Форум » Постскриптум » Un amour, une vie » Ответить
Un amour, une vie
Аделин Бонне: Время - осень 1942 года. Место - Франция, Лотарингия. Город Малэн. Участники - Аделин Бонне, Отто-Георг фон Аренберг
Ответов - 45, стр:
1 2 3 All
Аделин Бонне: - Неужели ты и вправду позволишь проклятым бошам так с нами поступить, Аделин? Почему?! Оторвавшись от вязания, мадам Бонне тяжело вздохнула и с укоризной посмотрела на младшего брата, который с сердитым видом вышагивал перед ней по комнате, то и дело удрученно ероша на затылке основательно отросшие за лето светло-русые волосы. - Ты задаешь мне этот вопрос в четвертый раз за последние полчаса. Я устала объяснять. И вообще очень устала, - сказанные негромким голосом, слова эти, тем не менее, несли в себе тот оттенок интонации, по которому каждый, кто хорошо знал Аделин, мог догадаться, что ее действительно лучше оставить в покое. Однако юноша был слишком разгорячен и раздосадован, чтобы это заметить: - Но как же так? Это ведь они, они убили нашего Антуана! Это ведь против них сейчас сражается Анри! А мы… выходит, вместо того, чтобы сопротивляться, вот так, запросто, отдадим им наш дом? - Да. Именно так мы и поступим, Жижи… - Я же просил тебя не называть меня этим дурацким именем, словно мне все еще три года и ты кормишь меня кашкой с ложечки! Меня зовут Жан-Поль! И я уже взрослый! - В самом деле? Тогда и веди себя соответственно! – отрезала Аделин все тем же спокойным тоном, после чего окончательно отложила в сторону спицы и пряжу вместе с начатой лишь прошлым вечером спинкой будущей новой кофточки. По всему выходило, что сегодня ей так и не дадут ее закончить. Вначале Сантин с ее причитаниями и вздохами, теперь Жижи… будто сговорились, в самом деле! Будто бы не об их благополучии прежде всего печется она, Аделин, делая возможное и невозможное ради того, чтобы у них даже в нынешние трудные времена было все самое необходимое! А дом… ну что же, его жаль. Но ведь это всего лишь стены, мебель, шторы. И их можно будет поменять, выкинуть, наконец, сжечь… но после. Когда закончится война. А теперь нужно просто сохранить самое важное. И речь, уж, конечно, не о столах и стульях. Даже не о доме, который перестал быть таковым для Аделин еще в мае позапрошлого года. Когда на порог его ступили… нет, не нацисты. А всего лишь местный почтальон, который и принес страшную весть о том, что лейтенант Антуан Леблон пал смертью храбрых в полях сражений где-то на франко-бельгийской границе. Именно с того дня этот дом стал для нее будто чужим. Именно с того дня – а даже не после утраты обоих родителей, в сердце навеки поселился, вместе с ненавистью, холодный липкий страх потери. Аделин было пятнадцать, когда, произведя на свет младшего сына, умерла ее мать. Еще через полтора года от туберкулеза, следствие пережитых в Первую мировую газовых атак, скончался ее отец, оставив на руках семнадцатилетней девушки двух младших братьев, один из которых едва научился ходить, а второй, тринадцатилетний Антуан, бредил карьерой офицера – странная мечта для сына скромного фермера. Но она осуществилась. Благодаря Аделин, которая всего через год сумела сделать головокружительную, по местным меркам, конечно, партию, сделавшись женой владельца единственного на всю округу небольшого завода по производству кирпича. В то время Анри Бонне было уже за тридцать. Но в юную продавщицу табачной лавки, в которую однажды заглянул, чтобы пополнить свой запас кубинских сигар, он влюбился как безрассудный мальчишка. Они поженились через полтора месяца. Своего супруга новоиспеченная мадам Бонне не любила. Но уважала и была безмерно признательна ему за ту жизнь, что Анри дал ей и братьям, которые с того же дня стали жить вместе с ними в большом по здешним понятиям особняке на Рю де ла Гар. Том самом, который согласно предписанию, врученному хозяйке двумя немецкими военными, явившимися нынче утром, мадам Бонне надлежало покинуть не позднее полудня следующего дня, взяв с собой лишь необходимые личные вещи. Так как сам дом немецкое командование реквизирует для нужд Рейха. В чем именно заключались пресловутые нужды было, впрочем, не трудно догадаться. Три дня назад в городе начали расквартировывать гарнизон оккупационных войск. А офицерам необходимо отдельное жилье… Узнав об этом, Аделин почти не удивилась – ее особняк был одним из лучших в Малэне. И, как уже было сказано, не слишком расстроилась: в конце концов, у нее был еще старый дом отца на ферме, что в двух километрах от городка. Старый и полуразвалившийся, но он уж точно никому не понадобится. Поэтому в течение всего сегодняшнего дня она методично и без лишних эмоций упаковывала все, что может им там пригодиться. А после еще договорилась с месье Жаки, соседом, что тот предоставит им свой старенький грузовичок, чтобы можно было перевезти вещи. Все это происходило под беспрестанные причитания Сантин, шумной, полной и далеко уже немолодой но, несмотря на это, все еще довольно шустрой и проворной пикардийки. Она служила в доме Бонне последние лет тридцать пять поварихой и экономкой, не допуская сюда никаких других слуг, выживая их обыкновенно в считанные дни после очередной отчаянной попытки хозяев нанять кого-нибудь ей в помощь. Так вот для Сантин, в отличие от мадам Бонне, необходимость оставить дом, которому служила верой и правдой, будучи словно кошка, даже более привязанной именно к нему, а не к обитающим в нем людям, была истинной трагедией. И вместе с юным Жан-Полем они сумели довести Аделин сегодня до свойственного ей, также по причине общего спокойствия, состояния тихого бешенства. Которое, впрочем, усилиями младшего брата, все еще продолжающего допытываться, зачем она согласилась отдать их дом немцам, грозило вот-вот перерасти во вполне себе явное… - Если ты взрослый человек, Жан-Поль, то должен понимать, что иногда выбирать приходится не между плохим и хорошим, а между плохим и очень плохим. Сейчас как раз последний случай. Но если мы отступаем, это еще не означает, что мы сдались. Я ненавижу немцев так же, как и ты. И никогда не прощу им Антуана. Но сейчас я должна заботиться прежде всего о тебе. И о Сантин, конечно. Так что прекрати эти бессмысленные терзания и иди спать. Поздно. Поднявшись с дивана, она подошла к юноше и, привычным жестом пригладив его торчащие во все стороны вихры, поцеловала в затылок. После чего медленно побрела в спальню, даже не думая о том, что вот-вот проведет в ней последнюю ночь… А наутро, все началось опять. Стенания Сантин, сердитое сопение и гневные взгляды Жижи во время завтрака… Сколько же раз за это время она посмотрела на часы, не в силах дождаться одиннадцати, когда месье Жаки обещал подъехать и помочь с погрузкой вещей! От вязания, которое всегда помогало Аделин справиться с раздражением, а еще служило неплохой «ширмой», давая возможность отгородиться, когда нужно, от окружающего мира, ее отвлек приближающийся грохот мотоциклетных моторов и последовавший вскоре возглас брата, который все это время не отлипал от окон: - Приехали! Смотри, Аделин! Это, наверное, тот самый фашист, что собирается жить в нашем доме! Ненавижу его! Как же я его ненавижу! - Тихо! – подойдя к окну и остановившись за спиной у Жижи, мадам Бонне положила руку на плечо юноши и выглянула наружу, не отодвигая занавески. Возле порога, и в самом деле, остановился целый кортеж: мотоцикл с коляской, грузовик с каким-то скарбом и черный «хорьх», в котором пока с трудом, но можно было разглядеть на заднем сиденье человека в офицерской фуражке. - Мадам, мадам, да что же это! Почему они так рано?! Сказано ведь, что до полудня мы можем оставаться, а еще нет и одиннадцати! А как же наши вещи? – с этими словами в комнату влетела красная, как томат, Сантин, которой последнее время нелегко давались подъемы по крутой лестнице, ведущей с первого этажа на второй, где и находилась гостиная. - Часом раньше, часом позже… какая разница? Прекрати кричать. Мы уедем вовремя. Не думаю, что нас станут гнать отсюда взашей… Жан-Поль, ты сейчас же сбегаешь к месье Жаки и попросишь его подъехать пораньше. А мы с Сантин пока спустимся вниз… Я хочу посмотреть в глаза этому немцу. Пусть не смеет думать, что мы его боимся!
Отто фон Аренберг: "О Франция, любовь... Твоим полям я душу всю отдам. Какой простор и синь И золото хлебов..." Аренберг не мог выбросить из головы, крутившиеся в ней строчки, да, собственно, не так уж хотелось. Колонна спускалась по дороге со склона холма, и вокруг действительно раскинулись поля, окаймленные подернутыми золотым пологом рощами. А небо было синим-синим, и таким глубоким, что в нем можно было утонуть не хуже, чем в море. После Польши и Фландрии Франция казалась благословенным раем, мирным и прекрасным. Даже несмотря на тщательно замаскированную, а кое-где и открытую ненависть в глазах французов, предписание по возможности соблюдать взаимную корректность обеспечивало жизнь настолько спокойную. насколько это было вообще возможно в такие времена. А еще во Франции всегда находилось и хорошее вино, и красивые женщины, и просторы, ласкающие глаз. Вдали показался городок, прятавшийся между двумя рощами, и видимый пока лишь по изящной, потемневшей от времени колокольне местной церкви - даже издалека впечатляющей четкой соразмерностью линий классической готической постройки. Здесь будет спокойно... Собственно, только этого ему и хотелось. Аренберг был не менее других предан своей стране, но не разделял того искреннего или же наигранного фанатизма большинства офицеров, уже давно усвоивших, что карьеру быстрее и легче всех делают в СС, и те, кто выслуживается более рьяно, и громче других кричит "Хайль". Выслуживаться ему было ни к чему, а вот за подобное расхождение во мнениях можно было вполне загреметь в гестапо. Поэтому "ссылку" в Лотарингию он воспринял чуть ли не с благодарностью, о чем, впрочем, тоже умолчал. - Поймите, друг мой, мне крайне неловко! Отправлять в это захолустье офицера вашего ранга - это расточительность, я понимаю, - нервно перебирая рассыпанные по столу карты, говорил в Париже Генрих Вебер - штандартенфюрер СС, занимавший к тому же должность регирунгсрата гестапо во Франции. - Но что поделать, у нас сейчас всего три переводчика, и те загружены работой. А вы прекрасно говорите по-французски, и легко со всем справитесь, я уверен. - Не сомневайтесь, герр Вебер. Все будет исполнено, - ответил ему тогда Аренберг, скрывая улыбку. Еще бы. С Вебером он приятельствовал, и наедине они были на "ты", но разговор шел в присутствии посторонних и политесс был необходим. Иначе, он не сомневался, тот прибег бы к гораздо более сильным выражениям. Высылка из Парижа была негласным наказанием за стычку с криминальратом Ройссом. Такую, которую в прежние времена разрешали дуэлью. Но благородные традиции были так затерты и извращены, что теперь даже слово это вызывало презрительную усмешку, поскольку ассоциировалось с мензурами - бессмысленнейшим с точки зрения Отто занятием. Но конфликт такого рода между двумя офицерами высокого ранга было все равно трудно замять, и ничего удивительного, что Аренберга предпочли отправить куда-нибудь от греха подальше, с глаз долой. К слову, Вебер, явно по старой дружбе, и вправду оказывал ему большую услугу. Всем было известно, хоть и не афишировалось, что с гестапо лучше не шутить, и превентивный арест и следствие с допросами повышенной категории - по малейшему слуху в неблагонадежности, были вполне реальной опасностью. Нет. Здесь, посреди этих рощ и полей в этом сонном городке, будет намного лучше, чем в Париже, где посреди комендантского часа то тут то там раздаются взрывы музыки, пьяных голосов и смеха, когда в каком-нибудь клубе открывается дверь, пропуская очередного посетителя. Хотя ненависть в глазах жителей - что в провинции, что в столице - везде одна. Пока они проезжали по городку, Аренберг видел, как одни за другими закрываются зеленые рейчатые ставни на окнах, видел, как притаившиеся за занавесками силуэты провожают колонну, думая что их не заметят. Ну что ж... Не все ли равно. Задание, полученное им, ни в коей мере не касалось гражданских. И если предписание о взаимокорректности будет соблюдаться, то и пребывание здесь будет спокойно и посвящено работе, так чего еще больше желать.... На развилке у железнодорожного полотна, большая часть колонны отправилась направо, по Рю-де-Малэн, а черный "хорьх", сопровождаемый мотоциклом и грузовиком, пробрался через переезд и поехал дальше, к самому сердцу городка, располагавшемуся между рекой и железной дорогой. Рю-де-Ла-Гар была очаровательной улицей, обрамленной аккуратными маленькими домиками. За крышами домов уже совсем близко виднелся шпиль готической колокольни, и вот наконец, и особняк, едва ли не самый большой в городке, выходивший передним фасадом на улицу, а задним - в большой сад, плавно переходивший в широкое поле, за которым расстилалась золотящаяся полоса рощи. Аренберг мельком бросил на дом довольно незаинтересованный взгляд, будучи погружен в свои мысли. Но едва замолкла трескотня моторов, как до его слуха донеслось нечто, заставившее его посмотреть на особняк повнимательнее. И только теперь заметить, что у его фасада далеко не так пустынно, как во всем городке, в котором, казалось, все попрятались с их приближением. О, тут похоже никто не прятался, напротив. Какая-то женщина в съехавшем набок переднике, с засученными до локтей рукавами и красным, как свекла, лицом, вопила, не обращаясь ни к кому конкретному: - Я в этом доме тридцать пять лет проработала! И теперь куда? На улицу? Хозяина вот такусеньким на руках тут таскала! Четверка солдат, лениво курившая, прислонившись к стене дома, и явно присланная вездесущим Вогелем для того, чтобы помочь перенести вещи, дожидалась приезда офицера, а худенький, с едва пробивающимися усиками юноша лет восемнадцати-девятнадцати, в форме унтера, державший подмышкой картонную папку, посматривал на бой-бабу с таким видом, словно готов был уже отбиваться этой папкой. Услышав рев моторов, все они, как по команде, выпрямились и вытянулись по стойке смирно, а когда машина остановилась, и офицер встал, чтобы открыть дверцу - разом рявкнули салют. - Хайль! - Хайль... - Аренберг вышел из машины, захлопнул дверцу, и поглядел повнимательнее. Чуть поодаль, ближе к дверям дома, была группка, которую он поначалу тоже не заметил. Двое. Молодая женщина, на вид лет двадцати семи, и долговязый вихрастый юноша, почти еще мальчик. - Что тут происходит? Вопрос был почти риторическим. И без того ясно, что этот юнец, похоже, явно перестарался. - Гражданские, господин майор! - вытянулся унтер во фрунт, явно стараясь продемонстрировать, что не зря тратил время в военном училище. Интересно только - научился ли чему-нибудь, кроме того, чтобы правильно отдавать честь? - Вижу, что гражданские. Что они здесь делают, и что за узлы тут с ними? - Это хозяева, господин майор! Как и было велено, мы реквизируем дом! Аренберг вновь взглянул на молодую женщину повнимательнее, снова оглядел дом, и, понизив голос, чтобы французы его не слышали (кто их знает, понимают ли они по-немецки), сказал юному унтеру: - Вы не знаете, что во Франции не положено выселять хозяев из их домов? - Да, но... - юноша растерялся. Обычно офицеров подселяли в дома к хозяевам, занимая лишь одну-две комнаты. Во-первых, чтобы не плодить еще больше число и без того многочисленных беженцев, вносивших сумятицу в стройный гражданский порядок, который старались поддерживать немцы, и создающих массу дополнительных хлопот комендатурам, а во-вторых, чтобы не разжигать у местного населения еще больше враждебности к завоевателям. Но юному унтеру как-то казалось, что офицеру высокого ранга понадобится весь особняк целиком. И будучи ткнут носом в свою оплошность, он покраснел до ушей, запылавших, словно огни семафора. - Как вас зовут? - по-прежнему подчеркнуто ровно спросил Аренберг, едва не улыбнувшийся при виде этой картины. Стоп. Нельзя. Лицо должно быть маской. - Штайн... Ганс Штайн, господин майор... - Так вот, Штайн, вы свободны. Дальше я разберусь сам. Юноша, не знавший, радоваться ему или паниковать от того, что его отсылают вон, заученно-молодцеватым жестом вскинул руку.
Аделин Бонне: - Да не пойду я к нему сейчас! – угрюмо насупившись, Жижи повернулся к сестре, стряхивая со своего плеча ее руку. Удивленно на него взглянув, молодая женщина слегка нахмурилась и произнесла медленно и отчетливо: – Прости, как ты сказал, я что-то не поняла? Прожив в бездетном – кто этому виной, по глубокому душевному благородству он никогда даже не предлагал Аделин выяснять – браке почти тринадцать лет, месье Бонне всегда относился к младшим братьям жены скорее как к своим сыновьям. Со временем и сама она стала замечать, что невольно копирует его манеру, хотя всячески старалась с этим бороться, находя подобное несколько противоестественным. Но если со средним разница в возрасте была относительно небольшой, потому делать это было, в общем, не трудно, то с Жан-Полем приходилось следить за собой гораздо больше и куда чаще напоминать себе, что она не мать, а именно сестра. И потому они с ним почти равны… Она никогда не была сторонницей жестких мер в воспитании, но в нынешнем возрасте младшего брата таилось слишком много опасностей. Еще больше опасностей нес в себе внезапно сделавшийся таким жестоким мир вокруг них. И Аделин боялась, ужасно боялась, что теперь, в отсутствие рядом надежного и сильного человека, каким всегда ею ощущался Анри, она просто не сможет защитить своего Жижи, еще такого юного и неопытного; что она непременно за чем-нибудь недоглядит, или пропустит что-то важное, и тогда обязательно вновь случится непоправимое. И этого удара она уж точно никогда не сможет пережить – после того, как с таким трудом справилась с потерей Антуана. И потому все последнее время была с младшим братом, пожалуй, несколько строже, чем тот, в сущности, очень домашний и послушный мальчик, заслуживал. Но пусть лучше так, чем дать ему почувствовать свою слабину – и упустить. Потом она все наверстает и восполнит… - Я сказал, что сейчас не могу пойти к месье Жаки, потому что не хочу оставлять тебя наедине с этим немцем! Я твой брат и должен тебя защищать, что тут непонятного?! - О, дорогой… прости меня, пожалуйста! – Аделин вздохнула и сокрушенно покачала головой. Коротко прижав юношу к своей груди, она поцеловала его в щеку. А затем с немного грустной улыбкой привычно пригладила торчащие вихры на макушке, до которой в последние несколько месяцев стало уже не так-то просто дотянуться губами. – Ты прав! Будет лучше, если с нами рядом будет мужчина, ведь правда, Сантин? – обернувшись, мадам Бонне посмотрела на пожилую служанку, которая тотчас же с готовностью закивала, подтверждая ее слова. - Конечно, мадам! Пусть эти мерзкие боши знают, что и нас есть, кому защитить в случае чего! Не прошло и пяти минут, как, взявшись под руки, втроем они спустились на первый этаж, затем молча вышли на крыльцо, возле которого оккупанты, впрочем, еще не успели развить никакой бурной деятельности, явно ожидая распоряжения старшего по званию офицера. Вернее, молчали мадам Бонне и ее брат, которого Аделин на всякий случай продолжала крепко держать за руку. А вот Сантин, едва оказались на улице, тотчас принялась громко возмущаться происходящим по ее мнению произволом, явно рассчитывая, что ее жалобы услышит тот, к кому они прежде всего были обращены – тот самый фашист. Он же все еще не торопился покинуть свой автомобиль, словно чего-то ожидая. Интересно, чего? Того, что к нему навстречу бросятся с цветами? Прямо как в тех коротких немецких пропагандистских фильмах, которые теперь в обязательном порядке демонстрируют перед началом каждого сеанса в кинотеатре «Парадиз», желая убедить население оккупированной страны, что захватчики на самом деле их лучшие друзья? Когда офицер, наконец, соизволил выйти наружу, все остальные военные, до того выглядевшие довольно миролюбивыми, даже расслабленными, внезапно подхватились. И, приветствуя его появление, единым хором выкрикнув пресловутое нацистское приветствие, разом вскинули руки в не менее характерном жесте. От звуков чужой, лающей речи, от резких движений, Аделин невольно вздрогнула. По спине пробежали мурашки, хотя немцы по-прежнему не демонстрировали по отношению к ним никакой агрессии, нарочито не обращая внимания даже на непрекращающиеся вопли Сантин. Впрочем, вскоре она все-таки умолкла – напряженно прислушиваясь к тихой беседе офицера с одним из его подчиненных, молоденьким унтером, который выглядел лишь на пару-тройку лет старше, чем их Жижи. Разговор шел по-немецки, которого не знала ни Сантин, ни сама мадам Бонне. Хотя ей, по большому счету, было все равно, о чем они там говорят. Вместо этого, смело расправив плечи и ничуть не таясь, она холодно рассматривала офицера, словно он был не человеком, а каким-то предметом. Или музейным экспонатом. А Аделин изучала его с близкого расстояния. Как ни странно, он был мало похож на немца. Впрочем, возможно, потому, что до сей поры ей приходилось видеть их в основном в кино, где фигурировали те самые «белокурые бестии» - достойные образчики арийской расы. Или на страницах газет, еще до оккупации, где гитлеровцев изображали, напротив, мерзкими мордатыми типами в рогатых изогнутых касках. Тот, кто стоял теперь перед ней – мадам Бонне даже в мыслях отказывалась причислять его к роду человеческому, был одинаково не похож ни на первых, ни на вторых. Высокий, несколько худощавый, со спокойным и немного усталым лицом, годами он был, вероятно, ровесником ее мужу. Или же нет – военная форма всегда делает мужчин старше… В немецких погонах Аделин не разбиралась, но, судя по почтительному отношению со стороны остальных, чин был не из малых. А манера носить мундир, вернее, то, как он сидел, плюс общая выправка явно выдавали давнюю привычку к подобной форме одежды. Стало быть, кадровый офицер. Убежденный и ярый нацист. Уж точно не из тех, кого просто призвали в армию, как любого из тех, кто его сейчас окружает… Задумавшись о своем, мадам Бонне не заметила, что разговор между немцами уже закончился. И теперь эсэсовец смотрит прямо на нее: вновь ожидает, что она хотя бы первой с ним заговорит? Да никогда в жизни! Вскинув подбородок, Аделин еще больше выпрямила и без того напряженную спину. Но взгляд в сторону не отвела.
Отто фон Аренберг: Ну что же, пора представиться хозяевам. По выражению лиц - радушного приема здесь ждать и не приходилось, да Аренберг его и не ждал. Каким еще может быть отношение жителей оккупированной страны к оккупантам? Человек должен любить свою родину. Хотя он видел и других, тех что лебезили и выслуживались перед немцами. И таких было много. Их услугами пользовались, но глупы и самонадеяны те, кто в верят в подобных людей, и в их искренность. Выражение лиц этой троицы было иным. Три пары глаз - таких разных. Негодующие глаза служанки, гневный взгляд подростка исподлобья, и..... А вот к этому наверное никогда не привыкнешь. К ледяному презрению, и холодной ненависти. Глубокой, бездонной, превращавшей темные глаза молодой женщины в два провала. Наверное такими глазами смотрит на человека смерть... Хотя все же нет. Смерть, наверное, все ж бесстрастна. И не так красива. Подходя к хозяевам, Отто успел внимательно рассмотреть всех троих. Мальчишка, не скрывавший ненависти, наверное был самым подходящим кандидатом на возможные неприятности, но сейчас привычка превентивно расставлять приоритеты своего внимания, и обозначать для себя возможные камни преткновения, отчего-то дала сбой. Потому что после беглого взгляда на троицу, смотрел он лишь на молодую женщину. Удивительное было у нее лицо. Тонкое, с каким-то неуловимым аристократизмом черт, сквозившим и в ее осанке и в манерах, оно странным образом приковывовало к себе внимание, и, подойдя ближе и сняв с головы фуражку, он обратился только к ней. - Добрый день, мадам. - бросившийся в глаза блеск обручального кольца свидетельствовал о том, что он не ошибся. Легкий кивок адресовал приветствие и двум остальным - Майор Отто-Георг фон Аренберг. Прошу простить за доставленное вам неудобство, этот юный унтер неверно понял приказ. Отто говорил по-французски свободно, не коверкая слов, но все же с ощутимым твердым немецким акцентом, от которого никак не мог избавиться. - Никакой речи о вашем выселении нет, и быть не может. По приказанию комендатуры мне назначена резиденция в вашем доме. Поверьте, я охотно избежал бы этого, но приказы не обсуждаются. Я надеюсь, что мое пребывание здесь не слишком стеснит вас? Мне понадобится лишь спальня и рабочий кабинет, и для них сойдут любые помещения по вашему выбору.
Аделин Бонне: Офицер, наконец, заговорил, и сама того не желая, Аделин на мгновение все же утратила свою показную безучастность. То, что он обратился к ней по-французски, удивило почему-то не меньше, чем, если бы на чистом галльском наречии рядом вдруг заговорил какой-нибудь неодушевленный предмет. Например, тот черный автомобиль за его спиной. Возможно, потому, что мадам Бонне по-прежнему отказывала майору Отто-Георгу фон Аренбергу – так он им только что назвался – в праве иметь у себя в наличии человеческую душу. Именно по той же причине она совершенно не стремилась желать ему ни здравия, ни даже доброго дня. Представляться тоже было вроде бы ни к чему: какой в этом смысл, если через несколько минут они все равно расстанутся и, хочется надеяться, никогда больше не встретятся? Едва заметно кивнув в знак того, что услышала обращенные к ней слова, мадам Бонне посчитала, что этого будет вполне достаточно, чтобы считать их общение состоявшимся. Однако Аренберг явно придерживался иного мнения, и потому вдруг пустился в долгие и многословные объяснения, которыми, верно, надеялся как-то улучшить отношение к себе, но вместо этого лишь усилил желание сказать в ответ что-то резкое и желчное. «Приказы не обсуждаются»?! Ах, надо же, какая жалость, господин майор-как-вас-там-называть! Может, прикажете еще и посочувствовать вам по этому поводу? Но вместо этих слов, так и рвущихся с языка, Аделин лишь крепче сжала руку младшего брата, чье прерывистое от сдерживаемой ярости дыхание к этому моменту стало особенно частым, и произнесла: - Благодарю за заботу, - она искренне старалась, чтобы это прозвучало как можно более безразлично, но в интонацию все равно против желания просочился сарказм, который Аренберг, человек явно неглупый, наверняка тоже сумел заметить. Хотя, внешне это никак не отразилось на его спокойном, словно маска, лице. Аделин же, напротив, в этот момент внутренне сжалась, проклиная себя и свой чертов язык: упрекает в несдержанности Жижи, а сама, между тем, лишь подает ему в этом дурной пример… - Никому не нужно тесниться, господин офицер. Дом в вашем полном распоряжении. У нас есть другое жилье, - прибавила она через минуту, кажется, впервые обращаясь к немцу столь развернутым предложением, однако, не собираясь более делиться никакими подробностями на этот счет. Но тут в их разговор внезапно вступил третий участник, вернее, участница, мгновенно переключая на себя всеобщее внимание: - Да уж конечно! Где?! Где, скажите, мадам у вас есть еще другое жилье, кроме этого?! - Сантин! – воскликнула мадам Бонне и возмущенно взглянула на свою служанку, совершенно опешив от подобной наглости и вероломства. – Опомнись! Что ты несешь?! Но та была явно не настроена сдаваться. Уперев могутные руки в крутые бока, чуть склонив вперед голову и выпятив нижнюю губу, она смотрелась абсолютным воплощением упрямства. - Правду, мадам! Чистую правду!.. Какой там дом?! Нет у нас никакого другого дома! Не слушайте ее, месье офицер, мы согласны остаться, комнат у нас, и правда, предостаточно, на всех хватит! – повернувшись к Аренбергу, заявила она своим обычным безапелляционным тоном. И прежде не отличаясь покладистым нравом, на первых порах замужества эта сварливая пикардийка попортила мадам Бонне крови не меньше, чем иная свекровь – до тех пор пока Аделин не почувствовала в себе достаточной уверенности и сил сопротивляться ее лютому произволу. Но рецидивы порой случались и по сию пору. И чаще всего – в наиболее неподходящие моменты, вроде нынешнего. Чувствуя, как в крови начинает закипать уже вовсе не холодное, а вполне себе настоящее бешенство, Аделин молча схватила своенравную старуху за рукав и потащила за собой в дом, громко хлопнув дверью прямо перед носом тоже явно несколько ошеломленного происходящим немца. Который прекрасно понимал, о чем они говорят, но до сих пор явно придерживался тактики невмешательства. Должно быть, наиболее рациональной, в данном конкретном случае… - Ты что, тронулась умом?! – прошипела, между тем, Аделин, уже не думая о том, чтобы сохранять лицо, когда они оказались наедине: все случилось так быстро, что бедняга Жан-Поль даже не успел заскочить следом. И потому так и остался стоять перед Аренбергом в одиночестве. - У кого просить собралась? Чьё благодеяние принимать? Убийц Антуана?! У тех, которые каждый день стреляют в Анри?! Да я рядом с ним стоять даже не могу от ненависти, не то, что жить в одном доме! Оставайся, если желаешь, а мы с Жижи сегодня же уезжаем на ферму! - Это на ту самую, где крыша течет так, что тазы только успевай подставлять, а между рамами щели в палец толщиной?! – язвительно парировала Сантин. – Хорошо же вы заботитесь о вашем братце, дорогая мадам! Ничего не скажешь! - Что ты имеешь в виду? - Лишь то, что скоро на улице будет очень холодно, мадам! А Жижи прокашлял всю прошлую зиму, и теперь еще доктор Матэн опасается за его легкие… но что нам опасность какого-то там туберкулеза у бедного мальчика, когда главное – это, конечно, ненависть! Это был запрещенный прием, против которого у Аделин не было и не могло быть ни единого аргумента. Настоящий удар под дых, который она ощутила почти физически, когда задохнувшись от возмущения и собственного бессилия противопоставить что-либо в качестве достаточного противовеса, отступила на шаг, к стене, хватаясь за нее ладонью, пытаясь восстановить дыхание, и шепча – совершенно искренне: - Я тебя ненавижу… - Это, мадам, как вам будет угодно, - с удовлетворением в голосе ухмыльнулась в ответ Сантин и, открывая настежь дверь, вновь обратилась к Аренбергу: - Месье офицер, ну что же вы там стоите? Проходите, я покажу вам дом! Заодно подыщем вам комнаты. А ваши парни, тем временем, пусть помогут Жан-Полю занести обратно и разложить по местам наши вещи!
Отто фон Аренберг: Лицо Аренберга, казалось, окаменело, пока он слушал молодую женщину. Да... не просто ненависть. Ненависть непримиримая, абсолютная... Раз она отказывается остаться в собственном доме... Неожиданное вмешательство служанки спасло положение. Ему совершенно не хотелось быть повинным в выселении мирной семьи из дома, да и жить одному в большом особняке было бы неуютно. Хотя... жизнь бок-о-бок с такой вот ненавистью тоже немногим большее удовольствие. Он молча наблюдал, как молодая женщина, очевидно хозяйка, утащила служанку в дом, и оставшись наедине с подростком, который, набычившись, смотрел на него исподлобья, по-прежнему не проронил ни слова, и наблюдал за тем, как четверка солдат, деловито откинув борт у грузовика, принялась сгружать оттуда привезенный скарб. Своих вещей у Аренберга было немного, всего-то пара чемоданов, зато картотечные ящики и прочая канцелярщина, которой следовало находиться в его ведении, занимали порядочно места, и были довольно тяжелы. Он не знал, на какой срок направлен сюда, и, подозревал, что помимо основной задачи, ему придется еще и заниматься местным населением, поскольку в маленьком городке не было своей комендатуры, а разместить гарнизон в городке, не установив контроля над его мэрией, было бы по меньшей мере, нелепо. Курт Мейер, сухопарый, желчный, и пожилой уже солдат, исполнявший при Аренберге обязанности и денщика, и ординарца, и повара, и снабженца, и шофера уже много лет, ворчливый и педантичный, ходивший за офицером, как нянька, но на весь остальной мир смотревший хмурым, подозрительным взглядом, распоряжался разгрузкой, покрикивая на солдат, и явно чувствуя себя в своей тарелке. Аренберг невесело усмехнулся, наблюдая эту картину. Мейер при его особе ощущал себя чем-то вроде орла при Юпитере, и на этом основании смотрел на любого солдата, или даже офицера пониже чином, чем его патрон - свысока, и командовал ими, как хотел. И что самое смешное - его слушались. Вот ведь, какое великое дело - убежденность в собственой значимости! Стоит любых нашивок на воротнике. Наконец, дверь снова распахнулась, и Отто, мельком бросив еще взгляд на насупившегося подростка, вошел, коротко склонив голову в сторону побледневшей, и, казалось, еще более натянутой молодой женщины. Кто она? Замужем, это очевидно, но... а где ее муж? Жив, или погиб? Если погиб, то давно - она ведь не в трауре. Хотя, по теперешним временам, траур - слишком большая роскошь, немногие могут себе такое позволить. Может быть - сражается сейчас? Неудивительно, в таком случае, что она предпочитала бы остаться без крова, чем делить жилье не просто с оккупантом, но и представителем тех, по чьей вине в любую минуту может погибнуть дорогой ей человек. Надо будет узнать, как ее зовут, да и вообще, все что можно о ее семье. Но спрашивать ее саму сейчас не хотелось. Служанка же говорила за двоих. Курт, увидевший, что Аренберг скрылся в доме, забыл про солдат и грузовик, стремглав помчался следом, и теперь маячил доловязой сутулой тенью позади него, чтобы быть под рукой в случае надобности. - Дом большой, и помещение вам найдется, - говорила служанка, открывая дверь в коридор. - Во многих комнатах давно не живет никто, но все в порядке, вы не подумайте... Наверху... - Благодарю, любезная.... Сантин, - вовремя вспомнил Отто, как назвала служанку молодая женщина. - Мне нужно лишь две комнаты, и, желательно в первом этаже. Возможно, я буду возвращаться поздно ночью, и мне не хотелось бы будить вас стуком в парадную дверь, или вынуждать держать дверь незапертой допоздна. Круглое лицо служанки отразило напряженную работу мысли, но, в конце концов, она, проведя незваных гостей по коридору первого этажа, отворила одну из дверей в левом тупичке коридора, и посторонилась. Аренберг, не входя, с порога бегло оглядел комнату. Когда-то это был, повидимому, чей-то кабинет, которым не пользовались, по меньшей мере лет сорок. Под мебельными чехлами угадывались контуры массивного стола и кресла за ним, здоровенная туша книжного шкафа у противоположной стены была похожа на уснувшего в рогожном чехле слона. Прокопченный черный глаз пустого камина смотрел мрачно и пусто. В комнате было относительно прибрано, за ней разумеется следили, не было ни паутины, ни грязи, но был тот особенный запах сырости и пыли, который всегда наполняет помещения, в которых долго не живут. В глубине комнаты виднелась еще одна дверь, и сквозь открытый проем Аренберг увидел краешек довольно большой кровати. Большего ему и не требовалось. Большое французское окно, смотревшее в сад, позволяло войти в кабинет, минуя парадную дверь, а в замочной скважине двери, у которой они стояли, торчал ключ. - Великолепно. Я не слишком стесню вас, если займу эти две комнаты? - А тут давно никто не живет. Это кабинет прежнего хозяина, отца месье Анри. Хром он был, вот и жил на первом этаже. Тут и помер, молодым совсем, до сорока не дожил. Я-то его не застала, но, говорят, так и нашли его мертвым, здесь на полу, а мадам Одетт заперла эти комнаты, да больше ими и не пользовались. Аренберг бегло оглядел комнату еще раз, и кивнул. - Что ж, благодарю вас. - А это...- Сантин хмуро поглядела на сухую, невозмутимую физиономию Курта. - Это кто? Он тоже тут будет жить? - Курт Мейер, мой денщик, шофер и нянька в одном лице, - Аренберг прикрыл дверь и подчеркнуто почтительно посторонился, позволяя женщине пройти обратно по коридору. Та, не ожидавшая галантности от немецкого офицера, да еще по отношению к служанке, вытаращилась на него, как на привидение. - О нем не беспокойтесь, он отлично устроится, скажем, в той пустой пристройке, которую я видел сбоку у вас во дворе. - Маленькая пристройка, о которой шла речь - не то бывший сарай, не то сторожка - бросилась ему в глаза пустыми проемами двух маленьких оконцев и прокопченной внутренней стеной, видимой через эти проемы. Вставить в окна новые рамы и побелить стены - дело одного дня, да и хозяев не стеснит. Офицер понизил голос, хотя Курт не понимал по-французски ни слова, и почти заговорщически закончил:- Он так храпит, что я не рисковал бы предложить ему приют в вашем доме. Служанка чуть не хрюкнула от неожиданности. Манера офицера все меньше и меньше походила на ожидаемую. Человек как человек, ни рогов, ни копыт, не лает, а разговаривает. Ни дать ни взять - бродячий художник, приехавший на этюды и нанимающий комнату на сезон. Однако Сантин не была бы Сантин, если бы сдалась так быстро. Уперев руки в бока, она наклонила голову, как боксер, готовый к очередному раунду. - А стол? У нас сейчас не так, чтобы очень густо! Это все ваша проклятущая война, даже сахару достать невозможно! - На этот счет будьте покойны, мне ничего не нужно. Курт, который прислушивался к звукам чужой речи со все возрастающим подозрением, наконец дождался паузы в разговоре. - Wir müssen das Haus durchsuchen. Mir gefällt nicht der Gesichtsausdruck der Wirtin.1 Аренберг нахмурился. Разумеется - проверить дом, который становился резиденцией офицера высокого ранга, было необходимостью. Но... Он вновь вспомнил тонкое лицо молодой женщины, ее напряженный голос, гордо выпрямленную спину... и черный омут ненависти в глазах. - Nein2 - Aber, herr Otto ...3 - Курт казался ошеломленным. - Ich sagte - nein4, - резче чем обычно, оборвал его офицер, и пошел к выходу. Денщик заторопился следом, но лишь для того, чтобы остановиться с самым растерянным и недовольным видом, услышав очередной приказ. - Bringen Sie das Zimmer in Ordnung. Räumen Sie auf und stellen das Möbel so, wie es woher was. Und belästigen Sie die Besitzer nicht. Das ist mein Befehl.5 Вернувшись в маленький холл, Аренберг коротко кивнул головой, не обращаясь конкретно ни к кому, но, зная, что его слушают все трое, сказал вновь по-французски: - Сегодня, возможно, вам доставит небольшое неудобство возня, связанная с обустройством на постой. После я постараюсь не доставлять вам никаких хлопот. Сейчас я уезжаю, и желаю вам доброго дня. Если вдруг мои люди позволят себе чем-то вам помешать, поставьте меня в известность. 1 - Надо обыскать дом. Мне не нравится выражение лица хозяйки. 2 - Нет 3 - Но, господин Отто... 4 - Я сказал - нет. 5 - Приведите комнату в порядок. Приберитесь и расставьте мебель как полагается. И не беспокоить хозяев. Это приказ.
Аделин Бонне: Теплый сентябрьский день, прощальный привет индейского лета, медленно перетек в такой же спокойный вечер. И казалось почти невозможным представить себе, что пошел уже третий год, как миром владеет прежде невиданное по своей жестокости безумие. О войне в Малэне, конечно, помнили и говорили, однако не так уж и много, пеняя в основном на связанные с ней бытовые неудобства и дефицит. Да и то – полушепотом все больше между домашними, стараясь не обсуждать эти темы даже с соседями, которых знали десятилетиями. Именно взаимная подозрительность, да еще, разве что, как-то незаметно поселившийся в каждом подспудный страх наказания со стороны оккупационных властей были, пожалуй, единственными, помимо продовольственных ограничений, изменениями, произошедшими в жизни этого захолустного уголка Лотарингии. И совершенно не верилось порой, что война – настоящая, а не та, о которой знали только понаслышке, когда-нибудь доберется и сюда. И вот, наконец, это произошло. Пусть без боев, без кровопролития – пока – оккупанты пришли и в их город. В их дома, в их жизнь. Неизвестно, насколько и даже не совсем понятно – зачем? Сидя за столом гостиной с чашкой вечернего чая, Аделин вновь и вновь задавала себе этот вопрос: что немцам могло понадобиться в их маленьком городке? И не находила ответа. Равно как не было ответа и на другой вопрос – почему этот немец захотел, чтобы они здесь остались? Ведь ясно же, что не из человеколюбия или стремления угодить или понравиться? Оставленные Аренбергом солдаты уже давно убрались восвояси, закончив разгрузку вещей в его комнатах. Точнее, в комнатах, которые отвела для него Сантин. Подобного самоуправства мадам Бонне по-прежнему никак не могла ей простить, предпочитая думать, что не принимала никакого участия в решении остаться в городе. Чувствуя это прекрасно развитой интуицией опытной служанки, привыкшей едва ли не спинным мозгом улавливать настроение хозяев, Сантин между тем предпринимала очередную попытку примирения. Видимо, полагая, что в нынешних условиях все равно лучше держаться вместе, чем порознь. - Мадам, да какой нам прок-то от тех комнат, лет двадцать уже, поди, никто там не жил! Мы про них до сих пор не вспоминали, и теперь не будем! А он, фашист этот – пусть себе там и живет, среди плесени. Может, чем заболеет, да сдохнет! Оккупантская морда! – уже который раз твердила она, прислуживая за столом мадам Бонне и ее младшему брату. - «Оккупантская морда»! А с ним-то совсем другим тоном говорила! «Проходите, месье офицер!» «Добро пожаловать, месье офицер!» - едко передразнил ее Жижи, отрывая взгляд от своей чашки, в которую мрачно пялился все это время. Аделин, которой минувшим днем стоило огромного труда и нервов объяснить ему, почему они все-таки не поедут на ферму, тяжело вздохнула. Вот еще одна причина, по которой она чувствовала себя крайне раздраженной – идиотка Сантин, сама того не осознавая, подрывала в глазах Жижи и ее собственный авторитет, заставляя вот так запросто и в один момент менять решение, которое казалось всем правильным и окончательным. А он и так почти отбился от рук… - Жан-Поль, будет лучше, если ты не станешь вмешиваться в наши с Сантин разговоры, - проговорила она, наконец, стараясь, чтобы голос звучал как можно более спокойно. - Ты хотела сказать, в ваши взрослые разговоры, да, дорогая сестрица?! – внезапно вспылил тот, резко вставая из-за стола и заставляя свой стул с грохотом отодвинуться назад, едва не опрокинувшись на пол. – Опять ты это начинаешь?! Я взрослый, поняла?! И ты должна со мной советоваться, должна! А не решать все за моей спиной, исходя из каких-то там «лучших побуждений»! Стукнув от досады кулаком по столу, так, что вздрогнула не только посуда на нем, но даже Сантин, стоявшая рядом и едва не выронившая от неожиданности из рук пустой поднос, Жан-Поль пробкой выскочил из гостиной и бросился в свою комнату. На то, что именно туда, спустя минуту, указал оставшимся в гостиной двум женщинам громкий треск двери, хлопнувшей за его спиной. - Ну что, все еще по-прежнему абсолютно уверена, что поступила правильно? Отодвигая прочь чашку с недопитым чаем, мадам Бонне устало посмотрела на растерянную, что происходило с ней нечасто, пикардийку, и тоже поднялась на ноги, намереваясь идти к себе. Часы на каминной полке, между тем, мелодично прозвонили лишь половину девятого. Время не слишком позднее. Но Аренберг еще не приехал. Чуть раньше Сантин сказала, что он пообещал никому не мешать. Или мешать как можно меньше… Вспомнив об этом, Аделин подумала, что лучше им действительно сегодня больше не встречаться. А то вдруг еще захочет повторить то же самое ей лично, а она в ответ не сможет сдержаться и скажет, что единственный для него способ этого добиться – просто исчезнуть с поверхности земли? Спустя еще примерно полчаса, приняв душ и переодевшись в ночную сорочку, Аделин все же легла в постель, захватив с собой том «Собора Парижской Богоматери». Она никогда никому бы этом не призналась, но сей общепризнанный шедевр литературы чередой своих бесконечных и крайне дотошных описаний парижских достопримечательностей, неизменно оказывал на нее снотворное действие. И тем превосходил своим – для Аделин – занудством даже отдельные философские труды из библиотеки мужа, которые она когда-то из любопытства брала полистать. Но сегодня ее нервы были, видимо, слишком напряжены. И потому даже сам Гюго ничего не смог с ними поделать. Отложив книгу, мадам Бонне потушила лампу и решила просто полежать в темноте, надеясь что сон все-таки придет. Но вместо него в голову вновь пришли лишь мрачные мысли о том, что даже если все это когда-нибудь благополучно закончится, жить здесь она все-таки больше не сможет. И дом этот, выстроенный с любовью и заботой еще дедом Анри для своих жены и детей, отныне навеки осквернен присутствием ненавистного чужака, хоть тот и пытается изо всех сил казаться таким же человеком, как они сами. Даже если он когда-нибудь отсюда уйдет. Даже если его отсюда выгонят. Все равно. Она уже никогда не будет здесь спокойной и расслабленной, не будет в безопасности. Потому что уже знает, как легко и в один момент все это может вновь измениться. Словно в подтверждение этих мыслей, в ту же самую минуту, где-то внизу, возле дома, послышался шум подъехавшего авто, а вскоре после этого – тихий стук входной двери, словно удар судейского молотка означавший для Аделин окончательное подтверждение факта ее личной капитуляции. Не столько перед врагом и внешними обстоятельствами, сколько – перед собой. Перед собственной совестью и принципами. И неизвестно еще, что на самом деле хуже всего.
Отто фон Аренберг: Малэн, лежащий на излучине Мозеля, был очень удобен максимально близко подведенным к реке железнодорожным полотном, и подходил для того, чтобы именно в этом месте устроить склады и организовать бесперебойную переброску тех грузов, что шли по железной дороге, на суда, которые после сплавлялись по реке до самого Рейна. Водный путь был проще, дешевле и безопаснее, тем более в последнее время. Да и занимать железные дороги потоком второстепенных грузов, вроде леса и руды, для непрерывно растущего производства было не с руки, поскольку уцелевшие пути приберегались для переброски частей и вооружения. После дождливой Фландрии и морозов Польши мягкая французская осень казалась настоящей благодатью. Сооружение складов около железнодорожной станции шло полным ходом, уже на второй день работ стали возводить стены, и Аренберг, проведя почти весь день на строительстве, все-таки заглянул в мэрию, точнее, в то маленькое здание на центральной площади, которое тут так именовалось. Мэр - щупленький, нервный человечек, с залысинами, и жидкими волосами, расчесанными так, чтобы по возможности прикрыть просвечивающую кожу, казался похожим на воробья, скачущего по подоконнику в поисках крошек. Большие книги с записями о смертях, рождении и браках жителей Малэна, картотечные ящики, полные совершенно ненужного, по мнению Отто, барахла, запах пыли и примешивающийся к нему тонкий, едкий запах какого-то лекарства - все это вызывало у него скуку, доходящую до тошноты. Ну зачем, спрашивается, все это нужно. А, между тем, ему полагалось вникнуть во все это, чтобы знать, кто чем живет, кто может пригодиться, а кого следует отметить, как неблагонадежных. Последний пункт, впрочем, Аренберга не слишком занимал. Что может случиться в этом сонном городке? Предписание строжайшим образом соблюдать корректность по отношению к местным жителям, не раз им озвученное, и подтвержденное двумя-тремя дисциплинарными взысканиями в первый же день, должно было помочь сделать пребывание их части в городке как можно более незаметным для жителей. А значит - не вызвать в свой адрес никаких возмущений, которые могли бы перерасти в проблемы. Больше всего Отто хотелось просто спокойно делать ту работу, ради которой его сюда и прислали, а не погрязать в возможных проблемах со стороны населения... Вполуха слушая канцеляриста, дрожащим голосом рассказывающего об основных семействах и их занятиях, Аренберг обозревал сквозь белесый табачный дым бесконечные желтоватые папки, в которых, помимо задокументированных статистических данных, хранились еще доносы и кляузы жителей Малэна друг на друга, и размышлял - зачем нужно все это хранить? Да еще без срока. Одну папку открыли для примера, и блеклые губы офицера сложились в презрительную гримасу. Господин Дюбуа подал жалобу на своего соседа Ронне, за то, что тот по вечерам подглядывал в окно за тем, как раздевается мадам Дюбуа. Мадемуазель Шомм кляузничала, что господин Мартен завел себе любовницу. Старушка Леруа утверждала, что жилец, снимающий у нее комнату, шпионит за ней и отправляет свои донесения в Соединенные Штаты путем хитрого устройства, вмонтированного в стену. И так до бесконечности. Причем, находились даже послания, датированные прошлым веком, от людей, которых давно уже не было на свете. Вся эта макулатура представляла интерес разве что для истории городка, и какой-нибудь местной газетенки, издавайся такая в Малэне. Для дела это было лишь потерей времени, а между тем, надлежало разобрать и её. Впрочем, для подобной цели существовал еще вездесущий лейтенант Рихард Вогель. Молодой, лет двадцати пяти, затянутый в портупею так, что было удивительно, как он умудряется дышать, шустрый, исполнительный - настоящая находка для того, кто не желает вникать в тысячи мелочей, с которыми вроде должен быть знаком, Вогель словно был создан для того, чтобы вызнавать, собирать и обрабатывать информацию, а потом подавать ее, как на блюдечке, так, что оставалось только решить - что делать с этой информацией. К тому же и французский он знает, хоть говорит на нем с чудовищным акцентом. Вот и сейчас он что-то строчил в своем блокноте, хотя Отто не имел понятия - зачем молодой человек тратит время на такую ерунду. Ну, раз он так полон энтузиазма, то грех этим не воспользоваться. Может, хоть охолонет, и научится отличать важное от неважного. - Рихард, разберитесь с этой макулатурой, - вполголоса распорядился Аренберг по-немецки, втискивая очередной окурок в пепельницу, и без того уже полную до краев. - Слушаю, господин майор! - выкрикнул Вогель, щелкнув каблуками так, что офицер едва не поморщился. - А здесь у нас данные по судебным разбирательствам, которые имели место...- начал было канцелярист, и на этот раз Аренберг остановил его взмахом руки. - Довольно. Эта информация меня не интересует, я не представитель полиции. Все, что было нужно, я уже услышал. Лейтенант Вогель разберет те папки, которые вы нам показали, в остальном же - прошу заниматься своими обычными делами, как и прежде. Канцелярист с мэром переглянулись, не зная, радоваться ли им, или настораживаться, и Аренберг уже направился было к выходу, когда вдруг остановился, вспомнив, о чем, собственно, хотел узнать с самого начала. - Дом номер пять по Рю- де-Ла-Гар. Что можете сказать о нем, и семье, которая там проживает? Канцелярист засуетился, открывая один из тяжелых ящиков, с ловкостью карточного шулера перебрал корешки хранившихся там папок, и наконец, вытянул одну из них. - Прошу вас, господин офицер. Аренберг лишь коротко кивнул, и вышел вместе с папкой, оставив канцеляриста с открытым ртом, поскольку тот не решился завопить ему вслед, что документы выносить нельзя. В дом он вернулся поздно, как и накануне. Спать хотелось невыносимо, но Аренберг все же включил лампу, сел за стол, и раскрыл принесенную с собой папку. Бонне. Здесь были данные с конца прошлого века, которые Отто пролистал не глядя. Немного задержал взгляд на пожелтевшей фотографии прошлого хозяина, в чьих комнатах сейчас жил, взглянул на даты жизни его и его вдовы, и перевернув лист, стал читать про Анри Бонне. Владелец кирпичного завода, почти разорившегося за время, прошедшее с момента смерти его отца до его совершеннолетия. Однако молодой человек, по-видимому, был не из любителей прохлаждаться. Спустя десять лет он упоминался уже как один из самых состоятельных людей в городке, а в тридцать четыре года.... С новой страницы на Аренберга смотрела прикрепленная скрепкой к бумаге фотография. Все та же молодая женщина - тогда совсем еще девочка. Юная, не больше семнадцати лет, снятая с двоими братьями. Аделин Леблон, в замужестве Аделин Бонне. Антуан и Жан-Поль, младшие братья... Взгляд скользил по строчкам, набитыми щербатыми литерами какой-то допотопной машинки, и раскрывал за каждым словом целую жизнь. Литеры менялись, сообразно тому, как в разные года жизни дотошные канцеляристы вносили в дела каждого жителя происходившие в их жизни значимые события. Совсем внизу листа была приписка от руки. На этом листы в папке кончались, но имелось несколько фотографий, еще не разобранных, и не прикрепленных к листам. Экземпляр фотографии Анри Бонне, сделанный два года назад для получения водительского удостоверения. Снимок его матери, по-видимому, открепившийся от своего листа. Фото Аделин, снятой вполоборота, и словно бы застигнутой врасплох, совершенно не с тем застывшим выражением лица, какое обычно бывает на фото, требуемых к документам. Странный снимок. Аренберг закрыл папку, и прикрыв утомленные глаза, сжал пальцами переносицу. Жизнь этой семьи была здесь, в порыжевшей папке с коричневыми тесемочками. На страницах, исписанных разбитым шрифтом пишущей машинки, с равнодушием механизма, печатавшей точно так же истории десятков и сотен других жизней. Какая странная нелепость. Где-то наверху, в тишине уснувшего дома, послышался тихий отсюда, но вполне слышимый бой часов. Почти полночь, а завтра рано вставать. Офицер со вздохом поднялся, потушил лампу, и нашаривая в кармане френча пачку сигарет, вышел в сад через приоткрытое французское окно, которое служило ему входной дверью.
Аделин Бонне: Старинные напольные часы в темной гостиной мелодично прозвонили одиннадцать раз, когда Аделин, наконец-то, смирилась с мыслью, что уснуть легко и быстро у нее сегодня уже не выйдет. Впрочем, было еще одно средство, которое неплохо помогало успокоиться. Но к нему мадам Бонне старалась прибегать как можно реже. Хотя в курении нет ничего предосудительного, а многие доктора даже открыто советуют его для снятия тревожного состояния. Но она почему-то всегда стеснялась, хотя к сигаретам пристрастилась давно, еще в юности. Было бы странно не попробовать, работая продавщицей в табачной лавке, к тому же крепкий табак неплохо подавлял чувство голода, что в тот отрезок времени было для Аделин тоже весьма актуально. С тех пор прошло много лет. В браке с Анри Бонне она начисто забыла о голоде, и каких бы то ни было лишениях, но среди ее белья в одном из выдвижных ящиков комода и по сей день неизменно обитала пачка крепких «Голуаз». Лежала она там и сейчас. Именно для того, чтобы выкурить сигарету-другую, Аделин теперь и откинула так решительно одеяло, и села в постели, свесив ноги вниз, нащупывая ими по полу домашние туфли, а рукой – выключатель светильника на прикроватной тумбочке. Одновременно внимательно прислушиваясь ко всем звукам, что доносились до ее комнаты из остального дома. Особенно к тем, что снизу. Однако тишины, вроде бы, ничего не нарушало. Потому, уверившись, что все спят, мадам Бонне надела прямо поверх сорочки теплый клетчатый байковый халат и, прихватив с собой в карман красную пачку с крылатым шлемом и спички, тихо выскользнула за дверь. Конечно, можно было бы покурить и у себя – или в раскрытое окно. Но запах, который неизменно поселяется в комнате, в которой курят, даже тогда, когда сам дым уже давно выветрился, казался Аделин отвратительным. Их с Анри супружеская спальня была не единственной, выходившей в общий коридор, через который мадам Бонне теперь неслышно ступала на цыпочках. Миновав спальню Антуана, где все до сих пор было так, как при хозяине в тот день, когда тот уходил на войну – даже получив похоронку, Аделин строго-настрого запретила Сантин ее закрывать и велела по-прежнему поддерживать там полный порядок, словно это что-либо могло изменить, молодая женщина оказалась рядом с дверью комнаты младшего из братьев. Из-под нее выбивалась полоска света. Подумав вначале, что Жижи тоже бодрствует, Аделин решила зайти к нему: может быть, хоть сейчас удастся уладить миром их вечернюю размолвку? Но на стук никто не ответил. Постояв еще немного, она вошла без приглашения и обнаружила, что Жан-Поль, укутавшись в одеяло с головой, точно египетская мумия, крепко спит – так, как умеют засыпать лишь убаюканные своей горькой обидой дети. «Взрослый, называется! – невольно улыбнувшись при виде этого зрелища, мысленно обратилась к нему Аделин. – Был бы взрослый, не дрых бы, как сурок, а бродил по дому, точно так же, как я, не в силах уснуть!» Стянув с головы мальчишки одеяло – хотя бы частично, чтоб не задохнулся, она погасила свет и снова вышла в коридор, направляясь к лестнице. А затем, спустившись вниз, добралась до кухни и там, через заднюю дверь дома, наконец, вышла в сад. Ночь выдалась безлунная, но глаза Аделин уже неплохо привыкли к темноте. Поэтому, постояв совсем чуть-чуть на пороге, она спустилась по ступеням и спокойно прошла затем по дорожке чуть дальше. Туда, где под сплошь заплетенным виноградной лозой навесом находился род беседки с легкой плетеной ротанговой мебелью: столом и тремя низкими креслами, которые обычно убирали лишь на зиму. А пока было еще тепло, потому все оставалось на своих местах. Устроившись в одном из кресел, мадам Бонне достала принесенную пачку «Голуаз» и, раскрыв ее, с некоторой досадой обнаружила внутри лишь одну сигарету. Надо было бы проверить еще там, в доме, но раз уж так вышло, придется ею и ограничиться – не идти же обратно за новой. Склонившись к столу, она чиркнула спичкой о коробок; прикурив, с наслаждением втянула полной грудью крепкий табачный дым, затем положила ногу на ногу – «неприличная поза», за которую бранила еще покойная матушка, но самая любимая и удобная, и откинулась на спинку кресла, буквально ощущая, как, и верно, становится легче и спокойнее. Не врут, должно быть, те доктора… Полную тишину вокруг нарушал лишь тихий шелест листьев от периодически налетающего ночного ветерка, да заполошный стрекот какой-то сумасшедшей цикады, которая, верно, отказывалась поверить, что лето уже закончилось. Привычные звуки, которые не пугали Аделин, хотя она и в принципе не относила себя к той породе пугливых дам, что ни за какие коврижки не выйдут из дому после заката солнца, если рядом не будет мужчины. Теперь, конечно, уже не те времена, что раньше. Но здесь, возле дома, кто может ее потревожить или причинить вред? Впрочем, когда неподалеку от ее убежища, будто под чьей-то неосторожной ногой, вдруг громко хрустнула сухая ветка, не вздрогнуть от неожиданности Аделин не могла. - Кто здесь?! – глухо воскликнула она через мгновение, роняя на землю свою недокуренную сигарету и чувствуя, как от внезапного приступа совершенно иррационального страха, овладевшего ею буквально в какие-то доли секунды, по рукам и спине плотным строем побежали противные мурашки.
Отто фон Аренберг: Аренберг брел по саду, наслаждаясь тишиной. Полной тишиной. Среди дней, заполненных суетой, резкими звуками команд, металлическим стуком, грохотом каблуков, и буквально разрывающими уши голосами (он никак не мог понять - почему чтобы показать свое усердие солдаты и нижние чины всегда стараются прокричать свое "Хайль" или "Слушаюсь" и передать команду дальше - как можно громче) тишина была таким драгоценным даром, что сон отступил, и позволил просто дышать, не думая ни о чем. В юности он никак не мог понять ответа, как это можно - не думать ни о чем. Оказывается можно. Возможно так бывает лишь к определенному возрасту, когда человек начинает уставать даже от собственных мыслей и пустота, которая в юности так пугает - становится желанным блаженством. Он щелкнул зажигалкой, выходя в сад, с наслаждением затянулся, подняв голову к небу, и неторопливо пошел по тропинке, ориентируясь по черным теням деревьев, еще более темными чем окружающий мрак. Сигарета дотлела уже до середины, оседая на нёбе и языке привычным терпким вкусом египетского табака. С тех пор как фюрер, вопреки всем активным пропагандам, которые широко велись во всех странах, повел решительную борьбу с курением в армии, немецкие сигареты стали гораздо хуже чем раньше. Впрочем, Отто не удивился бы, узнав, что на сей счет существовал отдельный приказ, и что их качество ухудшалось намеренно, в расчете на то, что слабое, с каким-то привязчивым аптечным вкусом курево перестанет соблазнять немцев, и тем самым поспособствует оздоровлению расы. Впрочем, расовые вопросы, равно как и заботы о здоровье целого народа, Аренберга не трогали. Сам же он уже несколько лет как перешел на египетский табак, и был им вполне доволен. Где-то между деревьями мелькнула, и поплыла в воздухе красная точка. Словно чей-то маленький огненный глаз из темноты, разгорающийся ярче в пике своей траектории. Кончик зажженной сигареты. Кто там может быть? Это никак не мог быть Мейер, ревностно следивший за своим здоровьем, а представить что кто-то забрался в сад ради удовольствия покурить под сенью деревьев - Аренберг не мог никак. Он отправился в ту сторону, но не прошел и двух третей пути, когда под ногой хрустнула ветка, красная искра стремительной падающей звездочкой рассекла темноту, падая вниз, и нервный, встревоженный женский голос из темноты тут же разъяснил ему - кому это вздумалось, так же как и ему, насладиться ночной тишиной. Он щелкнул зажигалкой, и высоко поднял руку, чтобы с одной стороны хоть как-нибудь сориентироваться в незнакомой обстановке, а с другой - чтобы осветить себя, и тем удостоверить, что он один, и не имеет враждебных намерений. - Добрый вечер, мадам Бонне. - произнес он спокойно, обращаясь к смутному силуэту, темневшему в двух шагах от него в беседке, мимо входа в которую он по-видимому и проходил. - Простите я не хотел напугать вас.
Аделин Бонне: Совместно Внезапный приступ паники миновал так же быстро, как и начался. Аделин успела обернуться и понять, кто нарушил ее уединение, еще раньше, чем он щелкнул зажигалкой, освещая себя самого и маленький участок вокруг. И вторжение это ее, естественно, не обрадовало. - А, это вы… - бросила она совершенно равнодушным голосом, но положение при этом все равно невольно переменила: села ровно и опустила на землю обе ноги, словно школьница за партой. Немец, тем временем, не дойдя нескольких шагов до беседки, замер на месте. Будто бы не решался пройти дальше. Ждал приглашения составить ей компанию? Или надеялся на непринужденный светский разговор? Мадам Бонне чуть отвернула лицо и нервно дернула уголком рта. Странный он какой-то… Понимая рассудком, что ничего ему не обязана – в конце концов, он не гость, которого она пригласила к себе и потому должна развлекать, Аделин, тем не менее, почему-то почувствовала неловкость от этой затянувшейся паузы. И потому все же решилась нарушить молчание первой. - Вы не испугали меня. Просто неожиданно, но я все равно уже собиралась обратно в дом. Это было ложью. Никуда уходить она, разумеется, так быстро не собиралась и чувствовала досаду, что теперь все равно придется. Принесла же его нелегкая сюда именно теперь! - А вы, верно, решили обойти с дозором свои новые владения? - О нет, всего лишь хотел подышать свежим воздухом, - совершенно спокойно пожал плечами Отто. - Сегодня удивительная ночь. Он бросил взгляд на дотлевавшую на полу беседки едва початую сигарету, и переведя взгляд на молодую женщину, едва заметно улыбнулся уголками губ. - Позволите мне вас угостить? Похоже, я все-таки испугал вас, и надеюсь, вы позволите мне исправить мою невольную оплошность? Его рука скользнула в карман френча и на раскрытой ладони появилась едва початая пачка сигарет, с такой спокойной непринужденностью, словно они уже десятки раз беседовали наедине, и угостить ее сигаретой было для него самым естественным делом. Стрела сарказма, пущенная, впрочем, без намеренного стремления уязвить, скорее, автоматически, со свистом пролетела мимо цели. Реакция немца была настолько неожиданной, что Аделин вновь резко повернулась к нему, невольно пристально всматриваясь в лицо, словно действительно могла что-то прочесть по его невозмутимому выражению. Когда же Аренберг, как ни в чем не бывало, протянул ей свою пачку сигарет, Аделин отчего-то и вовсе разозлилась. - Я не люблю немецких сигарет, у них дурной вкус, - сухо бросила она собеседнику. И, игнорируя его жест дружелюбия, или чего уж там еще это должно было, по его мнению, означать, поднялась на ноги, демонстрируя свое намерение уходить. - Совершенно с вами согласен, - спокойно согласился Аренберг. - У них у всех какой-то аптечный вкус. Это египетские, “Могол”. Хотя, возможно, слишком крепкие для женщины, но, во всяком случае, табак без примеси. Он все так же стоял во входном проеме, и лишь слегка посторонился, словно бы знаменуя этим, что не мешает ей уйти, если она того желает. Но проем был неширок, и этого незначительного движения было мало, чтобы освободить ей свободный проход. Случайно или намеренно, но он стоял так, что ей пришлось бы задеть его плечом, выходя. - «Аптечный»? Почему? Впрочем, поверю на слово. Египетские сигареты я знаю. Их курил мой средний брат, Антуан. Его убили на границе с Бельгией весной сорокового года, - ответила она, глядя Аренбергу прямо в глаза: тот стоял ступенью ниже и потому их лица сейчас как раз были на одном уровне. – Вы разрешите мне пройти? Офицер едва заметно дернул бровью, а лоб перерезала глубокая вертикальная складка - единственным свидетельством того, что эти слова произвели на него какое-то впечатление. Он не отвел взгляда, хотя в глубокой тьме сада, казалось, скорее угадывал ее черты, нежели видел их ясно. - Понимаю вас, мадам Бонне, – ответил он негромко. – И сочувствую вашему горю. Увы, офицеры не выбирают – ни как им жить, ни как им умирать. Ваш брат пал, сражаясь за свою страну, и это жребий достойный уважения. Он посторонился, давая ей пройти. Вот сейчас она пройдет мимо, уйдет в дом. И, разумеется, больше подобных разговоров не будет. Если вообще хоть раз случайно попадется ему на глаза. И неожиданно ему захотелось – не то, чтобы удержать, а попытаться перебросить хоть планку, хоть дощечку, хоть веревку через ту пропасть, что разделяла их. Зачем? Он и сам не знал. Что-то было в ней… и в той папке, что он читал лишь полчаса назад. И в этой фотографии, лежавшей в самом конце, не прикрепленной ни к одному листу. В этом странном развороте головы, и взгляде, запечатленном камерой. В этом взгляде не было той пропасти, заполненной пустотой и ненавистью. Там, на фотографии, глаза эти казались смущенными, а еще…. Еще счастливыми. Словно поймал ее врасплох и сфотографировал кто–то родной и близкий. Только вот сейчас этого взгляда у нее нет… И в момент, когда она проходила мимо, он все же произнес – совсем тихо: - Не я начал эту войну, мадам. У каждого есть долг - служить своей стране, куда бы эта страна ни послала его, и чего бы ни потребовала. Так было во все времена. Мой отец погиб в Арденнском лесу во время прошлой войны. И мало семей, в которых прошлая и нынешняя не оставили траурной отметины. Увы. - Долг… - с горечью усмехнулась Аделин. – А что? Очень удобное объяснение для всего – этот ваш… долг. Не вы начали, но вы – один из тех, кто выполняет их приказы. Скажете, что приказы не обсуждаются? Но если они… по сути своей… - «…преступны», - хотела было она сказать, но, вспомнив, кто перед ней сейчас стоит, резко осеклась, испуганно подумав, что и без того уже, наверняка, наговорила столько лишнего, что этого вполне хватит, чтобы уже наутро оказаться в гестапо. И только какое-то глубинное внутреннее ощущение, то самое пресловутое «шестое чувство», убежденно твердило: обойдется. В этот раз обойдется. Но лучше ей больше не играть с огнем так открыто. - Становится холодно, мне пора домой. Спокойной ночи. Спускаясь мимо Аренберга по ступенькам, Аделин слегка коснувшись плечом его плеча, но не придав этому никакого значения, неторопливо пошла дальше, бросив напоследок через плечо: - И вам не нужно быть со мной любезным, господин офицер. Ваш долг вас к этому не обязывает. Аренберг лишь невесело усмехнулся в темноту, откуда она только что вышла, и не обернулся, чтобы проводить ее взглядом в темноту, в которой она растворилась. Что ж, все правильно, а чего еще он хотел. А разве что-то хотел? Усмешка из невеселой стала просто усталой. Он прислонился плечом к боковине входа, и, щелчком выбив из пачки еще одну сигарету, сложил по привычке ладони лодочкой, оберегая пламя зажигалки, хотя ветерок был едва-едва заметным. И долго еще в темноте сада маячил красный огонек, и плыл терпкий запах египетского табака.
Отто фон Аренберг: Несколько дней прошли спокойно. Аренберг уходил рано утром, а возвращался ближе к полуночи. За это время он почти не видел мадам Бонне. Даже выходя покурить перед сном, он не углублялся в сад, не желая снова натыкаться на нее и лишний раз напоминать о своем присутствии. Но однажды ночью увидел в тускло освещенном окне второго этажа чей-то силуэт за шторой, который, впрочем, скрылся с глаз, едва машина подъехала к дому. По утрам, выходя в сад через французское окно, а оттуда через боковую калитку - во двор, к машине, он встречал разве что только Сантин, которая с раннего утра принималась хлопотать по хозяйству, и обменивался с нею лишь вежливым приветствием. Возвращался поздно, и даже в душ ходил лишь тогда, когда дом погружался в сон, чтобы никому не попадаться на глаза, а брился по утрам над тазом в своей спальне, как это делали еще до изобретения водопровода. Сантин, по-видимому, оценила эту ненавязчивость. Как-то раз она даже улыбнулась, когда он, пожелав ей по привычке доброго утра, сел в машину, чтобы ехать на станцию. Маленькая победа в другое время принесла бы удовлетворение, но сейчас все проходило мимо, и глухой ватный кокон вокруг Аренберга с каждым днем становился, казалось, все непроницаемее. Дни, заполненные лихорадочным темпом работы, неслись так, что он не успевал задуматься ни о чем другом. Да и о чем было думать? О мадам Бонне? Вспоминая о ней, Отто лишь устало пожимал плечами. Смешным было желание перебросить мост через пропасть, да и зачем его перебрасывать? Из желания не иметь врага у своего жилища? Что ему было до нее? Столько вражды вокруг, и весь мир сошел с ума в кровавой лихорадке, а он пытался убедить эту женщину в том, что можно попытаться создать мир на крошечном участке вокруг себя? Глупо, учитывая что он и был тем самым кто разрушил ее мир, явившись в него незваным. Так зачем же? Аренберг не знал, да и не собирался об этом думать. Склады вдоль железнодорожного полотна, за высоким забором, который сооружался в том же лихорадочном темпе, росли, как грибы после дождя. На четвертый день над первым из них уже настилали крышу, и здоровенная балка, выскользнувшая из крепления, едва не зашибла двоих солдат, тащивших на тележке листы шифера. Офицеры, которых было всего пятеро, сбивались с ног, стараясь поспеть повсюду, а Аренберг захлебывался в целом потоке сведений, с которыми должен был как-то сообразиться и сориентироваться, хотя не имел никакого понятия о строительстве и потребных для этого материалах. Но ударить в грязь лицом было недопустимо, поэтому он закапывался в бесконечные сметы и расчеты, не выпускал из рук блокнота, пропадая на стройке, и когда добирался до кровати, то буквально валился с ног, а утром все начиналось сначала. Из Парижа требовали закончить строительство в кратчайшие сроки. Ежедневно шли депеши с вопросами - когда можно будет, наконец, слать по этой ветке составы для сплава по реке, а у Аренберга оставался нерешенным вопрос транспорта от станции до реки, до которой хоть и было недалеко, но не перетаскивать же грузы вручную, тогда как, предъявляя непомерные требования, ему так и не выслали даже элементарных грузовиков, туманно отвечая "решите проблему своими силами". Своими силами - подразумевалось экспроприировать транспорт у местных, а это было последним, что Аренберг хотел бы делать. Во-первых, чтобы не плодить недовольства, а во-вторых... кто знает.... Много говорили о Сопротивлении. То там, то сям в маленьких городишках, на заводах, железнодорожных путях и мостах периодически происходили диверсии. Не слишком значительные, но ведь даже булавочные уколы не слишком приятны, а главное - они свидетельствовали о том, что в любую минуту может произойти что-то и посерьезнее. И заранее провоцировать местных в отношении своих людей Аренбергу не хотелось. Кроме всего этого, он ездил и на пристань, которую отдельно выделенный полубатальон поспешно приводил в порядок и укреплял грузовой настил, готовя ее к предстоящей работе. А пока оккупанты, превратившиеся в строителей, за исключением двух взводов охраны, работали, не покладая рук, Курт Мейер, которого не интересовала ни война, ни лихорадочная деятельность, развернувшаяся между железной дорогой и пристанью, ни недовольство местных, и вообще ничего на свете, кроме благополучия его патрона, вел жизнь, совершенно его устраивавшую. Единственное, что его заботило - чтобы "герр Отто" был жив-здрав, сыт и доволен, а для этого он не жалел ни сил, ни времени. Отвозя по утрам майора на станцию, Курт возвращался домой, наводил чистоту в его комнатах, поскольку Аренберг, являл собой образец той самой въедливой чистоплотности и аккуратности, которая в отношении немцев вскоре станет почти нарицательной. И хотя он ни разу не отчитывал своего денщика - малейшая пылинка на столе или тумбочке, малейший беспорядок в вещах или крошечное пятнышко на сорочке или френче вызывали у него ту молчаливую досаду, которой долговязый Курт боялся, как огня. Поэтому уборка, стирка, чистка обуви и мытье машины были для него занятиями ежедневными, к чему присовокуплялось еще и беспокойство о том, что "герр Отто" мало спит, и по его, Мейера, мнению, очень плохо питается. С питанием как раз все обстояло вполне прилично. Офицерам полагался сносный паек, и подойдя с чисто немецкой практичностью к делу, они попросту отправляли свое содержание на полковую кухню, устроенную в здании станции, где повар умудрялся приготовлять из консервов, галет и молока настоящие шедевры. А поскольку их было всего пятеро, то буфет пищеблока отвели под солдатскую столовую, офицеры же облюбовали себе комнатку, в которой раньше обитал билетер, сейчас вытесненный в специально построенную для него будочку, больше похожую на дачный сортир. Это экономило время и избавляло от забот, но Мейер был недоволен. Он считал, что из консервов ничего путного не приготовишь, из кожи вон лез, чтобы отыскать в округе свежие яйца и молоко, но поскольку по-французски не говорил, а пытаться устрашать, как это иногда могли делать солдаты - не умел, ничего не выходило, и это огорчало достойного денщика более всего. Вторым источником его печалей была Сантин. Здоровая, румяная бабища, проворная и крепкая, несмотря на немалый уже возраст, громогласная и энергичная, была полной противоположностью тощему долговязому немцу. Он никогда не мог понять - бранит она его, хвалит ли, или попросту рассуждает сама с собой вслух, когда ей случалось наткнуться на него во время стирки или мытья машины, и он никогда не признался бы себе в том, что побаивается ее и старается держаться от нее подальше. Потому как "герр Отто" занимался лишь своими делами, а сталкиваясь нос к носу с горластой пикардийкой Мейер, который был едва ли младше нее годами, почему-то всегда ощущал себя школьником. Обычные дни обычного денщика нарушились через несколько дней по прибытии. Мейер, который как всегда провел день в хлопотах, и вернулся, как всегда, ко времени ужина на станцию, чтобы попытаться уговорить своего патрона съездить поесть домой, наткнулся на машину. С нее как раз разгружали ящики и корзины, из которых торчали... горлышки бутылок, и еще кончики каких-то свертков. Курт едва ли не сделал стойку при виде этих заманчивых упаковок, и тут же принялся расспрашивать водителя. Оказалось, что это запоздавшие подарки католикам ко дню святого Михаила, и денщик, просияв полетел к своему патрону. Тот как раз отпускал очередного курьера. И в напоенной сизым дымом комнатенке, на стуле, рядом с заваленным бумагами столом, стояла солидных размеров корзина, при виде которой было впору замурлыкать. Ну наконец-то господин майор хоть раз поест дома, по-человечески! Аренберг махнул ему рукой, предупреждая, чтобы не мешал, и переключился на другого солдата, который переминался с ноги на ногу, сжимая в руках пилотку. О чем они разговаривали - Курт не слышал, поскольку с фамильярностью старого слуги, не нуждающегося в разрешении, снял с корзины салфетку, и с наслаждением погрузился в созерцание находившихся там яств. Неизбежные консервы, куда ж без них, банка молока, яйца, настоящие, несоленые яйца в специальных гнездышках, шоколад, пачка настоящего кофе, а не тот эрзац, который немцы уже давно прозвали "негритянской мочой", аромат ощущался даже сквозь упаковку, сгущеное молоко, витаминный мармелад, коробка драгоценного сахара, и даже пачка чая с уродливым карикатурным слоном, который сейчас казася умиленному денщику самым прекрасным существом на земле. Какая роскошь! Отпустив и этого солдата, Аренберг повернулся к Мейеру. Глаза у него были усталыми, а пальцы, вынимавшие очередную сигарету из пачки, стали казалось тоньше, чем были. Курт приуныл, глядя на переполненную пепельницу. - Герр Отто, нельзя вам так много курить... - Покороче, у меня много дел, - офицер щелкнул зажигалкой, и в подтверждение его слов, в дверь сунулся молоденький унтер, которого тут же перекривило от спертого, пропитанного дымом воздуха. - Господин майор, документы по сегодняшним кирпичам... Аренберг лишь вздохнул, подходя к столу. "По сегодняшним кирпичам" Ну и правда, мальчишка... но не то время, чтобы вправлять ему мозги и учить выражаться, как следует. Потом, все потом. - Давайте. Юноша торопливо, на ходу извлекая из папки несколько листов, выложил их на единственный не занятый папками уголок стола, и офицер, не садясь, лишь опершись ладонью с зажатой меж пальцев дымящейся сигаретой, второй рукой быстро перелистал страницы и потянулся за самопишущим пером. - Ну что там у вас, Мейер? - спросил он, не поднимая головы, и размашисто подписывая каждый лист, которые услужливо переворачивал унтер. - Чего вы стоите, говорите же. - Герр Отто, я... - лучезарное настроение денщика тут же испарилось, потому что не успел юный унтер забрать бумаги со стола и отсалютовать, как в дверь сунулась другая голова: - Господин майор, вас просят подойти к четвертому складу. - Иду... Мейер, ну что же вы? - отпуская взмахом руки и юношу, и сунувшегося солдата, Аренберг зажал в зубах сигарету и торопливо перетянул портупею, на пару миллиметров сбившуюся пряжкой набок. - Ужин... - промямлил окончательно упавший духом Курт. - Ведь посылка... вот... я приготовлю? Офицер с усталой улыбкой покачал головой, оправляя воротник, и вынув сигарету изо рта, выдохнул клуб дыма. Эта преувеличенная забота была ему приятна, и не хотелось огорчать преданного Курта. Да и бесполезно - ведь сколько раз объяснял. - У меня нет времени. - Но, герр Отто.... - в отчаянии Мейер осмелился даже возразить, всплеснув руками. - Господин майор, звонок из Парижа, - выкрикнул в приоткрытую дверь кто-то очередной, впрочем, не забывший для порядка стукнуть по косяку. Аренберг торопливо направился к выходу, не имея времени на препирательства, денщик кинулся за ним, и уже идя по тесному, облупившемуся коридорчику, майор бросил: - Отвези корзину нашим хозяевам, вручи Сантин, передай мои поздравления с праздником. Он не знал, католичка ли мадам Бонне, да и праздник давно прошел, да и Мейер, не знающий ни слова по-французски, не сумеет передать поздравления, даже если очень постарается, но менее всего у него было сейчас время и желание размышлять о деликатесах. Телефонист привстал навстречу офицеру над своим столом, поставленным прямо в углу коридора, протягивая ему трубку. - Аренберг! - сказал он, поднося ее к уху, и уже резким жестом неоднозначно приказывая денщику исчезнуть. И уже в следующую секунду забыл и о Мейере, и о корзинке, и о хозяйке, весь ушел в слух, машинально затягиваясь сигаретой, и щурясь от того, что выдыхаемый дым ел глаза. Денщик понуро вернулся в комнатку и взял корзинку. Печально погладил баночки сгущенного молока, накрыл корзину салфеткой, и отправился восвояси пешком, чтобы "герр Отто" вернулся обратно на машине, предусмотрительно оставленной им возле здания станции.
Аделин Бонне: То, что фриц им достался какой-то чудной, Сантин заподозрила еще в самый первый день их знакомства. И с каждым днем подозрение это лишь усиливалось. Целыми днями на службе – но это еще ладно, это понятно, почти не спит, что тоже не фокус при таком напряженном графике, кажется, совсем ничего не ест – довольно странно! Если учитывать всем известное национальное пристрастие немцев к плотной и обильной пище, уже только от одного вида которой у любого нормального француза начинается изжога. Но самое странное в этом Аренберге было другое – то, как он держится с людьми, как подчеркнуто почтительно ведет себя с мадам Бонне… Да что там с мадам, даже вот с нею, с Сантин ведет себя так, словно та особа благородного сословия! Вроде, и не говорит ничего, разве доброго дня пожелает, когда утром случайно попадется ей на пути, а ведь приятно! И вот уже сама Сантин стала ловить себя на мысли, что ей все труднее убедить себя, будто герр майор им враг, а не… ну не гость, конечно, но, скажем, временный постоялец в их доме. Человек приятный и ненавязчивый. И все-таки он враг. Один из тех, против которых теперь где-то в Африке сражается месье Анри. Один из тех, которые убили месье Антуана. Один из тех, про которых рассказывала шепотом, словно боясь, что их кто-нибудь подслушает даже в комнате, где они сидели только вдвоем, двоюродная племянница Сантин, Клотильда, когда приезжала к ней в гости на позапрошлое Рождество. До войны она служила экономкой в богатой еврейской семье, глава которой был юристом. И который еще в ноябре 1939, когда все только-только началось, купил билеты на океанский лайнер до Нью-Йорка для всех своих чад и домочадцев, включая и старшего брата, на паях с которым владел крупной адвокатской конторой. Но тот над ним лишь только посмеялся, сказал, что никуда не поедет из Парижа, а после еще назвал паникёром и трусом: - Очень уж, помнится, верил в неприступность Линии Мажино! – вздыхала Клотильда, горестно качая головой. – Только где теперь та линия? И где теперь наш бедняжка месье Эктор? Когда же Сантин, не заподозрив подвоха, переспросила, что именно та имеет в виду – если этот почтенный месье так и остался в Париже, племянница посмотрела на нее, словно на слабоумную: - Да говорю же тебе: они евреи! – а потом, сделав страшные глаза, шепотом, вернее, только губами, прибавила лишь одно слово: «гестапо». Сантин тогда сделала вид, что поняла, молча кивнула в ответ. И больше они к этой теме не возвращались. Но по правде сказать, до конца Клотильде она все равно не поверила – чтобы вот так уничтожать людей… Ну, одно дело – ежели на поле боя, где или ты, или тебя. А вот так, лишь за то, что у него нос с горбинкой большей, чем у тебя самого… Нет. Что-то здесь не клеилось. Или же Кло ее специально хотела напугать посильнее, дуру простодушную. У них, в Малэне, тогда ни про нацистов, ни про гестапо толком еще не слыхивали. Да и евреев-то этих самых отродясь ни одного не было. Или не знали просто… Но как бы там ни было, и что бы ни говорили про немцев плохого, их герр майор человеком был вполне сносным. И об этом Сантин даже как-то осмелилась сказать в присутствии мадам Аделин и Жижи. Зря, конечно. Потому как если сама мадам еще сдержалась, глаза только стали сразу какие-то чужие – холодные, то братец ее младший сильно злился. Даже идиоткой обозвал, что Сантин весьма обидело, но пуще того обидело – что мадам его за то никак не приструнила. В общем, с тех пор Сантин свое мнение оставляла при себе. Но с Аренбергом держалась вполне дружелюбно, особливо, если мадам рядом не ходит. Совсем иное – с его денщиком. Вот ведь осел из ослов-то! Вроде, и немолодой уж мужик, а все одно, бестолковый – жуть! Ни слова по-человечьи не знает, только гавкает что-то по-своему. А что хочет – не разобрать! Еще и страшный, что смертный грех – длинный, худой, форма, как на огородном пугале, мешком висит, рыжий, да рябой, а все туда же… Когда бы Сантин мимо не проходила, по делу какому, или просто так – вечно пялится! Оно, конечно, есть на что пялиться, бог не обидел. А в молодости, так и вообще хороша была. Но только не теперь же! Не в их же нынешние лета! Но все-таки, глупая бабья порода, не переделаешь! С тех самых пор, как заметила, что ординарец майора на нее посматривает, Сантин будто и сама чуточку помолодела. Ходить стала полегче, не так, как всегда, топая, и даже про больные коленки порой забывая, одежду повнимательнее выбирать… даже, вон, про крем вспомнила, какой мадам ей на прошлые именины подарила, заметив, что руки у служанки от постоянных хлопот по хозяйству вечно красные, да с потрескавшейся на пальцах кожей. Сантин тогда поблагодарила, конечно, да только не поняла, зачем оно ей – сроду не пользовалась она никакой косметикой. И теперь думала, что не соберется. Так и стояла сиротливо жестяная баночка за маленьким зеркалом в ее комнате до сегодняшнего утра, когда пикардийка, причесываясь поутру, отчего-то вдруг решилась, наконец, поближе ознакомиться с ее содержимым. Открутив крышку баночки, перво-наперво поднесла к носу – крем пах приятно, будто фиалками какими. И на вид тоже был ничего – белый, словно нутряной жир, которым, и правда, иногда, в самые холода, женщины у них в деревне смазывали своим детишкам щеки, а себе – руки. Нанеся немного крема на руку, Сантин втерла его в кожу, эффект ей понравился. Потому, решив повторить эксперимент вечером, снова завинтила покрепче крышку баночки, и отправилась по своим делам. Гадая между делом, попадется ей нынче на пути сам герр майор? Или, может, его верный паладин? Однако не случилось. И, занятая домашней работой, Сантин даже не вспоминала про Курта Мейера. Пока вечером тот сам вдруг не явился на порог ее комнаты.
Отто фон Аренберг: Ну вот, сказать-то сказал. Поди, да отдай, да передай. А как передать-то, если и полслова по-ихнему не знаешь. Вот ведь и правда, лягушатники - говорят, что квакают, точь-в точь лягушки на разливных прудах, которых он ловил в детстве. Некстати вспомнив родные края, Курт даже немного загрустил, пока шел к дому. Однако - сказано, значит, надо выполнять. Хотя с какой бы охотой он употребил бы содержимое этой корзинки куда более уместным образом... На кухне никого не оказалось. Ужин, по-видимому, был уже закончен, даже посуда уже вымыта. Мадам с братом, очевидно, сидели у себя наверху и не показывались. Мейер был весьма этому рад. Ему совершенно не нравились постные физиономии этих французов. Ишь, важничают, точно графья какие! Герр Отто, между прочим, герцогского рода, да! Курт так гордился этим фактом, словно бы сам принадлежал к аристократии, ведущей свои корни из средневековья, и совершенно не придавал значения тому, что герцогство Аренберг перестало существовать почти сто лет назад. Курт был родом из Айкхорста, и почтенные землевладельцы весьма гордились тем, что некогда их земля, да и еще парочка соседних провинций были суверенным государством, которое управлялось не каким-то там, общим для всей Германии Кайзером, а своим собственным герцогом, который, между прочим, свои земли холил и лелеял, так же, как и людей, и вообще, в доброе старое время... К майору в денщики он попал еще в бытность того гауптманом, и по собственной инициативе, потому что пришел в дикий восторг, услышав знакомую фамилию, и напросился на перевод к нему, в другую часть, отказавшись для верности от ефрейторских нашивок, которые уже обещаны были ему в своей. Герр Отто, услышав от нового денщика эту ностальгическую летопись, лишь улыбнулся этому доказательству того, что старый добрый феодальный дух в бюргерских деревнях все же неискореним, и, в общем, наверное, был доволен, зная, что ему служат не столько по обязанности, сколько и по охоте, но никоим образом никаких эмоций по этому поводу не афишировал. И по-прежнему обращася к Мейеру на "вы", тогда как остальные офицеры со своим денщиками не церемонились Этот факт наполнял Курта гордостью, и он втайне мечтал о том, что было бы, если бы род Аренбергов каким-то чудом вернул бы себе прежние владения. Быть бы ему, Курту, не иначе как мажордомом в родовом замке! Да, никак не меньше! И, исполняя свои повседневные обязанности, он даже к стирке белья относился с таким вкусом, словно бы стирал не сам, а командовал целой командой прачек и полным штатом прочей прислуги. Именно поэтому его до глубины души возмущало отношение французов. Войну они проиграли, земля их оккупирована, так поди ж ты - еще и нос воротят, нет, чтобы быть повежливее! Зря герр Отто с ними церемонился. Он с ними, значит, по-человечески, с этими лягушатниками, а они еще и наглеют. Точно победители, тьфу! А Сантин? Ох, Сантин... И ведь хороша же баба, по всему видать, и хозяйка, каких мало, достаточно поглядеть, как любое дело в руках спорится, и посмотреть есть на что. Только горласта не в меру, и боевитая, аж страх берет. Невеселые размышления сами собой, а выполнение распоряжения - это святое. Вот и стоит Мейер посреди кухни, оглядывается тоскливо. Оставить что ли, корзинку тут? Пусть себе найдут ее наутро, да пусть хоть решат, что она оказалась тут по велению Святого Духа, ему-то что? Только ведь яйца-то наверняка испортятся... Или нет? Тяжелый вздох не прояснил ситуации, и Курт отправился бродить по первому этажу, пытаясь отыскать неуловимую служанку. Кто ее там знает, чем занята - может, белье разбирает, или сушит чего-то... Тыкался без толку, то в одну, то в другую дверь, нигде ни души. Не дом, а склеп какой-то. И ведь снаружи таким большим не кажется. Какие-то двери были заперты, какие-то нет. Очередная дверь, вот, открылась, а за ней... - Мein Gott!!! - выпалил ошарашенный немец, когда к нему навстречу из полумрака комнатки обернулось привидение. Вроде бы похожее на Сантин - но белое, как смерть, настолько белое, что едва ли не светилось в этом полумраке. И выражение лица у привидения, было явно недовольное, точь-в точь, как у Сантин. Перепуганный, он отшатнулся назад, в панике забыв обо всем на свете, и истово крестясь левой рукой, поскольку, даже пребывая в шоке, не забыл о том, что уронить корзинку с драгоценными яйцами - недопустимо ни в каком случае. - Herr Jesus Christus, Sohn Gottes, hab Erbarmen mit mir Sünder!!! * - Мой Бог!!! Господь Иисус Христос, Сын Божий, помилуй мя грешного!!!! (нем)
Аделин Бонне: После ужина дом довольно быстро погрузился в полумрак и тишину. Мадам Бонне сразу же ушла к себе в комнату, как поступала каждый день с тех пор, как в доме появился новый жилец. Юный Жан-Поль, у которого только что начался в школе учебный год, тоже отправился к себе корпеть над уроками. И лишь Сантин еще некоторое время прибиралась на кухне, но быстро закончила – чего там прибирать-то – за двумя едоками? – и тоже вернулась в свою комнатенку, в которой обитала уже без малого тридцать пять лет. - Да, не те нынче времена, - усевшись перед зеркалом, проговорила она, обращаясь к собственному отражению. Не то, что прежние, когда хозяева этого дома семейной компанией подолгу засиживались в гостиной за картами, шахматами – или же просто за бокалом вина и доброй трубкой табака, который месье Бонне предпочитал любым сортам папирос и даже сигар. Сантин в этих посиделках, конечно, не участвовала, но все равно, возясь с посудой на кухне, с удовольствием прислушивалась к веселой перекличке голосов, доносившихся с верхнего этажа, в полной мере ощущая и себя частью этого мира, этой семьи. Своей-то все равно не было, да и когда ее заводить-то, коли с утра до вечера в домашних хлопотах? Но Сантин ни о чем не жалела. Напротив, всю жизнь была благодарна месье Эрве, батюшке своего нынешнего патрона, который, пожалев сироту, принял ее служить к себе в дом. А ведь никто больше не брал: уж больно тоща и слаба казалась всем полуголодная четырнадцатилетняя девчонка, искавшая по чужим людям любой работы, чтобы с голоду не помереть – только кому нужна такая работница? Даже в бордель ее тогда не взяли! Отчаявшись, подалась Сантин было и туда, но местная мадам, критически оглядев с ног до головы замарашку, хмыкнула, что ей не мужиков соблазнять, а ворон в огороде отпугивать – вон, и наряд вполне подходящий… Да, не любила Сантин вспоминать тот день своей жизни, но только именно в него и встретился на ее пути месье Бонне. И с тех пор служила она ему и его семейству истово и преданно. И убивалась, как по собственному отцу, когда помер – доктор сказал, что сердце у него разорвалось. И сына его, месье Анри, любила, точно своего. Поди, покрепче, чем даже сама мадам Одетт, которая, бывало, по полгода в Париже живала, проматывая мужнины денежки. Не любила, значит, провинцию! Родом была парижанка. Туда же насовсем и уехала, как супруг помер, оставив сына, совсем еще мальчишку, в Малэне, на попечение Сантин. Но месье Анри оказался толковый, да настойчивый. Выучился в университете, а после принялся отцовское дело из руин поднимать, да так развернулся, что мамаша его, прознав об успехах, даже вернуться из столицы захотела, дескать, охота с сыном помириться. А он не принял. Только денег послал. И после еще слал, пока не померла она от болячки какой-то в этом своем любимом Париже. Он тогда уж взрослый был, но все никак не женился: накрепко, значит, мамкино предательство в мозгах засело, в каждой бабе такую же, как она, поди, видал! Пока не встретил девчонку эту – тоже без роду, без племени, как сама Сантин. И чем она его зацепила, бог один ведает, но женился, в дом взял и братьев малолетних, выучил их и вырастил. А своих детишек, вот, не родилось. И хоть знала Сантин, что нельзя так думать, но все одно сами мысли в голову лезли – потому это все, что не любит мадам Аделин мужа-то! Не любит, и все! Уважает, да, хорошей женой быть всяко ему пытается, но не любит! Да и вообще неясно, может ли кого любить по-настоящему, по-бабьи? Уж больно холодна! И что в ней месье Анри нашел, в самом деле? Такой, как она, явно другой мужик нужен. Такой, как этот, вон… немец их! Оба словно из одного куска мрамора холодного высечены – все молчат, смотрят, слова никогда не скажут, а чего думают – вовек не догадаешься. За такого ей надо было бы выйти, а не за месье Анри! - Господи, боже мой! Да что ж это за дурь в голову-то лезет?! – словно опомнившись, Сантин вновь испуганно взглянула на себя. – Наваждение какое-то! Морок! Перекрестившись и прочитав, на всякий случай, короткую молитву Богородице, пикардийка опустила глаза и наткнулась взглядом на заветную баночку с кремом, от вида которой стало еще стыднее перед мадам Аделин, которая к ней так хорошо относится, что даже, вон, балует подарками, а она, Сантин, про нее черт-те что думает! Ох, и покарает же ее Господь когда-нибудь за гадкие мысли про других людей, точно покарает! А не за мысли, так за фантазии дурацкие… Еще чего выдумала про немца и мадам Бонне... грех какой! Тряхнув головой, словно желая прогнать прочь оттуда всю эту ерунду, Сантин решительно открыла баночку, намереваясь, наконец, основательно испытать на себе его чудесное воздействие. И чтобы завтра непременно не забыть сказать о том мадам Аделин, которая не раз уж спрашивала, нравится ли её подарок, а она все отмахивается, дескать, не попробовала пока. Обоняние вновь приятно коснулся тонкий цветочный аромат и Сантин еще пару минут любовалась на густой белоснежный крем. Потом посмотрела на свои руки. Потом снова на крем. Переводить его на такую ерунду, как руки, внезапно показалось жалко – ну и пусть себе трескаются, намажет, вон, оливковым маслом, ежели совсем припрет. А это… это лучше на лицо! Авось, и польза заметнее будет! Зачерпнув пальцем немного крема, пикардийка осторожно и как-то неуверенно намазала им сперва одну щеку, потом другую. Но после вдруг вспомнила, как им пользуется мадам Бонне – наносит весьма щедро, по всему лицу и шее, только веки не мажет – и сделала точно так же. И села ждать «благотворного эффекта», обещанного производителем мелким шрифтом прямо на круглой бумажке с названием, что была приклеена на крышке. Сколько ждать, и как именно он должен проявиться, написано ничего не было. Поэтому, сидя перед зеркалом, Сантин напряженно и внимательно вглядывалась в лицо своего зеркального близнеца, пытаясь обнаружить разницу между «до» и «после», да так. что даже не расслышала приближающихся к комнате шагов, резко обернувшись лишь на скрип тихо открывшейся за спиной входной двери комнаты, которую отродясь на ночь не запирала – от кого?! В своем-то доме! Да вот, оказывается, зря! Немца она, конечно, не испугалась – такого соплей, если что, перешибить можно, а у Сантин рука до сих пор была крепкой, лучше под нее не попадать! Так что больше разозлилась, как всякая женщина, застигнутая врасплох в весьма интимный момент ухода за собой. А так, как сдерживать себя, в отличие от мадам, умела не очень, сразу бросилась атаку на истово осеняющего себя – и почему-то левой рукой – супостата-оккупанта. В прямом смысле – схватив с кровати одну из подушек, ринулась прямо на несчастного Мейера, который не знал, что ему и делать – защищаться, объяснять, или просто смириться и ждать. Ведь ничего из перечисленного здесь совершенно не подходило: защищаться – считай, ударить в ответ, женщину он не мог. Объяснить – да что ей объяснишь-то, когда языка человеческого не понимает?! А ждать – чего, пока опомнится и схватит чего, потяжелее подушки?! Да и подушкой неприятно – голова-то у него не казенная, и морда – тоже! Что же делать-то, Господи Иисусе?! А верещит-то как, что сирена воздушной тревоги! Тем же самым временем, наверху, заслышав доносящиеся снизу крики и шум, практически одновременно в полутемный коридор выглянули Аделин и Жан-Поль. Переглянулись, и молча ринулись по лестнице вниз, ожидая увидеть самое худшее – чтобы в изумлении застыть на пороге комнатки своей экономки при виде открывшегося взглядам зрелища. Точнее – битвы, где разъяренная Сантин, со всей силы колотит подушкой куда ни попади лишь слабо прикрывающегося руками и еще какой-то корзиной, загнанного в угол комнаты долговязого ординарца майора Аренберга. - Что здесь происходит?! – воскликнула, наконец, опомнившись первой, мадам Бонне. – Сантин… Сантин?! Боже, что у тебя с… лицом?! - Крем! – злобно гаркнула она в ответ, еще не успев остыть от баталии и переключиться в более спокойный режим. – Подарок ваш! Благотворный! - А… Ну, да… - только и смогла промолвить на это Аделин, слыша, как рядом с нею вначале тихонько затрясся, а потом во весь голос захохотал младший брат. - Сантииин! Да ты, никак, решила очаровать этого боша?! – согнувшись пополам, юноша был вынужден даже схватиться за ладонью за дверь, продолжая потешаться над сердитой экономкой, на лице которой даже сквозь толстенный слой крема, кажется, начинал просвечивать привычный свекольного цвета румянец, означавший крайнюю степень гнева или возмущения. - Тихо, молчи, умоляю! Или она удушит тебя этой подушкой! – не оборачиваясь, сквозь зубы шепнула ему Аделин, которая и сама едва удерживала на лице более-менее спокойное выражение, что стоило ей гигантских усилий. А затем, обращаясь уже к служанке, спросила максимально спокойным голосом. – Что здесь делает этот человек? - Да как бы я знала, мадам! Ворвался ко мне, гавкает чего-то по-ихнему… Ишь, зараза! – метнув гневный взор в сторону Мейера, она вновь замахнулась на него подушкой, заставив рефлекторно вздрогнуть и выставить вперед руку. - Жан-Поль, ты ведь учишь немецкий в школе, спроси, чего ему надо? – внезапно вспомнив об этом, Аделин снова повернулась к младшему брату. И тот послушно исполнил ее просьбу. - Es ist ein Geschenk von Herrn Arenberg! 1– воскликнул Мейер, счастливый, что его, во-первых, наконец, спасли от этой гарпии, а во-вторых, что хоть с кем-то в этом сумасшедшем доме можно поговорить на немецком, вновь поднимая перед собой и демонстрируя парнишке корзинку с куриными яйцами, чудом спасенными от ярости Сантин. – Essen! Verstehen?!2 - Verstehen, - кивнул Жан-Поль, поясняя затем сестре и Сантин суть происходящего. - Так что ж ты сюда-то это все притащил?! – всплеснула руками последняя, столь же внезапно меняя гнев на милость и прибавляя уже более миролюбиво, но громко и четко разделяя слова, словно обращаясь к глухому. – На кухне бы и оставил! Чего ж ко мне вломился-то, морда немецкая?!... Жижи, ну-ка, переведи ему! Хотя, не, сперва извинись, что не поняла я его. А потом скажи, пусть отнесет еду эту на кухню-то, а мы завтра и разберемся, что с ней делать, так ведь, мадам Аделин? - Нет, не так, - голос мадам Бонне, еще минуту тому назад улыбавшейся так же, как и ее брат, вновь звучал холодно и серьезно. – Жан-Поль, скажи этому человеку, чтобы унес все обратно к себе. Мы не нуждаемся в подачках от… – тут она умолкла, прикрыла на миг глаза, медленно и с усилием выдохнула, но потом все же продолжила, – поблагодари и скажи, что у нас все есть и ничего больше не нужно! - Но, мадам… - попыталась было возразить крайне разочарованная таким поворотом Сантин, но Аделин пресекла дальнейшие рассуждения решительным взмахом руки: - Я сказала, нет! Жан-Поль, переведи! __________________________________________________________ 1 - Это подарок от герра Аренберга! 2 - Есть! Понимаешь?! (нем.)
Отто фон Аренберг: Выслушав перевод, в котором юный Жан-Поль не то от недостатка немецких слов, не то по мальчишескому запалу не потрудился смягчить выражения, как это сделала его сестра, Курт смерил хозяев уничтожающим взглядом, от которого им полагалось вспыхнуть сизым пламенем, не сходя с места, и обратиться в две горсточки пепла, но чуда почему-то не произошло. Скуп стал Господь на чудеса - только и осталось признать Мейеру, вынужденному ретироваться вместе со своей корзинкой. Однако, выйдя через кухню во двор, он уселся на порог и задумался. Это что же получается. Подарок они не приняли, стало быть, он с чистой совестью может оставить корзинку в своем ведении и господину Отто скармливать понемногу на ужин. Ведь одна только ветчина чего стоит! А яйца? А сахар? Чай? Сокровище! Но поди, заставь его поужинать вечером, когда торчит до ночи на этой растреклятой станции и заявляется домой только для того, чтобы поспать. О! Можно бутербродов подать перед сном! С чаем! Сладким! Даже не спрашивать - просто подать, поди не устоит наверное! Мейер радостно встрепенулся при этой победительной мысли, как тут же снова приуныл. Так герр Отто и "не заметил", что продукты не пайковые. Спросит сразу - откуда. И что тогда сказать? Что не выполнил его поручения? Эх, ну что за наказание! Честному малому даже на ум не пришла резонная мысль оставить не востребованную корзинку себе и полакомиться ее содержимым самолично. Присвоить то, что принадлежит хозяину?! Это был для него такой же нонсенс, как, к примеру, идея поужинать собственными кальсонами - мысль попросту невозможная к возникновению как таковая. Повздыхав немного и пораскинув мозгами, Курт отказался от следующей мысли - попросту оставить корзинку на кухне. А ну как первой на кухню хозяйка зайдет? Чего доброго выбросит и снова физиономию постную скроит! Ууу, глиста недоваренная! Ей такую роскошь преподнесли, а она нос воротит, селедка французская! Ишь, нахальные какие. Им бы на лапках на задних ходить ан нет, ишь, гордецов изображают. И почему герр Отто с ними носится? Эхххх.... И что же делать? Пока он предавался этим безрадостным мыслям, через двор, помахивая хвостом, перебежала собака. Проводив взглядом тощее животное, Мейер уже собрался было снова вздохнуть, как вдруг, осененный счастливой мыслью, подскочил на месте. Служанка-то была вовсе не против подарка. Хотя отходила она его, конечно, знатно, но потом-то смягчилась. Голос стал совсем другой. Так, может, всучить все же корзинку ей, втихаря от хозяйки, а потом сама пусть разбирается? Сказано-сделано. Курт снова пробрался в коридорчик, предварительно осмотрев его в оба конца, по всем правилам бойца на вражеской территории, поставил корзинку перед дверью, поскребся в нее, и, сообразив, что сейчас из нее снова покажется Сантин в образе привидения, пустился наутек - за угол коридора, где и притаился. Сантин не заставила себя долго ждать. Дверь открылась и достойная пикардийка выплыла в коридор. Корзинка с ясно угадывающимися под салфеткой банками и свертками стояла на полу, а из-за угла торчал нос Мейера, высунувшегося оттуда, чтобы понаблюдать. Служанка только и успела открыть рот, чтобы спросить - чего это он, когда немец, зашипев как гусь, замахал на нее руками, тыча пальцем то в корзинку, то в нее, то куда-то вверх, мотая головой с вытаращенными для убедительности глазами, и что было сил лупя себя указательным пальцем по губам, красноречиво убеждая помалкивать. После чего исчез так быстро, словно кто-то выдернул его за угол на удочке, и помчался в свою каморку со всех ног, крайне довольный своей выдумкой. Аренберг вернулся домой, как всегда, очень поздно. Усталый, измученный тяжелым днем, он лишь молча поприветствовал Мейера, подскочившего к нему, едва он вышел из машины, покачал головой на традиционный уже вопрос - не пожелает ли герр Отто поужинать, и, жестом отпустив денщика, отправился к себе. Комнаты, безупречно прибранные и проветренные, тишина и чистота, что еще нужно, чтобы почувствовать себя дома, особенно после того сумасшествия, которым был заполнен целый день. Аренберг вынул из внутреннего кармана френча сложенный вдвое конверт, бросил его на стол и принялся расстегивать тугие пуговицы, стягивавшие на нем мундир, как на манекене. В полуоткрытое окно вползала прохлада и запах осеннего сада. Почему-то вот так - весь день будучи натянут, как струна, собран, сосредоточен, решая одновременно десяток проблем, и поспевая разом охватывать несколько дел, он не ощущал усталости, но стоило оказаться в одиночестве и тишине - она наваливалась разом. Тяжелая и теплая, как подушка в руках умелого душителя. Он снял мундир, аккуратно повесил его на спинку стула и вошел в спальню, на ходу расстегивая рукава и ослабляя ворот рубашки. Добросовестный Курт заблаговременно положил на кровать халат из дорогого темно-серого кашемира, предмет роскоши, коим денщик весьма гордился, считая его, как и серебряные запонки, и Вальдманн с золотым гравированным пером признаком принадлежности своего патрона к аристократии. Аренберг весьма посмеялся бы над почтением, с коим его денщик относился к означенным вещам, но не имел об этом ни малейшего понятия. Стянув рубашку он повесил ее на спинку стула, и присев на край кровати, принялся стаскивать сапоги. Вход в комнаты с улицы, имел единственное неудобство - негде было переобуться, входя к себе, но, в общем, Мейер содержал его обиталище в такой чистоте, что это не имело особого значения. Было одиннадцать часов. В доме все стихло. Наверное, уже можно было бы пройти в душ, навряд ли в этот час на кого-то наткнешься.
Аделин Бонне: «А может, и зря она уж так-то сурово», - размышляла Сантин, стирая перед зеркалом с лица салфеткой остатки крема, после того, как осталась опять одна в своей каморке. За четверть часа до того из нее пробкой от шампанского вылетел оскорбленный в лучших чувствах Мейер, а еще через пару минут – спокойно вышли мадам Бонне и ее брат, вновь затем разойдясь по своим комнатам. Да и правда, ну чего было спускать собак на несчастного мужика, который, поди, только и хотел, что как следует исполнить приказ своего хозяина? Вот кабы сама она – мадам Аделин-то, ей чего-нибудь приказала, а она, Сантин, не сделала! Что бы тогда?! Разозлилась бы на нее, так? Вот и майор, небось, тоже сердиться станет, а чем этот доходяга перед ним виноват? Несправедливо! Как-то уже и запамятовав в этом благородном порыве о том, что сама недавно готова была придушить Мейера подушкой, Сантин решительно поднялась с твердым желанием найти немца, чтобы сгладить неловкость от произошедшего, подошла к двери, распахнула ее, шагнула в темный коридор, и – едва не рухнула, обо что-то запнувшись. - Что за… - с трудом уцепившись за дверной косяк, дородная пикардийка с трудом удержалась на ногах и только тогда уж рассмотрела под ними… всю ту же корзину с провизией, оставленную прямо тут же, на полу, у входа. – Что ж ты за дурень-то такой, а, долговязый?! – столь же экспрессивно, но уже более миролюбивым тоном продолжила она, спустя минуту, обращаясь к немцу, притаившемуся за углом коридора. – Ну, кто на дороге-то ставит? И сама бы расшиблась, и продукт бы того гляди попортила! Догадавшись, видать, по интонации, что бить его больше не станут – во всяком случае, пока, тот выбрался из убежища и принялся активно жестикулировать, заставив Сантин напряженно сощуриться, гадая о смысле своей пантомимы. Хотя, угадать, в общем-то, было и не трудно. - Ладно, хорош кривляться! – махнув рукой, добродушно хмыкнула она. – Возьму, возьму! Не волнуйся! И месье майору спасибо передай, понял? Ферштейн?! Яростно кивая в ответ, немец испарился так же внезапно, как и возник. А Сантин, покрутив пальцем у виска, вздохнула и, подобрав корзину, пошла на кухню, где затем тщательно рассовала и припрятала по шкафам и ящикам все ее содержимое, чтобы не сильно отсвечивало на виду. Помещение это, к слову, пикардийка полагала своим личным царством, крайне неохотно вынося присутствие здесь кого бы то ни было. Когда-то, еще до женитьбы Анри Бонне, ее власть распространялась и на весь остальной его дом. Однако после прихода молодой хозяйки, владения экономки как-то постепенно ужались до размеров кухни. Сантин приняла это спокойно… почти спокойно. Но за последний островок своего былого «абсолютизма» по-прежнему готова была стоять насмерть. Так что мадам Аделин на кухне бывала крайне редко. Да только продукты эти от ее глаз все равно лучше убрать подальше. У кур, оно конечно, национальности нету, и во флане любые яйца хороши, если свежие. Что немецкие, что французские. Но лучше пока не рисковать. А после, может, мадам про все и забудет – когда охолонется-то… *** Взбудораженная вечерним происшествием, Аделин никак не могла заснуть. Стоило только закрыть глаза, как перед ними немедленно возникал образ искаженной яростью физиономии Сантин, обильно намазанной густым белым кремом. И мадам Бонне, хрюкнув, вновь начинала безудержно хохотать, утыкаясь лицом в подушку, чтобы Жижи или кто-нибудь еще не подумал, что она окончательно рехнулась. Подобные приступы безудержного смеха случались с ней и прежде: довольно редко, но если уж начиналось… Таким же свойством обладал Антуан. Утонченный мечтательный красавец, безумно похожий на актера Роберта Тэйлора в «Трех товарищах», в такие минуты он превращался в совершенного мальчишку. Вдвоем с Аделин они могли часами до слез потешаться над какой-нибудь сущей ерундой: новым анекдотом, удачно – или, напротив, неудачно подобранным словом, забавной опечаткой или оговоркой... И ему никогда не нужно было объяснять, почему и чем именно это смешно. В отличие от Анри, который в таких случах либо просто качал головой и ухмылялся, либо даже сердился, от досады называя их сумасшедшими идиотами. Но теперь Антуана больше нет, а поводов для веселья с каждым днем становится все меньше. Впрочем, может быть, она просто стареет… Мысль о брате, как всегда, разбередила душевную рану, которая и не думала заживать с ходом времени, несмотря на все уверения окружающих, и мгновенно унесла прочь веселое настроение. Глубоко вздохнув, Аделин села в постели и прислушалась к звукам, доносившимся из недр дома. Ей хотелось пить, но в графине, что стоял на прикроватной тумбе, воды было на самом донышке. Сантин обычно ревностно заботилась о том, чтобы во всем был «порядок» - даже в таких мелочах, но сегодня забыла, видимо, от пережитого потрясения. Потому, прихватив с собой пустой сосуд, спустя пару минут, мадам Бонне отправилась за водой сама, не видя в этом ничего особенного. В кухне было темно и тихо, лишь едва слышно капала вода из не полностью завинченного крана над раковиной. Поставив графин на полку буфета, Аделин включила свет и вдруг замерла на месте, заметив пустую корзину, что была пристроена на стоящем под раковиной табурете. Чувствуя, как в груди вновь начинает закипать ярость, молодая женщина медленно подошла поближе и некоторое время просто, не отрываясь, рассматривала ее, словно впервые видела. А затем, процедив сквозь зубы «Чертова старуха!», принялась методично открывать один за другим все навесные шкафы, с грохотом выгребая оттуда банки и жестяные коробки с крупами и специями, пока на глаза не попалось то, что она и искала. После этого в корзину обратно полетели пачка с чаем, банка кофе, какие-то печенья с немецкой надписью на яркой упаковке… Именно в этом мгновение в проеме двери возникла монументальная фигура пикардийки, облаченная в длинную, до пят, фланелевую ночную рубаху. - Мадам! Вы что это делаете, а, мадам?! – воскликнула Сантин, испуганно, взирая на лихорадочную активность хозяйки, которая от этих слов вдруг прекратила метаться по кухне и резко обернувшись, пошла прямо на нее: - Я?! Что делаю – я?! Это ты что делаешь у меня за спиной, хотелось бы знать?! И по какому праву? - Да что я такого ужасного сделала-то, Святая Дева?! – попятившись от неожиданности назад, забормотала Сантин, но быстро опомнилась и остановилась, подбоченясь, всем видом демонстрируя, что и в остальном отступать не намерена. – Что вы кричите-то, будто я Францию предала? Люди от чистого сердца подарок сделать хотели… - Люди? Они – не люди, Сантин! И сердца у них никакого нет! И у тебя тоже нет – если готова простить им убийство Антуана за… - взглянув в корзину, Аделин брезгливо поморщилась, - за пачку кофе и коробку бисквитов! Пусти! Оттеснив экономку к стене, она решительным шагом покинула кухню и двинулась дальше по коридору, направляясь в ту часть дома, которую избегала посещать с тех пор, как в ней поселился немецкий военный. Дверь в его комнаты была закрыта, но на полу из-под нее виднелась тусклая полоска света. Стало быть, не спит. Впрочем, даже если бы и спал, Аделин в ее нынешнем состоянии это бы не остановило. Постояв пару мгновений, чтобы усмирить дыхание, она несколько раз громко постучала по деревянному косяку.
Отто фон Аренберг: совместно с Аделин Бонне Вот уж чего не ожидал Аренберг, так это стука во внутреннюю дверь. Курт, когда ему что-то было нужно - стучал и заходил из сада, как и он сам, а этой дверью - выходящей в коридор - пользовался он лишь тогда, когда отправлялся в ванную, расположенную в конце коридора, и возвращался обратно. Кто бы мог постучать, да еще в такое время? Кто-то из хозяев? Впрочем, чего гадать? Отто набросил на плечи халат, и, даже не удосужившись сунуть ноги в тапочки - отправился к двери, и распахнул ее, не спрашивая традиционного “кто там”. Вид молодой женщины на пороге заставил его удивленно вскинуть брови: - Мадам Бонне? Чему обязан? - Месье… майор, нам нужно поговорить! – даже не удосужившись дождаться приглашения, Аделин двинулась вперед, вынуждая Аренберга в тот же момент невольно сделать шаг в сторону, чтобы минуту не оказаться сбитым с ног. Не смутил ее также и весьма неформальный вид офицера, которого прежде всегда – пожалуй, лишь за исключением той ночи, когда они случайно встретились в беседке, доводилось видеть исключительно подтянутым и аккуратным. Строго говоря, мадам Бонне, чьи глаза по-прежнему застил гнев, сейчас вообще мало что видела. Однако стоило на мгновение потерять концентрацию – и слова, тщательно заготовленные по дороге, внезапно вылетели у нее из головы. Случилось это в тот момент, когда Аделин случайно встретилась с Аренбергом взглядами. - Я… вы… Майор! Вы должны это забрать! – только и смогла она, в конце концов, выговорить, протягивая ему корзину с провиантом. Если явление молодой женщины было удивительно само по себе, то продолжение оказалось еще более удивительным. Аренберг отступил в сторону, пропуская ее в комнату, закрыл дверь, и повернулся к ней, машинально запахивая халат, и затягивая пояс. Слова ее, казалось, его удивили. Он взглянул на корзину, и пожал плечами. - Почему? Вы не католичка? Простите, я не знал, но в таком случае вы можете просто отнести ее в церковь. - Почему – «не католичка»? – машинально повторила за ним Аделин. – И вообще какое это имеет значение? - Да потому что это - подарок ко дню Святого Михаила, - офицер пожал плечами. - Разве Мейер вам не сказал? Он, конечно, не говорит по-французски, но “Зон Михаэль” не так уж сильно отличается от “Сен Мишель”. Спокойный, дружелюбный тон, которым все это время говорил немец, словно и не замечая нервического состояния собеседницы, ненавязчиво вынуждал и саму мадам Бонне постепенно «снижать обороты». Однако успокаиваясь, Аделин лишь отчетливее ощущала неловкость и даже абсурдность происходящего: все шло совсем не так, как она планировала. И это злило еще больше, чем собственная несдержанность, приведшая ее сюда и поставившая в крайне нелепое положение. Но сдаваться легко она не привыкла. Да и теперь не собиралась. - Неужели? Ну что же, видимо, я не самая ревностная католичка и поэтому путаю даты. Поправьте, если ошибаюсь. Но кажется, вы немного запоздали с поздравлениями… А ординарцу вашему было, боюсь, не до объяснений, после того, как он с вашим подарком в руках вторгся в спальню Сантин. Не спрашивайте. Что там было. Мы с братом оказались свидетелями финала этой драмы. - Увы, действительно запоздал, но… - Аренберг не договорил, и широко раскрыл глаза, слушая о злоключениях Курта. - Мейер? Вторгся с подарком, в спальню к… Сантин?! Финал драмы? - обычно невозмутимое лицо немца выражало такую степень изумления, что он даже не подумал скрывать ее, и более того, от мысли - что могло произойти в результате такого вторжения, изумление стало переходить в восхищение, и Отто неудержимо расхохотался. - Боже милостивый! Она же… она же могла подумать… - сквозь смех едва выговаривал он. - Она что же, решила, что он делает ей авансы? И заявился в спальню, чтобы…. чтобы…. Господи, бедняга Курт!!! Он смеялся так искренне, как уже давно не приходилось, до слез, замотал головой, силясь подавить смех, но при попытке представить возмущенную Сантин, защищающую свою “девичью честь”, и Мейера в роли агрессора с корзинкой - не мог удержаться. - Как же он унес ноги, бедняга? Вы его спасли? - Драмы, которая, между тем, вполне могла бы стать трагедией, - кивнула молодая женщина, и уголок ее рта едва заметно дернулся от улыбки, сдерживать которую при этом воспоминании, оказывается, было все еще адски трудно. – Несчастный просто заблудился в доме… - было начала она, намереваясь объяснить майору Аренбергу суть происшествия, но тут… Пожалуй, если бы он вдруг сорвал с себя халат и начал отплясывать нагишом джигу посреди комнаты, мадам Бонне удивилась бы меньше, чем в тот момент, когда обычное безучастие на лице ее собеседника вдруг сменилось безудержным весельем, изменившим его… нельзя сказать, чтобы до неузнаваемости. Но все-таки словно бы стряхнувшим с него, вместе с усталостью, и добрый десяток лет. А еще через минуту, устав бороться с собой, рассмеялась и Аделин. - Говорю же вам: мы с братом вовремя успели. А так, еще пять минут, и она, наверное, убила бы его своей подушкой! Но вы! Пришло же в голову отправить его, совершенно не говорящего по-французски, с такой ответственной миссией! Известие о подушке, добавившее красочности в вырисовывающуюся картину и придавшее ей некоторую пикантность, развеселило еще больше и вызвало новый взрыв хохота - но непонятно, только ли от забавности ситуации, или еще и невольно заражаясь от ее смеха. А какой же он у нее был теплый! Враз ушло незримое ощущение черного льда, исчезла эта бездна ненависти, и какой же теплой, тонкой, живой и веселой показалась Отто сейчас эта женщина! - Увы! Кого же еще я мог отправить! - все еще посмеиваясь, Аренберг отер глаза тылом кисти и посмотрел на нее с улыбкой. - Завтра надо будет извиниться перед беднягой, за то, что он едва не попал, как гусь, на фуагра. И благодарю вас за его спасение. - Не стоит благодарности! – усмехнулась мадам Бонне и вновь коротко взглянула на майора. Её голос и в юности не был слишком звонким. А в последние годы, возможно, от долгой уже привычки к крепким сигаретам, стал приобретать едва заметный оттенок хрипотцы, который, правда, очень нравился ее мужу. Порой Анри даже сравнивал его с голосом Марлен Дитрих, по которому сходили с ума многие знакомые ей мужчины и которому отчаянно пытались подражать некоторые известные ей дамы. Но Аделин почему-то никогда не привлекала ни сама эта актриса, ни образы холодных и недоступных вамп, которые она чаще всего создает на экране... Интересно, а Аренбергу тоже нравится эта ледяная блондинка? А впрочем, какая ей разница? И почему она вообще вдруг об этом подумала? - ...Я же в свою очередь тоже хочу поблагодарить вас за проявленное внимание, - продолжая начатую мысль после короткой паузы, она уже не улыбалась. – Однако все же попрошу забрать подарки обратно. Если только вы не осчастливили юрпризами к празднику также и всех остальных наших горожан. Веселость оставила Аренберга. Как странно - только что, когда она улыбалась - голос ее казался почти теплым, а сейчас - ее вежливость снова стала ненатуральной, как тогда, в беседке. Он плотно сжал губы, словно проглатывая первую, пришедшую на ум фразу, и некоторое время молча смотрел на молодую женщину внимательным, глубоким взглядом, пытаясь разобраться в том, что пряталось под этой вежливостью. Долго размышлять не было нужды. Мадам Бонне никогда не давала себе труд скрывать своего отношения к немцам, а значит… Впрочем, офицер не торопился с ответом. - Чего ради мне его забирать, мадам Бонне? – наконец, спросил он ровно, не отводя от нее спокойного, неподвижного взгляда. - Разве во Франции принято забирать назад то, что подарено от души? - Потому что… - начала было Аделин давно заготовленную фразу, но вдруг осеклась и опустила взгляд. Аренберг недоуменно молчал, видимо, ожидая продолжения. Но продолжать свою мысль таким – оскорбительным для него – образом ей почему-то уже не хотелось. А любые иные пояснения лишь неизбежно вели к новой порции взаимных препирательств или новым вопросам с его стороны. Вопросам, на которые мадам Бонне боялась не найти подходящий ответ. - Потому что я уже говорила вам, господин майор, что не жду от вас дружеских жестов. Ведь мы – не друзья, - проговорила она, вновь поднимая на него глаза. Ах, вот оно что. Ну что же, этого следовало ожидать, но Отто, как ни странно, не ощущал ни раздражения, ни досады. Это «мы не друзья» вкупе с тем, что он видел ранее, яснее ясного говорило: «мы враги», но что-то мешало ей сказать это в открытую. Страх? Вежливость? И то, и другое? Уголки его рта слегка дрогнули в невеселой полуулыбке. - Мадам Бонне, я прекрасно знаю, что вы считаете меня не только «не другом», но и врагом. Можете считать так и далее - я вам совершенно в этом не препятствую. Что касается меня… - Аренберг пожал плечами, отошел от двери, у которой стоял все это время, и направился к столу. - Я не испытываю ни малейшего желания враждовать с вами, или с кем-либо другим. Произнося это, он шарил по карманам своего мундира и, в конце концов, извлек из него пачку сигарет и зажигалку. От этого движения полы халата, туго стянутого в поясе, слегка разошлись, открывая обнаженную грудь, но Аренберг, этого даже не заметил, хотя раньше не позволил бы себе показаться кому бы то ни было в таком совершенно домашнем виде. Просто вся эта беседа, поздний час, смех с которым они обсуждали похождения Мейера, а более всего - ее тихий голос, ее присутствие здесь, ее улыбка и смех - все это порождало странное ощущение, будто они не раз так беседовали наедине, что ее присутствие было чем-то привычным и… само собой разумеющимся, настолько, что он, чрезмерно щепетильный во всем, что касалось внешнего вида, сейчас совершенно не обращал на это никакого внимания. - Я как-то говорил вам, мадам. Войны ведут государства, и патриотизм обязывает людей выполнять свой долг, каждому перед своей страной. Но долг перед страной не подразумевает вражды между людьми. Что же теперь - предлагаете мне ненавидеть всех французов? Или отыгрываться на вас и на вашем брате за то, что пуля из чьей-то французской винтовки сделала меня сиротой в четырнадцатилетнем возрасте, когда отца убили в Арденне? - офицер пожал плечами, и щелчком выбил сигарету из пачки. - Мой подарок можете счесть за жест элементарной вежливости по отношению к хозяйке дома, в котором я живу. А если он вам не по вкусу, или вы считаете для себя унизительным принимать знаки внимания от «врага» - то угостите им своих друзей или соседей. Думаю, в условиях военного дефицита куда уместнее поделиться с ближними, нежели гордо возвращать дар человеку, не сделавшему вам лично ничего дурного, вам так не кажется? - Врагами делает не факт объявления войны, а пролитая на ней кровь – твоя или близких. Мне жаль, что вы потеряли отца, майор. Но у вас было почти тридцать лет, чтобы смириться с этой утратой и понять то, о чем вы только что говорили. Может быть, спустя столько же, и я научусь относиться более спокойно к моей собственной. Но сейчас такое вряд ли возможно, поэтому давайте лучше оставим эту тему, - проговорила Аделин, наблюдая за тем, как Аренберг закуривает и думая о том, что тоже бы не отказалась теперь от затяжки-другой. – Иначе придется сказать то, что может поставить вас перед выбором между долгом офицера и вашей честью. А я этого делать не хочу. И вовсе не из-за страха перед вами, а из-за… «…Из-за уважения». Неужели, она действительно едва не произнесла это вслух?! - Неважно! – решительно мотнув головой, она жестом пресекла все возможные расспросы на этот счет. – Хорошо. Я приму ваш подарок… И ваш совет тоже приму: в городе есть сиротский приют. Полагаю, там эти продукты будут нужнее. Лучшего применения им не нашел бы и сам Архангел Михаил. Завтра же утром велю Сантин отнести их туда. Но впредь попрошу подобного не делать. Тем более без моего ведома. - Забавное противоречие, вы не находите? - спокойно усмехнулся Аренберг, выдыхая первый клуб дыма - Просить узурпатора, врага, не делать чего-либо без вашего ведома. То есть считаться с вами по велению доброй воли, тогда как сами вы лишь вынуждены терпеть меня. А вы не заметили, мадам, что именно это я и делал до сих пор - оказывал вам уважение лишь по велению собственной совести, тогда как от вас не видел ничего, кроме подчеркнутой враждебности, насколько ее позволяет вам положение женщины, и пресловутая честь вашего постояльца. Полагаю, не заметили, - он стряхнул пепел в тяжелую бронзовую пепельницу, присел на край стола, опустив свободную руку на колено, и глядя на молодую женщину с каким-то устало-отрешенным видом. - Ну, да будет так. А что касается выбора между долгом и честью, знаете, даже самые разные чувства порой легко находят компромисс. Потому как долг патриотки, оскорбленной в лучших чувствах подарком, который посмел сделать враг, а также, несомненно, гордое и благородное, с вашей точки зрения, намерение указать ему на неуместность проявления какого-либо внимания по отношению к вам - не вступили, как я вижу, в противоречие с правилами простой вежливости. Раз уж подвигли ворваться во имя исполнения столь гордой миссии ночью в комнату полуодетого мужчины. Что ж, вы ее выполнили, и я даже приношу вам свои извинения. А теперь, с вашего позволения, хотел бы поспать. У меня был очень тяжелый день.
Аделин Бонне: Вежливое, но недвусмысленное указание Аренберга на неуместность ее присутствия в его комнате в столь поздний час, словно бы заставило Аделин, наконец, очнуться и посмотреть на происходящее с другой стороны – его глазами. Её поведение действительно было немыслимо с точки зрения любых правил этикета. Но дело даже не в этикете. В своей обычной, повседневной жизни мадам Бонне, несмотря на то, что в роду ее не было никого, кроме крестьян, да мелких буржуа, всегда отличалась той особой сдержанностью и вместе с тем изяществом манер, которую принято считать признаком хорошего воспитания. Прививать что-либо специально дочке простого фермера было некому. Потому Анри Бонне, например, часто говорил, что аристократизм у нее, вероятно, природный. Этот комплимент из его уст был всегда особенно приятен Аделин, которая первое время после замужества чувствовала себя довольно неуверенно в новом статусе, боясь, что не слишком ему соответствует. Со временем это, впрочем, прошло и даже уже основательно забылось. И вот теперь ей словно бы напомнили о ее прошлом. Пусть и не специально, конечно, что этот немец мог знать, однако указали на место. И, что самое обидное – были, в общем-то, правы! На следующий день, не привыкшая отступать от задуманного, да к тому же, все еще уязвленная вчерашними словами майора Аренберга, Аделин еще утром велела Сантин собрать обратно в корзину все немецкие продукты и отнести их в сиротский приют при церкви. Возмущению пикардийки не было предела, однако спорить с мадам, особенно, когда у нее бывало вот такое, как теперь, выражение лица, представлялось занятием не только бессмысленным, но даже и опасным. Да и как поспоришь, когда речь о бедных сиротках? Хотя… в представлении Сантин, женщины, в общем, доброй, но не слишком привыкшей витать в небесах и высокоморальных рассуждениях, в трудные времена надлежало бы заботиться раньше о тех, кто тебе роднее, а уж потом – обо всех прочих. Потому недовольство свое она все же высказала. Не мадам Аделин, конечно, а ее младшему брату, который как раз собирался идти в школу, и был сильно удивлен, повстречав у входной двери экономку с недовольным лицом и увесистой корзиной, прикрытой полотняной салфеткой, наперевес. - Что это у тебя, Сантин?! – и она пояснила, особенно напирая на наличие среди подарков майора Аренберга так любимого Жижи шоколада, который теперь придется отдать из-за «дурацких принципов мадам». - А ведь могли бы найти куда лучшее применение! Испечь торт, например. Тот, шоколадный, помнишь, который я всегда готовлю на ваши именины – они ведь у нее совсем скоро! Разве было бы плохо?! - Нет… - помрачнев, юноша шмыгнул носом и пристально посмотрел на корзину в руках Сантин. - Вот и я говорю! – обрадовалась она. – Так, может, и не надо… - Нет! – повторил, перебивая ее, Жан-Поль совсем тихо и перевел затем взгляд на пикардийку, которая аж охнула и перекрестилась от неожиданности – такой неподдельной ненавистью он вдруг засветился. – Как ты вообще можешь такое предлагать? Если Аделин сказала отдать – отдай! Но по мне, все это лучше бы просто облить керосином и сжечь! - Ненормальные! Вся семья - ненормальные! – только и буркнула она, глядя вслед юноше, который, после этих слов, взял у порога свой велосипед и повел его к калитке, не проронив больше ни слова. – И этот такой же! Следующие две недели прошли относительно тихо и спокойно. За исключением того, что погода, побаловав на прощание летним теплом, кажется, окончательно испортилась. И теперь сутки напролет на улице лил дождь. Или же моросило нечто, что и дождем-то назвать было сложно – мелкая водяная пыль, которую англичане обычно называют «дриззл». Сыплющуюся с низких серых туч, ее пригоршнями рядом с землей подхватывал порывистый ветер, чтобы затем метко бросаться в прохожих, тщетно пытающихся спрятать за высоко поднятыми воротниками плащей, низко надвинутыми полями шляп и совершенно бесполезными в такой ситуации зонтами свои беззащитные лица. После того вечернего разговора, Аделин еще более старательно стала избегать встреч с майором Аренбергом. Что было, в общем, не трудно, учитывая, что тот целыми днями пропадал на стройке, которая, как можно предположить, существенно затормозилась из-за резко ухудшившейся погоды. Впрочем, пару раз они все же встречались. И мадам Бонне невольно обращала внимание на то, как еще больше осунулось и посерело от усталости его лицо. Так же порой начинал выглядеть и Анри, когда на него наваливалось слишком много работы. И в такие дни она, бывало, всегда особенно старалась о нем заботиться, считая это не просто своей обязанностью как жены, но и своеобразным долгом благодарности за то, что он так много трудится, чтобы обеспечить ей и братьям достойную жизнь. В отношении этого немца, разумеется, ни о чем подобном не могло быть и речи. И потому Аделин удивлялась и не могла понять саму себя, в очередной раз отмечая это при встрече с Аренбергом. Зачем он ей нужен? Почему она о нем думает, когда и своих проблем достаточно? И главная из них – как всегда, Жан-Поль. Аделин уже давно обратила внимание, что он стал более молчаливым, не таким открытым и веселым, как прежде. Но к тому имелись веские причины – во-первых, конечно, потеря старшего брата, который был его кумиром, а во-вторых – взросление. Пройдет еще немного времени, и он тоже станет мужчиной. А мужчины в семье Леблон никогда не отличались легким нравом, вспомнить хоть покойного отца, которого Аделин за всю жизнь дай бог несколько раз видела улыбающимся. Хотя, злым человеком назвать его было и нельзя. Не самым простым характером обладала и она сама. И лишь их бедный дорогой Антуан был счастливым исключением из этого общего правила. Но все же здесь было что-то еще. И Аделин сильнее всего на свете боялась, что это то, о чем все больше шептались между собой горожане, хотя слово «Сопротивление» было строжайше запрещено даже упоминать в разговорах. А любой, на кого лишь падало подозрение в участии в нем, немедля оказывался в руках гестапо, где уже никто не вспоминал о негласной разнарядке высшего командования Рейха держаться с местным населением оккупированных французских территорий максимально корректно. Впрочем, до сих пор никаких диверсий в тихом Малэне не происходило, если не считать таковыми листовок с антифашистскими призывами, которые регулярно находили в людных местах, но пока не могли найти того, кто их туда подбрасывает. А может быть, просто не слишком усердно искали, полагая слишком незначительным событием, чтобы придавать ему большое значение. Гром грянул девятого октября… Собственно, в первый момент, когда все это произошло, Аделин, и в самом деле, подумала, что на улице началась гроза. Что выглядело довольно странно в такую холодную погоду. Дело было ночью, поэтому, проснувшись, она открыла глаза и некоторое время лежала, ожидая новых громовых раскатов и вспышек молнии. Но ничего этого не было. Еще через минуту в спальню без стука влетел полуодетый Жан-Поль. - Видишь, видишь, Аделин?! – отдергивая штору, он указывал в темное небо, часть которого, с той стороны, где протекает река, была окрашена ярким оранжево-красным заревом. – Началось, наконец! - Что? Что началось? – вскочив с постели, она подбежала к окну, вглядываясь в него и ничего не понимая. – Что происходит? Это пожар? Где? - Ты что, совсем глупая, да? – в темных глазах Жижи, словно отблески огня, плясали насмешливые искры, но мадам Бонне было не смешно. Схватив брата за плечи, она изо всех сил его встряхнула. – Какого черта? Мне не до шуток, что это? Немедленно говори! - Баллоны с ацетиленом, - пояснил он, продолжая улыбаться и снисходительно смотреть на нее сверху вниз. - Что? Какие баллоны, о чем ты? - Газовая сварка. Немцы очень любят ею пользоваться, когда что-то строят, по делу и без, а это штука чрезвычайно опасная – если чуть-чуть нарушить технику безопасности, может произойти взрыв… И никто ни о чем не догадается! Гениально, правда?
Отто фон Аренберг: - Герр Отто! Герр Отто! - панический вопль всегда такого флегматичного Мейера вырвал Аренберга из тяжелого, глубокого сна. Он приподнялся на локтях, сощурился, пытаясь, сообразить, что к чему, когда щелкнул выключатель, спальню залил режущий глаза свет, и возмутитель ночного спокойствия уставился на своего патрона совершенно круглыми глазами. - К вам вестовой. С пристани! Там пожар! - Что-о? Аренберга буквально сдуло с постели. На одевание ушло не больше двух минут, пока Мейер грел мотор машины, а еще через минуту черный "хорьх", ревя мотором в ночной тишине, несся по улицам. Впрочем, чем ближе к реке, тем тишины оставалось все меньше. Шум, гам, крики, возгласы, ругань, а дальше - рев самого пожара. Аренберг выскочил из машины и тихо выругался. На месте пристани, которую с таким тщанием укрепляли, крутился огненный смерч, с равным аппетитом пожиравший и дощатый настил сходен, и причалы, и построенный вокруг них забор. Бежала цепочка людей, таща пожарный шланг, пронзительно визжал насос, качавший воду из реки. Кто одет, а кто не очень, выдернутые по тревоге солдаты сбивались с ног, резким лаем перекрывали гул огня слова команд. Суматошная деятельность и отчаянная борьба с огнем представляли собой разительный контраст тишине и спокойствию спящего городка. Не было толпы зевак, которые обычно, в любое время дня или ночи, в любом месте земного шара, собираются в случае катастрофы - постоять, поглазеть и пообсуждать. Окрестные дома были тихи и темны. Ни одной живой души не было на улицах. Никто даже не высунулся в окно, чтобы посмотреть на пожар. Ожидаемо. Вполне ожидаемо - справляйтесь со своей бедой сами, оккупанты. Даже угроза того, что огонь может перекинуться на приткнувшиеся рядом с пристанью склады рыбаков и лодочный причал, у которого покачивались лодки местных, не выманил их из домов. Это было непонятно, но в общем-то тоже ожидаемо. Борьба с огнем продолжалась до самого рассвета и стоила нескольких жертв - когда обрушивающиеся в огне балки валились на сновавших внизу людей, и стоны искалеченных сливались с ревом пожара. Под утро, когда усталый, вымотанный, во в нескольких местах изодранном френче, с закопченным дымом лицом, Аренберг, наконец, отправил по казармам большую часть участвовавших в тушении солдат, и расставил цепочкой на первый караул остальных, по тихой улице, ведущей к пристани, проехал первый человек. Это был молочник на своем маленьком фургончике, дребезжащем многочисленными бидонами. За перекореженным, обугленным забором, взад-вперед сновали несколько человек. Надо было отыскать и похоронить останки тех, кто оказался тут, застигнутый взрывом. А именно - всех тех, кто стоял во внутреннем карауле, и кто продолжал работать на пристани, ведь поджимаемые сроками, еще более усугубленными непогодой, немцы работали теперь и днем и ночью, стремясь выжать максимум из возможного времени. И хотя обугленные обломки с крайней неохотой расставались с похороненными под ними телами, к середине дня лейтенант Вогель доложил, что найдено на данный момент четырнадцать трупов. Большинство были обуглены так, что не поддавались опознанию, и были поименованы лишь по металлическим жетонам с именами. Два тела были буквально разорваны пополам, и это не могло быть следствием пожара. Это означало, что имел место взрыв. Взрыв. Первой мыслью Аренберга, было - диверсия. Чертово Сопротивление, подрывавшее то там то сям мосты и дороги, добралось, наконец, и до них. Злость. Беспомощная, отвратительная злость. Ну чего, чего им неймется! Ведь всеми силами старался делать так, чтобы не провоцировать никаких конфликтов с местными, ну почему нельзя жить спокойно - ну чем мы им тут мешали, занимались своим делом, они своим, почему нельзя сосуществовать?!.. И, вместе с тем, понимал, хоть и не хотел себе в этом сознаваться. Живи он дома, и обоснуйся рядом с его домом гарнизон победителей, оккупантов. Разве б жил он спокойно? Нет... От осознания этого было только еще хуже. Как и от осознания того, что теперь этот проклятый взрыв, если он действительно результат диверсии, запустил цепную реакцию, которая не приведет ни к чему хорошему. Поскольку ему придется ответить, нарушить так тщательно лелемый до сих пор нейтралитет, и тем самым спровоцировать агрессию еще бОльшую. Но прежде, надо было произвести расследование. Где-то еще оставалась тень надежды - возможно ли, чтобы взрыв возник по естественным причинам? От небрежности, халатности? Ведь на пристани находились баллоны с ацетиленом и кислородом, бензин и даже несколько зарядов аммиачной селитры, которую использовали для взрывания грунта на дне и вбивания свай для новых причалов. Весь день и сам Аренберг, и Вогель, и еще несколько человек, лазили по пепелищу чуть ли не с лупами. На лейтенанта обрушилась целая пирамида обугленных деревяшек, лишь чудом не зашибив его насмерть. Офицеры второпях, голыми руками разгребли завал, уже предполагая, что он погиб, но молодой человек отделался лишь переломом ключицы, и воспалением глаз, которые запорошило угольной крошкой. Остатки одного баллона нашли шагов за тридцать от того места где он стоял - отброшенный взрывом, он, как снаряд, пронесся через всю территорию, влетел в крышу маленького здания, приготовленого для канцеляриии и администрации пристани, проломил ее, и, в свою очередь, взорвался в самом его центре. Остатки второго - разорванные на несколько частей, перекореженные, чудовищно перекрученные, разбросаные в радиусе десятка метров вокруг того места где он стоял - свидетельствовали о том, что этот баллон взорвался первым, и этот взрыв, отбросив второй баллон и баллоны с кислородом, спровоцировал волну других. Эта находка на какое-то время могла успокоить Аренберга, ведь баллон мог взорваться и сам, при какой-нибудь нерадивости. Но ему в это верилось с трудом - сварщики были очень опытны, и навряд ли допустили бы какую-нибудь оплошность. И даже если хотел бы верить, следующая находка развеяла все сомнения - кран от баллона, с еще сохранившимся на нем медным полукружием от лопнувшего пополам манометра Кран был отвернут. Немного, лишь на несколько миллиметров, но, несомненно, отвернут. И несомненно - еще до взрыва, поскольку сам взрыв, перекорежив и оплавив его, так и зафиксировал кран в том самом положении, в каком он находился. А ведь достаточно лишь небольшой утечки ацетилена в воздух, чтобы при малейшей искре.... Кому-то захотелось закурить. Диверсия. Все-таки диверсия. Результаты расследования были неоспоримы. А значит, надо было искать, находить и карать... Аренберг вернулся домой лишь на третью ночь. Солдаты, работая днем и ночью, закончили разгребать завал, и, оттянув к пристани почти всех своих людей, он бросил их на то, чтобы восстановить ее в кратчайшие сроки. Склады были уже практически завершены, их в спешном порядке довершали лишь два взвода, зато вдвое больше людей было выделено на охрану, и крайне ужесточен контроль. Сам же Аренберг, теперь вынужден был тратить большую часть своего времени на следствие и предпринимать соответствующие шаги. Мало кто из солдат, находившихся в ночь пожара на пристани, уцелел. Но двое, хоть и сильно обгоревшие, могли говорить. Как ни противно человеческой природе допрашивать больных, страдающих людей, однако иного выхода не было. Кто и как мог пробраться на охраняемый объект? Как и кого пропустила охрана? И почему. Один не мог сказать ничего, зато второй вспомнил, что фельдфебель Бройер, отлучившийся в короткую самоволку, вернулся в ту ночь не один. С женщиной. С проституткой Жаклин - одной из немногих в городке. Власти смотрели на такие отношения сквозь пальцы - и солдатам хорошо, и женщинам доход, особенно если те состоят на учете и регулярно проходят медицинский осмотр. Но - приводить ее на охраняемый объект?! Аренберг был близок к тому, чтобы по-настоящему взбеситься. Бройеру повезло, что он погиб при взрыве. Нечасто доводилось майору вермахта отдавать приказы об арестах. На то существовало СС, существовало гестапо... Но в маленьком городке их не было, а ему отчаянно не хотелось докладывать об этом в Париж и просить прислать батальон этих воронов, которые окончательно сведут на нет даже подобие спокойной жизни. Доложить, правда, пришлось, и пообещать, что держит контроль над ситуацией, и что виновные будут арестованы. Так и началась волна арестов. Жаклин схватили через день после пожара - сразу после того, как обожженный назвал ее имя. Здание мэрии, превращенное в подобие комендатуры, превратилось в жужжащий улей, будучи сосредоточием следствия, здесь же оборудовали и нечто вроде камер для подследственных. Жаклин заняла первую из них. В распоряжении Аренберга не было прославленных гестаповских костоломов, знавших толк в допросах, да и физического воздействия на подследственных он не терепел, а проститутка, словно зная это, быстро перестала корчить глуповатые ужимки, и с гордой надменностью героини цедила насмешки, словно провоцируя на жестокость. Кто ее послал, кто надоумил повернуть кран у баллона, кто еще был в курсе этого замысла... Все эти ответы скрывались в ее хорошенькой головке, и добиться их можно было разве что способами, применяемыми в гестапо, если бы не случай. Обшаривая документы в комнатке проститутки, Вогель нашел фотографии ее родителей. Чинной, пожилой пары, выглядевших крайне добропорядочными буржуа. Чепчик моды прошлого века на седых волосах невысокой женщины с младенчески круглым, невинным лицом, свидетельствовал о почти квакерском воспитании. Так и появился довод, способный сломать героическое сопротивление проститутки. Аренберг не позволил никому поднять на нее руки, и, допрашивая ее, ни разу не вышел за рамки холодной вежливости, которая была подчас страшнее угроз. Он лишь показал ей фотографии и спросил - что скажут эти милые люди, узнав, чем занимается их дочь в Малэне, вместо того, чтобы малевать этюды. Волна арестов, прошедшая после задержания проститутки, взбудоражила весь город. Учитель физики Ришар Полле, кровельщик Жан Филер, помощник агронома Люсьен Буро и его жена, арестованные почти одновременно, и помещенные в спешно обустроенные камеры в здании мэрии, ждали допросов, суда и почти неизбежного возмездия. Аренберг досадовал и злился. И понимал и не хотел понимать этих людей, разрывался на сотню частей между строительством, восстановлением пристани, этим чертовым следствием, одновременно лавируя на острие бритвы в переговорах с Парижем, чтобы не усугубить и без того пошатнувшееся положение. Он посерел еще больше, возвращался домой далеко не каждую ночь, и если раньше еще косился с некоторым интересом на окна мадам Бонне, то сейчас, казалось, утратил интерес вообще к чему-либо, держась на ногах лишь силой привычки и все той же глухой досады на бесконечную гонку, которая лишь прибавляла скоростей.
Аделин Бонне: Оставив в покое Жан-Поля, она вновь бросилась к окну и еще какое-то время молча смотрела на все разрастающееся в небе зловещее красно-серое зарево. А затем, также без слов, вдруг по стенке сползла на пол, где, прижав колени к груди и закрыв лицо ладонями, вдруг расплакалась навзрыд. Безумно перепугав при этом младшего брата, который никогда прежде не видел, чтобы Аделин так рыдала: ни когда умер отец – хотя это Жижи помнил весьма смутно, был слишком мал. Ни даже тогда, когда к ним в дом принесли известие о гибели Антуана… - Аделин… да ты что?! Ты испугалась, да? – опустившись на колени, Жан-Поль неловко обнимал ее и гладил по волосам, прижимая к себе. – Ну, подумаешь! Пожар какой-то, глупенькая! Я ведь с тобой! Мы дома… чего бояться? Но она, словно ничего не слыша, лишь горше плакала, цепляясь руками за его плечи. И еще, уткнувшись в них лицом, бормотала что-то, чего юноша, впервые ощутивший себя взрослым и сильным настолько, чтобы не искать утешения – как это часто бывало раньше, а утешать самому, все никак не мог разобрать. Пока, изо всех сил прислушиваясь, не вычленил одно понятное слово: - «Пообещать»? О чем ты? - Что не станешь больше принимать участие ни в чем… таком! Жижи, умоляю, скажи, что это был первый и последний раз! – вытирая ребрами ладоней мокрые щеки, Аделин пристально смотрела ему в глаза. Панический приступ, вызвавший столь несвойственную ей реакцию, почти миновал, но молодая женщина все еще никак не могла унять нервный озноб, буквально сотрясавший все ее тело. Поэтому голос ее тоже еще слегка дрожал, но звучал не как просьба, а как требование. Как приказ. – Пожалуйста. Пообещай это мне прямо сейчас! - Аделин… но я не… - Ты один у меня остался, Жижи! Пойми же, наконец: один! И я просто не вынесу… - Да глупости! Ничего со мной не случится… я вообще там ни при чем, если по правде! – помолчав мгновение, чуть смущенно прибавил он, шмыгнув носом и, выпустив сестру из объятий, сел рядом с ней, сложив ноги по-турецки. – Просто знал, что это должно произойти, вот и все. Не волнуйся. - Знал? Откуда знал? Кто тебе рассказал? – вновь тревожно вскидываясь, повернулась к нему мадам Бонне. - Ой, да господи, какая разница! Говорю же тебе: успокойся, я в этом не участвовал… кто бы меня туда взял вообще?! Последнее прозвучало с такой искренней досадой и разочарованием, что Аделин, и верно, немного успокоилась. Скорее всего, не лжет… И все же. - Ты не ответил на мою просьбу. - Ладно, обещаю! – не слишком охотно буркнул он, наконец, и прислушался. – А переполошились наши «квартиранты», слышишь? Он неопределенно кивнул в сторону окна, из-под которого уже с четверть часа доносилась приглушенная перекличка голосов на немецком и рокот автомобильного мотора. Спустя несколько минут послышались хлопки закрываемых дверей, и автомобиль уехал. А еще через какое-то время в спальню Аделин поскреблась напуганная произошедшим Сантин. Так, втроем, они и провели остаток этой тревожной ночи, периодически выглядывая в окно и переговариваясь – делясь предположениями о том, какая последует реакция со стороны немцев. Жан-Поль по-прежнему горячо и настойчиво доказывал, что никто и ни о чем не догадается. Сантин вздыхала и качала головой, утверждая, что теперь уж точно введут комендантский час и все будет совсем как в Париже, у ее кузины, где теперь никакой жизни никому нет от оккупантов. Аделин куталась в кружевную вязанную шаль и методично раскачивалась в старом, скрипучем кресле-качалке, глядя прямо перед собой, и почти не участвуя в разговоре. Вновь разошлись по своим комнатам уже с рассветом. Ночь сменилась очередным дождливым утром, а зарево над рекой – густым дымом, который еще почти целый день затем поднимался в низкое осеннее небо, чтобы затем исчезать в нем, смешавшись с плотными серыми облаками. После завтрака, который в этот раз – после бессонной ночи, когда проснулись много позже обычного, тоже получился поздним, Сантин отправилась в город: за продуктами и новостями. Вернувшись, она рассказала, что пожар на пристани уже потушен, но про остальное почти ничего непонятно – вроде бы, есть жертвы среди солдат, а также раненые и обожженные, которых поместили в городской лазарет – за неимением у оккупантов своего отдельного госпиталя. Орлетт Блан, экономка доктора Лозье, встретившаяся ей в булочной, шепотом рассказала, что за ним еще ночью явились из комендатуры с предписанием немедленно освободить для пострадавших все имеющиеся в наличии палаты, а также – вместе с другими докторами, обеспечить им необходимую помощь. - А наших всех, значит, наружу выкинули! И плевать, что больные! – негодовала пикардийка, рассказывая об этом Аделин, которую, впрочем, куда больше интересовало, не было ли еще в городе арестов. – Да какие аресты, мадам!? Им бы завалы сперва разгрести! Вон, полдень уж, а месье майор до сих пор домой носа не кажет!... Видать, немало работенки им наши ребята подкинули… Не дослушав ее рассказ, Аделин рывком поднялась из-за стола и покинула кухню, чувствуя, как в ней опять нарастает бешенство: снова этот тон. Хвастливый и одобрительный одновременно. Совсем, как у Жижи, когда тот посреди ночи ворвался в ее комнату с воплем: «Началось!». Но он – глупый мальчишка, а Сантин?! Неужели она не понимает?! Совсем ничего не видит дальше собственного носа, чтобы понять, что на самом деле «началось» сегодняшней ночью?! И чем оно теперь неизбежно продолжится… Пораженчество. Так, наверное, назвал бы ход ее мыслей любой из тех, кого Сантин с гордостью именует «нашими ребятами». Здравый смысл – так называет это сама Аделин. Что за нужда была в идиотской диверсии, если ответом на нее неизбежно станут репрессии, хотя до этого в Малэне было совершенно тихо и спокойно? Сопротивляться – это ведь не обязательно нападать! Уподобляясь им. Становясь с ними на одну доску… Но, Господи, с кем, с кем здесь, в этом городе, да даже в этом доме, она могла бы поделиться подобной мыслью, чтобы не оказаться сразу же проклятой и ошельмованной?! Как ни странно, никакой реакции на происшествие со стороны оккупантов не последовало и на второй день после взрыва. Не случилось ее и на следующий. А на четвертый, городок вновь постепенно начал было погружаться в обычное свое полусонное состояние. Тем не менее, вечером этого дня, к немалому удивлению большинства добропорядочных горожан, была схвачена и заключена под стражу Жаклин Бомон, о роде занятий которой было известно всей округе: – Месье Брэ, бакалейщик, говорит, вроде, кран она им какой-то там, на баллоне с газом открутила. А я ему в ответ, мол, да эта малышка Жакки если какой «кран» и открутит, то скорее у кого из вас, мужиков! И права будет! – ухмылялась по этому поводу Сантин, делясь только что добытым известием. – Совсем, что ли, эти «боши» головами повредились? Шлюх в диверсантки записывают! Жаклин Бомон приехала в Малэн несколько лет тому назад и для большинства местных была не только особой сомнительного поведения, но еще и чужачкой. О подобных в маленьких городках вряд ли станут сожалеть или сочувствовать им. Разве что на словах. Однако когда следом за Жакки, задержали сразу нескольких коренных жителей, да еще таких уважаемых, как месье Полле, у которого учились физике, считай, два поколения здешних детей, или супруги Буро – особенно ошарашивало известие, что вместе с мужем забрали также и мадам Клод, которую, в жизни, кажется, ничего не занимало сильнее, чем уход за розовыми кустарниками в собственном палисаднике… город быстро погрузился в страх. На сей раз – в настоящий, неподдельный ужас ожидания еще неведомого, но уже понятно, что недоброго. И без того обыкновенно немноголюдные, за исключением утра, улочки, сделались вовсе пустынными. Даже огней по вечерам в окнах домов, кажется, стало меньше. Словно везде, в каждом из этих домов, каждую же ночь – ждали… Для сбора доказательств вины всех арестованных по подозрению в причастности к диверсии на пристани, оккупационным властям хватило трех дней. После чего состоялся закрытый трибунал, о приговоре которого жители Малэна узнали на другое утро из расклеенных по всему городу листовок. В них сообщалось, что вина подсудимых полностью доказана. Поэтому лица, чьи имена приведены в представленном ниже списке, приговорены к публичной казни через повешение. Приговор будет исполнен на главной городской площади, на которую строго предписано явиться указанного числа всем без исключения жителям города.
Отто фон Аренберг: - Видите, фон Аренберг, ничего сложного. - Карл Нойманн, штурбманфюрер СС и криминальрат гестапо, явившийся из Парижа на четвертый день после взрыва, оттолкнул кончиками пальцев подписанный документ, и удовлетворенно откинулся на спинку стула, чрезмерно утонченным, почти дамским движением открывая тяжелый золотой портсигар с вычурной гравировкой. Он посматривал на Аренберга с явно ощутимым выражением превосходства. При одном и том же звании - офицер СС и гестапо имел куда больше значимости в оккупированной стране, чем офицер вермахта - на фронте дело обстояло с точностью до наоборот. "Да, он доволен. Это его стихия, его царство." - с досадой думал Аренберг, молча стряхивая пепел, и никак не реагируя на самодовольный тон собеседника. Комнатка в здании мэрии, превращенной в комендатуру, полнилась сигаретным дымом, собирающимся под потолком, и опалесцирующим в тусклом свете одинокой лампочки, спускающейся с потолка. - Не умеете вы пользоваться человеческими ресурсами, герр майор, вот что я вам скажу. - продолжал Нойманн, закуривая, и с щелчком закрывая крышку зажигалки. - Копались-копались, превратили солдат в строителей, и что? Все ваши труды - пошли прахом, а, между тем, в Париже давно проявляют нетерпение. Вы и так не на слишком хорошем счету, а тут еще и взрыв. Поговаривают, что вы не в состоянии проявить надлежащую строгость к местным, и что это именно ваше попустительство спровоцировало диверсию... Он вещал еще долго, но Аренберг его не слушал. Он думал о письме, полученном от Вебера. Все то, о чем говорил Нойманн - там было, и было кое-что еще. Что Ройсс, повышенный теперь в звании, метит на его, Вебера, место, а поскольку тот молод, напорист, имеет неплохую протекцию в самых верхах, и идет к своей цели, фигурально выражаясь, изо всех сил работая локтями, то кресло под регирунгсратом гестапо существенно пошатывается. Тот писал, что, опасаясь за себя и свою должность, вынужден относиться к малейшим проступкам с максимальной строгостью, а учитывая его роль в конфликте, что имел место некогда между Аренбергом и Ройссом, то, не желая быть заподозренным в предвзятости - вынужден занести диверсию на Малэнской пристани в пассив офицеру, на которого возложен надзор за порядком и миссия в городке. Заканчивалось письмо почти открытым предупреждением, относительно того, что еще один минус в личном деле будет означать отзыв в Париж, а то и в Берлин, "на ковер". Фюрер неуклонно рвался на восток, бросая в наступление все новые и новые силы, идеологическая компания развернулась до небывалых пределов, даже многие из тех, кто никогда не отличался особым фанатизмом начинали верить в избранность. И в такой ситуации "подрыв тылов" был тяжелым преступлением, а учитывая всегдашнюю сдержанность Аренберга в идеологических вопросах - даже однократная диверсия могла выйти ему боком. А уж повторись она... Вебер открыто предупредил, что не станет его защищать, опасаясь за собственную шкуру. Нойманн тем временем замолк. Он курил длинную, тонкую английскую сигарету, и явно не замечал, что собеседник уже давно его не слушает. Аренберг втиснул сигарету в пепельницу, и встал, одергивая френч - Доброй ночи, штурбманфюрер. - Сладких вам снов. - пропел тот в ответ. Нойманн остановился в доме мэра, выставив оттуда жителей. Когда он, с грохотом и помпой, в черном "вандерере" с откидным верхом, в сопровождении грузовика с солдатами, ввалился в Малэн, жители попрятались, и, как оказалось не зря. Полк вермахта, занимая город, упорно делал вид, что никаких жителелй тут не существует - сказалась жесткая дисциплина, и неукоснительное следование приказу о нейтралитете, которого требовал майор. Но войска СС всегда были на особом счету, а уж гестапо и вовсе знало что, методы устрашения - самые эффективные, поэтому старый мэр с женой, невесткой и тремя внуками оказались на улице, без возможности собрать вещи - их попросту вытолкали взашей, под оглушительные, резкие звуки команд, и сопровождая для наглядности свои слова тычками прикладами. Привезенные Нойманном солдаты, оцепили мэрию кольцом, приняли под свой караул арестованных, и принялись шариться по городу с обысками - не потому, что рассчитывали что-то обнаружить, потому как у любого идиота после взрыва хватило бы ума избавиться от чего-либо что могло бы скомпрометировать, а исключительно с целью завинтить гайки и нагнать страху. Аренберг не поощрял таких мер, но и не мешал, предоставляя Нойманну развлекаться на свой лад. Выйдя из мэрии он отправился не домой а к реке. Пепелище было разобрано, хотя копоть на том, что уцелело от взрыва и пожара - не смыть будет никаким дождем, и всего за неделю, над водой белели спешно воздвигаемые новые настилы. Аренберг не хотел возвращаться домой. Кинув дежурный взгляд на работы, он вновь проверил караулы, которые были ужесточены по максимуму - что на пристани, что на станции и складах, и, отмехнувшись от невесть откуда возникшего Мейера, предлагавшего отвести "герра Отто" домой - отправился дальше - в сторону от пристани, по берегу реки, в этом месте отделяющейся от города широкой полосой деревьев, которая все расширялась, отодвигая город от воды. Это был пологий, почти дикий берег, заросший наклонными тонкими стволами ольх, и какого-то кустарника. Было тихо - с объявлением комендантского часа любое движение в городе прекращалось, и слышны были лишь удары молотков, рев и шипение сварочного аппарата, временами - грохот и визг со стороны пристани. "Людей делает врагами не война, а пролитая на ней кровь" - думал он, бродя по кромке воды, и глубоко засунув кулаки в карманы незастегнутой шинели. Было холодно - первый холодный день этой осени. Еще накануне стояла влажная теплынь, а сейчас дул пронзительный ветер. "Закончились мирные деньки. А жаль, так все хорошо начиналось." Он представлял, какими глазами посмотрит на него Аделин Бонне, когда завтра будет проделано то, что проделать было необходимо. Да, нелюди и враги, повесят нескольких человек, в том числе и двух женщин. А еще он думал о высокой стопке личных дел, которые изъял из канцелярии и перевез домой, сам не зная почему. Четырнадцать опознанных тел, погибших во время взрыва, трое насмерть заваленные горящими балками во время тушения пожара, и четверо, умершие в больнице от ожогов. Последний, мальчишка неполных девятнадцати лет, из последнего призыва, кричал непрерывно в течении суток. Отто поднял голову, глядя на низкое, затянутое тучами небо. Хайнц Брюллер. Вот как его звали. Должно быть его мать была счастлива до слез, что мальчик попал в мирную Францию, а не на восточный фронт. В мирную Францию, где солдатам, по всеобщему мнению, следовало опасаться разве что триппера. Она не получит своего сына даже в цинковом гробу - в Малэне таких просто не было. Парня похоронили вместе с остальными. Нельзя стараться сохранить мир на войне. Пытаться притворяться что тут ее нет, что вы просто сосуществуете. Оккупанты, враги. Они этого не забудят. Как бы тебе не хотелось думать, что ты просто работешь тут, а вокруг - те же люди, что и в десятках маленьких городков Германии - которые живут спокойно, своей жизнью, не мешая, и не помогая. Просто - живут. Как и сам хотел - просто- жить. Устав, бесконечно устав от войны, от бессмысленного уничтожения одних людей другими. Хотел - жить. Жить в мире. Не будет мира. Была какая-то горькая, бесконечная усталость. Когда приглушаются даже чувства. Когда ни разочарование, ни гнев, ни досада - не могут пробиться через тяжелый, давящий туман окутывающий душу. Когда не только каждый жест и каждый шаг - но и каждый вздох кажется тяжелым, и главное - бессмысленным трудом. Да как и все на свете - бессмысленно. Он провел ночь на пристани, и вышел встречать рассвет к реке. Но зрелище мутного рассвета там, куда уходили за горизонт воды Мозеля - не взбодрило и ничего не изменило. Площадь была полна народу. Весь городок столпился тут, солдаты для верности, прошлись по домам, проверяя, не остался ли кто-нибудь дома. Яблоку негде было упасть. Только вот тишина царила такая, как будто здесь не было ни души. Мужчины, женщины, дети. Стояли плотно, многие подняли детей на плечи - не потому чтобы те лучше видели, а для того, чтобы их не придавило движением толпы. Толпа - непредсказуемый зверь. И потому площадь по периметру щетинилась штыками и винтовками, двойного оцепления, а с каждой крыши целились в толпу наведенные дула. Аренберг, выйдя вместе с Нойманном, и четырьмя своими офицерами на маленький, оставшийся вне оцепления, свободный пятачок площади - держался сухо и невозмутимо. Лицо гипсовой статуи не могло быть более неподвижным и маловыразительным. Он не смотрел ни на толпу, ни на Нойманна, ни на осужденных, которых со скрученными назад руками вытолкали из здания и поволокли, подталкивая под спины, к наспех сооруженному эшафоту. Конструкция его была проста. Деревянный брус, протянутый меж двух опор в четырех метрах параллельно земле, пять веревок с петлями, спускающиеся с него. Под брусом длинная доска, опирающаяся на несколько деревянных чурок - как обыкновенная скамейка. Подпольщиков загнали на скамью, причем здоровяка Жана Филера, у которого от побоев заплыл один глаз, и чудовищно распухла губа, втащили на доску трое солдат - тот то и дело делал попытки вырваться, а проститутку Жаклин, которая увидев виселицу принялась кричать - высоким, раздирающим уши визгом, тащил в охапке Клещ - здоровенный детина с наголо обритой головой и жирными складками на затылке, так, что она лишь временами доставала ногами до земли. Пятидесятилетний учитель физики, по фамилии Полле - шел сам, гордо подняв голову, и глядя на толпу с триумфальным видом победителя. Аренберг, глядя на него, стиснул губы в тонкую белую ниточку. При всей его сдержанности, он с трудом сдерживал желание двинуть этого героя по зубам, чтобы согнать с его лица это выражение. Скотина... Ушел бы с войсками де Голля, если такой патриот. Так нет же - взрывать строителей, укрепляющих пристань, между прочим, пристань его родного городка, которая разваливалась и прогнила. Хорошо геройство. Агроном стоял под петлей ссутулившись, и глядя себе под ноги, а маленькая мадам Клод, которая взошла на доску следом за мужем, тщетно старалась поймать его взгляд. Еще не хватало каких-нибудь патетических речей - с досадой подумал Аренберг, глядя на Ришара Полле, который под взглядами толпы словно бы вырос на целую голову. - Заканчивайте этот цирк - сухо бросил он, ни к кому не обращаясь. Нойман взглянул на него с возмущением. Отто знал, что он готовил целую речь к толпе, собирался устроить из казни долгое и торжественное зрелище. Эсесовцы переводили взгляд с одного офицера на другого, Нойман шагнул вперед, вытаскивая из кармана блокнот, на котором старательно записал свою речь, и открыл было рот, уверенный, что Аренберг не станет ему мешать. Толпа издавала смутный, глухой звук - звук сотен перешептывающихся голосов. - Сейчас же! - холодно, резко, лязгнувшим как металл голосом повторил, майор взглянув на своих солдат, не обращая внимания на Ноймана. Лицо его было совершенно каменным, глаза не выражали ничего. Солдат вермахта в оцеплении и у импровизированного эшафота было куда больше, чем эсесовцев, которых штурбманфюрер привез с собой. Они не колеблясь кинулись к виселице. Казалось - секунда, и начнется свалка, но ничего не произошло. Авторитет Аренберга оказался выше. В один момент всем пятерым накинули на шеи веревочные петли, пятерка солдат выбежала вперед, растянувшись перед виселицей. Гестаповец обернулся, нахмурившись, со злым, исказившимся от гнева лицом. Казалось, он готов был разразиться самой грязной руганью. Так уронить его авторитет перед его же людьми, перед всей толпой, выставить каким-то неудачливым актеришкой, которому нетерпеливый директор театра обрывает выступление и не дает высказать лелеемую роль. Аренберг даже головы не повернул - смерив глазами осужденных он перевел глаза на толпу. Многоголосый, многосотенный, единый зверь о нескольких сотнях голов. С несколькими сотнями пар глаз, расширенных, в равных пропорциях ненавидящих и испуганных. Гранитные статуи умеют смотреть, но не видеть. Аренберг тоже запретил себе видеть. Отметило краем подсознания - бледное лицо, расширенные глаза, шелковистые завитки темных волос, глаза которые видел по приезде сюда. Ну да, она тоже здесь. А какая разница. Ничего нового - она ведь всегда хотела видеть врага. Пусть видит. Гранитные статуи умеют смотреть - но не видеть. Грохнули выбиваемые из-под доски чурки, скрипнул брус на своих опорах, под тяжестью пяти повисших тел. Оборвался доселе непрерывный визг Жаклин, невнятный возглас учителя физики, видимо вознамерившегося крикнуть что-то в последний момент, что горожане запомнят, как последний крик героя, что -то наверняка столь же патетическое и столь же глупое, как это бывает всегда. Бесполезное. Раздался чей-то хрип. Поползла отвратительная вонь. Как всегда. Аренберг не стал оборачиваться, чтобы посмотреть - кто из повешенных обделался. Его лицо было серым, непроницаемым и неживым, словно лицо статуи. И столь же неподвижным, невидящим, ничего не выражающим был неподвижный, ничего не выражающий взгляд в толпу. Мало чем отличающийся от взгляда остекленевших глаз строя мертвецов.
Аделин Бонне: Волна обысков, прокатившаяся по всему городку после того, как в нем появились эсэсовцы, не коснулась особняка на Рю-де-Ла-Гар. Аделин не знала, да и не хотела знать, была ли в том заслуга их квартиранта. Все эти осенние дни после диверсии на пристани она вообще редко вспоминала о майоре Аренберге. Известие о состоявшемся – якобы – суде, на котором сразу нескольких горожан приговорили к смерти, шокировало ее не меньше, чем других жителей Малэна. Уж слишком немыслимым казалось то, что должно было вот-вот произойти. Казнь, да еще публичная, представлялась какой-то дикостью, атавизмом из мрачных прошлых веков. Поэтому в то, что она вообще состоится, многие не верили до конца даже тогда, когда солдаты в серой форме принялись со свойственной их нации основательностью сколачивать эшафот. Прямо перед зданием городской ратуши, на главной площади, как и было указано в расклеенных повсеместно листовках. Дом Аделин находился неподалеку, поэтому, не в силах слушать, как дни напролет методично стучат молотки, она строго-настрого запретила Сантин раскрывать форточки, надеясь, что так этот звук не сможет проникнуть внутрь ее жилища. В ее жизнь. В ее память. Напрасно. Хотя, может быть, это был всего лишь род неврастении, развившейся на фоне не отступающего страха за младшего брата. Отчаявшись избавиться от него домашними средствами вроде чая с мятой и мелиссой, молодая женщина даже обратилась к доктору Тьерри, имевшему в Малэне частную неврологическую практику. Внимательно выслушав жалобы, он выписал Аделин рецепт успокоительного. Но при этом не удержался от замечания, что она излишне драматизирует ситуацию. - А я ведь учился в Германии, мадам Бонне! Давно, тридцать с лишним лет тому назад, еще до прошлой войны. Тюбинген, самое сердце этой прекрасной страны, - провожая пациентку, говорил этот пожилой, но еще весьма бодрый господин с хорошо заметным даже под белым халатом брюшком и острой бородкой, что придала бы ему отчетливое сходство с оперным Мефистофелем, если бы не была совершенно седой. Вдвоем с Аделин он ненадолго задержался в дверях своего кабинета. – Да-да, прекрасной! Не смотрите на меня так! Германия – страна с великой культурой и конгениальной ей по своему развитию наукой. А то, что происходит теперь, я просто уверен, однажды закончится. И сами немцы станут вспоминать это, как ужасный кошмар… Знать бы только, когда, - невесело усмехнулся он, - дожить бы! Но вы не расстраивайтесь и не берите в голову. Думаю, что все их нынешние… приготовления уже сами по себе носят характер устрашающей меры. И ничего большего за собой не повлекут. Говорю вам: я неплохо изучил немцев. Это культурная нация и такое варварство совершенно не в ее природе! На этом они и расстались, договорившись встретиться вновь через десять дней, когда Аделин был назначен повторный прием. Но увиделись все же раньше. На площади, в дату, что была крупным шрифтом указана в проклятых листовках-извещениях. На сей раз эсэсовцы все же пришли – они обходили немногочисленные улочки дом за домом, выгоняя всех, кто посмел в них задержаться, по максимуму оттягивая неизбежный кошмар, или даже просто замешкавшись. Выгнали – грубыми окриками, хоть и без рукоприкладства, также и Аделин вместе со всеми домочадцами. Аренберг отсутствовал. Но Сантин шепотом успела сообщить хозяйке, что он, вроде бы, и не ночевал. Во всяком случае, она, долго накануне не спавшая, так и не слышала, чтобы хлопнула входная дверь… К моменту, когда они втроем дошли до площади, там уже было не протолкнуться. Однако в отличие от всеобщих городских праздников, что нередко проходили в Малэне до войны, толпа, всегда живая и шумная, казалась немой. И уж конечно, никто – как это обычно бывало раньше – не стремился пробраться поближе к самому центру событий. Люди опускали глаза и молчаливо жались по сторонам, подгоняемые все теми же грубыми лающими окриками оцепивших площадь нацистов с оружием наперевес. Разумеется, не рвалась вперед и мадам Бонне. Остановившись ближе к стене одного из окрестных зданий, она, как обычно, крепко держала за руку Жан-Поля. Всего лишь привычка старшей сестры – еще с тех пор, как тот был совсем маленьким. Но и необходимая предосторожность тоже… Аренберга она заметила почти сразу. Он стоял среди прочих своих соплеменников и в то же время – отдельно. Не физически, конечно. Но в обыкновенно безучастном выражении его глаз, на сей раз было нечто, что отличало его от всех остальных. Ни гнева, ни ярости, ни даже малейшего интереса. Абсолютная, черная пустота. Как будто бы здесь присутствовала лишь физическая оболочка, а сам дух – находился где-то далеко. Решив, что ей просто показалось, Аделин вновь взглянула на майора. И с того момента уже почти не сводила с него глаз. Даже тогда, когда к эшафоту под всеобщие вздохи стали выводить осужденных на смерть подпольщиков. Даже тогда, когда послышались пронзительные истерические визги Жаклин, растерявшей в предсмертный час все свое мужество. Отдаваясь в толпе многоголосым плачем напуганных детей, которых матери прижимали лицами к себе, чтобы не дать увидеть самое страшное, этот почти звериный вой не утихал ни на миг. Сделавшись, однако, скорее похожим на жалобное безнадежное поскуливание – когда несчастную уже загнали на эшафот и надели на шею петлю, не озаботившись при этом накинуть, как водится, на лицо мешок. Зачем? Все должны были увидеть, как выглядит смерть тех, кто осмелился пойти против воли завоевателей. Остальные вели себя достойнее. Впрочем, кто может и главное – имеет право судить о чужом достоинстве в такой момент? - Не может быть… не может быть… - повернувшись направо, мадам Бонне увидела стоящего неподалеку Тьерри. Смертельно бледный, тот неловко привалился плечом к стене. Прижимая к груди одну руку, другой он судорожно утирал со лба платком крупные капли пота. – Они не посмеют! Это… невозможно! – бормотал он, глядя перед собой странным, блуждающим взглядом. - Жижи, сюда! – дернув брата за руку, она заставила юношу повернуться. – Сантин! Все вместе они успели подхватить пожилого доктора под мышки. И тем не дали ему упасть, позволив относительно плавно опуститься прямо на все еще сырую после затяжных дождей мостовую. - Вам плохо? - Это конец… - только и прохрипел он в ответ. Сидя на корточках, Аделин и Жан-Поль пропустили момент, когда раздался сухой, как щелчок приклада, окрик, затем – глухой стук, какой обычно бывает, если сильно пнуть ногой по дереву, и следом – многоголосый горестный вздох. Непроизвольно, точно по команде, вскочив на ноги, они увидели, что все свершилось. Но тут же, услышав еще один хриплый стон, вновь обернулись к Тьерри, чей взгляд больше не блуждал, а напротив, был направлен в одну точку, стремительно стекленея. - Преставился! – тихо проговорила Сантин и перекрестилась. – Господи, да что же это такое делается-то?! Разве ж это люди?! - Культурная нация… - зло, сквозь зубы, процедила Аделин, оглядываясь по сторонам и ища глазами Аренберга. Почему-то ей очень хотелось увидеть его именно теперь. Но, видимо, майор ушел, едва только исполнили приговор. «Куда?..» Домой вернулись не сразу. Пришлось еще давать показания в полиции по поводу внезапной кончины доктора, которой они стали невольными свидетелями. На вопрос комиссара, что по ее мнению, привело к смерти месье Тьерри, у Аделин имелся весьма четкий ответ: крушение веры. Но высказывать его вслух она, разумеется, не стала, оставив это предположение – весьма сомнительное с точки зрения физиологии – при себе.
Отто фон Аренберг: Солнце медленно опускалось за лысеющие к осени холмы, между которыми отражая алым свет заката, вилась широкая лента Мозеля. Бесконечные луга на том берегу, сплошь покрытыми давно облетевшими виноградниками казались каким-то кладбищем костей. Прихотливо перекрученные стебли, узловатые ветви, вздымающиеся вверх по поддерживающим рамкам, точно пальцы скелета, цепляющиеся за рейки, в попытке вылезти из земли. Бесконечное кладбище. Только эти виноградники вновь зазеленеют к весне, и поплывут вниз по течению, к Рейну бесконечные барки, с бочками знаменитого мозельского вина. А те кости, что остались белеть в Польше и Фландрии, те, кого сотнями закапывали в карьерах в той же Польше и в Советском союзе... Эти не поднимутся. Сколько же жизней, сколько судеб перемолола военная машина. Наглый, самоуверенный ефрейтор, каким-то непостижимым образом втемяшивший в головы сотен тысяч людей свой маниакальный бред, поднявший целую страну, и бросивший ее в водоворот войны, который, все раскручиваясь, разрастаясь, охватывал целый мир - что видит интересно он во сне? Гордо реющего орла в небе? Или кости, которыми усеял землю? Уже тогда, в тридцать втором году, когда возвышение Гитлера, и, что более страшно - фанатичная поддержка, которую он каким-от образом вызывал в тысячах людей - казалось более дальновидным, и менее внушамым людям, угрожающим - начались покушения. В марте тридцать второго - поезд Гитлера обстреляли под Мюнхеном, в июне - он попал в засаду под Штральзондом, в июле того же года была обстреляна его машина, и каждый раз он оставался невредим, объявив, что храним высшими силами, чтобы привести Германию к процветанию. И в это поверили. Верили почти все. Немного оставалось таких, как Аренберг, потомков ли древних аристократических фамилий, или же обычных горожан, кто не поддавался гипнотизирующему упоению его речей, а трезво, и со все возрастающим опасением смотрел в будущее. Идея "Великой Германии", конечно, была волшебна, но стремление воевать, воевать с целым миром, если потребуется - могло привести к одному - к уничтожению, к краху, к гибели целого народа - рано или поздно, потому что не может одна страна бороться с целым светом. Покушения на Гитлера продолжались, раз за разом терпя крах, словно этого человека и вправду оберегали какие-то силы, и тем больше росло его влияние и популярность. Тогда, Аренберг видевший воочию приготовления к войне сквозь дипломатическую завесу переговоров с Польшей - отправил младшего брата к родственникам их матери, в Берн. Герберт умолял брата ехать с ним, но Отто, связанный присягой, чином и службой - не мог. Да и не хотел. Кто бы ни стоял во главе его страны - это была страна, которой служили многие поколения его предков. Вековые традиции не нарушают изменой, пусть даже в такой малости. Он успел вовремя, 9 ноября тридцать восьмого года арестовали Мориса Бово, сознавшегося в том, что готовил покушение на фюрера, и едва не застрелил его во время марша в Мюнхене, рассказав о том, что за секунду перед выстрелом его остановил лишь лес взметнувшихся в приветствии рук, заслонивших от него его цель. Голова Бово скатилась под ножом гильотины, а через год - Германия, колго кипевший под закрытой крышкой котел, в котором подогревает температуру умелая рука - взорвалась первой кровью. Отто был среди тех, кто участвовал в польской кампании. Были сражения, была кровь, было упорное, отчаянное сопротивление... Но никогда, за всю историю не слышал он и не читал о том, что видели тогда его глаза. Этот ужасающий террор на уже покоренных территориях, массовые расстрелы, убийства жителей, сотни, тысячи трупов, евреи, уничтожаемые с холодной расчетливостью как коровы на скотобойнях. Перекрученные виноградные лозы на том берегу Мозеля - напоминали их. Трупы, которые сваливали в вырытые эскаваторами рвы. Вывороченные, торчащие из преющей, безо-сизой массы неподвижные руки и ноги. Тогда на смену спокойному выполнению долга пришел ужас. Ужас, росший по мере того как усиливалось давление, как все упорнее шла армия на восток, а позади - словно гигантская метла шло СС и гестапо, усеивая землю массовыми кладбищами. Уверовавшие в свою силу немцы все восторженнее выли на митингах, все упорнее давили все, что подминала под себя армия, а в его душе все глубже пускал корни страх, превращаясь в предчувствие неминуемого краха, реакции, отдачи, столь же страшной, сколь страшным был теперешний террор. Потому что когда иссякнет приливная волна, гнавшая сталь и огонь - взамен нее придет другая, которая будет еще ужаснее, которая будет жестоко мстить за все, свершенное. Тогда не объяснить будет никому, что служба в армии это всего лишь долг, и что сам никогда не преступал того, к чему обязывала совесть. Германия погибнет. Погибнет в бездне того ужаса, который сама же и разожгла. Он уже тогда понимал это, когда после польской мясорубки его перебросили во Фландрию. Понимал, что нечего будет терять, что остается лишь сражаться там, куда посылают, сохранить хоть свою честь и честь армии, раз уж честь страны хоронили вместе с тысячами ни в чем неповинных людей. Был переход через Мез под ураганным огнем, были Булонь и Кале, адская бомбардировка, когда Люфтваффе блокировала пролив и порты, чтобы воспрепятствовать англичанам, лупцуя равно и по своим и по чужим, сотни потопленных судов, сотни трупов в воде, попытки вырваться из капкана, в который, при попытке прервать сообщение с Англией их часть загнали собственные же бомбардировщики. Тогда наступил перелом. Не было больше грохота, огня, выстрелов, крови, криков, приказов, и бесконечного пути вперед. Было небо, расплывающееся небо, в которое он смотрел, пока не потерял сознание. Небо, иссеченное дымными следами, распоротое, перекошенное небо, сваливающееся куда-то набок. Небо, которое никогда уже не будет прежним. Был воздух которым было невозможно дышать, и вкус собственной крови. А потом пришла пустота. Маленький госпиталь, потом назначение во Францию. Маленькая передышка, островок тишины посреди разверзающегося вокруг ада. И усталость. Бесконечная усталость, и пустота, в которой не оставалось места даже страху. Бессмысленно. Все было бессмысленно. Мир сошел с ума, топил себя в крови и огне. Так в чем же смысл такого мира? Смысла не было. Восходило и заходило солнце. Какие-то люди ходили по улицам. Что-то делали. Что-то планировали, что-то строили. Что-то надо было делать и ему самому. Он выполнял порученную ему работу с добросовестностью и аккуратизмом, свойственным немцам, и, вместе с тем... Это было надо. Просто - надо. И теперь, стоя на берегу реки, глядя на опускающееся солнце - он не ощущал ни радости, ни досады, ни даже печали. Та же пустота. Тяжелая, заполняющая все тело до последней клеточки. Да, работа выполнена, диверсия раскрыта, диверсанты повешены. Ни малейшего сочувствия к ним он не ощущал, но не ощущал и своей правоты. Приезжая сюда он слегка воспрял, понадеявшись, что здесь, в этом мирном, глухом, провинциальном городке, можно будет просто работать, забыть о хаосе, об ужасе, поглотившем весь мир, отдышаться, выдохнуть накопившуюся усталость и горечь, в простой, почти сельской глуши - снова вспомнить - каково это - ЖИТЬ! Просто - жить! Не думать о войне, о смертях, об огне и крови. О будущем в котором ждал лишь крах. Жить... Возможно - даже ухаживать за женщиной... Жить.... Война пришла за ним и сюда. В образе огненного смерча, унесшего жизни больше двадцати человек, в этой тихой глуши. В образе раскрашенной проститутки, сидевшей закинув нога на ногу перед его столом, и развязно курившей сигарету на первом допросе. В образе перекошенного лица седого учителя, с вывалившимся языком и испачканными дерьмом штанами. Никуда от нее не уйти. Никуда и никогда, пока жив. Мозель еле слышно шуршал галькой под ногами. Тяжело саднило сердце. Надо сейчас повернуться, и пойти назад. Лечь спать. А завтра снова вернуться к работе. Теперь уже - не позволяя себе забыть, что война - и здесь. Глотать ненависть которую умудрялся не замечать несколько недель, и отвечать на нее соответствующе. Уже не за себя. За тех, кто строил эти склады и пристань, кто храпели сейчас в наспех сооруженных казармах - не задаваясь вопросами, и не заглядывая в будущее. Потому что будущего нет. Тяжелая, бесконечная, безнадежная усталость. Все это - надо. Надо влачить дальше и свой долг и это дело. Надо. Надо ходить, говорить, что-то приказывать, о чем-то думать. Зачем. Зачем, господи?! Ведь бессмысленно все, и никому не нужно. Зачем вообще все. Этот тяжелый труд - передвигать собственное тело, издавать какие-то осмысленные звуки. Все эти люди. Мадам Бонне. Сантин и Курт. Паучьи дрязги в эшелонах власти, Ройсс и Вебер, и дальше, выше, туда, где адский гений заправляет огненным кольцом, и миллионами смертей, и миру этому скоро утонуть в собственной крови, быть сожженным дотла. И не останется ничего. Тяжело, тупо ныло сердце - единственным ощущением в словно уснувшем теле. Сделать шаг? Куда. Зачем? Поднять руку. Что-то сказать. Малейшее движение - как непосильный труд. Да и вдохи с выдохами - тяжелая, нудная, неинтересная работа. Скорее бы все закончилось. Я так устал.... Погас алый закат, потемнела река, повеяла холодом. Стал накрапывать дождь. - Герр Отто... - несмело раздалось за спиной. Курт, который уже добрых два часа сидел в машине, не смея высунуть носа, чтобы не нарушить приказ, и глядя оттуда на застывшую у самой воды неподвижную фигуру, увидев на лобовом стекле капли дождя, все же решился вылезти, и подойти. Аренберг, стоявший с непокрытой головой, глядя на воду у своих ног, даже не шелохнулся. - Герр Отто! Дождь пошел. Может пора возвращаться? Сюда, на излучину Мозеля, за десять километров от города он привез своего патрона по его просьбе, вечером, уже после того как были закончены все проволочки, когда повешенных похоронили, затоптав место могилы, а эсесовцы во главе с Нойманном отбыли обратно в Париж. Суматошный день закончился - сейчас бы в самый раз домой, с кружкой горячего кофе, в который можно добавить пару ложек сгущенного молока. Ну и чего он там стоит! Мир Курта Мейера был прост, и не содержал в себе вселенских вопросов. Закончился тяжелый день - так надо отдыхать. Иначе ж сил никаких не хватит - и без того непонятно на чем живет, и почему сереет день ото дня. Добрый малый многое бы отдал, чтобы понять - что такое скрывается за отрешенной сдержанностью его патрона. Многое. Хотел бы понять но не мог. - Герр Отто! - да что с ним такое, окаменел что ли, или оглох? Холодная река - тихая, глубокая. Такая спокойная. Пожалуй ей одной нет дела до человеческого безумия. Почему нельзя человеку вдохнуть в себя ее безмятежное спокойствие, переполниться им до краев, чтобы эту всепоглощающую, бесконечную, безнадежную усталость, растворить ее в этих медленных водах, которые потекут дальше, к Рейну, красавцу Рейну, вечному, могучему, великому Рейну... Потому что человек - не река. Человеку чужд покой. И обрести его можно только в смерти... - Оставьте меня, Мейер. - медленно, почти беззвучно проронили тонкие, почти побелевшие губы. Спокойно, невыразительно, не отрывая от реки неподвижного взгляда. Ох! Курт отступил, зашел сбоку, заглянул в пустые, неподвижные глаза и охнул. Аренберг походил на мертвеца. Настолько, что перепуганный денщик впервые в жизни плюнул на субординацию, и затеребил его за локоть, презрев приказ, встревоженно, громко. - Герр Отто! - Мейер... - Нет! Хоть повесьте! - заорал Курт, встряхивая офицера за плечи. - Идемте. О чем-то неладном вы думаете. Надо ехать. Домой! Выпить кофе. Лечь спать. Вы простудитесь! Заболеете. Не позволю, ясно?! Аренберг молча опустил глаза на пальцы денщика, вцепившиеся в его плечо, и так же медленно, словно не веря своим глазам, перевел взгляд на его лицо. Мейер тут же отпустил руки, ошалев от собственной смелости, но тут же упрямо вздернул подбородок. - Ты что же... - медленно, словно не веря собственным словам проронил офицер, впервые в жизни назвав денщика на "ты" - Боишься за меня? Курт? - Конечно! - Мейер подбоченился, нелепым, несвойственным ему жестом, явно позаимствованным у Сантин, в попытке придать себе значимости и уверенности. - Думаете не вижу, что с вами происходит? Уморить себя решили? А как же я? Нет уж, герр Отто, я вас сейчас отвезу домой, и уложу в постель, как дитя малое! На бледных губах медленно, словно выплывая из-под толщи воды проявилась едва заметная улыбка. - Курт, вы долго подглядывали за Сантин, чтобы отрепетировать подобную речь? - Э-эм.. - невнятно протянул растерявшийся денщик, враз утратив напускной апломб, и тут же вскинулся - Нет. Недолго. Но она правильно делает - за господами как за детьми малыми присмотр нужен. - Какой я тебе господин. - вздохнул Аренберг, только сейчас, постепенно, вытаскиваемый необходимостью говорить из своей прострации, и провел рукой по намокшим волосам, смахнул с лица капли дождя. - А кто же еще! - убежденно пожал плечами денщик - Мои предки столько веков вашим служили, и довольны были. Так что я теперь - хуже их буду? Идемте, герр Отто, идемте. Поедемте домой. Офицер лишь грустновато улыбнулся и покачал головой. Кто бы мог подумать, что сейчас, в этом безумном, рвущемся на части мире могло сохраниться что-то незыблемое, протянувшееся из ушедших веков, казавшееся навсегда утраченным. Когда-то существовавший феодальный дух, и что-то теплое. Обычное, верное, заботливое сердце, упрятанное в неказистой, долговязой фигуре, теперь уже беззастенчиво тянувшей его за рукав. Он вздохнул, стряхивая с себя последние остатки своей апатии. Надо. Надо идти. Надо что-то делать. Надо изображать жизнь. Надо. Хотя бы ради этого вот бедолаги, который искренне считает, что довольно лишь согреться, напиться кофе и хорошенько выспаться, чтобы завтра настал новый день. - Хорошо. Поедем. Только не домой, а на станцию. - Это почему? - тут же набычился Курт. Впервые встав на дорожку, указанную ему повадками Сантин, он почувствовал себя на ней настолько уверенно, что теперь не хотел с нее слезать - Снова работать будете всю ночь? Нет уж... - Мейер! - голос Аренберга был уже спокоен и ровен - Я не хочу сегодня возвращаться в этот дом. И у меня много дел. Не заставляйте меня повторять дважды. Курт несколько секунд смотрел на него, потом вздохнул, и опустил глаза. Через несколько минут, черный "хорьх" уже мчался, разбрызгивая дворниками воду с лобового стекла. Аренберг молча смотрел в окно, а присмиревший денщик, орудуя рулевым колесом думал, что надо бы и вправду почаще подглядывать за Сантин. Глядишь - и чему-то полезному научиться можно, раз первый опыт дал такие хорошие результаты. Жаль правда, что непонятно, что она там лопочет, но зато поза и тон заслуживали глубокого изучения.
Аделин Бонне: Жижи Леблон никогда не понимал школьных приятелей, что вечно жаловались в их мальчишеских разговорах на свою семью – родителей, братьев или сестер. Ибо, если верить подобному нытью, то выходило, что все эти люди день-деньской только и заняты тем, что выдумывают против своих отпрысков какие-нибудь козни. Особенно доставалось братьям и сестрам. С ними, судя по рассказам, толком не ладил практически никто, считая, в зависимости от того, старше они, или младше, либо заносчивыми козлами, либо невыносимыми тупицами. Насчет родителей судить было сложно – своих Жан-Поль не помнил. Но с Антуаном, и даже с мужем Аделин, которого юноша с детства привык считать еще одним своим братом, хотя по возрасту Анри скорее годился ему в отцы, отношения у него всегда были преотличные. Никто из них, собственно, и не занимался его воспитанием – в том смысле, в котором это чаще всего принято понимать: не вел долгих бесед, что хорошо, а что плохо, особенно не бранил за мальчишеские шалости. И уж конечно, никогда не ударил, хотя последнее, если судить по рассказам большинства друзей, чьи суровые отцы хватались за ремень при малейшей провинности, не слишком-то вникая в то, кто прав, а кто не очень, было в Малэне большой редкостью. Сантин и вовсе баловала, норовя то и дело украдкой подсунуть что-нибудь вкусное – конфету или кусочек пирога, даже когда старшая сестра хмурилась и говорила, что это совершенно лишнее. Аделин, действительно, была с ним строже остальных родственников. И в детстве Жижи порой обижался, не в силах понять, почему она такая суровая. Однако, подрастая из мальчишки в совсем неглупого, как ему самому казалось, парня, Жан-Поль постепенно начинал догадываться, что за этой сдержанной и даже суховатой манерой вести себя скрывается вовсе не нелюбовь. И что Аделин привязана к нему не меньше, а может, даже и больше, чем к кому бы то ни было. Но просто не умеет этого показать так, как могут другие женщины, которые вечно бросались тискать и целовать его, когда сестра выводила Жижи, тогда еще совсем малыша, симпатичного и пухлощекого, гулять на улицу. К слову, со временем Жан-Поль стал ей за это даже благодарен… Но особенно сблизились они после гибели Антуана. За полтора года, что прошли с тех пор, Жижи, в самом деле, сильно повзрослел. И однажды вдруг как-то особенно остро осознал, что теперь, в отсутствие Анри, именно он и есть для сестры единственная опора и защита. Пусть даже сама Аделин до сих пор была наивно убеждена в обратном. Но он-то уже знал, как все на самом деле! Потому и не спорил. И даже уже почти не сопротивлялся ее придиркам, всякий раз, когда они становились особенно невыносимыми, стараясь мысленно представить, как на это отреагировали бы Антуан или Анри. Брат, обладавший легким и незлобивым характером, наверняка, рассмеялся и, подхватив на руки, принялся бы кружить по комнате, невзирая на сопротивление и визг, а рассудительный зять, прежде всего, спокойно бы спросил, что конкретно ее не устраивает, а потом объяснил, в чем она неправа… Поступать, как Антуан, Жижи еще не смел, а спорить столь же аргументированно, как Анри – пока не мог. Поэтому обычно просто молчал, делая вид, что со всем согласен. Но поступал уже все чаще по-своему. После того, как нацисты устроили публичную расправу над подпольщиками, сердце его было преисполнено справедливого гнева, который – Жан-Поль был в этом уверен, просто выжжет его изнутри, если не найдет способа выйти наружу. Но как? Он не врал сестре, когда, утешая ее в ночь пожара на пристани, говорил, что не имеет никакого отношения к действующим в городе очагам Сопротивления. Ничего серьезного таким, как он, разумеется, не поручали. Не считать же опасным заданием распространение по городу антифашистских листовок! В конце концов, этим занималась половина мальчишек их класса. И потом еще украдкой хвастались друг перед другом на переменах – кому удалось подбросить больше и в какие места, посмеиваясь при этом над «глупыми бошами», которые все равно никогда не догадаются… Немцы, вошедшие в город, и верно, выглядели вовсе не такими беспощадными и жестокими, которыми представлялись до оккупации. Не было ни репрессий, ни даже особенных притеснений. Потому, должно быть, и те, кто пытался им противостоять, сделались неосторожны, опрометчиво и наивно уверовав в собственную неуловимость в этой своеобразной игре в кошки-мышки, за которую, в конце концов, так жестоко поплатились. Именно с этого дня фашисты превратились для горожан в настоящих врагов. Но если для большинства из них они были при этом по-прежнему недосягаемы, то Жан-Поль имел в этом смысле зримое преимущество. Враг – не абстрактный, а уже вполне конкретный, преступление которого он видел своими глазами, жил в его собственном доме. В непосредственной близости. На расстоянии выстрела. Идея добыть пистолет и отомстить родилась спонтанно. И вначале показалась безумной: в доме Бонне не держали огнестрельного оружия, даже охотничьего, потому как никто из живущих в нем мужчин никогда не увлекался этим видом досуга. А попытаться наброситься на Аренберга с ножом, словно какая-нибудь Шарлотта Корде, Жан-Полю, даже в его нынешнем возбужденном состоянии, казалось неимоверной глупостью. Но, размышляя об этом весь вечер после возвращения домой, он приходил к выводу, что, возможно, смог бы достать и пистолет. Для этого лишь надо было убедить нужных людей в том, что он действительно сможет им распорядиться по назначению… Последнее казалось самой сложной частью этого задания. А тут еще Аделин не давала толком сосредоточиться. Словно бы чувствуя что-то неладное, весь вечер от него не отходила, приставая с всякими вопросами, в которых и самому Жан-Полю тоже все время чудился какой-то тайный смысл. Но, как уже было сказано, в последний год он здорово повзрослел. И, хотя, может, и не был титаном мысли, но, как всякий подросток, уже виртуозно овладел умением скрывать от взрослых свои желания и намерения. Так что в этот вечер, как ни ухищрялась, Аделин так и не удалось ничего узнать. А наутро Жижи, как обычно, взял портфель, велосипед, и направился было в школу. Но тут старшая сестра неожиданно вызвалась его проводить. Все внутри заклокотало от возмущения: дело даже не в том, что нарушался четкий план, казалось бы, выверенный за бессонную ночь до мелочей. Но ведь все же умрут со смеху, когда увидят, как Аделин под ручку приведет его к школьному порогу! Но гордость пришлось проглотить. И Жижи сказал, что не возражает. Ему повезло: сестра не умела ходить быстро, поэтому пришли они, слегка опоздав, уже после звонка, так что во дворе, к счастью, уже не было никого, кто мог бы стать свидетелем этого позора. Проведя весь учебный день, словно на иголках, Жан-Поль едва не схлопотал «двойку» по алгебре, когда, будучи вызванным к доске месье Перье, «сумрачным гением», как между собой называли этого строгого, сухого и буквально помешанного на своем предмете математика, едва решил простейший пример на производные. К счастью, удачно выкрутился, но получил пару обидных и язвительных комментариев в свой адрес, вызвавших довольный гогот кретинов-одноклассников. В другой день за ним бы не заржавело придумать какую-нибудь шкоду, чтобы отомстить. Но сегодня было не до этого. После уроков Жан-Поль выходил из школы с опасением, что Аделин решила не только проводить его, но также и встретить – кто знает, что еще может прийти ей голову?! Но, видимо, его артистических способностей все же хватило, чтобы утром убедить ее, что все в порядке. И потому конвой еще и на обратном пути домой будет излишним. С облегчением вздохнув, юноша оседлал свой велосипед. И, распрощавшись с приятелями до завтра, поехал, как будто бы домой. Но на предпоследнем перекрестке, вместо того, чтобы и дальше, до самого дома ехать прямо, свернул в один из переулков. Туда, где находилась скобяная лавка братьев Флери, которых Жижи неоднократно доводилось видеть на общих собраниях. Никого из них каким-то чудом не арестовали по делу о диверсии на пристани Мозеля. И потому вчера они тоже были на площади. Низкорослый, коренастый Жермон, старший из Флери, лицо которого было весьма непривлекательно из-за близко и очень глубоко посаженных глаз – казалось, что создавая его, Творец просто стянул их в щепоть к самому носу, встретил юношу суровым и настороженным взором, стоя за прилавком: - Чего тебе, парень? – таков был вопрос. Но Жижи не растерялся. И, без лишних предисловий, объяснил ему и вышедшему на шум из подсобного помещения среднему из братьев, Ксавье, суть своего плана. - Дерьмо это собачье, а не затея! – решительно проговорил Жермон, молча выслушав все до конца, не сводя с лица юноши своего тяжелого взгляда. – Что даст убийство этого офицера? - Месть! – горячо воскликнул он в ответ. – Неужели вы не хотите отомстить ему за наших товарищей?! Неужели можете жить дальше, как будто бы ничего не произошло?! - Месть – это неплохо, - неожиданно спокойно и даже дружелюбно заметил Ксавье, куда более приятный внешне, чем его брат. – Но вот о том, что будет после этого с тобой, ты подумал? А про мадам Бонне? Шел бы ты отсюда, малыш! И без твоих глупых затей проблем по самую глотку! - Но это не глупая затея! – чувствуя, как от обиды и возмущения заливаются краской щеки, возмутился Жан-Поль. – Я все обдумал и решил! А Аделин… - тут юноша на миг умолк. На самом деле, о том, что будет с ней, он, конечно, не думал. Равно как и о том, что немцы сделают с ним. Но, в запале, даже это теперь казалось несущественным. – Я думал. Она поймет! И вообще – это не женское дело, рассуждать о таких вещах! – прибавил он зачем-то, спустя минуту и, тяжело дыша, опустил глаза. Переглянувшись между собой, мужчины мрачновато ухмыльнулись. А потом Ксавье вдруг дружески хлопнул его по плечу: - Ты хороший парень, малыш Жижи. Но все же – иди-ка лучше домой. Давай, давай!… Иди, не мешай работать! Подхватив под локоть, он едва ли не силком выволок ничего не понимающего и смертельно разочарованного юношу на улицу. - Но почему?! – едва ли не со слезами на глазах, пробормотал Жижи, все еще не веря, что его план – тщательно продуманный и выверенный до мелочей, вот так запросто летит в тартарары. - Да уже хотя бы потому, идиот, что подобные вещи никто и никогда не обсуждает так, как ты, понял?! – сквозь зубы прошипел Ксавье, наклоняясь якобы затем, чтобы поднять с земли и подать Жан-Полю его велосипед, оставленный у входа в лавку. – Сегодня вечером придешь к нам домой. Собираются те, кто… еще остался. В восемь часов. Там и подумаем, что делать. Будешь? - Да! – решительно выдохнул тот в ответ, хотя пока плохо представлял себе предлог, под которым сможет в такое время незаметно улизнуть прочь из дому. Но разве теперь об этом?! – Я буду! - Ну, вот и хорошо. Вот и умница, - с удовлетворением откликнулся Флери уже своим прежним, дружеским тоном, вновь хлопнув его по плечу. - А теперь езжай домой, малыш. И непременно передай там привет мадам Бонне и, уж конечно, любезной Сантин!
Отто фон Аренберг: Темнело по осени куда быстрее чем раньше. Весь день Жижи провел как на иголках, то и дело опуская руку в карман штанов, чтобы дотронуться до рифленой рукояти, и поверить, что все это происходит на самом деле. Пока он лишь мечтал о возмездии, все представлялось ему довольно простым, но теперь, когда карман оттягивало всамделишное оружие, странный холодок в груди и дрожь, то и дело пробегающая по спине, придавали всему происходящему какую-то нереальность, и, одновременно, заставляли ежиться, в предчувствии чего-то страшного. Да, страшного, хотя Жан-Поль никогда бы не признался в этом никому, в том числе и самому себе. И то и дело твердил про себя - про брата, про мсье Поле, про виселицу на площади, про войну и оккупацию, про ненависть и месть. Странное дело, но ненависть, горящая в нем как разлитый во внутренностях керосин, сейчас, когда до задуманного оставалось всего несколько часов, все больше мешалась с холодом, и какой-то странной внутренней дрожью, словно у него дрожал желудок. Отчаянно сопротивляясь этому непонятному, мерзкому ощущению, юноша то и дело воскрешал перед внутренним взором картины, подпитывающие ненависть, но чем больше шло время, тем больше разливался внутри холодок, из смеси неосознанного, подсознательного страха, и все нарастающего возбуждения. Все в этот день казалось медленным, и он едва ли не выл на уроках, поторапливая мысленно стрелки часов, чтобы быстрее подошел вечер. Дома все было как прежде, и, хотя он говорил себе, что сегодня - его последний вечер, что надо побольше провести время с сестрой, что через несколько часов все это закончится - мысль об этом каждый раз наталкивалась на такую леденящую стену, что его подсознание, яростно протестуя, словно отскакивало от нее, и мальчишка прятался в своей комнате, то выбегал гулять, бродил по улицам, глядел на прохожих, думая - вот знали бы они, что у меня в кармане. За ужином, он сидел как на иголках, то и дело взглядывал на сестру, и тут же опускал глаза, думая "Знала бы она! Она бы мной гордилась! Или... " воспоминание об обещании которое сестра вырвала у него в ночь взрыва на пристани, то и дело натыкалось на яростный внутренний протест, состоявший поровну из возмущения "Да как она может! Ведь мы должны бороться и отомстить!" и все больше и больше разливавшегося в душе какого-то детского страха, неосознанного, страха мальчишки, которого завтра, возможно, уже не будет на свете. И мысль об этом едва ли не заставляла выть в голос, упрекая себя в трусости, снова и снова обращаясь к ненависти и разрываясь на десяток частей, при этом не давая себе ни малейшего шанса передумать. Аделин как-то странно посматривала на него, в ее вопросах звучала обычная, кажущаяся сейчас даже преувеличенной, забота, и он опускал глаза, прятался, избегал ее, отчаянно боясь, что она заподозрит неладное, и остановит его, и, вместе с тем, глубоко, в самой глубине подсознания не менее отчаянно желая, чтобы она это сделала, сердясь на себя за этот малодушный, не поддающийся разуму липкий страх, и оттого еще больше злясь, кусая до крови губы, чтобы подстегнуть свою решимость. Он гнал от себя липкие вопросы "Ты знаешь, что с тобой сделают немцы?" , напоминая что должен быть героем, как брат, что подобные колебания недостойны патриота, но чувство самосохранения, и, главное, неосознанный, тягучий страх ребенка, страх, который взрослые забивают логикой и разумом, и который просыпается снова лишь во снах, превратили этот день в самую настоящую пытку. Когда наконец наступил вечер, Жан-Поль, ощущал себя уже совершенно больным, и, в то же время, отчаянным усилием разогнав все ненужные мысли, выработал для себя совершенно четкий и простой план действий. Дверь ведущая из коридора первого этажа в кабинет немца, никогда не запиралась, ни снаружи ни изнутри. Сам "постоялец" входил в свои комнаты из сада, через французское окно, и дверью этой пользовался лишь когда отправлялся в ванную и обратно. Поэтому пробраться в его комнату, сказав сестре, что отправится пораньше спать - оказалось самым простым делом. Майор обычно возвращался поздно, к ночи, а со дня взрыва и вовсе часто не ночевал, как например, вчера. И когда он проскользнул в темную, безжизненную комнату, минуты потянулись как часы, в самом страшном, что могло сейчас быть - в ожидании. Сердце у мальчишки стучало как молоток, ему казалось, что стук его отдается по всей комнате, тиканье часов на каминной полке в абсолютной тишине разрывало уши. Где-то за дверью он слышал возню Сантин, отдаленные разговоры, какие-то стуки. Время шло. Мало-помалу, все затихло, он мог бы постараться успокоиться, но, наоборот, с каждой минутой его решимость, оставшаяся непреклонной, обрастала все большим и большим возбуждением, холодом, от отчаянного сердцебиения становилось трудно дышать, а руки потели так, что он то и дело отирал их о штаны. Он пытался заняться делом, обдумать - с какой стороны будет удобнее сделать выстрел, стрелять ли как только ненавистный фриц войдет, или дать ему время пройти в комнату, чтобы попасть уж наверняка. Мысль о том, что он может промахнуться, Жижи даже в голову не приходила, хотя он в жизни не держал в своих руках боевого оружия, и уж тем более не стрелял из него. Просто потому, что в кино все всегда стреляли метко, и ничего трудного в этом вроде не было. Однако, где он, почему не идет! Минуты текли, и мальчишка, прижавшийся к стене у входной двери, сжимающий во вспотевших руках тяжелый револьвер, мучимый этой абсолютной тишиной, даже дышал как-то судорожно, молясь, чтобы ненавистный враг поскорее появился, и закончилась эта пытка, во время которой ледяная дрожь сотрясала его уже непрерывно, мешая в единый ком - ненависть, жажду мести, предельное возбуждение, азарт, и липкий, подсознательный страх, ужас ребенка которым он как ни крути а все-таки был, перед чем-то таким невероятно жутким, что его ум не в состоянии был даже охватить полностью. Мешались и запахи одеколона, похожего на то, которым пользовался Анри, и крепкий запах египетских сигарет, которые курил Антуан, еле уловимый запах кожи и сапожной ваксы, обычный запах жилища обычного, чересчур чистоплотного мужчины, похожие на запахи в спальне брата, в которой до сих пор все выглядело так, словно он вот-вот должен вернуться. Смятение и решимость, ненависть и страх, азарт и мучительное ожидание - этого противоречия хватило бы на любого взрослого, и пятнадцатилетнего подростка колотила нервная дрожь, тогда как, к чести его, он ни на секунду не допускал мысли о том, чтобы отказаться от задуманного - внутренняя буря, загоняемая все глубже в подсознание мыслями о том, что "Я должен!" - расползалась все сильнее, словно заполняя кишки ледяной водой. Он насквозь промок от пота, когда, наконец, послышался приближающийся звук мотора. Мальчишка сжался, прижался к стене, и покрепче сжав револьвер, поднял его, нацеливая на французское окно. Когда выстрелить? Когда он только войдет? Или лучше дать ему войти в комнату, чтобы уж наверняка? Он едва не глох от бешеного стука сердца в ушах, и не замечал, как ходуном ходит в его руке тяжелое оружие. Сейчас... вот сейчас.... По стене скользнул свет фар, на минуту озарив комнату неживым, белым светом. Автомобиль остановился, звук мотора затих, погасли фары. Хлопнула дверца. - Brauchen Sie mich heute noch, Herr Otto? 1 - это тот долговязый. - Nein Sie können gehen, Meier, danke 2 - этот голос, сухой и ровный Жан-Поль узнал бы из тысячи, особенно сейчас, когда все чувства обострились до невозможности. Жижи поглубже вдохнул, стараясь успокоиться. Этот мерзкий язык! Он ненавидел его с самого первого урока, а с тех пор, как началась война - возненавидел еще больше, хоть учитель и утверждал, что язык врага надо знать как можно лучше. Вновь зажглись фары, взревел мотор, машина задом выехала со двора, свет фар, только что освещавший окно, скользнул набок, и стал гаснуть, и в слабо но все еще освещенном проеме возник силуэт человека, которого он поджидал. Скупо освещенный со спины, размытый, как в театре теней. Револьвер в судорожно сжатой руке затрясся, юноша перехватил его обеими руками, поднял его на уровень глаз, прищурился... Широкая створка окна открылась, свет уже еле различим.. Сейчас он войдет, а вдруг почует что тут кто-то есть? Он же наверняка вооружен! Надо стрелять сейчас, пока он ничего не заподозрил... ** Звон разбитого стекла, раздавшийся одновременно с выстрелом, заставил Аренберга вздрогнуть, и замереть на месте. От неожиданности, сердце дало перебой, и понеслось вскачь, сбив на мгновение дыхание. Выстрел. Этот звук, хоть и похожий на выхлоп автомобиля, или грохот упавшего мусорного бака - он не спутал бы ни с чем. Даже звон стекла, обсыпавшего его плечо мелким стеклянным крошевом не мог замаскировать этот звук. Выстрел. И стреляли из комнаты. В него. На мгновение, смертельный холод разлился в груди, замораживая дыхание, заставив застыть в неподвижности. Любой другой человек бы отшатнулся, прикрылся, спрятался. Аренберг стоял на месте неподвижно, точно статуя. Курт, повидимому успевший отъехать достаточно далеко, ничего не слышал, свет фар машины, завернувшей за угол погас, уголок комнаты освещенный ими, и окно погрузились в темноту. Непередаваемое ощущение, стоять в темноте, в любую секунду ожидая пули. В том, что сейчас раздастся второй выстрел, офицер не сомневался. И холод во всем теле сменился жаром, в котором не было ни тени страха, лишь сокрушительное предвкушение секундной боли а потом.... свободы! Все закончится! Вся эта бессмысленная гонка, эта бесконечная усталость, эта непрерывная необходимость что-то делать и говорить, выматывающая до кончиков нервов, опостылевшая, тягомотная как дурной сон, все это закончится ПРЯМО СЕЙЧАС!!! Спасибо, Господи! И он стоял, стоял молча, без единого движения, делая вдох за вдохом, торопя мысленно неизвестного стрелка. Кто он кстати? Кто-то из подпольщиков? Мадам Бонне? Мальчишка - ее брат? Кто-то посторонний? Благо войти сюда нетрудно... Ну же!!! Но в комнате было тихо. ** Жижи едва не взвыл. Промазал! ПРОМАЗАЛ! Хотя силуэт в оконном проеме вздрогнул, но разбилось стекло, а значит.... Значит проклятый бош цел! Что он там делает?! Убегает? Вытаскивает свой пистолет? Сейчас позовет на помощь! Возбуждение, страх, злость расцвечивали непроглядную темень алыми вспышками, в ушах гудело. А со стороны двери не доносилось ни звука. Ни звука! Секунды, показавшиеся веками, Жан -Поль хотел было выстрелить второй раз, но не видел вообще ничего кроме темноты, не слышал ни единого движения, ни даже шороха ткани, который непрерывно бы сопроводил любое движение немца. - Если вы включите свет, то, возможно, это облегчит вам задачу. - наконец негромко произнес по-французски в темноте ненавистный голос, безупречно правильно выговаривавший слова, и лишь чрезмерно твердо акцентировавший согласные. Чертов фриц!!! - от бессильной ярости, револьвер в руке заходил ходуном, мальчишку заколотило, хотелось стрелять еще и еще, вслепую, наобум, по этой темноте, по этому спокойному голосу, чтобы хоть одна из шести пуль настигла цель, но какие-то остатки здравого смысла вопили, вопили в голос - что нельзя, что расстреляв все патроны он останется беззащитен и тогда.. тогда все зря, он погубит себя, не выполнив задуманного, этот чертов фриц пристрелит его как цыпленка! Нервы, натянутые до предела звенели, парня колотило от возбуждения, гнева, ненависти, и... страха, страха, за который он сейчас ненавидел себя даже больше чем немца. *** Ничего не происходило. Однако, всю жизнь так не простоишь. Аренберг медленно вдохнул, и шагнул в темную комнату. - Я включу свет, с вашего разрешения. - тихо произнес он в темноту, и, подойдя к столу, щелкнул выключателем настольной лампы. Свет вспыхнул, заливая ярким кругом стол, его руку, папки на столе, вычерчивая круг света по полу, и осветив куда более смутным из-за темного абажура светом остальную часть комнаты. Силуэт мальчишки, прижавшегося к противоположной стене у камина, в нескольких метрах от входной двери, он увидел смутно, но узнал безошибочно. На вороненом дуле пистолета отблескивал блик света. Аренберг выпрямился, так же медленно. Не было ни страха. Ни единой мысли. Вообще ничего. Словно внутри него и вокруг - разлилась абсолютная пустота. Такая глубокая что в ней без следа тонули даже ощущения. *** Жижи крепче сжимал пистолет, пытался наводить его. Во вспыхнувшем свете фигура немца обрисовалась четко, так, что он, давно уже сидевший в темноте, сейчас различал малейшие детали. Каждую морщинку в уголках глаз, кусочки битого стекла, запутавшиеся в витом переплетении погона, малейшее движение рук. Вот... Вот, Идеальный момент, СТРЕЛЯЙ!!!! - заорало что-то внутри, юноша хватанул воздух ртом, напряг руки, палец напрягся на курке... Только вот что-то мешало. Скорее всего то, что немец, стоявший в освещенном круге совершенно неподвижно - смотрел прямо на него. Спокойным, немигающим, невозмутимым взглядом. Шевельнись он, попытайся сбежать, прикрыться, или же наоборот, кинуться на него, на Жижи - он бы выстрелил в ту же секунду. Появись на его лице хоть тень страха или гнева, хоть что-то что означало бы хоть подобие реакции - выстрелил бы не задумываясь. Но сейчас, под этим спокойным, ожидающим взглядом, мальчик почувствовал, как цепенеют его ноги, деревенеют руки, как все тело сковывает каким-то тошнотворным теплом, как наливаются тяжестью колени. Чертов фриц!!!! - уже совсем по-детски, беспомощно, ненавидяще возопило что-то внутри него, чуть ли не до слез, сдавливая горло, удвоенной ненавистью на себя - Стреляй, стреляй же, трус!!!! Только вот выстрелить в живого человека, не делающего ни малейшей попытки защититься - не так-то просто. Особенно пятнадцатилетнему мальчишке, как бы не кипел он от ненависти. Потому что человек, спокойно смотревший ему в глаза, оказалось неожиданно - человек. Не абстрактный враг, бош, фриц, один из мордатых теней в касках, являвшихся во снах, прыгающих с грузовиков с автоматами, лающей речью разгоняющих прохожих, стоявших в оцеплении на площади у виселицы. Человек, который дышал. И смотрел. Смотрел прямо в глаза. Жижи зажмурился... - Что же ты не стреляешь, Жан-Поль? - так же негромко спросил Аренберг, смотревший в блестящие, расширенные глаза юноши. - Боишься промахнуться? Подойди ближе, так будет надежнее. - Проклятый бош! - выкрикнул мальчишка, неожиданным фальцетом - Заткнись! Сейчас ты сдохнешь! Убийца! Ты- убийца!!! Вне себя, натянутый как струна, с напряженными до предела нервами, находясь на грани истерики, Жижи, которого трясло с головы до ног, злясь до безумия на себя за это непонятное нечто, что мешало ему, раздираемый дикой ненавистью и взметнувшимся, неконтролируемым подсознательным страхом, призывая ненависть чтобы преодолеть этот безумный озноб, снова нажал на курок, но выстрела не последовало. Его глаза расширились от ужаса. Нажал снова. Еще и еще. Ничего, курок упирался словно в вату, а немец все так же стоял как вкопанный, не отводя от него взгляда, от которого, казалось, еще секунда, и все внутри взорвется... 1 - Я вам еще нужен сегодня, герр Отто? 2 - Нет, можете отдыхать, Мейер, спасибо.
Аделин Бонне: Не будучи религиозной, Аделин не слишком верила в существование души. Во всяком случае, не считала ее неким отдельным, пусть и невидимым глазом, органом, присущим всякому живому существу. Однако лишь за сегодняшний день вполне убедилась, что даже если души и не существует, то ощущение, когда она «не на месте» - вполне физическое. Неприятное. Тоскливое и тянущее, не позволяющее забыть о себе ни на мгновение, даже если вроде бы и удавалось отвлечься на какое-нибудь из повседневных дел. Иные, более мистически настроенные люди, например, та же Сантин, наверное, назвала бы это предчувствием беды. Но сама Аделин знала, что к ней беда обычно приходит сама по себе – без всяких предчувствий и предвестников. Так случилось, когда пришло известие о гибели брата, так было в день, когда не стало ее отца. Тем не менее, сегодня смутная тревога начала преследовать ее буквально с момента пробуждения. Именно поэтому Аделин – впервые за много лет – вызвалась проводить брата в школу. Хотя знала, что Жижи это терпеть не может с тех пор, как ему исполнилось двенадцать… Но в его компании ей было будто бы немного легче и спокойнее. И Аделин сделала вид, что не замечает, как он тщательно скрывает недовольство, соглашаясь на ее общество. Постояв немного возле живой изгороди с уже пожухшими от холодных дождей, бурыми листьями кустарников, наблюдая, как Жан-Поль, торопливо пристроив свой велосипед рядом с другими, бегом поднялся по ступеньками скрылся в дверях школьного здания, молодая женщина медленно пошла обратно домой. Путь лежал через площадь, где на днях казнили подпольщиков. Но если по пути в школу вдвоем с братом, эта мысль не пришла ей в голову, то теперь... Эшафот уже успели разобрать, но, глядя на серые каменные стены домов, где, еще не потрепанные осенними ветрами, отчетливо белели расклеенные оккупантами листовки-предупреждения, Аделин все равно ощутила, как по спине пробежал холодок. Следом за этими воспоминаниями в памяти возникло лицо Аренберга. И вдруг с некоторым удивлением она поняла, что в последние два дня будто вычеркнула этого человека из своего сознания, совершенно забыв о его существовании! И потому теперь, как ни силилась, все никак не могла сообразить – а появлялся ли майор вообще дома с тех пор, как все случилось? Сантин, обнаружившаяся, как всегда, на кухне, подтвердила ее подозрение. - Нет, мадам, кажись, не ночевал! – сидя прямо на полу, пикардийка сосредоточенно лущила фасоль: быстро вытаскивая стручок за стручком из одной большой корзины, наполненной почти доверху, она ссыпала очищенные от жесткой кожуры бобы в другую, стоящую рядом. Но когда Аделин обратилась к ней с вопросом, ненадолго прекратила свое занятие и задумалась. – Да не, точно не был! Я бы услышала, как домой возвращается. Да и этого его черта рыжего худого тоже, вроде, не видать было. Празднуют, поди, душегубы, наше горюшко! - прибавила она затем. Как ни странно, почти без злобы, а как бы констатируя факт. - Празднуют? – переспросила мадам Бонне, которой в этот момент вновь вспомнилось выражение лица Аренберга – там, на площади. – Кто знает, может, ты и права… - глухо проговорила она и, опустившись рядом с Сантин, тоже протянула руку к корзине, захватывая пригоршню стручков и столь же методично принимаясь ей помогать. Монотонная работа почти гипнотизировала. Иногда они перебрасывались репликами, но, в общем, связного разговора не было – все думали о своем, хотя время так действительно проходило быстрее. После полудня из школы вернулся Жан-Поль. А вот квартирант по-прежнему нет. Аделин, прежде не ощущавшая от его присутствия в доме ничего, кроме раздражения, уже не раз ловила себя на том, что прислушивается – не заурчит ли, приближаясь к дому, мотор его «хорьха» - и не могла понять, зачем ей это нужно? Не иначе, для того, чтобы еще раз посмотреть немцу в лицо и, убедившись, что то – слишком уж человеческое – его выражение, ей только привиделось, успокоиться. Нацисты – не люди. Это аксиома. А Аренберг – один из них. Плоть от плоти своего человеконенавистнического строя. Потому не стоит приписывать ему иного. К вечеру так долго терзавшая ее тревога исчезла сама по себе. Словно бы растворилась в мягких осенних сумерках, от которых они с Жан-Полем надежно отгородились в уютной, несмотря ни на что, гостиной плотными зеленоватыми портьерами. Их, когда стало темнеть, мадам Бонне задернула с почти осязаемым удовольствием от того, что тягостный этот день, наконец, заканчивается. - Что интересного показывают? – с улыбкой проговорила она, оборачиваясь к брату, который пристроился в кресле у разожженного камина, внимательно рассматривая огонь. Встрепенувшись, Жижи отрицательно покачал головой и, бросив на Аделин короткий взгляд через плечо, тоже ей улыбнулся, сделавшись при этом вдруг ужасно похожим на Антуана. А прежде она почти не видела в них сходства. Пораженная этим открытием, мадам Бонне замерла на месте, чувствуя, как сердце в груди вздрогнуло и вновь болезненно сжалось от любви к этому вихрастому мальчишке, который уже вот-вот станет совсем взрослым. И, наверное, тоже покинет родной дом – если только эта проклятая война не закончится хотя бы через пару лет… Тяжело вздохнув, молодая женщина сделала несколько шагов от окна. И вдруг, поддавшись необъяснимому порыву, подошла к креслу, в котором все еще сидел Жан-Поль, опустилась рядом на корточки и, обхватив брата за плечи, крепко прижалась щекой к его щеке. На сей раз он не противился, и после, уже вдвоем, брат и сестра ещё несколько минут смотрели на огонь, словно это, и правда, был какой-то увлекательный фильм. Все так же молча – чувства в слова в семье Леблон с трудом умела облекать не только старшая из детей. - Может быть, партию в трик-трак? – предложила она, в конце концов, когда всколыхнувшиеся так внезапно сантименты почти улеглись, а комок, сдавивший горло так, что трудно было даже говорить, исчез. – Прошлый раз ты ведь обыграл меня, и я хочу реванш! Сказать откровенно, тогда она, конечно, немного ему поддалась, но следовало признать честно – выигрывать у Жижи с каждым разом становилось все сложнее. И не за горами тот день, когда он победит уже без всякой форы. Но не сегодня. К удивлению Аделин, обыкновенно упрямый и весьма азартный, Жан-Поль от нард отказался, сославшись на то, что ему нужно как следует приготовиться к завтрашней контрольной по химии. И потому, если сестра не хочет, чтобы учитель завтра поставил ему неудовлетворительную оценку, лучше пойти к себе. - Ну что же, тогда иди, конечно! – немного обескураженная, мадам Бонне выпустила юношу из объятий, позволяя подняться на ноги, затем встала сама, провожая его до дверей растерянным взглядом. Остаток этого вечера она намеревалась провести за чтением – покуда не захочется спать. Но прежде, довольно долго пробыла в ванной, вернувшись оттуда уже переодетой в шелковую сорочку и пеньюар оттенка слоновой кости, который всегда ей шел и очень нравился Анри. После еще на некоторое время задержалась перед зеркалом. Отчего-то внимательнее обычного на этот раз, она рассматривала свое отражение, словно пыталась обнаружить в нем что-то иное, незнакомое. Но из глубины зазеркалья по-прежнему смотрела вроде бы все та же, обыкновенная Аделин… Как же все-таки это странно: невероятно быстро меняется и сходит с ума мир вокруг, а человек в нем остается прежним... Приглушенный расстоянием и стенами сухой хлопок, раздавшийся откуда-то снизу, похожий на звук внезапно лопнувшей автомобильной шины, заставил Аделин вздрогнуть и оглянуться, словно все произошло прямо у нее за спиной. Следом за хлопком послышался какой-то звон. И, по-прежнему не понимая, что происходит, мадам Бонне выскочила в коридор, общий для нескольких спален на втором этаже, ожидая увидеть Жан-Поля, который тоже наверняка все слышал. Но в коридоре было пусто. Решив, что брат уже спит, Аделин, тем не менее, заглянула в его комнату – и в тот же миг похолодела: кровать была даже не разобрана! Окликнув брата по имени, хотя и понимая очевидную бессмысленность этого действия – его здесь определенно не было, Аделин легкой тенью, в чем была, метнулась к лестнице. Спустившись на первый этаж, она столь же стремительно, но все так же бесшумно, побежала туда, откуда, как ей показалось с самого начала, раздался непонятный звук, который теперь представлялся все более похожим на выстрел. В гостиной навстречу к ней ринулась Сантин, тоже разбуженная шумом. По испуганному лицу пикардийки без труда можно было понять, что мысли их, в общем-то, об одном и том же. - Мадам! Господи, что же… - Не сейчас! – на ходу, бросила Аделин, и предупреждающим жестом вскинула перед собой руку. – Где?! - В комнатах старого месье Бонне… - дрожащими губами почти беззвучно шепнула Сантин, подтверждая и без того уже очевидное. … У порога спальни покойного свёкра Аделин остановилась и на миг зажмурилась, не в силах заставить себя сделать последний шаг. «Ты же обещал! Обещал мне!» - забилось в висках в ритме безумно стучащего сердца то, что хотели, но не смогли вымолвить губы в момент, когда усилием воли мадам Бонне всё же заставила себя протянуть вперед руку и чуть толкнуть не запертую дверь, увидев все, за ней происходило. «Как же так, малыш?! Ведь ты обещал!»
Отто фон Аренберг: "Щелк." .... Револьвер в руке подростка прыгал и ходил из стороны в сторону. Бледное как мел, покрытое крупными каплями пота лицо, словно бы светилось в полумраке. Мальчишка был похож на затравленного зверька. Аренберг медленно выдохнул, на секунду прикрыв глаза. "Боже, до чего глупо". Странное чувство, похожее на ... разочарование? Он не услышал тихого вздоха открывшейся двери за тем звоном, с которым шумела в висках кровь. "Щелк..." Юношу трясло, казалось он готов разорваться на кусочки, провалиться сквозь пол, обрушить на землю весь небесный свод, если только это поможет разделаться с ненавистным врагом. Дурацкая попытка. Нелепая, самоубийственная, глупая, поскольку подведет под расправу не только его самого но и всех домашних. И вместе с тем... Будь на его месте я. Как бы я поступил? Разве не воспользовался бы случаем? Конечно воспользовался бы. Только предварительно бы как следует потренировался обращаться с оружием, а мальчик похоже только сегодня впервые взял его в руки. - У вас в руках, молодой человек, бельгийский револьвер системы Нагана. - тихо произнес Аренберг вслух. Спокойно, словно обучал прописным истинам какого-нибудь юнца из новобранцев - Старая модель, предназначенная для рядовых и унтер-офицеров. Не знаю, откуда вы добыли его, но вам следует знать, что у этой модели ударно-спусковой механизм имеет одинарное действие. Жан-Поля колотила дрожь, револьвер скользил во вспотевшей руке, а теперь еще и спокойный, уверенный голос этого боша... словно... словно... Все пошло не так, совсем не так, и... Неожиданно Жижи почувствовал себя смешным. Смешным, нелепым, с этим револьвером, в этой комнате. Он представлял себе, как проклятый фриц перепугается, завизжит, а он, Жижи, свершит месть и правосудие. Вместо этого... вместо этого он чувствовал себя мальчишкой, совершенным ребенком, настолько нелепым, что его даже не считают нужным бояться.... Отвратительное чувство тошноты, стыда, ненависти, ярости, жгучая, не поддающаяся описанию смесь захлестнула его с головой, ударила в горло изнутри, точно приступ рвоты. - Сволочь... сволочь.... сволочь!!!! - стучало в висках, срывалось с пересохших губ. Аренберг нарочито неторопливо сделал несколько шагов, и остановился, когда дуло револьвера, ходившего ходуном в судорожно сжатой, вспотевшей руке, уперлось ему в грудь. - Чтобы выстрелить второй раз, вам нужно взвести курок вручную. - продолжил он, глядя не на оружие, а в широко раскрытые глаза мальчика. - Эту изогнутую пластинку за барабаном. Оттяните назад, до того как почувствуете щелчок. После этого можете выстрелить еще. Постарайтесь не промахнуться, Жан-Поль. Это было чересчур для натянутых нервов подростка. Он дико, истерически взвыл, с силой швырнул револьвер в лицо немца, и рванулся вбок, через все еще распахнутое окно, прохрустев по осколкам, в шумящую ветром черноту сада, прочь отсюда, от ненавистного лица и голоса, от своей неудачи, от своего смешного позора, за который чувствовал себя сейчас точно облитый дерьмом с ног до головы, и ненавидел сейчас себя едва ли не больше чем немца. Аренберг невольно отшатнулся, когда тяжелый револьвер ударил его в лицо, рассадив кожу на скуле, но, даже если бы по-прежнему стоял вплотную - то не подумал бы задерживать мальчишку. Он лишь проводил взглядом стремительно мелькнувший силуэт, и когда тот исчез - медленно выдохнул, оперся на каминную полку обеими руками, свесив голову ниже плеч, и устало выругался: - Verfluchte scheisse...
Аделин Бонне: Двое в полутьме, лишь немного разбавленной светом из-под настольного абажура. Зрелище настолько театральное, что Аделин не могла отделаться от ощущения, что это просто дурной сон. На удивление реалистичный, один из тех редких и самых страшных, которые потом очень долго помнишь и боишься повторения, но все же – не настоящая реальность. Двое в полутьме. Один целится в другого из пистолета. Один почти бьется в истерике, другой – напротив, кажется совершенно невозмутимым. И то, что спокоен не тот, у кого в руках оружие, а тот, кого он собирается убить, лишь подтверждает бредовый характер всего происходящего… Крепко вцепившись ногтями в плечо хозяйки, рядом почти беззвучным шепотом что-то бормотала Сантин. То ли молилась, то ли проклинала… Аделин, чье внимание было полностью сконцентрировано на Аренберге и Жан-Поле, замерших друг напротив друга, не слышала, не разбирала ее слов. В этом страшном, неимоверном напряжении, она не смела не то, что двинуться с места и заговорить, но даже пошевелиться, опасаясь привлечь к себе внимание и нарушить хрупкое равновесие воображаемых весов, на одной чаше которых находилась сейчас жизнь ее брата, а возможно – и ее собственная. Впрочем, о себе Аделин сейчас совершенно не думала. Она мало разбиралась в психологии, и потому поведение Аренберга вначале казалось ей абсолютно непостижимым. Провоцируя Жижи и словом, и действием, тот словно бы искал смерти, вместо того, чтобы пытаться спастись. Это выглядело абсурдом, даже на фоне всей абсурдности происходящего. Тем не менее, парадоксальным образом, слова эти, произнесенные тихим, почти учительским тоном, будто бы гипнотизировали доведенного до грани безумия мальчишку, не позволяя ему перейти последнюю грань. Потому сейчас – именно в эту конкретную минуту, забыв о том, что перед нею враг, Аделин готова была молиться за то, чтобы Аренберг не дрогнул. Сколько же времени все это продолжалось? Показалось, что прошла целая вечность между моментом, как она пришла сюда, и тем мигом, когда Жан-Поль, вскрикнув, бросил пистолет и метнулся к окну, которое Аренберг так и не успел закрыть, исчезая затем в сырой осенней мгле, сгустившейся за створками рамы с опасно поблескивающими внутри острыми осколками не выпавших до конца стекол. И тогда, наконец, мадам Бонне почувствовала, что, кажется, снова может дышать. А спустя еще минуту, оттолкнув прочь почти повисшую на ней Сантин, она бегом бросилась на кухню. Оттуда, через черный ход, минуя маленький задний дворик, тоже можно было быстро попасть в сад, где, должно быть, находился теперь Жан-Поль. Выскочив на порог, Аделин вынуждена была остановиться, буквально ослепленная непроглядной тьмой, пока глаза не привыкли и не стали различать хотя бы что-то вокруг. Дождь, ощутимо заморосивший еще во второй половине дня, к ночи сделался сильнее, превратившись в один из тех тяжелых, октябрьских, что на севере нередко заряжали затем на несколько суток. Но молодой женщине, которая, почти не разбирая дороги, как была, в домашних туфлях, то и дело оскальзываясь, бежала по раскисшей земле и вялой мокрой траве, выкрикивая имя брата, было не до комфорта. Жижи нигде не было. Обойдя в течение четверти часа весь сад, промокнув до нитки, расстроенная Аделин была вынуждена вернуться обратно, где у двери ее уже ожидала пикардийка с зажженным керосиновым фонарем и теплой шерстяной шалью в руках. - Я не нашла его, Сантин, не нашла! – дрожащими от холода и волнения губами прошептала мадам Бонне, которую лишь теперь начинало по-настоящему накрывать пережитое недавно потрясение. – Что делать? Внезапно осекшись, она вдруг как-то странно сморщилась, и тихо и безутешно заплакала. - Ну-ну! Успокойтесь-ка лучше, душечка! – опустив фонарь на пол, Сантин, обнимая и прижимая к своей необъятной груди, принялась укутывать Аделин в шаль, увлекая затем за собой обратно в дом. – Ничего с этим паршивцем, не станется! Вернется, куда денется! Вот сейчас побегает, остынет – и вернется, неслух этакий! Ишь, чего обдумал-то! Ну, я уж ему устрою встречу, как придет назад, ох, устрою… А господин майор-то молодец, как держался! Сразу видно – храбрый мужчина! - Что ты несешь?! – медленно поднимая на нее взгляд, сквозь слезы удивленно проговорила мадам Бонне. - Как это что, правду говорю! Другой бы на его месте дернулся – и все! А он, вишь, спокойный такой, все правильно рассудил! Не в силах больше ни выслушивать этот бред, ни возражать ему, Аделин лишь молча махнула рукой и, закутавшись потуже в шаль, которая, и верно, была теперь не лишняя, медленно побрела обратно в гостиную. Там она тяжело и устало опустилась в кресло перед камином, намереваясь дожидаться скорого, по мнению Сантин, возвращения Жан-Поля. Но прежде еще налила себе немного коньяку и подкинула в огонь, почти уже угасший, свежих поленьев, отчего тот немедленно ожил и вновь весело заплясал, жадно набрасываясь на новую щедрую порцию долгожданной пищи…
Отто фон Аренберг: Глупо. Боже мой, до чего же глупо. Что именно глупо - мальчишеская выходка Жан-Поля, или его собственное поведение, Аренберг не уточнял даже мысленно. Все - глупо. Наверное надо было разозлиться. Послать за десятком солдат, отыскать юношу хоть из-под земли, укрутить и его, и его сестру, и служанку, и вытрясать душу из всех троих, пока они не рассказали бы про оставшихся подпольщиков. Ведь не из-под отцовской подушки вытащил парнишка оружие. Кто-то дал ему его, а значит - подпольщики еще не перебиты до конца, и намерены продолжать действовать. Да, Нойманн бы поступил именно так. И Росс. И даже Вебер, хотя широкая, дряблая физиономия регирунгсрата гестапо, как это не парадоксально, всякий раз зеленела при одной мысли о присутствии при допросе первой категории. К горлу подкатила сухая тошнота и отвращение. Возня пауков в банке. Всего лишь возня пауков в банке, такая же жестокая, такая же бессмысленная. Бесконечная цепь в которой насилие порождает возмущение и ответное насилие, а то, в свою очередь - еще бОльшее... Цепь, из которой не вырваться. Он не знал, сколько простоял так, упершись обеими руками в каминную доску, и тупо глядя зеленый колпак стоявших на ней часов. А ведь все могло бы кончиться... прямо тут. Хотя кончилось бы? Нет... Найди завтра поутру Курт его труп, он поднял бы крик, из Парижа снова приехал бы Нойманн со своими мордоворотами, и тогда... Он неожиданно вспомнил тонкое, холодное лицо Аделин, с застывшей на нем печатью ледяной ненависти и отвращения. И представив на секунду, каким стало бы это лицо на допросе - покрасневшим, перекошенным в крике - его замутило. Верно, она тоже в Сопротивлении? Или нет? Аренберг словно снова почувствовал запах жженого мяса, отвратительную вонь нечистот. Да... снаружи это выглядит красиво и по-героически... а вот изнутри... Тошно... Господи, до чего же тошно... Бесконечный бег, без начала и без конца... Снаружи зашумел дождь. Из распахнутого окна потянуло холодом, и тем особым, свежим запахом, которым отзывается на дождь мягкая садовая земля, и опавшая листва. В голове крутился какой-то мутный туман, путавший мысли, не позволяющий сосредоточиться на ни одной. И даже при попытках подумать - что собственно следует сделать сейчас - все внутри восставало, точно некий предохранитель попросту отключал мозг, когда мысли подходили к опасной теме. Словно в каком-то отупении, Аренберг наконец выпрямился и огляделся. Разбитое стекло. Неважно, Курт приберет осколки, а отчего они тут, ему знать необязательно. При мысли о Курте, он наконец стал возвращаться к реалиям сегодняшнего дня. И снова тяжелая, неподъемная усталость разом навалилась на плечи. Он бесцельно прошел по комнате. Мыслей не было. Никаких. В этой пустоте, абсолютной, холодной пустоте, наполнявшей все его существо - была лишь усталость. Бесконечная. Серая. Что он делает и для чего... Отто не знал. Машинально подобрал с пола стреляную гильзу, долго вертел в пальцах и сунул в карман. Подобрал револьвер. Долго и тупо смотрел в черный провал дула, повернув его к себе. Ни-че-го. Совсем ничего. А не к чертям ли все? - он не успел ни подумать, что делает, и о том - зачем это делает - как ноги сами понесли его ко внутренней двери. Он распахнул ее, и вышел в коридор. Коридор. Гостиная. Сюда он не заходил еще никогда. Лишь в день своего приезда, когда Сантин показывала ему дом - они проходили мимо этой двери. Теперь же он зашел. Женщина, сидевшая с ногами в кресле у камина, кутаясь в шаль и глядя на огонь. Влажные волосы блестели, отражая пляшущие отсветы пламени. Аренберг на секунду остановился в дверях, глядя на нее с каким-то странным отстранением, с которым, верно, призраки смотрят в мир живых. А потом без колебаний направился к ней. Разумеется, теперь она услышала его шаги. Разумеется, подняла голову. На этот раз темные глаза не изливались надменным холодом. Теперь в них было непонимание, ожидание, и.... страх. - Не хотел бы вас тревожить, мадам Бонне. Но мне надо с вами побеседовать. Наверное голосу полагалось бы быть возмущенным, гневным или хотя бы в какой-то мере заинтересованным. Нет. Голос был так же тих, пуст и мертв, как и его душа.
Аделин Бонне: После недавних бурных, хотя и кратковременных, событий дом на Рю-де-Ла-Гар, словно внезапно разбуженный среди ночи старик, и спустя полчаса после того, как все миновало, по-прежнему никак не мог заснуть и успокоиться, даже под умиротворяющий контрапункт тяжелых дождевых капель, беспрестанно стучащих по жестяным наружным карнизам и стеклам окон, в которых сквозь шторы виднелись смутные огни. Все это время Аделин, практически не меняя позы, просидела у камина, сжимая в руке давно опустевший коньячный бокал и глядя на огонь. Внешне давно уже вновь спокойная и, как всегда, почти лишенная эмоций, она, тем не менее, едва не сходила с ума от тревоги. И с каждой минутой, которую мерно и равнодушно отсчитывали часы, особенно громко слышные в этой напряженной тишине, ей становилось все страшнее. Где-то в глубине дома слышался приглушенный стук посуды. Зная, что мадам Бонне – одна из тех, кому легче пережидать напряженные моменты своей жизни в одиночестве, нежели на виду у других, Сантин не мешала ей, оставаясь на кухне. Не в силах сидеть, просто сложа руки, спустя несколько минут, она принялась заново начищать оставшиеся после ужина вымытые серебряные ложки и перетирать льняными салфетками без того идеально сверкающие хрустальные бокалы. Несмотря на то, что кухня и гостиная находились на изрядном отдалении, Аделин отчетливо слышала эти звуки – и они нервировали ее. Потому что невольно отвлекали внимание, полностью сконцентрированное в ожидании единственного звука, который был способен прекратить сегодняшнюю пытку ожиданием: тихого скрипа, с которым обыкновенно открывалась входная дверь в передней. Когда же этот звук, наконец, все-таки раздался – то послышался он вовсе не оттуда, а ближе. За ее спиной. Резко обернувшись, мадам Бонне едва не выронила из рук бокал, когда увидела Аренберга на пороге своей гостиной – раньше, строго подчиняясь их первоначальному уговору, он никогда не приходил сюда. Но глупо было ждать, что майор станет соблюдать его теперь. Замерев ненадолго на пороге, он сделал затем несколько решительных шагов вглубь комнаты и остановился неподалеку от кресла, в котором все еще находилась Аделин, чьи ноги вдруг стали абсолютно ватными. Настолько, что даже не было сил подняться навстречу. Некоторое время Аренберг молча в упор смотрел на нее, а потом сказал, что хочет поговорить. Выяснять предмет предстоящей беседы не было нужды. Ведь если у него еще и оставались до сей поры сомнения, что Аделин не в курсе случившегося в ее доме инцидента, а не спит в этот поздний час лишь потому, что заунывный осенний ветер обычно навевает на нее бессонницу, то написанное на побледневшем лице смятение, должно быть, бесповоротно изобличило ее. Поэтому, с трудом сглотнув, мадам Бонне лишь молча кивнула, не зная, что делать дальше. Предложить ему сесть в соседнее кресло? Или, может быть, налить коньяку? Да что за бред! Можно подумать, это гость, которого она пригласила и теперь обязана развлекать… Но что-то же нужно было говорить? - Да… конечно. Прошу, - подумав, Аделин все же предложила ему присесть: Аренберг был высок, и было бы психологически легче оказаться с ним более-менее на одном уровне. При этом она, конечно, смотрела ему в лицо. И потому не могла вновь не отметить это уже виденное ею прежде, но все равно довольно странное – для человека, на жизнь которого только что покушались – спокойствие, более смахивающее на безучастие. А еще – на слегка кровоточащую ссадину на левой скуле, о которой сам майор, кажется, забыл и думать. Если вообще успел заметить момент, когда она образовалась. – Я вас слушаю.
Отто фон Аренберг: Совместно с Аделин Бонне Аренберг не воспользовался предложением сесть. Вместо этого он неторопливо прошел к камину, взглянул на пламя, весело трещавшее по остаткам поленьев, и прислонился плечом к каминной полке, глядя на молодую женщину. Странно. Присутствие ли живого огня рядом, который весьма ощутимо принялся согревать его бок, или выражение ее глаз, но что-то в этой комнате разительно отличалось от всего, к чему он привык за последние десять лет. Тихая семейная гостиная, пусть в ней сейчас и не было никакой семьи. Огонь в камине... Когда он последний раз грелся у камина? Да в начале тридцатых, пожалуй, когда был в своем последнем отпуске, в Швейцарии. С тех пор было не до того. С тех пор жизнь была непрерывной гонкой, и любое жилье, в котором доводилось спать за эти годы - были всего лишь вариантами казармы, более или менее комфортабельными. Даже теперешняя - безликая, неживая, просто место где можно поспать в промежутке между двумя днями. А в этой комнате и правда жили. Тут было... тепло. Странное, непривычное, сковывающее ощущение. И вместе с тем, странно расслабляющее. Неужели это было лишь следствием огня в камине? Ему пришлось тряхнуть головой, чтобы вспомнить, зачем он сюда пришел. Война. Дом тех, кому ты враг. А не дом, где тебе будут рады, и у такого вот пылающего камина можно беседовать обо всем на свете, потягивая кофе или глинтвейн. Он провел рукой по борту френча, нащупывая под сукном твердые грани револьверной рукояти. - Скажите, мадам Бонне, вы знали, что ваш брат связан с подпольщиками? Или вы тоже с ними связаны? - спросил он так спокойно, точно спрашивал, почем сегодня на рынке молоко. - Я?! Боже мой, конечно нет! - воскликнула она, не поясняя, впрочем, что именно так горячо отрицает: собственную связь с людьми из Сопротивления, связь с ними брата, или свою в этом осведомлённость. Так вышло не специально. Но Аделин не стала ничего дальше разъяснять, даже когда осознала неоднозначность только что сказанного. Опасная вроде-бы затея. Однако, глядя на Аренберга, в глазах которого читалось, по-прежнему, не стремление запугать, не угроза, а одна лишь только усталость, почему-то с трудом верилось, что ему по-настоящему есть до этого дело. Вернее, что ему вообще до чего-нибудь есть сейчас дело. А вопрос задан лишь затем, что майор обязан это сделать. - Мой брат слишком молод и впечатлителен, он почти ребенок. И я уверена, что его... поступок, - мадам Бонне запнулась на этом слове, и нервно сглотнула, - лишь следствие увиденного накануне там, на площади... Это его не оправдывает, ничуть! Но вы ведь... понимаете? - Я понимаю, увы, гораздо больше того, к чему обязывает мундир, мадам - Аренберг невесело усмехнулся. Ее восклицание, моментальное, горячее, хоть и не слишком вразумительное, а еще больше - выражение ее глаз, отчего-то сразу убедило его в том, что она говорит правду. - И думаю, что сам задумал бы нечто в этом духе на его месте, разве что был бы гораздо осмотрительнее, чтобы не подвергать риску своих родных. Кстати, а откуда вам, в таком случае известно о его... - он сделал мягкую паузу - ...поступке? Что значит - откуда?! Она смотрела на него с недоумением: издевается, что ли? На губах немца, и верно, промелькнула тень улыбки, отчего лицо его на миг сделалось более живым. И Аделин невольно подумала, что когда Аренберг позволяет себе быть немного человеком, его даже можно назвать привлекательным... но в тот же миг пресекла эту мысль: что за нелепость? - В моём доме не так уж часто бывают слышны выстрелы, чтобы совершенно не обращать на них внимания, майор! - несмотря на волнение, Аделин не смогла удержаться от некоторого сарказма. - Естественно, я бросилась на звук, который доносился из ваших комнат. А потом... в тот момент мне было слишком страшно вмешиваться... Даже теперь еще страшно, - отвернувшись к огню, она заметно поёжилась и крепко обхватила себя за плечи. - В отличие от вас, - вдруг прибавила она, очень тихо и все так же не глядя Аренбергу в лицо. - Почему? Он лишь пожал плечами, глядя на нее с каким-то странным отстранением. Каменная тяжесть, давившая на него ежедневно, ежечасно, стала сейчас какой-то иной. В этой тускло освещенной комнате, вкупе со всем истекшим за, она стала как-то помягче, и теперь не ломила плечи невидимой ношей, а облекала всего его целиком, точно толстое ватное одеяло. Неожиданно он почувствовал, что хочет спать. Вот хоть прямо здесь, в каком-нибудь из кресел, а то и прямо на полу. Укрыться каким-нибудь пледом, и.... казалось, что усни он сейчас, в это самое мгновение - и сон будет теплым, глубоким и спокойным, как в юности. Как-то странно, отодвинулись чуть подальше повседневные заботы, непрерывная круговерть дел, притаилась за пределами освещенного полукруга, отбрасываемого камином. А здесь... здесь было только живое тепло огня. И женщина, обхватившая себя за плечи таким характерным жестом, что поневоле захотелось протянуть руку и.... Обнять? Согреть? Бред. Аренберг не сдержал горькой усмешки, представив, каким взглядом бы она тогда его одарила. Нет уж. Насмотрелся на презрение с ненавистью, на непробиваемый лед в глазах. Что поделать, так будет всегда. - Почему? - спокойно ответил он вслух, и пожал плечами - В меня стреляли столько раз, что было бы странно испугаться. Однако. - он тряхнул головой, перебивая сам себя. - Я пришел к вам совсем не за этим. Я хочу, чтобы вы кое-что передали вашему брату. Хотя он в таком возрасте, что вряд ли послушает, но, кто знает.
Аделин Бонне: *совместно* - Откуда такая уверенность? Разве у вас тоже есть младший брат? Или, может быть, сын - подросток? Вопрос этот сорвался с губ прежде, чем Аделин успела понять, что произнесла его вслух, а не просто подумала. Впрочем, странно было подумать даже о том, что стоящий подле нее человек в серой униформе может быть не только врагом, но и другом, родственником - братом, отцом, мужем... Мимолетно покосившись на левую руку Аренберга, Аделин вдруг почувствовала, как к лицу ее, словно от вида чего-то неприличного, прилила краска. Поспешно отведя взгляд и отчаянно надеясь, что майор ничего не заметил, она кашлянула, неловко пытаясь замаскировать это внезапное и необъяснимое смущение. - Простите, это не мое дело. Не обращайте внимания... - Есть, - нимало не смутившись, отозвался Аренберг. Странно, но он почему-то не стремился оборвать разговор, выложить то дело, с которым пришел, и отправиться восвояси. Отчего? Из-за того, что впервые за все время они говорили как-то... по-человечески, что ли? - Младший брат. Он на двенадцать лет младше меня, родился как раз в тот год, когда погиб наш отец. Я отправил его к родственникам матери, в Швейцарию, когда стало понятно, куда катится Германия, и к чему все это приведет. Ему тогда было семнадцать. С тех пор я его не видел, хотя он временами мне пишет. Глупая, почти самоубийственная откровенность. Прознай хоть одна живая душа из того же СС или СД о словах "куда катится Германия" относительно времен, когда слава фюрера стремительно взлетала все выше и выше, и одной этой фразы будет достаточно, чтобы в лучшем случае расстрелять на месте за инакомыслие и измену. Но ему это и в голову не пришло. Хотя, возжелай Аделин все же отомстить "проклятому фрицу" за брата, то и она может отправить анонимку, мало ли было подобных случаев. - Впрочем, и не надо иметь воспитательный опыт, чтобы предвидеть реакцию юноши-подростка на любую попытку призвать его к голосу разума, - офицер улыбнулся, грустно, но уже без той едкой насмешки над самим собой и всем вокруг, которая словно служила ему извечным щитом. - Достаточно вспомнить, каким сам был в его возрасте. Мальчишки во все поколения, и во всех странах - всегда мальчишки. - Это верно, - кивнула Аделин. Предательский румянец уже успел сойти с ее щек и потому стало возможно снова общаться нормально, не пытаясь всеми способами увернуться от взгляда собеседника. Рассказывая о своей семье, майор вновь улыбался. И Аделин почувствовала, как при виде этой задумчивой улыбки, непроизвольно дернулись вверх уголки ее собственных губ. - Жижи даже совсем еще малышом был ужасно своевольным. Порой это буквально сводило с ума. Но я все равно люблю его. Жан-Поль, в сущности, единственное, что у меня есть на этом свете... - проговорила она вдруг. Поглощенная своими переживаниями, Аделин то ли не расслышала, то ли просто не придала значения довольно странным для нациста словам, что как бы невзначай, среди прочих, сорвались с уст майора Аренберга. Так что это даже нельзя было назвать ее платой за честность. Скорее уж тем родом обескураживающей откровенности, что изредка случается между незнакомцами, которых ненадолго свела вдвоем в одном купе поезда судьба в лице продавца железнодорожной билетной кассы. - А вы скучаете по своей семье, майор?
Отто фон Аренберг: Аренберг ответил не сразу. Действительно… а скучает ли? Дни, заполненные суматошной работой и тяжелым, почти физическим ощущением пустоты внутри. Когда он в последний раз думал о Герберте? С недели две назад, когда получил от него письмо, на которое за несколько дней так и не выбрал времени написать ответ? Хотя, нет. Конечно, все-таки написал. Когда позже, разбирая бумаги на столе, обнаружил и этот конверт. А ведь он любил брата. Когда-то. А сейчас? Самым страшным было то, что этот простой вопрос, который в течение всей жизни не приходило в голову даже себе задавать, и ответ, который с совершенной ясностью представлялся очевидным даже сейчас - не вызывали в душе ничего. Совершенно ничего. Ни тоски, ни сожалений об утерянном. Словно в той холодной, тягучей трясине, в которую его утягивало все глубже и глубже - утонуло все. Даже это. Вся его жизнь. А ведь было же другое. Смех брата, тонкое, нарочито строгое лицо матери. И даже улыбка отца, хотя его он помнил плохо. Было когда-то. И пиво в пузатых глиняных кружках, пенившееся и переливавшееся через край. И девушки, хохотавшие под опадающими лепестками яблонь, и наперебой кокетничавшие с юными кадетами офицерской академии. Брызги воды из шланга, переливающиеся на солнце, точно струи жидких бриллиантов. Китель, небрежно брошенный на траву у реки, плетеная корзинка, в которой роются тонкие смуглые руки. Улыбка. Убегающая по кромке воды девушка в легком цветастом платье, оглядывающаяся на каждом шагу, чтобы убедиться в том, что ее обязательно догонят. Как ее звали? Марта? Когда-то ясные и солнечные, живые, полные тепла, запахов, вкуса - мгновения, сейчас точно бы прокручивались на старой кинопленке. Потрескивая, шипя, посеревшие, безжизненные, и…. чужие. Как давно увиденный и уже забытый фильм. Жизнь, которая была до войны. Как-то странно было вспомнить, что это ведь его жизнь. Была. Потому что в этой, теперешней - не было ничего. Непрерывная цепь обязанностей, дни сменяющие друг друга в тягомотном, удушающем, неумолимо непрерывном течении времени. Война. Ненависть в одних глазах. Фанатизм в других. Хитрющий блеск, алчность и стяжательство в третьих. Все самое потаенное, что люди прячут даже от себя, видел он за последние годы. Страшное, грязное, жестокое. Давно разучился удивляться или ужасаться. Война вытравила из него все. Даже память. И с фотографии, которую прислал Герберт в последнем письме на него смотрел совершенно незнакомый ему молодой мужчина, опирающийся на решетчатую ограду, через которую перевешиваются тяжелые от соцветий ветви каких-то низкорослых деревьев. Или высоких кустов. Странно. Память цепкая от природы, зафиксировала все до таких вот мелочей. А сердце не отозвалось ничем. Он смотрел на молодую женщину не отвечая. Лишь со странной иронией, незаметно для него самого дрогнули уголки губ. Думал он сейчас не об ее вопросе. Смотрел на нее, словно впервые видел. Он, собственно, и видел ее впервые. Ведь до того - это же был не человек, а очередная статуя изо льда и ненависти. А сейчас…. А она ведь живая. Настоящая. Переживает за брата. Любит его…. Любит… Странное ощущение. Словно бесстрастный, усыпанный пеплом забвения, давно истлевший мертвец, получивший возможность внезапно взглянуть в мир живых, Аренберг пытался представить - как это бывает. Смотрел на этот зябкий жест. Слушал глуховатый низкий голос. Нотки тревоги из него не изгнала даже привычка к самоконтролю, которая у мадам Бонне похоже была врожденной. “Единственное, что у меня есть на свете”... простые, бесхитростные слова. Отчего же они отозвались мгновенной, но острой и горячей болью в сердце. И наполнили жгучим сожалением, хотя Отто и сам не мог бы сформулировать - о чем именно он жалеет. Но через секунду понял, что уж точно не о себе. О ней. Которая еще оставалась живой. И как же хорошо, что в этом мире еще остались живые люди. В мире, который давил все подряд, со слепым равнодушием асфальтового катка, размалывающего все на своем пути. Раздавит и ее. Когда ее братец…. Новый укол. Аренберг едва удержался, чтобы не поморщиться. Словно горячая спица пронзившая сердце, сильнее, чем в первый раз, заставила его лицо нервически дернуться. Что за чушь, право… И, вместе с тем, уже невозможно было избавиться от ощущения, что так оно и будет. Что однажды и эти темные глаза, сейчас такие живые - погаснут, как погасли его собственные. Как сотни, тысячи, миллионы других, которых растоптала, раздавила война. Что незримому катку жизнь какого-то мальчишки? Или женщины, которая трепетно ждет малейшего известия о нем, зябко завернувшись в шаль в тишине пустой гостиной. Одна. Нет. Не станет он одним из валиков пресловутого катка. Он видел перед собой искру. Жизни. Тепла. Любви. Эта искра должна гореть. Хоть одна, если ее удастся уберечь, от кровавого хаоса, в который окунулся весь мир. Господи. Ну хоть одну! Одну искорку жизни уберечь, оградить, и не дать погаснуть. Одну, взамен тех тысяч, которые гасли на его глазах. Если б он мог…. - У меня уже давно нет семьи, - после долгой паузы, наконец, произнес Аренберг, как-то между делом, лишь для того, чтобы что-то сказать в ответ на ее вопрос, не слишком задумываясь о смысле сказанного. Лишь для того, чтобы завернуть эту тему и сказать другое. То, ради чего, собственно и пришел. Сказать именно сейчас, потому что хотел это сказать. А не потому что был должен. - Но я пришел поговорить о вашей. Точнее о вашем брате.
Аделин Бонне: совместно Столь долгое раздумье перед ответом на, казалось бы, совершенно простой вопрос не могло не привлечь к себе внимания. Озадаченная этой заминкой, Аделин в очередной раз взглянула на Аренберга и едва не вздрогнула от неожиданности, заметив на его лице хорошо знакомую ледяную маску. Слишком резким выглядел контраст, слишком очевидным. Хотя и малообъяснимым. А потом он, наконец, заговорил. И отрывистая фраза, произнесенная таким тоном, который совершенно определенно не предполагал дальнейших расспросов, лишь утвердило мадам Бонне в догадке, что, сама того не желая, она, возможно, надавила на некую скрытую от мира болевую точку. Впрочем, действительно: какое ей до этого дело? - Вы правы, майор, мы отвлеклись, - проговорила Аделин, словно бы очнувшись. – Полагаю, это было лишнее… Снова этот холодный тон. Что ж, а чего еще можно было ожидать. Аренберг медленно выдохнул, цедя воздух сквозь сжатые зубы, стараясь таким немудреным способом отогнать ненужные ощущения. Получалось плохо. - Мне нужно, чтобы вы постарались донести до Жан-Поля несколько простых вещей. Стремясь стать героем, ваш брат, по-видимому, не подумал, что тем самым сует в петлю не только свою собственную шею, но и вашу, и Сантин. Было бы неплохо, если бы он накрепко уяснил для себя этот факт. - он слегка помедлил, а потом извлек револьвер Жижи из-за борта кителя, перехватил за дуло, и шагнув вперед, протянул его Аделин рукоятью вперед - Не знаю, кто дал ему эту игрушку, но, полагаю, он должен ее вернуть. При виде пистолета, который протягивал ей Аренберг, сердце Аделин вновь болезненно сжалось от тревоги, которая, казалось, только что почти исчезла – и вот, вновь вонзила в него острые, кривые коготки. Словно коварная кошка, которая, ненадолго отпустив добычу, одним ловким движением возвращает ее, на мгновение поверившую в возможность спасения, в свою безраздельную власть. - Понятия не имею, где и у кого он мог его взять! – тихим, чуть охрипшим – каким-то не своим, как под гипнозом, голосом произнесла она, не в силах отвести взгляд от тускло поблескивающего, тщательно отполированного металла. Хотя майор ее ни о чем таком и не спрашивал. Пока не спрашивал. – Но обязательно объясню все то, о чем вы говорите, когда он вернется. А это, – она с опаской дернула подбородком, указывая на пистолет, который по-прежнему не решалась взять в свои руки. – Если вы… не хотите давать делу ход, то… Почему бы нам… то есть вам его куда-нибудь просто не выбросить? Разве так не лучше будет поступить? - Нет. - Сухо отрезал Аренберг, и, видя, что она не решается, или не хочет взять оружие из его рук, положил его на низенький столик, на котором до сих пор одиноко скучал пустой бокал из-под коньяка. – Револьвер – это ниточка, которую можно разматывать и разматывать, до тех пор, пока она не приведет к его обладателю. Ведь не так уж трудно проверить, кто из местных сражался в первой войне, и мог заполучить такой в качестве трофея. Тот, кто дал вашему брату свой револьвер, будет под угрозой разоблачения, пока не получит его обратно, и должен хорошо это понимать. Если Жан-Поль не вернет его, или “потеряет” - знаете, ведь не только немцы умеют ликвидировать ненужных свидетелей. Подпольщики тоже на многое способны, чтобы оборвать нить, которая может к ним привести. Жан-Поль не должен никому рассказывать, что я поймал его на горячем. Он опустил руку в карман, и положил рядом с револьвером стреляную гильзу. - Стрелял по жестянкам, я полагаю. На первый взгляд его слова показались Аделин бредом. Какой-то несуразной дикостью! Она, конечно, не была настолько наивна, чтобы полагать, что в ячейках Сопротивления состоят исключительно благородные рыцари в сияющих доспехах, но предположить, что люди, сражающиеся за свободу Франции, способны опуститься такой низости, как использовать мальчишку, ослепленного жаждой мщения, а потом хладнокровно устранить его, как свидетеля… Да нет же! Такого просто не может быть! И Аренберг, с какой-то, пока непонятной целью, просто пытается посеять в ее душе зерна сомнения. И то, что это ему, в общем-то, почти удалось, свидетельствует о том, как опасно забывать, кем он является на самом деле. Врагом. Даже если старается выглядеть, как друг, даже если на какой-то миг показалось, что она способна воспринимать его, как живого человека – думающего, переживающего, может быть, даже о чем-то страдающего… На этом фоне даже намерение скрыть факт покушения уже как-то переставало выглядеть однозначным актом гуманности. Кто знает, вдруг это всего лишь какой-то хитрый финт? Попытка, поступившись малым – добиться в будущем большего? - Не думаю, что он захочет кому-нибудь об этом рассказывать, майор. На свете немного любителей публично признаваться в пережитом однажды унижении. Жан-Поль к ним определенно не относится. Внезапно она почувствовала, что очень устала от этого разговора. К тому же, от долгого сидения в скрюченном положении, у нее ужасно затекли ноги. Выпростав их из-под пледа, Аделин, не глядя, нащупала туфли и поднялась из кресла, желая дать Аренбергу понять, что не хочет более обсуждать с ним эту тему. - В любом случае, обещаю, что непременно попытаюсь донести до него все ваши соображения на этот счет. «Почти все…» Немного нетвердым шагом – в каждую мышцу в ногах все еще впивалась сотня невидимых глазу иголок, мадам Бонне подошла поближе к камину, возле которого все еще стоял ее собеседник, взяла кочергу и поворошила поленья, подернувшиеся золой за время их разговора. Затем, выпрямившись, взглянула на Аренберга, который теперь оказался совсем рядом с ней и вдруг проговорила: - У вас кровь, майор. Здесь, - прибавила она через мгновение, заметив недоумение в его глазах недоумение, поднеся к его скуле указательный палец. – Ссадина. Возможно, следует продезинфицировать йодом? Неожиданно она показалась ему гораздо старше своих лет. Почти его ровесницей, хотя была намного моложе, как он знал из архивов мэрии. И, вместе с тем… снова это выражение в глазах, сухой тон… Показалось. Всего на миг, на краткий миг показалось, что... Но, видимо, лишь показалось. Что ж, никуда от него не деться. Кровь? Он непонимающе поднял руку к лицу, и с отстраненным непониманием поглядел на кончики своих пальцев. Да, действительно. Забавно, но он лишь сейчас понял, что царапина, оказывается, ощутимо саднит. А он ее даже не заметил, да и забыл о ней вовсе. - Не стоит беспокоиться, - Аренберг устало вздохнул, опираясь о каминную полку. Он безумно устал, у него был тяжелый день, потом еще вечер, да и теперь... - Еще, будьте добры донести до него следующее, - продолжил Аренберг неживым, скучным тоном учителя геометрии, в сотый рад вдалбливающего в нерадивых учеников некую теорему, и уже отчаявшегося, в том, что это мероприятие хоть когда-нибудь увенчается успехом. - Не я заварил эту кашу. И не собираюсь продолжать ее впредь. Приезжая сюда я надеялся что в провинции, если буду соблюдать максимально возможный нейтралитет и уважение к местному населению, то удастся сохранить хотя бы видимость мира. Я изрядно насмотрелся на войну, и надеялся пожить хоть немного в тишине. Ошибся, бывает. Если вашему брату, или его друзьям-подпольщикам вздумается повторить попытку всадить мне пулю в лоб - Бога ради, если, конечно, хватит ума придать этому вид несчастного случая или самоубийства. Потому что за убийство офицера вермахта гестапо зальет полгорода кровью, не разбирая ни правых и виноватых, это должен понимать даже ребенок. Но если они вздумают повторить террор на моих людях - мне придется ответить тем же. Это простые солдаты, мадам Бонне. Обычные мальчишки, многие из которых не намного старше вашего брата. Они не виноваты, что родились в другой стране, и что эта страна призвала их на службу. Я несу за них ответственность. Перед их семьями, в первую очередь. Вы понимаете меня? Открытое пренебрежение к собственной смерти, которое то и дело, как бы походя, проскальзывало в его словах, смущало Аделин. Сбивало ее с толку. Считать это глупой бравадой, попыткой «заговорить» свой страх? Но Аренберг, как к нему ни относись, производил впечатление слишком спокойного и не склонного к бахвальству человека. Да и в его мужестве и хладнокровии она тоже имела нынче прекрасную возможность убедиться… Но что тогда? Желание произвести впечатление? На нее?! Мысль казалась настолько нелепой, что не хотелось даже иронизировать по данному поводу… - Как будет угодно… - пожав плечами, Аделин опустила глаза. За миг до того их с Аренбергом пальцы едва не соприкоснулись у его лица. Когда майор резко вскинул к нему руку, мадам Бонне едва успела отдернуть свою. И теперь это несостоявшееся прикосновение почему-то вдруг так чувствительно обожгло ей пальцы, что их пришлось сжать в кулак. Впрочем, стоило ему вновь заговорить, как минутное наваждение немедленно развеялось. И теперь Аделин уже с трудом удерживалась от едких замечаний, что раз за разом просились на язык, когда ее собеседник, рассуждая о возможных последствиях новых диверсий, говорил о своем долге перед немецкими матерями. - Понимаю, - она кивнула и замолчала. Но потом, внезапно вскинула взгляд и продолжила с дьявольским сарказмом в голосе. – Вы совершенно правы. Ваших «мальчишек» мне, конечно, жаль. Но ведь никто не звал их на мою родную землю! Приказ родины? – Аделин нервно усмехнулась. – Той, которой правит безумец, взбесившийся от собственной безнаказанности?! И ведь самое отвратительное, майор, что вы это тоже понимаете. Но все равно продолжаете участвовать... Только знаете, фраза «я просто исполнял приказ» - часто слишком слабое утешение для больной совести того, у кого она все еще есть… На этих словах она вдруг осеклась и напряженно прислушалась к легкому шуму, что в эту самую минуту донесся откуда-то со стороны прихожей. И вот, мгновенно забыв обо всем только что сказанном и о том, кому она это сказала, мадам Бонне уже со всех ног бросилась в прихожую. Жан-Поль стол возле двери, взъерошенный и нахохлившийся, словно промокший под дождем воробей, но живой и, кажется, совершенно невредимый. Сделав пару шагов к нему навстречу, Аделин на миг замерла, прижимая к груди руки, а затем, изменившись в лице, вдруг со всего размаху влепила мальчишке, ошарашенному ее внезапным появлением, одну за другой, сразу две звонкие пощечины. После чего, с громким, судорожным всхлипом, все так же, без слов, молча повисла у него на шее. При первых же нотках ее голоса, полного привычного уже ядовитого сарказма, Аренберг снова почувствовал, как его сковывает холодом, точно он застывал, как застывают и с оглушительным звуком, похожим на выстрел, трескаются на морозе деревья. Он слушал молча, без единого движения, почти не дыша. Только лицо посерело, почти сливаясь с воротником френча, потеряв всякое подобие живых черт, точно превращаясь в каменную физиономию статуи. Смотрел. Слушал. Злые слова. Хлесткие. Холодные, язвительные. Сказанные с намерением оскорбить, унизить, указать врагу на его место. Странно, но он не ощутил ничего похожего ни на гнев, ни на обиду. Только привычное уже, глубокое ощущение безнадежной, усталой, горькой иронии. А она говорила, снова становясь в эту ненавидимую им позу “патриотка-дающая-отпор-врагу”, и не верилось, что только что этот голос был низким и приятным. Возможно, мадам Бонне еще долго говорила бы о больной совести, о войне, о жертвах, о правых и виноватых, но шум, раздавшийся в прихожей, оборвал этот монолог как раз на возрастающих нотах, и молодая женщина метнулась на звук. Вот и поговорили. Не хотелось даже выругаться. Дурак. Неужто, в самом деле, ожидал от нее… если не благодарности, то отсутствия оскорблений? Хотя бы в этот раз - для разнообразия? По-видимому так. Что ж, поделом. Не в том уж возрасте, чтобы позволять себе хотя бы тень таких иллюзий. А мадам Бонне, пожалуй, стоило бы даже поблагодарить. За урок. Неслышно ступая, он вышел из гостиной через противоположную дверь, и аккуратно, совершенно беззвучно закрыл ее за собой.
Аделин Бонне: Разговаривать о чем-либо прямо теперь не имело практического смысла. Жижи был слишком истощен, морально и физически. Да и сама Аделин устала не меньше, потому она почти сразу отправила брата спать. Но прежде все же заставила принять горячую ванну, чтобы согреться. И, разумеется, проконтролировала исполнение этого распоряжения, более похожего на приказ командира, чем на совет сестры. Слишком напуганная тем, что, как выясняется, совершенно утратила над Жан-Полем контроль, впредь мадам Бонне дала себе зарок следить за ним более тщательно. Что бы этот мальчишка ни думал и как бы не бунтовал. Свободы заслуживает лишь тот, кто полностью осознает, какую она порой налагает ответственность.. Уже под утро, удостоверившись, что брат точно у себя в постели, Аделин, наконец, тоже позволила себе прилечь. Часы в гостиной только что пробили пять раз. Незаметно наступивший день был выходным, поэтому Жижи не нужно рано вставать в школу. А значит, возможность как следует выспаться и хотя бы немного сгладить тем остроту пережитого потрясения, будет не только у него, но и у всех остальных в доме. За исключением, разве что, Сантин. Будучи рьяной католичкой, пиккардийка за всю жизнь не пропустила ни одной воскресной мессы, ни единой исповеди у местного кюре. В отличие от самой Аделин. И это было еще одним извечным камнем преткновения между мадам Бонне и… той, что в душе считала себя не меньшей хозяйкой в ее доме. Смирившись с «безбожничеством», которое, как считалось, насадила в семье именно мадам, «сбившая с пути истинного» даже молодого месье Бонне, который после женитьбы тоже постепенно почти перестал посещать церковь, хотя и продолжал жертвовать на ее нужды, включая благотворительность, едва ли не больше всех в городке, Сантин так и не смогла простить, что вдали от веры Христовой вырос Жан-Поль. Той самой веры, что неизменно соседствует в каждом со Страхом Господним, удерживая неокрепшие души от греховных помыслов и поступков. А то, к чему приводит их отсутствие, слишком явно показала прошедшая ночь. И Сантин еще намеревалась после как-нибудь при случае напомнить об этом мадам. Но пока просто хмуро молчала, занимаясь подготовкой всего необходимого для будущего завтрака, которым хотела заняться сразу после возвращения из церкви. Мадам Аделин тоже была на кухне. Подогнув ногу под себя, она примостилась на табуретке рядом с широким подоконником, где, почти неотрывно глядя в окно, прихлебывала из большой кружки горячий напиток из цикория, что уже привычно заменял им всем кофе, с тех пор, как началась война и все эти продуктовые затруднения. Поглощенная своим занятием, она, казалось, даже и не замечала раздраженного сопения Сантин. И та, зная, что в моменты, как этот, к мадам лучше не лезть, в конце концов, так и не решилась ввернуть ей свою давно заготовленную шпильку. Аделин, и в самом деле, была в то утро не в лучшем из своих расположений духа. Несмотря на то, что ужасно вымоталась – или, может, как раз по этой причине, она так и не смогла толком поспать. И потому, даже в отсутствие всякой необходимости, встала вскоре после того, как за окном посветлело, попросту утомившись бессмысленно ворочаться с боку на бок. Часы бессонницы были заполнены всевозможными мыслями, большая часть которых ее лишь усугубляла. В голове вновь и вновь отчетливо звучали слова Аренберга. И её ответы – резкие и жесткие, исполненные желания уязвить. По сути своей абсолютно справедливые. Но… заслуженные ли тем, к кому были обращены? Теперь, на некотором отдалении, ей все отчетливее становилось заметно то, что раньше выглядело лишь подозрением: майору глубоко противно то, что ему приходится делать. Противно настолько, что плевать и на собственную жизнь – если уж ее невозможно изменить. «Разве? Почему же невозможно, ведь он мог оставить службу и уехать в Швейцарию вместе с родными, если уже тогда осознавал «куда катится» его страна»! – как бы спорила другая часть Аделин, все не согласная с тем, что майор Аренберг не тот – во всяком случае, не только тот, кем ей уже так привычно и, главное, удобно его считать. До сих пор она жила в понятном мире, где нацисты – зло: поработители и убийцы. И вот теперь в ее жизни, словно в насмешку, возник человек, который, как ни пытайся, не помещается в границы этого шаблона… После того, как Сантин ушла в церковь, мадам Бонне еще некоторое время сидела у окна на кухне. И потому, конечно, не видела, а только слышала, как в обычное время к парадной двери подъехал автомобиль и как, спустя минуту, в коридоре послышались мерные шаги, а затем тихо щелкнул замок входной двери. «У них, что, совсем не бывает выходных? – с некоторым удивлением подумала Аделин. – Выходные – на войне?!» Поразившись собственному идиотизму – не иначе, как от недосыпа, она досадливо оттолкнула в сторону давно опустевшую чашку, которую до того неосознанно крутила в руке, и поднялась из-за своего импровизированного стола. Одиннадцать утра, пора будить Жижи. Жаль, конечно, но он должен понимать, что наказан, и что безумная ночная эскапада вот так запросто не сойдет ему с рук. - Интересно, а вот если тебя не разбудить, ты так и проспишь до вечера? – пройдя через всю спальню Жижи, Аделин решительно раздернула в стороны шторы и оглянулась на младшего брата, который, как обычно, спал, свернувшись комочком и укрывшись с головой. – Эй, кажется, я с тобой разговариваю?! Подойдя к кровати, она потянула за край одеяла. - Пожалуйста… Аделин… - хрипловато пробормотал в ответ Жан-Поль, удерживая его изнутри и не позволяя сестре разрушить свой кокон. – Можно, я еще немного полежу? Совсем чуть-чуть? - Уже почти полдень, лентяй! Поднимайся, я сказала! - Да знаю, - донеслось из-под одеяла, – просто… я не очень хорошо себя чувствую. - Что?! – Аделин присела на край кровати и, просунув руку туда, где предположительно должна была находиться его голова, прислонила ладонь ко лбу. – Да у тебя жар! Как давно? Почему ты мне ничего не сказал – я же все равно не сплю уже! Да даже если бы и спала… - все-таки откинув одеяло в сторону, она с тревогой всматривалась в его лицо. - Мне было стыдно, Аделин, - тихо откликнулся Жижи, стараясь избегать ее взгляда. – Меня почти сразу начало немного знобить. Но я… не хотел тебя тревожить. После всего… Думал, это просто нервы… - Боже мой, какой же ты еще глупый! Хорошо, лежи, я сейчас! – вскочив на ноги, она ненадолго оставила брата одного, а затем, не обращая внимания на уверения, что все в порядке, приказала замолчать и сунула в рот термометр.
Отто фон Аренберг: Аренберг почти не спал этой ночью. Лежа без сна, он отстраненно слушал шорохи, доносившиеся сверху. Там тоже бодрствовали, кто-то ходил, шумел. Потом где-то за стеной заурчала сливавшаяся по трубе вода. Странный звук, в абсолютной тишине первого этажа казавшийся почти потусторонним, точно клокотание в глотке какого-нибудь привидения. Он слушал, как затихали и эти последние звуки и шаги, еще недолго раздававшиеся над его головой. И даже не поражался тому, что вообще ни о чем не думает. И ничего не чувствует. А ведь, казалось бы, следовало бы хотя бы рассердиться. Но в ночной темноте, в которую он смотрел, не было ни мыслей, ни чувств, словно в мертвом провале могилы. В тишине затихал даже медленный, глухой стук собственного сердца, словно и он боялся потревожить это состояние абсолютной пустоты. Хотелось заснуть сейчас, и не просыпаться больше. Однако в конце концов Аренберг все-таки заснул, буквально перед самым рассветом, так и не поняв, когда закончилось это молчаливое бдение и начался такой же тяжелый и пустой сон без сновидений. А когда, по вколоченной с детства привычке, вновь открыл глаза, в комнату уже пробились первые лучи поблекшего, словно выцветшего солнца. Дом был тих, точно вымер. Все в том же совершенно бесстрастном, точно каменном оцепенении приняв душ, Аренберг тщательно, как всегда, побрился, оделся, и, услышав в положенное время урчание мотора, вышел из дома. Курт не опоздал ни на минуту. Этот малый, как, впрочем и сам он, был педантичен, словно ходячий хронометр. Бесшумно притворив за собой дверь, майор спустился по ступеням и тут, непроизвольно оглянувшись на безмолвные окна, внезапно почувствовал, как на него разом обрушилось сразу все, что выдержка и некий неосознанный блок сознания до сих пор удерживали за каким-то непроницаемым барьером. Ночное появление Жан-Поля, томительно длинные минуты в ожидании выстрела, опустошение, холодный ветер из распахнутого окна, остывшая уже гильза в руке, полутемная гостиная, огонь, негромкий, низкий, приятный голос женщины, кутавшейся в шаль, пустой бокал на столике... И резкие, язвительные, холодные слова, от которых скрутило что-то в груди так, словно они были сказаны не вчера ночью, а только что, сию секунду. - Герр Отто! - Курт перегнулся через коробку переключения передач, и посмотрел на него снизу вверх через правое окно, не понимая, отчего его офицер застыл, как вкопанный, взявшись за дверную ручку, вместо того, чтобы сесть в машину. Но Аренберг, вместо ответа, обернулся к нему так резко, что тощий денщик вздрогнул и дернулся, возвращаясь на свое место с видом “а я что? я ничего”. Молча рванув дверь, затем он сел, и захлопнул ее так, что “хорьх” вздрогнул. По-прежнему ничего не понимая, Мейер снова взглянул на своего патрона, включая зажигание, но тот смотрел в одну точку перед собой, стиснув зубы так, что, перепуганному денщику показалось, что он вот-вот услышит хруст. Так и не решившись что-то спросить, он молча вырулил со двора, и по хорошо уже изученной дороге направился к станции. Аренберг сидел прямо, вцепившись одной рукой в ручку двери, а другой в собственное колено, до побеления в суставах. Гнев. Досада. Злость. Раздражение. Безумное, дикое раздражение, от которого впору было не то что зубы в крошку раскрошить, но и весь этот проклятый мир взорвать к чертовой матери. Вот, что он сейчас испытывал. Еще сутки назад казалось, что он неспособен ощущать хоть что-нибудь, кроме тяжелой усталости, обволакивающей, словно тина, и медленно, неумолимо затягивающей в бездонное болото. Сейчас же, каждая клеточка тела, каждая мысль, каждый удар сердца буквально вопили, не в силах выкричать, выплеснуть бешенство, которое, не находя себе выхода душило, словно гаррота. Чертова французская сука! Да будь она проклята со своим высокомерием, со своей патетикой и своим патриотизмом! Какого черта его это вообще задевает? Какого черта он вообще о ней думает? За каким чертом решил спасти ее придурка-брата? Какое ему до них дело? Да сегодня же послать к ним взвод солдат, сказать Вогелю, что произошло, и уже через полчаса она будет ползать у них в ногах, умоляя пощадить мальчишку, когда Клещ начнет прямо под ее носом медленно выдавливать ему глаза, или капать кислоту на мошонку... О да, героизм прекрасен и патетичен. Это наверное так и пропагандируется - вести себя гордо и надменно перед проклятыми оккупантами, и гордо умирать с именем Франции на устах... Шайссе!!! Знала бы она, что на деле все это героическое дерьмо не стоит даже прошлогоднего снега. Нет человека, которого нельзя сломать, нет и не будет! Видела бы она то, что не раз видел он сам! Знала бы, как все до единого эти “великие герои” воют, гадят, мочатся под себя и блюют на обратной стороне этой высокой патетики... Эта стерва даже не представляет, ЧТО и КАК он может с ними сделать, с обоими. Мог бы сделать… будь он Нойманн... Тяжелая, тупая и горячая боль поднялась в груди, сдавливая дыхание, расплываясь тягучим свинцом по левой руке. Аренберг судорожно вдохнул и откинул голову на спинку сиденья. Дышать было трудно, долго сдерживаемая, и наконец, проснувшаяся ярость душила его тем сильнее, чем активнее приходилось загонять ее внутрь себя, поскольку недостойно было выдать хотя бы выражением лица, пусть даже его сейчас никто не видит, благо Мейер усердно крутит баранку и занят лишь дорогой. А мысли о ней, о ее словах, об этой отвратительной, непробиваемой патриотической патетике, от которой все у него внутри сворачивалось узлом, по-прежнему не оставляли. "Чертова стерва. Могла бы хотя бы поблагодарить, за то, что фактически спас ее брата. Если не поблагодарить, так хотя бы не хамить! Так нет же… Все они такие… все… французы, поляки, немцы, никакой разницы.. все люди… непробиваемые, не видящие дальше собственного носа, упертые в сознании собственного совершенства…" Да, Боже… Господи, сколько же еще предстоит мыкаться по этой проклятой земле в этом проклятом мире?! - Герр Отто? Герр Отто!!! Перепуганная физиономия Курта над самым лицом, тощие, как паучьи лапки, длинные пальцы на сером сукне френча. Кажется, Мейер неслабо тряс его за плечо. Аренберг с усилием поднял голову. Странно. Глаза вроде открыты, а он не видел, что они, оказывается, уже давно приехали. И что встревоженный денщик стоит у открытой двери, а через лобовое стекло видны любопытные рожи двух солдат, проходящих мимо, с интересом пялясь на то, что происходит в автомобиле, и отчего Мейер так вопит. "Проклятье…" От его взгляда денщик вновь отдернул руку так, словно обжегся. Не говоря ни слова, Аренберг подался вперед. И, точно не замечая того, как испуганно отшатнулся от него Мейер, вышел из машины. Собственное тело, казалось, весило тонну, но жгучая боль в груди уже куда-то отступала, оставляя после себя тягучий, тяжелый, каменный осадок. Да будь оно все проклято… Прожито, и захлопнуто. Не станет он унижаться до того, чтобы мстить этой... Перед глазами снова, как наяву, встали темные волосы, тонкий профиль, зябкий жест, которым мадам Бонне стягивала на себе шаль. Стало вновь больно. Остро. И не от досады. Захотелось выругаться. Вслух. Но он не стал. Начинался новый день, и надо было работать. Надо. Снова - надо.
Аделин Бонне: Аделин совершенно потеряла покой ровно с той минуты, как доктор Матэн, которого позвали буквально сразу же, тщательно выслушав и выстукав грудь пациента, отозвал ее в сторону и сказал, что находит его положение довольно серьезным. - Сама по себе простуда не так уж опасна для молодого и сильного юноши его возраста, но, учитывая отягощенный анамнез со стороны легких… Мне не хотелось бы пугать вас заранее, мадам, - прибавил он, многозначительно пожевав кончик длинного опущенного вниз уса, - будем надеяться, что все обойдется, но нельзя исключить и вероятность развития пневмонии… Конечно же, мы сделаем все, чтобы этого не произошло, но нужно быть готовым и к такому варианту развития событий, поэтому… Кажется, он говорил потом что-то еще, но у Аделин стало темнеть в глазах еще на слове «пневмония». Несмотря на, действительно, богатый опыт и широко – пусть и по провинциальным меркам, налаженную практику, горожане не слишком любили доктора Ришара Матэна за излишнюю осторожность и неприятную для врача привычку все несколько драматизировать. И в другой ситуации, а также, если бы речь шла не о здоровье Жан-Поля, Аделин, возможно, сохранила бы большую критику к его словам. Теперь же, изможденная бессонницей и тревогой, да еще и своими глазами наблюдая за тем, как брату быстро становится все хуже, она уже и без того с трудом могла держать себя в руках. Поэтому, услышав название болезни, которую в прежние времена не без оснований называли «капитаном мертвецов», Аделин сама едва не лишилась чувств, устояв на ногах лишь каким-то неимоверным усилием воли. Заметив, что, кажется, несколько переборщил с деталями, и что мадам Бонне и без того уже достаточно понимает всю тревожность положения, доктор Малэн, впрочем, тотчас пошел на попятную, принявшись столь же горячо убеждать её, что на самом деле, столь стремительное развитие пневмонии маловероятно, а значит, не нужно так уж тревожиться, достаточно лишь строго исполнять все выданные им рекомендации… Чем лишь еще сильнее запутал и окончательно сбил с толку. В результате, когда он ушел, Аделин даже испытала некоторое облегчение. Тем более что после двух таблеток аспирина, выданных Жижи еще до визита врача, но подействовавших, верно, как следует, лишь теперь, температура у него начала снижаться. И серебристый столбик ртутного термометра, угрожающе зашкаливавший за черточку возле цифры 39.2, уполз вниз до куда более утешительных в этой ситуации для сестринского сердца 37.5… Напоенный молоком с медом и чаем с малиной – в общем, всем, что нашлось лечебного и полезного в доме, Жижи взмок, словно мышь. Все еще испытывая чувство вины перед Аделин, он покорно стерпел даже, когда, вдвоем с Сантин, та переодевала его, словно несмышленого малыша в сухое белье, хотя вот уже лет восемь яро протестовал, если кто-нибудь из них по привычке предлагал потереть ему спину в ванной во время купания. Просто облегчение от того, что, кажется, все-таки прощен, превосходило даже мучительное, как у и всякого подростка, чувство стыда быть обнаженным на глазах у женщин, пусть даже и знающих тебя с момента рождения. Да и в целом, если честно, было приятно вновь ощутить на себе не суровый сестринский взгляд и строгие словесные одергивания, а нежность и заботу, которой от Аделин, особенно в последнее время, без повода как-то и не дождешься… В общем, болеть вот так Жижи был вполне согласен. Если бы еще не свербело при этом беспрестанно изнутри беспокойство по поводу его ночной выходки. Причем, сожалел он теперь даже не столько о самом неудавшемся покушении, сколько о том, что бросил в комнате Аренберга свой пистолет. Вернее, не свой, конечно, а тот, что дал ему Ксавье Флери, строго-настрого приказав выбросить, после того, как все свершится, в реку. Да не у берега, а с моста – на самую середину… Где теперь этот наган? И как добыть его обратно? И, главное, как объяснить Ксавье свою неудачу… Мысли об этом непрерывно крутились в голове, лишь ненадолго прояснившейся, а теперь вновь все сильнее гудящей, словно внутрь нее засунули церковный колокол. И скоро Жижи уже готов был спрятаться под подушку, чтобы не только слышать этот все нарастающий гул, который становился в три раза сильнее, стоило ему закашляться. А кашлял он, как назло, все сильнее и все более долгими приступами, которые становилось слишком трудно сдерживать даже в те краткие минуты, когда Аделин заглядывала ненадолго, просто, чтобы спросить, как дела. Но он пытался, дрожа от вновь непонятно откуда – после всей кучи таблеток, многих ложек мерзкой солено-сладкой микстуры и бесконечного чая с медом, который Жижи ненавидел с детства, взявшегося озноба. Пытался даже улыбаться и успокаивать, но разве ее проведешь? Разве хоть когда-нибудь ему это толком удавалось… *** К вечеру температура у Жан-Поля вновь резко поползла вверх. Привычно потянувшись было к темной стеклянной баночке с аспирином за очередной таблеткой, Аделин вдруг вспомнила, что и без того дала их уже даже больше, чем позволил доктор Матэн, утверждающий, что от избытка ацетилсалициловой кислоты могут быть осложнения со стороны желудка – еще и этого им теперь только не хватало! Между тем, Жижи буквально горел. А вместе с ним горели и надежды Аделин на то, что им еще удастся избежать самого худшего. - А ведь я знала, что все это ни за что не закончится вот так, запросто! – в ее голосе было слышно уже с трудом сдерживаемое отчаяние, когда, в очередной раз выходя из комнаты брата, куда заглядывала теперь едва ли каждые десять минут, она повстречалась с Сантин, которая, впрочем, тоже бывала там с тех пор, как узнала, что молодой месье заболел, разве что чуточку реже. - Да полно вам, мадам, может, еще и обойдется! – отвечала она. – Месье Матэн сказал, что это всего лишь острый катар дыхательных путей, а ведь он очень опытный доктор, вспомните, как быстро он вылечил нарыв у меня на ноге, а уж как я мучилась! А тут – обычная простуда: несколько дней в постели, аспирин и теплое молоко с медом совсем скоро поставят Жижи на ноги! - Сама-то веришь в то, что говоришь? – грустно усмехнувшись, мадам Бонне покачала головой. Слишком уж контрастировали бодрые речи Сантин с ее нахмуренным видом. – Тебе не кажется, что нужно еще раз позвать доктора? - Кажется-то, кажется, да только что толку? – мрачно откликнулась пиккардийка, складывая кренделем руки на своей могучей груди и глубоко вздыхая. - Я тебя не понимаю… - А что тут непонятного, мадам? Разве вы не слышали про комендантский час, что ввели в городе после взрыва на набережной? - Слышала, да… но люди ведь болеют круглые сутки! А он доктор! Наверняка на него не распространяется этот запрет, и потом, он ведь сам сказал, чтобы мы звонили в любой момент, если Жижи станет хуже. - Ну что ж, тогда звоните, там и поглядим, чего гадать? – Сантин пожала плечами и, после, отправилась следом за хозяйкой в гостиную, где на столике с кружевной салфеткой вот уже скоро десять лет, как красовался личный телефонный аппарат, все еще довольно большая редкость в домах провинциального Малэна по причине дороговизны этого удовольствия. Прислонившись к дверному косяку спиной, она молча слушала, как мадам Аделин просит телефонистку соединить ее с домом доктора, как затем подробно описывает ему симптомы и просит прийти… И как после почти незаметно меняется, чуть дрогнув, ее голос: - Да, месье доктор, я все понимаю, месье доктор, скорее всего, мы действительно переволновались… Да, пожалуй, вы правы, это будет неоправданный риск после всего… Да. Мы продолжим ваши дневные назначения, а завтра утром… да. Благодарю. Спокойной ночи, месье Матэн. В тишине комнаты, из трубки, которую Аделин, медленно оборачиваясь, прижимала к плечу, до слуха Сантин донесся утробный прерывистый гудок. - Он не сможет прийти, ты была права, - произнесла она каким-то помертвевшим голосом и резко, словно подкошенная, опустилась на стул. - Вот же чертов трусливый мерзавец! – с возмущением воскликнула Сантин. – А я всегда говорила, что из сына такой гарпии, какой была его мамаша, упокой Господь ее душу, ни за что не выйдет приличного человека! Всегда! Даже когда он еще только приехал после университета и начинал здесь свою практику, пытаясь угодить всем и каждому! Мягко стелет, да жестко спать! - Какое это имеет значение теперь? – устало проговорила Аделин. – Лучше скажи, что нам делать? - Как это что? Разве этот Матэн – единственный в городе врач? Надо просто отвезти Жижи в больницу, а уж там разберутся! - Ты в своем уме? Только что убеждала меня, что никто теперь до утра на улицу и носа не покажет из-за немцев! Как мы его повезем?! - Я-то в своем, мадам! А вот вы – точно не особо! Из-за немцев, говорите?! А разве не в нашем доме живет самый главный из них?! – подбоченившись, пиккардийка смотрела на хозяйку сверху вниз с видом оракула на трибуне. – Разве майор не человек совсем?! И разве, если вы, как следует, попросите помочь, он не позво… - Я не пойду к нему, ни за что! – перебила ее мадам Бонне, вскидывая взгляд, в котором вновь зажглись опасные огоньки гнева. – Не стану просить у него помощи, даже не убеждай меня! Даже от одной мысли о том, чтобы вновь увидеть перед собой лицо Аренберга ей на миг стало душно, и Аделин невольно потянулась к наглухо застегнутому воротничку блузки, пытаясь его ослабить. - Так я и сама сходить могу, подумаешь! Я не гордая, особенно, когда для своих чего попросить надо… - с опаской покосившись на хозяйку, от которой совсем не ожидала подобной реакции – если вспомнить, что накануне вечером они с майором, вроде бы, вполне мирно разговаривали в гостиной, она сама слышала, Сантин покачала головой. – Да, я пойду! А что тут такого-то? Чай не милостыню просить… Умолкнув, она некоторое время подождала ответа мадам, которая, точно окаменев, сидела, глядя прямо перед собой, но ничего больше так и не сказала, а после, недовольно хмыкнув, пошла прочь из гостиной. Странная она все-таки, эта мадам Аделин! Ну какое уж тут унижение – попросить у того, для кого это вовсе ничего не стоит? Главное только, чтобы дома уже был: за всеми хлопотами она не могла припомнить – слышала ли, как к дому вечером подъехал автомобиль майора? По счастью, из-под дверей его комнаты в темный коридор пробивалась оранжевая полоска света. «Дома!» - с облегчением подумала Сантин и тихонько постучала по косяку: - Месье Аренберг! Прошу прощения, можно вас всего на одну минутку?
Отто фон Аренберг: Отто фон Аренберг никогда не позволял своим личным эмоциям сказываться на служебных делах. Отто фон Аренберг никогда не повышал голоса, никогда не суетился и ничего не забывал. Отто фон Аренберг вполне заслуженно получил среди своих солдат прозвище “Арифмометр”. Только вот никогда еще ему не стоило такого труда держаться в рамках, раз и навсегда обозначенных и чувством собственного достоинства, и складом характера. Бессонная ночь, и события последних дней взвинтили нервы настолько, что он впервые в жизни понял, что движет человеком, который огрызается даже на безобидное приветствие. Хотя все-таки умудрился каким-то образом не опуститься до подобного, а натянутые до предела нервы давали о себе знать лишь рекордным количеством переполненных пепельниц. Сигареты, прихваченные с собой из дома, закончились уже через два часа, и еще дважды молоденький унтер бегал за новой пачкой. А день, как назло, выдался таким, словно кто-то нарочно стремился измерить степень его сдержанности опытным путем. Телефон звонил, не переставая, задержался грузовик с шифером, которого ожидали еще вчера, из Парижа сообщили, что их не касаются трудности Аренберга на месте, и что первый состав с грузом леса уже в пути, тогда как было совершенно непонятно - на чем, собственно перевозить этот лес от станции до пристани. И что проблему транспорта он должен решить самостоятельно. О том, чтобы подрядить на перевозку тех из местных, у которых были грузовички, и речи быть не могло. С этих неугомонных французов бы сталось подсунуть заминированную машину, а представить, каких дел мог бы натворить один-единственный взорвавшийся грузовик, если бы раскидал вокруг себя этот тяжеленный груз, было заранее тошно. Аренберг отправил обоих своих лейтенантов по всем окрестным фермам, наказав, поискать за радиусом в сто километров от города, но когда оба вернулись несолоно хлебавши, с заявлением о том, что грузовички фермеров непригодны для столь тяжелого и объемного груза, то прихватил с собой Вогеля и отправился в Мец, в ближайшую комендатуру. Он был весьма поверхностно, но все же знаком с Георгом Штурмером, комендантом Меца, но уговорить его оказалось делом нелегким. В конце концов, все решилось путем банальной взятки. Что поделать, война войной, а жить-то надо. Вернувшись в Малэн в сопровождении двух открытых грузовиков, отданных под его личную ответственность на три месяца, вместе с водителями, Аренберг снова выслушал по телефону строгий выговор за самовольную отлучку с места своей резидентуры, потратил два часа на полную проверку складов на предмет готовности, съездил на пристань, где обнаружил, что лейтенант, ответственный за сооружение ската для бревен, не сообразил отдать распоряжение приколотить к ним поперечные чугунные бруски, для задержки скольжения, и потратил битых полчаса, чтобы вколотить в голову этого легкомысленного парня элементарные основы физики, и объяснить, что бревно, пущенное по наклонному скату под таким углом, приобретет такую скорость и инерцию, что может протаранить принимающую барку, нарушить равновесие, и наверняка - покалечить тех, кто будет принимать его внизу. После всего этого, едва отделавшись от Мейера, пытавшегося заставить патрона поужинать, вновь помчался на станцию, чтобы проконтролировать, настелили ли пришедший, в конце концов, шифер над третьим по счету складом, выслушал еще с десяток отчетов о событиях разной степени важности, едва сдержался, чтобы не придушить каптенармуса, заявившегося с известием о том, что два мешка с гречневой крупой оказались попорчены, и совершенно заканчивается растительное масло, и, в конце концов, ощущая, что еще немного, и у него попросту взорвется голова, забрал домой целую кипу бумаг, в том числе и отчет о расходе провизии на складе при солдатской кухне, и смету за последние стройматериалы. Вернувшись домой, он обнаружил, что Мейер уже откуда-то добыл и вставил в раму новое стекло, и только отослав денщика, и оставшись, наконец, впервые за день в полном одиночестве, выдохнул. В предполуночный час ветер был пронзительно холоден, и нес с собой как будто капли воды, хотя дождя не было. Шумели облетевшие в саду деревья. Глухо шуршало по крыше, словно черепица ворочалась, пытаясь устроиться поудобнее. Лишь сейчас, за весь день, он впервые вспомнил… позволил себе вспомнить о вчерашней ночи. Но теперь это не принесло ничего. Все утреннее бешенство и горечь, забитые непрерывной кутьерьмой, словно затерлись и отступили. Он так устал, что не хотел больше думать. Ни о чем. Наверху слышалась какая-то возня. Что она там делает? А, какая разница, не все ли равно! Какая-то тень горечи поселилась на самом дне души, как маслянистые разводы, которые хороший коньяк оставляет на стенках бокала. Неосознанная, но ясно ощутимая на вкус. Он засиделся заполночь, под настольной лампой с круглым зеленым абажуром, не включая большого света, скинув френч на спинку стула, расстегнув ворот, и закатав рукава сорочки до локтей. Свет, отражаясь от белых и желтоватых страниц, резал глаза. Аренберг закрывал их, откладывал бумаги, и подолгу сидел, уткнувшись в костяшки пальцев рук, опертых локтями о столешницу, растирая горевшие веки. А после снова принимался за бумаги, читал, ставил пометки, вычеркивал, кое-что переписывал себе в блокнот, для памяти, чтобы назавтра проверить... Ранее он не позволял себе курить в доме. Теперь же, в кабинете, несмотря на настежь распахнутое окно, царил крепкий дух египетского табака, и, погрузившись в работу Аренберг сам не замечал, что курил одну сигарету за другой. Стук в дверь он не расслышал бы, за шорохом и шумом ветра снаружи, если бы за стуком не последовал бы и голос. Голос Сантин. Довольно неожиданно, но он даже не удивился. Странно, но ее он воспринимал совсем иначе, чем мадам Бонне и ее брата. Словно бы, и вправду, всего лишь гостил в чужом доме, где управляет хозяйством эта шумная пиккардийка. - Не заперто! - отозвался он, и поднял голову от бумаг, щурясь в полумрак за кругом света от настольной лампы, лишь когда открылась дверь.
Аделин Бонне: Совместно На пороге комнаты господина майора Сантин едва не сбил с ног мощный сквозняк, что рванулся навстречу из распахнутого, несмотря на холодную и дождливую погоду, окна. Опешив от неожиданности, пиккардийка тихо охнула и едва рефлекторно не осенила себя крестным знамением. Собственно, к этому располагал и вид того, кто только что позволил ей войти: месье Аренберг, и так уже долго не казавшийся сердобольной по временам Сантин сильно свежим и отдохнувшим - даже по утрам, ежели доводилось встретить его перед отъездом на службу, выглядел, и вовсе, словно живой труп. - Спасибо, - она прошла в плохо освещенный кабинет, но остановилась прямо у двери, сложив руки на животе. Вопреки первоначальной решимости, обратиться с просьбой вот так, запросто, оказалось сложнее, чем думалось изначально. Очень уж строгий взгляд оказался у майора. Строгий и нетерпеливый. Почему-то прежде Сантин этого не замечала. Но молчать и дальше было совсем глупо. - Холодно тут у вас, - вздохнув и переступив с ноги на ногу, пиккардийка кивнула на окно. - Еще простудитесь. Аренберг вскинул брови. Вот уж чего не ожидал. Хотя почти тут же почувствовал, что и правда, холодно. Чертовски. Странно, а ведь до сей минуты и не ощущал холода совершенно. Напротив, казалось, что в комнате слишком душно. Виной ли тому было то, что когда экономка открыла дверь, в комнату ворвался сквозняк, или то, что он попросту заработался? - Не простужусь, - спокойно ответил он, передернув плечами, и отложил карандаш, которым делал пометки на полях толстенной тетради, гадая, с чего вдруг она сюда заявилась. Собирается отчитать за клубы дыма, которые он тут напустил? Насколько он знал этот тип женщин, с нее бы сталось. В другое время его бы это повеселило. - Чему обязан? - А я говорю – простудитесь! – воодушевленная успехом, вернее, тем, что месье майор все еще ее слушает, Сантин, наконец, отделилась от стены и, решительно прошагав через всю комнату, закрыла высокие ставни. Отчего шторы перед ними, наконец, перестали летать чуть не до потолка, словно полуообрванные штормом паруса. – Все так говорят… - буркнула она себе под нос, но так, чтобы Аренберг наверняка мог услышать. – Все одинаковые! Обернувшись, она посмотрела на немца, который по-прежнему наблюдал за ее передвижениями и ожидал ответа на свой вопрос. - Беда у нас, месье майор, вот что, - проговорила она, наконец, решив, что уже достаточно времени уделила такой «светской теме», как погода. – Знаю, что негоже к вам с этим соваться после того, что было, а выхода нет! Вместо ответа Аренберг адресовал пиккардийке недоуменный взгляд, явно приглашая пояснить. Слова “после того, что было”, он, похоже, и вовсе пропустил мимо ушей. Такие, как Сантин, всегда в курсе того, кто и когда чихнул в доме. - Да это все насчет месье Жан-Поля! Простудился он шибко, когда прошлой ночью, значит, того… Мы днем доктора-то оно, конечно, приглашали, он и лечение назначил, да только не легчает ему, а напротив, хуже и хуже делается. Надо бы доктора нам, а как, ежели комендантский час?! Но оно, я считаю, к лучшему, что не придет, он тот еще жук, Матэн этот… Нам бы в больницу как-то мальчишку свезти, а, месье майор? А то мадам, бедняжка, уже места себе от тревоги не находит! - Хм… - Аренберг откинулся на спинку стула и, глядя куда-то на угол стола, забарабанил пальцами по столешнице. Тонкие, почти бесцветные губы перекосила едкая усмешка, в которой, впрочем, наличествовало не злорадство, и даже не торжество, а горечь, смешанная почти с презрением. "На-а-адо же! - подумал он. - Бедняжка мадам места себе не находит. Но ее возвышенные патриотические чувства не позволяют, видите ли, самой прийти и попросить о помощи? Ха, забавно, забавно… Шлет Сантин, как посылают служанку вызвать лакея, чтобы понес багаж, или передать шоферу, чтобы подал машину к крыльцу. Ве-ли-ко-леееепно!" Но от такой наглости даже рассердиться толком не смог. Куда там, ему было почти смешно! Хотя веселья в этой кривой пародии на улыбку не было ни на йоту. Тем не менее, ни с ответами, ни с решениями он никогда не спешил даже в гневе. Потому, вместо того, чтобы высказать так и вертевшуюся на языке колкость, спросил только: - А что с ним? С Жан-Полем? - Ну, дык простуда! – воскликнула Сантин, поражаясь бестолковости собеседника, который, вроде, и слушал внимательно, а ничего не понял! Но тут же внезапно сама себя и одернула, сообразив, что Аренберг, вообще-то, действительно мог ее не понять, потому что говорит с ней не на своем языке. Хоть, слушая его, порой, о том и забываешь… - Лёгкие у него с детства слабые, вечно чуть с осени ноги промочит, так кашель цепляется на всю зиму! Прошлый январь доктор так и сказал: следите за парнем, а не то грудная болезнь у него случится! А как за ним уследишь, за паршивцем-то?! Вы вот, человек неженатый, небось, и не представляете, как трудно с детьми, а мадам, бедняжка, одна брата как сына растит, почитай, вот уже который год… - Жар есть? - поморщившись, перебил Аренберг, не дослушав всю эту тираду, поскольку понял, что сейчас экономку унесет совершенно в иную степь, и весьма далекую от того, о чем он собственно спрашивал. - Да еще какой жар! Аспирину сколько ему мадам уже передавала, чаю с малиной и медом, а все одно, вверх лезет! В больницу нам надо бы! – повторила Сантин, решив на всякий случай продублировать свою недавнюю просьбу: вдруг, и верно, чего недопонимает? И вновь просительно взглянула на Аренберга. – Помогите, месье майор, я же вижу, вы человек-то неплохой, добрый… При этих словах Аренберга снова едва не перекосило от язвительной иронии. О да. Неплохой. Добрый. Как только что-то от него понадобилось. Но да и просит-то она ведь не сама! Служанку прислала, ну так это, конечно, меняет дело. Служанка-то попросит, а гордая мадам будет по-прежнему царапать носиком потолок, не запятнав своей ослепительной патриотической гордости унижением перед врагом. Захотелось сплюнуть, словно бы съел что-то кислое. Пожалуй, и сплюнул бы, если бы не воспитание. И не Сантин. Он симпатизировал этой боевой, шумной, громогласной женщине, так очевидно преданной дому, что это будило невольные теплые ассоциации в его душе. Во все времена и во всех мало-мальски зажиточных домах встречаются такие, как она. На них-то эти дома и держатся, а вовсе не усилиями так называемых владельцев. Вот тут он едва не улыбнулся, вспомнив, как Мейер пытался копировать ее манеры. Выходило не очень, но тот явно очень старался. Однако же… Скрипнули ножки отодвигаемого стула, и Аренберг снял френч со спинки. - Разумно ли везти ребенка с жаром - в такую погоду? Может проще привезти врача сюда? "Ребенка"? Можно только представить, как отреагировал бы подросток, еще вчера размахивавший наганом, если бы услышал такую характеристику. Но как быть, если он и был ребенком? Сантин задумалась: а и верно, дело говорит! Кивнув Аренбергу, пиккардийка взглянула на него с одобрением - соображает! Да и сама она молодец, вовремя ведь смекнула, к кому пойти! А то мадам, поди, так и охала бы до сих пор, сидя у постели братца и не зная, что делать. - Или так, ага! Только... нам другого привезите, - на миг замявшись, проговорила она чуть тише. - Не зовите Матэна этого. Ладно? Доктора Барри получше будет! Он тут и живет недалеко, я вам сейчас быстро адресок, если надо, напишу!
Отто фон Аренберг: Офицер лишь молча подвинул по столу карандаш и лист бумаги. Оправил рукава рубашки, глядя как Сантин старательно пишет что-то, натянул френч, и не прибавив более ни слова, кивнул и вышел, как чаще всего ходил - через окно, чтобы миновать общий коридор и прихожую. Так и оставив на столе все свои бумаги и счета. Невольно пришедшая мысль заставила криво усмехаться в темноту, все то время, пока он шёл до флигелька Курта, за которым под самодельным навесом и была припаркована машина. Интересно, что сказали бы в СД или абвере, узнай они там, что он, офицер вермахта ушел, оставив на столе в доме явных врагов и возможных диверсантов кучу документов, предназначенных лишь для внутреннего пользования. И хотя ничего особо важного в них не было, но опытный глаз и здесь мог бы найти немало интересного, и немало путей к вредительству. Ведь эта история про больного мальчишку могла вполне оказаться враньем. Или даже если не враньем, кто мешает пламенной патриотке совместить приятное с полезным, и воспользоваться его отсутствием, чтобы пошарить в документах? Ведь все, что во вред мерзким захватчикам есть благо, не так ли? Промозглый ветер швырнул в лицо дождевые капли и Аренберг невесело хмыкнул, только сейчас сообразив, что забыл надеть шинель. Привык к теплому французскому климату и совсем забыл, что осень-то не только календарная. Впрочем, вящая нелепость ситуации веселила его не меньше. Попытавшись представить, как выпучил бы глаза тот же Вебер, если бы ему предложили отправиться среди ночи за врачом для того, кто сутки назад намеревался тебя пристрелить, он едва не рассмеялся. А вот, кстати, зачем он, собственно, едет? Уже садясь в машину, и включив зажигание, под недовольное урчание медленно прогревающегося мотора Аренберг впервые задал себе этот вопрос. Почему? Ведь это нелепо! Ладно бы еще они мирно сосуществовали как хозяева и жилец, как он и надеялся поначалу. Но зачем помогать женщине, которая его ненавидит и не упускает случая оскорбить, и мальчишке, который пытался его убить? Почему он не рассмеялся в лицо Сантин и не заявил, что болезнь Жан-Поля и переживания его сестрицы - это лишь их забота? Аренберг не имел ни малейшего понятия, как ответить на эти вопросы. Помогать тому, кто тебя ненавидит - глупо. Тому, кто не только не оценит, но и не преминет вновь уязвить - глупо вдвойне. Ужасно глупо. Но… правильно. Немудреный вывод, но лучшего он и не знал. Хорошо ли, плохо ли. Какая разница. Это было правильно. В доме доктора было темно. Пришлось позвонить еще и, наконец, дверь ему открыла заспанная женщина средних лет в выцветшем горчичного цвета халате. Увидев на пороге офицера, она охнула, и, разом проснувшись, отступила назад, округлив глаза, и полуоткрыв рот от неожиданности и ужаса. - Извините за беспокойство, мадам. - Отто шагнул в прихожую. - Мне нужен доктор Барри. Женщина попятилась, поднося руку ко рту. Ну да, можно было представить, что происходило в ее голове. И то, что немец явился один, а не в сопровождении солдат, особой роли не играло. Аренберг вздохнул, и повторил как можно мягче, чуть ли не по слогам, чтобы до нее, наконец, дошло. - Мадам. Я понимаю, что уже поздно. Но мне нужен доктор, и я был бы вам весьма благодарен, если бы вы его позвали.
Аделин Бонне: совместно - И что, вот так, сразу – согласился? Молча встал и поехал? – Аделин постаралась, чтобы ее голос прозвучал как можно более нейтрально, но в нем все равно промелькнула нотка смущения. Хотя, Сантин вряд ли обратила на это внимание, потому что, разумеется, не имела понятия, чем закончился вчерашний разговор хозяйки с майором Аренбергом. А сама мадам Бонне по-прежнему отнюдь не горела желанием ее просветить. Особенно теперь, когда этот и без того малопонятный человек внезапно проявил по отношению к ней, а главное – к ее брату столь странное, из-за очевидного противоречия ожидаемой логике развития событий, благородство. В свете чего собственные вчерашние высказывания Аделин, если честно, уже нынешним утром припоминавшиеся ею с ощущением легкой неловкости – из-за излишней и, пожалуй, не совсем заслуженной именно майором Аренбергом резкости, вовсе превращались в нечто из разряда пустой патетики. Впрочем, возможно, именно этого он и добивается? В любой другой момент мысль о том, что она не одинока в своем тщеславии, спасительная для самолюбия и одновременно успокоительная для совести, скорее всего, гораздо больше заняла бы ее внимание. Но теперь Аделин была слишком опечалена, слишком оглушена свалившимися на нее проблемами. Потому почти не придала ей значения. В чем-то Сантин, выходит, права: уязвленное самолюбие – действительно мизерная цена, если этим можно заплатить за здоровье и благополучие Жижи… Спустя несколько минут кромешную тьму за окнами гостиной, располагавшейся как раз над портиком парадного крыльца, вновь разрезали длинные лучи света автомобильных фар, в которых отчетливо виднелись перпендикулярные струйки дождя, затем послышался и вновь умолк шум мотора, раздались резкие хлопки дверей. И вот, навстречу Аделин, которая к этому времени поспешила спуститься в небольшой холл на первом этаже, уже ступал доктор Барри. Следом за ним в дом вошел майор Аренберг. Но, едва взглянув в ее сторону и ничего не сказав, тотчас же пошел к себе в комнаты. Почему-то растерявшись от этого холодного и равнодушного взгляда, Аделин даже не успела его поблагодарить. Неловко. Однако – не бежать же за ним следом? Что касается доктора, то он, кажется, еще до сих пор не конца еще верил, что его действительно, всего-навсего, пригласили к пациенту. Поэтому Аделин пришлось дважды описать сложившуюся ситуацию, чтобы он, наконец, совершенно собрался и принял свой обычный деловой и несколько суховатый тон, весьма отличный от любезности его коллеги, иногда граничащей с подобострастием. Особенно, если речь шла о пациентах из обеспеченных и влиятельных в городке семейств, вроде Бонне. Внимательно выслушав Аделин, которая во второй раз за текущие сутки смогла описать все наблюдаемые у брата симптомы, а также их развитие, гораздо более толково и подробно, доктор Барри незамедлительно отправился в комнату больного, где обнаружилась и Сантин, как-то незаметно ускользнувшая туда из верхней гостиной, еще до приезда врача. Сидевшая на краю кровати, крепко держа за руки мечущегося в бреду мальчишку, с появлением хозяйки и месье Барри она, впрочем, тотчас встала и, почтительно поклонившись последнему, отошла в сторону, остановившись подле Аделин. И после они вместе – также второй раз за этот день – наблюдали производимые над Жижи манипуляции. Правда, не настолько дотошные, как в первый. Буквально через пару минут, лишь выслушав его легкие, доктор Барри убрал стетоскоп в карман и, обернувшись , удручённо покачал головой: - Боюсь, мне нечем вас обрадовать, мадам Бонне. Это определенно пневмония… - Но как же так, почему?! – перебила его Аделин. – Ведь мы выполняли все назначения. Доктор Матэн предполагал, что это поможет остановить развитие болезни и переход в более тяжелую стадию. - Что же, вероятно, его предположения не оправдались, - сдержанно ответил Барри, по лицу которого, тем не менее, пробежала едва заметная тень. – В любом случае, теперь это уже не важно. Ваш брат нуждается в интенсивном лечении, которое невозможно обеспечить в домашних условиях. Поэтому я настаиваю на госпитализации – и госпитализации немедленной! Лишь в том случае можно более-менее ручаться за благоприятный исход. - Но доктор Матэн говорил, что в этом нет никакой необходимости! Я ведь спрашивала! - Это было его решение. Меня же более интересует ваше – вы отвечаете за этого юношу. - О, разумеется, делайте все, как нужно, доктор! - Хорошо. В таком случае собирайте пока необходимые вещи, а я пойду, поговорю с майором Аренбергом, чтобы к вашему дому пропустили санитарную машину… Должен сказать, мадам Бонне, что вы весьма обязаны этому человеку. Что бы им, в конечном счете, ни двигало, – чуть слышно прибавил он, выходя из комнаты. А она только молча кивнула в ответ, опуская глаза. Лишь теперь впервые вдруг осознав еще один возможный смысл происходящего. В комнате немецкого офицера, куда Барри постучал спустя пару минут, было чертовски накурено. Позволив ему войти, Аренберг, сжимавший в зубах сигарету, жестом предложил присоединиться, доктор не отказался. Покурить, и верно, было теперь кстати. Вообще, довольно сдержанный и терпимый к чужим слабостям, он совершенно не выносил в людях самоуверенности, которая, к тому же, у некоторых - вроде этого клоуна, Матэна, маскирует недостаток компетенции. И ведь после, с разной степенью успешности подчищая за ним «хвосты», бывает практически невозможно ничего доказать ошарашенным родственникам… - А нехороши дела у мальчишки, - вместо долгих объяснений, произнес он, наконец, после нескольких молчаливых и глубоких затяжек, в очередной раз с усилием выдыхая табачный дым перед собой, и глядя на Аренберга. – Позарез надо в стационар. Но и там… я не уверен. Много времени потеряно. - Надо, значит, отвезем, - коротко отозвался офицер, стряхивая пепел в переполненную пепельницу. - Моя машина сойдет, или вызвать из больницы санитарную? - Нет, ваша не подойдет... А впрочем, - чуть замявшись, он продолжил, - возможно, так и действительно выйдет быстрее. Парень вполне поместится на заднем сиденье вместе со своей сестрой. А прежде мы вдвоем легко донесем его до машины... Он умолк и вновь взглянул на Аренберга, будто проверяя реакцию на свои слова. Доктор Барри никогда не участвовал в Сопротивлении. Когда-то простым солдатом чудом оставшись в живых при Сомме, он видел в своей жизни немало страшных вещей. И, кажется, ничего не боялся. За исключением тех кошмаров, которые до сих пор иногда подкидывала ночами память о пережитых в тех заполненных жидкой грязью вперемешку с мертвецами и теми, кто вот-вот ими станет, окопах, животном ужасе и отчаянии. Все это давно прошло. Но, видимо, что-то навсегда в нем сломало. Потому, когда началась новая война, даже после оккупации Франции, доктор предпочитал оставаться среди молчаливого большинства. Среди тех, кто до последнего стараются делать вид, что ничего особенного нынче не происходит. Делай свое дело и не высовывайся. Таков был его девиз. Потому и сейчас, едва разобравшись, наконец, в ситуации, он первым делом пообещал себе просто оказать пациенту помощь и более ни во что не вмешиваться. Однако сдержать это обещание оказалось труднее, чем можно было представить. - Разумеется, если это вас не слишком затруднит, господин майор, - сказал он, продолжая изучать лицо немецкого офицера со странным, почти научным любопытством. - Мальчишка весит от силы килограмм сорок пять. Невелико затруднение, - сухо произнес Аренберг, глубоко затянулся, и, уже вставая, ткнул недокуренную сигарету в пепельницу, в горку таких же окурков. От резкого тычка “бычок” согнулся пополам, испуская последнюю, почти жалобную тоненькую струйку дыма. Действительно ли он понял фразу доктора настолько буквально, или намеренно не желал вдаваться в подробности и утолять любопытство эскулапа - понять было невозможно. Офицер, тем временем, сгреб со стола полупустую пачку, и зажигалку, и продолжил, рассовывая их по карманам френча. - При всем уважении, доктор, не в вашем возрасте тащить кого-либо по лестнице, без носилок, да еще и в паре с кем-нибудь, рискуя свалиться при неверной координации шагов. Поедемте вместе, переднее сиденье свободно. После я доставлю вас домой. Направившись к выходу, у самой двери он остановился, чтобы подождать врача. И, уже открывая ее, спросил, наконец: - Пневмония? Нетрудно было догадаться, в общем-то, что именно с жаром и кашлем могло повлечь за собой такую серьезность медика. - При аускультации я совершенно не услышал нижней доли его правого легкого, - кивнув, зачем-то добавил он, верно, находясь под впечатлением от мгновенного, без раздумий, решения немца помогать. Словно бы тот был его коллегой-врачом, или хотя бы имел настолько развернутое представление об анатомии, чтобы понимать, о чем именно идет речь. Сунув, также почти не глядя, свой окурок в тяжелую стеклянную пепельницу, доктор поднялся следом за Аренбергом и первым вышел в темный коридор.
Отто фон Аренберг: Совместно В спальне наверху, царило странно знакомое ему настроение. Паника под маской сдержанности в слабом понимании того, что страхом делу не поможешь. Но все равно оно чувствовалось отовсюду, словно бы самый воздух тут был отравлен тревогой. Жан-Поль в полузабытьи метался по подушке, Сантин с угрюмым видом разворачивала большой клетчатый плед. Разумная мера, раз уж приходится вытаскивать пылающего в жару мальчишку на осенний холод, пусть даже это всего лишь несколько метров от двери до машины. Только вот, похоже, так скоро ни Сантин, ни мадам Бонне их тут не ждали. А его самого, судя по всему, не ждали и вовсе. Во всяком случае, огромные, почти черные глаза на бледном лице Аделин, выражали все, что угодно, кроме спокойствия, обычного в случае появления кого-либо, чье пришествие предсказуемо и ожидаемо. Аренберг коротко кивнул, пройдя мимо нее, поглядел на мальчишку, и покачал головой. - Его прохватит в машине, там ощутимо сквозит. Укутайте покрепче. - В машине? А разве она уже здесь, так быстро? Странно, я ничего не слышала! Вскочив со стула, Аделин рванулась было к окну, желая выглянуть наружу, но доктор, слегка прихватив за плечо, мягко удержал ее на месте, одновременно поясняя, что майор Аренберг только что любезно согласился лично отвезти Жан-Поля в госпиталь в своем служебном автомобиле. – Я не понимаю – зачем? – красноречивое молчание в ответ, заставило молодую женщину ощутить, как к лицу одно мгновение приливает краска. – Точнее, я имею в виду… будет ли это удобно? Мне не хотелось бы вас обременять, майор, - она повернулась к Аренбергу, устремляя на него смущенный и вопросительный взгляд. Но тут же, вздрогнув, отвела его в сторону и осеклась от внезапного окрика Сантин, которая до того молча копошилась подле Жижи, а тут вдруг вскинулась и, привычно подбочениваясь, неожиданно уверенно вступила в общий господский разговор: - А я вам вот, что скажу: удобно… неудобно! Какая разница, мадам?! Не до китайских нам здесь нынче церемоний! Предлагают помочь, значит, надо поблагодарить и согласиться, а не философию разводить! Лучше б вещи пока необходимые упаковали, какие с собой нужно будет взять, пока мы тут мальчика переоденем! - Да благодарна я, боже мой! Разумеется, благодарна! – воскликнула Аделин, голос которой отчетливо прозвенел отчаянием. Чувствуя себя не в силах ничего более объяснять, она лишь махнула рукой и почти выбежала прочь из комнаты, направляясь в чулан, где, вместе с другими ненужными большую часть времени вещами, постоянно хранились также дорожные сумки и саквояжи. Там, извлекая с верхней полки нужную сумку, она впервые за весь этот бесконечный день, позволила себе ненадолго дать волю обуревавшим душу эмоциям. Плакала, впрочем, уже не столько от волнения и страха за брата, сколько от собственной обиды и унижения. Абсолютно беззвучно, чтобы никто – а особенно сам этот чертов немец, ни о чем не догадался и не услышал. Да что же это такое? Что же он за человек такой, почему рядом с ним она постоянно либо говорит какую-то чушь, либо ведет себя, словно последняя дура?! Простояв в чулане, вот так, в слезах, в общей сложности, должно быть, не более пяти минут, Аделин в очередной раз неимоверным усилием воли взяла себя в руки. После чего, так же бесшумно высморкалась, аккуратно, чтобы не смазать тушь, промокнула другим краем платка влажные ресницы и, глубоко вздохнув, покинула свое кратковременное убежище. В спальне Жижи, тем временем, уже вовсю шли сборы. Организовав себе в помощь без лишнего смущения сразу обоих мужчин – и немца, и француза, один из которых – доктор Барри, поддерживал больного юношу за плечи в сидячем положении, а другой, майор Аренберг, по необходимости, подавал нужные предметы его гардероба, пиккардийка довольно ловко одела Жан-Поля, пребывающего почти что в беспамятстве. И теперь уже доставала из комода стопки белья, носки, рубашки – в общем, все, что, как ей представлялось, может понадобиться во время пребывания в больнице. Так что Аделин осталось лишь молча вручить ей в руки принесенный с собой большой гобеленовый кофр, с которым сама она до войны, бывало, любила путешествовать на юг, в Ниццу. После чего, сложив перед собой ладони, словно провинившаяся школьница, мадам Бонне снова стала возле стены, наблюдая за тем, как пиккардийка споро и умело складывает вещи ее брата, особенно остро ощущая собственную никчемность на фоне этой бурной деятельности. Оно, и в самом деле, выходило так, что делом здесь заняты все, кроме нее. Впрочем, нет. Майор Аренберг тоже был ничем не занят. Ожидая окончания вселенских хлопот, он просто стоял неподалеку, поигрывая зажатой в руке зажигалкой. И Аделин, все не решавшейся взглянуть в его сторону, почему-то казалось, что он исподволь за нею наблюдает. Надо было отдать должное Сантин. Она на удивление споро покончила со всеми сборами. Жан-Поль был одет, вещи собраны, и пикардийка при помощи доктора довольно сноровисто закутала его в толстый плед. Мадам Бонне выглядела не столько перепуганной или возмущенной, сколько потерянной. То холодное отстранение и враждебность, с которыми она обычно держалась, и по-обязанности, строгий облик матери сына-подростка, который, казалось, намертво прилип к ней, растаяли без следа. Впервые Аренберг подумал о том, что она еще совсем молода. И... красива. Тонкие черты лица, темные глаза, которые сейчас выглядели совсем огромными на бледном от волнения лице... она казалась сейчас хрупкой, как статуэтка из богемского стекла, и походила на те лица в старинных гравюрах, которые, будучи набросанными тонкими штрихами, смотрелись полупрозрачными, позволяя воображению дорисовать то, чего художник не пожелал обозначить. В ее облике тоже была какая-то незавершенность. Чего-то определенно не хватало, чтобы придать этой точеной, стройной женщине ореол истинной красоты и женственности. Неожиданно, Аренберг поймал себя на том, что пытается представить, как эта строгая, тщательно одетая, ухоженная, но по-враждебному сдержанная мадам Бонне ведет себя в постели, в объятиях мужа? Интересно, может ли это застывшее то в тревоге, то во враждебности тонкое, отрешенное лицо светиться нежностью или страстью? И как оно выглядит тогда? Невольно скользнув взглядом по ее фигуре, майор сжал губы, мысленно себя одернув себя. И вправду, безделье до добра не доводит - стоило хоть пару минут постоять в стороне, не принимая ни в чем участия, как в голову полезла всякая дичь. Нет, надо все же высыпаться, хоть иногда. Когда на смену тупой усталости приходят этакие скачки мыслей в разные стороны, это похоже уже на полную утрату всякого контроля над ними. К счастью, долго стоять без дела не пришлось. Сантин как раз закончила укутывать подростка, и доктор явно попытался приподнять его сам. Аренберг отлип от стены, сунул зажигалку в карман, и спокойно отстранив доктора, сам поднял Жан-Поля с кровати. Как он и ожидал, парень оказался не слишком тяжелым, единственным неудобством было то, что, находясь в полузабытьи, он то и дело порывался дернуться. Впрочем, это было даже неплохо. Аренберг не раз замечал странную особенность - человек в сознании, если тащишь его на руках - кажется легче, чем другой, такой же массы, но в полном бесчувствии. А тело мертвеца и вовсе, кажется, тяжелеет почти вдвое практически моментально после того, как останавливается сердце. Почему? Он не имел ни малейшего понятия. Сантин сноровисто распахнула дверь, и пошла вперед. Лишенный возможности смотреть себе под ноги, Аренберг ориентировался лишь на ее движения, и звук шагов, пытаясь понять, сколько еще под ним ступенек. Повезло, он даже не споткнулся. Короткий коридор первого этажа, входная дверь... Снаружи все еще лил дождь. Машинально подавшись вперед и вправо, он прижал голову мальчишки к своему плечу, чтобы запрокинутое лицо не заливало дождем. Снова вспомнил, что так и не озаботился надеть шинель, впрочем, за несколько метров до машины плотная ткань френча явно не рисковала промокнуть. Доктор, протиснувшись вперед, и, по-видимому совершенно освоившись в непонятной ситуации, распахнул заднюю дверь, благо офицер и не подумал запирать машину. - Залезайте, - Аренберг оглянулся на Аделин, следовавшую за ними с еще более потерянным видом, чем наверху. Будь ситуация другой, его бы позабавила вопиющая ирония ситуации - кто мог бы представить, что гордая патриотка по собственной воле сядет в "хорьх", да еще без прочувствованных речей, что сей "хорьх" не имеет права попирать своими насквозь пронемеченными покрышками, дороги Франции! Сейчас он об этом даже не вспомнил. Дождался лиш , пока она усядется, и кое-как, не без помощи доктора, попридержавшего ноги парня, устроил того полулежа на заднем сиденьи в объятиях сестры. Дальнейшее пошло быстро. Доктор сел впереди, Аренберг занял обычное место Курта, "хорьх" недовольно зарычал, но вырулил-таки со двора, и помчался по улице, разрезая фарами пронизанную струями дождя темноту. Не доезжая двух кварталов до больницы, под единственным на эту часть улицы зажженным фонарем, обнаружился пост. Заслышав звук мотора, на дорогу выскочили двое солдат, нацеливая в приближающуюся машину стволы автоматов, с обеих сторон показалось еще несколько человек с оружием наперевес - опознать черный автомобиль в темноте за слепящим светом фар было делом невозможным. Аренберг слегка сбросил скорость, въезжая в круг света от фонаря, и пригасил фары, позволяя постовым разглядеть "хорьх". Надо отдать солдатам должное, едва узнав машину, они немедленно освободили дорогу. Проезжая мимо, офицер отметил про себя, что караулы надо подтянуть. Мало ли кто там едет в его машине, они все равно обязаны ее остановить и убедиться, кто за рулем, и кто в салоне. Ведь угнать ее и воспользоваться как пропуском ничего не стоит. Малэнская больница представляла собой длинное приземистое двухэтажное здание, с двумя загнутыми на манер крабовых клешней флигелями по краям. Аренберг подъехал к освещенному одинокой, качавшейся на шнуре лампочкой, крыльцу приемного покоя, и заглушил мотор. - Доктор.. Барри кивнул, и вышел, захлопнув дверь. Странно нахохлившись под дождем, он взбежал на крыльцо и скрылся из виду. Аренберг взглянул в зеркало заднего вида, впервые за всю дорогу. Освещенное тусклым отсветом с крыльца, бледное лицо женщине на заднем сиденьи казалось призрачным. На мгновение их глаза встретились в зеркале, словно почувствовав его взгляд, она тоже посмотрела вперед. Не в силах справиться со странным ощущением неловкости, Аренберг отвернулся от зеркала. Откуда оно взялась, и почему, только Бог знает. Зато совершенно очевидно было другое: соотечественники станут весьма косо смотреть на мадам Бонне, если узнают, кто привез ее в госпиталь. Доктор Барри не в счет, у медиков поневоле шире взгляд на вещи, чем у других людей. И если бы еще за рулем был Курт... Кстати, а почему он и правда, привез их сам? Почему не отправил Мейера? Ведь это было бы самое оптимальное - и долг приличия соблюден, и какая-никакая, а все же учтивость, но при этом... Так почему же сам? Ведь и тогда, в доме, ему даже в голову не пришло поручить всю эту возню своему денщику. Почему? Из позерского желания утереть нос спесивой даме, показав себя этаким благородным рыцарем, что отвечает добром на оскорбления? Но не было такого желания, собственно и не подумал об этом даже! Тогда почему? Он не знал. Но знал, что "светить" собственное участие в этом деле совершенно не следует. Поэтому попросту покинул салон автомобиля и зашел за бортик крыльца, туда, где сгущалась темнота. Не прошло и минуты, как в дверях появился доктор, возглавляющий процессию из двух санитаров с носилками. Носилки скатили к машине, открыли дверь, сноровисто переложили на них Жан-Поля, и повезли обратно внутрь. Туда же направилась и Аделин, казалось враз похудевшая и еще более истончившаяся от усталости и переживаний. Доктор пошел следом. Аренберг вышел из своего укрытия, переставил машину задом к стене больницы, слева от крыльца, едва не наехав задними колесами на узкую полоску земли, на которой тщательно обстриженной стенкой был высажен какой-то низкорослый кустарник, опустил стекло, и извлек из кармана пачку сигарет, устраиваясь поудобнее, и готовясь к долгому ожиданию.
Аделин Бонне: При внешнем тщедушии, мальчишка Леблон оказался неожиданно тяжелым. Или, может, он, в самом деле, несколько переоценил свои силы, попытавшись его поднять. Как бы там ни было, доктор не стал возражать, когда немец, заметивший его затруднение, решил сам отнести брата мадам Бонне к машине. Кивнув в знак благодарности, он просто отступил в сторону, давая майору дорогу, а Сантин, тоже смотревшая на него с одобрением, даже услужливо распахнула дверь, выпуская прочь из комнаты. Аделин, тем временем, молча следила за развернувшимися перед ней маневрами, не зная, что думать, и что говорить. С одной стороны, поведение Аренберга было совершенно естественным для воспитанного человека. Для нормального мужчины, для христианина, в конце концов. Однако и она, и Сантин, прекрасно знали, что заботился майор сейчас не просто о некоем абстрактном ближнем. А о том, кто совсем недавно сам хотел его смерти. Хоть и годился ему по возрасту в сыновья… Только вот пиккардийку это, кажется, ничуть не смущало: складывалось впечатление, что она уже и думать забыла обо всем, что случилось в доме прошлой ночью. А вот у Аделин, ко всем ее и без того многочисленным заботам, неожиданно прибавилась еще одна: в мучительных попытках понять мотивы этого человека, она раз за разом словно бы натыкалась на какую-то глухую стену. И потому майор Аренберг все более занимал ее мысли. Это смущало. Точнее, наводило смятение на ее душу, усугублявшееся ощущением вины за то, что она вообще думает об этом теперь, когда так болен Жижи и, казалось бы, никто, кроме него не должен ее волновать. Но вместо этого, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться на высоких каблуках на влажной, мощеной немного неровной камнем дорожке, усыпанной к тому же размокшими под дождем палыми листьями, она размышляет о том, почему майор Аренберг так неожиданно легко несет его на руках к своему автомобилю. При том, что совсем не выглядит в повседневной жизни силачом… Недовольно мотнув головой, мадам Бонне едва заметно нахмурила брови и подняла повыше воротник плаща, защищаясь от попадавших на открытую часть шеи холодных капель. Словно ощутив на своей спине ее взгляд, Аренберг, тем временем, обернулся, коротко и отрывисто предложив ей садиться на заднее сиденье «хорьха». Кивнув, Аделин без лишних слов нырнула в просторное, пахнущее бензином, вперемешку с осенней сыростью, кожей и совсем немного – мужским одеколоном, нутро салона. Устроившись на холодном сиденье, она тут же стала помогать удобнее уложить туго запеленатого в плед, словно младенец, Жан-Поля, который не слишком осознавал происходящее, поэтому что-то глухо и недовольно бормотал. В какой-то момент Аренберг, склонившись, неожиданно заглянул в открытую дверь. Аделин же в этот момент в очередной раз подалась к ней, стремясь максимально удобно устроить ноги Жижи на явно коротком для него заднем автомобильном диване. И от этого их лица внезапно оказались совсем близко, а взгляды встретились – на краткий миг, за который майор успел спокойно спросить, могут ли они отправляться, а она – так же спокойно ответить, что да. И почувствовать, как сердце при этом совершило в груди какой-то странный невообразимый кульбит… Потом они в полной тишине ехали по городу, центр которого в прежние времена, помнится, был неплохо освещен. Теперь же, возможно, по причине повсеместного комендантского часа, после которого вроде бы никому и не положено выходить из дома, фонари горели даже не через один, а существенно реже. Потому улицы, такие знакомые и привычные днем, казались чужими и даже опасными, когда призрачный свет фар «хорьха» в очередной раз выдергивал из кромешной темноты то растущее вдоль дороги дерево, то кустарники, смотревшиеся мрачными, потусторонними тенями, тянущими к путникам в немом призыве свои черные, наполовину оголенные уже ветви. Небольшая, освещенная качающимся на ветру фонарем площадка перед дверями больницы, куда доктор зашел первым, чтобы позвать помощников, спустя всего пару минут после этого наполнилась людьми в белых халатах. То были санитары с каталкой, наружу из здания выглянул кто-то из медицинских сестер. Следом – дежурный доктор Дельпи, который тоже пришел, покурить и разведать обстановку. И теперь с любопытством рассматривал длинный черный немецкий автомобиль, мысленно гадая о причинах, по которым он здесь находится. Пояснения коллеги Барри о том, что герр комендант оккупационных войск любезно решил помочь своей квартирной хозяйке, предоставив служебную машину, чтобы отвезти в госпиталь ее больного брата, казались какими-то странными. Однако выяснять подробности теперь было явно некстати. Впрочем, после того, как только что доставленного пациента увезли в здание, а следом из недр «хорьха» показались вначале стройные ножки в туфлях на высоком каблуке, а затем – и вся остальная, высокая и тонкая женская фигура, облаченная в темно-серый элегантный тренч, необходимость в дополнительных пояснениях отпала сама собой. «Супруга местного фабриканта, владельца кирпичного завода в пригороде… как бишь его… Бонне? Крайне интересно…» Заметив, что женщина тоже его видит, Дельпи приветственно поклонился, забросил куда-то за порог окурок и быстро скрылся в здании. А Аделин, также быстро и рассеянно кивнув ему в ответ, еще ненадолго замешкалась у автомобиля, в котором забыла сумочку. Затем, выпрямившись, она вновь стала оглядываться по сторонам, ища Аренберга. Почему-то показалось, что он тоже собирался пойти вместе с ними. Однако майор, видимо, уже успел куда-то отойти. И потому, поправив плащ, она быстро побежала вверх по ступенькам. Внутри здания госпиталя, доброжелательная медсестра на посту вначале длинного узкого коридора жестом указала ей, куда пройти. Еще через минуту Аделин зашла в палату, где Жижи уже успели переложить с каталки на кровать. Вокруг него суетились еще две медицинских сестры. Одна брала на анализ кровь, другая разворачивала возле кровати систему подачи кислорода. Доктор Барри что-то тихо пояснял коллеге – тому самому, которого Аделин увидела некоторое время назад. Тот сосредоточенно кивал. Не решаясь мешать, молодая женщина замерла в дверях, крепко сжимая ручки своего ридикюля и глядя на брата. На больничной кровати, посреди всей этой происходящей вокруг него суеты, Жан-Поль выглядел особенно жалким и несчастным, совсем еще ребенком. При виде его осунувшегося лица и худой, длинной мальчишеской шеи, выглядывавшей в распахнутом вороте пижамы, к горлу Аделин вновь подступил комок, а перед глазами опять все задрожало и поплыло. - Мадам? – тихий оклик Барри заставил ее вздрогнуть. Быстро смахнув с ресниц набежавшие слезы, она вопросительно повернулась к нему. - Да, что? Я вам нужна, доктор? Что нужно сделать, говорите, я слушаю? - Именно, душа моя. Послушаете – и сделаете, как я вам скажу, договорились? – оставив коллегу, которому, видимо, уже дал все необходимые сведения, пожилой эскулап подошел к ней и, мягко взяв за плечо, увлек за собой в коридор. – Пойдемте, не будем здесь мешать. - Но… я не понимаю? – беспомощно оглядываясь на Жижи, она нехотя пошла за доктором. - Пойдемте-пойдемте! – он был неумолим. – Мадам… Аделин, вы позволите, я буду вас так называть? – она кивнула. – Аделин, вы сделали для своего брата все, что могли. И даже больше. Теперь предоставьте эту возможность нам. Поверьте, мы с доктором Дельпи приложим все возможные усилия. А вам теперь лучше отправиться домой и немного отдохнуть. Не хватало еще, чтобы следом за братом заболели и вы! - Я никуда не поеду! Это невозможно… Пустите, я должна остаться! – в голосе Аделин послышались нотки возмущения и истерики. - Все. Возможно, - раздельно произнес Барри. – Говорю же: в вашем присутствии здесь нет более нужды. К тому же, вы только что пообещали сделать то, что я скажу. Так что это мой приказ… Ну-ну, дитя! Не нужно так реагировать! Все будет хорошо. Давайте-ка, я вас провожу, вы немного поспите, а утром вновь приедете сюда? С этими словами он повел ее на выход, крепко держа за руку, точно маленькую девочку. Дождь на улице в очередной раз затих, и теперь было слышно лишь, как мерно поскрипывает, качаясь на ночном ветру, лампа над порогом. Подведя Аделин к машине, доктор Барри открыл переднюю дверь с пассажирской стороны и обратился к сидящему внутри Аренбергу: - Спасибо, что дождались, майор. Благодарю вас еще раз за помощь: нынче вы сделали доброе дело, - он улыбнулся и поднял руку в знак того, что не примет никаких уверений в обратном. – Впрочем, если уж вы настаиваете, что ничего не сделали, то не грех будет просить у вас еще одно одолжение: отвезите домой эту даму. Только, умоляю, не торопитесь!
Отто фон Аренберг: Аренберг щелчком отбросил окурок, когда открылась дверь, и выжидающе взглянул направо, но к его удивлению, доктор не стал садиться в машину сам, а усадил на сиденье… Мадам Бонне. Наверное, в другое время он бы усмехнулся вопиющей иронии, снова и снова сталкивающей его с этой женщиной, но сейчас, после двух практически бессонных ночей, после совершенного сумасшествия на службе, был настолько измотан, что не хотелось даже удивляться. И иронизировать тоже. Вместо этого, он лишь кивнул доктору, подождал, пока молодая женщина устроится на сиденье, и повернул ключ в замке зажигания, заводя машину. Мотор еще не успел остыть, и завелся без обычных чихов, которые, случается, издавал иногда под дождем. Машина тронулась с места и неторопливо вырулила обратно на подъездную дорожку. Странное дело, он совершенно не чувствовал в себе никакой скованности, или напряжения. Может, слишком устал? Или очевидная невозможность происходящего, которое, тем не менее, почему-то происходило - была настолько за гранью понимания, что можно уже было не напрягаться, пытаясь ее осмыслить, а попросту расслабиться и поплыть по течению? Он и сам не знал. Просто неторопливо вел машину сквозь хлесткие струи все усиливавшегося ливня. Глухо стучали дворники, в приоткрытое окно тянуло запахом мокрой земли, смешиваясь с горьковатым ароматом терпких духов. Духи… “Странно, - отстраненно думалось ему. - А ведь у нее не было времени на сборы”. Тут же почему-то пришло в голову, что он никогда не видел ее одетой небрежно, или хотя бы свободно, по-домашнему. Даже когда она проводила весь день дома безвылазно - всегда строго и элегантно, и даже слегка подкрашена, несмотря на то, что дома не было мужа. Выходит, не для какого-то мужчины, и не напоказ, а по собственной сути. Совершенно самодостаточное существо, и, вместе с тем… Аренберг мельком взглянул на Аделин, рассматривающую бегущие по черноте за стеклом струи дождя. Нет. Не совсем самодостаточное. Он чувствовал ее напряжение, как нечто физически ощутимое, повисшее в воздухе. Вместе с тем, чувствовал что и она устала, устала так, что, наверное, уже почти ничего не воспринимает. Подивился тому, что не испытывает к ней ни досады, ни злости, ни даже жалости. Какое-то странное, бесконечно усталое и безнадежное, но явственное ощущение чего-то общего. Словно у двоих, потерпевших кораблекрушение, и давно уже смирившихся с мыслью о том, что на утлой лодке в океане их никто никогда не найдет, и незачем ни отчаиваться, ни торопиться, ни даже говорить. Какой смысл? Он нащупал в кармане пачку сигарет, в которой оставалось меньше четверти, не снимая второй руки с рулевого колеса, привычным жестом открыл коробку о собственное плечо, с силой проведя верхним краем пачки сверху вниз, и молча протянул ей, не глядя поначалу. И лишь когда она шевельнулась в ответ на его жест - бросил быстрый взгляд, зацепившийся, однако, за ее глаза, казавшиеся такими огромными на враз осунувшемся лице.
полная версия страницы