим иначе, чем предыдущий. За исключением нескольких деловых встреч – в том числе со своим представителем на Петербургской бирже, прибывшем в Москву с отчетом о состоянии дел с торгуемыми там принадлежащими графу ценными бумагами. Потом его навестил Сергей Аркадьевич Гнездов с очередными проектными вопросами – от него, изрядно торопившегося, Игнатьев узнал, что сегодня вечером провожают обратно в Астрахань Прозоровых. Потому прямиком отсюда он едет на Павелецкий вокзал. Это была ценная информация, потому что, зная ее, граф намеренно выждал время вечером и вновь позвонил Ольге Дмитриевне позже. После того, как сам приехал из «Яра», где уже много лет проводил один, давно условленный вечер пятницы вместе со старинными, еще с детства друзьями. Когда-то такие вечеринки, бывало, затягивались и до утра, заканчиваясь в самых неожиданных местах. Потом они взрослели, становились серьезнее, обзаводились семьями – во всяком случае, на какое-то время… Теперь запал был, конечно, уже не тот. Но общение все равно оставалось приятным, а настроение после него – хорошим. Чему способствовало и выпитое в немалом количестве шампанское, без которого этот легендарный ресторан, как и без поющих там самых знаменитых цыганских ансамблей, было просто невозможно представить. На этот раз Ольга ответила на звонок сама. «Будто ждала!» - подумалось Игнатьеву не без удовольствия. Говорили вновь долго, хотя и не так, как вчера: поздний час, к тому же ее голос звучал явно более утомленно. Так и не признавшись своей милой собеседнице в том, как эгоистично рад сегодняшнему отъезду ее гостей, Дмитрий Кириллович отпустил ее спать. Выразив надежду, что завтра, когда они увидятся, от ее усталости не останется и следа. А сам, чувствуя еще достаточно сил и терпения, на сон грядущий, все-таки занялся, наконец, сортировкой и просмотром отложенных накануне в сторону писем…
Ольга Веригина: Ночь поднялся сильный ветер. Дул он с такой силой, что в рамах жалобно дребезжали стекла. Этот же ветер нагнал со всех сторон на небо тучи, нависшие низко над землей и наполненные водой, от чего казались почти осязаемыми, готовыми в любой момент пролиться обильным дождем после стольких жарких дней. Когда Таня утром выглянула в окно, она пришла в отчаянье от этого вида, хотя и вполне красивого с точки зрения художника. Но она вполне закономерно полагала, что мама может не захотеть в такую погоду куда-то отправляться – ради одной какой-то там картины! Только вот девочке было не известно то, что мама ждала этой поездки едва ли не больше дочери. Впрочем, именно Таня проявляла больше беспокойства. За завтраком она почти не ела, но то и дело бросала на Ольгу долгие взгляды, после него, когда все пошли переодеваться, она быстрее всех привела себя в порядок и пришла в комнату Ольги. Устроившись у нее на постели, девочка принялась гипнотизировать отражение Ольги Дмитриевны в зеркале, наблюдая за тем, как мама неспешно заканчивает туалет, подбирая пряди волос с боков, закалывает их мелкими шпильками. Тана заерзала на постели и Ольга, заметив это, наконец не выдержала и рассмеялась: - Никуда твой Ван Гог не денется! Прошла еще одна четверть часа и наконец Ольга со своими детьми все же спустилась вниз. Саньку брали с собой, но не на выставку. По дороге Ольга собиралась заехать к Таше, которая всегда готова была с радостью принять у себя младшую племянницу, и уж только после этого предстояло ехать на Пречистенку. Стёпа нес подмышкой три больших зонта, которые Ольга предусмотрительно решила взять с собой на случай непогоды. А Василий тем временем готовил экипаж, поднимая от ветра капюшоны коляски и убирая под сидения кожаные чехлы на случай, если дождь все же решиться пролиться. Дорога до города была почти пуста и добрались они до Москвы быстро, но стоило проехать ближе к центру и со всех сторон их окружили экипажи, телеги и машины, водители которых особенно были торопливы и всячески гудками клаксонов подгоняли вяло плетущихся старых кляч. Когда же Ольгин экипаж добрался до Никольской, то оказалось, что ехать сколько-нибудь быстро не получиться и хотя выехали они с большим запасом времени, теперь оно стремительно сокращалось. Тата заерзала на сидение и видно, чтобы успокоиться, начала рассказывать историю жизни и злоключений Ван Гога. «В пятый раз, кажется! Скоро я сам могу так же рассказывать про него, будто истинный знаток!» - беззлобно, но с иронией подумал Степка и тут же кивнул сестре на ее традиционное: «Ну только представь себе…». Ольга тоже слушала дочь, но больше глядела по сторонам. Мысли ее были далеки от художественного интереса, а ее внимание особенно привлекал шум проезжающих мимо автомобилей. Каждый раз она неизменно поворачивала голову в ту сторону, откуда раздавался шум мотора, будто надеясь увидеть знакомый «Делоне» и его водителя. Хотя, конечно же, это было более чем невероятно. Она даже и не знала в какой части города живет Дмитрий Кириллович, чтобы предположить с какой стороны ждать его появление. Когда же до цели их поездки осталось совсем немного, Таня вдруг замолчала, погрузившись в мечтательное настроение. Ольга тоже молчала, а уголки ее губ то и дело подрагивали в едва заметной улыбке, полностью поглощенная своими мыслями. А Степа в этот момент думал о том, насколько же они сейчас обе похожи друг на дружку – о чем-то думают, улыбаясь только им известным мыслям, и не видят ничего вокруг. Это было отчасти даже хорошо, потому как вовсе не мешало ему их разглядывать и наблюдать за матушкой и сестрой. А делать ему это было очень даже удобно, ведь сидел он напротив них. Чуть откинувшись на сидении, положив одну ногу поверх другой и скрестив руки на груди, с ироничной ухмылкой Стёпка разглядывал их, а они на него не обращали внимание. И вот наконец показался фасад красного цвета с белеными колонами. Возле, немного, на вкус Ольги, вычурного, хоть и классического особняка, стоял автомобиль и его владелец уже ждал их приезда. Мельком глянув на часы, Ольга отметила что они не опоздали, а лишь на пять минут задержались и это значило, что Дмитрию Кирилловичу не долго пришлось их ждать. Она на это, по крайней мере, надеялась. Василий остановился и спустившись с козел помог выйти Ольге Дмитриевне, в то время как Степка подал руку сестре, а затем они все вместе – дети на шаг позади Ольги – направились навстречу Дмитрию Кирилловичу.
Дмитрий Игнатьев: Изменившись совершенно всего лишь за сутки, погода нынче впервые напомнила москвичам о скором приближении осени. Пускай пока еще и не холодом. Хотя, после стоявшей до этого духоты столбик термометра за несколько часов рухнул сразу на добрый десяток градусов, словно бы не устояв под порывами ветра, поднявшегося накануне вечером как-то незаметно и бушевавшего затем всю ночь, тем не менее, пока так и не принеся за собой дождя, которого, казалось бы, следовало ожидать. Но плотно затянувшие небо тяжелые облака уже почти не оставляли сомнений в том, что рано или поздно сегодня ливень все-таки прольется. Потому, еще с утра, едва поднявшись с постели, побрившись и наскоро позавтракав, Игнатьев первым делом отправился на задний двор, где для жителей дома, владеющих собственными экипажами, были выстроены каретные сараи и конюшни, на смену которым, все решительнее вытесняя их на периферию, постепенно приходили гаражи для личных авто. Один из них, служивший надежным укрытием для его «Делано», принадлежал и Дмитрию Кирилловичу. Именно туда, покручивая на пальце ключ от замка и поглядывая с тревогой на сумрачное, тяжелое небо, он и направлялся, намереваясь развернуть над кабиной автомобиля тент, который на время хорошей погоды обычно держал опущенным, предпочитая использовать ее как кабриолет. Беспокоился, впрочем, не о самой этой манипуляции, пусть и требовавшей некоторой сноровки и физического усилия. А о том, что ежели ненастье все-таки разразится до полудня, то Ольга Дмитриевна наверняка отменит встречу, про которую граф упорно внушал себе целое утро мысль, что она – вовсе никакое и не свидание, так как рядом все это время будут дети. А значит, снова придется вести себя максимально нейтрально. Хотя, после двух дней разлуки, скрашенной лишь телефонными разговорами, это, вероятно, будет весьма сложно. Оставалось утешаться лишь тем, что это все равно лучше, чем не видеться вовсе, а заодно уже теперь, заранее выдумать новый повод встретиться. «Вот только где и когда?» – размышлял граф, занимаясь с машиной и удивляясь тому, как, оказывается, непросто порой бывает двум взрослым и вполне независимым людям найти возможность скрыться хотя бы на время от всевозможных условностей. Пригласить ее в театр, в концерт, в ресторацию? Но, во-первых, там тоже полно людей, а во-вторых, что, если она вообще не любит эти виды развлечений? Дилемма казалась неразрешимой до тех пор, пока Игнатьев не вспомнил, что матушка вроде бы тоже загорелась желанием поскорее видеть у себя Ольгу Дмитриевну после того, как с нею познакомилась. А ведь по вторникам, у нее, кажется, с незапамятных времен всегда собираются гости. Ну что же, вот и возможность! Уж там-то повод хотя бы на какое-то время увести ее прочь от всех под благовидным предлогом – да хотя бы для того, чтобы показать гостье отчий дом, он всегда найдет!.. Только вот приглашение лучше бы исходило не от него, а лично от матушки. Это будет правильно. Так его хотя бы не сочтут слишком навязчивым. Да вероятность, что Ольга Дмитриевна откажет ей, тоже гораздо меньше. Только позаботиться об осуществлении этой затеи лучше прямо сегодня же. Покончив со своей работой, изрядно повеселевший Игнатьев переставил машину из гаража к парадному подъезду и, насвистывая, пошел к себе в апартаменты. А там, прямо от входной двери первым же делом направился к телефонному аппарату. Маменька, к счастью, оказалась дома. И после недолгих расспросов о том, как и у кого нынче дела и самочувствие, Дмитрий Кириллович тут же завел речь на интересующую тему. Как думалось – осторожно и ненавязчиво. Но Лидия Николаевна, которой, как сын, всегда подозревал, неплохо бы удалась, если б такое было возможно, карьера судебного дознавателя, внезапно оборвала на полуслове его рассуждения и несколько взволнованно осведомилась, чего он, собственно, от нее добивается? И тогда, рассмеявшись в ответ, Игнатьеву не оставалось более ничего, как во всем перед нею покаяться. - Да господи, Митя! Вот этак ты меня с ума однажды и сведешь! – тут же откликнулся привычными ласково-ворчливыми нотками голос на другом конце телефонного провода. – Слушала тебя, слушала, и даже испугалась грешным делом, все ли с тобой благополучно: мало того, что звонишь в кои-то веки сам… В этом месте Дмитрий Кириллович попытался возразить, что графиня несправедлива, и что звонит он ей практически ежедневно, да только кто же его слушал! - Да-да, именно, «в кои-то веки», и не перебивай, пожалуйста, свою мать!.. Так вот, мало того, что звонишь сам и в такую рань, так еще просишь позволения присоединиться к обществу, от которого усердно бегаешь последние полтора десятка лет!.. Как будто нельзя было просто сказать: пригласи к себе Ольгу Дмитриевну! Разве же я против? Сама ведь собиралась это сделать! - А я просто решил напомнить об этом твоем намерении. Только слов сразу не подобрал нужных, - празднуя победу, Дмитрий Кириллович, однако, «сокрушенно» вздохнул в трубку, чтобы маменька порадовалась своей проницательности и тому, как ловко по сей день способна решать все его проблемы. - Ну, уж это на тебя совсем не похоже! - И тем не менее… - Ладно, об этом после. Стало быть, нынче же пошлю твоей любезной докторше записку, что буду ждать ее у себя во вторник… Тебе-то самому, полагаю, после этого дополнительное напоминание не потребуется? - Маменька... да я еще с утра в таком случае приеду! Усмехнувшись в ответ, маменька ласково обозвала его подлизой и наглецом, каких свет не видывал. И далее они еще немного поговорили – при этом Игнатьев рассказал даже про сегодняшний поход к Морозову, чем сразу заслужил от родительницы дополнительную похвалу: расположить к себе детей понравившейся дамы – очень мудрый шаг, сказала она. Тем временем, часы на каминной полке мелодично пробили половину одиннадцатого. И, объяснив, что должен теперь начать собираться, чтобы не опоздать на Пречистенку к назначенному времени, Дмитрий Кириллович распрощался со старой графиней, успевшей, однако, взять с него слово, что этим же вечером он вновь позвонит и подробно расскажет, как все прошло у Морозовых. - Считай это платой за оказанную тебе услугу! Дальнейшие сборы были, впрочем, недолгими. Переменив домашнюю сорочку на новую, с жестким итальянским воротником, облачившись в темный костюм-тройку с серым атласным жилетом, граф брызнул на ладони немного любимого древесно-пряного «Tabarome», похлопал по шее и щекам, и с тщательно выверенной небрежностью повязал узкий галстук-эскот, узел которого скрепила после небольшая жемчужная булавка. Затем, прибавив ко всему этому сдержанному великолепию весьма модного фасона шляпу «хомбург», взглянул на себя в зеркало, и вполне довольный увиденным, вышел из квартиры. Игнорируя лифт, он стремительно спустился по лестнице, и, через пару минут уже ехал в сторону Пречистенки. На месте оказался, как и думал, немного раньше полудня. И, дожидаясь этого времени, так и остался сидеть в машине, в нетерпении постукивая пальцами по рулевому колесу и внимательно вглядываясь в каждый выворачивающий из-за перекрестка экипаж, надеясь увидеть в нем тех, кого так ждал. Но до двенадцати Ольга так и не появилась, а уже через минуту Игнатьеву вдруг стало мерещиться, что она все же передумала. Хотя умом он прекрасно отдавал себе отчет, что подобное просто немыслимо. И если бы планы каким-либо образом изменились, то она бы непременно позвонила. Слава богу, терзания эти были недолгими. Всего через пять минут – граф точно это заметил, потому что после того, как обе стрелки его часов встретились на заветных единице и двойке, смотрел на циферблат уже практически постоянно, ему все же удалось разглядеть среди многих знакомый ландо и везшую его по булыжной мостовой лошадку, которую он в прошлый раз так напугал клаксоном своего автомобиля. Так что на этот раз повторять эксперимент и привлекать к себе вновь внимание звуковым сигналом граф не решился. Тем более его, кажется, и так заметили. Когда Ольга Дмитриевна приблизилась, Игнатьев, как уже успело войти между ними в обычай, сразу же поцеловал ее руку. Затем чуть поклонился барышне Татьяне Александровне – едва ответив на его приветствие книксеном, она, похоже, была готова тут же бежать дальше; обменялся рукопожатием со Степаном, который с высоты своего роста посматривал на сестру с некоторой иронией и, казалось, потешался над столь явным ее нетерпением. Хотя на словах его никак и не демонстрировал. Не видя никакой причины и дальше мучить бедную барышню, Дмитрий Кириллович тут же предложил всем идти в дом, который при внешней обыденности, буквально с первого взгляда поражал своим внутренним убранством – элегантным и одновременно роскошным. При последней, недавней, перестройке, с потолков и стен анфиладных комнат по желанию Ивана Абрамовича была безжалостно удалена лепнина, которой так увлекалось барокко, а стены обиты полотном жемчужно-зеленого цвета, что придало залам строгий и элегантный вид. Сами комнаты значительно расширились, а после снятия антресолей высота их стала так велика, что они превратились в настоящие выставочные залы. Как в лучших европейских галереях, в крышу дополнительно встроили высокий стеклянный фонарь, через который внутрь помещения проникал естественный дневной свет, позволяя без искажения оценить красоту вывешенных на стенах полотен. Поднявшись по главной мраморной лестнице, они ступили в самый первый из анфилады залов, где к этому времени уже собралось немало любителей живописи, медленно бродивших от одной картины к другой. Помимо обещанного Ван Гога, выставленного в главном, Белом зале, никто ведь не запрещал насладиться и другими представленными в доме шедеврами. Видно, признав нечто знакомое, Татьяна тут же тихонько пискнула от восторга и, не спрашивая у матери разрешения, едва не бегом устремилась к одному из вывешенных на стене полотен. При том, она буквально поволокла за собой брата, крепко схватив того за руку и оставив мадам Веригину вместе с ее спутником стоять вдвоем возле самого входа. - Похоже, наша юная ценительница искусств попала в свой персональный рай, - с улыбкой глядя ей вслед, негромко заметил Дмитрий Кириллович, а потом, склоняясь ближе к Ольге, прибавил, - а я вновь обрел свой собственный – рядом с вами. Все эти долгие два дня я чертовски скучал без вас, душа моя! Ну а вы? Хоть немножко думали обо мне кроме тех моментов, когда мы говорили по телефону?
Ольга Веригина: Еще перед парадной лестницей Морозовского особняка, Дмитрий Кириллович предложил Ольге опереться на свою руку. И, сразу же устроив ладонь на его предплечье, дальше она, кажется, более уже ни на мгновение ее не убирала, радуясь возможности продлить даже такую, почти формальную близость. Вероятно, нечто подобное испытывал и сам Игнатьев, поскольку абсолютно против этого не возражал. Ольга же, как и несколько дней тому назад, вновь тайно наслаждалась ощущением исходящей от него силы и спокойной уверенности, дарившей те же самые чувство и ей. Впрочем, в один из моментов, скорее всего, и сам того не подозревая, Дмитрий Кириллович ее все-таки немного смутил – когда назвал Таню «юной ценительницей искусств», как-то так легко и запросто присовокупив к этому определению местоимение «наша», что у Ольги даже слегка заалели щеки. Настолько естественной, почти отеческой показалась в этот миг его интонация. Ну а потом разговор зашел снова о ней самой. И от сказанных графом едва слышным шепотом слов, у Ольги голова вовсе пошла кругом. Настолько, что пришлось даже затаить дыхание, чтобы справиться с завладевшим сердцем буквально в один миг почти девичьим восторгом, которому, как всегда пытались оппонировать здравый смысл и жизненный опыт: немыслимо ведь в их лета столь открыто демонстрировать чувства! Вот так, при всех – без какой-то особой причины и тайного умысла! Но, отважившись, наконец, взглянуть на своего собеседника, Ольга Дмитриевна не обнаружила в его глазах ничего, кроме скорейшего желания поскорее получить ответ. И все сомнения вновь отступили. А сама она, уже не тая улыбки, чуть кивнула головой, в которой в этот миг как раз звучала строчка любимого романса, удивительно подходящая к их нынешнему разговору, и тихо произнесла: - Я думала о вас. Мгновенно угадав цитату, Игнатьев тоже кивнул и усмехнулся. Очень хотелось бы в продолжение этого разговора прямо теперь узнать, что именно и в каком контексте. Но навстречу к ним, видимо, заметив его приход в обществе прелестной незнакомки, уже шел хозяин дома. И далее Дмитрию Кирилловичу пришлось прервать очередную волнующую игру на полутонах и намёках, в которую, кажется, неизменно была обречена превращаться каждая их с Ольгой Дмитриевной встреча «на глазах у всех». А других, по сути, толком еще и не было – если не считать той прогулки в автомобиле. И теперь Игнатьев ощущал это особенно остро – вместе с разочарованием от того, что вновь придется делиться с кем-то редкими минутами их общения. Но ничего не поделаешь. Такова была, видимо, их доля. И дальше граф, вновь натянув маску светской любезности, исправно исполнил свою роль, представляя Ивана Абрамовича мадам Веригиной и наоборот. - Очень, очень рад, сударыня, нашему знакомству! – поклонившись, импозантный и обходительный Морозов склонился к ее руке, и Дмитрий Кириллович внезапно испытал к нему острый приступ личной неприязни, обусловленный, естественно, ревностью. Совершенно немотивированной – потому что, во-первых, как и многие в их кругу, конечно же, знал, что сердце своё Иван Абрамович уже давно отдал – а недавно, как сказывают, прибавил к нему в набор еще и руку, очаровательной мадемуазель Лозиной. А во-вторых, собственно, и права-то такого пока не имел – ревновать Ольгу к кому бы то ни было. Ведь их отношения, в отличие от несколько скандальной, но все равно счастливой связи Морозова с его Досей, были слишком неопределёнными. И то, как непривычно долго это длится, уже начинало Игнатьева немного нервировать. Досадовал, впрочем, не на Ольгу, а больше на себя. За необъяснимую нерешительность и даже какую-то робость в присутствии этой женщины. Вот и теперь, сгорает от нелепой ревности, а всё же ничего не делает, стоит себе молча, истуканом. А все потому, что не хочет, чтобы она хоть на мгновение почувствовала в нем эту неуверенность… - Стало быть, интересуетесь искусством? – тем временем, как ни в чем не бывало, продолжал беседу Иван Абрамович, даже не подозревающий, какие страсти бушуют в непосредственной от него близости. Морозова Ольга почему-то представляла себе другим – этаким суровым нелюдимом. А он неожиданно оказался приятным мужчиной, даже интересным внешне, несмотря на свою корпулентность. И с очень выразительным взглядом, который задержался на мадам Веригиной несколько дольше, чем позволительно в первую минуту знакомства – будто бы и ее тоже оценивали, словно некое произведение искусства. Ольга же, ничуть не смутившись подобного внимания, в свою очередь тоже успела спокойно рассмотреть и тонкой английской шерсти костюм Ивана Абрамовича, и огромную белоснежную гвоздику в петлице, и даже то, что из нагрудного кармана его пиджака чуть выглядывает золотая оправа очков. На его вопрос она тоже ответила без смущения и честно, сказав, что сама не слишком разбирается в новом искусстве, а пришла сюда скорее ради восхищенной им дочери. Но когда Иван Абрамович предложил лично показать ей основу своей коллекции – то, с чего когда-то начинал, и попытаться заодно объяснить, в чем прелесть собранных в неё полотен, отказываться не стала, с улыбкой согласилась на эту экскурсию. Но прежде, чем на какое-то время покинуть этот зал, конечно, стала озираться, привычно отыскивая взглядом детей. Стёпа и Таня нашлись вдвоем перед какой-то весьма яркой на вид картиной. Видимо, ее и обсуждая, они оживленно переговаривались между собой. И Ольга решила не мешать их беседе. Так что осматривать дом и другие выставленные в нем картины отправились только втроем: Ольга, граф Игнатьев и сам Иван Абрамович. Увлеченные люди способны порой бесконечно долго рассуждать о предмете своего интереса, и иногда это бывает даже утомительно. Однако рассказ Морозова Ольга слушала с удовольствием, на какое-то время даже позабыв о том, ради чего – вернее, кого, сюда приехала. Когда же, вспомнив, обернулась к нему, желая поделиться восхищением от нежной туманной работы Моне, возле которой они в этот момент задержались, то была немного удивлена, обнаружив, что, судя по выражению его лица, Дмитрий Кириллович ею не то, чтобы уж очень-то и впечатлен. Или, может, просто недоволен, что она слишком увлеклась беседой с Морозовым? Возможность проверить эту, в общем-то, лестную для любой женщины догадку появилась довольно скоро. Когда, показав все, что счел нужным, Иван Абрамович, предложив Ольге прежде запросто бывать здесь тогда, когда ей и ее дочери того захочется, откланялся, сославшись на то, что обязан уделить внимание и другим гостям. И, проводив его восхищенным взглядом, она вновь повернулась к своему кавалеру, шепнув ему: - Кажется, я только что невольно отняла у дочери часть радости, не пригласив ее пойти вместе с нами… Какой удивительный человек! Впервые в жизни мне было по-настоящему интересно обо всем этом слушать. Я так благодарна вам за возможность с ним познакомиться, Дмитрий Кириллович! Но ведь сами-то вы здесь уже не в первый раз? И наверняка есть картина, которая вам самому нравится более других?
Степан Веригин: *с любимой зазнайкой* - Нет, просто поверить не могу, что ты серьезно! За это платят такие деньги?! – обращаясь к сестре, Степа с удивлением взирал на висящую перед ними картину. Уже третью на этом вернисаже, на которую, в надежде просветить его серый и прозаический ум, указала Таня. Не выходило. Степан упорно не понимал, почему эти, прости господи, «шедевры» причисляют к высокому искусству. Но еще меньше понимал, отчего Таня с восхищенным придыханием говорит, что мечтает хотя бы когда-нибудь научиться рисовать так же, как намалевавшие их «художники»? Взять вот хотя бы ту, к которой его поволокли в первую очередь, под названием «Арлекин и его подружка». Автор ее уже настолько известен, что имя его – Пикассо, показалось знакомым даже Степану, который прежде либо слышал его все от той же Таты, либо просто что-то о нем читал. Однако неважно. Сегодня он впервые видел его работу собственными глазами. И где-то даже готов был согласиться, что этому испанцу неплохо удалось передать – причем, одним лишь только цветом, общее настроение тоски своих персонажей. Но вот только что, черт возьми, у них с руками?! И почему, спрашивается, они выглядят так, словно вылеплены из пластилина и напрочь лишены при этом костей и суставов? На второй картине, неприятно яркой, вообще какие-то дохлые попугаи на белой скатерти. А рядом с ними сорванные цветы, фляга-тыква и еще почему-то восточный божок. Когда же Степан с сарказмом спросил у сестры, что может означать сия странная композиция, та совершенно серьезно принялась объяснять, что всё это есть не что иное, как метафора бренности сущего на земле, в том числе и красоты. С самой этой мыслью юноша был полностью согласен. А вот с тем, как она оказалась выражена на холсте… То ли дело знаменитые «memento mori» голландских или немецких художников! Вот, где талант мастера по-настоящему очевиден, причем, без всяких долгих объяснений. А все, даже самые мелкие детали прописаны так, что каждый сантиметр картины хочется разглядывать чуть ли не под лупой, чтобы чего-нибудь не упустить. Все эти его рассуждения, будучи высказанными вслух, в свою очередь, совершенно не впечатлили Тату. Фыркнув чуть ли не презрительно, она лишь заметила, что не нужно особенного таланта, чтобы слепо скопировать на холсте то, что создано природой. Для этого достаточно лишь хорошей техники рисования. А вот донести до зрителя суть изображаемого объекта – это подлинный дар и невероятное художественное мастерство. - Допустим, - кивнул он. – Однако же и техника, выходит, все-таки не менее важна? Если ей не владеть достаточно, то и суть толком не донесёшь, согласна? – вкрадчиво поинтересовался Степан возле третьей из предложенных его особому вниманию картин, на которой с огромным трудом – прищурившись, только и можно было разглядеть входящий в выписанную яркими разноцветными точками морскую гавань блеклый и размытый парусник. - Что за глупый вопрос? – не понимая, к чему он клонит, тут же горячо вскинулась в ответ Тата. Признаться откровенно, она уже немного жалела, что решила поиграть в благородство, давая маме и ее кавалеру возможность побыть немного вдвоем, а себе еще один шанс хотя бы немного развеять Стёпкино невежество в том, что касается современного искусства. Стыдно ведь, в самом деле, во всем остальном блестяще образованному молодому человеку быть в этом таким упёртым ретроградом! - Разве я утверждала где-нибудь обратное? - Нет, конечно нет! – тут же уверил ее Степан. – Только почему тогда, при взгляде вот на это, - вновь выразительно кивая в сторону последней из нарядных картинок, продолжил он, - меня не оставляет навязчивое желание немедленно бежать к окулисту, чтобы проверить, все ли в порядке с моим зрением? - Да потому что ты у нас и правда, наверное, слепой от рождения, если не можешь увидеть таких очевидных вещей! – не выдержав, наконец, взорвалась Тата. – Только не глазами, а душой! Потому никакой окулист тебе в этом не поможет. За всю их еще не слишком долгую жизнь Степа с Таней ссорились – ну вот так, чтобы потом долго-долго обижаться друг на друга, столько раз, что для того, чтобы их сосчитать, вполне хватило бы и пальцев одной руки. Но сейчас, стоя рядом с сестрой перед этой розово-лиловой мазней, он готов был рассердиться всерьез. Особенно после таких слов, когда, вроде бы и не оскорбив, напрямую, его все равно как-то умудрились представить круглым ослом, который, к тому же, в принципе не способен понимать и ценить искусство. Тем не менее, уже открыв рот, чтобы дать своей обидчице достойный отпор, Стёпа вдруг вспомнил, что как бы там ни было, и что бы Татке не вздумалось болтать, старший – а значит и более умный, из них двоих все-таки он. Поэтому ему же и надлежит первым прекратить их нелепую ссору, возникшую буквально на пустом месте, а вовсе не усугублять ее ответной колкостью, так и вертевшейся на кончике языка. И проще всего это сделать в прямом смысле уйдя прочь. Так молодой человек, в конечном счете и поступил. Но прежде еще раз смерил картину и ее защитницу ироничным взглядом и пожал плечами с демонстративным равнодушием – впрочем, деланным. Потому что в сердце продолжала бурлить обида, которую не сразу удалось умерить даже тогда, когда Степан уже вошел в другой зал и, обнаружив в его углу удобную оттоманку за огромной кадкой с фикусом, устроился там, намереваясь просто посидеть и понаблюдать за публикой, пока не представится возможность, наконец, сбежать из этого «храма искусств». Сидеть пришлось долго. И за это время перед его глазами успело последовать немало ценителей живописи, медленно перемещавшихся от одной картины к другой. Вели они себя по-разному. Кто-то, подойдя к очередному «шедевру» затем надолго, молча, перед ним замирал, изредка склоняя голову то к одному, то к другому плечу – словно их Монти, когда с ним говоришь. Другие, напротив, горячо обсуждали достоинства и манеру живописцев между собой. Но, кажется, для всех, кроме самого Стёпы, художественная ценность этих полотен была вполне очевидна. Он же по-прежнему ничего не понимал, как ни старался. «Ну и ладно!» - решил он, в конце концов, примиряясь с мыслью о том, что современная живопись – не его стихия. То ли дело книги, сюжеты которых бывают раз в сто интереснее всех собранных на этой выставке картин! Взять хотя бы вот ту, которую он как раз недавно начал читать… Эх, жаль вот, что не пришло в голову захватить ее с собой и сюда: провел бы время с настоящим удовольствием. А так – приходится довольствоваться, чем есть. Подумав об этом, Степан тяжело вздохнул. Затем переменил позу на более удобную, и вновь тоскливо уставился на блуждающих по комнате гостей господина Морозова.
Евгений Баумгартнер: Среди публики, что перемещалась по залам Морозовского особняка, встречались не только истинные ценители современного искусства и иные завсегдатаи подобного рода мероприятий, вроде студентов художественных училищ, всеми правдами и неправдами добивавшиеся обычно дозволения бывать в доме у Ивана Абрамовича, а также те, кто был вынужден составлять кому-либо компанию. Но и тот род светских персонажей, что лишь стремится прослыть в кругу своих знакомых культурным и образованным человеком широких взглядов. Чтобы после, например, где-нибудь к месту упомянуть о посещенной недавно выставке в музее или частном собрании – в России или за границей. И таким образом подчеркнуть не только свой ум, но и общественное положение. Барон Баумгартнер не относил себя ни к одному из представленных типов. В широте его взглядов и интеллекте никто и никогда не сомневался. Положение в обществе подтверждения также не требовало. Да и прохаживаясь от картины к картине, увлечен он был не столько живописью, сколько наблюдением за окружающими. Словно опытного натуралиста, изучающего повадки животных, его занимали эмоции и поведение человеческих особей, которых Евгений Францевич уже давно делил для себя на множество различных «видов» и «подвидов». К примеру, хозяина этого дома, гостем в котором, к слову, бывал довольно часто – и не только как посетитель галереи, но и как участник званых вечеров, барон, хотя, разумеется, никоим образом в личном общении этого не показывал, относил к людям сорта невысокого. Последнее, впрочем, совсем не означало, что он не признавал образованности Ивана Абрамовича или его деловой хватки и смекалки. Дело было именно в «качестве», которое Баумгартнер определял по одному лишь ему очевидным признакам. Вот и сегодня, обсуждая с Морозовым прелести живописи Бонара, у которого тот недавно заказал для своей музыкальной гостиной серию полотен на сюжет истории Амура и Психеи, и обещая быть в эту пятницу в «Яре» на устраиваемом им обеде, Евгений Францевич был с ним вежлив и дружелюбен – как с добрым приятелем. А про себя, меж тем, потешался над этим увальнем-купцом, возомнившим, должно быть, что имеющийся в его распоряжении огромный капитал дает ему право общаться на равных с природным дворянином. Продолжалось это, правда, недолго. И, расставшись с Морозовым, барон, избавленный от дальнейшей необходимости лицемерить, вновь смог полностью отдаться любимому занятию, возобновив свою прогулку по залам галереи. И тут, наконец, увидел Её. Первой же ассоциацией, что сама собой немедленно возникла в сознании при виде этой барышни, был… бутон белой розы. Еще не распустившийся, с влажными от росы лепестками, он источает свой аромат пока едва-едва заметно. И ощутить его возможно, лишь поднеся цветок совсем близко к лицу, согрев его прежде своим дыханием. Банально, но попробуйте выдумать лучше, обнаружив перед собой очаровательное создание, в облике которого всё ново, прекрасно и невинно. И ее светлые волосы, что в свете газовых ламп переливаются перламутровыми всполохами, и влажные глаза, вспыхивающие огнем неподдельной страсти, стоит ей только заговорить. Даже рот – чуть крупноватый, с яркими губами, которые юная прелестница то и дело недовольно кривит и сжимает, явно о чем-то горячо споря со своим спутником. И именно это – присутствие в непосредственной близости долговязого хорька, смеющего смотреть на нее со снисходительной иронией, заметно портит исходящее от нее чистое очарование. Подслушивать или тем более влезать в чужой разговор – совершенный моветон. Но, подойдя к молодым людям достаточно близко, барон, крайне заинтересованный его темой, и без этого расслышал последние фразы. И когда долговязый отошел, оставив к тому же, бедняжку совсем одну посреди зала – что окончательно уронило его в глазах Евгения Францевича, тому показалось, что теперь самое время, чтобы с ней заговорить. Выждав ради приличия, впрочем, еще минуту, в течение которой продолжал делать вид, что по-прежнему внимательно разглядывает соседнюю картину, Баумгартнер наконец повернулся к белокурому цветку и проговорил со сдержанной улыбкой: - Прошу простить мою наглость, но, случайно подслушав часть вашего спора, я просто не в силах сдержаться и чувствую себя буквально обязанным выразить вслух восхищение тем, насколько тонко вы, да еще в столь юные годы, способны почувствовать самую суть искусства живописи! В отличие от вашего кавалера…
Татьяна Веригина: Удалившись с оскорбленным видом, Стёпа оставил сестру, в состоянии, которое лучше всего выражается английской идиомой «in two minds». А сознание ее, и в самом деле, сейчас будто бы разделилось на две равные части. Одна – взрослая, по-прежнему пылала и негодовала по поводу дремучего обскурантизма, который невозможно понять и простить даже близкому человеку, а другая – детская, привыкшая всегда и во всем восхищаться и брать со Стёпки пример, напротив, убеждала, что весь этот спор – пустое и не стоит даже выеденного яйца. А потому следует немедленно, отбросив глупую гордость, пойти за ним следом, помириться и может быть даже извиниться за то, что была так непозволительно резка. В конце концов, о вкусах не спорят – так всегда говорит мама… Вспомнив о матери, Таня грустно вздохнула, сожалея о том, что ее не оказалось рядом в злосчастную минуту, когда они с братом так глупо сцепились в своём споре. И та самая, «детская», часть ее натуры тотчас же тоскливо заныла о том, что было бы хорошо прямо теперь отыскать ее, рассказать обо всем произошедшем – и мама бы наверняка придумала что-нибудь, чтобы как можно скорее исправить ситуацию. А с другой стороны… жаловаться старшим друг на друга, пусть даже и с условно благородной целью, с детства считалось у младших Веригиных чем-то постыдным. Да и, сказать по правде, совсем не поощрялось самой Ольгой Дмитриевной, всегда учившей детей договариваться между собой и улаживать неизбежно возникающие конфликты самостоятельно, без ее участия. Так что и теперь, быстро подавив в душе мимолетную слабость, Таня еще раз глубоко вздохнула – на сей раз уже для того, чтобы окончательно успокоиться, и гордо вздернула подбородок, вновь взглянув на картину, невольно послужившую причиной их с братом раздора. Впечатление от нее не изменилось. Изображенные на холсте гавань и парусник по-прежнему были на своих местах. И все так же казались нарисованными с огромным талантом и вкусом. Все-таки, совершенно неясно, как Степан может этого не понимать?! Прозвучавшие откуда-то сбоку и сзади слова, которые казались будто бы продолжением собственных мыслей, невольно заставили девушку вздрогнуть и резко обернуться. В горячке спора, а после – крепко задумавшись о своем, она не видела, в какой именно момент рядом с нею возник тот, кто их только что произнес. - Да что вы, какой такой кавалер! Это же мой старший брат! – простодушно воскликнула Тата, отреагировав первым делом даже не на изысканный комплимент, прозвучавший по-старомодному пышно, а на последовавшее сразу же за ним нелепейшее предположение импозантного господина, взиравшего на нее, как Стёпка и абсолютное большинство других мужчин, также сверху вниз. - Благодарю вас за добрые слова! – произнесла она уже чуть тише, опустив глаза долу, когда вспомнились, наконец, матушкины наставления относительно хороших манер и подобающего поведения для барышни из приличной семьи. – Мне очень приятно их слышать. Лишь в этот момент позволив себе вновь взглянуть на собеседника, она получила возможность толком его рассмотреть. А это оказался взрослый мужчина, значительно старше, чем почудилось в первый момент. Должно быть, даже ровесник графу Игнатьеву. Только выглядит при этом все равно как-то иначе. Не сказать, что моложе – а скорее по-другому. И на Тату смотрит тоже совсем не так, как Дмитрий Кириллович. С неподдельным восхищением, которое тотчас заставило девушку смутиться и вновь опустить глаза: прежде еще никто из представителей противоположного пола не демонстрировал к ней столь явного интереса. Или, может, это ей только кажется? Как же понять наверняка? - А вам тоже нравится современная живопись? – спросила она, кажется, чуточку невпопад, не зная, как продолжить разговор и в то же самое время боясь показаться слишком навязчивой.
Евгений Баумгартнер: *вместе с новой знакомой* «Так значит, сей переросток-невежа – просто брат!» - подумал Евгений Францевич в ответ на пылкое и несколько поспешное объяснение своей «розы». Подумал, надо сказать, не без удовлетворения. Ну а вслух ничего по этому поводу так и не сказал. Лишь только едва заметно приподнял брови. «Но как же, однако, причудлива бывает природа в своих вариациях!» - вновь восхитился он, продолжая исподволь разглядывать замершую перед ним барышню. Вблизи та выглядела еще более совершенной. И в какой-то момент Баумгартнеру даже почудилось странное – что подступи он еще на шаг поближе, и можно будет, в самом деле, ощутить исходящий от нее аромат. Не духов, нет! Столь юному созданию они вовсе ни к чему. Это определенно должен был бы оказаться аромат свежести, почти молочный, с тонкими нотками цветочной сладости… Да, будь его воля, барон и в самом деле, поставил бы ее прямо сейчас на мраморный постамент и накрыл хрустальным колпаком – словно вазу с редким и изысканным цветком, пока не придумал бы, что делать с нею дальше. - Я поклонник искусства во всех его проявлениях, мадемуазель, - проговорил он, меж тем, отвлекаясь от своих мечтаний, потому что повисшая после вопроса девушки пауза немного затянулась. – И музыка, и поэзия, и живопись увлекают меня одинаково, так как являются частями неких общих образов, что создают для нас, простых смертных, те, кто обладают такими талантами, помогая, к тому же, их почувствовать и прожить. Вы спросили меня о современном искусстве. Но что оно есть? Ведь когда-то и сам великий да Винчи был чьим-то современником и отражал в своих ныне признанных всеми шедеврах окружающую его действительность! Ровно так же поступают и нынешние мастера. Используя при этом формы и средства, недоступные старым, к которым мы по-прежнему питаем уважение, они отображают в своем творчестве уже наш, нынешний, такой многообразный и на глазах изменяющийся мир. И отрицать их существование и успех не только несовременно, но и попросту нелепо, как мне кажется! - Да! Вот и мне кажется совершенно так же! – радостно закивала в ответ Тата, почти уже с восхищением глядя на своего незнакомого еще пока собеседника. Ведь тому только что удалось виртуозно и буквально в нескольких фразах логично разложить полочкам все, что она всегда понимала и чувствовала. Только вот сформулировать настолько просто и четко – чтобы было сразу ясно любому, не умела. - Как жаль, что мой брат не слышит ваших слов! Может быть, хоть тогда бы он, наконец, перестал насмехаться. Просто это так обидно! – неожиданно воскликнула она, сама толком не понимая, с чего бы вдруг так разоткровенничалась перед незнакомцем. – Я ведь сама рисую! Не подумайте, я только учусь, и даже сравнивать себя не посмею с теми, чьи работы представлены здесь! Но все равно уже чувствую с ними нечто вроде общности, цеховой солидарности, если хотите, понимаете меня? Но может быть, и вы тоже художник? - Конечно же понимаю, - вновь невольно улыбнувшись сетованиям в адрес старшего брата барышни, в которых прозвучала неподдельная досада, откликнулся барон. Какой же, в сущности, она все еще ребенок! Хотя физически уже и вполне себе оформилась как прелестная юная женщина. Этот контраст завораживал и невероятно подстегивал воображение. Но одновременно рождал в душе и чувство, очень близкое к нежности. - Как у всякого ребенка, у меня, разумеется, были когда-то и альбом, и карандаши, и краски. Но, увы, а может быть и к счастью, художником мне стать было не суждено, – отрицательно качнув головой, тихо, будто в противовес её собственным восторженным восклицаниям, продолжил он. – Зато я, пожалуй, в полной мере могу назвать себя ценителем и даже иногда весьма строгим арбитром этого вида искусства… Впрочем, все-таки позвольте же мне наконец назвать вам свое имя, милая барышня, чтобы наш обмен мнениями получил возможность превратиться в полноценную беседу! Евгений Францевич Баумгартнер, к вашим услугам, - чуть поклонившись, он выпрямился и вопросительно взглянул на собеседницу, ожидая ее ответного представления. - А я Тата… - откликнулась было девушка, которой пока еще было трудно привыкнуть представляться полным именем, но, быстро спохватившись, тут же исправилась, - Ой, простите! Татьяна Александровна Веригина. Улыбнувшись господину Баум… гартнеру – надо же, какая сложная, но в то же самое время и звучная фамилия, немецкая, наверное, – она осмелилась вновь, теперь уже, так сказать, на правах официального знакомства, получше рассмотреть Евгения Францевича. «А он, оказывается, очень хорош собой!» - мысль эта возникла будто бы ниоткуда и сама собой, но, к удивлению Тани, отчего-то абсолютно не вызвала у нее смущения. Словно бы это было совершенно естественно для нее – смотреть на мужчину, годящегося по возрасту в отцы, не как на некий давно отживший свое реликт, но совершенно по-взрослому, по-женски, оценивая его привлекательность и свои шансы на успех в его глазах. - Очень рада нашему знакомству и… возможности продолжить беседу! – рассмеялась она, но тут же разочарованно вздохнула. – Боюсь только, что она окажется недолгой. Я здесь не только с братом, но и с матушкой, а также с ее другом. Они теперь отошли в другой зал, но скоро вернутся, и я буду должна вновь к ним присоединиться. А вы здесь один? «Итак, она звалась Татьяной…» - не отводя взгляда от ее очаровательного личика, мысленно произнес барон и усмехнулся этой, кстати или нет, возникшей у него в памяти поэтической строке. - Я тоже рад ему, несказанно рад. И вы правы, я здесь действительно один. Хотя, разве можно быть в одиночестве среди произведений искусства? «…Одно из которых сейчас как раз стоит возле меня!» - продолжил он мысленно эту фразу. А вслух добавил, что будет очень жалко, если выйдет так, как она говорит. И предложил тогда уже лучше еще немного прогуляться по залам – дабы, не тратя на разговоры столь драгоценное отпущенное им время на пустые разговоры, продолжить, пока это еще возможно, делиться впечатлениями от увиденного.
Дмитрий Игнатьев: *вместе с О.Д.* Картина, которая нравится ему более других?.. Вопрос, заданный Ольгой Дмитриевной, неожиданно заставил Игнатьева надолго задуматься. Разумеется, она была права, и он действительно не раз бывал прежде у Морозова. И, соответственно, также не единожды имел возможность оценить представленные в собрании Ивана Абрамовича полотна. Однако, как уже было сказано прежде, по некой необъяснимой причине, из всех видов искусств наименьшую склонность его душа испытывала именно к живописи. Хотя некоторые полотна – часто даже не слишком знаменитые, все же порой чем-то ее цепляли, закрепляясь после в памяти в виде глубоко личных, иногда даже не объяснимых словами ассоциаций с сиюминутно пережитым чувством, ситуацией, увиденным предметом или событием, свидетелем, либо участником которого случилось побывать. Но как толком донести все это до Ольги Дмитриевны, которая, все то время, что граф думал, поглядывала на него с интересом и даже некоторым лукавством – будто в очередной раз испытывала. Хотя, возможно, просто всего лишь пыталась выяснить для себя о нём еще что-нибудь – и имела на то полное право. - Пойдемте! – произнес, наконец, Игнатьев, окончательно оставляя раздумья. И, вновь подавая спутнице руку, решительно повел ее на второй этаж, где, среди других полотен европейских импрессионистов… нельзя сказать, что был затерян, однако, и явно не выставлялся как неоспоримый шедевр и предмет особенной гордости, навроде ренуаровского «Портрета актрисы Жанны Самари», пейзаж, изображающий морозное утро в маленьком городке в окрестностях Парижа. – Вот! Вот она и есть моя здесь самая любимая! Не знаю, почему, но этот контраст свинцово-серых тонов холодного неба и теплых оранжевых лучей солнца заставляет меня почти физически чувствовать бодрящее, колкое прикосновение холодного воздуха во время утренней прогулки в родовом имении. Поздней осенью, когда даже снег еще толком не лег, а, смешанный с сухой морозной пылью и опавшими листьями, лишь припорошил все вокруг тончайшим слоем… Хотя, казалось бы, где Лувесьенн, а где наши Боровники… Пейзаж, который Ольга разглядывала из-за плеча Дмитрия Кирилловича, стоя немного позади него, и ей показался вдруг будто бы уже не однажды виденным. Для полного сходства с окрестностями Черного Яра – а именно о нём почему-то неожиданно вспомнилось, не хватало лишь каменной церкви на холме и реки. Следом за этими воспоминаниями, конечно, неизбежно нахлынули и другие – о долгих прогулках с мужем и маленькими еще детьми их первой общей осенью, о теплом и уютном доме… Да, этот художник, и верно, удивительно точно передал не только состояние природы и навеваемое им настроение. Негромко вздохнув, Ольга опустила голову. Ей не хотелось, чтобы граф заметил даже тени овладевшей ею меланхолии – что, если ему придет прихоть расспрашивать об ее причинах? И как тогда объяснить, почему, стоя рядом с ним здесь и сейчас, она думает о прошлом? К счастью, этого удалось избежать. И когда Дмитрий Кириллович перевел на нее взгляд, Ольга уже лишь только чуть рассеянно улыбалась. - Вы очень хорошо это рассказали – я будто сама все почувствовала. Никогда не хотели попробовать себя на литературном поприще? - Помилуйте, Ольга Дмитриевна! – решительно замотал головой несколько обескураженный, но при этом и польщенный столь неожиданным комплиментом Игнатьев. – Какой из меня литератор! Болтун знатный – это верно! Еще в гимназии постоянно получал за то нагоняи от учителей! Но вот писать – нет, никогда не пробовал. Даже стихов в юности. А вы?
Ольга Веригина: *с парой кавалеров* - Ох, нет, что вы! Моя стихия – это музыка! Лишь в ней я чувствую себя настолько легко и свободно, что способна почти физически переноситься в другие миры и времена. - Это я заметил еще в день нашего знакомства, - кивнул он ей в ответ. – И не только сами переноситесь, но и других способны туда доставить. Когда услышал, как вы поёте тогда, я сам словно бы оказался в совсем ином месте и времени… Отведя взгляд от лица Ольги Дмитриевны, Игнатьев умолк и слегка нахмурился. Но уже через мгновение вновь беззаботно ей улыбнулся и продолжил мысль – только и в ином, более привычном для себя, шутливом, ключе: - А между тем, в нашем нынешнем мире, и как раз в это самое время, один молодой человек и его младшая сестра, должно быть, уже всерьез тревожатся о том, уж не похитил ли, часом, насовсем их любимую матушку этот подозрительный бородатый тип?! - Думаете? – весело улыбнувшись, Ольга устремилась за графом прочь из маленькой комнаты с этой удивительной картиной, прежде мысленно пообещав себе обязательно прийти сюда вновь, чтобы еще раз на нее взглянуть. Ведь в то мгновение, когда граф Игнатьев делился с ней своими мыслями и ассоциациями, что рождал в нем этот пейзаж, Ольга ощутила смутное и непонятное до конца еще, но до глубины души волнующее с ним единение – будто ей было позволено на мгновение прикоснуться к некой тайне. Конечно, невозможно было знать наверняка, ощутил ли то же самое и граф. Но Ольге почему-то очень хотелось на это надеяться. На нижнем этаже, куда они вернулись через пару минут, было по-прежнему многолюдно. Еще от самого входа в первый зал она по извечной привычке всякой матери принялась отыскивать взглядом детей. Но никого из них здесь видно не было. Лишь в следующем, да и то не сразу, обнаружился Степан. Сидя на круглой оттоманке, закинув одну ногу на другую, он разглядывал какой-то журнал, заметно покачивая при этом носком ботинка, что, как Ольга хорошо знала, с детства означало крайнюю степень нетерпения. Однако броситься к нему, слишком резко отпустив при этом руку Дмитрия Кирилловича, заставило её, конечно, отнюдь не это. А тот факт, что ни рядом, ни поблизости от Стёпы она не видит дочери. - Где Татьяна?! – тихо спросила она сразу после того, как почти бесшумно возникла возле него, и сама не понимая, отчего так волнуется. Ошеломленный внезапностью ее появления, юноша тут же растерянно вскочил на ноги, невольно вытягиваясь во весь рост и становясь на голову выше матери, но при этом – ни на йоту не увереннее в себе. - Ну, где-то здесь, картины свои смотрит, - пробормотал он, озираясь по сторонам в надежде разглядеть где-нибудь неподалеку ее белокурый затылок или лисью мордашку. - Ты, что, хочешь сказать, что оставил ее одну? – еще тише поинтересовалась меж тем матушка. И в голосе ее уже слышались нотки, предвещавшие, что на его голову вот-вот обрушится настоящая буря – не в виде упреков, или, тем более, истерических выкриков. На отпрысков своих Ольга Дмитриевна отродясь не повышала голоса даже в их детстве. А уж теперь, да еще на людях – и подавно. Но и спокойным тоном умела порой сказать так, что любой из них в эти моменты предпочел бы скорее исчезнуть, провалиться от стыда сквозь землю, нежели продолжать выслушивать обращенные к нему слова. Хотя доводить её до такого состояния случалось крайне редко. И вот теперь, стоя перед ней и посылая Татке вместе с лучами ярости мысленное требование появиться рядом с ними немедленно, Степан чувствовал, что ему, кажется, это с блеском удалось – впервые за долгое время. - Ма-ам, ну что с ней тут сделается?! – все же попытался он остановить бурю. Но сделал только хуже, потому что от этих слов губы Ольги Дмитриевны сжались плотнее, а взгляд, фосфорно вспыхнув, похолодел еще сильнее. Признавая свое поражение и вину, юноша тяжело вздохнул, опуская глаза и уже мысленно подбирая эпитеты, которыми обязательно наградит дорогую сестрицу – пусть только та соизволит обнаружить свое присутствие!
Дмитрий Игнатьев: *хором* Игнатьев не сразу сумел сообразить, из-за чего это Ольга Дмитриевна вдруг так резко бросила его руку и, словно кошка за мышью, хищно метнулась в сторону гигантской кадки с пышным фикусом. Когда же понял, первое время не стал спешить за ней следом, разумно полагая, что вмешиваться в чужие – во всяком случае, пока чужие – семейные споры суть последнее и всегда крайне неблагодарное дело. Чью бы сторону ты в этом случае не надумал принять. Однако уж больно плачевным выглядело положение Степана, побледневшего и буквально вытянувшегося во фрунт под воздействием гневного матушкиного взгляда. Настолько, что что-то в душе графа Игнатьева, который, правда, никогда не оказывался в подобном положении в том смысле, что волей судьбы не имел ни сестер, ни братьев, за которых был бы обязан нести ответственность, невольно дрогнуло от сочувственной жалости. Потому, немного позабавившись над тем, как быстро и вдруг его прелестная дама умудрилась превратиться из мечтательной и утонченной ценительницы живописи в суровую мать, крайне недовольную проступком сына, он все же решил, что обязан прийти несчастному юноше на помощь. Потому как поступил тот, и верно, не очень умно, но все же, не настолько ужасно, чтобы быть тотчас подвергнутым подобному остракизму. - Послушайте, Ольга Дмитриевна! Не стоит так волноваться! При всей бесспорной неловкости манер – пришло же вам, молодой человек, право, в голову оставить в одиночестве свою даму, да еще и младшую сестру! – с этими словами граф, укоризненно приподняв брови, выразительно взглянул на юношу. А тот, явно ошеломленный тем, что кто-то отважился перечить его рассерженной матушке, в свою очередь удивленно вскинул глаза на него. – В одном Степан прав: ничего страшного с Татьяной в доме Ивана Абрамовича случиться не может. Скорее всего, она действительно где-то неподалеку. Засмотрелась на какую-нибудь картину и забыла о времени. Совсем как мы с вами несколько минут назад… - Конечно! – в одно мгновение вновь обретая, благодаря вмешательству Дмитрия Кирилловича, почву под ногами, осмелился вставить слово Стёпка, - Татка же так мечтала о своём Ван Гоге! Скорее всего, именно возле него она и торчит до сих пор! Хотите, прямо сейчас же за ней туда схожу? – прибавил он уже совсем уверенно. Но почти сразу вновь сник, вспомнив, что из этого зала есть не один, а целых три выхода, ведущих, к тому же, в совершенно разных направлениях: черт знает, с какой именно стороны выставили этот проклятый шедевр?! - Да нет уж, дорогой мой, - проговорила, тем временем, в ответ Ольга Дмитриевна, в голосе которой все еще ощутимо звенела сталь, хотя слова графа, конечно, и заставили ее заметно смягчиться и успокоиться. Вот только показывать этого, пусть и по разным причинам, никому из двух устремивших на нее вопросительные взоры мужчин она не торопилась. Сыну не следовало давать очередной повод думать, что она не умеет на него хоть сколько-нибудь долго всерьез сердиться. А Дмитрию Кирилловичу, пожалуй, не стоит знать, насколько легко и просто он способен повлиять на ее настроение буквально одним лишь своим словом – во всяком случае, пока… Поэтому, взглянув на каждого нарочито беспристрастно, она затем продолжила свою мысль все тем же немного язвительным тоном: - Искать твою сестру мы теперь уж пойдем все вместе. А по дороге ты мне все же объяснишь, как тебе пришло в голову оставить ее одну? Как бы признавая, что дальнейшее сопротивление бесполезно, Степа покорно кивнул и протянул ей руку, предлагая опереться на свой локоть. А потом повел, наугад, к первому из выходов, в душе надеясь, что ему повезет, и Таня вместе с Ван Гогом окажутся именно там. Отправившись неторопливым шагом следом за ними, Дмитрий Кириллович поначалу невольно прислушивался к тому, как Степан потихоньку пересказывает матери суть своего с сестрой искусствоведческого – а если сказать точнее, мировоззренческого спора, стараясь при этом как можно меньше винить ее и напирая именно на собственную неправоту. И если одной стороны это казалось ему похвальным, то с другой – все равно не слишком понятным и даже неправильным. Как старший брат, он действительно обязан защищать Таню от всех бед и напастей – даже от матушкиного гнева. Но как уже вполне себе взрослый мужчина, должен также уметь настоять и на собственном мнении – тем более что имеет на него полное право! Даже если оппонентом выступает кто-то из близких и любимых людей. В свое время Игнатьеву и самому пришлось пройти этот путь. Подобно Степану, рано оставшись без отца, он также вырос в доме, где преобладало женское влияние. Да и Ольга Дмитриевна, чем более он ее наблюдал в общении с сыном, все сильнее напоминала ему собственную мать, чья безоглядная любовь сочеталась поначалу с довольно авторитарной манерой ее проявлять, что в определенном возрасте привело даже к временному охлаждению их отношений. Ни о каких ссорах, впрочем, речи не шло. Просто однажды он сказал Лидии Николаевне, что отныне намерен жить от нее отдельно. Во всех смыслах. Случилось это, правда, в возрасте чуть более старшем, чем тот, в котором пребывает ныне молодой Веригин. Но тогда, двадцать лет назад, все было иначе. Да и желание матушки влиять на его жизнь – куда сильнее, чем то, что демонстрирует Ольга Дмитриевна, по крайней мере, насколько это можно заметить со стороны. Так что, возможно, и Степану, чтобы окончательно почувствовать свои силы, нужно нечто подобное? Вот если бы они были знакомы между собой немного ближе… тогда, думалось Игнатьеву, он наверняка бы сумел донести до юноши эту мысль. Ну, или, в конце концов, это можно было бы как-то объяснить уже самой Ольге Дмитриевне. Если бы он только имел на это какие-то права… Поразившись этим внезапно нахлынувшим размышлениям – в той их части, что касалась вопросов воспитания сына, а вернее того, что вообще думает о сыне госпожи Веригиной не как о постороннем, в общем-то, молодом человеке, но как о ком-то, чье благополучие, в том числе и душевное, может быть для него важно, Дмитрий Кириллович удивленно вскинулся. И поглядел на спины все так же идущих немного впереди него матери и сына, вновь прислушиваясь к их беседе. Кажется, она по-прежнему крутилась вокруг недавнего спора.
Ольга Веригина: *все вместе* …- Просто поверить в это не могу! Вы оба уже такие взрослые, а ведете себя, как маленькие дети! Да о чем я! Как раз детстве вы такой глупостью не страдали! – воскликнула Ольга Дмитриевна, толком не дослушав какую-то очередную повинную реплику Степана и резко вместе с ним останавливаясь. Отчего пришлось также резко затормозить движение и Игнатьеву, не желавшему на них наткнуться. - Да знаю, мама! – в сердцах мотнул головой молодой человек, даже не обратив на это внимания. – И оттого чувствую себя ужасно глупо! Прекрасно же знаю Татку, знаю, какой она может быть упрямой – не переспоришь! А все равно завожусь!.. Да вон, кстати, и она! – повернувшись на миг куда-то в сторону и разглядев, наконец, среди прочих хрупкую фигурку сестры, воскликнул он, тотчас забывая о своей обиде и радостно указывая на нее матери. – Видишь, жива-здорова! В отличие от Степана, заметившего Таню лишь сейчас, Дмитрий Кириллович не сводил глаз с того места, где она обнаружилась, вот уже с полминуты. Причем, смотрел не столько на саму девушку, которая, и верно, выглядела счастливой. Да что там – буквально светилась от восторга. А на того, кто стоял рядом с ней. Пытаясь понять, случайно ли это совпадение или… - Мама, Степан! Граф!– то ли заметив боковым зрением взмах его руки, то ли просто почувствовав обращенные на нее пристальные взгляды сразу трёх человек, Таня с улыбкой замахала рукой, и устремилась к ним навстречу, при этом поминутно оглядываясь назад. Туда, где напротив картины так и остался стоять тот, на кого смотрел и Дмитрий Кириллович. – Как хорошо, что вы здесь. А я как раз говорила господину барону, что уже должна его оставить. Но теперь это ведь необязательно, правда?.. Ой, я ведь должна всех познакомить, да? – вспомнив о правилах светского этикета, которые слишком часто вылетали из головы в самые неподходящие моменты жизни, девушка растерянно взглянула на мать, искренне полагая, что ее строгий взгляд и есть порицание за очередное упущение по этой части. Когда его новая знакомая вспомнила о том, что обязана вернуться к родным, барону захотелось вдруг совершенно странного: обернуться кем-то, вроде змея-искусителя, чтобы мадемуазель Татьяна просто не смогла противиться его магическим чарам и осталась с ним. Желание сколь фантастическое, столь и нелепое, рожденное исключительно досадным ощущением собственного бесправия удержать её еще хотя бы на минуту. Вот будь у него лишь чуть-чуть больше времени… Но что ж поделать, если у мироздания совсем другие планы, и у тебя не так много возможностей его перехитрить? Вот и оставалось, как вначале показалось, лишь одно: наблюдая, как сия милая фея упархивает прочь, мгновенно забывая их мимолётное знакомство, думать, до чего ж еще много в ней милой детской непосредственности! Именно с этой мыслью, грустно вздохнув, Евгений Францевич и перевел взгляд на ту, кого барышня назвала своей матерью, испытав при этом еще больший приступ разочарования: как, однако, скучна! И как жаль, что однажды под маской такого же, вызывающего зевоту благонравия растворится, исчезнет и сама Татьяна – этот пока еще живой огонек юной беспечности! «Хотя… - подумалось вдруг барону, при новом взгляде на девушку, которая, нет, оказывается, вовсе о нем и не забыла, а напротив, кажется, решительно возжелала познакомить со своими родными, - при всем несомненном внешнем сходстве с родительницей, внутри она явно сотворена совсем из других материй». А это дарит новые надежды, и оживляет поугасшие было желания. Между тем, самой Ольге Дмитриевне, которой был абсолютно неведом ход рассуждений высокого незнакомца, которого ее девочка назвала бароном, захотелось вдруг прямо теперь увести ее от него подальше. Хотя ничего предосудительного или, тем более, оскорбительного по отношению к Тане тот не предпринимал и вообще вел себя крайне сдержанно и светски, даже не решившись отправиться за нею следом после того, как их разговор внезапно прервался. Ольга сама не понимала, что именно смущает ее в этом человеке. Ведь не сам же факт, что он вступил в беседу с её Таней? Потому что, даже если и так, то в этом нет ничего предосудительного – она уже видела, как многие незнакомцы переговариваются здесь между собой, делясь впечатлениями. И все же ощущение душевного дискомфорта не оставляло Ольгу еще какое-то время. До той поры, пока дочь не отвлекла ее, прежде пустившись в многословные объяснения обстоятельств знакомства с Евгением Францевичем Баумгартнером – так его, оказывается, именовали, и затем, когда все уже подошли друг к другу ближе, представляя барона ей, а самому барону – старшего брата. - Очень рада, - коротко и формально ответила она, так как на самом деле особенной радости от нового знакомства не чувствовала. Что-то во всем этом по-прежнему не устраивало Ольгу. Впрочем, возможно, лишь то, что её малышка вот так запросто заводит дружбу с мужчинами? Сама Тата ничего странного в интонации матери, однако, не заметила, так как этим же временем раздумывала над решением неожиданно возникшей перед ней серьезной проблемы: кого кому называть первым – барона графу, или графа барону. Судорожно пытаясь вспомнить, как надо – и всё никак не вспоминая, она растерянно кусала губы, с нарастающей внутри паникой попеременно глядя то на одного, то на другого мужчину.
Дмитрий Игнатьев: * с неновым знакомым* - А нас с вашим новым знакомым, Татьяна Александровна, представлять друг другу нет нужды, - кажется, догадавшись о причине заминки, возникшей в разговоре, и приходя на помощь барышне, несколько заплутавшей в дебрях светского этикета, вдруг проговорил, чуть усмехнувшись, Дмитрий Кириллович, который до того, утратив свою привычную общительность, наблюдал за происходящим молча, и как бы несколько со стороны. – Не правда ли, господин барон? С этими словами он перевел взгляд на Баумгартнера и учтиво ему поклонился. Однако руки для пожатия не протянул. - Право, не ожидал вас здесь увидеть. Прежде думал, что вас привлекают… иные направления живописи и искусства вообще. В ответ на такое радушное приветствие, Евгений Францевич тоже изобразил улыбку и кивок, стараясь вложить в него столько же почтения, сколько и сам граф. Ну а затем, уже абсолютно искренне, ответил: - Меня привлекают направления, таящие в себе безграничные возможности, Дмитрий Кириллович. А здесь просто есть пара вещиц, что меня развлекают. Но ведь и вы тоже, помнится, когда-то больше поклонялись Эвтерпе и Терпсихоре? «Или их жрицам», - добавил он, однако уже про себя, вновь мельком взглянув на госпожу Веригину. На самом деле, их встречи с графом можно было бы счесть на пальцах одной руки. Обладая слишком разными характерами и взглядами на жизнь, они не никогда бы не смогли стать друзьями. Впрочем, отродясь не были и врагами, или уж, если вернее сказать – соперниками. К великому удивлению барона, Игнатьев всегда нравился женщинам, хотя сам за ними, кажется, никогда особенно и не волочился. Напоминая в этом не открытого и опасного хищника, вроде тигра или льва, а скорее большого и немного ленивого кота. Крепкие зубы и острые когти которого, однако, не стоит недооценивать при попытке отнять его добычу. Но все дело в том, что «добыча» Дмитрия Кирилловича никогда не интересовала Баумгартнера настолько, чтобы на нее претендовать. Обычно они даже «охотились» на разных территориях. А вот теперь, впервые в жизни, барон вдруг почти физически ощутил исходившее от него напряжение. И это было забавно. Истинная суть ответного выпада барона была завуалирована, пожалуй, слишком глубоко, чтобы о ней мог догадаться кто-либо из невольных свидетелей этого небольшого словесного поединка. И, тем не менее, достаточно очевиден для самого Дмитрия Кирилловича, который, подобно Онегину, в течение многих лет действительно имел полное право претендовать на гордое звание «почетного гражданина кулис» сразу нескольких театров. Иногда бывало, что и одновременно. Сам он, впрочем, никогда этим не бравировал, но и не скрывал. В отличие от господина Баумгартнера, которого светские матери считали «опасным знакомством» для своих юных дочерей. Хотя он никогда не был участником ни одной из канонических «дурных историй», коими обычно принято пугать созревающих девиц. Дело было в некоторых причудах барона, которые обычно не обсуждаются в обществе. Но, по большому счету, и не осуждаются, если подверженный им человек умеет надежно удерживать свои страсти в узде. Барон этим счастливым свойством обладал, потому в свете имел репутацию человека несколько эксцентричного, закрытого, но умного и даже немного таинственного. Что неизменно влекло к нему дам, склонных к экзальтации и мистицизму. А кто привлекал его самого, и каким именно образом – о том судачили разное. И порой такое, что, увидев рядом с ним юную Тату Веригину, Дмитрий Кириллович, пусть и понимающий рассудком, что Баумгартнер не настолько идиот, чтобы осмелиться чем-то ей навредить, все же не мог отнестись к этому с обычной мерой терпимости, позволявшей спокойно общаться с людьми самых разных характеров и наклонностей. До той поры, пока те не вступали на поле его собственных интересов. На котором с некоторых пор находилась не только Ольга Дмитриевна Веригина, но и те, кто был ей дорог. И если Евгений Францевич хотел и далее оставаться для него не врагом, то лучше бы ему на эту землю не соваться... - Перемена некоторых вкусов в течение жизни есть свойство личности, продолжающей развиваться, - заметил Игнатьев, всем видом показывая, что более не намерен распространяться на данную тему.
Ольга Веригина: *хором* Из всех, кто имел возможность наблюдать их разговор, в полной мере догадаться, что он содержит в себе, помимо стандартного обмена любезностями, еще и некий второй, скрытый смысл, могла, пожалуй, только Ольга Дмитриевна. Таня была для этого еще слишком юна и наивна, и даже Степан, ощущая некую подспудную тревогу, реагировал скорее именно на перемену настроения матери. А ей, и верно, все больше становилось не по себе от вида этих двух мужчин, вернее от того, что, помимо воли, все же проглядывало на их лицах и читалось в глазах сквозь плотные маски светской сдержанности. Это определенно было противостояние. Насколько давнее и по какой причине – не обладая способностью к телепатии, Ольга, да и никто другой, знать не могла. Зато, как многие женщины, будучи в ладах с собственной интуицией, ясно видела, насколько легко быстро оно может перейти из скрытого в явное, если все это немедленно не прекратить. - Граф, я прошу прощения! – выступив чуть вперед, она коснулась кончиками пальцев его запястья. Это подействовало мгновенно. Игнатьев, обернувшись, искренне ей улыбнулся, а колкие острые льдинки в его ярких голубых глазах тотчас растаяли, делая взгляд более привычным. Хотя, признать «привычкой» то, что она ощущает слабость в коленях каждый раз, когда Дмитрий Кириллович на нее смотрит, Ольге было не так-то просто… - Нам пора домой, - продолжила она, прежде обернувшись к детям. Кажется, Тата была с этим не очень согласна, но Ольге, как всегда, хватило одного взгляда, чтобы вскинувшаяся было девушка оставила попытки противиться решению, принятому также и за нее. – Не могли бы вы проводить нас до экипажа? - Да, разумеется. Барон! – коротко кивнув на прощание Баумгартнеру, к которому действительно потерял всякий интерес, стоило Ольге Дмитриевне снова заговорить, Игнатьев подал ей руку. Пребывая в уверенности, что больше никогда с этим странным человеком не встретится, Ольга тоже сказала ему что-то безлично-вежливое и отправилась затем вместе с графом и детьми в сторону выхода. Выйдя на улицу, они убедились, что за прошедшие часы погода ничуть не улучшилась. Вокруг было все так же серо, хотя дождь все-таки не пошел. И это не могло не радовать. До экипажа, который ожидал Веригиных все на том же месте, было идти всего несколько шагов. Преодолеть это расстояние не трудно и за одну минуту. Именно так поступили Тата со Стёпой, которые, обогнав взрослых, почти одновременно запрыгнули с двух сторон на одно сиденье и теперь, словно малые дети, дурачились, шутливо препираясь за то, кто добудет себе на нем больше места. Но Ольге спешить вовсе не хотелось. Потому и шла намеренно как можно тише, выгадывая для себя хотя бы еще немного времени в приятном обществе графа. И, кажется, это было обоюдным стремлением. Во всяком случае, когда они все же дошли, Дмитрий Кириллович как-то уж слишком явно не торопился выпустить ее руку. А вместо этого, стоя совсем близко и чуть склонившись, с улыбкой молча рассматривал ее лицо. Ольга же в ответ смотрела на него. И прервать этот безмолвный, но безумно волнующий диалог первой у неё все никак не было сил. Игнатьев и сам понимал, насколько глупо, должно быть, выглядит, таращась на нее и держа за руку, словно влюбленный гимназист. Как и то, что на них вскоре начнут обращать внимание не только Степан и Таня, но и просто прохожие, бредущие по своим делам, которым приходится обходить их, замерших, словно парное изваяние, посреди тротуара. И то, что среди них вполне могут оказаться знакомые всея Москвы сплетники… И ему это было сейчас все равно. - Ольга Дмитриевна, мне кажется, я вас… - начал он было, да, к счастью, опомнился, вовремя сообразив, что обстановка и место для того, чтобы произнести слова, которые только что чуть не сорвались с губ, должны быть все же иными. – Я вас, наверное, задерживаю? Быстро поднеся напоследок уже привычным жестом к своим губам ее ладонь в тонкой перчатке, граф вздохнул и отступил на шаг, давая ей путь. - Пожалуй, - тихо откликнулась Ольга, тоже не сумев подавить печальный вздох. – Я вам так благодарна, - прибавила она, и сама толком не понимая, выражает ли этим признательность за радость, доставленную Тане, или же благодарит за то, что защитил её, а может, и всех их сразу, от какой-то неведомой беды. - А помните, Дмитрий Кириллович, - вдруг спросила она, когда граф помогал ей подняться в экипаж и их руки вновь ненадолго соединились, - как вы пообещали, что приедете к нам обедать? Так, может, тогда во вторник? Приезжайте, пожалуйста! Я буду очень вас ждать! - Почел бы за честь и удовольствие. Но, увы – зван на этот вечер в другое место, - виновато взглянув на нее, он пожал плечами, как бы показывая этим, что сожалеет, но изменить своего решения никак не сможет. Впрочем, в его случае этого, и верно, было лучше и не делать… - Может, в другой день? А более точно договоримся по телефону. Я ведь позвоню вам сегодня вечером? Как обычно… - Мама, да скажи же этому ослу, Стёпке, чтобы прекратил, наконец, толкаться! Ну это же невозможно! А еще взрослым себя называет!
Дмитрий Игнатьев: *с господином бара...бароном* Возмущенный голосок Таты резкой ноткой врезался в их тихий диалог, и Игнатьеву вдруг привиделась, что во взгляде Ольги Дмитриевны промелькнула тень досады или разочарования. Однако, поборов его почти мгновенно, она чуть сильнее сжала его пальцы, затем беззвучно, одними губами повторила: «Да, как обычно», еще раз мягко улыбнулась и села, наконец, напротив сына и дочери, тотчас снова превращаясь из той, чья тонкая рука только что трепетала в его руке, в обычную земную женщину. Мать, выслушивающую, как и полагается, каждую из сторон детского конфликта, прежде, чем вынести справедливое решение. «И как только ей удается все это в себе совмещать?» – в очередной раз подивился мысленно граф, провожая взглядом уезжающий прочь экипаж до тех пор, пока, набрав приличный ход, тот не скрылся за ближайшим поворотом. После чего, подойдя к своему автомобилю, собрался и сам уже было сесть за руль и ехать домой, да зачем-то обернулся и вдруг увидел у дверей морозовского особняка все того же Баумгартнера, который то ли только что вышел наружу и еще просто не успел отойти, то ли… Немного подумав на эту тему, Дмитрий Кириллович решительно убрал свою ладонь с края приборной панели, на который только что слегка оперся, собираясь подняться на «борт» своего «Делано», и уже полностью развернулся к барону. - Евгений Францевич, а не позволите ли украсть у вас еще всего лишь одно мгновение? – поинтересовался он не очень громко, но все же достаточно, чтобы тот хорошо его расслышал. После того, как мадемуазель Татьяна вместе со своим семейством покинула вернисаж, барону сразу сделалось там невыносимо скучно. Поэтому оставаться дальше он не захотел. Еще меньше удовольствия сулила повторная встреча с господином Игнатьевым, окликнувшим его у порога морозовского особняка. Признаться, это было довольно неожиданно. Тем не менее, услышав обращенные к нему слова, Евгений все же взглянул на графа, сжав при этом зубы, чтобы не выругаться вслух и чуть сильнее стиснув набалдашник трости. А затем, спустившись по ступеням, даже прошел пару шагов ему навстречу. - Что ж, извольте, ваше сиятельство, только, умоляю, поскорее. Меня ждут в другом месте, - бросил он равнодушно, так как уже догадывался, о чем сейчас пойдет речь. - Уж постараюсь, ваше благородие, - чуть кивнул в ответ Игнатьев, конечно, сразу заметивший, что Баумгартнер обратился к нему официально, а не как прежде, по имени-отчеству. – Да что там, сообщу прямо и без дополнительных предисловий: все члены семейства Веригиных – мои друзья. И, стало быть, находятся под моей непосредственной защитой и опекой, comprenez-moi? - Вполне, - на губах Баумгартнера промелькнула улыбка удовлетворения. Он и не сомневался в своей интуиции, но лишнее подтверждение было словно приятный комплимент от Игнатьева. Пусть тот даже и не подозревал, что только что его сделал. – И уверен, вы исполните свой долг перед ними вполне. Только в толк не возьму, зачем вам пришло в голову мне это сообщать?! Я – человек сугубо мирный. Обижать никого привычки не имею. Так что со мной, коли еще раз выпадет счастье свидеться, ваши друзья в любом случае будут в полной безопасности. Говоря это спокойным и дружелюбным тоном, барон почти откровенно потешался над собеседником, который сам, без всякой посторонней помощи, только что выставил себя перед ним абсолютным параноиком. И это еще если хорошо постараться не заметить в его словах явно присутствующего там оскорбительного подтекста… Впрочем, настолько усугублять ситуацию Баумгартнер смысла не видел. Поэтому пока предпочел намёков Игнатьева «не понять». - А теперь – позвольте откланяться, милейший граф. Дела, дела! – глубоко вздохнув, он слегка коснулся кончиками пальцев полей своей шляпы и, не дожидаясь ответа, неторопливо пошел прочь, тихонько постукивая своей элегантной тростью по мощеному тротуару и чувствуя, как внутри постепенно нарастает хорошо знакомое и любимое ощущение – азарт охотника.
Евгений Баумгартнер: Минут через пять, после того как он любезно распрощался с графом Игнатьевым, Евгений ехал в экипаже и лицо его выражало крайнюю степень мечтательности, на губах то и дело появлялась улыбка, и прикрыв глаза, он рассеянно поглаживал серебряную головку лаликовской нимфы на набалдашнике трости. Кучер искоса бросал на своего элегантного седока озадаченные взгляды, так как судя по его облику и повадкам, адрес, который он назвал ему, был совсем неподходящим. В самом конце Свиньиного переулка, максимально удаленно от Хитровского рынка, находился трактир «Прованс», куда и приказал доставить себя Евгений Францевич. Когда-то, еще в начале шестидесятых годов прошлого столетия это было приличное заведение, ресторация, открытая богатым купцом, доходный дом которого был же рядом. Теперь в этом доме устроилась ночлежка для крестьян и вольно нанимающихся рабочих, но среди прочего, обитались там и иные, совсем неприятные личности. Ресторация же давно превратилась в трактир и от былой роскоши там сохранилось лишь название, но ни французских вин, ни изысканных деликатесов отведать там уже вам не довелось бы. Да и лучше бы и вовсе там не есть, так как желудку человека непривычного такая пища могла оказаться весьма опасной. Впрочем, Баумгартнер ехал туда не обедать. Когда кучер натянул вожжи и экипаж остановился возле дома, на котором и висела та самая вывеска «Прованс», Евгений Францевич ловко спустился на тротуар, протянул извозчику деньги, которые в два раза превышали заранее оговоренную сумму и предложил дождаться его возвращения. И если по пути сюда кучер думал, что не в жизни не станет тут простаивать, взглянув на деньги в ладони, решил, что десять минут он может и обождать. Тем более, что днем тут было не так уж и неприятно. Барон же тем временем направился ко входу. Некогда красивая кованная решетка была местами выгнута, ступени, что вели в полуподвальное помещение, были такими кривыми и скользкими от всевозможных человеческих испражнений, что казалось были созданы специально для проверки трезвости посетителей. Опираясь на трость, и ступая как можно аккуратнее, Евгений преодолел шесть ступеней и толкнул тяжелую дверь, над которой звякнул колокольчик, так же чудом доживший до этих времен. В помещении бывшей обеденной залы было немного народу. В дневное время здесь обычно собирались лишь те, кто промышлял ночной работой или вовсе сам не трудился, но имел возможность отдохнуть и подкрепиться. Только вот найти и разглядеть с первого взгляда нужного ему человека Евгений Францевич сумел не сразу – помещение было слабо освещено, а окна, что под самым потолком размещались вдоль всей стены, были грязны и снаружи, и изнутри. Поэтому, только когда из-за дальнего столика поднялся тощий высокий мужчина, на голове которого были аккуратно прилизаны рыжие волосы и над верхней губой топорщилась такого же цвета щетка усов, Баумгартнер довольно кивнул, скорее самому себе. - А, вашество, что привело тебя в наши райские кущи?! – тонким, противным фальцетом, произнес рыжий и чуть театрально поклонился барону. Тот спокойно отнесся к столь фамильярному к себе обращению и даже усмехнулся, будто услышал забавную шутку, а после одними глазами указал на пустой стол и прошел к нему первым. Прежде чем сесть на стул, Евгений Францевич осмотрел сидение, достал платок, которым смахнул видимую только ему некую грязь и сел, неторопливо стягивая с рук перчатки, а после, положив их внутрь шляпы, разместил их перед собой на столешнице. Правую руку он положил на колено, а вот левой опирался на свою трость и чуть подавшись вперед, пристально разглядывал своего наглого собеседника. - Как идут дела, Лис? - Помаленьку, вашество, не жалуемся, - улыбаясь, мужчина сверкнул золотой фиксой и пригладил усы, - Но вы же не про мои дела пришли узнать? А что там по вашим? Евгений вновь усмехнулся. Лис – кличка которая как нельзя лучше подходила этому человеку: хитрый и верткий, чующий опасность и добычу за версту, он занимался самыми разными делами и выполнял поручения с той точностью, которая позволяла ему всегда рассчитывать на награду. Только вот Лисом его звали не за это, и даже не за цвет его волос. Просто фамилия у него была Лисович. Впрочем, к делу это не относилось, а на его способности никак не влияло. - Ты, как всегда, проницателен. Кое-что меня интересует, так что, поразмыслив, я решил, что именно тебе можно поручить столь деликатное дело. Следующие десять минут он говорил, а Лис слушал, кивал, словно прикидывал в уме что-то, но ни разу не перебил. Затем, он положил обе руки на стол, сложил губы трубочкой и протянул тихо: - Дело не пыльное, за день управлюсь. С вас бы на издержки получить. - Получишь. Это не все. Это дело неспешное, но до конца недели управь. А вот сегодняшнее поручение более деликатного свойства, - и достав из кармана маленькую записную книжку, нацарапал в ней карандашом адрес, - Сегодня вечером я там планирую устроить небольшой вечер для близких друзей. Нам нужна хозяйка. Только вот, сегодня мне хочется особое создание – чистое и светлое, как ангел! Белокурый, невинный ангел. Привезешь ее к девяти часам, там же и расчет получишь, и задаток на будущее.
Ольга Веригина: Утро это оказалось удивительно прекрасным, невзирая ни на что. Не сумела его испортить ни пасмурная погода, ни надвигающаяся буря. Причем, буря даже не небесная, а та, что могла разразиться прямо в залах морозовского особняка. Теперь, когда Ольге ничто не мешало размышлять – дети сидели напротив нее и, забыв свои ссоры и пустые обиды, о чем-то переговаривались вполголоса – она пыталась найти объяснение тому необычному поведению Дмитрия Кирилловича. Мужчины вели себя как противники или соперники в каком-то давнем и известном только им одним споре, ведь на словах не было сказано ничего особенного, а Ольга хорошо запомнила их диалог, и значит причина их поведения была более давней. А что могло служить поводом размолвки двух мужчин? Ольга невольно испытала укол ревности. Ведь только одно, по ее мнению, могло объяснить их обоюдное неудовольствие видеть друг друга – когда в прошлом они были соперниками из-за одной женщины! И даже если история та давно миновала, видно она оставила сильный след в судьбах обоих, раз до сих пор они помнят об этом. Именно осознание этого и вызывало в душе Ольги Дмитриевны невольную досаду. Повернувшись к детям, Ольга улыбнулась: Таня, уткнулась подбородком в плечо брата и что-то ему нашептывала в самое ухо с хитринкой в глазах. Именно в такие моменты она была похожа на кошку больше всего, ну или на лисицу, как чаще называл ее сам Стёпка. Вот только она была ребенком и слишком наивным. И второе, что тревожило и не давало Оле покоя, это мысль, что Таня может угодить в ловушку. Ведь сама она была чуть старше дочери и не такой наивной, как она, когда попалась в сети Анри. И сколько бед это принесло потом. Хотя, если подумать, эти два чудесных создания напротив нее тоже, отчасти, были последствиями той истории. И уж их никак нельзя было отнести к разряду бед. «И все же, с Таней нужно будет серьезно поговорить!» - решила про себя Ольга и вновь вернулась к своим мыслям и ощущениям от минувшего утра. А оно несомненно было чудесно! Как после бокала дорого вина, Оля чувствовала себя опьяненной вниманием Дмитрия Кирилловича. Смешно было теперь отрицать, тем более перед самой собой, что он ей не просто нравится, но она влюблена и готова в любой момент преступить последнюю черту. Дмитрий Кириллович был тем мужчиной, которому она готова была вновь довериться и которого желала. Стоя там, на тротуаре перед галереей, Ольга мечтала, чтобы он ее поцеловал, хотя это и было невозможно при тех обстоятельствах. Но заглядывая ему в глаза, она могла поклясться, что желания их созвучны. - Ну так что же, мама? – будто через расстояние, как эхо, она услышала вопрос сына и с удивлением поняла, что уже некоторое время смотрела прямо на него, пока он о чем-то с ней говорил, но при этом не расслышала ни одного слова. - Прости, милый, я задумалась. Так о чем ты спрашивал? – Таня посмотрела не нее удивленно, хихикнула и тут же опустила глаза. Ольга повернулась к ней, но не сердилась на дочь, а лишь усмехнулась в ответ и покачала головой, признавая свое поражение. - Я говорил, что когда ты уедешь, мы останемся с бабушкой. И переедем ли мы к ней или будем жить дома? – сын напомнил Ольге о уже почти забытой необходимости в конце лета отправиться в Крым. Невольно поморщившись, будто от зубной боли, Оля вздохнула и тихо произнесла: - Вашей бабушке будет трудно переезжать к нам, поэтому вы поедете к ней. Это со всех сторон удобнее. Девочкам и тебе будет проще добираться на учебу. Но я тут подумала, что вовсе не хочу туда ехать. Нет уже необходимости. - Вот еще! – Стёпино восклицание вызвало удивление у матери, но она не успела ему возразить. Сын тотчас же принялся развивать свою мысль, - Если ты передумаешь, то пользы своему организму не принесешь. Да и к тому же, доктора Эбермана твое решение точно не обрадует. Со здоровьем шутки плохи, и ты обещала и ему, и мне! Ведь, он тебя все равно заставит. Можешь поверить мне как будущему врачу! Едва удержавшись, чтобы не рассмеяться, Ольга прикрыла ладонью рот и сделала вид, что кашляет. И напрасно! Степа тут же воспринял это как знак свыше и принялся объяснять матери, что даже такая малая перемена в погоде, как сегодня уже сказывается на ней. Ольга Дмитриевна могла бы и возразить ему, но не стала. Во-первых, ей была приятна такая забота сына о ней, а во-вторых – он был немного прав. После весенней простуды, которая прошла для нее очень тяжело, их семейный доктор требовал от нее еще тогда обещание перебраться в теплый климат и продлить лето для пользы здоровью. И то, что сейчас она не хотела никуда ехать, объяснялось очень просто – Дмитрий Кириллович. Длинный врачебный монолог Степана был прерван в тот момент, когда они подъехали к дому и на пороге показалась уже изрядно заждавшаяся их возращения Санька в сопровождении Монти. И Оля предложила детям втроем отправиться на прогулку с собакой, пока и вправду не начался ливень, в то время как она займется домашними делами и подготовит все к обеду. - Тут, как только вы уехали, принесли записку. Не почтальон, - Аня, протянула Ольге конверт, едва та вошла в дом. На лицевой стороне красивым, но незнакомым ей подчерком, был надписан ее адрес. Заинтригованная, она вскрыла его тут же и извлекла маленький листок, на котором тем же почерком, немного старомодным, с изобилием завитков и виньеток, было написано приглашение к чаю от графини Игнатьевой. И прочитав указанные дату и время, Ольга не смогла сдержать улыбки. Когда Дмитрий Кириллович вынужден был отказаться от обеда во вторник, пусть по вполне уважительной причине, Оля испытала досаду – сколько же дней ей придется ждать, чтобы увидеть его снова? Но теперь она была убеждена, что во вторник они все-таки увидятся. И не был ли он причастен к этому? Этот вопрос она решила задать ему лично, когда вечером он позвонит. Позвонит, как обычно.
Дмитрий Игнатьев: Несколько дней, разделившие прошлую встречу с Ольгой Дмитриевной и ту, что должна была – он очень на это надеялся, состояться сегодня, оказались для Игнатьева временем сомнений и раздумий. Ясно осознавая, что уже подошел в отношениях с этой женщиной к грани, у которой приличный человек обыкновенно обязан открыто объявить о своих намерениях, в глубине души он все еще не был уверен в том, что полностью к этому готов. Хотя и понимал, что влюблен в нее так, как, пожалуй, не бывал уже много-много лет. И с каждым днем чувство это лишь растет и усиливается, заставляя все чаще задумываться о том, в каких обстоятельствах и когда в нём лучше всего будет открыться. Ну, не по телефону же, в самом деле, в любви признаваться?! Хотя, с тех пор, как эти неторопливые вечерние разговоры сделались традицией, темы, что в них затрагивались, с каждым днем становились все более и более личными. Да и общая тональность была такова, что Игнатьеву уже несколько раз приходилось буквально в последний момент кусать себя за язык – совсем как там, на тротуаре у морозовского дома – чтобы с него не сорвалось что-то совсем уж нежное и глупое. Тем более что сама Ольга Дмитриевна, хотя и говорила с ним в целом очень ласково, явно контролировала себя лучше. А может, просто была меньше им увлечена? Предательская эта мысль, впрочем, посещала Дмитрия Кирилловича не постоянно. А лишь тогда, когда он не наблюдал Ольгу воочию. Не видел блеска ее глаз, не чувствовал легкой взволнованной дрожи ее пальцев в тот миг, когда соприкасались их руки… Однако и того было достаточно, чтобы терзаться сомнениями, словно безусый юнец. И это было настолько отвратительно, что в те минуты, когда они в очередной раз накатывали бурной волной, настроение Игнатьева значительно портилось. Делая его, обычно дружелюбного и не склонного к перепадам настроения, довольно желчным и даже вредным. К счастью для окружающих, по большей части, подобные моменты он пережидал наедине с собой, не доставляя никому неудобств. Однако иногда раздражение все же прорывалось наружу. Как сегодня. А всё потому, что накануне вечером Ольга Дмитриевна не захотела с ним говорить. И никакой ведь ссоры между ними до этого, вроде бы, не было. Только когда вчера в обычный час с противоположного конца телефонного провода, вместо Ольгиного, внезапно послышался голос служанки, сообщившей, что барыня нынче «нездоровы и легли спать пораньше», в мозгу плотно засело какое-то мало объяснимое с точки зрения здравого смысла беспокойство. Что, если это не настоящая болезнь, а просто предлог, отговорка? Казалось бы, глупость. И вообще, скорее всего, лишь его собственные нелепые домыслы. Испортившие, впрочем, настроение настолько, чтобы это заметила даже графиня Лидия Николаевна. Случилось всё после того, как горничная – кто-то из новеньких в обширном круге маменькиной домашней прислуги, Игнатьев прежде её не видел и уж тем более не знал по имени, во время завтрака, на котором граф присутствовал, потому что приехал на Басманную прямо с утра, зачем-то подала ему ненавидимый с детства чай с молоком. - Я ведь, кажется, на русском языке это сказал: без молока! – резко обернувшись к ней, процедил он тогда сквозь зубы. Да так грозно, что, пропищав в ответ слова извинения и принимая обратно чашку трясущимися от волнения руками, несчастная тут же расплескала одну половину этой мерзкой мутной субстанции себе на передник, а другую – на узорный дубовый паркет. Естественно, разлитый по полу чай почти мгновенно убрали, а напуганную до смерти юную горничную сменила более опытная, которая тут же принесла нервно комкавшему на столе рядом с тарелкой свою салфетку барину столь желанный ему чай без всяких добавлений. И все опять стало почти как прежде. До тех пор, пока графиня Лидия Николаевна, выдержав небольшую паузу, не поинтересовалась, намерен ли сын нынче довести до обморока всю ее прислугу, или ограничится только одной этой девушкой? - Извини за возможно неуместное любопытство, но как хозяйка, я просто обязана выяснить это заранее, если не хочу, чтобы по Москве назавтра поползли слухи, что в моём доме гостям приходится обходиться за столом исключительно своими силами. Ты ведь помнишь о том, что у меня сегодня званый вечер? Сказано это было с легким сарказмом, но Игнатьеву, который и сам уже понял, что изрядно перегнул палку, не осталось ничего, как тут же попросить у нее прощения. - А причем тут я? Меня ты ничем не оскорбил. Удивил разве что. - Хорошо, мама. Клятвенно обещаю тебе, что сразу после завтрака, лично схожу в людскую и принесу извинения этой горничной. - Вот и славно, люблю, когда ты все понимаешь без лишних объяснений, - удовлетворенно кивнула старая графиня. А Дмитрий Кириллович будто опять на мгновение перенесся в собственное детство, в котором матушка никогда не бранила его ни за какие проступки, однако всегда умела сделать так, чтобы он сам приходил к осознанию своей вины и после долго терзался муками совести... - Ну а теперь, может, все-таки объяснишь, что с тобой происходит? Этот спокойный, немного вкрадчивый тон тоже был ему хорошо знаком. Равно как и то, что запираться в таком случае не имело никакого смысла. Поэтому, помолчав еще немного – уже более для виду, Игнатьев все же рассказал матери об обуревавших его сомнениях. И даже то, что, кажется, почти готов открыться Ольге Дмитриевне в своих чувствах. - Да только что-то не уверен, что и она испытывает ко мне то же самое, - тихо прибавил он в конце своей исповеди, мрачновато глядя перед собой. – Вчера вот не захотела со мной по телефону говорить… А нынче, может, и к тебе не приедет? - А вот это уж совершенный вздор! – решительно возразила графиня, отставляя в сторону свою чашку. – Во-первых, от моих приглашений на Москве пока еще никто отказаться не смеет. Так что будет здесь и твоя красавица, вот посмотришь! А во-вторых… - и на этом месте похолодевший было взор ее снова стал теплым и ласковым, а голос заметно смягчился, - ну как же можно в тебя не влюбиться, дурак ты этакий?!
Ольга Веригина: То, что Анна по телефону для графа обозначила как «нездоровится» на самом деле было привычным состоянием для самой Оли, случавшихся с ней раз в месяц. Правда, привычным это стало лишь последние годы. Прежде, особенно когда она была юной, она даже и не думала, что можно так мучится. Правда, больше это нездоровье относилось к душевной сфере, нежели являлось истинно физическим. Её душой овладевала меланхолия, от которой она вдруг становилась сама не своя и не будь она взрослой женщиной и матерью троих детей, то непременно бы донимала всех вокруг капризами. К примеру, ей вдруг начинало казаться, что у чая дурной привкус, суп был вечно пересолен, хотя дети ели с удовольствием, а у рояля начинали звучать явственно фальшивые ноты, да и все остальное в этот день было не так. Зная за собой это дурное свойство, Оля, оберегая своих близких, уединялась в свой спальне и почти целый день лежала. Правда, иногда к ней в комнату пробирались девочки: порой, обе сразу, но чаще по одной, чтобы как часовые сменявшие друг друга, находиться подле нее. Они забирались на кровать и устраивались у нее под боком, и долго, порой – часами, лежали молча, но иногда обмениваясь ласковыми словами. Это действовало на Олю лучше любых лекарств и чаев, которые готовила Аня. А вот Стёпа в такие дни, напротив, старался держаться от мамы подальше, зная, что пользы он ей не принесёт. И не смотря на её любовь к нему, в это время она почему-то раздражалась в его присутствии. Хотя, как бы странно это ни было, следующим утром настроение Оли значительно улучшалось, и от вчерашнего дурного самочувствия не оставалось и следа. В этот раз все было ровно так же, и когда позвонил Дмитрий Кириллович горничная даже не стала подниматься наверх беспокоить хозяйку. Просто утром доложила Ольге Дмитриевне, что граф Игнатьев звонил. Известие это вызвало у Ольги огорчение, и она даже подумала, что возможно беседа с ним могла бы доставить ей маленькую радость и тем самым улучшить ее настроение, но сообщать об этом горничной, а тем более ругать ее за то, что та берегла ее покой, она не стала. Впрочем, если бы Ольга могла себе только представить, какой беспорядок в мыслях и расстройство чувств вызвало у Дмитрия Кирилловича это событие, то непременно испытала бы торжество. Ведь не одного его одолевали сомнения относительно взаимности чувств. Все его слова были подобны полутонам – он будто делал намек, будто провоцировал ее сделать некое решающее действие, но сам при этом чуть отстранялся. И не видя с его стороны более смелых шагов, кроме, пожалуй, того поцелуя в лесу (да и был ли он, Ольга уже сомневалась), она не смела сама показывать какой-то чрезмерной заинтересованности. Нет, специально она не стала бы его впредь подвергать таким испытаниям. Но всё-таки, приятно было бы знать, что это его волнует. Утро вторника началось как обычно: за завтраком последовала прогулка в парке с детьми, после они вмести читали до полудня в гостиной. Но затем пришло время для Ольги приготовляться к вечеру. И для начала она приняла душистую ванну, после которой долго и тщательно натирала кожу маслами. Аня пришла помочь ей уложить волосы, а Санька и Тата, закончив обедать, с удовольствием устроились у шкафа матери, когда та выбирала вечернее платье. И если Таня просто восхищенно смотрела за тем, как Ольга Дмитриевна перевоплощается из красавицы в ослепительную красавицу, как шутил Степка, то Санька мечтательно разглядывала маму, надеясь когда-нибудь так же блистать в свете. Ольга же, сколь не был для нее привычен весь этот ритуал, сегодня как-то по-особенному волновалась. И особенно явственно она это ощутила, когда экипаж ее остановился у порога особняка на Басманной улице. К входной двери вело невысокое, всего в несколько ступеней, крыльцо, которое она преодолела не спеша. Затем повернула ручку дверного звонка и тотчас же перед ней распахнулась дверь. В парадной ливрее, на воротнике которого даже был вышит герб, перед ней возник лакей графини, которому она тотчас же сообщила свое имя, протягивая приглашение. Он принял ее легкую ротонду и шляпу, и Ольга Дмитриевна оказалась пред огромным зеркалом в полный рост. В последний раз окинув критическим взглядом свой наряд - простого кроя платье из серебристо-серого бархата, с кружевными вставками и пышным воротником-жабо, который Ольга украсила простой серебряной брошкой-бантом, она довольно себе кивнула и прикоснувшись к волосам, направилась следом за слугой к залу, откуда уже доносились голоса. Весь её наряд был столь универсален и изящен, что в нем можно было нанести дневной визит или приехать на скромный, как писала графиня, домашний вечер. Впрочем, будучи по рождению графиней Чернышевой, Ольга прекрасно знала, что скромными вечерами именовались приемы, на которых присутствовали десятки гостей. Вот и сейчас, переступив порог гостиной, Ольга поняла, что не ошиблась – у графини Игнатьевой собралось по меньшей мере два десятка человек и большую часть приглашенных составляли гости одного возраста с самой графини, а едва ли не единственными ровесниками Ольги оказалась молодая пара на противоположном конце комнаты, с которой беседовал сам Дмитрий Кириллович. Она взглянула на него и подумала, что сейчас сама она будто оказалась на его месте, когда парой недель раньше ввела его в столовую своего дома, полную незнакомых ему людей. «Стало быть, квиты», - с легкой улыбкой подумала она и кивнула Игнатьеву, который едва увидев ее, что-то коротко сообщил своим собеседникам и направился в сторону прибывшей гостьи. Состоялся светский обмен приветствиями, но при этом во взгляде Игнатьева, в ту минуту, когда он склонился к ее руке, Ольга увидела нечто такое, что, если бы она знала о его утренних переживаниях, можно смело было бы назвать облегчением. Только выяснить у него это сейчас не представлялось никакой возможности, потому как далее Дмитрий Кириллович повел Ольгу Дмитриевну к своей матери, для которой Оля приготовила небольшой презент – коробку шоколадных трюфелей и маленький букет свежих фиалок, а затем уже Лидия Николаевна принялась знакомить Ольгу с гостями. И кого среди них только не было – и отставной генерал, и советник из МИДа, баронесса L* с дочерью и многие другие, которых Ольге прежде видеть не приходилось, но имена которых она знала из светской хроники или иных сообщений в газетах. Некоторые из гостей состояли в родстве с Лидией Николаевной, как та молодая пара, с которой общался граф. Мужчина оказался одним из многочисленных племянников графини, а молодая и весьма словоохотливая дама – его женой. Весь этот водоворот имен закружил Ольгу в вихре совершенно позабытых ею ощущений. Ведь с той минуты как они с Сашей примирились, только бал у губернатора можно было считать более всего похожим на прежние ее развлечения. В остальном, все приемы, которые им обоим, а после и ей одной доводилось посещать – были семейными, в самом натуральном смысле этого слова. До обеда еще оставалось некоторое время и гости продолжали беседовать, собираясь группами или разбиваясь на пары, но с Дмитрием Кирилловичем за этот вечер Оля и парой фраз наедине не успела перекинуться, так как постоянно была с кем-то из новых знакомых. А темы при этом обсуждались столь разнообразные, что не всегда она поспевала следить за ними. В какой-то момент она оказалась вдвоем на канапе с баронессой L*. Милая женщина долго расспрашивала Ольгу о ее семье и в какой-то момент, тихо вдохнув, произнесла: - Так значит и вы тоже вдова? – Олю этот комментарий не столько смутил, сколько удивил. Конечно, в зале, где большей части гостей уже давно минуло пять десятков лет, были те, кто лишился своего спутника жизни, но странным было это так подчеркивать. А баронесса тем временем продолжила свою мысль, - Это так печально, когда молодые остаются без своих любимых. Вот и Митенька так ведь не оправился после смерти жены. Теперь уже Олино удивление приобрело совершенно иной характер. Она недоверчиво поглядела на баронессу, а после в ту сторону, куда та кивнула головой при упоминании «Митеньки». Там стоял граф Игнатьев и беседовал со своим кузеном, которого, Ольга точно помнила, звали Николай Викторович. - Митенька? – чуть растерянно переспросила она и баронесса, кивнув уточнила, что да, говорит она естественно про Дмитрия Кирилловича, - Простите, я не так давно знакома с ним и не знала, что граф был женат. - Да? А я полагала, что раз вы дочь Лидиной подруги, то и знакомы были с Митей с детства. Ну, история та давняя. Лет уж пятнадцать прошло, дай бог памяти. Так и тоскует с тех пор, - с многозначительным вздохом, произнесла она. А Ольга вдруг ощутила сильнейшее головокружение. Посидев еще пару минут возле баронессы, но уже почти не слушая ее, Оля наконец улучила мгновение выйти из зала. В коридоре ей попался лакей, у которого она узнала, где она могла бы побыть одна. После его разъяснений, она направилась в оранжерею, где и села сразу на первый попавшийся диван. Оля не понимала, что встревожило ее сильнее – то ли, что Дмитрий Кириллович был женат прежде или же то, что до сих пор ничего ей об этом не рассказал. А ведь и правда, о нем она знала все так же мало. Каждый раз, во время их вечерних бесед, Дмитрий Кириллович ловко и как будто ненароком уходил от тем, касавшихся его лично, отвечал так, будто и не было в том особой важности. Зато про саму Ольгу, её мечты и желания, и приятные воспоминания они говорили много. И вот теперь она случайно узнала о его собственной семейной трагедии. И не от него. Она так погрузилась в свои мысли, что не расслышала шагов у себя за спиной, и только увидев Дмитрия Кирилловича перед собой, испуганно вскочила.
Дмитрий Игнатьев: Маменькины домашние мероприятия были для Игнатьева еще одним способом «путешествия во времени», который сам он, правда, любил куда меньше, чем те вечера, когда приезжал на Басманную без особого повода. Просто как сын своей матери, а не гость ее очередного приёма, на любом из которых его, и верно, постоянно преследовало ощущения путешествия на уэллсовской машине времени. Только не в будущее, а в прошлое. Ведь и обстановка, и разговоры и, главное, люди вокруг были те же, что и тогда, когда ему было не сорок, а тридцать, двадцать и даже десять лет. В те благословенные времена, правда, в гостиную его выводили всего на пару минут, а потом вновь отпускали в детскую… Дальше таких поблажек ждать уже не приходилось. Но и это бы ничего, если б маменькины гости не продолжали и после того, как он вырос, женился и даже овдовел, по старой памяти видеть перед собой не взрослого мужчину, но все того же милого мальчика. Которого, может, ласково по пухлой щечке уже и не потреплешь, однако задать ему вопрос, который в любых иных обстоятельствах был бы сочтен слишком личным или даже бестактным – все еще в порядке вещей. Особенно, порой до бешенства, это выводило Игнатьева из себя в первые годы после смерти жены. Именно тогда, после нескольких неприятных ситуаций подобного рода, он и попросил у матери разрешения присутствовать на ее, подобных нынешнему, приёмах лишь в особенных случаях. Хотя бы до тех пор, пока не притупится боль утраты. Лидия Николаевна, изрядно напуганная степенью его тогдашнего отчаяния, разумеется, позволила. Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Как и следовало ожидать, черная меланхолия постепенно прошла, а жизнь вошла в привычное русло. Но в течение следующих пятнадцати лет Дмитрий Кириллович избегал друзей матери все на том же основании, хотя и сам он, и Лидия Николаевна прекрасно знали, что это давно уже по большому счету лишь формальный предлог. Но… все уже как-то устоялось. И мать, если в глубине души и роптала против такого его упрямства, то никогда не высказывала этого вслух. Возможно, и потому что попросту не стала бы ради такого пустяка рисковать отношениями, что всю жизнь вызывали черную зависть у абсолютного большинства ее подруг, чьи взрослые сыновья, а подчас и дочери, бывали с ними почтительны ровно настолько, насколько велит светский этикет и правила хорошего тона. Впрочем, сегодня день был как раз тот самый, особенный. Поэтому, исполняя давний уговор, Дмитрий Кириллович вел себя просто идеально, демонстрируя гостям матушки как раз те свойства характера, что с юности делали его любимцем и душой всякой компании, которой он давал себе труд нравиться. С безукоризненно вежливым вниманием в тысячный раз выслушивал воспоминания полковника Т. об его героическом участии во взятии Никополя под командованием барона Криденера, мило флиртовал с княгиней Ш., которая в годы, настолько зрелые, что грешно и вслух произнести, все еще искренне верила в собственную неотразимость для всякого мужчины, пусть тот годится ей уже даже и не в племянники, а и вовсе в сыновья… Всё это, плюс миллион вопросов от старинных маменькиных подруг о том, не подобрал ли он наконец себе подходящую партию, граф терпел лишь ради возможности увидеть ту, которая, однако, не слишком торопилась обрадовать его своим появлением, прибыв тогда, когда собрались уже почти все, кто нынче был зван Лидией Николаевной. Сам Игнатьев в это время как раз отдыхал душой в компании своего кузена и его супруги. Людей, пожалуй, единственных, за исключением, разумеется, маменьки, встрече и общению с которыми он был рад искренне и по-настоящему, так как виделся, с ними особенно в последние годы, крайне редко. Хотя и не по своей вине, а скорее из-за самого Ники и всецело завладевшего им нынче увлечения, о котором он и теперь рассказывал Игнатьеву. А тот, с интересом слушая, в очередной раз убеждался, что состоит в родстве, кажется, с одним из самых интересных и неординарных людей в России. Ровесник годами и некогда верный товарищ по играм в казаки-разбойники во время традиционных больших семейных выездов в финское имение Хелми, кузен его еще в юности удивил всех родных, когда неожиданно избрал своей стезей карьеру не статскую, но военную. Окончив Морской кадетский корпус, стал офицером и был назначен на Балтийский флот, там дослужился в конечном итоге до должности старшего офицера своего корабля. Участвовал в Цусимском сражении, где чудом не погиб лишь потому, что крейсер, на котором нес службу, единственный из всех, что участвовали в том катастрофическом для Императорского флота бою, смог вырваться из японского окружения и уйти во Владивосток. Увы (хотя его супруга, Александрин, обычно, не стесняясь, говорила, что «к счастью»), полученное тогда ранение вынудило Нику уйти в отставку. Впрочем, постепенно здоровье его все же поправилось достаточно для обычной жизни. Но в том-то и дело, что «обычную жизнь» Николай Викторович Елагин – внучатый племянник и полный тезка игнатьевского деда, считал настолько скучной и пресной, что около года назад умудрился найти себе новое увлечение, да еще и какое диковинное: цветную фотографию! Сложнейшая технология, овладеть которой получалось не у всех профессиональных фотографов, как ни странно, довольно легко поддалась отставному капитану второго ранга. Хотя сам Игнатьев ничего странного в этом не видел. Ника всегда обладал удивительным талантом добиваться поставленной цели. Равно как и способностью убеждать – достойным доказательством этому могла служить достигнутая в результате недавней встречи с председателем Русского географического общества договоренность об организации большой этнографической экспедиции по городам и весям Отчизны, результатом которой должна будет стать своеобразная фотолетопись ее современной жизни. - Конечно, и сил, и средств на это потребуется изрядно! – посвящая Дмитрия Кирилловича в некоторые детали своего плана, родственник чуть досадливо кривился. – Плюс косность местных чиновников и всяческие иные препоны. Однако Его Императорское Высочество Николай Михайлович уже пообещал со своей стороны всяческое содействие. А там, если Господь управит и все удачно, через несколько лет и книгу издадим. Например, к юбилею Императорского дома – чем не повод?… Ба, Митяй, да ты, я гляжу, меня не очень-то и слушаешь! – рассмеялся он вдруг, перебив самого себя, когда случайно перехватил тоскливый взгляд, которым Игнатьев, явно не решаясь прерывать их беседы, сопроводил очередное перемещение по залу той, кого ему совсем недавно представили как Ольгу Дмитриевну Веригину. - Что и неудивительно, если учитывать, что ты вот уже полчаса заливаешься соловьем. А это могу выдержать только я, и то – потому что за много лет привыкла, - усмехнулась стоявшая все это время рядом с мужем Александра Филипповна. – А Митя терпеть вовсе не обязан. - Что? Да нет, почему же… я внимательно слушаю! – вновь резко повернувшись к кузену, смутился Игнатьев, который, и верно, с тех пор, как Ольга все-таки пришла, сделался несколько рассеянным и уже не так внимательно следил за нитью их разговора. Однако, конечно же, не потому, что рассказ кузена ему наскучил. Томило на самом деле совсем не это, а всего лишь банальная необходимость делать вид, что Ольга – всего лишь одна из многих маменькиных гостей, а вовсе не женщина, встречи с которой он с трепетом и замиранием сердца ждал со вчерашнего дня. Да еще все та же проклятая невозможность просто побыть с нею хотя бы немного наедине. Соглашаясь на очередное публичное рандеву всего несколько назад, он и не думал, что на таких условиях оно окажется не радостью, а настоящим мучением. Равно как о том, что завладевшее его, как представлялось, уже давно изрядно охладелым сердцем чувство начнет вдруг так бурно прогрессировать, что окажется почти невозможно держать его под контролем. - Ты говорил о своем будущем путешествии по России и о том, что к тринадцатому году намерен издать книгу, ведь так? - Ну, примерно, - усмехнувшись в усы, Ника удовлетворенно кивнул и вознамерился было продолжить рассказ. Но в этот самый момент Александрин, от которой, конечно же, тоже не укрылась вдруг нахлынувшая на кузена задумчивость, а особенно взгляды, которые тот куда чаще, чем прилично, обращает в сторону прелестной мадам Веригиной, чуть сжала его руку и тихонько ахнула. – Что ты, голубка? – тотчас повернувшись к ней, встревоженно поинтересовался супруг. - Нет, ничего, не волнуйся. Просто вспомнила вдруг, что оставила в нашем экипаже сверток с духами для тётушки Лидии. Везла из самого Парижа – «Fougère Royale», те самые, ее любимые, которых у нас уже не найти, а теперь забыла! Ну не чудачка ли? - Гхм, но мы ведь… - … просто оба с тобой очень рассеянные! – все так же мило улыбаясь, графиня Елагина вновь чуть сжала его руку. – Видно, подкрадывается склероз и старость. Так что уж извини, Митенька, что так грубо прерываю вашу интересную беседу, но надо срочно сходить туда и забрать. А то и вовсе после обратно домой увезем. - Да ничего… только зачем самим идти? Да еще вдвоем? Я распоряжусь и кто-то из слуг принесет… - ничего не понимая, Игнатьев уставился на нее в некотором удивлении. - Нет-нет, спасибо, мы сами! Они не найдут. - Хорошо, как тебе будет угодно, - отступив на шаг, чтобы дать им пройти, Дмитрий Кириллович проводил взглядом двинувшуюся в сторону выхода чету кузенов, испытывая смешанное чувство облегчения и неловкости за него, а затем вздохнул и вновь повернулся туда, где до того недавно видел Ольгу Дмитриевну. Кажется, тогда она о чём-то говорила с одной из тех самых беспардонных гарпий, маменькиных приятельниц. Видимо, беседа вышла недолгой, так как теперь баронесса сидела одна. Встретившись с ним взглядом, она улыбнулась и приветливо помахала ему рукой. Что, в свою очередь, дало и Дмитрию Кирилловичу возможность, помахав в ответ, подойти к ней, чтобы, осведомившись прежде о здоровье и обо всем, о чем там еще принято спрашивать в таких случаях, поинтересоваться как бы между делом, а не видела ли она, куда отправилась мадам Веригина. - Веригина? Что за милая особа! Она так мне понравилась! – услышав знакомое имя, старушка тут же встрепенулась, а в птичьих глазках ее зажегся огонек откровенного любопытства: неужели Лидочкин сын волочится за этой особой? Тогда понятно, с чего ее вдруг сюда позвали… Однако тут же и угас – после того, как Игнатьев пояснил, что исполняет поручение маменьки, которая попросила позвать Ольгу Дмитриевну к себе. А он не знает, где ее искать. – Ах, вот оно что! – протянула она и прибавила, разочарованно обмахнувшись японским шелковым веером, - даже не знаю, чем тебе помочь, мой мальчик. Мы говорили с ней о чем-то, а потом она извинилась и ушла. Кажется, вон в ту дверь, - и кивнула в сторону одного из выходов. Поблагодарив ее и за это, Дмитрий Кириллович двинулся в указанном направлении, не представляя, однако, куда направиться после того, как покинет салон. Дом матери был достаточно большим. Хотя, с другой стороны, не пойдет же исчезнувшая гостья бродить по нему без позволения хозяев? Так что область поиска тут же сама собой сузилась до границ второго этажа, в котором располагались те комнаты, что предназначались для гостей и прочих посетителей особняка. В то время как все частные покои были этажом выше. Впрочем, пройдя через анфиладу гостиных, заглянув в музыкальный салон и даже в бальную залу, с низко опущенными и укутанными сейчас за ненадобностью в холсты парадными хрустальными люстрами, но так и не обнаружив там Ольги, Игнатьев несколько усомнился в своих дедуктивных способностях. И собрался было уже на всякий случай сходить и наверх. Но тут приметил, что дверь в оранжерею, что находилась как раз на площадке между вторым и третьим этажами, слегка приоткрыта. Слегка толкнув ее дальше внутрь, он вошел и сделал лишь несколько шагов, прежде чем, наконец, увидел Ольгу. Сидя в задумчивости на одной из мягких кушеток, что были расставлены между кадками со всевозможными экзотическими растениями, она, верно, не расслышала его тихих шагов. И потому, когда Дмитрий Кириллович слегка кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, оказалась слегка ошеломлена его появлением. - Простите, не хотел вас напугать, - улыбнувшись, чтобы сгладить неловкость, он подошел ближе. – А знаете, я всегда очень любил это место в нашем доме. Когда был еще совсем мальчишкой, воображал здесь себя храбрым охотником в джунглях, когда стал постарше, просто приходил сюда, когда хотел побыть немного один… А вы? Уж не от меня ли здесь решили спрятаться, милая Ольга Дмитриевна? Умоляю, скажите, что нет, а иначе… - глубоко вздохнув и вновь усмехнувшись, Игнатьев покачал головой и взглянул на нее умоляюще. – Иначе, боюсь, я буду чертовски расстроен.
Ольга Веригина: *с Дмитрием Кирилловичем, в последствии именуемым - Митей* Удивительное дело: стоило Дмитрию Кирилловичу вновь оказаться рядом, заговорить с ней – и вся чехарда смятенных мыслей, невысказанных вопросов и сомнений вдруг куда-то испарилась. Слушая его рассказ о детстве, Ольга с любопытством оглядывалась по сторонам – словно впервые по-настоящему рассмотрела то место, в котором оказалась. И невольно представляла мальчика, о котором говорит граф и который играл здесь много лет тому назад. Охотился на «тигра», в роли коего вполне мог выступить любимый матушкин кот, сражался с воображаемыми пиратами или, напротив, был одним из них и искал в «джунглях» давно потерянный клад. Внезапно ей припомнился недавний разговор с баронессой, решившей, что, будучи детьми двух старинных подруг, они с Игнатьевым наверняка были знакомы с самого детства. Интересно, и как могли бы сложиться их судьбы, окажись это правдой? Вновь взглянув на Дмитрия Кирилловича, будто надеясь отыскать в его лице ответ на этот вопрос, Ольга вдруг спохватилась, что все еще не ответила на его собственный, а ведь он, должно быть, ждет. - Не стоит, - покачав головой, она улыбнулась. – Если я и пряталась, то вовсе не от вас. А вы пришли позвать меня обратно? Наверное, скоро обед? - Должно быть, - едва заметно выдохнув с облегчением, откликнулся Игнатьев, которого эта необъяснимо долго затянувшаяся пауза действительно чуть не свела с ума. – Но я здесь не поэтому, нет. Просто… все это время мечтал побыть с вами наедине, а никак не удавалось. И вот случай… Но если вы желаете вернуться, то… Едва заметно нахмурившиеся тонкие брови и легкий отрицательный кивок отмели закравшееся было вновь сомнение, что ему здесь не рады. - Ну хорошо. Тогда позвольте задать вопрос, который не дает мне покоя? Понимаю, что не имею права требовать полной откровенности при ответе, однако очень просил бы об этом, потому что знать наверняка мне крайне важно. Вчера вечером, когда я звонил, вы действительно дурно себя чувствовали, или… не хотели со мной говорить? - Я?.. – выдохнула Ольга, удивленная даже не самим вопросом, хотя и в нем было, чему поразиться, но тем взволнованным тоном, которым он был задан. Что такого могла сказать Анна, чтобы после ее слов он смог измыслить подобное? – Поверьте, на столь изощренное коварство я не способна, - решительно мотнув головой, она улыбнулась. А потом вдруг опять посерьезнела и на какое-то время умолкла, опустив глаза, теперь уже и сама не смея спросить, хотя ответ был почти очевиден. Вот только услышать эти слова наяву почему-то было почти страшно – как будто заставить себя нырнуть с головой в новую, незнакомую реку. И все же она решилась, выждав еще немного, пока сердце, подскочившее куда-то вверх, к самому горлу, хотя бы немного замедлит ритм, взглянула на Игнатьева и спросила тихо-тихо: - Но неужели же это так важно для вас? Почему? - Потому что я люблю вас, - ответил тот спокойно и даже обыденно, словно о чем-то естественном. И продолжил, все так же, тихо, глядя ей прямо в глаза. – Впрочем, вы и так давно это знаете. Я ведь намеренно держал карты открытыми с самого начала, полагая в свои лета недостойными эти глупые игры… Я весь перед вами, Ольга Дмитриевна. И я весь ваш – если только вы этого захотите. Не мучайте же меня более, скажите, смею ли я надеяться… И несмотря на, казалось бы, почти полное отсутствие внешнего проявления описываемых эмоций, каждое слово Игнатьева дышало неподдельным чувством. Подобно каплям горячей воды, они одно за другим падали на последние островки льда, сковавшего сердце Ольги, как прежде думалось, навеки в тот страшный январский вечер больше десяти лет назад, до тех пор, пока от них вовсе ничего не осталось. Не спуская глаз с лица Игнатьева, она чуть наклонила голову и вдруг потянулась кончиками пальцев к его щеке, затем, коснувшись ласково и почти невесомо, опустила ладонь на его плечо, скользнула вниз по руке. А там, встретившись с его ладонью, сжала ее крепко-крепко. - Знаю, - растянуть в улыбке все еще подрагивающие от волнения губы оказалось не так-то просто. – И хочу этого всей душой, потому что тоже люблю вас. Но одновременно боюсь.
Дмитрий Игнатьев: *неразлучно с О.Д.* - Боишься – меня? – не веря своим ушам, Игнатьев потрясенно моргнул и мотнул головой. – Почему… - Да нет! – нетерпеливо нахмурилась Ольга, перебивая. – Не тебя! А этого своего желания… Просто… слишком страшно начинать все заново. Потому что не в первый раз, потому что я уже знаю, как страшно после терять… – сокрушенно вздохнув, она на мгновение прикрыла лицо свободной ладонью, а потом вновь умоляюще взглянула на Игнатьева. – Прости. Наверное, я совсем не то говорю, да? Не то, что ты бы хотел сейчас от меня услышать? Но дело в том, что однажды в жизни я четко поняла, насколько важно быть искренним с тем, кого любишь. Поэтому не хочу кривить душой и с тобой… А еще потому, что знаю: ты меня понимаешь в этом лучше, чем многие. - Это правда, - опуская глаза, он невесело усмехнулся, затем выпустил ее ладонь и чуть отступил. – И… как давно ты знаешь? - Четверть часа, - спокойно произнесла Оля и пояснила, - Вообще-то, именно из-за этого я и пришла сюда. Как-то странно было услышать такое, особенно потому, что сообщил мне это совершенно чужой и посторонний для меня человек, а не ты. Но от чего же ты молчал? - Возможно, оттого, что ты никогда и не спрашивала? Но как можно спросить о том, о чем не знаешь?! Ольга едва сдержалась от желания досадливо поморщиться и только губы сжала. Слегка пожав плечами, Игнатьев, меж тем, кивнул в сторону ближайшей скамьи: - Присядем? – и снова протянул Ольге руку. Затем, дождавшись, когда она устроится рядом, проговорил, продолжая начатую ранее мысль. – Поверь, я вовсе не собирался скрывать от тебя своего прошлого. Это часть моей жизни, даже если я… ею не горжусь. Скорее всего, он ждал, что после этих слов она тут же набросится на него с вопросами. А их действительно крутилось сейчас в Ольгиной голове немало. И прежде всего – как все же мог он, если считает ее своим близким человеком, не рассказать того, что было такой важной частью его жизни? Или, может, и не было вовсе? Может, это сама она как-то неверно истолковала слова баронессы? Ольга жаждала ответов на свои вопросы, но одновременно уже почему-то и не хотела их услышать и все эти лихорадочные скачки мыслей невольно отражались на ее лице напряженным и взволнованным выражением. Но наружу, в конце концов, вырвалось лишь короткое: - Я не понимаю… - Что ж, попробую объяснить. Хотя, после этого ты, возможно уже никогда не будешь относиться ко мне, как раньше. Дело в том, что в смерти моей жены виноват я сам… Не напрямую, конечно. Я любил Эсме больше жизни и без раздумий бы этой жизнью пожертвовал, если бы это только смогло ей тогда помочь… Несчастный случай. Это был всего лишь несчастный случай – так все мне твердили и продолжают говорить до сих пор. Но я-то знаю, что это моя вина!.. – мучительно вздохнув, Игнатьев умолк и прикрыл глаза, словно отгоняя прочь видение, что постоянно преследовало его в ночных кошмарах. В последнее время, правда, оно стало являться чуть реже и будто бы немного поблекло. Однако теперь, словно вызванный магическим заклинанием злой дух, вновь предстало перед мысленным взором во всей своей первозданной яркости.
Ольга Веригина: *с милым и дорогим* Он так и не рассказал, что именно произошло с его женой. То ли потому, что не захотел, то ли оттого, что воспоминания эти были для него до сих пор слишком мучительны. Но Ольге были не так уж важны детали и подробности. Глядя на Дмитрия Кирилловича, она думала о другом. О том, насколько похожи они даже в этом – в неизбывном ощущении вины, против которого бессильны любые доводы рассудка. Все эти годы он неизменно твердил ей, что Сашина гибель – лишь воля судьбы, нити которой переплелись в тот вечер именно таким трагическим образом. Однако сердце все равно отчаянно искало иного объяснения. А злые слова безумной девицы, что навсегда врезались в память и нет-нет, да всплывали там, порой и без всякой видимой причины, лишь добавляли страдания, будто бы заново раня душу и убеждая, что, видно, навеки суждено ей теперь терзаться вопросом, на который уже никогда не получить ответ: а что, если бы… Сколько же раз Ольга проигрывала за это время в своей голове все возможные сценарии, обдумывая, что можно было тогда исправить или изменить! И сколько раз убеждалась в том, что это не имеет смысла: чувство вины никуда не девалось. Однако постоянное присутствие рядом тех, кто разделял ее горе, хотя бы не позволяло утонуть в отчаянии. А бедный Дмитрий Кириллович до сих пор несет это бремя совсем один. - Мой муж отдал за меня свою жизнь. Так что поверь, мне хорошо известны твои муки, – чуть нагнувшись вперед, Ольга обняла ладонями его лицо, заставляя вновь взглянуть ей в глаза и стараясь вложить в свои слова всю накопившуюся за долгие годы нежность. – Но если бы я могла забрать хоть часть твоей боли, я бы сделала это сейчас не задумываясь! Губы ее вновь слегка дрогнули и приоткрылись, будто бы в попытке улыбнуться, но вместо этого, еще ближе придвинувшись к Игнатьеву, она поцеловала его – коротко и нежно, совсем как сам он тогда, в лесу, после столь напугавшей ее автомобильной аварии. - Ну что, как вы там обычно говорите, Дмитрий Кириллович – лиха беда начало?! - Надеюсь, что не только начало, но и продолжение, - ответил он, притягивая ее к себе и крепко обнимая. – Какое счастье, что я тебя нашел! Да-да, не спорь! Нашел – и никому ведь не отдам теперь! – затем усмехнулся. – Да что там. Сказать по правде, больше всего мне хочется сейчас попросту схватить тебя, перекинуть через плечо и, утащить к себе в пещеру. - В пещеру? А это была бы совсем неплохая идея! – тихо промурлыкала Ольга, и особенная, незнакомая прежде, интонация ее голоса заставила Игнатьева, отстранившись, тут же вновь внимательно заглянуть ей в глаза. – Что? – она вопросительно приподняла брови и улыбнулась, также, не сводя с него глаз.
Дмитрий Игнатьев: *те же и родня* - Ничего, - качнув головой, откликнулся он, медленно соскальзывая взглядом ниже, к ее губам. – Просто подумал, может, джунгли… тоже могли бы нам подойти? И, приблизившись, поцеловал ее. На сей раз без всякой робости. Так, как давно мечтал, но уже и надеяться не смел, что Ольга хочет того же. Выходит, зря и не смел… А Ольга – натура не менее страстная и горячая, чем он сам. Это открытие, счастливое для любого мужчины, заставило Игнатьева потерять голову окончательно. Слабый голос разума, вытесненный вспыхнувшим и охватившим почти мгновенно все естество желанием куда-то далеко на самую периферию сознания, еще твердил, что здесь не совсем подходящее место, а время – так уж и точно не то. Но как было расслышать его сквозь грохот собственного сердца? Как остановиться, чувствуя, что и сама та, кого ты так жаждешь, пылает в твоих руках, отзываясь и отвечая на каждую новую ласку … - Мне кажется, сюда кто-то идет! – смысл Ольгиных слов, произнесенных задыхающимся, чуть испуганным шепотом, дошел до него, слишком увлеченного освоением нового пространства для поцелуев, открывшегося после того, как удалось сдвинуть немного ниже возмутительно высокий край декольте ее элегантного платья, далеко не сразу. - Брось, тебе послышалось, кому стукнет в голову тащиться сейчас в оранжерею? Да и зачем? – не желая выпускать её из объятий, Игнатьев вновь принялся было целовать нежный изгиб шеи, но быстро понял, что момент потерян, увы, безвозвратно и, с тяжким вздохом отстраняясь, тоже прислушался, через пару мгновений убеждаясь, что Ольга была все же права. – Черт… Шаги неведомого посетителя, меж тем, приближались. Хотя и достаточно неторопливо, чтобы, застав их после вдвоем, не увидеть ничего лишнего. Особенно, если не особенно к этому стремиться. - О, ну надо же! В очередной раз убеждаюсь, что моя Дриночка обладает какой-то сверхъестественной интуицией. Именно здесь она и предложила искать вас в первую очередь, но я, дурак, все равно пошел прежде по всему дому! - И в самом деле! – Дмитрий Кириллович, в голосе которого, против его воли, послышался некоторый сарказм, чуть склонил голову набок и услышал, как едва заметно хмыкнула Ольга, сидевшая теперь на другом конце кушетки, скромно сложив на коленях руки. – Да, я действительно хотел показать Ольге Дмитриевне дом, в котором вырос – ведь она здесь впервые, но мы пришли сюда и как-то… задержались. Разговорились… Нахлынули воспоминания о детстве и юности… - Да, понимаю, бывает, - кивнул Николай Викторович и, взглянув на госпожу Веригину, тотчас же отвел глаза, стараясь не фиксировать внимания на том, что серебряная брошь, украшавшая пышный воротник-жабо ее платья, который и сам лежит несколько неровно, явно расстегнута… - Прекрасное место эта оранжерея. А помнишь, Митя, как-то однажды, кажется, на Рождество 1875 – дядя Андрэ тогда еще у вас с женой и их ребятами, гостил – мы здесь играли и случайно уронили кадку с огромной пальмой? Грохоту было! И мы, пятеро сорванцов, с горем пополам, как-то поставили ее на место и даже землю обратно засыпали. В прямом смысле – заметали следы преступления, боясь заслуженной кары. Да только тетушку Лидию разве проведешь? - Никак! – не выдержав, граф все-таки улыбнулся. Рассказ кузена о давней детской проделке, про которую сам он уже и забыл, несколько компенсировал несвоевременность его появления, но отвлечь от мыслей об Ольге – вернее, о том, что она по-прежнему рядом, до конца все же не мог. А она? О чем думает, пока Ника растекается перед ними мыслью по древу? Точно так же ли как сам он расстроена внезапным вторжением, или все, что между ними происходило только что, есть лишь минутная слабость и потеря самоконтроля? Надеясь понять это, Игнатьев взглянул на Ольгу, будто бы желая и ее вовлечь в разговор. Она выглядела спокойной, с благосклонной улыбкой внимательно слушала их с Никой диалог… И это вдруг почему-то немного расстроило Дмитрия Кирилловича. - Вот-вот, именно что никак! Уж можете мне поверить, милая Ольга Дмитриевна! – тем временем, продолжал свой рассказ граф Елагин, поворачиваясь к ней следом за Игнатьевым. – Так что, когда это все-таки открылось, несмотря на попытки дядиного заступничества – а он всерьез пытался убедить сестру, что и в тропиках порой случаются тайфуны, всю нашу компанию заставили после, под присмотром садовника, собственноручно исправлять нанесенный урон! Да… были времена! – вздохнул он, и тут же хлопнул себя по лбу, спохватываясь. – А впрочем, что же это я в воспоминания ударился, вовсе ведь не за этим сюда шел! - Надеюсь, - не без иронии заметил Игнатьев, к которому, наконец, сполна вернулось его самообладание. И коротко посмотрел на Ольгу, а потом опять на Нику. – Хотя, признаться, я так и не понял, при чем тут Александрин и ее потрясающая интуиция. - Да нет, Дриночка тут как раз не при чем! Это тетушка Лидия, заметив ваше длительное отсутствие, поинтересовалась, куда вы подевались. Ну, она и предположила, что, скорее всего, ты решил устроить Ольге Дмитриевне маленькую экскурсию. И, наверняка начнешь с вашей оранжереи. Вот, как в воду глядела! Говорю же – гений!
Ольга Веригина: *Ольга и компания* - На самом деле, ничего удивительного, Николай Викторович, - неожиданно вступила в их разговор сама Ольга, до того лишь с иронией наблюдавшая исподволь за тем, как бесится Игнатьев, хотя изо-всех сил старается этого не показывать. Что касается нее, то привычка мгновенно брать себя в руки, воспитанная еще в институтские времена, и не раз выручавшая по жизни, и здесь сослужила добрую службу. Хотя и губы, и нежная кожа шеи под платьем все еще слегка горели после тесного соприкосновения с жёсткими волосками растительности, украшавшей щеки и подбородок графа. Но об этом лучше было сейчас не вспоминать… - Эта оранжерея – прекрасна, а всякий хозяин в первую очередь станет показывать гостю в своем доме самое лучшее, верно я говорю, Дмитрий Кириллович? - Да, именно так я и рассуждал! – подтвердил он с готовностью. – Но теперь, полагаю, самое время вернуться к гостям, раз уж маменька так волнуется? Да и ужин скоро? - А я ведь за этим и пришел – позвать вас к столу. - Вот и славно! – поднявшись на ноги, Игнатьев чуть наклонился и протянул Ольге руку. И втроем с графом Елагиным, шедшим чуть впереди, они проделали тот же самый путь через анфиладу второго этажа, следуя теперь в сторону столовой. За все это время Ольга почти ничего ему не говорила. Вернее – ничего особенного. Да он и не ждал. Однако перед самой дверью, в тот момент, когда Ника уже был в столовой и, словно матрос капитану, шутливо докладывал старой графине, что исполнил ее поручение, она вдруг придержала его за руку и, прижавшись на миг вплотную всем телом – так пылко, что вновь перехватило дыхание, шепнула: - Поклянись, что в следующий раз отвезешь меня на необитаемый остров!.. После чего, отодвинувшись, как ни в чем не бывало, со светской улыбкой вошла в зал, где гости как раз рассаживались за обеденным столом. - А, Ольга Дмитриевна, вот и вы, наконец! – воскликнула заметившая ее первой Лидия Николаевна. – Идите сюда, у меня здесь для вас место заготовлено! – прибавила она, указывая на свободный стул по левую от себя руку, рядом с графом Елагиным, уже расположившимся на соседнем. – А ты, Митя, сядешь рядом с Александринькой. - Как скажешь, матушка, - откликнулся тот, все еще пребывая под впечатлением от Ольгиной выходки, коварной, но, надо сказать, чертовски приятной и обнадеживающей. И послушно направился к противоположной стороне.
Дмитрий Игнатьев: А дальше все пошло так, как и всегда. Относительно, конечно. Если отставить в сторону то и дело накатывающие воспоминания о тех нескольких, проведенных наедине, драгоценных минутах. Да еще о той Ольгиной просьбе, означавшей и явно обещавшей ему многое. Но как это получить и, главное, как устроить? С тоской поглядывая на маменькиных гостей, любивших, как известно, на досуге посетовать, в том числе на упадок нравов в среде нынешней молодежи, Дмитрий Кириллович думал о том, что по поводу молодежи и ее нравов сведений у него, конечно, не так уж и много. Однако для людей более зрелых, но еще далеко не старых – таких, как они с Ольгой, этикет в этом смысле поблажек никаких не делает. И найти возможность хотя бы просто для того, чтобы побыть какое-то время наедине, не так уж легко. Конечно. В прежней жизни Игнатьев не был ангелом, монахом-отшельником его тоже трудно было назвать. Поэтому случались и истории, и места для них всегда находились. Но сейчас, с Олей, все было для него по-особенному. И все привычные в таких случаях выходы – комнаты в пансионах, да даже и номера дорогих отелей, казались несусветной пошлостью. А пригласить ее просто к себе, равно как приехать к ней в Сокольники, туда, где дети, и вовсе было немыслимо. Вот и возмечтаешь, на самом деле, о необитаемом острове… - Митя, ты совсем ничего не ешь! – это вновь кузина Александрин. Как всегда, заботливая и внимательная к любым мелочам. - Разве? – искоса взглянув на нее, Дмитрий Кириллович улыбнулся и демонстративно потянулся к стоящему прямо перед ним блюду, наполненному маленькими изящными бутербродами-канапе. – Вот, уже ем, видишь? Замечтался что-то, наверное. - Угу-м, вижу-вижу, - откликнулась она весело. – И даже выпью за то, чтобы мечты поскорее стали явью! – прибавила она, беря в руки свой бокал и тихонько чокаясь им о край игнатьевского. - Дрина, ну что ты! – воскликнул он, отчего-то смутившись, хотя, конечно, понимал, что прочесть его недавних мыслей графиня не могла – если только не обладает теми экстраординарными способностями, в которых всерьез уверен ее муж. – Давай мы лучше за тебя выпьем. И за твою эм… проницательность. - Этого у меня не отнять, поэтому охотно! Хотя и не совсем понимаю, с чего ты вдруг о ней вспомнил. - Да так, - с чуть загадочной улыбкой проговорил в ответ Дмитрий Кириллович и, повернувшись, сделал знак лакею, прислуживающему за столом, чтобы налил еще немного вина им с кузиной, прекрасные отношения с которой связывали его с юности. С тех пор, как они с Никой вдвоем и наперегонки взялись за нею ухлёстывать, в первый и последний раз сойдясь на этой узкой дорожке. Однако все разрешилось благополучно. Дрина быстро и без сомнений выбрала из двух кузенов того, который как раз в тот год впервые примерил погоны морского лейтенанта, сделавшись ему впоследствии верной женой и примерной матерью их детей. А сам Игнатьев вскоре встретил свою будущую супругу. С Александрин же сохранилась доверительная дружба, с годами только укреплявшаяся. Хоть и не без взаимных подначек, до которых оба были большими охотниками. – А скажи еще, кстати, духи-то нашлись? А то я ведь переживаю! - Духи? Какие духи? - Ну как же, те самые, что из Парижа привезены, «Fougère Royale»… Маменька обрадовалась? - Боже мой, Игнатьев, да ты просто несносным становишься с годами! – закатив глаза, графиня расхохоталась так, что на них с удивлением взглянули с противоположной стороны стола. - Этого у меня не отнять! – с ее собственной недавней интонацией ответил Дмитрий Кириллович. – Хотя и не совсем понимаю, с чего бы это ты вдруг взялась так заботиться об устройстве моего счастия! - Да потому что упускать нельзя! Посмотри, какая красавица. И умница, наверняка. - Это ты как понять успела, скажи на милость? - А, это проще всего. С идиоткой ты бы всерьез ни за что не связался… - Господа, попрошу немного внимания! – донесся, тем временем, до них голос графини Лидии Николаевны. Говорила она, как и обычно, довольно тихо, но веселый гомон голосов, раздававшийся до того над столом, мгновенно утих. Замолчала, прерывая разговор с кузеном, и Александра Филипповна. - Я хотела бы произнести тост за одну из своих сегодняшних гостий. В нашей маленькой, но дружной компании она новичок, и возможно, пока не все с нею знакомы, однако, надеюсь, что после этого вечера сие досадное упущение исправится. И мы будем видеть среди нас Ольгу Дмитриевну Веригину – а именно за ее здоровье я и предлагаю теперь понять бокалы – очень часто. К нашему, и, надеюсь, ее собственному удовольствию. Итак, милая Оленька, будьте же здоровы и счастливы!
Ольга Веригина: Предложенный графиней тост изрядно смутил Ольгу, на которой тотчас же сосредоточилось внимание всех гостей. Но, совладав с волнением, она все же поблагодарила ее за любезные слова. Ведь, сколь бы формально ни прозвучали они на первый взгляд, отчего-то сразу верилось, что сказано это было от чистого сердца. Следом за хозяйкой к здравице в Ольгину честь присоединились другие гости, которых она поблагодарила уже в более сдержанной, светской манере, обведя всё собравшееся за столом общество благодарным взглядом и слегка поклонившись. При этом, правда, едва опять не утратила самообладание, когда встретилась взглядом с Дмитрием, который, привычным жестом слегка касаясь губ костяшкой указательного пальца, вроде бы всего лишь просто ей улыбнулся. Но и этого хватило, чтобы с таким трудом укрощенное пламя желания вспыхнуло с новой силой. По счастью, рядом все это время был приятный и удобный собеседник, беседа с которым помогала хотя бы как-то отвлечься от упорно стремившихся все время к одному и тому же предмету мыслей. Помимо рассказа о собственном фотографическом проекте – по поводу которого Ольга также не могла не поделиться историей своего знакомства с госпожой Климашевской, за эти несколько минут Николай Викторович поведал много интересного просто о жизни своей и кузена. И теперь даже казалось, что это больше, чем сам Дмитрий рассказал о себе с момента их первой встречи. Что, впрочем, уже почти не имело для Ольги значения. Ведь и его недавнего признания было достаточно, чтобы знать – ей доверяют так, как, должно быть, немногим. Тем временем, ужин шел своим чередом. Помимо разговора с графом Елагиным, Ольга, конечно же, общалась и с другими людьми. И прежде всего с Лидией Николаевной, которая держалась с нею все так же тепло и продолжала выделять среди прочих гостей, будто бы даже подчеркивая свою благосклонность. Ольгу, за годы её тихой, почти отшельнической жизни отвыкшую от такого внимания, если оно исходит не от кого-то из родственников или близких, это довольно долго заставляло чувствовать скованность, необычную для нее прежней, времен юности. Но потом все как-то само пошло на лад. И она даже согласилась сыграть для гостей графини, после того, как в разговоре случайно выяснилось, что и среди собственных увлечений Лидии Николаевны музыка также всегда стояла на первом месте. Покинув столовую, все переместились в музыкальную комнату, где обнаружился, само собой, не просто какой-нибудь обычный рояль, но настоящий великолепный «Бёзендорфер». Однако это почти не удивило Ольгу, которая уже начала потихоньку привыкать к тому, что в этом доме нет, и не может быть ничего ординарного, а только выдающееся и самое лучшее. Устроившись на табурете перед раскрытой клавиатурой, она осторожно провела пальцами по гладким, поблескивающим в свете зажженных свечей – электричество в особняке, конечно, имелось, но, как выяснилось по пути, графиня полагала такой свет слишком резким и отвлекающим от наслаждения музыкой, а затем решительно взяла первые аккорды до-диезной прелюдии Рахманинова. Рояль звучал просто великолепно, играть на нем было настоящим удовольствием и Ольге, постепенно вошедшей в то особое состояние, что известно лишь людям творческого склада, и потому напрочь забывшей о волнении, уже не захотелось, как предполагалось вначале, ограничиться лишь этим произведением. Поэтому следом за знаменитой и известной буквально каждому прелюдией, после которой слушатели устроили ей настоящую овацию, упрашивая продолжить концерт, прозвучали еще и две задумчивые гносиенны Сати, куда менее популярные, но нежно любимые Ольгой еще с юности. А в завершение своего маленького бенефиса она сыграла другую любимую вещь: «Песнь венецианского гондольера», мысленно посвящая ее тому, кого сейчас перед собой не видела – верно, что-то почувствовав еще там, за столом, Дмитрий теперь намеренно сел так, чтобы не смущать ее своим присутствием. И эта деликатность еще больше делала ему честь в Ольгиных глазах.
Лидия Игнатьева: *с Олюшкой Дмитриевной* - Браво, моя дорогая! Это было просто чудесно! – после того, как наконец утихли аплодисменты, старая графиня поднялась со своего места и, подойдя к ней, чуть приобняла за плечи, а затем нежно, по-матерински, поцеловала. – У вас настоящий талант! Когда-то я и сама неплохо музицировала… Нет-нет, теперь от этого уже ничего не осталось, так что не просите! – усмехнулась она, покачав головой, после того как Ольга тут же предложила ей тоже сыграть. – Всему свое время. А мое давно прошло! Но ваша игра, моя девочка, оживила добрую о нем память, и это вдвойне приятно!.. А знаете, что когда-то мы с вашей матушкой любили играть в четыре руки? Нет? Мари не рассказывала? Верно, забыла. А я вот помню. Удивительна, все же, игра Провидения! Она смогла передать вам свой талант, а у меня почему-то не вышло! Митя – прекрасный мальчик, – Лидия Николаевна на миг повернулась к сыну и ее покрытое морщинами лицо вновь осветила нежная улыбка. – Но оказался совершенно неспособен в смысле обучения игре на музыкальных инструментах! Право, это так обидно! - А мне вот, крайне обидно, что ты выставляешь меня перед всеми в столь невыгодном свете! – шутливо посетовал Дмитрий Кириллович, также подходя к инструменту и целуя матери руку. – Хотя это и истинная правда. Исполнитель из меня, и верно, никакой. Но слушатель, в конце концов, ценитель чужого таланта – поистине великолепный! - И скромник при этом тоже невероятный! – тихо, но достаточно отчетливо вставила в этот момент словечко графиня Елагина, вызвав своим комментарием настоящий приступ всеобщего веселья. Вскоре все переместились обратно в салон, где еще некоторое время не стихала оживленная беседа. Но в какой-то момент самые пожилые из гостей все же начали разъезжаться, следом потянулись остальные. И вот уже сама Ольга Дмитриевна стала украдкой посматривать на свои часики, выбирая момент, когда будет уместно попрощаться с гостеприимной хозяйкой и ей. Но внезапно сама графиня, в очередной раз за этот вечер, позвала ее к себе и поинтересовалась, насколько сильно Ольга нынче торопится домой. - Дело в том, что я привыкла ложиться довольно поздно. К тому же, племянники и сын нынче решили доставить мне особенную радость, пообещав остаться ночевать. Вас я, конечно, о подобном просить не посмею. Но буду счастлива, если тоже согласитесь задержаться еще немного. Выпьем спокойно чашку-другую чаю, поболтаем? А то ведь за всеми этими неизбежными хлопотами и поговорить толком нынче не удалось, и это крайне досадно! Да и заканчивать столь быстро такой чудный вечер – настоящее преступление, вам не кажется? - Разумеется, - одним словом и ответив на вопрос, и согласившись с ее предложением, Ольга улыбнулась графине, которая, сама того не ведая, осуществила ее тайное желание: побыть еще рядом с Дмитрием. Пусть и опять не наедине, но сейчас она была согласна даже на эту сладкую пытку. – К тому же, я могу вполне положиться на своих детей – они уже достаточно взрослые, и не будут слишком шалить в мое отсутствие. Примерно через час после этого разговора, и спустя несколько минут после того, как суаре покинул последний из тех гостей, кому Лидия Николаевна задержаться не предлагала, вся их поредевшая, однако, кажется, ничуть этим не тяготившаяся компания, тут же переместилась в одну из малых гостиных. Комната эта с давних пор служила исключительно для уютных семейных посиделок. Потому была любима графиней более других. Именно здесь, соседствуя с уже немного старомодной, но от этого ничуть не менее роскошной мебелью «буль», изящным фарфором, бронзовыми статуэтками и прочими атрибутами стиля «луи сез», столь популярного в годы молодости хозяйки дома, среди прочих картин и фотографий в ореховых рамках, явно выделялись две. Парадный портрет статного молодого мужчины в придворном мундире, и расположенный прямо под ним – еще один, поменьше. Главным героем его был сидящий в кресле мальчик, в чьем немного насупленном и недовольном выражении лица все равно совершенно отчетливо читалось сходство с отцовскими чертами. Столь же явно, как и во всей, немного напряженной позе – готовность в один миг сорваться и убежать, возможно, к своим игрушкам. А может, и просто куда-нибудь подальше от вредных взрослых, заставивших его долго и нудно позировать художнику ради какой-то своей непонятной прихоти. - Обожаю этот портрет! – улыбнулась Лидия Николаевна, подходя к Ольге, которую тот тоже явно заинтересовал в первую очередь. – Господь свидетель, мы с Иван Николаевичем – Крамским, это ведь его кисти, уж и сказки читали, и стихи… Да разве что дуэтом не пели, чтобы Митенька тогда хоть немного посидел спокойно, позволив художнику работать. Теперь он, конечно, уже не такой разбойник, но в том возрасте… даже не знаю, с чем сравнить! Просто вообразите себе самого нетерпеливого и подвижного мальчишку на свете, которого невозможно удержать на одном месте больше пяти минут. Представили? А теперь помножьте это на сто и получите моего сына в девять лет. Впрочем, кому я это рассказываю, вы ведь и сама – мать троих детей! - У вас – трое детей?! – обернувшись к ним, удивилась невольно услышавшая эти слова Александра Филипповна, которой старая графиня, сославшись на собственную усталость, предложила побыть хозяйкой за «малым» столом, на котором поздних чаёвников уже дожидались горячий самовар, сияющий фарфор и угощение – разумеется, чисто символическое. Потому что после плотного ужина думать о еде всерьез все равно уже вряд ли у кого-то бы достало сил. - А еще вы ведь, кажется, сказали, что они взрослые? Но как это может быть? Верно, вы вышли замуж совсем девочкой? - Да, верно, - обернувшись к ней, Ольга, не без сожаления отвлеклась от разговора с матерью Дмитрия, так и не успев выразить своего восхищения мастерством художника, которому, оказывается, пришлось применить не только его, но еще и немалое терпение, чтобы настолько удачно запечатлеть свою маленькую модель. – И остальное тоже, - прибавила она, подходя к графине Елагиной, и приняла из ее рук фарфоровое блюдце. Затем тихо опустила его на стол и, чуть замявшись, негромко усмехнулась. – За исключением, может быть, последнего предположения. Мне уже исполнилось девятнадцать в то лето, когда будущий муж сделал предложение, и я совсем не казалась себе ребенком. Это теперь, в тридцать шесть, все выглядит немного по-другому… - Ну, разумеется, кто же из нас в юности признаёт, что он юн и неопытен? – понимающе закивала головой Александрин. – Просто в таком случае, самому старшему из ваших детей никак не может быть более пятнадцати! А я-то, право, была изрядно заинтригована!
Ольга Веригина: *Ольга и чуть озадаченные слушатели* - Моему старшему сыну недавно исполнилось восемнадцать, - ответила на это Ольга, все так же безмятежно глядя ей в глаза. – Он только что поступил в университет и через несколько лет станет врачом – как его отец. Средней дочери пятнадцать, а младшей – десять. Обе они посещают гимназию. - О! – только и смогла вымолвить в ответ графиня Елагина, по лицу которой, словно по раскрытой книге, легко читалось, что теперь она «заинтригована» даже пуще прежнего. Беспомощно взглянув вначале на Лидию Николаевну, которая, напротив, выглядела сейчас невозмутимой, словно индейский вождь из романов Фенимора Купера, она обернулась к мужу. Ну а тот, как ни в чем не бывало, продолжал что-то сосредоточенно выяснять у Дмитрия – и это вместо того, чтобы немедленно броситься на помощь жене, оказавшейся в столь неловком положении! О том, как именно она в нём оказалась и по чьей вине, Александра Филипповна сейчас размышлять была не в состоянии. – Просто потрясающе… Пока мадам Веригина и тётушка Лидия тихо беседовали перед семейными портретами, а супруга хлопотала у стола, сам граф Елагин действительно увлеченно обсуждал с кузеном новую модель «Панар-Левассор», о покупке которой задумывался все последнее время. И еще то, не стоит ли теперь отказаться от этой затеи, сделав выбор в пользу «Делано-Бельвиль», который сегодня днем он увидел у Дмитрия впервые своими глазами наяву, а не по фотографиям в газетах и, можно сказать, с этого же самого первого взгляда по уши влюбился. Причем, не столько даже в потрясающие характеристики, коими братец, конечно, не преминул похвастаться в первую очередь, но в совершенные линии и какую-то особенную стать этого автомобиля. Однако вскоре внимание его – да и самого Митьки, кажется, тоже, вновь постепенно перетекло к дамам, чей разговор внезапно оказался куда более увлекательным. Настолько, что в какой-то момент всем даже понадобилась небольшая пауза, чтобы переварить последние уточнения Ольги Дмитриевны. При том сама она, кажется, ничего необычного в своих словах и не заметила. Или же просто не считала это необычным? «Что же, тогда она даже еще необычнее, чем показалась на первый взгляд», - усмехнулся про себя Елагин, взглянув вначале на возмутительницу всеобщего спокойствия, а потом – уже не без иронии – на кузена, для которого сказанное госпожой Веригиной явно оказалось не меньшим сюрпризом, чем для остальных. Просто владеет он собой существенно лучше, чем, к примеру, бедняжка Дрина, которая вот уже с минуту не сводит с него сердитого и одновременно умоляющего взгляда – никогда Николай Викторович не мог до конца понять, как это его супруге порой удается сочетать несовместимые, казалось бы, эмоции? - И верно, потрясающе! У вас – и вдруг восемнадцатилетний старший сын! – произнес он, наконец, оставляя Дмитрия и возвращаясь к жене. – Ни за что бы ни подумал, что вам может оказаться больше двадцати девяти, сударыня! - Д-да, именно это меня и удивило! – тут же с готовностью подтвердила Александрин, хватаясь за эти слова – и за руку мужа, словно утопающий за спасательный круг. - Несомненно, - откликнулась Ольга, глядя при этом не на нее, а на Игнатьева, оставшегося стоять чуть в стороне от всех, в полутени. И далее продолжила, также обращаясь уже будто лишь к нему одному. – Но боюсь, я все же действительно немного сбила вас с толку, забыв о том, что истины, известные и очевидные для меня и моих близких, могут быть непонятны другим. Дело в том, что в свое время мы с мужем усыновили двух маленьких сирот из приюта, опекой которого я много занималась, когда мы жили в Астраханской губернии. А вскоре после этого родилась младшая дочь. И детей – а мы с мужем с самого начала не разделяли их на своих и приемных, стало вдруг сразу трое. Потом же это и вовсе стало настолько не важно, что я и сама об этом не помню. Соответственно, и другим забываю порой объяснять.
Лидия Игнатьева: * с сыночком* - А я вот полагаю, что вы ничуть и не обязаны этого делать, моя девочка, - внезапно проговорила старая графиня, сразу переключая этим всеобщее внимание с Ольги на себя. – Свет полон глупых людей, которые требуют порой объяснить им очевидное. Но, к счастью, мы не из их числа, - прибавила она, легонько похлопав ее по руке и многозначительно взглянув на племянницу, которая смутилась от этого еще больше. Точно юная дебютантка, получившая нагоняй от признанной светской львицы за дурные манеры или неловкий жест. - Что же, а теперь я думаю, самое время, наконец, выпить по чашечке чаю! У меня совершенно пересохло в горле. Верно, Федор вновь пересолил буженину. А тебе так не показалось, Митя? - Не знаю… может быть… - качнул головой Игнатьев, которого этот вопрос матери словно бы вывел из некоего подобия ступора. Тем более странного, что, полагая себя современным человеком, он всю жизнь посмеивался над «допотопными» взглядами некоторых своих приятелей и даже попрекал их в двойной морали за неизменно четкое разделение всех знакомых женщин на тех, «на ком женятся», и тех, с кем позволено все остальное без строгих моральных обязательств и угрызений совести. Вот только мысль о том, что у Ольги Дмитриевны могла быть до брака связь с мужчиной, пусть даже впоследствии на ней и женившемся, которая привела к рождению ребенка, отчего-то показалась крайне неприятной. Грех признаться: да он почти взревновал её к этому чертовому покойнику, тень которого будто бы вдруг сама собой откуда-то возникла посреди гостиной и теперь насмешливо ухмылялась! Над ним! Тем, который в своем благоговении перед Ольгой, в боязни оскорбить ее чистоту и скромность, все это время так старательно подавлял в себе любые телесные к ней порывы, чуть отпустив себя на волю в этом смысле лишь сегодня, после того, как они уже объяснились, да и то… И после всего этого узнать вдруг, что с прежним своим мужчиной она, оказывается, была куда более смела – даже в юности. И как после этого не почувствовать себя жалким клоуном – к счастью, всего на краткий миг, до той поры, пока она, явно о чем-то догадавшись, все-таки сжалилась и все объяснила. Одарив одномоментно чувством глубочайшего облегчения и безмерного стыда. За то, что усомнился. За то, что вообще посмел упрекать, сам отнюдь не имея в этом смысле золоченого нимба. За то, что в целом такой дурак. Хоть матушка и утверждает, что глупцов среди них тут нет… - Не знаешь? То есть как это? Почему? – тем временем, не унималась она в своем любопытстве. К этому моменту все расположились за столом и, наконец, приступили к чаепитию. Ольга Дмитриевна уже сидела рядом с ним, поэтому настроение Игнатьева вновь улучшилось, а на смену нелепым самокопаниям пришло обычное, ровное расположение духа. А тут еще матушка со своими вопросами, не выдержав града которых он, в конце концов, попросту рассмеялся: - Да потому что не успел! Видимо, остальным твоим гостям она все же пришлась по вкусу. Даже в пересоленном виде. - Ох, Митя, вечно эти твои нелепые шутки! – воскликнула Лидия Николаевна. – Однако должна заметить, что когда наш Федор в духе, у него все выходит просто изумительно. Вот никогда не забуду, как зимой семьдесят девятого, Мария Федоровна – тогда еще Ее Императорское высочество, оказала нам с моим незабвенным Кирилл Дмитричем огромную честь. Верно, по старой памяти – отчего-то она успела полюбить меня за то краткое время, что волей судьбы продолжалась моя придворная служба. И вот, во время одного из коротких частных визитов в Москву, увидев меня на одном балу, очень обрадовалась. Стала расспрашивать про нынешнюю жизнь, о том, счастливая ли я в браке. А потом вдруг сказала, что была бы рада навестить нас с супругом. Да не одна, а вместе с самим Цесаревичем! Боже мой, как же мы тогда волновались, как готовились к этому обеду, как мучили Федора, который и сам служил у нас еще второй или третий год! И, как выяснилось, совершенно зря! Более непритязательных едоков, чем наши тогдашние гости, мне после и не приходилось встречать. Мария Федоровна почти ничего не ела, она всегда крайне умеренна в приеме пищи, это и теперь можно понять по ее утонченной фигуре, а вот будущий Император, напротив, очень хвалил нашего поросенка под хреном. Настолько впечатлился, что после даже велел позвать приготовившего его повара и лично поблагодарил. А Ее Императорское высочество еще тихонько поинтересовалась у меня, нельзя ли будет написать подробный рецепт и для царской кухни… Федор вообще-то крайне неохотно делится своими секретами, но здесь, конечно, не смог противиться. Так вот уже после, спустя много лет, когда мне вновь довелось увидеться с нею, уже Императрицей, Мария Федоровна, припомнив эту историю, смеясь, рассказала, что блюдо это до сих пор необычайно любимо ее супругом и зовется у них в домашнем кругу не иначе, как «игнатьевский поросёнок»!
Ольга Веригина: *с желанным* Когда спустя некоторое время Ольга глянула на циферблат своих часиков, то едва не ахнула – за легкой беседой, в которой успели, кажется, обсудить всё возможное, она совершенно забыла о времени. А меж тем, стрелки указывали на начало одиннадцатого, и значит, недолгий, как предполагалось еще днем, визит растянулся уже более чем на пять часов. Однако уходить ей по-прежнему не хотелось. Ведь отправиться домой сейчас означало и новую разлуку с Дмитрием. Пусть недолгую, в этом у Ольги больше не было сомнений, но тем не менее… - Надеюсь, моя милая, что теперь вы будете бывать у меня часто и без всех этих формальностей? Приезжайте в любое время, я всегда рада вашему обществу, - приглашение это прозвучало из уст Лидии Николаевны сразу же после того, как она все же сообщила, что ей пора. И, разумеется, было тотчас же принято с благодарностью. Чуть позже, попрощавшись с супругами Елагиными и матерью Дмитрия уже окончательно, Ольга вдруг подумала о том, насколько все-таки прав в своих наблюдениях граф Толстой! Счастливые семьи действительно всегда похожи. Должно быть, именно поэтому и сам дом Лидии Николаевны, и отношения тех, кто в нем обитает – при всех различиях в общественном положении, достатке, и прочих жизненных обстоятельствах, вызывают то же чувство умиротворения и покоя, какое обыкновенно возникало у нее при посещении дома собственной свекрови. Да и сами эти женщины, при абсолютном несходстве, в общем, тоже напоминают друг друга уже хотя бы этим потрясающим и неподдельно теплым отношениям к своим детям и близким. И этим в корне отличаются от ее собственной матери. Размышления о том, почему это так, в последнее время все чаще навевали грусть. Однако не сегодня. Ведь рядом был Дмитрий, который, конечно, пошел проводить ее в холл. А там, внизу, сразу отпустил лакея, который едва лишь успел подать покидающей дом гостье ее накидку и затейливую шляпу, которую Ольга, впрочем, тут же водрузила на положенное ей место всего одним ловким и точным движением, прикрепив затем к волосам длинной булавкой… Наблюдая за этим, почти цирковым, по ее мнению, трюком, Таня обыкновенно приходила в восторг, заявляя при этом, однако, что сама этакие «конструкции» у себя на голове уж точно носить никогда не станет. Ольга же в таких случаях лишь только тихонько посмеивалась и советовала дочери вспомнить эти слова всего через пару лет. Ну а теперь, закончив со сборами, она просто обернулась к Дмитрию. В глазах его читалось лишь чистое восхищение. И это убеждало Ольгу в том, что она хороша, лучше всякого зеркала, в которое она так и не удосужилась заглянуть. С улыбкой протянув ему сразу обе руки, она придвинулась чуть ближе, и тут же вновь оказалась в его объятиях. Но, чуть склонившись к ее лицу, он явно рассчитывал не только на это, но и на прощальный поцелуй. И Ольга была, разумеется, не против, Однако медлила, растягивая не только очередной краткий миг их единения, но и – уже чисто из женского кокетства – просто наслаждаясь новой одержанной победой. - И когда же я снова тебя увижу? – прошептала она, наконец, почти касаясь своими губами его губ. - Надеюсь, что уже прямо сегодня – во сне, - негромко усмехнулся Игнатьев с того же самого расстояния. – Только учти, что там я могу повести себя… чуть менее сдержанно, чем наяву. Тебя ведь это не шокирует? - Чтобы узнать это, тебе придется явиться в этот сон, - будто и не смутившись вовсе, ответила на это Ольга, и уголки ее губ чуть дрогнули, хотя она всеми силами и старалась сохранить на лице серьезное выражение. Противиться чарам этого мужчины становилось сложнее с каждой новой секундой. Да, пожалуй, не слишком-то и хотелось. Поэтому, обняв его чуть крепче, она первой прильнула к губам Дмитрия, вкладывая в свой поцелуй всю страсть и впервые позволяя ей взять власть над рассудком. Не стоило этого начинать. Особенно, понимая, что все равно нет шанса получить столь желанное продолжение. И поэтому придется все же как-то заставить себя отпустить ее. А после еще вернуться обратно наверх, к кузенам и матери. И делать вид, что следишь за нитью их разговора хотя бы еще несколько минут. Затем, чтобы уход из гостиной в свою комнату, а сразу оттуда – в ванную, под душ, не выглядел уж слишком откровенно постыдным бегством, которым, по сути дела, и являлся. Потому что, оказывается, и в сорок лет иногда возможно вновь почувствовать себя четырнадцатилетним подростком, почти не способным контролировать и усмирять свои желания, буде они возникли. К счастью, теперь, в своем нынешнем возрасте, Дмитрий Кириллович уже хотя бы не испытывал из-за этого мучительных угрызений совести. Так что несколько позже, когда дыхание уже несколько восстановилось, а думать об Ольге в чуть более спокойном ключе опять стало возможно, он лишь рассмеялся и покачал головой, вновь подставляя ее затем под упругие и прохладные водяные струи. Впрочем, простояв так еще пару минут, он почувствовал, что, кажется, начинает замерзать. Потому все же завернул массивный бронзовый вентиль, дотянулся до полотенца, и начал активно растирать им спину и плечи, поглядывая при этом на циферблат настенных часов и прикидывая, через сколько примерно времени Ольга уже точно окажется у себя в Сокольниках, чтобы можно было вновь поднять телефонную трубку, и услышать ее голос…
Евгений Баумгартнер: Спустя примерно неделю после событий в морозовском особняке, Евгений Францевич оказался на Мяницкой улице, где в старом особняке Лобановых-Ростовцевых уже некоторое время размещались классы рисовального Строгановского училища. Когда, расставшись с очаровательной Татьяной, барон раздумывал, стоит ли ему продолжить с ней общение, главным вопросом было лишь то, как это удобнее сделать – без надзора родни и особо ретивых друзей. И так как юная нимфа успела о себе поведать достаточно много, а барон, в отличии от многих мужчин, внимательно слушал женский щебет, он принял единственно верное решение – встретиться с ней у училища, которое она посещала пару раз в неделю. Лис успел побывать здесь и сообщил, что узнал от привратника о времени начал и окончания занятий, чем Евгений Францевич и решил воспользоваться. Правда, узнать в который из дней именно здесь появиться юная барышня Веригина, знать наверняка было невозможно. И первый свой приезд сюда барона был напрасный, хоть и не бесполезный. Он успел прогуляться возле училища и изучил географию маленьких улочек. Так что, когда через три дня он вернулся сюда вновь, расположился в ожидании конца занятий он не напротив ворот училища, но в конце квартала, на противоположной стороне улицы и стал ждать, временами поглядывая на циферблат часов. И когда они показали ровно половину пятого на крыльце училища стали появляться первые ученицы. Они выходили, шумно переговариваясь, смеясь, а у ворот, если путь их лежал в разные стороны, целовались на прощание. Зрелище было премилое, хотя сами девицы, не все, но многие, на вкус Евгения были слишком уж простоваты. Куда уж им всем было до той, которая появилась на пороге через десять минут. От нее шел свет и все вокруг этим светом преображалось. Даже та толстоватая и курносая девица, с которой они, держась за руки, вместе вышли через ворота на улицу. Евгений Францевич неспешно перешел улицу и направился навстречу барышням, который ечто-то живо обсуждали и кажется так были увлечены своей беседой, что не замечали ничего и никого вокруг. Поэтому и не удивительно, что та, вторая, проходя, задела мужчину, неспешно шедшего по улице и ойкнув, повернулась то ли извиниться, то ли потребовать извинения. Только вот мужчина, едва обе девушки остановились, взглянул по очереди на каждую из них и вдруг на губах его появилась самая очаровательная улыбка. - Татьяна Александровна! – сняв с головы шляпу, он прижал ее к груди и поклонился девушке, - Вот так неожиданная встреча! И какая приятная! – после этого он еще раз мельком взглянул на ее подругу и вежливо, но не более того, кивнул и ей, - Вы ведь помните меня, Татьяна Александровна?
Татьяна Веригина: Как известно, главный девичий разговор всех времен и народов, основными вопросами коего являются «а ты ему что?» и «а он тогда что в ответ?», может длиться часами и способен – при должной степени увлекательности обсуждаемого объекта, овладевать умами своих участниц настолько, что для них в буквальном смысле перестает существовать окружающий мир. Примерно то же самое происходило с двумя барышнями, которые за несколько минут до этого покинули здание Строгановского училища и бодро шествовали по тротуару, взявшись за руки и оживленно беседуя. И даже внушительных размеров этюдники под мышками их, кажется, совершенно не тяготили. Обе были блондинки. Обе – очаровательны. Но если одна из них – а ею была Тата Веригина, которая в своем простом летнем костюмчике и берете, из-под которого, как всегда, выбивались во все стороны непослушные прядки светлых волос, выглядела даже моложе своих пятнадцати, то другая, напротив, казалась – да, собственно, уже и была вполне себе взрослой барышней, недавно достигнув солидного, семнадцатилетнего возраста и в смысле внешности представляя собой этакую смесь «Весны» Альфонса Мухи и мисс Камиллы Клиффорд с ее чуть надменным выражением лица, вздернутым носиком и уже округлыми, женственными формами – на зависть остальным барышням своего курса. Всем, кроме, пожалуй, Таты Веригиной, с которой Липочка Рейсс, младшая и любимая дочь крупного железнодорожного магната, успела искренне подружиться. Естественно, не только из-за этого. Подругу свою Липа искренне любила, хоть и считала ее в душе немного блаженной из-за её форменного помешательства на всех этих холстах и красках. Как и прочие студийки-строгановки, Липа и сама была всерьез увлечена живописью и даже была бы не прочь продолжить учебу где-нибудь в Европе. Но не видела в этом занятии цели своей жизни и ее предназначения, уделяя время и другим увлечениям. Например, Таниному старшему брату, с которым познакомилась еще прошлой осенью – Степан тогда часто встречал сестру после занятий и показался мадемуазель Рейсс очень милым, хоть и немного надменным юношей, достойным пристального внимания. Потом, однако, видеться они стали совсем редко. Тата говорила, это потому, что брат готовится держать экзамен на медицинский факультет, и вынужден посвящать все свое время учебе. Правда это или нет, но без необходимого подкрепления и развития, то едва зарождавшееся чувство быстро сошло на нет, так толком и не разгоревшись. Да к тому же, буквально нынешней весной, на смену ему пришла, кажется, и настоящая любовь – к отпрыску старинного германского рода, одного из тех, чьи предки значатся чуть ли не в «Готтском альманахе». Его Липе представили на одном из великосветских балов друзья ее родителей, и теперь дело активно продвигалось к помолвке. Так что искусство постепенно отходило на второй план, уступая свое место событиям реальной, а не воображаемой жизни, которыми мадемуазель Рейсс охотно делилась с подругой, так и оставшейся ей «в память и наследство» о любви так и несостоявшейся. А та всякий раз с удовольствием слушала. Ну или почти всякий, потому что порой Липочкины излияния о том, как она счастлива своим чувством к «ненаглядному Эрни» слушать становилось невыносимо даже Тате. Наблюдая со стороны за тем, насколько может измениться и поглупеть от любви даже такая замечательная девушка, как Липа, она уже не раз давала себе клятву, что никогда не станет такой, как она, даже если однажды все-таки доведется по уши влюбиться. Вот только доведется ли вообще? В то, что кто-то всерьез способен завладеть ее сердцем, Тата, по правде сказать, не слишком-то и верила. Знакомые ровесники – по преимуществу это были гимназические одноклассники Стёпы – казались либо непроходимо глупыми, либо невыносимо наглыми. И надо сказать, что брат вовсе не рвался ее в этом разубеждать. А других, еще не выезжая в свет и ведя поэтому довольно замкнутую жизнь, Тата еще не знала, хотя от этого и не страдала. Предпочитая пока изучать науку любви так сказать на расстоянии… Совсем как сейчас, когда внимательно слушала пересказ содержания письма, которое Липа накануне получила от своего возлюбленного: - Погоди-погоди, и что, вот так прямо и написал, что не может без тебя жить?! Дословно? – воскликнула она, удивленно распахивая глаза. – Нет, но тогда это точно означает предложение! - Нет, ну вообще-то, конечно, не дословно вот прямо «не могу жить», - чуть помявшись, все же призналась Липа. – Тогда это было бы, наверное, что-то вроде «Ich kann nicht ohne dich leben», а он пишет: «Mein Leben erscheint mir schrecklich in deiner Abwesenheit», понимаешь? - Вообще-то нет, - рассмеялась Тата. – Я же совершенно не знаю этот ваш немецкий! - Ой, ну да, я все время об этом забываю! Это значит: «Моя жизнь кажется мне ужасной в ваше отсутствие», а согласись, что это не совсем одно и то же! - Нет, ну почему? Когда жизнь окажется совсем ужасной, уж точно ей не обрадуешься, - философски заметила в ответ барышня Веригина, чуть подпрыгивая на ходу, чтобы поправить под мышкой немного сползший вниз этюдник. – Хотя, может, ты и права. Но я все равно уверена, что к Рождеству он сделает тебе предложение, вот посмотришь! - Ах, Таточка, милая, твои бы слова, да Богу в уши! Веришь ли, я от него совершенно без ума! – воскликнула Липа, драматически взмахнув рукой и задевая при этом какого-то шествовавшего навстречу господина, на свое несчастье поравнявшегося с нею в это мгновение. – Oh! Je suis désolé… - бросила она, даже не посмотрев в его сторону, и открыла было рот, чтобы продолжить свои рассуждения, но незнакомец, вместо того, чтобы принять извинения и молча пройти мимо, вдруг неожиданно остановился и заговорил. Только не с ней, а с Татой, назвав ее по-взрослому, Татьяной Александровной. Это было необычно и удивительно. Но еще удивительнее оказалась реакция самой Таты, которая при виде этого мужчины – Липа сразу определила, что на вид ему никак не может быть меньше тридцати пяти («Совсем старик!»), буквально расцвела и почти шепотом пролепетала в ответ: - Конечно же помню, Евгений Францевич! И тоже рада вас вновь увидеть… очень рада!
Евгений Баумгартнер: «И это прекрасно, mon ange!» - подумал барон, глядя на нее с улыбкой и с трудом справляясь с новыми приступом умиления, который неизменно, раз за разом вызывало у него это прелестное существо, совершенно не умевшее таить своих эмоций подобно тому, как обыкновенно поступают более взрослые женщины. Точнее, еще не приучившее себя к необходимости подобного. Кто знает, быть может, именно этим она и привлекла его настолько, что вот уже неделю, с самого момента их расставания, там, на выставке, Евгений Францевич жил лишь одним желанием – увидеть ее вновь. Одновременно мучаясь при этом припадками весьма непривычного для себя чувства неуверенности и даже страха: а что, если сама Таня уже позабыла его? Что, если его образ, взрослого – а для нее уже совсем и немолодого мужчины, с которым и пообщаться-то удалось, в общем, совсем ничего, уже выветрился из ее сознания? Но нет. Выходит, и не забыла, и образ не выветрился. А напротив, даже рада вновь повстречаться. Все это не могло не радовать. И Баумгартнер тоже ощутил определенное удовлетворение. Если бы только не присутствие в непосредственной близости от объекта его восхищения очередного «соглядатая» –¬ пусть на сей раз всего лишь и в виде подруги – возможность которого он почему-то не учел, выбирая местом их с Татьяной новой встречи окрестности училища. А ведь должен был бы подумать, что она вряд ли ходит домой после занятий одна! Впрочем, может быть, это даже к лучшему. И точнее всего его нынешнее положение описывает грубоватая мужицкая мудрость про спешку и ловлю блох. Слишком откровенный интерес может напугать и даже оттолкнуть ее, слишком невинную и непривычную еще к подобному вниманию со стороны мужчины. Так что торопиться, действительно, не стоило. И барон хорошо это понимал. Жаль только, что данное понимание ничуть не облегчало жажды, стократно усилившейся, стоило ему вновь оказаться рядом источником всех своих желаний последнего времени. А это, и верно, уже начинало походить на род обсцессии, хотя всю прошедшую неделю, Баумгартнер честно пытался бороться с собой. Но ничего не помогало. А попытка подмены вызвала лишь злобу и раздражение в адрес кретина-Лиса, который вместо того, что ему заказывали, притащил в прошлую субботу какую-то малолетнюю лахудру, к которой он даже не захотел прикасаться. Две другие девочки, которые были доставлены в качестве извинения за этот промах буквально на другой день, оказались, впрочем, больше похожи на искомый идеал. Однако ж все равно не то, не то… Пустые оболочки, совершенно лишенные волшебной субстанции души, они смогли ненадолго утолить лишь желания плоти. Душа же по-прежнему жаждала и рвалась к той, единственной, что стояла теперь перед ним, улыбалась и даже не подозревала, причиной каких страданий является. - Татьяна Александровна, вот вы не поверите, но я ведь только теперь и понял, почему вас здесь встретил! – выговорил, наконец, Евгений Францевич, с трудом отводя взор от сияющего лица мадемуазель Веригиной, поворачиваясь и кивая на здание училища. – А вы, между тем, кажется, рассказывали, что посещаете здесь курсы!
Татьяна Веригина: *вместе с Евгением Францевичем* - Рассказывала! – кивнула в ответ Таня. – Только вы ведь и не обязаны держать в памяти всю мою болтовню! Я и сама не всегда помню, кому, где и что успела про себя рассказать, скажи, Липочка?.. Ой, кажется, я ведь вас так и не познакомила? Барон Баумгартнер – мадемуазель Олимпиада Рейсс, мы вместе занимаемся рисованием и дружим. А с господином бароном мы знакомы с той выставке, о которой я тебе рассказывала, помнишь? Он тоже увлекается живописью. - Припоминаю, - откликнулась Липа, ответив на представление коротким книксеном и поглядывая на господина Баумгартнера уже с большим вниманием и интересом. Однако вовсе не по той причине, о которой можно было бы подумать в первую очередь, хотя, несмотря на свой возраст, он был все еще весьма привлекателен, а главное – умел это должным образом подать. От внимания девушки не ускользнули ни сшитый по последней моде, но при этом строгий и элегантный костюм, ни дорогая трость с серебряным набалдашником, ни общая ухоженность и даже лощеность этого господина. Дело было в другом. Все эти дни Тата действительно постоянно твердила о визите в дом господина Морозова, припоминая то одну, то другую упущенную деталь выставки, столь поразившей ее воображение. Однако о новом знакомстве речи ни разу не завела, хотя прежде обычно делилась с подругой подобным без всякого стеснения. Последнее было бы, впрочем, объяснимо, если бы этот человек не произвел на нее особенного впечатления. Однако же это явно было не так. - А вы, верно, живете здесь неподалёку? – поинтересовалась она, будто бы невзначай уточняя только что зародившуюся в голове догадку. - Нет. Но часто бываю по делам, - ответил ей барон коротко и довольно равнодушно, вновь сразу переводя затем взгляд на Татьяну. – Хотя, это забавно, милая мадемуазель! Выходит, прежде, до знакомства, мы, возможно, уже не раз могли здесь встречаться и просто проходить мимо, даже не замечая друг друга? - А это вряд ли. Ведь я художник, Евгений Францевич, - отрицательно качнув головой, Тата хитровато прищурилась в ответ на его удивленный взгляд. – Поэтому невольно запоминаю все интересное и примечательное, чтобы после использовать это по своему разумению. - Здесь вы абсолютно правы, Татьяна Александровна, - смущенно, словно школяр, покрутив в руках собственную шляпу, усмехнулся Баумгартнер. – Я бы тоже вас ни за что не пропустил. Там, у Морозова, ведь сразу обратил внимание, - сказал он, чуть понижая голос и продолжая смотреть только на Таню, хотя и подруга ее, то ли деликатности ради, то ли просто заскучав, держалась теперь слегка в стороне. «Сразу»?! – едва тут же не переспросила его девушка, уже в свою очередь немного округляя от изумления глаза. Вот это да! Выходит, их встреча вовсе и не была случайной? Последнее, конечно, не могло не польстить ее самолюбию. Как и интонация, с которой Евгений Францевич невольно признался в своем «умысле». Мягкая, даже немного интимная, она явно предназначалась также лишь ей одной, пусть рядом по-прежнему все еще стояла Липа. И это начинало Тату уже потихоньку раздражать: нельзя же, право, быть настолько неделикатной! Ведь, окажись в ее положении она сама, наверняка бы давно уж сыскала какой-нибудь предлог, чтобы уйти и не быть, как говорится, «третьей лишней». Размышляя в подобном ключе, девушка исподволь косилась на подругу, мысленно уговаривая ее понять, что происходит. Но бесполезно. А тут еще господин барон – видно, заметив этот нетерпеливый взор и истолковав его по-своему, вдруг произнес: - Что же, должно быть, вам пора, а я вас задерживаю? - Нет, нисколько! – тут же, ни минуты не раздумывая, откликнулась Таня. – Во всяком случае, меня уж точно, - вновь выразительно взглянув на Липу, прибавила она, почти не покривив душой: ничего ведь не случится, если визит к бабушке, который планировался на сегодня, перенести, скажем, на завтрашний день? Они со Стёпкой и Саней и без того бывают у нее почти каждый день, поди, замучили уже своими беспрестанными посещениями! Маме же – если спросит, конечно, можно после сказать, что задержалась на занятиях. Ну, или еще что-нибудь придумать, не станет же она проверять по минутам? - А вот мне, наверное, действительно надо идти. Видно, сообразив, наконец, чего от нее хотят, проговорила, тем временем, сама Липа. Но голос ее при этом звучал так, что Тата сразу же почувствовала – здесь уж ей точно после не избежать после дополнительных расспросов. Ну и пусть. Ну и ладно. В конце концов, ничего предосудительного она совершать не собирается, ведь правда? Даже и не думает! - Тогда до встречи, душенька! Увидимся послезавтра! - Очень на это надеюсь! – с улыбкой пропела в ответ мадемуазель Рейсс и, почти церемонно раскланявшись, неторопливо пошла восвояси. А Тата и Евгений Францевич еще какое-то время так и стояли посреди тротуара, глядя ей вслед, пока мимо них, отвлекая от этого молчаливого созерцания, со звоном не проехал по проложенным вдоль всей улицы рельсам электрический трамвай.
Евгений Баумгартнер: *с mon ange* - Что ни говори, а иногда прогресс не мешало бы и притормозить! Ужасное изобретение! – чуть поморщившись от резкого звука, проговорил барон, наконец, позволяя себе вновь взглянуть на свою Таню. А та, наивное дитя, все еще продолжала сиять от того, что так легко осуществила свой «коварный» замысел. Это было мило и еще больше обнадеживало, хотя торопиться по-прежнему не стоило. - Вы говорите совсем как мама! Она тоже не в восторге от публичного транспорта и всегда просит нас с братом нанимать извозчика, когда возвращаемся домой в Сокольники. Нам же, напротив, очень нравится трамвай – быстро, почти как на авто!.. А вы водите автомобиль? - Нет, не вожу. А если и задумал его приобрести, то ездил бы исключительно с шофером, - помедлив, ответил Баумгартнер, которого едва не передернуло от сравнения, только что невзначай сорвавшегося с уст собеседницы. Всякое новое поколение обыкновенно мнит своих родителей безнадежно отставшими от жизни древними ископаемыми. Потому уж не намёк ли это и с ее стороны? Впрочем, подозрение это, едва зародившись, почти тотчас и растаяло: да нет, не может быть такого, чтобы простодушный ребенок задумал бы его намеренно обидеть. А сам он, очевидно, слишком уж привык к неистребимому двуличию взрослых женщин – таких, как недалекая и чопорная мамаша самой Татьяны, если ищет нечто подобное и в её речах. Придя к этому умозаключению, Евгений Францевич вновь повеселел. И уже совершенно не обращая внимания на явное разочарование, что до сих пор явственно читалось на ее курносой мордашке, продолжил, как ни в чем не бывало, развивать свою мысль: - «А что же, в таком случае, стоят его недавние рассуждения о современном искусстве и дураках, которые не желают принять происходящих вокруг изменений?!» - должно быть, уже подумали вы, и теперь вот-вот готовы уличить меня в лицемерии… признайтесь же откровенно, я не обижусь. Это так? – вкрадчиво поинтересовался он, наблюдая за Таней и происходящей в ней прямо сейчас борьбой между искренностью и привитой строгим воспитанием привычкой неизменно отступать перед авторитетом взрослого человека. – Не волнуйтесь, mon ange. Ведь на самом деле в моих словах нет противоречия. Сполна насладившись смятением, произведенным его словами, барон усмехнулся и ласково коснулся руки так и не нашедшей, что ему на это ответить барышни. - Я, видите ли, действительно не любитель большинства технических новшеств, хотя и готов признавать их удобство. В вину же им ставлю то, что они… убивают романтику окружающего нас мира! - О, разумеется! Экономят время, но при этом – странным образом ускоряют ход событий, порой даже не позволяя их толком осознавать, – тут же вновь вскидывая на него светящийся восхищением взгляд, удивленно проговорила Тата. – Как же это точно! - Я не сомневался, что вы поймете, - удовлетворенно кивнул Евгений Францевич, продолжая с улыбкой ею любоваться. - И напрасно, - тотчас помрачнев, она опять опустила голову, внимательно рассматривая чуть выступающие из-под нижнего края юбки мыски собственных туфель. – Я вовсе не такая понятливая. И еще пару мгновений тому назад и правда готова была обвинить вас в криводушии. - Ну полно, полно же винить себя! Это, право, такая ерунда в сравнении с тем удовольствием, что вы дарите, просто лишь общаясь со мной!.. Только, что же это мы стоим посреди улицы? Может, позволите вас немного проводить? - Буду рада! – едва вновь отважившись посмотреть ему в лицо после крайне лестного, хоть и прозвучавшего немного старомодно комплимента, Таня робко улыбнулась. – До остановки… Но только давайте до следующей? Эта слишком близко, а мне хотелось бы немного прогуляться. В ответ на это предложение Евгений Францевич тут же молчаливо кивнул – одновременно тем самым соглашаясь также исполнить и желание Татьяны. То, которое она, разумеется, не осмелилась произнести вслух. Но это было и не нужно, ведь всё абсолютно явно читалось в ее прозрачных, как озера, глазах. И вот, не спеша, они уже шли вдоль по улице, болтая о каких-то пустяках. Но думал и мечтал, поглядывая временами на свою юную спутницу, барон теперь лишь только об одном: чтобы, презрев все условности их мира, она вдруг сама взяла бы его за руку! Да-да, именно так! Всего лишь просто бы свою маленькую ладошку в белой кружевной перчатке на сгиб его локтя – вначале чуть робея, едва касаясь пальчиками ткани рукава, потом смелее, весомее, если так вообще можно сказать об этой миниатюрной ручке, что сама по себе невероятно похожа на маленькую птичку, которой самое место в теплом уютном гнездышке… В конце концов, образ этот настолько захватил его воображение, что сделался почти физически осязаемым. И, чтобы не сойти с ума, следовало немедленно прекратить даже думать о чем-то подобном. Эта девушка еще непременно подарит ему великое счастье. Возможно, и совсем скоро. Но не теперь, не теперь… - Погода сегодня дивно хороша, вы не находите? – произнес он, чуть склоняясь к Тане и позволяя себе еще лишь пару блаженных мгновений вдыхать источаемый ею теплый и свежий аромат юности, а потом так же незаметно отстраняясь. – Даже не верится, что приближается осень… А что, Татьяна Александровна, вы как художник, предпочитаете из времен года? - Зиму, - ответила она, не раздумывая, а потом, чуть дернув плечом, чтобы поправить несколько сползший с него неудобный ремень этюдника, лукаво покосилась на степенно ступающего рядом барона, даже не догадываясь о терзающих его искушениях. – Я знаю, что все обычно говорят про осень. Но мне и правда больше по душе спокойствие и безмятежность и чистые, холодные краски зимы, а не разноцветное буйство. Вы удивлены? - Вовсе нет, Татьяна Александровна. Вы не похожи на других, чтобы любить что-то обычное или быть как прочие. А зима, она вам очень подходит. Вы и сами чисты и безмятежны, и похожи на зимний холст, на котором может быть начертано многое. Вообще-то, я всегда полагал, что картины художника – не те, что на заказ, но для себя – это всегда и портрет самого мастера, не важно, что там изображено – корзина фруктов или сухое дерево в лесу. - Никогда об этом не задумывалась, – глядя перед собой, тихо отозвалась девушка. – Но что, если это не пейзаж и не натюрморт, а, скажем, портрет другого человека? Разве и в нем художник рисует себя? Нет, я в это ни за что не поверю! – воскликнула она. – Вот если бы я, например, вдруг взялась за ваш портрет, каким таким образом вы на нём могли бы вдруг оказаться… мной?! Мысль эта показалась настолько забавной, что Таня, не выдержав, звонко рассмеялась. - А это как раз очень легко объяснить – если взять два портрета одной и той же персоны от двух разных художников. Правда, вы можете возразить, что сложно сказать – какой из них наиболее схож с натурой, если вы не видели ее живьем. Но тогда можно сравнить, например, с фотографическим изображением. Вспомните хоть ту актрису из «Комеди Франсез», Жанну Самари… Впрочем, вы слишком юны и вряд ли могли где-то ее увидеть. А я же застал времена, когда ее образ не сходил со страниц большинства французских газет, так что могу сказать откровенно, в жизни она отнюдь не была красавицей. Но вот перед нами ее портрет кисти Ренуара – ну, например, тот, который мы оба видели у Морозова, где она в голубом платье. И разве же это не есть само очарование и воплощение женственности? А все дело в том, что художник, будучи увлечен ею, рисует не только образ, но и своё отношение. То есть часть самого себя!
Татьяна Веригина: * с тем, кто один меня понимает* Его рассуждения казались столь убедительными, что Тата даже мысленно вздохнула с облегчением оттого, что так и не успела высказать вслух предложения, которое еще буквально минуту назад буквально крутилось у нее на языке. - В таком случае, выходит, что лучше и не браться за портрет того, кому не хочешь показать своих чувств. Спасибо, что предупредили, Евгений Францевич, теперь я буду об этом знать… Ну а вас когда-нибудь уже рисовали? – помолчав мгновение, все же поинтересовалась она, искоса взглянув на барона и тотчас вновь отворачиваясь. - Я не слишком люблю сидеть неподвижно. Но да, разумеется. Например, пару лет назад в морском путешествии я познакомился с одним американцем. Мы часто коротали время игрой в шахматы, и вот однажды я заметил, как он делает в своём блокноте для записи ходов какие-то наброски. Как позже выяснилось, это был мой будущий портрет. А сам шахматист – и к слову, совсем недурной, это Джон Сарджент, по какой-то причине, возможно, из скромности, или желания сохранить инкогнито, назвавший мне при знакомстве лишь первую часть своей фамилии, Сингер. - Неужто тот самый?! Невероятно! - Представьте себе. Но только я-то и понятия не имел, как он выглядит в жизни! – с улыбкой кивнул в ответ барон. – Вот такая забавная вышла история. Ну а из наших меня писал только Константин Аркадьевич. Но, по правде сказать, меня не слишком расстраивает такое положение вещей. Потому что собираю я отнюдь не только свои собственные изображения. - Да, это было бы просто странно! – в тон ему откликнулась Тата. Ее все сильнее увлекал разговор с этим необычным человеком, который, зачем-то изо-всех сил старался казаться заурядным. Только пока не слишком успешно. Особенно теперь, когда как бы между делом проговорился, что, оказывается, тоже собирает картины! – Но что же еще есть в вашей коллекции? И насколько она обширна? Вы где-то ее выставляете? - О, самое разное! – уклончиво проговорил Евгений Францевич, внутренне торжествуя по поводу того, как легко и просто эта милая рыбка заглотила брошенную ей наживку. – Я не придерживаюсь какой-то тематики, а выбираю лишь то, что мне нравится. И нет, это небольшая, приватная коллекция. Позволить себе открыть галерею, как господин Морозов, я, разумеется, не могу… Хотя впервые в жизни об этом сейчас жалею. - Но почему? - Потому что лишь так, не нарушая правил приличия, я смог бы осмелиться пригласить вас лично ее оценить, - тихо проговорил он, опуская затем глаза долу и тяжело вздохнул, словно бы это признание стоило ему немалых усилий. - А вы бы и правда этого хотели? – так же смущенно потупившись, пробормотала в ответ Тата, сердце которой тут же забилось в два раза чаще. Хотя ничего особенного, неловкого стоящий напротив нее с виноватым видом Евгений Францевич, в общем-то, и не произнес. Однако глубинный смысл его слов был слишком очевиден даже для нее. И означал нечто совершенно невероятное: что она, Тата, каким-то удивительным образом смогла заинтересовать своей скромной персоной такого мужчину! Причем, настолько, что тот искренне хочет продолжить их знакомство. И препятствием этому видит лишь какие-то нелепые предрассудки из прошлого, которые никогда не были ей до конца понятны. Хоть и внушались матерью и гувернантками с самого детства. - Конечно, - все так же, не поднимая глаз, сказал барон. - Ну, тогда, может быть, я бы… и смогла? Как-нибудь… - еле слышным шепотом прибавила она, внутренне замирая не то от робости, не то от восторга по поводу собственной смелости. - Уверен, этот день стал бы одним из самых счастливых в моей жизни… Тем временем, подошли к той остановке, до которой так хотелось прогуляться Татьяне. И стоило лишь остановиться, как вдалеке почти сразу же показалась закругленная стеклянно-железная морда трамвайного вагона. Заметив его появление, Тата в тот же миг отвлеклась от их разговора и стала тянуть шею, высматривая на табличке заветную «десятку». А сам Баумгартнер, который, спохватившись, и так уже успел обругать себя за свою последнюю фразу, прозвучавшую излишне драматично, даже занервничал, что переборщил, разыгрывая этот спектакль. Татьяна, конечно, барышня наивная, но все же не дурочка. Потому вполне может это пусть и не понять, так хотя бы почувствовать. И тогда все пропало. В сущности, и так до конца не ясно, что есть ее ответ: действительное согласие, или только одна лишь дань вежливости. И чтобы проверить это, остается совсем мало времени: глядя на то, как стремительно движется к остановке чертов трамвай, барон стер, наконец, с губ глупую улыбку и на мгновение нахмурился. Благо, Тата сейчас его лица не видала. - Послушайте, Татьяна Александровна! – тронув ее за плечо, чтобы вновь привлечь к себе внимание, быстро проговорил он уже вполне обычным тоном. – Я понимаю, вы теперь торопитесь, но… вы слышали что-нибудь о выставке молодого Трубина? Это ученик Сомова. Я думал посетить ее на этой неделе и, возможно, приобрести что-то в свою коллекцию… Что, если бы нам сходить туда вместе? - Ну ладно! – только и сказала она в ответ, взглянув на него с улыбкой из-за плеча и затем сразу же легко заскакивая на подножку подкатившего к остановке с тревожным позвякиванием бежево-красного вагона. - Что… что это значит? Вы согласны? – пробормотал Баумгартнер, еще не веря, что обуревавшие его сомнения разрешились вот так запросто. – И не передумаете?! - Нет! Я же сказала! – весело помотала головой Тата. – Давайте послезавтра, в это же самое время, сразу после занятия в студии, хорошо? - Да, безусловно! - Вот и договорились! - Барышня, да пройдите уже внутрь или сойдите обратно! – не выдержал, наконец, строгий кондуктор, все это время дожидавшийся, пока Тата окончательно поднимется по ступенькам. – Вагон отправляется! - Простите, я сейчас! – забросив перед собой неуклюжий этюдник, она прошла вглубь вагона и остановилась у заднего окна, еще раз помахав оттуда Евгению Францевичу ладошкой на прощанье. Трамвай после этого мгновенно тронулся, бодро двигаясь в сторону Сокольников. Но пока он не свернул за угол, Тата с улыбкой и бьющимся сердцем так и наблюдала за тем, как стоит прямо посреди улицы, словно часовой, прижимая к груди шляпу и элегантную трость, высокий темноволосый мужчина, в которого она, кажется, только что влюбилась…
Ольга Веригина: На следующее утро после обеда в доме графини Игнатьевой Ольга пробудилась с ощущением, будто она это вовсе и не она, а какая-то другая женщина. Словно те несколько слов, что наконец были произнесены в слух в оранжерее, способны были изменить ее физическую и духовную составляющую. Но в каком-то смысле это было так. Возвращаясь домой в тот вечер, переполненная чувствами и эмоциями, она то и дело закрывала глаза от восторга и каждый раз ей виделись глаза возлюбленного, в которых отражалась страсть и любовь, чувствовала вкус его губ, жар его прикосновений. Думать или размышлять о чем-то в те мгновения она была просто не способна, так как вся просто обратилась в одно единственное желание – быть там, где он, быть с ним единой. Поднимаясь же по ступеням к парадной двери дома, она шла так медленно и осторожно, будто боялась расплескать переполнявшее ее ощущение бесконечного счастья. Дверь Ольга Дмитриевна отворила сама своим ключом, не желая никого разбудить в доме – стрелки часов приближались к полуночи. Но едва она вошла в холл, в котором тускло горели ночники, то увидела Степана, сидевшего на ступенях лестницы. Словно стражник на посту, он не шелохнулся при ее появлении, хоть и не дремал, как можно было бы подумать, так как голова его была прислонена к одной из лестничных балясин, но внимательно следил за каждым ее движением. И пока она расстегивала застежки накидки и снимала шляпу, она тоже не отводила от него своего взгляда. Возможно это ей лишь показалось и то была причудливая игра теней, но губы Степана будто подрагивали в улыбке, хотя глаза оставались серьезны, а взгляд сосредоточен. Она поднялась все так же не произнося ни слова до той ступени, на которой сидел сын, опустилась рядом с ним, положив рядом с собой шляпу. Ее мальчик сейчас казался взрослым как никогда – спокойное лицо, лишенное привычной мальчишеской живости, взгляд, в котором она прочла понимание. Оля вздохнула, улыбнулась и опустила голову ему на плечо, а Стёпа взял ее ладонь в свои руки, развернул тыльной стороной и нежно прижался к ней губами на несколько мгновений. Если девочки всегда проявляли свои чувства к матери, любили ласкаться и требовали от нее ответных же ласк, Степан с детства редко проявлял свои чувства. Как так вышло, что после смерти Саши он стал еще более сдержанным в своих эмоциях, будто считал излишние нежности проявлением слабости. Но иногда, когда они оставались с Олей одни и никто не мог их видеть, он мог позволить скупую, но столь искрению ласку, как это было теперь. - Ты заслужила быть счастливой, мама, - тихо произнес он, когда она в ответ на его поцелуй, крепко сжала его пальцы. - Я счастлива, малыш, - Степа усмехнулся этому прозвищу, так как уж давно не мог зваться малышом, превосходя матушку в росте почти на голову. Посидев еще немного, больше не произнося ни слова, Ольга с сыном поднялись и он проводив до спальни ее, пожелал ей добрых снов. И вот, проснувшись в это утро, она была так счастлива, что не заметить это мог только слепой. И это ее состояние не прошло ни к обеду, ни на следующий день, а лишь усиливалось, разрастаясь и будто поглощая ее всю. Она стала больше улыбаться, глаза ее лучились и каждое ее движение стало, как ей самой казалось, более плавным, текучим, будто время вокруг нее замедлило свой ход. Даже Санька, которой подобные вещи, что сейчас происходили с мамой, были еще не слишком еще понятны, заметила брату и сестре, что «мама теперь не такая, как обычно!». И единственное, что вносило нотку горечи в это состояние эйфории Ольги Дмитриевны, было строгое предписание доктора Эбермана отправляться на курорт, не затягивая этого и не дожидаясь, когда здесь пойдут дожди и подуют сырые ветра. А это означало, что вскоре ей придётся расстаться с Митей и почти на полтора месяца покинуть Москву. И каждый вечер, когда она брала трубку телефона и слышала на том конце его чарующий голос, она не знала, как преподнести ему эту новость. А времени, в его беспощадной стремительности, оставалось для этого все меньше и меньше. Об этом Оля размышляла и все нынешнее утро, собираясь отправиться обедать в «Эрмитаж», куда Игнатьев предложил ей поехать, добавив, что там они наконец-то смогут побыть вдвоем, без посторонних глаз и ушей. Впрочем, это было весьма условное предположение, так как может с ними и не будет ее или его родных, но назвать это свидание полным тет-а-тет было все же сложно. Уже в ресторане, когда официант проводил их в отдельный кабинет и когда был с делан заказ, ожидая подачи первых блюд, Ольга вновь вернулась к своим мыслям и так была ими поглощена, что в какой-то момент пропустила вопрос Игнатьева и растерянно лишь посмотрела на него, когда он поинтересовался, все ли с ей нравиться и может она желает уйти. - Что? Нет, прости меня я немного рассеяна сегодня. Я все хотела тебе кое-что сказать и никак не могла подобрать лучшее для этого время. Но думаю, что стоит это сделать теперь и перестать мучиться. Нам скоро придётся расстаться, - и тут же спохватилась, сказав это и заметив в глазах своего возлюбленного удивление, смешанное с сомнением, - Господи, нет. Я не то хотела сказать. Я должна буду уехать в Ялту через две недели, потому что на этом настаивает мой врач, полагающий, что моя весенняя простуда… Как же все это глупо и неправильно звучит, - закусив губу, будто умоляя его помочь ей закончить свой сумбурный рассказ, Оля посмотрела на графа.
Дмитрий Игнатьев: *вместе с Оленькой* - Так… - только и смог он, однако, ответить, все еще приходя в себя от внезапности обрушившегося на него лавиной потока слов, первоначальное предположение о смысле которых, и верно, заставило слегка похолодеть. – Ты… меня почти напугала, Оленька. Это новое признание тоже удалось Дмитрию Кирилловичу далеко не сразу, а лишь после основательного глотка ледяного «Абрау», которое налил в его и Ольгин бокалы идеально вышколенный половой, прежде чем на какое-то время исчезнуть из кабинета. - Причем, дважды. И я даже не знаю, чем страшней. Тем, что ты вдруг ни с того ни с сего решила меня покинуть, или тем, что болеешь… Ну хорошо, хорошо, положим, ты убеждена в обратном, но ведь доктору-то виднее? – с легкой улыбкой покачал он головой, пресекая ее попытку возразить. – Однако я решительно не понимаю, что мешало сказать раньше, и почему это было для тебя мучением? Разве ты настолько мне не доверяешь? - Вовсе нет! – поспешила уверить его Оля и тоже не сдержала улыбки. Видеть столь явное беспокойство о себе было очень приятно, хотя ей и не хотелось бы ни за что тревожить Дмитрия специально, - Просто… Ты сам во всем виноват! Я ни о чем думать не способна, кроме как о тебе! А если серьезно, то до последнего я надеялась, что доктор Эбермаер отменит мою ссылку. Потому что я совершенно никуда не хочу теперь ехать. «Ехать без тебя!» - хотелось бы добавить, но это было бы слишком откровенным признанием даже теперь. - Вот и хорошо, что не можешь! Вот и подумай еще раз обо мне – вернее, о том, что со мной станет, если ты, упаси Господь, вновь почувствуешь себя плохо! Я ведь тогда остаток дней буду себя в этом винить! – упрямо качнув головой, Игнатьев внимательно посмотрел ей в глаза. – Ты, конечно же, должна поехать! И никакие возражения тут не принимаются… Говоришь, через две недели, в Ялту?... Задумавшись на мгновение, он отвел взгляд в сторону, будто обдумывая что-то, а потом вновь покачал головой. - А надолго? - До середины октября, - вздохнув, и как бы соглашаясь с его доводами, а также с тем, что они лишь подтверждают слова врача, который будто нарочно старался поскорее спровадить ее из Москвы, чтобы избежать возможных осложнений, ответила Ольга. – Но это же целая вечность! И самое ужасное, что я там буду совсем одна. Дети останутся здесь, ты останешься здесь. И даже Поль, который собирался присоединиться ко мне там чуть позже, вынужден теперь по делам службы уехать аж в Португалию! Пообещай же, что хотя бы мы с тобой не оставим нашей традиции говорить по телефону каждый вечер?! - Что? Нет, конечно же, нет! Я ведь и сам теперь уже совершенно не представляю своего вечера без этих бесед… без звука твоего голоса, который привык слышать последним перед тем, как усну. Представляешь, до чего дожил? – следом за Ольгой громко и протяжно вздыхая, Дмитрий Кириллович немного смущенно улыбнулся. Многие мужчины его возраста и даже моложе находят неловким открыто демонстрировать чувства, боятся показаться чересчур влюбленными и оттого смешными. Сам Игнатьев себя к этой породе собратьев не относил, ибо был всегда вполне в себе уверен. Тем не менее, вот так, глаза в глаза, говорить подобное было все же как-то неловко. - Стало быть, в нашем распоряжении есть всего две недели, и их необходимо под самую завязку наполнить событиями, которые мы будем после целых два месяца обсуждать по телефону! Надеюсь, ты понимаешь, что это потребует концентрации всех твоих сил?
Татьяна Веригина: Никогда бы не поверила Тата, если бы кто-нибудь сказал ей еще хотя бы неделю с небольшим тому назад, что жизнь её сможет настолько круто измениться! Хотя, правильнее и точнее было бы сказать, что она вдруг неожиданно сама по себе словно бы разделилась на две неравные части. Первая – это та, что протекала дома, в Сокольниках, где барышня Веригина по-прежнему вела свое обычное, тихое существование. И та, другая, в которую она теперь при любой возможности стремилась сбежать, провалиться, словно сказочная девочка Алиса, в кроличью нору и оказаться среди всего нового и необычного, а порой даже и довольно странного, но неизменно интересного. И то, что проводником в этом мире для нее был тот, кому она особенно верила и доверяла, лишь усиливало этот интерес. Все началось с той самой выставки, которую они с Евгением Францевичем посетили, как и было условлено, через день после первой, случайной встречи. Еще не веря до конца, что их свидание – а ведь это же и было не что иное, как свидание, верно? – состоится на самом деле, все занятие в студии она провела будто бы на иголках и в абсолютной невозможности сосредоточиться. Отчего даже в конце концов получила замечание от преподавателя, не без сарказма поинтересовавшегося, что же все-таки конкретно в привычном пейзаже за окном так упорно привлекает мадемуазель Веригину, заставляя ее все время смотреть на себя, а не на выставленный на столе набор предметов, составляющих натюрморт, что в меру сил и талантов было дано заданием нынче изобразить ученицам. Разумеется, после этого вопроса, все внимание класса было обращено лишь на нее. И, чувствуя себя ужасно глупо, Тата, столь же глупо и нелепо, начала отнекиваться и извиняться. Чем вызвала еще больше косых взглядов и глуповатых смешков, которые не столько смутили, сколько разозлили. И породили желание немедленно засунуть так толком и не начатый эскиз рисунка в этюдник и удалиться с гордо поднятой головой прочь от этих дурочек, абсолютному большинству которых совершенно не понять остроты переживаемых ею сейчас чувств и глубины волнения. Но поступить так было, конечно, невозможно. Потому Тата все же заставила себя вытерпеть этот урок до самого конца, впервые в жизни покинув, после того, как он наконец закончился, здание Строгановского училища не с сожалением, а с облегчением. И еще – одна. Хотя Липа, как всегда, предлагала немного погулять. Однако, уверив её, что сегодня это никак невозможно – из-за того, что уже дано слово бабушке встретиться, Тата распрощалась с ней сразу возле кованой ограды. После чего Липа пошла дальше восвояси, а сама она - к трамвайной остановке, на которой после стояла и мысленно молилась, чтобы очередной вагон не приехал слишком быстро. Ну, или, если это все же случится, подруга не вздумала обернуться – и увидеть, что она все еще никуда не уехала… Глупейшая ситуация! И, когда все, слава богу, окончилось благополучно, и Евгений Францевич, который в это время был неподалеку, терпеливо наблюдая за её странными маневрами – явно догадываясь об их смысле и оттого, до поры, не вмешиваясь, все же подошел, то первое, что выпалила, едва ли не вместо приветствия, Тата, было даже не просьба, а требование поскорее ее куда-нибудь отсюда увести. На что барон, естественно, с радостью согласился. Выставка, которую они посетили в тот день, произвела на девушку неоднозначное впечатление. Насколько она могла судить, господин Трубин испытывал в своем творчестве явное влияние Густава Климта и Дега, но упор при этом делался на изображение обнаженной натуры, хотя, встречались и более целомудренные с точки зрения привычной морали полотна. Именно возле них Тата старалась проводить больше времени, лишь мельком осматривая то, что казалось ей слишком фривольным, пока Евгений Францевич ненадолго отлучался от нее, чтобы поговорить с тем или иным своим знакомым. Коих тут, к удивлению Таты, оказалось немало. И они совсем не походили на посетителей выставки в Морозовском особняке. В отличие от тамошней респектабельной публики, здесь были те, кого в кругу матушкиных знакомых называли «la bohème», чаще всего вкладывая в это именование легкий оттенок презрительности. Становясь иногда невольной слушательницей таких разговоров, Тата и раньше не понимала, почему – что, в сущности, плохого в присущем небогатым художникам и музыкантам стиле жизни. А теперь, наблюдая этих людей воочию, и вовсе все больше приходила к выводу, что, возможно, все дело лишь в зависти? Потому что здесь все казалось куда более естественным и натуральным, чем в привычной Татиной жизни. Шутки, разговоры, раскованная манера поведения… И самое удивительное, что Евгений Францевич, за которым девушка также все это время украдкой наблюдала, кажется здесь не менее, а возможно, даже и более «своим», чем в том мире, где они встретились впервые. А еще будто бы более молодым и свободным. И… красивым. Забывая порой обо всем – об осторожности, о том, зачем сюда вообще пришла, Тата то и дело восхищенно засматривалась на его мужественные черты и великолепную осанку, чувствуя, что влюбляется все сильнее и глубже. В то время как сам барон держался с ней сегодня более сдержанно, чем в первую встречу. И лишь когда они уже покинули выставку, где, к слову, так ничего и не купили, вновь стал улыбаться и даже похвалил Татину шляпку, сказав, что она ей необычайно подходит. Сказано это было как будто невзначай, как нечто само собой разумеющееся. И оттого – вдвойне приятно. Более комплиментов – во всяком случае, на словах, она в тот день не получила. Но сердцу, дабы всякий раз самовольно срываться едва ли не в галоп, было достаточно и взглядов, которыми ее награждали, и той восхитительной робости, что вновь, непрошенная, явилась в голосе барона, когда, перед неизбежным расставанием он тихо спросил у нее, увидятся ли они еще. И на этот раз ответ Таты был куда более определенным, чем в прошлый! - Конечно! Когда?! – воскликнула она, возможно, слишком уж нетерпеливо и поспешно. Но разве это было важно?! Тем более что и Евгений Францевич был столь явно обрадован, что вряд ли заметил эту маленькую оплошность... Он предложил встретиться на Патриарших. Погулять по скверу вдоль пруда, покормить лебедей, покататься на лодке и, конечно, поговорить. Наконец-то поговорить долго и подробно, а не так, как все это время, урывками. И это показалось Тате замечательной идеей! В тот день она впервые не пошла на занятие в студию – глупо было терять драгоценное время общения ради рисования очередного глиняного кувшина с хризантемами или наполненного фруктами блюда – таковы были их главные «натурщики» на большинстве уроков. Вместо этого занудства – тоже впервые подумав подобным образом о любимом прежде занятии, Тата, впрочем, того даже не заметила, судьба подарила ей еще один прекрасный день. Разговаривая с Евгением Францевичем действительно обо всем на свете, она все прочнее убеждалась в том, что встретила в нем не только красивого и умного человека, но и глубоко родственную душу! Суждения их во многом совпадали. Взгляды на жизнь – там, где Тата брала на себя смелость их высказывать, тоже практически не отличались. Общаясь с ним, она будто бы смотрелась в зеркало, видя там отражение всего, что волнует и радует ее саму. Меж тем в перерывах между этими чудесными встречами, была еще и обыкновенная, домашняя жизнь, которая тоже стала немного иной. И виновником этому следовало признать другого мужчину, как-то вдруг слишком уж часто возникавшего в ней в последнее время. Имя ему было Дмитрий Кириллович Игнатьев. Практически каждый день теперь он наезжал к ним в Сокольники, откуда и увозил затем в город до самого позднего вечера маму, прежде невероятную домоседку, которую выманить в город можно было только в случае крайней необходимости или если речь шла о посещении кого-нибудь из самых близких друзей или родственников. Безусловно, Тата была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, что происходит. Волновало ли ее это? Пожалуй, нет. Скорее, она была даже рада, что мама теперь настолько увлеклась собственной жизнью, что можно сказать, даже немного забыла о них, своих детях. Вернее, конечно же, не забыла. А просто слегка отпустила те и прежде невидимые, но вполне себе ощутимые бразды, которые крепко держала в своих руках все эти десять лет, пока они со Стёпой взрослели, а маленькая Санька превращалась из совсем бестолковой крохи в разумное человеческое существо. Расслабилась, сделавшись, быть может, чуть более чем прежде, беззаботной и... невнимательной к тому, что происходит вокруг. И что ж с того? Пусть наслаждается своим счастьем, думала Тата, в очередной раз наблюдая из окошка своей комнаты за тем, как матушка буквально порхает вниз по ступеням навстречу своему кавалеру. А сама она будет наслаждаться своим… Хотя знать о нем никому пока не положено. Почему? А просто, чтобы не сглазить! Да и не надо бы никому из домашних знать, что ради возможности вновь его ощутить, приходится порой проявлять некоторую смекалку, а еще отказываться от того, что прежде казалось важным, а теперь – если и не потеряло до конца свою ценность, то существенно в ней убыло. И каково же было ее раздражение и разочарование, когда, вернувшись третьего дня домой, матушка вдруг с таким видом, с каким сообщают обычно про приятный сюрприз, объявила за ужином, что граф нынче предложил ей завтра прямо с утра, если позволит погода, отправиться на пикник. Всей семьей. Именно так она это и назвала, заставив их с братом быстро переглянуться, потому что до сей поры Дмитрий Кириллович еще никогда не назывался, пусть даже и так, иносказательно, членом их семейства… - Ура! – радостно закричала сразу после этого Санька, они же со Степаном по-прежнему молчали. Хоть и думали, вероятно, каждый о своем. - Что ж, вы разве этому не рады? – поинтересовалась матушка после, обводя старших детей удивленным взором. Что было в этот момент на уме у брата, Таня, конечно, не знала, но вот над ее завтрашними планами, в случае хорошей погоды, нависла угроза неминуемого разрушения, и в этом, увы, не было никакой радости. - Да нет, почему же? – тем не менее, откликнулась она. – Вот только мне ведь нужно будет днем на занятие… - Ничего страшного не случится, если всего одно из них пропустить! – внезапно проговорил вдруг Стёпка, сопроводив эти слова многозначительным взглядом, означавшим на самом деле «не вздумай спорить!». И Тата, слишком привыкшая ему с детства подчиняться, тяжко вздохнув от такого неожиданного предательства, лишь молча и обреченно кивнула.
Ольга Веригина: В тот день пикника все было прекрасно и Ольга была очень рада тому, как ее дети легко общаются с Дмитрием Кирилловичем. Почти все, за исключением Тани, которая в тот день была рассеянной и вечно невпопад отвечала, а то и вовсе не слышала обращенных к ней вопросов. Степка же с удовольствием прослушал небольшую лекцию от Дмитрия Кирилловича относительно автомобилей, с большим интересом расспросил его о автогонках, в которых Игнатьев, оказывается, даже лично принимал участие и конечно тем самым заслужил еще большее мальчишеское расположение. Саньке тоже был интересен новый, хотя уже и не слишком, знакомый её матушки, до той поры запомнившийся ей как гость с ведром моркови. Она с удовольствием поделилась с ним историей, что на днях приключилась с мадемуазель Полли (ее фарфоровой куклой) и граф ни на минуту ни выказал скуки, а только искренне сочувствовал заболевшей барышне, которой из-за этого даже на пикник сегодня с ними не удалось попасть. И пообещал даже, что как только Полли поправиться, то для нее они устроят отдельный пикник, в саду. И все-таки, поведение старшей дочери Олю в тот день волновало. Она не знала истинной причины и полагая, что Таня так переживает пропущенный урок, даже немного ощущала себя виноватой перед ней. Только вот, как это не было странно, альбом, с которым девочка сидела весь день, так и остался не раскрыт и похоже – ни один новый набросок там не появился. Спустя два дня после пикника Ольга Дмитриевна готовилась отправиться в сад «Аквариум», где старая петербуржская труппа должна была давать представления по средневековым рыцарским романам и так как летом, в не сезон, большие театры были закрыты, Игнатьев искал любые развлечения, которые бы могли доставить Ольге удовольствие. Спускаясь вниз из своей комнаты, она как раз услышала звонок телефона и сама подошла к нему, вполне полагая, что звонить может именно Дмитрий. Но едва она поприветствовала звонившего, выражение ее лица от радостного стало меняться – в начале оно стало удивленным, затем растерянным и после и вовсе испуганным. Положив трубку, она несколько мгновений смотрела на аппарат и словно ожидала, что он ей разъяснит суть только что услышанного. Но не дождавшись этого, она вновь подняла с рычага трубку, набрала номер и проговорив не более минуты, положила трубку с все более растерянным видом. И словно спасение было где-то наверху, она с надеждой посмотрела на верхнюю площадку лестницы, а после стремительно поднялась на второй этаж и пошла в комнату сына. Стёпа все последние дни лета посвятил себя подготовке к учебному году. Он извлек отцовскую библиотеку, что до поры была сложена в ящики и хранилась на чердаке. И теперь книги были по всюду. Каждый раз попадая в комнату сыну, Ольге казалось, что она вошла в лавку букиниста – разве что книг не было вместо подушек на кровати. Сам Степан сидела за столом и перед ним красовался огромный анатомический атлас, а сам он, закусив кончик отцовской же ручки, что-то сверял в книге с картинками и делал тут же пометки в тетради. Проникновение в его комнату матери он поначалу даже и не заметил и только когда она встала возле стола, он поднял на нее глаза, не поднимая при этом головы от книги. - Где твоя сестра? – голос Ольги Дмитриевны, да и весь ее вид были необычны. Она была бледна, глаза ее как-то непривычно, почти лихорадочно блестели. Еще не понимая до конца, что происходит, Степа выпрямился, отложил ручку на край стола и пожал плечами. - Может Санька с псом пошла на улицу? – предположил он. - Я говорю не о Саше. Где сейчас Татьяна?! – голос матери дрогнул при этом и Степка, который вначале иронично приподнял сначала левую, а затем и правую бровь, уставился на матушку с неподдельным волнением. С чего вдруг она спрашивает его об этом, если час назад, после завтрака, она сама же отпустила Таню в гости к тёте Таше, откуда она с Шурочкой собиралась идти в зоосад? - Так ведь у тетушки, Натальи Глебовны, - все же попробовал напомнить матери Степа. - Её там нет, не было и быть не должно. Я только что звонила Наталье и она была крайне удивлена этим моим предположением, так как Шура сегодня с отцом уехала в гости. Но и это не самое странное. Только что звонил Танин учитель живописи и интересовался ее здоровьем. Ведь у Татьяны ангина и она уже пропустила три занятия. - Это ерунда какая-то, мама! Ты же сама видела, как вчера она с этюдником ушла на занятие? Я поговорю с ней, когда она появится. - Нет, поговорю с ней я. Я никуда сегодня не поеду и дождусь ее возвращения. С этими словами она вышла, оставив озадаченного и немного напуганного Степу одного. Сама же она первым делом позвонила Игнатьеву и вовремя – он уже собирался ехать за ней, но объяснив ему, почему она не может сегодня пойти с ним, она так поделилась с ним своими же тревогами. Дмитрий выслушал ее и на вопрос, скорее даже не к нему, а к самой себе, заданный Ольгой, почему вдруг Тане понадобилось ее обманывать, попробовал успокоить ее. Только вот не слишком удачно у него это вышло. Напомнив Оле, что в подобном возрасте дети иногда родителей обманывают, пусть и не со зла, он спросил ее – не приходилось ли ей что-либо скрывать от своих родителей? Вопрос был задан легко, шутливо, но у Ольги замерло сердце от него. Ее ложь родителям обернулась катастрофой. Но почти сразу же она успокоилась. Ведь ее кошечка была совсем другой и если уж и пошла на подобные хитрости, то возможно из-за какой-то иной цели. Так что, решив слишком не волноваться заранее, Ольга отправилась к себе, попросив Анну сразу же как только Таня вернется, ее позвать.
Евгений Баумгартнер: Тот субботний день был самым чёрным в жизни Евгения Францевича. Ну или, по крайней мере, самым черным в этом году. Таня не пришла к назначенному времени, а он прождал ее целый час не сходятся с места. И если первые десять минут ее опоздания от назначенного срока, он не переживал – какая женщина не опаздывает. Тем более, что будучи любительницей этих громыхающих железных вагонов, она могла просто опоздать на трамвай, то через двадцать минут её непунктуальность стала раздражать Баумгартнера. А вот когда и через полчаса она не явилась, он всерьез забеспокоился, и уже не сомневался, что его подруга не придет на их свидание. Прождав еще десять минут, отбивая тростью дробный ритм по носку своего начищенного ботинка, он принялся гадать, что же могло её заставить не явиться – собственное нежелание или же злая воля её родительницы, которая могла не захотеть отпустить её из дому. Как же он жалел о том, что им двоим нет никакой возможности поддерживать связь на расстоянии. Позвони он к ней домой или же напиши, и тогда всё будет кончено. Но ведь можно было бы дать ей номер своего телефона и пусть она, улучив мгновение, позвонит ему сама. Этим он вряд ли бы навлек на себя подозрение. Да, именно так и следовало поступить! Только вот теперь эта мысль не успокаивала, а вызывала у него досаду на собственную же недогадливость. Потерять время впустую, ожидая ее! И дождавшись все-таки окончания часа, расстроенный и рассерженный, Евгений отбыл домой. Настроение его, надо сказать, не улучшилось и на следующее утро, когда пробудившись, он понял, что следующая встреча с объектом его желания будет зависеть лишь от его собственных действий. И чтобы решить проблему, возникшую накануне, он отправился к Строгановскому училищу, но не как обычно, в четвертом часу, а еще до начала занятий. Встретить Таню и поговорить, узнать причину её вчерашнего отсутствия было для него очень важно. И ждать окончания занятия, теряясь в догадках, было просто нелепо. Поэтому, добравшись до места, он расположился у ограды палисадника, прямо напротив остановки трамвая, так, чтобы вышедшая из вагона девушка тут же его заметила. План его удался вполне и когда подъехал очередной трамвай нужного ему номера, и на его ступенях появилась Таня, едва она шагнула на мостовую, как взгляды их встретились. И та искра радости, что мгновенно вспыхнула в ее взоре тотчас же смягчила его суровое настроение, и Евгений улыбнулся ей, делая шаг навстречу. - Мой ангел, как я вчера истерзался в безызвестности, ожидая тебя! Но теперь я вижу, что не по твоей собственной воле ты не пришла, - он протянул руку, будто желая коснуться ее лица и тут же опустил, не решаясь этим жестом на публике, хотя улица и была пустынна в этот миг, её компрометировать, - Танечка! – и впервые произнеся ее имя именно так, голос Евгения дрогнул от нежности. Он улыбнулся ей, будто признавая все свои чувства этим словом, - ты ведь позволишь звать себя так? Расскажи же мне, что с тобой приключилось. Щеки девушки заалели в этот миг словно два розовых бутона, а глаза уже не отрывались от его лица. Она начала свой рассказ, перемежая его с сожалениями и извинениями, которые барон тут же отметал, как нечто неважное – ведь главное было видеть ее здесь теперь! Когда же Таня упомянула имя Игнатьева, то он едва сдержал презрительную гримасу. Этот граф слишком ретиво взялся за старшую Веригину и у самого Евгения это вызывало некоторые опасения - как бы старания Дмитрия Кирилловича не сказались на его собственных результатах. Но тут же в рассказе Тани появилась и некоторая для него надежда – оказывается мать ее скоро должна будет уехать! Это ли не балгословение небес для них?! Когда же Таня закончила свой короткий и полный сожаления рассказ, Евгений в очередной раз уверил, что нисколько на неё не сердит, а напротив лишь беспокоился за неё, не имея возможности узнать, что с ней в ту минуту происходило. - Что же, теперь мы расстанемся, а ты пойдешь на занятие? – спросил не без явного сожаления барон девушку, и тут Таня его приятно удивила, сказав, что не очень-то ей и хочется идти сегодня на в училище. Ей слишком надоели эти однообразные занятия, лишь призванные механически тренировать руку и глаз, но в которых нет никакой мыли, идеи! И конечно же, она с удовольствием бы это время провела в его компании. Это почти совпадало и с его собственным желанием – увести её куда-нибудь от сюда и как можно дольше времени побыть с ней, если и не наедине, то вдвоем, приучая и приручая ее. Впрочем, для этого не нужно было прикладывать много сил и Евгений видел, что его юный ангел уже увлечен им. Вначале они просто брели по улицам, разговаривая как всегда обо всем. Ее взгляды на жизнь и мир вокруг нее были слишком наивны, но ему так нравилось поддерживать ее иллюзии, что он с удовольствием принимался развивать ее мысль, превращая ее из легкой идеи в серьезной измышление. И каждый раз Таня смотрела на него с неподдельным восторгом. Затем они пришли в маленькое кафе и долго сидели там, поглощая апельсиновое мороженое и запивая его лимонадом. - Я все думаю, mon ange, о прихоти судьбы – разве не знак то, что тебя зовут Татьяна? И в нашу первую встречу, мне вспомнились строки этого романа. Если тебе это не претит, моя милая, я хотел бы, чтобы и ты звала меня по имени. Мне бы этого очень хотелось. Как же мне не хочется отпускать тебя! Но пора расставаться, - он взглянул на часы, которые до того извлек из кармана и сокрушенно вздохнул, - Но быть можем мы можем встретиться завтра?! Я придумал еще вчера вещь, которая тебя непременно должна развлечь. Один мой знакомый, да что там – тот самый Трубин, выставку которого мы недавно смотрели, звал меня в свою мастерскую. Разве бы тебе не хотелось увидеть настоящую мастерскую художника, а не учебный класс? Ведь именно там и рождаются те самые идеи, которые мы, зрители, видим лишь готовыми!
Татьяна Веригина: Идея Евгения Францевича… то есть Евгения, как сам он попросил ее называть себя отныне и навсегда еще на прошлом свидании – и Тата согласилась, хотя не могла пока до конца побороть по этому поводу некой неловкости, оказалась просто замечательной. Словно котенок, которого впервые принесли в новый для него дом, она бродила по мастерской художника, благоговейно осматривая каждый ее уголок, не замечая, что на самом деле комната довольно невелика, захламлена и неухожена. Но если бы даже ей на это кто-нибудь указал, то, скорее всего, сочла бы лишним доказательством истинной принадлежности владельца «апартаментов» к миру искусства, для которого совершенно не важны все эти мещанские мелочи, вроде уюта и налаженного быта. Тем более что сам он при ближайшем знакомстве оказался весьма милым молодым человеком. На вид – не старше Стёпы, однако другой по характеру: открытый и общительный и, кажется, напрочь лишенный язвительной иронии, присущей временами брату, Костя Трубин очень ей понравился. Узнав, что Тата тоже занимается живописью, он много расспрашивал о том, какие художники ей интереснее остальных, кого она считает своим кумиром, какой стиль и технику рисунка предпочитает… В какой-то момент, увлекшись разговором, Тата поймала себя на мысли, что совсем забыла о том, с кем сюда пришла. Оглядевшись в поисках Евгения, она увидела его стоящим напротив окна. Глядя сквозь мутноватое, давно не знавшее воды и тряпки стекло, он внимательно рассматривал что-то на улице. Вернее, делал вид – это Тата сразу почувствовала. Равно как и то, что он ею недоволен, впервые в жизни. Поспешно извинившись перед собеседником, Тата тут же оставила его и вернулась к Евгению, стремясь загладить этот свой промах и всеми силами показывая, что Костя ей совсем не так уж и интересен. Точнее, интересен, но только как товарищ. - Вообрази, Костя разрешил мне запросто заходить в его мастерскую, если понадобится место, где надо спокойно порисовать! – рассказывала она позже, когда, распрощавшись с Трубиным, вновь шли вдвоем по улице, будучи уверена, что Евгения – Эжена, как, в конце концов, решила звать Баумгартнера, объяснив, что такое имя ему больше идет – весьма позабавит эта подробность. – Вот бы он удивился, узнав, что в одной моей домашней комнате легко поместятся три его мастерских, правда? Увы, даже на эту попытку развеселить, барон отреагировал как-то вяло. Поэтому поведать ему о том, что Костя также предлагал ей нынче побыть у себя еще и натурщицей, Таня и вовсе не отважилась, решив оставить это на потом. Или вовсе не говорить. Какое это, в сущности, имеет значение, если она отказалась? А вскоре после этого, по-прежнему немного задумчивый и не похожий на себя обычного, Эжен вдруг напомнил Тате, что ей пора домой. И сказал, что намерен нынче нанять ей извозчика, решительно отклонив при этом возражения, что в Сокольники и отсюда можно прекрасно доехать трамваем. И объяснив, что, во-первых, эта часть города не так безопасна, как район, в котором девушка привыкла бывать, а во-вторых, сегодня они прогуляли много дольше обычного, и дома ее наверняка уже хватилась матушка. - О, об этом можно вовсе не волноваться! – попыталась было успокоить его Тата. – Никто там меня с собаками точно искать не будет. Во всяком случае, до темноты, но до нее пока далеко. А так… мама слишком поглощена романом с графом Игнатьевым, а Стёпа со своей – с медициной. Последнее, пожалуй, тоже не стоило бы говорить вслух. Но, не сдержавшись, Тата, тем не менее, вместо ожидаемого осуждения, вдруг почувствовала, что эти слова будто бы понравились Эжену. Тем не менее, даже заметно повеселев, в остальных своих суждениях он остался непреклонен. Расстались, как всегда, сразу же условившись встретиться послезавтра. Умирая от любопытства, Тата юлила и так, и эдак, пыталась выяснить, куда они пойдут, но, тонко улыбаясь, Эжен делал вид, что ничего не понимает, сохранял загадочный вид, пообещав лишь, что ей непременно понравится. Уносясь в нанятой им коляске в сторону родных Сокольников, и уже забыв об их недавней размолвке, девушка вновь думала о том, как же все-таки ей повезло встретить на своем пути такого человека! Мало того, что настолько совпали их жизненные взгляды и вкусы, так еще и именно Эжен – единственный, пожалуй, во всём Танином окружении, видит в ней не милую малышку, избалованную любовью домашних, потакающих ей в любом капризе, включая и якобы увлечение живописью, но настоящего, серьезного художника. Пусть пока не очень опытного, зато глубоко увлеченного своими исканиями. И не относящегося к ним, как к чему-то временному, что потом, при переменах в жизни, можно будет легко отбросить, дабы заняться чем-то более «серьезным». А ведь именно такие рассуждения Тата постоянно и слышит из уст девочек из их художественной студии. Да хоть от той же Липы Рейсс. Уверенная, что после замужества у нее появятся совсем другие интересы – муж, дети, светские обязанности, которые заставят забыть «все эти художества», она, однако, говорит об этом так спокойно, что каждый раз приходится с трудом сдерживать желание как следует встряхнуть ее за плечи: дескать, опомнись! Разве только в этом и может быть твое счастье?! Нет, для себя Тата видела совсем иное будущее! Замужество в нем, конечно, тоже присутствует, равно как и дети, и красивый дом. Но главным все равно будет творчество! Ее картины. Пусть придется приложить еще немало усилий, прежде чем они начнут всерьез кого-то интересовать… Но если рядом с нею все это время будет такой тонкий и понимающий человек, как Эжен! Да она легко и запросто сможет свернуть все эти горы! Даже не заметив, как вновь свалилась со своих высоких эмпиреев в наивные девичьи грёзы, Тата мечтательно вздохнула и с улыбкой на губах откинулась на спинку сиденья. Да, то, что с ней теперь, быть может, действительно развивается слишком стремительно. С другой стороны, откуда же знать, как именно оно должно происходить «правильно»? Разве не дико было бы, если б Эжен вдруг заявился в ближайшие же дни к ним в Сокольники с предложением руки и сердца? Мама наверняка была бы категорически против. Да и сама Тата хорошо понимает, что в ее нынешние пятнадцать замужество – не самая лучшая идея! Хотя… было бы и забавно, конечно, обставить и на этом поприще гордячку Липочку, вечно дерущую нос по поводу своей помолвки. Русский барон Баумгартнер явно ведь не худшая партия, чем тот ее немецкий граф, в перечне фамильных имен которого Тата все никак не в силах запомнить правильное чередование «фон» и «цу»… - Приехали, барышня! – негромкий, в общем-то, оклик извозчика прозвучал чуть ли не громом среди ясного неба. И правда, будто бы проснувшись, Тата резко выпрямилась, осматриваясь по сторонам и совершенно не понимая, как могла настолько заметаться, чтобы даже не почувствовать, что коляска под нею остановилась. - Задремала там, что ли? – добродушно усмехнулся, между тем, пожилой «ванька», все так же поглядывая на нее из-за плеча со своих козел. - Да, наверное! – широко улыбнувшись в ответ, Тата протянула ему деньги. – Вот вам, и спасибо, что разбудили! - Ды чево там! Бывает! Вона, чемодан у тебя какой тяжеленный, - кивнул он на привычно пристроенный Татой на сиденье возле себя этюдник, - уморилась, небось, таскать на себе, вот и прикорнула слегка! - Это не чемодан, это специальная папка для рисунков, я художник! - Надо же! – покивав уважительно, извозчик прищелкнул языком. – Хорошее дело, богоугодное! Ну, может, раз так, хоть подмогну тебе наземь ее спустить? А то в городе-то хоть твой папаша тебе ее подал, а тут начнешь сама тягать, так зашибет еще, ты ж и росточком-то вона, невелика совсем! - Да нет, я справлюсь, я привыкла! – упрямо помотала головой девушка, спрыгнула с порога коляски и, подтверждая свои слова, вытащила следом, а затем ловко подхватила под мышку свою ношу. – Вот! И пошла уж было восвояси, но вот вновь остановилась, обернулась к еще не успевшему отъехать извозчику. И, то ли от озорства, то ли из бахвальства, вдруг лукаво глянула на того снизу вверх и проговорила: - И провожал-то в Москве меня вовсе никакой не папаша, а жених мой, ясно? – после чего, от всей души рассмеявшись удивлению, отразившемуся на его физиономии, не дожидаясь ответа, со всех ног понеслась к дому, хотя была уверена, что спешить особенно некуда. Мама, конечно, еще в городе с Дмитрием Кирилловичем, а Стёпка со своей учебой давно потерял времени счет и все равно вряд ли заметит, что в этот раз она отсутствовала слишком долго, почти целый день. Так что ничего: Бог не выдаст, свинья не съест… - Барышня, а вам маменька к ней зайти велела прямо сразу, как только вернетесь… - забирая у нее этюдник и берет, тихо проговорила Анна. При этом она явно стараясь не смотреть юной хозяйке в глаза, чтобы та – и без того обескураженная новостью, что Ольга Дмитриевна, оказывается, сегодня никуда и не поехала, а весь день провела дома – не смогла прочесть по их выражению, что же все-таки ее ждет. А ждало, судя по всему, мало хорошего, потому что с тех пор, как барыня поднялась к себе в комнаты после телефонного разговора, во всем особняке, как на природе в предгрозовую погоду, повисло тягостное ожидание. Явственно ощутила его и сама Таня, от недавнего веселого настроения которой не осталось и следа. Хотя, не было и особенного страха – в новой семье суровый родительский гнев ей был неведом, а ту, прежнюю свою жизнь, она уже совершенно забыла. Тем не менее, все же подспудно ощущая вину за обман, забежать в материнские покои, как обычно, без разрешения, Тата не осмелилась: - Мамочка, это я, – сказала она, тихо постучав в массивную дверь, и замирая затем в ожидании её ответа. – Можно войти?
Ольга Веригина: *воспитательный процесс* Прошло несколько часов, а Тани все еще не было. И, чтобы как-то скоротать время ожидания, Ольга взялась перебирать старые бумаги. Среди них вдруг нашлось давнее, того еще времени, когда на свет только появился первенец её Алины, письмо Лены Прозоровой. А в нем обнаружились неожиданно созвучные собственным нынешним мыслям Ольги, рассуждения о том, как быстро и незаметно вырастают дети. «Казалось бы, совсем недавно я качала её на руках. И вот, вообрази, нынче уже сама она мать! А стало быть, и меня нужно именовать бабушкой? Но только какая же я бабушка?! Написала тебе эти строки, и даже к зеркалу подошла, чтобы убедиться, что вовсе на неё не похожу…» Даже теперь, через годы, читая эти строки, Ольга вновь не смогла сдержать улыбки, живо представляя, как мучительно вглядывалась в зеркальное отражение её Элен, пытаясь найти на своем лице признаки «старости». Но сердце все равно было не на месте от тревоги за дочь. К тому же, на память то и дело опять приходили шутливые слова Дмитрия из их последнего телефонного разговора… И вот, отложив в сторону письмо, Ольга погружалась в размышления, в который уже раз пытаясь уверить себя, что её Таня просто не способна на сознательный обман! Тихий стук в дверь и голос появившейся, наконец, дома дочери мгновенно вернул в реальность. Однако, едва лишь позволив Тане войти, Ольга сразу заметила, как та напряжена. И это ей совсем не понравилось. - Как прошел твой день, детка? – отложив письма в сторону, она, тем не менее, взглянула на дочь спокойно, будто и не было никакой причины тревожиться. - Как обычно… Хорошо, - пожимая плечами, откликнулась девушка, замерев у порога и все еще робея, несмотря на приглашение, пройти дальше. – Ездила к тете Таше… Она передает тебе привет, кстати. Убедившись, что прямо сейчас ругать ее, кажется, все же не будут, на этих словах Тата даже отважилась робко улыбнуться. А затем сделала несколько шагов вглубь комнаты и присела на край мягкого пуфа, что, как всегда, стоял напротив столика с зеркалом, уставленного различных форм и размеров косметическими баночками и красивыми флаконами духов. В детстве эта часть будуара всерьез казалась волшебной. Ведь именно здесь, при помощи имеющихся здесь, несомненно, волшебных средств, матушкина красота приобретала особенную утонченность и как бы художественную завершенность. Но одновременно – и некоторую холодность. Поэтому девочкой, Тата никак и не могла толком понять, нравятся ли ей те ежевечерние превращения привычной – домашней, уютной и ласковой мамы в великолепную, но немного чужую светскую красавицу. - Позавтракали, поболтали, а после с Шурочкой отправились было в зоосад, да по дороге так заболтались, что очнулись и вспомнили о том аж в конце Чистопрудного бульвара, представляешь? – продолжила она, тем временем, свой рассказ, вновь мельком взглянув на Ольгу Дмитриевну. И подумав, вдруг, что все те былые детские наблюдения, возможно, пришла пора оставить в прошлом. Ведь даже сейчас, когда матушка явно встревожена, никуда не исчез тот особенный свет, что с недавних пор озаряет ее лицо. И Тата хорошо знает, что он значит. Ведь она тоже теперь влюблена… - Ну а как провела день ты, мамочка? Анна сказала, что вы с Дмитрием Кирилловичем никуда сегодня не поехали, почему? Ответь Тата иначе, скажи сразу, что не была у тетки, и тогда все было бы хорошо. Но она соврала, глядя при этом прямо ей в глаза, и даже не покраснела при этом! Игнорируя заданный вопрос и, с трудом сдерживая мгновенно вспыхнувшее негодование, Ольга медленно встала из-за стола, подошла к дочери и пристально посмотрела ей в лицо, заставив девушку, по-прежнему сидящую на краешке пуфа, прилежно сложив на коленях руки, невольно задрать подбородок и одновременно испуганно съёжиться под её взглядом. - Ты не была у Натали сегодня. А до этого пропустила три занятия в художественной студии. Из-за ангины! Вот так новость для меня! Голос ее был спокоен и ровен, но той теплоты, с которой Ольга обыкновенно обращалась к детям, и дочерям в особенности, в нем слышно сейчас не было. - С каких пор ты начала мне врать, Таня? Если тебе надоело там заниматься, почему, вместо того, чтобы обманывать и ставить в глупое положение перед твоим преподавателем, было не сказать мне об этом напрямую? Впрочем, сейчас меня куда больше интересует другое: если ты не ходила ни в училище, ни к тёте, то где же тогда ты провела это время?! Что же ты молчишь, отвечай мне!
Татьяна Веригина: *со строгой мамой* - Нет! – пропищала было в ответ Тата, которой, и правда, поначалу захотелось стать даже не маленькой, а микроскопической, словно пылинка – чтобы иметь возможность вместе с другими своими товарками забиться, спрятаться куда-нибудь. Да хоть, под тот же пуф, на котором она сидит! Только бы не видеть на материнском лице этой чужой, суровой мины и не слышать так непривычно жестко звучащего голоса. Но тут же вновь умолкла, ошеломленная явившейся затем как-то вдруг и приглушившей знакомую всякому избалованному любовью ребенку панику перед родительским гневом, мятежной мыслью о том, что заслужила ли она такое унижение за свой, в общем-то, пустяковый проступок? И должна ли мама говорить с нею, совсем уже взрослой, так, точно… точно она прокурор?! Едва ли ту перемену, что свершилась всего за три коротких вдоха и выдоха, которые Тата позволила себе дальше, стремясь вновь нащупать внутри лавины обрушившихся на нее обвинений твердую почву, можно было заметить со стороны. Но, спустя всего какие-то минуты, перед Ольгой Дмитриевной была уже вовсе не та маленькая и наивная девочка, какую она знала и любила прежде, но рассерженная юная женщина, чувствовавшая в себе достаточно сил и упрямства, чтобы противостоять ее напору. И достаточно хитрости, чтобы хорошо скрывать свои истинные эмоции. - Нет, – повторила Таня еще раз через минуту. И уже не испуганно, а скорее просто виновато. – Я не молчу. Просто пытаюсь подобрать слова. Ведь я действительно тебя обманула. Но… лишь потому, что… была смущена! Да-да, смущена! Ты всё верно поняла, мамочка, мне действительно надоело. Да только не то, о чём ты подумала! Я не могу и не хочу больше рисовать лишь эти бесконечные, скучные натюрморты, которые изо дня в день предлагают нам в художественной студии! Если действительно считаю себя художником, я должна развиваться, должна идти дальше. Учиться больше… Но ведь это так дорого, а ты уже потратила на меня уйму денег. Вновь потупившись, она потерла ладошкой нос и негромко всхлипнула. - Ну-ну, кошечка, к чему эти пустые слезы? – поспешно проговорила Ольга, и следом, по неистребимой многолетней привычке, ласково провела ладонью по поникшей белокурой макушке дочери, чьи довольно странные оправдания могли бы кого угодно озадачить своей несуразностью. Кого угодно – однако не мать, почти слепую в уверенности, что знает и понимает о своих детях все, и считающую, что может объяснить любую их странность. То же и Ольга, гнев которой при виде столь явного раскаяния, почти мгновенно улетучился. Да и на что ей было всерьез сердиться, если действовала Таня без всякого злого умысла? И даже ее наивный обман оказался на самом деле чем-то, вроде проявления заботы – пусть неуклюжей, зато искренней. Если уж и сохранилась теперь в Ольгином сердце какая-нибудь досада, то скорее на то, что ей не захотели довериться. - И все-таки, ты не должна была меня обманывать, - мягко подхватив дочь двумя пальцами под подбородок, она заставила её поднять глаза и посмотреть себе в лицо, - Уже хотя бы потому, что так мы бы давно решили твою проблему без всех этих сложностей, понимаешь? - Да-да, прости меня, пожалуйста, еще раз! – тут же с готовностью кивнула Тата. – Я чувствую себя ужасно! Скажи, что ты не сердишься! - Я не сержусь, но огорчена, - чуть качнула головой Ольга, полагая, что показывать девочке, что она совершенно прощена, еще рано. – Так что подумай над своим проступком. А я, тем временем, подумаю над тем, где найти тебе хорошего учителя для частных уроков – хотя ума не приложу, где их обычно берут, - вздохнула она, слегка хмурясь и сжимая губы. – Должно быть, разумнее всего будет переговорить по этому поводу с Львом Александровичем. Да, пожалуй, съезжу-ка на днях к нему лично и попрошу совет, а заодно скажу, что ты больше не будешь посещать студию… - Что? – заслышав последние слова, Тата резко вскинулась и тревожно посмотрела на мать. – Да нет, почему же не буду? Вся её только что придуманная от безысходности прямо на ходу история о напряженном творческом поиске грозила вот-вот обернуться ловушкой, из которой после не будет выхода – ведь с отсутствием повода выбираться самостоятельно в город, пропадет и возможность встречаться там с Эженом! А этого никак нельзя допустить! - Ты не совсем меня понимаешь! Я, конечно, по-прежнему продолжу учебу при Строгановском – это азы, основы! То, без чего нельзя. Речь о дополнительных занятиях – если бы только это вдруг стало возможно, я была бы самым счастливым человеком на земле! - Давай лучше поговорим об этом еще раз позже, ладно? – помолчав пару секунд, и глядя прямо перед собой, немного уклончиво откликнулась Ольга, от которой на сей раз не укрылась слишком уж нервная реакция дочери на ее слова. Впрочем, и теперь она готова была списать всё лишь на юный возраст Тани и неустойчивость подростковой психики. Барышни в её лета часто излишне эмоциональны и почти всегда непоследовательны в суждениях и поступках – Ольге ли этого не знать и не помнить?! При этом в отличие от нее в юности, Таня увлечена не только собой и своими переживаниями, а уже имеет серьезную цель. И, кажется, готова много трудиться ради её достижения… Но все-таки, что-то во всем этом по-прежнему казалось Ольге Дмитриевне странным, необъяснимым. Вот только понять бы, что именно? - Не люблю давать пустых обещаний, поэтому хотела бы прежде обдумать всё как следует, и уж после дать тебе окончательный ответ. «Но до того все же с кем-нибудь посоветоваться… например, с Дмитрием», - продолжила она уже мысленно. Да, несомненно, с кем же еще, как не с ним, ей теперь не только радоваться, но и делиться проблемами? Придя к этой спасительной идее, Ольга почувствовала заметное облегчение. - Ну а пока, может, расскажешь мне, где была в те дни, когда пропускала занятия? – не оставляя попыток разобраться самостоятельно хотя бы с чем-нибудь, поинтересовалась она, вновь взглянув на дочь, которая явно передумав плакать, смотрела на нее теперь выжидающе. - Гуляла, - уже успев сообразить, что упорствовать дальше, добиваясь прямо сейчас всего и сразу, не стоит, пожав плечами, ответила та, постаравшись заодно принять и как можно более беззаботный вид. – Бродила по городу, пыталась наблюдать за людьми, природой. Хотела найти что-нибудь. Новые идеи.
Ольга Веригина: *с очень взрослым ребенком* - Вот как? И что же, успешно? – осведомилась Ольга Дмитриевна, едва сдержав улыбку. Столь серьезный, «артистический» тон из уст почти еще ребенка внезапно показался ей крайне забавным. Но, из-за опасения, что Таня обидится и снова замкнется, пришлось все же сделать над собой изрядное усилие. - Можно сказать, что частично. В природе нашей я особенных перемен не нашла, а вот с одним интересным человеком все-таки познакомилась, - в этом месте Таня хитро прищурилась и умолкла, словно бы предлагая вступить с нею в игру. И, разумеется, ожидаемый ею вопрос тут же последовал. После чего Таня откровенно… ну или почти откровенно – внимательно наблюдая при этом за мамой и радуясь что, кажется, получается увести ее любопытство в необходимую сторону, рассказала о том, как совершенно случайно познакомилась на днях в парке с талантливым молодым художником по имени Костя Трубин. - Ему всего двадцать один, а он уже даже продает свои картины, представляешь? - Вот как, неужели? – искренне, хотя и рассеянно, поинтересовалась Ольга, которую уже не первый раз встревожило, что дочь так легко заводит дружбу с всякими странными незнакомцами. Причем, не только с молодыми. Как тут не вспомнить и того неприятного барона, которого они повстречали тогда у Морозова? А Таня и его, кажется, вот-вот была готова записать себе в друзья... - Да! А еще у него своя мастерская, в Среднем Тишинском, неподалеку от площади! – воскликнула Тата, забыв ненароком, что Ольгу Дмитриевну вряд ли обрадует соседство, пусть даже и весьма опосредованное, с совсем еще недавно мятежной Пресней. – И он даже предлагал мне ею при необходимости пользоваться. Смешно, да? - Смешно, - все так же задумчиво кивнула та в ответ, хотя на самом деле по-прежнему находила во всей этой ситуации не так уж много забавного. Особенно, когда узнала, где обитает сие юное дарование, имя которого, к тому же, ничего ей не говорило, несмотря на перечисленные Татой достижения. И все же, не желая обидеть дочь недоверием, Ольга решила, что пока нет нужды запрещать ей это знакомство. Может быть, этот Трубин действительно достойный молодой человек и известный художник, а она просто не знает? «Определенно следует позже позвонить Дмитрию! Он давно вхож в этот мир и наверняка что-нибудь о нём слышал. Ну а если и не слышал, то вполне бы мог разузнать подробности у того же Морозова», - вновь подумала она. А вслух, после долгих раздумий, все-таки пустилась в рассуждения о женской репутации и различных опасностях, не вдаваясь, разумеется, в подробности, что могут поджидать неопытную барышню, которая слишком рано стремится попасть во взрослый мир. - Наверное, давно стоило поговорить с тобой на эту тему. Но мне прежде все казалось, что ты еще мала, и что время есть, однако, пойми, девочка моя, для людей нашего круга всегда были и никогда не исчезнут определенные правила, которые не стоит нарушать! – будто бы что-то доказывала дочери Ольга, хотя та ей вовсе не перечила, слушала молча. Однако взгляд – явно скучающий и даже досадливый, выдавал, что ничего из сказанного на свой счет она, тем не менее, не относит. И, наблюдая за тем, как стрелы ее красноречия раз за разом уходят в молоко, постепенно снова все больше раздражалась и сама Ольга. Однако теперь уже скорее на себя, чем на дочь, до которой все никак не получалось донести очевидных – и, увы, выстраданных когда-то на личном горьком опыте, истин. Ах, если бы только можно было поделиться с Таней им, а не этими отвлеченными рассуждениями о добре и зле! - Пойми же меня верно, кошечка, - наконец, почти взмолилась она, - все это – вовсе не нудные материнские нотации! Я просто слишком люблю тебя и потому мучительно боюсь, что по наивности своей ты однажды попадаешь в беду! - Ну что ты, мамочка! Я совсем так не думаю! Придвинувшись еще ближе к и так сидящей с ней на одном пуфе Ольге Дмитриевне, Тата ласково потерлась щекой об ее плечо, как в детстве, когда, и правда, любила представлять себя игривым котенком, и после, мгновение помолчав, прибавила с легкой улыбкой: - К тому же, вовсе я у тебя не такая уж и дурочка, какой, может быть, кажусь со стороны. Имея при этом в виду, конечно, не только слова мамы, но и свои собственные планы. Только знать ей об этом было совсем необязательно… - Знаю, знаю! – рассмеявшись теперь уже в открытую в ответ на тут же последовавшие уверения, что никто ее дурочкой и не считает, Таня крепко обняла мать. – Я просто пошутила! Однако Ольге по-прежнему было немного неловко, что Таня, несмотря на все попытки убедить в обратном, так легко прочла ее глубинные мысли. - Скажи, а этот твой знакомый художник, он не дает ли частных уроков? Может, нам его нанять тебе в учителя? – поинтересовалась она вдруг, примирительно сжимая ладошку дочери. Пусть и была почти уверена, что не пойдет на подобное, даже если тот внезапно согласится. Только теперь куда важнее было как можно скорее вернуть Тане привычное ощущение, которое Ольга Дмитриевна все эти годы так старательно взращивала в своих детях вразрез со всеми традиционными канонами воспитания. А именно – убежденность в том, что с их мнением действительно считаются, когда принимают какое-либо решение. И пусть на самом деле это чаще всего бывало лишь иллюзией, плоды получались весьма хорошие: Стёпа, например, в свои восемнадцать, очень ответственный и даже не по годам серьёзный… - Навряд ли, - меж тем, прервала, и сама того не ведая, ее горделивые раздумья Тата, которую, как уже было сказано, совсем не устраивало подобное развитие событий. – Ну или разве что детям или совсем начинающим, кто едва кисть в руках научился держать. Нет, мамочка, давай лучше, и правда, сначала все хорошо разузнаем? А пока я продолжу занятия в студии… Ты только не выдавай меня Льву Александровичу, ладно? Пусть так и считает, что я болела!
Степан Веригин: *с мадамочками* После маминого ухода, Степа вновь взялся за карандаш, но все его попытки сосредоточиться на тексте были тщетны. Вместо этого, мысли то и дело возвращались к странному поведению сестры, которое так взволновало маму. Да и было с чего волноваться. Прежде Танька отродясь ничего не скрывала и не выдумывала. А уж если и случалось, что было страшно или странно что-то рассказывать маме, всегда шла к нему и делилась. Маме говорили в таких случаях, лишь если было никак невозможно справиться с проблемой вдвоем. Впрочем, даже это обычно бывали самые простые детские трудности. Что приключилось у Тани на сей раз, Степан представить не мог, как ни старался. В конце концов, убедив себя, что, скорее всего, и это какая-то очередная пустая девичья ерунда – и тем почти успокоившись, он вновь принялся читать атлас, пока внимание не отвлек какой-то посторонний шум у двери, в которую, спустя мгновение, просунулась белокурая головка новой посетительницы – Саньки. - Стёпа, мы обедать сегодня будем, как ты думаешь? А то ты все зубришь и зубришь, а мама с Татой в кабинете вдвоем заперлись, и Аня сказала им не мешать! В голосе девочки явно читалась досада, однако дело было явно не в том, что ее морят голодом. А в том, что ей просто стало скучно без привычной порции материнского или сестринско-братского внимания. - А, так Таня вернулась? – понимая, что продолжить учебу ему в ближайшие часы, видимо, уже не удастся, Степан жестом подозвал к себе младшую сестру, которая, деловито вскарабкавшись на подлокотник его кресла, затем тут же с восторженным любопытством уставилась на иллюстрацию в лежащем на столе раскрытом атласе. – И давно? – не отрывая взгляд от картинки, Саня молча пожала плечами. – Ну ладно, можешь пока посидеть здесь, а я тем временем схожу вниз и сам все разузнаю. Дверь кабинета Ольги Дмитриевны, вопреки Санькиным уверениям, была не заперта, а просто плотно закрыта. На всякий случай постучавшись, Степа, тем не менее, вошел, не дожидаясь, когда его позовут, и в то же мгновение сделался невольным созерцателем почти идиллической картины: обе его дамы восседают в обнимку на одном пуфе. И по выражению лиц понятно, что все решилось благополучно. Не сдержав улыбки при виде этого зрелища, он замер у порога, сложил пальцы обеих рук рамочкой, как обычно делает Танька, выстраивая композицию, и, прищуриваясь, навел свой «объектив» на мать и среднюю сестру. - Вашему вниманию предлагается картина известной русской художницы Татьяны Веригиной «Возвращение блудной дочери». Свет только немного неудачно вышел! - А это кто еще там такой говорит?! – отодвигаясь от мамы и сощуриваясь ровно так, как за минуту до того и сам Стёпа, тут же в тон ему воскликнула Тата, которой при необходимости тоже было не занимать язвительности. – Неужто сам господин академик Веригин? И как прошел день в вашей операционной? Много ли больных сегодня заре… то есть спасли от верной погибели, я хотела сказать? - Пока ни одного, но намечается интересная операция по ампутации весьма вредоносного органа у некой юной особы, - подмигнув Тане, Степа подошел к матушке, которая с деланным ужасом следила за их словесной дуэлью. - Или она не заслуживает такого строгого наказания? - Пожалуй, пока с этим повременим, - ответила Ольга и, чуть качнув головой, как бы давая понять, что довольно острот, протянула сыну руку, предлагая тому помочь ей подняться, а затем поглядела по очереди на обоих старших детей, - Я уверена, что однажды каждый из вас добьётся того, чего желает. - А как насчет более низменных желаний? Точнее, потребностей? Там вон Санька обеда просит. Я, собственно, с этой новостью и пришел, - сказал Степан, хотя, на самом деле, конечно, это был лишь благовидный предлог, чтобы узнать, как обстоят дела у матери и сестры, и не требуется ли одной из них – кому именно решил бы на месте, его помощь и поддержка. Но теперь, когда всё, как видно, благополучно разрешилось и без его участия, можно было вполне успокоиться. Ольга Дмитриевна, меж тем, взглянула на часы и подтвердила, что Санька права и им действительно пора готовиться к обеду. Но, отправив Таню вперед, дабы та отдала распоряжения накрывать на стол, Степу у выхода из кабинета она чуть придержала за руку. - Постой! После этого чуть притворила дверь и, подождав пока Танины шаги стихнут, коротко пересказала ему их разговор. - Как видишь, ничего страшного не произошло, но я очень тебя прошу, милый мой, присмотри за ней пока я буду в отъезде. Не могу объяснить отчего, но я волнуюсь. Это, конечно, пустяк, но мне будет спокойнее, зная, что ты за ней наблюдаешь. - Могла бы и не говорить, - очень спокойно, но серьезно отозвался Степа и протянул ей руку, - ты ведь знаешь, что для меня Танино благополучие – ваше благополучие вообще, значит больше, чем свое. - Знаю, мой славный рыцарь. Просто проявляю излишнюю материнскую тревогу, - улыбнулась Ольга. И после этого они вместе отправились столовую, проведя затем остаток этого дня самым обычным образом. А вечером, уже перед самым сном, Ольга, тоже, как обычно, позвонила Дмитрию. И помимо прочих тем, они поговорили о Тане, и ее новом знакомом, про которого Игнатьев тоже не знал, но пообещал непременно что-нибудь разузнать.
Ольга Веригина: Перед поездкой и в дороге Ольга думала, что будет ужасно скучать в Ялте и тяготиться от безделья. Но вышло все не совсем так, как она полагала. Первые дня четыре она наслаждалась внезапно обрушившимся на нее покоем, когда никто поминутно не отвлекал ее вопросами, желаниями и просто разговорами. Она провела эти дни в полном уединении, покидая номер рано утром и отправляясь на долгую прогулку. Обедала и ужинала она в номере, предпочитая избегать случайной компании в общем зале, а когда отправлялась в городской сад слушать музыку или просто бродить по вечерней набережной, то тоже не слишком жаждала чьего-то общества. И как было приятно просто лежать в шезлонге с книгой, вдыхать морской воздух, а после, вернувшись в номере и поужинав, преступить к главной части вечерних мероприятий – звонкам в Москву. Каждый вечер она совершала два звонка. Первый был в дом Анны Сафоновны детям. Каждый вечер по очереди кто-то из них рассказывал о событиях минувшего дня. Стёпа восторгался профессорами, которые у них преподают и раза четыре за один разговор с Ольгой успел упомянуть профессора Зернова, который когда-то еще отцу читал лекции. Санька пересказывала истории, которые ей пересказывали ее гимназические подруги, а вот Таня была более сдержанна в своих рассказах и больше интересовалась у матери, что та уже успела посмотреть. Ольга пока что еще никуда не выезжала из самой Ялты, но в одной из местных книжных лавок приобрела путеводитель, который старательно изучала и когда, после разговора с детьми, она называла телефонистке следующий номер – городскую квартиру Игнатьева, то помимо всего прочего, о чем они разговаривали, рассказывала и о местах, которыми она в этом самом путеводителе заинтересовалась. Дмитрий давал ей своего рода консультацию по телефону, так как вдруг выяснилось, что он неплохо знает окрестности Ялты и слушая его советы, Ольга делала карандашные пометки на полях. Эти их разговоры еще со времен Москвы сделались ей такими необходимыми, что не слышать его голос, такой привычный и родной, было своего рода пыткой. И когда после нескольких долгих минут ожидания через невероятную паутину проводов на том конце раздавался его голос, Ольга была счастлива. Впрочем, она многое бы отдала, чтобы вместо голоса рядом с нею был его обладатель. Жила Ольга в самом центре города, в роскошном и всего лишь год как перестроенном отеле «Бристоль». Ее номер, а точнее полные апартаменты, выходили окнами и балконом на Бульварную улицу с видом на море и были о четырех комнатах. Столь просторное и по сути своей ей не слишком нужное жилье настоял снять для сестры Поль, который так и не смог приехать, чтобы составить ей компанию вынужденных каникулах, но принял все меры, чтобы обеспечить сестре достойный отдых. Он сразу же отмел её предложение снять дачу с прислугой, но без раздумий оплатил ей номер в «Бристоле», где была и огромная спальня, и гостиная с будуаром, и столовая. В ванной комнате стояла такая огромная мраморная купель, что ее вполне можно было принять за бассейн. Правда, при всем желании уединиться, оставаться одной в таком городе как Ялта было невозможно. Сентябрь был столь прекрасным месяцем для пребывания у моря, что народу было здесь не меньше чем в столице, только настроение ощущалось у всех празднично-расслабленное. Никто никуда не спешил, пары, семьи и одиноки отдыхающие степенно прогуливались на Променаде, пользовались благами купален, что были устроены прямо напротив гостиниц, а после отправлялись пить чай в уютных чайных домиках, которые располагалась вдоль всего побережья. В одну из таких прогулок с Ольгой произошел маленький инцидент, послуживший началом к знакомству. В то утро она прогуливалась по набережной, когда ее вдруг атаковала черная болонка. Точнее, никакого нападения не было. Собачонка просто вырвалась из рук своей хозяйки, а бросившиеся ее догонять и ловить две девочки, едва не сбили с ног Ольгу Дмитриевну, в тот момент так некстати оказавшуюся у них на пути. Собака же избрала юбки Ольги надежным укрытием и только после долгой и упорной борьбы, сдалось в руки одной из юных хозяек. И когда барышни отловили строптивое животное, то тут же поспешили к молодой даме, что шла на встречу Ольге. - Вы уж простите их, - чуть прищурившись и виновато улыбаясь, произнесла незнакомка, - это сущие чертенята в юбках. Иногда мне кажется, что они должны были обе родиться мальчишками, как того и хотел мой муж. Девочки, пунцовые от смущения, смотрели на Ольгу. Только теперь она сумела их рассмотреть – они походи друг на друга как две капли воды. И платья у них были одинаковые, белые с матросскими воротничками, и шляпки-канотье, и даже родинки у каждой под левым глазом. - Ну же, может уже принесёте извинения мадам? – обратилась незнакомка к девочкам и те, будто только и ждали команды, принялись наперебой извиняться и обвинять Теодора, который вертелся на руках у одной из барышень. - Пустяки, - заверила Ольга даму и мило улыбнулась, - я вовсе не сержусь. У вас прелестные девочки. Обменявшись еще парой ничего не значащих фраз, они разошлись, но уже днем столкнулись в фойе «Бристоля» и вновь разговорились. Тут-то они и познакомились. Дама оказалась супругой полковника, который был отправлен в Ялту лечиться. После небольшого ранения, которое он получил в бою у Вафангоу, время от времени у полковника Ланского случались боли в колене, и столичные доктора настояли на лечении грязями. Приехали они накануне днем, поселились этажом ниже и провести в Ялте должны были три недели. А после того, как Светлана Юрьевна выяснила, что у Ольги тоже имеются дочери, выразила искреннее сожаление, что та их не взяла с собой – они стали бы прекрасной компанией ее Анне и Томе, которые оказались погодками Саньки. С тех пор они стали много времени проводить вместе. Супруг Светланы Юрьевны, полковник Игнатьев, оказался мужчиной приятым, галантным и всецело поглощенным политикой, поэтому, когда его ногу не мазали, бинтовали или купали, он предпочитал свое свободное время проводить время в клубе. Жена же с дочерьми и новой знакомой отправлялись на прогулку. Вечером девочек оставляли под присмотром гувернантки и тогда уже взрослые посещали концерты и спектакли в местном театре. Таким образом прошли почти две недели, без трех дней, ее отдыха и все было бы прекрасно в нем, если бы не одна странность. Вот уже три дня она не получала от Дмитрия никаких известий. Когда она в пятницу вечером позвонила ему, то телефонистка после долго ожидания сообщила ей, что с абонентом связаться нет возможно. Через несколько часов, повторив попытку, Ольга услышала тот же ответ. Это ее расстроило, но не взволновало. В конце концов, Игнатьев мог отправиться к своей матушке и там остаться на ночь. Но на следующий вечер все повторилось – номер его не отвечал, а среди писем и телеграмм, полученных Ольгой днем, были послание от Наташи Гнездовой и от Поля, который ежедневно ей слал телеграммы из Лиссабона. Вчерашний вечер она провела не выходя из номера, отказавшись от приглашение Ланских посетить с ними концерт, ожидая звонка от Игнатьева, но и это ожидание было тщетным. Она уже не знала что и думать, предполагая самые разные ужасные ситуации. Дмитрий мог заболеть, или же с ним приключилось что-то ужасное. Вдруг его автомобиль попал в аварию?! Терзаясь в безызвестности, она раздумывала, не позвонить ли кому-то из друзей – да хоть тому же Гнездову – и попросить их разузнать хоть что-то. Но тут же пыталась себя успокоить и старалась найти более мирное и объяснение молчания Игнатьева. Правда, такого объяснения не было и это сводило ее с ума. Вот и сегодня вечером она не могла никак решиться, что ей стоит делать – пойти с Ланой и Иваном Игнатьевичем в театр, где давали Чеховского «Дядю Ваню» или еще один томительный вечер провести в номере. И понимая, что если опять останется одна, то просто изведет себя волнением, решила для себя, что выход в свет ей не повредит. Как и любую женщину, ритуал прихорашивания Ольгу несколько успокаивал. Поэтому она с особенным тщанием принялась за туалет. Волосы она уложила на греческий манер, выбрав такую прическу не случайно. В ее гардеробе уже давно томилось особое платье, привезенное ей в подарок Полем – роскошный, плиссированного шелка цвета темного золота делфос, который она еще ни разу не решилась надеть. И вот сегодня ей вдруг захотелось попробовать облачиться в этот весьма смелый наряд. Стоя перед огромным зеркалом и разглядывая свое отражение в нем, Ольга сама собой была очарована, но при этом несколько смущена – не слишком ли смел ее наряд?! Но решившись его надеть, отступать она не собиралась. Поверх него она накинула прозрачного газа накидку, с широким, как у кимоно, рукавом, а на шею надела всего лишь одну нитку янтаря, что так гармонировал цветом с ее наряда и вышла из номера. И уже спускаясь в фойе, где ее должны были ждать Ланские, она ловила на себе восхищенные взгляды постояльцев отеля, и чувствовала себя при этом почти счастливой.
Дмитрий Игнатьев: - Вот тебе и раз! Это что же вдруг тебя потянуло в родные палестины – против извечного-то обычая мотаться за тридевять земель? – иронически осведомилась графиня Лидия Николаевна, неторопливо отставляя в сторону чашку майсенского фарфора и удивленно взирая на сына, только что объявившего о намерении завтра утром отправиться в железнодорожное путешествие в Крым. – Или, может быть, лучше спросить кто? - Все может быть, матушка, - усмехался в ответ Дмитрий Кириллович, не соглашаясь, но и заведомо не отвергая категорически ее предположения. Последнее было бы очевидной глупостью – если учитывать, что внутренний карман его пиджака вот уже пару часов слегка оттягивал маленький четырехугольный сафьяновый футляр из ювелирной лавки на Кузнецком. Там граф побывал сразу после того, как вновь на время превратился из автомобилиста в пешехода, решив совместить приятное – будущую поездку в Ялту, с полезным – ремонтом машины, пострадавшей в недавней аварии, и оставив свой «Делоне» в одной из автомастерских на Большой Дмитровке. Тамошний маляр по-прежнему упрямо стоял на своем – полное восстановление слоя краски, так, чтобы это было совершенно незаметно, возможно не меньше, чем за три недели. Но теперь это Игнатьева уже и не волновало, так как отсутствовать в Москве он намеревался не меньше. А если все и далее пойдет по плану, то возможно, даже дольше. Будучи одним из тех людей, кто обладают счастливым умением точно рассчитывать собственное время, а потому никогда не спешат и в то же время не опаздывают, Дмитрий Кириллович и на сей раз довольно четко распланировал предотъездные сборы. На то, чтобы закончить те из московских дел, которые этого требовали, и отложить те, что могли еще повременить, было заложено четыре дня. Этого ему вполне хватило – притом, что, собственно, последний, четвертый, был в основном оставлен на посещение матушки. Которую, конечно, должно было немало озадачить внезапное желание сына наведаться на «Лёлину дачу», где он последний раз гостил, дай бог памяти, лет двадцать тому назад. Имение это, площадью почти двенадцать десятин, лежавшее прежде близ, а теперь уже и полностью в городской черте Ялты, в районе Нижней Аутки, пожаловал его деду, графу Елагину, больше тридцати лет назад по выходе в отставку император Александр II – в качестве награды за долгую и беспорочную государственную службу. Однако сам Николай Викторович, к тому времени уже глубоко пожилой человек, успел, по большому счету, лишь дать своим новым владениям имя – как водится, в честь любимой жены. А развитие их началось уже при непосредственном участии следующего поколения семьи Елагиных, получившего, согласно завещанию отца и дяди, это имение в общее совместное пользование. Впрочем, в середине восьмидесятых, также по общему соглашению всех родственников, его единственным владельцем сделался граф Андрей Николаевич, также отошедший к тому моменту от служебных дел. Он же, в конечном итоге, и выстроил за неполных четыре года то, чем «Лёлина дача», сохранившая свое несколько легкомысленное название, являлась и поныне – а именно окруженный парком роскошный особняк в стиле итальянского Ренессанса. В юности Дмитрий Кириллович, действительно, провел там немало приятных летних месяцев. Однако позже, и в этом мать тоже была права, вкусы его сменились. А на «Лелиной даче», почти никогда, даже зимой, не пустовавшей, по очереди и в различных родственных сочетаниях, живали одни и с семьями его многочисленные кузены и кузины, да сам дядя Андрэ с домочадцами. Поэтому, узнав об Ольгиных планах ехать в Ялту, Игнатьев, собственно, и не стал, пока не выяснил у всех родных, что в ближайшее время никто из них в Крым не собирается, говорить, что готов отправиться туда следом за ней. Хотя решил это почти мгновенно. Нет, безусловно, дело было совсем не в том, что кроме как на дядиной вилле, ему там будет негде остановиться. Просто главной целью своего путешествия Игнатьев видел возможность наконец-то побыть с Ольгой наедине – вдали от всех и всего, кому он и она еще принадлежат в этом мире. Чтобы узнать таким образом друг о друге достаточно. И чтобы самому окончательно убедиться, что не ошибся в надеждах. И что Ольга – именно та женщина, с которой он может и готов провести остаток дней… Или уж, разочаровавшись, все вовремя прекратить и продолжить жить так, как жил до сих пор. Что ж, достигнув, как и все, к середине жизни некоторой доли скептицизма, в глубине души Дмитрий Кириллович держал вероятность и такого сценария развития событий – хотя его искренне бы и не желал. Так что банальные отели и съемные дачи – даже самые роскошные – ему не подходили. Ольгу надо было поразить, завоевать и окончательно сломить волю сопротивляться. И «Лёлина дача» – вот ведь забавное совпадение имен – тоже должна была помочь ему в этом сложном задании. Ну а если все так и выйдет, то следующим закономерным шагом станет преподнесение, вместе с предложением руки и сердца, содержимого той самой сафьяновой коробочки: золотого кольца, украшенного набором драгоценных камней, первые буквы английских названий которых складывались в слово «dearest»*. Ибо, и верно, сколько уже можно ходить вокруг да около двум взрослым и серьезным людям? Правда, вот знать об этом решении пока никому – даже матушке, не полагалось. Поэтому, допив вместе с нею чай и получив благословение в дорогу, Дмитрий Кириллович так и уехал восвояси, ничего ей не рассказав. А наутро уже был на пути в Ялту. С тех пор, как он в последний раз ездил в этом направлении, многое изменилось. И даже долгая, трехдневная дорога до Севастополя уже не казалась такой мучительно скучной в комфортабельном купе спального вагона «международного общества». Раз за разом в окне мелькали все новые места и веси. Унылые русские села, облезлые деревеньки и даже города, к неприглядным задворкам которых, в отличие от Европы, почему-то в России чаще всего и принято пристраивать железнодорожные станции, сменялись хохлацкими, с нарядными, расписными и белёными хатками, крытыми сухой соломой. Постепенно менялся с зелено-лесистого, подмосковного, и пейзаж. Вначале, где-то до Орла и Курска, еще с холмами и вкраплениями островков деревьев. А уж потом, дальше на юг, об эту пору уже охряно-желтоватый от выгоревшей травы и совершенно плоский, степной – бесконечный, заставляющий вспоминать о скифах и прочих, воинственных и не очень, племенах, что кочевали тут столетия назад. Но вот, ближе к концу второго дня пути, линия горизонта вновь постепенно начала морщить и горбиться. А заоконные виды – приобретать знакомые всякому с детства по видовым акварелям и открыткам курортные черты. К середине же третьего поезд, наконец, прибыл на вокзал в Севастополь. Для части попутчиков, лица которых Игнатьев за эти дни уже успел запомнить, постоянно встречаясь с ними то в вагоне-ресторане, то на станциях, где во время более-менее длительных перерывов в движении поезда, все старались погулять хотя бы туда-сюда по перрону, чтобы размять ноги, этот город являлся конечным пунктом их поездки. Для других, которые, вроде самого Дмитрия Кирилловича, намеревались затем двигаться в сторону Ялты, лишь промежуточным, из которого нужно было еще нанять фаэтон, коляску или карету, чтобы с большим или меньшим комфортом добраться до нужных им мест. А некоторым, что путешествовали со значительным скарбом, требовались для него еще и дроги, а то и татарская мажара, запряженная буйволами – если надо было подниматься куда-то в горы. У самого Игнатьева большого багажа не было: пара чемоданов с самым необходимым, да дорожный несессер. Все это без труда поместилось в ожидавший его прямо у выхода из вокзала, принадлежавший дяде Андре, английский рессорный экипаж. Его заблаговременно выслал из имения тамошний мажордом Иван Викеньтевич, после того, как Игнатьев телеграфировал ему с одной из железнодорожных станций о дате и времени своего приезда. Так что в целом дорога не доставила ему почти никаких неудобств. Он даже и усталости-то особенной не ощущал, когда, соскочив с подножки на твердую землю и, поднявшись затем по широкой дорожке через великолепный партер к белоснежному каменному двухэтажному особняку, вошел в вестибюль, оформленный в виде атриума с верхним светом, идущим от стеклянного фонаря крыши, и понял, наконец, что приехал. Но прежде еще пришлось поприветствовать слуг, выстроенных Иваном Викеньтевичем, словно солдаты на параде, в две шеренги у входа в дом. Он же, когда это «торжественное построение» завершилось, пошел следом за Игнатьевым, одновременно пытаясь узнать прямо сейчас, как именно «его светлость» намерен организовывать свой день: в котором часу вставать, ложиться, принимать пищу и прочее, и прочее. Изрядно отвыкшему за годы жизни в съемных квартирах от церемоний такого рода Дмитрию Кирилловичу они и в Москве, в матушкином доме-то казались пережитком былых времен. А уж здесь, на юге, да в общей курортной расслабленности – и вовсе чем-то смешным и ненужным. Но расстраивать старика, служившего прежде дяде Андре в его столичном особняке, а нынче, по возрасту и общей слабости здоровья, переселенному хозяином на постоянное обитание в Ялту, где и климат лучше, и работы в разы меньше, конечно, было неловко. Поэтому, до того, как подняться по широкой дубовой лестнице, что двумя маршами устремлялась вдоль стен на второй этаж, предназначенный для личных покоев хозяев и гостевых комнат, он все же терпеливо его выслушал. И пообещал завтра же утром сообщить все тонкости своего дневного и даже ночного распорядка. А пока хотел бы первым делом принять с дороги ванну, а потом переодеться – и экипаж со свежими лошадями, чтобы ехать в город. - Но как же это? – растерялся, ничего не понимая, мажордом. – А обед, а отдых? - Ну, вот полежу с полчаса в ванне, и прекрасно отдохну! – рассмеялся Игнатьев. – А поем после, где-нибудь в ресторации. Есть же, поди, и у вас тут приличные, где гостя сходу не отравят?! - Ну как же, как же-с! Конечно, имеются и приличные, вот и в отеле «Бристоль» знатно потчуют гостей, сказывают! Только я бы все равно посоветовал его светлости господину графу… - Стой-стой! В «Бристоле», говоришь, потчуют хорошо? – неожиданно перебил его Дмитрий Кириллович, и вновь усмехнулся, на сей раз мечтательно. – Стало быть, нынче туда и поеду… Ждать не стану, - прибавил затем чуть загадочно и, вручив пожилому батлеру шляпу и пиджак, заспешил наверх по лестнице, приказав, чтоб выезд начинали готовить прямо сразу, ибо ждать после ванны он не намерен. – Да! И еще, ради бога, Викеньтич, прекрати обращаться ко мне в третьем лице, называй, как раньше, по имени-отчеству! – прокричал он уже с верхней балюстрады. – А то это ведь шизофрения какая-то! Спустя полтора часа, вновь выбритый, переодетый в безупречный светлый летний костюм, он неторопливо входил в фойе гостиницы «Бристоль». Услужливый портье за стойкой охотно сообщил, что госпожа Веригина сегодня еще не покидала своих апартаментов. И что ей даже можно сделать звонок прямо в номер, дабы сообщить о своем визите. - Или, ежели так будет удобнее, пошлю туда «боя» с запиской от вашей милости! - Нет, благодарю. Я, пожалуй, подожду здесь какое-то время, а уж потом, если будет надобность… - Что же, как вам будет угодно. Не прикажете ли подать кофе? У нас по-турецки, очень недурен, знаете ли! - А от этого, пожалуй, не откажусь! – кивнул Игнатьев, и отошел от стойки, заняв после одно из широких, мягких кресел подле низкого столика, на котором были разложены свежие газеты и журналы. С этого места было хорошо видно центральную лестницу. И, соответственно, всех, кто по ней спускается. Почему так поступает, почему не согласился на предложение портье и просто не позвонил Ольге в номер, сообщив о своем приезде, он и сам до конца не понимал. Только что-то странное и непонятное, будто даже робость какая-то, вдруг овладела сердцем, заставляя его забиться сильнее и лишая привычной уверенности в себе и своих поступках. А что, если она вовсе и не обрадуется его приезду? Говорила ведь, и не раз за все эти дни, пока он собирался, как ей хорошо и покойно здесь – одной… - Ваш кофе, милостивый государь! – голос «боя», облаченного, как и все остальные служащие отеля, в довольно красивую и яркую униформу, заставил Дмитрия Кирилловича отвлечься от своих раздумий. - Спасибо, поставь тут, - кивнул он, почти не поворачивая головы и не спуская взгляда с мраморной лестницы, по которой то и дело поднимались и спускались обитатели гостиницы. Ольги среди них все не было. И, в какой-то момент, все же решил, что хватит маяться дурью, да гадать, неведомо о чем. Вот сейчас, допьет кофе – и попросит, действительно, портье, позвонить к ней в номер. С этой мыслью он, наконец, отвел глаза от лестницы, повернулся к столику, что стоял сбоку от кресла, хлебнул уже поостывший, и от этого кажущийся просто адски горьким кофе, а когда вновь посмотрел перед собой, то так и замер. … Она словно бы плыла вниз по лестнице в этом своем невероятном, золотом, струящемся следом по ступеням наряде. Да и сама будто бы сияла. Не глядя, на ощупь, поставив где-то позади себя полупустую чашку, как загипнотизированный, Игнатьев встал и медленно двинулся ей навстречу, оказавшись рядом ровно в тот момент, когда сама Ольга дошла до предпоследней ступеньки. - Услышал я как-то на днях, еще в сырой, дождливой и серой Москве от бродячих пилигримов, о том, что в благословенной солнечной Ялте всю последнюю неделю каждый вечер в определенное время творится форменное чудо. И сходит с небес, являясь людям, не то богиня, не то земная дева невиданной красы. Да не поверил я пилигримам на слово! Решил проверить, увидеть все собственными глазами! И вот – чуть не ослеп от ее великолепия! – проговорил он негромко, с улыбкой протягивая ей руку. ___________________________________ * Diamond (бриллиант), Emerald (изумруд), Amethyst (аметист), Ruby (рубин), Emerald (изумруд), Sapphire (сапфир), Topaz (топаз).
Ольга Веригина: *вместе с милым* Услышав вначале только голос, но зная наверняка, что его обладатель должен быть в Москве, повернув голову на его звук, на какой-то миг Ольга решила, что сходит с ума и даже замерла на месте. Только это оказался не бред ее взволнованной души: Дмитрий действительно стоял перед ней во плоти и сомневаться в этом было бессмысленно – кто кроме него умеет, глядя на нее, так улыбаться? На ее же собственном лице, должно быть, отразился сразу весь фейерверк переживаемых эмоций: радость узнавания сменилась обидой, и взгляд даже на мгновение затуманили слезы – столько волнений все эти дни, а он даже не подумал предупредить о своем приезде! Затем облегчение – что те ужасные картины, которые успела себе навоображать, оказались лишь пустыми выдумками. И снова радость, теперь уже абсолютная. И желание немедленно броситься к нему объятия – от последнего Ольгу удерживали лишь строгие, привитые с детских лет, правила поведения, которые порой только все усложняли. - Ты и не представляешь, как я теперь счастлива! - тихо выговорила она, наконец, все так же сияя улыбкой, когда коснулась раскрытой руки Дмитрия и невольно поежилась от блаженства, ощутив, как через все тело пробежал словно бы легкий электрический ток. – Хотя немного и сердита! - Думаю, для меня было бы гораздо хуже, если бы наоборот, - рассмеялся Игнатьев, так же, как и сама Ольга, не решаясь на людях на большее, чем невесомый поцелуй воздуха над простертым к нему запястьем. А как иначе, если к ним двоим приковано внимание всех, кто теперь находится в холле… Вернее, конечно, не «к ним», а «к ней» - к Ольге, на которую с восхищением смотрели мужчины, женщины и даже, кажется, мраморные статуи, которые украшали здешний интерьер. Ему же было предназначено скорее лишь любопытство тех, кого интересовало, с кем именно разговаривает эта красавица. Однако самому Игнатьеву внимание почтенной публики было необходимо теперь меньше всего на свете. Ему хотелось… Впрочем, то о чём он мечтал, глядя на Ольгу, должно быть, слишком откровенно читалось в его глазах. Потому, чтобы, не дай бог, не прослыть нарушителем общественных приличий, лучше всего было теперь взгляд от нее отвести. Что он и сделал. Хоть и не без труда. - Прости, что не сообщил заранее о своем приезде. Но не думай, что я не наказан за свою провинность! Во-первых, пока ждал, измучился неуверенностью, что мой сюрприз окажется не так приятен, как я самонадеянно думал, замышляя его еще в Москве. А во-вторых… – и тут Игнатьев слегка повертел по сторонам головой, нахмурился и продолжил трагическим шепотом. – Все эти мужчины здесь! Они так на тебя смотрят, что я чувствую себя жалким ревнивцем – это ли не возмездие?! - Ну, что касается первого, то так тебе и надо! Мои тревоги хоть немного отмщены, - с напускной серьезностью, которая давалась ей сейчас совсем нелегко, проговорила Ольга и сделала, наконец, последний шаг с лестницы. – Но все равно, не считай себя до конца прощенным. А во-вторых, мне нет дела до этих мужчин, когда рядом ты. И это было абсолютной правдой. Хотя, конечно, было приятно в очередной раз убедиться, что её красота, словно остро отточенное оружие, все еще без промаха поражает любую цель. Впрочем, сейчас важно было далеко не это. - Ты остановился здесь? – первым делом спросила Ольга у Игнатьева, когда тот привел ее к столику, подле которого чуть раньше дожидался ее прихода. - Нет необходимости. У меня, точнее, у моего дяди, здесь дача, - ответил Дмитрий Кириллович, решив до поры до времени не рассказывать многого, чтобы не ослабить возможное впечатление от дома и того прекрасного места, в котором он расположен. – Обычно он позволяет нам, своим племянникам, жить там, когда и сколько вздумается. Ну, вот и я решил в кои-то веки воспользоваться давним приглашением. Хоть это и не центр города, конечно. И все основные здешние развлечения на некотором удалении, а я ведь теперь вновь пешеход, представь себе! Да! – усмехнулся он в ответ на удивленно приподнятые брови Ольги поведав далее, что перед самым отъездом в Ялту оставил авто в ремонте, чем, кажется, немного ее смутил – воспоминания о причине возникновения неполадок были еще достаточно свежи в памяти обоих. – Но это даже к лучшему! Мы ведь на курорте, а тут полагается много и неторопливо ходить пешком и наслаждаться природой, а не носиться, сломя голову, по пыльным шоссе… К слову о выходах. Ты, должно быть, куда-то собиралась? – поинтересовался он как бы невзначай, вновь окинув ее взглядом с ног головы и намекая тем на общую торжественность вида. – Я тебя не задерживаю? - Меня? – искренне удивилась Ольга, которая только теперь вспомнила, что и вправду, будто бы собиралась в театр, быстро обернувшись затем к лестнице. И, не заметив там Ланских, которые, собственно, и должны были составить ей там компанию, испытала странное облегчение. Нет, это семейство по-прежнему казалось ей премилым. Но именно сейчас встретить кого-то из его членов Ольга хотела бы менее всего на свете. Ведь в этом случае окажутся неизбежны церемонии представления, и прочее, и прочее в том же духе. А еще может даже возникнуть некоторая неловкость. Хотя судить ее, вроде бы, и не за что… Но в любом случае, всё это непременно испортит её нынешнее состояние незамутненного счастья от встречи с Дмитрием. И допустить этого Ольга никак не желала. - Я думаю – думала, - качнув головой, поправила она себя с мимолетной улыбкой, - посетить вместе с новыми знакомыми здешний театр. Кажется, я ведь уже успела рассказать тебе, как познакомилась на прогулке с госпожой Ланской? За эти дни мы с ней и ее супругом успели изрядно подружиться. Но сейчас, - запнувшись, Ольга Дмитриевна чуть порозовела – то ли от смущения, то ли от удовольствия, и прибавила негромко, - я уже никуда не хочу идти!
Дмитрий Игнатьев: * с Оль Дмитревной* - Как, совсем никуда? – воскликнул ей в тон Игнатьев, делая вид, что чрезвычайно расстроен, хотя глаза его откровенно смеялись сейчас над Ольгой. – Стало быть, мы так и просидим остаток этого дня здесь, в холле? И мне даже не стоит рассчитывать е на обед и прогулку по городу? - О, не делай вид, что ты меня не понял! – в возмущенно-шутливой манере ответила она, нетерпеливо взмахивая рукой, как обычно делала, когда кто-то из детей говорил заведомую глупость, - Конечно же, я хочу остаться с тобой, и явно не здесь. Но прежде, чем мы уйдем, мне все-таки нужно предупредить Лану. С этими словами Ольга направилась к портье, написав и оставив у него после извинительную записку для Ланских, а затем, чувствуя уже абсолютную свободу, вернулась к поджидавшему её кавалеру. И для начала было решено все же поесть. Вообще-то, по меркам подобных заведений в столицах, ресторан при «Бристоле», куда они отправились, выглядел простовато, но кухня его была так хороша, что почти не уступала лучшим из них. Так что желающих отужинать или отобедать здесь было всегда достаточно. Но, так как время для обеда уже прошло, а для ужина было относительно рано, посетителей в зале оказалось всего несколько человек. Местные жители еще не пришли, а постояльцы, вроде Ланских, разъехались до позднего вечера на различные увеселения. Так что кёльнер усадил Ольгу и Игнатьева за лучший столик с видом на море, который, впрочем, им обоим был не слишком интересен. Сразу же после ужина отправились гулять по набережной. И не раз, и не два за это время Ольга вновь успела подумать о том, как хорошо было бы, если б все эти люди, что так же, как и они сами, беззаботно фланировали сейчас взад-вперед по променаду, вдруг исчезли. Вот просто взяли бы, да и растворились в сумерках, которые здесь наползали со стороны гор очень рано и непривычно быстро для исконных равнинных жителей, чтобы, оставшись после этого наедине, они с Дмитрием, наконец, смогли отбросить сковывающие их, словно стальной панцирь, правила этикета и «приличия». А тогда… Немного пугаясь подобных мыслей, на этом месте обычно Ольга предпочитала останавливаться, обуреваемая сомнениями по поводу того, не слишком ли она смела и несдержанна в своих мечтах? Чувствует ли то же – или хотя бы хоть что-то похожее Дмитрий, мерно вышагивающий с нею рядом и болтающий о какой-то чепухе? И тогда – вновь и вновь поддаваясь на краткий миг этой своей странной панике, судорожно ловила его взгляд. И успокаивалась, чувствуя, как круто перехватывает дыхание от полыхавших искрами где-то в самой их глубине хорошо знакомых и понятных ей чувств. Это, и верно, было похоже на какую-то пытку. И самое смешное и глупое во всем было то, что он сам же себя на нее и обрек! Необычное – смелое, но при этом, странным образом целомудренное платье Ольги, по-прежнему магнитом тянуло к себе взгляды разгуливающих по набережной курортников и местных. Точнее, конечно, не само по себе лишь платье, а то, как в нем выглядит Ольга. И вроде, гордиться бы Игнатьеву, что идет сейчас эта невероятная красавица именно рядом с ним. Однако, вместо гордости, чувствовал он сейчас нечто, вроде бессильной ярости. И был бы в том солидарен со многими дамами, присутствовавшими на променаде в этот час и – особенно из тех, какие не могли похвастаться прекрасным ростом и изяществом стана, а потому, даже если бы и осмелились облачиться в нечто подобное, то смотрелись бы просто плачевно, если б к обуревавшей против всякого здравого смысла ревности не примешивалось столь же яростное вожделение. Скрывать которое за легкими разговорами ни о чем и улыбками – при невозможности даже толком прикоснуться к его объекту – становилось все труднее. И оттого, его бы воля, не болтал бы граф сейчас вовсе об оттенках догорающего над морем всеми цветами красного заката, а… Но нет, об этом было лучше не думать. Совсем. Хотя они с Ольгой взрослые люди. И скорее всего, она прекрасно понимает, что с ним творится. И, возможно, даже намеренно дразнит, когда вот так, как сейчас, будто бы ненароком, бросает короткий, но полный страсти взгляд, сопровождая его при этом самой невиннейшей из улыбок. «Мучительница. Ведьма», - думал Игнатьев с восхищением, улыбаясь ей в ответ, и в очередной раз мысленно умолял Провидение подарить ему хоть один благовидный предлог, чтобы увезти Ольгу к себе. Всё иное казалось для этой женщины и испытываемого перед ней почти юношеского восторга слишком пошлым и оскорбительным. А между тем, солнце окончательно уползло за линию горизонта. Закат быстро превратился в сумерки, а они – в настоящий южный вечер. На променаде повсюду начали зажигаться огни фонарей, и на них, словно мотыльки, собирались все новые жаждущие прогулки и развлечений. Вдоль прибрежной полосы бродили теперь уже шумной толпой, чуть ли не сталкиваясь между собой локтями – словно в тесной зале в самый разгар многолюдного бала. И сходство это еще сильнее увеличивало музыкальное сопровождение, ибо вот уже несколько минут с маленькой эстрады в центральной части променада выступал, исполняя мелодии популярных вальсов и маршей, духовой оркестр местной пожарной охраны. Тем не менее, душно – так как это бывает в закрытых помещениях, не становилось. Скорее напротив. Осень ведь и есть осень, даже в Ялте. Потому, заметив в какой-то момент, как плечи Ольги, едва прикрытые тончайшей тканью накидки, вздрогнули от очередного дуновения вечернего черноморского бриза, Дмитрий Кириллович подумал, что это, возможно, и есть его единственный на сегодня шанс. - Ты замерзла? – спросил он, поворачиваясь. – Может быть, уйдем подальше от моря? В город? А там найдем еще какой-нибудь уютный ресторан… или… может быть, ты устала и хочешь вернуться в гостиницу?
Ольга Веригина: *с Митенькой* - Нет! – едва ли не взмолилась Ольга, которую и вправду чуть знобило, но не только от вечернего бриза, а еще и от внутреннего напряжения, которое овладевало ею все сильнее с каждой минутой, - То есть, я хотела сказать, что вовсе не устала и не хочу в отель. Но ты прав, я немного продрогла и, пожалуй, не отказалась бы теперь от чашки чая. Там, на бульваре, кажется, есть кондитерская. На самом деле, мысль о том, чтобы вновь оказаться в помещении, где полно народу, вызывала у нее лишь отчаянье, которое Ольга тут же постаралась скрыть за улыбкой, отведя глаза в сторону, но от этого оно все равно никуда не делось. И все же, это было лучше, чем отправиться прямо сейчас в «Бристоль» и там расстаться с Дмитрием. Пусть это была пытка ее терпению и самообладанию, но все же хотелось, чтобы она длилась чуть дольше, ведь и от нее, в конце концов, она испытывала странное удовольствие. Последний вопрос был задан скорее для проформы. Разумеется, Игнатьев не верил и даже думать не хотел о том, что Ольга действительно попросит проводить ее в гостиницу. Но на какой-то миг сердце все равно замерло. И больше, несмотря на то, что риск окупился сполна – своей нетерпеливой репликой она полностью себя выдала, и к вящему удовольствию, окончательно подтвердила догадку, что он не одинок в своих нынешних терзаниях, Дмитрий Кириллович решил так не экспериментировать. Лишь молча кивнул и, пойдя чуть вперед Ольги, ускорил шаг, торя себе и ей путь во всё не мелеющей шумной людской реке, суетно текущей в своем тесном русле рядом с бескрайним морем, напротив, неторопливо накатывающим мелкие волны на прибрежную гальку. Ближе к началу променада, где толпа была не такой плотной, а море шумело слышнее, они свернули в переулок, через который короче всего было пройти к нужному бульвару. Давно не бывавший в Ялте Дмитрий Кириллович этой дороги не помнил. Потому предоставил теперь уже своей спутнице возможность идти первой по узкому, мощеному тротуару. Одновременно, в качестве дополнительного бонуса, получив возможность любоваться ее тонким силуэтом, тускло мерцающим золотом под коконом газовой накидки в фонарном свете, и страхуя. На случай, если вдруг поскользнется или оступится на крупных камнях, неизбежно сыреющих в вечеру от влажности. Они отошли от променада всего ничего, может, один квартал – музыка и гомон голосов оттуда доносились, пусть и приглушенно, но весьма отчетливо. Однако у Игнатьева вскоре вдруг возникло довольно странное ощущение, что из всех живых существ рядом с ними сейчас только и есть, что одни лишь цикады, неистово стрекочущие в темных живых изгородях перед домами, мимо которых лежал их с Ольгой путь. - Оля… - негромко позвал он, остановившись прямо посреди тротуара. Возле каштана, раскинувшего ветви поверх мощного ствола, на манер широкого купола. Она обернулась, недоуменно взглянула на обращенную к ней раскрытую ладонь, начала было объяснять, что уже совсем близко, и что они вот-вот придут. И тогда, с улыбкой покачав головой, Игнатьев сам взял ее за руку. А потом притянул к себе, увлекая под густую сень лапчатых листьев. И там – поцеловал в полураскрытые от удивления губы. Вначале один раз, а после, не давая опомниться, еще. - Оля, любимая! – вновь прошептал он, наконец, страстно и умоляюще глядя в ее блестящие в сумраке глаза. – Я не хочу в кондитерскую! Прошу, давай поедем ко мне! Прямо сейчас! Дмитрий целовал ее так, как никогда прежде. Даже тогда, в первый раз, в оранжерее его матери, то был скорее поцелуй нетерпения, когда желание попробовать, узнать, казалось сильнее самой страсти. Сейчас же, едва оказавшись в его объятиях и еще даже не осознавая полностью, что происходит – но сразу же в ответ крепко обвивая руками плечи возлюбленного и прижимаясь к нему так, будто готова слиться в единое целое, сдавшись на его волю и милость, прямо здесь, сквозь тонкие покровы своего наряда Ольга чувствовала его вожделение всем своим телом. И готова была сама потерять рассудок от буквально сжигавшего изнутри, рожденного этими жадным поцелуями и прикосновениями, ответного желания. Потому едва не застонала от отчаяния, когда то, чего она так долго и нетерпеливо ждала, вдруг прекратилось. Ведь это была невыносимая, чудовищная несправедливость! А виновник ее уже что-то нежно шепчет ей на ухо, дразня своим дыханием кожу – и будто не ведает, что творит! Впрочем, спустя несколько мгновений, смысл его слов все же пробился сквозь затуманенный Ольгин разум. - Да, Митенька, - впервые назвав его тем именем, которым так много раз именовала в мыслях, тоже шепотом, ответила она.
Дмитрий Игнатьев: *те же и почти там же* А большего ему было и не нужно. Коснувшись губ еще одним быстрым и почти невесомым поцелуем, он взял ее, как маленькую девочку, за руку и быстрым шагом повел на свет бульварных фонарей, мерцавших впереди, между домами, в самом конце переулка. Когда же они вновь оказались в более оживленном месте, и это стало возможно, остановил первый попавшийся на глаза наёмный экипаж, помог сесть в него первой и сам устроился рядом – прежде подняв над сиденьем купол, а уж потом, назвав адрес, и велев ехать как можно быстрее. Едва расслышав приказ, извозчик громко гикнул на лошадь, прищелкнул кнутом, и легкий фаэтон, сорвавшись с места, покатился по мостовой, распугивая чересчур резвой ездой неосторожных припозднившихся прохожих. В другой раз Ольге было бы неловко привлекать к себе так много внимания, сейчас же – совершенно все равно. Как только Дмитрий оказался рядом, она вновь обвила его шею, плечи и потянула к себе, мечтая лишь о том, чтобы его дача оказалась не слишком далеко отсюда. Ехали, действительно, очень быстро. В те мгновения, когда Игнатьев отвлекался от Ольги, чтобы взглянуть на дорогу, у него даже слегка шумело в ушах от несущегося навстречу солоноватого, с привкусом йода, ветра. Или, может, это просто билась в висках его разгоряченная почти до предела кровь? Извозчик им явно попался из понятливых. Всю дорогу до Нижней Аутки просидел на козлах, точно изваяние. Один раз, кажется, только и обернулся к слившейся в объятиях и забывшей почти обо всем на свете, кроме друг друга, паре. Да и то, когда уж приехали. Уже лишь это заслуживало поощрения, потому, вручая ему плату, Игнатьев, был очень щедр. Ольга, тем временем, прошла пару шагов вперед и остановилась у самого начала ведущей через партер дорожки – похоже, в удивлении. И он, конечно, догадывался, чем оно вызвано. Поздним, чернильно-темным южным вечером, искусно подсвеченная сразу в нескольких местах электрическими фонарями, зажженными явно в ожидании возвращения хозяина, вилла производила особенно сказочное впечатление. Тем не менее, отпустив прочь довольного извозчика, подошел к Ольге сзади, обнял и, склонившись так, чтобы лица были совсем рядом, улыбаясь, негромко осведомился: - Что такое? Мадам не хочет идти дальше, или просто желает, чтобы ее отнесли? Вместо ответа Ольга лишь рассмеялась – не поясняя, что это может означать. А потом все же пошла к дому сама: медленно, точно раздумывая, стоит ли? Верно ли она поступает? Догадываясь, что его, кажется, снова решили немного подразнить, качнув головой и усмехнувшись, Игнатьев отправился за ней. Спрятав руки в карманы легкого летнего пиджака, он шел неторопливо и почти неслышно. Но неотступно, как тень, до самого дома. И лишь там, чуть ускорив шаг, поравнялся с Ольгой, чтобы распахнуть дверь и впустить её внутрь. Сам же, войдя следом, едва слышно перевел дух – обнаружив, что никто их у порога на этот раз не встречает. Незнакомый с повадками и обычаями здешней прислуги, втайне он, признаться, слегка опасался, что кто-нибудь надумает проявить этаким вот образом совершенно не нужное сейчас рвение. И тем испортит всю прелесть момента. К счастью, обошлось.
Ольга Веригина: *с желанным* Не сделав и десяти шагов по мраморному полу великолепного холла, Ольга была все же вынуждена замереть в нерешительности: куда идти дальше, она не знала. Потому стала и обернулась, наконец, к Дмитрию, спрашивая его об этом – не словами, но по-прежнему, взглядом. Слова – с того самого момента, как они приехали и покинули экипаж, отчего-то вдруг стали казаться ей лишними. Да и какие теперь слова, когда сердце, словно сумасшедшее, норовит вот-вот выскочить наружу, а тело буквально горит, жаждая долгожданного продолжения. Необходимости произносить что-то вслух, и верно, не было. Но способ «ответить» Игнатьев нашел иной: действие. Подхватив, наконец, Ольгу на руки, быстрым шагом направился вместе с нею к лестнице и унёс затем наверх не менее решительно. Массивная, красного дерева, с филигранной узорной резьбой дверь спальни, открытая с одного тычка, носком ботинка, жалобно и обиженно скрипнула, непривычная к столь варварскому обхождению. Но кого теперь это тревожило? Варваром, или, может, дальним полудиким пращуром-викингом, тащившим в свое обиталище прекрасную полонянку, он себя и чувствовал, держа Ольгу так крепко, словно та могла вдруг передумать и попытаться сбежать. Под ее платьем не было корсета. Не ощутив под ладонями привычной жесткости, Игнатьев понял это, еще когда впервые обнял её там, в городе. И внезапное осознание особенной, почти непристойной, близости женского тела, укрытого от взглядов и прикосновений лишь плиссированным шелком, да, возможно, еще какой-нибудь легкомысленной батистово-кружевной ерундой под ним, едва не свело его с ума – а Ольга, будто прочитывая эти мысли, нарочно льнула все сильнее, явно наслаждаясь своей властью. Но теперь пришло время отвечать. И, словно бы, в самом деле, отыгрываясь за свои тогдашние мучения, сейчас он был с нею вовсе не так уж нежен. Поставив сразу у входа вновь на ноги, довольно резко повернул лицом к двери, плотно прижимаясь напряженными чреслами к ее спине, скользнул руками под мышки и развязал впереди узел пояса её накидки. Позволив полупрозрачной ткани беззвучно стечь по скользкому шелку к их ногам, стал жадно целовать шею и плечи, высвобожденные тотчас – и тоже без всякого почтения к работе модистки, из самого платья. Лаская, и временами чуть сжимая прямо через шелк отчетливо твердевшие под пальцами бутоны сосков, гладил грудь одной ладонью, другой же – исследовал мягкие контуры живота, спускаясь все ниже – и не останавливаясь, пока в прерывистом Ольгином дыхании не послышались тихие стоны. В какой-то момент её действительно будто парализовало. Позволяя его рукам властвовать над своим телом, подчиняя себе не только его, но и ее разум, Ольга просто замерла в смятении, пытаясь вспомнить, как и главное – когда произошла подмена, в результате которой Дмитрий, ее галантный кавалер, превратился вдруг в какого-то совершенно незнакомого прежде человека, поведение и поступки которого почти пугали. Но в то же самое время, странным образом, еще сильнее разжигали её желание, делая его невыносимым. Потому, закрыв глаза и закусывая губы, чтобы с них не сорвался стон, она, тем не менее, вновь откидывалась назад, прижималась спиной к его груди и призывно выгибала шею, требуя все новых поцелуев, прикосновений, ласк. Когда же его пальцы, в очередной раз проскользив по животу и бедрам, безжалостно и безошибочно устремились ровно к самому сосредоточию сжигавшего ее пламени, удержаться уже не получилось. Застонав, Ольга вскинула руку, обвивая сзади, на ощупь, его шею, а другой – уперлась в его бедро, судорожно комкая ткань штанины, ища поддержки своим донельзя ослабевшим коленям и пытаясь вновь поймать напрочь совавшееся дыхание. Внезапно ей захотелось развернуться, чтобы увидеть его лицо, захотелось поцеловать, прижаться к его губам своими, саднящими от собственных же укусов и пересохшими от страсти. Но он не позволил, почти силой удержал в прежнем положении. А потом и вовсе вдруг отстранился – всего на миг, но и этого Ольге хватило, чтобы едва не запаниковать, прежде чем, услышав легкий шорох сбрасываемой одежды, она догадалась, в чем причина паузы. Потом она еще успела удивиться, как резко, и будто бы сам собой, высоко взметнулся подол ее платья, увлекая вверх и тонкую батистовую сорочку, почувствовать, как холодит воздух обнаженную кожу, когда исчезли последние отъединяющие от него покровы. А дальше все вокруг окончательно перешло на уровень одних лишь ощущений – столь сильных, что, казалось, воздействие происходит на сами оголенные нервы. Но при этом, столь желанных, что, казалось, еще минута промедления, и она просто умрет, если их немедленно не получит.
Дмитрий Игнатьев: * с женщиной-мечтой* На самом деле, всё длилось, должно быть, совсем недолго. Оба были слишком возбуждены, слишком долго ждали этот миг, чтобы бесконечно растягивать любовную прелюдию, стараясь доставить друг другу утонченное удовольствие. Раз за разом утверждаясь в Ольгином лоне, Игнатьев был непривычно для себя резок, почти груб, понимал это. Но чувствовал, что не причиняет ей боли. А лишь усиливает наслаждение. Ибо бывают иногда и такие моменты, когда, чтоб утолить страсть, одной лишь только нежности становится недостаточно. Подтверждая это, Ольга и не противилась, а напротив, будто просила еще, подгоняла его, двигаясь навстречу, пока, внезапно замерев, не застонала – тихо и протяжно, и не обмякла так резко, что он едва успел подхватить ее вновь, прижимая к своей груди. И лишь затем – приникая губами к влажному от испарины виску, дал право на блаженную развязку себе самому, чуть слышно хрипло выдохнув при этом ее имя. Вздох за вздохом, очень медленно, сознание, а с ним и – осознание реальности, возвращались к Ольге. В первый миг, еще до того, как вновь открыла глаза, она была почти уверена, что после всего, что сейчас произошло, должно быть, и весь мир вокруг нее перевернулся с ног на голову. Но нет – мир был на месте. А вот сама она была в нем какой-то новой, уже не такой, как прежде, когда наверняка чувствовала бы стыд и даже унижение, вспоминая о только что владевшем ею безумии. Но ничего этого не было. Все еще нежась в объятиях любимого, Ольга ощущала вместо всего этого необычайную лёгкость и спокойствие. Словно бы тело и все, что к нему относится, испарилось, исчезло вовсе, обнажив душу и сделав ее невероятно восприимчивой к любому чувственному импульсу. А само соитие их было не только телесным, а произошло еще и на каком-то ином, более высоком уровне. И то, что каждый вздох обнимающего ее мужчины казался сейчас и ее вздохом, а каждому удару его сердца вторило ее собственное, лишь усиливало это чувство. Чуть повернув лицо, Ольга благодарно прижалась щекой к щеке Дмитрия, затем разжала пальцы, что, будто судорогой сведенные, все ещё с силой сжимали его руки. А после, развернувшись к нему лицом, заглянула в его глаза, казалось, все еще таившие отголоски пламени, что недавно пожирало их двоих без остатка. Осторожно обхватив ладонями его лицо, она провела пальцем по горячим губам, тут же дрогнувшим в ответ в улыбке, чуть приподнялась на цыпочках, и наконец, исполнила еще одно свое желание: прильнула к ним с поцелуем. Вложив в него уже не страсть, а все те переполнявшие ее нежные чувства, которые до сих пор пока не могла облечь в слова. Ответив на него с той же благодарной нежностью, Игнатьев опустил руки чуть ниже, приподнял ее над полом, отнес и, наконец, бережно уложил кровать. Сам тут же, в чем был, лег рядом, подсунув под голову локоть, чувствуя во всем теле абсолютное счастливое изнеможение. Хотелось курить, но портсигар остался в кармане пиджака, а где теперь искать тот пиджак – только бог ведает. Да и тревожить Олю, тут же прильнувшую к его плечу, было неловко – чуть скосив взгляд, Игнатьев заметил, что ресницы её опущены. Пусть отдохнет, решил он тогда, и тоже надумал было подремать, но вскоре опять почувствовал под боком какую-то возню. Это, конечно, была Ольга, которая, вначале просто приподнявшись, а потом и вовсе нависнув сверху для удобства, взялась зачем-то распутывать галстук, каким-то чудом удержавшийся до сих пор на его шее. - Да бог с ним, оставь! Потом… – лениво улыбнувшись, пробормотал он, но через мгновение все же уступил, позволил ей стянуть его совсем, чуть приподняв для этого голову. А потом, по-прежнему не открывая глаз, молча попытался притянуть обратно в себе.
Ольга Веригина: *с любимым* Да только не тут-то было! Даже и не думая подчиняться, Ольга ловко вывернулась и, не обращая внимания на продолжающийся смутный протест, и принялась быстро расстегивать пуговицы его сорочки. Затем растянула края и, сунув под них руки, заскользила ладонями по обнажившейся груди, уже никуда не спеша; исследуя, изучая на ощупь каждый сантиметр кожи, пока сам Игнатьев, до поры до времени делавший вид, что игнорирует все эти поползновения, не издал нечто среднее, между судорожным вздохом и хрипловатым смешком, вновь открывая глаза и наталкиваясь на её лукавый взгляд. - Хотите, чтобы я остановилась, Дмитрий Кириллович? – поинтересовалась она чуть иронично и демонстративным жестом убрала руки прочь, замирая в ожидании. - Зависит от того, какое, собственно, ожидает продолжение, Ольга Дмитриевна! – усмехнулся он в ответ, тут же подхватывая ее тон. И, подтянувшись вверх на подушках, устроился поудобнее, засунув под голову другую руку, столь же демонстративно показывая ей, что вполне готов это узнать. - Тут еще нужно подумать, - промурлыкала Ольга, окидывая его долгим взглядом, будто и в самом деле размышляла, как дальше поступить, и перебирая пальцами, словно четки, камешки своего украшения. А еще через мгновение бусы отправились вслед за галстуком, сама она вновь склонилась к лицу возлюбленного – так близко, что чувствовала кожей его дыхание Но, дразня, так и не коснулась его губ, а вместо этого осыпала все остальное лицо, плечи, шею легкими, почти неощутимыми поцелуями, медленно спускаясь все ниже. Когда же почувствовала, как напрягаются и подрагивают, будто от щекотки, мышцы его живота, прекратила поцелуи и принялась выводить диковинные узоры ногтями, оставляя их на коже чуть розовеющими следами. Потом вновь выпрямилась, заглядывая Дмитрию в глаза. И с довольным видом чуть усмехнулась, прочитав в них ровно то, что ожидала, а потом, не отводя глаз, взялась за пояс брюк и потянула на себя – чуть приподнявшись, он упростил ей эту задачу. Но доводить её решение до конца Ольга пока не собиралась. Остановившись на уровне щиколоток, изобразила крайнее удивление, уставившись на обутые ноги, пожала плечами и вскинула бровь, как бы вопрошая: «Что же делать дальше?» Включившийся в ее игру Игнатьев так же молча пожал плечами и в свою очередь взглянул на нее вопросительно: «Даже и не знаю, решай сама!». «Обиженно» поджав губы, она на мгновение отвернулась: «Ни за что, не смей на это и рассчитывать!». Но потом, сокрушенно вздохнув, все же устроила его ступни у себя на коленях и принялась нарочито аккуратно и почтительно развязывать шнурки. Но едва лишь первый из ботинок попал ей в руки, а затем – был победоносно поднят над головой как добытый в бою трофей, и от уважения не осталось и следа: безжалостно и явно ничуть не опасаясь ничего разбить, Ольга швырнула несчастный ботинок себе за спину. А еще через минуту отправила туда же его второго собрата и стянула, наконец, так мешавшие им брюки. Расправившись и с ними, она вновь ненадолго остановилась, словно предлагая Дмитрию оценить свою необычайную покладистость. А он по-прежнему не сводил с нее глаз. И в мягком полусумраке спальни, разбавленном лишь огоньками свечей, оставленных прислугой к приходу хозяина, те казались не привычного ярко-голубого оттенка, а почти черными. Точно страстный поцелуй, точно смелую ласку, Ольга физически ощущала на своей коже этот взгляд. Странным было ли то, как она полагала, наука любви была оставлена в далёком прошлом и позабыта вовсе, но тело все помнило и каждое действие было так же естественно, как само дыхание. И прежде не смущавшаяся проявлять чувства и желания в интимные моменты, сегодня, его властью, она ощущала себя еще более – во сто крат, смелой и дерзкой, когда, вновь проводя ладонями вверх от коленей по бедрам распростертого перед ней мужчины, достигла вновь твердеющее свидетельство его желания. И затем на миг сжала его пальцами, словно заявляя о своем единоличном праве им обладать. Полагая, что это и есть финал игры, Игнатьев с судорожным вздохом подался было вперед, но был в очередной раз решительно остановлен. Отпустив его, Ольга вновь выпрямилась, устроившись рядом на коленях. Подобно диковинной змее, или, может быть, танцующему языку пламени в своем мерцающем наряде, выгибаясь, провела руками уже по абрису собственного тела, от бедер до шеи, извлекая из волос шпильки и позволяя золотому водопаду хлынуть на плечи и спину. Затем вновь скрестила их, подхватывая подол, потянула его вверх, медленно высвобождаясь из своего наряда. И уже полностью обнаженная, еще раз встряхнула распущенными волосами и замерла, позволяя любимому увидеть себя во всей победительной красоте. А потом, вновь переместившись поверх его бедер, и не желая более медлить, с блаженным вздохом, приняла в свое лоно его плоть, одними лишь губами прошептав перед тем: «Я люблю тебя!».
Дмитрий Игнатьев: *без любимой - никуда* Как и во всяком хорошо продуманном еще на этапе строительства доме, господские спальные комнаты на «Лёлиной даче» располагались окнами на запад. Потому ничто – включая лучи восходящего солнца, не должно было нарушать покой и умиротворение их обитателей. Впрочем, для двух утомленных любовников, чьи тела даже теперь, во сне, были все еще переплетены в объятиях, несмотря на уже проникавший сквозь окна зной, новый день наступил лишь ближе к полудню. Проснувшись первым, Игнатьев не вдруг понял, где же именно сейчас находится. И почему вокруг не привычная обстановка спальни его московской квартиры. Но уже в следующее мгновение, нащупав на своей груди расположившуюся там по-хозяйски Олину ладонь, все вспомнил, чувствуя, как губы сами собой растягиваются в улыбке. Нет, похоже, она ему все-таки не приснилось. И то, что между ними происходило в течение прошлой ночи – тоже было правдой. Это, впрочем, подтверждала не только окончательно проснувшаяся память, но и сам организм, откликнувшийся на первую же попытку пошевелиться едва заметной, но все же ощутимой сладкой ломотой в мышцах, какая случается порой как следствие неумеренных спортивных упражнений после продолжительного отсутствия тренировок. Подумав о том, что все это, в определенном смысле, можно было бы вполне отнести и к нему самому, Игнатьев тихо усмехнулся и покачал головой. Что и говорить, подобные «марафоны» с возрастом становится пробегать несколько сложнее, чем в юности. Что, однако, вовсе не означает желания от них в скором времени отказываться. Особенно, когда в твоих объятиях такая потрясающая женщина. Вновь приподняв голову от подушки и крайне осторожно поворачиваясь на бок, чтобы ненароком не разбудить, Дмитрий Кириллович чуть отодвинулся, чтобы лучше ее видеть. Сама же Ольга, словно читая его мысли, тотчас перевернулась на спину, безотчетно прикрывая лишь согнутой в локте рукой от, видимо, мешающего ей наслаждаться сном, дневного света, глаза. И вид ее, раскинувшейся посреди разворошенной постели почти обнаженной, в одних чулках, которые ночью почему-то никто из них двоих так и не удосужился с нее снять, был столь соблазнителен, что дальнейшее развитие событий предсказать оказалось совсем не сложно. И то, что она так толком и не проснулась даже после первых, еще нежных и осторожных поцелуев, которыми он, все так же тихо и бесшумно переместившись к ее ногам, принялся покрывать вначале попеременно колени и бедра, двигаясь по их внутренней поверхности вверх, к границе между прохладным шелком чулка и теплым атласом кожи, а потом еще выше, лишь сильнее будоражило его воображение. - Что это вы делаете, Дмитрий Кириллович? - сладко потягиваясь, с улыбкой, спросила Ольга, но глаза так и не открыла. Сон, потревоженный столь изощренным способом, все еще не желал отпускать ее из своих эфемерных объятий, в то время как уже манили к себе и другие, вполне реальные. А тело быстро пробуждалось от сковавшей его накануне ночью сладостной неги, готовое вновь откликаться на ласки. Глубоко вздохнув, Ольга вздрогнула, когда волна мурашек – вначале от удовольствия, а затем от щекотного прикосновения бороды к обнаженной коже, и приподнялась на локтях, чтобы посмотреть в глаза этому наглецу. Отвлекаясь от сосредоточенного и увлеченного изучения столь полюбившихся ему за последние часы рельефов, Игнатьев тоже поднял голову и с самым невинным видом улыбнулся: - Хотите узнать обо всем в словесном пересказе, Ольга Дмитриевна, или позволите… эмм… показать на практике? - Уж будьте любезны, покажите, - нарочито строго, хотя и из последних сил пыталась сохранить на лице серьезное выражение, произнесла она в ответ и добавила, - Только, поясняйте, все же, что делаете! А потом вновь откинулась на подушки и весело рассмеялась. - И ведь с виду – вполне себе приличная особа, кто бы только мог подумать! – «с осуждением» покачал головой Игнатьев и вновь ухмыльнулся, глядя, как Ольга в ответ «смущенно» прикрывает ладонями лицо. Столь… необычная просьба из её уст его, конечно, не смутила, однако слышать такое от женщины, которая в первые дни их знакомства вела себя с ним так строго, что казалась едва ли не снежной королевой… - Ну хорошо, раз вы сами об этом попросили… Все, что я хочу сейчас сделать – это примерным образом вас наказать, потому что вы, мадам, просто возмутительно распущенны! – произнес он едва слышно. А затем, внезапно потянув Ольгу на себя, широко раздвинул её бедра, устроил ноги коленями к себе на плечи и осторожно приник губами к нежным, чувствительным складкам, целуя и лаская их кончиком языка и пальцами. Чтобы после, чуть разведя в стороны, проникнуть еще немного глубже, к тому, что они так бережно под собой скрывали.
Ольга Веригина: *сумасшествие вдвоем* Возможно, в чем-то он был и прав. Ни до этого, ни сейчас, полностью отдаваясь переживаемым ощущениям, наслаждаясь ими без всяких ограничений, стыда Ольга действительно не чувствовала. Только причиной тому была не распущенность, а исключительно лишь вновь обретенная свобода. Рамки, границы, предрассудки и нормы, так долго определявшие бытие, остались где-то там, далеко, за стенами этой комнаты. Здесь же была она, настоящая. И настоящая ее жизнь. Да и та будто бы сжалась до крохотного мига – здесь и сейчас. И самым важным в ней стало присутствие возлюбленного, доставлявшего все это немыслимое наслаждение – не только телу, но, что гораздо важнее, еще и душе. Но вот, наконец, утихли, успокоились последние всполохи страсти. Изможденные и счастливые, на время утолившие голод, но вряд ли полностью насытившиеся друг другом, они уже вновь лишь просто нежились в объятиях друг друга. Голова Дмитрия покоилась на ее груди. Ласково перебирая пальцами пряди его темных волос, Ольга мечтательно улыбалась и бездумно рассматривала узор темно-синего шелка нависавшего над ними высоким шатром полога кровати. - Я словно обезумела с тобой, - тихо произнесла она, - никогда прежде такой не была. - Значит, я – самый большой везунчик на свете: как раз вовремя пришел в твою жизнь, чтобы получить всё самое лучшее, - ответил Игнатьев, улыбаясь, и потерся щекой об ее грудь. – Оля… Оленька, я ведь и сам теперь от тебя без ума совсем! Уж и не надеялся, что когда-нибудь смогу испытать это вновь. Не верил, точнее. А вот, поди ж ты!.. Страшно представить теперь, что мог бы не пройти по той улице, не увидеть строящийся там дом, не найти после Гнездова – и в результате, не оказаться у него на даче в тот день, когда мы там встретились! А ты об этом не думала? – слегка приподнимаясь, он подпер подбородок ладонью, пытаясь поймать ее взгляд. - Думала, - честно и просто призналась Ольга, а затем, чуть прищурившись, фыркнула, - Но сначала решила, что ты ужасный позер и хвастун! Хотя… и теперь не лучше, да! И не смотри так! Вот скажи, например, для чего понадобилось вчера обзывать этот великолепный дворец «дачей»?! – обведя рукой комнату, строго спросила она, но глаза при этом по-прежнему смеялись. - Ну, последняя-то претензия уж точно не по адресу! Потому что это вовсе не я «обозвал», а дед мой, Елагин. И не вчера, а несколько десятков лет тому назад. Я и сам, кстати, никогда не мог понять, почему ему пришло в голову наречь и саму виллу, и все имение именно «дачей», хотя относящихся к нему земель хватило бы даже на маленькое европейское княжество. «Лёлиной дачей», точнее сказать. А Лёля – это, соответственно, моя бабушка, Ольга Алексеевна, которую все в нашей семье до сих пор зовут исключительно Лёлей, даже мы, внуки и правнуки… Когда они с дедом венчались, ей едва сравнялось шестнадцать, а он был, кажется, ровесником мне нынешнему. Весьма романтическая история. Возможно, когда-нибудь я тебе ее расскажу. Но не теперь... И не смотри так! – прибавил он со смехом, передразнивая её же недавнюю реплику. – Сейчас нам куда важнее найти что-нибудь поесть. Я, конечно, тиран и деспот, но морить гостей голодом все же не привык. А после покажу дом… кхм… остальной… Ты ведь останешься у меня и сегодня? - Позавтракать было бы неплохо, - усевшись в постели, Ольга огляделась в поисках собственной одежды, детали которой были разбросаны по всей комнате от самой двери. И по расположению иных деталей можно было с легкостью угадать весь пройденный любовниками путь, - или пообедать, - уточнила она, глянув затем на окно, за которым открывался великолепный вид на сад, - Но после мне все же нужно будет вернуться в отель, я не смогу тут остаться… Как бы не хотелось иного. Дмитрий тоже это понимал, хотя во взгляде его все равно читалось разочарование – не ею, но тем, что вновь приходится вспоминать о существовании рамок и правил, а делать этого, между тем, по-прежнему совсем не хотелось. И потому Ольга все же решила, что останется настолько долго, насколько это вообще возможно в их нынешнем положении. А пока… для начала, была бы не против просто привести себя в надлежащий вид, чтобы иметь возможность выйти хотя бы из этой комнаты. Рассмеявшись, Игнатьев назвал себя совершеннейшим идиотом, что не понял этого раньше, и тут же предложил воспользоваться своей ванной комнатой – пока он займется добыванием пищи. - Не поверишь, но с тех пор как приехал в Ялту, я и сам еще ни разу не успел поесть непосредственно в этом доме! – заметил он, тоже садясь в кровати и дотягиваясь затем до пуфа в её изножье, где еще с вечера его дожидался оставленный чей-то заботливой рукой шелковый халат. Облачившись в него, встал и мимолетно заглянул в зеркало, желая пригладить, должно быть, основательно взъерошенные за ночь волосы. И не смог сдержать ухмылки при виде глянувшей тотчас из зазеркалья, довольно поблёскивая глазами, вполне себе уголовной на вид физиономии. Да уж, пожалуй, не мешало бы поухаживать за собой и ему – хотя бы побриться. Последний раз он, помнится, делал это еще в поезде. «Бедная Оля, должно быть, временами ей приходилось не так уж и сладко…» Сама же она, тем временем, уже нежилась в теплой воде – быстро заполнив большую мраморную лохань, та постепенно забирала напряжение, накопившееся в мышцах. Ощутив его сразу, как только поднялась нынче на ноги, Ольга поначалу даже на миг растерялась – настолько непослушным показалось ей собственное тело. Но теперь все, кажется, приходило в норму. И потому, когда дверь в ванную вновь приоткрылась, впуская молодую горничную с халатом и банными простынями, она смогла уже достаточно легко встать и даже, не поморщившись, перешагнуть через высокий бортик ванны, более похожей на небольшой бассейн. Поблагодарив девушку, предложившую ей свою помощь, Ольга сказала, что справится сама и отпустила ее. А когда вновь вошла в комнату, обнаружила, что там уже навели порядок: застелили постель, а одежду аккуратно собрали и сложили все на том же длинном, стеганом пуфе с прихотливо изогнутыми ножками, что стоял у основания кровати. Не желая мешать Оле в собственной ванной – так как понимал, что очень немногим дамам нравится, чтобы за ними наблюдали в подобные моменты их бытия, Игнатьев ограничил свои гигиенические процедуры тем, что просто быстро принял душ в одной из гостевых комнат. А бритьё все же, подумав, отложил на потом, отдавая дань лени и счастливой возможности лишний раз избежать этой изрядно осточертевшей за многие годы ежедневной повинности, от которой не спасала и борода, возни с которой оказалось даже больше, чем в те времена, когда еще не носил на лице никакой дополнительной растительности. И позже, дернув за шнур сонетки, в ту же самую комнату вызвонил Ивана Викентьевича, безукоризненная выучка которого не дала сбой и теперь, когда едва одетый хозяин запросто и без дополнительных объяснений сообщил, что обедает – а скорее всего и ужинает – нынче не один. Поэтому хотел бы, чтобы стол сервировали на две персоны. - И, если можно, побыстрее. А еще – пошли в мою спальню кого-нибудь из горничных потолковее, а сам принеси мне сюда одеться что-нибудь домашнее… Хотя… пожалуй, не стоит, - прибавил он, прикинув, что будет нелепо смотреться в чем-либо, кроме халата, если в таком же наряде будет и Оля. – А стол пусть накроют на террасе. Той, что с видом на склон горы. И вино – только самое лучшее из нашего, здешнего, игристое – тоже не забудь туда поставить. - Будет исполнено, Дмитрий Кириллович, в самое ближайшее время. Как только все сделают, сразу предупрежу. С этими словами Викентьич и удалился. А Игнатьев остался еще на несколько минут в одиночестве, давая и Ольге время немного побыть наедине с собой. Это ведь тоже очень важно – хоть иногда и чуть-чуть, но позволять любимому человеку побыть от тебя отдельно. Тем более что впереди у них еще такая долгая совместная жизнь. Подумав об этом, Дмитрий Кириллович неосознанным жестом дотронулся до кармана халата, в котором скрывалась переместившаяся сюда, в отсутствие Ольги, уже оккупировавшей тогда ванную, из своего пиджачного собрата, все та же маленькая шкатулка с кольцом. Которое Игнатьев, не желая более медлить, намеревался преподнести своей избраннице не далее, чем сегодня вечером…
Дмитрий Игнатьев: *вместе с Оленькой* Терраса, выход на которую располагался между первым и вторым этажами, нависала над садом, предоставляя возможность любоваться почти необъятными просторами, от вида которых захватывало дух. Шагнув в распахнутые двери и опершись затем на мраморный парапет, Ольга даже забыла, что только что была голодна, когда обвела взглядом раскинувшийся перед ней зеленый партер, где всеми возможными цветами пестрели клумбы и отбрасывали приятные тени деревья с пышными кронами – устремленные в небо, подобно тонким свечкам, кипарисы, кедры и высокие крымские сосны, растопырившие в стороны свои лохматые лапы. А между ними, то там, то тут белели садовые беседки и чайные домики, построенные в разных архитектурных стилях. Наверное, Дмитрий не преувеличивал, когда говорил ей, что площадь этого имения сравнима с маленьким государством. Но отсюда, сверху, «Лелина дача» была больше похожа на целый маленький мир, в котором умелый архитектор уместил особенности самых разных краёв света, не нарушив при этом и гармонии природы. - Впечатляюще! – с некоторой иронией заметила Ольга, поворачиваясь к Игнатьеву. Придерживая спинку отодвинутого для нее стула, тот стоял у стола. А на нём – и на маленьком сервировочном столике рядом, уже ждали, дразня обоняние восхитительными ароматами, разной формы и размера сотейники и судки, накрытые серебряными крышками. И, устроившись на предложенном месте, Ольга тут же, с любопытством ребенка поспешила приподнять ближайшую из них. - По-моему, я сейчас способна уничтожить все, что есть на этом столе! – призналась она наблюдавшему за нею с улыбкой Дмитрию. – После чего определенно не смогу сдвинуться с места и твое желание, чтобы я осталась здесь еще на одну ночь, исполнится само по себе. Или же… Облокотившись на стол, и изящно прикоснувшись к подбородку, будто ей только теперь пришло озарение, она лукаво сощурилась и шутливо погрозила ему пальцем: - А! Я догадалась! Именно в этом, похоже, и состоял твой кованый план! Не отпирайся, я все равно не поверю, потому что уже знаю, что передо мной коварный демон-искуситель, хорошо изучивший мои слабости и раз за разом толкающий все к новым грехам! - Да я вовсе и не думал отказываться, - чуть приподнимая брови, усмехнулся в ответ на эту обвинительную тираду Игнатьев. И, подаваясь вперед, навстречу Ольге, тоже облокотился на стол, рассматривая ее лицо, с красотой которого для него более не могла соперничать даже восхитительная картина крымского пейзажа. Напоминанием об их общей бессонной ночи на нём все еще были немного заметны легкие тени под глазами. И, протянув руку, он бережно коснулся одной из них подушечкой большого пальца – словно желая смахнуть прочь. – Искушал, искушаю и, надеюсь, что в будущем еще долго не утрачу над тобою этой власти. И еда – это самый скромный инструмент из моего арсенала… Хотя отчетливо вижу, что сейчас он нужен мне более всех остальных! – вдруг прибавил он и рассмеялся, заметив, как Ольга вновь осторожно косится на стол, явно интересуясь содержимым прочих накрытых еще пока блюд с яствами сильнее, чем его романтическими речами. Что же, даже в этом она была прекрасна. И так не похожа на женщин, которых Игнатьев знал раньше. Может, именно поэтому и привез ее сюда, в это место, которое было особенным и для него самого? И куда он еще никогда не приезжал ни с одной из своих пассий. Даже с женой – хотя с ней просто не успел… На какой-то миг ему вдруг очень захотелось рассказать Ольге и об этом. Но потом, рассудив, что все-таки будет лишним – вспоминать других женщин рядом с ней, он все-таки сдержался. И вместо этого просто молча взял возвышавшуюся между ними бутылку игристого вина, открыл, и разлил его в два бокала, протягивая затем один из них Ольге. - Это тоже наше, местное. Дядя одно время мечтал о славе князя Голицына, но что-то не случилось должным образом, поэтому увлечение свое он быстро оставил. Однако с тех пор подвалы хранят еще немалые запасы так и не пошедших на продажу бутылок. И мы, приезжая сюда, с удовольствием их потихоньку опустошаем. Признаться, иногда думаю, а не стоит ли, окончательно перебравшись в Крым, попытаться, так сказать, подхватить выпавшее из его рук знамя и попробовать продолжить это дело… Не теперь. И даже не через десять лет. Еще позже, когда окончательно надоедят все столицы и захочется лишь покоя, тепла и солнца… А тебе бы понравилась такая перспектива?
Ольга Веригина: *вместе с Митенькой* Ольга слушала пространный рассказ о дядиных начинаниях и собственных Митиных мечтах немного рассеянно. Куда больший интерес представляли причудливые искры, что рождались, когда мягкий свет проходил через грани поднятого ею над столом хрустального бокала и далее – сквозь саму толщу янтарной жидкости, на поверхности которой витала легкая дымка от мельчайших пузырьков: стремительно поднимаясь со дна и лопаясь, те превращались в почти невидимую человеческим глазом пыль. Но заданный в конце вопрос все же заставил ее очнуться от задумчивой созерцательности и вновь посмотреть ему в лицо. Вначале коротко, поверх края бокала. Но затем Ольга даже отвела руку в сторону, желая лучше рассмотреть выражение лица Игнатьева. И надеясь, что так ей удастся лучше понять истинный смысл только что произнесенных им слов, а не тот, что лежал на поверхности. Казалось бы, он был вполне очевиден. Но вдруг? Возможно, ей просто показалось, и все это действительно лишь рассуждения о собственном будущем, а ее мнение интересно только по причине обычного любопытства? - Перспектива… стать виноделом? – осторожно поинтересовалась она, наконец. И легкий укор, промелькнувший в ту же самую минуту в синих глазах, заставил ее потупиться и смущенно улыбнуться, - Тогда о чем ты спрашиваешь? - Ты знаешь, о чем, - откликнулся он тихо, улыбаясь и по-прежнему не сводя взгляда с ее лица. – Хотя, думаю, и виноделием это нам заниматься совершенно не помешает. Пару секунд Ольга тоже продолжала смотреть на него, не отрываясь, и даже, кажется, забыв, как дышать. А затем быстро встала из-за стола, прошла обратно к балюстраде и отвернувшись, вновь замерла на месте, плотно обхватив себя руками. Ей вдруг сделалось невыносимо страшно. И хотя страх этот был совершенно явно иррационален – разве не эти самые слова ей так давно уже хотелось услышать от Дмитрия? – ничего поделать с ним Ольга не могла. Перед ней был все тот же вид – на фоне ярко-синего неба темнели кроны деревьев, верхушки которых золотило медленно ползущее к горизонту солнце, в царившей вокруг тишине было слышно даже, как шелестят, будто перешептываются между собой, их листья под стрекот беспокойных и неумолчных цикад. Все вокруг выглядело олицетворением самого покоя, а она едва справлялась с собственным дыханием. Положив ладони на теплый мрамор, Ольга сделала несколько глубоких вдохов и закрыла глаза, прислушиваясь к себе, пытаясь разгадать, что же её так испугало. Поднявшись следом, Игнатьев бесшумно прошел по вымощенному мрамором полу и уже через мгновение оказался прямо у нее за спиной. - Боишься, – прошептал он, склоняясь и слегка путаясь губами в волнистых белокурых волосах, то ли спрашивая, то ли утверждая. – Я тоже. До недавнего времени – пока вдруг не подумал, как это на самом деле глупо. Каждый из нас выпил в любви свою чашу несчастий, но это значит лишь то, что она, наконец, пуста! И дальше ничего дурного случиться не должно. Я в это верю. И еще в одно свято верю: ты – единственная женщина, с которой я желал бы пройти оставшуюся часть своего пути. Чтобы беречь тебя и любить, пока хватит сил. Прошу, пожалуйста, не лишай меня этого счастья, будь моей женой! И, бережно обнимая Ольгу одной рукой, поднес к ее лицу раскрытую ладонь другой с лежащим на ней кольцом, которому, как он с замиранием сердца надеялся, суждено было вот-вот превратиться из обыкновенной безделушки, пусть и драгоценной, в материальный символ того, что было им только что произнесено на словах. Как точно он угадал ее мысли! И какой же эгоисткой она вдруг себя ощутила, совершенно позабыв, что не только ей одной, должно быть, страшно начинать все заново, не зная, что ждет впереди. Впрочем, если верить Дмитрию, свой страх он давно преодолел. И теперь его слова, его спокойная уверенность, что все будет хорошо, проливались теплым дождем на последние льдинки сомнений, что, оказывается, все еще таились где-то в глубине ее души. Окончательно исчезая, они оставили после себя лишь легкий холодок волнения. Но суть его – едва разомкнув, наконец, ресницы, Ольга увидела перед собой золотой ободок кольца – сделалась совершенно иной. Очень медленно развернувшись в объятиях Дмитрия, она заглянула ему в лицо. Никогда еще не был он перед нею таким серьезным, таким по-настоящему взволнованным! Не желая более мучить ожиданием, Ольга кивнула. Но движение отчего-то вышло почти незаметным, и тогда, чуть дрогнув уголками губ, она едва слышно произнесла вслух: - Да, - и уже чуть громче повторила, - Да, я стану твоей женой, я очень этого хочу! Хочу, чтобы ты был моим мужем! – и, счастливо рассмеявшись, протянула руку, позволив надеть себе на палец кольцо, только теперь и разглядев на нем разноцветные камни, которыми было Митей было зашифровано для неё своеобразное любовное послание. «Прочитав» которое, Ольга вначале коснулась губами его подарка, а затем, так и не выпустив руки любимого, вновь развернула её ладонью вверх и нежно поцеловала.
Дмитрий Игнатьев: Со всем присущим ей мягким нравом и деликатностью, осень в Ялте по-прежнему не слишком торопилась вступать в права, напоминая о себе лишь тяжелыми гроздьями винограда, вошедшего в пору наилучшей спелости, да всё стремительнее укорачивающимися днями. И оттого, до наступления темноты, постепенно становилось всё сложнее вмещать в них желаемое количество событий и приключений. Но когда Оля как-то посетовала на это в одном из их разговоров, Игнатьев лишь усмехнулся и заметил в ответ, что в этом, если как следует подумать, тоже вполне себе возможно обнаружить немалые преимущества: короче дни, значит, длиннее ночи. Накрывшая с головой страсть, впрочем, была отнюдь не единственным развлечением новоиспеченных жениха и невесты. Ведь именно в сентябре, когда постепенно сходит на нет испепеляющий зной, Ялта дает своим гостям особенно много возможностей приятно проводить время. Особенно, если они не обременены повседневными заботами и не стеснены в средствах. Все это, к слову, немало удивляло Дмитрия Кирилловича, помнившего Крым четвертьвековой давности – в те времена, когда он последний раз проводил здесь более-менее продолжительные отрезки времени – как довольно скучное и даже диковатое местечко. Что, конечно, не сильно волновало мальчишку-подростка, упивавшегося неслыханной, в сравнении с обыденной, степенью свободы, какую давали здесь ему и многочисленной ватаге кузенов и кузин старшие родственники. Но несколькими годами позже уже навевало скуку на молодого светского льва, успевшего приобщиться к более утонченным развлечениям, нежели ежедневные морские купания, прогулки и игры. Еще позже его и вовсе увлекли иные города и страны. Так что теперь Игнатьев, можно сказать, заново открывал для себя край своего детства. И был особенно счастлив, что может делать это вместе с любимой женщиной, с которой он щедро делился не только воспоминаниями, но и абсолютно новыми впечатлениями, коих день ото дня накапливалось все больше. Поначалу все еще строго придерживаясь рекомендаций своего бесценного «Путеводителя по Крыму»*, каждый вечер Оля с сосредоточенным видом сообщала, куда они обязательно должны отправиться назавтра прямо с утра. Игнатьев не спорил, столь же серьезно кивал в ответ. После чего они обыкновенно отправлялись скоротать где-нибудь очередной вечер, а потом приходила ночь – и утро после нее вновь наступало где-то в районе полудня. Что, надо сказать, ужасно веселило Дмитрия Кирилловича, особенно вкупе с почти серьезными Олиными обвинениями в том, что он в очередной раз внес хаос в ее упорядоченную жизнь и лишил возможности думать и сопротивляться – после очередного резонного возражения, что ничего и ни разу не делал против ее собственной воли. Впрочем, на самом деле, успевали они тоже многое. И следующие две счастливых недели вместили не только морские купания, которых, дабы спастись от неизбежной в этом смысле здесь, в Ялте, сегрегации для дам и мужчин, приходилось искать на небольших диких пляжах, памятных Игнатьеву еще с детства. Но и верховые конные прогулки по горным тропам, и поездку в Бахчисарай, привлекавший восточным колоритом и странными, гипнотизирующими танцами дервишей, и непременный осмотр крепости Чуфут-кале с её «ханской темницей» и главной достопримечательностью — погребением Ненике-ханым, дочери одного из крымских ханов. Позже отважились даже на совместную с Ланскими поездку на развалины Херсонеса и в Севастополь. Последнее было идеей главы этого семейства, с которым Дмитрий Кириллович, благодаря Ольге, тоже вскоре познакомился достаточно хорошо. Впрочем, древние руины, кажется, интересовали господина полковника куда меньше, нежели стоящие на рейде броненосцы и линкоры Черноморского флота, поэтому ту поездку на сегодняшний день Ольга и Игнатьев, в равной степени равнодушные ко всей этой демонстрации военной мощи империи в действии, посчитали наиболее скучным из своих приключений. И впредь зареклись от подобных экскурсий, предпочитая развлечения более мирные и веселые. Коих особенно много сделалось в последнюю неделю сентября, когда в Ялте открылись традиционные шестидневные торжества в честь крымского виноградного сезона. _______________________________________ * им. в виду «Путеводитель по Крыму» 1908 года Григория Москвича
Ольга Веригина: Эти две недели превратились для них будто в медовый месяц, который пусть и случился задолго до оглашения священных клятв. И дважды Дмитрий, хоть и не настаивая на этом, предлагал ей переселиться окончательно на виллу, ведь она практически все свое время проводила с ним и половину из этого времени как раз на «Лелиной даче». Но желая сохранить хоть видимость приличий, она не желала отказываться от номера в отеле, тем более, что иногда она все же оставалась там ночевать. Правда, на следующее утро, едва солнце вставало над горизонтом, она тут же отправлялась к Мите, где ее уже ожидал накрытый на террасе завтрак и влюбленный в нее мужчина, который неизменно сообщал ей, что провел худшую в своей жизни ночь, сопровождая эти слова жестом, достойным трагических постановок Шекспира. И это бесконечное счастье ее полностью поглотило, отодвинув на задний план все возможные вопросы и волнения. Иногда, конечно, ее одолевало сомнение – не слишком ли много это счастья? Но уверенность Мити в их будущем в конце концов принесла ей душевный покой. А осознание того, что последние десять лет жизни своей, которые она всецело посвятила своим воспитанию и заботе о детях, сама она будто и не жила, привели к тому безудержному, будто измученный жаждой путник, желанию получить все удовольствия разом. Об их помолвке, кроме Ланских, никто не знал. Они оба решили, что единственно верным будет лично сказать детям и Лидии Николаевне об этом при возвращении, а после и всем прочим родным и близким. Поэтому сейчас они были хранителями драгоценной тайны и Ольга, которая всё так же каждый вечер общалась с детьми по телефону, писала письма Натали и Леночке Прозоровой, ни разу никому не обмолвилась, что в Ялте она не одна, а с Дмитрием Кирилловичем, хотя описывала в подробностях все увеселения, в которых они принимали участие. Одним из самых ярких впечатлений у Ольги осталось от регаты, что стартовала в начале этой неделе в Одессе и должны была окончиться в субботу в Керчи. Яхты плыли с остановками и конечно же, одной из них была Ялта. Уже с утра на набережной собралось множество людей, желавших полюбоваться на красивые суда, узнать результаты своих ставок и просто поучаствовать в торжественном параде, который должен был состояться в полдень. Ольга ничего не смыслила в обводах и такелаже, но и она не могла не признать красоты этих парусников, среди которых были самые разные диковинным образом названные яхты. И одна из них, «Фитида», вызывала у Ольги и не только у нее одной, восхищение. И пока они с Митей разглядывали ее, а сам Игнатьев объяснял Оле некоторые особенности устройства этого судна, которому, кстати, прочили первенство в регате, позади них раздался удивленный возглас. И когда Дмитрий Кириллович обернулся, то увидел перед собой хозяина той самой яхты, а по совместительству и своего старинного университетского приятеля, который немедля пригласил их стать гостями на его судне и отобедать с ним, пока они вновь не пустились в путь. Вообще, Ялта последних дней сильно отличалась от того сонного курортного городка, в который приехала Ольга. Улицы были расцвечены яркими флажками, цветочными гирляндами и фонариками. Каждое заведение, будь то маленькая чайная или кофейня в центре города или роскошный ресторан, всеми возможными средствами старались заманить публику к себе. Последней, надо сказать, тоже прибавилось за эту неделю – все пустовавшие до той поры виллы будто в один миг ожили. Прибыла вся сиятельная публика и даже Ливадийский дворец ожидал своих хозяев, хотя сам Государь с семьей в этот раз в Крым и не собирались, но прочая родня спешила принять участие в торжественных празднествах. Шумные шествия, намечающийся к выходным карнавал и всевозможные спектакли, цирковые представления и балы-маскарады, приглашениями на которые пестрили все тумбы в городе, превратили Ялту если не в соперницу, то в младшую сестру Ниццы. Одно из таких представлений привлекло внимание и Ольги, которая вдруг замерла перед афишей, на которой красовалось имя известного по всей России, и уже даже и за рубежом, имя антрепренера, труппа которого несколько вечеров в Ялте представляла балеты. - Билетов, наверное, уже и не достать, - посетовала Ольга, разглядывая фотографическое изображение балерины, исполняющей роль принцессы Авроры. Очаровательная брюнетка, сложив в молитвенном жесте руки, отвернув голову в сторону, будто парила над землей, - Папа водил нас на премьеру. Тогда Аврору танцевала Брианца. А про эту балерину я тоже слышала. Говорят, она дивно хороша эта Аделаида Луцци.
Дмитрий Игнатьев: - На сегодня, пожалуй, уже нет, - согласился Игнатьев, вынимая из кармана часы и бросая короткий взгляд на циферблат. – Впрочем, мы бы все равно и не успели, тебе ведь явно потребуется более получаса, чтобы собраться? А вот на завтрашнее – вполне можно попробовать! – чуть прищурившись и будто раздумывая о чем-то, он помолчал немного и кивнул. – Да, я думаю, это хорошая идея. И я смогу ее осуществить. Вновь повернувшись к фото балерины, которое до того разглядывал с не меньшим интересом, чем Оля – пусть та, стоя впереди, этого и не видела, он едва заметно улыбнулся, поражаясь тому, как все-таки странно порой ведет себя судьба. Надо же: оказывается, Ада тоже в Ялте! А он до сих пор и не знал! Сколько же они не виделись? Когда он вообще последний раз видел не на афишах, а своими глазами ее милое лицо с этой неуловимо быстро изменяющейся мимикой, которую невозможно ухватить никакой, даже самой совершенной фотографической камерой, потому оно всегда выходит по-разному, но почти никогда таким, каково в жизни? Должно быть, еще прошлым Рождеством, в Петербурге, где в перерывах между своими бесконечными репетициями она, как всегда вихрем, влетала в его номер в «Англии». Вечно что-то задевая и сметая змеящимися следом длинными «хвостами» газового шарфа, неизменного даже зимой, поверх всех мехов, мелкие статуэтки и прочую дребедень, какой обычно создают «уют» в гостиницах, претендующих на роскошь и респектабельность. И заставляя, смеясь и отфыркиваясь от целого града поцелуев, шутливо интересоваться, как же это ей, такой неловкой в повседневной, обычной жизни, удается запоминать и успешно, а главное – восхитительно точно и грациозно воспроизводить на театральной сцене бесконечные и сложные последовательности своих танцевальных па. Получая в ответ столь же иронические упреки в собственной дремучести и неосведомленности: - Ты совершенно не понимаешь! В любом хаосе тоже есть своя неповторимая и непередаваемая гармония! Как у Шёнберга! Разве ты не слышал еще той его невероятной камерной симфонии? - Той самой, по поводу которой один из его оркестрантов, в ответ на хвастливое заявление, что через пятьдесят лет такую музыку будут играть повсюду, спросил, для чего же мучиться, исполняя ее прямо сейчас? От воспоминания о том разговоре – и об Адиной реакции: помнится, его назвали «не-вы-но-сииимым», вложив в это слово всю свою наполовину итальянскую экспрессию – Игнатьеву стало еще веселее. Но для Ольги, которая, как раз именно сейчас и обернувшись, недоуменно поинтересовалась, отчего он так улыбается, глядя на эту афишу, пришлось объяснять, что дело все-таки не в ней, а просто в хорошем настроении и благостном расположении духа. Вновь взглянув на него с некоторым сомнением, она кивнула, принимая эту версию – или уж делая вид, и они пошли гулять дальше. А еще примерно через час Оля сказала, что устала и хотела бы вернуться в отель. Прозвучало это, впрочем, без настойчивости, возможно, ей даже подспудно хотелось в очередной раз позволить уговорить себя отправиться вместе с ним на виллу. Но Дмитрий Кириллович уговаривать не стал. Во-первых, придерживаясь все того же принципа давать невесте иногда немного свободы и отдыха от собственной персоны, а во-вторых – потому что неожиданно появились еще кое-какие планы на остаток этого вечера. Так что, распрощавшись с Олей у парадного подъезда гостиницы «Бристоль», везти себя Игнатьев приказал извозчику не домой, в Аутку, а к зданию городского театра, где по его расчетам, как раз должно было с минуты на минуту окончиться вечернее представление.
Ольга Веригина: Тонкая пластинка из черепахового панциря треснула и сломалась надвое, когда женские пальцы сжали полураскрытый веер, но Ольга даже этого не заметила, так как, не отводя глаз, смотрела на сцену, где в этот самый момент Аврора-Луцци совершала головокружительные движения по сцене прежде чем уснуть вечным сном, когда яд коснется ее сердца. Только если юную Оленьку Чернышеву когда-то давно занимал вопрос, как это у танцовщицы не кружится голова от всех этих фуэте и пируэтов, то сейчас голова шла кругом у самой Ольги Дмитриевны. В который раз она украдкой посмотрела на сидевшего чуть позади нее Игнатьева. С той самой минуты, когда Аделаида Луцци появилась на сцене, он ни разу не отвел взгляда от нее. Казалось бы, что в этом такого, если весь зал встретил ее появление на сцене восхищенным шепотком, который словно дуновение ветерка, пронесся над залом? Но Оля, которую тоже восхитила юная танцовщица, вдруг испытала не менее болезненный и ядовитый укол ревности. Взгляд Мити, которым он сопровождал каждое действие балерины, был каким-то нежно-интимным, каким смотрят на дорого и близкого человека. Или на желанного… Она и сама не раз видела в его глазах эти теплые искры, когда после бурной страсти, в минуту покоя, он разглядывал ее лицо и тело, восхищаясь ею. А теперь подобное же восхищение он дарил той, что была перед ним на сцене. Оля зажмурилась и мотнула головой, пытаясь прогнать нелепые мысли. Ерунда какая-то, ведь не мог же он вот так в одночасье просто позабыть о ней? И понимая умом, что скорее всего лишь выдумывает, что ревности ее нет никаких подтверждений, она все равно ужасно мучилась, взирая на сцену в нетерпении ожидая конца первого акта, как весь день в нетерпении ожидала начала представления. Когда вчера вечером Митя в своей чуть хвастливой манере заявил, что достанет им билеты на представление, Оля лишь лукаво улыбнулась и иронично про себя подумала: «Ну-ну!» Впрочем, сомневаться в его талантах она бы не посмела после тех невозможных пионов на ее именины и многих других вещей, которыми он ее уже успел поразить. И когда во время обеда на вилле, где они спасались от не по-осеннему жаркого солнца, он достал и положил перед нею два билета, она испытала вновь тот детский восторг, как в Рождественское утро получая подарок. Он не просто достал билеты, но они оказались еще и в самом удобном месте – почти в центральной ложе бенуара. А это значило, что им не придется страдать от духоты в партере и неприятного соседства. И вот теперь от всей этой радости не осталось и следа. Ее прихоть стоила ей душевного покоя и винить в этом она могла лишь себя. Оля повернула голову направо, где сидела пожилая дама со своим спутником и оба они так же неотрывно следили за развивающимися на сцене событиями, но стоило Ольге перевести взгляд на возлюбленного и она в который раз за эти мучительные полчаса убедилась в своей правоте. В этот миг бездыханное тело Авроры окружила свита и на сцене появилась добрая фея, а Митя наконец отвлекся от сцены и повернулся к ней с улыбкой, будто спрашивая нравится ли ей. И ничего другого как улыбнуться в ответ и кивнуть ей не оставалось, а после быстро отвести от него взгляд.
Дмитрий Игнатьев: ...- Милый мой, хороший! Как же я рада нашей встрече! Как чудесно, что я все-таки приехала в Ялту, а не осталась в Петербурге, хотя… А впрочем, это не важно! Совсем-совсем не важно! Едва заметно запнувшись и столь же мимолетно нахмурившись, Ада махнула рукой и вновь бросилась ему на шею с поцелуями и объятиями, щекоча глаза и веки чуть торчащими в стороны белоснежными пёрышками «лебединого» головного убора, еще не снятого с головы после вечернего спектакля. - Очень жаль, что ты не видел меня сегодня на сцене! Не хочу хвастаться, но после него мне принесли огромный букет белых азалий, а в нём вот эта записка, смотри! Подхватив со своего гримерного столика небольшую карточку, она с гордостью протянула ее Игнатьеву, сунув при этом чуть ли не в нос, отчего у того даже не сразу получилось прочесть содержавшееся в ней послание на французском. Впрочем, совсем короткое: «Перерасти М. тебе было не так уж трудно – она ведь маленькая, поэтому не смей останавливаться на достигнутом!». И чуть ниже него – длинная, острым почерком, кажущимся куда более похожим на дамский, нежели тот, что мог бы принадлежать довольно крупному и витальному на вид мужчине, рука которого и вывела написанные выше слова, подпись, узнав которую, Дмитрий Кириллович понимающе усмехнулся. - Конечно, я вовсе не льщу себе надеждой, что это так: всем ведь известно, что они ненавидят друг друга, и все-таки… мне немножко приятно! И теперь я хочу сделать приятно всему миру, но главным образом – тебе, поэтому и танцевать завтра буду только лишь для тебя! И в полной мере исполнила свое обещание. Во всяком случае, оторвать взгляд от сцены, Дмитрий Кириллович, и верно, не мог ни на мгновение до той поры, пока не закончилось действие с её непосредственным участием. И это в самом деле была какая-то магия. Настолько мощная, что на время, пока она распространялась из-за рампы в переполненный зрительный зал, обо всем, что происходит вокруг, позабыл, кажется, не только Игнатьев, но и все окружающие его люди. Или же все-таки не все, подумал он вдруг, когда поймал на себе тот настороженный и какой-то даже изучающий Ольгин взгляд, смысл которого так и остался им до конца не разгадан. Особенно после того, как сама она не раз уверила – и во время спектакля, и после, когда вдвоем пробирались через фойе к выходу из здания театра сквозь пеструю, благоухающую всеми видами терпких духов и табака, толпу по окончании представления, что все хорошо. Просто замечательно. Лучше не бывает. - Послушай, ну так дело точно не пойдет! Я ведь не идиот и вижу, что что-то не так. И хочу понять, что именно, – не выдержав, вновь проговорил Игнатьев, когда, так и не дойдя вместе с ним даже до променада – причем, в молчании, только не в обычном, уютном, а в тяжелом и пасмурном, Ольга вдруг тихо проронила, что очень устала и хочет домой. А когда он сказал, что сейчас возьмет извозчика и можно будет сразу, не заезжая в отель, поехать ночевать в Аутку, обожгла в ответ таким взглядом, что ему на миг стало не по себе. – Объясни же, наконец, чем я все-таки перед тобой провинился?
Ольга Веригина: Весь второй акт Ольга себя корила за то, что сразу же не попросилась ехать домой и сама же продлила свою пытку. Никакого удовольствия не получая в дальнейшем ни от музыки, ни от мастерства танцоров, она лишь рассеянно смотрела на сцену или разглядывая затылки зрителей в партере, злясь больше всего на себя саму за глупость и нелепые в сущности фантазии, которые ее завладели теперь полностью. Вот и теперь, шагая рядом с Митей по мостовой, она все еще кипела от ревности. И решив, вполне разумно, что стоит в таком состоянии ей побыть одной, попросила отвезти ее в домой, подразумевая отель. Но Дмитрий, будто не понял ее настроения и это ее задело – неужели он не видит, что ей сейчас совсем не до него?! Впрочем, его вопрос был вполне разумен. В конце концов, он не мог прочесть ее мыслей – и слава богу, что не мог! Ольга отвела от него взгляд и на несколько мгновений замолчала, обдумывая свои слова. - Ты ни в чем не виноват, - очень тихо произнесла она наконец и посмотрела на Игнатьева, - Просто там в театре было жутко душно и у меня разболелась голова, - что было почти правдой, - Еще во время первого акта. Но мне не хотелось лишать тебя удовольствия досмотреть представление до конца. А теперь об этом жалею, потому что мне совсем не хорошо. Так что, отвези меня в отель, пожалуйста. Кажется, это ее объяснение, пусть и не до конца, но успокоило Дмитрия Кирилловича и дальнейший путь до «Бристоля» они проехали все в том же молчании. Ольга же намеренно прикрывала глаза, будто и вправду стараясь утихомирить головную боль, но каждый раз перед глазами появлялось лицо этой Луцци. Прощаясь с ним в холле гостиницы, Ольга вдруг попросила его поцеловать ее, не взирая на то, что их могли увидеть. Но ей было все равно, хотелось лишь одного – убедиться в том, что все ее страхи суть лишь собственная ее фантазия. И он ее поцеловал – нежно и просто, и настроение ее тут же улучшилось, так что она даже улыбнулась и прошептала на прощание. - Прости меня, что так повела себя. Я испортила нам вечер. Он уверил ее, что вовсе и не сердит на нее и что надеется на ее выздоровление к завтрашнему утру, на чем они и распрощались. Ольга поднялась в номер и решила, что лучшим для нее лекарством теперь будет сон. Но устроившись на мягкой перине, она так и не смогла уснуть. мысли в ее голове все время возвращались к тому, что случилось, а вернее сказать – что она напридумывала себе в театре. Только теперь все с большей ясностью перед ней открывалась истина и ревность ее была столь глупой и несправедливой по отношению к Мите, что Оле сделалось ужасно стыдно. И хотя признаться в своих дурных мыслях ему бы она не помела, но у нее вдруг возникла насущная необходимость услышать его голос и сказать ему что-нибудь ласковое. Часы показывали без четверти одиннадцать и полагая, что он еще не ложился спать, она подошла к телефонному аппарату и попросила соединить ее с «Лелиной дачей». Трубку подняла одна из горничных. - Это Ольга Дмитриевна. А Дмитрий Кириллович уже лег спать? – поинтересовалась она. - Нет, он еще не возвращался домой, - как само собой разумеющиеся, ответила девушка. - Тогда, передайте, что я звонила ему. Ольга вновь взглянула на часы, будто желая убедиться, что не ошиблась. Он не вернулся еще домой, хотя расстались они больше часа назад. Вполне возможно, что домой он отправился пешком или заехал выпить кофе в какое-нибудь заведение, а значит и вернется домой с минуты на минуту и непременно ей позвонит. Чтобы скоротать ожидание, она взяла книгу, расположилась в кресле возле ночника и стала читать. И только когда глаза ее, устав, начали слезиться, она вновь взглянула на циферблат настенных часов и с удивлением увидела, что обе стрелки давно переместились за двенадцать, а Митя ей так и не позвонил. Возможно, и это было наиболее вероятное объяснение, он все же не стал ей перезванивать лишь полагая, что она должно быть все же уснула к тому моменту, когда он вернулся домой. И тогда, решив по старинной поговорке, что утро мудрее вечера, Оля все-таки легла в постель и уснула.
Дмитрий Игнатьев: Никакой особенной духоты в зрительном зале Игнатьев, сколько ни пытался припомнить так и не смог – во всяком случае, в той его части, где были расположены их с Ольгой места. Поэтому ссылка на внезапно разыгравшуюся мигрень в качестве причины резко испортившегося вдруг настроения поначалу показалась не слишком усердной – а оттого даже и немного обидной – попыткой избавиться от его общества. Но не навязывать же его, в самом деле, силой? Так что, не задавая более никаких вопросов, он просто остановил первого же попавшегося на глаза извозчика, и велел затем везти их прямиком к гостинице. Дорогой они почти все время молчали. Впрочем, дело было уже не во взаимных обидах, настоящих или выдуманных. Похоже, что Ольга все-таки не лгала. Глядя на то, как она то и дело прикрывает глаза и страдальчески морщит брови, Игнатьев, к моменту, когда экипаж остановился у подъезда «Бристоля», уже вполне ощущал себя эгоистичной скотиной, не способной думать ни о чем, кроме собственных интересов. А Оля же вот совсем не такая: столько терпела лишь ради того, чтобы не испортить ему удовольствие… бедняжка! Мучаясь угрызениями совести пополам с жалостью, он проводил ее в вестибюль, готовый уже и сам попросить прощения, но тут Ольга снова его удивила. На этот раз своей просьбой. Вернее дело было даже не в ней самой, а в том, как это прозвучало, в той странной и необъяснимой неуверенности, что вдруг послышалась на миг Игнатьеву в Олином голосе, заставившей его, отринув трения и недомолвки этого вечера, вложить в свой поцелуй всю испытываемую к ней нежность. И, кажется, это помогло. Во всяком случае, к себе наверх она ушла, уже почти улыбаясь. Простояв у подножья лестницы еще пару минут после того, как Ольга окончательно скрылась из виду в бельэтаже, Дмитрий Кириллович покинул гостиницу, у порога которой его по-прежнему дожидался извозчик: последнее было велено еще по приезду. Вновь устроившись экипаже, теперь уже в одиночестве, и услышав вопрос, куда ему будет угодно отправиться теперь, Игнатьев на миг задумался. Затем вытащил из кармана часы, взглянул на циферблат, проговорил: - На Екатерининскую, к театру! Но прежде – к какой-нибудь ближайшей цветочной лавке. И спустя некоторое время, уже второй раз за этот вечер, оказался перед фасадом белоснежного каменного здания, сияющего своей новизной и не погашенными до сих пор огнями иллюминации. Однако далее направился уже не к парадному его входу, увенчанному открытой, лежащей на четырех стройных квадратных колоннах, террасой, а к служебному, перед которым, как и везде об эту пору, все еще топтались с букетами и афишами в руках, ожидая появления артистов и жаждая их автографов, поклонники из числа особенно ярых да настойчивых. Спокойно меж них просочившись, Игнатьев поднялся по ступеням, назвал было заступившему ему путь швейцару свое имя, затем имя той, к кому направляется, и тотчас же был с поклоном – и под завистливые взгляды остальных, пропущен внутрь. Как он и надеялся, Ада все еще была у себя в гримерной, отдыхая после спектакля. Постучав в ее дверь давным-давно условленным между ними особенным образом, он вошел, и тотчас замер на пороге, обескураженный крепким ароматом, исходящим от расставленных по всем углам в вазах, корзинах и даже просто каких-то банках всевозможных цветов, смешанным с запахом духов, пудры и еще чего-то непонятного, женского. Сама же хозяйка помещения при этом сидела на подоконнике раскрытого окна, вытянув вдоль него свои длинные, стройные ножки. Босые, как успел разглядеть Дмитрий Кириллович, прежде чем, заметив его появление, девушка резво соскочила на пол и, быстро просеменив навстречу, привычно повисла на его шее с тихим радостным визгом. - А я уж думала, что ты и не придешь! – заявила она, спустя минуту, обиженно хмурясь и точно ребенок, надувая губы, когда, отстранившись, забрала принесенные графом с собой цветы. – Спасибо, ужасно красивые! «Ужасно», сколько Игнатьев помнил, всегда было ее любимым словечком и могло сочетаться с другими самым неожиданным образом, порой образуя весьма забавные оксюмороны, наподобие нынешнего. Приподнявшись на цыпочки, Ада, тем временем, вновь чмокнула его в щеку. И, безжалостно выкинув из первой же подвернувшейся под руку вазы втиснутый туда кем-то чуть раньше разноцветный розовый сноп, с любовью принялась обустраивать там изящно изогнутые ветки с лиловыми орхидеями. - А главное – совсем без запаха! - Этим я надеялся угодить тебе особенно! – откликнулся Дмитрий Кириллович, выслушивая комментарии и наблюдая за её действиями с добродушной усмешкой. - Что, в общем, и не трудно, если знать мои вкусы наверняка, - вновь развернувшись к нему, столь же иронически заметила в ответ Ада и лукаво ему подмигнула. – Но это всё не важно! Скажи лучше скорее, понравилось ли тебе, как я нынче танцевала? - Это было… недурно. - И это все?! Всё что можешь сказать?! – разочарованно пробормотала она, вновь на глазах превращаясь в обиженного ребенка. – А я так старалась, зная, что ты в зале! - Но что тебе эти дилетантские похвалы, если накануне ты уже получила восторженный отзыв от того, кто разбирается в балете куда более меня? – складывая на груди руки, Игнатьев вновь широко улыбнулся, любуясь ее пылающим почти непритворным возмущением острым личиком. - Ужасный, ужасный ты человечище! Понятно ведь, что твое мнение мне дороже любого другого! - Неужто все еще? - И всегда будет, ты и сам это знаешь. Просто кокетничаешь! Так пойдет, скоро сделаешься ужасным старым кокеткой, понял? - Главное – чтобы не кокоткой, а все остальное, даст бог, переживу! – не сдержавшись, съязвил он в ответ, хотя в душе, конечно, был изрядно польщен. Звонко рассмеявшись, Ада лишь покачала головой. - Ты-то, может, и переживешь, а вот твоя спутница… к слову, кто она, ты мне вчера так и не рассказал? - Расскажу. Если поужинаешь со мной. - Сегодня? – скорчив жалостливую гримаску, она вновь подошла ближе, располагая руки на его плечах. – Прости, дорогой, но боюсь, что сегодня я мечтаю уже лишь только о том, чтобы выбраться поскорее из этого душистого ада и оказаться в своей постели. - Черт, это ты меня прости! Я просто не подумал, ты, конечно, устала… Позволь хотя бы отвезти тебя в гостиницу? - А вот это с удовольствием! А еще завтра у меня почти свободный день, потому что вечером я не танцую. И потому, если ты тоже не слишком занят… - Разумеется, нет! – тут же воскликнул в ответ Игнатьев. – Нужно будет лишь кое-что уладить с утра. И тогда я весь в твоем распоряжении. - Вот и чудесно, заодно наговоримся вволю! И не надейся, что завтра я вдруг забуду о вопросе, от ответа на который ты сегодня так изящно улизнул! - Вот это-то меня больше всего и пугает, bimba!
Ольга Веригина: Утром все вчерашние химеры окончательно стали казаться Ольге вздором. Она проснулась в прекрасном настроении и единственное, что его немного омрачало – это чувство вины. Виноватой она была перед Митей за свои абсолютно невероятные мысли, незаслуженное им осуждение и конечно же – за ревность! Ревность она могла бы оправдать только тем, что безумно была в него влюблена. Но все равно, Митя не заслужил того отношения, что она вчера ему преподнесла, поэтому встала с постели с явным желанием вину свою сегодня искупить. Сидя перед зеркалом и расчесывая волосы, Оле вдруг послышался легкий шум в соседней комнате и когда она вышла в гостиную, то застала там горничную. Девушка старалась наилучшим образом устроить в вазе огромный букет пышных гортензий всех цветов. - Вам только что посыльный доставил с письмом, - присев в книксен, горничная извлекла конверт из передника и протянула Ольге, которая и без записки уже знала от кого ей этот утренний подарок. Но конверт вскрыла тут же и развернула сложенный вдове лист. На нем, тем крупным и обстоятельным подчерком, с округлыми буквами и строгими росчерками, Ольга прочла в первой строке пожелание доброго утра и желание осыпать ее немедленно всю от макушки до пальцев ног тысячами поцелуев. Дальше следовало выражение надежды, что головная боль ее отступила, но если это не так, то гортензии, что сейчас красовались на столе, должны были отогнать от нее хворь окончательно. Ведь, как сказала ему цветочница, именно этот цветок способен оградить от хворей и несчастий. Следом за тем, Митя извинялся, что не позвонил ей вчера вечером, но не будучи уверенным, что не разбудит ее своим звонком, он решил не беспокоить ее до утра. Ольга Дмитриевна, читая письмо, улыбалась, представляя вместо букв на бумаге то, как и главное каким образом Митя бы эти слова произнес бы. Только вот дальше ее улыбка чуть потухла, так как в следующем своем абзаце он ей сообщил, что у него вдруг появилось одно важное дело, которое займет весь день до вечера. Но именно вечером он намеревается заехать за ней и повести на ужин. Оля растерянно поглядела на последние строчки, не понимая, что же ей теперь делать весь день без него. А после, едва не рассмеялась над собой за такую внезапную растерянность. Видно и вправду от любви разум совсем ее помутился, если она уже и не знает, как быть без него всего лишь пару часов? А меж тем, занятий было много и перво-наперво она могла бы посвятить день походу по лавкам, тем самым уберегая Митю от столь нелюбимого любым мужчиной времяпрепровождения, и при этом выбрав наконец подарки для детей и близких. Ведь время их возвращения приближалось и уже в следующий понедельник они отбывали в Москву. Позавтракав в номере, Ольга послала записку Светлане Юрьевне, интересуясь у нее желанием составить ей компанию и через час обе женщины направились в центр города, где сосредоточены были все главные лавки и магазины. И как водиться, поглощённые увлекательным из процессов, они освободились лишь к двум часам по полудню. - Было бы неплохо теперь где-нибудь выпить чаю, - натягивая кружевную перчатку, произнесла Лана и раскрыла над головой купол парасоля, - Можем прогуляться до городского сада, там возле оранжерей чудесные сладости подают. Так как о покупках беспокоиться им было не нужно, приказчики все коробки доставить должны были в «Бристоль», Оля с удовольствием приняла предложение подруги и они вдвоем направились пешком к саду. - Не вериться, что там, в Петербурге, серо и холодно, когда здесь все благоухает. Как же не хочется возвращаться туда, в этот вечный осенний мрак. Иногда мне кажется, что я ненавижу тот город и хочу из него навсегда сбежать. - А я уже и не помню, какой он. Столько лет не была там. Мне, напротив, вспоминаются какие-то яркие образы – сияющий шпиль Петропавловского собора и бесконечная синь Невы, если стоять на мостах. Впрочем, обычно так и бывает, романтизируешь образ чего-то давно позабытого. - Возможно. Может быть вы приедете к нам в гости, Оленька? - Может быть… - рассеянно произнесла она, чуть нахмурившись, будто вспомнила или увидела что-то встревожившие ее. Но Лана этого не заметила, так как глядела вперед и уже рассуждала, как весело будет познакомить наконец-то Ольгиных дочерей с ее. И что непременно Оле нужно побывать в Императорском театре, где в этот сезон будет множество чудных постановок.
Дмитрий Игнатьев: - И все же, я ужасно мечтаю, чтобы ты увидел меня нынешнюю теперь еще и на настоящей сцене, в Петербурге! Выслушивая подобные речи, Дмитрий Кириллович мог разве что качать головой: и это называется двадцать лет! Нет, все же, верно утверждают, что профессия накладывает отпечаток и на всю личность в целом. Нельзя всю жизнь заниматься поисками преступников, не сделавшись затем немного подозрительным также по отношению и к законопослушным людям. Нельзя до конца избавиться от назидательного тона, если ты много лет учитель. Нельзя, видно, также перестать быть и немного инфантильной и легкомысленной, если каждый день бабочкой порхаешь на пуантах в свете огней рампы. Знавал граф, впрочем, среди балетных артисток и иных, весьма практичных и жестких нравом особ, но исключение скорее подтверждает общее правило. Вот и Ада – даром, что взрослая девица, уже и женихи, вон, на горизонте маячат, а иной раз что-нибудь как скажет… - Но позволь, душа моя, разве здешняя – не настоящая? – веселясь, уточнил он, желая ее немного поддеть. – Воля твоя, но все-таки хорошо, что в разговоре нашем не участвует никто из коренных ялтинцев. Уверен, новый театр, и его сцена никому из них отнюдь не кажутся игрушечными! - Ох, ну зачем ты все вечно усложняешь и передергиваешь! Прекрасно ведь понимаешь, что именно я имею в виду! Гастрольные выступления и спектакли в родном театре – это просто разные полюса жизни артиста. И протекает она на них совсем иначе. Это как север и юг! Как Петербург и Ялта, если хочешь. И там, и тут – красиво и хорошо, но ведь по-разному! - С этим философским утверждением, конечно, не поспоришь, - все так же, чуть заметно ухмыляясь, согласился Игнатьев, на что Ада, заметив иронию, обидевшись и почти всерьез рассвирепев, даже довольно ощутимо ткнула его в бок собственным кружевным зонтиком. Свидетелей у этого дерзкого покушения на целостность светлого льняного пиджака, впрочем, не оказалось – разговор происходил аккурат перед калиткой ажурной кованой ограды большой виллы расположенной на относительно удаленной от центра города улице, которую на время гастролей в Ялте арендовал для своих артистов антрепренер, дабы те могли как следует отдохнуть между спектаклями и тоже успеть хотя бы немного насладиться курортным климатом. Это нравилось немногим, ибо большую часть труппы составляла, разумеется, молодежь, которой хочется не гулять степенно по проложенным в окрестных парках терренкурам, а веселиться. Но строгость условий контракта сполна искупала сумма обещанного гонорара. Об этом Ада, по простоте душевной, тоже успела рассказать нынче, когда они перемещались по всему городу, восполняя её дефицит праздного веселья везде, где только было возможно. В кафе, на променаде, на пристани яхт, которые девушке всегда хотелось рассмотреть поближе. И даже на детском аттракционе, покататься на котором Ада немедленно запросилась, едва лишь узрев, что в городском саду, куда они, в конце концов, приехали, все еще работает карусель с пестрыми расписным лошадками. Не в силах отказать, Игнатьев, конечно, отпустил. Чтобы после, стоя чуть в стороне, в тени, больше четверти часа с улыбкой и терпеливым смирением наблюдать, как она веселится среди ровесников младшей Олиной дочери. Но вот наступило время прощаться. Ему было пора возвращаться на «Лёлину дачу», чтобы успеть переодеться и к назначенному времени быть в «Бристоле», Аду же ждал обязательный для всех танцовщиков труппы даже в законный выходной вечерний «класс». Завтра – вновь репетиция и вечерний спектакль, а уже наутро после – отъезд в Одессу. Так что расставались вновь надолго. И, после того, как свозил её пообедать – точнее, не её а в большей степени, конечно, самого себя, потому что даже теперь, «на свободе», как сама она шутила, сравнивая свой сегодняшний день с удавшимся наконец побегом из-под домашнего ареста, Ада ела и пила, словно птичка, Дмитрий Кириллович доставил ее обратно на виллу. Чтобы передать там, как и было условлено еще поутру, прямиком из рук на руки строгой даме, исполнявшей в гастролирующей труппе не только работу аккомпаниатора во время ежедневных долгих репетиций, но роль своеобразного ментора при молодых артистках, вроде тех, к которым все еще относилась и Аделаида Луцци. Несмотря на то, что стремительно набирала в последнее время популярность у публики, а значит, и собственный авторитет. - Пообещай, что в декабре обязательно приедешь в Петербург! Вспомни, как дивно мы проводил время в прошлый раз! – забыв недавнюю обиду и глядя на него взглядом грустного оленёнка, она поправляла Игнатьеву галстук, и без того идеально повязанный – лишь затем, что явно медлила окончательно его от себя отпустить. – Ну, пожалуйста! И привези туда свою невесту, я ужасно мечтаю с ней познакомиться… или хотя бы просто увидеть, как ты решишь! - Обещаю, и Ольгу Дмитриевну свою непременно привезу. Она не такая, как остальные, и когда вы познакомитесь, ты в этом сразу же убедишься, - проговорил он в ответ, неожиданно серьезно и ласково, забирая в свои руки её ладони и попеременно целуя затем обе щеки и лоб девушки, тотчас же приникшей к нему с ответным объятием. – А теперь прощай, милая, тебе пора идти! - Да, долгие проводы – лишние слёзы, - усмехнулась она, отстраняясь. – Никогда не забуду, как ты говорил это всякий раз, когда мы снова надолго расставались. - Ну, уж теперь-то всего на пару месяцев! Так что не грусти, bimba, совсем скоро увидимся вновь. И танцуй завтра не хуже, чем вчера! Пусть как можно больше людей узнает, насколько ты у меня талантлива! А я буду еще больше тобой гордиться! - Только гляди, не лопни от гордости! – буркнула Ада, взглянув на него исподлобья, но явно довольная. А потом резко сорвалась с места и убежала бы прочь – если б не зацепилась, по обычаю, своим длинным шарфом за острый фрагмент орнамента витой ограды, после чего Игнатьеву – тоже, как и всегда, со смехом, вновь пришлось ее спасать и освобождать…
Ольга Веригина: На полу возле стола растеклась огромная лужа, а вокруг валялись смятые поломанные цветки гортензии и осколки тяжелой хрустальной вазы. Окинув удивленным взглядом эти последствия собственной, пятиминутной давности, гневной вспышки, Ольга Дмитриевна присела на корточки и принялась осторожно подбирать кусочки стекла, складывая их затем в уцелевшее днище, смущенно пытаясь понять, как могла повести себя столь возмутительным образом. Все выглядело так, будто тот момент – едва войдя в номер, она, и правда, ненадолго лишилась рассудка от обиды и ревности, что смогли, наконец, выплеснуться наружу из-под спуда воспитания и пожизненной привычки сдерживать в себе любые эмоции. Их-то невольной жертвой и стал Митин букет, попавшийся на глаза буквально с порога. … На самом деле, первой Ольга заметила именно её. Просто услышала неподалеку от себя звонкий, заливистый смех, и обернулась. Увидев затем юную особу, в которой сразу же признала Аделаиду Луцци. Не в пример вчерашней сценической величавости, нынче балетная прима выглядела куда более непосредственной. Немного даже странной с точки зрения публичного этикета – мало того, что, будучи вполне взрослой барышней, зачем-то забралась на детскую карусель, так еще и вела себя, словно ребенок: сидя верхом на одной из лошадок, от всей души хохотала, откидываясь назад всем корпусом. Подивившись про себя этой манере, оправдываемой, возможно, лишь артистической свободой нравов, да и то лишь отчасти, Ольга так и прошла бы мимо. Если бы из любопытства не повернулась туда, где был тот, кому мадемуазель Луцци раз за разом посылала свои приветствия и воздушные поцелуи. И тут ее едва не парализовало на месте, ведь узнать в этом человеке Митю, пусть даже и стоящего на отдалении и вполоборота, было делом всего одного мгновения. Сам же он не заметил бы её, вероятно, даже если б Ольга вдруг подошла к нему вплотную. А все потому, что, как и вчера в театре, был абсолютно поглощен наблюдением за своей прелестницей. Разница была лишь в том, что теперь это было заметно уже не только Ольге, но любому, кто мог их увидеть. И самое удивительное, что это определенно ничуть его не смущало! Равно как и небрежно сжатый в руках кружевной зонтик спутницы, который явно «перебрался» туда на хранение, пока хозяйка наслаждается катанием на карусели. Так вот, значит, какие «неотложные дела» заставили его отменить все их сегодняшние дневные планы! Один Господь знает, при помощи какого усилия, Ольга заставила себя сделать следующий шаг. Второй, правда, дался ей уже легче. А после она еще даже успела повернуть купол собственного зонта таким образом, чтобы свидетельство ее публичного унижения не смогла видеть идущая рядом Лана. И, по-прежнему внутренне от него содрогаясь, вытерпеть следом бесконечный час в кафе с видом на море, поддерживая диалог и делая вид, что ничего, кроме легкой усталости, ее не тревожит. Ну а потом, она вошла в свой гостиничный номер. И случилось то, что случилось. Теперь негативные эмоции немного схлынули, и дышать Ольге стало чуть легче, но понимания того, что, собственно, происходит, у неё не прибавилось ни на йоту. Перебирая в памяти все, что случайно увидела, она усердно искала, но попросту не находила разумных объяснений нынешнему поведению Дмитрия с этой девушкой! То, что они знакомы не первый день, явно проистекало даже из всей обстановки их свидания. Из того, как они себя вели, как были поглощены обществом друг друга. Разве так бывает в самую первую встречу, когда люди еще почти не знакомы?! Сколько времени прошло с тех пор, как сама она узнала Дмитрия, прежде чем стала чувствовать и вести себя в его присутствии так легко и свободно, как сейчас? Так же легко и свободно, как явно вела и чувствовала себя с ним в городском саду эта актерка… Но откуда же он ее так хорошо знает? Быть может, это просто одна из тех молодых и талантливых, которым, как утверждает её собственная дочь, Игнатьев много лет исправно помогает делать первые шаги на ниве искусства? Да он и сам этого никогда от нее не скрывал. Может, и Аделаида Луцци – просто одна из этой когорты? Известно ведь, что порой молодой артистке, чтобы быстро добиться успеха, мало одного лишь таланта, нужен еще и влиятельный покровитель. Им вполне мог бы оказаться и граф Игнатьев… Правда, всем известно, что подобное покровительство слишком часто бывает отнюдь небескорыстным… Не желая далее развивать эту мысль, Ольга мотнула головой, отгоняя прочь неприятные и даже пошлые подозрения. Разве же может её Митя оказаться одним из таких «ценителей прекрасного»?! Разве способен он вообще столь хладнокровно и продуманно лгать – и этой девушке и ей, Ольге, которую все эти недели денно и нощно уверяет в собственной любви словом и делом? Да нет… Это определенно какой-то абсурд. И скорее всего, сегодня вечером он сам же и развеет эти сомнения, когда расскажет о том, как провел свой день и чем был в течение него так занят. Если только ему нечего от неё скрывать.
Дмитрий Игнатьев: *вместе с Оль Дмитной* Ровно в восемь портье позвонил Ольге в номер, чтобы сообщить, что граф Игнатьев уже ожидает ее в холле «Бристоля». Еще через четверть часа она, облаченная в новое, еще не виденное Дмитрием вечернее платье, спускалась туда сама. И, едва увидев ее на лестнице, он тотчас же пошел навстречу с такой улыбкой и взглядом, что лишь их тепла Ольге уже почти хватило, чтобы отринуть все одолевавшие рассудок сомнения. - Послушай, ну это же, в конце концов, просто немилосердно по отношению к другим дамам этого отеля – выходить каждый раз такой красавицей! – тихо, так, чтобы это могла слышать лишь Ольга, воскликнул Игнатьев, окинув её с ног до головы восхищенным взглядом и склоняясь затем привычно к протянутой для поцелуя руке. – Не боишься, что однажды, когда меня на беду не окажется поблизости, они просто поймают и сожгут тебя на костре, публично объявив колдуньей? - Тогда не оставляй меня, чтобы не случилось беды, - с легкой улыбкой проговорила в ответ Ольга и заглядывая ему в глаза, будто силилась найти в их глубине ответ на все не дававшие ей покоя вопросы. Но потом едва заметно качнула головой и совсем иным, вполне беззаботным тоном осведомилась, куда они нынче отправятся на ужин. По пути в названную Дмитрием ресторацию ни о чем серьёзном, конечно, тоже не говорили. При этом Ольга успела поделиться новостями о погоде в Москве, где, если верить детям, с которыми она общалась по телефону незадолго до его приезда, уже третий день, как зарядил дождь и дует холодный ветер; рассказала – с Санькиных слов – и о последней глупой проказе её гимназических одноклассниц, которые, желая досадить новому учителю словесности, отчитавшему одну из девочек за нерадивость, выучили по её наущению совсем не то стихотворение, которое он задавал. А после хором убеждали, что это все он сам же и напутал. - Санька, правда, сразу уверила, что не стала повторять за остальными и оттого теперь все девочки в классе на неё за это дуются. Но, во-первых, ей было жаль Петра Васильевича, а во-вторых – она терпеть не может говорить неправду... Совсем, как её отец. Александр тоже не выносил лжи и научил тому же меня, - прибавила она вдруг, задумчиво глядя перед собой. - Молодец, смелая девочка, – одобрительно кивнул Игнатьев, не придав особенного значения последней ремарке, так как, естественно, и подумать не мог, что в ней может содержаться скрытый подтекст. – Не каждый взрослый решится пойти против многих ради своих убеждений, а у детей это и вовсе редкость. - Да, дети порой очень жестоки. Никогда не забуду, как наш Анатоль однажды из озорства засунул своему гувернеру в сапог живую жабу. А тот, ничего не ведая, стал его надевать, и насмерть несчастную придавил. Отец тогда единственный раз в жизни его выпорол. - И поделом! Я бы так же на его месте поступил. Тот, кто способен обидеть животное – любое, пусть даже и ту самую убогую жабу, в конце концов, и человека однажды не пощадит!.. Я, конечно, не имею в виду конкретно твоего старшего брата, да я его пока и не знаю совсем, - тут же поспешно проговорил он еще, решив, что Ольге, чуть заметно нахмурившей брови, не понравился этот ответ. – Прости, если ненароком задел. А затем, нащупав рядом с собой на сиденье экипажа ее руку, поднес к своим губам и, мягко поцеловав в ладонь, улыбнулся. - Клятвенно обещаю, что нашим с тобой детям я буду самым терпеливым родителем на свете! От такого немного неожиданного обещания щеки Ольги в одно мгновение слегка порозовели. А повернувшись к Мите и увидев на его губах эту трогательную, немного извиняющуюся улыбку, она и вовсе еще сильнее смутилась: и как только можно было усомниться в его любви?! Какие глупости! Рассуждает, как бывают жестоки дети, а что же сама?! - Знаю, мой хороший, - только и проговорила она затем, клятвенно давая себе обещание более не возвращаться к прежним подозрениям даже в мыслях. Тем временем, приехали и к ресторану, что занимал здание, построенное прямо на приморском променаде. Место это не было для них новым – мудрено ли было обойти за многие дни и вечера буквально каждое, мало-мальски достойное внимания, в таком, в общем, не слишком-то и большом городе, как Ялта? Это же заведение особенно нравилось обоим, потому что с открытой веранды открывался прекрасный вид на море, которым по-прежнему хотелось любоваться вновь и вновь. К тому же, не за горами был уже и отъезд. А значит, в скором времени взглядам, привыкшим к южному благолепию и бесконечно-переменчивому морскому простору, останется лишь тосковать об его прелестных картинах среди однообразной серой осенней московской слякоти. Впрочем, сейчас, в тёплый и ласковый вечер, в это пока еще не слишком-то верилось. Как не верится, порой, среди долгого и спокойного счастья в возможность его внезапно лишиться. - Ну а как ты провел сегодняшний день? – поинтересовалась Ольга, когда они расположились за своим любимым столом, который Митя еще днем зарезервировал по телефону. - Главным образом, скучая по тебе! – немедленно отреагировал Игнатьев, откладывая в сторону папку с меню и взял со стола бокал, который, прежде чем ненадолго уйти, наполнил вином здешний гарсон. Затем слегка коснулся его краем края Ольгиного и сделал небольшой глоток. – Нет, конечно, не все, - покачал он головой, усмехнувшись, в ответ на ожидаемо заданный следом уточняющий вопрос. – Еще были нудные – и неоднократные телефонные переговоры с биржевым маклером в Петербурге по поводу моих акций, из-за них, собственно, я и отложил нашу сегодняшнюю встречу на вечер… А, ну и еще получил приятную новость из Москвы: уже готов после ремонта и ждет моего возвращения домой автомобиль. - Что же, вот так весь день и просидел дома? – голос Ольги чуть дрогнул. Но разве нельзя было принять это за искреннее удивление? - Ну, почти, - кивнув в ответ и вновь аккуратно поставив свой бокал на стол, Игнатьев едва заметно вздохнул и сжал губы. Оля, конечно, особенная женщина, вот только все равно порой зачем-то пытается уподобиться своим излишне настойчивым и любопытным товаркам, подумал он с некоторым раздражением. Впрочем, прекрасно осознавая, что в большей степени досадует на самого себя – за то, что вынужден так глупо врать. Словно, и правда, сделал нечто предосудительное. Но, а что делать? Взять, и вот так, ни с того, ни с сего, вывалить Ольге на голову такую правду? И надеяться, что она воспримет все, как должное – с её-то строгими моральными устоями? В этом Игнатьев как раз-таки и сомневался. Несмотря на то, что всего несколько часов назад утверждал – в другой беседе, нечто совершенно противоположное… Выслушав и эту – очередную – ложь с удивившим даже её саму спокойствием, Ольга не стала длить расспросов. Зачем, если и так очевидна их бессмысленность? И даже улыбнулась. Хотя пред глазами, как наяву, по-прежнему стояла увиденная днем в городе картина. - Как жаль… А я вот, напротив, вернулась в гостиницу совсем недавно, - проговорила она, наконец. А далее, оживленно и в деталях, принялась описывать свои сегодняшние занятия, не забыв упомянуть и про чаепитие с Ланой в городском саду. Рассказывая об этом, она снова особенно внимательно, хоть и исподволь, наблюдала за поведением собеседника, стараясь уловить в нем малейшую перемену, хотя бы какую-нибудь реакцию на свои слова: смущение, смятение, раскаянье… Но Митя оставался все так же спокоен. Хотя слушал ее с явным интересом. Или же с его искусной имитацией. Закончив рассказ, Ольга поднесла к губам свой пока ещё не тронутый бокал. Сделала глоток показавшегося сегодня отчего-то совершенно безвкусным красного вина и снова поставила его на стол – но так неловко, что тут же и опрокинула. - Боже! – только и произнесла она, глядя, как вино, почти мгновенно пропитав тонкую льняную скатерть, закапало прямо на подол платья, окрашивая кроваво-красным теперь уже и его дорогой японский шелк. - Ч-черт! – воскликнул следом Игнатьев при виде этого зрелища, подсознательно выбирая куда более очевидного виновника данного происшествия. Действительно чертовщина какая-то. Это вот все! И их странный нынешний разговор, и то, что происходит теперь… – Погоди, постой, ну кто так делает?! Это же солью надо засыпать! – заметив, что Оля зачем-то трет винное пятно салфеткой, он вскочил, протягивая ей солонку. – А впрочем, ты права, поздно, - пробормотал он, еще пару мгновений спустя, уже заметно тише, когда она молча подняла глаза, в которых, как показалось, даже блеснули обиженные слёзы. Случившееся за их столиком, несмотря на всю заурядность, привлекло внимание многих других посетителей ресторации. И теперь в адрес красавицы-блондинки, чей наряд оказался так внезапно и явно безнадежно испорчен, неслись сочувственные восклицания и вздохи, преимущественно дамские. А из зала на этот шум даже выглянул и тут же, горестно всплеснув руками, бросился прямиком к ним, сам мэтр заведения. - Мадам… Ах, мадам, mon Dieu! Могу ли я вам хоть чем-нибудь помочь?! - Да, - ответил вместо нее, всё еще обескураженной, Игнатьев. – Прикажите найти нам экипаж. Да поживее! - Да-да, месье! Конечно! Ах, какая жалость, какая жалость! – вновь запричитал он, поспешно удаляясь исполнять поручение. В ожидании его возвращения, Дмитрий Кириллович придвинул свой стул поближе к Ольге и тоже сел. Потом чуть склонился и попытался с улыбкой поймать ее взгляд, пытаясь без лишних слов приободрить и показать, что ничего трагического, в общем, не произошло. А спустя пять минут, к их столику уже вернулся чуть запыхавшийся от усердия мэтр, докладывая, что необходимый транспорт найден. Что было, в общем, и неудивительно, ведь извозчики всегда дежурят по вечерам возле людных мест. Особенно у всевозможных трактиров, рестораций и прочих заведений, где подгулявшему посетителю с весьма значительной вероятностью могут понадобиться услуги такого рода. Поблагодарив за помощь, Игнатьев достал портмоне и рассчитался за вино – как выпитое, так и пролитое. А когда их оставили, подхватил со спинки Ольгиного стула легкий палантин, который та неизменно брала с собой во все их совместные вечерние выходы, невзирая на его насмешки и удивление: «Зачем, если вечером все равно тепло?», собственноручно бережно обернул ей плечи и провел, по-прежнему, странно молчаливую и поникшую, через весь зал к выходу. А там первой усадил на сиденье нанятого фаэтона и после устроился напротив сам. - Жаль, что твое платье погибло… Зато, видишь, как ты была права, когда говорила, что однажды она все-таки сгодится, - заметил он, указывая взглядом на её накидку, край которой только что убрал, чтобы ненароком не прихлопнуть закрываемой дверцей, и все еще надеясь спасти самоиронией стремительно улетающий куда-то в тартарары вечер. Да только зря. Вяло кивнув в ответ, Ольга, точно озябнув, покрепче укуталась и отвернулась в сторону. Так, кажется, больше ни разу на него не взглянув. Решительно не понимая, из-за чего она до сих пор настолько расстроена – ну не из-за испорченной же, в конце-то концов, пусть и дорогой, но все-таки тряпки?! – но невольно поддаваясь ее настроению, прекратил изображать веселость, тоже умолкая, и сам Игнатьев. Так и прибыли к «Бристолю». Понимая, что в нынешнем виде и состоянии Оле, наверняка, более всего хочется оказаться ни где-нибудь, а в собственных апартаментах, чтобы побыстрее переодеться, он без раздумий приказал извозчику везти их от набережной прямо туда. - Вот и приехали, - зачем-то констатировал он, высунувшись наружу и окинув сияющее электричеством из всех своих многочисленных окон здание гостиницы, как только экипаж остановился. Потом, соскочив на землю и обойдя его сзади, открыл дверь с Олиной стороны и, подав руку, помог ей спуститься, намереваясь дальше, как обычно, проводить ее до лестницы в холле. Но тут же был остановлен тихим, но решительным отказом. - Что ж, как тебе будет угодно, - мгновение промедлив с ответом, Дмитрий Кириллович чуть пожал плечами, все еще не выпуская ее руки из своей. – Изволь, попрощаемся здесь… Но прежде еще хотел бы признаться. Я обманул тебя сегодня… - начал он и чуть сбился от неожиданности, удивленно приподняв брови, когда Ольга вдруг внезапно вскинула на него полный надежды, взгляд, - да-да, представь! Сказал, что мне жаль твоего платья, а на самом деле мне на него совершенно плевать. Ведь ты мне нравишься куда больше безо всяких там платьев… вообще без всего… - продолжил, было, Игнатьев, понижая голос почти до шепота. И после этого опять замолчал. Так как каким-то неведомым, шестым чувством, отчетливо понял, что еще одно слово – и Ольга его просто ударит. Отвесит пощечину. Но за что?! Да что такого особенного он ей сказал? Или, может быть сделал?! - Ладно, - произнес он после двух подряд глубоких вздохов, устав ломать над всем этим голову и отступая на шаг – не из боязни получить по лицу, а просто уступая ей путь. – Прости, если в чем-то провинился. Доброй тебе ночи и до завтра. «Утро вечера мудренее…»
Ольга Веригина: Слезы заполнили глаза Ольги, едва еще она только ступила на лестницу. Так что к своим апартаментам она пришла уже фактически наощупь. Но даже там, закрыв за собой дверь и прижавшись лбом к её прохладной древесине, все еще изо всех сил старалась не заплакать, жмуря веки так сильно, что перед ними замелькали яркие искры. Вот только слёзы прогнать это так и не помогло. И всего через один судорожный вздох сдерживаемые титаническим усилием воли чувства все-таки прорвало, как плотину. А Ольга, громко всхлипнув, все-таки разрыдалась, оседая прямо у двери на пол и жалко цепляясь за дверную ручку – в голос, до судорожных спазмов, долго не дававших затем ни вздохнуть, ни выдохнуть толком. Господи, какой же идиоткой она была! Как нелепо и пошло все оказалось! Вот именно – пошло, точно в самом дрянном книжном романе. Где она, словно неопытная героиня-гимназистка, влюбилась до ослепления, веря в единение душ и сердец, в то время как все сводилось лишь к низменным потребностям, к желанию плоти. «Нравишься без платьев… вообще без всего…» - вот истина, с которой в один миг был сорван покров обольстительной лжи! - Сашенька! – вдруг жалобно позвала Ольга того единственного, кто всегда был ей верным, и еще раз горько всхлипнув, сотрясаемая нервной дрожью, покрепче обхватила себя руками. Как бы хотелось, чтобы это он сейчас её обнял, прижал к своей груди, нашептывая слова любви и утешения! Желая ей лишь добра, Саша мог быть неумолимо строг и жёсток, даже жесток, говоря в лицо то, что думал. Но никогда ее не обманывал. И всегда стоял за неё до последнего. А она… она, вот опять его предала, променяв память об их любви на какой-то красочный мираж. Только почему же мираж, если и теперь в это до конца не верится? Вовсе не настолько ее нынче ослепила любовь, чтобы вновь не узнать мерзавца! Да и зачем бы Игнатьеву так искусно играть и обманывать?! Быть добрым и нежным, стремиться узнать все не только о ней, но и о детях – и всё это лишь ради того, чтобы просто овладеть её телом?! …А впрочем, разве уже не было в ее жизни и такого? Не было медовых речей о сказочном совместном будущем и об общих детях, не было обещания жениться? Неужели же годы ее ничему не научили, и она все так же не способна понять, где настоящее, а где ложное? - Родной, что же мне делать? Как поступить? Научи… - вновь шепнув имя мужа, спросила она у пустоты, чувствуя, как болезненно сжимается в груди сердце от понимания всей бессмысленности этого вопроса. Ведь Саши давно нет. Только на себя она и может положиться. А значит, должна быть сильной. Поднявшись с пола, Ольга медленно побрела дальнюю комнату, что служила ей здесь спальней, сняла, наконец, с себя испорченное платье и отправилась в ванную, где включила лишь холодную воду, подставляя под струю сначала лишь руки. И еще долго стояла вот так, разглядывая в зеркале свое заплаканное лицо, прежде чем начала умывать его, ловя губами из пригоршней холодную воду и жадно ее проглатывая. Вернувшись в комнату, она села в кресло и положила ледяные ладони на свою грудь, будто желая, чтобы холод их унял ту ноющую боль в сердце. Понемногу ей становилось легче, хотя, конечно, полное облегчение могло наступить лишь тогда, когда она узнает всё до конца. Завтра же утром, едва рассветет, просто поедет к Мите и обо всем с ним поговорит начистоту. В конце концов, она заслуживает знать правду, какой бы горькой та ни была. Это все равно лучше, чем терзаться и мучить свое сердце. Впрочем, где-то, в самом дальнем его уголке, все еще теплилась безумная надежда, что Митя сможет ей все разъяснить, убедить или же вновь солгать достаточно убедительно, чтобы унять эту разъедающую ее изнутри боль.
Дмитрий Игнатьев: Вернувшись домой из города не так уж и рано, спать Игнатьев, тем не менее, пока не собирался. И прежде-то привык ложиться позднее, а теперь, похоже, еще и окончательно разлюбил засыпать в одиночестве – точнее, без Ольги. Присутствие её как-то незаметно и исподволь сделалось очень важным, впрочем, не только в постели, но и в жизни в целом. Настолько, что все чаще приходила мысль убедить ее пренебречь даже теми, оставшимися, условностями, которые они еще не успели нарушить в своем скоропалительном романе, и обвенчаться сразу после возвращения в Москву. Не в тот же самый день, конечно, но как можно скорее. И даже события сегодняшнего вечера нисколько этой уверенности в Игнатьеве не умалили. По-прежнему не понимая повода Ольгиного неудовольствия, а потому и не чувствуя за него вины, еще немного поразмыслив о том по дороге к себе в Аутку, он, в конце концов, решил, что дело, вероятно, могло быть в какой-то вполне заурядной причине. Например, в той, что иногда на несколько дней превращает в настоящих фурий даже весьма спокойных и сдержанных женщин – таких, как его Ольга. Помнится еще, и третьего дня, и вчера, она пожелала остаться ночевать у себя, а не на «Лёлиной даче», что может вполне подтверждать догадку… Что ж, коли решил вновь жениться, пора привыкать и к тому, что повседневная жизнь супругов – не вечный романтический праздник, а в большей степени рутина, о которой он, признаться, уже как-то и позабыл. Или, может, просто не успел ею сполна проникнуться по причине скоротечности того своего первого брака? А готов ли теперь? «Вполне!» – твердо ответил он сам себе уже позже, коротая остаток этого вечера в полутемной гостиной перед так и не разожженным камином с рюмкой французского коньяка – впервые за все дни в Ялте изменив с ним здешнему вину. Ощущая при этом спокойную уверенность, что нисколько себе сейчас не лжет. Потому что впервые за много лет вновь по-настоящему любит. В силу опыта и прожитых лет – не так безрассудно, как в юности, с открытыми глазами, отмечая все различия и несостыковки, но абсолютно ими не тяготясь. И даже напротив, находя в этом определенную изюминку – присутствие которой, к слову, почти стопроцентная гарантия от скуки, засасывающей в болото даже самые пылкие изначально отношения. Мелодичный звон напольных часов напомнил о времени и этим словно бы вернул в действительность. Отставив опустевшую рюмку, Дмитрий Кириллович встал, и направился в опочивальню, бросив по пути мимолетный взгляд на телефонный аппарат на стене и поборов очередной порыв позвонить Ольге в гостиницу. Сегодня это уже явно лишнее. А завтра он проснется пораньше и поедет к ней сам прямо с утра, тогда и помирятся. Если, конечно, она и тогда все еще будет на него дуться… Улыбаясь этой мысли, Игнатьев неторопливо поднимался по одной из лестниц. Звуки шагов его гасила плотная ковровая дорожка, да и в остальном вокруг царила почти полная тишина, поэтому не услышать, как, прошуршав колесами по гравию, подъехал, а затем остановился прямо около дома какой-то экипаж, Дмитрий Кириллович, разумеется, не мог. Первой же – радостной – догадкой при этом было, что Ольга, разобравшись со своим дурным настроением, все-таки решила приехать. Поэтому, прислушавшись и постояв еще пару секунд посреди лестницы, Игнатьев гораздо быстрее, чем до этого, пошел обратно в холл. А там – к входной двери, желая встретить ее лично. Каково же было удивление, когда вместо Оли к нему навстречу метнулась, едва соскочив с подножки наёмного экипажа, тоненькая фигурка Ады. - Папа! – громко всхлипнув, она повисла у него на шее, и отчаянно зарыдала, заставив Игнатьева испытать еще большую растерянность. А ведь и без того уже было достаточно, чтобы ему поседеть прямо здесь, на месте. И этот внезапный приезд в Аутку, и её отчаянный вид. И даже то, наконец, как она его только что назвала. Если вспомнить, что уже несколько лет – с тех пор, как подросла и стала лучше понимать, как устроен мир, всячески избегала подобного обращения, заменяя его в разговоре безличным «ты», а в письмах всевозможными ласковыми прозвищами. - Ч-что случилось, родная? – чуть заикаясь, выговорил он, перебрав за пару мгновений в уме все возможные неприятности от внезапного сценического фиаско и расторжения контракта, до совсем уж страшного, отчего непроизвольно сжимались кулаки и челюсти, а взгляд, стекленея и наливаясь кровью, сам по себе начинал выискивать того, кого необходимо немедленно найти и уничтожить. – Тебя кто-то обидел? Чуть отодвинув ее от себя, Дмитрий Кириллович внимательно посмотрел в заплаканное лицо, по которому вместе со слезами стекали остатки не смытого до конца сценического грима. - Кто, что он тебе сделал?! - Он позвал меня за-аамуж! – будто бы успокоившись, Ада мотнула головой, а потом по-детски скривила дрожащие губы и вновь залилась слезами. - О, господи, - только и вымолвил в ответ граф с тяжелым вздохом. Затем, молча подхватил ее на руки и унес с порога внутрь дома, приказав выглянувшему на шум дворецкому расплатиться с извозчиком, а затем приготовить и принести чай. – И еще, если есть, каких-нибудь успокоительных капель, - прибавил он, направляясь к своему кабинету и думая о том, как тут не вспоминать господина Грибоедова с его бессмертными афоризмами? Следующие несколько минут его главным занятием было унять безутешные рыдания, одновременно попытавшись вычленить из сбивчивых, заикающихся и перемежающихся всхлипами слов обстоятельства «ужасного происшествия». Имя его виновника Игнатьев, впрочем, узнал еще днем, когда Ада, как бы между делом, рассказала, что за ней вот уже полгода ухаживает младший отпрыск владельца одного из самых крупных в стране промышленных акционерных обществ. Родом, как водится, из купцов-старообрядцев, но из тех самых, «новых», у которых вот уже полтора десятилетия в моде растить детей на европейский лад. Вернувшись лишь год назад из Германии, как говорится, «с душою прямо геттингенской» - хотя изучал в университете инженерное дело, этот молодой человек еще весной, если верить Адиному рассказу, уже готов был пасть к её атласным туфелькам с кольцом в руках. Она была, в общем, не против, но все равно не торопилась давать ему уж слишком очевидных надежд, потому что была – и оставалась – слишком поглощена своей балетной карьерой. Это, как Игнатьев, в конце концов, понял, оказалось главным камнем преткновения и теперь. Добившись титаническими усилиями родительского согласия на брак – «ты только представь, чего ему это стоо-ииило! Кто я, а кто он!» - настойчивый юноша прилетел на крыльях любви в Ялту. И все было бы хорошо, если бы не ответное условие потенциальных свёкров, состоявшее в полном и безоговорочном отказе Ады от сценической карьеры в пользу семьи. - Но я не могу, не могу бросить балет, понимаешь?! Это вся моя жизнь! Всё, что я в ней умею и хочу! - Понимаю, - соглашался Дмитрий Кириллович, сочувственно кивая. Причем, без всякой иронии. Потому, как и верно, понимал, что выбор Аде предстоит сложный. И посоветовать тут ей что-либо, вольно или невольно склоняя чашу весов в какую-то сторону, он не вправе. А вот выслушать и постараться утешить – чтобы дать возможность более-менее спокойно подумать, напротив, обязан. – Но а ты ему что-то уже ответила? - Нет, хватило ума, - все еще всхлипывая, но уже более спокойно, покачала головой Ада, принимая из его рук чашку с чаем. За минуту до того, поморщившись, она решительно отказалась от валериановых капель, которые вместе с чайными приборами принес в кабинет Иван Викеньтевич, осторожно косясь в сторону незнакомой, странного вида зареванной девицы, которую барин, умостившись на корточках перед её – вернее, своим собственным, оккупированным ею – креслом, ласково гладит по растрепанной голове. – Сказала, что мне нужно время. - А он? - Дал. До завтрашнего вечера. - А потом? - Потом возвращается в Петербург. Со мной или без меня. - Экий прыткий! – вскинул брови Дмитрий Кириллович, невольно поражаясь тому, как нынешний разговор перекликается с его собственными недавними мыслями насчет Ольги.– И что ж, прямо через три дня – и под венец? - Нет, почему? Он ведь не сумасшедший! - Нет?! – переспросил он, и Ада, мгновенно расслышав иронию, подняла на него обиженный взор: - Нет! Я же говорила тебе: он очень хороший! Я никого, лучше, чем он, не встречала! И… может быть, даже согласилась бы, но вот так, внезапно, всё бросить?! А что скажет Сергей Павлович? Дело ведь не в деньгах! Это просто непорядочно по отношению к нему, к нашей труппе! К нашему общему делу! - А жениху своему ты об этом уже сказала? - Нет, - покачала она головой. - А разве это не нужно? – продолжил Игнатьев, медленно и осторожно выводя ее, как казалось, в единственно верном направлении – договариваться. - Нужно, конечно! – воскликнула в ответ девушка. – Только я об этом почему-то сразу не подумала и… - Да и времени-то на это не было. Выслушала предложение руки и сердца, прыгнула в экипаж, и бегом сюда, пугать меня до смерти! – теперь он улыбался уже открыто, наблюдая, как постепенно меняется от отчаяния до надежды выражение её темных, чуть миндалевидных глаз. - Ты прав! Да, ты прав, нам просто надо поговорить – объяснить все, как следует. И если он меня любит, то должен понять. Дать время! А не ставить ультиматумы. А если же нет, - взгляд Ады вновь на миг потемнел, - что же, значит, это точно не мой человек. И тогда я буду тоже точно знать, что не зря выбрала балет… нет, ты все-таки ужасный гений, ты об этом знаешь?! – подавшись вперед, она взяла его за плечи, и впервые за все время широко улыбнулась. - Откуда же? Разве что кто-нибудь сжалится и расскажет! – только и усмехнулся он в ответ. - Но я-то уж точно этого скрывать не стану! - Как, надеюсь, и своих дальнейших сегодняшних намерений? - Что ты имеешь в виду? - Например то, где ты собираешься нынче ночевать… Хотя, лично я уверен, что разъезжать по малознакомому городу ночью негоже ни восходящей звезде балета, ни потенциальной столичной купчихе первой гильдии. Поэтому… Договорить ему, впрочем, было уже не дано. Расхохотавшись от этих слов, Ада затем еще трижды назвала его «ужасным», вперемешку с иными, более-менее лестными эпитетами, от «любимого» до «ехидного». И на том серьёзная часть их судьбоносной беседы, наконец, полностью оказалась завершена. А та, что была несерьезной, подробного пересказа, в общем, не стоила. Завершившись, между тем, далеко за полночь. Когда оба, вполне довольные друг другом, разошлись по своим спальням, чтобы наутро вновь встретиться уже за завтраком, который накрыли, как обычно, на затененной тентом террасе.
Ольга Веригина: Это утро Ольга Дмитриевна встретила в кресле, так и не добравшись до постели. Впрочем, она и не спала почти всю ночь, лишь на некоторое время погружаясь в зыбкую дрему и тут же вновь просыпаясь. К утру, когда небо стало светлеть, ею овладело некое своеобразное оцепенение чувств, которое случается с челоУтро Ольга Дмитриевна встретила, так и не добравшись до постели, проведя почти всю эту ночь в кресле у окна, лишь временами погружаясь в зыбкую дрему и тут же вновь просыпаясь. Потому, когда небо, наконец, посветлело, уже не только тело, но и, казалось, что даже и сами чувства её успело сковать тем своеобразным оцепенением, которое случается после глубокого нервного переутомления. Единственное, чего еще хотелось – это разрешить, наконец, истерзавшие тело и дух сомнения. В последний раз и навсегда. В холле отеля, куда она спустилась ни свет, ни заря, её поприветствовал и затем проводил озадаченным взглядом, еще не успевший смениться ночной портье. Удивление его было объяснимо: не желая демонстрировать переживаемых тревог всему миру, выходя от себя, Ольга скрыла лицо под густой вуалью. По той же причине заранее, еще из апартаментов, был заказан закрытый экипаж, который теперь ждал ее прямо у порога. Устроившись в кабинке, Ольга назвала извозчику адрес в Аутке, велела ему поторопиться и захлопнула дверь. Если все сложится удачно, на «Лёлиной Даче» она будет как раз к часу, когда Дмитрий привык завтракать. Сиденье экипажа мягко покачивалось в такт движению. И, позволив себе немного расслабиться, Ольга откинулась на мягкую спинку, прикрывая глаза, но не переставая при этом мысленно повторять фразы, с которых намеревалась начать разговор. Как будто могла их забыть. Как будто не жгли они ей язык еще накануне вечером. И не мучили после, ночью, когда бесконечно прокручиваясь в голове, несколько раз меняли тональность с вопросительной на утвердительную и обратно, осложняясь, к тому же, неизбежными мыслями о том, как в целом отразится подобный разговор на отношениях с Дмитрием, если подозрения все-таки окажутся вздором. Однако к утру, когда прочих эмоций уже не осталось, пришла, наконец, кристальная ясность понимания: если и на этот раз промолчит, крах все равно будет неизбежен, какова бы ни оказалась на самом деле правда. Потому что жить с человеком и не доверять ему полностью, безгранично, она не сумеет. Именно с этого, с невыносимости сомнений в его порядочности и чести, и стоит начать их разговор. И если Дмитрия это обидит… Что ж, пусть только развеет сомнения – и тогда она готова тотчас же повиниться, объяснить, что всё это лишь от ревности, рожденной безумной к нему любовью, поведав о терзаниях, что превратили в совершенный кошмар последние три дня ее жизни… Чувствуя, как в душе вновь нарастает волнение, Ольга открыла глаза и увидела, что экипаж вот-вот свернет на Аутскую. - Остановитесь! – крикнула она вдруг, стукнув по передней стенке экипажа. - Так ведь еще не приехали, барыня! – резко притормозив свою лошаденку, отозвался с козел удивленный извозчик. Однако Ольга была непреклонна: - Неважно, дальше я хочу пройти пешком, - сказала она, покидая коляску и вручая ему деньги. – Здесь совсем близко. До виллы – точнее, до парка, который предварял к ней путь, отсюда, и верно, было уже недалеко. Но, желая вновь успокоиться, Ольга намеренно пошла не напрямую, а маленькими окрестными переулками. Еще в их первые дни здесь вместе Митя сам показывал ей все эти «тайные» тропы, которыми пользовался в детстве, сбегая из дому вместе с кузенами в поисках приключений. Воротами в «большой мир» их ватаге тогда служила крохотная, сплошь заросшая виноградом и почти из-за него незаметная снаружи, боковая калитка ограды. Ею же теперь решила воспользоваться, чтобы войти, и Ольга. Оттого, слегка толкнув и убедившись, что не заперто, через пару минут уже шла по тенистой дорожке, вьющейся вверх по холму, с вершины которого было рукой подать до самого дома. Если не считать непрекращающегося никогда стрекота цикад и глухого жужжания шмелей, что постоянно проносились мимо по своим делам, весь путь её проходил в полной тишине. В теплом воздухе витали ароматы трав, цветов и хвои. От этого и весь он казался густым, даже немного тяжелым, но каждый вдох приносил именно те ощущения покоя и умиротворения, которых Ольге так до этого не хватало. И от которых почти не осталось следа, когда до слуха ее, среди всего этого блаженного покоя внезапно донесся звонкий женский смех. Замерев на месте, она огляделась, пытаясь понять, откуда он раздается, и тут поняла, что это со стороны виллы, задний фасад которой был скрыт лишь за высокими густыми кустами акаций. Ольге оставалось пройти лишь мимо них и затем свернуть, обходя дом с торца, чтобы оказаться перед его главным входом. Только вот это небольшое расстояние внезапно сделалось для нее почти непреодолимым из-за вмиг отяжелевших, будто свинцом налившихся, ног. Не в силах сдвинуться с места, но протянув вперед дрожащую руку, Ольга слегка отодвинула ветки акации и увидела обращенную сюда, в парк, заднюю террасу, посреди которой, как и всегда в этот час, красовался накрытый под тентом стол. Во главе его, тоже, как обычно, сидел Игнатьев, развернув перед собой свежую газету. А по правую руку от него вольготно расположилась совсем молодая женщина, одетая – если только это можно назвать одеждой – лишь в темно-синего бархата халат, в распахнутые полы которого кокетливо выглядывало тонкое кружево белья. Опершись босой пяткой одной стройной и длинной ножки на край своего стула и прижимая колено к груди, она как раз допила кофе из своей маленькой чашки, а потом вдруг довольно бесцеремонно отогнула верхний край газеты сотрапезника, что-то ему проговорила, и звонко рассмеялась. Не вызвав при этом совершенно никакого ответного возмущения. Напротив, отложив в сторону чтение, выглядел явно довольным. Заулыбавшись особенно нежно и счастливо после того, как резво вскочив на ноги, Аделаида Луцци – а это была, конечно же, она – порывисто обняла его сзади за шею, быстро поцеловала в затылок и демонстративно стащила прямо с края его тарелки намазанную маслом булочку, сразу после этого убежав обратно в дом. Ольга же при виде этой улыбки разом забыла, как дышать. Да и на ногах устояла лишь потому, что инстинктивно смогла ухватиться за ветки акации. Острые шипы мгновенно продырявили перчатки и поранили нежную кожу до крови. Но она была даже рада этой физической боли, что хоть на миг, да смогла перебить ту, что словно кинжалом пронзила душу. С каким-то изумлением посмотрев на проступившие сквозь замысловатое плетение кружева яркие красные точки, Ольга медленно сжала руку в кулак. Потом в последний раз взглянула на веранду, где все еще безмятежно завершал свою трапезу Игнатьев, и пошла прочь. Вначале медленно. Но постепенно шаги ее ускорились, и обратно к ограде она вернулась уже почти бегом, не понимая пока, куда двинется дальше, но мечтая как можно быстрее покинуть это проклятое место. Впрочем, спустя какое-то время, в течение которого Ольга, точно потерявшийся ребенок, бродила по уже успевшим нагреться до духоты городским улицам, сознание её, наконец, прояснилось. И на порог «Бристоля» она вступила с твердым осознанием того, как следует поступить. - Пришлите в мои комнаты горничных, чтобы немедленно собрать вещи, я уезжаю! – произнесла она тихим и кажущимся совершенно спокойным голосом, обращаясь к слегка опешившему от этой просьбы портье, которому явно хотелось узнать, что стряслось. Но взгляд, которым Ольга сопроводила эту просьбу, запрещал любую возможность расспросов. – Пусть она также принесет счета и прочие бумаги, в которых мне понадобится поставить подпись. И еще наймите, пожалуйста, экипаж. Он должен быть уже здесь, когда упакуют чемоданы. Всё было исполнено в точности всего за час. Его Ольга Дмитриевна – покуда слуги сновали, собирая её вещи, посвятила тому, чтобы уладить финансовые вопросы и написать записку для Ланских. А еще тому, чтобы запечатать во второй конверт абсолютно чистый, сложенный пополам лист бумаги со спрятанным внутри кольцом, надписав его официально и лаконично: «Графу Игнатьеву, Дмитрию Кирилловичу». Спустя еще несколько минут, следом за собственным багажом, которы очень быстро вынесли к выходу и затем прикрепили ремнями к дорожному тарантасу, в холл спустилась сама Ольга Дмитриевна, переодетая в безупречное дорожное платье и шляпку. Оставив портье оба конверта и прочие документы, попрощавшись, она заняла в экипаже свое место. И не было еще и одиннадцати утра, когда тот покинул пределы городской черты Ялты. А уже вечером из Севастополя, куда она теперь и стремилась, Ольгу должен был при удачном стечении обстоятельств унести прочь поезд, направлявшийся туда, где она отчаянно надеялась забыть обо всем, что здесь оставляла.
Дмитрий Игнатьев: Внезапный приезд Ады нарушил не только спокойное течение вчерашнего вечера и части ночи, но, конечно, внес изменения в те дела, которые Дмитрий Кириллович накануне планировал для себя на сегодня. Так что и задуманную с утра пораньше поездку к Ольге в «Бристоль» пришлось на какое-то время отодвинуть. Будь он сейчас за столом один, просто выпил бы чашку крепкого кофе и сразу же двинулся в Ялту – даже не в экипаже, а верхом, для быстроты и удобства. А так пришлось провести за столом на террасе больше часа – не лишать же бедную Аду, которой и так досталось немало понервничать, еще и возможности без спешки поесть в спокойной и умиротворенной обстановке? Впрочем, сама она поутру, к счастью, уже не выглядела такой растерянной, как вчера. Напротив, казалась даже весёлой и оживленной, а уж щебетала за столом и вовсе, как беззаботная птица, вовлекая в свое веселье и Игнатьева, невольно посматривавшего на нее с удивлением: куда и когда же подевалась та вчерашняя несчастная барышня, что так безудержно рыдала у него на плече? Где в сияющих смехом темных глазах хотя бы малейшие следы этих слёз? И действительно ли, в таком случае, настолько важно то, что вчера привело её сюда. Или же всё это в большей мере было проявлением еще одной грани ее драматического дарования, сполна унаследованного от матери? Не специальное. И, разумеется, не из какой бы то ни было корысти. А просто потому, что она – актриса по натуре. И значит, порой играет роль, даже не замечая этого. Убежденная, что проживает все глубоко и по-настоящему. Хорошо ли это, плохо ли? Однозначно Игнатьев судить затруднялся. Но от данного когда-то много лет тому назад слова заботиться и оберегать, сколько хватит сил и возможностей, отступать в любом случае не думал. Потому принимал все как есть… Да даже, впрочем, и наслаждался – юностью, весельем, беззаботностью и искренним дочерним обожанием, которым благодарная Ада его сегодня буквально осыпала, в очередной раз доказывая, что отцовство, оказывается, может быть весьма занимательной штукой, а не только набором всевозможных обязанностей. А еще, во время завтрака она робко попросила показать ей дом и окрестности. «Если только это возможно» - Вряд ли ведь я окажусь здесь когда-нибудь еще, - отрывая от большой виноградной грозди налитые зеленовато-желтые ягоды и с удовольствием отправляя их одну за другой в рот, прибавила Ада затем так спокойно и естественно, что сразу чувствовалось, будто в установленном раз и навсегда привычном порядке их отношений она не видит ничего странного и несправедливого. В то время как самого Дмитрия Кирилловича на этот счет не раз в течение всех этих лет одолевали бередившие душу и совесть сомнения. Мигом ожившие и теперь, стоило девушке вновь случайно коснуться этой темы. Так что отказать ей он, конечно, не смог. И это заняло еще пару часов, прежде чем все же отправились в Ялту. Да и то – первым делом, естественно, не в «Бристоль», а отвозить Аду. Её ночное, да еще и сегодня с утра отсутствие, как и следовало ожидать, наделало на вилле, где проживала гастрольная труппа, огромный переполох. Тому, что ему предшествовало, имелось, как выяснилось, аж несколько свидетелей. Поэтому общим вердиктом поначалу было, что легкомысленная и своенравная прима решила все-таки сбежать с новоявленным женихом обратно в столицу, нарушив все условия контракта. Что вызвало ужас у руководства, пока даже не решавшегося донести эту шокирующую новость до главного антрепренёра, известного своим гневливым и горячим нравом. А также смешанное с завистью и ревностью торжество тех артисток, что спали и видели себя в ролях, которые до того исполняли лишь прима Луцци и балерина, которая танцевала заглавные партии в те дни, когда Ада отдыхала. Каково же было их разочарование, когда она все-таки вернулась! Да не одна, а в компании импозантного господина, который, к тому же, оказался глубоким знатоком балета. Да еще так мил и обаятелен, что легко сумел уладить всю эту совершенно возмутительную историю со строгой менторессой, буквально таявшей и то и дело расплывавшейся в улыбке во время их короткой беседы от цветистых, но отнюдь не подобострастных комплиментов в свой адрес… К тому моменту, как Игнатьев распрощался с Адой и её надзирательницей и, облегченно вздохнув по случаю полностью выполненного, по крайней мере, на ближайшее время, родительского долга, вновь расположился на сидении своего кабриолета, беря в руки поводья, стрелки часов его, извлеченных на минуту из кармана жилета, показывали уже четверть второго пополудни. Резво тронув с места каурого мерина, он мечтал теперь только о том, чтобы Ольга никуда не ушла. Оказалась все еще у себя. И после не слишком обиделась за столь длинную паузу – позвонить ей утром он тоже, разумеется, не смог. Поначалу была еще идея заехать к цветочнице за букетом, но, здраво рассудив, что потратив время также и на это, только сильнее оттянет момент встречи, Дмитрий Кириллович тут же её и оставил, направляясь теперь сразу к гостинице. Куда и вошел, спустя всего несколько минут, обращаясь затем к молодому портье с просьбой позвонить в апартаменты к госпоже Веригиной и сообщить, что он ожидает её в холле. - Увы, это никак невозможно-с, ваше сиятельство, - помедлив, ответил тот воззрившемуся на него тут же с озадаченным видом Игнатьеву. - Что значит «невозможно»? Отчего же? – переспросил он, хмурясь и досадуя, что, кажется, всё-таки опоздал. И Ольга ушла куда-то одна. Ну и куда же? А главное – когда теперь вернется? - Госпожа Веригина нынче утром изволили выбыть-с, - всё с тем же невозмутимым видом проговорил портье, перелистнув назад одну страницу в своем журнале и, перевернув его, продемонстрировал запись Дмитрию Кирилловичу. – Вот, извольте взглянуть сюда: ещё в четверть одиннадцатого. - Ничего не понимаю… как выбыла? Совсем?! Но… что случилось? Она ничего мне не оставила? Записку… письмо? - Не могу знать, милостивый государь, – сочувственно улыбнувшись, он коротко взглянул на него и вдруг вскинулся, будто что-то припоминая. – Нет, погодите, прошу прощения, есть, есть для вас письмо! Вот, извольте! – с этими словами он извлек из-под своей стойки конверт и протянул его Игнатьеву. Повертев мгновение белый конверт со своим именем, он вскрыл его – от нетерпения неаккуратно, и извлек наружу чистый лист бумаги, всё еще не в силах понять, что это может означать, а затем с минуту тупо его разглядывал, будто читая какое-то невидимое глазу послание. В эту же минуту из рваного конверта выскользнуло и, звонко звякнув по мраморному полу, закрутилось юлой, замерев после прямо у его ног, преподнесенное Ольге пару недель назад обручальное кольцо. И смысл «прочитанного», наконец, стал предельно ясен. «Но что за чёрт?!» Игнатьев даже не понял, подумал ли он это, или все-таки произнес вслух, когда, вновь вскинув глаза на портье, старательно делавшего вид, что занят своими делами, перекладывая с места на место какие-то бумажки. - Куда она уехала? - Не могу знать-с, - покачав головой, повторил тот, продолжая своё бессмысленное занятие. - А теперь? – мрачно спросил Игнатьев, доставая из кармана пятирублевую ассигнацию и укладывая ее на стойку прямо перед его носом. – Не припоминается? Не пешком ведь она отсюда ушла? Экипаж наверняка вы для нее и нанимали? Ну же?! - Помилуйте, ваше сиятельство! Ну что вы, ей-богу… Говорю же: никак не ведаю! Да кабы и знал, разве же можно-с?! – воскликнул портье, глядя на него с искренним укором. – Креста на мне что ли нет? - Простите, – коротко бросил в ответ Дмитрий Кириллович и отвернулся, намереваясь уйти. Деньги его при этом так и остались лежать на прежнем месте. - Господин граф, куда же вы, постойте! Украшеньице ваше забыли-с! – выскакивая из-за стойки, молодой человек подхватил с пола кольцо и, почтительно кланяясь, протянул его Игнатьеву. – Прошу! - Ах да… спасибо, - не глядя засунув его в карман пиджака, он кивнул и побрел на выход. После так же медленно и задумчиво спустился по ступеням, запрыгнул в фаэтон и сел, понуро опустив голову, в которой беспорядочно метались вопросы, не имеющие абсолютно никакого логического объяснения. Почему она так с ним поступила? Где она теперь… впрочем, на этот ответить было как раз не трудно. На пути в Севастополь, где же еще? А там, по приезде, сядет на поезд и отбудет в Москву. Кажется, в восемь вечера… Поэтому, если прямо сейчас, сию секунду, броситься следом, он ещё сможет успеть оказаться на железнодорожной станции до её отъезда. Вот только зачем, если она и так уже всё решила? В том числе – и за него…
Ольга Веригина: Вплоть до самого отъезда из Ялты единственным Ольгиным страхом было то, что Игнатьев приедет в «Бристоль» прежде, чем она успеет его покинуть. Боялась она, впрочем, не столько, увидев его вновь, не сдержаться и устроить унизительную, прежде всего, для неё самой сцену, сколько простить измену и смириться с произошедшим. Но дорогой в Севастополь думалось уже иначе: простить подобную низость она точно не в состоянии. Расплатой за тяжкие размышления, как всегда, был приступ мигрени. И этот физический дискомфорт в конец концов даже отодвинул на второй план терзания духа. На вокзале Ольга первым же делом направилась к кассе, собираясь купить билет до Москвы, но умолкла на полуслове, отчетливо вообразив вдруг, как вернется домой, где вокруг вновь будут дети, друзья и родные, перед которыми придется делать вид, что все хорошо и ничего не случилось. Еще одна ложь… а ведь её – этой лжи, и без того уже достаточно, чтобы множить и далее, пусть даже и из благородной цели не тревожить покой близких. - Так что, сударыня, может быть, наконец, уже решитесь? – нетерпеливо и язвительно поинтересовался усатый господин, стоявший в очереди следом. И, стремительно обернувшись, Ольга молча ожгла его из-под вуали негодующим взглядом, а затем вновь обратилась к клерку в оконце и спросила, есть ли сегодня поезд до Астрахани. - Да, мадам, есть! Отправление в девятнадцать-пятьдесят пять! Уже имея в сумочке заветный билет, она распорядилась временно поместить багаж на хранение, а сама пошла искать почтамт, надо было отправить сразу несколько телеграмм. Первую, разумеется, детям, вторую – Полю, а третья вскоре улетела к тем, к кому Ольга, собственно, и намеревалась вскоре свалиться, как снег на голову и содержала всего несколько слов: «Соскучилась. Буду у вас через три дня. Обнимаю». Прекрасно осознавая, что Прозоровы слишком умны, чтобы не заподозрить за столь внезапным желанием их навестить какую-то скрытую причину, Ольга, тем не менее, была уверена, что примут ее с радостью. И уж, конечно, не зададут лишних вопросов – если только сама она не пожелает перед ними раскрыться. Даже после отправки сообщений до поезда оставалось немало времени, поэтому, не желая сидеть на вокзале, она отправилась побродить по городу, где зашла в аптеку, чтобы купить какого-нибудь порошка от по-прежнему мучившей головной боли. А позже, все-таки вернувшись в зал ожидания, прождала еще пару часов, пока не объявили посадку, то и дело ловя себя на том, что посматривает в сторону входа, будто все еще ждет, что там вдруг появится хватившийся её в Ялте Игнатьев. Но стрелки на часах перемещались круг за кругом, и в половине восьмого Ольга Дмитриевна покинула душноватый зал, разместившись затем в отдельном купе. И почти сразу, как только дышащий паром локомотив тронулся с места, ощутила, что оставляет позади что-то важное, на место чего теперь приходит пустота. Дорога длиной в три дня была однообразна – чтобы не думать о случившемся, не жалеть себя и не мучиться ненавистью к мужчине, которого так сильно полюбила, Ольга предпочитала большую часть времени спать, читать или просто глядеть в окно, наблюдая, как быстро меняются виды, как разнообразна природа России. На третий день, почти сразу после обеда, ради которого она впервые пришла в вагон-ресторан, все предыдущие дни старательно избегая публики и прося подавать еду в купе, поезд прибыл на астраханский вокзал. Сойдя на перрон, и совершенно не узнав ничего вокруг, Ольга даже на миг подумала, что приехала куда-то не туда, но тут увидела спешащих к ней супругов Прозоровых и сразу успокоилась. - Боже мой, как же тут все изменилось! Я помню лишь пустую платформу под козырьком, да маленький домик станционного смотрителя, а теперь такая красота! – здание вокзала, украшенное в восточном стиле, было и вправду прекрасно, не уступая в декоре даже столичным вокзалам. - Немудрено, Оленька, десять лет – срок немалый! – воскликнул Иван Максимович и тут же скривился, получив от жены ощутимый толчок локтем, - Я имею в виду, что, как говорил Гераклит, «все движется и ничто не остается на месте». Рады тебе сердечно, милая! Поедем теперь скорее домой… насчет багажа не волнуйся, про него я уже распорядился. «Домой»… – когда Жан это произнес, Ольге и вправду вдруг показалось, что она вернулась к себе после долгой разлуки. Едва ее обняла Лена, едва она огляделась вокруг, примечая знакомые места. Дорогой говорили обо всём сразу: о том, что младший внук уже пытается ходить, хотя и только вдоль борта манежа, что его мать, Алина, мечтает увидеть как можно скорее Ольгу увидеть, что к ужину нынче будет её любимый паштет, который, как известно, гениально готовит Прозоровская кухарка и прочее, и прочее в том же духе. Как ни странно, несмотря на значительное повышение Ивана Максимовича в чине и положении, они с Еленой Всеволодовной так и не сменили жилья на более престижное, и даже не пристроили дополнительной площади к старому. Это было им совсем не важно. И Лена не раз говорила, что как только Максим и Алина покинули родное гнездо, им с мужем и младшей дочерью на троих стал велик даже нынешний дом. Впрочем, отдельные изменения Ольга все-таки приметила – в гостиной поставили новый гарнитур, в цвет его обивке, а может, и наоборот, поменялись обои и портьеры. На стенах появились новые картины. А на каминной полке, где хранились семейные фото, заметно прибавилось рамок. В одной из них, к слову, она вдруг разглядела себя – десятилетней давности. Это была та самая фотография, которую сделали в последнюю Астраханскую зиму. Замерев перед ней, Ольга долго смотрела на счастливые лица молодых родителей и троих маленьких детей и улыбалась, позабыв о нынешних бедах и разочарованиях, пока, тронув за плечо, Лена не предложила ей умыться и переодеться с дороги. И проводила затем на второй этаж. Третья от площадки дверь – разумеется, Ольга и сама хорошо помнила дорогу в эту комнату, после вступления на порог которой ощутила, что её нынешнее фантастическое путешествие в прошлое стало абсолютным. В отличие от парадных комнат, здесь не изменилось вовсе ничего. Стены покрывали те же зеленые, чуть вылинявшие обои, по полу расстилался все тот же мягкий ковер до самой кровати, а над последней нависал тот же восточного типа полог. Вновь остановившись, Ольга вдохнула знакомый запах лаванды и полыни, которыми были переложены вещи в шкафу и бельевом комоде, и закрыла глаза – с полным чувством, что если сейчас их откроет, то увидит перед собой Сашу. И это окажется единственной правдой, а все, что случилось до этого – лишь тягостным и мучительным сном, от которого она, наконец, проснется.
Елена Прозорова: Прошло уже больше десятка лет с того холодного и вьюжного январского вечера, когда, обнявшись крепко, словно сёстры, они с Оленькой стояли на обдуваемом всеми ветрами вокзальном перроне у входа в купе поезда, готовившегося вот-вот увезти Элен обратно в Астрахань, к мужу и детям. И она, вместо того, чтобы радоваться и думать о скорой встрече, все вглядывалась с тревогой в её погасшие глаза, из которых, вместе реками пролитых по погибшему Саше слёз, кажется, ушла, утекла прочь, вся радость жизни, опасаясь – а вдруг это навсегда? «Приезжай к нам обязательно, дорогая. Просто так, или особенно тогда, когда тебе нужно будет от всех спрятаться», - так, ну или почти так она, кажется, и сказала на прощание, еще раз расцеловав и перекрестив Олю, прежде чем шагнуть на обледеневшую ступеньку вагона. А она лишь грустно усмехнулась в ответ и кивнула, явно уверенная в том, что никогда и ни за что не воспользуется этим приглашением. Того же мнения придерживался и Жан, который почти сразу после того, как Оля велела продать дом в Черном Яре, сказал, что ни в Астрахани, ни тем более там, они, к большому сожалению, её больше никогда не увидят. Хотя и на следующий год, и всегда после неизменно приглашал навестить их дом, в глубине души надеясь на перемену. Однако всякий раз получал вежливый, но непреклонный отказ под благовидными предлогами, которые, впрочем, не были ложью. Ибо и из писем, и из собственных редких визитов в Москву вместе Жаном и детьми, Элен слишком хорошо видела, насколько глубоко и прочно укоренилась ее подруга в родном городе своего покойного мужа, как прикипела к нему душой и сердцем. И насколько углубилась при этом в дела своей семьи, которой лишь саму себя теперь полагала единственной опорой и защитой. Не желая разрушить в ней этой убеждённости, Элен, тем не менее, искренне горевала, что Оля так упорно не хочет для себя никакой иной участи, ибо слишком уж рано было думать о подобном в её тогдашние, совсем еще немногие лета. Да даже и теперь, десять лет спустя, казалось странным. Возможно, даже более странным, чем раньше. Потому что дети росли, а Оля по-прежнему не желала думать ни о чем, кроме их благополучия, напрочь забыв о том, что и сама она достойна, как никто другой, любви не только их, детской, но и иной: мужской – супружеской. И не замечала вокруг себя никого, кроме родных и близких. Потому-то так и обрадовалась Элен несколько месяцев тому назад, когда впервые за столь долгое время впервые увидела в её глазах прежний живой огонь, неизменно вспыхивающий всякий раз при взгляде на того, кого до этого Оленька представила им, своим друзьям, на удивление нейтрально, как обычного знакомого. Только уже и тогда было ясно любому, что знакомство это далеко не обычное. И приведет, дай бог, к тому, о чем Элен так долго ей говорила. Понравился ли тогда граф Игнатьев ей самой, она точно не поняла. Хотя и готова была признать, что в сравнении с теми, кто так или иначе пытался искать Ольгиного внимания, он выглядит просто великолепной партией. Пусть даже лишь только и на первый взгляд – для «второго», с более подробным и близким знакомством, тогда просто не оказалось времени. Но дальше, по мере того, как развивались эти отношения, детали которых все чаще и подробнее проскальзывали в Олиных письмах и смущенных, порой даже чуть сбивчивых, точно у юной барышни, телефонных монологах, Елена Всеволодовна все больше убеждалась в том, что поступила правильно, сразу же решительно приняв сторону Игнатьева. И разойдясь в том даже с мнением мужа, отчего-то по сию пору относившегося к графу с каким-то ревнивым, хоть и тщательно скрываемым, особенно в последнее время, недоверием. Которое вновь подняло голову и оживилось, словно чутко дремавший охотничий пёс, когда три дня назад из Ялты неожиданно прилетела телеграмма. - Но почему же ты сразу думаешь о неприятном, Жан? Право, это так странно! – воскликнула она, в который уж раз разглядывая наклеенные на стандартный бланк узкие желтоватые полоски телеграфной ленты с коротким Оленькиным посланием, словно бы стремясь проникнуть взглядом внутрь, в самую его скрытую суть. – И нелепо даже. Оля пишет, что соскучилась. Я тоже по ней очень скучаю! Поэтому и думать не хочу об иных причинах, пока не увижу её собственными глазами. А там уж и решу! И ты не выдумывай заранее. Впрочем, когда Ольга наконец приехала, понять что-либо стало еще более затруднительно. Не видевшись с нею почти три месяца, Элен, конечно, не могла и представить, насколько успела за это время измениться ее жизнь. Равно и то, насколько изменилась она сама. Разве что внешне – хотя, не заметить, насколько Оля похорошела и расцвела после Ялты, мог разве что слепой. Вот только в контраст к этому внешнему цветущему великолепию отчего-то нет-нет, да и проскакивала в её взгляде странная печаль, причина которой была Элен непонятна. А спросить – уж коли Оленька не считает нужным рассказывать сама, ей казалось крайне неделикатным. Хотя Жан думал иначе, о чем честно сказал в один из их обычных разговоров на сон грядущий, заметив, что для близких друзей подобные формальности настоящий абсурд. И что Ольга, может быть, потому сама ни о чем и не рассказывает, что ждет, пока Элен – ближайшая подруга, сама догадается спросить. - Не знаю, - задумчиво вздохнула она в ответ, удобнее устраиваясь на его плече. – Мне кажется, нам нужно еще немного подождать. - А чего ждать? – отозвался Жан. – Не нравится просто мне это. Ты хоть заметила, что за все дни, что она у нас, этот Игнатьев ей ни разу не позвонил? И даже не прислал ни единого письма? Разве возможно представить, например, чтобы я повел себя таким образом даже теперь, когда мы столько лет женаты?! А тут, если тебе верить, любовь и страсти пылкие… Бред же! - Бред… может быть. А может, и нет! У всех ведь по-разному. Это ты у меня идеальный муж. А вот, знаешь, сколько ни пытаюсь вспомнить, например, собственных родителей, ни разу не видела, чтобы они проявляли друг по отношению к другу хоть что-то, кроме безупречной прохладной вежливости. А вдруг и этот Дмитрий Кириллович такой же? - В Москве мне почему-то показалось совсем иначе… - По правде сказать – мне тоже. Но… нет, Жан, воля твоя. Надо ждать. А пока сделать все, чтобы ей у нас было тепло и уютно. - Ну, коли моя, значит, так и быть, подождем, - миролюбиво усмехнувшись, он негромко зевнул, показывая, что разговор окончен, чмокнул её в макушку и закрыл глаза. А вскоре уснул окончательно – что стало ясно по перемежающемуся похрапыванием равномерному сопению над левым ухом. Сама же Элен, напротив, в эту ночь еще довольно долго не могла отрешиться от одолевавших рассудок различных мыслей, которые упорно прогоняли прочь все робко подкрадывавшиеся к нему сновидения.
Ольга Веригина: Первые два дня Ольга жила в Астрахани, наслаждаясь покоем. Окруженная заботой и ненавязчивым вниманием Прозоровых, явно догадывавшихся, что с гостьей что-то не так, но из деликатности не торопившихся с расспросами, она, даже находясь в самом их доме, ощущала себя словно под особой защитой его гостеприимных стен. Тем не менее, полностью отрешиться от душевных переживаний, а уж тем более – избавиться от них за такой короткий срок, конечно, было не в её силах. Хотя Ольга и старалась, как только могла, с энтузиазмом хватаясь за любое предложение Элен или Ивана Максимовича, сулившее новые впечатления, а значит – и столь необходимую возможность отвлечься от бесконечного анализа и попыток понять то, что понять невозможно. И значит, надо просто как можно скорее оставить в прошлом. О том же, как со временем может меняться к нему собственное отношение, Ольга впервые задумалась вчера, когда прогуливалась вместе с друзьями в их открытом экипаже, вновь поражаясь тому, как быстро растет и хорошеет этот город. Оглядываясь по сторонам среди новых домов, магазинов, и силясь припомнить хоть что-то из прежней жизни, она вдруг спросила у Ивана Максимовича, работает ли до сих пор та самая кофейня, которая когда-то так полюбилась им с Сашей. – Конечно работает! И никуда не денется, уж поверь мне, Оленька! Ведь Шарлау по-прежнему – лучший шоколатье в городе, да и не только в нём, коли ему даже из столиц теперь заказы присылают! - Надо же! Но тогда и мне обязательно нужно будет купить там несколько коробок шоколада – детям в подарок. А еще миндальное печенье! Его, сколько помню, особенно любила в детстве Таня! Пока они разговаривали, кучер Прозоровых столь же неспешно правил лошадку по всем центральным улицам подряд, так как конкретных распоряжений, как и где именно ехать, хозяева ему не давали. Но вот экипаж свернул на очередное ответвление от главного городского бульвара, и Ольга, до того казавшаяся вполне спокойной, вдруг как-то по-особенному напряглась. Заметив это не сразу, Прозоровы, однако, мгновенно догадались о причине, и коротко переглянулись между собой, жалея, что оказались настолько непредусмотрительными. Но что поделать? Для них, бывающих здесь чуть ли не ежедневно, виденная однажды трагедия успела со временем заслониться миллионом разных других картин этого места. Ольга же оказалась тут впервые с того страшного дня. Не зная, что еще придумать, Прозоров открыл было рот, намереваясь поторопить кучера – дабы увез их отсюда куда-нибудь еще. Но Ольга неожиданно опередила его, напротив, повелев остановить экипаж. А потом молча сошла на дорогу и пошла как раз к тому самому дому, возле которого все и случилось десять лет тому назад. Соскочив за нею следом, Иван Максимович проделал тот же самый путь и остановился рядом, наблюдая за тем, как Ольга внимательно рассматривает у себя под ногами тротуар – словно ищет на нем какие-то лишь одной ей видимые следы. - Ну полно, дорогая, - беря её за плечи и поворачивая к себе, произнес он, наконец, ожидая увидеть слёзы. Но Ольга неожиданно взглянула совершенно сухими глазами. - Странно, всегда думала, что если вдруг вновь когда-нибудь тут окажусь, то все оживет и с новой силой меня заполнит. Боль, страх, отчаяние тогдашнее своё… я ведь их прекрасно помню! Вот только теперь уже именно помню, а не чувствую. Как это? Почему? – тихо и даже с огорчением произнесла она, будто бы размышляя вслух. - Это так, как и должно быть, потому что время лечит. Как бы банально не прозвучало… Пойдем! Надеюсь, ты еще не передумала кофе пить? Чуть сжав губы и качнув головой, Ольга сама положила руку на дружески подставленный Иваном Максимовичем локоть и позволила увести себя обратно в экипаж, где их обоих тревожно дожидалась Леночка, вздохнувшая с облегчением, заметив на ее губах тень улыбки. А дальше, как и планировали, поехали к Шарлау, пробыв там достаточно долго и договорившись перед уходом о доставке в пятницу на дом к Прозоровым печенья и конфет. Вечером же ужинали уже у Алины. Ее семью собственными глазами, а не на фотографических карточках, которые Иван Максимович исправно привозил каждый раз в Москву целыми пачками, Ольга видела впервые. - Да папа просто помешался на своём увлечении! –! смеялась она, имея в виду фотографирование. – Даже купил себе портативную камеру… Вас он, кстати, еще не заставлял ему позировать? Нет? Ну, так это лишь вопрос времени! Вот увидите, Ольга Дмитриевна! Он одержимый! Как прежде музыкой, так теперь этим! Отдельным приятным впечатлением было общение с детьми. Старший мальчик, правда, немного дичился и жался к матери, а вот второй Алинин сын, Антон, или Тони, как звали его все домашние, оказался веселым и не стеснительным малышом. И уже через несколько минут сам забрался к Ольге на колени. Задавая ему разные, но доступные пониманию вопросы, и выслушивая почти бессвязное бормотание, перемежающееся веселым смехом в ответ, Ольга несколько раз ловила себя на том, что чувствует, как тоскливо сжимается в груди сердце. Лишь вечером, вновь оказавшись в своей комнате одна и вспоминая об этом странном томлении, она поняла, что это не что иное, как еще один отголосок недавних мечтаний, которым уже точно никогда не сбыться. Хотя… И тут Ольга неожиданно ощутила, как к горлу подкатил комок, от которого на миг стало даже трудно вздохнуть. Держа в руках полотенце, которое как раз собиралась сложить, она так и замерла посреди ванной комнаты с расставленными в стороны руками, лихорадочно убеждая себя, что это невозможно. Ведь и ей уже немало лет, и в прошлый раз всё получилось с таким трудом. Потому думать о том, что последствием их с Митей… «Игнатьевым!» – как она тут же язвительно себя поправила, безрассудств и несдержанности может стать такая банальная вещь, как новая беременность, просто нелепо. Но что, если все же вдруг… Продолжая холодеть изнутри, Ольга, словно напуганная гимназистка, ненавидя себя за это малодушие, судорожно считала в уме количество дней, которые еще предстоит промучиться, прежде чем всё станет ясно, да и то не точно, думая о том, что верно сойдет за это время с ума. Еще более очевидно это стало после бессонной ночи, когда вновь задумавшись за завтраком о том, что занимало теперь все её мысли, Ольга случайно расплескала чай прямо себе на колени - Не выспалась сегодня, - пробормотала она, хватаясь за салфетку и аккуратно промокая тут же расплывшееся по ткани юбки сырое пятно. - Да, полнолуние… я и сам глаз почти не сомкнул - как будто не заметив ничего особенного, ответил Прозоров, выразительно посмотрев на жену лишь тогда, когда Ольга, сказав, что должна срочно переодеться, убежала к себе наверх. После приезда в Астрахань, из всего багажа она до сих пор разобрала только тот саквояж, в котором лежали повседневные вещи. Откровенно вечерние и прочие выходные наряды были запакованы в другой, который, как думалось перед отъездом из Ялты, теперь уже навряд ли и пригодятся. Но, перерыв в поисках простой черной юбки с ног до головы весь свой «дневной» набор, и не обнаружив ее среди других вещей, Ольга была все же вынуждена заглянуть во второй саквояж, который за ненадобностью задвинули подальше в гардероб. И вот, расстегнув кожаные ремни и подняв крышку, она слой за слоем перебирала платья, надеясь обнаружить ее хотя бы здесь, пока не ощутила под пальцами знакомое нежное прикосновение плиссированного шелка. Резко потянув его на себя, сама не до конца понимая, что и зачем делает, Ольга вытащила наружу золотое платье, в котором была в тот вечер, когда они с Игнатьевым стали любовниками и тупо уставилась на него. А потом вдруг прижала к лицу, сползая вместе с ним на пол прямо перед разворошенным чемоданом. Не плача, но дрожа всем телом. Кровь при этом стучала в висках так гулко, что не было слышно ничего вокруг. Ни того, как скрипнула дверь за спиной, ни того, что кто-то после этого вошел в комнату. О том, что ее уединение нарушено, Ольга догадалась лишь тогда, когда Элен – а это была именно она, мягко приобняла ее за плечи.
Елена Прозорова: - Ну что? Достаточно выждали, как думаешь? Шумно отставив чашку с недопитым чаем сразу после того, как Оля, поспешно извинившись, выскользнула из столовой, Жан чуть нахмурился и подарил ей еще один красноречивый взгляд, явно подразумевая им и словами, что прав был все-таки он. А вовсе не Элен, не раз и не два в эти дни убеждавшая его подождать с вопросами, которые так и жгли язык. - Думаю, вполне, - спокойно согласилась она в ответ, игнорируя явно содержавшийся в реплике вызов и продолжая пить кофе. Хотя по-прежнему была убеждена, что лезть за откровенностью к человеку, который совсем не расположен откровенничать – по меньшей мере, глупо. Ольга же все эти дни слишком явно и отчетливо демонстрировала нежелание исповедаться. Да и теперь, когда накопившееся напряжение все-таки прорвалось наружу, еще не факт, что пожелает. Но объяснять все это супругу прямо сейчас и напрямую походило на попытку засыпать костер охапкой сухого хвоста. А так, лишенный её маневром немедленной возможности броситься в ответную атаку, яростно отстаивая свою точку зрения, Жан только и сумел, что в очередной раз шумно выдохнуть, да покачать головой, демонстративно хватаясь при этом за лежащую на столе рядом с ним свежую газету, и с треском разворачивая ее перед собой. Словно ширму, которой он пытался отгородиться от чуть ироничного взгляда жены, все так же невозмутимо, раз за разом, подносившей к губам микроскопическую чашку. Крепчайший черный кофе, который Элен выпивала каждое утро за завтраком вместе со стаканом ледяной воды, чуть смягчавшим горечь, был ее многолетним, привычным ритуалом. Отказываться от которого она не видела смысла и сегодня. Небольшая стычка с мужем ничуть её не расстроила: прожив вместе более тридцати лет, они, кажется, так и не научились ссориться всерьез. Потому что, даже теперь, когда Жан продолжал демонстрировать своё упрямство, она была уверена, что в душе он все равно сейчас признаёт её правоту. Ну, или чуточку позже признает, когда успокоится и дойдет до всего своим умом – уж в чём - в чём, а в интеллектуальных способностях мужа Елена Всеволодовна точно никогда не сомневалась. Но вот кофе, наконец, был допит до дна. Поднявшись тут же, она неторопливо обошла вокруг стола, погладила по голове и, склонившись, поцеловала в щеку все еще насупленного мужа, а потом, также молча, пошла наверх, в комнату, которая с давних пор была назначена в их доме только для одних гостей – Веригиных. Дверь её не была заперта на замок, но ворваться без стука Элен бы ни за что себе не позволила. Вот только Оля ей почему-то не ответила. И тогда, выждав еще немного, она все-таки решилась войти просто так. Открывшаяся взгляду картина – разворошенный саквояж в открытом настежь шкафу и подруга, сжавшаяся в комочек прямо на полу перед ним, прижимавшая к лицу нечто, напоминавшее то ли шарф, то ли какой-то затейливый плиссированный палантин золотистого цвета, заставила невольно ускорить шаг. - Милая моя! – обняв Ольгу за плечи, Елена Всеволодовна постояла так пару мгновений, а потом сама опустилась на пол у неё за спиной, все так же прижимая к себе, и стала тихонько укачивать, словно ребенка. – Ну что, что там у нас еще такое случилось, а?!
Ольга Веригина: Лишь ощутив рядом с собой её присутствие, Ольга поняла, насколько нуждается сейчас в поддержке. Давно привыкнув всецело полагаться только на себя и не просить помощи, она думала, что и теперь должна справиться сама. Но, видимо, бремя этого разочарования было слишком уж тяжелым. И потому одного молчаливого сочувствия Прозоровых, явно догадывавшихся, что с нею что-то неладно, тоже оказалось мало. Так что, помедлив еще немного с ответом на заданный ей вопрос, Ольга все же решилась открыться Элен. Однажды, много лет назад, настолько давно, что, кажется, в какой-то прошлой жизни, она ведь уже это делала. Исповедовалась ей в мучивших совесть и душу грехах. А были они не в пример тяжелее нынешних, из коих в вину себе Ольга могла вменить лишь избыток доверчивости, да гордость, мешавшую вслух признать свое поражение без боязни быть осмеянной. Элен не осудила её даже тогда. Неужели же сейчас поступит иначе?! - Леночка! Ох, Леночка! – резко повернувшись, Ольга схватилась обеими руками за простёртые к ней открытые ладони подруги. – Я всегда знала, что виновата перед Сашей, но, стараясь искупить вину, желая исцелить его сердце, все равно не представляла, какую боль причиняла ему душевная рана от моего предательства! Теперь знаю! Но все равно, люблю, а не презираю, как ни стараюсь убедить себя в том, что должна, понимаешь? Элен ничего не поняла. Но все равно молча кивнула, устраиваясь поудобнее и надеясь, что хоть что-то прояснится из дальнейшего Ольгиного рассказа. А та, тем временем, изъяснялась все загадочнее, говоря, будто уже и не с ней, а просто размышляя вслух… - Господи, такой дурой себя сейчас чувствую! Я ведь на самом деле поверила! Вновь поверила… А как иначе, если иллюзия была такой яркой, такой манящей? И во взгляде такая, знаешь, искренность... А главное, что и с ней – всё совершенно то же самое! И ласка, и внимание, и искренний взгляд… даже смешно! Покачав головой и все так же глядя прямо перед собой, Ольга действительно слабо улыбнулась. А затем, наконец, взглянула на Элен. - Ничего не понимаешь? - Ни капельки! – честно призналась Елена Всеволодовна, не уверенная, впрочем, что Оля ждет от неё именно такого ответа. - Да я ведь и сама ничего до сих пор понять не могу, - кивнула Ольга, которую он, тем не менее, совсем не удивил, – Знаю только, что получила сполна и за безрассудство свое, и за глупое желание быть вновь счастливой. Вновь взглянув на подругу, она судорожно вздохнула, быстро смахивая новые, повисшие было на ресницах слезинки. - Никогда не умела разбираться в мужчинах – ни раньше, ни теперь.
Елена Прозорова: *вместе с Оленькой* «Ах, вот оно что!» - чуть не воскликнув это вслух, Элен едва заметно перевела дух, радуясь хотя бы тому, что перестала, наконец, ощущать себя полной идиоткой, никак не понимающей, о чём ей все-таки толкуют. Теперь это стало предельно ясно. Вернее, конечно, далеко не все. Детали еще предстояло выяснить. Именно этим она и тут же и занялась, неторопливо и осторожно расспрашивая Ольгу о том, что все-таки привело к столь резкому и явно тяжелому для неё разрыву с графом Игнатьевым. Уже более или менее успокоившись, та отвечала откровенно и подробно. И по рассказу её выходило нечто, совершенно для Элен странное. - Постой, но так просто бывает! Это же какая-то шизофрения! – не выдержав, воскликнула она, наконец, перебивая Олю, которая тихим и бесцветным голосом как раз рассказывала, как застала Дмитрия Кирилловича с его предполагаемой пассией. «Предполагаемой» - потому, что нарисованная в воображении картина совершенно не совмещалась с тем образом, который успел сложиться у Элен после знакомства с этим человеком в Москве. Пусть краткого, почти мимолётного! Но все же. Граф показался ей тогда человеком ярким, несколько эксцентричным, привыкшим привлекать к себе повышенное внимание… да каким угодно, но только не подлецом, способным вести себя столь низким образом, обманывая сразу двух женщин. Одной из которых, при этом, успел даже сделать предложение. Но зачем?! – Зачем было нужно устраивать этот спектакль с помолвкой, если он, как ты утверждаешь, давно без ума от той танцовщицы?! – выговорила она вслух финальную часть своего мысленного монолога, недоуменно приподнимая брови. - Поверь, если бы ты увидела, как он на неё смотрел, то ни за что бы в этом не усомнилась. Там все по-настоящему. Он действительно ее любит. Еще и поэтому не могу на него сердиться, хотя мне так одиноко, так больно! – почти шепотом произнесла Ольга и замолчала. - Ну, хорошо, предположим, - кивнула Элен, соглашаясь, однако, более на словах, чем в сердце своем. – А давай тогда еще просто попробуем взглянуть с другой стороны? Тебе вот не приходило в голову, что эта девушка может оказаться не возлюбленной, а, скажем, родственницей? Ты ведь сама говорила мне, что у графа огромная семья: толпа кузенов и кузин, помнишь? Вдруг, это просто одна из них? Какая-нибудь сестра, или, может, племянница?.. - И зачем, скажи на милость, было бы это от меня скрывать? Нет, Лена, нет, - Оля покачала головой, - Просто, есть женщины, которых любят тайно, но обычно не вводят в круг своей семьи, а есть те, на которых принято жениться. К примеру, вполне респектабельная вдова с тремя детьми, - очередная усмешка тронула её губы, - Чрезвычайно горько осознавать, что именно мне уготовили подобную роль. Но, поверь, и это не самое ужасное… - Не понимаю! – перебивая её, горячо воскликнула Элен, невольно проникаясь приведенными доводами и чувствуя, как на смену прежнему спокойному расположению к графу Игнатьеву приходит откровенная неприязнь. Не оправдав не только Олиных, но и её собственных надежд, человек этот, вдобавок ко всему прочему, умудрился поставить под сомнение еще и ни кем прежде не оспоримое: умение Элен разбираться в людях и её тонкую интуицию. Иными словами, те личные качества, коими она всегда втайне гордилась. И уже за это был достоин самого сурового осуждения. - О чём ты? Что может быть хуже такого унижения?! Да если все так, то даже и хорошо, что ты выяснила это заранее, а, скажем, не после свадьбы! Куда меньше возможных неприятных последствий!
Ольга Веригина: - В том-то и дело… Открыв рот, чтобы сделать последнее и самое трудное признание, Ольга так и не смогла заставить себя произнести его вслух. Будто на полном серьезе боясь, что в этом случае пока всего лишь допущение неизбежно станет реальностью. И вот это будет уже даже не ужас, а самая настоящая катастрофа! Вчера, стараясь загнать внезапно проснувшийся страх подальше, в самый потаенный уголок души, об этом аспекте она почти не думала. Зато теперь холодела изнутри при одной лишь попытке представить, на что, возможно, придется пойти. - Может статься, что я в положении, - выдавив, наконец, шепотом из себя эти слова, Ольга опустила голову. - «Может статься», или… – прижав к губам ладонь, Элен устремила на подругу встревоженный взор. Однако та сразу ответила, что это действительно пока только предположение. - Но если вдруг всё подтвердится, просто не знаю, что буду делать! Придется, наверное, уехать вместе с детьми… далеко. Может, даже навсегда… Начинать там опять всё сначала… А я так устала, Лена! Как же я смогу?! Выслушивая со спокойным и даже, кажется, почти бесстрастным лицом эти рассуждения, на самом деле, Елена Всеволодовна напряженно размышляла, пытаясь вместе с Ольгой, или даже еще лучше вперед неё, найти решение проблемы, которая только на первый взгляд могла показаться несколько надуманной. Ведь на дворе не прежние мрачные времена, а двадцатый век. Цепями к позорному столбу женщину, осмелившуюся открыто родить дитя вне законного брака, уже никто не прикует. И даже алую букву «А» носить на одежде пожизненно не заставит. Тем не менее, в глазах почти любого общества она все равно неизбежно окажется парией. В большей или меньшей степени, – какая разница? Следовательно, допустить подобного развития событий никак невозможно… - И почему же сразу «навсегда»? – поинтересовалась Элен, прерывая свои раздумья. – Разве ты – первая женщина на свете, которая оказалась… хорошо, может оказаться, - тут же исправилась она, когда Ольга попыталась ей возразить, - в подобной ситуации? Из неё вполне есть выход. Даже не один… Но сразу оставим тот, который нам заведомо не подходит, и тогда решение оказывается абсолютно очевидным! - Что ты имеешь в виду? – чуть нахмурившись, Ольга, внимательно взглянула ей в глаза, и тут же решительно замотала головой. – Я не смогу отказаться от этого ребёнка! Даже если получится скрыть беременность и родить его за границей, я ни за что не смогу его бросить! Что за нелепица – вырастить чужих детей как собственных, чтобы отдать кому-то своего родного?! Ну, нет! Даже слушать об этом не хочу! - А что взамен, Оля? Бегство – но куда? В Европу, или лучше в Америку? Чтоб уж наверняка никто не узнал? Ну не абсурд ли? Вырвать из привычной жизни и обстановки не только себя, но и троих уже существующих, живых и все понимающих детей, ради одного, зачатого, уж прости, по одной лишь неосторожности?! Да еще и от человека, столь низких моральных качеств! Нет, решать, конечно, только тебе. Но подумай хорошо, прежде чем примешь такое решение… если, конечно, вообще потребуется его принимать. Сколько, кстати, времени ждать? Странно было слышать от Лены подобные рассуждения, с точки зрения христианской морали – совершенно недопустимые. Но не признать ее правоты, Ольга тоже не могла, как бы это ни было странно. И в любом случае, выбор, перед которым она, возможно, скоро окажется в любом случае сулил ей кардинальные перемены в жизни. Оля зажмурилась и тряхнула головой, будто стараясь сейчас прогнать все мысли из своей головы хотя бы не на долго, ведь они еще успеют свести с ума ее за эти несколько дней. - До середины будущей недели. Облизав пересохшие от волнения губы, она ненадолго умолкла, а потом как-то по-особенному посмотрела на подругу. Заметив этот взгляд, та чуть заметно кивнула, поощряя продолжать. - Леночка, могу я попросить тебя об одном одолжении? - Конечно… что угодно! - Пожалуйста, не обижайся и пойми меня правильно. Но Ваня… Он ведь, наверняка, тоже догадался, что со мной что-то произошло. Поэтому непременно станет тебя после расспрашивать. Так вот. Могу ли я рассчитывать… - О, боже! Ну, разумеется! – воскликнула Елена Всеволодовна, решив, что догадалась, о чем она. – Мне бы и в голову не пришло делиться с ним такими подробностями! Да и нам с тобой, скажу я, не стоит вести себя, словно премудрая Марта из сказки, горюя над тем, чего еще не произошло. А может, и вовсе не будет. - Спасибо, - тихо кивнула Ольга. – Но я говорю не только о ребенке. Но и вообще про наш с Игнатьевым разрыв. Я не хотела бы, чтобы кто-то, кроме тебя, знал его истинную причину. - Об этом тоже не скажу, если ты запрещаешь. Хотя, в таком случае, и выходит, что мы, так или иначе, покрываем сделанную им подлость. Но с какой, спрашивается, стати?! Разве не заслужил этот человек своим проступком презрения? Так нет же! В результате ты будешь страдать неизвестностью, я – переживать за тебя, а он – наслаждаться обществом молоденькой пассии! Гадко и несправедливо! Праведный Ленин гнев, как ни странно, вызвал у Ольги приступ веселья. Внезапно улыбнувшись, она обняла подругу за плечи и расцеловала ее в обе щеки. - Бог ему судья, милая! А у меня все наладится. Вот погрущу еще немного, и все станет, как прежде, увидишь! – проговорила она затем, отчетливо понимая, впрочем, что это не так, и что «как прежде» в её жизни уже точно ничего не будет. Но уже почти абсолютно уверенная, что обязательно сможет это достойно пережить.
Татьяна Веригина: Несколькими неделями ранее, Москва. Вопреки первоначальным опасениям, история с постыдным разоблачением почти никак не отразилась на дальнейшем существовании Таты, которую если и контролировали строже обычного – то лишь в течение нескольких первых дней после того неприятного происшествия. Впрочем, извлекши из него все необходимые уроки, девушка и сама вела себя нынче тише воды ниже травы. Встречи с Евгением Францевичем на это время, к сожалению, тоже пришлось прекратить. Об этом, избегая, разумеется, неловких подробностей, Тата сама известила его по телефону, номер которого нашелся в справочнике практически мгновенно, благо, барон Баумгартнер на всю Москву имелся всего один. Куда сложнее оказалось улучить минутку, чтобы сделать этот звонок без свидетелей, но Тата справилась. Эжен был несказанно удивлен и обрадован, услышав в трубке ее голос, но тут же и крайне огорчился, узнав, что они не увидятся ни завтра, ни даже послезавтра, а только лишь через неделю, когда Ольга Дмитриевна благополучно отбудет в Ялту, а Степа, наконец, вплотную приступит к занятиям в университете. Этого Тата, впрочем, вслух объяснять не стала. Высказывать вслух надежду, что вынужденная разлука не охладит его интереса – конечно же, тоже: как на такое осмелиться?! Лишь в самом конце их короткого разговора прибавила, что будет очень скучать, и сразу же положила трубку, не дожидаясь ответа. Но вовсе не из-за кокетства, а от боязни, что кто-нибудь из родных по закону подлости окажется поблизости. К счастью обошлось. А далее домашняя жизнь вновь постепенно начала входить в привычную колею. Степка целыми днями сидел на чердаке, поглощенный своей нудной анатомией. Тата, конечно, пыталась вытащить его оттуда хотя бы ненадолго, на прогулку, но услышав как-то в ответ, что ей и самой не мешало бы, как будущей великой художнице, познакомиться с азами этой науки, едва сдержалась, чтобы не покрутить у виска пальцем, и более к брату уже почти не заходила. Мама, теперь уже вплотную занявшаяся сборами к отъезду, проводила долгие часы у себя в будуаре на пару с камеристкой. Решала вначале, какие вещи возьмет с собой в Ялту, затем – проверяла их состояние, заставляя Анну устранять малейшие обнаруженные несовершенства и следя после за тем, как та осторожно упаковывает их в чемоданы, перекладывая папиросной бумагой. Благоговейное наблюдений за этими важными процессами и стало, в конечном итоге, для Таты, чьи гимназические каникулы, а, следовательно, и время относительного безделья, постепенно приближалось к концу, настоящим спасением от вселенской скуки, в которую как-то неожиданно превратилась в отсутствие возможности встречаться и разговаривать с Эженом ее прежде вполне себе интересная жизнь. Тихо просиживать в уголке с этюдником, периодически зарисовывая маму в примеряемых ею перед зеркалом нарядах, было удобно еще и потому, что никому в этом случае не казалась странной ни чрезмерная задумчивость, ни мечтательная поволока, то и дело подёргивающая её взгляд. Все это легко можно было объяснить творческими изысканиями. Впрочем, и Ольге Дмитриевне, спокойной оттого, что старшая дочь нынче почти все время при ней, а не где-нибудь еще, было явно недосуг так уж пристально ее рассматривать. Успеть бы со сборами закончить. Вот и теперь, примеряя одно за другим очередные приготовленные Анной платья перед тем, как окончательно распрощаться с ними до встречи в Ялте, она придирчиво рассматривала себя в большом зеркале, периодически расспрашивая Тату и Саньку, которая тоже принимала участие в этом «совещании», насколько удачным они находят выбор того или иного наряда. - Ух! – только и воскликнула восхищенная Санька, когда Ольга Дмитриевна немного смущенно вышла к ним из-за ширмы, облачённая в золотистое плиссированное, но при этом чрезвычайно узкое платье, что облегало ее тонкий стан, словно вторая кожа, «растекаясь» затем у ног подолом на пол, наподобие перевернутого цветка гигантского фантастического колокольчика. В отличие от младшей сестры, Тата его уже видела. И еще тогда поразилась чрезвычайно смелому фасону. Понятно, что дядя Поль привез его маме в подарок из Парижа, где нравы не столь строгие, как в Москве. И все-таки, в тот момент, демонстрируя ей платье прямо в коробке, мама, помнится, со смехом заметила, что вряд ли осмелится пройти в нём даже по Рю де ла Пэ. А теперь вот, стало быть, решилась потрясти даже не столицу, а Ялтинскую набережную… «Чудеса, да и только!» - заметила про себя девушка. - Тебе очень, очень идет! – тем не менее, с улыбкой взглянув на Ольгу Дмитриевну, явно ожидавшую её одобрительного комментария, произнесла она вслух, покачала головой и глубоко вздохнула. Впрочем, мама ведь, на самом деле выглядела потрясающе! Такой молодой, свободной… даже немного дерзкой! Совсем не такой, какой они привыкли её видеть дома. – Умоляю, постой вот так еще хоть пару минут, пожалуйста. Я сделаю эскиз: ужасно хочу теперь тебя в нем нарисовать! И действительно, тут же схватилась за карандаш, параллельно думая почему-то о том, как отнесся и что сказал бы Эжен, если бы однажды увидел в этом платье не маму, а её саму…
Евгений Баумгартнер: - Прекрати скулить и выметайся вон, - сквозь зубы процедил барон, даже не оборачиваясь к девчонке, что сидела на полу возле кровати, сжавшись в комок и притянув к груди колени. Повторять ей было не пришлось. Едва она услышала слова Евгения Францевича, она подхватила с пола то, что было некогда ее рубашкой и быстро засеменила к двери, стараясь не оборачиваться. В глазах ее плескался ужас, который вытекал со слезами. Барон Баумгартнер потянулся и дернул за шнур сонетки, после чего взгляд его упал на маленькую коробочку черного перламутра, лежавшую на столике возле кровати. Он взял ее и некоторое время вертел в пальцах то так, то эдак наклоняя и любуясь приглушенными всполохами темного розового, зеленого и голубого оттенков, что рождались на ее поверхности от мягкого дневного света. На крышке был выложен золотом причудливый витой инициал, в котором, если присмотреться, можно было увидеть латинские «Е» и «В». Одним движением пальца он открыл крышку, извлек из отдельной секции маленькую серебряную ложечку, а затем поддел ногтем другую, внутреннюю крышку из прозрачного стекла, герметично закрывавшую секцию, в которой белел некий порошок. Зачерпнув маленькой ложечкой порцию его, барон привычно поднес его к носу и вдохнул левой ноздрей, затем повторил все тоже для правой и, захлопнув крышку, откинулся с блаженной улыбкой на подушки. Все его тело в этот момент сделалось невероятно чувствительным к любому воздействию извне – от корней волос на макушке до кончиков пальцев ног. Он наслаждался тем, как шелк простыней ласкал обнаженную кожу, как скупое осеннее солнце, пробившись через неплотно задернутую штору, греет ладонь и бедро, как тихо вдруг сделалось в комнате, после ухода этой плаксивой дуры. Больше всего Баумгартнер не любил женских слез. Вернее, вот этих слез после. Те, что он вызывал сам, ему, напротив, доставляли удовольствие. Дверь комнаты очень медленно отворилась и внутрь вошел слуга. Он шел так тихо, словно желал быть незамеченным. Тимофей знал, что в такие мгновения лишний шум причиняет барону дискомфорт и потому даже не стал обозначать своего присутствия в комнате ни легким покашливанием, ни каким-то иным образом. Евгений Францевич все равно уже почувствовал его появление. Барон лежал неподвижно и казалось, что даже не дышал, а слуга замер, почтительно выжидая. - Избавься от этой дряни, - наконец проговорил барон, но так и не открыл глаза, и даже не повернул головы в сторону слуги и снова замолчал. Тимофей не двинулся с места, прекрасно понимая, что это еще не все распоряжения, которые хозяин мог ему дать. Через пару минут барон вновь заговорил. – Пошли мальчишку за Лисом, пусть забирает ее и сам разбирается, что с ней делать. Он умеет. А нам нужно навести в доме порядок. Завтра ожидается особая гостья, - после чего он открыл глаза и приподнялся на локтях, разглядывая свое тело. – Не стоит ее раньше срока смущать. Тимофей криво усмехнулся, кивнул и вышел прочь. А барон еще некоторое время лежал в постели, после чего встал, накинул халат и вышел из спальни. Прошла неделя с той минуты, когда он опустил на рычаг телефонного аппарата трубку, кипя яростью, которая жгла его изнутри. И глядя на эту чертову штуковину с такой ненавистью, будто желал испепелить ее дотла, он думал лишь одно: «Какого черта?!» Когда он услышал Танин голос – это и вправду его обрадовало, но вот ее короткие и торопливые слова вызвали совсем иною реакцию. Неделю! Она сообщала ему, что они не смогут увидеться эту неделю. Она не стала объяснять причин, но для него они были вполне очевидны. Скорее всего ее прогулы и отлучки из дома стали вызвать подозрения. А что еще хуже, за эту долгую неделю – это ведь целых семь дней, сто шестьдесят восемь долгих часов и бессчетное количество минут и секунд, могло произойти самое для него неприятное. Все его старания могли пойти прахом. Он вовсе не был уверен в том, насколько уже успел завладеть ее разумом и сердцем. Но зато знал, что юные создания вполне подвержены чужим влияниям и что ее родные, а еще хуже этот вездесущий Игнатьев, которого Таня так часто упоминала, могли вызнать у нее про их встречи и вполне убедить ее в том, что это нужно прекратить. Возможен ли такой расклад?! Вполне. И от этой мысли Евгения охватывало то чувство, которое ему было несвойственно – страх. Нет, он не боялся, что Игнатьев решит сдержать оброненную вскользь угрозу, не боялся гнева мамаши Тани. Он боялся, что все его усилия – расставленная ловушка для этой сладкой птички, потраченное время, а главное – будущий замысел, все пройдет впустую. Поэтому, когда в телефонной трубке раздался Танин голосок, сообщивший, что через два, то бишь уже завтра, она вполне может встретиться с ним на привычном месте, у ограды училища, барон ощутил, как оковы страха спадают с его сердца. Тянуть дольше с выдуманным планом он не желал, поэтому наметил для Тани назавтра особое развлечение. Как раз для этой цели он открыл один из книжных шкафов в библиотеке и проведя пальцами по корешкам книг, выбрал несколько из них, вытащил с полки и уложил на столике, расположив между страницами в разных местах закладки. Весь день он, как настоящий театральный декоратор, выдумывал где и как будут располагаться те или иные предметы, которые Таня непременно должна была увидеть. Но не сразу, а лишь постепенно замечая их, раскрывая тайный смысл оставленного для нее послания.
Татьяна Веригина: Сколько себя помнила, Тата всегда любила гостить у бабушки в Петроверигском переулке. Никогда не делая различий между родными и приёмными внуками, та бывала неизменно добра и одинаково внимательна к каждому и них. То же и теперь. Сделавшись вновь, пусть лишь и на какое-то время, волею снохи, главой большого и шумного семейства, Анна Софроновна заботилась, казалось, лишь о том, чтобы придумать, как еще их побаловать. Стоит ли удивляться, что первой «жертвой» нынешнего праздника непослушания пал привычный и неизменный в течение многих лет распорядок жизни? Не сказать, чтобы строгий, но довольно настойчиво поддерживаемый Ольгой Дмитриевной в собственном доме, он неизменно включал в себя общие семейные трапезы в определенное время дня и столь же постоянное, хоть и разное для каждого из детей, сообразно возрасту, время отхода ко сну. Последнее, впрочем, больше касалось Таты и Саньки. Стёпу, как самого старшего, мама уже почти не контролировала. Да и нужды такой не имелось, более упорядоченного человека, чем старший брат, Тата не встречала ни разу в жизни. Впрочем, сама она тоже – до некоторых пор – спокойно и охотно подчинялась всем этим домашним правилам. Лишь недавно начав отмечать про себя некоторую абсурдность казавшихся прежде незыблемыми ритуалов. Так что здесь, у бабушки, в этом смысле ей теперь было даже куда лучше, чем дома в Сокольниках. Единственным недостатком нынешней жизни казалось лишь то, что и до гимназии, и до художественной студии было существенно ближе добираться. Соответственно, меньше времени занимал и обратный путь… - Душечка, могу я попросить об одном одолжении? – обратиться с этим к Липе, несмотря на видимое внешнее спокойствие, Тата решилась лишь после долгих раздумий. Да и сейчас не была уверена, что поступает правильно. – Ты не могла бы сказать – конечно, если они вдруг станут об этом спрашивать – моим домашним, что нынче после студии я несколько часов провела у тебя в гостях? Очень надо! Очень! Скорчив жалостливую гримаску, она умоляюще сложила ладони и взглянула на подругу, в карих глазах которой уже зажегся извечный огонек любопытства. - Только если назовешь мне имя того, ради кого я должна буду врать! – приподняв брови, Липа хитро улыбнулась, а Тата, напротив, тяжело вздохнула и погрустнела. Видимо, все-таки, напрасно она начала этот разговор… - Ой, ну ладно! Шуток, что ли, не понимаешь?! Можно подумать, я не догадываюсь, кто он! - И кто же? – замирая сердцем, почти шепотом спросила Таня, глядя при этом в сторону. - Да уж не тот ли высокий, с кудрями до плеч, брюнет, что ждал тебя тут как-то, недели две тому назад? - Что?! – удивленно вскинувшись, Таня далеко не сразу поняла, о ком речь. А потом едва не расхохоталась, сообразив, что Липа, по всей вероятности, имеет в виду Трубина, который, и правда, пару раз приходил к училищу, на что-то надеясь. Вынудив, в конечном итоге, Тату, и без того раздосадованную разлукой с Эженом, недвусмысленно намекнуть незадачливому ухажеру, что её сердце и помыслы прочно заняты другим человеком. Хотя и не очень-то хотелось поначалу это с кем-либо обсуждать… - Угадала! – сообразив вдруг, что пауза в их разговоре затянулась, Тата вздохнула и опустила глаза, стараясь как можно более достоверно изобразить смущение. – Видишь ли, он – начинающий художник и пока очень беден… - Не продолжай, я все поняла! – сочувственно кивнув, Липа ласково погладила её по руке. – Право, это так романтично! Не волнуйся, если потребуется, я обязательно тебя выручу… Иначе, для чего же тогда нужны друзья? – прибавила она вдруг. И наивная патетика, с которой были произнесены эти слова, вновь едва не заставила Тату громко хихикнуть. К счастью, смех тогда удалось сдержать. Совсем по-другому вышло с сердцебиением, унять которое, спеша со всех ног после занятия в студии к условленному заранее месту встречи с бароном, было совершенно невозможно. А что, если он не придёт? Вдруг недельная разлука всё-таки сыграла свою роковую роль? Таковы были опасения Таты – рассыпавшиеся, точно пепел от сгоревшей бумаги, стоило ей лишь только увидеть, что Эжен все-таки здесь. Безмолвно, но отчаянно ликуя по этому поводу, барышня Веригина подкралась к нему на цыпочках со спины и быстро закрыла ладошками глаза: - Угадай, кто!
Евгений Баумгартнер: *с ангелом души моей* - Даже не ведаю – то ли это сам ангел спустился на землю, то ли подобная ему земная женщина предстала предо мною! – воскликнул барон; накрывая своими руками маленькие девичьи ладошки, он поочередно поцеловал кончики пальцев, едва ощутимо пахнущие скипидаром, которым художники после окончания работы вечно отмывают с кожи следы краски. И, услыхав, как Таня чуть слышно фыркнула в ответ на этот витиеватый комплимент, тоже улыбнулся, наконец, оборачиваясь. – Ты немного задержалась сегодня, это было… тревожно! – прибавил он затем, впрочем, ни на минуту не сомневаясь, что сегодняшняя встреча непременно состоится. Понял это, еще два дня назад, едва только расслышав вновь в телефонной трубке взволнованный голосок, торопливо прошептавший время и место их нового свидания. А то, что собственное сердце отозвалось на его серебристое звучание особенным образом, воспринял скорее с иронией, чем с тревогой. К Строгановскому училищу он нынче прибыл, тем не менее, как обычно, заранее. Встал – тоже, как всегда, на противоположной его зданию стороне улицы. Чуть по диагонали от ворот, чтобы не привлекать особого внимания. На начавших вскоре выходить из здания после занятия то по одной, то стайками девушек тоже не глядел. Вместо этого рассеянно изучал плывущие по небу облака, прохаживался по тротуару, да размышлял о задуманной чуть ранее авантюре – окажется ли возможным ее осуществить? А вдруг, при всей своей смелости, Таня в последний момент все-таки вспомнит о наверняка внушённых ей с детства, будь они неладны, «правилах приличия», и все сегодняшние планы от этого сразу же полетят в тартарары? Это и лишь только это волновало сейчас барона по-настоящему и всерьёз, заставляя заранее придумывать различные доводы, способные преодолеть любые Танины сомнения, сокрушив самые прочные её семейные установки. Именно этот мозговой штурм она и прервала своим появлением. - Минувшая неделя показалась мне длиннее самой вечности! – продолжал Евгений Францевич, между тем, уже абсолютно серьезно свою прежде шутливую речь, вглядываясь при этом в лучистые глаза девушки, и с удовлетворением прочитывая в них желаемый ответ на не заданный – по причине очевидности, вопрос, скучала ли она в его отсутствие. Взамен же ему, был задан другой, которого Таня точно не ожидала. – Ну, что, ангел мой, скажи, готова ли ты нынче к приключению? - К какому? – удивившись, воскликнула она. Но барон лишь покачал головой и повторил свой вопрос. – Конечно готова, да! Зачем спрашивать? Расскажи лучше скорее, что ты придумал! - Терпение, мой ангел! Вся сладость сюрприза в том, чтобы ни в коем случае заранее не узнать, в чем именно он состоит, - продолжая интриговать, Баумгартнер загадочно улыбнулся и далее вдруг громко и резко свистнул, останавливая этим проезжающий мимо наёмный экипаж. – Прошу! Доверчиво вложив свою руку в его распахнутую ладонь, Тата тут же без сомнений запрыгнула на подножку пролетки и устроилась на сиденье. Усевшись рядом, барон негромко назвал извозчику свой домашний адрес и потом вновь повернулся к ней: - А пока расскажи, как ты жила и что делала, в то время, когда я томился, будучи с тобой в разлуке? - Увы, совершенно ничего интересного! – отозвалась Тата, которой в момент, когда экипаж сдвинулся с места, пришлось быстро податься вперед, чтобы подхватить за край совсем соскользнувший было с противоположного сиденья этюдник – дабы тот не отбил им с Эженом колени. Устроив его более надежно и безопасно, девушка чуть пожала плечами и робко улыбнулась. Извиняясь одновременно и за свою небрежность и за то, что приходится в очередной раз предстать перед собеседником пресной особой, в жизни которой не происходит ровным счетом ничего, заслуживающего внимания. А ведь так хотелось бы рассказать что-нибудь по-настоящему захватывающее! Поделиться новыми впечатлениями. Да только какие у неё теперь новости? После маминого отъезда в Ялту и Стёпкиного полного погружения в учёбу, жизнь, и без того небогатая на события, скукожилась до размеров бабушкиного особняка и гимназии, куда их с Санькой по утру неизменно отвозит домашний кучер. Ибо иного способа Анна Софроновна не признает и на все уговоры позволить добираться самостоятельно отвечает, что «благонравным девицам такое не подобает», являя в этом совершенно необъяснимое упрямство – должно быть, просто старческое. Так что располагать собой в этом смысле Тата может пока только в те дни, когда после гимназических уроков едет заниматься в художественную студию. Это право ей, употребив все дипломатические способности, сумел выторговать у бабушки Стёпа. И спасибо ему хоть за это, иначе разлука с Эженом имела шансы продлиться и вовсе на неопределенное время, а не только на неделю, за которую он успел так истомиться… Но об этом рассказывать ему, конечно, Тата ни за что бы не стала, опасаясь показаться не только скучной, но еще и недостаточно современной. Поэтому ограничилась несколькими пустяковыми историями из гимназической жизни. – От этой ужасной скуки я, кажется, успела прочесть всю бабушкину домашнюю библиотеку!.. «Альфонсина, или материнская нежность», - досадливо скривившись и наморщив без того вздернутый нос, девушка тяжело вздохнула. – Читал? Боже, это такое невыносимое занудство! А бабуля вот просто в восторге, говорит, что в юности прямо обожала сочинения этой мадам де Жанлис! Яростные, но при этом чрезвычайно наивные упрёки Татьяны в адрес литературы на бабушкиных полках стоили Баумгартнеру нескольких минут напряженной борьбы с самим собой за то, чтобы суметь удержать и далее на лице прежнюю серьёзную и заинтересованную мину. Забавным казалось, впрочем, не столько простодушное возмущение девушки, сколько то, как удачно оно укладывается в его дальнейшие планы. - Нет, сам лично не читал, - дождавшись, пока Таня полностью выговорится, произнес он, наконец, отрицательно качнув головой. – Зато знаю, что сочинения этой француженки высоко ценили многие наши выдающиеся литераторы. Взять хоть Достоевского, или Пушкина, который тоже ссылался на них в своих произведениях. А с другой стороны критик Белинский, который, напротив, называл Жанлис «лицемерной богомолкой». И я, кстати, более склонен доверять именно ему – а заодно и тебе, мой ангел! Дидро, Свифт, Декарт… Все эти чудные философы минувших эпох в своём утопическом видении мира слишком часто забывали, что его не сделать идеальным. Даже если как-то суметь воспитать пару-тройку детей в соответствии с выдуманными ими моральными принципами, столь часто чуждыми человеческой природе. Всякий дух, коли он мятежен, всё равно однажды восстаёт против насилия над собой. Или, что еще хуже, превращается в сумасшедшего фанатика, одержимого догмой. Да и в целом жизнь слишком хороша, чтобы полностью посвящать ее морали, тебе так не кажется?.. – поинтересовался он, вспомнив вдруг, что собеседница уже довольно долго молчит. – Что, очень скучно рассуждаю, да?
Татьяна Веригина: * вместе с Е.Ф* - Н-нет! – хлопнув ресницами, Тата словно бы очнулась от гипноза, в некоем подобии которого находилась в течение последних минут, невольно поддавшись размеренному звучанию голоса барона, вибрирующие интонации которого ласкали слух, точно бархатная ткань, проникая затем в самую глубину существа и рождая смутное, прежде неведомое, а потому не ясное до конца волнение. Смысл сказанного при этом почти не достигал её разума. Да даже если бы и достиг… - Скорее, это уж тебе должно быть со мной скучно! Ведь, ты такой умный, Эжен, а я… слишком мало во всём смыслю, и часто даже не знаю, что и сказать, чтобы поддержать беседу, - признавшись, в конце концов, в том, что её так угнетало, Таня вздохнула и опустила глаза, разглядывая свои пальцы, крепко сомкнутые на коленях. – И это мне так стыдно! Танины слова вновь заставили Баумгартнера улыбнуться – неожиданно мягко, почти по-отечески. Слегка прикоснувшись к руке девушки, он осторожно взял и приподнял за подбородок её поникшее личико, всячески стараясь при этом поймать взгляд: - Ну что ты, милая! Стыдиться подобного в возрасте, когда разум и душа еще широко открыты знаниям – совершенный вздор! Порой, затем, дабы их обрести, всего только и надо-то, что выбрать верное направление! Или еще лучше – оказаться рядом с тем человеком, который сам проведет тебя по верному пути. А в том, что это под силу тебе, ты даже не сомневайся! Ещё в первую нашу встречу я понял, что из такой девушки, как ты, может вырасти совершенно неординарная личность – если только не позволишь никому заковать себя в панцирь правил и законов нашего несовершенного общества! Рассуждая об этом, он, будто бы ненароком, постепенно склонялся все ближе. И в конце уже почти касался своими губами чуть приоткрывшихся румяных Таниных уст. Но вот, внезапно перевел взгляд куда-то поверх ее головы, отпустил подбородок и, как ни в чем не бывало, произнес уже совершенно обыденным тоном: - Мы почти приехали. Видишь тот дом? - Вижу, - только и кивнула Тата в ответ, с трудом переводя дух от постигшего её разочарования. Ведь еще секунду назад она была почти уверена, что Эжен готов вот-вот ее поцеловать. Но оказывается, всё это была лишь глупая фантазия! А тут еще и вместо долгожданного сюрприза ей, похоже, решили просто показать очередной шедевр архитектуры… Впрочем, показать свою досаду слишком явно для гордой Таты было равнозначно потере лица. И потому, вновь взглянув на указанный ей особняк, она просто прибавила: - он красивый. - Правда? – читая, её мысли, словно раскрытую книгу, Евгений Францевич готов был рассмеяться. – Спасибо, чрезвычайно рад, если тебе нравится. Потому что он принадлежит мне… Но речь не об этом. Помнится, ты как-то говорила, что не прочь увидеть мою домашнюю коллекцию. Вот я и решил, что если это желание все еще в силе… Новый всплеск ликования, явившийся в душе следом за этими словами, оказался подобен взрыву: с ума сойти! Эжен пригласил ее в гости! Это ведь куда больше, чем поцелуй, куда значительнее… А она-то, дурочка, уж подумала, что совсем ему не интересна! Как же трудно все-таки быть настолько неопытной во всем, что относится к области чувств и их проявления! Даже сейчас, получив уже не намек, а прямое приглашение, вместе с радостью, наполнившей сердце, Тата по-прежнему не была до конца уверена, что должна – вернее, имеет право его принять. Насколько это вообще прилично: отправиться в гости к мужчине, пускай и воспитанному столь безупречно, как Эжен, в одиночестве? Прежде, думая о том, как повести себя в той или иной затруднительной или непонятной обстановке, Тата неизменно мысленно представляла, что на этот счет сказала бы мама, надумай она спросить у неё совет. Однако к данной ситуации этот метод категорически не подходил. Более того, представлять реакцию родных на подобный вопрос было попросту жутковато… Поэтому Тата решила полагаться на собственное чутьё. В конце концов, Эжен прав: у общества есть и всегда будет миллион ограничений и запретов, нарушение которых, на самом деле, никому не может принести вреда. Значит, и неукоснительное соблюдение их, по сути, всего лишь традиция, а вовсе не закон. Но традиции, как известно, со временем меняются. И то, что раньше было не принято, уже завтра будет совершенно обычным делом. Главное – не давать заковывать себя в их панцирь! - Желание в силе! – выговорила, наконец, Тата, горделиво поднимая подбородок и внутренне замирая от восхищения собственной смелостью: оказывается, поступать так, как хочешь, а не как должно, необычайно приятно! – Так, значит, это и был твой сюрприз?
Евгений Баумгартнер: *с ангелом души моей* - Возможно, - загадочно обронил барон и, подмигнув, быстро выбрался из экипажа первым, чтобы подать руку своей даме и помочь ей с громоздким этюдником. Пока он расплачивался, дверь дома успела отвориться, и на пороге появился Тимофей, будто заранее поджидавший возвращения хозяина. – Прими у Татьяны Александровны ее вещи. Проворно подхватив одной рукой за ремень тяжелый короб, который ему протянул Евгений Францевич, другою тот следом же забрал легкую ротонду и соломенную шляпку-канотье, попутно украдкой разглядывая гостью, столь не похожую на тех, кто появлялся здесь раньше – в первую очередь тем, что пришла она сюда сама. Впрочем, наверное, мог бы таращиться и открыто, и ничего бы за это от барона не получил, потому что и сам он, кажется, был полностью поглощен обществом этой барышни. Евгений Францевич, между тем, дождался, пока Таня приведет себя в порядок, а после изящным жестом предложил ей последовать в дом. - Для начала, небольшая экскурсия. Мой особняк, конечно, куда скромнее Морозовского, но, тем не менее, я тоже люблю им похвастаться, - заметил он, пропуская девушку вперед себя и далее неторопливо шествуя вместе с ней через все помещения первого этажа: гостиные, буфет и столовую, музыкальную комнату, которую украшал старинный Muhlbach. Но, конечно же, не только он один. Рядом с великолепной японской ширмой, расписанной цветными лаками, на столике были собраны вместе несколько африканских статуэток черного дерева. На каминной полке соседствовали китайский фарфор и изящная бронза эпохи Людовика XV. А помимо них, на нарочито простых этажерках, вычурные вазы модного нынче Галле. Иными словами, интерьер дома выглядел великолепно, хотя его, вместе со стенами, затянутыми темными шелковыми обоями и всей этой изящной гамбсовской мебелью, и было довольно сложно отнести к какому-то одному конкретному стилю. Да здесь было всё, кроме, пожалуй, новомодного модерна, который Евгений Францевич полагал слишком женственным, а стало быть – неестественным для собственного обиталища. Об этом он однажды сказал и Тане, когда та, походя, упомянула в их разговоре знакомого архитектора своей матери, который строит графу Игнатьеву дом «как в Брюсселе». - Да, полагаю, это вполне ему подойдет, - усмехнулся он тогда, чуть скривив губы, но далее эту тему развивать отказался, оставив девушку в некотором недоумении. Не вспоминали об этом и сейчас. Вместо этого, читая на её лице искреннее восхищение от увиденного, Баумгартнер все крепче утверждался в приятном ощущении уверенности по поводу того, что сделал все правильно, пригласив Таню к себе именно сегодня. И от этого был еще более благодушен. - Это Левитан, - кивнул он, заметив интерес гостьи к одному из пейзажей, - Всего лишь украшение для столовой, не более того. Свою основную и самую ценную коллекцию я держу в отдельных комнатах. И туда мы еще пойдем, но позже. А пока, пожалуй, выпьем по чашке чаю. Но только я терпеть не могу делать это в столовой или гостиной. Предпочитаю свой кабинет. Он такой простой и уютный. Поэтому, если ты не возражаешь, мой ангел, расположимся именно там. И раскрыв очередную дверь, снова пропустил её вперед, в просторное помещение с огромным дубовым столом, увенчанным лампой с синим абажуром и изящным лазуритовым письменным прибором, по сторонам от которого были аккуратными стопками разложены кожаные папки. Вдоль стен располагались заполненные многочисленными томами полки, а перед камином, одно напротив другого, стояли два мягких кресла и между ними – маленький столик с парой взятых для чтения книг. - Устраивайся поудобнее, а я пока пойду, распоряжусь на счет угощений. - Хорошо, - откликнулась Тата, тут же послушно устраиваясь на краешке сиденья одного из просторных бархатных кресел, которые так и манили расположиться вольготнее. Но, отбросив прочь уже почти все правила, которым учили с детства, этого она почему-то нарушить не решилась, поэтому так и сидела, вытянувшись в струнку, с прямой спиной, продолжая оглядываться по сторонам. Делая это теперь, когда Эжен вышел, и не было опасности показаться чрезмерно любопытной, даже более смело. Его дом производил странное впечатление. Роскошь, приглушенная отменным вкусом, и одновременно абсолютная продуманность всех деталей восхищали воображение. Но темные стены, вступая в контраст с многочисленными элементами декора, казалось бы, призванными оживить интерьер, лишить его мрачности, на Танин вкус, лишь усиливали её отпечаток, создавая странное ощущения присутствия в каком-то музее или даже больше того – в антикварной лавке, а не в жилом, а главное – живом доме. Таком, как их собственный в Сокольниках, где мама также приложила немало сил, украшая все на свой вкус, или, например, бабушкин, куда более простой, но при этом неизменно уютный и светлый. Впрочем, возможно, это ошибочное впечатление. И связано оно с тем, что здесь ведь, и верно, никто, кроме Эжена не живет. А все те дома, о которых она думает, это – семейные очаги, создавать уют в которых, как известно, умеют по-настоящему только женщины. Вот и здесь ей, должно быть, просто этого не хватает. Равно как и привычного же ощущения легкого хаоса, неизбежного там, где есть дети и домашние животные. Ни тех, ни других у барона, разумеется, не было… пока. Маленькое это уточнение, возникшее в сознании Таты будто бы само по себе, из ниоткуда, неожиданно заставило её покраснеть. Только вот, не от стыда, а скорее от приятного душевного волнения, которое оно вызвало. Впрочем, позволив себе отдаться ему лишь на мгновение, девушка следом же строго выругала себя за подобное мещанство. После чего, желая отвлечься, не глядя схватила со столика одну из оставленных там книг. Она была на французском, но этот язык Тате был хорошо знаком. Хотя, для того, чтобы понять название и имя автора, достаточно было бы и куда более скромных познаний: «Роман о Виолетте». Или, может быть, «Роман с Виолеттой»? Но это было Тате пока куда менее интересно, чем имя автора на обложке: Александр Дюма! Тот самый, книгами которого они со Стёпой буквально зачитывались, а после взахлеб делились впечатлениями о похождениях бравых мушкетеров, негодовали о коварстве Миледи и кардинала Ришелье, горевали о судьбах храброго возлюбленного королевы Марго, спорили о том, верно ли поступил Генрих Наваррский… В их домашней библиотеке были, кажется, все книги Дюма. И все они были Тате чуть ли не наизусть знакомы. Но этот роман она почему-то видела впервые. Потому, враз позабыв от удивления обо всех своих предыдущих раздумьях, принялась заинтересованно перелистывать неизвестное прежде произведение казалось бы такого знакомого автора. И чем дальше листала, тем меньше понимала. Хотя слова, пусть даже и французские, были-то ей, как раз, хорошо знакомы и понятны – практически все. Но вот сам сюжет и то, как это было написано… До нынешней минуты самой откровенной книгой, что барышне Веригиной доводилось держать в руках, была Купринская «Суламифь». Сборник, в котором еще в прошлом году впервые опубликовали эту скандальную повесть, минувшей весной где-то раздобыла и, разумеется, прочла первой Липа. Тата же, к которой он попал вскоре после этого, до сих пор не могла забыть, как тщательно прятала его от домашних и как читала тайком по ночам, замирая от каждого шороха под дверью собственной спальни куда сильнее, чем от того, что там, собственно, описывалось. Но эта книга не шла с «Суламифью» ни в какое сравнение! Не будучи до конца уверенной, но догадываясь, что это и есть самая настоящая порнография, о существовании которой девушке её круга не полагалось даже знать, Тата, тем не менее, никак не могла заставить себя брезгливо, как и подобает, отбросить прочь отвратительный том. А вместо этого, напротив, все глубже погружалась в незатейливый сюжет, написанный, к тому же, весьма легким и увлекательным языком. И поэтому даже не заметила момент, когда хозяин дома вернулся в свой кабинет. - Я велел подать сэндвичи и бисквиты, не знаю, что тебе больше придётся по душе… А тебя, вижу, уже увлекла книга? – как бы и не замечая яркого румянца на щеках девушки, спокойно поинтересовался Евгений Францевич, усаживаясь в соседнее кресло и убирая со стола тот том, который она не тронула, чтобы слуга мог поставить чайный поднос. – Любишь Дюма? Я тоже! Его язык мне кажется, правда, немного простоват, но в сути своей он неизменно оказывается прав, какую бы тему ни затронул. Дружба и преданность в его знаменитой трилогии, честь и желание возмездия в романе о Монте-Кристо. Этот роман особенно хорош. Там крайне верно подмечено, что можно сколь угодно полагаться на волю Всевышнего, но исправлять творимую другими несправедливость подчас эффективнее именно собственными силами. Баумгартнер взял серебряный чайник, чуть приподнял крышку, чтобы заглянуть внутрь и, убедившись, что чай заварился достаточно, наполнил вначале чашку гостьи, а затем свою собственную. - Что, мой ангел, почему ты молчишь? Считаешь иначе?
Татьяна Веригина: * с моим солнцем* - Нет, ты совершенно прав! – откликнулась девушка, однако, скорее механически, нежели действительно соглашаясь. Слова Эжена по-прежнему едва проникали сквозь звонко стучащий в виски сотней маленьких молоточков стыд. А нейтральный тон, которым они были произнесены, не успокаивал, но напротив, лишь сбивал с толку, заставляя Тату вновь ощущать себя наивной простушкой, которая не понимает чего-то, абсолютно каждому очевидного. Весьма гадкое и задевающее самолюбие чувство… - Я, и правда, слегка зачиталась – сюжет довольно… необычен для Дюма, - вскинув брови, барон посмотрел на неё, кажется, чуть дольше и пристальнее обычного, а затем улыбнулся и согласно кивнул, приглашая говорить дальше. Но в том-то и состояла закавыка, что все относившиеся к прочитанным фрагментам разумные мысли в голове у Таты к этому моменту уже закончились. Остались лишь эмоции. И главная из них, помимо неловкости – любопытство. Удовлетворить которое, впрочем, было проще простого: достаточно узнать всё у сидящего напротив человека. Но сделать это напрямую означало в очередной раз обнаружить перед ним свою дремучесть. А этого хотелось как раз меньше всего на свете. - Даже не знала, что у него есть произведения в подобном жанре, - прибавила она вместо этого, постаравшись в точности скопировать недавнюю светскую манеру Баумгартнера, но продолжая при этом старательно избегать прямых названий и обозначений для того, о чем, собственно, пыталась рассуждать. Начатая игра захватывала его все сильнее. Чувствуя нутром смущение Тани, но одновременно полагаясь на ее врожденный азарт, барон вдруг решил рискнуть и попробовать спровоцировать её на куда более откровенный и возбуждающий разговор, чем до этой минуты. - В подобном? – поинтересовался он, будто не совсем уловив суть ее высказывания, и тут же продолжил размышления. – Ты имеешь в виду жанр повести? Ну да, у Дюма есть несколько лаконичных вещей. Что-то более, что-то менее удачное. Пожалуй, «Роман о Виолетте» можно отнести к первым…. Или же ты имела в виду что-то другое? Прости, кажется, я не вполне понял, что именно. Намеренно оставляя Тане открытым этот путь к отступлению – возможность согласиться с ним и с тем замять или увести в иную тему становящийся слишком щекотливым разговор, он вел себя, словно хищник, забавы ради, ненадолго отпускающий добычу. Так как был почти уверен, что та уже никуда от него не уйдет. И не напрасно. Окажись Тата старше и искушеннее – уловка скорее всего была бы разгадана. Вот только она была всего лишь юной барышней, не имевшей ведомого иным взрослым людям опыта бесед с двойным, а то и тройным подтекстом. Но отчаянно хотела доказать обратное. - Это тоже. Но сейчас я более о другом. Прежде мне еще не доводилось держать в руках книги столь «неприличного содержания», - ответила она, смело выдержав очередной изучающий и взгляд и всем своим видом постаравшись продемонстрировать Эжену эти невидимые на словах кавычки. - И что же там такого неприличного? – искренне изобразил он удивление и, не дожидаясь ответа, тут же продолжил. – Вот уж не ждал услышать ничего подобного из твоих уст! Ведь ты художник, Таня! Кому, как не тебе должно быть очевидным, что в обнаженном человеческом теле не может быть ничего постыдного, раз его таким создал Бог или природа. Столь же естественны и его потребности, оттого стесняться их – большой грех. Всегда полагал нелепой ошибкой, или сказал бы даже хуже – болезнью общества то, что почти каждое из них осуждают, а иные и вовсе приравнивают чуть не к преступлению, заодно обличая в распутстве тех, кто просто следует своей природе. Чуть подавшись навстречу девушке, кажется, слегка ошарашенной столь пламенной тирадой, Баумгартнер сделал небольшую паузу и снова пристально посмотрел прямо ей в глаза, будто желая загипнотизировать, а лишь затем продолжил говорить. Теперь уже тихим и вкрадчивым голосом: - Я ценю такие книги за смелость их авторов. Подумай только, каких пресных и неинтересных героинь предлагают нам наши признанные моралисты? Все эти твои тёзки-Татьяны, княгини Веры и прочие тургеневские барышни, которых дамам навязывают, как идеал, убеждая стремиться к нему душой, стараться максимально приблизиться… И для чего?! Чтобы обречь себя на муки, а еще лучше довести до изнеможения душу и вовсе погибнуть? Но ведь живой человек и должен жить! Радоваться и наслаждаться своей жизнью, а отнюдь не жертвовать счастьем ради нравственности напоказ! О, Таня, маленький мой ангел, молю тебя, никогда не становись им подобной! Останься такой, как тебе велит природа, а не выдуманный кем-то закон! Лишь тогда в конце пути ты сможешь сказать, что по-настоящему жила, а не существовала. Понимаешь, о чём я сейчас? - Понимаю! – кивнула она, внутренне затрепетав от восторга: слова Эжена действительно впервые прозвучали не какой-то недоступной пониманию мудростью, а совсем простой и, кстати, весьма соблазнительной истиной, следовать которой вдруг показалось так легко и просто, что даже странно, отчего это прежде никогда не приходило в её собственную голову. Жить ради того, чтобы радоваться, а не страдать. Вернее – не искать страданий специально. Или не зацикливаться на них, если уж такое довелось пережить, как, и в самом деле, многие и многие героини книг, которыми Тату с детства учили восхищаться. Да что там книжные героини – живые люди! Её собственная мама – яркий тому пример. Столько лет после смерти отца она практически хоронила себя заживо, чтобы опомниться лишь теперь, на самом пороге старости! И ради чего? Разве были бы все они менее счастливы, если Дмитрий Кириллович… ну или кто-то другой, появился в её жизни гораздо раньше? Нет, Эжен совершенно прав, что не придерживается глупых устаревших принципов. И сама она отныне будет жить лишь так, как велит природа. - «Будем, как солнце!» Припомнив внезапно вслух первую строчку известного многим стихотворения, Тата, прикрыв глаза, тут же продекламировала дальше: - «… Забудем о том, Кто нас ведёт по пути золотому, Будем лишь помнить, что вечно к иному, К новому, к сильному, к доброму, к злому, Ярко стремимся мы в сне золотом. Будем молиться всегда неземному, В нашем хотеньи земном!»… Ну что, верно ли я усвоила твой урок? Толковая я у тебя ученица? – рассмеявшись, она чуть растрепала белобрысую, успевшую отрасти за лето чёлку, и лукаво взглянула на собеседника.
Евгений Баумгартнер: *с ангелом души моей* Непосредственность и даже детскость этого жеста в сочетании с почти взрослым и явно осознанным кокетством заставили на мгновение застыть ласковую улыбку на тонких губах барона. А самого его – столь же мимолетно утратить дыхание от внезапного и яростного желания обладать той, которая, сама не ведая, только что прошла в весьма опасной близости от границ его самообладания. Сдержаться заставило лишь четкое понимание, что теперь просто еще не время: уступив своей слабости немедленно, он, скорее всего, не получит и десятой доли наслаждения, на которое рассчитывает в будущем. А это было бы слишком досадно, учитывая, что в руки к нему, впервые за долгое время попал столь удивительный экземпляр. Едва заметно выдохнув, Евгений Францевич одарил Таню очередным восхищенным взглядом, отмечая и страстный блеск её глаз, и нежный румянец, которым пылали щеки… Нет, он определенно не ошибся, уготовив этой девушке особенную судьбу! Надо лишь постараться и далее столь же верно и безошибочно, как удавалось до сих пор, довести её до конца по сложному и тернистому пути самопознания. - Ты лучшая из учениц, которую мог бы пожелать любой из смертных учителей, мой ангел! И за подобное прилежание, разумеется, достойна особой награды! Позволь же мне в качестве неё пригласить тебя в свой museum! – бесшумно вернув на поднос недопитую чашку, барон поднялся и вновь позвал Таню следовать за собой. В самом конце длинного коридора, по которому он провел её, будто Орфей – из царства Аида к свету, обнаружилась еще одна закрытая дверь. Вытащив из жилетного кармашка маленький ключ, и подмигнув при этом заинтригованной спутнице, Евгений Францевич ловко, не глядя, вставил его в столь же небольшую скважину, два раза провернул и далее слегка толкнул дверь. А когда она отворилась, пропустил Таню вперед, хотя внутри было совсем темно. И лишь потом переступил порог сам, тут же, впрочем, поворачивая настенный выключатель и заставляя комнату наполниться электрическим светом, изрядно приглушенным матовым стеклом плафонов. Еще больше света поглощали затянутые черным бархатом стены, выступавшие фоном для нескольких подставок-мольбертов, на которых красовались рамы с картинами, гравюрами и акварелями. - Должен сразу сказать, что это далеко не вся моя коллекция. Но для сегодняшнего дня я намеренно выбрал лишь самые любимые экспонаты. Например, вот этого Веронезе - произнес он, указывая жестом на картину небольшого формата, будто бы незаконченную или же послужившую эскизом для большего полотна. – «Леда и лебедь»… Тебе ведь знаком этот классический сюжет? А вот здесь, взгляни, тоже он, но уже на гравюре с Рубенса! Поразительно, как по-разному видят порой мастера одну и ту же историю! А кто больше нравится тебе? Древний, но весьма фривольный даже по нынешним временам миф был Тате, конечно, знаком. Однако признаться в этом спокойно и без всякого смущения она вряд ли решилась бы даже собственному брату, которому с детства доверяла практически все свои секреты. А вот с Эженом, как ни странно, это вышло проще простого. Куда труднее оказалось ответить на вторую часть его вопроса и выбрать между двумя великими художниками. - Пожалуй, мне всё-таки более близок Рубенс, - подумав несколько минут, в течение которых внимательно рассматривала попеременно то одну, то другую картину, наконец, выговорила она, вновь оборачиваясь к собеседнику. И тут же поспешно прибавила: - только умоляю, не спрашивай, почему! Боюсь, у меня просто не хватит ни ума, ни слов, чтобы толком объясниться. Особенно перед таким знатоком, как ты!.. Скажу, разве лишь, что Веронезе кажется мне здесь слишком уж мрачным. А он и не собирался спрашивать, безмолвно рассматривая стоявшую совсем близко Таню с неподдельным восторгом ценителя, что, забыв обо всех прежних своих увлечениях, созерцает процесс рождения нового шедевра. Да даже не ценителя, впрочем, а подлинного его творца! Пигмалиона, чьей Галатеей станет она, эта девочка, непостижимым образом уже сейчас воплотившая в себе то, что он так долго искал и уже почти отчаялся найти: женскую манкость в дразнящей оболочке неподдельной детской невинности. А то ли еще будет дальше! - И верно, к чему нам эти «зачем» и «почему»! – наконец, произнес барон, склоняясь чуть ближе к Таниному лицу. И дотронувшись подушечкой большого пальца до её щеки, скользнул затем вниз по линии скулы, восторгаясь этой идеальной линией: – да и все остальные слова тоже. Кому они нужны, когда начинают говорить чувства? Вначале слышен лишь неясный шепот, но затем голоса их становятся громче. Они приказывают… И вот уже ты не можешь с ними спорить… и подчиняешься! – прибавил он в конце страстным шепотом, при этом про себя продолжая холодно и с удовлетворением отмечать, как меняется выражение обращенных к нему широко распахнутых девичьих глаз, как расширяются их зрачки, делая взгляд бездонным; как, замирая внутри трепещущей груди, становится прерывистым Танино дыхание… - Ты само совершенство! – воскликнул он и осторожно прикоснулся своими губами к нежным лепесткам ее губ. Всего на мгновение. А потом отстранился, желая не столько не напугать, сколько оценить произведенный мимолетным поцелуем эффект. И вновь остался доволен. Во взгляде Тани совсем не было страха, там светилось лишь восторженное изумление. Улыбнувшись, она глубоко вздохнула и вдруг быстрым и неосознанным движением облизнула губы, опять едва не заставив его сойти с ума при виде мимолетно показавшегося наружу кончика своего розового язычка. – Совершенство, любовь моя! Притянув девушку к себе, он поцеловал её еще. И на этот раз нежные губы сразу же раскрылись ему навстречу. А сама Таня, приподнявшись на носочки, всем телом прижалась к его груди, крепко обнимая за плечи.
Татьяна Веригина: * с необыкновенным* Что-то необъяснимое будто бы ворвалось в её кровь с этим поцелуем. Какой-то волшебный яд, который, впрочем, отнюдь не убил, а словно бы наоборот – заставил родиться заново, впервые ощутив себя рядом с Эженом не робкой и неуклюжей, а свободной и красивой. Тем самым совершенством, отнести себя к разряду которого Тата прежде никогда бы даже не осмелилась. Она вообще отродясь не считала себя красивой, хотя никто и не убеждал её в обратном. Однако признанной красавицей в их семье слыла только матушка. Да еще все были уверены, что со временем прелестной барышней обещает вырасти Санька, которая и теперь уже со своими огромными синими глазами и светлыми кудрями больше походила на ожившую куклу, чем на живую – и к слову, очень бойкую девочку. Тата же всегда была слишком худенькой, слишком маленькой, слишком… несовершенной, чтобы соответствовать истинному идеалу. Походя, например, на божественную Клео де Мерод, коллекции фотопортретов которой имелись сразу у нескольких гимназических одноклассниц. И вот теперь неожиданно произошло какое-то чудо. Тате внезапно сделалось словно бы совершенно не важно, что она не похожа на признанных миром красавиц. Да и какое ей, в сущности, дело до мнения этого мира, если прекрасной – совершенной – её называет тот, чье мнение для неё теперь лишь только по-настоящему и имеет значение. Её обожаемый Эжен! Единственный, принадлежать которому хотелось уже не только всем сердцем, всей душой, но также и впервые пробудившимся от его объятий и поцелуев телом, все настойчивее напоминавшем о своём существовании сладким томлением, о котором прежде Тата лишь только читала, совершенно не представляя, как оно ощущается на самом деле. И чувство это ей вполне нравилось. Хотелось только, чтобы всё это не прекращалось, а длилось как можно дольше. Хотелось большего – того, о чём пишут в его смелых книгах, кое-что из которых Тата, правда, пока толком даже понимала. Но уж ведь Эжен-то наверняка знает, а значит, и объяснит, и покажет? - Я тоже люблю тебя! – прошептала она, будто в горячке, еще крепче прижимаясь к нему. – И хочу принадлежать тебе! Быть твоей навеки! А ты… ты тоже этого хочешь? - Я мечтаю о том же, поверь! И когда-нибудь мы обязательно будем принадлежать друг другу душой и телом, но… - отступив на шаг, барон выпустил её из объятий и сокрушенно опустил голову с искусно изображенным выражением почти физического страдания на лице, заметив которое, Таня, конечно, тотчас же испуганно спросила, что стряслось. - Ничего. Нет, ничего! – прижав пальцы сперва к губам, а потом ко лбу отчаянным жестом человека, не имеющего сил выговорить вслух тяжелую весть, откликнулся он, по-прежнему отводя взгляд. Впрочем, затем, выдержав небольшую, но чрезмерно драматическую паузу, все же «решился» рассказать. – Любовь моя, так жаль тебя огорчать, но боюсь, что вскоре нам все же придётся расстаться… - Расстаться?! – сдавленно пискнула Тата, у которой в тот же самый миг, будто стальным обручем, до хрипоты перехватило горло, а в глазах потемнело от боли и разочарования. – Насовсем? – прибавила она шепотом, едва превозмогая желание по-детски закрыть ладонями уши, чтобы не услышать утвердительного ответа, который означал крах всех успевших прорасти в сердце счастливых надежд. - О, боже мой, как ты только могла такое подумать! – воскликнул он в ответ. Вышло, должно быть, чуть более театрально, чем надо. Но в своём нынешнем состоянии Таня едва ли могла это заметить. – Разлука, о которой я говорю, лишь на время: две недели – ровно на такой срок послезавтра я обязан буду по делам отбыть в Петербург! Но уже теперь он кажется мне почти что вечностью. И я просто не знаю, как смогу его вынести? Войдя, как казалось, вполне удачно в роль страдающего влюблённого, внутри себя Евгений Францевич оставался спокоен, и все так же, как и всегда, холоден. Ну, или почти так же. Что ни говори, у этой девочки была над ним определенная, пусть, к счастью, и не осознаваемая власть. А иначе не разыгрывал бы теперь эту дурную мелодраму, а давно и без всякого трепета просто взял бы то, что в результате она теперь настойчиво пытается ему всучить… Вот только какое же это удовольствие, если дичь во время охоты сама вдруг бросается к тебе в силки? - Вот разве что… я вдруг подумал, - промямлил он все тем же тихим и грустным голосом, продолжая начатую до того мысль, - что мы могли бы иногда писать друг другу? Я мог бы оставить тебе свой адрес в столице, а ответы присылать в Москву на почтамт, до востребования, чтобы не дай бог, не скомпрометировать тебя. – «И себя, заодно!» - Если только ты не будешь против! - Эжен, глупенький, что за вздор ты сейчас несешь! – уже вполне отойдя от своего недавнего испуга, Тата счастливо рассмеялась и, вновь бросившись барону на шею, крепко расцеловала его сразу в обе щеки. Вот ведь, и правда, дурачок! Утверждает, что боится скомпрометировать её своей любовью, будто в ней есть что-то постыдное! А на самом деле, скорее всего, просто стесняется того, что намного старше! - Как я могу быть против своего же собственного счастья?! Немедленно диктуй, а лучше, нет, запиши – я ужасно запоминаю на слух даже самое важное. Это знают все близкие, поэтому вечно пишут мне записки. Стало быть, теперь и ты должен знать. Вернувшись в кабинет, где Евгений Францевич же тут же исполнил выданное ему «предписание», они еще какое-то время провели наедине, посвятив его вновь поцелуям и иным целомудренным ласкам. Те по-прежнему вызывали у Тани некоторое смущение, которое девушка, впрочем, успешно преодолевала. И то, как она постепенно открывалась ему, еще не ведая до конца всей сути происходящего с нею, казалось барону поистине восхитительным. Минуты пролетали словно мгновения. Но однажды время расставания все же пришло. Уже перед самым Таниным уходом, взгляд Евгения Францевича вновь случайно зацепился за оставленный ею раньше на краешке стола томик Дюма. Усмехаясь про себя, он взял его в руки и затем протянул девушке: - Возьми с собой, если желаешь! Тебе ведь наверняка хочется узнать, чем все закончится? А когда я приеду из Петербурга, обсудим и сравним наши впечатления. Или я объясню тебе, если что-то вдруг останется для тебя непонятным. Впрочем, если найдешь, у кого еще спросить, тоже не стану огорчаться.
Ольга Веригина: Иван Максимович сидел за столом с привычной утренней газетой, когда в столовую пришла Ольга. С того дня, как состоялся ее разговор с Элен, и с той минуты, когда та рассказала мужу, что подруга рассталась с графом Игнатьевым по причине всего-навсего «абсолютной непримиримости характеров», хозяин дома старательно делал вид, что не замечает нервного состояния, в котором пребывали обе женщины. Добиться от жены, в чем же именно заключалась та самая непримиримость, он так и не смог. И потому счел за благо далее просто все это игнорировать. Однако последнее оказалось труднее, чем ожидалось. И, в конце концов, начало нервировало уже его самого, потому что в доме с тех пор единственным живым и веселым человеком оставалась Ирина, ни о чем вовсе не подозревавшая и демонстрировавшая свойственную молодости легкость восприятия жизни. Иван Максимович завидовал дочери. Сегодня, впрочем, что-то неуловимо изменилось. И когда он поднялся, чтобы поприветствовать Олю, та вдруг улыбнулась. Почти как прежде – легко и беззаботно. «Отпустило?!» - промелькнуло у него в голове и, ответив ей тем же, Прозоров посмотрел на жену, лицо которой тоже будто бы посветлело. На самом деле, причина для того, чтобы радоваться, вернее – наконец, успокоиться, у Ольги действительно имелась. Однако весьма деликатного свойства. Поэтому поделиться она могла разве что с Элен – что и сделала, когда, едва войдя в столовую, одними губами прошептала встретившей её тревожным взглядом подруге, что все в порядке. Последнее означало, что нежелательной беременности ей все-таки удалось избежать. И потому ялтинскую историю уже точно можно было позволить себе забыть, словно дурной сон. Особенно теперь, накануне отъезда в Москву, куда Ольге предстояло вернуться уже не одной, а в компании Прозоровых, готовившихся к свадьбе сына. Последние дни в Астрахани прошли в традиционной суете сборов. Оля и Элен посещали разные лавки, выбирая подарки для друзей и родных. Не были забыты и заказанные ранее у Шарлау печенье и конфеты, разноцветные коробки которых доставили лишь за день до отъезда. Поэтому приходилось заново выдумывать, как лучше упаковать багаж. Иван Максимович, наблюдая за происходящим в его доме, по-доброму подшучивал над женщинами, что для их чемоданов ему, видимо, придется заказать отдельный вагон. Тем временем, в Москве происходили свои приготовления. Так что главный дом в Сокольниках, равно как и флигель для дорогих гостей к приезду хозяйки находились в идеальном состоянии. Едва сойдя с поезда, Прозоровы сразу туда и отправились. В то время, как Ольга первым делом двинулась к свекрови, желая поскорее увидеть детей. В холл маленького особнячка в Петровергском переулке первой, как всегда, выбежала сопровождаемая невозмутимым Монти Санька. И сразу же бросилась к матери, которая только и успела, что расстегнуть свое пальто, в объятия. - Хорошая моя, как же я скучала! - целуя дочку в белокурую макушку, Ольга гладила ее и разглядывала старших детей, возникших в дверном проеме следом за ней. – А ты, мой мальчик, будто еще больше вытянулся вверх! Сколько же это будет продолжаться?– с улыбкой обнимая её, Стёпа тут же пообещал, что больше так не будет, на что Тата тут же заметила, что в этом случае ему неизбежно придётся расти вширь. - Он ведь только и делает, что ест! – добавила она, присоединяясь к общим лобзаниям. Ольга лишь улыбнулась привычным шпилькам, которые Степа с Таней отпускали друг другу и сообщила, что сегодня всех ждет ужин столь обильный, что и Стёпке справиться с ним будет не под силу. И это несмотря на то, что к столу ждали еще Гнездовых и Максима, который хотел как можно скорее увидеться со своими родителями. На этом бы всем им и отправиться поскорее домой, в Сокольники. Но разве можно было представить, чтобы Анна Софроновна, конечно, также вышедшая поприветствовать «свою милую доченьку», вот так запросто отпустила её и внуков «в пустой дом» без обеда?! Зная, что никакие оправдания к сведению все равно приняты не будут, Ольга покорно согласилась. И к себе смогла убыть далеко не сразу. А когда переступила, наконец, порог дома, то вздохнула с облегчением. Уверенная, что именно с этой минуты все приключения последнего времени для неё окончательно остались в прошлом. И теперь всё будет как прежде. Однако, поднявшись в спальню и увидев вдруг писанную дочерью еще летом акварель с дивным букетом пионов, вновь едва не потеряла самообладание. Ведь то были те самые цветы, которые преподнёс ей однажды он… Взяв в руки этот небольшой лист бумаги, Ольга, сама не понимая, что делает, медленно поднесла его к лицу, будто ожидая почувствовать тот самый пьянящий весенний аромат. Вот только бумага не пахла. А нарисованные на ней цветы выглядели теперь лишь тенью прошлого. Но вспомнив почему-то тут же и слова Игнатьева о том, что хранить стоит не сам предмет, а воспоминания о подаренной им радости, Ольга внезапно подумала, что уж в этом-то он был, пожалуй, совершенно прав. А потому, вместо того, чтобы лелеять и холить горечь обид, возможно, следует попытаться и из этой истории вспоминать лишь приятное? Его ведь было не так уж и мало? Подумав об этом, Ольга слегка улыбнулась, вернула на столик дочкин рисунок, поправила фотографию мужа и начала переодеваться к предстоящему ужину.
Татьяна Веригина: С возвращением матушки из Ялты жизнь в доме быстро вернулась к прежнему распорядку. За исключением того, что в гимназию по утрам отправлялись уже не все трое детей, как прежде, а лишь Тата и Санька. Стёпа теперь уезжал на свои лекции и семинары ни свет ни заря. Да и возвращался гораздо позже, дни напролет проводя то в университетской библиотеке, то в анатомическом театре, о занятиях в котором порой как бы походя делился, рассказывая, как нынче препарировал то один, то другой изъятый из учебных тел орган, явно бравируя этим своим новоприобретенным «медицинским цинизмом». Делал это, впрочем, в основном в Татиной компании – мама в своем и Санькином присутствии подобные рассказы сразу же пресекла: спокойно, но твёрдо, так, как лишь она одна это всегда и умела. С тех пор на их долю выпадали лишь восторженные рассказы об университетских порядках и тамошних преподавателях, да изредка – о первых получаемых в свой адрес похвалах. «Трупами» студент Веригин, раздираемый желанием похвалиться своей доблестью, третировал отныне лишь Тату, неожиданно обнаружив в средней сестре удивительную для барышни крепость нервов. А она, и верно, слушала его с явным любопытством, окончательно «добив» однажды тем, что даже попросила на весь вечер один из томов его анатомического атласа. - И ничего удивительного, ведь я же художник! А стало быть, обязательно должна знать, как устроено человеческое тело. Разве ты не в курсе, что все великие мастера прошлого уделяли анатомии огромное внимание? Заниматься в этом вашем театре у меня возможности нет и не будет. Поэтому почему бы тебе, братец, не поделиться хотя бы учебником! – заявила она в тот момент несколько обескураженному Стёпке, который поначалу не понял, зачем ей вдруг понадобился этот талмуд. Полный, к слову, в том числе, и таких иллюстраций, которые девицам, вроде сестры, рассматривать вроде как и не пристало. Хотя они и строго научного свойства, конечно… Впрочем, подумав немного, Стёпа все-таки согласился, что доводы Таты можно признать разумными. И потому, уже через пару минут, она с довольным видом волокла к себе в комнату увесистый ин-кварто. В котором её, на самом деле, интересовало отнюдь не всё подряд. А пока лишь тлько устройство отдельных частей организма, описанию коих было посвящено так много строк и эпитетов в «Романе о Виолетте», буквально проглоченном девушкой еще в тот вечер, когда она принесла его домой от Эжена. Что и говорить, книга эта произвела на неё немалое впечатление. Особенно после того, когда улёгся первый шок от откровенности описаний и на смену смущению пришли те самые вопросы, о возможности которых её предупреждал барон, предлагая смело задавать их ему, буде в том появится необходимость. Необходимость действительно появилась. Однако возвращения Эжена из Петербурга было ждать теперь целых две недели. А спросить у кого-нибудь еще – как он великодушно, а может, даже и насмешничая, предлагал… да Тата легче бы согласилась пройти по улице в одних панталонах, нежели решиться на подобное! Так что на первый случай решено было попробовать разобраться самостоятельно. Тем более что это оказалось не так уж и сложно. Картинки в атласе были ярким, красочными и очень понятными. За исключением несметного количества латинских названий, на невозможность быстро запомнить которые постоянно сетовал даже Стёпка. Но Тате это было и не нужно. Достаточно просто знать, что и как устроено. И вот здесь-то и возникала новая порция вопросов, ответить на которые мог только Эжен. Пока же Тата решительно отказывалась понимать, как именно всё происходит при таком фатальном несоответствии. И, главное, почему в таком случае, это описывают, как наивысшее блаженство, стремясь к нему самыми разными и порой – если верить описаниям Дюма, весьма замысловатыми способами? Разумеется, интерес этот был не только глубоко научный. Читая и перечитывая описания любовных сцен между Виолеттой и рассказчиком, Тата постепенно, так или иначе, начинала размышлять и о том, что было бы, если бы все это происходило в действительности между ней и Эженом? Как бы она себя повела? Что бы почувствовала? Мысли эти, имевшие отчетливый привкус греха, казались поначалу совершенно сумасшедшими. Отгоняя их наяву, Тата всякий раз строго напоминала себе, что для приличной женщины подобное возможно лишь только после замужества! Но ночью, когда контроль рассудка ослабевал, смелые грезы возвращались помимо её воли. Проснувшись однажды посреди ночи с этим сладким томлением, в первый раз она почти испугалась испытываемых ощущений, подспудно подозревая в них нечто скверное и неправильное. Но в тот же миг, вспомнив слова Эжена о том, что в желаниях человеческого тела нет, и не может быть ничего постыдного, легко и быстро успокоилась. А позже найшла в этом даже род нового удовольствия, уже намеренно пытаясь вызывать подобные сны, перечитывая вновь затверженные и так почти наизусть страницы на французском. Не идя, впрочем, в этом ни на шаг дальше грез и фантазий. То же и в переписке с Эженом, которая, несмотря на всю откровенность их последней беседы, была на удивление целомудренна. Конверты, которые Тата исправно забирала на почте, предъявляя клерку купюру с указанным бароном Баумгартнером номером в качестве пароля, были полны признаний в любви, и нежных слов, улетавших тотчас обратно в Петербург с её ответными посланиями. Но ничего особо интимного в себе не содержали. И эта недосказанность дразнила и манила даже сильнее, чем любые откровения, оставляя широкий простор для ночных фантазий. Воображая в них в том числе и будущую встречу после разлуки, Тата и в первую неделю от нетерпения считала дни до возвращения барона. Ну а к началу второй готова была начать отмерять уже и часы. И каково же было разочарование, когда в очередном письме, вместо вести о скором возвращении, Тата вдруг прочла о том, что у Эжена возникла срочная необходимость поездки в Германию! Причины он не назвал, заметив лишь, что она, увы, не терпит отлагательств. А сама Тата любопытствовать просто не осмелилась бы, боясь показаться навязчивой и недостаточно взрослой и мудрой – проявить именно эти качества, вместе с терпением, Эжен отчаянно умолял её как раз в последнем письме перед отбытием во Франкфурт. И далее их беседа продолжалась уже из Германии. Была она все так же нежна и содержала немало интересного. Помимо уверений в неизменности своих чувств, Эжен много писал и о культурных впечатлениях. Тем не менее, всего этого Тате было слишком мало. Отчаянно тоскуя по возлюбленному, она и внешне сделалась тише и задумчивее прежнего. Будто бы затаившись таким образом в ожидании, и живя теперь куда более насыщенно своей внутренней, тайной жизнью, знать о которой никому из близких отныне было совершенно не положено.
Евгений Баумгартнер: Прощаясь со своей розой, Баумгартнер искренне надеялся вернуться к ней ровно через те самые, обозначенные во время последней встречи, две недели. Но в Петербурге его планы внезапно и существенно изменились. Причем, поначалу все вроде бы шло так, как и задумывалось. Весёлый досуг на даче одного из столичных друзей, еще до приезда пообещавшего Евгению Францевичу и нескольким их общим знакомым устроить у себя праздник в духе истинных нероновских вакханалий, продолжался целых пять дней. Однако по истечении их барон оказался в не самом радужном расположении духа. Причем, вовсе не оттого, что веселье быстро закончилось, а по куда более неприятной причине: спровоцированная, вероятно, безудержным развратом, о себе неожиданно напомнила болезнь, что, вообще-то, поражает без разбору и богатых, и бедных, молодых и старых. Но в первую очередь все же тех, кто активнее прочих поклоняется Венере. Согласно древней легенде, богиня эта однажды влюбилась в прекрасного юношу. Но тот оказался слишком ветреным и предал подаренную ему любовь. Узнав об этом, разгневанная Венера преподнесла изменнику коварный дар – жемчужное ожерелье и красную тунику, что вскоре обернулись страшной болезнью, постепенно разрушавшей его тело и передававшейся отныне всем его новым возлюбленным. Ни в языческих богов, ни в христианского Евгений Францевич уже много лет не верил. Но историю эту вспомнил практически мгновенно, обнаружив однажды, вскоре после непродолжительного путешествия в Южную Америку, на собственной шее странную розовую сыпь, отдаленно походившую на дамское украшение. Следом за этим, сразу припомнились и иные симптомы, которые, возникнув еще на борту корабля, были в тот момент приняты за недомогание от простуды, подхваченной на продуваемой всеми ветрами палубе океанского лайнера. Теперь же всё, наконец, связалось воедино и прояснилось. Будучи человеком образованным и просвещенным, барон не впал в отчаяние, а воспринял случившееся с почти философским спокойствием. Тем не менее, к светилам в этой области медицины обратился практически сразу, без промедления. Те советовали обычные и проверенные средства: препараты ртути и мышьяка, обещая таким образом если не исцелить, то надолго задержать дальнейшее развитие сифилиса – а именно с его неизбежным присутствием в собственной жизни отныне и приходилось мириться Евгению Францевичу. И после того курса лечения о неприятных симптомах удалось надолго забыть. Но в последние годы они стали возвращаться все чаще, напоминая о себе порой в самый неподходящий, совсем, как нынче, момент. Иными словами, после нескольких дней услаждения плоти, барону предстояло вновь начинать морально приготовляться к её добровольному истязанию, ведь лечение раз от разу становилось более продолжительным и болезненным. А результат радовал все меньше. Вот и теперь профессор Шрёдер, к консультациям которого Евгений Францевич обыкновенно в таких случаях прибегал, сказал, что достигнутый эффект его не больше удовлетворяет. И посоветовал попытаться продолжить лечение у одного своего германского коллеги по фамилии Эрлих, из переписки с которым Шрёдер недавно и узнал о проводимых в принадлежащей немцу лаборатории исследованиях нового препарата против люэса. «Zauberkugel» – «волшебная пуля»! - повторял про себя барон, точно некую мантру, срочно выезжая затем из Петербурга в Берлин, а оттуда во Франкфурт. Была какая-то скрытая ирония в том, что яд, которым он уже и так многие годы вынужденно отравлял свой организм, должен будет наконец-то его исцелить. Впрочем, гарантий этого никто не давал. И в Германию он приехал, чтобы добровольно стать подопытной мышью. Именно так сразу откровенно и заявил ему при личной встрече профессор Эрлих. Тем не менее, в черном и, возможно, уже тоже покрытом сифилитическими язвами сердце барона с этого момента вновь затеплилась небольшая, но все равно согревавшая его надежда. И вот, спустя почти полтора месяца лечения, он возвращался в Москву. Сидя в вагоне первого класса, потягивал крепчайший кофе из маленькой чашечки, которую наполнял время от времени вновь, и мечтательно улыбался, откинувшись на бархатное сидение дивана. Домой возвращаться приятно всегда, но особенно – если тебя там еще и ждут. А в этом у Евгения Францевича сомнений не было, ведь столе, прямо перед ним, лежала целая стопка письменных тому подтверждений. Таня, с которой он не прекращал эпистолярного общения даже тогда, когда отправился в Европу, полностью оправдала его надежды. Писанные изящным почерком послания, впрочем, были абсолютно бестолковы – как и от всякой влюбленной девицы. Но они все равно развлекали его, развеивая германскую скуку, с которой Баумгартнер боролся тем, что сочинял на них ответы, изъясняясь в подобном же стиле, больше подходящем безусому и недалёкому юнцу, нежели взрослому и образованному мужчине. Но Тане, кажется, это нравилось. Кроме того, помимо обязательных глупостей, письма содержали и некоторую долю разумного: невольно становясь в этом вновь самим собой – утонченным и образованным эстетом, Евгений Францевич подробно и весьма увлекательно описывал интересные места, в которых случилось побывать в этой поездке. Особенно при этом восхищался Штеделевской галереей, совершенно искренне сокрушаясь, что Тани нет рядом, и потому она не может видеть и прикасаться сердцем к собранным под её крышей великим творениям искусства. Отсутствие Тани печалило его, конечно, не только по сугубо духовным причинам. Возникшее к ней однажды влечение в разлуке никуда не исчезло, а напротив, многократно усилилось, подстёгиваемое отчетливым пониманием временного цейтнота, в котором барон невольно и так некстати оказался. Ведь, хорошо зная себя, он был совершенно уверен, что пройдет еще совсем немного, и Таня просто перестанет быть ему интересна. Уже вступив в ту пору, когда женское тело стремительно изменяется, она вот-вот утратит свою полудетскую хрупкость, округлится и станет всего лишь… одной из многих. Следовательно, ждать более – нельзя. И приникнуть к этому, пока еще чистому, источнику необходимо как можно скорее.
Ольга Веригина: - Какая же ты красивая! – с некоторой завистью произнесла Санька, рассматривая новое платье старшей сестры, а потом перевела взгляд на собственное отражение в зеркале. Нет, ее наряд, конечно, тоже хороший, только вот все еще по-детски короткий. Тане же сшили настоящее взрослое платье. – Почти как мама! Сама Ольга Дмитриевна в этот момент тоже присутствовала в комнате. Стоя рядом, она придирчиво разглядывала обеих, стараясь подметить даже самые незначительные огрехи в обновках, чтобы как можно скорее их устранить. До свадьбы у Прозоровых оставалось два дня, и это означало, что времени у них всех катастрофически мало. - Вы обе у меня красавицы... Так, Таня, ну-ка, покружись, пожалуйста! Да, вот, хорошо… Ага, вижу! Вот здесь и необходимо было подправить, - проговорила она, подколов булавкой повыше буф рукава, и еще раз критически оглядела дочь. – Теперь в самый раз! А с высокой прической, да еще с локонами, ты будешь смотреться, как настоящая принцесса! Пролепетав в ответ что-то едва слышное, Таня смущенно потупилась, но по выражению ее личика было понятно, что она и сама собою очень довольна. Радовалась за неё и Ольга Дмитриевна, которая всегда немного переживала о полном отсутствии у Тани той женской утонченности, что была присуща даже совсем еще юной Александре. Но вот, буквально у неё на глазах, в очередной раз подтвердилась старая аксиома, гласящая, что иногда довольно только подобрать правильное платье – и красота женщины распускается, подобно пышному цветку на ярком солнце. - Ну всё. Теперь переодевайтесь и поскорее спускайтесь к чаю, – ласково улыбнувшись своим девочкам, Ольга первой покинула Танину спальню, где и происходил весь этот разговор, и не спеша направилась в гостиную, где всякий раз перед совместными трапезами собирались, дожидаясь друг друга, хозяева и гости дома. В настоящий момент там находились Стёпа и Прозоровы, которых, из-за всех нескончаемых предсвадебных хлопот, после приезда в Москву Ольга Дмитриевна в основном-то только и видела, что по утрам за завтраком. А дальше у них вновь начинались какие-то визиты и требующие личного участия дела. И это несмотря на то, что сам свадебный приём по традиции организовывали их будущие сваты. Но Елена Всеволодовна просто не была бы собой, если б и в этом не попыталась принять деятельное участие. Но сегодня была суббота, день относительно спокойный, так что приблизительно к полудню все Ольгины чада и домочадцы, наконец, собрались в полном составе и в одном месте. - Нет, но вы только послушайте, каков заголовок: «Гибель гениальной артистки»! М-мм?! – многозначительно взглянув поверх развернутой газеты на сидящего в кресле напротив Степана, затем на жену и на Ольгу, воскликнул вдруг Иван Максимович. – Каково?! И что после такого громкого заявления должно содержаться в статье, которая под ним вышла? По мне, так не меньше, чем падение хрустальной люстры на голову этой несчастной! Или катастрофа её экипажа со смертельным исходом. На деле же… вот: «Весь столичный театральный мир, а также обожатели прелестной м-ль Луцци оплакивают страшную потерю! Юное дарование, которой прочили славу новой М.К или Павловой, внезапно объявила о завершении карьеры по причине грядущего вступления в брак»… Так, дальше всякая плаксивая ерунда, но потом, я лично считаю – апофеоз: «Нет, и не может быть ничего трагичнее, чем горькое осознание того, что очередному великому таланту суждено потонуть в скучной рутине быта. Увянуть, словно сорванному злою рукой до срока и так и не явившему миру полной своей красы, бутону…» Ну и прочее в том же бессмысленно-патетическом тоне! Однако, дамы и господа, до чего ж мы дойдем, если вскоре, и верно, все вокруг станут всерьез думать, что замужество для девицы – не счастье, а просто-таки настоящая драма! Пф-ф, право слово, нынешним нашим писакам явно просто нечем себя занять. Вот и ищут кругом то скандал, то трагедию… А тут знать бы еще, кто она вообще такая, эта «тонущая в рутине» мадемуазель? И хороша ли хоть в половину того, как об этом пишут? - Она очень одарена, – глядя на него в упор, бледными губами тихо проговорила в ответ Ольга, в чьей голове сейчас бился только один вопрос: было ли где-нибудь в статье названо имя счастливого избранника. Но нет, если бы так, то Жан непременно уже об этом сказал. Да и явно не был бы так иронично и спокойно настроен, если бы прочел его имя! - Постой, но когда ты успела ее увидеть?! Где? – разочарованно воскликнула подоспевшая как раз к этой минуте Санька – главная и самая неистовая балетоманка во всей их семье, на протяжении последних лет посетившая вместе с матерью и остальными родственниками, кажется, чуть ли не все самые громкие премьеры. - В Ялте, - уже почти совладав с собой, ответила Ольга и быстро, без подробностей, рассказала, как во время отпуска ей посчастливилось побывать там в театре на «Спящей красавице». – Простите, я вспомнила, что мне нужно кое о чем попросить Анну. С этими словами Ольга покинула комнату, но дальше пройти смогла всего несколько шагов, безвольно опустившись на первый же попавшийся на глаза стул, прижимая к горлу похолодевшие ладони. - Ну вот, Леночка, теперь все окончательно разрешилось, - тихо произнесла она, когда спустя пару минут, за ее спиной появилась подруга, бережно обнявшая ее за плечи, - абсолютно всё встало на свои места. Она покидает сцену, потому что будущей графине Игнатьевой не пристало скакать по её подмосткам, размахивая ногами, обтянутыми балетным трико… Что же, утешает, что, по крайней мере, хоть с ней он поступил, как порядочный человек. - И все же, справедливости ради, дорогая! Там ведь так и не названо напрямую имя её будущего мужа! – непонятно зачем, Элен снова было попробовала усомниться в очевидном. Но Ольга подняла на неё взгляд, полный такой невыразимой тоски, что только и оставалось обнять её покрепче и глубоко вздохнуть. Так и простояли они в обнимку вдвоем еще минут пять. А потом, как следует собравшись духом, вернулись к остальным – так, будто ничего и не произошло.
Татьяна Веригина: В середине октября Эжен прислал письмо, в котором сообщалось, что все его дела в Германии, наконец-то, закончились, а значит – еще немного, и он уже вновь окажется в родной и любимой Москве, по которой, если верить тому же посланию, за время отсутствия соскучился до чрезвычайности. «Конечно, не так, как по тебе, мой маленький ангел, однако…» - прочитав эти строки, Тата, сердце которой, казалось бы, от подобных слов должно было радостно затрепетать и забиться в три раза быстрее, лишь обреченно вздохнула. Скорейшее возвращение возлюбленного все эти недели было ее главным желанием. Однако теперь, пытаясь представить дальнейшее развитие своего романа, Тата приходила всё в большее отчаяние, так как просто не видела для этого практически ни единой возможности. Это ведь только в поговорке разлуку сравнивают с ветром, что сильнее раздувает пламя любви. В жизни чаще всего бывает ровно наоборот. За подтверждением и примером этой грустной истины Тате не надо было даже ходить дальше порога собственного дома, который, с тех пор, как мама вернулась из Ялты, к слову, еще так ни разу и не переступил граф Игнатьев. А ведь все время перед отъездом бывал у них в Сокольниках практически ежедневно, а звонил и вовсе не по разу в день. В радостной суматохе сразу после возвращения Ольги Дмитриевны с кипой подарков и толпой гостей, среди долгих и подробных взаимных расспросов обо всем, что произошло за время разлуки, этого, кажется, никто и не замечал. Однако для Таты, никогда прежде не наблюдавшей любовных историй в непосредственной близости, а не в книгах или на театральной сцене, отношения Дмитрия Кирилловича и мамы до её отъезда на курорт служили своеобразной эталонной меркой того, как это и должно быть. Граф ухаживал за ней, своей избранницей, столь широко и открыто, что ни у кого не возникало даже тени сомнения, что всё это вот-вот, буквально в ближайшем будущем, закончится их свадьбой. Но… не прошло и двух месяцев, а мама уже вновь ведет свою прежнюю, почти закрытую от всех жизнь, словно и не было в ней до этого никакого Игнатьева. Да и сам он, как уже было замечено барышней Веригиной, встреч отнюдь не ищет. Хотя никаких препятствий для этого вроде бы и не имеет – в отличие от Татиного возлюбленного. И в отличие от самой Таты, которая теперь уж, и правда, порой думала, что лучше бы барону было пока и вовсе не возвращаться, а так и жить в этом своём Франкфурте. Иными словами, достаточно далеко, чтобы не страдать от невозможности увидеться, находясь при этом в одном городе. Ведь теперь, когда мама дома почти безотлучно, улучить хоть несколько часов для нового свидания будет практически невозможно! Вот и гадай, выдержит ли их с Эженом собственное «пламя» такой новый порыв ветра, или же окончательно угаснет под грудой пепла разочарования и несбывшихся желаний… Стараясь изо всех сил прогнать эти горькие мысли, Тата, тем не менее, находила все больше пугающих подтверждений, что все это не просто её бред и паранойя. Переписка с бароном, которую они вынужденно продолжали прежним способом и после его возвращения, была по-прежнему нежна и практически ежедневна. Но что-то в ней все равно уже поменялось. Нечто непередаваемое словами, но отчетливо читаемое Татой между строк и заставляющее её все глубже впадать в уныние и чуть ли не проклинать уже в сердцах день, когда оказалась на той выставке у Морозова. Ведь не пойди она тогда в этот злосчастный дом, может, и не было бы нынешних страданий? Жила бы, как прежде – спокойно и размеренно. А теперь… даже рисовать вот совсем не хочется! На фоне таких рассуждений, впрочем, накатывала еще большая тоска. Представить собственную жизнь без барона Баумгартнера Тата уже не могла. А тут еще и чужие предсвадебные хлопоты, которые лишь подливали масла в горнило её душевных мук. Нет, она ни капельки не завидовала будущим новобрачным! Напротив, радовалась за Максима Прозорова и его избранницу Лизу, на пару с которой молодой человек успел уже несколько раз после приезда родителей в Москву, заглянуть и к ним, в Сокольники. При этом оба – и жених, и невеста, выглядели такими счастливыми, такими окрыленными своим предвкушением близкого счастья, что было просто невозможно ими не любоваться. Самой же собой Таня и прежде-то не слишком часто любовалась, а теперь и подавно – хоть в зеркало не гляди: бледная, еще пуще прежнего худая от постоянных тайных переживаний и тревог, того и гляди юбки сами по себе с талии на пол сваливаться начнут… Единственный раз, когда ощущение это… пусть и не ушло совсем, но хотя бы ненадолго куда-то девалось, случился в тот день, когда вместе с мамой и Санькой они в очередной раз подгоняли сшитые к грядущему торжеству наряды. Вернее, как раз мамино-то платье, как всегда, село с первого раза идеально. Да и с Санькой возни практически не потребовалось, а вот Тату Ольга Дмитриевна довольно долго заставляла пройтись то так, то этак, повернуться, привстать на носки, поднять руки – и прочее в подобном духе, пока девушка не начала чувствовать себя кем-то, вроде деревянной марионетки, которую дергает за ниточки обезумевший кукловод. От беспрестанного верчения вокруг своей оси у неё в какой-то миг даже не на шутку закружилась голова. Но мама была непреклонна, заставляя проделывать все эти странные па вновь и вновь, что-то постоянно подбирая, присборивая и подкалывая в разных местах при помощи целой кучи булавок. Пока пристальный оценивающий взгляд её, наконец, не потеплел, а на губах не появилась довольная улыбка. Именно в этот момент решилась взглянуть на себя в зеркало сама Тата – и обомлела от удивления! Даже теперь, не в окончательном еще виде, без той самой высокой прически и локонов, о которых твердила мама, как о чём-то обязательном, она казалась себе как никогда красивой. И даже ростом, кажется, немного повыше! «Ах, если бы такой меня смог увидеть Эжен!» - возникнув в тот самый миг, как неизбывная мечта, мысль эта затем уже больше ни разу не покинула её сознания, появляясь в нем вновь и вновь, пока, к концу следующего дня не обрела образ полноценной авантюры. Рискованной, но если всё удастся осуществить так, как и задумано, то наградой будет, наверняка, самое большое счастье, о котором только и можно мечтать. И кто знает, вполне возможно, не пройдет и полугода, как свадебные церковные колокола, что послезавтра будут звучать в церкви для Максима и его невесты, прозвонят уже и для них с бароном Баумгартнером…
Степан Веригин: *с мамулей* В руках у Степана была сафьяновая коробочка, которую он вот уже несколько минут рассеянно вертел перед собой. Впрочем, превратиться в некое подобие Роденовского «Мыслителя», изображение которого он как-то увидел в одном из художественных альбомов средней сестры, юношу заставляло вовсе не её содержимое. Ведь это была всего-навсего пара новых запонок, украшенных по центральной пластине вставками из темного лазурита. По замыслу Ольги Дмитриевны, подарившей их сыну, последние должны были составить комплект к галстучной булавке, что когда-то принадлежала Александру Глебовичу Веригину и с некоторых пор перешла в пользование к Стёпе. А весь вместе этот набор предназначался, стало быть, в качестве аксессуаров к парадному одеянию, в котором молодому человеку предстояло щеголять, почитай, весь завтрашний день. Мысль об этом заставляла Стёпу тяжело вздыхать уже сегодня, за много часов до начала неизбежной пытки фрачной парой, накрахмаленной до хруста манишкой с её ужасным блестящим атласным воротником и нелепым шелковым жилетом. В упорной нелюбви к любым проявлениям светской жизни, он, если верить маме, тоже весьма походил на Александра Глебовича. Она довольно часто с улыбкой вспоминала, как по молодости расстраивалась нежеланием супруга выезжать и, как поначалу думалось, полным его равнодушием к моде. Потом, правда, выяснилось, что это не совсем так. И что муж прекрасно разбирается в одежде, знает, что ему идет, а главное – умеет это с достоинством носить. Просто, как и во всём остальном, предпочитает внешним эффектам внутреннее наполнение. И самое поразительное, что Стёпа успел у него это каким-то непостижимым образом перенять, будучи совсем еще ребенком. Данный комплимент, как и прочие сравнения с отцом – в чем бы то ни было, всегда были ему чрезвычайно лестны, заставляя стараться еще больше, чтобы соответствовать. Это принесло свои плоды даже здесь, потому что вот уже несколько лет Ольга Дмитриевна спокойно позволяла сыну самому формировать собственный гардероб, совершенно не опасаясь, что в нем будут какие-либо серьезные огрехи с точки зрения уместности и соответствия хорошему вкусу. То же касалось и отношения к светским мероприятиям. Хотя в этом мама всё чаще осторожно советовала воздержаться от полного копирования отцовской манеры. Но Степан стоял на своём: ему это действительно неинтересно! Поэтому, даже после сегодняшнего Прозоровского мальчишника, который был, к слову, совсем неплох, все же предупредил Максима, что завтра будет присутствовать только на церковной церемонии – а после сразу отправится в университет, где профессор пообещал ему первое самостоятельное вскрытие в анатомическом театре… Этого Степан, правда, рассказать приятелю уже не решился, дабы не прослыть окончательно полоумным. Кроме того, Макс и без этого сильно огорчился, хотя принял его извинения с пониманием: сам недавний студент, он еще не забыл, что учёба – если действительно хочешь добиться успеха на выбранном поприще, порой требует отрешиться ото всего. Особенно в профессии, которую выбрал для себя еще в детстве Стёпка. - Тут самое главное – стараться не нарушить баланс между вот этим вот всем «важно-серезным» и развлечениями! - Так мы, вроде бы, этим здесь и занимаемся?! – весело поинтересовался в ответ Степан – уже так, чтобы их услышали остальные. – Изо всех сил стараемся и балансируем? А после сразу взял со стола бокал и провозгласил новый тост за жениха и невесту, а также за их будущие приватные развлечения, чем вызвал громкий взрыв хохота у всей компании и легкий румянец у жениха. - Да ты и сам среди своих «артисток» анатомического театра про живых красоток ненароком-то не забудь, – откликнулся он, в конце концов, подмигивая Стёпке. – Пора бы и тебе, в самом деле, уже влюбиться! Ну, хоть, что ли, для пробы! Услышав об этом, молодой человек лишь молча усмехнулся. Максим – да, впрочем, и никто другой, включая самых близких людей, вроде мамы и Татки, были не в курсе, что нечто подобное с ним уже однажды случалось. Именно что «для пробы», как вскоре и выяснилось. И, к счастью, довольно быстро, закончившись почти за такой же срок, как и нынешний мамин роман с графом Игнатьевым. Вернее, о том, что он закончился, Степан мог пока лишь догадываться – не наблюдая более Дмитрия Кирилловича ни у них в Сокольниках, ни где бы то ни было еще в непосредственной близости от матери с тех пор, как та вернулась домой из Ялты. Поделиться же догадкой ему было просто не с кем: Тата и Санька еще совсем дети, а вот так запросто взять и спросить у мамы обо всём напрямую, он не смел. Хотя уже давно полагал себя не только её сыном, но и другом. А еще – и с этим уж точно никому не поспорить – единственным в семье мужчиной, который обязан быть своим женщинам опорой и защитой. Беречь их и опекать, защищая от любых посягательств на честь и достоинство. А кто может поручиться, что такая защита не требуется, например, сейчас маме?! Об этом, немного разомлев от выпитого вина, он вновь мысленно рассуждал по дороге домой из новомодного «Эльдорадо». Об этом же почему-то подумал и тогда, когда, случайно заметив полоску света под дверью, просунул голову в дверь маминого кабинета и увидел, как, склонившись над столом, она грустно перелистывает страницы какого-то журнала. - Надеюсь, что ты не спишь не из-за меня? – поинтересовался он, проникая в комнату уже целиком и направляясь к ней, чтобы обнять и поцеловать. - Нет, вовсе не потому, - целуя его в ответ, с улыбкой отозвалась Ольга, причина бессонницы которой имела другое имя – Аделаида Луцци. Лёжа в темноте собственной спальни, она зачем-то себе на беду в очередной раз вспомнила о статье, которую третьего дня зачитывал вслух Иван Максимович – и дальше поток мыслей было уже не остановить. Но, убеждая себя вновь и вновь, что все случившееся закономерно, Ольга лишь еще больше растравляла душу. Поэтому, решив в итоге, что сойдет с ума, если сейчас же не прекратит, покинула постель и отправилась, как всегда, искать спасения в чтении. Но сыну об этом знать не полагалось. – С вечера что-то не спалось, вот и решила приманить Морфея иным способом. Ну а ты? Весело ли провел время? - Да, все хорошо, - даже не подозревая об обуревавших её душу страданиях, Степан слегка пожал плечами, усаживаясь напротив. И принялся рассказывать о сегодняшних своих и приятелей похождениях, занявших целых двенадцать часов, начавшись в полдень и закончившись лишь только к полуночи – пусть и без многих лишних для мамы подробностей. Слушая об этих весёлых безумствах, она иногда не верила и переспрашивала, действительно ли все правильно поняла, качала головой и даже смеялась. Воодушевившись успехом он, в конечном итоге, и решился задать беспокоивший все это время вопрос, услышав который Ольга Дмитриевна резко перестала улыбаться и даже метнула на него рассерженный взгляд. Но почти тут же успокоилась. - У меня было достаточно времени, чтобы подумать и решить, что нам с графом лучше расстаться, - очень спокойно и твердо произнесла она. И словно поставила в их разговоре ощутимую точку, отсекая ею любую возможность продолжения. Ну что же, раз так, Степан продолжать и не стал. Но после, уже находясь у себя в комнате, думал лишь о том, что почему-то маме на этот раз совершенно не поверил. С тех пор прошло уже много лет, но он еще помнил, как однажды она переменилась, возведя вокруг себя некое подобие ледяной стены. Ровно то же самое он отчетливо видел и теперь. Хотя так и не узнал причины произошедшего. И почему, все же, женщины такие странные существа, думал Стёпа, вновь невольно вспоминая собственное прошлое лето, так неожиданно принесшее бурный и стремительный роман с хозяйкой соседней дачи. А также ту удивительную легкость, с которой она после сама же всё и прекратила. Что же, возможно он все-таки прав, представляя любовь лишь химической реакцией, что ослабевает, когда на неё перестает действовать специфический катализатор. И не потому ли иногда так трудно вновь её запускать, что всякому в жизни отмерено лишь определенное количество исходных «реактивов», и если они полностью использованы еще в прошлый раз, то дальше ничего уже не может и выйти, как ни старайся? Так и не найдя ответа, Стёпа лег спать, чтобы наутро все-таки облачиться в свою шелково-шерстяную броню и ужасные лаковые туфли.
Ольга Веригина: *с котиком* В этот солнечный осенний понедельник звон свадебных колоколов разливался по всей Москве, ведь венчание в день почитания иконы Иверской Божьей матери обещает молодой семье ее заступничество и покровительство. Вот и к храму Преображения Господня, что близ Стромынки, уже к часу пополудни начали собираться первые гости. Спустя еще полчаса прибыл вместе с родней чуть взволнованный жених, а ближе к двум – времени, на которое и было назначено таинство венчания, на Преображенскую площадь въехал украшенный цветами и лентами экипаж невесты. И, собравшись, наконец, вместе Максим с Лизой под руку вошли в настежь распахнутые врата храма, где их встретил сам настоятель, а также те, кто пришёл поздравить молодых с их самым счастливым днем. Гостей собралось много, должно быть, около сотни. И поначалу их переговоры наполняли высокие церковные своды неумолчным тихим гудением, словно где-то тут же, рядом роился настоящий пчелиный улей. Живым и настоящим казался даже сам проникающий сюда снаружи свет – золотой, мерцающий цветными бликами на драгоценных окладах икон, он будто слегка дрожал, ласково касаясь людских лиц, озаряя и их заодно своим особенным сиянием. Как полагается родне и ближайшим друзьям, Ольга Дмитриевна, её дети, семейство Гнездовых в полном составе и еще несколько родственников невесты стояли в непосредственной близости от аналоя. Поэтому лучше других могли рассмотреть молодую чету, приведенную к нему под пение торжественного псалма настоятелем, чей зычный, раскатистый бас, за исключением голосов мальчиков-хористов, теперь разносился вокруг единственным – все прочие присутствующие давно умолкли, благоговейно вслушиваясь в древние слова молитв и наставлений. Поначалу была к ним столь же внимательна и Ольга Дмитриевна. Но вскоре, однако, она начала ловить себя на том, что то и дело невольно уносится мыслями в день, когда так же, как и Лиза – рядом со своим избранником, сама стояла перед алтарём возле Саши. Как равнодушно повторяла за священником все необходимые клятвы – в то время как будущий тогда еще муж, казалось, пропускал через душу каждое его слово... Как после не сберегла даже своего подвенечного наряда, почти сразу отосланного модистке, чтобы та переделала его в бальное платье, которое после и надето-то было всего пару раз, а дальше так и сгинуло где-то в недрах гардероба, большую часть которого пришлось оставить в Петербурге перед отъездом… Знать бы тогда, как горько будет жаль сегодня всего этого – упущенного и неиспытанного! И как обидно понимать, что ничего уже не изменить. Разве что сделать все возможное, чтобы хотя бы дети были по-настоящему счастливы, оказавшись однажды на этом месте – и тем, хотя бы немного загладить ту, давнюю вину перед собственной совестью. Хотя, как и каждая мать, в душе Ольга всё еще не была готова принять факт, что уже как минимум двое из них – достаточно взрослые. И оттого вот-вот отправятся совершать первые самостоятельные шаги в большом мире, который, увы, так часто жесток и неприветлив, что от этой мысли ей всякий раз становится страшно. Кто станет первым – Стёпа или, может быть, Тата – ведь девочки взрослеют раньше? В последнее время она часто об этом думала, внимательно вглядываясь порой в их лица. Будто надеясь что-то по ним заранее угадать. И всякий раз успокаивала себя, что оба, все же, еще слишком юны. А значит, долго не покинут родного гнезда, подобно давно повзрослевшим мальчикам Гнездовых, Алине, а вот и теперь и сияющему радостной улыбкой Максиму Прозорову, которого священник только что назвал пред Богом и людьми мужем стоящей рядом с ним и тоже светящейся от счастья девушки. А дальше все вокруг Ольги вновь пришло в подобие броуновского движения. Две только что породнившиеся между собой семьи и многочисленные гости спешили поздравить друг друга и новобрачных. Потом началось неизбежно долгое, совместное и по отдельности, фотографирование на выходе из церкви, а после вереница экипажей двинулась за город, в имение родителей невесты, где праздник должен был продолжаться в течение всего дня с небольшим перерывом лишь перед вечерним балом. Неожиданно теплая погода, установившаяся в течение последней недели, которую многие считали изрядно припозднившимся в этом году бабьим летом, позволила устроить его прямо перед домом, где был разбит огромный шатер. Под ним установили столы, буквально ломившиеся от всевозможных вин и закусок – дабы гости, прибывшие из города прямо сейчас, ни в коем случае не оголодали до вечерней трапезы, а те, что подтянутся позже, взбодрились с дороги и поскорее развеселились, подняв несколько бокалов за счастье молодых. Впрочем, почувствовать себя немножечко пьяным – причем, вовсе без вина, позволял, казалось, даже сам воздух погожего осеннего дня, в котором едва уловимо витал и легкий дымок от жаровен, смешанный с ароматом опавших листьев, и дух уже остывшей воды пробегающей неподалеку маленькой извилистой речки, по берегу которой с удовольствием прогуливались некоторые гости. Вокруг них с радостными возгласами носились играющие в горелки дети, весёлыми стайками туда-сюда сновала молодежь постарше. Для тех же, кто считал себя чуждым чрезмерно активного отдыха, хозяева повсюду расставили множество удобных плетеных кресел, в которых можно было с удобством расположиться, чтобы просто, молча, подумать о своём, или насладиться приятной дружеской беседой. Именно этот способ развлечься выбрали для себя Ольга и Наталья Гнездова. Разговор их тёк, как подобает в подобных случаях, легко и чуть лениво – до тех пор, пока мадам Веригина в очередной раз не уперлась взглядом в озадачивавшее её за сегодня уже не впервые выражение лица собственной средней дочери. В отличие от других барышень, оживленно щебечущих между собой, обсуждая, должно быть, вечернюю часть праздника, Тата устроилась в стороне с тоскливой и даже хмурой миной совершенно одна. И, кажется, отнюдь не разделяла всеобщего благодушия. - Извини, Наташенька, я тебя ненадолго оставлю. Не зная, что и думать, Ольга, однако, вознамерилась теперь уж непременно дознаться, в чем там дело. И потому, оставив насиженное место, незамедлительно направилась к Тане. - А ты, котик, смотрю, что-то совсем и не весела? Может, расскажешь, наконец, что с тобой происходит? - Всё в порядке! – вновь задумавшись о своём, Тата не заметила приближения матери, потому, внезапно услышав прямо над собой её голос, резко вскинулась и настороженно взглянула ей в лицо, прежде чуть отогнув вверх широкие поля собственной шляпки. Но затем, быстро взяв себя в руки, улыбнулась и покачала головой. – Ты меня почему-то испугала, - быстро прибавила она, поясняя свою первоначальную странную реакцию, а потом продолжила – как бы немного извиняясь. – Хотя, если по правде, то голова очень болит. Еще с утра. В церкви еле выстояла службу. Надеялась, хоть тут, на свежем воздухе, станет легче, да как бы ни так. А как представлю, что еще как минимум до позднего вечера не прилечь, совсем худо становится. - Ох, милая! Но я же не знала! – тихо воскликнула в ответ Ольга, будто оправдываясь. Хотя Тата ни в чем её не обвиняла. Но для того чтобы в душе немедленно всколыхнулось жгучее чувство вины, этого было и не надо. Ведь, «если по правде», то неладное с дочерью она заметила давно – все эти дни девочка выглядела более рассеянной и апатичной, чем всегда. Однако если первое, в принципе, всегда было чертой её характера, и потому в доме никто уже давно не удивлялся, если Тата опять что-то забыла или напутала, то второе, конечно, должно было бы обратить на себя её, матери, куда более пристальное внимание. Если бы только она не была так глубоко погружена то в собственные страдания, то в попытки их изжить, но просто подошла и спросила, в чем дело. Хотя бы сегодня утром – еще до отъезда в церковь. А так, снова не придав ничему значения, выходит, только усугубила мучения бедняжки, вынужденной стоически переносить их на глазах у всех, почти не подавая виду. - Что же делать? Может, давай, пошлю кого-нибудь за порошком? Впрочем, это не лучшая идея, - сжав губы, Ольга Дмитриевна задумалась. Попросить, что ли, кого-нибудь из хозяев устроить Таню на несколько часов в одной из гостевых спален? Это наверняка не сложно сделать. А там уж можно и лекарство выпить – после девочка немного поспит и, возможно, к вечеру почувствует облегчение. Решив, что это наиболее разумный вариант, она уже собралась предложить его Тане вслух, но была невольно перебита возникшим возле них как раз в этот самый момент Стёпой.
Татьяна Веригина: *с только моим старшим братом и остальным семейством* - А что это вы тут шепчетесь, да еще в стороне от всех? Какие такие секреты без меня обсуждаете, а? – хитро улыбнувшись, юноша подмигнул сестре, слегка удивившись, что та почему-то, против обыкновения, не ответила ему немедленно тем же самым. – Ну ладно, не суть. Я просто хотел предупредить, что уже уезжаю обратно в город и что Саньку забираю с собой – отвезу ее домой, а сам заодно переоденусь и махну в университет… Слушайте, а правда, что стряслось-то у нас? – попеременно взглянув на мать и на мрачно потупившуюся Татку, Стёпа и сам нахмурился. – Я уже волнуюсь! - У Тани, оказывается, с утра сильно болит голова, поэтому она плохо себя чувствует, - ответила сразу за двоих Ольга Дмитриевна, изложив затем, наконец, детям свою идею. – А после отдыха тебе наверняка станет легче. Как раз к самому балу! Ну что скажешь, котик? – повернувшись к Тане, она ласково и немного просительно заглянула ей в глаза. Ответом ей стала лишь очередная страдальческая гримаска, будто бы «против желания» на миг исказившая милые девичьи черты. Впрочем, страдание-то как раз было неподдельным, хоть и имело иную, нежели мигренозная, природу. На самом деле, Таня просто не знала, как ей быть – ведь её продуманному, казалось бы, до самых мелочей плану грозила вполне себе реальная угроза фиаско. Ну, кто? Кто, скажите, мог представить, что мама, вместо того, чтобы просто-напросто отправить её домой, внезапно начнет выдумывать всякие странности?! Для чего все эти сложности?! И, главное, зачем ей, Тате, нужен этот идиотский бал? Можно подумать, она только и мечтает о том, чтобы ей оттоптал в вальсе ноги какой-нибудь неуклюжий юнец!.. Ну, или о том, чтобы сделать это самой – и вконец опозориться, учитывая, как «ловко» ей удаются все эти затейливые па, даже после стольких попыток им как следует научиться… - А знаете, что я скажу, мадамочки мои дорогие? – вновь вмешался в их разговор Стёпка, до того еще раз окинув сестру изучающим взглядом. – Что нашей Татке сегодня лучше бы и вовсе как-нибудь обойтись без бальных танцев! Даже после отдыха, даже если голова вдруг пройдет… Да ты сама посмотри на неё, получше, мам! Это же невеста вампира! Бледная, как полотно, синяки под глазами… Я, конечно, пока не врач и еще меньше понимаю в этих ваших балах, так что решать вам. Но уверен, что в такой ситуации отец бы, например, сразу отправил её домой, отсыпаться. В другой момент Тата бы непременно обиделась на Стёпу за столь нелестный отзыв о собственной внешности: и надо же только такое было выдумать! Зато конкретно сейчас едва сдержалась, чтобы не повиснуть у него на шее с благодарным визгом. Сам того не ведая, брат только что спас казавшееся уже совершенно безнадёжным дело, выбрав для этого – опять же без всякого умысла – единственно верный и до сих пор неоспоримый для мамы аргумент: мнение покойного мужа. Пусть даже и в виде Стёпкиного предположения. Сама Тата, как уже было отмечено, Александра Глебовича почти не помнила, хотя неизменно при всех, и даже наедине с собой, мысленно, называла его отцом. И уж тем более не могла представлять возможный ход его рассуждений о чем бы то ни было. Поэтому, за ту короткую минуту, пока мама размышляла над Стёпкиными словами, словно бы взвешивая что-то на невидимых внутренних весах, едва не заработала от напряжения уже не мнимую, а самую натуральную головную боль. К счастью, все завершилось благополучно. И Ольга Дмитриевна, признав, что такой выход, действительно, окажется наилучшим, разрешила им уехать домой прямо сейчас – всем троим. Пообещав извиниться за среднюю дочь перед новобрачными самостоятельно. - Уф, спасибо тебе, Стёпка! Даже не представляешь, как ты меня выручил! – с непритворной искренностью проговорила Тата, едва устроившись рядом с ним на просторном сиденье их экипажа. Затем с видимым наслаждением отколола от прически шляпу и вручила её вместе с длинными булавками расположившейся напротив Саньке. Тут же нахлобучив на себя этот красивый, но непривычно замысловатый для предпочитающей во всем простоту и строгость юной художницы головной убор, младшая барышня Веригина немедленно принялась забавно манерничать, изображая из себя взрослую даму. - А вот я бы даже полумертвой на бал пошла, если бы мне только разрешили! – сказала она, вставая во весь рост и с интересом разглядывая собственное отражение в овальном зеркальце над их со Стёпкой головами. - Ага, вот о таких и говорят в народе, «бодливой корове бог рогов не дает»! – не сдержавшись, прокомментировала Тата, решив, что, как официально признанная больная, может позволить себе быть немножечко язвительной и нелюбезной даже с обожаемой младшей сестрой. Вернее, так образ будет выглядеть еще более достоверным. - А ты, оказывается, можешь быть такая вредная! – обиженно надувшись, Санька сдернула с головы её шляпу и небрежно кинула рядом с собой. – Даже если плохо себя чувствуешь, совсем необязательно портить настроение всем остальным вокруг! Я ведь права, скажи, Стёпа?! - Конечно! – тут же согласился он и продолжил со столь же серьезным видом. – Но вообще, уверен, что Тата вовсе не хотела тебя обидеть. Все дело в феномене, который я уже довольно давно наблюдаю и даже подумываю, а не написать ли на эту тему диссертацию? Повторив за ним по слогам, девочка с любопытством переспросила, что означает это слово. - А это такое исследование, которое ученый проводит на заинтересовавшую его тему, а потом докладывает результат перед своими коллегами. И те, если сочтут его ценным, присваивают за это человеку научное звание. Или даже награждают, если тот совершил настоящее открытие. - И при чем же тут наша Таня?! – забыв о недавней обиде, Санька смотрела на него широко распахнутыми глазенками. Прислушалась, желая понять, к чему Стёпка клонит, и сама Тата, которая до того было удобно приткнулась головой к его плечу, вознамерившись всю дорогу до дома изображать сон – чтобы Санька не приставала с беседами хотя бы к ней. - Да при том, что я уже давно заметил, что она всегда резко глупеет, когда заболевает. Ну ведь явно же необъяснимый феномен, требующий тщательного изучения! Может, мне после еще и премию за это открытие дадут, а? – подмигнув Саньке, сообразившей, наконец, что он шутит, Степан широко улыбнулся и тронул младшую сестренку за нос. Тата, тем временем, фыркнула и заметила, что куда раньше гипотетических академиков, которые дадут ему премию, собственноручно надает Стёпке по шее – если тот не перестанет пороть подобную чушь. - Ну вот, видишь?! – со смехом воскликнул он, откидываясь на спинку сиденья и вновь пытаясь притянуть Таню к себе, но без успеха. – Очередное подтверждение: глупая, да еще и вредная! - Сам ты глупый! Причём, не во время болезни, а перманентно. Отодвинувшись в противоположный угол, Тата отвернулась к окну, решив, что далее не будет ничего слушать. Благодарность благодарностью, но унижать себя перед младшей сестрой она не позволит даже Стёпке. Особенно ему, если учитывать, что как бы они не любили Саньку, она им сестра только закону! А по крови родственников ни у кого из них больше нет. Так что и он просто обязан всегда быть на ее стороне! Эту тему они, правда, никогда не обсуждали. Не то, что это было под запретом. Но Стёпа, скорее всего, просто и не понял бы, о чем речь, заведи Тата вдруг такой разговор. Возможно, по причине особенной уживчивости и легкости характера. А может, еще и потому, что – как ни крути – не имел «конкурентов», оставаясь в их семье единственным сыном. Да еще и старшим. Вот и сейчас, вновь украдкой на него покосившись, Тата вдруг ревниво подумала – а носился бы он точно так же с Санькой, если бы она была мальчиком?! «Предатель…» Сам же Степан, даже не подозревая, каких монстров умудрился пробудить в душе «сестрицы-лисицы» этой, казалось бы, беззлобной насмешкой, уже забыл о ней и думать, общаясь с Санькой, которой вновь вздумалось фантазировать, каков будет её первый бал. - Ой, Стёпочка, а пообещай, что именно ты будешь тогда моим самым первым кавалером! - Только если ты пообещаешь в ответ, что к тому моменту сама не переменишь своего решения. - Как это?! - А вот так, что вдруг будет на том балу какой-нибудь прекрасный юный князь или граф, который с первого взгляда похитит твоё сердечко, и ты захочешь танцевать именно с ним, а я так и останусь подпирать стену. Обидно ведь будет? - Ну да… - вздохнула Санька и надолго умолкла, видимо, сравнивая варианты и оценивая, стоит ли соглашаться на столь суровое условие. Стёпа же, едва сдерживая ухмылку, повернулся к другой сестре, предлагая разделить веселье. Но Тата явно не была к этому расположена. Нахмурившись, она по-прежнему смотрела в окно. Причем, так пристально, будто там «показывали» что-то необыкновенно интересное, а не привычный подмосковный осенний пейзаж. Последнее, надо думать, все-таки следовало расценивать, как обиду на его недавнюю подколку. Потому что в то, что Таньку действительно с утра мучает мигрень, Степан, разумеется, нисколечко не поверил. Да и маме она, впрочем, врала не слишком убедительно. Но он все равно её поддержал, а как иначе? Да и хорошо ведь понятно, зачем ей это было надо: терпеть не может светские мероприятия, вот и выдумала наиболее, как ей показалось, «благовидный» предлог, чтобы разжалобить маму, даже не подумав, насколько он шит белыми нитками… Любопытно было бы, к слову, понаблюдать, как эта хитрюга выкручивалась бы дальше, не приди он так вовремя на помощь. Впрочем, злорадство – гадкое чувство. А уж в отношении барышни, попавшей в затруднительное положение, даже если это, и правда, всего лишь вредная «лисица-сестрица». - Ну когда же хоть ты-то у меня повзрослеешь? – чувствуя себя единственным здесь взрослым человеком, Степан покачал головой, глубоко вздохнул и, вновь потянувшись к Тане, все-таки сгреб её в свои объятия. - Тебе-то это зачем? Над кем тогда будешь куражиться? – буркнула в ответ Тата, но вырываться больше не стала, снова уютно устроилась на его плече. Тем более что когда Стёпка говорит и смотрит именно так, как сейчас, устоять перед ним все равно невозможно. Да и не хотела она вовсе с ним всерьез ссориться. Только не сегодня. Не в такой важный день, когда, скорее всего, решится её судьба. Поэтому вспоминать о нём после хочется только хорошее. Дом в Сокольниках встретил их умиротворяющей и благословенной – после недавней свадебной суматохи – тишиной и покоем. Дверь, как всегда, открыла улыбчивая Анна, следом за ней в холл неторопливо вышел, помахивая хвостом, Сэр Монти, которого Санька – тоже, как и всегда, немедленно кинулась обнимать, словно после годичной разлуки. Давно привыкший к подобному, пёс покорно сносил девичьи лобызания, но при этом искоса и явно умоляюще посматривал на Стёпу, дескать, выручай, дружище! Тату при этом в расчет явно не принимал, как еще одну девчонку – хотя постарше и поумнее. Впрочем, и ей было не до собачьих проблем. Объяснив Анне, удивленно спросившей, почему барышня не осталась на бал, что больна, она почти сразу направилась к себе в спальню. От помощи, предложенной маминой камеристкой, тоже решительно отказалась, сказала, что разденется сама. - Единственная просьба, - внезапно остановившись посреди лестницы, Таня обернулась, обращаясь сразу ко всем, кто еще оставался в холле, - пожалуйста, не будите меня, даже если просплю до утра. Иначе, боюсь, голова и до завтра не пройдет!
Евгений Баумгартнер: Московский шум и сутолока вокзала накатили волной на барона, едва он ступил на платформу. Голоса носильщиков, кондукторов, встречающих и провожающих – все это так контрастировало с правильной и живущей по некоторым особенным правилам Германии, которая всегда импонировала барону больше. Возможно, корни давали знать о себе. Ведь отец его уже родился здесь в России, а сам Евгений впервые посетил Европу только в тринадцать лет. Теперь же возвращение было каким-то тягостным, будто он приехал в изгнание. Впрочем, яркое и теплое солнце, веселые своим разноцветием кроны деревьев, а главное – предвкушение скорого свидание с Таней, всё это вместе прогоняли то непонятное чувство тоски, которое на него вдруг нахлынуло. Возможно, решил для себя барон, это было очередное побочное действие лекарства. Он всё свое путешествие страдал от дурноты, но теперь уже совершенно ощущал себя выздоровевшим. И хотя доктор не давал никаких гарантий, рассказывал ему, что экспериментальные методы лечения не могут быть абсолютными, Евгений полагал себя счастливчиком, которому выпала козырная карта в самом конце игры. Впрочем, дома его ждало ещё одно разочарование. Это была записка от Тани, в которой она сообщала ему о собственной мамаше. Которая вернулась на днях. «Глупая девчонка! Что мне все это? Лучше бы выдумала, как сбежать из дому!» - и комкая в гневе листок, он досадливо кривил губы, как ребенок, которого обманули. А его именно что обманули – столько надежд, столько обещаний и надо же – «не теперь, мой милый!... придется потерпеть!...» Баумгартнер швырнул ее записку в камин. Но написанный им ответ для Тани был столь же ласковым, как все его прочие письма и только в конце он выражал свою печаль и надежду, что Таня все же изыщет способ с ним встретиться. На следующий день он получил от нее еще более возмутительное послание. Дескать, они все готовятся к свадьбе сына друзей их семьи. И что же делать ему, Баумгартнеру, теперь?! Он был в гневе, когда понял, что все его столь лелеемые надежды рассыпаются в труху, словно истлевшая тряпка. И он принял решение. Если гора не идет к Магомету, то Магомет может устроить праздник. А так как его избавление от болезни было неплохим поводом позвать друзей, то в понедельник он решил устроить маленький праздник в своем обиталище. В доме особым образом было все подготовлено. И если к визиту Татьяны он в прошлый раз достал самые свои целомудренные экспонаты, спрятав то, что пока ей не стоило видеть, друзей своих он не собирался морить эстетическим голодом. Был сдернут покров со шкафчика, где хранились миниатюрные нэцке и просто резная кость на весьма пикантные сюжеты. На стенах в гостиной появились китайские гравюры, а в столовой среди всяческой снеди стол украшали весьма фривольной темы мейсенские статуэтки. Каждый предмет в обстановке дышал сладострастием и призван был в созерцании своем разжигать страсть в воображении. К позднему вечеру в дом, при содействии Лиса, должны были быть доставлены девицы разного типа в достаточном количестве, чтобы каждый гость мог из своеобразного меню выбрать себе желанный десерт. В целом, вечер обещал быть таким, каковые Баумгартнер любил проводить до того, как его мыслями и желаниями завладела Таня. Так что одной из главных целей этого мероприятия было забыться хоть на время от своего несбыточного наваждения.
Татьяна Веригина: Оказавшись, наконец, в своей комнате, Тата вздохнула с облегчением, закрылась на замок, и уже хотела было, как частенько прежде – особенно, если поблизости не наблюдалось мамы или еще кого-то из старших, кроме Стёпки, с разбегу запрыгнуть на кровать. Да вмиг передумала, внезапно увидев в зеркале свое отражение и вспомнив, что нынче на ней особенное платье, которое непременно надо сохранить в идеальном состоянии хотя бы до вечера. Да и прическу тоже мять об подушки не стоило. Так что вместо привычного прыжка чуть ли не от самой двери, пришлось чинно просеменить и потом крайне аккуратно расположиться за маленьким письменным столом, еще долго расправляя все складки и оборки платья. Снять его совсем, хотя бы ненадолго Тата не решилась, побоявшись оплошать после без посторонней помощи с длинным рядом мелких, обтянутых атласом пуговок, на которые застегивался сзади его лиф. Просидев просто так минут пятнадцать, чутко прислушиваясь ко всему, что происходит в доме, где поначалу еще были слышны приглушенные голоса Степы и Саньки, хлопанье дверей и их шаги на лестнице, Тата подумала, что теперь самое время написать письмо родным. О чем оно будет, в общих чертах она решила, еще только задумав свой сегодняшний побег. Но выразить всё в конкретных словах, а главное – коротко и по существу, оказалось существенно сложнее, чем думалось поначалу. Выходило либо как в романах, где наивные героини сбегают из дому «навстречу счастью» - и тогда в финале их, как правило, почему-то – Тата толком никогда не могла понять, почему, непременно ожидает позор и разочарование. Либо, напротив, слишком сухо, либо того хуже – запиской, которую обычно оставляют перед тем, как навеки свести счеты с жизнью. Наконец, нужный тон ей все-таки удался. И, перечитав письмо, которое затем намеревалась оставить в комнате у Стёпы, еще раз, девушка запечатала его в конверт. К этому времени все посторонние звуки за дверями её спальни утихли. Часы на столе показывали почти пять, и с улицы, сквозь оконное стекло и занавеси, пробрался луч заметно уже стремившегося на запад солнца. Медленно прополз по паркету до стола и вскоре подсветил одну из стоявших там рамок с фото. Ту, на которой запечатлен Стёпа, чей, как всегда, серьёзный и спокойный взгляд, ярко обозначенный солнечным лучом, будто бы осуждает её нынешнюю, смотрящую на все это с почти мистическим чувством, за скандал, который, наверное, вызовет в доме через несколько часов сегодняшняя эскапада. Хотя на дворе и не девятнадцатый век. А она – не Лидия Беннет. - Только не ты ли сам вечно упрекаешь меня в нерешительности в достижении поставленной цели? Ну вот, я и решилась! – обиженно «возразив» портрету, Тата положила его лицом вниз. Потом вновь посмотрела на часы, подошла к зеркалу, накинула ротонду, приколола к волосам шляпку, взяла перчатки и, окинув себя напоследок оценивающим взглядом, вполне довольная увиденным, выпорхнула из спальни, бесшумно затворив за собой дверь. Далее путь её лежал в комнату брата. Стёпка никогда не запирал её, даже отсутствуя, поэтому проблем попасть внутрь не возникло. Было видно, что он спешил, когда уходил отсюда в последний раз. Но даже при таком раскладе порядок выглядел практически идеальным – лишь на застеленной, точно по линейке, кровати был небрежно брошен, а не убран в гардероб, сменённый на студенческую тужурку фрак. А гипсовую голову Сократа, что с незапамятных пор «проживала» на одном из подоконников, венчала небрежно сдвинутая на затылок шляпа, которую Стёпа, уходя, тоже сменил на форменную фуражку. Она придавала уважаемому философу несколько залихватский и даже ухарский вид. Усмехнувшись невольно этому зрелищу, Тата поправила Сократу головной убор и прислонила затем прямо к его буйной гипсовой бороде своё никак не подписанное письмо. А дальше везение вдруг закончилось. Стоило на цыпочках спуститься по лестнице, как в холле навстречу откуда-то выскочила Санька, чрезвычайно удивленная тем, что снова видит сестру одетой, будто бы для прогулки. - Но ты же сказала, что собираешься спать чуть ли не до утра! - Я и собиралась, - злясь про себя, что вынуждена оправдываться теперь еще и перед этой мелюзгой, которой случилось так не вовремя оказаться на её пути, Тата медленно вдохнула и выдохнула, чтобы сестра не заметила, насколько она взволнована. – И даже подремала чуть-чуть. Но потом проснулась, и уснуть больше не смогла. Поэтому решила, что лучше немного погуляю по парку. Может, до «круга» дойду, да потом обратно… а там уже и Стёпа вернется. И будем обедать. - Ой, можно тогда и я пойду с тобой? А то Монти спит, и не хочет играть, Анна что-то там у себя штопает и поэтому не может со мной пойти… и даже у Марфы Никитичны сегодня выходной! Перечислив полный список виновников своего неудавшегося дня, Санька не зря включила в него еще и кухарку, которая по доброте душевной довольно часто развлекала её прибаутками и сказками, которых знала несметное множество. Такое, что девочка, будучи помладше, бывало часами просиживала подле неё на кухне, где целый день с утра до вечера что-то жарилось, варилось или выпекалось. И за это старшие брат и сестра прежде часто дразнили её поварёшкой, чем сердили едва не до слёз. Но теперь она была бы счастлива и этому. Лучше бы пусть дразнили, чем вот так, каждый, разбежались по своим делам, а что делать одной в пустом доме ей? - Таточка, ну пожалуйста! Мне так скучно! - Нет! Я хочу погулять в тишине, а ты, уж прости, если пойдешь рядом, то точно покою мне не дашь. Давай другой раз, когда я буду себя лучше чувствовать? – вновь вспомнив о том, что страдает от мигрени, Тата болезненно сморщилась и коснулась кончиками пальцев правого виска. – Извини еще раз, малышка… Разреши, я пойду, ладно? - Ну и иди! – отвернувшись, чтобы вредина Тата не заметила, как от горькой обиды задрожали губы, Санька обошла её, а затем вдруг резко рванула вверх по лестнице – плакать в своей комнате. Реветь прилюдно она не любила даже совсем еще малышкой. Мама часто говорила, что в этом она точно пошла в папу, который тоже терпеть не мог публично показывать эмоции. И Саша всегда этим очень гордилась. Не хотелось потерять лицо и сейчас. Хотя было бы очень-очень приятно сказать Татке в ответ какую-нибудь гадость… Сама же Таня к этому моменту уже покинула дом. И, действительно, поначалу совершенно не торопясь, дошла до одной из центральных аллей. Затем, правда, ускорилась, спеша к трамвайной остановке, потому что вокруг начал заметно вечереть, а страшными историями про грабителей, что нападали на местных жителей здесь еще пару лет тому назад довольно часто, её пугали дома с самого детства – и небезуспешно. К счастью, на этот раз все обошлось, и примерно через полчаса девушка была в центре города. А там – поймав первого же попавшегося у трамвайной остановки извозчика, велела везти себя к дому барона Баумгартнера, предвкушая в душе радость, которую Эжен наверняка испытает, когда откроет дверь и неожиданно увидит её, стоящей перед собой на пороге. Почему именно он сам, а не его дворецкий? Логичный, вроде бы вопрос, но в мечтах Тата видела все именно так, как было сказано до этого. И отказываться от них вот так запросто теперь, когда всё уже почти состоялось, не хотела. Однако в дом её впустил все-таки слуга. И это стало первым разочарованием. Вторым – а за ним еще одним – то, что сразу её к любимому не проводили, попросили подождать в малой гостиной. В то время как со стороны главной до слуха девушки доносилась перекличка что-то оживленно между собой обсуждавших голосов, смех и даже хриплые звуки музыки с граммофонной пластинки. То есть, по всему выходило, что Эжен отнюдь не тосковал здесь в одиночестве, мечтая об их скорейшей встрече, как следовало из его писем. И хотя умом Тата хорошо понимала, что он вовсе не обязан вести себя так буквально, в сердце её в этот момент будто бы вонзилась маленькая, едва заметная, не неприятно кольнувшая изнутри заноза.
Евгений Баумгартнер: - Нет, ну знаешь, я-то уж точно пока не готов к тому, чтобы добровольно оказаться в роли лабораторной мыши, которой впрыскивают в кровь неизвестную дрянь, в надежде, что она её хотя бы не убьёт! Однако охотно поднимаю сей кубок за вашу – твою и этого немецкого шарлатана – смелость! И за твоё здоровье, конечно! – воздевая вверх руку со сжатым в ней бокалом кроваво-красного вина, провозгласил один из друзей барона, сделал глоток и вдруг расхохотался. – И вот ведь, что еще преотлично: теперь, зная способ исцелиться, ты можешь развлекаться без опаски, и даже с большим азартом! А потому, возможно, вскоре побьёшь славу самого Мопассана! – прибавил он затем, уже под общий смех всех гостей. - Вот прямо сегодня и начну! – отозвался барон. Вальяжно развалившись в любимом кресле, слушая произносимые в свой адрес тосты, он чувствовал себя, почти как именинник. Впрочем, в некотором смысле так оно и было. Стол ломился от угощений, все пили за его здоровье… Так что начало вечера уже вполне удалось, а продолжение обещало стать еще более приятным. Ведь сразу после обеда их маленькая компания переместилась в гостиную, куда подали крепкие напитки. Здесь же, в качестве своеобразного «amuse-bouche» к основному аттракциону, гостей ждал кокаин в изящной серебряной солонке. Так что вскоре их общий разговор, и прежде не отличавшийся целомудрием, сделался вовсе развязным. А шутки окончательно перешли ту грань приличий, которая допустима даже в мужском обществе. Воздав вместе с остальными честь всем имеющимся в распоряжении видам дурмана, утратив под их действием в известной мере даже свой обычный сдержанный снобизм, барон веселился над скабрёзными анекдотами приятелей без малейшего зазрения совести, решив, что сегодня обязан позволить себе даже это. Но вот, в какой-то момент, посреди общего хохота, ему вдруг послышалось, что кто-то негромко позвонил в парадную дверь. Однако все гости были давно на месте, а никого более Евгений Францевич сегодня не ждал. Лис же никогда не осмелится заявиться со своим «товаром» с господского входа. Потому, решив, что Тимофей сам как-нибудь разберется с неурочным посетителем, он уже вновь было расслабился. Но еще через минуту оказался привлечен камердинером, который, заглянув в приоткрытую дверь, совершал какие-то непонятные пассы, которые, вероятно, следовало истолковать, как срочную необходимость их личного общения. - Продолжайте, продолжайте веселиться, господа! Я совсем скоро вернусь! – с улыбкой махнул рукой Баумгартнер, обращаясь к гостям, заметившим, что он куда-то вдруг засобирался. И уже за дверью, мгновенно утратив веселье, мрачно уставился на слугу, недвусмысленно давая понять, что тому придется несладко, если причина беспокойства окажется незначительной. Но Тимофей остался невозмутим, хотя и сам прекрасно знал крутой нрав хозяина. Да и повышенной отвагой, в общем, не отличался. И это несколько насторожило барона. - Ну ладно, что там? Выкладывай, не томи! – нетерпеливо нахмурился барон, готовый, кажется, уже к чему угодно. К чему угодно – но все-таки не ко всему, что и выяснилось, спустя буквально пару минут после этого… - Кто?! – зачем-то оглянувшись, переспросил он шепотом. – Ты абсолютно уверен, что не обознался? Это действительно она? - Обижаете, барин! Она точно-с, как есть! Собственной персоной! - Вот, значит, как? – вновь переспросил Баумгартнер, первоначальное удивление которого уже успело смениться задумчивым и даже мечтательным блеском глаз, и неким подобием мгновенно промелькнувшей на губах плотоядной улыбки. – Собственной, говоришь, персоной? – повторил он вслух. А про себя прибавил: «Ну что же, если ты сама этого захотела, мой маленький ангел…» И, молча кивнув Тимофею в знак того, что тот может быть свободен, неторопливо направился в малую гостиную. Когда он вошёл, Таня стояла у камина, отвернувшись от двери. И словно именно в этот момент решала для себя: уйти или остаться. Мгновенно прочитав эту нервозность в самой её позе, Баумгартнер подумал, что у него нынче есть повод специально поблагодарить… нет, пожалуй, не Бога, а его, так сказать, соседа «с нижнего этажа». Ибо, замешкайся он, проговорив с камердинером еще хотя бы немного, все было бы кончено. - Ангел мой! – позвал он девушку намеренно негромко и ласково, остановившись, при этом, в дверях, будто от изумления. А по сути – отсекая для неё возможный путь к бегству. Так… на всякий случай. – Какое счастье! А я-то уже почти и не верил…
Татьяна Веригина: * с любимым* - Эжен! – услышав его голос, девушка резко обернулась и устремилась к нему навстречу. Сделал пару шагов в её сторону и сам Баумгартнер, и потом снова замер. Что за чёрт?! То, как она сейчас выглядит! К чему эти нелепые букли и одеяния, мигом превратившие его обычную, милую Таню – этот нежный, полураспустившийся бутон, в нечто отвратное взгляду? Вернее, в жалкий гротеск и подобие её же собственной потрепанной жизнью мамаши? Ведь до возраста, на который из-за всех этих жутких тряпок девушка выглядела сейчас в глазах барона, ей было расти и взрослеть еще как минимум лет десять! И это внезапно на миг показалось ему каким-то намеренным и даже продуманным издательством, мгновенно пробудившим в душе ответное бешенство. «Но только не могла же она догадаться?! Да нет!.. Разумеется, не могла…» - из последних сил сдержав уже почти неминуемую вспышку, барон крайне внимательно еще раз вгляделся в устремленный на него взор девичьих глаз, и уже в следующее мгновение рассмотрел за всем этим внешним кошмаром хорошо знакомую наивную радость, буквально осветившую Танины черты при его появлении. И отогнал прочь своё дурацкое подозрение. И даже смог успокоиться. Почти… - Но что с тобой стряслось? – стараясь и далее смотреть лишь ей в лицо, он всё же подошел поближе, взял в свою руку Танину ладошку и осторожно поднес к губам. – Ты вся дрожишь! Ты хорошо себя чувствуешь? - Да! – ответила девушка, тоже немного успокаиваясь, оттого, что вновь видит своего возлюбленного таким родным и привычным. Не то, что мгновение тому назад, когда, вместо ожидаемой радости, по его красивому лицу промелькнуло нечто, похожее на ужас и даже отвращение. Впрочем, теперь она уже уверилась, что это была всего лишь недобрая игра света, тени и её собственного, взбудораженного рассудка. - Со мной все хорошо, прошу, не тревожься! – продолжила она, заметно смущаясь, что так его напугала. – Просто я очень соскучилась и, верно, от этого, наконец, смогла придумать, как с тобой встретиться. Я убежала из дома!.. Не насовсем, конечно! Заметив, как от этих слов брови Эжена мигом взметнулись вверх, она тихонько рассмеялась и поведала ему о своих сегодняшних приключениях. - Так что выходит, у нас есть целых несколько часов, мама ведь приедет домой, дай бог, к полуночи! Степа, правда, вернется раньше, поэтому я оставила ему записку, чтобы не волновался. При этом, конечно же, не сказала, как меня найти, поэтому он не сможет, пока я сама этого не захочу, - прижимаясь щекой к груди возлюбленного, Тата на миг спрятала своё зардевшееся румянцем лицо от его глаз. Но потом, набравшись смелости, снова взглянула на него из-под полуопущенных ресниц и прибавила томным, «взрослым» голосом, - точнее, пока ты сам меня не отпустишь… Привстав на цыпочки, она обвила руками плечи барона и потянулась губами к его губам, требуя поцелуя. Но вдруг вновь отпрянула, испуганно вздрогнув от нового внезапного взрыва многоголосого хохота, что донесся откуда-то из глубины дома. - Только… у тебя ведь сегодня гости. И, наверное, поэтому мне лучше все-таки уйти? - Нет, - чуть более спешно и резко, чем хотелось, произнес Евгений, и чтобы смягчить интонации, тут же умоляюще улыбнулся. – Не уходи, мой ангел! Ты ведь тоже теперь моя гостья? «И, как ты только что верно заметила, пока сам не отпущу!» - мысленно усмехнулся барон, касаясь губами Таниных губ. Впрочем, отпускать ее он, конечно, не собирался. - Там всего лишь собрались мои друзья, мои самые близкие друзья. Пойдем со мной, я вас познакомлю. Уверен, что ты им понравишься. В гостиной, где воздух уже подёрнулся голубоватой дымкой от сигар и турецкого кальяна, обретавшегося на низком столике возле дивана, с их приходом мгновенно воцарилась удивлённая тишина. Открыл было рот – для того, чтобы упрекнуть барона в долгом отсутствии, лишь один из гостей, не сразу разглядевший у него за спиной хрупкую девичью фигурку. Но вместо этого, немедленно сменив иронию на преувеличенный восторг, воскликнул: - Бог мой, да кто же это с тобой – нимфа или, может, сама богиня? Следом за ним оживились и остальные, также желавшие что-то сказать, но Баумгартнер, возвышавшейся теперь уже за спиной девушки, мягко выдвинутой им вперед, тотчас пресёк готовые сорваться с их губ фривольные замечания. - Тише, господа! – голос его был полон спокойствия, но в глазах отчетливо читалось предупреждение. – Рад сообщить, что у нас еще одна гостья. Татьяна Александровна, одарённая и в будущем наверняка знаменитая художница. А сейчас пока – просто очень дорогой мне человек, которого я вас всех прошу любить и жаловать… Не робей, пойдем же! – последнее Евгений Францевич произнес уже вполголоса, склонившись к ее плечу. – Садись в это кресло, оно очень удобное! - Вина прекрасной художнице! – громко воскликнул, тем временем, еще один из друзей барона, «в миру» - крупный чиновник канцелярии губернатора Джунковского и заметный деятель возглавляемого им Московского столичного попечительства о народной трезвости. А затем, собственноручно наполнив лафитом высокий бокал, сам же и поднёс его Тане, склонившись перед нею в глубоком – слишком глубоком, чтобы не показаться наигранным – поклоне, сверкнув при этом белозубой улыбкой, чуточку похожей на оскал хищного зверя. – Прошу вас, прелестная! - Благодарю, - прошептала она, несмотря на все призывы не смущаться – вначале от Эжена, а затем и от господина, который преподнес ей бокал, по-прежнему довольно робко осматриваясь по сторонам и впервые замечая, что компания, собравшаяся в гостиной, кажется, исключительно мужская. Во всяком случае, в данный момент ей не попалась на глаза ни одна дама. Кроме того, все эти мужчины, несмотря на то, что Эжен им назвал её имя, отнюдь не спешили представиться Тате в ответ, что было, вроде бы, обычно и нормально с точки зрения правил приличия. Особенно, если учитывать, что гостей присутствовало совсем немного. Еще довольно странными девушке сразу показались их лица с этими возбужденно блестящими, точно при лихорадке, глазами, изучающие и какие-то липкие взгляды которых были теперь со всех сторон устремлены в её сторону. От этого Тата ощущала себя особенно неприятно, несмотря на то, что Эжен все еще был рядом с ней – все так же стоял в изголовье кресла, на сиденье которого она притулилась с самого краю, не в силах заставить себя расслабиться даже после пары глотков поданного ей лафита. Прежде Тата пила это вино лишь щедро разбавленным водой – иного мама бы просто не разрешила. Да и такое-то, впрочем, тоже всего пару раз в жизни: в минувший новый год и на свой прошлый день рождения. И потому, когда его кисловато-терпкая горечь обожгла с непривычки язык и горло, заметно поморщилась и непроизвольно дернула плечами, тут же отставив почти полный бокал на подлокотник, так как не имела желания продолжать. Только не тут-то было. - Ну что же вы, прелестная?! – все также хищно и весело сверкая улыбкой, но глядя с укоризной и даже вроде бы обиженно, воскликнул её добровольный «виночерпий». – Первый кубок – до дна! - Простите, но я не люблю вино… - Как это «не люблю»? Ведь это – напиток богов, а вы – прелестная юная богиня и потому просто обязаны любить вино и хорошо в нем разбираться. А если до сих пор этого не случилось, то самое время восполнять сей пробел в образовании. Иначе будет поздно! Пейте же, говорю! - Ну хорошо… Глубоко вздохнув, Тата собрала всё свое мужество, зажмурила глаза и осушила бокал полностью, удивившись тому, что на сей раз лафит уже не так обжёг ей рот и горло, а, докатившись до груди, вовсе разлился внутри приятным теплом. - Вот! Это я понимаю! Это – то, как должно быть! А теперь, сразу, не мешкая – еще! - Нет-нет, достаточно, что вы! – взмолилась девушка и, обернувшись, взглянула на Эжена, ища его поддержки, но тот лишь вновь слегка приподнял брови. А когда его приятель, и далее остальные по его мановению, принялись вместе хлопать в ладоши, скандируя в её адрес: «Пей до дна!», и вовсе, рассмеявшись, к ним присоединился. После второго подряд бокала вина – не в ту же минуту, разумеется, но довольно скоро, если учитывать, что все это было выпито залпом, да еще на пустой с утра желудок, Тата наконец почувствовала себя… хорошо. Куда-то улетучились последние остатки сомнений в правильности совершенного поступка, терзавшие душу всю дорогу из дома и не позволившие сполна ощутить радость встречи с возлюбленным в её первые мгновения; исчезла и обычная скованность, которую девушка неизменно испытывала, впервые попадая в незнакомую компанию. Друзья Эжена, впрочем, по-прежнему выглядели для неё сплошь странноватыми чудаками – особенно те, кто время от времени совершали какие-то непонятные манипуляции с белым порошком, серебряный коробок которого, конечно, не мог не привлечь Татиного внимания. Решив по неопытности, что это сахар или соль, она всё никак не могла взять в толк, зачем некоторые из присутствующих господ изредка берут его оттуда крохотной мерной ложечкой, а потом еще втягивают себе в нос. Одни прямо со стола, а другие – с руки, высыпав небольшую щепоть в ямку между большим и указательным пальцем. - Эжен, скажи, а что это они делают? – наконец, спросила она у вновь подошедшего Баумгартнера, расхохотавшись прежде над очередным таким странным типом. Вдохнув порошок, видимо, как-то неудачно, тот вдруг принялся громко и крайне чудно чихать, произнеся это своё громовое «аапчхггрр!!!!» не менее десятка раз подряд. – А главное – для чего?
Евгений Баумгартнер: *с ничего не смыслящим ангелочком* Евгений усмехнулся и присел на подлокотник кресла, приобнимая Таню правой рукой. Пальцы его при этом устроились на ее плече ровно так, чтобы было возможно ненароком прикасаться к обнаженной коже – теплой, шелковистой и так заманчиво белевшей над вырезом платья: один только этот вид уже непроизвольно рождал в воображении картины удовольствий, которые он намеревался сегодня испытать. - Арабы называют это словом «marifet», мой ангел, что буквально означает «обман» или «заблуждение», но по сути своей не совсем верно. На самом деле, это всего лишь способ увидеть реальность иным, внутренним взором, который в обычном состоянии человек слишком сильно сдерживает… - Как нелепо звучит! – перебивая на полуслове, Тата придвинулась к нему поближе и снова рассмеялась. - Полагаешь? Её резкий, громкий смех показался Евгению почти неприятным. Хотя в том, что Таня так быстро захмелела, несомненно, имелся и положительный эффект, который следовало как можно скорее усилить и закрепить. Причем, не столько теорией, сколько практической демонстрацией. - Думаю, это дело вкуса и привычки… К слову о ней. Известно ли тебе, милая, что многие творческие люди используют «marifet» для поиска вдохновения и проникновения в иные миры? Если хочешь, можешь пойти их путём и попробовать сделать это сама! - Я даже не знаю, - в нерешительности откликнулась Тата, которую, если честно, пока вполне себе устраивал и тот мир, в котором она сейчас находилась. Но сказать об этом Эжену напрямую было как-то неловко – вдруг решит, что она ему не доверяет? Или того хуже – что она недостаточно творческая личность? А сам он, тем временем, уже насыпал себе на руку небольшую порцию чуть мерцающего порошка и, вновь обняв свободной рукой Татины плечи, поднес его прямо к ее лицу. - Ну же, не бойся, моя роза! Я ведь с тобой! Сделай глубокий вдох... Вот так, молодец! – прошептав это со сладкой улыбкой, барон, затаив дыхание, принялся следить за тем, как быстро меняется его выражение. Вначале это была словно бы мгновенно промелькнувшая легкая тень, затем – изумление, непонимание. И вот, наконец, в расширенных до предела зрачках вспыхнул и ярко засиял хорошо знакомый ему огонь. И приоткрылись от испытываемого восторга губы, от которых Баумгартнер никак не мог отвести глаз, будто накрепко зацепившись за них взглядом. Всё вместе, это дивное сочетание манило его практически неодолимо! Удержаться заставляло лишь то, что вокруг оставалось всё еще слишком много свидетелей – да нет, не то! Претендентов! В то время как сам барон точно знал, что это сокровище должно принадлежать лишь ему одному. Так что делиться, а уж тем более уступать его другим он точно не станет! С трудом оторвавшись от созерцания Тани, все еще слишком поглощенной своими переживаниями, чтобы это заметить, Баумгартнер перевел взгляд на приятелей и безмолвно замахал руками в сторону выхода, призывая всех этими нетерпеливыми и, конечно же, не особо вежливыми жестами оставить их с девушкой наедине. Большинству дополнительных объяснений не потребовалось. С понимающими ухмылками, они почти сразу потянулись к двери – все, кроме одного. Того самого «попечителя трезвости», который, кажется, тоже отчего-то возомнил себя достойным Таниного внимания. Хотя на словах позволил себе выразить недовольство все-таки не этим: - А что же обещанный «десерт»? Кажется, и он весь тоже достанется Баумгартнеру? – возмущенно заметил он, но барон в ответ улыбнулся самой обворожительной из своих улыбок. - Не волнуйся, Пьер, чуть позже я распоряжусь, чтобы тебе его доставили прямиком на дом. Всем вам, господа! - Что же, это недурно, только есть идея и получше! Отчего бы просто не перебраться всем желающим ко мне и не продолжить веселье в прежнем составе, но на новом месте? А заказанные «сладости» вполне можно прислать и туда! Верно я говорю, господа? Со всех сторон немедленно понеслись одобрительные возгласы. И Баумгартнер, который, признаться, уже начал терять терпение, а заодно волноваться, что если этот диспут не прекратить раньше, чем Таня окончательно придёт в себя, то всё для него вновь изрядно усложнится, тут же поспешил выразить согласие: - Если вам так будет угодно, господа – пренепременно! – воскликнул он, поднимаясь на ноги и давая им понять, что разговор окончен. А когда гости, наконец, начали покидать комнату, вновь склонился к Тане: - Позволишь мне оставить тебя здесь ненадолго одну, мой ангел? Как хозяин, я обязан проводить гостей. «И распорядиться, чтобы больше никого в дом не пускали!» - Да, любимый! Только возвращайся ко мне скорее! – ответила, а вернее, пропела в ответ Тата, в одурманенное вином и кокаином сознание которой не закрадывалось ни единого подозрения о странности того, что творится вокруг неё. Всё, напротив, казалось абсолютно естественным. А внезапный уход гостей даже обрадовал: ведь эти мужчины почему-то ей не понравились – попытавшись припомнить, почему, девушка так и не смогла этого сделать, потому быстро оставила бесплодные попытки и вновь сосредоточилась на собственных ощущениях, описать которые словами она бы, пожалуй, тоже не сумела – до того они были необычны и при этом восхитительны! Жаль только, что на пике этого удовольствия Тате удалось задержаться совсем ненадолго. А дальше к ней вновь начало возвращаться обычное восприятие окружающего мира – медленно, но неумолимо оно надвигалось, унося за собой блаженство и постепенно наполняя все существо ощущением безысходности и потери, а вместе с ним – мучительное и жадное желание вернуться обратно. Повторить только что испытанное еще раз, усилить его, сделать как можно более долгим, а лучше постоянным… - О, Эжен! – воскликнула она, когда Баумгартнер вновь вошел в гостиную, затем, поднявшись на ноги, нетвердым шагом двинулась к нему навстречу и буквально упала в его объятия. – Ты был, как всегда, прав! Твой порошок – настоящее чудо, давай скорее попробуем еще раз! - Обязательно, моя милая. Но чуть позже. И не здесь. Наконец-то он мог перестать себя сдерживать. Больше не было ни посторонних взглядов, ни поводов себе отказывать. Обняв Таню за талию, дабы не дать упасть – а заодно ощутить первое мгновение обладания ею, другою рукой барон чуть приподнял лицо девушки и поцеловал её в губы. Но не так, как тогда, в первый раз – ласково и словно приручая. В свой нынешний поцелуй он вложил все нетерпение и жажду, что накопились за долгий срок ожидания. Ошеломленная Таня замерла и напряглась в его объятиях, но вырываться не стала и Баумгартнер сжалился над ней. Или, что вернее, решил растянуть собственное удовольствие от этой специфической игры. Ослабив хватку, он чуть отстранился и мимолетно коснулся губами ее лба, а потом, не давая опомниться, взял за руку и сказал: - Нам стоит подняться наверх. Там гораздо уютнее, чем здесь, мой ангел. В спальне, куда он привел ее спустя пару минут, на прикроватных тумбах мягко светились лампы под шелковыми абажурами, а в камине чуть слышно потрескивали поленья. Иными словами, действительно царила самая умиротворяющая обстановка – если только не принимать во внимание некоторых деталей интерьера, которые явно из неё выбивались. И прежде всего – портрета над камином, который, если быть до конца объективным, представлял собой скорее этюд с обнаженной натурой. Принадлежал он, однако, кисти Константина Сомова, с которым Евгений Францевич познакомился примерно десять лет тому назад, в Париже, где этот ныне знаменитый, а тогда еще мало кому известный художник занимался в Академии Калоросси. В то время они, помнится, провели вместе немало занимательных вечеров в самых злачных местах французской столицы. И сошлись настолько близко, что однажды Сомов даже предложил барону запечатлеть его в натуральном виде, а еще лучше – прямо в процессе любовных утех. Посмеявшись вначале над столь затейливой идеей, Баумгартнер, в конце концов, сам признал ее необычной и интересной. И вскоре Костя все же получил разрешение и возможность сделать несколько карандашных набросков на интересовавшую его тему. Впрочем, после их толком так нигде и не использовал. Но одна картина из этой безумной затеи все же родилась – вдвоем они нарекли ее «Пресыщение». Изображен на ней, как не трудно догадаться, был сам барон, который возлежал в расслабленной позе на смятых простынях, не скрывавших от зрителя, впрочем, ни единого дюйма его полностью обнаженного тела. Несмотря на явную незавершенность, Баумгартнер, которого за его жизнь уже не однажды рисовали разные более или менее известные художники, считал именно этот портрет своим лучшим, находя какую-то особенную красоту не только в тогдашнем совершенстве собственного лица и фигуры, но даже и в беззащитно поникшем пенисе, и в чуть размытых пятнах сосков, розовеющих на белоснежной коже груди. Мало того, долгое созерцание изображенного на картине мужчины – а по сути, самого себя, порой доставляло ему, можно сказать, чувственное наслаждение. Которое теперь, как представлялось барону, непременно была обязана испытать и Таня, взору которой эта красота открывалась как раз в эти самые мгновения. Не желая помешать, он даже ненадолго отпустил ее руку и отошел в сторону, при этом внимательно наблюдая за всем, что отразится на её личике, как известно, напрочь лишенном способности таить переживаемые хозяйкой эмоции.
Татьяна Веригина: Остатки порошкового дурмана еще вовсю бродили по венам вместе с отравленной им кровью, но без новой дозы, к Тате все же начала постепенно возвращаться ясность сознания. А вместе с ней – и лёгкая тревога, что вначале лишь сонно зашевелилась где-то в самых его глубинах, когда Эжен неожиданно энергично повел – да что там, чуть ли не потащил её за собой из гостиной в ту часть дома, в которой прежде девушке бывать еще не приходилось. Из-за этого лестнице она даже едва не споткнулась – в новом платье, сшитом для сегодняшнего дня впервые абсолютно «по-взрослому», юбка была длиннее привычных. А ноги и без того не очень слушались и так и норовили заплестись на ровном месте. Кокетливо посетовав Эжену на эту «сложную» проблему, она рассчитывала немного его развеселить. А заодно и напомнить о том, что тот почему-то еще ни разу за сегодня не сделал ни единого комплимента её внешнему виду. Хотя обычно на подобное не скупится даже в те дни, когда самой Тате думается, что она выглядит разве что чуточку лучше, чем огородное пугало. Но фокус в результате совершенно не удался: то ли сделав вид, что не услышал, то ли действительно не обратив внимания на её слова, Эжен лишь ускорил ход. И дальше они, тоже едва не бегом, вошли в одну из верхних комнат, неожиданно оказавшуюся не еще одной гостиной, или кабинетом, или даже будуаром, если вдруг таковой здесь имелся, а самой настоящей спальней! Закрыв за ними дверь, Эжен наконец отпустил её руку и слегка подтолкнул вперед. А потом тихо обошел сзади и остановился рядом, молча наблюдая, как она озирается по сторонам – довольно растерянно, потому что, если и предполагала, собираясь сегодня в гости, подобное развитие событий, то отчего-то представляла, что инициатива в этом случае непременно будет происходить именно от нее. Во всяком случае – вначале. Ведь все предыдущие их свидания Эжен был так почтительно нежен, так прислушивался ко всем её желаниям. Не то, что сегодня, когда его поцелуй – там, внизу, почти напугал Тату, губы которой, казалось, до сих пор горели от него, будто их потерли жесткой щеткой… Подумав об этом, девушка невольно облизнула их кончиком языка, ощущая слегка кисловатый привкус. И в этот же самый момент почему-то буквально уткнулась взглядом… отнюдь не в лицо мужчины, изображенного на картине, что, будучи помещена в более тонкую и изящную рамку, нежели остальные, украшала участок стены прямо над камином. Как художник, она, конечно, мгновенно оценила интересную и необычную манеру письма, которая даже показалась смутно знакомой. Но как совсем еще юная барышня, все же слегка смутилась от граничащей с натурализмом достоверности, с которым был написан позировавший художнику натурщик, в ком, быстро скользнув стыдливым взглядом с обнаженных чресл к лицу, Тата уже в следующий миг узнала своего возлюбленного. Только не такого, как теперь, а намного моложе. Что, впрочем, не умаляло неловкости ситуации, даже если в настоящей действительности прототип стоит рядом с ней полностью одетым. А дальше, наверное, лучше всего ей было бы сделать вид, что ничего особенного не произошло. В конце концов, если человек вешает свой портрет в стиле ню на стену, пусть даже только и в личных покоях, значит, вполне допускает, что его может увидеть кто-нибудь еще. Но мысль эта, доступная лишь при трезвом рассуждении и, что еще важнее, более зрелому уму, нежели имеющемуся в распоряжении у взволнованной пятнадцатилетней девицы, пребывающей под действием алкоголя и наркотика, естественно, не прошла даже по периферии её сознания. Вместо этого – и вместе со смущением, Тата неожиданно ощутила нечто, сродни брезгливости. Похожее чувство уже возникало у нее недавно. Когда, закрывшись в своей комнате, пристально изучала те иллюстрации из выпрошенного у Стёпки атласа, где во всех деталях и с бескомпромиссностью учебного пособия были изображены и описаны мужские и женские половые органы. Те самые, про которые, применив сотню игривых эпитетов, так много написал господин Дюма в книге, что в этот же самый момент пряталась у неё под подушкой. Еще тогда, сравнивая впечатления от чтения и то, что видит на картинке, Тата подумала, что как-то не чувствует во всём этом особенной красоты. А главное – не уверена, что хотела бы лицезреть подобное воочию. Однако, подумалось ей тогда же, может быть, именно с любимым человеком все бывает иначе? И вот теперь, наблюдая изображение обнаженного тела Эжена, пусть даже и не столь подробное, как в учебнике – но куда более достоверное, чем привычно по классическим шедеврам живописи или скульптуры, Тата вдруг поняла, что она всё-таки пока ещё не готова. Не готова – не то, что стать его любовницей, но даже смотреть на все это наяву! А вместе с данным пониманием пришло, наконец, и осознание абсурдности и глупости всего задуманного ранее плана, которое, окатив с ног до головы точно холодным душем, прояснило следом окончательно и ум, заставив Тату испуганно покоситься на все еще не сводившего с неё изучающего взгляда барона. Выражение его при этом было довольно странным. Чужим. Да и сам Эжен сейчас уже казался Тате каким-то не таким, как прежде. Вернее, таким, каким сама она его до этого не видела. А вот художник, рисовавший портрет, явно знал – и потому так достоверно и точно передал на портрете сходство, что у Таты, лишь теперь это заметившей, по спине побежали мурашки. Хотя она и пыталась еще изо всех сил убедить себя в том, что ничего страшного не происходит. Ведь рядом с ней все еще её возлюбленный. Милый Эжен, которого она так хорошо знает и любит. А он любит её, и потому, конечно, не причинит никакого вреда. - А у тебя здесь очень уютно, - пролепетала она, в конце концов, чтобы просто прервать эту и без того уже затянувшуюся сверх всякой меры паузу. – В прошлый раз мы, кажется, сюда не заходили… Но это ничего, всегда хорошо, когда и на потом остаётся еще что-нибудь интересное! Нервно хихикнув, она отступила на шаг, быстро глянула в сторону окна, за которым уже почти совсем стемнело и, потупившись, вновь на миг умолкла. А потом, вскинув на Баумгартнера извиняющийся взгляд, тихо проговорила: - Ну что ж, Эжен, а теперь я, наверное, все же пойду? Пожалуйста, найми мне извозчика! Боюсь, иначе добираться до дома будет слишком долго. Да и поздно уже.
Евгений Баумгартнер: *с милой жертвой* - «… Он, зная страсть мою к Искусству, предстает мне в виде женщины, неслыханно прекрасной…», - процитировав нараспев строчку из Бодлера, барон покачал головой. – Ты совершенно права, Таня, всегда интереснее оставить что-то на потом. Затем усмехнулся, протянул руку к ее лицу и коснулся щеки, провел пальцами по линии шеи и двинулся бы ниже, но Таня вдруг отпрянула, заставив Баумгартнера опять улыбнуться. Вот только улыбка эта была холодной и жесткой, как сталь. - Куда же ты, мой ангел? Разве ты уже меня разлюбила? – поинтересовался он немного капризным голосом и шагнул к девушке, которая, напротив, тут же инстинктивно попятилась прочь. Так продолжалось, пока Тата не уперлась спиной в прикроватный столик и не замерла, молча глядя на него широко раскрытыми глазами, будто старалась лучше рассмотреть. А может, пыталась сообразить, действительно ли все это происходит на самом деле, или только одна лишь игра одурманенного воображения. - И еще ведь ты, кажется, пришла сюда, чтобы быть со мной, пока я тебя не отпущу? – ласково напомнил Евгений Францевич, с нарастающим трепетом восторга отмечая, как растерянность в её взгляде постепенно уступает место испугу. И после прибавил, тихо, почти шепотом, склоняясь еще ближе к её лицу. – А я пока не отпустил тебя, мой ангел! - Но я хочу уйти! – дрожащим голосом, однако чуть более громко и решительно, чем до этого, возразила Тата, вновь дернувшись назад и попробовав хоть немного увеличить расстояние между ними. Но проклятый стол не позволял отодвинуться больше ни на дюйм. – Ты должен меня отпустить… ну, пожалуйста! Позволь мне уйти! Зачем ты так ведешь себя со мной, Эжен?! Это же я, твоя Тата! - Должен? – вскинув бровь, как будто уточнил барон, а потом выпрямился и глубоко выдохнул. – Ты меня так разочаровала, дорогая! «Моя Таня»! Моя была другая! Я вообще не понимаю, что тебя надоумило вырядиться… подобным образом?! – он брезгливо указал на ее платье и прическу и чуть отпрянул, будто только сейчас осознал, как ему все это омерзительно на ней видеть. – Ты глупа, если полагаешь, что так будешь казаться привлекательнее для меня. Но я точно помню, какой ты была, а еще не прочь узнать, какой ты будешь без этих дешевых тряпок! Это был удар по самому больному! Намеренный, или случайный – но, услышав подобную оценку всех своих сегодняшних ухищрений, предпринятых ради того, чтобы быть как можно более красивой, Тата даже на миг задохнулась от обиды и унижения. - Да за кого вы меня принимаете?! – воскликнула она, не замечая, что вновь перешла с бароном на «вы». И потом, воспользовавшись мгновением, когда Баумгартнер немного отстранился, изо всех сил толкнула его в грудь, вырываясь из плена, метнулась к двери, молясь про себя, чтобы та не была заперта на защелку. Это смелое, а вернее – отчаянное решение стало для барона лёгкой неожиданностью. Однако не сказать, чтобы сильно огорчило. Проводив беглянку долгим взглядом, он даже расхохотался, ощущая себя сейчас бодрее и энергичнее, чем под воздействием самого чистого кокаина. Зная, что уйти из дома Тане все равно не удастся, он даже не сдвинулся с места, спокойно позволяя ей выскочить из комнаты. И лишь после неторопливо пошел следом. Словно кот, который, захватив в лапы глупого мышонка, забавляется, ослабляя хватку и позволяя тому ненадолго вновь почувствовать себя свободным – чтобы затем вновь поймать. Выскочив в коридор, Тата быстро осмотрелась по сторонам, а затем опрометью – и уже не оглядываясь, бросилась к лестнице, по которой Эжен привел её сюда какое-то время тому назад. Сколько прошло с тех пор – она не помнила. Как не представляла, сколько пробыла здесь в целом. Однако очевидно, что долго. И потому снаружи уже поздний вечер, а стало быть, надеяться, что удастся легко поймать извозчика, не приходится – особняк Баумгартнера, конечно, в центре города, но не на самой оживленной улице. Впрочем, для Таты, сердце которой колотилось сейчас где-то на уровне горла, главным было сейчас вовсе не это, а просто возможность покинуть проклятое место, куда она – «Дура! Легкомысленная идиотка!!!» - действительно пришла сама, да еще и устроила все так, чтобы никто не знал, где её после искать. На лестнице, по которой девушка слетела, задрав юбку до колен, чтобы не мешала и перескакивая через ступеньку, ей, по счастью, никто в этом не помешал. Далее путь лежал через гостиную – главную, а после, и вновь по лестнице, но более широкой и пологой, парадной, можно было попасть в холл. И уж там – наконец, свобода! Приближаясь к своей цели, Тата почти успела ощутить её дух, когда ей навстречу, откуда-то сбоку, вдруг вынырнул Тимофей. Широко растопырив руки, он молча заступил ей дорогу, давая единственно взглядом понять, что ничего хорошего беглянку в случае сопротивления не ждет. Вынужденная остановиться, Тата судорожно осматривалась по сторонам, едва дыша из-за впившегося в ребра корсета, затянутого ради нового платья куда туже обычного. «Цербер» её тоже оставался на месте, удерживаясь на расстоянии, но следя за каждым движением, готовый в любую секунду схватить и более уже не выпускать. Но вот взгляд его внезапно скользнул куда-то поверх Татиной головы. И обернувшись следом, девушка вновь увидела барона. Остановившись за её спиной, всего на пару ступеней выше, он по-прежнему улыбался. И, встретившись с Татой взглядом, недоуменно пожал плечами: - Ну что, моя роза? Достаточно ли ты набегалась, или станем еще продолжать нашу веселую игру в салки?
Татьяна Веригина: * в лапах монстра* - А если даже и достаточно, что тогда?! Уже поняв, что сбежать – вот так, запросто, похоже, все-таки не получится, она решила сменить тактику и, окончательно развернувшись к насмешливо взирающему сверху вниз Баумгартнеру, продолжила: - Возьмете меня силой? Не знаю, какие фантазии успел породить ваш извращенный ум, но хочу напомнить, что я – не подобранная на улице бродяжка без роду-без племени! У меня есть семья. И если действительно что-то со мной сделаете, это не сойдет вам с рук, поэтому лучше прикажите вашему слуге отойти и сами не мешайте мне покинуть ваш дом. И тогда, клянусь, о вашем поступке никто не узнает. - «Не нужно вовсе клятв; Иль, если ты желаешь дать мне клятву, То собственным прекрасным существом Клянись; ты - мой божественный кумир, И я тебе поверю», *- вновь продекламировал барон, всё же спускаясь при этом к Тане. Издевательски шумно втянув в себя воздух, он распахнул глаза и покачал головой. – Надо же, постоянно об этом забываю! Спасибо, что напомнила, моя радость! Теперь, благодаря тебе, проблема точно не останется без решения… В этом месте он многозначительно умолк, предоставляя Тате, видимо, самой додумать, что имеется в виду. «Ну не убьет же он меня, в самом деле! – эту мысль, мгновенно промелькнувшую в сознании, девушка охотно бы согласилась признать панической, если бы не его оговорка со словом «постоянно», явно неслучайная, - «Постоянно забывает» …О чем? И что делает, когда не забывает?» - Я закричу! – чувствуя, как по спине, несмотря на то, что от недавнего быстрого бега все еще было довольно жарко, толпою пронеслись мурашки, предупредила она, отодвигаясь. Глупость последней реплики была настолько очевидна, что Баумгартнер даже не удостоил ее ответом, лишь развел руки в стороны, что следовало понимать как предложение ни в чем себе в этом смысле не отказывать. Кроме того, ему в принципе надоел этот бессмысленный во всех отношениях разговор, длившийся еще и так долго, что эротическое возбуждение, которое он отчетливо ощущал в себе еще совсем недавно, стало постепенно ослабевать. А не завершать начатое в таких случаях, как известно, не только весьма неприятно, но даже и неполезно. Потому уже в следующую минуту, резко помрачнев лицом, барон вдруг грубо схватил Таню за волосы и вновь притянул к себе. - Довольно! – произнес он тихо. И, почти не разжимая зубы, прибавил. – Пошли! - Пусти!!! Я никуда с тобой не пойду! – вырываясь, закричала Тата, из глаз которой от боли буквально ручьем брызнули слёзы, но он был неумолим и поневоле, чтобы не упасть и не волочиться затем по лестнице на животе, ей пришлось подчиниться. Точно так же, спотыкаясь, путаясь в юбках и едва не падая, она преодолела и остальной путь через те помещения, которые совсем недавно пробегала в обратном направлении. Все это время она не переставала умолять барона отпустить её, но тот словно ничего и не слышал, сделал это он лишь тогда, когда вновь оказались в спальне. Да и то, на мгновение, для того, чтобы самому перевести дух. А потом, подхватив её, опять принявшуюся брыкаться, в охапку, оттащил к кровати и бросил навзничь, словно мешок с картошкой. Опешив от удара спиной – пусть всего лишь и о матрас, зато резко, со всего размаху, Тата замерла. Кроме того, падая, она случайно прикусила язык и теперь во рту, к кислому привкусу ужаса отчетливо примешивался солоноватый – крови. Баумгартнер же, воспользовавшись этим замешательством, быстро сорвал с шеи свой шелковый платок. Затем, перемотал оба тоненьких девичьих запястья и привязал к изголовью кровати. - Вот, хорошо! – произнес он негромко, окидывая распростертое перед собой Танино тело удовлетворенным взглядом, затем усмехнулся и принялся, уже не спеша, раздеваться – стянул с плеч пиджак, сложил на столик запонки с манжет, следом – расстегнул пуговицы сорочки… - И ты хорошая девочка, больше не споришь и не сопротивляешься, не так ли? Тата, и верно, молчала, с ужасом наблюдая все эти размеренные приготовления, будто бы онемев и по-прежнему не двигаясь, хотя у нее были связаны над головой пока одни лишь только руки. Напитываясь её страхом, точно клещ – кровью своей жертвы, не сводил с её лица взгляда и сам Баумгартнер. Пока, обнажившись до пояса, вновь не склонился, и одним рывком не разорвал сверху донизу лиф её платья. Дальше, чуть менее быстро, но столь же бесцеремонно, были расстёгнуты передние крючки корсета и буквально растерзана тонкая нижняя сорочка, обрывки которой тотчас услужливо расползлись по сторонам, обнажая горящему вожделением взору маленькие холмики девичьих грудей с еще почти незаметными, едва розовеющими на белом, сосками. - Они прекрасны! – прошептал он в неподдельном восхищении. И потянулся было к ее губам, но вместо поцелуя внезапно получил смачный плевок в лицо. – Ах, ты… Замерев, Баумгартнер рефлекторно отёр ладонью подбородок и удивленно уставился вначале на след слюны с прожилками свежей крови, а затем перевел взор, потемневший, уже не от похоти, а от мгновенно вспыхнувшей злобы, на лицо девушки, в глазах которой сейчас светилась неподдельная ненависть. - Ах ты, маленькая дрянь! – воскликнул он и этой же рукой с размаху влепил ей сперва одну пощечину, а затем, почти мгновенно, еще одну. Удары оказались такой силы, что буквально оглушили Тату, которую до этого в жизни – во всяком случае, в то её части, что она могла доподлинно вспомнить, еще никто и никогда не бил. И в первый миг ей показалось, что кожа на лице, не выдержав, просто разорвалась. Взвыв от боли, но при этом – и сбросив мгновенно владевшее телом так долго оцепенение, она вновь принялась извиваться, пытаясь лягнуть удерживавшего ее за плечи насильника хотя бы ногой, твердя при этом лишь одно: - Ненавижу! Ненавижу!!! Ненавижу… А ему только того было и нужно. Отринув последние барьеры – что ни говори, а бить Таню он сначала вовсе не собирался, однако ж, сама виновата, Баумгартнер навалился на неё всем своим весом, прижимая к кровати и одновременно жадно шаря руками по ее обнаженной коже под обрывками лифа, под задравшейся и перекрутившейся в борьбе юбкой… Разумеется, силы их были совершенно не равны. И поэтому в тот момент, когда её собственные были уже на исходе, мозг словно бы сам по себе вдруг «включил» некий неведомый до сих пор, режим охранительного торможения. Сознание словно бы раздвоилось. С одной стороны, Тата всё еще понимала, что с ней сейчас произойдет, чувствовала, как холодные, словно змеи, пальцы насильника бесстыдно ощупывают её тело, пытаясь проникнуть в самые его потаённые уголки; как его слюнявые губы, нашептывая какие-то пошлые словечки, прижимаются в разных местах к её коже; как его тяжелое тело, все сильнее вдавливает её в кровать… А с другой, всё это происходило будто бы вовсе и не с ней. И потому можно было даже подумать о том, почему всё произошло именно так? И неужели такова на самом деле и есть её судьба, однажды, как казалось, уже надёжно, раз и навсегда, вывернувшая с неправильной дороги на широкую и единственно верную… ______________________________ * - перевод Д. Л. Михаловского (1888)
Степан Веригин: Степа, хотя никому в этом бы не признался, был мечтателем. Не таким, как, возможно, его сестры. Но ему тоже нравилось иногда воображать, как и что могло бы быть в его будущем. Естественно, все его фантазии были так или иначе связаны с медициной. В совсем детском возрасте, когда отец брал его с собой в Черноярскую больницу, он мечтал, как однажды изобретет лекарство от всех болезней и будет давать его каждому, кто появится в больнице. И тогда вскоре все перестанут болеть. Правда, очень скоро, он понял, что это глупая мечта – если все перестанут болеть, зачем будет нужен доктор?! Потом, после смерти отца, он сначала несмело, но после все чаще, воображал как станет известным врачом и вернувшись в Черный Яр поставит памятник отцу и повелит написать: «От второго первому» ну или как-то похоже, как Екатерина II заказала посвящение Петру I. Мечтал он и просто стать выдающимся хирургом или профессором медицины. Но теперь все чаще он думал о вполне реальном и осуществимом – как через несколько лет он будет жить в собственной квартире на Большой Садовой (именно там ему очень приглянулся доходный дом купца Пигета). Квартира его будет на втором этаже и на двери будет висеть латунная табличка в черного дереве рамочке: «Доктор С.А Веригин Приемные дни: среда и пятница, с 10 до 15». Он намеревался вести частную практику два дня в неделю, а все остальное время работать в больнице. Какой именно, он еще не решил. А дома, когда он будет возвращаться после работы, его встретит жена и дети. И он даже видел, что это будет за жена – высокая брюнетка, с темными и очень большими глазами, с глубоким голосом и чувственными губами. Почему он воображал жену именно такой, хотя вырос в окружении белокурых матери и сестер, объяснить было просто. именно такая женщина – одна единственная – была в его жизни и он познал с ней то, что обычно называл химическим процессом, а на самом деле было первой юношеской влюбленностью. Впрочем, все эти фантазии он откинул в сторону, едва вошел в дом. Он снял пальто и свою фуражку, быстро взбежал по мягкому ковру в свою комнату, намереваясь умыться и проведать сначала «больную», а затем и вполне здоровую сестру. Но на столе его ожидала записка. Танин почерк он узнал сразу и, удивленный, с чего бы сестре вздумалось ему писать, находясь всего лишь этажом ниже, все-таки открыл его. Он ожидал прочесть, что она и в самом деле легла спать. Ну или еще что-то похожее, но только с третьего раза он вполне уловил суть написанного. Да и то, все еще сомневался, что это не дурацкая шутка. Поэтому, он первым делом ворвался в ее комнату. На этот шум выглянула из своей спальни Саня и очень обрадовалась, увидев брата. - А Таня еще не пришла, хотя обещала быть к обеду, - досадливо произнесла она. - Она что-то сказала, уходя?! - Ну да, что я ей буду мешать и что меня она не возьмет. Сказала, что это из-за головы, но я думаю, только из-за того, что она там с кавалером со своим встречается. - С каким еще кавалером? – спросил Степа, хотя записка в его руке говорила, что кавалер и в самом деле есть. - Ну, я не знаю каким, - пожала плечами Саня и понизив голос до шепота, продолжила: - С тем, с которым она письмами обменивалась. Пока мы у бабушки жили. Она думала, что никто не заметит этого, но я пару раз видела, как она их читала – щеки красные! А когда меня заметила раз, так сразу спрятала и еще сказала, чтобы я не смела к ней подкрадываться! Степа вернулся в комнату сестры, Саня остановилась в дверях, изумленно наблюдая, как старший брат вытаскивает ящик за ящиком письменного стола Тани и тут один из них не поддался, запертый на ключ. Схватив нож для бумаг, Степа варварски сломал не слишком хитроумный замок и извлек, перевязанные лентой, письма. Только вот они ничего не прояснили. Там не было подписи, не было и обратного адреса. Ни сказав ни слова, Степа прошел мимо Саньки и начал спускаться вниз. Девочка побежала за ним. - Ты что, уйдешь?! Ее искать? Она сказала, что на круг пойдет, - сказала Санька, когда Степа был уже на ступенях крыльца. Только вот судя по записки, он сильно сомневался, что найдет Таню именно на кругу. И все же, дошел до него, только лишь чтобы убедиться в своей правоте и в том, что потратил драгоценное время в пустую. По дороге к кругу, а он почти бежал к нему, Степа думал лишь о том, что впервые Таня от него скрыла что-то столь важное для нее. Она всегда делилась с ним своими тайнами, мыслями, секретами, которые не хотела доверять ни маме, ни тем более – младшей сестре. А вот теперь и от него у нее есть секрет! «Ну, ты тоже ей не стал прошлым летом рассказывать о Сафи!» - напомнила ему совесть, но до собственной совести сейчас ему дела не было. Он решил, что единственный человек, которого Таня могла бы посвятить в дела сердечные – это Липа Рейсс. К ней он и решил ехать сразу, как только от круга добрел до трамвайной остановки. *** - Молодой человек, визит в такое время недопустим! – стоял на своем дворецкий, который открыл дверь Степану, трезвонившему во входную дверь особняка в Панкратьевском переулке. Но Степа продолжал настаивать, очень шумно выражая свое желание срочно увидеть барышню Рейсс, Липу! На этот шум наконец появился хозяин дома. - Генрих Соломонович, умоляю вас! Это вопрос очень высокой важности, позвольте мне поговорить с Липой. Всего пару минут. Это касается моей сестры, - последнее Степан добавил с неохотой, но он понимал – других аргументов, чтобы его допустили к Липе, просто нет. - Ну извольте, проходите. Липа появилась в гостиной, где Степу оставили ее дожидаться, только через десять минут. А время было ему сейчас дорого. Поэтому без лишних реверансов, воскликнув лишь: «Ну наконец-то!» он с ходу спросил у Липы, как зовут и где ему искать поклонника его сестры. - Вот уж не думала никогда, что ты такой пылкий Отелло! – с улыбкой и всем возможным своим кокетством, промурлыкала Липа, усаживаясь на диван. Но ее чары никогда не действовали на Степу, а сейчас они и вовсе были бессмысленны. Она вздохнула . - Во-первых, даже если допустить, что Таня могла со мной поделиться именем какого-то тайного воздыхателя, я, как настоящая подруга, секрет сей буду беречь пуще других. А во-вторых… - Во-вторых, и во-первых, ты будешь дурой, если не скажешь мне его имя сейчас же. Ты что, не услышала, что я сказал?! Таня сбежала из дому! Она в беде, а ты тут жеманничаешь! Господи, Липа, Липочка, дорогая, ну скажи же ты мне что-нибудь! Растерянно заморгав, будто собиралась заплакать, Липа вдруг замерла. Она и вправду не слишком его внимательно слушала вначале, а вот теперь, узнав о побеге подруги, испугалась и сама. - Но ведь я почти и не знаю ничего. Я видела его один раз, он приходил к училищу. Молодой, высокий, волосы темные. Таня сказала лишь, что он начинающий художник и что, при этом, уже его картины пользуются успехом. Степочка, честное слово, я не знаю больше ничего. Она всего лишь раз просила меня, если кто спросит, соврать, будто мы вместе были. А она с ним встречалась тогда. - Трубин, - как бы самому себе уже, произнес имя художника, про которого рассказывала мать. Что-то она тогда еще со слов Таты говорила про его мастерскую, вот бы сейчас вспомнить! Что-то про на Тишинскую площадь, что видна из окна мансарды, и «что можно было бы как Писсаро писать виды города, если бы окна не были такими грязными». *** Уже через минуту Степан ловил извозчика, приказывая со всей возможной скоростью нестись на Тишинскую, обещая дать лишний рубль, если смогут доехать за четверть часа. Только вот очутившись на этой самой площади, он растерялся. Что теперь? Как отыскать нужный дом, не зная почти ничего. Он принялся спрашивать у всех, кто попадался ему на пути и более-менее походил на местного жителя, не известен ли кому Николай Трубин, художник. И уже почти впав в отчаянье, он натолкнулся на мальчишку, который тащил огромную корзину с бельем. - А шоб не знать. Мать моя ему рубахи починяет. Вона в том дворе у него дверь, а там до самого верху. Он под самой крышей живет – что твой воробей. Чудак, одним словом. *** - Да кто вы такой и по какому праву врываетесь! – Николай Трубин, в штанах, но без рубахи, пятился назад под натиском молодого человека, прежде с ним незнакомого. А как художник, он великолепно запоминал лица. - Где она? - Я понятия не имею, - запинаясь проговорил художник, стараясь не выпустить незнакомца дальше той части мансарды, что он считал прихожей. И все же, незваный гость прорвался и сдернув занавеску, которая отделяла мастерскую от «спальни», ввалился туда. Там его встретил испуганный взгляд полуголой девицы, которая прижимала к подбородку одеяло. Степа замер, моргая глазами. - Где она? – вновь повторил он свой вопрос, но не грозно, как раньше, а растерянно. - А кто, собственно вам нужен, - вдруг осмелев спросил художник. - Тата. Татьяна Веригина, моя сестра! В глазах Николая вдруг промелькнуло что-то похожее на разочарование, а присмотревшись к шумному визитеру, он отметил – а ведь и вправду, похожи. - Ее здесь нет, увы. Ваша сестра прелестная и я был бы счастлив за ней ухаживать, но увы… Она предпочла мне иного! - Кого? – задыхаясь, спросил Веригин. - Ну, я бы хотел, чтобы это было неправдой, но он ее приводил сюда ко мне и потом она дала понять, что ей больше интересен он, чем я. Барон Баумгартнер, не самый приятный тип, скажу я вам. - Черт, - выругался в слух Степан, который бранных слов почти никогда не употреблял. В памяти сразу всплыло лицо мерзкого типа, которого они встретили на выставке. Уже тогда Степа заметил, как Дмитрий Кириллович недоволен этим случайным свиданием. И говорили они тогда друг с другом очень странно... Трубин выставил его за дверь, заперев ее на задвижку с внутренней стороны. И, оставшись в темноте лестницы, пропахшей масляным чадом и человеческими миазмами, Степан почувствовал вдруг, как под ногами зашатался пол. Или, может, это просто голова пошла кругом? За час с небольшим он узнал, что у его сестры, оказывается, полно секретов. А он был так слеп, что ничего даже не заподозрил. Выбравшись из лестничного филиала преисподней на улицу, Стёпа с удовольствием втянул в легкие холодный воздух. Голова, впрочем, все еще шумела. Но сейчас было не до собственных слабостей. Если Таня действительно у этого барона, то…. Что дальше, юноша предпочёл не думать. Необходимо вернуть её домой целой и невредимой, пока не приехала мама. Только как отыскать дом Таниного похитителя? И кто пустит его внутрь, даже если предположить, что адрес удастся разузнать? Нет, нужно придумать что-то более эффективное. *** Через полчаса, замирая от мысли, что за нею может никого не оказаться – почему, собственно, он решил, что хозяин квартиры просиживает дома вечера напролет? – молодой человек повернул звонок над дверью квартиры Дмитрия Кирилловича Игнатьева.
Дмитрий Игнатьев: Еще перед отъездом из Ялты Игнатьев твердо пообещал себе, что в Москве непременно продолжит жить так, как раньше. Это был старый и уже не однажды проверенный в действии способ: какой бы раздрай, катастрофа, трагедия ни случилась в жизни – максимально возможно придерживайся заведенного в ней еще до всех потрясений порядка. И тогда сердце и душа, в конце концов, обязательно подчинятся рассудку. Хотя, изначально, скорее всего, будут протестовать и требовать к себе жалости. Только вот этого-то как раз и нельзя ни в коем случае допустить! А еще крайне желательно не позволять жалеть себя окружающим. Особенно, если те люди имеют для тебя большое значение. И если сделать все правильно, выдержать и не поддаться слабости, то выздоровление неминуемо. Поэтому сразу по приезде домой – на четвёртый день после того, как Ольга оставила его, никак не объяснив причин своего поступка, отправив прежде свой невеликий багаж на квартиру с извозчиком, Игнатьев нанял еще одного, уже для себя. И далее, прямо с железнодорожного вокзала приказал ехать на Большую Дмитровку, где в мастерской его, должно быть, уже заждался верный приятель «Делоне». Слушая и наблюдая после, как тамошний маляр с гордостью демонстрирует результаты своих трудов – а сделано всё, и верно, было «на ять»: сложно оказалось даже вспомнить, где именно находились те пресловутые царапины – Дмитрий Кириллович отчего-то вдруг мысленно «зацепился» за это слово. Вспомнив, как в детстве дядя Андре объяснял ему, что хуже всего болят – и вообще беспокоят, именно царапины, а не глубокие раны. А все потому, что нервные волокна проходят прямо под кожей. И при глубоком ранении полностью пересекаются. Что же, если это так, выходит, «ранение», которое нанесла ему Ольга, действительно серьезнее прежних. Иначе чем еще объяснить своеобразное притупление абсолютно всех доступных ему чувств – отчего даже привычное и любимое занятие, вроде быстрой езды на автомобиле, который Дмитрий Кириллович, забрав из ремонта, тут же вновь и опробовал, не принесло ему ожидаемой радости? Покатавшись по городу и за его заставами – упорно избегая при этом даже самого направления, что вело в сторону Сокольников, уже без прежнего энтузиазма, он поехал к матери, едва не вызвав у той, совершенно не ожидавшей подобного явления, сердечный припадок. Там же и заночевал в своей прежней детской. И в тот вечер, и после наутро, упорно избегая в разговорах с графиней любых упоминаний об Ольге. Да, впрочем, Лидия Николаевна, и сама уже обо всем, верно, догадавшись, его о ней даже не спрашивала. Следующие несколько дней выдались не то, чтобы хлопотными, но за время почти месячного отсутствия накопилось, что называется, по всем фронтам, оказывается, немало забот. Прежде всего пришлось разбирать деловую почту, которую перед отъездом строго-настрого запретил пересылать в Аутку, чтобы ничто не портило безмятежности отдыха и не отвлекало от романтических утех. Теперь же вся эта кипа отчетов управляющих имений из различных городов и весей, счета, биржевые сводки и прочие важные для прочтения документы предстояло вначале как-то систематизировать, рассортировав по времени и, собственно, степени важности, а затем прочесть и, если надо – ответить. В другое время подобная задача свела бы его с ума, но сейчас, в нынешнем полусомнамбулическом, «замороженном» положении чувств и мыслей, Игнатьев находил даже какое-то удовольствие в этом процессе. Вероятно, компенсируя наведением внешнего порядка в делах своё внутреннее состояние, которое невозможно было в полной мере назвать страданиями по утраченной любви, или как-то еще столь же, или менее поэтично… Но нет, это была какая-то холодноватая отстранённость, нежелание ни во что с интересом вникать и почти полная утрата жажды жизни, прежде столь свойственной ему по натуре, что иногда это даже смущало тех, кто находился рядом. Чувствуя, что будто бы, и в самом деле, как-то угас – не физически, конечно, в этом смысле все было как раз даже лучше, чем до Ялты, целебный воздух которой и морские купания сыграли свою роль, хотя цель поездки была, в общем, даже не в том, Дмитрий Кириллович, в конце концов, начинал думать, что всё это – первые предвестники надвигающейся уже не в столь отдаленной, как прежде, перспективе старости. Незаметные и неощутимые прежде, именно теперь, когда в глубине души его еще неизбыто смятение и разочарование, они просто более четко и рельефно проступили на этом фоне. Вот и начали обращать на себя внимание. Сей факт, здорово бы его расстроивший еще пару месяцев тому назад, сейчас отчего-то тоже воспринимался почти спокойно. Если время приходит, то что уж тут поделаешь? К философическим раздумьям располагала и погода: московская осень представала перед ним во всем своём капризном и плаксивом норове. И после тёплой, приветливой и солнечной даже в сентябре Ялты, все это накладывало на настроение дополнительный отпечаток меланхолии. Хотя, конечно, с последним он старался всеми силами бороться, регулярно посещая – во исполнение данного себе зарока – мероприятия своего клуба, возобновившего активность после того, как все его столпы, включая самого Игнатьева, вновь собрались в Москве после летних разъездов. Много – куда больше обычного в последние годы – времени проводил в обществе, также очнувшемся от сезонной спячки. Бывал в театре, посещал свой лаун-теннисный клуб… Иными словами, жил крайне насыщенной жизнью, стремясь не оставить в ней ни малейшего зазора, в который могли бы вклиниться, точно капли воды, разрушающие иногда даже горные породы, воспоминания о том, что необходимо было забыть. Вот тут-то и пришло время пожалеть, что в прежнем своем воодушевлении он не был достаточно сдержан, чтобы не гордиться столь откровенно переживаемым счастьем. Потому что терпения и деликатности – в той мере, в которой обладала ими старая графиня Лидия Николаевна, доставало далеко не всем близким и дальним знакомым, которым до того довелось увидеть его где-либо вместе с Ольгой. А таких, как теперь выяснилось, было совсем немало. И если на словах его все-таки об этом не спрашивали, не решались, то во взглядах Дмитрий Кириллович то и дело читал удивление по поводу того, что вновь всюду и везде бывает один. А может, это просто только казалось… Но порой настолько раздражало, что в иные вечера он все-таки оставался дома, наплевав на свой принцип. И сегодня был как раз один из таких. Вернувшись после обеда у матери к себе, хотя та уговаривала остаться хотя бы до завтра, Игнатьев решил, что более уже никуда не пойдет. Проведет остаток дня тихо, за чтением и рюмкой коньяку, а после пораньше ляжет спать. И до поры до времени ничто не нарушало его покоя. А после принятой ванны на душе и вовсе стало почти хорошо. Так что тихо напевая себе под нос какой-то мотив, переодетый в пижаму, домашние туфли и уютный халат, Дмитрий Кириллович уже направился было в кабинет, который был здесь у него одновременно еще и библиотекой – не такой большой, как в родительском доме и составленной исключительно на собственный вкус – чтобы выбрать что-нибудь из нового, еще не читанного. Или, напротив, достать с полки какой-то любимый и оттого уже изрядно потрепанный том – по настроению. В гостиной его, тем временем, уже дожидался собственноручно разожженный камин, весело потрескивающий горящими поленьями, и початая бутылка Martell. Именно в этот момент и разнесся по всем комнатам мелодичный звон дверного колокольчика, заставивший не ждавшего нынче к себе никого Игнатьева озадаченно замереть на входе в кабинет и даже оглянуться – как будто тот, кто звонил, уже каким-то образом проник в его дом и теперь стоит за спиной. Вернувшись немедля в переднюю, граф даже не стал спрашивать, кто там. А когда открыл дверь и увидел перед собой старшего сына Ольги, опешил еще больше: - Степан?! Вы? Чему обязан… Стойте! У вас что-то случилось? – внезапно перебив самого себя и вмиг утратив изначальный, слегка иронический тон, догадался он, напряженно вглядываясь затем в бледное и встревоженное лицо юноши, на котором особенно выделялись горевшие каким-то фосфорическим блеском тёмные глаза. – Что-нибудь дурное с… вашей мамой? Голос его при этом едва заметно дрогнул.
Степан Веригин: *с графом* Волнение графа осталось для Стёпы практически незамеченным – своего было хоть отбавляй. Поэтому он только молча мотнул головой, решительно отметая прочь его предположение. Впрочем, если отыскать сестру все-таки не удастся, если случится с ней что-нибудь дурное, тогда… Нет, об этом он даже думать не желал. - Нет, Дмитрий Кириллович, дело в нашей Тане! Она сбежала из дому, понимаете? Вот! – выхватив из кармана смятый лист её сегодняшней записки, где говорилось о стремлении к счастью в объятиях любимого мужчины, молодой человек потряс им перед лицом Игнатьева и снова спрятал. – Мне удалось выяснить, что она может быть у того барона – ну, помните, который на выставке у Морозова? Из всех моих знакомых только вы можете знать, где он живет. Я прошу вас!.. - Так… - чуть нахмурившись, выговорил в ответ Дмитрий Кириллович, пытаясь как можно быстрее объять разумом поток информации, вываленной на него за столь краткий промежуток времени. И испытывая при этом не совсем понятное – и даже неловкое, если учитывать создавшееся положение, чувство облегчения, что с самой Ольгой все хорошо. Во всяком случае, пока. – Прежде всего, войдите! Негоже разговаривать через порог… Да входите же, говорю! – нетерпеливо прибавил он, когда Стёпа вздумал было перечить. И, проводив его в гостиную, усадил в кресло возле камина, а затем, щедро плеснув в приготовленную – для себя же – рюмку коньяку, заставил как можно быстрее опорожнить её внутрь себя. - Ну вот, - удовлетворенно кивнув, Дмитрий Кириллович сел напротив. – А теперь, давай, расскажи еще раз и по порядку, что у вас случилось! Исполнив эту просьбу, более похожую на приказ, Степан снова умоляюще уставился на него блестящими – теперь уже и от спиртного – глазами. - То есть, ты абсолютно в этом уверен? Что мужчина, к которому убежала твоя сестра, это именно барон Баумгартнер? «Потому что, если так, то это даже хуже, чем могло показаться на первый взгляд, - прибавил он мысленно, но вслух этого, разумеется, не сказал, чтобы не пугать его еще больше. Но когда юноша согласно кивнул, все же заметно помрачнел с лица. – Черт!» - А Оля… матушка твоя, то есть, Ольга Дмитриевна, она уже знает? - Нет, - Степа огляделся в поисках часов и, увидев стрелки на циферблате, покачал головой. – Точнее, очень надеюсь, что это все еще так. У сына Прозоровых сегодня свадьба, и она весь день там. А я сразу после венчания поехал в университет. Когда вернулся – нашел записку сестры. Внимательно вглядываясь в лицо Игнатьева, он не мог не заметить, как изменилось его выражение при упоминании имени барона. Хотя, конечно, и не мог прочесть мыслей, чтобы понять, с чем это связано. Однако тревога и противное чувство упускаемого каждую лишнюю минуту этого разговора времени заметно усилились. - Так вы мне поможете?! – отставив пустую коньячную рюмку, Степан поднялся на ноги, готовый, кажется, мигом сорваться с места, если услышит отказ. – Скажите хотя бы, где находится его дом?
Дмитрий Игнатьев: * вместе с Степаном* - Что за идиотский вопрос, юноша?! – досадливо поморщился в ответ теперь уж и сам Дмитрий Кириллович, которого, признаться, весьма задело сомнение, отчетливо прозвучавшее в голосе мальчишки. – Но мне надо хотя бы одеться – не в пижаме же выходить из дому! Сядьте и ждите. А лучше выпейте еще, чтобы успокоиться. Я буквально через пять минут. С этими словами граф вышел из гостиной, оставив своего позднего гостя одного, и далее, действительно, очень быстро, достал из гардероба свежую рубашку и первые, подвернувшиеся под руку, брюки, пиджак и галстук. Который, впрочем, так и остался висеть, переброшенным через изножье кровати, потому что Игнатьев в итоге решил, что на сей раз вполне сойдет обойтись и без этих церемоний. Чай, не в светский салон собирается. Еще одна минута ушла, чтобы достать и проверить, заряжен ли, револьвер, с давних пор обитавший в самом дальнем ящике комода. Приобрёл его Дмитрий Кириллович довольно давно, в одну из первых поездок в Англию, но по назначению, так уж вышло, ни разу пока не использовал. Хотя следил и всегда поддерживал в боевом состоянии – еще один из уроков дяди, который был усвоен им в детстве на всю жизнь: «Если хранишь в доме оружие, то всегда обязан содержать его в порядке и быть готов им воспользоваться. В противном случае это не имеет смысла». Уверенности в том, что данный постулат придется претворить в жизнь именно сегодня, у Игнатьева, в принципе, не было. Но в случае с тем, к кому они со Степаном нынче собрались наведаться «в гости», не могло быть уверенности и в обратном. - Я готов, пошли! – вернувшись в гостиную, он махнул рукой, жестом предлагая молодому Веригину следовать за собой. Выпустил его в парадную, захлопнул дверь. И дальше они вдвоем резво сбежали по лестнице, ведущей на задний двор, где в одном из прежних каретных сараев, а теперь гаражей, ночевал «Делоне». Спустя еще несколько минут, пролетев на огромной скорости и с довольным, словно у живого существа, урчанием мотора по уже пустеющим в вечеру улицам – распугав при этом нескольких замешкавшихся пешеходов и бродячих собак, автомобиль Игнатьева столь же эффектно затормозил напротив особняка барона. - Приехали, - сказал он негромко, окончательно заглушая мотор и, повернувшись затем к Степану, проговорил. – Теперь послушай меня внимательно. В дом к Баумгартнеру я пойду один. Ты же все это время будешь сидеть здесь, в машине, и ждать меня, понял?
Степан Веригин: - Понял, - не поднимая глаз, немного помедлив, буркнул Стёпа, потрясенный и разочарованный столь неожиданным решением графа, принятым, к тому же, единолично и абсолютно без учёта его мнения. Будто бы речь шла не о судьбе его собственной родной сестры, и сам он – не мужчина, а желторотый юнец-несмышлёныш, который не дорос еще до того, чтобы наравне с взрослыми принимать участие в серьезном деле. В груди мигом всколыхнулось негодование. Однако, сделав над собой неимоверное усилие, Степан все-таки сдержался, так и не высказав всего этого Игнатьеву вслух. Ведь главное теперь – это вовсе не его уязвленное самолюбие, а благополучие Тани. Да и спорить, покуда над всем этим думал, стало уже, собственно, не с кем. Проворно выскочив из автомобиля, Дмитрий Кириллович быстрым шагом двигался к парадному входу особняка барона, глядя на темные окна фасада которого Степан всё никак не мог поверить, что в нем что-нибудь может сейчас происходить. Настолько пустыми и безжизненными они казались. А что, если Трубин всё-таки ошибся, и Танин соблазнитель – вовсе не барон, а кто-то еще?! А сам же господин Баумгартнер, ни о чём не подозревая, проводит время в театре или клубе, или вовсе спит? Когда они вдвоем с Игнатьевым еще только ехали сюда, думая каждый о своём, эта мысль никак не давала Степану покоя. Равно как и еще одна, непрерывно сверлившая мозг уже несколько часов: как и почему он пропустил момент, когда сестра перестала ему доверять? Что сделал не так? И действительно ли Татка сама выдумала и осуществила весь свой сегодняшний план, или, может, и в нём её надоумил этот проклятый барон? Как она вообще могла в него влюбиться, если всегда категорично заявляла, что люди старше тридцати – сплошь старые и скучные?! А Баумгартнер этот… ему ведь, и вовсе, лет двести, не меньше! Что она в нём нашла?.. В реальность из вновь поглотивших тяжёлых раздумий Стёпку вернул мощный стук в дверь, коим граф Игнатьев повторно оповестил о своём прибытии обитателей дома, которые – будто в подтверждение давешних опасений, отнюдь не торопились навстречу позднему посетителю после обычного звонка. Но вот, наконец, спустя еще пару минут, дверь всё-таки слегка приоткрылась. И дальше последовали тихие короткие переговоры между Дмитрием Кирилловичем и кем-то внутри: вероятно, прислугой барона, предположил про себя Стёпка, едва ли не наполовину высунувшийся в тот момент наружу из окна авто, напрасно пытаясь хоть что-нибудь разглядеть или расслышать. Ну а потом все вдруг закрутилось совершенно неожиданным образом – отступив на шаг и будто бы уже собираясь уйти, Игнатьев неожиданно резко развернулся и со всего размаху пнул ногой тяжелую дверь, которую тот, кто с ним разговаривал, видимо, так и не успел полностью затворить. И как только она открылась достаточно, сразу исчез внутри дома. Схватившись за ручку дверцы «Делоне», в тот же самый момент сорвался было с места и сам Степан, намереваясь ринуться за ним следом. Но, вспомнив о данном слове, беззвучно чертыхнулся сквозь зубы и сел обратно. Пообещав себе наплевать на это с высокой колокольни, если Дмитрий Кириллович всё же не вернется вместе с Таней через десять минут.
Дмитрий Игнатьев: * с неуважаемым бароном* Сам Игнатьев, тем временем, уже успел подняться по парадной лестнице. А до того хладнокровно оставил валяться у её основания, приходя в себя подле ушиба так и оставшейся нараспашку дверью и дополнительного профилактического тычка в физиономию, камердинера Баумгартнера, который имел наглость заявить ему, что барон-де, «нынче не принимают» - как будто это и без него не было понятно. Об этом Дмитрий Кириллович думал, брезгливо оглядываясь посреди первой же комнаты, в которой затем оказался, и наблюдая всевозможные свидетельства недавнего бурного кутежа: пустые и недопитые бутылки с вином, грязную посуду, какие-то объедки… Еще его взгляд сразу же зацепился за довольно странное оформление помещения: на стенах картины с явно порнографическими сюжетами, такого же пошиба повсюду фарфоровые статуэтки… остатки белого порошка на всех свободных от этого добра поверхностях, которые Дмитрий Кириллович поначалу принял за сахар или соль. Но уже в следующее мгновение понял, что это скорее всего кокаин… Употреблять его, как и алкоголь, в любых количествах, конечно, еще не преступление – даже посреди порнографических картинок и статуй. Но, не зная, в общем, что делать дальше – никаких следов присутствия Таты он пока не увидел, да и сам хозяин навстречу тоже не вышел, граф всё равно, что называется, нутром чувствовал – Стёпа, увы, не ошибся в своих подозрениях. И сестра его действительно где-то здесь. Вот только где?! Где, черт возьми, её искать, если и сам он в этом доме впервые в жизни? Из гостиной по обеим сторонам вели наверх еще две лестницы – вероятно, в личные покои барона. Постояв на месте еще пару мгновений, в течение которых внимательно слушал звуки, доносившиеся из глубины казавшегося вымершим дома, Игнатьев наугад двинулся к той, что справа, стал подниматься, ступая по возможности тихо, и продолжая прислушиваться. Пока на одной из ступеней под каблуком его не хрустнуло нечто, что при ближайшем рассмотрении оказалось женским костяным гребешком для волос. Зажав в руке его поднятый с пола обломок, Дмитрий Кириллович тотчас резко ускорил шаг и на верхнюю ступень влетел уже практически бегом – а дальше всё оказалось проще: из-за двери одной из комнат ему, наконец, удалось расслышать голоса – вернее, один голос. Принадлежавший, как не трудно было догадаться, самому Баумгартнеру. Бросившись теперь уже на этот звук, граф сходу толкнул дверь. К глубочайшему облегчению, та не была заперта. Потому сразу открылась, явив взору зрелище, заставившее его похолодеть с мыслью, что все-таки опоздал: большая кровать прямо посередине комнаты, а на ней, со связанными над головой и одновременно прификсированными к спинке кровати руками, безучастная ко всему, Ольгина дочь в растерзанной в клочья одежде. То ли без сознания, то ли вовсе неживая. А поверх неё, напротив, весьма активно копошащийся Баумгарнер, впрочем, резко замерший и обернувшийся при его появлении с перекошенным злобой лицом: - Какого чёрта… - было начал он фразу, но тут же и умолк. А уже в следующий миг Игнатьев, силы которого, и без того немалые, от ярости будто бы и вовсе удесятерились, преодолел в два шага разделявшее их расстояние. И, оказавшись рядом, схватил барона за шкирку, резко рванул вначале на себя, а затем – скинул на пол рядом с кроватью. - Да нет же, Баумгартнер, какого черта это вы здесь творите, хотел бы я знать?!
Евгений Баумгартнер: *с непрошеным гостем* - Как ты смеешь! - прошипел барон, поднимаясь с пола подобно распрямившейся пружине, в одно мгновение. В другой обстановке он, скорее всего, сразу признал бы свое поражение и отступил. Но не теперь, когда так и не утолённая похоть и инстинкт разъяренного хищника, у которого в самый последний момент отобрали его добычу, мешалась с растерянностью и бешенством от внезапного – и необъяснимого вторжения на территорию, которую всегда полагал лишь своей, и оттого чувствовал себя здесь в абсолютной безопасности. – Это мой дом и я не потерплю в нём присутствия жалких слизняков! – проговорил он и ринулся к Игнатьеву, уже ощущая, как сдавливает его горло, и как под пальцами останавливается его жизнь. Признаться, не чаял подобной прыти и сам Дмитрий Кириллович, который, хоть готовился и к такому развитию ситуации, в глубине души все же надеялся избежать открытого рукоприкладства. Потому, даже невольно отшатнулся, потянувшись при этом к правому карману пиджака, который едва заметно оттягивал револьвер. Однако в то же мгновение и отдернул руку обратно. Ведь кем бы ни был этот мерзавец, и чего бы ни заслуживал за содеянное, оружия – какого-то еще, кроме собственной злости, у него не было. А значит, не имел морального права воспользоваться собственным и сам Игнатьев, перехвативший, вместо этого, налету обе руки барона и крепко, изо всех сил, сжавший их за запястья, пока тот, наконец, слегка не охолонулся и не сбавил пыл, едва заметно морщась. - А слизняк – это как раз ты и есть, - тихо и раздельно выговорил тем временем Дмитрий Кириллович, все еще не ослабляя хватки и не сводя с противника ледяного угрожающего взгляда, – жалкий и ничтожный. Не способный даже женской благосклонности к себе добиться ничем, кроме насилия! Уже сполна осознав, что его физические силы все-таки не равны игнатьевским, Баумгартнер все равно не захотел сдаваться, и попытался было извернуться и лягнуть его ногой, но внезапно замер, услышав приближающийся со стороны лестницы и становящийся все более отчетливым топот: «Тимофей!» - подумал он, внутренне восторжествовав и уже предвкушая, как на пару они сейчас славно отделают этого подонка, посмевшего не только ворваться в чужой дом, но еще и решившего, что смеет в нем хозяйничать… У камердинера, впрочем, тоже следовало предметно поинтересоваться, почему такое стало возможным. Но это, не сейчас, а позже, позже… - Пусти! – процедив это сквозь зубы, барон отвёл взгляд и дернулся, как бы давая понять, что не намерен больше сражаться. А, когда Игнатьев ослабил хват, вырвал из его лап свои руки и, потирая запястья, отошел в сторону, поглядывая на дверь, откуда ждал помощи. Тимофей, и верно, ворвался уже через пару секунд. Но каково же было удивление Баумгартнера, когда практически одновременно со слугой в спальню его вбежал еще и какой-то юнец, в котором он, впрочем, сразу узнал Таниного недалёкого братца. «Ну, теперь хоть понятно, откуда здесь взялся Игнатьев!» - подумал он и с раздражением поморщился. История на глазах приобретала куда более неприятный, чем даже в самом начале, оборот: черт знает, кого там еще успел оповестить или даже прихватить с собой этот молокосос, очевидно, слишком трусливый, чтобы отправиться на помощь своей легкомысленной сестричке без чьей-либо поддержки.
Степан Веригин: *мужское трио* После того, как Дмитрий Кириллович исчез в глубине особняка, входная дверь последнего так и осталась приоткрытой. И этот слабо освещенный изнутри просвет все сильнее раздражал Степку. Нервно барабаня пальцами по приборной доске «Делоне» – автомобиля, в котором прежде мечтал не то, что прокатиться, а хотя бы просто посидеть, и красоты которого ничуть не замечал сейчас – он неотрывно смотрел на порог, ожидая, когда на нем, наконец, появятся Дмитрий Кириллович и Тата. Но минуты шли, а ничего не происходило. И когда сидеть стало уже совсем невыносимо, Стёпа вылез из машины, скрестил на груди руки и присел на край круглого бочкообразного капота. Внутри него происходила нешуточная борьба. Рассудок требовал сдержать данное графу Игнатьеву слово, но сердце едва не рвалось наружу, умоляя плюнуть на эти никому сейчас не нужные условности и бежать в дом, где – кто знает, к тому же, вполне могла бы потребоваться и его, Степана, помощь, если учитывать, как долго все продолжается? Сердце, в результате, и победило. Быстро преодолев расстояние от машины до дома, молодой человек вбежал в холл и увидел там слугу – довольно здорового на вид мужика. Глухо ворча, точно разбуженный от спячки медведь, тот медленно поднимался с четверенек на ноги, потряхивая при этом головой на манер ныряльщика, которому попала в уши вода, и размазывал по физиономии кровь, обильно струящуюся из-под свернутого набок носа. Заметил еще одного незваного гостя, он ощерился и злобно плюнул в пол, но больше, к удивлению Стёпки, ничего предпринял. Лишь махнул досадливо рукой и побрел вверх по лестнице. Решив не отставать, юноша пустился следом. И уже через пару минут оказался вместе с ним около двери какой-то из комнат. Дмитрий Кириллович, также слышавший шаги и уверенный, что это опомнился и теперь спешит на помощь хозяину слуга, которого он до того успел нокаутировать – да видно, не совсем, не зря позволил Баумгартнеру, в конце концов, высвободиться. Предполагая, что теперь, похоже, придется, противостоять уже двоим, он просто хотел максимально к этому подготовиться и потому вновь нащупал в кармане пиджака револьвер: скорее всего, баронский холуй тоже успел прихватить с собой что-нибудь более убедительное, нежели бранное слово и собственные кулаки. А значит, его принцип, если что, уже не будет нарушен. Шаги, тем временем, быстро приближались. И Игнатьев еще успел с удивлением подумать, что их как-то слишком много для одного, прежде чем в комнату, вместе с камердинером Баумгартнера, влетел Степан, остановившись на пороге и опешив от увиденного. Точно так же, как и он сам незадолго до этого. - Ну что, господа, вижу, что все наконец-то в сборе? – проговорил вдруг уже вполне пришедший в себя барон, окидывая присутствующих ироническим взором. – Тимофея, ринувшегося было на своего обидчика, он остановил лёгким кивком головы, словно хорошо обученного пса. И потому тот стоял теперь у стены, взирая на Игнатьева исподлобья и рукавом утирая кровь, что все еще сочилась из его поломанного носа. - Что вы с ней сделали?! Что… – воскликнул в этот момент, будто не расслышав его насмешливых слов, Стёпка. И со всех ног кинулся к разворошённой кровати, на которой лежала сестра: связанная, явно избитая, да еще и в разорванной в клочья одежде. – Таня, сестричка! – позвал он, когда оказался рядом, слегка касаясь разбитой в кровь щеки, но девушка не откликалась. Голос его, давно уже звучавший как у взрослого, при этом внезапно опять сорвался на петушиный сип, а из груди вырвалось нечто, изрядно похожее на рыдание. Вновь подняв горящий ненавистью взгляд на барона, который, напротив, смотрел на него все так же, иронически изогнув бровь, Стёпа сжал кулаки и стал подниматься в его сторону. Но мгновенно оказавшийся около Игнатьев силой удержал его на месте и тихо выговорил: - Не лезь, я сказал! Займись сестрой, она жива, это главное! Это, наверное, и правда, было главное. Но какова теперь будет её жизнь, горестно подумал Стёпка, тем не менее, вновь подчиняясь – не столько физической силе, сколько взгляду Дмитрия Кирилловича, одновременно сочувствующему и властному настолько, что противиться ему юноша не мог, словно под каким-то гипнозом. - Сейчас просто её отвяжи, - все так же размеренно продиктовал граф, продолжая держать его за плечо, хотя уже и без прежней силы. При этом время от времени поглядывал и на барона, предупреждая, что следит и за ним. Стёпка же после этого сразу принялся за дело. Распутывая узлы, сковывающие тоненькие Танины руки, он проклинал себя за неловкость пальцев, которые всё никак не могли с ними управиться: «Хорош будущий хирург с такими вот негнущимися деревяшками!» - услышав, будто наяву, едкий комментарий, он быстро взглянул в лицо сестре, обрадовавшись, что та приходит в себя – и, тут же поняв, что это всего лишь его разыгравшееся воображение, сильнее сжал зубы, чтобы не зареветь, как девчонка. Ведь Таня, глаза которой были приоткрыты, смотрела по-прежнему будто бы сквозь него. - Ничего, родная моя, все будет хорошо! – беззвучно повторяя это, словно заклинание, Стёпка вновь сконцентрировался на том, чтобы избавить её от пут и наконец-то это удалось. Осторожно опустив руки сестры вдоль тела, он попытался стянуть края разорванного на груди платья. Наблюдавший за всем этим молча Игнатьев тотчас скинул свой пиджак и отдал ему – вытащив прежде из кармана оружие: - Вот, возьми! Заверни её, забирай и неси обратно в машину. Я скоро!
Евгений Баумгартнер: *с вандалом графом* - Какая трогательная забота! – негромко воскликнул Евгений Францевич, когда Степан с Таней на руках вышел из комнаты. Понимая, что угрозы прямой физической расправы больше нет, несмотря на то, что, конечно, заметил револьвер в руках у Игнатьева, он окончательно успокоился – просто знал, что такие как этот, попросту неспособны применить его против безоружного. – Но, главное, какое беспрекословное подчинение! Вы правы, граф, я никогда не умел добиваться подобного… Может, дадите после как-нибудь пару уроков? Правда, я лично в основном предпочитаю девочек, а не мальчиков, однако спокойно отношусь к тому, что у каждого из нас разные пристрастия, так что не волнуйтесь… Искренне полагавший, что его миссия спасителя на этом почти завершена и потому собравшийся тоже уходить следом за Веригиными, Дмитрий Кириллович, услышав подобный комментарий в свой адрес, вновь остановился в дверях и медленно обернулся: - Ну, ты и мразь! – произнес он, будто бы даже с удивлением, вновь сверля взглядом улыбающегося Баумгартнера, замершего в картинной позе подле камина, под собственным же – естественно, с обнаженными гениталиями – изображением. – Думал, конечно, что ты сам поймешь, но видимо, все же придется объяснять. Уроков – никаких – дать я тебе точно не смогу. Потому что после всего, что сегодня случилось, тебе лучше – и по возможности быстрее, убраться куда-нибудь из этого города. В противном случае… - Что? – усмехнулся барон, перебивая его. – Убьете меня из своего большого страшного пистолета, Дмитрий Кириллович? - Ну зачем же убивать, Евгений Францевич? – в тон ему возразил Игнатьев. – Это ведь больше по вашей части! А я найду другой способ. Но обещаю, вам он вряд ли понравится, - прибавил он, тоже с холодной усмешкой. А потом вскинул руку с зажатым в ней револьвером и выстрелил – однако не в самого барона, а в портрет, метко поразив при этом своей пулей как раз чахлое сосредоточие естества его художественного двойника. - Прощайте! – с этими словами он вышел из спальни, за ним вновь хотел отправиться Тимофей. Однако Баумгартнер, за минуту до того едва не присевший от неожиданности – но все-таки устоявший на ногах, поспешил его остановить: - Да пусть проваливает! И, оглянувшись на пострадавшую картину, сокрушенно вздохнул: - Господи, какое варварство! У страны, в которой аристократами называются люди, способные хладнокровно уничтожать подлинные шедевры искусства, похоже, и в самом деле нет будущего!
Ольга Веригина: Ольга уехала со свадебного бала очень рано, оставив Прозоровых там и твердо отказавшись, чтобы Иван Максимович её провожал. Причина была невероятно банальной – скука. Хотя, весь вечер за ней настойчиво ухаживали аж целых два кавалера. Один был родственником отца Лизоньки, теперь уже Прозоровой, другой каким-то его же дальним знакомым… Ухаживания их были деликатны, а восхищение вполне искренним, но вместо удовольствия от флирта, Ольга испытывала лишь желание поскорее от обоих отделаться. Поэтому, станцевав для приличия с каждым – да еще, конечно же, с Прозоровым и Гнездовым, сообщила друзьям, что отправляется домой. - Ничего страшного, так даже полезнее для талии! – лишь улыбнулась она после Элен, которая едва ли не горше остальных сетовала, что подруга так быстро их покидает и потому даже не отведает свадебный торт, который заранее преподносили едва ли не как самый главный сюрприз вечера. А в экипаже, по дороге домой, в очередной раз задумалась, что всем сегодняшним развлечениям, лучше все-таки предпочла бы тихий вечер дома, в кругу родных – даже не сразу заметив, как в их круг невольно «прокрался» и Игнатьев. После чего досадливо поморщилась, ругая свою так и неизжитую с годами излишнюю сентиментальность, и попробовала подумать о чем-то более реальном. К примеру, о повседневных делах, которые стоит сделать завтра утром. Это, как всегда, помогло. И в дом Ольга входила уже вполне спокойной – ровно до того момента, как увидела лицо Анны, устремившейся к ней едва ли не бегом прямо в холле. - У нас что-то случилось? Таня? – почему-то сразу подумав про старшую дочь, с тревогой в голосе спросила она, думая, что девочка, должно быть, все же заболела всерьез. - Я, честное слово, Ольга Дмитриевна, не знаю, как это приключилось! Татьяна ведь сказала, что у нее голова болит и чтобы ее до завтра не будили, а сама ушла! - Как ушла?! Куда? – переспросила она, чувствуя, что абсолютно ничего не понимает. И тут заметила в дверях, ведущих из холла в гостиную, мордочку младшей дочери. – А ты почему еще не в кровати?! Что здесь происходит, в конце концов?! Где Степан?! - Его тоже нет дома, он за Татьяной Александровной ушел. Только я его до этого даже не видела! - вконец расстроенная тем, что оказалась такой бесполезной, прошептала Анна. И тут на помощь ей пришла Санька, которой, напротив, не терпелось поделиться всем, что она знает. Второй раз поведав историю с Татой – теперь уже маме, она прибавила к ней и то, что происходило позже, когда из университета вернулся брат, с важным видом расписывая детали во всех подробностях. И, чем больше Ольга Дмитриевна их узнавала, тем сильнее холодела изнутри. Хотя и изо всех сил старалась держаться как можно спокойнее, чтобы не напугать дочь. Пусть лучше, и верно, пока считает, что все произошедшее с Таней – лишь шалость, за которую та получит нагоняй, когда вернётся домой. - Так, ясно! Спасибо, милая, - проговорила она рассеянно, думая о своём, когда Санька наконец умолкла, - а теперь ступай вместе с Анной к себе в спальню… Что? – чуть нахмурившись, Ольга Дмитриевна вновь сконцентрировала внимание на обиженном личике младшей дочери. – Я что-то не понимаю твоего недовольства, Александра! В конце концов, уже поздний вечер, а тебе назавтра еще рано вставать в гимназию, забыла? Оставшись в одиночестве, она затем еще довольно долго стояла перед лестницей, а после поднялась в комнату Таты, в которой в глаза сразу же бросился необычный, даже для вечно увлеченной всем, чем угодно, только не повседневностью и не дисциплиной, юной художницы, беспорядок. Особенно поражал засыпанный бумагами стол. Но, подойдя ближе, Ольга поняла, что это не просто бумага – а извлеченные в спешке из конвертов многочисленные письма. Которые, вероятно, так же, как и сама она теперь, пытаясь хоть что-то понять, изучал Стёпа, достав их из запертого ящика. Прочитав всего пару из них, где какой-то неизвестный мужчина, среди подробных и весьма литературных описаний виденных им европейских достопримечательностей то и дело мечтает о том, чтобы вновь ощутить вкус губ её дочери и грустит, что не способен сейчас же заключить ее в свои объятия, Ольга Дмитриевна едва не схватилась за голову и тяжело опустилась на первый подвернувшийся стул. Не может, не должно такого быть, чтобы ее маленькая кошечка, ее милая девочка, совершила ту же ошибку, что и сама она когда-то давно, в юности! Она ведь куда наивнее, и куда моложе! Как это возможно и главное, как возможно то, что она, её мать, не заметила, когда это случилось? И как тут не подумать вновь про жестокую насмешницу-судьбу, что всякий раз последовательно ставит её на место каждого, кого довелось обидеть или предать?! Вновь взглянув на письма, рассыпавшиеся у ее ног, Ольга мучительно пыталась представить, кем же все-таки может быть тот, кто их писал? Скорее всего, это взрослый человек – но кто? Она никак не могла взять это в толк, хотя перебирала сейчас в уме всех мужчин в их окружении. Или, может, это кто-то из преподавателей училища? Ведь письмах так подробно описываются художественные сокровища различных галерей, с указанием того, что именно Тане понравилось бы и на что ей, как художнице, было бы интересно обратить внимание… С внезапно промелькнувшей надеждой, Ольга вновь стала перебирать теперь уже пустые конверты, подумав вдруг, что на них может значиться имя отправителя. Но как и Степан, потерпела в этом поражение. Тогда она, уже сама не зная, зачем, стала лихорадочно рыться в других вещах дочери на столе. А когда поиск там не дал результатов, принялась осматривать бельевые ящики и, наконец, самое сокровенное место любой девушки – пространство между сеткой кровати и матрасом, где и наткнулась на некое «сокровище». Одного взгляда на обложку которого хватило, чтобы понять, что это за книга. Ольга никогда не читала подобных, но, конечно, слышала, что подобное существует. И, пролистав несколько страниц, лишь еще больше уверилась в катастрофичности сложившейся ситуации. Но главным было то, что на форзаце книги хотя бы обнаружился экслибрис владельца. В довольно большом картуше, который занимал центральную часть листа, оформленном барочным ормушлем*, там была изображена герма Приапу, возле которой на коленях стояла нимфа, вознесшая руки к его гипертрофированному естеству. И только вглядевшись в это и без того безобразное изображение, Ольга увидела, что фаллос этого мифического создания покрыт мелкими буквами. Отыскав в столе дочери лупу, она поднесла ее к книге и едва вновь не выронила ее из рук, сумев расшифровать указанную там фамилию. - Боже мой, - бледными губами прошептала она и затем беспомощно оглядела комнату, все еще не в силах понять, как ее девочка могла попасть в такую историю. А после, стремительно сбежала вниз к телефону. Только вот, кому по нему звонить? Кого звать на помощь? Ивана, Серёжу? И чтобы они втроем отправились бы – куда? Нет, для начала нужно хотя бы узнать, где живет этот проклятый барон! Но, с другой стороны, если представить, какой это неизбежно вызовет скандал… Ощутив, как дурнота волнами подкатывает к горлу, Ольга вдруг жалобно всхлипнула: насколько же она все-таки одинока и как беспомощна! Был, разве что, всего один человек, которому, не смотря ни на что, она бы могла в этом сейчас довериться, но, едва возникнув, мысль об этом тотчас и исчезла, как нечто совершенно неосуществимое. И в этот же самый момент ей будто наяву послышался тихий шелест колес по гравийной дорожке у подъезда дома. «Быть этого не может! Откуда ему здесь взяться?» Но Анна уже открывала входную дверь. И когда Ольга Дмитриевна увидела в её тёмном проёме сына с Таней на руках, все прочее тотчас вновь испарилось и стало неважным. - Что с ней? – бросившись к нему, она пыталась рассмотреть лицо дочери. *
Степан Веригин: - Она жива и это главное, - произнес Степан, почти дословно повторяя слова Дмитрия Кирилловича, а главное – стараясь подражать той самой его интонации, способной успокоить бешено бьющееся в ушах сердце. Не получилось. Голос оказался недостаточно тверд, да и самому Стёпке явно не доставало в этом уверенности. Выслушав его, и мать на миг страдальчески прикрыла глаза, но после сразу будто и переменилась: от растерянности не осталось и следа, а все еще бледное от испуга лицо приняло сосредоточенный и даже деловой вид. - Неси ее наверх в мою комнату, а ты, Аня, беги за теплой водой и аптечкой, и чтобы мигом тоже была там! – распорядившись подобным образом, Ольга Дмитриевна сама скорым шагом отправилась вверх по лестнице, следом за сыном. И после, обогнав, собственноручно распахнула перед ним дверь спальни. Бережно уложив сестру на её кровать, Стёпа зачем-то пригладил ей растрепавшиеся волосы, бессмысленный, в сущности жест. Но ему так хотелось сделать для нее еще хоть что-то. - Мама, я не знал, честно… - начал было он сокрушенно, поднимая взгляд на Ольгу Дмитриевну, но та его сразу же остановила. - Не сейчас. И отодвинув его в сторону, склонилась над Таней, загораживая Стёпке обзор. Но все же успел прежде увидеть, что она, кажется, наконец, приходит в себя. Выйдя в коридор, и чуть не столкнувшись там с горничной матери, которая несла кувшин с водой, юноша поспешно вжался в стену, чтобы не помешать. Но Анна, похоже, даже не заметила его присутствия, стремясь туда, где была сейчас так нужна. В отличие от него самого… Проводив её взглядом, Степан глубоко вздохнул и побрел к себе в комнату, ощущая незримую, но почти невыносимую тяжесть на собственных плечах. А там сразу же с размаху сел на край кровати и низко опустил голову, обхватив её руками. Уже многие годы он не вспоминал событий страшного дня, разделившего когда-то их с сестрой жизнь на «до» и «после», когда так называемый родной «отец» убил их маму, пребывая в очередном припадке пьяного безумия. Всё это со временем поблекло, а потом – после того, как их забрали к себе Веригины, и вовсе почти стёрлось из памяти, как дурной сон, заслонившись другими, счастливыми воспоминаниями о жизни в новой семье, вскоре ставшей словно бы и единственной родной. Но как выясняется, только именно, что «почти». И теперь Стёпа, будто бы заново, с удивительной ясностью переживал свои тогдашние чувства. Оказывается, он по-прежнему помнит каждый звук, каждую мелочь из увиденного тогда кошмара. Как если бы кто-то заснял их на кинематографическую пленку – и теперь демонстрирует ему эту дьявольскую ленту. Вот стоит, раскинув руки и заслоняя собой их с Таней, испуганная мать. А напротив – папаша с зажатым в кулаке ножом. Поначалу просто поливает ее, а заодно и детей, самой грязной площадной бранью, но вдруг, резко подступившись, ударяет ножом ей в грудь. Сталь при этом входит в тело с отвратительным тихим хрустом, который он, Стёпка, и теперь слышит в ушах, как наяву… Отчаянный крик матери прерывается и переходит в странный, булькающий хрип… И рядом Таня, которая, в панике цепляясь ручонками за край его рубахи, рыдает так сильно, что вот-вот задохнется, хотя вряд ли понимает весь ужас происходящего. А потому вскоре уже он, вместо матери, решает спасти хоть сестру, разворачивается, прижимает к стене, закрывая собой, и через плечо наблюдает за беснующимся отцом, ожидая, когда тот и его зарежет. Но он лишь смачно сплевывает, вытирает нож о подол жениной юбки и выходит, оставив их с малышкой наедине с распластанным на полу мертвым телом. Таня уже не плачет, просто молча дрожит, все так же прижимаясь к нему. И он шепчет ей: «Ничего, сестричка, все хорошо!» - чувствуя, что сделал все, что мог… А сегодня?! Нет, ничего такого. Ни тогда, когда нес Таню к автомобилю графа, ни тогда уже, когда сел внутрь вместе с ней… На сей раз у неё не было ни слёз, ни истерики. Но это абсолютное безмолвие пугало даже сильнее. В нём Стёпкиной неспокойной совести слышалось осуждение и упрёк. И поделом! Ведь он, действительно, её подвёл! Больно закусив губу, но все-таки не сдержавшись, от этой горькой мысли юноша негромко всхлипнул, ощущая глубочайшее чувство вины – не только перед бедной Таткой, но и перед мамой. И главное – перед отцом, тем единственным и настоящим, Александром Глебовичем, который всегда говорил, что первостепенная задача настоящего мужчины – заботиться о тех, кто нуждается в его защите. И Стёпка после еще миллион раз молча клялся на его могиле, что всегда будет заботиться и защищать маму и девочек. А теперь, когда впервые дошло до дела, выходит, так и не смог этого обещания сдержать.
Ольга Веригина: Меж тем, Ольга Дмитриевна с помощью камеристки уже вовсю занималась в своей комнате со старшей дочерью. - Вот так, милая, поднимай руки, - твердо, но ласково увещевала она её, и Таня выполнила её просьбу – как затем и все остальные, беспрекословно. Она вообще подчинялась всему, что говорила мать, но при этом ни на что не отвечала и старалась не смотреть в ее сторону. – А теперь чуть повернись… Молодец, моя хорошая! Вот, Анна, все это унести отсюда и немедленно сожги! – передавая в руки служанки кипу тряпья, которое еще сегодня утром было нарядным платьем и дорогим бельем, отложив при этом в сторону почему-то только мужской пиджак, в который девушка была вначале плотно завернута. Когда же вновь повернулась к дочери, то сразу заметила, что по ее телу прошли одна за другой какие-то судороги. И, скорее интуитивно догадавшись, чем поняв, что происходит, успела подхватить с пола таз и поставить Тане на колени, прежде чем та согнулась пополам и исторгла наружу содержимое желудка, зашедшись после еще удушливым кашлем. - Ничего, так даже лучше, детка, - помогая дочери затем вновь устроиться на подушке, она слегка улыбнулась, впервые заметив, что Танин взгляд сделался будто бы более осмысленным, - Все наладится, вот увидишь. А сейчас надо умыться и выпить лекарство. Извлеченные из аптечки предусмотрительной Анной валерьяновые и мятные капли, Ольга развела в стакане чуть теплой воды. А пока дочь пила, достала баночку с мазью, которой затем принялась обрабатывать ссадины на ее лице и запястьях. Все это время, поглядывая на неё с тревогой, она вспоминала ту крохотную девочку, которую увидела впервые в Черноярском приюте – тихую и нелюдимую, смотрящую на всех исподлобья. Сейчас Таня вела себя так же. И можно только додумывать, какой ужас вновь пережила ее маленькая кошечка, если вновь не хочет ни с кем общаться. Однако тормошить и прямо сейчас пытаться хотя бы о чем-нибудь её расспрашивать Ольга слишком боялась, не желая спугнуть даже маленьких признаков улучшения, которые виделись ей хотя бы в том, что дочь не отторгает её помощи. - Ну вот, почти и все, - завязывая бантиком конец повязки, которая полностью скрыла от взгляда кровоподтек на запястье, она взяла из рук камеристки специально нагретую на печке ночную рубашку, и облачила в неё Тату. Поверх неё пошел собственный Ольгин халат, а после еще одеяло, которое она подоткнула вокруг дочери «конвертиком», как дочка особенно любила в детстве. Оказавшись в этом тёплом и уютном «коконе», Таня вскоре закрыла глаза. Но Ольга Дмитриевна, присев на край её кровати, еще довольно долго оставалась рядом, гладила по волосам и внимательно разглядывала её лицо, понимая по непрерывно подрагивающим кончикам длинных ресниц и чуть прерывистому дыханию, что девочка её вовсе не спит. - Легкий ветер присмирел, Вечер бледный догорел, С неба звездные огни, Говорят тебе: «Усни!» Не страшись перед судьбой, Я, как няня, здесь с тобой… Это стихотворение, как и незатейливый фокус с одеялом, будучи малышкой, Таня требовала от неё практически каждый вечер. И Ольга, бывало, порой и не по одному разу за вечер, тихонько его читала, а вернее, напевала на сочиненный ею же незатейливый мотив, словно колыбельную. Конечно, поверить, что это поможет и теперь, было бы слишком наивно. Но ей так хотелось надеяться, что хорошо знакомые слова навеют, как будто доброе заклинание, Тане покой и у несут прочь все её дурные мысли. - Аня, побудь с ней немного, я скоро вернусь, - произнесла Ольга шепотом, когда её девочка все-таки уснула. Потом осторожно поднялась на ноги и на цыпочках вышла из спальни. Теперь, когда Тате ничто не угрожало, самое время было позаботиться и о другом ребенке. Пройдя по длинному коридору, который отделял главную лестницу от лестницы, ведшей в мансарду, поднявшись по ней, она толкнула дверь и вошла в Стёпкин «кабинет». Сам он, хоть, скорее всего, и слышал материнские шаги, даже не пошевелился, оставаясь все в той же позе, что и прежде. Медленно приблизившись, Ольга Дмитриевна положила руку на его вечно растрёпанную макушку. Ощутив эту ласку, Степа вдруг судорожно втянул воздух, поднял лицо, и она увидела, что он плачет. Но дело было даже не в слезах, коих, правда, она у него прежде, кажется, никогда и не видела, а в неподдельном отчаянии, которым горели его тёмно-карие глаза. - Ну что ты, малыш! – склонившись к нему, Ольга покачала головой. – Ты же сам всё очень верно сказал: главное – Тата жива! К тому же, ничего по-настоящему ужасного с ней, поверь, не случилось. Она пережила нервное потрясение, поэтому теперь будет нужна вся наша любовь, чтобы помочь ей его избыть. Но если мы все по-прежнему вместе, это будет совсем не трудно! Ведь, правда? - Да, но… – новый судорожный вздох помешал Стёпе произнести фразу до конца. Но, с трудом набрав в легкие воздуха, он все-таки продолжил: - … я едва не опоздал! И уже поэтому подвёл Тату, я всех подвел! - Неправда! Ты не просто успел, но еще и смог вырвать её из лап настоящего чудовища! – воскликнула Ольга, постаравшись вложить в эти обращенные к сыну слова всю свою в него веру, потом взяла в ладони его лицо и нежно поцеловала в лоб. И тут, обхватив ее талию, уже сам Стёпа прижался к ней лицом, пряча его в складках её платья. Растерявшись поначалу от этого порыва, Ольга Дмитриевна, впрочем, быстро опомнилась. Положив ладони ему голову, она гладила и перебирала спутанные русые кудри, не спеша отстраниться, позволяя сыну хотя бы немного побыть тем ребенком, для которого именно она – защитница, великан, которого боятся все ночные кошмары в мире. Впрочем, ничуть не меньше значили эти минуты и для неё самой. Наконец, отодвинувшись и вновь обхватив лицо Стёпы обеими ладонями, она провела подушечками пальцев по его щекам, вытирая слезы, и кивнула. - Ты стал настоящим мужчиной, мой мальчик. - Настоящие мужчины не плачут, – злясь, естественно, на себя, буркнул тот, опуская глаза. Но Ольга Дмитриевна не позволила этого сделать, удержала, а потом мягко улыбнулась: – С чего ты взял, что не плачут? Слезы – это вовсе не слабость, дорогой, а лишь признак того, что у тебя есть сердце и оно способно чувствовать, болеть и сопереживать. Человек, который никогда не плачет – пустой человек! Так и запомни. А теперь, пойдем вниз. Ты нужен Тане, ты ее верный защитник и как бы я ее ни любила, думается, ты для нее во много раз дороже! При их возращении в Ольгину комнату, камеристка тут же поднялась с пуфа, на котором до того сидела, ожидая новых распоряжений, но Ольга Дмитриевна жестом показала, что она пока может быть свободна. А на освободившееся место тут же опустился Степан: - Я тут, сестренка, и никуда от тебя не уйду, - прошептал он, обращаясь к спящей девушке. *Легкий ветер присмирел, Вечер бледный догорел, С неба звездные огни, Говорят тебе: «Усни!» Не страшись перед судьбой, Я, как няня, здесь с тобой, Я, как няня, здесь пою: «Баю-баюшки-баю». Тот, кто знает скорби гнет, Темной ночью отдохнет. Все, что дышит на земле, Сладко спит в полночной мгле, Дремлют птички и цветы; Отдохни, усни и ты, Я всю ночь здесь пропою: «Баю-баюшки-баю». К. Бальмонт
Дмитрий Игнатьев: Перед тем, как попрощаться, Степан, конечно, спросил, не желает ли Дмитрий Кириллович зайти в дом вместе с ними. Однако граф, не говоря ни слова, лишь отрицательно мотнул головой. Но когда юноша, еще раз поблагодарив его от всей души, все-таки двинулся прочь со своей драгоценной ношей, не сразу заставил себя вновь повернуть ручку зажигания. А вместо этого так и сидел в авто с заглушенным мотором и погашенными фарами еще, должно быть, минут пять. Крепко сжимая пальцами руль и глядя прямо перед собой в темноту. И борясь с мало преодолимым желанием повернуть голову направо, чтобы посмотреть туда, где за распахнувшейся вскоре ненадолго входной дверью, на фоне подсвеченного домашним освещением проёма, несколько раз промелькнул туда-сюда высокий и тонкий женский силуэт. Но всё-таки справился с собой. И, увидев в том добрый знак грядущего избавления, все-таки потихоньку тронул с места «Делоне», тотчас весело зашуршавший по мелкому гравию своими мощными колесами. Но, едва лишь вырулив от сонных жилых кварталов на главную аллею Сокольнического парка, а оттуда – на ведущий к городу широкий шоссейный тракт, наконец, позволил себе выжать до упора газовую педаль, и набрав, должно быть, верст до восьмидесяти в час, но не глядя при этом на спидометр, а ощущая это лишь по свистящему в ушах так, что захватывало дух, осеннему ветру, уже через несколько минут долетел обратно до своего дома. Вновь сбавив скорость – да и то ненамного – лишь на самых к нему подъездах. Решив не ставить машину в гараж до утра, подкатил и припарковался неподалеку от парадного входа, напугав швейцара, естественно, не слышавшего их со Степаном убытия с заднего двора некоторое время тому назад. «Некоторое – а какое именно?» - неожиданно подумалось Игнатьеву в тот момент, когда приснувший на своем посту Лука Афанасьевич уже почтительно открывал перед ним дверь освещенного сейчас гораздо меньше обычного, холла. В спешке собираясь в дорогу, часы он, кажется, так и оставил дома, на полке перед зеркалом в спальне… - Милости просим, господин граф! Доброго вечера! – пробасил камердинер, косясь на него при этом как-то странновато. И, быстро проследив за направлением его взгляда, Дмитрий Кириллович сообразил, что пиджак его так и остался в Сокольниках. А вместе с ним, разумеется, и ключи от квартиры, которые, в отличие от револьвера, так и не удосужился извлечь из кармана, прежде чем отдать Веригину, чтобы тот укутал в его одежду сестру. - Кретин… - вспомнив об этом, процедил Игнатьев сквозь зубы. – Да нет-нет, простите, Лука Афанасьевич, я это совсем не вам. Ключи свои оставил в кармане пиджака, а он… - Понимаю-понимаю, ваше сиятельство! – закивал тот в ответ и резво посеменил к своему посту, где для каждого жильца их доходного дома всегда наготове держал запасные связки. Как раз на такой вот случай – господа, особенно из тех, что помоложе, склонные к обильному винопитию и прочему кутежу, нередко приезжали домой под утро чуть ли не в чем мать родила и ничего при этом не помня. Но за графом Игнатьевым он ничего такого прежде не замечал. Однако, как говорится, и на старуху бывает проруха… - Вот, возьмите второй экземплярчик! - Благодарю. И покойной ночи. Кивнув ему на прощанье, Дмитрий Кириллович пересек обширное помещение холла и направился по лестнице к себе в бельэтаж, так и не поинтересовавшись, который час. Впрочем, теперь это было уже не важно. К тому же, куда больше занимала мысль, как Ольга после распорядится его вещами – когда их у себя обнаружит. Выкинет, или, может, отдаст кому-нибудь из прислуги… хотя, для чего, собственно, какому-нибудь истопнику его щегольской, сшитый на Сэвил-роу в Лондоне, пиджак? Бред. Все это был какой-то бред и ерунда. И думать о подобном дальше было как-то глупо. Но мысли всё равно текли строго в одном направлении, то и дело обращаясь к тому, что сегодня произошло. Хотя голова, подозрительно неприятно гудящая в области макушки и темени – в последнее время несколько чаще, чем с этим хотелось бы сталкиваться, будто подсказывала, что на сегодня всего уже достаточно: и подвигов, и раздумий. Пройдя в гостиную, где все еще не до конца истлели в камине березовые поленья, Игнатьев разворошил золу и, подбросив несколько свежих, заставил огонь вновь воскреснуть. На низком столике перед экраном так и остались стоять Стёпина пустая рюмка и коньяк. Взглянув на них, Дмитрий Кириллович поначалу хотел было наполнить себе чистую, но потом устало вздохнул и, тяжело опустившись в одно из кресел, неотрывно глядя на огонь, отпил прямо из горла бутылки. Раз, затем еще раз… Кажется, после третьего глотка владевшее им, хотя и тщательнейшим образом скрываемое напряжение всех последних часов – как выяснилось, их было всего-то около двух, а показалось, что чуть ли не десять, наконец-то начало его отпускать. Вместе с ним отступала и головная боль. А вот та, что вскоре зашевелилась в груди – но не в сердце, а где-то еще, поглубже, напротив, как-то только лишь противно усиливалась. Особенно тогда, когда граф в очередной раз посматривал в сторону телефонного аппарата. То ли ожидая, что тот вдруг зазвонит, то ли сам желая наплевать на все, поднять трубку и попросить барышню соединить с номером, цифры и буквы которого так и свербели сейчас в мозгу – ведь, в сущности, что такого особенного, если просто поинтересоваться, как там себя чувствует Таня… Как там вообще они все себя чувствуют? А впрочем… какое ему теперь до этого дело?
Татьяна Веригина: Понимание того, что она все-таки спасена, пришло к Тате лишь в тот момент, когда брат осторожно усадил – а вернее, уложил её, завёрнутую точно в кокон, в пиджак графа Игнатьева, на заднее сиденье его же автомобиля, а потом сам сел рядом и, обняв, вновь принялся уверять, что всё хорошо. Хотя, по срывающемуся шепоту и стуку сердца, бешено колотящегося в его груди, к которой девушка была сейчас крепко прижата, было ясно, что несколько утешительных слов не помешало бы услышать и ему самому. И Тата искренне хотела их сказать – попросив прежде прощения за то, что устроила по своей глупости. Однако почему-то не смогла. Нет, мысли в голове уже не путались, ничего не мешало и открыть рот. А вот дальше что-то срабатывало не так, как надо. Или не срабатывало вовсе. Но это было, как ни странно, совершенно не страшное ощущение. Знакомое, к тому же, хотя и основательно забытое. Когда-то, давным-давно, подобное уже с ней происходило. Вспоминать о том времени Тата не любила. Да, в принципе, и нечего было вспоминать. А то, что иногда все-таки всплывало в сознании, было похоже на короткие неясные вспышки и возникало, как правило, неожиданно и не само по себе. Как в день, когда мама, вернувшись из Астрахани, вручила ей коробку с печеньем, со словами, что маленькой Тата их очень любила. Сама она этого, кажется, и не помнила. Зато, как только открыла коробку и вдохнула аромат миндаля и шоколада, будто по волшебству перенеслась в тот зимний вечер, когда они всей семьей ходили в какую-то кондитерскую, где она сидела за столом на коленях у отца и, обмакивая эти печенья прямо в его чашку с чаем, действительно, их с удовольствием уминала. То же случилось и сейчас, когда Стёпка вдруг произнес это своё «всё хорошо, сестрёнка» - и её вдруг вновь посетило ощущение «дежавю»… а точнее, «déjà vécu». Вот только понимание того, что же именно было тогда испытано, на этот раз ускользало, оставляя неприятное, гнетущее чувство и разбираться, что оно значит и почему возникло, совсем не хотелось. Гораздо важнее сейчас казалось уверить Стёпу, всё винившегося перед нею в том, что он «едва не опоздал» в отсутствии необходимости просить прощения. Но сколько Тата ни пыталась, мысли её все никак не желали облекаться в слова. Поэтому, устав бороться с собой – и вообще, безмерно от всего устав, она просто закрыла глаза и опустила голову на плечо брата. Поначалу лишь делая вид, что спит. Но долго притворяться не пришлось – буквально через несколько минут вернулся Дмитрий Кириллович. С трудом разлепив отяжелевшие, будто налитые свинцом веки, Тата видела, как он сел впереди за руль, слышала, как завел мотор, ощутила, как едва заметно качнулся на мощных рессорах, трогаясь с места, автомобиль… и потом задремала по-настоящему. Теперь уже до самого дома. В который Стёпа тоже внёс её на руках. А там, почти сразу отослав всех прочь, над ней принялась в свою очередь хлопотать мама. Она ни о чём не спрашивала и не ругала. Напротив, была во много раз ласковее, чем обычно. Но Тате все равно было невозможно стыдно. Поэтому, в очередной раз пришлось – хоть и не хотелось, покривить перед ней душой, сделав вид, что всё еще толком не пришла в себя. При этом, послушно исполняя все мамины тихие распоряжения, Тата всячески старалась избегать ее взгляда – словно опасалась, в противовес произносимым словам утешения, прочесть в нём презрение и осуждение. Самое горькое, что если бы так и произошло на самом деле, то она, Тата, бы в этом с ней полностью согласилась. Ничего подобного не происходило ни с одной знакомой ей девушкой их круга. А значит, она и в самом деле, порочна, глупа и распущенна, если допустила, что подобное случилось с ней! И потому даже заслужила всю эту грязь, от которой сейчас мама и Анна так старательно пытаются отмыть её тело, не подозревая, что большая часть скопилась не снаружи, а внутри. В душе, в сердце… Подумав об этом, Тата содрогнулась всем телом от отвращения к себе и вдруг заметалась в постели, ощутив дурноту уже вполне себе натуральную, обернувшуюся затем сразу несколькими приступами мучительной рвоты, забравшей остатки физических сил, но неожиданно принесшей моральное облегчение. Все это время мама была неотступно рядом. И это казалось Тате необычайно важным, хотя она и не могла об этом пока сказать – словами. Но чтобы по-настоящему успокоиться, ей было необходимо присутствие Стёпы. И когда тот все-таки пришел, услышав родной голос, девушка сразу же открыла глаза. - Никогда? – слово это слетело с её уст в ответ на его слова. Так естественно, что Тата этого даже не заметила. И лишь по тому, как счастливо переглянулись между собой мать и брат, догадалась, что произнесла его вслух, а не про себя.
Степан Веригин: *с любимой дурехой* Слово это прозвучало подобно выстрелу в тишине, хотя сказано было тихим, еле слышным девичьим голоском. Услышав его, Степа тут же вскинул голову и поглядел сначала на Таню, затем на маму, которая в ответ лишь прикрыла глаза и с облегчением улыбнулась. - Куда же я денусь, дуреха?! Будешь еще уговаривать оставить тебя в покое, вот так успею надоесть своим постоянным присутствием! – улыбаясь вслед за Ольгой Дмитриевной, счастливый Степа почувствовал, как в душе его вновь разливается спокойствие. Конечно, все еще было далеко не так хорошо, но прочие невзгоды казались мелочью в сравнении с тем, чего им – теперь уже точно – удалось избежать. Таня – его любимая маленькая «лисица-сестрица», снова стала собой. Но Стёпка готов был и дальше приносить ради неё любые жертвы. К примеру, завтра он уже твёрдо решил, что целый день неотлучно пробудет дома, хотя еще сегодня днем рассчитывал вновь проторчать после лекций допоздна в анатомическом театре. - Но и ты должна в ответ мне пообещать, что больше не станешь выкидывать таких вот фокусов, как сегодня! – мягко, стараясь, чтобы в голосе не было слышно ни капли укора, прибавил он. Но тут же на мгновение отвлекся, услышав за спиной удаляющуюся лёгкую мамину поступь, и обернулся, провожая её удивлённым взглядом – не поняв поначалу, куда ей вдруг вздумалось пойти. Но после почти сразу сообразил, что сделано это было, скорее всего, намеренно, и лишь для того, чтобы они с сестрой могли откровенно поговорить наедине. - На самом деле, я очень испугался, Татка! – вновь обращаясь к сестре, и не преминув воспользоваться этой возможностью. – Скажи, ну что бы я без тебя делал?! - Наверное, то же, что и тогда, когда на целый день закрываешься от всех на своём чердаке – читал бы дни и ночи напролёт свои мудрёные книжки! - виновато вздыхая, Тата протянула руку и слабо сжала ладонь брата в своей. – Прости меня, Стёпочка! Я ужасная дура! Ты всегда это говорил, а я не верила и обижалась. Вот теперь знаю точно, - на этом месте ей пришлось ненадолго умолкнуть, так как горло снова сдавило и отчего-то захотелось плакать, - Никогда больше никого не полюблю, кроме вас с мамой и Санькой. И никому больше ни за что не поверю! Степа мотнул головой, улыбнулся и уткнулся лбом в ее ладонь. Уверять ее сейчас, что она обязательно и полюбит, и поверит, было бессмысленно – придет время, и все случится само собой. Мама, вон, тоже уверяла, что никогда больше… Впрочем, ее история оказалась также без счастливого финала. Подумав об этом, Степа вдруг почему-то вспомнил лицо Игнатьева в первый момент их сегодняшней встречи: кажется, граф очень испугался. И понятно, что вовсе не за них с Татой – уже хотя бы потому, что Стёпка тогда еще ничего не успел ему рассказать. Тогда, выходит, что дело… в маме? Но в таком случае, их внезапный разрыв выглядит еще более странным, чем изначально. Впрочем, едва родившись в его голове, мысль эта почти сразу же оказалась вновь вытесненной на периферию сознания тем, что занимало по-настоящему – благополучием сестры.
Ольга Веригина: Иногда Ольга задумывалась, как могла бы сложиться ее жизнь и скольких ошибок ей бы удалось избежать, если бы она со своими братьями была бы столь же близка, как ее дети между собой. И ведь это не обуславливалось лишь одними узами крови. Нет, без сомнения, Степа и Таня были друг с другом связаны каким-то незримыми и очень крепкими нитями, но и Санька для них была частью их мира, в котором, если бы с ней что-то приключилось, оба встали бы на ее защиту. Ее дети всегда были готовы защищать друг друга. Было ли это результатом воспитания?! Безусловно. И Ольга очень гордилась тем, что ей удалось вырастить детей, показав им, что между ними нет различий, что они равно любимы ею и дороги ей одинаково, и что так же они должны вести себя по отношению друг к другу. И с великим сожалением Оля думала о том, что ее матери, не смотря на неоспоримые кровные узы, вырастить детей родными друг другу не удалось. Уже в детстве старшие братья держались обособленно от нее, а теперь, как знала Ольга – и друг от друга. Хотя, ее отношения с Полем, напротив, сделались теплее и правильнее несколько лет тому назад. Оставив старших детей наедине, Ольга несколько минут провела в комнате младшей дочери, а затем решила спуститься вниз, не желая пока нарушать тихий, но при этом оживленный разговор брата с сестрой, который она услышала, проходя мимо своей комнаты. Внизу было темно – Анна успела погасить свет во всех комнатах. И лишь в холле осталась гореть лампа под огромным зелёным абажуром, свет из-под которого большим изломанным кругом лежал на стене и полу. Остановившись подле неё, Ольга невольно на миг задержала взгляд на установленном рядом телефонном аппарате. И тут же отвлеклась, когда возле нее остановилась Анна, державшая поднос с кофейником и чашкой. - Оставь здесь, пожалуйста. Дальше я сама, - кивнув с улыбкой горничной, Ольга Дмитриевна указала на столик рукой. - И ступай спать, доброй ночи. А сама, когда горничная ушла, налила в чашку кофе и села на стул, неотрывно при этом глядя на телефонный аппарат. Ждала ли она, что сейчас он сам зазвонит или же набиралась духу, чтобы поднять трубку и просить соединить ее с квартирой Игнатьева, Ольга, пожалуй, и сама не знала. Но то, что собеседником ее должен стать именно Дмитрий Кириллович, она не сомневалась. Хотя Степа ничего ей не сказал – да и не было, в общем, у них времени, чтобы об этом поговорить, Ольга и без этого практически наверняка знала, что это именно Дмитрий помогал её сыну. Стало быть, ему она обязана Таниным спасением как минимум не меньше. И, конечно, была ему бесконечно благодарна за это. Вот только позвонить, даже чтобы просто высказать ему все эти слова благодарности вслух, было отчего-то страшно. Да и поздно – часы только что пробили без четверти час. Поэтому даже если он и ожидает словесного выражения признательности, вряд ли обрадуется звонку посреди ночи. А может, и вообще слушать её не захочет. Как не захотел видеть пару часов назад, когда привез сюда детей, но в дом вместе с ними так и не вошел. «Да, - решила про себя, в конце концов, Ольга, - пожалуй, стоит все-таки сделать это завтра. А может быть даже лучше послать записку!» Но так и не сдвинулась с места, продолжая гипнотизировать телефон и дальше, даже не подозревая, что на другом конце города Игнатьев так же борется с собой и своим желанием набрать ее номер. И только тогда очнулась, когда по холлу раздался гулкий звон больших напольных часов, а за ними следом стали перезваниваться маленький часы в соседних комнатах, оповещая о наступление часа ночи. Тогда Оля встала и оставив так и не тронутым уже остывший кофе, поднялась в комнату. Степа все так же сидел возле кровати, накрыв Танину ладошку своей. Только вот сама Таня уснула, а он просто приглядывал за ней. Ольга подошла к нему и встала за спиной сына. - И ты тоже иди спать, мой мальчик, - он попытался возразить, но Ольга твердо сказала, что ему не меньше Тани требуется отдых и что возражений она не принимает. – Тем более, что я отсюда никуда больше не уйду. Проводив сына до двери и поцеловав его на прощание, Ольга тихо затворила за ним дверь, прошла в угол комнаты, где стояла ширма, и сменила наконец свой вечерний наряд на простое домашнее платье и вернулась к кровати, на которой спала дочь. Чтобы яркий свет от лампы не мешал девочке спать, Ольга переставила ее с ночного столика на свое трюмо и огородила экраном, расшитым шелковыми нитями. Теперь, когда ее никто видел, Ольга могла позволить своим чувствам выйти наружу и подойдя к иконам, что висели в углу, она зажгла свечу и лампадку, опустила голову и заплакала. Слезы ее лились по щекам, и она не пыталась их утереть или остановить, то и дело вскидывая взгляд на лики Богородицы и своей заступницы Святой Ольги, благодаря обеих за спасение детей и прося защиты для них и того, кто сегодня стал их спасителем. Это принесло Ольге окончательное успокоение и тогда, еще раз взглянув на спящую Татьяну, Ольга взяла со столика свою книгу и решила просидеть в кресле всю ночь, читая. Но когда она подошла к креслу, то увидела там мужской пиджак. Тот самый, что второпях она сняла с плеч дочери и кинула не глядя позади себя. Его пиджак. Ольгины пальцы чуть подрагивали, когда она взяла его в руки и аккуратно встряхнула, расправляя его. Что-то звякнуло внутри кармана. Оля сначала подумала, что это монеты, но когда дотронулась до кармана, через ткань почувствовала, что это ключи. И извлекла на свет связку на изящном брелоке, к которому были прикреплены четыре ключа. Значит он уехал домой без них? Что же он делает? И если не вернулся за ними, где или вернее – у кого ночует?! Вряд ли бы он посреди ночи направился бы в дом своей матери. Ольга нахмурилась и тряхнула головой. Это не ее дело и, тем более, теперь все это вовсе не ее заботы. Но от чего тогда ей вдруг стало так больно и не уютно? Она опустила ключи обратно в карман, села в кресло, не выпуская из рук пиджака, и вдруг поднесла его к лицу. Закрыв глаза, она вдохнула запах, исходивший от тонкой шерсти – дорогого табака, одеколона и тот его особенный запах, который сводил ее с ума. И если нет более возможности оказаться в его объятиях, то пусть хоть этот пиджак на время воскресит ее былые радости и несбывшиеся надежды. Оля крепко прижала его к груди и так и сидела, пока сон не сморил ее.
Евгений Баумгартнер: Когда в его доме, наконец, наступила тишина, когда шаги последнего незваного гостя стихли, и за ним с грохотом захлопнулась входная дверь, все еще ощущая привкус желчи во рту, Баумгартнер выбрался из спальни и направился в кабинет, где затем на какое-то время заперся на замок. Нет, он нисколько не опасался, что Игнатьев, окрыленный своей дурацкой идей возмездия, вновь заявится, дабы закончить начатое. И вовсе не смущался присутствия слуги, которому наверняка хватит ума не показываться ему на глаза до завтрашнего дня. Отъединяясь от всего, барон хотел теперь лишь тишины и полного уединения. И, обретя его, со вздохом облегчения упал в кожаное кресло перед столом, придвигая поближе графин с прозрачно-янтарной жидкостью. Американский бренди, значительно более крепкий, чем его европейские собратья, был одним из тех напитков, которые он особенно ценил. И потому распитие его обычно превращалось в настоящий ритуал, которым барон, в мозгу которого все еще звучали последние слова Игнатьева, а в ушах слышался противный звон, ставший последствием выстрела, сегодня совершенным образом пренебрёг, осушив первую порцию залпом и даже не согрев в ладонях бокал. Терпкая жидкость, стекая, вначале приятно обожгла изнутри горло, а потом, словно жидкий пламень, разлилась по желудку, распространяясь оттуда в кровь, удивительным образом устраняя неприятные ощущения и проясняя мысли. И тогда Баумгартнер почти сразу налил себе еще. Но теперь уже сделал все как должно: не спеша покрутил бокал в руке и даже поднес к носу, чтобы ощутить им первоначальный аромат. Все угрозы Игнатьева теперь казались уже не такими уж серьёзными. Ну не станет же он, и в самом деле, его убивать? Не подкараулит в темной подворотне сам и уж точно не подошлет для расправы кого-нибудь из своих людишек. Для этого его сиятельство слишком честен и благороден! Конечно, есть и иные способы испортить ему жизнь в Москве. И всё еще может зайти далеко – но ведь только если окажется предано огласке! Но кто захочет вытаскивать на свет божий весь этот ворох грязного белья? Уж точно не глубокоуважаемая мадам Веригина или ее несравненная дочь. Да и самому их рыцарю в сияющих доспехах тоже, в общем-то, нет никакого резона устраивать на этой почве шумиху. Он исполнил свою роль. И теперь сполна может насладиться лаврами победителя дракона, получив награду от той, ради которой и устроил в действительности весь этот балаган с показным уничтожением имущества. Впрочем, Таня писала в одном из своих последних писем, что мать вроде бы уже успела разорвать с ним отношения… Ну что же, можно не сомневаться, теперь она падет к его ногам. Нет, но как же глупо все вышло! По собственной слабости он, Баумгартнер, зачем-то влез в историю, столь похожую на ту, что с трудом удалось замять семь лет тому назад. А ведь еще тогда дал себе зарок – никогда более не связываться с девицами из семей, проблемы с которыми не решаются при помощи пары сунутых в кулак купюр. И успешно держался столько времени! Тем более что Лис всегда спокойно находил любых необходимых девиц, судьба которых никого на этом, а может, даже и на том свете, не интересовала. И тут на тебе – явилась роза, чистота которой вдруг опять свела с ума! А по сути – та же жалкая плоть и кости, что и у остальных. Впрочем, теперь барон все больше начинал думать, что дело было даже не в вожделении, а в банальном азарте. И возможности хоть на какое-то время развеять вселенскую скуку, играя в долгую и относительно небезопасную игру. В которой, в результате, мало того, что проиграл по всем фронтам, так еще и вынужден теперь размышлять над возможными неприятными последствиями. А, пустое! Ничем особенным это для него не закончится, потому что уже закончилось. Совсем и навсегда. С этой мыслью Баумгартнер, в целом, и успокоился. Правда, подумав прежде, а не нанести ли, ради разнообразия, самому упреждающий удар по неприятелю – уж ему-то не привыкать убирать с пути грязь чужими руками. Но быстро от этой затеи же и отказавшись. Весь следующий день он тоже провел дома, где Тимофей еще до его пробуждения успел навести порядок. Так что о вчерашнем инциденте напоминали только две вещи - скособоченный нос и опухшая физиономия слуги и дырка в стене на том месте, где еще вчера висела чудесная картина. Но к вечеру, утомившись затворничать, все-таки выбрался в город, где первым делом навестил приятеля – одного из главных столичных сплетников, прощупывая подобным образом, так сказать, температуру окружающей его почвы. Но она отнюдь не горела. Господин тот встретил его, как всегда приветливо, рассказал пару свежих пикантных историй из жизни закулисья Императорского театра, и тем окончательно – пусть того даже не подозревая, убедил, что все в порядке. Распрощавшись с ним, Баумгартнер в прекрасном настроении отобедал в «Эрмитаже», посетил вечернее представление в кабаре. А после даже решился наведаться в Английский клуб, завсегдатаем которого являлся многие годы.
Ольга Веригина: Официальная версия, которую Ольга озвучила и младшей дочери, и друзьям была такова, что Таня накануне днем простудилась и теперь проведет несколько дней дома. И едва об этом не пожалела – когда Элен, посочувствовав бедняжке, вознамерилась проведать больную сразу, как только все они поедят. Дабы этого избежать, Ольге пришлось после использовать весь свой дипломатический талант и дар убеждения, чтобы объяснить – конечно, максимально деликатно, что полезнее всего для её девочки в нынешнем состоянии была бы возможность побольше поспать… Хотя, на самом деле, она прекрасно знала, что Таня сейчас вовсе не спит, а вполне себе даже бодрствует в компании старшего брата, который уже давно явился в её комнату с целым набором вкусностей, призванных заменить ей сегодня обычную скучную утреннюю трапезу. Так что в результате, Элен вместе с Жаном, позавтракав, вновь отправились в имение к новоприобретенным родственникам, проведать детей. А сама Ольга Дмитриевна, решив, в конце концов, что записка графу Игнатьеву – пусть даже и исполненная всей словесной благодарности мира – это недостаточно в сравнении с тем, что он сделал, все же надумала ему позвонить. И сидя вновь перед телефоном, как раз набиралась решимости, чтобы сделать это, как вдруг телефон ожил сам, разливаясь трелью и даже чуть подрагивая, словно в нетерпении. Опешив от неожиданности, она не сразу подняла трубку отчего-то вдруг сразу задрожавшей рукой. Не сразу же произнесла и сакраментальное «алло», ожидая прежде сама услышать такой знакомый голос. И в результате, действительно, дождалась, что человек на том конце провода заговорил первым. - Поль?! Милый Поль! – воскликнула Ольга с поспешностью и каким-то даже чрезмерным оживлением, когда брат – а это был именно он, произнес приветственные слова. И этим, кажется, его даже немного озадачила. – Как же я рада тебя слышать! - Ну, тогда смею рассчитывать, что и увидеть тоже будешь не прочь? Я еще с утра в Москве, и хотел бы вас сегодня навестить... Послушай, у тебя какой-то странный голос. У вас все в порядке? - Да! – тут же поспешно проговорила она в ответ, так как обсуждать иное по телефону считала невозможным. – И приезжай скорее, мы тебя очень ждем. А положив трубку, еще некоторое время на нее смотрела, искренне недоумевая, как вдруг удалось ее вчерашним мыслям материализоваться так вдруг и как после подобного не поверить в существование родственной телепатии или каких-либо иных тайных нитей, что всегда связывают между собой родных людей? Довольно скоро после этого разговора Павел Дмитриевич приехал в Сокольники, возникнув на пороге дома с целым ворохом коробок и свертков, часть которых за ним нес извозчик. - Вот, голубчик, держи за старания! – явно довольный полученной платой, мужик пару раз повторил «благодарствуем», а после взобрался на козлы и лихо укатил прочь. – Ну что, Ольга, как вы тут поживаете? И сразу затем, как всегда, поинтересовался, дома ли племянники, для которых большая часть подарков и предназначалась. И когда сестра сказала, что на месте только Таня и Стёпа, а Санька еще не вернулась из гимназии, сразу же изъявил желание с ними повидаться. Однако Ольга вдруг покачала головой и сказала, что прежде им надо кое о чем переговорить тет-а-тет в её кабинете. *** - Как-как ты сказала, зовут этого мерзавца? Баумгартнер? – граф Чернышев внимательно выслушал подробный рассказ сестры о вчерашних Таниных злоключениях, при этом с лица его не сходила та, чуть холодная маска, дипломата, который способен не выдавать своих эмоций даже в самой критической ситуации. Но едва она произнесла имя барона и он не смог сдержаться - лицо его при этом как-то странно дернулось, а выражение глаз, таких же ярких, как у Ольги, в один миг сделалось мрачным. - Да, именно. Вот только, богом прошу, Поль, не нужно ничего ему делать! Я уверена, что он больше не посмеет к ней даже приблизиться, да сама Тата по доброй воле точно не станет искать с ним встреч. Все кончилось, и я этому безмерно рада. - Да-да, конечно, - пробормотал он в ответ, хотя был с этим в корне не согласен. Особенно теперь, когда узнал имя обидчика любимой племянницы, которое Ольга поначалу не упоминала. Хотя, в чем-то, конечно, сестра была и права. Для Тани все действительно кончилось накануне довольно благополучно, а вот для другой девушки… Вспомнив ту давнюю историю, которая вот уже много лет не давала покоя его совести, Павел Дмитриевич чуть поморщился и отвернулся к окну. Заметив это, теперь уже Ольга, подойдя поближе, взяла его руку и спросила, в чем дело. - Немного болит голова после ночи в поезде, - отозвался он, мгновенно смягчаясь и отвечая на её ласку короткой улыбкой. Вновь, впрочем, затронувшей одни только губы. – Старею! Но ничего, вот увижусь с твоими детьми, и сразу все пройдет. Признаться, очень по ним соскучился – такой, знаешь ли, сделался сентиментальный дурак! - Ну вот еще тоже скажешь! Старый… Какая еще старость в твои годы? Этак и меня можно назвать почти старухой, а я этого совсем не хочу! – мгновенно подхватывая его тон, Ольга Дмитриевна тоже улыбнулась. – А с детьми конечно увидишься – они будут этому безумно рады, особенно Тата! Всем известно, что вы друг в друге души не чаете! - Не преувеличивай! Я одинаково люблю всех твоих детей! – Это лишь оттого, что пока еще не завел собственных! А вот родятся свои, и тогда… - Оленька! Милая моя сестрёнка, – едва заметно вздохнув, Павел Дмитриевич положил ладонь на руку, которой та держалась за его предплечье, и крепко ее сжал. – Иногда ты бываешь так очаровательно наивна! - Но почему, Паша, я же говорю: тебе еще совсем не поздно обзавестись женой! - … И сделать эту бедную гипотетическую женщину навеки несчастной? Ты прости меня за то, что я сейчас произнесу. Много лет назад твой проступок привел к огромному скандалу в нашей семье и долгое время ты для отца была воплощением позора. Так вот, Оленька, если бы он был жив теперь, то поверь – твои прегрешения он бы счел пустяком, в сравнение с моими. Ольга Дмитриевна нахмурилась, будто пыталась постичь слишком сложную для нее истину и недоверием взглянула на брата, не смея произнести вслух вопрос, который будто покалывал кончик языка. Но Поль опередил ее, скорчив виноватую гримасу, кивнул и тихо усмехнулся, а затем поднес к губам ей руку. - Да, именно. Ты все верно поняла, дорогая сестрица. Я никогда не испытывал к женщинам положенного интереса. - А Анатоль знает? – почему-то вдруг перейдя на шепот, спросила Ольга, все еще не веря своим ушам. - Да, догадывается. Но у нашего брата есть одно удивительное качество – он умеет делать вид, что проблемы не существует. Как и ее источника. Конечно, на людях и при матери он держится со мной вежливо и вполне по-родственному, но в остальное время я для него не существую, как не существует и твоих старших детей… Впрочем, благодарен ему уже за то, что он не вмешивает во все это матушку. Да ей, в общем-то, и не до моей женитьбы, с тех пор, как наш брат и его супруга все же обеспечили славный род Чернышевых столь необходимым наследником. К слову, уверен, что достойно воспитанный ими, этот малыш впитает всё необходимое для успешного выживания в нашей семье, включая снобизм и высокомерие собственного родителя, которое позже дополнит еще и алчностью мамаши… Ну что ты смеёшься опять? Я ведь всегда говорил, что Анатоль и Тереза – идеальная пара! – и, помолчав мгновение, вдруг снова серьезно спросил: - А скажи честно, я не стал тебе противен после такого… признания, Оля? - Что? Боже, Поль! Не говори глупостей! Я просто не могу взять в толк – а как же так история с … как же ее звали? Той герцогиней? О вашем романе еще писали многие европейские и наши газеты? Он был таким скандалом в тот сезон! - Милая сестра, ну теперь-то ты все поняла? А тогда немного шума в прессе было мне даже на руку, ведь после него многие сплетники прикусили свои языки. Да и Илона получила ровно то, что хотела. Не смею выдавать её тайны, скажу лишь, что она была и остаётся одной из самых удивительных женщин, с которыми мне приходилось когда-либо общаться! Вот так… как говорится, все карты раскрыты, и все маски сорваны, да? И Ольга лишь задумчиво кивнула в ответ. А сам граф Чернышев, между тем, внезапно широко улыбнулся и в один момент состроил одну из тех умоляющих и смешных гримас, которые так хорошо удавались ему в детстве. - И что же?! – спросил он, чуть склоняя затем голову набок. – Хотя бы после всего этого меня допустят, наконец, поговорить с моей любимой племянницей?!
Татьяна Веригина: Утро нового дня наступило для Таты в тот момент, когда один из первых солнечных лучей нахально переползший с подоконника на кровать, взобрался по одеялу и, запутавшись в её длинных, крепко сомкнутых ресницах, бесцеремонно потревожил сон, заставив девушку широко открыть глаза и резко сесть в постели, пытаясь понять, где она находится. На осознание этого ушло всего одно мгновение. Спустя которое, Тата вновь рухнула на смятые подушки и вздохнула с облегчением, прислушиваясь к тишине, которую нарушало лишь почти бесшумное и мерное дыхание мамы. Бедняжка, она, видимо, так и уснула этой ночью в кресле, хотя в доме было полно свободных кроватей и прочих мест, где можно было бы скоротать остаток ночи с куда большим комфортом. Что же, видно, придётся прибавить к списку совершенных провинностей – и без того уже огромному, еще и эту. Снова глубоко вздохнув, Тата повернулась на бок, подсунув под голову согнутый локоть, чтобы лучше её видеть, и вдруг удивленно нахмурилась, заметив, что вместо пледа, или хотя бы своего собственного ночного халата, Ольга Дмитриевна почему-то плотно завернулась в тот самый пиджак, который отдал вчера ей, Тате, Дмитрий Кириллович… Впрочем, никакого неясного «почему-то» здесь для девушки, на губах которой при этом промелькнула едва заметная, грустная улыбка, больше не было. Кому, как не ей теперь знать, как дороги бывают даже самые маленькие напоминания о том, кого по-настоящему любишь! А в том, что мама любит графа Игнатьева, несмотря то, что по какой-то причине с ним рассталась, Тата тоже не сомневалась. А он любит маму – иначе разве стал бы так рисковать вчера собой лишь только ради её спокойствия? Какая еще причина могла заставить его, не раздумывая, помогать им со Стёпкой? В бескорыстное благородство Тата, увы, больше не верила. Как не верила и в то, что существуют истории любви со счастливым финалом. Ведь взять хотя бы всё ту же маму, которая уже дважды находила её и неизменно теряла, пусть и по очень разным поводам. И это при том, что все её возлюбленные были совсем не чета тому, в кого угораздило, в конце концов, «втрескаться» Тате! Подумав об Эжене, девушка вновь нахмурилась и прикоснулась к припухшей щеке, на которой он вчера запечатлел одно из самых явных свидетельств своей «любви» и «нежности». Дура! Какая же она все-таки дура! Но еще глупее, что даже после того, что случилось, она всё еще его не ненавидит. А напротив, почему-то вспоминает не вчерашний ужас – не его грубость, не перекошенное похотью и яростью лицо, склонившееся над ней, но их долгие разговоры обо всём на свете, прогулки вдвоем, письма, в которых он писал о том, что интересовало его, и было так любопытно знать ей… «Письма!» - мелькнула внезапная вспышка-мысль. Необходимо их немедленно уничтожить. Уже хотя бы за тем, чтобы не возникло после соблазна перечитать и вновь поддаться странному, непреодолимому очарованию, едва не приведшему к большой беде. Откинув одеяло, Тата спрыгнула с высокой маминой кровати и на цыпочках, чтобы её случайно не разбудить, бросилась в свою комнату. Там уже ничего не напоминало об учиненном вчера вначале Стёпой, а затем и Ольгой Дмитриевной обыске, поэтому в первый момент девушка сильно удивилась, обнаружив стопку писем от барона не в положенном месте, а прямо на столе, хотя и аккуратно сложенными. А когда поняла в чем дело, против воли, испытала краткий приступ возмущения – но тут же себя и осадила. Не имеет она более права ни на кого из родных злиться, что бы они не делали! Да и в письмах, ведь, наверняка, копались не от любопытства, а затем, чтобы понять, где ее искать. Медленно подойдя к столу, Тата опасливо и брезгливо, словно ядовитую гадину, подцепила за край один из конвертов, разглядывая, будто впервые, буквы, написанные той же рукой, которая вчера была к ней столь безжалостна, и содрогнувшись от отвращения, отбросила прочь. А затем, постояв еще немного, вдруг сгребла всю корреспонденцию разом, бросила в пустой умывальный таз и, чиркнув спичкой по коробку, прихваченному со стола вместе с ними, принялась с упорством фанатика, один за другим, поджигать их. Стараясь при этом не оставить ни единого шанса выглядывающим из-под истлевающих конвертов листам, на которых изгибались и корчились теперь, словно живые, размашистые чернильные строчки. За этим занятием и застал её Стёпка, влетевший в комнату почти бегом, почувствовав, верно, еще из коридора запах дыма. - Уничтожаю всё, что с ним связано, - глухо проговорила Тата, оборачиваясь на его шаги. Глаза её при этом блестели слезами, но на губах играла непривычно холодная улыбка. Постояв мгновение посреди комнаты, Стёпа молча кивнул, а потом подошел к устроенному ей импровизированному кострищу. После чего оставшиеся письма они дожгли уже вдвоем. Туда же, в огонь, отправилась, в конце концов, и подаренная бароном книжка о Виолетте… Оставшаяся от всей этой огненной феерии куча золы была успешно вынесена Стёпкой на улицу и развеяна по ветру, Тата, тем временем, настежь распахнула все окна, чтобы сквозняк проветрил комнату. Когда, наконец, пришла проснувшаяся гораздо позже обычного, но все равно выглядевшая утомлённой мама – пиджака графа Игнатьева Тата на ней уже не увидела – они с братом просто валялись в обнимку прямо поверх застеленной покрывалом кровати и разговаривали обо всякой ерунде. Пробыла она с ними, впрочем, совсем недолго – приближалось время завтрака, к которому, как обычно, ждали Прозоровых. Тате и, конечно, Стёпе Ольга Дмитриевна позволила завтракать прямо здесь, в спальне. Хотя обычно подобное в их доме, мягко сказать, не поощрялось. Как не поощрялся и тот набор продуктов, которые брат вскоре приволок из кухни на огромном подносе – горячий шоколад, конфеты, сдобные булочки, варенье. Все это считалось Ольгой Дмитриевной излишествами, лишь дополнением к «нормальной еде». И позволялось детям нечасто, преимущественно в праздники и на именины. Что в некотором смысле показалось Тате вполне символичным – ведь сегодня у неё и верно, был будто бы еще один, дополнительный день рождения…
Павел Чернышев: *с принцессой* Пробыв вместе с нею с самого утра и до обеда, и словно бы, на самом деле, надумав исполнить высказанную накануне угрозу замучить собственным присутствием, отлучившись несколько раз лишь по понятным надобностям, да еще один – когда Анна, заглянув, сказала, что его зовут к телефону, во второй половине дня Стёпка все-таки жалобно попросил разрешения ненадолго съездить в университет, где студентам его курса сегодня вновь обещали продемонстрировать «преинтересное вскрытие». И Тата, конечно, отпустила, обозвав на прощание «Джеком-Потрошителем» и пожелав не измазаться сильно в крови. Шутка вышла мрачноватой, но это было между ними принято и прежде, так что обозвав её в ответ «огнепоклонницей» и показав язык, тот, ничуть этому не удивившись, вихрем улетел в себе, переодеться. И уже через пять минут Тата услышала резвый топот по ведущей на первый этаж лестнице. Оставшись, впервые за этот день, в уединении – мама, вероятно, занималась какими-то своими делами, поэтому уже довольно долго не заглядывала, она решила еще немного поспать, пользуясь редкой, и тоже не поощряемой у них возможностью, хоть весь день проваляться в постели. Да не тут-то было! Сон не шел. И прокрутившись с боку на бок, Тата встала и подошла к зеркалу, решившись – также впервые за сегодня – подробно рассмотреть, что у неё все-таки с лицом. Ссадина на скуле, которую мама еще вчера обработала мазью, выглядела не так уж страшно, зато окружавший её синяк… Ощупав его и морщась от боли, девушка едва не плакала, представляя, сколько времени придется просидеть, не выходя из комнаты, пока эта «красота» не сойдет и не появится возможность вновь показаться на глаза людям. Да хоть тем же Прозоровым, которым сказали, что она «просто немного приболела»! Именно в этом ужасном настроении она пребывала, когда дверь её комнаты вновь внезапно распахнулась и на пороге неожиданно показался… - Дядя Поль! Боже мой! Откуда! – немедленно вскочив на ноги, она метнулась к нему навстречу и повисла на шее, - Ну тише, тише, прелестная принцесса, ты меня ей-богу задушишь! - воскликнул он, впрочем, отстраниться не спешил. – Мама сказала, что ты тут немножко… «приболела», – проговорил он чуть позже, когда первая радость улеглась, и вдвоем они уселись на софу. – Тогда, думаю, тебе как раз будет кстати имеющееся у меня на такой случай лекарство! - Лекарство?! – удивленно вскинув брови, Тата тут же тихонько охнула и непроизвольным жестом прикоснулась к виску, на котором напомнил о себе кровоподтёк, доставляющий ей основной дискомфорт. При виде этого зрелища, улыбка на красиво очерченных губах графа Чернышева вновь стала деревянной, а челюсти сжались сильнее обычного. Но только на миг. Уже в следующий, он оживленно рылся в карманах своего пиджака, выискивая что-то, лишь ему ведомое, в их бездонных недрах. - Нет, это кажется не то, - он снова запустив руку в карман уже с внутренней стороны своего пиджака и достал портсигар. После чего нахмурился: - Ты ведь еще не куришь? Нет? Хорошо, тогда это тоже не для тебя. А, ну вот же! – провозгласил он, извлекая на свет очки, - Что, у тебя еще нет проблем со зрением? Тебе повезло больше, чем мне, дорогая. Кажется, у меня еще и проблемы с памятью. Куда я мог ее засунуть? Когда в результате из кармана брюк все же была извлечена маленькая коробочка, обтянутая голубой кожей, Тата, любопытство которой уже дошло до опасного предела, готова была сама броситься ему на помощь. - Ну вот, наконец! Отщелкнув застежку, Павел Дмитриевич откинул крышечку, на обороте которой стояло всем известное клеймо «Фаберже». И внутри, на замшевой подкладке, девушка увидела маленькую серебряную брошь, исполненную в виде палитры художника, по которой будто бы «растекались» мазки краски, нанесенные цветной эмалью, а из отверстия торчали крохотные кисточки. - Увидел её случайно, но просто не смог пройти мимо этой прелести! – немного слукавил Чернышев, так как брошь эту заказал изготовить для племянницы специально. – Нравится тебе? - Да, господи, конечно же, да!!! Едва не завизжав от восторга, Тата почти выхватила из рук дяди футлярчик и, расцеловав того в обе щеки, вновь побежала к зеркалу, примерять обновку. И теперь, вместе с ней, даже собственное отражение уже не казалось ей таким уж уродливым. - Это самый лучший подарок в моей жизни! Я буду всегда ее беречь! - Носи на здоровье, - только и улыбнулся в ответ Павел Дмитриевич. Он провел у племянницы целый час, рассказывая той о Португалии и ее сказочной столице - Лиссабоне, а потом на мгновение умолк, словно что-то ему вдруг пришло в голову и спросил: - Я тут подумал, а что бы сказала твоя мама, если бы весной мы все отправились бы вместе куда-нибудь на юг Италии? Я обещаю показать вам самые волшебные места. А тебе, юная художница, Италия просто необходима – мечтать писать картины и не побывать там, где родились все гении старого искусства! Упущение, ужасное упущение! *** - Я надеялась, ты останешься у нас обедать?! - сокрушалась Ольга, которой так и не удалось убедить Поля задержаться до прихода Степки и Саньки. - Да не переживай ты так, Оленька, обещаю, что обязательно приеду к вам завтра хоть на целый день. А сегодня у меня просто есть еще одно дело, которое следует решить незамедлительно. И, кстати, когда я вернусь, надеюсь увидеть у вас на столе поднос с тем самым печеньем, которое так удается твоей кухарке!
Дмитрий Игнатьев: Так и не дождавшись, в результате, к полудню следующего дня из Сокольников ни звонка, ни даже самой формальной записки, Дмитрий Кириллович решил, что все-таки должен позвонить Веригиным сам. Говорить, впрочем, намеревался вовсе не с Ольгой. Хотя и допускал возможность, что трубку поднимет именно она, а не горничная, как случалось раньше чаще всего, если только дело происходило не в их обычный, условленный заранее час. Что будет делать в таком случае, как поведет себя и что скажет, Игнатьев решил заранее не обдумывать, предоставив право решить это судьбе. Но когда из телефонной трубки донесся голос Анны, все же вздохнул с облегчением. Представившись – хоть это было излишне, камеристка Ольги узнала его голос – он попросил пригласить к аппарату Степана Александровича. Когда же юноша ответил, сразу, без предисловий, поинтересовался, как дела у его сестры. Невольно подхватив эту суховатую, сдержанную интонацию, Стёпа тоже кратко, почти по-военному, доложил, что Таня спокойно проспала ночь, уже проснулась, позавтракала и чувствует себя достаточно хорошо. Вновь, как и вчера по дороге домой, ни словом не обмолвившись при этом о матери. В результате Игнатьев так и не понял, догадался ли он, что не стоит обсуждать данную тему, или же, по молодой невнимательности, попросту упустил из виду… «Да, впрочем, какая разница? Если она сама столь недвусмысленно, и, главное, уже не впервые, даёт знать, что попросту вычеркнула тебя из своей жизни?» - напомнил он себе вновь. И, распрощавшись со Степаном, опустил трубку на рычаг, решив отныне считать для себя и эту историю завершенной. А далее снова потянулся еще один обычный день с четко установленным распорядком. Проглядев доставленную почту, Игнатьев отправился играть в теннис, полагая спорт одним из лучших средств избавиться от лишних мыслей, наравне с быстрой ездой в автомобиле и алкоголем. Однако последний с годами привлекал всё меньше. Поэтому, не планируя далее ничего в подобном духе, сразу после тенниса, Дмитрий Кириллович поехал к матери, пробыл там еще несколько часов, задержавшись и на обед, на котором у Лидии Николаевны нынче собрались её приятельницы. Еще лет десять тому назад граф сторонился подобных посиделок, точно демон святой воды. Но теперь, когда были пристроены замуж все дочери и племянницы – а для юных внучек уже и сам граф Игнатьев в свои сорок один не выглядел такой уж завидной партией, это вновь сделалось относительно безопасным развлечением. Остаток же вечера он намеревался скоротать в своём клубе. Поэтому, нежно распрощавшись с маменькой и её гостьями, сразу после трапезы, ненадолго вернулся к себе. А там, лишь сменив одежду на более подходящую случаю, вскоре снова уселся за руль, направляясь теперь уже на Тверскую. И спустя несколько времени, привычно остановив свой автомобиль прямо напротив «львов на воротах», вошел в здание через главное фойе, где со средней площадки парадной лестницы на всякого посетителя благосклонно взирал портрет государя Николая Александровича. В сегодняшний вечер в залах клуба было немноголюдно. Хотя традиционно теплилась жизнь в газетной комнате, где собирались любители посидеть в тишине. Раскланявшись с несколькими попавшимися на глаза знакомыми, Дмитрий Кириллович прошел библиотеку, не задержавшись, направляясь сразу в «говорильню», где всегда царило особенное оживление, потому что именно тут находились ломберные столы. Зал этот с его прямоугольными, украшенными прихотливой резьбой колоннами члены и гости клуба издавна звали между собой также «инфернальной». И увидев внезапно за одним из столов среди игроков собственной персоной господина Баумгартнера, граф отчего-то сразу же об этом вспомнил. Вот уж воистину – «земля треснет, черт выскочит», подумалось ему в тот миг. А следом горячей волной поднялось возмущение: выходит, вчерашний разговор не возымел должного действия? И барон решил, что он этак вот пошутил, угрожая ему оружием? Или же, может, просто читает себя достаточно отважным, чтобы противостоять? «А вот это, дружок, напрасно!» - произнес про себя Дмитрий Кириллович, так и замерший вначале от этой неслыханной наглости. Направляясь после не то, чтобы сразу к Баумгартнеру, который тем временем, кажется, тоже его заметил – но продолжал свою карточную партию, а скорее пока лишь просто обозначая свое присутствие. И устроившись в непосредственной близости так, чтобы заодно не привлекать к этому слишком много внимания окружающих.
Евгений Баумгартнер: *с тем, кто не умеет останавливаться* - Ну вот, господа, капризная леди Фортуна изменила мне! Я пас, - бросив со смехом карты на стол, Баумгартнер встал со своего места. Ему везло весь вечер, но два последних кона, ровно с той минуты, как в зале появился Игнатьев, игра не шла. Барон не считал себя суеверным, поэтому, естественно, не стал связывать одно с другим. Просто, не может же везение без конца сопутствовать одному человеку. К тому же, выигрыш и так был неплохим. Поэтому, вполне им довольный Евгений Францевич решил закончить на сегодня с картами, подошел к буфету и взял бокал бренди, намереваясь после найти себе какой-нибудь укромный уголок в библиотеке. Да вдруг передумал, вновь почти физически ощутив на собственной спине взгляд Игнатьева. Ну что же, если ему действительно так хочется пообщаться… - Вы, ваше сиятельство, не вознамерились ли часом дыру во мне глазами прожечь? – негромко осведомился он, подходя поближе к креслу, в котором расположился граф и остановившись рядом, вполоборота. – Столь пристальное внимание к моей скромной персоне, конечно, исключительно лестно. Но не боитесь, что подобный неуёмный интерес кто-нибудь, в конце концов, истолкует превратно? - Да нет, господин барон, не боюсь, - холодно откликнулся Игнатьев, тоже поднимаясь на ноги, чтобы, разговаривая с ним, не задирать голову. – Те, кто меня хорошо знает, давно в курсе моих привычек и предпочтений. Мнение остальных не имеет значения… А смотрел так пристально, потому что задумался, отчего это вы всё еще в городе? Поезда отменили, или билет не достался? По-прежнему глядя мимо собеседника, Баумгартнер удивленно вскинул брови, сделал глоток бренди и чуть заметно повел плечами. - Да я и так всего неделю, как из-за границы, и что-то не горю пока больше желанием путешествовать, - произнёс он, наконец, обращаясь к нему лицом и спокойно выдерживая очередной острый холодный взгляд. – А вы, что же, всерьез думали, что я брошусь в бега после вашей вчерашней эскапады? Однако это забавно! Впрочем, хочу сразу сказать, что не держу на вас из-за нее зла. И потому предлагаю отныне считать инцидент исчерпанным. - Ваше предложение меня не устраивает, - только и бросил в ответ Дмитрий Кириллович. - Вот как, – желая подавить все более нарастающее раздражение, барон незаметно перевел дух и усмехнулся. – Послушайте, но это уже ей-богу как-то странно! Мы взрослые люди и прекрасно понимаем, что продолжать ворошить данную историю не выгодно никому, включая известное нам обоим семейство. Да еще и не слишком великодушно с вашей стороны. Учитывая, что вам-то наверняка достался желанный приз, а я вот в результате оказался у разбитого корыта… Нет-нет, я не завидую! Просто констатирую факт. Хотя и не представляю, что может привлекать в мамаше, когда рядом есть столь обольстительный fruit vert, как дочь? - Не сомневаюсь, - кивнул Игнатьев, - ибо для этого прежде надобно иметь представление о том, что есть честь и совесть. - Следует ли рассматривать ваши слова как упрёк в их отсутствии, граф? – вздернув подбородок, слегка прищурившись и почти не скрывая более злости, теперь уже сам Баумгартнер не сводил глаз с лица оппонента, ожидая, что тот скажет в ответ. Разговор внезапно пошел совсем не в том направлении, но дать ему обратный ход было уже невозможно. - Да как вам будет угодно. Плевать я хотел на вас и ваши измышления, - отвечая ему не менее тяжелым взглядом, мгновенно, без всякой паузы, отозвался Игнатьев, также слегка вскидывая голову. Поднимая воображаемое забрало вслед за бароном, он хорошо понимал, что должно последовать за такими словами. Хотя и не верил, что Баумгартнер на это решится. Будь они наедине, ровно на этом месте барон бы попросту развернулся и ушел, оставив этого напыщенного болвана самостоятельно разбираться с собственными представлениями о так называемой «чести» и «совести». Но разговор, к несчастью, происходил на публике. И если поначалу ничто в нём особенно не привлекало внимания окружающих, то теперь, после того, как последняя реплика Игнатьева прозвучала – то ли случайно, в запале, а то ли и намеренно, существенно громче и отчётливее остальных, к ним обернулись, кажется, все, кто присутствовал в зале. А в воцарившейся тишине мгновенно возникло и сгустилось, словно грозовая туча, ожидание того, что будет произнесено в ответ. Лишь теперь осознав, в какую ловушку был только что искусно загнан, Евгений Францевич едва не застонал: вот же он идиот! Как можно было не догадаться, что именно на это Игнатьев, похоже, и рассчитывал?! - Взаимно, Дмитрий Кириллович, абсолютно взаимно! – выговорил он, в конце концов, так как длить и без того уже несколько затянувшуюся паузу выглядело просто неприличным. – Стало быть, жду ваших секундантов. А лично общение продолжим завтра, в восемь утра, у Верхнего Оленьего пруда в Сокольниках, - продолжил барон, четко чеканя при этом каждое слово. И, прибавив в конце небрежное: - Только, умоляю, не опоздайте ненароком, - слегка кивнул, и отправился прочь из «инфернальной», спокойно допивая на ходу свой бренди, направляясь при этом, как собирался ранее, прямиком в библиотеку. – Прошу прощения! Последнее, впрочем, было сказано уже не графу Игнатьеву, а являлось вежливым призывом посторониться, обращенным к бородатому господину, нелепо замершему в дверном проёме как раз в тот момент, когда сам Баумгартнер оказался в непосредственной от него близости.
Сергей Гнездов: * с господами дуэлянтами* - Да-да, проходите, прошу прощения! – отступая на шаг, чтобы не преграждать ему путь, поспешно отозвался Гнездов. Всё еще не веря тому, что только что невольно услышал собственными ушами, он проводил взглядом высокого незнакомца, выглядевшего, словно иллюстрация к энциклопедической статье о типичном представителе английской аристократии, и вновь повернулся к тому, кого сей «британский лорд», кажется, только что при всех вызвал на поединок. А был это ни кто иной, как его многоуважаемый заказчик, граф Дмитрий Кириллович Игнатьев, и на лице его в этот миг читалось абсолютное равнодушие и презрение, впрочем, почти сразу же тот момент, как сам он его заметил, сменилось удивлением. - Сергей Аркадьевич! – воскликнул он, сразу же направляясь навстречу и приветливо улыбаясь и первым протягивая для пожатия руку – будто до этого ничего необычного и не произошло. – Как странно, мне почему-то не доводилось встречать вас тут раньше! - Да нет, граф, ничего в этом странного, - отвечая на его приветствие, Гнездов тоже немного смущенно улыбнулся. – Я здесь впервые – и, разумеется, в качестве посетителя, а не члена клуба. - Что же, полагаю, это всего лишь вопрос времени, - вежливо заметил Игнатьев, решив более не углубляться в эту, вполне вероятно, несколько болезненную для самолюбия собеседника тему. – И каковы же впечатления? - Пока не понял до конца, но вижу, что нравы тут царят вполне себе гусарские, - усмехнулся Сергей Аркадьевич, продолжая про себя удивляться хладнокровию и выдержке графа. Оказавшись однажды в подобной ситуации, сам он, помнится, поначалу почувствовал себя весьма не в своей тарелке, а этот, видишь ли, даже усом не ведет. Или, может, просто очень искусно прячет эмоции? Хотя прежде всегда казался человеком, которому подобное совершенно не свойственно. Вспомнить хотя бы их неоднократные жаркие споры над завершенным, наконец, месяц тому назад проектом особняка, или еще лучше – тот летний день в Перловке, когда, словно отчаянный корсар, граф, не раздумывая, пустился на абордаж, желая завоевать расположение столь явно понравившейся ему Ольги… - Не без того, - вновь помрачнев, Дмитрий Кириллович согласно кивнул и на мгновение умолк. А потом вдруг вскинул на него испытывающий взгляд и тихо спросил. – Скажите… Сергей Аркадьевич, а могу ли я в сложившейся ситуации рассчитывать на вашу помощь? Конечно, это просто просьба. Дело… рискованное. И, если откажетесь, это ничуть не умалит… - Не стоит и обсуждения, граф, - тут же спокойно перебил его Гнездов. – Я согласен быть вашим секундантом. Мало того – почту подобное за честь и намерен как можно быстрее переговорить с вашим… оппонентом, - в этом месте он вопросительно умолк, так как не знал, как зовут того, с кем Дмитрий Кириллович только что так блистательно поссорился. - Его имя барон Баумгартнер, прошу прощения, что пока не могу познакомить вас лично. - …бароном Баумгартнером, - послушно повторил Сергей Аркадьевич. – Надо бы выяснить, кого он назначил своим помощником в нашем мероприятии, дабы после подробно обсудить с тем человеком все детали. Поэтому пока вас оставлю, если не возражаете. - Спасибо, - просто ответил Игнатьев, и, когда столь неожиданно удачно подвернувшийся ему новоиспеченный секундант ушел, снова опустился в кресло, чтобы нормально обдумать произошедшее. Несмотря на кажущуюся иррациональность – было по-прежнему трудно отделаться от ощущения, что всё это лишь дурацкий сон, в голове ощущалась кристальная ясность и понимание собственной правоты. Хотя, скажи кто-нибудь еще сегодня утром, чем закончится этот день, ни за что не поверил бы, что такое возможно. В жизни – а не в книгах. И все же… Тем временем, сам Гнездов уже нашел в соседней газетной комнате барона, тоже вполне себе вольготно расположившегося за одним из украшенных массивной бронзовой лампой под зеленым абажуром столиков с какой-то раскрытой книгой в руках. - Сударь, честь имею представиться! Моё имя Сергей Аркадьевич Гнездов, и я секундант графа Игнатьева. Соблаговолите и вы назвать человека, с которым мне предстоит обсуждать детали вашего завтрашнего поединка, а также укажите адрес, по которому я могу его найти? Баумгартнер поднял глаза и увидел того самого человека, с которым едва не столкнулся в дверях пару минут назад. «Быстро действует граф!» - только и успел он подумать, поднимаясь на ноги. - Рад нашему знакомству, пусть и при столь неловких обстоятельствах. Но, боюсь, что я не так скор на решения, как Дмитрий Кириллович, - нахмурился барон, потому, как и вправду, еще даже и не думал над этим вопросом. - В таком случае, как и когда именно я смогу это узнать? – ответив столь же учтивым поклоном на приветственный поклон барона, Гнездов, тем не менее, не собирался отступать от своей цели. - Если дадите мне несколько минут, то вскоре смогу ответить на ваш вопрос. Присаживайтесь, прошу вас! – любезно указав Сергею Аркадьевичу на свободный стул напротив себя, Евгений Францевич вышел из-за стола и направился затем в фойе, где для нужд членов клуба уже несколько лет держали телефонный аппарат, чтобы сделать звонок одному из своих приятелей. - Вот, держите, - вернувшись, и верно, довольно скоро, он протянул Гнездову свёрнутый вчетверо бумажный листок. – Здесь все детали: имя и адрес. Вас будут ждать в половине седьмого, Сергей Аркадьевич.
Наталья Гнездова: *с медвежонком* Для Натальи Викторовны Гнездовой c самого её замужества, супруг – в определённом, конечно, значении, всегда был кем-то, вроде третьего ребенка. Теперь же, когда выросли и стали гораздо меньше, чем прежде, нуждаться в её опеке сыновья, забота о благополучии Серёжи и вовсе стала основной целью её жизни. Благо и сам муж никогда не оставлял Натали в этом смысле без работы. Гениальный, по глубокому личному убеждению супруги, архитектор, шутник и балагур в обществе, в повседневной жизни он порой делался абсолютно беспомощным. Уходя из дому, мог по нескольку раз возвращаться – оставив в прихожей то шляпу, то трость. Увлекшись работой над очередным проектом, забывал о сне, отдыхе и приеме пищи, если ему об этом вовремя не напомнить… Но, возможно, именно это и заставляло Натали любить её дорогого Серёжу еще крепче. Ибо что бы, и верно, ей было теперь делать в жизни и о ком неусыпно тревожиться, если бы его не было рядом?! Вот и сегодня для этого был самый, что ни на есть подходящий повод – очень важный вечер. В том смысле, что Федор Осипович Шехтель, у которого Сергей много лет назад начинал свою карьеру архитектора, и с которым по сей день находился в дружеских отношениях, пригласил его в качестве своего гостя в тот самый знаменитый Английский клуб. А бывать там – если не членом, то хотя бы посетителем, издавна считалось в Москве необычайно престижным и означало в глазах других существенное повышение общественного статуса, хотя даже пресловутая «серебряная ложка во рту» не давала гарантий попасть в этот закрытый мирок. Имели большое значение также и личные достижения претендента, и даже дружеские отношения с действующими членами клуба. О том же говорил, обедая у них днем, и сам Шехтель: - Заслуги и связи теперь играют даже большую роль, чем намешанная в невообразимый компот за столетия кровь. Также он пообещал сегодня же представить Сергея Аркадьевича двум крупным банкирам и одному купцу, который занимается поставками леса и камня… Как простая женщина, госпожа Гнездова никогда не понимала – что такого особенного может быть в еще одном месте, где мужчины собираются выпить, сыграть в карты или на бильярде, почитать газеты, избегая при этом общества дам, но как жена, конечно, прекрасно догадывалась, что попасть туда для супруга было очень важно. Поэтому, когда они прощались – и да, Серёжа при этом опять чуть не забыл перчатки! – конечно, пообещала ему не ждать допоздна и ложиться спать, как обычно. Но на деле засыпать до его возвращения, естественно, не собиралась. Так что почти сразу услышала даже из своей комнаты, как тихо открылась и закрылась в прихожей входная дверь, а затем, по коридору, приглушенные плотным ковром, раздались Сережины шаги, которые вскоре стихли в его кабинете. Прожив в браке с этим мужчиной более двадцати лет, Натали давно научилась определять его настроение даже по тому, как он ходит. Вот и теперь мгновенно догадалась, что тот чем-то встревожен или расстроен… Ну, впрочем, не только по шагам, разумеется, но также еще и по тому, что Сергей даже не заглянул в её комнату, хотя, проходя мимо, не мог не заметить свет из-под двери, означавший, что она все еще бодрствует. Не выждав после такого и пяти минут, Наталья Викторовна тревожно взглянула на часы, что показывали лишь половину девятого, а потом встала, накинула пеньюар и решительно отправилась к мужу сама. Тихо, словно кошечка, поскреблась в дверь. И, не дожидаясь ответа, вошла в кабинет, где за столом сидел Сергей с таким хмурым и напряженным лицом, какого она не видела у него уже много-много лет. - Господи, мишутка, что приключилось?! – тихо спросила она, тотчас метнувшись к мужу, которого, после того, как устроилась на подлокотнике его кресла, сразу же обняла и поцеловала в лоб. - Всё хорошо, Талюша! – пробормотал Гнездов в ответ. Принимая жену затем в ответные объятия, он привычно уютно прижался щекой к нежной теплой коже её груди, белевшей в вырезе пеньюара – ожидая столь же привычно выслушать обычное возмущенное роптание по поводу раздражения, которое «непременно останется» от соприкосновения с его бородой. Однако сегодня Наташа этого будто бы даже и не заметила. А вместо этого, чуть отстранившись и взяв в ладони его лицо, мягко заставила таким образом посмотреть себе в глаза. – Да нет, родная, ну правда! Все в порядке! – улыбнулся он. И, не собираясь сдаваться, пошел в наступление сам. – А ты почему еще не спишь? Обещала ведь, что не станешь меня нынче ждать? Не поверив ни на йоту его уверениям, она решила тоже чуть повременить с расспросами. - Медвежонок, так рано еще! Если сейчас лягу, то завтра в пять утра поднимусь! Но ты-то почему так рано вернулся? Я думала, вы с Федором Осиповичем там до полуночи пробудете? Все-таки, что-то произошло. Ты поссорился с ним? Или может быть, тебя там плохо приняли?
Сергей Гнездов: * с удивительной...* - Удивительная ты у меня все-таки жена, - усмехнулся Сергей Аркадьевич. – Других спрашивают, почему они дома поздно, а меня, стало быть, наоборот? Рассчитывая свести всё в шутку, он вновь было потянулся пощекотать ей шею, но, уклонившись, Натали слегка сжала губы и тряхнула головой, призывая и его быть серьёзнее. - Ну ладно, ладно! Приняли хорошо, там вообще, оказывается, довольно непринужденная обстановка, даже не думал… Казалось, все-таки, высшее общество, другие порядки, но нет! С одним из господ, которых обещал Шехтель, правда, так и разминулся – с владельцем карельских каменоломен, о которых он говорил, что мрамор там уж больно хорош. Так вот, он позже обычно приезжает, а мне, видишь ли, пришлось уехать внезапно на одну встречу… Впрочем, это к делу уже не относится. - …Но относится к твоему дурному настроению? – пожав плечами, она окончательно высвободилась из объятий, поднялась на ноги и плотнее запахнула свое легкое одеяние. – Что же, не хочешь рассказывать, не нужно! Но знай, что это не уменьшит, а только напротив – увеличит мою тревогу! - Наташа, зачем так? – помрачнев, Сергей Аркадьевич сокрушенно вздохнул. – Знаешь же, я совсем не люблю тебя тревожить!.. Куда же ты? – воскликнул он, тоже вставая с кресла, когда жена вдруг, ничего более не говоря, направилась к двери. - Как куда? – обернувшись, Натали удивленно приподняла брови. – Спать, конечно. Ты ведь этого, кажется, и добивался? С этим она и выскользнула из кабинета, тихо прикрыв за собой дверь. А Сергей Аркадьевич, снова уселся за стол, хмуро гипнотизируя взглядом стену напротив. До чего же, все-таки, глупое вышло положение! И угораздило ведь отправиться именно тогда на поиски ватерклозета, чтобы после встретить в одном из залов Дмитрия Кирилловича Игнатьева, который при этом, оказывается, уже успел с кем-то насмерть, до дуэли, рассориться! Будучи мужчиной, Гнездов не понаслышке знал, что бывают конфликты, которые словами не разрешить. Как дворянин, естественно, имел не меньшее, чем граф Игнатьев, представление о том, что такое сословная честь. Поэтому, когда тот вдруг неожиданно попросил его стать своим секундантом в будущем поединке, согласился сразу и без раздумий. Мысли – и довольно тягостные, пришли много позже. Уже после того, как встретился и обо всем договорился с секундантом барона Баумгартнера, съездил к самому Дмитрию Кирилловичу и отправился, наконец, домой. Переживал при этом Сергей Аркадьевич вовсе не о своей персоне. И не о том, как может отразиться участие в еще одной дуэльной истории – пусть теперь уже и не в качестве непосредственного участника – на дальнейшей карьере, а может, даже и судьбе в целом. Нервничал, прежде всего, потому, что не представлял, как на подобную новость – во второй раз – отреагирует Наташа. Тогда, много лет назад, она ни в чём его не упрекнула. Но там дело было в его собственной чести и его личных принципах, которые пришлось защищать в соответствии с дуэльным кодексом. Да и сам он после едва не истерзался виной, оказавшейся мучительнее и дольше иной телесной раны, что ради удовлетворения амбиций, едва не разрушил жизнь жены и сыновей, приложив после так много усилий, чтобы всё-таки вернуться в Москву и зажить так, как раньше и даже лучше. А теперь? Как объяснить ей, женщине умной, но такой далёкой от мужского мира и принятых в нем правил игры, невозможность своего отказа Игнатьеву в той ситуации?! А ведь придётся, видимо, всё равно придется… Прекратив, наконец, тупо разглядывать дамасские узоры на обоях своего кабинета, Сергей Аркадьевич вновь тяжело вздохнул, встал и пошел в спальню жены. Дверь Наташа, как было видно, не заперла, поэтому он посчитал, что может войти без стука, хотя внутри комнаты было темно. Впрочем, свет был и не нужен – ориентироваться передвигаться по ней без ущерба для здоровья Гнездов мог и с завязанными глазами. Поэтому, спокойно пройдя все препятствия в виде мебели, он, в конце концов, просто тихо лег на кровать, где уже расположилась и теперь старательно делала вид, что спит, повернувшись к нему спиной, жена. - А знаешь, правда, - произнес он задумчиво, помолчав еще немного, - наверное, это действительно глупо скрывать, ведь рано или поздно ты всё равно от кого-нибудь узнаешь… Так лучше уж пусть от меня.
Наталья Гнездова: *с медвежонком* Секретов друг от друга они никогда не держали. Обсуждали, бывало, и подолгу, всякие пустяки, а порой за пару минут находили вместе решение для трудного – взглянув на проблему каждый со своей стороны. Жили, в общем, как и велит Закон Божий – шли рука об руку в горе и в радости, готовые в любой миг пожертвовать собой ради блага другого. Так что нынешнее упорное нежелание мужа поделиться тем, что его гнетёт, не зря казалось Натали чем-то неправильным и необычным. С другой стороны, она понимала, что возможно, он сам еще толком не определил своего отношения, а потом должен подумать и разобраться. Чтобы после прийти к ней. Так оно и вышло. И, когда, спустя, возможно, минут двадцать после того, как она легла в постель, Серёжа тихо вошел в комнату, в очередной раз убедилась в том, как хорошо его знает. Но и теперь не торопилась начинать разговор первой, а просто повернулась, безмолвно разглядывая профиль, неясно темнеющий на фоне светлой подушки и ожидая, когда он все-таки заговорит сам. А уж после решат вместе, насколько все плохо. Но вот, слова были, наконец, произнесены. И, то ли от темноты, придававшей им большую значительность, то ли самой интонации Серёжиного голоса, Натали вдруг резко села в постели, судорожно сжимая пальцами край притянутого к подбородку одеяла – точно пробудившись от страшного сна, и, чувствуя, как холодеет изнутри от внезапно пронзившей все существо догадки, прошептала: - Кто она?.. А потом вновь затаилась и даже как-то вся сжалась, готовясь услышать ответ, который вот-вот разобьет бешено бьющееся в груди сердце. - Ольга, конечно… Кто же еще-то? – все так же, медленно, произнес в ответ Гнездов – продолжая вслух раздумья о том, из-за чего все-таки произошел конфликт между графом Игнатьевым и его оппонентом, даже не удивившись в первый миг тому, что Наташа каким-то фантастическим образом будто бы подслушала его мысли, а теперь еще и задает по этому поводу вопрос. Но уже в следующее мгновение и сам, очнувшись, подхватился, сел и ошеломлённо уставился в темноте на жену, лишь сейчас сообразив, в чём она его только что заподозрила. – Что?! Судорожно нащупав рукой на прикроватной тумбе выключатель лампы, он зажег электричество и тут же наткнулся на её испуганный и растерянный взгляд. - Талюш! А ты в чём меня обвиняешь? Ты с ума, что ли, сошла?! – потом сильно, со свистом, выдохнул и схватился за голову. – Гос-споди! Придет же такое на ум! И после, уже ничего не скрывая, рассказал обо всём, что случилось несколько часов назад в Английском клубе, а также о том, что было потом. - Вот так, родная! Суди меня теперь, как хочешь, только отказаться в этой ситуации я никак не мог. Да и в голову такое, если честно, не пришло бы. Передать словами всю гамму чувств, испытанных Натали по отношению к мужу всего за несколько минут, было просто невозможно. Да и невербальным образом тоже. Потому что хотелось одновременно обнять его, влепить пощечину, выставить за дверь – и потребовать, чтобы вообще не смел выходить за пределы этой комнаты! Когда Сергей произнес имя её ближайшей подруги, Наташа подумала, что он над ней попросту издевается. Не может такого быть! Просто не может! Если бы это было правдой, она бы точно знала – не смогла бы не заметить! Выходит, он зачем-то решил оклеветать ни в чем не повинную Ольгу?! От этой мысли кровь немедленно прилила к лицу, и только темнота спасла Гнездова от полного осознания всей степени праведного гнева супруги. Но тут он внезапно включил свет и, рефлекторно заслонив лицо руками, посидев так с минуту, Наталья будто бы протрезвела. Абсурдность обвинения подтверждало и выражение лица Сергея, на котором теперь отчетливо читалась отнюдь не вина, а самый настоящий испуг – точно он действительно на какой-то момент вдруг поверил, что жена повредилась рассудком. Впрочем, дальше это едва не случилось на самом деле – после того, как вывалив на её голову всю правду, он умолк с таким видом будто ждал, что она тут же кинется его хвалить! Но, не в силах произнести и слова, вместо этого, Наталья Викторовна поднялась с кровати и принялась вышагивать по комнате, держась при этом за виски, будто страдала от мучительной головной боли. - Безумие! – прошептала она, наконец, остановившись возле кровати и посмотрев на мужа. – Форменное безумие и пустое мужское соперничество! Господи, - в голосе послышалась запредельная тоска, - да уж лучше бы любовница! Сережа! Что ты натворил! Ну как тебя вновь угораздило?! И дальше принялась во всех деталях, по полочкам, раскладывать мужу то, что он, впрочем, вполне вероятно, понимал и сам. И, зная об этом, распалялась все сильнее, давая волю эмоциям, хотя в принципе не считала себя – да и на самом деле не была, истеричной особой. Только как, как можно было сдержаться теперь?! Как можно быть столь беспечным и ему – в их нынешние лета?! Неужели невозможно было представить последствия, что непременно отразятся теперь и на судьбе детей? «Дело чести»! Так он это называет, как будто это действительно его касается! Хотя на самом деле, касается-то совсем другое! И как бы там ни было завтра, чем бы ни закончилось для самих господ дуэлянтов – хотя и здесь Наталья Викторовна не видела возможности хорошего исхода, зная, по крайней мере, одного из них, графа Игнатьева, который на полдороге сроду не останавливается – отвечать в результате придется, в том числе, и её несравненному «блюстителю» проклятых мужских законов чести. - Знаешь, Сережа, тебе лучше сейчас уйти, - выговорила она, устало опускаясь на край банкетки у изножья кровати. - Ну и уйду! – бросил он вдруг, неожиданно даже для самого себя, разозлившись на этот бессмысленный выплеск совершенно бабских эмоций, настолько несвойственный вдумчивой и всегда внимательной ко всем обстоятельствам Наташе, что сделалось даже не по себе. «Лучше бы любовница»! – вот это задело, пожалуй, больнее всего. Клятвопреступление лучше бесчестия! Ага, а убийца одного лучше, чем тот, кто убил десятерых! А что?! Тот же порядок рассуждений и похожая же логика! Женская – недаром говорят, что в ней нет никакого смысла! Прежде не верил и порой даже спорил, а теперь, пожалуй, и подумает, а стоит ли?! – Спокойной ночи, дорогая! Бросив на прощанье лишь это, сквозь зубы, как будто ругательство, Сергей Аркадьевич с силой рванул на себя дверь, что разделяла их с женой спальни, и хлопнув ею, уединился в собственной комнате – как в единственном месте в их доме, где все еще имели значение такие слова, как честь, порядочность и верность данному слову. На душе у него при этом было преотвратно.
Евгений Баумгартнер: *с Павлом Дмитриевичем* Баумгартнер покинул клуб в дурном настроении, хотя старательно изображал, что это вовсе не так в течение всего неполного часа, что еще оставался там после стычки с Игнатьевым. Выпив чашку кофе, он выкурил сигару на пару с одним старым приятелем, после вступил с кем-то в жаркое обсуждение последних политических событий, главной новостью из которых была аннексия Австро-Венгрией территорий Боснии и Герцеговины, до предела накалившая теперь отношения меж мировыми державами. Но все это, естественно, не могло отвлечь мысли от неприятного завтрашнего события, в котором он, безусловно, окажется проигравшей или еще хуже – посрамленной стороной. Здраво оценивая свои навыки стрелка, и сравнивая их с продемонстрированным накануне Игнатьевым выстрелом, барон прекрасно понимал, что не обладает подобной меткостью и наполовину. И, потому, если он не сумеет поразить мишень сразу, то дела его плохи. И неважно, убьет ли его при этом граф, просто ранит, или же совершит «пустой» выстрел мимо... Только один расклад можно было бы назвать удачным – если противник вовсе не явится на эту проклятую дуэль. Но, увы, подобное было исключено. Застегнув пуговицы пальто и поправив тонкий кашемировый шарф, Евгений Францевич вышел из здания клуба, и тотчас уперся взглядом в припаркованный неподалёку игнатьевский «Делоне». Чуть наклонив голову набок, он пару секунд поразглядывал любимую игрушку графа, а потом, небрежно помахивая тростью, перешел на другую сторону улицы, думая о том, что некоторые автомобили, пожалуй, совсем неплохо выглядят. Однако имеют один серьезный недостаток: ломаться порой в самый неподходящий момент. А ведь и недурная идея! Игнатьев повсюду перемещается в своем авто. Следовательно, и в Сокольники, скорее всего, завтра поутру тоже поедет сам за рулем. Поэтому нужно лишь, чтобы Лис или кто-то из его подручных добрался до этой колымаги, и тогда граф, даже если останется при этом в живых, попросту опоздает к назначенному сроку. И это будет его, Баумгартнера, спасением! Счастливо улыбаясь, что решение неожиданно сыскалось так быстро и будто само собой, барон прошел еще немного по тротуару, а потом взмахом руки подозвал экипаж и поехал домой. *** Особняк Чернышевых, выстроенный знаменитым Чичаговым по заказу графа Дмитрия Платоновича на месте старинного семейного усадебного дома, главным своим небесно-голубого цвета фасадом смотрел прямиком на Тверской бульвар. Каждый раз приезжая сюда, Павел Дмитриевич удивлялся, как быстро меняются знакомые с детства места. Вокруг сравнительно небольшого, в два этажа, строения за последние годы успели вырасти огромные доходные дома в стиле модерна и эклектики. А конка, которая раньше казалась здесь совершенно инородной, теперь вот-вот будет модернизирована и заменена по проекту главного городского инженера электрическим трамваем. Кто бы мог подумать об этом еще недавно? Но сегодня всё это не слишком занимало графа Чернышева, который, приехав к себе от сестры, первым делом закрылся в кабинете, где почти в течение получаса вел с кем-то оживленные телефонные переговоры. Затем вновь покинул свою резиденцию и через час уже входил в здание Николаевского вокзала, где пробыл не больше четверти часа, потом нанял экипаж и приказал везти себя на Вятскую улицу, где, по его сведениям, находился особняк барона Баумгартнера. Имя этого человека было Чернышеву не просто неприятно в связи с историей, случившейся с племянницей, оно жгло сердце и душу, словно вытравленное там кислотой, уже семь лет. Конечно, со временем чувство это притупилась, а так как больше имя барона Павлу Дмитриевичу на глаза не попадалось, то и сам он предпочитал не вспоминать его специально. Но теперь тот вновь вмешался в его жизнь, оставляя в ней знакомый смрадный запах, который граф ощущал почти физически. Но вот нанятый экипаж медленно остановился у его красивого дома и, велев извозчику ждать, Чернышев направился к парадному крыльцу. Дверь ему открыл слуга, вид которого вызывал бы множество вопросов, если бы Павел Дмитриевич не знал наверняка, что его племянницу вчера отсюда забирали силой. Опухшее лицо и набитый нос служили тому красноречивым доказательством. Тем не менее, окинув страдальца невозмутимым взглядом с ног до головы, Чернышев всего лишь представился и попросил доложить о себе барону. - Евгения Францевича нет дома. Он в клубе, – таков был ответ. – Могу передать, что вы заходили. Визиточку оставите?! - Нет, благодарю! – холодно ответив на несколько фамильярное обращение, граф развернулся и пошел прочь. А этому Баумгартнеру наглости, оказывается, не занимать! После того, что вчера едва не сотворил с Татьяной, сегодня уже спокойно проводит время в клубе?.. Но как же быть? Ехать прямо теперь на Тверскую или остаться здесь и дождаться его возвращения? Конечно, проще бы наведаться непосредственно в клуб, но где гарантия, что барон не уедет оттуда к его прибытию сам? Не гоняться же за ним туда-сюда по всему городу? Поэтому, положив, что удобнее будет дождаться Баумгартнера здесь, граф Чернышев вернулся к извозчику. И, сообщив, что намерен провести в его экипаже еще примерно пару часов, протянул десятку ассигнациями, попросив при этом отъехать лишь на противоположную сторону улицы. Ошалевший от удивления мужик заморгал, уставившись на врученную ему купюру, затем быстро запихнул ее за пазуху и поплотнее укутался, приготовившись к долгому сидению на промозглом октябрьском ветру. Сам граф, между тем, тоже сел в кабину, чуть отодвинув при этом оконную шторку, чтобы было видно подъезд баронского дома, а после вольно откинулся на сиденье. Ждать пришлось долго и на исходе второго часа, он уже был готов отправиться-таки в Английский клуб, наплевав на ранее составленный план, но вдруг заметил, как с противоположного конца улицы показался еще один наёмный экипаж, неспешно двигавшийся как раз в сторону нужного адреса. Выбравшись наружу, граф немедленно перешел улицу и встал ровно на том месте у ограды, где подъехавший к дому хозяин просто не сможет его не заметить. И Евгений Францевич действительно сразу заметил высокого мужчину, в светлом шерстяном пальто, меховой воротник которого скрывал нижнюю часть лица. Верхнюю же несколько затеняли поля шляпы. Поэтому барон не сразу понял кто это, хотя, конечно, и догадался, что стоит незнакомец тут вовсе неспроста. И лишь когда тот сделал шаг навстречу, вступая в круг света от фонаря, узнал – и тут же недовольно сжал губы. - Вижу, что все-таки вспомнили меня, Евгений Францевич? – елейным голосом обратился к нему первым Чернышев, чуть приподнимая шляпу. - Вот и чудесно. Надо поговорить. - Не понимаю, о чем? – буркнул барон и сразу же отвернулся, желая поскорее попасть в дом, но тут же замер вновь, услышав прямо за спиной громко и отчетливо произнесенное Павлом Дмитриевичем имя: - Об Эльзе фон Маер! Резко обернувшись, Баумгартнер затем едва не споткнулся о порог собственного дома. Нет, ну это уже просто издевательство какое-то! Вначале Игнатьев, теперь еще этот тип, которому именно сейчас вдруг вздумалось зачем-то вспоминать ту историю… - Заходите, - почти прошипел он, когда Тимофей отворил дверь и абсолютно без интереса взглянул на Чернышева, который передал ему шляпу и пальто, оставив трость при себе.
Павел Чернышев: *с бароном* Павел Дмитриевич вошёл следом за бароном в гостиную и, выбрав для себя глубокое кресло, явно хозяйское, устроился в нем, в то время как сам Баумгартнер остался стоять, нетерпеливо поглядывая на гостя, который будто нарочно тянул время. Чернышев, между тем, неторопливо извлёк из кармана портсигар, раскурил тонкую португальскую сигарету, выпустил струйку дыма и коротко глянул на барона, точно удивившись его перед собой присутствию. - Так в чем, все-таки дело?! Я крайне занят и не имею ни желания, ни возможности тратить время впустую. - Садитесь, господин барон, в ногах правды нет. - Постою. Зачем я вам понадобился, говорите уже? - Ну как знаете, - Чернышев вновь запустил руку в карман пиджака и достал оттуда билет на поезд, который положил после на стол перед бароном. – Вот причина моего к вам визита. Я хочу, чтобы вы убрались из Москвы этим вечером, а в обозримом будущем – и из России. И никогда сюда более не возвращались! Взглянув на билет, в котором были указаны сегодняшняя дата, время отправления состава, а также выведено аккуратным канцелярским почерком его имя, барон внезапно громко расхохотался, немало удивив собеседника, который ожидал чего угодно, но не подобной реакции. - Это дурная шутка такая? – все ещё посмеиваясь, но, уже обретя способность говорить, спросил Евгений Францевич. – Вас, что, Игнатьев прислал? Однако! - Дмитрий Кириллович тут вовсе не при чем. Это мое личное желание и вы его исполните! - А иначе – что?! – лицо барона покрылось багровыми пятнами. Не слишком ли уж часто за последние два дня ему пытаются диктовать, что и как делать? В то время, как лично у него сейчас желание только одно – схватить за шиворот этого наглеца и выставить за дверь. Словно угадав это намерение, Чернышев поднялся в полный рост, и по виду его сделалось понятно, что он готов дать отпор. - Иначе, барон, вам же будет хуже. Какая же вы премерзкая тварь! Глядя на вас, я натурально ощущаю смрадный запах гниения! Да-да, именно так – за вашей приятной оболочкой на самом деле одна гнилая и зловонная жижа! Вы похожи на описанного Уайльдом героя. Скажите-ка, у вас часом нет в чулане портрета, на котором во всей их неприглядности проступают ваши пороки?! При этих словах Баумгартнер невольно переменился в лице и по губам его промелькнула кривая ухмылка. Но взгляд был холоден и спокоен. - Это понимать как шантаж? Не пойму еще одно: что это вдруг вам именно теперь пришло в голову вспомнить ту старую историю? Подойдя вплотную к барону, граф Чернышев упёрся ему в грудь набалдашником своей тяжелой трости. - А все оттого, что вы посмели сунуться на запрещенную территорию, когда вчера обидели мою племянницу и заставили мою сестру пережить страшные часы ожидания. Если бы хоть одна из них серьезно пострадала, не сомневайтесь – я своими руками бы вспорол вам живот, как свинье. – прошептал он, едва слышно, с удовольствием отмечая, как багровый цвет на щека барона сменился мертвенно-бледным. – К счастью для вас, этого не произошло. Поэтому лично я делать ничего больше не буду – покой и благополучие моей семьи важнее, чем желание с вами поквитаться. Но граф фон Маер, как мне доподлинно известно, придерживается иного мнения. И потому буквально горит по сию пору желанием поквитаться с тем, кто надругался и зверски убил его младшую сестру! И если вы не исполните моей «просьбы», то обещаю, что сумею предоставить ему нужные сведения об убийце и насильнике. Или вы всерьез настолько наивны, что думали, будто подчищая за вами грязь, я не оставлю себе козырей?! Можете не сомневаться, когда граф фон Маер их от меня получит, он уничтожит вас – физически или как-то иначе, это уже его дело. И теперь за вас уже никто не заступится. Отступив на шаг, Баумгартнер провел по лицу ладонью, чувствуя себя весьма неуютно, а затем потянулся к звонку. Через мгновение на пороге гостиной снова возник Тимофей. - Вели собирать мои вещи в дорогу. Самое необходимое, я уезжаю сегодня вечером, - слуга кивнул и так же быстро исчез, как до того появился. - Вы приняли абсолютно верное решение, - Павел Дмитриевич направился к выходу и уже в дверях обернулся, как будто что-то вспомнил. - И не попадайтесь мне впредь.
Дмитрий Игнатьев: Как известно, согласно правилам, на каждом дуэльном поединке необходимо присутствие не только секундантов, но и врача, который при необходимости сразу окажет помощь пострадавшим. Ну, или в зависимости от обстоятельств, констатирует смерть. Однако где именно можно срочно, в вечернее время, такого сыскать? Да еще и теперь, когда дуэли давно вышли из употребления как единственный способ преодолеть некоторые непреодолимые противоречия, и превратились в род противозаконного деяния, пусть чаще всего и расследуемого сквозь пальцы, и наказуемого, спустя рукава, но всё же, всё же… Тем не менее, в кругу обширных знакомств Игнатьева все же имелся один человек искомой профессии, о котором граф подумал сразу, как только возникла подобная необходимость. Так что, покинув Английский клуб примерно на четверть часа позже барона Баумгартнера, поехал Дмитрий Кириллович вовсе пока не домой, дабы готовиться к завтрашнему поединку и отдыхать. А в Мансуровский переулок, где вот уже три с лишним десятка лет обитал тот, кого граф собирался нынче просить об одолжении, будучи при этом почти уверенным, что ему не откажут. Единственное, о чём оставалось переживать – чтобы обитатели небольшого, но уютного даже внешне особняка, возле которого Игнатьев вскоре остановил свой автомобиль, не улеглись уже спать. Нынешний час, по представлениям светской Москвы, был еще отнюдь не поздний. Но и те – люди весьма немолодые, так что, в общем, могли уже и улечься в кровать. Впрочем, увидев в окнах свет, Дмитрий Кириллович сразу успокоился. А то, что время для визитов неурочное, так ведь доктора, да еще хирурга, пусть и давно ушедшего на покой, подобным не удивишь. Равно как не смутишь и неотложностью ситуации. Хозяин дома открыл ему почти сразу и сам: сколько Игнатьев помнил, слуг в этом доме не держали, дело было не в финансовых трудностях, а скорее в принципах. Причем, даже не самого доктора, но его супруги, убежденной, что лучше неё о муже все равно никто не позаботится. И в этом, видно, был свой резон. Потому что, хотя и не видел его уже довольно долго, граф не мог не отметить, что выглядит старый знакомый преотменно – седовласый, по-прежнему очень высокий, без всякого намека на старческую сутулость и тем более неаккуратность, в прекрасно скроенном и сшитом костюме. Лицо сплошь испещрено морщинами, что и неудивительно на восьмом десятке, но темные глаза глядят всё с тем же легким ироническим прищуром, что и в тот день, когда Игнатьев с ним познакомился. - Приветствую вас, юноша! – именно так он впервые обратился к нему тогда, так же сказал и теперь, когда Дмитрий Кириллович поздоровался первым. – Вот так сюрприз! Да вы проходите, проходите! Не стойте на пороге! - Благодарю вас, Глеб Романович! – отозвался граф, заходя в небольшую переднюю и учтиво раскланиваясь с хозяйкой, которая, спустилась посмотреть, кто пришел, следом за супругом. – Аглая Никитична! Сердечно рад вас видеть. И прошу прощения за столь поздний визит, надеюсь, что не очень потревожил. - Мы ложимся много позже, Дмитрий Кириллович, не извиняйтесь! – с улыбкой покачала она головой. – Удачно пришли, прямо к вечернему чаю, а мне нынче особенно удались пироги с малиной! Так что пойдемте к столу! - Увы, боюсь, что не в этот раз, мадам. Я совсем ненадолго, но по неотложному делу – к доктору. - Жаль, но воля ваша! Ступайте тогда скорее, коли неотложное. А тебя, Глеб Романович, я в столовой дождусь! – с этими словами госпожа Басаргина удалилась, а доктор повёл посетителя в свой кабинет. Где, закрыв дверь, сразу же спросил, что случилось. И Игнатьев, тоже без долгих предисловий, рассказал. - Сами понимаете, обратиться с подобной просьбой я мог только к вам. Уж вы рисковать сроду не боялись. - Можно сказать, что даже и любил, - довольно усмехнулся Басаргин, согласно кивая. – Но вот наблюдать за тем, как пытаются сломать то, что с таким трудом получилось исправить – не очень, - прибавил он, через мгновение, взглянув на собеседника уже серьезно. – Каковы условия? До первой крови, или насмерть? - Не обсуждали, но полагаю, второе. - Глупость! – сердито воскликнул доктор, звонко стукнув при этом кулаком по столешнице. – Но делать ничего другого теперь не остаётся. Назовите время и место, и я там буду. - Спасибо, я знал, что могу на вас положиться. Тем более что один раз жизнь вы мне уже спасли. - Не сильно-то вы её, как выясняется, цените, юноша! - Уверяю, это не так. Но… обстоятельства. - Как всегда, - коротко кивнув, Глеб Романович встал, показывая, что считает разговор оконченным. Резкая и кажущаяся порой даже грубоватой, манера общения, не распространявшаяся, кажется, лишь на супругу, всегда была его отличительной чертой, поэтому вряд ли могла смутить графа, знавшего Басаргина с отрочества. Незадолго до этого доктор перебрался в Москву из столицы, сопровождаемый шлейфом из всевозможных слухов, касающихся частной жизни и профессиональной деятельности. Его считали дерзким и эксцентричным человеком. Тираном и деспотом хирургического корпуса Шереметьевской больницы, которого боялись молодые коллеги и сестры милосердия. Не признающим чужих авторитетов и идущим порой на неоправданный риск хирургом. Но к нему же направляли пациентов, от которых остальные отказывались. Одним из них оказался однажды тринадцатилетний отпрыск знатного аристократического рода Митя Игнатьев, которому Глеб Романович блестяще удалил нагноившийся аппендикс – операция и по нынешним временам небезопасная, четверть века назад она была чем-то из разряда медицинских чудес. Неудивительно, что совершивший его врач, спасший от гибели единственного и ненаглядного сына, сделался для графини Лидии Николаевны с того момента и навсегда кем-то, вроде божества. Поэтому в дальнейшем она всегда охотно принимала Басаргиных у себя, ездила к ним в гости сама, а всех, кто пытался пересказывать слухи о сомнительном прошлом Аглаи Никитичны, конечно, добежавшие в положенное время из Петербурга до Москвы, жестко осекала. А если те не умолкали и после этого, попросту удаляла из своего круга общения. В чем именно заключались те сплетни, Игнатьев, впрочем, так и не узнал. А теперь, спустя столько лет, это было уже совершенно не важно. Но женщина эта, с которой Глеб Романович, как было всем очевидно, прожил жизнь, что называется, душа в душу, всегда ему нравилась. Она казалась простой, рассудительной, доброй и щедрой. Вот и теперь, когда, обо всем договорившись с доктором, граф уже собрался уходить, она вновь появилась в прихожей, неся в руках большой сверток, который тут же и вручила позднему гостю: - Пироги! – коротко пояснила она в ответ на написанный в глазах Дмитрия Кирилловича вопрос. – Берите-берите! И слушать не хочу иного! Нам с мужем столько вовек не одолеть. А вы сами, как дома будете, отведаете, и матушке вашей, графине, завтра от меня гостинец отвезете. Заодно и повод увидеться – а то знаю я вас, мальчишек – иным разом к родителям даже не загнать, всё дела неотложные! У нас ведь и у самих такой, верно ведь говорю, Глебушка?
Наталья Гнездова: Как только муж ушел к себе, Натали горько расплакалась – от собственного бессилия что-либо изменить, а еще из-за того, что никогда они прежде еще вот так вот крепко не ссорились. И это оказалось почти так же страшно, как в то жаркое лето, когда Медвежонок чуть не покинул ее навсегда. Но и тогда, кажется, не было на душе такой растерянности и беспросветного одиночества, как в эти минуты. Потому, лишь только немного успокоившись, она даже подумала – не пойти ли к Сереже самой, чтобы попробовать помириться. Но тут вдруг опять зачем-то вспомнила, с каким гордым видом он заявил, что даже и помыслить не мог отказать Игнатьеву в его просьбе – будто речь шла не о бессмысленном убийстве, а, наоборот – о чьем-либо спасении от верной погибели! И, естественно, разозлилась с прежней силой Хорошенькое дело! Что это вообще за идиотство – решать заурядный спор при помощи оружия, не зная наперед, кто выйдет победителем – правый или виноватый?! По сути, лишь от исправного механизма, сырого пороха или некстати подувшего ветра зависит реальная человеческая жизнь! Да даже если попытаться вообразить себе некую ситуацию, когда Серёжа, защищая её честь, или желая покарать обидчика, делает тому вызов – хотелось бы ей такой защиты, зная, что в результате дуэли можно вовсе овдоветь?! Нет, действительно, муж прав: не понимает она этого! Никогда не сможет понять. Да и не захочет! И непонятно поэтому, как подобное смогла допустить Ольга, которая уже однажды пережила смерть любимого мужчины, погибшего, к тому же, прямо у неё на глазах… Если только она, конечно, знает о завтрашнем поединке. Мысль об этом, один раз возникнув, уже никуда не девалась. Но, то и дело поглядывая на часы, Наталья никак не могла решиться пойти в гостиную и, позвонив по телефону, просто спросить: знает или нет?! При этом в спор между собой вступали самые различные доводы – от самой заурядной неуместности столь позднего звонка, до боязни попросту напугать её до смерти. Ведь если даже Серёжа, который в этой истории всего лишь секундант, отпирался до последнего, не желая посвящать в её суть. То, что же тогда говорить о самом Игнатьеве?! Потому, подумав, что утро вечера мудренее, в конце концов, Натали решила все-таки подождать до рассвета. И все же легла обратно в постель, в которой, впрочем, так и не уснула, ворочаясь с боку на бок, пока из соседней спальни не послышались звуки, сообщавшие, что Серёжа уже встал и собирается уходить. Полежав какое-то время, просто прислушиваясь к этим доносящимся из-за стены приглушенным шорохам и стукам, она дождалась, когда муж вышел в коридор. И, подхватившись с кровати, тоже быстро, но неслышно, на цыпочках, подбежала ко второй, открывавшейся туда, двери. Однако, постояв перед нею с минуту, в результате так и не показалась ему на глаза. И только когда Серёжа прошел мимо, а затем, довольно быстро собравшись в передней, тихо покинул квартиру, выскочив в коридор и проследовав тем же путём – но окончив его не в прихожей, а в гостиной, окна которой выходили на улицу, Наталья Викторовна все же осторожно выглянула из-за занавешенной портьеры. Еще успев разглядеть, как супруг вышел из парадного и скорым шагом направился в сторону бульвара. «Без шляпы!» – подумала Наташа, тяжело вздыхая и отворачиваясь. Взгляд ее при этом обратился к столику, на котором у них стоял телефон. И, подойдя к нему, она уже без раздумий подняла трубку и попросила барышню соединить её с домом Веригиных.
Ольга Веригина: *с Натали* Было еще довольно рано вставать, но Ольга всё равно отчего-то уже проснулась. И потом решила немного почитать, пока Анна не придет будить её в обычный час. Но горничная тоже появилась сегодня раньше обычного. По выражению её лица, было сразу понятно, что что-то случилось. И, отложив книгу, Ольга – первая мысль которой была, разумеется, о Тане, тут же встревожено спросила, всё ли благополучно с её девочкой. - Нет, у Тани все хорошо, Ольга Дмитриевна, она еще спит. Это Наталья Викторовна… она позвонила и просит пригласить вас к телефону. - Наташа? Прямо сейчас? – уже натягивая халат, переспросила Ольга, и Анна кивнула, - Да что могло произойти?! Спускалась по лестнице она быстро, но даже за этот короткий промежуток времени в голове роились мысли одна ужаснее другой, и оттого голос Ольги заметно дрожал, когда, схватив трубку, она проговорила в неё без всякого приветствия: - Наташенька, милая, что у вас приключилось?! - Так ты ничего не знаешь? – воскликнула в ответ Наталья Викторовна, мгновенно приходя именно к такому умозаключению и вновь убеждаясь, что поступила верно, не позвонив Оле среди ночи. - Не знаю – о чем? – в свою очередь, тихо переспросила та, переводя дыхание и чуть успокаиваясь, так как решила, что дальше речь пойдет о какой-нибудь умопомрачительной сплетне, поделиться которой надо было прямо немедленно. Пусть даже на дворе и едва только рассвело. - Боже мой! Да о дуэли, конечно! В которой, между прочим, стреляется не кто-то там, а твой Игнатьев! На местоимение в данном случае можно было не обращать внимания – кроме Элен и детей, которые, впрочем, тоже обо всём скорее догадывались, о разрыве с Дмитрием из знакомых и даже родных не знал никто. Но сейчас Ольге было вовсе не до новых объяснений. Старательно вслушиваясь в то, что подруга затараторила дальше, до предела ошеломленная двумя первыми её фразами, она в конце концов просто взмолилась: - Господи, Наташа, остановись! Я ничего не понимаю! С кем он стреляется? Где? - Ну, где – я не знаю, мне Сережа этого не сказал! А с кем, так я же говорю: с каким-то бароном с непроизносимым немецким именем. Ни разу такого не слышала! А ты?! Алло, Оля… Ты меня слышишь?! - Нет… позже! – пробормотала Ольга, совершенно невпопад и прижала ко лбу ладонь. «Снова этот проклятый Баумгартнер!» - подумала она, мгновенно догадавшись, о ком речь, содрогнувшись, и ощутив, как по коже ползет и подбирается прямо к сердцу, холод. А Наташа тем временем всё продолжала что-то говорить. - Извини, мне нужно идти. Не дождавшись ответа, она медленно положила трубку и попробовала встать со стула. Но внезапно ощутила такую слабость в коленях, что была вынуждена ухватиться обеими руками за край столешницы. - Аня! – первый раз голос прозвучал слишком тихо, чтобы камеристка могла расслышать его из другой комнаты, но после того, как Ольга, наконец, смогла набрать в легкие достаточно воздуха, который до того все никак не хотел туда заходить, это получилось даже громче, чем надо. И та тотчас же появилась. – Немедленно вели Василию заложить экипаж! Мне нужно в город. Решение это было принято моментально, едва все в голове более-менее прояснилось. Митя… то есть, Дмитрий Кириллович, стреляется с Баумгартнером только по одной причине – защищая честь её дочери. Возможно, считая, что обязан поступить таким образом, потому что кроме него это сделать некому: Стёпа почти мальчишка. Кроме того, барон – выше по положению в обществе, потому вполне может отказаться принять от него вызов. А вот графу Игнатьеву отказать он уже точно не сможет. Это понятно. Так же понятно, как и то, что обязанность самой Ольги – любым способом остановить эту дуэль. Кажется, Наташа сказала, что муж её только что ушел. Вначале он, разумеется, поедет к своему доверителю, и лишь потом, вместе, они отправятся туда, где назначен поединок. Поэтому у неё еще есть шанс перехватить их у Дмитрия дома. Небольшой, но всё-таки, есть! Одевшись так быстро, как никогда в жизни, Ольга не стала укладывать волосы, лишь стянула их лентой и уже собралась уходить. Но тут вдруг обернулась и увидела на спинке кресла, оставленный там еще с прошлой ночи пиджак графа, которого она затем весь день, каждый раз проходя мимо, слегка касалась пальцами. Теперь же, просто схватив его, опрометью бросилась к двери. - Барыня, да вы хоть застегнитесь! Простудитесь же! – только и успела крикнуть вслед Анна. А Ольга уже сидела в экипаже и объясняла кучеру, куда надо ехать. Хотя лично ни разу не посещала этот дом – но при этом вполне отчётливо себе представляла нужную ей квартиру. Однажды, разговаривая по телефону, она сама попросила Митю описать его жилище, вдоволь посмеявшись затем над по-мужски скупыми словами: «шкаф, комод, два кресла». Тогда, включившись в игру, он принялся дополнять эту картину деталями, рассказывая про трещинки на мраморе камина, про скрип половицы у самой двери… Каким же далёким теперь казались Ольге те беседы, словно бы из какой-то другой, прошлой жизни! В настоящем же, как обычно, где-то рядом неотступно бродила беда. И что делать, чтобы её предотвратить, было пока неясно. Пусть она навсегда потеряла для себя Митю. Но как жить дальше, если его не будет на свете вовсе?! Думая об этом и сжимая в пальцах тонкое сукно пиджака, Ольга будто пыталась удержать подле себя его хозяина, не отпустить туда, где его могла подкараулить смерть… - Василий, прошу тебя, быстрее! - Да куда уж, быстрее, барыня?! - тихо ворчал кучер, - Изольда чай не молодуха, чтобы резво скакать! – но, слыша, как встревожена хозяйка, вздыхал и снова щелкал в воздухе кнутом. В парадный доходного дома общества «Россия» Ольга ворвалась, точно ураган. Швейцар не смог ничего сказать, даже когда она взбегала по лестнице, подхватив юбки. Решимость изменила ей на миг лишь перед дверью квартиры Игнатьева, но поборов себя, Ольга все же повернула ручку дверного звонка.
Дмитрий Игнатьев: *с Гнездовым и мастером Йодой Басаргиным* День занимался по-осеннему пасмурный, с тяжелым свинцовым небом, низко повисшим над верхушками почти облетевших деревьев, что со всех сторон окружали берег пруда. По его тёмной зеркальной глади, среди поднимавшихся от воды жидких клочков утреннего тумана, неторопливо плавали извечные местные обитательницы – утки. - Как в том романсе: «утро туманное, утро седое», - негромко заметил Гнездов, кивая в сторону этой мирной картины, которую до того они с Игнатьевым довольно долго созерцали, сидя в кабине нанятого графом в городе, прямо возле дома, экипажа. А на противоположном месте дожидалась своего часа в рыжем лакированном футляре дуэльная пара. По какой причине Дмитрий Кириллович изменил в этот раз своему обычаю повсюду перемещаться за рулём автомобиля, догадаться не составляло труда. Но вслух об этом, конечно, никто не говорил. Говорить – о чём-либо – сейчас вообще не хотелось. Однако и молчать без конца тоже было как-то неловко, поэтому Сергей Аркадьевич и вспомнил вслух эту навязшую на зубах строчку, без которой не обходился в последние десять лет, кажется, ни один посещенный им вечер с музыкой и песнями. - Действительно, - кивнул в ответ Игнатьев, а затем в очередной раз взглянул на часы. Семь тридцать пять… Пожалуй, стоило выехать из дому несколько позже, чтобы не ждать теперь так долго. Но, давно отвыкнув от гужевого транспорта, он просто не рассчитал время, необходимое, чтобы добраться на нем от Сретенки до Сокольников. Вот и приходится теперь ждать, пока прибудут не только Баумгартнер и его секундант, но даже доктор, которого тоже еще не было на месте. Впрочем, лишние минуты, проведенные в квартире, тоже бы ничего уже не решили. А здесь – хоть свежий воздух. Почти что прогулка. «Возможно, что и последняя в твоей жизни», - мелькнула полная мрачноватого сарказма мысль, но Дмитрий Кириллович отогнал её прочь. В очередной раз. Хотя, еще вчерашним вечером даже сам немного удивлялся своему спокойствию и хладнокровию в этой, казалось бы, совсем не располагающей к безмятежности ситуации. Но волнение чаще всего порождает спешка. А ему спешить было некуда. Являясь владельцем одного из самых крупных состояний в Российской Империи, которое унаследовал от весьма неожиданно и рано ушедшего из жизни отца, Дмитрий Кириллович, как говорится, «помнил о смерти» с самых юных лет. Поэтому наследственные дела свои всегда содержал в идеальном порядке. Вопросов по этому поводу не было и теперь. В остальном же… Вчера он, разумеется, написал письмо дяде Андре, которое будет отправлено адресату в случае неблагоприятного исхода – именно графу Елагину надлежало стать его душеприказчиком. А вот для матери письмо у Игнатьева так и не получилось. Начиная его несколько раз, Дмитрий Кириллович затем рвал очередной лист и с досадой снова выкидывал в корзину, чувствуя себя героем какой-то мелодраматической пиесы. Так, в конце концов, и сдался, решив, что это лишнее. Учитывая, что погибать от пули барона Баумгартнера наутро он все равно совершенно не собирается. Лучше, вон, и правда, когда всё закончится, махнуть к ней завтра вечером самому – тем более что и повод есть. Гостинец отвезти от Аглаи Никитичны… - Едут, что ли, взгляните-ка, Дмитрий Кириллович? – вопрос Гнездова вновь отвлек от раздумий. И, выглянув из-за полога экипажа, граф покачал головой. - Нет, это доктор Басаргин. «Но вообще, и верно, довольно странно. Семь пятьдесят. Где самого Баумгартнера-то черти носят? Или он намерен прямо с колес бежать к барьеру?» - Прошу прощения, господа, немного задержался! Соскочив с подножки экипажа, Глеб Романович пожал руку подошедшему к нему Игнатьеву и вежливо раскланялся с Сергеем Аркадьевичем, которого граф только что представил ему как своего секунданта и доброго товарища. - И где же, позволю себе осведомиться, прячется ваш зоил, Дмитрий Кириллович? Или, может, где труса уже празднует? – усмехнувшись в седые усы, доктор демонстративно огляделся и развел руками. – Что-то я никого, кроме нас, здесь не наблюдаю. Да и по дороге сюда не заметил. Вы уверены, что место и время верное? Этих прудов-то, вон, пять штук – я сам потому едва не опоздал, что поначалу велел везти меня к Большому, а после уж вспомнил, как вы говорили… да, старость – не радость! - Нет же, я это точно помню! – возразил граф. - Ну да, и в письменном вызове, что передал мне господин Лазаревич – секундант барона, тоже все точно так и указано, - подтвердил Гнездов, извлекая из кармана картель и демонстрируя её собеседникам. – Вот: «Малый Олений пруд, 8 утра»! - Ну что же, тогда подождем, осталось немного. Признаться, это уже начинает меня развлекать… Когда, спустя еще несколько минут, с противоположной стороны Майского проспекта все же послышался конский топот и шорох колес приближающегося экипажа, Игнатьев и сам уже был готов пойти ему навстречу. Но, конечно, этого не сделал. Однако когда из подъехавшего фаэтона выглянул лишь один, причем, не знакомый ему лично, господин, все же не смог – да уже и не захотел – сдерживаться: - Где барон? – нетерпеливо спросил он у вновь прибывшего, догадываясь, впрочем, что перед ним сейчас секундант Баумгартнера, как только тот сам спустился на землю. – Что все это значит? - Право, не знаю, что вам и сказать, господин граф! – несколько растерянно проговорил тот в ответ. – Полчаса тому назад я приехал в дом своего доверителя, как мы вчера с ним и условились, но дверь открыл его камердинер, который сказал, что Евгений Францевич накануне срочно отбыл из Москвы. Куда – он не знает. Равно как нет известий и о том, когда вернется обратно. - А вот это я скажу – ново! – весело присвистнул из-за спины Игнатьева подошедший следом Глеб Романович. – Это что же, Сергей Аркадьевич, теперь так модно сделалось дуэлировать? Делать вызов, а после прыгать в вагон поезда и уезжать в неизвестном направлении?! - Если и принято, то сия новелла, судя по всему, прошла как-то мимо меня, Глеб Романович, - рассмеялся в ответ Гнездов, тоже чувствуя, что с души его упал огромный камень. – Однако, что же нам теперь делать? - Полагаю, это очевидно! – пожал плечами Басаргин. - Да, - тут же согласно кивнул Лазаревич, обводя взглядом всех троих, а после, останавливая его на Игнатьеве, который, в отличие от своих товарищей, все это время молчал, и на лице его при этом не промелькнуло ни тени улыбки. – Увы, обязан констатировать факт, что доверитель мой, барон Евгений Францевич Баумгартнер, не явился к барьеру в условленное место и в означенное время. Иными словами – уклонился от поединка, потому отныне признаётся утратившим честь. В свою очередь, хочу принести вам извинения лично, несмотря на то, что являюсь секундантом вызывающей стороны. Принимаете ли вы их? - Вы ничем меня не оскорбили. Но если угодно – то принимаю, - чуть помедлив, Дмитрий Кириллович коротко кивнул и ответил на рукопожатие Лазаревича. - Вот и славно, господа! – весело хлопнув в ладоши, воскликнул следом за этими словами Гнездов. – Ну а теперь, может быть, поедем куда-нибудь все вместе позавтракать?! Признаюсь, я с утра так и не успел – кусок в горло не лез. А вы? - Я не голоден, - ответил Игнатьев. - А меня за тридцать лет жена ни разу из дома поутру голодным не выпустила – говорит, в противном случае я становлюсь чрезмерно язвительным и опасным для людей, - улыбнулся доктор. - А я бы действительно не прочь был поесть, раз уж так все сложилось, - это прозвучало из уст Лазаревича. И далее, договорившись между собой, бывшие секунданты противников, отправились обратно в город уже почти что приятелями. А Басаргин с Игнатьевым еще ненадолго задержались подле пруда. - Вижу, вы расстроены, граф? – поинтересовался Глеб Романович, искоса взглянув на него, когда вдвоем подошли к песчаной отмели у берега. – Или, может, о чём-то сожалеете? - Лишь о том, что вас зря побеспокоил, доктор. Признаться, не ожидал подобного. - И поэтому не рады? Понимаю! Подлец не наказан – кровь бурлит, гнев не желает успокаиваться… какой уж тут счастливый финал! - Шутите?! – повернувшись к собеседнику, запальчиво воскликнул Игнатьев, несколько уязвленный тем, что кто-то может так легко угадывать его мысли. – Вы просто не представляете себе, что это за человек. Да и человек ли вообще! Я должен был его остановить – хоть так, если иными способами не вышло. А теперь… - А теперь он наказал себя существенно больше. Жить в страхе, что все узнают о твоей неприглядной изнанке – то еще удовольствие! Поверьте, я знаю, о чём говорю! Равно как и о том, что сохранять жизнь, даже самую никчемную, лучше, чем её отнимать. - Может быть, вы и правы, - вздохнул Дмитрий Кириллович. – Только если я это однажды и пойму, то, боюсь, весьма не скоро! - У вас для этого еще много времени, молодой человек. Гора-аздо больше, чем у меня! Но всё равно не тратьте его зря! Езжайте домой и как следует отоспитесь! После большого волнения – самое верное средство восстановить силы и настроение. Совет врача! Вы ведь мне все еще в этом доверяете?! На том и расстались. Доктор уехал первым. Проводив взглядом его экипаж, вернулся в свой и Игнатьев, назвав поначалу извозчику адрес матери. Но после, подумав, все-таки изменил решение и велел везти себя на Сретенский бульвар.
Наталья Гнездова: В отличие от мужа, лишь предположившего, что именно Ольга – причина сегодняшней дуэли, сама Наталья Викторовна была в этом почти уверена. По большей части, поэтому и решилась, в конце концов, на столь ранний звонок в Сокольники, надеясь, что узнав обо всём, если, и правда, до сих пор пребывает в неведении, Оля будет, как минимум, не меньше неё заинтересована в том, чтобы остановить дуэль. Как? А вот об этом Натали, как раз, могла уже только догадываться. Возможно, успеть перехватить графа Игнатьева у него дома до начала поединка и попытаться переубедить драться? Тогда дуэль попросту не состоится, все будут живы-здоровы. Но главное, в безопасности будет Серёжа! Её глупый Медвежонок, слишком благородный для того, чтобы не рисковать ради абстрактных понятий реальным благополучием – своим и даже всей своей семьи. Впрочем, судя по тому, что муж еще так и не вернулся домой, хотя прошло уже достаточно много времени после разговора с подругой, план этот потерпел сокрушительное фиаско. И, видимо, даже Оля не сумела ничего сделать. С очередным тяжелым вздохом взглянув на часы, Натали тут же вдруг тихонько ахнула и поморщилась, уколов палец вышивальной иглой – дожидаясь возвращения мужа, она коротала время над пяльцами. И теперь на натянутом в них белоснежном шелке посреди незаконченного узора красовалось непрошеное алое пятнышко. «Ну вот!» - досадливо нахмурившись, она сунула уколотый палец в рот и отложила пяльцы, размышляя теперь о том, как уменьшить ущерб – раз уж не удалось избежать его полностью. И прежде всего, как повести себя с мужем, когда тот все-таки вернется домой. А ведь это был совсем не простой вопрос. Потому что обида – оттого, что пренебрёг, что не послушал ее совета, всё еще никуда не делась. Как и раздражение по поводу неоправданного и совершенно непривычного упрямства с отказом даже выслушать ее аргументы. Но… с другой стороны, разве не за это – не за огромное и не умеющее никому отказать в помощи сердце – помимо всех прочих достоинств, она его когда-то так сильно и полюбила?! Потому, подумав еще немного, Натали решила мужа все-таки слишком сильно не казнить. Подуться, конечно, но больше для виду – и чтоб он, как следует осознав вину, первым пришёл мириться. Ну а там уж простить совсем. Особенно, если дуэлянты, даст Бог, не перебьют друг друга насмерть и история выйдет не слишком громкая. С этой надеждой Натали вновь взяла пяльцы, и пошла было из гостиной к умывальнику, чтобы аккуратно смыть еще не засохшую кровь со своего рукоделия. Но почти в это же самое время услышала, как в прихожей открылась входная дверь. «Серёжа!» - невольно прижав вышивку к груди, подумала она, прислушиваясь к доносившимся звукам возни с верхней одеждой и приглушенным голосам – а их было два. Отчего в первый миг Наталья Викторовна даже подумала, что муж зачем-то притащил к ним после дуэли Игнатьева. Что было бы совсем некстати: настроение разыгрывать любезную хозяйку перед этим человеком у неё сегодня отсутствует априори! И неважно, что он самый крупный Серёжин заказчик, а теперь, надо полагать, еще и товарищ – раз уж тот доверяет ему не только проект будущего дома, но и в определенном смысле свою судьбу. Да только ей-то до этого какое дело? У неё свои планы, которые теперь, выходит, этот граф вновь вот-вот разрушит своим неурочным визитом! Раздосадованная донельзя, Наталья Викторовна даже не вышла к двери, так и оставшись в комнате. Когда же дверь гостиной, наконец, распахнулась, её тщательно выстраиваемая модель поведения рухнула окончательно. Сергей действительно пришел домой не один. Да вот только и не с Игнатьевым вовсе! Вместо Дмитрия Кирилловича вместе с ним зашёл и, заметив стоящую у окна хозяйку, вежливо поклонился, какой-то совсем ей не знакомый господин
Сергей Гнездов: * с моей суровой воительницей* Идея позвать Василия Петровича к ним с Наташей гости пришла Гнездову примерно на середине дороги. А оставшаяся её часть как раз и потребовалась для убеждения Лазаревича, что в этом нет ничего неловкого. И что жена его будет только рада неожиданному визитёру. В последнем Сергей Аркадьевич, впрочем, в душе немного сомневался. Однако хорошо понимал, что лично для него теперь гораздо выгоднее – и безопаснее, если при первой встрече с женой после вчерашней ссоры будет присутствовать кто-то еще. Это заставит их с Наташей лучше держать себя в руках. Да и в принципе, хоть немного отодвинет на второй план саму, к счастью, уже прошлую историю, из-за которой разгорелся весь этот дурацкий сыр-бор, стоивший обоим – ну, или уж ему, так точно, бессонницы и потрепанных нервов. Кроме того, господин Лазаревич, с которым накануне общались плотно, но несколько отстраненно, как и подобает секундантам противников, сегодня – после искренних извинений за неявку барона и явной обескураженности самим этим поступком, показался Сергею Аркадьевичу человеком не просто с понятиям о чести, но и вообще совестливым. А это не может не импонировать. И еще – но тут уж подключилась практическая часть ума, а не сердце – неплохо было то, что, как вскоре выяснилось, служит Василий Петрович не где-нибудь, а при господине Московском губернаторе. К тому же, по инженерной части. Иными словами, знакомство со всех сторон приятное и полезное – отчего же и в гости не пригласить? - И все же я как-то смущен, Сергей Аркадьевич, - тем не менее, всё мялся Лазаревич до тех пор, пока не придумал, что должен хотя бы букет купить для дамы перед тем, как явиться к ней в дом незваным гостем. И в этом хитрый архитектор разубеждать его уже не стал. Напротив, даже снабдил ценной рекомендацией, какие цветы Натали предпочитает. Потому, вполне довольный тем, как складываются обстоятельства, входил домой практически без волнения. Где Наташа, между тем, даже не вышла его встретить. Что и в обычный-то день было бы странно. А уж теперь… Видать, всё-таки сильно на него гневается. Ну, даст Бог, не навсегда! - Добрый день, любимая! А я вот гостя тебе привёл! – пропустив в гостиную Лазаревича с его букетом, Гнездов вошел следом и представил спутника жене. А после объяснился еще насчет приглашения. – Хотели вначале в ресторан, отметить знакомство, да подумал я вдруг, что все одно нигде нашего бедного Василия Петровича во всей Москве не напоят таким вкусным чаем, как одна ты умеешь заварить, и не угостят таким вареньем, как у тебя получается. Ведь верно же я говорю? - Ах, какая прелесть! – прошелестела Наталья Викторовна, как только цветы Лазаревича перекочевали ей в руки. После этого Василий Петрович склонился к ее другому запястью, чтобы запечатлеть символический поцелуй. Наташа же, тем временем, успела поверх его головы, метнуть на мужа такой взгляд, что Зевсовы молнии показались бы рядом с ним жалкими искорками. – Мой Сереженька так любит делать мне неожиданные сюрпризы! – улыбаясь, прибавила она, не сомневаясь, что муж уже всё понял. – Но что же вы стоите? Располагайтесь, прошу вас! Чувствуйте себя, как дома! Только побудьте пока немного вдвоем, а я скоро вернусь. С этими словами Натали павой уплыла из комнаты на кухню, но уж там дала себе волю, нарочито громко хлопая дверцами буфета и грохоча об столешницу всевозможными баночками – нарочито грубо, будто бы именно на них вымещая всё свое негодование подлым поведением мужа. «Вот ведь! Трус! – сердилась она пуще прежнего, и благо, что кухня была далеко от жилых комнат. – Ну погоди же еще у меня!» - Супруга у вас – загляденье! – проводив Наталью Викторовну долгим взглядом, против воли заставившим Гнездова насторожиться, Лазаревич вздохнул и опустился на предложенный ему хозяином стул возле камина. – Осмелюсь спросить: давно ли вы в браке? - Давно. Не за горами уж серебряный юбилей. А вы, Василий Петрович? Семья, дети имеются? - Нет-с. В свое время не обзавёлся, да так вот и опоздал… Но всё-таки удивительное дело, столько лет женаты, а словно майские розы-с! – вновь мечтательно возведя брови, проговорил Лазаревич. - Кто – мы с женой?! – несколько удивившись эпитету, переспросил Сергей Аркадьевич. - Да зачем же вы-то?! Она, конечно, она одна! Впрочем, и вы неплохо сохранились, - окинув его с ног до головы критическим взглядом, кивнул гость. - Лестно, что вы это так находите, - уже чуть более сдержанно, ответил Гнездов, прислушиваясь к звукам из недр квартиры. По ним было похоже, что Наташа в этот самый момент летает по кухне на метле… Хотя, кто знает, возможно, именно это там сейчас и происходило. Прекрасно изучив характер жены, он догадывался, что ей необходимо сразу же излить накопившийся гнев – на что угодно. Иначе будет хуже всем…
Наталья Гнездова: *с гостем и мужем* Через полчаса Наталья Викторовна, сияя улыбкой, вернулась в гостиную. - Не сильно заждались?! Пойдёмте, Василий Петрович. Надеюсь, вы не разочаруетесь нашими скромными угощениями? – после чего пригласила всех перебраться в столовую. А стол в ней оказался накрытым щедро и в самый лучших московских традициях. Холодные пироги с мясом и свежие сдобные булки, принесенные, как всегда, из пекарни, посыльным с самого утра, паштеты, всевозможные соленья и варенья, сыр всех возможных сортов, не считая всяких сладких мелочей. Ну а в центре возвышался, как водится, хрустальный графинчик с ярко-малинового цвета жидкостью. - Вот, садитесь здесь. Я вам очень советую вот этот паштет попробовать – он из угря и щуки и прекрасно сочетается с рябиновой настойкой. Я думаю, за знакомство не грех и пригубить чуть-чуть? - Да что вы, Наталья Викторовна! Грех теперь – это, напротив, не пригубить! – лучась улыбкой в ответ, воскликнул Василий Петрович, который с возвращением хозяйки дома, кажется, совершенно утратил интерес к пригласившему его в него хозяину. Тот же, напротив, становился все более серьезным, попеременно поглядывая то на Лазаревича, то на жену, которая так и лучилась гостеприимством. Хотя еще совсем недавно, судя по взгляду, была готова убивать… и причем, вовсе не незваного гостя! Которого теперь просто не знала, куда и посадить, чтобы порадовать. Точнее, знала – но этот выбор совсем не нравился Сергею Аркадьевичу, расположившемуся, как обычно, с противоположного торца стола, в то время как Лазаревич оказался по правую Наташину руку. И явно был этим весьма и весьма доволен. Но самым странным казалось, что это нравится и ей… Глядя на то, как лицо жены осветила очередная улыбка, когда Василий Петрович взялся за ней, как он выразился, «поухаживать» - наливая в рюмку настойку, пододвигая ближе указанную ей тарелку с пирогами – Гнездов начинал потихоньку раздражаться. Столь явное небрежение его присутствием в столовой – между прочим, его же собственной, было, право, довольно странным! Но делать нечего, коли сам его сюда позвал. И потому, рассчитывая ловко увести разговор подальше от Наташиных совершенств, в комплиментах которым Лазаревич по-прежнему не скупился, он слегка кашлянул и спросил как можно более нейтральным тоном: - А что, Василий Петрович, правду ли сказывают, будто наш новый градоначальник планирует уделять большее внимание строительству новых доходных домов? Нынче ведь, действительно, ужас, что такое – с начала лета уж не найти в городе приличной квартиры на зиму! Занимаясь этим чуть ли не сразу после переезда семьи на дачу, я буквально сбился с ног, пока нашел приемлемый вариант! Вопрос показался Лазаревичу заданным совершенно некстати! Однако Сергей Аркадьевич явно ждал ответа. - Вы правы, разумеется, - проговорил он, повернувшись к Гнездову вначале лишь корпусом, и только после, с трудом отведя взгляд от его жены, головой. – Проблема действительно остра для тех горожан, кто вынужден довольствоваться съемным жильём. Хотя, и остальные тоже с нею порой сталкиваются. Пусть и в несколько ином ключе. Вот, как я, например! У меня ведь в Москве собственный особняк, дом, доставшийся в наследство от деда, да еще и два имения в придачу! Тоже, знаете ли, бывают муки выбора, где поселиться! – довольно хохотнув, Василий Петрович подмигнул хозяину, но, не встретив в своём веселье его поддержки, вновь повернулся к Наталье Викторовне, которая казалась в последние минуты куда более расположенной к нему особой: улыбалась, смотрела на него с явным благорасположением… Взгляд у нее вообще был изумительный: будто обволакивающий, но с игривой лукавинкой, которую Лазаревич заметил еще тогда, когда преподносил свои цветы. А теперь, после рассказа о его «трудностях», как показалось, заблестел еще и неким интересом. Поэтому, стремясь развить и закрепить успех, Василий Петрович поспешил прибавить, что квартира Гнездовых, несмотря ни на что, ему очень и очень по вкусу. - А уж как отменно меблирована и украшена! Сразу чувствуется женская рука и тонкое понимание эстетики! Я редко встречал подобное даже в великосветских домах! Как известно, дамы этого круга – скучающие женушки преуспевающих инженеров, докторов, адвокатов, чрезвычайно любят, когда их обиталища ставят в один ряд с гостиными высшего света. Хотя, никогда не видели их своими глазами и вряд ли когда-нибудь получат возможность там побывать… - Ах, Василий Петрович, вы чересчур меня хвалите! – в очередной раз расплываюсь в улыбке, Натали подумала, что к концу завтрака у нее, вероятно, лопнут от напряжения лицевые мускулы или появится пара-тройка незапланированных морщин на щеках. Лазаревич не понравился ей с первого взгляда – слишком холеный, с зализанными макассаром волосами, с нежными, как у барышни, ручками, и избыточно пышными, пшеничного цвета, бакенбардами и усами а-ля принц Альберт. Ну а главное – этот противный, масленый взгляд, которым он на неё почти безостановочно пялится. Вот и угораздило же Сережу его сюда привести?! Выслушивая очередную порцию патоки, льющуюся из уст Василия Петровича, мадам Гнездова улыбалась сейчас лишь потому, что хотела немного досадить супругу. Который, как она прекрасно догадывалась, весьма этим недоволен. Ну и пускай только попробует её в этом после упрекнуть!... - Я тут даже особенно и не старалась! – проговорила она, продолжая свою мысль. – Вот достроит Серёжа наш дом, уж там и дам себе волю! А в съемной квартире – что зря силы тратить? - Ах, так это лишь временные неудобства?! Что же, чудесно! Но, милейший Сергей Аркадьевич, я всё равно убеждён, что вам следует основательно поторопиться! Держать такую даму, как ваша супруга по съемным углам – настоящее преступление! Она обязана быть звездой собственной гостиной, блистать в ней! – провозгласив это в конце своей длинной тирады, Лазаревич поднял рюмку, предлагая выпить за здоровье хозяйки. Наталья Викторовна же, бросив взгляд на мужа, вдруг заметила, как помрачнело его лицо, а левая рука невольно сильнее скомкала лежащую под ней льняную салфетку. Сам того не подозревая, Василий Петрович затронул тему, которую сама она старалась всячески избегать, зная, что для Серёжи это крайне болезненно. После переезда в Москву он сразу заявил ей, что построит для них такой дом, какого здесь еще не видывали. Саму Наташу устроил бы и вполне обыкновенный, лишь бы просторный и теплый, но убить мечту любимого Медвежонка она ни за что бы не посмела. Поэтому который год подряд мирилась с квартирами, пусть даже и хорошими, но всё равно чужими, ожидая, пока муж заработает достаточно, чтобы сделать то, что хочет. И ведь он очень старался! Брал столько заказов, что иногда Натали уже хотелось умолять, чтобы пощадил себя, наконец, не изнурял работой настолько – и бог с ним, с этим домом! Но, выслушивая в очередной раз, как он с горящими, точно у мальчишки, глазами рассказывает, что придумал еще что-нибудь этакое, особенное, чего ни у кого в Москве больше не будет, она тихо вздыхала и… соглашалась, что это будет просто чудесно. Но Лазаревичу, совершенно чужому человеку, всё это было, конечно, неведомо. Так что, забыв на миг обо всех обидах, Наташа тут же, по привычке, и бросилась защищать супруга от его несправедливых нападок. Даже теперь, однако, стараясь сделать это максимально деликатно – не ради него, а ради Серёжи, конечно! - Ну, не такие это и неудобства, скажете тоже! Мой муж – замечательный архитектор, поэтому лучше других знает, как должно быть устроено жилище, и всегда выбирает для нас только лучшее из возможного. А уж наш собственный дом будет и вовсе уникальным, вот посмотрите! Недаром, граф Игнатьев, увидев его лишь на первом этапе строительства, сразу же возжелал нечто подобное и для себя! Впрочем… - слегка сбавляя пыл, она мягко улыбнулась и опустила ресницы, - я сама в этом мало что понимаю. Спросите лучше у Серёжи, он расскажет гораздо лучше меня! Но тут же и напряглась вновь – когда ботинок господина Лазаревича под столом словно бы нечаянно коснулся носка ее домашней туфельки. С трудом удержав при этом на собственном лице невозмутимую мину, мадам Гнездова отодвинула ногу чуть в сторону и устремила взгляд в свою тарелку, будто не заметив этой оплошности.
Сергей Гнездов: *те же и сволочь* - Как, однако, приятно слышать из ваших уст это неподдельное – и поэтому крайне редкое в наши дни восхищение талантом супруга! – также вернув на место свою ногу, кивнул Лазаревич, опуская на скатерть опорожненную до дна рюмку. – Милейший Сергей Аркадьевич, вы счастливый человек! Могу вам здесь только позавидовать! - Да, собственно, только это вам и остаётся, дорогой Василий Петрович! – в тон ему и уже не без сарказма, согласился Гнездов, ставя на стол опустевшую емкость из-под настойки следом за ним. – А по сути нашего разговора могу также добавить, что иметь свой дом – тем более не один – это прекрасно и похвально. К этому все стремятся, особенно, обзаведясь семьей. Но будущее, несомненно, за съемным – народу в Москву все прибывает, не всем же по карману особняки. У меня, на самом деле, давно есть идея, подсмотренная, правда, у американцев – вы ведь знаете их обычай все укрупнять и механизировать. Чаще всего это вызывает иронию у нормального европейца, вроде нас с вами. Но в том, что касается градостроительных вопросов, я с ними, пожалуй, соглашусь. Москва, конечно, не Нью-Йорк, но ведь и нам придется со временем думать о том, чтобы расти не вширь – как сейчас, в ввысь – строить многоэтажные дома, я имею в виду. Поэтому, если бы эту мысль можно было как-то внедрить в головы наших господ-градоначальников… - Не сомневаюсь, что это может быть интересно, - перебил его Лазаревич, чуть заметно при этом поморщившись. Ну вот, наконец, и ясно, зачем он здесь: намечается очередной проситель за общественное благо. Да еще и, судя по всему, весьма настойчивый. Хотя и довольно глуповатый в житейском смысле – как и большинство так называемых «творцов». Впрочем, последнее может сыграть даже на руку. Поддерживать видимость заинтересованности в заботящих его неспокойный разум вопросах, в общем, не сложно. А наградой могла бы стать возможность чаще видеться с Натальей Викторовной, чей «маневр» пол столом не только не смутил, но даже раззадорил. Прелестница! Кажется, она не хуже него знает толк во флирте! Но на глазах у мужа – возможно, тут он, и правда, немного перестарался. - Думаю, в ближайшее время мы продолжим этот разговор уже в более конкретном ключе. Только не теперь, не то наша милая хозяйка может заскучать! А этого никак допустить нельзя! Может быть, лучше еще немного выпить? Наталья Викторовна, умоляю, осчастливьте теперь вы нас своим тостом? - Ой, да что вы, я не мастерица в этом! Ну, если уж настаиваете, - Наташа взяла свою рюмочку, из которой лишь пригубила в прошлый раз, - то пусть будет тогда: за прекрасное будущее, в котором исполнятся все самые смелые фантазии! – и посмотрела на мужа уже тем самым своим привычным мягким взглядом, и улыбнулась совсем иначе, чем улыбалась все эти минуты. - Какой прекрасный тост! – воскликнул Лазаревич. – Искренне его поддерживаю! Пусть, и правда, сбудутся самые дерзновенные мечты и смелые фантазии! После завтрака вновь перешли в гостиную. Чувствуя, что несколько переусердствовал с комплиментами и прочим за столом, Василий Петрович держался там подчеркнуто вежливо и даже немного отстраненно, хотя был по-прежнему мил и живо интересовался жизненными обстоятельствами своих новых знакомых. Спрашивал, какого возраста их сыновья, чем занимаются, рассказывал кое-что и о себе, все активнее намекая на значимость своего поста при Джунковском. И на то, что действительно мог бы если и не оказать на него влияние – вздорный и резкий нрав Владимира Федоровича был известен многим, так что и преувеличивать тут не стоило, то хотя бы сделать так, чтобы столь деятельный и просвещенный человек, как Сергей Аркадьевич как-нибудь попался к нему на глаза. - Вы ведь бываете в свете? Выезжаете куда-то? Возможно, я мог бы добыть для вас с супругой приглашение в те места, где его можно встретить? - Не стану кривить душой: это было бы очень приятно, - улыбнулся ему Гнездов, к которому, после сытного завтрака и ободряющего ощущения, что Наташа, судя по всему, его все-таки простила, даже вернулось, наконец, утраченное еще накануне после ссоры с нею благостное расположение духа. Отчего и некоторые странности, что он замечал в поведении гостя там – за столом, теперь уже не выглядели столь очевидно вызывающими вопросы. Показалось, слава богу, всё только показалось! - В таком случае, непременно сделаем! Только прежде мне хотелось бы знать – ваши планы, они лишь на уровне… «смелых фантазий», или есть нечто более материальное? - Ну, я пытался над этим работать, - пожал плечами Сергей Аркадьевич, - делал кое-какие записи, только вы же понимаете, это тоже требует времени, а у меня куча незавершенных проектов в ходу, так что… - Это совсем не важно, покажите, что есть уже сейчас! Мне, право, все больше интересно! - Но тогда, может быть, переместимся в мой кабинет? - Да зачем же, можно и здесь! Не вижу необходимости уединяться. Или, - тут Лазаревич снова игриво усмехнулся и взглянул на Наталью Викторовну, - там есть нечто тайное от вашей любезной супруги? - Нет, конечно же нет. Просто это неожиданно… ну хорошо, я принесу! - А мы с Натальей Викторовной вас подождем! – радостно воскликнул в ответ Василий Петрович, едва не хлопнув в ладоши, – вы ведь ненадолго? И, когда Гнездов вышел из гостиной, повернулся к его жене. - Может быть, пока покажете мне ваши семейные фото? Вы так рассказывали о своих детях, что я был бы весьма рад взглянуть хотя бы на портреты этих ангелов, если уж нет возможности познакомиться с ними лично!.. Или это слишком интимная просьба?
Наталья Гнездова: *с моим рыцарем* - Да, почему бы и не показать, если вам и в самом деле интересно. Только, конечно, ангелами они были в далеком детстве, да и то – пока спали. А так, сладу с мальчишками этими не было! Она принесла большой альбом в бархатном переплете и села на кушетку, куда тут же присел и Василий Петрович. Как-то слишком близко и Наташа попробовала было отодвинуться, перекладывая фолиант с фотографиями к нему на колени. Близость этого человека, его манера даже самым обычным словам и фразам сообщать какой-то скрытый и будто бы даже скользкий подтекст, по-прежнему была ей неприятна, но убеждая себя в том, что подобное знакомство может хоть в чём-то облегчить жизнь мужу, она терпела. - Это наш старший, Филипп. Юрист, закончил Сорбонну в этом году. Но тут он, конечно, еще маленький. Это Астрахань, это тоже… Коротко говорила она, объясняя, что или кто изображен на фото. И тут, в очередной раз ощутив, как гость вплотную придвинулся к её бедру – и поняв, что ей самой более отступать некуда, рядом был подлокотник, не выдержала и, вспыхнув, вскинула на него возмущенный взгляд, намереваясь все же спросить, что он себе позволяет и почему – да так и онемела, когда поняла, что и сам он давно глядит уже вовсе не в альбом, а на неё, в упор! Да еще и улыбается. Когда же, опешив от этой беспрецедентной наглости, Натали все же попыталась вскочить с кушетки, Василий Петрович улыбнулся еще шире и вдруг ловко схватил её… даже не за талию, а, к ужасу и стыду мгновенно покрасневшей женщины, несколько ниже, весьма крепко вцепившись в упругую плоть под тонкой тканью домашнего платья: - Ну что вы, милочка, право, словно девица в первую брачную ночь… - пробормотал он, мерзко посмеиваясь. И тут же удивленно умолк – после того, как чуть придя в себя, Наталья Викторовна со всего маху запечатлела на его сальной физиономии звонкую пощечину. Такую увесистую, что от резкого движения головой пришел в беспорядок и растрепался его идеальный пробор и бакенбарды. - Хам! – звонко, с несколько истеричными нотками воскликнула Натали, вырвалась из его рук и метнулась к двери, намереваясь позвать мужа. А он уж и сам был здесь – немного замешкавшись с поиском нужных тетрадей в извечном творческом беспорядке своего кабинета, где на столе были повсюду какие-то чертежи, карандаши, бумаги и линейки – давно смирившись, Наташа даже не пыталась бороться с этим хаосом, а сам Гнездов в нем прекрасно ориентировался и даже злился, если что-то вдруг менялось, он задержался, должно быть, минут на десять. И потому обратно в гостиную шел быстрее обычного. А когда, услышал вдруг за незакрытой плотно дверью какие-то странные звуки и затем – крик, более напоминавший визг, который супруга обычно издавала при виде мышей, которых с юности смертельно боялась, бросил бумаги на пол и в комнату уже попросту ворвался. - Что случилось?! – сурово проговорил он, переводя взгляд с испуганно рванувшей к нему навстречу жены, на стоящего возле кушетки Лазаревича, у ног которого неловко валяется их с Наташей семейный фотоальбом, часть карточек из которого, к тому же, выпала и рассыпалась по полу. – Я спрашиваю, что здесь произошло?! Ухватившись за лацкан мужниного сюртука, как за единственное спасение, Наташа прижалась к его груди и некоторое время не могла ничего сказать, только дышала прерывисто и дрожала. А в огромных глазах блестели слезы. Разжав пальцы одной руки, она указала на гостя, тихо просипев: - Он, он!.. - Наталья Викторовна не так все поняла… - Что?!! – нахмурился Гнездов, темнея лицом и делаясь сразу похожим на разъярённого медведя – собственно, таково и было его университетское, среди товарищей, прозвище, которое жена постепенно редуцировала до «Медвежонка» или даже «мишутки», а тогда, в юности, он увлекался кулачным боем и всякий знал, что в драке с ним лучше не сходиться. Потому что разозлить его, конечно, было трудно, но вот если все-таки разозлить, то остановить – практически невозможно. Вот и сейчас, сжав кулаки, Сергей в одно мгновение подлетел к обидчику жены. Злобу многократно усиливало еще и то, что сам – сам же его к себе в дом и привел, кретин недоделанный! - Сергей Аркадьевич! Без рукоприкладства!!! Я попрошу! - Ещё и просить меня о чем-то смеешь?! – изумился тот. И сразу после, с видимым удовольствием, припечатал Лазаревича в челюсть. Когда же он, заскулив от боли, точно сноп, по-бабьи повалился на кушетку и сжался, вновь умоляя не убивать, и уверяя, что сейчас сам уйдет, мрачно уточнил: - Не уйдешь! А улетишь! А потом, схватив за грудки, приподнял над кушеткой и вот так, на вытянутых руках, выволок из комнаты в прихожую, а там, пинком распахнув дверь, вышвырнул на лестницу, точно паршивого кота. И прежде, чем с грохотом захлопнуть её обратно, еще смачно плюнул вслед. Ничего подобного с Натали не приключалось за всю её жизнь, хотя в юности, общаясь с молодыми людьми, она отнюдь не чуралась кокетства. Так что поклонникам приходилось прикладывать немало усилий, чтобы хоть ненадолго её увлечь. Но с тех пор, как сердцем раз и навсегда завладел Серёжа Гнездов – университетский друг старшего брата и обаятельный задира, странно робевший лишь в ее присутствии, ничего, что хоть немного бы выходило за рамки этикета, другим Наташа не позволяла. А уж с тех пор, как поженились – подавно. И вдруг такое! Дополнением к пережитому потрясению стала реакция Сергея, которого супруга прежде ни разу не видала в подобном бешенстве. Тем не менее, когда он вернулся в гостиную – все ещё взъерошенный и сердито потирающий костяшки сжатой в кулак правой руки пальцами левой, Наталье Викторовне внезапно с удивлением подумалось, что никогда прежде Медвежонок еще не казался ей таким красивым и мужественным, как в эту минуту. Подчиняясь завладевшему всем существом порыву, она шагнула к нему, хотя до того так и стояла посреди комнаты, точно статуя. И протянула навстречу руки, которые Серёжа тут же взял в свои, притягивая после к себе и саму Наташу, заключая её в крепкие объятия. «Самые надёжные на свете!» - подумала она вдруг, с удовольствием утыкаясь лицом в крахмальную сорочку мужа. Так и простояли несколько минут молча, думая каждый о своём. Ну а потом плечи Натали вдруг как-то странно мелко затряслись. Подумав, что она плачет, Сергей тут же принялся шептать слова утешения. И тогда, подняв лицо, Наташа посмотрела на него – смеясь, и не в силах произнести ни единой связной фразы от этого смеха. Лишь через минуту, после несколько раз повторённого мужем вопроса, в чем всё-таки дело, она выговорила: - Господи, Серёжа, да это ж просто какой-то водевиль! Вначале из-за чепухи поссорились, потом эта драка, а после ещё и с лестницы спустили не кого-то там, а самого помощника губернатора! Полжизни жили скучно, да правильно, а тут на тебе: все сразу – и в один день! - Ну, надо же и нам хоть когда-нибудь начинать! – расхохотавшись следом за женой, Гнездов затем осторожно взял в ладони её улыбающееся лицо и ласково поцеловал слегка вздернутый кончик носа, что когда-то давно так долго не желал даже поворачиваться в его сторону, что довел этим почти до отчаяния. – Не то ведь, старости лет и вспомнить будет нечего! – а потом, посерьезнев, прибавил. – Ты прости меня, Наташка, милая, за всё, ладно? Сам ведь за ночь извёлся! Потому, когда дуэль все-таки не случилась, и обрадовался, почитай, пуще всех! И паршивца еще этого в дом к нам притащил – думал, что человек порядочный, а оно вот, как вышло!
Ольга Веригина: Когда звук колокольчика стих, а в наступившей тишине за дверью не раздалось ни единого шороха, Ольга поняла, что опоздала и почувствовала приступ неподдельного отчаяния. Отшатнувшись от двери с невольным стоном, она с тоской взглянула на дверь, как на виновницу своего несчастья, а затем опустила голову: теперь, когда сделано все, что в ее силах, вероятно, следует просто подчиниться судьбе. Отвернувшись, чтобы уйти, Ольга неосознанным жестом переложила на руку Митин пиджак, который до того крепко прижимала к груди. В недрах кармана при этом вновь тихо брякнули ключи. Выудив их связку на свет божий, Ольга некоторое время внимательно ее разглядывала, словно бы увидев впервые. А еще через минуту, мотнув головой, чтобы отогнать последнее сомнение, шагнула обратно к двери. Возникшая идея казалась безумной, но голос разума не был более над Ольгой властен. Подобрать подходящий ключ сразу оказалось непросто, но справившись с этой задачей, она дрожащими пальцами вставила его в замочную скважину и повернула. Раздался лёгкий щелчок, дверь на хорошо смазанных петлях отворилась, и из полумрака прихожей на Ольгу тотчас пахнуло теплым воздухом, в котором все еще витал лёгкий аромат знакомого одеколона – явное свидетельство, что разминулись они с Митей совсем чуть-чуть. Войдя внутрь, Ольга поднесла руку к электрическому выключателю, но свет так и не зажгла, направившись наугад к первой же раскрытой двери, возле которой под ногой у нее едва слышно скрипнула половица… Как и следовало ожидать, это была гостиная, довольно просторная, обставленная со вкусом, современно, но немного безлико, как и полагается всем съемным жилищам, даже если они явно дороги и роскошны. И потому Ольга почувствовала жгучее желание хотя бы мельком взглянуть, как выглядят остальные комнаты, в которых присутствие хозяина заметно, возможно, чуть больше. Но, строго напомнив себе, что пришла сюда вовсе не из любопытства, больше никуда не пошла, а села на первую же кушетку, замерев на самом ее краешке и решив дожидаться возвращения Игнатьева именно здесь. Очнулась – и оглянулась, она в тот момент, когда за спиной что-то щелкнуло. Следом раздался мелодичный звон карильона каминных часов, которые до того просто мерно тикали в тишине комнаты. Посмотрев на циферблат, Ольга поняла, что с тех пор, как она здесь, прошел уже целый час, и за окном давно рассвело, хотя день родился пасмурный и серый. Вновь переведя взгляд на часы, она тяжело вздохнула и вдруг с ужасом поняла, что уже не испытывает прежней уверенности в том, что поступила правильно, заявившись в чужой дом, точно воровка. А также в том, что его хозяин, который, возможно, вот-вот вернется, будет рад их нежданной встрече. «Если, конечно, вернется!» - внезапно неприятно царапнуло душу сомнением. Испуганно вздрогнув, Ольга отогнала его прочь и быстро перекрестилась, чтобы ни в коем случае не посмело материализоваться, а затем нервно вскочила со своего места. Нет, надо немедленно уходить! А позже, когда Митя уж точно будет дома, вернуться, сделав вид, что никогда прежде здесь не бывала, чтобы сказать, наконец, ему спасибо и вернуть пиджак… Но прямо теперь – уйти! И как можно быстрее, пока о совершенном сумасшедшем поступке знает и жалеет лишь она одна! С этой мыслью Ольга двинулась к выходу, однако успела сделать лишь пару шагов, прежде чем к постепенно наполняющим прежнюю тишину звукам вступавшего в свои права нового дня – крикам извозчиков, шуму проезжающих мимо окон экипажей, присовокупился еще один: тихий скрип открывшейся в прихожей двери.
Дмитрий Игнатьев: *с нежданной гостьей* Когда Игнатьев, отпустив извозчика, появился в парадном, швейцара на обычном месте не оказалось, поэтому узнать об Ольгином визите заранее было не от кого. Так что, конечно, он немало удивился, когда, засунув ключ в замочную скважину, вдруг понял, что дверь его апартаментов не заперта, а просто плотно закрыта. Пытаясь сообразить, в чем дело, Дмитрий Кириллович нахмурился – безусловно, выходя из дому рано по утру, он был взволнован, однако не настолько, чтобы не помнить, как щелкнул за спиной, затворяясь, английский замок. «Что еще за чертовщина?!» - мелькнула недовольная мысль, с которой он решительно толкнул дверь и вошел, наконец, в своё жилище. В полутемной прихожей никого видно не было – как, собственно, не наблюдалось и других явных следов постороннего вторжения. Но каким-то шестым чувством Игнатьев всё равно догадывался, что в квартире он не один. А вот кто его гость – или может быть, гости, только предстоит выяснить. Так что возможно еще и жаль, что при себе у него сейчас футляр с двумя не пригодившимися и полностью заряженными красавцами Гастин-Ринеттами, а не самый простой и заурядный револьвер. Ибо кто, в сущности, знает, с какой целью к нему пожаловали, и не очередной ли всё это фокус от господина Баумгартнера? Промедлив в передней еще немного в раздумьях, Дмитрий Кириллович все же пошел в гостиную, из дверей которой навстречу ему, спустя мгновение, неожиданно вышла… - Ольга Дмитриевна?! – нарочито неторопливо отложив футляр с дуэльной парой на консоль возле стены и складывая затем на груди руки, он остановился прямо перед ней. – Не стану спрашивать, как вы сюда попали – это понятно. Но хотелось бы узнать, чему всё-таки обязан счастьем? Вспыхнувшая яркой искрой радость после того, как стало ясно главное – жив, погасла сразу, стоило Ольге встретиться с холодным и чужим взглядом, столь непривычном для неё на этом лице. Что ж, такой прием вполне предсказуем. Разве не об этом сама она думала пару минут назад? Тогда – почему же так больно?.. - Я приехала вернуть ваши вещи, Дмитрий Кириллович, - голос готов был сорваться каждое мгновение, но Ольга старалась держаться и говорить твердо. – Но прежде, конечно, поблагодарить за то, что спасли мою Таню. Вы знаете, что для меня нет ничего дороже благополучия детей. Спасибо. - Не стоит благодарности, - предполагая услышать совсем не эти слова, Игнатьев вздохнул, отводя взгляд. С другой стороны, а чего он, собственно, ждал? Что Ольга назовет его своим верным рыцарем и бросится прямиком в объятия? - Да и пиджак этот у меня не единственный. В крайнем случае, могли бы передать его с кем-то из слуг. - Мне было вовсе не трудно привезти его лично, - глухо проговорила она, почти до слёз уязвленная отчетливыми нотками сарказма в его голосе. И тут же сжала губы, убеждая себя, что ни в коем случае не должна сейчас расплакаться. Потом, когда вновь – и теперь уже навсегда – останется одна, другое дело. Но здесь, у него на глазах – никогда! Особенно после того, как разбились в прах последние иллюзии, что она хоть что-то для него значит. - Что ж, пожалуй, теперь пойду. Прощайте, Дмитрий Кириллович. И будьте счастливы… «…С той, кого вы избрали», - хотелось бы добавить. Но на такой подвиг Ольга отважиться уже не смогла. Поэтому просто, оборвав себя на полуслове, запахнула плотнее пальто и выпрямилась, всем видом показывая Игнатьеву, что желает, чтобы ей уступили дорогу. «Да какое там, к чёрту, счастье!» - едва не проговорил он в ответ. Однако в самый последний момент удержался, молча отодвинулся в сторону, так и оставшись стоять, глядя перед собой, считая Ольгины шаги по негромкому стуку, которые издавали её каблучки. Один, два, три, четыре… Но потом, вдруг, точно очнувшись, обернулся, бросился следом и, настигнув почти мгновенно, поймал её за рукав просторного верхнего одеяния: - Оля, постой! Умоляю, объясни… хотя бы напоследок, почему ты так поступила со мной в Ялте?
Ольга Веригина: *вместе с Дмитрием Кирилловичем* Опешив от этого вопроса даже больше, нежели от дерзкой попытки ее задержать, Ольга резко обернулась и несколько мгновений просто молча смотрела на него, не понимая, как можно осмелиться спрашивать подобное. - Я? Как я поступила? - воскликнула она и дернулась, пытаясь высвободиться. – Да это мне бы прежде потребовать у вас объяснений!.. Хотя, теперь уже, и правда, ни к чему. В газетах и так написано, - прибавила она через мгновение, уже чуть тише. - В каких еще… газетах?! Написано – что? – невольно отпуская её, Игнатьев нахмурился, вглядываясь в побледневшее – или просто казавшееся таковым в коридорном полумраке – лицо, будто пытался прочесть ответ по его выражению. – Изволь, наконец, перестать говорить загадками! Иначе мне все больше начинает казаться, что один из нас сошел с ума, и несет какую-то чушь! И этот человек отнюдь не я сам! Митя умолк, ожидая ответа, а она все медлила, не в силах отвести взгляд от его губ. Наверное, это действительно какое-то безумие. Одержимость. Иначе, чем еще объяснить такую жажду – даже сейчас – вновь ощутить их прикосновение и вкус? Чем оправдать желание дотронуться до его лица, оказаться хоть на миг в его объятиях? С трудом отвернувшись, Ольга вновь сжала губы, словно желала еще хоть на миг преградить путь словам, которым, по-видимому, все же придется с них вот-вот сорваться. И когда это произойдет, возврата назад уже точно не будет. Так, может, лучше и не говорить? Просто сделать вид, что ничего не было? Смирить, вернее – растоптать свою гордость ради возможности или хотя бы иллюзии счастья и любви?.. - Аделаида Луцци, - Ольга даже не сразу узнала свой голос, так глухо он прозвучал. – Мне известно про Аделаиду Луцци. - Ах, вот оно как! – кивнул Игнатьев, естественно предположив, что Ольга каким-то образом выяснила, что их связывает. – Что ж, не буду отпираться, в этом я действительно покривил перед тобою душой, – вновь тяжело вздохнув, он вдруг горько усмехнулся, - как выясняется, видимо, и не зря. И кто же тебе все-таки рассказал? Прости, но версия с газетами не годится. Я абсолютно уверен, что ничего подобного в них не писали. Об этом никто не знает, даже моя мать! Его признание потрясло Ольгу даже больше, чем она ожидала. И сильнее всего подействовали даже не сами слова, но тон, которым они были сказаны. Она готова была ожидать чего угодно – что Митя станет лгать, изворачиваться, что попросту посмеется над ней… Но только не этой усталой горечи человека, понимающего, что столкнулся с порочным, но неодолимым для себя влечением, уже осознавшего, что оно его погубит и вполне с этим фактом смирившегося. Ощущая себя игроком, все козыри которого в один миг выпали из рук, Ольга, тем не менее, посмотрела на него с сочувствием: - Мне никто не рассказывал. Точнее, это сделал ты сам, - с тяжелым вздохом произнесла она и дальше принялась перечислять вслух всё то, что так больно ранило ее душу. – В тот вечер в театре, помнишь? Ты так на неё смотрел! Сколько нежности и любви было в твоем взгляде! А на следующий день ты был так очарован ею в городском саду, что даже не заметил, как я прошла мимо, всего в нескольких шагах от тебя! Но даже тогда моё сердце еще отказывалось верить. Желая избавиться от сомнений, я поехала к тебе следующим же после того дня утром… - голос Ольги заметно дрогнул от вновь нахлынувших воспоминаний, но она все-таки решила, что должна договорить, – и выходит, что лишь для того, чтобы своими глазами убедиться, какой безнадёжно наивной дурой была всё это время! Я видела тебя с Аделаидой на террасе! И видела, как вам было хорошо друг с другом… честное слово, не знаю, как смогла вынести это и не закричать! Невольно всхлипнув, Ольга опустила голову, чтобы Митя не увидел слёз, которые неукротимо заструились ручьями по её щекам. - Мне бы презирать тебя теперь за всё. А я не могу! Не могу себя заставить, как ни стараюсь!.. Да еще вот и платок, ко всему, забыла… - судорожно вздохнув, она попыталась улыбнуться дрожащими губами, изображая иронию. Но, кажется, попытка вышла не слишком удачной. – Одолжи мне, пожалуйста, свой?
Дмитрий Игнатьев: * с непонимашкой* Чем больше Ольга говорила, тем сильнее становилось желание крепко схватить её за плечи и хорошенько встряхнуть, чтобы опомнилась. Разумеется, он никогда бы не додумался осуществить подобное в действительности, но всё это фантастическое нагромождение фактов, домыслов и нелепейших выводов в её голове не могло не поразить его до глубины души. Однако, понимая, что надо дать ей полностью выговориться, Игнатьев не перебивал. А слушал молча, лишь изредка с трудом переводил дух и качал головой, не веря, что в самом деле возможно придумать такую чушь. - Ада – моя дочь! – произнёс он, наконец, выбрав миг, когда Ольга ненадолго умолкла, прижимая к глазам потянутый им платок. – Да. Ты все верно расслышала! – повторил граф четко и почти по слогам, когда опустив руки, она вновь уставилась на него во все глаза. – Во всяком случае, так сказала – и даже поклялась мне в этом перед смертью, её мать… У нас был роман. Много лет назад, еще до брака с Эсме. Она, как и Ада, была актрисой, только не танцевала, а пела в опере. Мне же тогда не было и девятнадцати, но я влюбился не на шутку, хотел жениться… А потом – обычная история – выяснил, что параллельно со мной, у неё была связь с другим мужчиной. Старше, существенно значительнее и перспективнее меня, богатого наследника, но – вчерашнего гимназиста и сына женщины, о крутом нраве которой ходили в Москве легенды. Естественно, я был взбешен, даже вызвал его на дуэль – а он не принял вызов! Сказал, что не опустится до поединка с юнцом, у которого молоко на губах не обсохло. И тем еще больше меня унизил… Ты всё еще не понимаешь, почему я не люблю об этом вспоминать? - Боже мой, как же я не подумала! – прошептала она, холодея изнутри и прижимая к вискам ледяные пальцы. Митины слова достигли рассудка не сразу, но стоило им там укорениться, как мгновенно стало ясно, что случилась настоящая катастрофа. Порочная в самом сердце, она всё в очередной раз испортила, попросту забыв о своём пороке, искуплением которому, как думалось, стала боль невосполнимой утраты. Но, решив, что полностью очистилась от прежних грехов, и самонадеянно поверив, что стала другой, она, выходит, по-прежнему судит о людях, измеряя их поступки лишь собственным опытом! - Господи, какая идиотка! – спрятав лицо в ладонях, боясь даже посмотреть в его сторону, Ольга повернулась к Игнатьеву спиной, - Я ужасна и противна себе, - в отчаянии прибавила она почти беззвучным шепотом. Он же, не замечая, что с ней происходит, тем временем продолжал рассказ о том, как спустя несколько лет после этой истории, уже женившись и овдовев, вдруг получил от прежней любовницы письмо. - Вначале я хотел выбросить его, не читая. Но любопытство оказалось сильнее прежней обиды. Рената писала, что так и не вышла замуж за моего соперника, что по-прежнему живет в Москве, давно оставив сцену. Что нынче она неизлечимо больна. А еще о том, что вскоре после нашего расставания родила девочку, о которой будет совсем некому позаботиться, если только я не сделаю этого ради всего хорошего, что когда-то было между нами… Убеждая себя, что еду к ней лишь за тем, чтобы очередной раз уличить в обмане и сказать, что не желаю иметь с ней ничего общего, я все же отправился по указанному на конверте адресу. Квартира оказалась ужасным клоповником, а сама Рената, и верно, более походила на тень себя прежней. Но, сказать откровенно, мне было её не жаль – выбрала то, что хотела. А вот её – вернее, мою, если верить слёзным клятвам, в которые я так и не поверил – дочь… Ада показалась мне маленьким испуганным зверьком. Котёнком, которого вот-вот вышвырнут на улицу, на верную погибель. И тогда я подумал: ну что, в сущности, мне будет стоить о ней позаботиться? Разве так уж трудно – определить её в хороший пансион, и тем в своем великодушии ограничиться? Так я в результате и поступил. Так миновали несколько лет, когда про Аду я почти не вспоминал, просто регулярно вносил требуемую на ее обучение и содержание сумму. А потом, оказавшись как-то неподалёку, решил все-таки навестить – и, представь себе, эта маленькая плутовка мгновенно похитила моё сердце! Да-да, даже тогда, в девять лет, она уже прекрасно умела это делать! С этими словами Игнатьев, перед мысленным взором которого словно бы вновь стояла нескладная худенькая девочка, в огромных черных глазах которой то и дело пускались в пляс смешливые бесенята, хотя их хозяйка старательно изображала парфетку, пялясь то в пол, то на чинно сложенные перед собой на коленях ладошки, внезапно усмехнулся. - Ну и дальше мы виделись всё чаще. И привыкали друг к другу всё больше. Да как-то так вот и привыкли, что сейчас мне уже всё равно, обманывала меня Рената, или все-таки нет. Ада моя дочь! Не по крови, так по духу. И ведь, на самом деле, я уже давно это для себя решил! Но признать - даже хотя бы перед самыми близкими людьми – матерью, тобой – так и не сподобился. Трусливо, пользуясь великодушием, всё это время я питался её любовью, ничего не давая взамен, кроме, должно быть, обиды и разочарования… Вот таков я на самом деле, Оля! Нравится тебе знать обо мне такую правду?!
Ольга Веригина: *с милым Митей* - Да! – ни минуты не раздумывая, оборачиваясь к нему, тотчас отозвалась она. Читая написанную в Митиных глазах неподдельную вину и раскаяние, она порывисто шагнула навстречу и ласковым жестом убрала с его лба прядь волос. И после, не осмеливаясь на большее, провела, едва касаясь, кончиками пальцев по его лицу. Точно желая стереть с него эту совершенно беспричинную печаль. – Да, нравится. Потому что все сказанное лишь очередной раз подтверждает твою доброту и великодушие, в которых сама я, увы, усомнилась так легко, что теперь даже не знаю, как просить у тебя за то прощения! Почти невесомое прикосновение, отозвавшееся, тем не менее, в груди привычным жаром, вмиг напомнило Игнатьеву о том, чего так мучительно не хватало с тех пор, как Ольга исчезла из его жизни. Понимая, что иначе сойдет с ума, он все это время попросту запрещал себе эти воспоминания. Теперь же все нахлынуло вновь будто бы с десятикратной мощью. И, не в силах этому противостоять, да и не видя более никакой причины к сопротивлению, он поймал эту безвольно повисшую в воздухе рядом с его подбородком узкую прохладную ладонь, поцеловал и вновь прижал к своей щеке. А потом привлек к себе на грудь и саму Ольгу. - Вот и не проси! Лишь тогда я действительно поверю, что ты не сомневаешься во мне и в том, что я обладаю названными тобой добродетелями. - Но как же, если я так виновата перед тобой, мой бедный, хороший?! Прижимаясь лицом к его плечу, она тяжело вздохнула, боясь поднять глаза, к которым в этот миг опять подступили слезы. - Поверь, если бы был хоть один шанс всё исправить, я бы сделала для этого всё… - Абсолютно всё? – переспросил Игнатьев вдруг очень тихо, почувствовав при этом, как она замерла в его объятиях. А потом безмолвно кивнула. – И даже вновь приняла бы ради этого моё предложение? Губы Ольги сами собой растянулись в улыбке, хотя из глаз все-таки опять брызнули слёзы. Только теперь уже от радости, и оттого скрывать их было не нужно. Ведь все страхи и сомнения остались в прошлом. - Конечно! Я буду твоей женой, буду заботиться о тебе, любить тебя и исполнять все твои желания! Все еще глядя поверх её белокурой макушки, он вздохнул и тихо счастливо рассмеялся. Затем немного отстранился и, вновь склонившись к Ольге, осторожно приподнял за подбородок ее лицо, чтобы взгляды их, наконец, встретились. - А вот последнее, возможно, весьма опрометчиво! Не боишься, что я могу потребовать слишком многое во имя исполнения этого обещания? - Нисколечко не боюсь. Ты ведь любишь меня, поэтому никогда не попросишь того, что для меня невыполнимо. А я… – приподнявшись на носках, она приблизилась к его лицу и произнесла, почти касаясь его губ своими: - я люблю тебя, и значит – нет для меня ничего невозможного! - В таком случае, давай поженимся прямо сегодня? – внезапно предложил Игнатьев, немного отодвигаясь, чтобы снова видеть её глаза, и чуть наклоняя голову набок. – Ну а что? Найдем маленькую церковь, уговорим священника… скажем, что давно любим друг друга, что я украл тебя у родителей и теперь не остается иного выхода, как обвенчаться, пока по городу не поползли неподобающие слухи… Мы ведь не можем допустить подобного правда? - Ты ведь это не серьезно? – вполне естественно полагая эти слова шуткой, Оля вначале тихонечко рассмеялась. Но вглядевшись в Митины глаза чуть внимательнее, вдруг заметила знакомый озорной блеск, хотя общее, чуть ироничное, выражение его лица по-прежнему не давало до конца понять, шутит он или нет. – Серьезно? – переспросила она и снова недоверчиво улыбнулась. – Но это подлинное сумасшествие, Митя! Пожениться тайком от всех… Вообрази только, какой будет скандал?! Скандал – не скандал, но шуму наделает немалого. Но представив себе это во всех красках, Ольга отчего-то не испугалась, а развеселилась. И хотя разум все еще сопротивлялся, твердя, что подобное совершенно недопустимо, что это против всех возможных законов и правил их общества, сердце и закипавший в крови азарт напрочь заглушали его доводы и требовали подчиняться лишь своей воле. - Хорошо, - качнув головой, чтобы отогнать последние сомнения, ответила она шепотом. – Сегодня – значит, сегодня!
Дмитрий Игнатьев: *с невестой* - Что, ты… правда согласна?! – опешил Игнатьев, все это время не прекращавший придумывать доводы и причины, по которым Ольге надлежало согласиться принять его идею, – вот так… легко? Весело и беззаботно рассмеявшись, она без раздумий кивнула еще раз, явно наслаждаясь тем, что «мяч» вновь на его стороне. А значит, ее очередь наблюдать, как он будет выкручиваться из, сказать откровенно, весьма затруднительного положения. Ибо устроить подобное не на словах, а в реальности на первый – да и на второй, и на последующие взгляды казалось почти невозможным. Понимая это не хуже него самого, Оля, должно быть, решила устроить очередное маленькое испытание. Но Игнатьев не был бы самим собой, если бы не принял и этот вызов. - Прекрасно! – коротко чмокнув её в темя, он с нарочито деловитым выражением посмотрел на часы. – Половина десятого. Стало быть, нам уже вполне можно выходить из дома и ехать на Кузнецкий мост. - На Кузнецкий? – повторила за ним Ольга, вновь не совсем понимая. – Для чего? - Кольца. Венчаться без них – слишком эксцентрично даже для меня, - пояснил он с улыбкой. Ольга же в этот момент думала о совсем другом кольце – вернее, о перстне, с которым так опрометчиво рассталась перед тем, как в горячке сбежать из Ялты. Интересно, где он сейчас? Сохранил ли его Митя, или, может, давно уже вернул ювелиру? Выяснять это теперь было довольно неловко, но, помявшись немного, она все-таки решилась. - А то твое кольцо, оно… пропало, да? - Нет, – тут же откликнулся Игнатьев, который, конечно же, ждал этого вопроса. – Хотя, признаться, в первый момент и была мысль расстаться с ним каким-нибудь… негуманным способом. Бросить в море, подарить первому попавшемуся на глаза нищему или еще что-то в столь же глупо-романтическом духе. Но потом я все же решил оставить его у себя – как напоминание и предупреждение. Чтобы никогда более не терять головы так, как… с тобой в те дни. - Надо же, какая досада! – вздохнула Ольга, в голосе которой, и верно, прозвучало такое разочарование, что Митя немедленно переспросил, что она имеет в виду. – Твое решение не терять более головы. А ты ведь хозяин своему слову, да? - Безусловно… - Но, может, у меня получится её хотя бы вскружить? - Хочешь проверить это прямо сейчас? – усмехнулся Дмитрий Кириллович, лишь теперь рассмотрев в ее глазах лукавые искры. Тихонько хмыкнув, она кивнула. - И каким же способом? По-прежнему не снисходя до прозы словесных объяснений, Ольга подошла ближе и, по-хозяйски завладев рукой Игнатьева, обвила её затем вокруг своей талии. Сама же обняла его за плечи. - Для начала, к примеру, хотя бы вот таким… - шепнула она, приникая к его губам долгим неторопливым поцелуем и отстраняясь лишь тогда, когда сполна насладилась переживаемым ощущением. – Как ужасно думать, что из-за глупого недоразумения я едва навсегда этого не лишилась! - А ты и не думай. К тому же, я все равно намерен впредь завладеть твоими помыслами без раздела – дабы в твоей прелестной головке не осталось ни единого места для фантазий. Кроме, разве что, тех, что родятся там ради нашего удовольствия… только желательно бы в чуть более подходящее время, - прибавил он вдруг. И с усилием выдохнул, подавляя нечестивый порыв отложить еще на часок-другой матримониальные хлопоты и позволить себе то, чего в данный момент желалось, пожалуй, больше, чем даже принесения священных клятв. Причем, явно не ему одному. Потому что в широко распахнувшихся, в миг, когда эти слова были сказаны, Ольгиных глазах было отчетливо написано недоумение, досада и вновь почти что испуг. Заметив который, Игнатьев тут же поспешил прогнать его прочь. - Нет-нет, все хорошо! Я всего лишь продолжаю заманивать тебя в свои сети. И, уж прости, но не отступлю от намеченного плана даже под действием твоих сокрушительных чар! Нам придется выйти из дома прямо теперь, если мы действительно хотим довести до конца задуманное… С этими словами Дмитрий Кириллович вновь потянул ее к двери, но ощутив внезапно нечто, вроде легкого сопротивления, обернулся и заметил, что Ольга, чуть нахмурившись, красноречиво смотрит на свой безымянный пальчик, явно намекая на так и не завершенное им действие. - Ох, прости, какой же я дурак! – рассмеявшись, он хлопнул себя ладонью по лбу и тут же исчез в собственной опочивальне. Но вскоре вернулся в гостиную с сафьяновой коробочкой, в которой все это время хранилось так ни разу и не извлеченное наружу после приезда из Ялты отвергнутое хозяйкой кольцо. Водрузив его на «законное место», и полюбовавшись пару мгновений, Дмитрий Кириллович затем поднес к губам Ольгины пальцы, чуть пахнущие то ли духами, то ли дорогим мылом, а затем удовлетворенно кивнул и проговорил: - Ну вот, теперь, кажется, наконец, все правильно. На улице, у дверей парадного навстречу им, буквально под ноги, внезапно бросился какой-то незнакомый мужик. Игнатьев тут же инстинктивно дернулся вперед, намереваясь убрать с ее пути эту внезапную помеху, но Ольга поспешила остановить его – ведь это оказался ее кучер. Порядком озябший и немного напуганный столь долгим и безвестным ожиданием хозяйки, он тоже замер, подозрительно косясь на сопровождавшего барыню господина, которого, кажется, где-то уже видел, да только вот где? Спрашивать об этом, однако, он бы ни за что не осмелился, потому осведомился в результате лишь о том, собирается ли мадам ехать домой прямо теперь, или будут еще какие-нибудь распоряжения? - Нет, у меня еще есть дела, - уклончиво проговорила Ольга, не собираясь вдаваться перед ним ни в какие в детали. – А вот ты езжай поскорее в Сокольники, да успокой там всех – а то ведь, наверняка, тоже теперь изволновались. Скажи, что у меня все хорошо и что нынче домой я вернусь очень поздно. «Да и вернусь ли вовсе?» - промелькнувшая вдруг шальная мысль заставила улыбнуться и посмотреть Митю, в то время как Василий уже растерянно вопрошал, как же она, в таком случае, в поздний час доберется сама за город? - Да уж как-нибудь, с божьей помощью, - ухмыльнулся ему в ответ вместо Ольги Игнатьев, все это время спокойно стоявший за ее спиной и, кажется, догадавшийся, о чем она думает. – Не тревожься, цела-невредима будет твоя барыня, слово даю! – прибавил он затем, присовокупив к этому извлеченную из кармана пальто трехрублевую ассигнацию. Оная, перекочевав за пазуху теплого извозчицкого армяка, мгновенно заставила согреться и взгляд его владельца. Еще же через минуту Василий, почтительно раскланявшись, вскарабкался обратно на козлы хозяйского экипажа и, звонко щелкнув хлыстом над ухом застоявшейся Изольды, ретиво двинул его прочь, в сторону Сокольников. Дмитрий Кириллович же громким свистом подозвал к ним другой – наёмный, решив более ни на что не расходовать драгоценное время. Даже на то, чтобы выгнать из каретного сарая «Делоне», на котором прежде собирался ехать в город вместе с Ольгой.
Ольга Веригина: *с женихом* Устроившись, в результате, не менее удобно на заднем сиденье кареты извозчика, вскоре они были на Кузнецком мосту, где ювелирных лавок, как известно, ничуть не меньше, чем даже на столичной Большой Морской улице. Да и имена на вывесках все те же: Адлер, Болин, Овчинников, Фаберже, Фульд… Только, равнодушно их миновав, остановить граф приказал только напротив магазина господина Акинфеева, где усатый приказчик, узрев в дверях знакомого посетителя и его спутницу, тотчас поспешил навстречу, провожая затем обоих по просьбе Дмитрия Кирилловича туда, где вниманию покупателей были представлены, поражая разнообразием выбора и цены – от простых и недорогих до способных удовлетворить самый взыскательный вкус, обручальные кольца. И, следуя за ним и Митей, спокойно и уверенно перемещающимся между всеми этими подсвеченными электричеством застекленными прилавками, полными сияющих украшений, разглядывая то один драгоценный набор, то другой, она, тем не менее, все никак не могла до конца поверить, что это происходит с нею наяву. И что роскошный магазин, услужливый пышноусый приказчик, и даже сам Митя, со смеющимися глазами предлагающий ей примерить то одно кольцо, то другое – не наваждение и не сон, который исчезнет, стоит ей только пробудиться поутру. Ощущение реальности – и неизменности – происходящего довольно грубо вернул порыв холодного и сырого октябрьского ветра, заставивший Ольгу на выходе из магазина плотнее укутаться в пальто и сильнее прижаться к Мите, пока шли обратно к экипажу. Но даже закапризничавшей вдруг осени отныне не суждено было испортить ее настроения. Ведь впереди было самое главное. Название храма, куда они теперь ехали – Петра и Павла в Басманной слободе – было Ольге, конечно, знакомо. Однако причина выбора Митей именно этой церкви – непонятна. - Да очень просто все, - улыбнулся он в ответ на заданный ею вопрос. – Там когда-то венчались мои родители, туда же затем принесли крестить и меня. «А вскоре, даст Бог, окрестят и наших с тобой детей», - подумал он после, но вслух заметил лишь, что по всем этим причинам очень хорошо знает тамошнего отца-настоятеля. И потому крайне надеется, что тот не откажет ему сегодня в просьбе. - Кроме того, это совсем рядом с матушкиным домом. Думаю, ты ведь не станешь оспаривать, что именно она имеет право узнать о нашем решении первой? - Нет, конечно, нет, - задумчиво ответила Ольга, в душе которой, тем временем, проснулся и зашевелился червячок сомнения. Не лучше ли, все-таки, отказаться от нынешней затеи, пока не поздно, сделав все позже, как полагается, обвенчавшись в другой день и пригласив на свой праздник всех родных и близких, а не сообщая им об этом, словно посторонним, постфактум? Не осудят ли их? Не обидятся ли они? Желая поначалу оставить все это при себе, в конце концов, Ольга все же не выдержала, и поделилась своими тревогами с Митей, решив, что так будет правильнее и честнее. Поэтому остаток пути ему вновь пришлось уговаривать ее, употребив все имеющееся в запасе красноречие, дабы уверить в собственной правоте и доказать, что те, кто их по-настоящему любят, никогда не осудит выбора быть в этот день лишь наедине друг с другом и с Господом.
Дмитрий Игнатьев: * продолжаем с нареченной* Храм Апостолов Петра и Павла в самом начале Новой Басманной улицы, напротив которого остановился их экипаж, заметно выделялся среди прочих строений бывшей Капитанской слободы, где в прежние времена обитали офицеры иноземных полков. Должно быть, именно поэтому и он своей строгой внешней формой, а особенно высоким, того и гляди проткнет пасмурное серое небо, шпилем, напоминал скорее протестантскую кирху, нежели православную церковь. Вокруг ограды, за ней, а также внутри было тихо и почти безлюдно, лишь какие-то старушки молились возле древних образов, да служка-мальчишка прибирался вокруг алтаря после утренней службы. Ему же что-то выговаривал почтенного вида очень пожилой священник. Именно к нему сразу и направился Игнатьев, едва они вместе с Ольгой переступили порог церкви, попросив саму ее при этом немного подождать в стороне. Ничуть не возражая, она, тем не менее, не стала стоять у входа, а, перекрестившись, сразу пошла к одной из ближайших икон, намереваясь провести в молитве время, которое Мите потребуется на то, чтобы договориться со святым отцом о таинстве. Тем не менее, любопытство оказалось сильнее. И, шепча губами слова, обращенные к Богородице, взглядом свои Ольга то и дело соскальзывала с ее лика в тот предел храма, где возлюбленный ее с непривычно смиренным для себя видом толковал со священником. Поначалу радушно поприветствовав старинного, хоть и нечастого в последние годы прихожанина, тот вскоре сделался хмур лицом и, кажется, весьма недоволен тем, что ему говорят. Заметив это и прекрасно понимая суть недовольства, Ольга ненадолго замерла в крайнем волнении. Но потом, оставив древнюю молитву, вновь повернулась к иконе и стала своими, простыми словами, но не менее истово, тихонько уговаривать Пресвятую, чтобы помогла её Мите и вразумила его найти те самые нужные доводы, что убедят сурового старца, смягчив его сердце к их общей просьбе. И вот он, наконец, вернулся, подошел неслышно, мягко тронул за плечо, заставив Ольгу, полностью погрузившуюся в свой внутренний диалог с Богородицей, чуть вздрогнуть и обернуться: - Что?! – шепотом спросила она, требовательно и с надеждой всматриваясь в Митино лицо и пытаясь угадать исход по выражению его глаз. - Нас обвенчают, - ответил он просто, чуть пожимая плечами, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся и другого исхода даже и не подразумевалось. Хотя, на самом деле, уверенности не было. Особенно в самом начале разговора, когда, едва сообразив, чего, собственно, от него добиваются, отец Иоанн решительно заявил, что сие никак невозможно. А когда Игнатьев продолжил настаивать, убеждая то так, то эдак, ссылаясь при этом даже на Шекспира с его бессмертным творением, и вовсе рассердился, обозвав его фигляром, готовым даже святой обряд превратить в спектакль, и едва не выгнав прочь из храма. Но потом что-то будто бы произошло. И, пытаясь понять, почему святой отец все-таки передумал – когда, в отчаянии понимая, что так и не смог его убедить и не видя резона пытаться дальше, сам он уже собрался с неохотой признать поражение и искать иные выходы, Дмитрий Кириллович, готов был даже поверить, что только что стал свидетелем настоящего чуда. Хотя и сроду не считал себя мистиком. - Но вначале нам обоим придется исповедаться… Не уверен, что хочу кому-нибудь рассказывать о своих грехах, но, кажется, это единственный способ. Надеюсь, ты не против?
Ольга Веригина: *с мужем* Волнение, с которым Ольга шла в этот раз на исповедь, оказалось напрасным. Отец Иоанн, священник на вид строгий и даже суровый, тем не менее, выслушал ее весьма благосклонно. Да и наложенная им епитимия оказалась в результате не так строга, как Ольга опасалась. Следом за ней исповедовался Митя. Ну а дальше, причастившись Святых Тайн, они уже вдвоем стали перед аналоем. Повторяя слова молитвы и священные клятвы вслед за священником, Ольга с каждым мигом все больше убеждалась, что происходит именно то, что и должно было произойти. И что даже пережитые испытания, возможно, были даны лишь для того, чтобы острее ощутить сегодняшнее счастье. То самое, которое она отныне и навек станет делить именно с мужчиной, который стоит рядом с ней. И в чьих глазах она читает зеркальное отражение собственных мыслей и чувств, как только поворачивается к нему, отвлекаясь от речи священника. Когда же вновь встретились не только их взгляды, но и руки под епитрахилью, сомнения Ольгины окончательно развеялись. А на смену им душу наполнило спокойное и радостное чувство, что кончилось, наконец, время казавшегося неизбывным одиночества, потому что отныне они с Митей, как и велит Бог – навеки единая душа и плоть. Целомудренный поцелуй в финале таинства скрепил свершившийся союз. И, получив теперь уже личные поздравления от отца Иоанна, они вышли из церкви. - Скажи, а ты очень-очень хочешь прямо сейчас поехать к своей маме? – внезапно поинтересовалась Ольга у новоиспеченного супруга, игриво вытянув при этом вперед правую руку и любуясь на два сверкающих вокруг безымянного пальца драгоценных ободка. – Ох, ну не смотри так! Я вовсе не об этом! Полагаешь, прилично явиться перед Лидией Николаевной в таком виде? Домашняя юбка, растрёпанные волосы – только представь, что она обо мне подумает! - О тебе? Понятия не имею! А вот обо мне… Что ж, тут переодеться во все чистое и новое, словно воину перед суровым ристалищем, возможно, действительно не помешает, - прибавил он несколько задумчиво. И, заметив, как Ольга сразу же посерьезнела от этих слов, мотнул головой и расхохотался, обнимая ее за плечи и крепко прижимая к себе. – Да она будет счастлива, если я приведу тебя в ее дом как свою жену, даже завернутой в мешок из-под картошки! Впрочем, если это для тебя так важно… Однако учти, что я, конечно, весьма терпеливый новобрачный, тем не менее, ответственно заявляю, что не позволю тебе манкировать по закону принадлежащим мне правом первой брачной ночи! - Манкировать?! – с деланым возмущением, изгибая изящные брови, в свою очередь переспросила у него Ольга. – Что за возмутительное подозрение, граф?! Неужели вы могли подумать, что я способна на подобное коварство? Беда лишь в том… - сделав небольшую паузу, она печально покачала головой, - до этой самой ночи еще очень далеко! Ты, верно, просто забыл на радостях, что вместе с женой приобрел еще и очень большое беспокойное семейство, которое в полном составе выдвинется в поисковую экспедицию, если я не появлюсь перед ними в ближайшие часы? Поэтому, может быть, ты и прав. И начать нам, действительно, лучше с графини Лидии Николаевны… Дорога к дому новой Ольгиной свекрови, которая, впрочем, пока даже и не подозревала о своем изменившемся статусе, как известно, стоял на той же самой улице, что и Храм Апостолов Петра и Павла, не заняла и четверти часа. Хотя шли молодожены крайне неспешным шагом. - Ну ладно, полно оттягивать неизбежное! – с исполненным шутливой обреченности видом проговорил Игнатьев, когда, поднявшись на парадное крыльцо, они еще с минуту весело препирались, кому из двоих лучше – безопаснее – окажется позвонить в дверь. – Чему быть, того не миновать! – и решительно нажал отполированную до блеска бронзовую кнопку. В очередной раз не сдержавшись, Ольга тихо прыснула, чувствуя себя, и верно, скорее нашкодившей гимназисткой, чем взрослой, вполне уверенной в себе дамой. Но к тому моменту, как мажордом Лидии Николаевны отворил перед ними с Митей дверь, вновь постаралась придать своему лицу максимально невозмутимое выражение. Насколько это удалось – судить, не видя себя со стороны, было трудно. А вот пожилой слуга определенно даже не попытался скрыть своих эмоций, с удивлением глядя то на «молодого барина», коим Дмитрий Кириллович от рождения и по нынешнюю пору неизменно именовался в этом доме, то на его спутницу. - Ну что, Лаврентий Лукич?! Так и будешь, что ли, на улице нас держать? – добродушно усмехаясь, Игнатьев, окинул слугу ответным ироническим взором. Опомнившись, тот, с извинениями и поклоном, отступил с дороги. И граф собрался уж было войти. Но тут снова замер, будто осененный некой идеей – и Ольгу перед собой тоже слегка придержал за плечо. - Нет, погоди! Надо совсем иначе! – сказал он и, подхватив на руки ахнувшую от неожиданности жену, шагнул через порог вместе с ней.
Лидия Игнатьева: * с непослушными детьми* - Что здесь происходит? – раздавшийся почти в тот же миг сверху – точно с небес – хорошо знакомый властный голос мгновенно привлек всеобщее внимание. Это была, разумеется, Лидия Николаевна. Лично выглянув из гостиной на шум и суету в передней, она немного постояла на самом верху парадной мраморной лестницы. Потом неторопливо пошла вниз по широким, покрытым ковровой дорожкой, ступеням, придерживая одной рукой подол сдержанно-элегантного домашнего платья. В другой графиня крепко сжимала длинную ручку серебряного лорнета, пытаясь сквозь него подробнее рассмотреть явленное ей прелюбопытное зрелище с выражением лица, удивительно похожим на то, с коим Игнатьев смотрел пару минут назад на мажордома. С молодости не особенно высокая – сын перерос ее на голову в четырнадцать, и с тех пор добавил еще добрую пару вершков, Лидия Николаевна, тем не менее, даже в пожилые годы не потеряла интересной способности выглядеть так, будто на самом деле все совсем наоборот. Это явно ощущалось и сейчас, когда, не прекращая саркастически лорнировать, госпожа Игнатьева остановилась прямо перед сыном, все еще державшим на руках супругу, льнущую к его плечу уже, кажется, в непритворном смущении. - Оленька?! – встретившись взглядом с последней, Лидия Николаевна чуть вскинула брови. – Ну, объясните хоть вы, что означает сей странный attraction?! Мой сын, что, окончательно сошел с ума от страсти и похитил вас прямиком из вашего будуара?! Щеки Ольги пылали ярким цветом. Порой начинало казаться, что она уже привыкла и готова к любой, самой необычной Митиной выходке. Но тут он внезапно выдумывал что-нибудь еще, и оставалось только развести руками, подчиняясь очередной затее, словно своенравной и непреодолимой стихии. Вот и теперь протестовать против неуместности подобного явления в доме графини тоже было бессмысленно. Да, в общем, и некогда. Ведь, Лидия Николаевна появилась перед ними сама прежде, чем Ольга даже успела оформить свои мысли в слова. - Увы, на сей раз, мадам, боюсь, с ума сошли мы оба… - смущенно улыбнувшись, она с облегчением выдохнула, когда супруг, наконец, догадался вернуть ее в вертикальное положение. Ощущение твердого пола под ногами ожидаемо придало уверенности. Однако не настолько, чтобы тут же почувствовать себя свободно под насмешливым, хоть и добродушным взглядом почтенной матроны. А тут еще Митя, словно онемел. Или, может, вовсе не торопился помочь – точно был рад, что именно ей приходится объясняться сразу за обоих. Вот только саму Ольгу это никак не устраивало. Не собираясь и дальше идти у него на поводу – ну, хотя бы здесь и сейчас, она выразительно взглянула на мужа, предлагая и ему, наконец-то, поучаствовать в дискуссии. А следом то же сделала и сама графиня. Будучи по-прежнему уверен в собственной правоте, Игнатьев чувствовал себя абсолютно спокойно, даже оказавшись под перекрёстным огнем сразу двух нетерпеливых женских взглядов. - Ну что ж, - усмехнулся он, обращаясь и к матери, и к жене, холодную от волнения ладошку которой только что, не глядя, нащупал рядом и бережно сжал в своей руке в знак поддержки, – может, вы и правы. И все это действительно сумасшествие, однако мне оно очень нравится. И я совсем не хочу исцеления… - Ах, боже, Митя, право, это становится невыносимо! Прекрати же изъясняться, словно персонаж пьесы сэра Оскара Уайльда и объясни, наконец, суть дела! Я совершенно тебя не понимаю! – слегка нахмурившись, перебила его графиня, нетерпеливо взмахнув лорнетом, точно дирижерской палочкой.
Дмитрий Игнатьев: * с любимыми дамами* - Ладно, изволь. Нынче утром мы с хорошо известной тебе госпожой Веригиной приняли окончательное решение связать наши жизни, и примерно час тому назад успешно осуществили задуманное. - О, господи, всего лишь это!.. Нет, что-что?.. Как ты только что сказал? «Успешно осуществили»? Погоди… вы, что же это… обвенчались?! - Да, маменька, всё именно так, - широко улыбнувшись, Дмитрий Кириллович быстро посмотрел на Ольгу, а затем вновь перевел взгляд на Лидию Николаевну. – Ты поняла абсолютно верно. Сбылось твое давнее желание. Как говорится, отныне и вновь «я женат - и счастлив…» - Как говорится, «раньше я одна знала, что ты дурак, а теперь об этом узнает вся Москва», - демонстрируя в ответ не меньшую осведомленность по части всем известных цитат, только и проговорила в ответ госпожа Игнатьева, качая головой и прижимая к груди ладонь. – Оленька, но ладно еще он, этот шалопай, ну а вы! Разумная женщина, мать большого семейства! Как вы на такое согласились?!.. Зачем вам вообще мужчина, который даже собственную свадьбу, и ту не в состоянии устроить так, как положено?! - Все очень просто, Лидия Николаевна, - пожав плечами, улыбнулась Ольга, - я его люблю. Знаю: в этом вы меня понимаете лучше всех на свете, потому я… мы с Митей, - чуть запнувшись, поправилась она, - от всей души надеемся, что, хотя все вышло и не так правильно, как должно бы, вы не лишите нас за это своего благословения? - Какая блажь! За кого же вы меня принимаете, деточка, если могли даже заподозрить подобное?! Ну да хватит об этом! Идите лучше скорее сюда... – с этими словами она широко раскрыла объятия. Но когда, следом за Ольгой к ней, было, двинулся и Игнатьев, внезапно вновь нахмурилась. И, погрозив пальцем, строго приказала ему оставаться на месте. – Тебя, гадкий мальчишка, я еще не простила! И вряд ли скоро прощу! Надо же было устроить этакую эскападу! - Как будет угодно, маменька, - «сконфуженно» потупившись, ухмыльнулся Дмитрий Кириллович. «Только в угол не ставьте и сладкого не лишайте», - последнее, впрочем, так и не оформилось в слетевшие с уст слова, так и оставшись лишь в качестве мысленного замечания. Портить иронией трогательную сцену между Олей и матерью Игнатьев попросту не посмел, демонстративно отступая на шаг в знак признания своей вины. Мнимой или истинной – не имеет значения, раз все так благополучно разрешилось. - Ну что, мадам Игнатьева, – поинтересовался он, когда вновь вышли на улицу, проведя у Лидии Николаевны около часа, возвращаясь к привычной манере лишь за стенами дома, где все это время изо всех сыновних сил демонстрировал матушке стремление искупить свершенное прегрешение, в конце концов добился своего и был даже нежно – пусть и не настолько, как Оля – расцелован на прощание, – готовы ли вы продолжать наш сенсационный дивертисмент в Сокольниках, или прежде еще немного погуляем?
Степан Веригин: Нынешним утром Степа проснулся в прекрасном настроении. А как иначе, если все волнения позади, и привычная жизнь наконец-то налаживается? Последнее он, впрочем, с тайным облегчением отметил еще вчера вечером, когда в очередной раз заглянул в комнату к Татке, и та вдруг похвасталась новым дядиным подарком, сделавшись при этом будто бы совсем прежней. Почти прежней, поправил себя Степа, после того, как, возрадовавшись на миг, все же внимательнее присмотрелся к сестре. И от этого, более пристального, взора уже было не скрыть, как Тата порой все еще замирает, даже посреди самой оживленной беседы – словно от нечаянной неприятной мысли. О чём эта мысль – догадаться проще простого. Но Степан всё равно верил, что пройдет совсем немного времени, и горестные Таткины воспоминания окончательно растворятся в былом. Побледнеют и исчезнут прочь вместе отвратительным синяком, «украшавшим» ныне ее несчастную мордашку. Умывшись и одевшись с тем же приподнятым расположением духа, Стёпка направился в столовую, рассчитывая позавтракать вместе с домашними. А после поехать в город вдвоём с Санькой, проводить ее в гимназию и махнуть в университет уже по собственным учебным делам. И каково же было его удивление, когда, вместо матушки и младшей сестры, в столовой обнаружилась встревоженная до предела Анна, которая только и смогла сказать, что Ольга Дмитриевна уехала из дому чуть не на рассвете, ничего ей толком даже не объяснив. И что случилось всё это после звонка Натальи Викторовны Гнездовой – еще более раннего и потому совсем неурочного. После такого уточнения в душу вновь будто бы повеяло неприятным, ледяным сквознячком. Но, твердо решив еще накануне считать себя взрослым, Степан усилием воли подавил тревогу. И вместо дальнейших, бесплодных, как теперь уж было ясно, расспросов, молча кивнул горничной, а после сразу пошел обратно наверх. Сперва к Саньке, которая, видно, еще не покидала своей комнаты, и соответственно, не знала, что происходит в доме – потому сильно удивилась его визиту. Коротко ответив, что объяснит все позже, Стёпа посоветовал ей не копаться, а поживее спускаться в столовую и завтракать, чтобы не опоздать на уроки. А сам двинулся к Татке, которой тем более ничего не сказал о мамином странном отсутствии, а лишь расспросил, как дела и пообещал как можно скорее вернуться сегодня домой из университета… - Стёпа, а почему мамы нет? Степочка…. Ну, Степа же! Ты что, оглох?! – в голосе Саньки, вот уже минут двадцать ковырявшейся ложкой в тарелке с нелюбимой овсяной кашей, послышались сердитые нотки, заставившие молодого человека, который и сам все последнее время только и делал, что терзался над поиском ответа на этот вопрос, наконец, хоть как-то отреагировать на законное, в общем-то, негодование. - Потому что… возникли неотложные дела, и ей пришлось очень рано утром уехать в город, - ответил он, не придумав ничего лучше и ничего не утаив – прежде всего, потому что тоже ничего больше не знал. Но Саньке этого было, конечно, мало. Поэтому дальнейшие уточняющие вопросы пришлось попросту пресечь – сухо и слишком резко для девочки, которая не привыкла к подобному тону, и потому, конечно, сразу обиделась. Но еще сильнее Санька расстроилась чуть позже, когда узнала, что в гимназию предстоит добираться на трамвае, так как экипаж у мамы. В отличие от брата и сестры, спокойно пользовавшихся общественным транспортом, и даже предпочитавшим его при любой возможности домашнему, Александра трамвай не любила. За что старшие – вернее, главным образом, Татка – даже поддразнивали ее «кисейной барышней». Впрочем, сейчас этим обидным эпитетом ее наградил именно Степан – в ответ на скорченную недовольную физиономию. Однако выбора не было. И в Москву поехали именно на трамвае. А там, передав Саньку с рук на руки ее классной даме, Степа, еще немного подумав, решил, что сам в университет сегодня всё-таки не поедет. Во всяком случае, пока хотя бы что-нибудь дома не прояснится.
Елена Прозорова: * с благоверным, подругой и Стёпочкой* В Сокольниках, тем временем, тоже продолжала разыгрываться дальше драма всеобщего недоумения. Но теперь в число ее действующих лиц успешно влились недавно подоспевшие из гостевого флигеля Прозоровы, которым Анна вновь подробно пересказала всё, о чем знала. В том числе и про странный звонок госпожи Гнездовой. - Жан, скажи, ты хоть что-нибудь понимаешь? Я – нет! – выслушав ее, в конце концов, заявила Елена Всеволодовна. – Однако совершенно не желаю и далее оставаться в этом недоумении, - прибавила она после, решительно направляясь к телефонному аппарату, собираясь узнать обо всем лично у Натали. Но оказалась только сильнее сбита с толку, когда телефонистка сообщила, что по указанному номеру никто к трубке не подходит. - Да что за чертовщина?! – бросив с досадой на рычаг ту, что сама только что сжимала в руке, Элен вновь повернулась к мужу. – Нет, думаю, что нам надо туда поехать! - Куда? – поинтересовался тот в ответ, не утратив еще своего фирменного здравомыслия, хотя был не меньше озадачен всей этой странной историей. – Лена, посуди же сама: если там никто не отвечает, то, верно, оттого, что просто никого нет дома! И какой тогда смысл ехать нам? Ничего толкового не выйдет, в худшем случае просто разминёмся. Так что успокойся и сядь. Немного обождем. Так прошло еще десять минут, после чего Елена Всеволодовна предприняла повторную попытку телефонировать Гнездовым, вновь безуспешную. Дозвониться удалось лишь с третьего раза. - Наташенька, дружочек, это ты?! – зачем-то напряженно переспросила она, услышав голос подруги, хотя не узнать его было невозможно. – Скажи, все ли у вас благополучно?! - Да, слава богу! С Мишуткой, разве что, с утра немного повздорили, однако теперь уже, конечно, помирились. Да и как можно не него сердиться, представляешь… - начала было Натали, намереваясь поведать обо всех их нынешних домашних приключениях, но Элен не дала ей возможности продолжить. - Так, выходит, Ольга и не у тебя? - Нет, конечно, а почему… ой! – оборвав сам себя, внезапно тихо выдохнула Наташа, - Значит, все-таки поехала?! «Куда?!» - едва не воскликнула Элен, буквально повторяя вслед за мужем его недавние слова. Но, зная Натали много лет, промолчала, будучи уверена, что та и без наводящих вопросов сейчас ей все расскажет. Напрасно. - То есть, вы там, и правда, все в полном неведении?! – вновь весело прощебетал голосок из трубки, заставив Елену Всеволодовну нетерпеливо сжать губы: ей-богу, в своей любви к загадкам и интригам Наташа порой переходила границы здравого смысла. – Ну, так я расскажу… хотя, нет, это не для телефона! Лучше уж мы с Сережей сейчас к вам приедем и все поведаем лично. Ах, только бы Оленька нас не опередила! Лена, это такой водевиль! Вы просто не поверите! – воскликнула она, наконец, и тут же дала отбой. А Элен обернулась к Жану и Ольгиному сыну, замершим у нее за спиной, словно часовые на посту, и с тяжелым вздохом, пожала плечами. В очередной раз констатируя тем свою полную неспособность понять суть происходящего. От дальнейшего обсуждения этой темы всех троих отвлек звук подъехавшего к дому экипажа. Еще через пару минут раздались переливы дверного звонка. Бросившись в холл вперед горничной, Степан нетерпеливо распахнул дверь и увидел на пороге дядюшку Павла Дмитриевича.
Павел Чернышев: *с племянником и Прозоровыми* - А, дорогой племянник! Доброе утро! Как всегда невозмутимый и улыбающийся, граф вошел в дом, внося вместе с собой ароматы дорогого одеколона, прохладного осеннего утра и тумана. - Вот, видишь, честно исполняю обещание провести весь сегодняшний день у вас в Сокольниках, данное накануне твоей матушке, - поясняя Степану свое появление, Чернышев снял пальто и передал его подоспевшей горничной. – А где, кстати, сама моя дорогая сестрица? – поинтересовался он, проходя затем дальше в комнаты и дружески приветствуя поднявшихся навстречу Прозоровых. – Действительно, весьма странная история! – таков был вердикт после того, как теперь уже и ему рассказали обо всем, что было известно на данную минуту. – Что ж, подождем еще немного. Устроившись в кресле у камина, он замер в расслабленной позе, закурив свою обычную тонкую сигарету. И далее лишь едва слышно постукивал кончиками пальцев столь же красивой, как и у сестры, только более крупной руки по дубовому подлокотнику в такт часам на каминной полке, отмеряющим время общего ожидания. Примерно через тридцать минут после этого прибыли, наконец, и Гнездовы. И далее центром всеобщего внимания на какое-то время сделалась Натали, чей воодушевленный и как всегда переполненный эмоциями рассказ произвел эффект разорвавшегося внезапно прямо посреди комнаты артиллерийского снаряда. - Что?! – еще не дослушав до конца, но, уже догадавшись, что ждет в финале, Иван Максимович вскочил с места, пылая праведным гневом и походя в этом то ли на Юпитера-громовержца, то ли на его славянского коллегу Перуна. – Уму непостижимо! Дуэль? Опять?! Серж, ты определенно спятил! Ну а этот… Игнатьев! – буквально выплюнув фамилию главного виновника, он с трудом перевел дух и повернулся к жене, поднявшейся следом и устремившейся к нему, чтобы успокоить. – Погоди, Лена! Вот ты со мной всё прежде о нём спорила, так хоть теперь уж дай высказать все, что думаю – и сразу, между прочим, это понял! Позёр он и вертопрах! Сам на неприятности нарывается, так еще и других втянуть не прочь! - Но Ваня, не кажется ли тебе, что это уж слишком! - попыталась робко вступиться за Игнатьева Натали. Только куда там было тягаться с распалявшимся все более Прозоровым! - Единственное, что мне кажется, Наташа… Впрочем, нет, отнюдь не кажется – я в этом вполне уверен: сей мерзкий господин глубоко непорядочен! И я счастлив, что это, наконец, поняла сама Оля, хотя это стоило ей немалых душевных сил – видели бы вы, в каком состоянии она приехала к нам после Ялты… - И все-таки, Иван Максимович, я не стал бы рассуждать об этом столь категорично, - негромко заметил граф Чернышев, вновь единственным среди всех сохранив хотя бы внешнее спокойствие. - Да, и я согласен с дядей! К тому же, я лично имел возможность убедиться, что Дмитрий Кириллович – человек слова и чести - попытался вмешаться во взрослый разговор Степан, - да и мама ему далеко… не безразлична, - прибавил он, через паузу, ясно вспомнив выражение лица Игнатьева в минуту, когда тот впервые услышал о постигшей их семейство беде. Но Иван Максимович только презрительно фыркнул в ответ.
Наталья Гнездова: *многоголосье* - Постойте-ка! – вдруг вскинулась Наталья Викторовна, прищуриваясь и поочередно с любопытством глядя то на Элен, то на самого Прозорова, чтобы в результате остановиться все же на последнем. – Я что-то не поняла, Иван. Что означает твое вот это вот самое «после Ялты»? Что там произошло, и почему Оля была этим расстроена? - Да, собственно, ничего… - сообразив, что сболтнул лишнего, Иван Максимович беспомощно повернулся к жене, молчаливо умоляя о поддержке. Но та лишь покачала головой и удрученно вздохнула, понимая, что этого «джинна» в бутылку обратно уже не запихнуть. – Просто… там было хорошо и не хотелось уезжать, однако пришлось… - Жан, ну полно! – воскликнула Елена Всеволодовна, решив разом прекратить его – и собственные, при их виде – муки. – Все уже всё поняли, не правда ли, Натали? - Да, - согласилась та как-то задумчиво, но потом, просияв вдруг улыбкой, продолжила со свойственной ей обычной оживленностью. – И это ведь та самая деталь, которой мне никак недоставало, чтобы понять, что же все-таки произошло! Зато теперь все очень просто и ясно, особенно, если хорошо знать Дмитрия Кирилловича, - заметила она, вновь обращая взор на Прозорова, и явно подчеркнув это именно для него. – Ну, вообразите себе нашу Оленьку в Ялте – с ее красотой, дополненной умением подать ее в самом выгодном свете! Разумеется, она была там всеми замечена! А графу… он ведь такой импульсивный, пылкий, вполне могло это… не понравиться! Вот и готовый повод для ссоры, после чего они расстались. Оля поехала в Астрахань, а Дмитрий Кириллович – в Москву. И тоже, наверняка, в расстроенных чувствах – а как иначе?! Ну и повздорил, не сдержавшись, с этим бароном, как его… Сережа?! Очень сложная фамилия… Баум… Ну что ты молчишь, расскажи лучше дальше сам, ведь такие страсти… Умолкнув, Натали тронула за рукав мужа, словно бы передавая тому невидимую эстафетную палочку в их общем рассказе. Не заметив, как в этот же самый момент многозначительно переглянулись между собой Павел Дмитриевич и Стёпа. - Прошу прощения, Сергей Аркадьевич, не о господине ли Баумгартнере говорит ваша почтенная супруга? – поинтересовался Чернышев, а когда Гнездов кивнул, продолжил, стараясь излишне не выдавать своего интереса. – И, выходит, значит, что именно с ним у графа Игнатьева была условлена дуэль? - Да, именно так. А я случайно оказался у Дмитрия Кирилловича на пути, когда тому потребовался секундант. Вот и вся история, а дальше вы уже все знаете от Наташи. Ну а наутро барон не явился на место поединка – мы так и не поняли, почему... - О! А вы, Павел Дмитриевич, его, стало быть, тоже знаете? – бурное воображение госпожи Гнездовой, тем временем, все не желало униматься, подстегнутое очередным открывшимся знанием. Поэтому, она вновь вступила в разговор, почти перебивая мужа. Впрочем, тот никогда и не был любителем долгих объяснений, и был этому только счастлив. – А можно узнать откуда? Уж, не из прежних ли он Оленькиных кавалеров? - Нет, Наталья Викторовна, моя сестра не знакома с этим человеком. Но его знаю я. И, поверьте, он не заслуживает того, чтобы упоминать его имя вслух в приличном обществе, - тоном, который ставил все точки над «i», граф Чернышев будто подвел незримую черту под оголтелой пляской ее идей. И, так уж вышло, что и под всем этим разговором, что, замерев на пару минут, оборвался очередным явлением Анны, которая известила, что домой из Москвы вернулся их кучер. Один. Потому что барыня Ольга Дмитриевна его отпустила и велела всем передать, что вернется сама и позже. - Ну, вот и славно, - довольно хлопнув в ладони, произнес Павел Дмитриевич, - теперь мы точно знаем, что с нею все благополучно. Посему, предлагаю отметить это радостное известие совместным полдником! Накрывайте-ка на стол, Анна, голубушка! - А я тогда, если не возражаете, поем вместе с Таней в ее комнате, - внезапно подумав про сестру, о которой в общем волнении последнего часа даже не вспоминал, Степа едва не покраснел: хорош гусь! Бедняжка, наверное, уже с ума сошла от неведения, сидя наверху, в полном одиночестве! - Да зачем же? – удивился граф Чернышев. – Приводи ее лучше сюда! - Но… - Ах, ты об этом! Сейчас… господа, еще минутку внимания! – с этими словами Павел Дмитриевич вновь повернулся к гостям. – Видите ли, какое дело… Третьего дня с нашей Татой приключилась крайне обидная для всякой барышни неприятность… - Дядя, право, не стоит… - дернулся было Степа, но граф движением руки остановил его порыв. - Она простудилась, чувствовала себя нехорошо, но зачем-то все же изображала обратное и не желала оставаться в постели. В результате, потеряла сознание и оступилась на лестнице – да так неудачно, что ударилась лицом. И теперь этого ужасно стесняется, поэтому боится выйти из комнаты. Но нам ведь будет нетрудно сделать вид, что мы ничего не замечаем, верно? Ибо, что ж ей там, бедненькой, иначе, целую неделю взаперти томиться? Так что ступай, Стёпа, и приведи к нам свою дорогую сестру.
Татьяна Веригина: Притворщик из Стёпки всю жизнь был так себе. Поэтому Тата почти сразу ощутила в его поведении и интонации какую-то фальшивую нотку. Но все же не решилась вслух любопытствовать на эту тему – вдруг, все-таки показалось, и брат обидится, а она и так перед ним ужасно виновата. После того, как Стёпа ушел вниз, она тоже поднялась из постели, намереваясь умыться и в целом привести себя в порядок. Последнее было все еще непросто: несмотря на отсутствие явных физических повреждений, за исключением проклятого синяка, из-за которого Тате было противно даже смотреть на собственное отражение в зеркале, все еще ныли и болели, кажется, все мышцы ее тела, даже самые мелкие. Впрочем, мама еще вчера сказала, что это лишь следствие пережитого потрясения и скоро все должно пройти. Застегивая крючки корсета, и всячески наклоняясь и поворачиваясь во время одевания нынче утром, Тата лишний раз убедилась в ее правоте – еще болит, но уже не так, как накануне. Хорошо бы и с мыслями так: пару дней пострадать, и забыть обо всем, что было! Но здесь, и Тата понимала это достаточно отчетливо, так же легко отделаться у нее не получится. Ну что ж, значит, и поделом! В очередной раз окунувшись в неприятные воспоминания, девушка нахмурилась и вздохнула. Потом тряхнула головой и несколько раз прошлась по комнате, которая все отчетливее напоминала ей тюремную камеру, хотя прежде Тата даже находила огромное удовольствие в возможности периодически в ней ото всех, даже от Стёпки, уединяться. Только одно дело, когда поступаешь так по собственному разумению, а совсем иное – если вынужден! Покосившись на зеркало, очередной раз отразившее совсем не то, что ей хотелось бы видеть, Тата с отвращением отвернулась и прислушалась к звукам в доме, представляя, как вся семья – кроме нее – уже собралась за столом и завтракает, перекидываясь веселыми репликами между собой и с гостями. «Странно, что мама так и не зашла, хотя и обещала», - мелькнула мысль, порождая горькое ощущение заброшенности, прежде Тате не свойственное. Да и сейчас, в общем, совершенно необъяснимое, если учитывать, сколько усилий прикладывали родные, чтобы помочь ей поскорее справиться с пережитым потрясением. - Ай, да барышня! Ай, да ранняя пташка! Я ее только будить иду, а она уже, оказывается, давно на ногах и даже оделась сама! – восклицание Анны отвлекло Тату от раздумий. - Да меня просто Стёпа давно уже разбудил… Он еще дома? - Нет, буквально только что убыли с барышней Александрой Александровной в город. Она так забавно возмущалась, что придется нынче ехать на трамвае! - Почему? А что с нашим экипажем? – удивилась Тата в ответ, принимая из ее рук чашку с кофе и маленькую тарелку с куском творожного кекса. - Так ведь сама Ольга Дмитриевна его забрала, когда в Москву уехала… - Мама уехала в Москву, в такую рань? Но зачем?! - Да я и сама не знаю, Татьяна Александровна! Какое-то срочное дело. - Понимаю… - задумчиво кивнула девушка, хотя, на самом деле, совсем ничего не поняла – кроме того, с чем, собственно, было связано нарушение мамой данного накануне обещания. И то, что это произошло вкупе с чем-то неотложным, плюс странное поведение Стёпы, лишь усиливало недоумение, превратившееся со временем в настоящую тревогу. Особенно после того, как внизу вновь стали собираться люди. Выходя из своей комнаты, но не решаясь двинуться дальше лестничной площадки, Тата, прижавшись спиной к стене и замерев, напряженно прислушивалась к их голосам, узнавала родных и близких, но не разбирала толком, о чем их разговор, временами становившийся похожим не то на спор, не то даже на ссору. При этом ни мамы, ни Стёпы среди его участников явно не наблюдалось. Измучившись неведением, Тата уже почти металась по собственной комнате, в тот момент, когда в нее вновь, наконец, заглянул старший брат. - Что происходит?! – бросившись навстречу, она буквально схватила его за грудки, напряженно всматриваясь в лицо и пытаясь прочесть ответ по глазам – раньше, чем Стёпа соврет ей словами. – Анна сказала мне, что мама еще рано утром срочно уехала в Москву, но уже почти полдень, а ее нет… а все сейчас у нас и… Стёпа, умоляю, не скрывай от меня ничего! Что-то с мамой? Она заболела, да?
Степан Веригин: *с лисицей-фантазеркой* - Ну, ты чего?! – отцепляя Таткины пальцы от своей студенческой тужурки, Стёпа поглядел на нее со смесью иронии и нежности: чудные создания, все-таки, эти женщины! Только им подвластно выстраивать умозаключения, не имеющие под собой никакого логического обоснования. – Давай-ка, ты лучше успокоишься, а я, тем временем, постараюсь все объяснить, - прибавил он, усаживая сестру на стул. И затем, усевшись напротив, подробно поведал то, что успел разузнать. Утаив при этом лишь имя соперника Игнатьева на несостоявшейся дуэли, заставившей маму разволноваться настолько, чтобы без раздумий броситься поутру в Москву. - Надеюсь, им удалось помириться. Это было бы неплохо, как думаешь? Дмитрий Кириллович – хороший человек и мама будет с ним счастлива… Хотя, Иван Максимович, например, так не считает, - внезапно хмыкнул он, вспомнив, как несколько минут назад тот бесновался по этому поводу в их гостиной. – Но его тоже можно понять. Отец был его близким другом, поэтому ему, наверное, пока трудно принять, что кто-то может занять его место в нашей жизни. - Но это же ужасно глупо! – возразила Тата, которая до того молча выслушивала его рассуждения. – Ничьё место, кроме своего собственного, Дмитрий Кириллович в любом случае не займет. И мама не обязана остаток дней провести, вспоминая прошлое, она еще слишком для этого молода! А что сказал дядя Поль? - Он, как и мы с тобой, на стороне Игнатьева. - Почему-то я была в этом почти уверена! Жалко только, что от нашего одобрения тут мало что зависит, - вздохнула девушка. Но после тоже улыбнулась. – Однако если у них все же сложится, больше всех, конечно, будет довольна наша «кисейная барышня». - Почему? – удивился Степан, не совсем понимая, к чему она клонит. - Да потому что Дмитрий Кириллович, если ты забыл, вообще-то граф! - И что? - Да то, что она мне однажды как-то с грустью сетовала, что у нас нет никакого титула, представляешь?! Дескать, у дяди Поля есть, а у нас нет! Такая досада! - Вот же маленькая снобка, а я и не знал! – со смехом покачал головой молодой человек. – Но Дмитрий Кириллович, ведь, вовсе не обязан давать нам свою фамилию… да и я не хотел бы менять ту, которую ношу сейчас, - проговорил он, спустя мгновение, уже тише и серьезнее, впервые задумавшись о том, что тоже прежде никогда не приходило ему в голову. - Я тоже не хочу, - согласилась Тата. – Хотя почти совсем не помню Александра Глебовича. У мамы другой случай – она замуж выходит, и так положено, но мы… это, вроде, будто предательство, или нет? - Не знаю, - честно ответил Стёпа. Вопрос, и правда, оказался слишком сложным, чтобы дать на него немедленный и однозначный ответ. Требовалось хоть немного времени, чтобы все обдумать. Кроме того, Татка, по его мнению, и здесь – как всегда, бежала впереди паровоза. В конце концов, Дмитрий Кириллович еще не сделал маме официального предложения. А даже если вдруг и сделал – приняла ли она его? Обо всем этом он прямо сестре и заявил – после того, как прочитал в ее взгляде нечто вроде разочарования: должно быть, по поводу неспособности мгновенно разрешить ее противоречия. - Давай обсудим это позже? – предложил Степан в результате. – Я вообще сейчас не затем пришел, а чтобы позвать тебя вниз, потому что хватит уже изображать затворницу! Тебя давно все ждут! - Ты рехнулся?! Посмотри на меня… - в сердцах воскликнула было Тата, делая после паузу-вдох перед тем, как еще более доходчиво объяснить все, что она думает по поводу столь нелепого предложения. Но Степан остановил ее, впервые воспользовавшись при этом приемом дяди Поля, который показался ему крайне эффективным при наблюдении со стороны, и оттого был сразу же взят на вооружение – а именно, резко взмахнул рукой в упреждающем жесте прямо перед ее обиженно вздёрнутым носом. - Да погоди ты, лисица! Опешив, Таня закрыла рот и уставилась на него молча. Возрадовавшись, но догадываясь, что это все равно ненадолго, молодой человек не стал терять времени зря и, воспользовавшись представившейся возможностью, быстро рассказал о блестящем алиби, которое буквально на ходу придумал для нее Павел Дмитриевич. – И можешь не сомневаться, все там ему сразу поверили! Так что пошли вниз, завтракать и ждать маму!
Ольга Веригина: *все любимые и дорогие* - А вот и мое любимое печенье! – воскликнул Павел Дмитриевич, когда Анна поставила на середину круглого обеденного стола серебряную Овчинниковскую сухарницу, похожую на плетеное блюдо с перекинутым через бортик «рушником». На нём высокой горкой красовались румяные бисквиты. Стащив один буквально из-под её рук, граф съел его тут же – с выражением такого мальчишеского блаженства на лице, что Тата не смогла сдержаться и тихо прыснула от смеха при виде этого зрелища. - Вот ты веселишься, принцесса, а для меня это форменная трагедия! – заметив это, с укором вздохнул в ответ Павел Дмитриевич. – Точнее, полный паралич воли, который, к тому же, карается почти мгновенно и самым беспощадным образом моею наследственною природой. Поэтому, наверное, даже и хорошо, что я у вас тут нечастый гость. Иначе давно бы уж превратился в неповоротливого гиппопотама и не влез ни в один из своих костюмов! - Ну, уж это вряд ли, дорогой братец! – послышался вдруг откуда-то из комнат, смежных со столовой, веселый голос, заставивший всех разом замереть и обернуться к дверному проёму, где вскоре собственной долгожданной персоной показалась хозяйка дома. Да не одна, а под руку с кавалером, в котором все тут же узнали графа Игнатьева. - О, дорогие друзья, так, выходит, что вы уже здесь? – удивленно воскликнула она, окинув собравшееся за столом общество сияющим взглядом. – А я-то еще гадала, как бы устроить, чтобы свести вас всех вместе и сразу! Ведь, то, что я собираюсь сообщить, чрезвычайно важно для меня – как, надеюсь, и для вас! С этими словами Ольга широко улыбнулась и повернулась к мужу, словно бы призывая в свидетели – и тут же получила в ответ серьезный одобрительный кивок. Хотя, на самом деле, сохранять видимость невозмутимости Дмитрию Кирилловичу было отнюдь не просто. Особенно тогда, когда чуть заметно напряглись и вытянулись – после столь многообещающей Олиной преамбулы – лица некоторых «дорогих друзей». Но делать нечего. Ведь еще на пути в Сокольники, она буквально вытребовала обещание вести себя по приезде именно так – пока сама все не объяснит детям и гостившим там все последние дни Прозоровым: «Так будет лучше, поверь!» И Игнатьев, хотя поначалу был в этом совсем не уверен, а напротив, слегка обижен и даже возмущен тем, что жена настолько сомневается в его даре убеждать, в конце концов, все-таки согласился. Прибавив с иронией, что сегодня, в день свадьбы, она действительно имеет право на все. Даже на то, чтобы решать, что и где именно ему надлежит говорить и делать – с условием, что после все вернется в правильное русло. Последнее Дмитрий Кириллович, впрочем, только подумал, а вслух уточнять пока не стал… - Но прежде мне, конечно, следует извиниться, - продолжала Оля, между тем, хотя ни радостный голос, ни счастливый взгляд ее раскаяния не выражали, - и за то, что исчезла поутру без предупреждения, и за то, так долго отсутствовала, чем могла заставить вас поволноваться. - Да уж, не без того! – протянул Иван Максимович, подозрительно посматривая почему-то именно на Игнатьева, реагировавшего на подобное, впрочем, лишь едва заметной улыбкой. Также это заметив, но гораздо лучше Мити понимая причину, Ольга посмотрела на него с нежностью: добрый старый друг! Даже теперь все еще пытается оградить и уберечь ее от любых разочарований и неприятностей! - Мне, правда, очень жаль! – повторила она, обращаясь на сей раз будто к нему одному и вложив в эти слова всю свою благодарность. – Но давайте все же забудем обиды! Потому что теперь я, наконец-то, уже хочу представить вам Дмитрия Кирилловича Игнатьева… Да-да! – заметив недоумение, вновь отразившееся на лицах родных и близких, Оля рассмеялась. – Поверьте, что я не сошла с ума и не лишилась памяти, поэтому хорошо помню, что уже делала это однажды. Однако теперь пришло время познакомить вас с ним уже как с моим законным мужем! Сегодня утром мы обвенчались. Умолкнув, Ольга продолжала улыбаться в воцарившейся вновь абсолютной тишине, в которой нестерпимо громким казалось даже тиканье часов, хотя чувствовала себя сейчас чуточку неуютно. - Вот это новость, сестрица! А, впрочем, она вполне в твоем стиле! – как и подобает опытному дипломату, раньше всех опомнился Павел Дмитриевич. Выбравшись из-за стола, он также первым подошел к Ольге, обнял ее и расцеловал, а потом крепко пожал руку новоиспеченному зятю. – Чрезвычайно горд назвать вас своим родственником, Дмитрий Кириллович! И бесконечно рад за вас обоих!
Дмитрий Игнатьев: *all together now...* - Я тоже рад и горд, Павел Дмитриевич… - начал было тот, но Чернышев, перебив, тут же потребовал прекратить ненужные церемонии и отныне называть его так, как и все остальные в семье, то есть по имени, - Поль! – с улыбкой согласился Игнатьев. – Впрочем, уверен, вы и сами это понимаете. Но, раз уж здесь сегодня, и правда, почти все, кто дорог моей жене, то самое время, в дополнение к уже данным церковным обетам, уверить также и каждого из вас, что я буду любить Олю до конца дней моих и заботиться о ней столько, сколько хватит сил! Торжественно клянусь и… смиренно надеюсь, что хотя бы после этого меня, наконец, примут в лоно вашего замечательного общества! – рассмеялся он, пожимая плечами и обводя взглядом всех остальных. - Конечно же, примут! И даже голосовать не станут – за очевидностью положительного решения, не так ли? – в тон ему, воскликнула Натали, подскакивая с места следом за графом Чернышевым и также устремляясь к Ольге с объятиями и поздравлениями. – Тем более, лично я с самого первого дня, еще там, на даче, была совершенно уверена, что именно этим все и закончится! - Однако, надеюсь, всё это не означает, что, не пригласив нас на венчание, дорогие новобрачные также изволят, как говорится, запрятать под сукно и свадебное торжество?! – серьезно поинтересовался вдруг среди всеобщей радостной кутерьмы, почти мгновенно воцарившейся в комнате следом за заявлением его супруги, Сергей Аркадьевич. - Конечно же, нет, даю вам честное слово дворянина! – на миг отвлекаясь от подошедших к нему младших Веригиных, воскликнул Игнатьев, в то время как Оля принимала поздравления Элен. А после опять обратил все внимание на серьезного Степана и смущенную Таню, которая, предоставив брату возможность сказать все подобающие случаю слова за них двоих, следом, приподнявшись на цыпочки, просто поцеловала его в щеку, робко прошептав при этом едва слышное «спасибо». - Глупости, давно пора забыть! – так же тихо шепнул граф в ответ, на самом деле, едва не покраснев от смущения, до глубины души тронутый её жестом. – Главное – не то, что происходило, а то, чем оно закончилось, правда? – прибавил он вдруг, уже громче и заговорщицки при этом Тате подмигнув. А затем, усмехнувшись, широко раскрыл объятия и крепко прижал к груди обоих – и её и Стёпку, будто бы скрепляя этим их родственный союз. Заключенный отныне и навеки.
Иван Прозоров: *с дорогой Ольгой* Родные и близкие продолжали шумно и весело обмениваться впечатлениями от столь потрясшей их новости. Все, кроме Ивана Максимовича, по-прежнему державшегося немного особняком. Некоторое время Ольга воспринимала это относительно спокойно, ожидая что все вот-вот разрешится само собой и лишь изредка поглядывала его сторону. Но, поняв, что без личного объяснения на сей раз, видимо, все-таки не обойтись, оставила мужа в компании Сергея Гнездова, с которым Митя вновь разговорился о строительстве дома – вследствие изменившихся обстоятельств, его надлежало закончить скорее, чем прежде, а сама, подошла к Ивану Максимовичу. И, чуть склонив голову набок, с улыбкой предложила ненадолго «прогуляться» куда-нибудь в сторонку вдвоем. - Ты ведь не сердишься на меня, правда? – чуть изогнув брови, спросила она, когда, отойдя от всех, они, наконец, остановились друг напротив друга подле одного из окон. - А разве у меня есть для этого причина? Слегка пожимая плечами, Иван Максимович широко улыбнулся. - Не бери в голову, Олюшка, пустое! Главное, чтобы ты была всем довольна! - Но я и довольна, Ванечка, очень довольна! – воскликнула она негромко, снова с нежностью взглянув на мужа и затем – чуть улыбнувшись, на только что присоединившуюся к их с Гнездовым обществу Натали. Зная неистовую любознательность последней, можно было смело увериться, что в ближайшие несколько минут Митя точно не затоскует в одиночестве. Так что и у них с Иваном теперь точно есть время, чтобы поговорить о том, чего он так старательно и деликатно избегает, верно, не желая портить ей праздник. - Я знаю, что именно тебя тревожит! – вновь переводя взгляд на Прозорова, уверенно проговорила Ольга и чуть нахмурилась, пресекая новую попытку возразить. – То, что Дмитрий не похож на Сашу… И ты прав, это так! Скажу больше: он абсолютно другой, но все равно чудесный! Добрый, умный, смелый и щедрый… Поверь, за все эти долгие десять лет я ни разу не была так счастлива, как с ним теперь! - Правда? – поинтересовался Иван Максимович, выразив одним вопросом все сомнение, что наполняло его душу. – Только… - Никаких «только»! – внезапно перебивая собеседника, вскинулась Ольга и приложила палец к его губам. – Даже там, в Ялте, дело было не в Мите, а во мне! Навоображала себе кто знает что и даже не дала ему возможности объясниться! Сбежала без оглядки к вам в Астрахань, потревожила даром… да, боже, стыдно вспоминать! Особенно теперь, когда знаю, как все на самом деле – и от этого еще сильнее люблю его и уважаю… Так что все хорошо, правда! Не хватает лишь одного: уверенности, что самый преданный и верный друг душой принял мой выбор. - Глупости! – смущаясь подобной проницательности, коротко возразил Прозоров. – Нет и не может быть у меня права вмешиваться в столь важное для тебя решение своим мнением! - Есть. Ведь именно тебе, а не кому-то другому, Саша велел обо мне заботиться. А потому здесь ты выступаешь и от его имени. - Ну если действительно так, то… - начал было Иван Максимович, но вдруг умолк, долго и задумчиво глядя на Ольгу, замершую перед ним в ожидании ответа, словно бы, и верно, способного переменить ее судьбу. После вновь взглянул на стоявшего поодаль Игнатьева и продолжил: - То знай тогда, что и здесь я в тебе не сомневаюсь! Будь спокойна и счастлива со своим избранником. А за былое мое к нему предубеждение прости великодушно! Сама ведь знаешь – все это лишь от большой о тебе заботы! А следом, даже не дав опомниться и ответить, с улыбкой обернулся ко всей честной компании и громко поинтересовался: - Ну а что, кроме меня, выходит, здесь некому и шампанского попросить принести?! Я, конечно, слышал про обещанное графом застолье, и если он сам вдруг вздумает забыть – непременно напомню! Но теперь?! Неужто будем и дальше поздравлять наших новобрачных одними только добрыми словами? - Да и верно, что же это мы?! Весьма досадное упущение! Надобно исправить, пока не дошло до скандала! – рассмеялся граф Чернышев и первым потянулся к шнуру сонетки, чтобы в очередной раз позвать в гостиную Анну… А ближе к обеду из гимназии вернулась и Санька, которую новость, что мама вышла замуж, в отличие от остальных, сильно расстроила. Хотя и не по той причине, о которой можно было бы подумать на первый взгляд, но лишь оттого, что не получилось увидеть её в красивом платье невесты. Так что теперь уж и Ольге пришлось второй раз за день всерьез поклясться – младшей дочери, что в день главного торжества на ней будет самый роскошный наряд из всех, какие только найдутся в Москве. Окончательно же Александра повеселела лишь тогда, когда посыльный кондитерской Эйнема привез заказанные из города по телефону всевозможные сладости, что стали позже отличным завершением сегодняшней порции праздника.
Ольга Веригина: *наедине с мужем* В тот замечательный, долгий и шумный день, который между собой быстро постановили считать генеральной репетицией «настоящей свадьбы», гости пробыли в Сокольниках почти до самой ночи. Потому немудрено, что когда друзья и брат все-таки отправились восвояси, дети разошлись по собственным комнатам, а в гостиной остались только они с Митей, Ольге вдруг почудилось, что в доме настала прямо-таки оглушительная тишина. - Странное дело, - проговорила она, опускаясь на диван рядом с Митей и укладывая голову ему на плечо. - О чем ты? – обнимая ее, он посмотрел в ответ вопросительно и чуть удивленно. - О нашем сегодняшнем дне. Вот он длится, кажется, уже целую вечность, а я почему-то всё равно не хочу, чтобы закончился. - Я тоже. Хотя вчера не очень-то желал, чтобы он начинался, - усмехнулся Игнатьев. – И уж точно не подозревал, что встречу тот, что за ним последует, женатым человеком. Так что ты права: прекрасный день, жаль, что приходится его отпускать, - прибавил он со вздохом. И именно в этот момент, словно в ответ на эти слова, из столовой послышался первый удар больших напольных курантов, к которому затем тотчас присоединились и другие часы в доме. Этот мелодичный перезвон заставил их с Ольгой переглянуться, удивившись столь любопытному совпадению. - А знаешь, - проговорил Игнатьев, когда все звуки, наконец, унялись, провозгласив-таки начало нового дня, - в детстве – едва научившись понимать по циферблату, я довольно долго тревожился, когда замечал, как обе стрелки встречаются на двенадцати… Вот, как сейчас. Почему-то был уверен, что именно в этот момент время полностью «заканчивается», а потом «начинается» вновь… Но что будет, если этого по какой-то причине не произойдет? Поверишь ли, даже теперь иногда нет-нет, да и ловлю себя на этом глупом беспокойстве… - Митя, прошу… Пожалуйста, пообещай мне еще одну вещь, хорошо? – вдруг неожиданно серьезно проговорила Ольга, неотрывно глядя на огонь, пляшущий перед ними в недавно разожженном камине. - Конечно, дорогая. Что угодно! - Нет, всего одну, - мотнув головой, упрямо повторила она. – Что наше с тобой время не закончится слишком быстро. - Боюсь, что здесь мне будет не так-то просто сдержать слово, - почувствовав, как едва заметно напряглось под его ладонью Ольгино плечо, Игнатьев чуть отодвинулся, затем мягко взял её подбородок и приподнял, вновь поворачивая лицо к себе. Так, чтобы видеть глаза. И рассмеялся – коротко и почти беззвучно, сокрушенно покачав при этом головой. - Ай-яй-яй, мадам графиня! Да вы, кажется, только что вновь во мне усомнились? А между тем, я имел в виду лишь, что не могу – как и никто на свете, наперед знать, сколько именно мне отмерено. Однако честно постараюсь протянуть еще хотя бы… лет сорок? Ну а вы? Как у вас с исполнением уже данных обещаний? Даже не об отдаленном будущем, а хотя бы на ближайшие несколько часов? Одарив супруга лукавой улыбкой вместо ответа, Ольга неторопливо поднялась с дивана и, взяв его за руку, потянула следом за собой, уводя прочь из гостиной к лестнице. А оттуда – в свою, вернее, отныне их общую спальню. Там, тихо притворив дверь, она вновь подошла совсем близко, по-прежнему без слов, прильнула к груди мужа, обвивая руками его плечи. И, мягко заставив склонить лицо, поцеловала прямо в улыбающиеся ей губы, вложив в свою ласку всю страсть и желание, что приходилось таить и сдерживать изо всех сил едва ли не с первого момента неожиданной утренней встречи. А когда их губы, наконец, разомкнулись, уже сам Митя принялся покрывать поцелуями ее лицо и шею, нарочно неторопливо расстегивая одну за другой крохотные пуговки утренней блузы, и как бы невзначай касаясь буквально жаждущей поцелуев кожи. Прикрыв глаза и чуть откинув назад голову, Ольга нежно перебирала пальцами густые темные пряди его волос, и с губ ее, вперемешку со вздохами, слетали едва слышные стоны и прочая нежная чепуха. Полностью отдаваясь почти невинному удовольствию этой первой ласки, в душе Ольга, тем не менее, уже ждала и предвкушала совсем иное, гораздо большее чувственное наслаждение. Но торопиться, наверное, и правда, было совершенно некуда – ведь Митя теперь принадлежит ей навеки. А она принадлежит ему. И ничто больше не сможет помешать им доставить друг другу максимум удовольствия. Оттого, верно, услышав, а скорее, почувствовав неподалеку какой-то шум, поначалу даже не придала ему особого значения. Но когда тот вдруг повторился заметно громче и ближе, все-таки невольно напряглась в объятиях мужа. Ощутив это почти моментально, Игнатьев тоже немного отстранился и внимательно посмотрел ей в лицо: - Что-нибудь не так? - Нет-нет, что ты… - уверила Оля, продолжая при этом исподволь прислушиваться. Однако странный шум больше не повторялся. «А, может, это и вовсе было лишь тиканье часов?» - подумалось ей вдруг. Поэтому, не желая отвлекаться на долгие объяснения, она просто чуть виновато улыбнулась и опять потянулась к мужу. Но в этот момент к новому шороху за дверью… да, теперь Ольга была абсолютно уверена, что звук происходит именно оттуда, прибавился тихий, нерешительный стук. А следом – тоненькое и жалобное «мамочка-а!», произнесенное Санькиным голоском. - Ну, что там еще?! – тихо воскликнула она, окончательно отодвигаясь от Мити и обращаясь при этом вовсе не к нему, а скорее, к собственной судьбе. Затем, поспешно накинув и плотно запахнув схваченный у изножья кровати пеньюар, бросилась открывать. Дочь стояла на пороге босиком и в одной ночной сорочке. Но сейчас внимание Ольги привлекло вовсе не это, а страдальческое выражение по-детски круглой еще мордашки. Которая, к тому же, вполне могла посоперничать своим нежным, бледно-зеленоватым оттенком с цветом шелковых коридорных обоев над дубовыми панелями. - Господи, детка, что… - только и успела она произнести, в один миг вновь превращаясь из пылкой любовницы во встревоженную мать, быстро опускаясь перед Александрой на колени и хватая её за худенькие, едва прикрытые батистом и кружевами плечи, прежде, чем вырвавшись из ее рук, девочка вдруг резко, точно марионетка с отрезанными нитями, сложилась пополам. И, под действием тошнотного спазма, исторгла прямо перед нею на пол всё содержимое собственного желудка. Изрядную часть которого, как было совсем не трудно рассмотреть, составляли остатки пресловутых эйнемовских конфет и пирожных. - Саня! Ну как же так! – в голосе Ольги, едва успевшей увернуться от этого бурного потока, слышались одновременно жалость, досада и негодование. Ну что же это за глупышка такая?! И сколько уже раз говорила она ей прежде не объедаться сладким так, словно в последний день жизни?! Но все те нотации со свистом пролетали мимо ее ушей. Не впрок были бы и теперь, когда, испытав первый приступ рвоты, девочка, жалобно заскулив, опустилась на пол. - Ладно... погоди! – убедившись, что все, что могло свершиться, уже произошло и повторяться не будет – во всяком случае, прямо теперь, Ольга невольно оглянулась. И увидела, что прямо у нее за спиной, в проёме приоткрытой двери, стоит, прислонившись плечом к косяку и сложив на груди руки, Митя. Поднявшийся, верно, следом за ней. Прочитав в этой позе и общем облике то ли укор, то ли разочарование – чувства, в какой-то мере, сейчас понятные и объяснимые, она лишь сокрушенно вздохнула. Но затем вновь повернулась к дочке и, отерев ладонью испарину с её лба, пригладила растрепавшиеся светлые волосы. - Ну-ну, не плачь, детка! Все уже хорошо! Сейчас я разбужу Стёпу, он отнесет тебя обратно в спальню, сама позову Анну, чтобы тут все прибрала, а… - и здесь Ольга вновь коротко и умоляюще взглянула на мужа, - дядя Митя подождет пока здесь.
Дмитрий Игнатьев: * с безумным любимым семейством* - Да вот еще! – неожиданно проговорил Игнатьев, не меняя позы, а только усмехнувшись тому, как его только что окрестили. – У «дяди Мити», знаешь ли, совсем другие планы! И Стёпу нам будить вовсе не обязательно, правда, малыш? – спросил он, переводя поблёскивающий иронией взгляд на Саньку, которая тут же кивнула в ответ, пораженная тем, что кто-то смеет так, в открытую, перечить самой маме. - Славно! – вновь улыбнувшись ей, Дмитрий Кириллович «отклеился» от двери, сделал пару шагов, затем наклонился и легко поднял девочку с пола, устраивая у себя на руках. – Ну вот. Мы пока пойдём, а мама скоро к нам присоединится! Я же, тем временем, если успею, расскажу тебе страшную историю о том, как однажды съел целый кусок мыла и что из этого после вышло. - Мыла?! – чуть приоткрыв рот, Санька уставилась на него во все глаза, окончательно забыв, что только что плакала. – А зачем? - На спор! – коротко откликнулся он, хитро покосившись при этом на супругу, взиравшую на них со странной смесью, удивления и задумчивости. И, ничего более пока не объясняя, неторопливо двинулся прочь по коридору вместе с Санькой, по-прежнему восседавшей у него на руках. Дождавшись, пока они скроются в комнате дочери, покачав головой и улыбнувшись своим мыслям, отправилась будить Анну и сама Ольга. Далее, спустя еще несколько минут, они вдвоем вошли в Сашкину спальню, имея при себе все необходимое. Хотя, уже при первом взгляде на девочку было очевидно, что в этом больше нет особой нужды. Как все дети на свете, едва почувствовав себя лучше, Санька почти сразу забыла о своей болезни. И теперь, устроившись по-турецки под одеялом, с интересом слушала то, что ей говорил Дмитрий Кириллович. Вернее, дослушивала – прикрывая ладошкой рот и временами хихикая. Потому что, как только Ольга и ее горничная вошли, Игнатьев тотчас рассказывать прекратил, встал со стула, давая обеим место у края девочкиной постели, и, взяв с Александры с крайне серьёзным лицом честное слово никому и никогда не рассказывать о том, что она только что услышала, тихо покинул комнату. Прошло еще примерно полчаса, пока Саня, переодетая, умытая и напоенная на всякий случай отваром ромашки с тысячелистником, наконец, вновь задремала в своей постели, а Ольга смогла вернуться к мужу. Когда она вошла в комнату, Митя сидел в кресле с какой-то книжкой в руках. А впрочем, скорее, просто ждал её возвращения, а не читал. Во всём этом зрелище было что-то глубоко естественное и обычное, будто бы происходившее здесь всегда. Но Ольга все равно залюбовалась, остановившись у входа, пока сам Игнатьев не поднял на нее взгляд, откладывая в сторону книгу. - Ну как, всё хорошо? Кивнув, Оля на цыпочках прошла разделявшие их несколько шагов и опустилась на подлокотник его кресла. - Добро пожаловать в нашу безумную семью, - произнесла она. Потом усмехнулась и поцеловала его в щеку. – Извини, пожалуйста, что всё так вышло. Эта ночь… - … Началась очень бурно – всё, как мы и планировали, - закончил, также улыбаясь, за жену Игнатьев, притягивая ее к себе. – Но учти, что я надеюсь на еще более яркое продолжение! Столь разнузданное… - проговорил он чуть тише, вновь распахивая пеньюар на ее груди, скользя ладонью под гладкий шелк и продолжая говорить, уже почти касаясь губами ее губ, - такое скандальное… что о нем нельзя будет вспомнить, не краснея, даже в самой глубокой старости! - Неужто ещё более… скандальное, нежели таинственная история… с поеданием мыла… на спор? – прерывисто пробормотала Ольга, тщетно пытаясь продолжать одновременно шутить и удерживать в узде рвущееся прочь от его ласк и прикосновений дыхание. - Конечно! – без сомнений уверил Игнатьев, еще одним движением окончательно перетягивая её к себе на колени, и вновь приникая губами к её губам – теперь уже настоящим, глубоким и полным страсти, поцелуем, самостоятельно решив сразу за обоих, что шуток и разговоров на сегодня уже более чем достаточно…
полная версия страницы