Форум » Постскриптум » Un amour, une vie » Ответить
Un amour, une vie
Аделин Бонне: Время - осень 1942 года. Место - Франция, Лотарингия. Город Малэн. Участники - Аделин Бонне, Отто-Георг фон Аренберг
Ответов - 45, стр:
1 2 3 All
Аделин Бонне: - Неужели ты и вправду позволишь проклятым бошам так с нами поступить, Аделин? Почему?! Оторвавшись от вязания, мадам Бонне тяжело вздохнула и с укоризной посмотрела на младшего брата, который с сердитым видом вышагивал перед ней по комнате, то и дело удрученно ероша на затылке основательно отросшие за лето светло-русые волосы. - Ты задаешь мне этот вопрос в четвертый раз за последние полчаса. Я устала объяснять. И вообще очень устала, - сказанные негромким голосом, слова эти, тем не менее, несли в себе тот оттенок интонации, по которому каждый, кто хорошо знал Аделин, мог догадаться, что ее действительно лучше оставить в покое. Однако юноша был слишком разгорячен и раздосадован, чтобы это заметить: - Но как же так? Это ведь они, они убили нашего Антуана! Это ведь против них сейчас сражается Анри! А мы… выходит, вместо того, чтобы сопротивляться, вот так, запросто, отдадим им наш дом? - Да. Именно так мы и поступим, Жижи… - Я же просил тебя не называть меня этим дурацким именем, словно мне все еще три года и ты кормишь меня кашкой с ложечки! Меня зовут Жан-Поль! И я уже взрослый! - В самом деле? Тогда и веди себя соответственно! – отрезала Аделин все тем же спокойным тоном, после чего окончательно отложила в сторону спицы и пряжу вместе с начатой лишь прошлым вечером спинкой будущей новой кофточки. По всему выходило, что сегодня ей так и не дадут ее закончить. Вначале Сантин с ее причитаниями и вздохами, теперь Жижи… будто сговорились, в самом деле! Будто бы не об их благополучии прежде всего печется она, Аделин, делая возможное и невозможное ради того, чтобы у них даже в нынешние трудные времена было все самое необходимое! А дом… ну что же, его жаль. Но ведь это всего лишь стены, мебель, шторы. И их можно будет поменять, выкинуть, наконец, сжечь… но после. Когда закончится война. А теперь нужно просто сохранить самое важное. И речь, уж, конечно, не о столах и стульях. Даже не о доме, который перестал быть таковым для Аделин еще в мае позапрошлого года. Когда на порог его ступили… нет, не нацисты. А всего лишь местный почтальон, который и принес страшную весть о том, что лейтенант Антуан Леблон пал смертью храбрых в полях сражений где-то на франко-бельгийской границе. Именно с того дня этот дом стал для нее будто чужим. Именно с того дня – а даже не после утраты обоих родителей, в сердце навеки поселился, вместе с ненавистью, холодный липкий страх потери. Аделин было пятнадцать, когда, произведя на свет младшего сына, умерла ее мать. Еще через полтора года от туберкулеза, следствие пережитых в Первую мировую газовых атак, скончался ее отец, оставив на руках семнадцатилетней девушки двух младших братьев, один из которых едва научился ходить, а второй, тринадцатилетний Антуан, бредил карьерой офицера – странная мечта для сына скромного фермера. Но она осуществилась. Благодаря Аделин, которая всего через год сумела сделать головокружительную, по местным меркам, конечно, партию, сделавшись женой владельца единственного на всю округу небольшого завода по производству кирпича. В то время Анри Бонне было уже за тридцать. Но в юную продавщицу табачной лавки, в которую однажды заглянул, чтобы пополнить свой запас кубинских сигар, он влюбился как безрассудный мальчишка. Они поженились через полтора месяца. Своего супруга новоиспеченная мадам Бонне не любила. Но уважала и была безмерно признательна ему за ту жизнь, что Анри дал ей и братьям, которые с того же дня стали жить вместе с ними в большом по здешним понятиям особняке на Рю де ла Гар. Том самом, который согласно предписанию, врученному хозяйке двумя немецкими военными, явившимися нынче утром, мадам Бонне надлежало покинуть не позднее полудня следующего дня, взяв с собой лишь необходимые личные вещи. Так как сам дом немецкое командование реквизирует для нужд Рейха. В чем именно заключались пресловутые нужды было, впрочем, не трудно догадаться. Три дня назад в городе начали расквартировывать гарнизон оккупационных войск. А офицерам необходимо отдельное жилье… Узнав об этом, Аделин почти не удивилась – ее особняк был одним из лучших в Малэне. И, как уже было сказано, не слишком расстроилась: в конце концов, у нее был еще старый дом отца на ферме, что в двух километрах от городка. Старый и полуразвалившийся, но он уж точно никому не понадобится. Поэтому в течение всего сегодняшнего дня она методично и без лишних эмоций упаковывала все, что может им там пригодиться. А после еще договорилась с месье Жаки, соседом, что тот предоставит им свой старенький грузовичок, чтобы можно было перевезти вещи. Все это происходило под беспрестанные причитания Сантин, шумной, полной и далеко уже немолодой но, несмотря на это, все еще довольно шустрой и проворной пикардийки. Она служила в доме Бонне последние лет тридцать пять поварихой и экономкой, не допуская сюда никаких других слуг, выживая их обыкновенно в считанные дни после очередной отчаянной попытки хозяев нанять кого-нибудь ей в помощь. Так вот для Сантин, в отличие от мадам Бонне, необходимость оставить дом, которому служила верой и правдой, будучи словно кошка, даже более привязанной именно к нему, а не к обитающим в нем людям, была истинной трагедией. И вместе с юным Жан-Полем они сумели довести Аделин сегодня до свойственного ей, также по причине общего спокойствия, состояния тихого бешенства. Которое, впрочем, усилиями младшего брата, все еще продолжающего допытываться, зачем она согласилась отдать их дом немцам, грозило вот-вот перерасти во вполне себе явное… - Если ты взрослый человек, Жан-Поль, то должен понимать, что иногда выбирать приходится не между плохим и хорошим, а между плохим и очень плохим. Сейчас как раз последний случай. Но если мы отступаем, это еще не означает, что мы сдались. Я ненавижу немцев так же, как и ты. И никогда не прощу им Антуана. Но сейчас я должна заботиться прежде всего о тебе. И о Сантин, конечно. Так что прекрати эти бессмысленные терзания и иди спать. Поздно. Поднявшись с дивана, она подошла к юноше и, привычным жестом пригладив его торчащие во все стороны вихры, поцеловала в затылок. После чего медленно побрела в спальню, даже не думая о том, что вот-вот проведет в ней последнюю ночь… А наутро, все началось опять. Стенания Сантин, сердитое сопение и гневные взгляды Жижи во время завтрака… Сколько же раз за это время она посмотрела на часы, не в силах дождаться одиннадцати, когда месье Жаки обещал подъехать и помочь с погрузкой вещей! От вязания, которое всегда помогало Аделин справиться с раздражением, а еще служило неплохой «ширмой», давая возможность отгородиться, когда нужно, от окружающего мира, ее отвлек приближающийся грохот мотоциклетных моторов и последовавший вскоре возглас брата, который все это время не отлипал от окон: - Приехали! Смотри, Аделин! Это, наверное, тот самый фашист, что собирается жить в нашем доме! Ненавижу его! Как же я его ненавижу! - Тихо! – подойдя к окну и остановившись за спиной у Жижи, мадам Бонне положила руку на плечо юноши и выглянула наружу, не отодвигая занавески. Возле порога, и в самом деле, остановился целый кортеж: мотоцикл с коляской, грузовик с каким-то скарбом и черный «хорьх», в котором пока с трудом, но можно было разглядеть на заднем сиденье человека в офицерской фуражке. - Мадам, мадам, да что же это! Почему они так рано?! Сказано ведь, что до полудня мы можем оставаться, а еще нет и одиннадцати! А как же наши вещи? – с этими словами в комнату влетела красная, как томат, Сантин, которой последнее время нелегко давались подъемы по крутой лестнице, ведущей с первого этажа на второй, где и находилась гостиная. - Часом раньше, часом позже… какая разница? Прекрати кричать. Мы уедем вовремя. Не думаю, что нас станут гнать отсюда взашей… Жан-Поль, ты сейчас же сбегаешь к месье Жаки и попросишь его подъехать пораньше. А мы с Сантин пока спустимся вниз… Я хочу посмотреть в глаза этому немцу. Пусть не смеет думать, что мы его боимся!
Отто фон Аренберг: "О Франция, любовь... Твоим полям я душу всю отдам. Какой простор и синь И золото хлебов..." Аренберг не мог выбросить из головы, крутившиеся в ней строчки, да, собственно, не так уж хотелось. Колонна спускалась по дороге со склона холма, и вокруг действительно раскинулись поля, окаймленные подернутыми золотым пологом рощами. А небо было синим-синим, и таким глубоким, что в нем можно было утонуть не хуже, чем в море. После Польши и Фландрии Франция казалась благословенным раем, мирным и прекрасным. Даже несмотря на тщательно замаскированную, а кое-где и открытую ненависть в глазах французов, предписание по возможности соблюдать взаимную корректность обеспечивало жизнь настолько спокойную. насколько это было вообще возможно в такие времена. А еще во Франции всегда находилось и хорошее вино, и красивые женщины, и просторы, ласкающие глаз. Вдали показался городок, прятавшийся между двумя рощами, и видимый пока лишь по изящной, потемневшей от времени колокольне местной церкви - даже издалека впечатляющей четкой соразмерностью линий классической готической постройки. Здесь будет спокойно... Собственно, только этого ему и хотелось. Аренберг был не менее других предан своей стране, но не разделял того искреннего или же наигранного фанатизма большинства офицеров, уже давно усвоивших, что карьеру быстрее и легче всех делают в СС, и те, кто выслуживается более рьяно, и громче других кричит "Хайль". Выслуживаться ему было ни к чему, а вот за подобное расхождение во мнениях можно было вполне загреметь в гестапо. Поэтому "ссылку" в Лотарингию он воспринял чуть ли не с благодарностью, о чем, впрочем, тоже умолчал. - Поймите, друг мой, мне крайне неловко! Отправлять в это захолустье офицера вашего ранга - это расточительность, я понимаю, - нервно перебирая рассыпанные по столу карты, говорил в Париже Генрих Вебер - штандартенфюрер СС, занимавший к тому же должность регирунгсрата гестапо во Франции. - Но что поделать, у нас сейчас всего три переводчика, и те загружены работой. А вы прекрасно говорите по-французски, и легко со всем справитесь, я уверен. - Не сомневайтесь, герр Вебер. Все будет исполнено, - ответил ему тогда Аренберг, скрывая улыбку. Еще бы. С Вебером он приятельствовал, и наедине они были на "ты", но разговор шел в присутствии посторонних и политесс был необходим. Иначе, он не сомневался, тот прибег бы к гораздо более сильным выражениям. Высылка из Парижа была негласным наказанием за стычку с криминальратом Ройссом. Такую, которую в прежние времена разрешали дуэлью. Но благородные традиции были так затерты и извращены, что теперь даже слово это вызывало презрительную усмешку, поскольку ассоциировалось с мензурами - бессмысленнейшим с точки зрения Отто занятием. Но конфликт такого рода между двумя офицерами высокого ранга было все равно трудно замять, и ничего удивительного, что Аренберга предпочли отправить куда-нибудь от греха подальше, с глаз долой. К слову, Вебер, явно по старой дружбе, и вправду оказывал ему большую услугу. Всем было известно, хоть и не афишировалось, что с гестапо лучше не шутить, и превентивный арест и следствие с допросами повышенной категории - по малейшему слуху в неблагонадежности, были вполне реальной опасностью. Нет. Здесь, посреди этих рощ и полей в этом сонном городке, будет намного лучше, чем в Париже, где посреди комендантского часа то тут то там раздаются взрывы музыки, пьяных голосов и смеха, когда в каком-нибудь клубе открывается дверь, пропуская очередного посетителя. Хотя ненависть в глазах жителей - что в провинции, что в столице - везде одна. Пока они проезжали по городку, Аренберг видел, как одни за другими закрываются зеленые рейчатые ставни на окнах, видел, как притаившиеся за занавесками силуэты провожают колонну, думая что их не заметят. Ну что ж... Не все ли равно. Задание, полученное им, ни в коей мере не касалось гражданских. И если предписание о взаимокорректности будет соблюдаться, то и пребывание здесь будет спокойно и посвящено работе, так чего еще больше желать.... На развилке у железнодорожного полотна, большая часть колонны отправилась направо, по Рю-де-Малэн, а черный "хорьх", сопровождаемый мотоциклом и грузовиком, пробрался через переезд и поехал дальше, к самому сердцу городка, располагавшемуся между рекой и железной дорогой. Рю-де-Ла-Гар была очаровательной улицей, обрамленной аккуратными маленькими домиками. За крышами домов уже совсем близко виднелся шпиль готической колокольни, и вот наконец, и особняк, едва ли не самый большой в городке, выходивший передним фасадом на улицу, а задним - в большой сад, плавно переходивший в широкое поле, за которым расстилалась золотящаяся полоса рощи. Аренберг мельком бросил на дом довольно незаинтересованный взгляд, будучи погружен в свои мысли. Но едва замолкла трескотня моторов, как до его слуха донеслось нечто, заставившее его посмотреть на особняк повнимательнее. И только теперь заметить, что у его фасада далеко не так пустынно, как во всем городке, в котором, казалось, все попрятались с их приближением. О, тут похоже никто не прятался, напротив. Какая-то женщина в съехавшем набок переднике, с засученными до локтей рукавами и красным, как свекла, лицом, вопила, не обращаясь ни к кому конкретному: - Я в этом доме тридцать пять лет проработала! И теперь куда? На улицу? Хозяина вот такусеньким на руках тут таскала! Четверка солдат, лениво курившая, прислонившись к стене дома, и явно присланная вездесущим Вогелем для того, чтобы помочь перенести вещи, дожидалась приезда офицера, а худенький, с едва пробивающимися усиками юноша лет восемнадцати-девятнадцати, в форме унтера, державший подмышкой картонную папку, посматривал на бой-бабу с таким видом, словно готов был уже отбиваться этой папкой. Услышав рев моторов, все они, как по команде, выпрямились и вытянулись по стойке смирно, а когда машина остановилась, и офицер встал, чтобы открыть дверцу - разом рявкнули салют. - Хайль! - Хайль... - Аренберг вышел из машины, захлопнул дверцу, и поглядел повнимательнее. Чуть поодаль, ближе к дверям дома, была группка, которую он поначалу тоже не заметил. Двое. Молодая женщина, на вид лет двадцати семи, и долговязый вихрастый юноша, почти еще мальчик. - Что тут происходит? Вопрос был почти риторическим. И без того ясно, что этот юнец, похоже, явно перестарался. - Гражданские, господин майор! - вытянулся унтер во фрунт, явно стараясь продемонстрировать, что не зря тратил время в военном училище. Интересно только - научился ли чему-нибудь, кроме того, чтобы правильно отдавать честь? - Вижу, что гражданские. Что они здесь делают, и что за узлы тут с ними? - Это хозяева, господин майор! Как и было велено, мы реквизируем дом! Аренберг вновь взглянул на молодую женщину повнимательнее, снова оглядел дом, и, понизив голос, чтобы французы его не слышали (кто их знает, понимают ли они по-немецки), сказал юному унтеру: - Вы не знаете, что во Франции не положено выселять хозяев из их домов? - Да, но... - юноша растерялся. Обычно офицеров подселяли в дома к хозяевам, занимая лишь одну-две комнаты. Во-первых, чтобы не плодить еще больше число и без того многочисленных беженцев, вносивших сумятицу в стройный гражданский порядок, который старались поддерживать немцы, и создающих массу дополнительных хлопот комендатурам, а во-вторых, чтобы не разжигать у местного населения еще больше враждебности к завоевателям. Но юному унтеру как-то казалось, что офицеру высокого ранга понадобится весь особняк целиком. И будучи ткнут носом в свою оплошность, он покраснел до ушей, запылавших, словно огни семафора. - Как вас зовут? - по-прежнему подчеркнуто ровно спросил Аренберг, едва не улыбнувшийся при виде этой картины. Стоп. Нельзя. Лицо должно быть маской. - Штайн... Ганс Штайн, господин майор... - Так вот, Штайн, вы свободны. Дальше я разберусь сам. Юноша, не знавший, радоваться ему или паниковать от того, что его отсылают вон, заученно-молодцеватым жестом вскинул руку.
Аделин Бонне: - Да не пойду я к нему сейчас! – угрюмо насупившись, Жижи повернулся к сестре, стряхивая со своего плеча ее руку. Удивленно на него взглянув, молодая женщина слегка нахмурилась и произнесла медленно и отчетливо: – Прости, как ты сказал, я что-то не поняла? Прожив в бездетном – кто этому виной, по глубокому душевному благородству он никогда даже не предлагал Аделин выяснять – браке почти тринадцать лет, месье Бонне всегда относился к младшим братьям жены скорее как к своим сыновьям. Со временем и сама она стала замечать, что невольно копирует его манеру, хотя всячески старалась с этим бороться, находя подобное несколько противоестественным. Но если со средним разница в возрасте была относительно небольшой, потому делать это было, в общем, не трудно, то с Жан-Полем приходилось следить за собой гораздо больше и куда чаще напоминать себе, что она не мать, а именно сестра. И потому они с ним почти равны… Она никогда не была сторонницей жестких мер в воспитании, но в нынешнем возрасте младшего брата таилось слишком много опасностей. Еще больше опасностей нес в себе внезапно сделавшийся таким жестоким мир вокруг них. И Аделин боялась, ужасно боялась, что теперь, в отсутствие рядом надежного и сильного человека, каким всегда ею ощущался Анри, она просто не сможет защитить своего Жижи, еще такого юного и неопытного; что она непременно за чем-нибудь недоглядит, или пропустит что-то важное, и тогда обязательно вновь случится непоправимое. И этого удара она уж точно никогда не сможет пережить – после того, как с таким трудом справилась с потерей Антуана. И потому все последнее время была с младшим братом, пожалуй, несколько строже, чем тот, в сущности, очень домашний и послушный мальчик, заслуживал. Но пусть лучше так, чем дать ему почувствовать свою слабину – и упустить. Потом она все наверстает и восполнит… - Я сказал, что сейчас не могу пойти к месье Жаки, потому что не хочу оставлять тебя наедине с этим немцем! Я твой брат и должен тебя защищать, что тут непонятного?! - О, дорогой… прости меня, пожалуйста! – Аделин вздохнула и сокрушенно покачала головой. Коротко прижав юношу к своей груди, она поцеловала его в щеку. А затем с немного грустной улыбкой привычно пригладила торчащие вихры на макушке, до которой в последние несколько месяцев стало уже не так-то просто дотянуться губами. – Ты прав! Будет лучше, если с нами рядом будет мужчина, ведь правда, Сантин? – обернувшись, мадам Бонне посмотрела на пожилую служанку, которая тотчас же с готовностью закивала, подтверждая ее слова. - Конечно, мадам! Пусть эти мерзкие боши знают, что и нас есть, кому защитить в случае чего! Не прошло и пяти минут, как, взявшись под руки, втроем они спустились на первый этаж, затем молча вышли на крыльцо, возле которого оккупанты, впрочем, еще не успели развить никакой бурной деятельности, явно ожидая распоряжения старшего по званию офицера. Вернее, молчали мадам Бонне и ее брат, которого Аделин на всякий случай продолжала крепко держать за руку. А вот Сантин, едва оказались на улице, тотчас принялась громко возмущаться происходящим по ее мнению произволом, явно рассчитывая, что ее жалобы услышит тот, к кому они прежде всего были обращены – тот самый фашист. Он же все еще не торопился покинуть свой автомобиль, словно чего-то ожидая. Интересно, чего? Того, что к нему навстречу бросятся с цветами? Прямо как в тех коротких немецких пропагандистских фильмах, которые теперь в обязательном порядке демонстрируют перед началом каждого сеанса в кинотеатре «Парадиз», желая убедить население оккупированной страны, что захватчики на самом деле их лучшие друзья? Когда офицер, наконец, соизволил выйти наружу, все остальные военные, до того выглядевшие довольно миролюбивыми, даже расслабленными, внезапно подхватились. И, приветствуя его появление, единым хором выкрикнув пресловутое нацистское приветствие, разом вскинули руки в не менее характерном жесте. От звуков чужой, лающей речи, от резких движений, Аделин невольно вздрогнула. По спине пробежали мурашки, хотя немцы по-прежнему не демонстрировали по отношению к ним никакой агрессии, нарочито не обращая внимания даже на непрекращающиеся вопли Сантин. Впрочем, вскоре она все-таки умолкла – напряженно прислушиваясь к тихой беседе офицера с одним из его подчиненных, молоденьким унтером, который выглядел лишь на пару-тройку лет старше, чем их Жижи. Разговор шел по-немецки, которого не знала ни Сантин, ни сама мадам Бонне. Хотя ей, по большому счету, было все равно, о чем они там говорят. Вместо этого, смело расправив плечи и ничуть не таясь, она холодно рассматривала офицера, словно он был не человеком, а каким-то предметом. Или музейным экспонатом. А Аделин изучала его с близкого расстояния. Как ни странно, он был мало похож на немца. Впрочем, возможно, потому, что до сей поры ей приходилось видеть их в основном в кино, где фигурировали те самые «белокурые бестии» - достойные образчики арийской расы. Или на страницах газет, еще до оккупации, где гитлеровцев изображали, напротив, мерзкими мордатыми типами в рогатых изогнутых касках. Тот, кто стоял теперь перед ней – мадам Бонне даже в мыслях отказывалась причислять его к роду человеческому, был одинаково не похож ни на первых, ни на вторых. Высокий, несколько худощавый, со спокойным и немного усталым лицом, годами он был, вероятно, ровесником ее мужу. Или же нет – военная форма всегда делает мужчин старше… В немецких погонах Аделин не разбиралась, но, судя по почтительному отношению со стороны остальных, чин был не из малых. А манера носить мундир, вернее, то, как он сидел, плюс общая выправка явно выдавали давнюю привычку к подобной форме одежды. Стало быть, кадровый офицер. Убежденный и ярый нацист. Уж точно не из тех, кого просто призвали в армию, как любого из тех, кто его сейчас окружает… Задумавшись о своем, мадам Бонне не заметила, что разговор между немцами уже закончился. И теперь эсэсовец смотрит прямо на нее: вновь ожидает, что она хотя бы первой с ним заговорит? Да никогда в жизни! Вскинув подбородок, Аделин еще больше выпрямила и без того напряженную спину. Но взгляд в сторону не отвела.
Отто фон Аренберг: Ну что же, пора представиться хозяевам. По выражению лиц - радушного приема здесь ждать и не приходилось, да Аренберг его и не ждал. Каким еще может быть отношение жителей оккупированной страны к оккупантам? Человек должен любить свою родину. Хотя он видел и других, тех что лебезили и выслуживались перед немцами. И таких было много. Их услугами пользовались, но глупы и самонадеяны те, кто в верят в подобных людей, и в их искренность. Выражение лиц этой троицы было иным. Три пары глаз - таких разных. Негодующие глаза служанки, гневный взгляд подростка исподлобья, и..... А вот к этому наверное никогда не привыкнешь. К ледяному презрению, и холодной ненависти. Глубокой, бездонной, превращавшей темные глаза молодой женщины в два провала. Наверное такими глазами смотрит на человека смерть... Хотя все же нет. Смерть, наверное, все ж бесстрастна. И не так красива. Подходя к хозяевам, Отто успел внимательно рассмотреть всех троих. Мальчишка, не скрывавший ненависти, наверное был самым подходящим кандидатом на возможные неприятности, но сейчас привычка превентивно расставлять приоритеты своего внимания, и обозначать для себя возможные камни преткновения, отчего-то дала сбой. Потому что после беглого взгляда на троицу, смотрел он лишь на молодую женщину. Удивительное было у нее лицо. Тонкое, с каким-то неуловимым аристократизмом черт, сквозившим и в ее осанке и в манерах, оно странным образом приковывовало к себе внимание, и, подойдя ближе и сняв с головы фуражку, он обратился только к ней. - Добрый день, мадам. - бросившийся в глаза блеск обручального кольца свидетельствовал о том, что он не ошибся. Легкий кивок адресовал приветствие и двум остальным - Майор Отто-Георг фон Аренберг. Прошу простить за доставленное вам неудобство, этот юный унтер неверно понял приказ. Отто говорил по-французски свободно, не коверкая слов, но все же с ощутимым твердым немецким акцентом, от которого никак не мог избавиться. - Никакой речи о вашем выселении нет, и быть не может. По приказанию комендатуры мне назначена резиденция в вашем доме. Поверьте, я охотно избежал бы этого, но приказы не обсуждаются. Я надеюсь, что мое пребывание здесь не слишком стеснит вас? Мне понадобится лишь спальня и рабочий кабинет, и для них сойдут любые помещения по вашему выбору.
Аделин Бонне: Офицер, наконец, заговорил, и сама того не желая, Аделин на мгновение все же утратила свою показную безучастность. То, что он обратился к ней по-французски, удивило почему-то не меньше, чем, если бы на чистом галльском наречии рядом вдруг заговорил какой-нибудь неодушевленный предмет. Например, тот черный автомобиль за его спиной. Возможно, потому, что мадам Бонне по-прежнему отказывала майору Отто-Георгу фон Аренбергу – так он им только что назвался – в праве иметь у себя в наличии человеческую душу. Именно по той же причине она совершенно не стремилась желать ему ни здравия, ни даже доброго дня. Представляться тоже было вроде бы ни к чему: какой в этом смысл, если через несколько минут они все равно расстанутся и, хочется надеяться, никогда больше не встретятся? Едва заметно кивнув в знак того, что услышала обращенные к ней слова, мадам Бонне посчитала, что этого будет вполне достаточно, чтобы считать их общение состоявшимся. Однако Аренберг явно придерживался иного мнения, и потому вдруг пустился в долгие и многословные объяснения, которыми, верно, надеялся как-то улучшить отношение к себе, но вместо этого лишь усилил желание сказать в ответ что-то резкое и желчное. «Приказы не обсуждаются»?! Ах, надо же, какая жалость, господин майор-как-вас-там-называть! Может, прикажете еще и посочувствовать вам по этому поводу? Но вместо этих слов, так и рвущихся с языка, Аделин лишь крепче сжала руку младшего брата, чье прерывистое от сдерживаемой ярости дыхание к этому моменту стало особенно частым, и произнесла: - Благодарю за заботу, - она искренне старалась, чтобы это прозвучало как можно более безразлично, но в интонацию все равно против желания просочился сарказм, который Аренберг, человек явно неглупый, наверняка тоже сумел заметить. Хотя, внешне это никак не отразилось на его спокойном, словно маска, лице. Аделин же, напротив, в этот момент внутренне сжалась, проклиная себя и свой чертов язык: упрекает в несдержанности Жижи, а сама, между тем, лишь подает ему в этом дурной пример… - Никому не нужно тесниться, господин офицер. Дом в вашем полном распоряжении. У нас есть другое жилье, - прибавила она через минуту, кажется, впервые обращаясь к немцу столь развернутым предложением, однако, не собираясь более делиться никакими подробностями на этот счет. Но тут в их разговор внезапно вступил третий участник, вернее, участница, мгновенно переключая на себя всеобщее внимание: - Да уж конечно! Где?! Где, скажите, мадам у вас есть еще другое жилье, кроме этого?! - Сантин! – воскликнула мадам Бонне и возмущенно взглянула на свою служанку, совершенно опешив от подобной наглости и вероломства. – Опомнись! Что ты несешь?! Но та была явно не настроена сдаваться. Уперев могутные руки в крутые бока, чуть склонив вперед голову и выпятив нижнюю губу, она смотрелась абсолютным воплощением упрямства. - Правду, мадам! Чистую правду!.. Какой там дом?! Нет у нас никакого другого дома! Не слушайте ее, месье офицер, мы согласны остаться, комнат у нас, и правда, предостаточно, на всех хватит! – повернувшись к Аренбергу, заявила она своим обычным безапелляционным тоном. И прежде не отличаясь покладистым нравом, на первых порах замужества эта сварливая пикардийка попортила мадам Бонне крови не меньше, чем иная свекровь – до тех пор пока Аделин не почувствовала в себе достаточной уверенности и сил сопротивляться ее лютому произволу. Но рецидивы порой случались и по сию пору. И чаще всего – в наиболее неподходящие моменты, вроде нынешнего. Чувствуя, как в крови начинает закипать уже вовсе не холодное, а вполне себе настоящее бешенство, Аделин молча схватила своенравную старуху за рукав и потащила за собой в дом, громко хлопнув дверью прямо перед носом тоже явно несколько ошеломленного происходящим немца. Который прекрасно понимал, о чем они говорят, но до сих пор явно придерживался тактики невмешательства. Должно быть, наиболее рациональной, в данном конкретном случае… - Ты что, тронулась умом?! – прошипела, между тем, Аделин, уже не думая о том, чтобы сохранять лицо, когда они оказались наедине: все случилось так быстро, что бедняга Жан-Поль даже не успел заскочить следом. И потому так и остался стоять перед Аренбергом в одиночестве. - У кого просить собралась? Чьё благодеяние принимать? Убийц Антуана?! У тех, которые каждый день стреляют в Анри?! Да я рядом с ним стоять даже не могу от ненависти, не то, что жить в одном доме! Оставайся, если желаешь, а мы с Жижи сегодня же уезжаем на ферму! - Это на ту самую, где крыша течет так, что тазы только успевай подставлять, а между рамами щели в палец толщиной?! – язвительно парировала Сантин. – Хорошо же вы заботитесь о вашем братце, дорогая мадам! Ничего не скажешь! - Что ты имеешь в виду? - Лишь то, что скоро на улице будет очень холодно, мадам! А Жижи прокашлял всю прошлую зиму, и теперь еще доктор Матэн опасается за его легкие… но что нам опасность какого-то там туберкулеза у бедного мальчика, когда главное – это, конечно, ненависть! Это был запрещенный прием, против которого у Аделин не было и не могло быть ни единого аргумента. Настоящий удар под дых, который она ощутила почти физически, когда задохнувшись от возмущения и собственного бессилия противопоставить что-либо в качестве достаточного противовеса, отступила на шаг, к стене, хватаясь за нее ладонью, пытаясь восстановить дыхание, и шепча – совершенно искренне: - Я тебя ненавижу… - Это, мадам, как вам будет угодно, - с удовлетворением в голосе ухмыльнулась в ответ Сантин и, открывая настежь дверь, вновь обратилась к Аренбергу: - Месье офицер, ну что же вы там стоите? Проходите, я покажу вам дом! Заодно подыщем вам комнаты. А ваши парни, тем временем, пусть помогут Жан-Полю занести обратно и разложить по местам наши вещи!
Отто фон Аренберг: Лицо Аренберга, казалось, окаменело, пока он слушал молодую женщину. Да... не просто ненависть. Ненависть непримиримая, абсолютная... Раз она отказывается остаться в собственном доме... Неожиданное вмешательство служанки спасло положение. Ему совершенно не хотелось быть повинным в выселении мирной семьи из дома, да и жить одному в большом особняке было бы неуютно. Хотя... жизнь бок-о-бок с такой вот ненавистью тоже немногим большее удовольствие. Он молча наблюдал, как молодая женщина, очевидно хозяйка, утащила служанку в дом, и оставшись наедине с подростком, который, набычившись, смотрел на него исподлобья, по-прежнему не проронил ни слова, и наблюдал за тем, как четверка солдат, деловито откинув борт у грузовика, принялась сгружать оттуда привезенный скарб. Своих вещей у Аренберга было немного, всего-то пара чемоданов, зато картотечные ящики и прочая канцелярщина, которой следовало находиться в его ведении, занимали порядочно места, и были довольно тяжелы. Он не знал, на какой срок направлен сюда, и, подозревал, что помимо основной задачи, ему придется еще и заниматься местным населением, поскольку в маленьком городке не было своей комендатуры, а разместить гарнизон в городке, не установив контроля над его мэрией, было бы по меньшей мере, нелепо. Курт Мейер, сухопарый, желчный, и пожилой уже солдат, исполнявший при Аренберге обязанности и денщика, и ординарца, и повара, и снабженца, и шофера уже много лет, ворчливый и педантичный, ходивший за офицером, как нянька, но на весь остальной мир смотревший хмурым, подозрительным взглядом, распоряжался разгрузкой, покрикивая на солдат, и явно чувствуя себя в своей тарелке. Аренберг невесело усмехнулся, наблюдая эту картину. Мейер при его особе ощущал себя чем-то вроде орла при Юпитере, и на этом основании смотрел на любого солдата, или даже офицера пониже чином, чем его патрон - свысока, и командовал ими, как хотел. И что самое смешное - его слушались. Вот ведь, какое великое дело - убежденность в собственой значимости! Стоит любых нашивок на воротнике. Наконец, дверь снова распахнулась, и Отто, мельком бросив еще взгляд на насупившегося подростка, вошел, коротко склонив голову в сторону побледневшей, и, казалось, еще более натянутой молодой женщины. Кто она? Замужем, это очевидно, но... а где ее муж? Жив, или погиб? Если погиб, то давно - она ведь не в трауре. Хотя, по теперешним временам, траур - слишком большая роскошь, немногие могут себе такое позволить. Может быть - сражается сейчас? Неудивительно, в таком случае, что она предпочитала бы остаться без крова, чем делить жилье не просто с оккупантом, но и представителем тех, по чьей вине в любую минуту может погибнуть дорогой ей человек. Надо будет узнать, как ее зовут, да и вообще, все что можно о ее семье. Но спрашивать ее саму сейчас не хотелось. Служанка же говорила за двоих. Курт, увидевший, что Аренберг скрылся в доме, забыл про солдат и грузовик, стремглав помчался следом, и теперь маячил доловязой сутулой тенью позади него, чтобы быть под рукой в случае надобности. - Дом большой, и помещение вам найдется, - говорила служанка, открывая дверь в коридор. - Во многих комнатах давно не живет никто, но все в порядке, вы не подумайте... Наверху... - Благодарю, любезная.... Сантин, - вовремя вспомнил Отто, как назвала служанку молодая женщина. - Мне нужно лишь две комнаты, и, желательно в первом этаже. Возможно, я буду возвращаться поздно ночью, и мне не хотелось бы будить вас стуком в парадную дверь, или вынуждать держать дверь незапертой допоздна. Круглое лицо служанки отразило напряженную работу мысли, но, в конце концов, она, проведя незваных гостей по коридору первого этажа, отворила одну из дверей в левом тупичке коридора, и посторонилась. Аренберг, не входя, с порога бегло оглядел комнату. Когда-то это был, повидимому, чей-то кабинет, которым не пользовались, по меньшей мере лет сорок. Под мебельными чехлами угадывались контуры массивного стола и кресла за ним, здоровенная туша книжного шкафа у противоположной стены была похожа на уснувшего в рогожном чехле слона. Прокопченный черный глаз пустого камина смотрел мрачно и пусто. В комнате было относительно прибрано, за ней разумеется следили, не было ни паутины, ни грязи, но был тот особенный запах сырости и пыли, который всегда наполняет помещения, в которых долго не живут. В глубине комнаты виднелась еще одна дверь, и сквозь открытый проем Аренберг увидел краешек довольно большой кровати. Большего ему и не требовалось. Большое французское окно, смотревшее в сад, позволяло войти в кабинет, минуя парадную дверь, а в замочной скважине двери, у которой они стояли, торчал ключ. - Великолепно. Я не слишком стесню вас, если займу эти две комнаты? - А тут давно никто не живет. Это кабинет прежнего хозяина, отца месье Анри. Хром он был, вот и жил на первом этаже. Тут и помер, молодым совсем, до сорока не дожил. Я-то его не застала, но, говорят, так и нашли его мертвым, здесь на полу, а мадам Одетт заперла эти комнаты, да больше ими и не пользовались. Аренберг бегло оглядел комнату еще раз, и кивнул. - Что ж, благодарю вас. - А это...- Сантин хмуро поглядела на сухую, невозмутимую физиономию Курта. - Это кто? Он тоже тут будет жить? - Курт Мейер, мой денщик, шофер и нянька в одном лице, - Аренберг прикрыл дверь и подчеркнуто почтительно посторонился, позволяя женщине пройти обратно по коридору. Та, не ожидавшая галантности от немецкого офицера, да еще по отношению к служанке, вытаращилась на него, как на привидение. - О нем не беспокойтесь, он отлично устроится, скажем, в той пустой пристройке, которую я видел сбоку у вас во дворе. - Маленькая пристройка, о которой шла речь - не то бывший сарай, не то сторожка - бросилась ему в глаза пустыми проемами двух маленьких оконцев и прокопченной внутренней стеной, видимой через эти проемы. Вставить в окна новые рамы и побелить стены - дело одного дня, да и хозяев не стеснит. Офицер понизил голос, хотя Курт не понимал по-французски ни слова, и почти заговорщически закончил:- Он так храпит, что я не рисковал бы предложить ему приют в вашем доме. Служанка чуть не хрюкнула от неожиданности. Манера офицера все меньше и меньше походила на ожидаемую. Человек как человек, ни рогов, ни копыт, не лает, а разговаривает. Ни дать ни взять - бродячий художник, приехавший на этюды и нанимающий комнату на сезон. Однако Сантин не была бы Сантин, если бы сдалась так быстро. Уперев руки в бока, она наклонила голову, как боксер, готовый к очередному раунду. - А стол? У нас сейчас не так, чтобы очень густо! Это все ваша проклятущая война, даже сахару достать невозможно! - На этот счет будьте покойны, мне ничего не нужно. Курт, который прислушивался к звукам чужой речи со все возрастающим подозрением, наконец дождался паузы в разговоре. - Wir müssen das Haus durchsuchen. Mir gefällt nicht der Gesichtsausdruck der Wirtin.1 Аренберг нахмурился. Разумеется - проверить дом, который становился резиденцией офицера высокого ранга, было необходимостью. Но... Он вновь вспомнил тонкое лицо молодой женщины, ее напряженный голос, гордо выпрямленную спину... и черный омут ненависти в глазах. - Nein2 - Aber, herr Otto ...3 - Курт казался ошеломленным. - Ich sagte - nein4, - резче чем обычно, оборвал его офицер, и пошел к выходу. Денщик заторопился следом, но лишь для того, чтобы остановиться с самым растерянным и недовольным видом, услышав очередной приказ. - Bringen Sie das Zimmer in Ordnung. Räumen Sie auf und stellen das Möbel so, wie es woher was. Und belästigen Sie die Besitzer nicht. Das ist mein Befehl.5 Вернувшись в маленький холл, Аренберг коротко кивнул головой, не обращаясь конкретно ни к кому, но, зная, что его слушают все трое, сказал вновь по-французски: - Сегодня, возможно, вам доставит небольшое неудобство возня, связанная с обустройством на постой. После я постараюсь не доставлять вам никаких хлопот. Сейчас я уезжаю, и желаю вам доброго дня. Если вдруг мои люди позволят себе чем-то вам помешать, поставьте меня в известность. 1 - Надо обыскать дом. Мне не нравится выражение лица хозяйки. 2 - Нет 3 - Но, господин Отто... 4 - Я сказал - нет. 5 - Приведите комнату в порядок. Приберитесь и расставьте мебель как полагается. И не беспокоить хозяев. Это приказ.
Аделин Бонне: Теплый сентябрьский день, прощальный привет индейского лета, медленно перетек в такой же спокойный вечер. И казалось почти невозможным представить себе, что пошел уже третий год, как миром владеет прежде невиданное по своей жестокости безумие. О войне в Малэне, конечно, помнили и говорили, однако не так уж и много, пеняя в основном на связанные с ней бытовые неудобства и дефицит. Да и то – полушепотом все больше между домашними, стараясь не обсуждать эти темы даже с соседями, которых знали десятилетиями. Именно взаимная подозрительность, да еще, разве что, как-то незаметно поселившийся в каждом подспудный страх наказания со стороны оккупационных властей были, пожалуй, единственными, помимо продовольственных ограничений, изменениями, произошедшими в жизни этого захолустного уголка Лотарингии. И совершенно не верилось порой, что война – настоящая, а не та, о которой знали только понаслышке, когда-нибудь доберется и сюда. И вот, наконец, это произошло. Пусть без боев, без кровопролития – пока – оккупанты пришли и в их город. В их дома, в их жизнь. Неизвестно, насколько и даже не совсем понятно – зачем? Сидя за столом гостиной с чашкой вечернего чая, Аделин вновь и вновь задавала себе этот вопрос: что немцам могло понадобиться в их маленьком городке? И не находила ответа. Равно как не было ответа и на другой вопрос – почему этот немец захотел, чтобы они здесь остались? Ведь ясно же, что не из человеколюбия или стремления угодить или понравиться? Оставленные Аренбергом солдаты уже давно убрались восвояси, закончив разгрузку вещей в его комнатах. Точнее, в комнатах, которые отвела для него Сантин. Подобного самоуправства мадам Бонне по-прежнему никак не могла ей простить, предпочитая думать, что не принимала никакого участия в решении остаться в городе. Чувствуя это прекрасно развитой интуицией опытной служанки, привыкшей едва ли не спинным мозгом улавливать настроение хозяев, Сантин между тем предпринимала очередную попытку примирения. Видимо, полагая, что в нынешних условиях все равно лучше держаться вместе, чем порознь. - Мадам, да какой нам прок-то от тех комнат, лет двадцать уже, поди, никто там не жил! Мы про них до сих пор не вспоминали, и теперь не будем! А он, фашист этот – пусть себе там и живет, среди плесени. Может, чем заболеет, да сдохнет! Оккупантская морда! – уже который раз твердила она, прислуживая за столом мадам Бонне и ее младшему брату. - «Оккупантская морда»! А с ним-то совсем другим тоном говорила! «Проходите, месье офицер!» «Добро пожаловать, месье офицер!» - едко передразнил ее Жижи, отрывая взгляд от своей чашки, в которую мрачно пялился все это время. Аделин, которой минувшим днем стоило огромного труда и нервов объяснить ему, почему они все-таки не поедут на ферму, тяжело вздохнула. Вот еще одна причина, по которой она чувствовала себя крайне раздраженной – идиотка Сантин, сама того не осознавая, подрывала в глазах Жижи и ее собственный авторитет, заставляя вот так запросто и в один момент менять решение, которое казалось всем правильным и окончательным. А он и так почти отбился от рук… - Жан-Поль, будет лучше, если ты не станешь вмешиваться в наши с Сантин разговоры, - проговорила она, наконец, стараясь, чтобы голос звучал как можно более спокойно. - Ты хотела сказать, в ваши взрослые разговоры, да, дорогая сестрица?! – внезапно вспылил тот, резко вставая из-за стола и заставляя свой стул с грохотом отодвинуться назад, едва не опрокинувшись на пол. – Опять ты это начинаешь?! Я взрослый, поняла?! И ты должна со мной советоваться, должна! А не решать все за моей спиной, исходя из каких-то там «лучших побуждений»! Стукнув от досады кулаком по столу, так, что вздрогнула не только посуда на нем, но даже Сантин, стоявшая рядом и едва не выронившая от неожиданности из рук пустой поднос, Жан-Поль пробкой выскочил из гостиной и бросился в свою комнату. На то, что именно туда, спустя минуту, указал оставшимся в гостиной двум женщинам громкий треск двери, хлопнувшей за его спиной. - Ну что, все еще по-прежнему абсолютно уверена, что поступила правильно? Отодвигая прочь чашку с недопитым чаем, мадам Бонне устало посмотрела на растерянную, что происходило с ней нечасто, пикардийку, и тоже поднялась на ноги, намереваясь идти к себе. Часы на каминной полке, между тем, мелодично прозвонили лишь половину девятого. Время не слишком позднее. Но Аренберг еще не приехал. Чуть раньше Сантин сказала, что он пообещал никому не мешать. Или мешать как можно меньше… Вспомнив об этом, Аделин подумала, что лучше им действительно сегодня больше не встречаться. А то вдруг еще захочет повторить то же самое ей лично, а она в ответ не сможет сдержаться и скажет, что единственный для него способ этого добиться – просто исчезнуть с поверхности земли? Спустя еще примерно полчаса, приняв душ и переодевшись в ночную сорочку, Аделин все же легла в постель, захватив с собой том «Собора Парижской Богоматери». Она никогда никому бы этом не призналась, но сей общепризнанный шедевр литературы чередой своих бесконечных и крайне дотошных описаний парижских достопримечательностей, неизменно оказывал на нее снотворное действие. И тем превосходил своим – для Аделин – занудством даже отдельные философские труды из библиотеки мужа, которые она когда-то из любопытства брала полистать. Но сегодня ее нервы были, видимо, слишком напряжены. И потому даже сам Гюго ничего не смог с ними поделать. Отложив книгу, мадам Бонне потушила лампу и решила просто полежать в темноте, надеясь что сон все-таки придет. Но вместо него в голову вновь пришли лишь мрачные мысли о том, что даже если все это когда-нибудь благополучно закончится, жить здесь она все-таки больше не сможет. И дом этот, выстроенный с любовью и заботой еще дедом Анри для своих жены и детей, отныне навеки осквернен присутствием ненавистного чужака, хоть тот и пытается изо всех сил казаться таким же человеком, как они сами. Даже если он когда-нибудь отсюда уйдет. Даже если его отсюда выгонят. Все равно. Она уже никогда не будет здесь спокойной и расслабленной, не будет в безопасности. Потому что уже знает, как легко и в один момент все это может вновь измениться. Словно в подтверждение этих мыслей, в ту же самую минуту, где-то внизу, возле дома, послышался шум подъехавшего авто, а вскоре после этого – тихий стук входной двери, словно удар судейского молотка означавший для Аделин окончательное подтверждение факта ее личной капитуляции. Не столько перед врагом и внешними обстоятельствами, сколько – перед собой. Перед собственной совестью и принципами. И неизвестно еще, что на самом деле хуже всего.
Отто фон Аренберг: Малэн, лежащий на излучине Мозеля, был очень удобен максимально близко подведенным к реке железнодорожным полотном, и подходил для того, чтобы именно в этом месте устроить склады и организовать бесперебойную переброску тех грузов, что шли по железной дороге, на суда, которые после сплавлялись по реке до самого Рейна. Водный путь был проще, дешевле и безопаснее, тем более в последнее время. Да и занимать железные дороги потоком второстепенных грузов, вроде леса и руды, для непрерывно растущего производства было не с руки, поскольку уцелевшие пути приберегались для переброски частей и вооружения. После дождливой Фландрии и морозов Польши мягкая французская осень казалась настоящей благодатью. Сооружение складов около железнодорожной станции шло полным ходом, уже на второй день работ стали возводить стены, и Аренберг, проведя почти весь день на строительстве, все-таки заглянул в мэрию, точнее, в то маленькое здание на центральной площади, которое тут так именовалось. Мэр - щупленький, нервный человечек, с залысинами, и жидкими волосами, расчесанными так, чтобы по возможности прикрыть просвечивающую кожу, казался похожим на воробья, скачущего по подоконнику в поисках крошек. Большие книги с записями о смертях, рождении и браках жителей Малэна, картотечные ящики, полные совершенно ненужного, по мнению Отто, барахла, запах пыли и примешивающийся к нему тонкий, едкий запах какого-то лекарства - все это вызывало у него скуку, доходящую до тошноты. Ну зачем, спрашивается, все это нужно. А, между тем, ему полагалось вникнуть во все это, чтобы знать, кто чем живет, кто может пригодиться, а кого следует отметить, как неблагонадежных. Последний пункт, впрочем, Аренберга не слишком занимал. Что может случиться в этом сонном городке? Предписание строжайшим образом соблюдать корректность по отношению к местным жителям, не раз им озвученное, и подтвержденное двумя-тремя дисциплинарными взысканиями в первый же день, должно было помочь сделать пребывание их части в городке как можно более незаметным для жителей. А значит - не вызвать в свой адрес никаких возмущений, которые могли бы перерасти в проблемы. Больше всего Отто хотелось просто спокойно делать ту работу, ради которой его сюда и прислали, а не погрязать в возможных проблемах со стороны населения... Вполуха слушая канцеляриста, дрожащим голосом рассказывающего об основных семействах и их занятиях, Аренберг обозревал сквозь белесый табачный дым бесконечные желтоватые папки, в которых, помимо задокументированных статистических данных, хранились еще доносы и кляузы жителей Малэна друг на друга, и размышлял - зачем нужно все это хранить? Да еще без срока. Одну папку открыли для примера, и блеклые губы офицера сложились в презрительную гримасу. Господин Дюбуа подал жалобу на своего соседа Ронне, за то, что тот по вечерам подглядывал в окно за тем, как раздевается мадам Дюбуа. Мадемуазель Шомм кляузничала, что господин Мартен завел себе любовницу. Старушка Леруа утверждала, что жилец, снимающий у нее комнату, шпионит за ней и отправляет свои донесения в Соединенные Штаты путем хитрого устройства, вмонтированного в стену. И так до бесконечности. Причем, находились даже послания, датированные прошлым веком, от людей, которых давно уже не было на свете. Вся эта макулатура представляла интерес разве что для истории городка, и какой-нибудь местной газетенки, издавайся такая в Малэне. Для дела это было лишь потерей времени, а между тем, надлежало разобрать и её. Впрочем, для подобной цели существовал еще вездесущий лейтенант Рихард Вогель. Молодой, лет двадцати пяти, затянутый в портупею так, что было удивительно, как он умудряется дышать, шустрый, исполнительный - настоящая находка для того, кто не желает вникать в тысячи мелочей, с которыми вроде должен быть знаком, Вогель словно был создан для того, чтобы вызнавать, собирать и обрабатывать информацию, а потом подавать ее, как на блюдечке, так, что оставалось только решить - что делать с этой информацией. К тому же и французский он знает, хоть говорит на нем с чудовищным акцентом. Вот и сейчас он что-то строчил в своем блокноте, хотя Отто не имел понятия - зачем молодой человек тратит время на такую ерунду. Ну, раз он так полон энтузиазма, то грех этим не воспользоваться. Может, хоть охолонет, и научится отличать важное от неважного. - Рихард, разберитесь с этой макулатурой, - вполголоса распорядился Аренберг по-немецки, втискивая очередной окурок в пепельницу, и без того уже полную до краев. - Слушаю, господин майор! - выкрикнул Вогель, щелкнув каблуками так, что офицер едва не поморщился. - А здесь у нас данные по судебным разбирательствам, которые имели место...- начал было канцелярист, и на этот раз Аренберг остановил его взмахом руки. - Довольно. Эта информация меня не интересует, я не представитель полиции. Все, что было нужно, я уже услышал. Лейтенант Вогель разберет те папки, которые вы нам показали, в остальном же - прошу заниматься своими обычными делами, как и прежде. Канцелярист с мэром переглянулись, не зная, радоваться ли им, или настораживаться, и Аренберг уже направился было к выходу, когда вдруг остановился, вспомнив, о чем, собственно, хотел узнать с самого начала. - Дом номер пять по Рю- де-Ла-Гар. Что можете сказать о нем, и семье, которая там проживает? Канцелярист засуетился, открывая один из тяжелых ящиков, с ловкостью карточного шулера перебрал корешки хранившихся там папок, и наконец, вытянул одну из них. - Прошу вас, господин офицер. Аренберг лишь коротко кивнул, и вышел вместе с папкой, оставив канцеляриста с открытым ртом, поскольку тот не решился завопить ему вслед, что документы выносить нельзя. В дом он вернулся поздно, как и накануне. Спать хотелось невыносимо, но Аренберг все же включил лампу, сел за стол, и раскрыл принесенную с собой папку. Бонне. Здесь были данные с конца прошлого века, которые Отто пролистал не глядя. Немного задержал взгляд на пожелтевшей фотографии прошлого хозяина, в чьих комнатах сейчас жил, взглянул на даты жизни его и его вдовы, и перевернув лист, стал читать про Анри Бонне. Владелец кирпичного завода, почти разорившегося за время, прошедшее с момента смерти его отца до его совершеннолетия. Однако молодой человек, по-видимому, был не из любителей прохлаждаться. Спустя десять лет он упоминался уже как один из самых состоятельных людей в городке, а в тридцать четыре года.... С новой страницы на Аренберга смотрела прикрепленная скрепкой к бумаге фотография. Все та же молодая женщина - тогда совсем еще девочка. Юная, не больше семнадцати лет, снятая с двоими братьями. Аделин Леблон, в замужестве Аделин Бонне. Антуан и Жан-Поль, младшие братья... Взгляд скользил по строчкам, набитыми щербатыми литерами какой-то допотопной машинки, и раскрывал за каждым словом целую жизнь. Литеры менялись, сообразно тому, как в разные года жизни дотошные канцеляристы вносили в дела каждого жителя происходившие в их жизни значимые события. Совсем внизу листа была приписка от руки. На этом листы в папке кончались, но имелось несколько фотографий, еще не разобранных, и не прикрепленных к листам. Экземпляр фотографии Анри Бонне, сделанный два года назад для получения водительского удостоверения. Снимок его матери, по-видимому, открепившийся от своего листа. Фото Аделин, снятой вполоборота, и словно бы застигнутой врасплох, совершенно не с тем застывшим выражением лица, какое обычно бывает на фото, требуемых к документам. Странный снимок. Аренберг закрыл папку, и прикрыв утомленные глаза, сжал пальцами переносицу. Жизнь этой семьи была здесь, в порыжевшей папке с коричневыми тесемочками. На страницах, исписанных разбитым шрифтом пишущей машинки, с равнодушием механизма, печатавшей точно так же истории десятков и сотен других жизней. Какая странная нелепость. Где-то наверху, в тишине уснувшего дома, послышался тихий отсюда, но вполне слышимый бой часов. Почти полночь, а завтра рано вставать. Офицер со вздохом поднялся, потушил лампу, и нашаривая в кармане френча пачку сигарет, вышел в сад через приоткрытое французское окно, которое служило ему входной дверью.
Аделин Бонне: Старинные напольные часы в темной гостиной мелодично прозвонили одиннадцать раз, когда Аделин, наконец-то, смирилась с мыслью, что уснуть легко и быстро у нее сегодня уже не выйдет. Впрочем, было еще одно средство, которое неплохо помогало успокоиться. Но к нему мадам Бонне старалась прибегать как можно реже. Хотя в курении нет ничего предосудительного, а многие доктора даже открыто советуют его для снятия тревожного состояния. Но она почему-то всегда стеснялась, хотя к сигаретам пристрастилась давно, еще в юности. Было бы странно не попробовать, работая продавщицей в табачной лавке, к тому же крепкий табак неплохо подавлял чувство голода, что в тот отрезок времени было для Аделин тоже весьма актуально. С тех пор прошло много лет. В браке с Анри Бонне она начисто забыла о голоде, и каких бы то ни было лишениях, но среди ее белья в одном из выдвижных ящиков комода и по сей день неизменно обитала пачка крепких «Голуаз». Лежала она там и сейчас. Именно для того, чтобы выкурить сигарету-другую, Аделин теперь и откинула так решительно одеяло, и села в постели, свесив ноги вниз, нащупывая ими по полу домашние туфли, а рукой – выключатель светильника на прикроватной тумбочке. Одновременно внимательно прислушиваясь ко всем звукам, что доносились до ее комнаты из остального дома. Особенно к тем, что снизу. Однако тишины, вроде бы, ничего не нарушало. Потому, уверившись, что все спят, мадам Бонне надела прямо поверх сорочки теплый клетчатый байковый халат и, прихватив с собой в карман красную пачку с крылатым шлемом и спички, тихо выскользнула за дверь. Конечно, можно было бы покурить и у себя – или в раскрытое окно. Но запах, который неизменно поселяется в комнате, в которой курят, даже тогда, когда сам дым уже давно выветрился, казался Аделин отвратительным. Их с Анри супружеская спальня была не единственной, выходившей в общий коридор, через который мадам Бонне теперь неслышно ступала на цыпочках. Миновав спальню Антуана, где все до сих пор было так, как при хозяине в тот день, когда тот уходил на войну – даже получив похоронку, Аделин строго-настрого запретила Сантин ее закрывать и велела по-прежнему поддерживать там полный порядок, словно это что-либо могло изменить, молодая женщина оказалась рядом с дверью комнаты младшего из братьев. Из-под нее выбивалась полоска света. Подумав вначале, что Жижи тоже бодрствует, Аделин решила зайти к нему: может быть, хоть сейчас удастся уладить миром их вечернюю размолвку? Но на стук никто не ответил. Постояв еще немного, она вошла без приглашения и обнаружила, что Жан-Поль, укутавшись в одеяло с головой, точно египетская мумия, крепко спит – так, как умеют засыпать лишь убаюканные своей горькой обидой дети. «Взрослый, называется! – невольно улыбнувшись при виде этого зрелища, мысленно обратилась к нему Аделин. – Был бы взрослый, не дрых бы, как сурок, а бродил по дому, точно так же, как я, не в силах уснуть!» Стянув с головы мальчишки одеяло – хотя бы частично, чтоб не задохнулся, она погасила свет и снова вышла в коридор, направляясь к лестнице. А затем, спустившись вниз, добралась до кухни и там, через заднюю дверь дома, наконец, вышла в сад. Ночь выдалась безлунная, но глаза Аделин уже неплохо привыкли к темноте. Поэтому, постояв совсем чуть-чуть на пороге, она спустилась по ступеням и спокойно прошла затем по дорожке чуть дальше. Туда, где под сплошь заплетенным виноградной лозой навесом находился род беседки с легкой плетеной ротанговой мебелью: столом и тремя низкими креслами, которые обычно убирали лишь на зиму. А пока было еще тепло, потому все оставалось на своих местах. Устроившись в одном из кресел, мадам Бонне достала принесенную пачку «Голуаз» и, раскрыв ее, с некоторой досадой обнаружила внутри лишь одну сигарету. Надо было бы проверить еще там, в доме, но раз уж так вышло, придется ею и ограничиться – не идти же обратно за новой. Склонившись к столу, она чиркнула спичкой о коробок; прикурив, с наслаждением втянула полной грудью крепкий табачный дым, затем положила ногу на ногу – «неприличная поза», за которую бранила еще покойная матушка, но самая любимая и удобная, и откинулась на спинку кресла, буквально ощущая, как, и верно, становится легче и спокойнее. Не врут, должно быть, те доктора… Полную тишину вокруг нарушал лишь тихий шелест листьев от периодически налетающего ночного ветерка, да заполошный стрекот какой-то сумасшедшей цикады, которая, верно, отказывалась поверить, что лето уже закончилось. Привычные звуки, которые не пугали Аделин, хотя она и в принципе не относила себя к той породе пугливых дам, что ни за какие коврижки не выйдут из дому после заката солнца, если рядом не будет мужчины. Теперь, конечно, уже не те времена, что раньше. Но здесь, возле дома, кто может ее потревожить или причинить вред? Впрочем, когда неподалеку от ее убежища, будто под чьей-то неосторожной ногой, вдруг громко хрустнула сухая ветка, не вздрогнуть от неожиданности Аделин не могла. - Кто здесь?! – глухо воскликнула она через мгновение, роняя на землю свою недокуренную сигарету и чувствуя, как от внезапного приступа совершенно иррационального страха, овладевшего ею буквально в какие-то доли секунды, по рукам и спине плотным строем побежали противные мурашки.
Отто фон Аренберг: Аренберг брел по саду, наслаждаясь тишиной. Полной тишиной. Среди дней, заполненных суетой, резкими звуками команд, металлическим стуком, грохотом каблуков, и буквально разрывающими уши голосами (он никак не мог понять - почему чтобы показать свое усердие солдаты и нижние чины всегда стараются прокричать свое "Хайль" или "Слушаюсь" и передать команду дальше - как можно громче) тишина была таким драгоценным даром, что сон отступил, и позволил просто дышать, не думая ни о чем. В юности он никак не мог понять ответа, как это можно - не думать ни о чем. Оказывается можно. Возможно так бывает лишь к определенному возрасту, когда человек начинает уставать даже от собственных мыслей и пустота, которая в юности так пугает - становится желанным блаженством. Он щелкнул зажигалкой, выходя в сад, с наслаждением затянулся, подняв голову к небу, и неторопливо пошел по тропинке, ориентируясь по черным теням деревьев, еще более темными чем окружающий мрак. Сигарета дотлела уже до середины, оседая на нёбе и языке привычным терпким вкусом египетского табака. С тех пор как фюрер, вопреки всем активным пропагандам, которые широко велись во всех странах, повел решительную борьбу с курением в армии, немецкие сигареты стали гораздо хуже чем раньше. Впрочем, Отто не удивился бы, узнав, что на сей счет существовал отдельный приказ, и что их качество ухудшалось намеренно, в расчете на то, что слабое, с каким-то привязчивым аптечным вкусом курево перестанет соблазнять немцев, и тем самым поспособствует оздоровлению расы. Впрочем, расовые вопросы, равно как и заботы о здоровье целого народа, Аренберга не трогали. Сам же он уже несколько лет как перешел на египетский табак, и был им вполне доволен. Где-то между деревьями мелькнула, и поплыла в воздухе красная точка. Словно чей-то маленький огненный глаз из темноты, разгорающийся ярче в пике своей траектории. Кончик зажженной сигареты. Кто там может быть? Это никак не мог быть Мейер, ревностно следивший за своим здоровьем, а представить что кто-то забрался в сад ради удовольствия покурить под сенью деревьев - Аренберг не мог никак. Он отправился в ту сторону, но не прошел и двух третей пути, когда под ногой хрустнула ветка, красная искра стремительной падающей звездочкой рассекла темноту, падая вниз, и нервный, встревоженный женский голос из темноты тут же разъяснил ему - кому это вздумалось, так же как и ему, насладиться ночной тишиной. Он щелкнул зажигалкой, и высоко поднял руку, чтобы с одной стороны хоть как-нибудь сориентироваться в незнакомой обстановке, а с другой - чтобы осветить себя, и тем удостоверить, что он один, и не имеет враждебных намерений. - Добрый вечер, мадам Бонне. - произнес он спокойно, обращаясь к смутному силуэту, темневшему в двух шагах от него в беседке, мимо входа в которую он по-видимому и проходил. - Простите я не хотел напугать вас.
Аделин Бонне: Совместно Внезапный приступ паники миновал так же быстро, как и начался. Аделин успела обернуться и понять, кто нарушил ее уединение, еще раньше, чем он щелкнул зажигалкой, освещая себя самого и маленький участок вокруг. И вторжение это ее, естественно, не обрадовало. - А, это вы… - бросила она совершенно равнодушным голосом, но положение при этом все равно невольно переменила: села ровно и опустила на землю обе ноги, словно школьница за партой. Немец, тем временем, не дойдя нескольких шагов до беседки, замер на месте. Будто бы не решался пройти дальше. Ждал приглашения составить ей компанию? Или надеялся на непринужденный светский разговор? Мадам Бонне чуть отвернула лицо и нервно дернула уголком рта. Странный он какой-то… Понимая рассудком, что ничего ему не обязана – в конце концов, он не гость, которого она пригласила к себе и потому должна развлекать, Аделин, тем не менее, почему-то почувствовала неловкость от этой затянувшейся паузы. И потому все же решилась нарушить молчание первой. - Вы не испугали меня. Просто неожиданно, но я все равно уже собиралась обратно в дом. Это было ложью. Никуда уходить она, разумеется, так быстро не собиралась и чувствовала досаду, что теперь все равно придется. Принесла же его нелегкая сюда именно теперь! - А вы, верно, решили обойти с дозором свои новые владения? - О нет, всего лишь хотел подышать свежим воздухом, - совершенно спокойно пожал плечами Отто. - Сегодня удивительная ночь. Он бросил взгляд на дотлевавшую на полу беседки едва початую сигарету, и переведя взгляд на молодую женщину, едва заметно улыбнулся уголками губ. - Позволите мне вас угостить? Похоже, я все-таки испугал вас, и надеюсь, вы позволите мне исправить мою невольную оплошность? Его рука скользнула в карман френча и на раскрытой ладони появилась едва початая пачка сигарет, с такой спокойной непринужденностью, словно они уже десятки раз беседовали наедине, и угостить ее сигаретой было для него самым естественным делом. Стрела сарказма, пущенная, впрочем, без намеренного стремления уязвить, скорее, автоматически, со свистом пролетела мимо цели. Реакция немца была настолько неожиданной, что Аделин вновь резко повернулась к нему, невольно пристально всматриваясь в лицо, словно действительно могла что-то прочесть по его невозмутимому выражению. Когда же Аренберг, как ни в чем не бывало, протянул ей свою пачку сигарет, Аделин отчего-то и вовсе разозлилась. - Я не люблю немецких сигарет, у них дурной вкус, - сухо бросила она собеседнику. И, игнорируя его жест дружелюбия, или чего уж там еще это должно было, по его мнению, означать, поднялась на ноги, демонстрируя свое намерение уходить. - Совершенно с вами согласен, - спокойно согласился Аренберг. - У них у всех какой-то аптечный вкус. Это египетские, “Могол”. Хотя, возможно, слишком крепкие для женщины, но, во всяком случае, табак без примеси. Он все так же стоял во входном проеме, и лишь слегка посторонился, словно бы знаменуя этим, что не мешает ей уйти, если она того желает. Но проем был неширок, и этого незначительного движения было мало, чтобы освободить ей свободный проход. Случайно или намеренно, но он стоял так, что ей пришлось бы задеть его плечом, выходя. - «Аптечный»? Почему? Впрочем, поверю на слово. Египетские сигареты я знаю. Их курил мой средний брат, Антуан. Его убили на границе с Бельгией весной сорокового года, - ответила она, глядя Аренбергу прямо в глаза: тот стоял ступенью ниже и потому их лица сейчас как раз были на одном уровне. – Вы разрешите мне пройти? Офицер едва заметно дернул бровью, а лоб перерезала глубокая вертикальная складка - единственным свидетельством того, что эти слова произвели на него какое-то впечатление. Он не отвел взгляда, хотя в глубокой тьме сада, казалось, скорее угадывал ее черты, нежели видел их ясно. - Понимаю вас, мадам Бонне, – ответил он негромко. – И сочувствую вашему горю. Увы, офицеры не выбирают – ни как им жить, ни как им умирать. Ваш брат пал, сражаясь за свою страну, и это жребий достойный уважения. Он посторонился, давая ей пройти. Вот сейчас она пройдет мимо, уйдет в дом. И, разумеется, больше подобных разговоров не будет. Если вообще хоть раз случайно попадется ему на глаза. И неожиданно ему захотелось – не то, чтобы удержать, а попытаться перебросить хоть планку, хоть дощечку, хоть веревку через ту пропасть, что разделяла их. Зачем? Он и сам не знал. Что-то было в ней… и в той папке, что он читал лишь полчаса назад. И в этой фотографии, лежавшей в самом конце, не прикрепленной ни к одному листу. В этом странном развороте головы, и взгляде, запечатленном камерой. В этом взгляде не было той пропасти, заполненной пустотой и ненавистью. Там, на фотографии, глаза эти казались смущенными, а еще…. Еще счастливыми. Словно поймал ее врасплох и сфотографировал кто–то родной и близкий. Только вот сейчас этого взгляда у нее нет… И в момент, когда она проходила мимо, он все же произнес – совсем тихо: - Не я начал эту войну, мадам. У каждого есть долг - служить своей стране, куда бы эта страна ни послала его, и чего бы ни потребовала. Так было во все времена. Мой отец погиб в Арденнском лесу во время прошлой войны. И мало семей, в которых прошлая и нынешняя не оставили траурной отметины. Увы. - Долг… - с горечью усмехнулась Аделин. – А что? Очень удобное объяснение для всего – этот ваш… долг. Не вы начали, но вы – один из тех, кто выполняет их приказы. Скажете, что приказы не обсуждаются? Но если они… по сути своей… - «…преступны», - хотела было она сказать, но, вспомнив, кто перед ней сейчас стоит, резко осеклась, испуганно подумав, что и без того уже, наверняка, наговорила столько лишнего, что этого вполне хватит, чтобы уже наутро оказаться в гестапо. И только какое-то глубинное внутреннее ощущение, то самое пресловутое «шестое чувство», убежденно твердило: обойдется. В этот раз обойдется. Но лучше ей больше не играть с огнем так открыто. - Становится холодно, мне пора домой. Спокойной ночи. Спускаясь мимо Аренберга по ступенькам, Аделин слегка коснувшись плечом его плеча, но не придав этому никакого значения, неторопливо пошла дальше, бросив напоследок через плечо: - И вам не нужно быть со мной любезным, господин офицер. Ваш долг вас к этому не обязывает. Аренберг лишь невесело усмехнулся в темноту, откуда она только что вышла, и не обернулся, чтобы проводить ее взглядом в темноту, в которой она растворилась. Что ж, все правильно, а чего еще он хотел. А разве что-то хотел? Усмешка из невеселой стала просто усталой. Он прислонился плечом к боковине входа, и, щелчком выбив из пачки еще одну сигарету, сложил по привычке ладони лодочкой, оберегая пламя зажигалки, хотя ветерок был едва-едва заметным. И долго еще в темноте сада маячил красный огонек, и плыл терпкий запах египетского табака.
Отто фон Аренберг: Несколько дней прошли спокойно. Аренберг уходил рано утром, а возвращался ближе к полуночи. За это время он почти не видел мадам Бонне. Даже выходя покурить перед сном, он не углублялся в сад, не желая снова натыкаться на нее и лишний раз напоминать о своем присутствии. Но однажды ночью увидел в тускло освещенном окне второго этажа чей-то силуэт за шторой, который, впрочем, скрылся с глаз, едва машина подъехала к дому. По утрам, выходя в сад через французское окно, а оттуда через боковую калитку - во двор, к машине, он встречал разве что только Сантин, которая с раннего утра принималась хлопотать по хозяйству, и обменивался с нею лишь вежливым приветствием. Возвращался поздно, и даже в душ ходил лишь тогда, когда дом погружался в сон, чтобы никому не попадаться на глаза, а брился по утрам над тазом в своей спальне, как это делали еще до изобретения водопровода. Сантин, по-видимому, оценила эту ненавязчивость. Как-то раз она даже улыбнулась, когда он, пожелав ей по привычке доброго утра, сел в машину, чтобы ехать на станцию. Маленькая победа в другое время принесла бы удовлетворение, но сейчас все проходило мимо, и глухой ватный кокон вокруг Аренберга с каждым днем становился, казалось, все непроницаемее. Дни, заполненные лихорадочным темпом работы, неслись так, что он не успевал задуматься ни о чем другом. Да и о чем было думать? О мадам Бонне? Вспоминая о ней, Отто лишь устало пожимал плечами. Смешным было желание перебросить мост через пропасть, да и зачем его перебрасывать? Из желания не иметь врага у своего жилища? Что ему было до нее? Столько вражды вокруг, и весь мир сошел с ума в кровавой лихорадке, а он пытался убедить эту женщину в том, что можно попытаться создать мир на крошечном участке вокруг себя? Глупо, учитывая что он и был тем самым кто разрушил ее мир, явившись в него незваным. Так зачем же? Аренберг не знал, да и не собирался об этом думать. Склады вдоль железнодорожного полотна, за высоким забором, который сооружался в том же лихорадочном темпе, росли, как грибы после дождя. На четвертый день над первым из них уже настилали крышу, и здоровенная балка, выскользнувшая из крепления, едва не зашибла двоих солдат, тащивших на тележке листы шифера. Офицеры, которых было всего пятеро, сбивались с ног, стараясь поспеть повсюду, а Аренберг захлебывался в целом потоке сведений, с которыми должен был как-то сообразиться и сориентироваться, хотя не имел никакого понятия о строительстве и потребных для этого материалах. Но ударить в грязь лицом было недопустимо, поэтому он закапывался в бесконечные сметы и расчеты, не выпускал из рук блокнота, пропадая на стройке, и когда добирался до кровати, то буквально валился с ног, а утром все начиналось сначала. Из Парижа требовали закончить строительство в кратчайшие сроки. Ежедневно шли депеши с вопросами - когда можно будет, наконец, слать по этой ветке составы для сплава по реке, а у Аренберга оставался нерешенным вопрос транспорта от станции до реки, до которой хоть и было недалеко, но не перетаскивать же грузы вручную, тогда как, предъявляя непомерные требования, ему так и не выслали даже элементарных грузовиков, туманно отвечая "решите проблему своими силами". Своими силами - подразумевалось экспроприировать транспорт у местных, а это было последним, что Аренберг хотел бы делать. Во-первых, чтобы не плодить недовольства, а во-вторых... кто знает.... Много говорили о Сопротивлении. То там, то сям в маленьких городишках, на заводах, железнодорожных путях и мостах периодически происходили диверсии. Не слишком значительные, но ведь даже булавочные уколы не слишком приятны, а главное - они свидетельствовали о том, что в любую минуту может произойти что-то и посерьезнее. И заранее провоцировать местных в отношении своих людей Аренбергу не хотелось. Кроме всего этого, он ездил и на пристань, которую отдельно выделенный полубатальон поспешно приводил в порядок и укреплял грузовой настил, готовя ее к предстоящей работе. А пока оккупанты, превратившиеся в строителей, за исключением двух взводов охраны, работали, не покладая рук, Курт Мейер, которого не интересовала ни война, ни лихорадочная деятельность, развернувшаяся между железной дорогой и пристанью, ни недовольство местных, и вообще ничего на свете, кроме благополучия его патрона, вел жизнь, совершенно его устраивавшую. Единственное, что его заботило - чтобы "герр Отто" был жив-здрав, сыт и доволен, а для этого он не жалел ни сил, ни времени. Отвозя по утрам майора на станцию, Курт возвращался домой, наводил чистоту в его комнатах, поскольку Аренберг, являл собой образец той самой въедливой чистоплотности и аккуратности, которая в отношении немцев вскоре станет почти нарицательной. И хотя он ни разу не отчитывал своего денщика - малейшая пылинка на столе или тумбочке, малейший беспорядок в вещах или крошечное пятнышко на сорочке или френче вызывали у него ту молчаливую досаду, которой долговязый Курт боялся, как огня. Поэтому уборка, стирка, чистка обуви и мытье машины были для него занятиями ежедневными, к чему присовокуплялось еще и беспокойство о том, что "герр Отто" мало спит, и по его, Мейера, мнению, очень плохо питается. С питанием как раз все обстояло вполне прилично. Офицерам полагался сносный паек, и подойдя с чисто немецкой практичностью к делу, они попросту отправляли свое содержание на полковую кухню, устроенную в здании станции, где повар умудрялся приготовлять из консервов, галет и молока настоящие шедевры. А поскольку их было всего пятеро, то буфет пищеблока отвели под солдатскую столовую, офицеры же облюбовали себе комнатку, в которой раньше обитал билетер, сейчас вытесненный в специально построенную для него будочку, больше похожую на дачный сортир. Это экономило время и избавляло от забот, но Мейер был недоволен. Он считал, что из консервов ничего путного не приготовишь, из кожи вон лез, чтобы отыскать в округе свежие яйца и молоко, но поскольку по-французски не говорил, а пытаться устрашать, как это иногда могли делать солдаты - не умел, ничего не выходило, и это огорчало достойного денщика более всего. Вторым источником его печалей была Сантин. Здоровая, румяная бабища, проворная и крепкая, несмотря на немалый уже возраст, громогласная и энергичная, была полной противоположностью тощему долговязому немцу. Он никогда не мог понять - бранит она его, хвалит ли, или попросту рассуждает сама с собой вслух, когда ей случалось наткнуться на него во время стирки или мытья машины, и он никогда не признался бы себе в том, что побаивается ее и старается держаться от нее подальше. Потому как "герр Отто" занимался лишь своими делами, а сталкиваясь нос к носу с горластой пикардийкой Мейер, который был едва ли младше нее годами, почему-то всегда ощущал себя школьником. Обычные дни обычного денщика нарушились через несколько дней по прибытии. Мейер, который как всегда провел день в хлопотах, и вернулся, как всегда, ко времени ужина на станцию, чтобы попытаться уговорить своего патрона съездить поесть домой, наткнулся на машину. С нее как раз разгружали ящики и корзины, из которых торчали... горлышки бутылок, и еще кончики каких-то свертков. Курт едва ли не сделал стойку при виде этих заманчивых упаковок, и тут же принялся расспрашивать водителя. Оказалось, что это запоздавшие подарки католикам ко дню святого Михаила, и денщик, просияв полетел к своему патрону. Тот как раз отпускал очередного курьера. И в напоенной сизым дымом комнатенке, на стуле, рядом с заваленным бумагами столом, стояла солидных размеров корзина, при виде которой было впору замурлыкать. Ну наконец-то господин майор хоть раз поест дома, по-человечески! Аренберг махнул ему рукой, предупреждая, чтобы не мешал, и переключился на другого солдата, который переминался с ноги на ногу, сжимая в руках пилотку. О чем они разговаривали - Курт не слышал, поскольку с фамильярностью старого слуги, не нуждающегося в разрешении, снял с корзины салфетку, и с наслаждением погрузился в созерцание находившихся там яств. Неизбежные консервы, куда ж без них, банка молока, яйца, настоящие, несоленые яйца в специальных гнездышках, шоколад, пачка настоящего кофе, а не тот эрзац, который немцы уже давно прозвали "негритянской мочой", аромат ощущался даже сквозь упаковку, сгущеное молоко, витаминный мармелад, коробка драгоценного сахара, и даже пачка чая с уродливым карикатурным слоном, который сейчас казася умиленному денщику самым прекрасным существом на земле. Какая роскошь! Отпустив и этого солдата, Аренберг повернулся к Мейеру. Глаза у него были усталыми, а пальцы, вынимавшие очередную сигарету из пачки, стали казалось тоньше, чем были. Курт приуныл, глядя на переполненную пепельницу. - Герр Отто, нельзя вам так много курить... - Покороче, у меня много дел, - офицер щелкнул зажигалкой, и в подтверждение его слов, в дверь сунулся молоденький унтер, которого тут же перекривило от спертого, пропитанного дымом воздуха. - Господин майор, документы по сегодняшним кирпичам... Аренберг лишь вздохнул, подходя к столу. "По сегодняшним кирпичам" Ну и правда, мальчишка... но не то время, чтобы вправлять ему мозги и учить выражаться, как следует. Потом, все потом. - Давайте. Юноша торопливо, на ходу извлекая из папки несколько листов, выложил их на единственный не занятый папками уголок стола, и офицер, не садясь, лишь опершись ладонью с зажатой меж пальцев дымящейся сигаретой, второй рукой быстро перелистал страницы и потянулся за самопишущим пером. - Ну что там у вас, Мейер? - спросил он, не поднимая головы, и размашисто подписывая каждый лист, которые услужливо переворачивал унтер. - Чего вы стоите, говорите же. - Герр Отто, я... - лучезарное настроение денщика тут же испарилось, потому что не успел юный унтер забрать бумаги со стола и отсалютовать, как в дверь сунулась другая голова: - Господин майор, вас просят подойти к четвертому складу. - Иду... Мейер, ну что же вы? - отпуская взмахом руки и юношу, и сунувшегося солдата, Аренберг зажал в зубах сигарету и торопливо перетянул портупею, на пару миллиметров сбившуюся пряжкой набок. - Ужин... - промямлил окончательно упавший духом Курт. - Ведь посылка... вот... я приготовлю? Офицер с усталой улыбкой покачал головой, оправляя воротник, и вынув сигарету изо рта, выдохнул клуб дыма. Эта преувеличенная забота была ему приятна, и не хотелось огорчать преданного Курта. Да и бесполезно - ведь сколько раз объяснял. - У меня нет времени. - Но, герр Отто.... - в отчаянии Мейер осмелился даже возразить, всплеснув руками. - Господин майор, звонок из Парижа, - выкрикнул в приоткрытую дверь кто-то очередной, впрочем, не забывший для порядка стукнуть по косяку. Аренберг торопливо направился к выходу, не имея времени на препирательства, денщик кинулся за ним, и уже идя по тесному, облупившемуся коридорчику, майор бросил: - Отвези корзину нашим хозяевам, вручи Сантин, передай мои поздравления с праздником. Он не знал, католичка ли мадам Бонне, да и праздник давно прошел, да и Мейер, не знающий ни слова по-французски, не сумеет передать поздравления, даже если очень постарается, но менее всего у него было сейчас время и желание размышлять о деликатесах. Телефонист привстал навстречу офицеру над своим столом, поставленным прямо в углу коридора, протягивая ему трубку. - Аренберг! - сказал он, поднося ее к уху, и уже резким жестом неоднозначно приказывая денщику исчезнуть. И уже в следующую секунду забыл и о Мейере, и о корзинке, и о хозяйке, весь ушел в слух, машинально затягиваясь сигаретой, и щурясь от того, что выдыхаемый дым ел глаза. Денщик понуро вернулся в комнатку и взял корзинку. Печально погладил баночки сгущенного молока, накрыл корзину салфеткой, и отправился восвояси пешком, чтобы "герр Отто" вернулся обратно на машине, предусмотрительно оставленной им возле здания станции.
Аделин Бонне: То, что фриц им достался какой-то чудной, Сантин заподозрила еще в самый первый день их знакомства. И с каждым днем подозрение это лишь усиливалось. Целыми днями на службе – но это еще ладно, это понятно, почти не спит, что тоже не фокус при таком напряженном графике, кажется, совсем ничего не ест – довольно странно! Если учитывать всем известное национальное пристрастие немцев к плотной и обильной пище, уже только от одного вида которой у любого нормального француза начинается изжога. Но самое странное в этом Аренберге было другое – то, как он держится с людьми, как подчеркнуто почтительно ведет себя с мадам Бонне… Да что там с мадам, даже вот с нею, с Сантин ведет себя так, словно та особа благородного сословия! Вроде, и не говорит ничего, разве доброго дня пожелает, когда утром случайно попадется ей на пути, а ведь приятно! И вот уже сама Сантин стала ловить себя на мысли, что ей все труднее убедить себя, будто герр майор им враг, а не… ну не гость, конечно, но, скажем, временный постоялец в их доме. Человек приятный и ненавязчивый. И все-таки он враг. Один из тех, против которых теперь где-то в Африке сражается месье Анри. Один из тех, которые убили месье Антуана. Один из тех, про которых рассказывала шепотом, словно боясь, что их кто-нибудь подслушает даже в комнате, где они сидели только вдвоем, двоюродная племянница Сантин, Клотильда, когда приезжала к ней в гости на позапрошлое Рождество. До войны она служила экономкой в богатой еврейской семье, глава которой был юристом. И который еще в ноябре 1939, когда все только-только началось, купил билеты на океанский лайнер до Нью-Йорка для всех своих чад и домочадцев, включая и старшего брата, на паях с которым владел крупной адвокатской конторой. Но тот над ним лишь только посмеялся, сказал, что никуда не поедет из Парижа, а после еще назвал паникёром и трусом: - Очень уж, помнится, верил в неприступность Линии Мажино! – вздыхала Клотильда, горестно качая головой. – Только где теперь та линия? И где теперь наш бедняжка месье Эктор? Когда же Сантин, не заподозрив подвоха, переспросила, что именно та имеет в виду – если этот почтенный месье так и остался в Париже, племянница посмотрела на нее, словно на слабоумную: - Да говорю же тебе: они евреи! – а потом, сделав страшные глаза, шепотом, вернее, только губами, прибавила лишь одно слово: «гестапо». Сантин тогда сделала вид, что поняла, молча кивнула в ответ. И больше они к этой теме не возвращались. Но по правде сказать, до конца Клотильде она все равно не поверила – чтобы вот так уничтожать людей… Ну, одно дело – ежели на поле боя, где или ты, или тебя. А вот так, лишь за то, что у него нос с горбинкой большей, чем у тебя самого… Нет. Что-то здесь не клеилось. Или же Кло ее специально хотела напугать посильнее, дуру простодушную. У них, в Малэне, тогда ни про нацистов, ни про гестапо толком еще не слыхивали. Да и евреев-то этих самых отродясь ни одного не было. Или не знали просто… Но как бы там ни было, и что бы ни говорили про немцев плохого, их герр майор человеком был вполне сносным. И об этом Сантин даже как-то осмелилась сказать в присутствии мадам Аделин и Жижи. Зря, конечно. Потому как если сама мадам еще сдержалась, глаза только стали сразу какие-то чужие – холодные, то братец ее младший сильно злился. Даже идиоткой обозвал, что Сантин весьма обидело, но пуще того обидело – что мадам его за то никак не приструнила. В общем, с тех пор Сантин свое мнение оставляла при себе. Но с Аренбергом держалась вполне дружелюбно, особливо, если мадам рядом не ходит. Совсем иное – с его денщиком. Вот ведь осел из ослов-то! Вроде, и немолодой уж мужик, а все одно, бестолковый – жуть! Ни слова по-человечьи не знает, только гавкает что-то по-своему. А что хочет – не разобрать! Еще и страшный, что смертный грех – длинный, худой, форма, как на огородном пугале, мешком висит, рыжий, да рябой, а все туда же… Когда бы Сантин мимо не проходила, по делу какому, или просто так – вечно пялится! Оно, конечно, есть на что пялиться, бог не обидел. А в молодости, так и вообще хороша была. Но только не теперь же! Не в их же нынешние лета! Но все-таки, глупая бабья порода, не переделаешь! С тех самых пор, как заметила, что ординарец майора на нее посматривает, Сантин будто и сама чуточку помолодела. Ходить стала полегче, не так, как всегда, топая, и даже про больные коленки порой забывая, одежду повнимательнее выбирать… даже, вон, про крем вспомнила, какой мадам ей на прошлые именины подарила, заметив, что руки у служанки от постоянных хлопот по хозяйству вечно красные, да с потрескавшейся на пальцах кожей. Сантин тогда поблагодарила, конечно, да только не поняла, зачем оно ей – сроду не пользовалась она никакой косметикой. И теперь думала, что не соберется. Так и стояла сиротливо жестяная баночка за маленьким зеркалом в ее комнате до сегодняшнего утра, когда пикардийка, причесываясь поутру, отчего-то вдруг решилась, наконец, поближе ознакомиться с ее содержимым. Открутив крышку баночки, перво-наперво поднесла к носу – крем пах приятно, будто фиалками какими. И на вид тоже был ничего – белый, словно нутряной жир, которым, и правда, иногда, в самые холода, женщины у них в деревне смазывали своим детишкам щеки, а себе – руки. Нанеся немного крема на руку, Сантин втерла его в кожу, эффект ей понравился. Потому, решив повторить эксперимент вечером, снова завинтила покрепче крышку баночки, и отправилась по своим делам. Гадая между делом, попадется ей нынче на пути сам герр майор? Или, может, его верный паладин? Однако не случилось. И, занятая домашней работой, Сантин даже не вспоминала про Курта Мейера. Пока вечером тот сам вдруг не явился на порог ее комнаты.
Отто фон Аренберг: Ну вот, сказать-то сказал. Поди, да отдай, да передай. А как передать-то, если и полслова по-ихнему не знаешь. Вот ведь и правда, лягушатники - говорят, что квакают, точь-в точь лягушки на разливных прудах, которых он ловил в детстве. Некстати вспомнив родные края, Курт даже немного загрустил, пока шел к дому. Однако - сказано, значит, надо выполнять. Хотя с какой бы охотой он употребил бы содержимое этой корзинки куда более уместным образом... На кухне никого не оказалось. Ужин, по-видимому, был уже закончен, даже посуда уже вымыта. Мадам с братом, очевидно, сидели у себя наверху и не показывались. Мейер был весьма этому рад. Ему совершенно не нравились постные физиономии этих французов. Ишь, важничают, точно графья какие! Герр Отто, между прочим, герцогского рода, да! Курт так гордился этим фактом, словно бы сам принадлежал к аристократии, ведущей свои корни из средневековья, и совершенно не придавал значения тому, что герцогство Аренберг перестало существовать почти сто лет назад. Курт был родом из Айкхорста, и почтенные землевладельцы весьма гордились тем, что некогда их земля, да и еще парочка соседних провинций были суверенным государством, которое управлялось не каким-то там, общим для всей Германии Кайзером, а своим собственным герцогом, который, между прочим, свои земли холил и лелеял, так же, как и людей, и вообще, в доброе старое время... К майору в денщики он попал еще в бытность того гауптманом, и по собственной инициативе, потому что пришел в дикий восторг, услышав знакомую фамилию, и напросился на перевод к нему, в другую часть, отказавшись для верности от ефрейторских нашивок, которые уже обещаны были ему в своей. Герр Отто, услышав от нового денщика эту ностальгическую летопись, лишь улыбнулся этому доказательству того, что старый добрый феодальный дух в бюргерских деревнях все же неискореним, и, в общем, наверное, был доволен, зная, что ему служат не столько по обязанности, сколько и по охоте, но никоим образом никаких эмоций по этому поводу не афишировал. И по-прежнему обращася к Мейеру на "вы", тогда как остальные офицеры со своим денщиками не церемонились Этот факт наполнял Курта гордостью, и он втайне мечтал о том, что было бы, если бы род Аренбергов каким-то чудом вернул бы себе прежние владения. Быть бы ему, Курту, не иначе как мажордомом в родовом замке! Да, никак не меньше! И, исполняя свои повседневные обязанности, он даже к стирке белья относился с таким вкусом, словно бы стирал не сам, а командовал целой командой прачек и полным штатом прочей прислуги. Именно поэтому его до глубины души возмущало отношение французов. Войну они проиграли, земля их оккупирована, так поди ж ты - еще и нос воротят, нет, чтобы быть повежливее! Зря герр Отто с ними церемонился. Он с ними, значит, по-человечески, с этими лягушатниками, а они еще и наглеют. Точно победители, тьфу! А Сантин? Ох, Сантин... И ведь хороша же баба, по всему видать, и хозяйка, каких мало, достаточно поглядеть, как любое дело в руках спорится, и посмотреть есть на что. Только горласта не в меру, и боевитая, аж страх берет. Невеселые размышления сами собой, а выполнение распоряжения - это святое. Вот и стоит Мейер посреди кухни, оглядывается тоскливо. Оставить что ли, корзинку тут? Пусть себе найдут ее наутро, да пусть хоть решат, что она оказалась тут по велению Святого Духа, ему-то что? Только ведь яйца-то наверняка испортятся... Или нет? Тяжелый вздох не прояснил ситуации, и Курт отправился бродить по первому этажу, пытаясь отыскать неуловимую служанку. Кто ее там знает, чем занята - может, белье разбирает, или сушит чего-то... Тыкался без толку, то в одну, то в другую дверь, нигде ни души. Не дом, а склеп какой-то. И ведь снаружи таким большим не кажется. Какие-то двери были заперты, какие-то нет. Очередная дверь, вот, открылась, а за ней... - Мein Gott!!! - выпалил ошарашенный немец, когда к нему навстречу из полумрака комнатки обернулось привидение. Вроде бы похожее на Сантин - но белое, как смерть, настолько белое, что едва ли не светилось в этом полумраке. И выражение лица у привидения, было явно недовольное, точь-в точь, как у Сантин. Перепуганный, он отшатнулся назад, в панике забыв обо всем на свете, и истово крестясь левой рукой, поскольку, даже пребывая в шоке, не забыл о том, что уронить корзинку с драгоценными яйцами - недопустимо ни в каком случае. - Herr Jesus Christus, Sohn Gottes, hab Erbarmen mit mir Sünder!!! * - Мой Бог!!! Господь Иисус Христос, Сын Божий, помилуй мя грешного!!!! (нем)
Аделин Бонне: После ужина дом довольно быстро погрузился в полумрак и тишину. Мадам Бонне сразу же ушла к себе в комнату, как поступала каждый день с тех пор, как в доме появился новый жилец. Юный Жан-Поль, у которого только что начался в школе учебный год, тоже отправился к себе корпеть над уроками. И лишь Сантин еще некоторое время прибиралась на кухне, но быстро закончила – чего там прибирать-то – за двумя едоками? – и тоже вернулась в свою комнатенку, в которой обитала уже без малого тридцать пять лет. - Да, не те нынче времена, - усевшись перед зеркалом, проговорила она, обращаясь к собственному отражению. Не то, что прежние, когда хозяева этого дома семейной компанией подолгу засиживались в гостиной за картами, шахматами – или же просто за бокалом вина и доброй трубкой табака, который месье Бонне предпочитал любым сортам папирос и даже сигар. Сантин в этих посиделках, конечно, не участвовала, но все равно, возясь с посудой на кухне, с удовольствием прислушивалась к веселой перекличке голосов, доносившихся с верхнего этажа, в полной мере ощущая и себя частью этого мира, этой семьи. Своей-то все равно не было, да и когда ее заводить-то, коли с утра до вечера в домашних хлопотах? Но Сантин ни о чем не жалела. Напротив, всю жизнь была благодарна месье Эрве, батюшке своего нынешнего патрона, который, пожалев сироту, принял ее служить к себе в дом. А ведь никто больше не брал: уж больно тоща и слаба казалась всем полуголодная четырнадцатилетняя девчонка, искавшая по чужим людям любой работы, чтобы с голоду не помереть – только кому нужна такая работница? Даже в бордель ее тогда не взяли! Отчаявшись, подалась Сантин было и туда, но местная мадам, критически оглядев с ног до головы замарашку, хмыкнула, что ей не мужиков соблазнять, а ворон в огороде отпугивать – вон, и наряд вполне подходящий… Да, не любила Сантин вспоминать тот день своей жизни, но только именно в него и встретился на ее пути месье Бонне. И с тех пор служила она ему и его семейству истово и преданно. И убивалась, как по собственному отцу, когда помер – доктор сказал, что сердце у него разорвалось. И сына его, месье Анри, любила, точно своего. Поди, покрепче, чем даже сама мадам Одетт, которая, бывало, по полгода в Париже живала, проматывая мужнины денежки. Не любила, значит, провинцию! Родом была парижанка. Туда же насовсем и уехала, как супруг помер, оставив сына, совсем еще мальчишку, в Малэне, на попечение Сантин. Но месье Анри оказался толковый, да настойчивый. Выучился в университете, а после принялся отцовское дело из руин поднимать, да так развернулся, что мамаша его, прознав об успехах, даже вернуться из столицы захотела, дескать, охота с сыном помириться. А он не принял. Только денег послал. И после еще слал, пока не померла она от болячки какой-то в этом своем любимом Париже. Он тогда уж взрослый был, но все никак не женился: накрепко, значит, мамкино предательство в мозгах засело, в каждой бабе такую же, как она, поди, видал! Пока не встретил девчонку эту – тоже без роду, без племени, как сама Сантин. И чем она его зацепила, бог один ведает, но женился, в дом взял и братьев малолетних, выучил их и вырастил. А своих детишек, вот, не родилось. И хоть знала Сантин, что нельзя так думать, но все одно сами мысли в голову лезли – потому это все, что не любит мадам Аделин мужа-то! Не любит, и все! Уважает, да, хорошей женой быть всяко ему пытается, но не любит! Да и вообще неясно, может ли кого любить по-настоящему, по-бабьи? Уж больно холодна! И что в ней месье Анри нашел, в самом деле? Такой, как она, явно другой мужик нужен. Такой, как этот, вон… немец их! Оба словно из одного куска мрамора холодного высечены – все молчат, смотрят, слова никогда не скажут, а чего думают – вовек не догадаешься. За такого ей надо было бы выйти, а не за месье Анри! - Господи, боже мой! Да что ж это за дурь в голову-то лезет?! – словно опомнившись, Сантин вновь испуганно взглянула на себя. – Наваждение какое-то! Морок! Перекрестившись и прочитав, на всякий случай, короткую молитву Богородице, пикардийка опустила глаза и наткнулась взглядом на заветную баночку с кремом, от вида которой стало еще стыднее перед мадам Аделин, которая к ней так хорошо относится, что даже, вон, балует подарками, а она, Сантин, про нее черт-те что думает! Ох, и покарает же ее Господь когда-нибудь за гадкие мысли про других людей, точно покарает! А не за мысли, так за фантазии дурацкие… Еще чего выдумала про немца и мадам Бонне... грех какой! Тряхнув головой, словно желая прогнать прочь оттуда всю эту ерунду, Сантин решительно открыла баночку, намереваясь, наконец, основательно испытать на себе его чудесное воздействие. И чтобы завтра непременно не забыть сказать о том мадам Аделин, которая не раз уж спрашивала, нравится ли её подарок, а она все отмахивается, дескать, не попробовала пока. Обоняние вновь приятно коснулся тонкий цветочный аромат и Сантин еще пару минут любовалась на густой белоснежный крем. Потом посмотрела на свои руки. Потом снова на крем. Переводить его на такую ерунду, как руки, внезапно показалось жалко – ну и пусть себе трескаются, намажет, вон, оливковым маслом, ежели совсем припрет. А это… это лучше на лицо! Авось, и польза заметнее будет! Зачерпнув пальцем немного крема, пикардийка осторожно и как-то неуверенно намазала им сперва одну щеку, потом другую. Но после вдруг вспомнила, как им пользуется мадам Бонне – наносит весьма щедро, по всему лицу и шее, только веки не мажет – и сделала точно так же. И села ждать «благотворного эффекта», обещанного производителем мелким шрифтом прямо на круглой бумажке с названием, что была приклеена на крышке. Сколько ждать, и как именно он должен проявиться, написано ничего не было. Поэтому, сидя перед зеркалом, Сантин напряженно и внимательно вглядывалась в лицо своего зеркального близнеца, пытаясь обнаружить разницу между «до» и «после», да так. что даже не расслышала приближающихся к комнате шагов, резко обернувшись лишь на скрип тихо открывшейся за спиной входной двери комнаты, которую отродясь на ночь не запирала – от кого?! В своем-то доме! Да вот, оказывается, зря! Немца она, конечно, не испугалась – такого соплей, если что, перешибить можно, а у Сантин рука до сих пор была крепкой, лучше под нее не попадать! Так что больше разозлилась, как всякая женщина, застигнутая врасплох в весьма интимный момент ухода за собой. А так, как сдерживать себя, в отличие от мадам, умела не очень, сразу бросилась атаку на истово осеняющего себя – и почему-то левой рукой – супостата-оккупанта. В прямом смысле – схватив с кровати одну из подушек, ринулась прямо на несчастного Мейера, который не знал, что ему и делать – защищаться, объяснять, или просто смириться и ждать. Ведь ничего из перечисленного здесь совершенно не подходило: защищаться – считай, ударить в ответ, женщину он не мог. Объяснить – да что ей объяснишь-то, когда языка человеческого не понимает?! А ждать – чего, пока опомнится и схватит чего, потяжелее подушки?! Да и подушкой неприятно – голова-то у него не казенная, и морда – тоже! Что же делать-то, Господи Иисусе?! А верещит-то как, что сирена воздушной тревоги! Тем же самым временем, наверху, заслышав доносящиеся снизу крики и шум, практически одновременно в полутемный коридор выглянули Аделин и Жан-Поль. Переглянулись, и молча ринулись по лестнице вниз, ожидая увидеть самое худшее – чтобы в изумлении застыть на пороге комнатки своей экономки при виде открывшегося взглядам зрелища. Точнее – битвы, где разъяренная Сантин, со всей силы колотит подушкой куда ни попади лишь слабо прикрывающегося руками и еще какой-то корзиной, загнанного в угол комнаты долговязого ординарца майора Аренберга. - Что здесь происходит?! – воскликнула, наконец, опомнившись первой, мадам Бонне. – Сантин… Сантин?! Боже, что у тебя с… лицом?! - Крем! – злобно гаркнула она в ответ, еще не успев остыть от баталии и переключиться в более спокойный режим. – Подарок ваш! Благотворный! - А… Ну, да… - только и смогла промолвить на это Аделин, слыша, как рядом с нею вначале тихонько затрясся, а потом во весь голос захохотал младший брат. - Сантииин! Да ты, никак, решила очаровать этого боша?! – согнувшись пополам, юноша был вынужден даже схватиться за ладонью за дверь, продолжая потешаться над сердитой экономкой, на лице которой даже сквозь толстенный слой крема, кажется, начинал просвечивать привычный свекольного цвета румянец, означавший крайнюю степень гнева или возмущения. - Тихо, молчи, умоляю! Или она удушит тебя этой подушкой! – не оборачиваясь, сквозь зубы шепнула ему Аделин, которая и сама едва удерживала на лице более-менее спокойное выражение, что стоило ей гигантских усилий. А затем, обращаясь уже к служанке, спросила максимально спокойным голосом. – Что здесь делает этот человек? - Да как бы я знала, мадам! Ворвался ко мне, гавкает чего-то по-ихнему… Ишь, зараза! – метнув гневный взор в сторону Мейера, она вновь замахнулась на него подушкой, заставив рефлекторно вздрогнуть и выставить вперед руку. - Жан-Поль, ты ведь учишь немецкий в школе, спроси, чего ему надо? – внезапно вспомнив об этом, Аделин снова повернулась к младшему брату. И тот послушно исполнил ее просьбу. - Es ist ein Geschenk von Herrn Arenberg! 1– воскликнул Мейер, счастливый, что его, во-первых, наконец, спасли от этой гарпии, а во-вторых, что хоть с кем-то в этом сумасшедшем доме можно поговорить на немецком, вновь поднимая перед собой и демонстрируя парнишке корзинку с куриными яйцами, чудом спасенными от ярости Сантин. – Essen! Verstehen?!2 - Verstehen, - кивнул Жан-Поль, поясняя затем сестре и Сантин суть происходящего. - Так что ж ты сюда-то это все притащил?! – всплеснула руками последняя, столь же внезапно меняя гнев на милость и прибавляя уже более миролюбиво, но громко и четко разделяя слова, словно обращаясь к глухому. – На кухне бы и оставил! Чего ж ко мне вломился-то, морда немецкая?!... Жижи, ну-ка, переведи ему! Хотя, не, сперва извинись, что не поняла я его. А потом скажи, пусть отнесет еду эту на кухню-то, а мы завтра и разберемся, что с ней делать, так ведь, мадам Аделин? - Нет, не так, - голос мадам Бонне, еще минуту тому назад улыбавшейся так же, как и ее брат, вновь звучал холодно и серьезно. – Жан-Поль, скажи этому человеку, чтобы унес все обратно к себе. Мы не нуждаемся в подачках от… – тут она умолкла, прикрыла на миг глаза, медленно и с усилием выдохнула, но потом все же продолжила, – поблагодари и скажи, что у нас все есть и ничего больше не нужно! - Но, мадам… - попыталась было возразить крайне разочарованная таким поворотом Сантин, но Аделин пресекла дальнейшие рассуждения решительным взмахом руки: - Я сказала, нет! Жан-Поль, переведи! __________________________________________________________ 1 - Это подарок от герра Аренберга! 2 - Есть! Понимаешь?! (нем.)
Отто фон Аренберг: Выслушав перевод, в котором юный Жан-Поль не то от недостатка немецких слов, не то по мальчишескому запалу не потрудился смягчить выражения, как это сделала его сестра, Курт смерил хозяев уничтожающим взглядом, от которого им полагалось вспыхнуть сизым пламенем, не сходя с места, и обратиться в две горсточки пепла, но чуда почему-то не произошло. Скуп стал Господь на чудеса - только и осталось признать Мейеру, вынужденному ретироваться вместе со своей корзинкой. Однако, выйдя через кухню во двор, он уселся на порог и задумался. Это что же получается. Подарок они не приняли, стало быть, он с чистой совестью может оставить корзинку в своем ведении и господину Отто скармливать понемногу на ужин. Ведь одна только ветчина чего стоит! А яйца? А сахар? Чай? Сокровище! Но поди, заставь его поужинать вечером, когда торчит до ночи на этой растреклятой станции и заявляется домой только для того, чтобы поспать. О! Можно бутербродов подать перед сном! С чаем! Сладким! Даже не спрашивать - просто подать, поди не устоит наверное! Мейер радостно встрепенулся при этой победительной мысли, как тут же снова приуныл. Так герр Отто и "не заметил", что продукты не пайковые. Спросит сразу - откуда. И что тогда сказать? Что не выполнил его поручения? Эх, ну что за наказание! Честному малому даже на ум не пришла резонная мысль оставить не востребованную корзинку себе и полакомиться ее содержимым самолично. Присвоить то, что принадлежит хозяину?! Это был для него такой же нонсенс, как, к примеру, идея поужинать собственными кальсонами - мысль попросту невозможная к возникновению как таковая. Повздыхав немного и пораскинув мозгами, Курт отказался от следующей мысли - попросту оставить корзинку на кухне. А ну как первой на кухню хозяйка зайдет? Чего доброго выбросит и снова физиономию постную скроит! Ууу, глиста недоваренная! Ей такую роскошь преподнесли, а она нос воротит, селедка французская! Ишь, нахальные какие. Им бы на лапках на задних ходить ан нет, ишь, гордецов изображают. И почему герр Отто с ними носится? Эхххх.... И что же делать? Пока он предавался этим безрадостным мыслям, через двор, помахивая хвостом, перебежала собака. Проводив взглядом тощее животное, Мейер уже собрался было снова вздохнуть, как вдруг, осененный счастливой мыслью, подскочил на месте. Служанка-то была вовсе не против подарка. Хотя отходила она его, конечно, знатно, но потом-то смягчилась. Голос стал совсем другой. Так, может, всучить все же корзинку ей, втихаря от хозяйки, а потом сама пусть разбирается? Сказано-сделано. Курт снова пробрался в коридорчик, предварительно осмотрев его в оба конца, по всем правилам бойца на вражеской территории, поставил корзинку перед дверью, поскребся в нее, и, сообразив, что сейчас из нее снова покажется Сантин в образе привидения, пустился наутек - за угол коридора, где и притаился. Сантин не заставила себя долго ждать. Дверь открылась и достойная пикардийка выплыла в коридор. Корзинка с ясно угадывающимися под салфеткой банками и свертками стояла на полу, а из-за угла торчал нос Мейера, высунувшегося оттуда, чтобы понаблюдать. Служанка только и успела открыть рот, чтобы спросить - чего это он, когда немец, зашипев как гусь, замахал на нее руками, тыча пальцем то в корзинку, то в нее, то куда-то вверх, мотая головой с вытаращенными для убедительности глазами, и что было сил лупя себя указательным пальцем по губам, красноречиво убеждая помалкивать. После чего исчез так быстро, словно кто-то выдернул его за угол на удочке, и помчался в свою каморку со всех ног, крайне довольный своей выдумкой. Аренберг вернулся домой, как всегда, очень поздно. Усталый, измученный тяжелым днем, он лишь молча поприветствовал Мейера, подскочившего к нему, едва он вышел из машины, покачал головой на традиционный уже вопрос - не пожелает ли герр Отто поужинать, и, жестом отпустив денщика, отправился к себе. Комнаты, безупречно прибранные и проветренные, тишина и чистота, что еще нужно, чтобы почувствовать себя дома, особенно после того сумасшествия, которым был заполнен целый день. Аренберг вынул из внутреннего кармана френча сложенный вдвое конверт, бросил его на стол и принялся расстегивать тугие пуговицы, стягивавшие на нем мундир, как на манекене. В полуоткрытое окно вползала прохлада и запах осеннего сада. Почему-то вот так - весь день будучи натянут, как струна, собран, сосредоточен, решая одновременно десяток проблем, и поспевая разом охватывать несколько дел, он не ощущал усталости, но стоило оказаться в одиночестве и тишине - она наваливалась разом. Тяжелая и теплая, как подушка в руках умелого душителя. Он снял мундир, аккуратно повесил его на спинку стула и вошел в спальню, на ходу расстегивая рукава и ослабляя ворот рубашки. Добросовестный Курт заблаговременно положил на кровать халат из дорогого темно-серого кашемира, предмет роскоши, коим денщик весьма гордился, считая его, как и серебряные запонки, и Вальдманн с золотым гравированным пером признаком принадлежности своего патрона к аристократии. Аренберг весьма посмеялся бы над почтением, с коим его денщик относился к означенным вещам, но не имел об этом ни малейшего понятия. Стянув рубашку он повесил ее на спинку стула, и присев на край кровати, принялся стаскивать сапоги. Вход в комнаты с улицы, имел единственное неудобство - негде было переобуться, входя к себе, но, в общем, Мейер содержал его обиталище в такой чистоте, что это не имело особого значения. Было одиннадцать часов. В доме все стихло. Наверное, уже можно было бы пройти в душ, навряд ли в этот час на кого-то наткнешься.
Аделин Бонне: «А может, и зря она уж так-то сурово», - размышляла Сантин, стирая перед зеркалом с лица салфеткой остатки крема, после того, как осталась опять одна в своей каморке. За четверть часа до того из нее пробкой от шампанского вылетел оскорбленный в лучших чувствах Мейер, а еще через пару минут – спокойно вышли мадам Бонне и ее брат, вновь затем разойдясь по своим комнатам. Да и правда, ну чего было спускать собак на несчастного мужика, который, поди, только и хотел, что как следует исполнить приказ своего хозяина? Вот кабы сама она – мадам Аделин-то, ей чего-нибудь приказала, а она, Сантин, не сделала! Что бы тогда?! Разозлилась бы на нее, так? Вот и майор, небось, тоже сердиться станет, а чем этот доходяга перед ним виноват? Несправедливо! Как-то уже и запамятовав в этом благородном порыве о том, что сама недавно готова была придушить Мейера подушкой, Сантин решительно поднялась с твердым желанием найти немца, чтобы сгладить неловкость от произошедшего, подошла к двери, распахнула ее, шагнула в темный коридор, и – едва не рухнула, обо что-то запнувшись. - Что за… - с трудом уцепившись за дверной косяк, дородная пикардийка с трудом удержалась на ногах и только тогда уж рассмотрела под ними… всю ту же корзину с провизией, оставленную прямо тут же, на полу, у входа. – Что ж ты за дурень-то такой, а, долговязый?! – столь же экспрессивно, но уже более миролюбивым тоном продолжила она, спустя минуту, обращаясь к немцу, притаившемуся за углом коридора. – Ну, кто на дороге-то ставит? И сама бы расшиблась, и продукт бы того гляди попортила! Догадавшись, видать, по интонации, что бить его больше не станут – во всяком случае, пока, тот выбрался из убежища и принялся активно жестикулировать, заставив Сантин напряженно сощуриться, гадая о смысле своей пантомимы. Хотя, угадать, в общем-то, было и не трудно. - Ладно, хорош кривляться! – махнув рукой, добродушно хмыкнула она. – Возьму, возьму! Не волнуйся! И месье майору спасибо передай, понял? Ферштейн?! Яростно кивая в ответ, немец испарился так же внезапно, как и возник. А Сантин, покрутив пальцем у виска, вздохнула и, подобрав корзину, пошла на кухню, где затем тщательно рассовала и припрятала по шкафам и ящикам все ее содержимое, чтобы не сильно отсвечивало на виду. Помещение это, к слову, пикардийка полагала своим личным царством, крайне неохотно вынося присутствие здесь кого бы то ни было. Когда-то, еще до женитьбы Анри Бонне, ее власть распространялась и на весь остальной его дом. Однако после прихода молодой хозяйки, владения экономки как-то постепенно ужались до размеров кухни. Сантин приняла это спокойно… почти спокойно. Но за последний островок своего былого «абсолютизма» по-прежнему готова была стоять насмерть. Так что мадам Аделин на кухне бывала крайне редко. Да только продукты эти от ее глаз все равно лучше убрать подальше. У кур, оно конечно, национальности нету, и во флане любые яйца хороши, если свежие. Что немецкие, что французские. Но лучше пока не рисковать. А после, может, мадам про все и забудет – когда охолонется-то… *** Взбудораженная вечерним происшествием, Аделин никак не могла заснуть. Стоило только закрыть глаза, как перед ними немедленно возникал образ искаженной яростью физиономии Сантин, обильно намазанной густым белым кремом. И мадам Бонне, хрюкнув, вновь начинала безудержно хохотать, утыкаясь лицом в подушку, чтобы Жижи или кто-нибудь еще не подумал, что она окончательно рехнулась. Подобные приступы безудержного смеха случались с ней и прежде: довольно редко, но если уж начиналось… Таким же свойством обладал Антуан. Утонченный мечтательный красавец, безумно похожий на актера Роберта Тэйлора в «Трех товарищах», в такие минуты он превращался в совершенного мальчишку. Вдвоем с Аделин они могли часами до слез потешаться над какой-нибудь сущей ерундой: новым анекдотом, удачно – или, напротив, неудачно подобранным словом, забавной опечаткой или оговоркой... И ему никогда не нужно было объяснять, почему и чем именно это смешно. В отличие от Анри, который в таких случах либо просто качал головой и ухмылялся, либо даже сердился, от досады называя их сумасшедшими идиотами. Но теперь Антуана больше нет, а поводов для веселья с каждым днем становится все меньше. Впрочем, может быть, она просто стареет… Мысль о брате, как всегда, разбередила душевную рану, которая и не думала заживать с ходом времени, несмотря на все уверения окружающих, и мгновенно унесла прочь веселое настроение. Глубоко вздохнув, Аделин села в постели и прислушалась к звукам, доносившимся из недр дома. Ей хотелось пить, но в графине, что стоял на прикроватной тумбе, воды было на самом донышке. Сантин обычно ревностно заботилась о том, чтобы во всем был «порядок» - даже в таких мелочах, но сегодня забыла, видимо, от пережитого потрясения. Потому, прихватив с собой пустой сосуд, спустя пару минут, мадам Бонне отправилась за водой сама, не видя в этом ничего особенного. В кухне было темно и тихо, лишь едва слышно капала вода из не полностью завинченного крана над раковиной. Поставив графин на полку буфета, Аделин включила свет и вдруг замерла на месте, заметив пустую корзину, что была пристроена на стоящем под раковиной табурете. Чувствуя, как в груди вновь начинает закипать ярость, молодая женщина медленно подошла поближе и некоторое время просто, не отрываясь, рассматривала ее, словно впервые видела. А затем, процедив сквозь зубы «Чертова старуха!», принялась методично открывать один за другим все навесные шкафы, с грохотом выгребая оттуда банки и жестяные коробки с крупами и специями, пока на глаза не попалось то, что она и искала. После этого в корзину обратно полетели пачка с чаем, банка кофе, какие-то печенья с немецкой надписью на яркой упаковке… Именно в этом мгновение в проеме двери возникла монументальная фигура пикардийки, облаченная в длинную, до пят, фланелевую ночную рубаху. - Мадам! Вы что это делаете, а, мадам?! – воскликнула Сантин, испуганно, взирая на лихорадочную активность хозяйки, которая от этих слов вдруг прекратила метаться по кухне и резко обернувшись, пошла прямо на нее: - Я?! Что делаю – я?! Это ты что делаешь у меня за спиной, хотелось бы знать?! И по какому праву? - Да что я такого ужасного сделала-то, Святая Дева?! – попятившись от неожиданности назад, забормотала Сантин, но быстро опомнилась и остановилась, подбоченясь, всем видом демонстрируя, что и в остальном отступать не намерена. – Что вы кричите-то, будто я Францию предала? Люди от чистого сердца подарок сделать хотели… - Люди? Они – не люди, Сантин! И сердца у них никакого нет! И у тебя тоже нет – если готова простить им убийство Антуана за… - взглянув в корзину, Аделин брезгливо поморщилась, - за пачку кофе и коробку бисквитов! Пусти! Оттеснив экономку к стене, она решительным шагом покинула кухню и двинулась дальше по коридору, направляясь в ту часть дома, которую избегала посещать с тех пор, как в ней поселился немецкий военный. Дверь в его комнаты была закрыта, но на полу из-под нее виднелась тусклая полоска света. Стало быть, не спит. Впрочем, даже если бы и спал, Аделин в ее нынешнем состоянии это бы не остановило. Постояв пару мгновений, чтобы усмирить дыхание, она несколько раз громко постучала по деревянному косяку.
Отто фон Аренберг: совместно с Аделин Бонне Вот уж чего не ожидал Аренберг, так это стука во внутреннюю дверь. Курт, когда ему что-то было нужно - стучал и заходил из сада, как и он сам, а этой дверью - выходящей в коридор - пользовался он лишь тогда, когда отправлялся в ванную, расположенную в конце коридора, и возвращался обратно. Кто бы мог постучать, да еще в такое время? Кто-то из хозяев? Впрочем, чего гадать? Отто набросил на плечи халат, и, даже не удосужившись сунуть ноги в тапочки - отправился к двери, и распахнул ее, не спрашивая традиционного “кто там”. Вид молодой женщины на пороге заставил его удивленно вскинуть брови: - Мадам Бонне? Чему обязан? - Месье… майор, нам нужно поговорить! – даже не удосужившись дождаться приглашения, Аделин двинулась вперед, вынуждая Аренберга в тот же момент невольно сделать шаг в сторону, чтобы минуту не оказаться сбитым с ног. Не смутил ее также и весьма неформальный вид офицера, которого прежде всегда – пожалуй, лишь за исключением той ночи, когда они случайно встретились в беседке, доводилось видеть исключительно подтянутым и аккуратным. Строго говоря, мадам Бонне, чьи глаза по-прежнему застил гнев, сейчас вообще мало что видела. Однако стоило на мгновение потерять концентрацию – и слова, тщательно заготовленные по дороге, внезапно вылетели у нее из головы. Случилось это в тот момент, когда Аделин случайно встретилась с Аренбергом взглядами. - Я… вы… Майор! Вы должны это забрать! – только и смогла она, в конце концов, выговорить, протягивая ему корзину с провиантом. Если явление молодой женщины было удивительно само по себе, то продолжение оказалось еще более удивительным. Аренберг отступил в сторону, пропуская ее в комнату, закрыл дверь, и повернулся к ней, машинально запахивая халат, и затягивая пояс. Слова ее, казалось, его удивили. Он взглянул на корзину, и пожал плечами. - Почему? Вы не католичка? Простите, я не знал, но в таком случае вы можете просто отнести ее в церковь. - Почему – «не католичка»? – машинально повторила за ним Аделин. – И вообще какое это имеет значение? - Да потому что это - подарок ко дню Святого Михаила, - офицер пожал плечами. - Разве Мейер вам не сказал? Он, конечно, не говорит по-французски, но “Зон Михаэль” не так уж сильно отличается от “Сен Мишель”. Спокойный, дружелюбный тон, которым все это время говорил немец, словно и не замечая нервического состояния собеседницы, ненавязчиво вынуждал и саму мадам Бонне постепенно «снижать обороты». Однако успокаиваясь, Аделин лишь отчетливее ощущала неловкость и даже абсурдность происходящего: все шло совсем не так, как она планировала. И это злило еще больше, чем собственная несдержанность, приведшая ее сюда и поставившая в крайне нелепое положение. Но сдаваться легко она не привыкла. Да и теперь не собиралась. - Неужели? Ну что же, видимо, я не самая ревностная католичка и поэтому путаю даты. Поправьте, если ошибаюсь. Но кажется, вы немного запоздали с поздравлениями… А ординарцу вашему было, боюсь, не до объяснений, после того, как он с вашим подарком в руках вторгся в спальню Сантин. Не спрашивайте. Что там было. Мы с братом оказались свидетелями финала этой драмы. - Увы, действительно запоздал, но… - Аренберг не договорил, и широко раскрыл глаза, слушая о злоключениях Курта. - Мейер? Вторгся с подарком, в спальню к… Сантин?! Финал драмы? - обычно невозмутимое лицо немца выражало такую степень изумления, что он даже не подумал скрывать ее, и более того, от мысли - что могло произойти в результате такого вторжения, изумление стало переходить в восхищение, и Отто неудержимо расхохотался. - Боже милостивый! Она же… она же могла подумать… - сквозь смех едва выговаривал он. - Она что же, решила, что он делает ей авансы? И заявился в спальню, чтобы…. чтобы…. Господи, бедняга Курт!!! Он смеялся так искренне, как уже давно не приходилось, до слез, замотал головой, силясь подавить смех, но при попытке представить возмущенную Сантин, защищающую свою “девичью честь”, и Мейера в роли агрессора с корзинкой - не мог удержаться. - Как же он унес ноги, бедняга? Вы его спасли? - Драмы, которая, между тем, вполне могла бы стать трагедией, - кивнула молодая женщина, и уголок ее рта едва заметно дернулся от улыбки, сдерживать которую при этом воспоминании, оказывается, было все еще адски трудно. – Несчастный просто заблудился в доме… - было начала она, намереваясь объяснить майору Аренбергу суть происшествия, но тут… Пожалуй, если бы он вдруг сорвал с себя халат и начал отплясывать нагишом джигу посреди комнаты, мадам Бонне удивилась бы меньше, чем в тот момент, когда обычное безучастие на лице ее собеседника вдруг сменилось безудержным весельем, изменившим его… нельзя сказать, чтобы до неузнаваемости. Но все-таки словно бы стряхнувшим с него, вместе с усталостью, и добрый десяток лет. А еще через минуту, устав бороться с собой, рассмеялась и Аделин. - Говорю же вам: мы с братом вовремя успели. А так, еще пять минут, и она, наверное, убила бы его своей подушкой! Но вы! Пришло же в голову отправить его, совершенно не говорящего по-французски, с такой ответственной миссией! Известие о подушке, добавившее красочности в вырисовывающуюся картину и придавшее ей некоторую пикантность, развеселило еще больше и вызвало новый взрыв хохота - но непонятно, только ли от забавности ситуации, или еще и невольно заражаясь от ее смеха. А какой же он у нее был теплый! Враз ушло незримое ощущение черного льда, исчезла эта бездна ненависти, и какой же теплой, тонкой, живой и веселой показалась Отто сейчас эта женщина! - Увы! Кого же еще я мог отправить! - все еще посмеиваясь, Аренберг отер глаза тылом кисти и посмотрел на нее с улыбкой. - Завтра надо будет извиниться перед беднягой, за то, что он едва не попал, как гусь, на фуагра. И благодарю вас за его спасение. - Не стоит благодарности! – усмехнулась мадам Бонне и вновь коротко взглянула на майора. Её голос и в юности не был слишком звонким. А в последние годы, возможно, от долгой уже привычки к крепким сигаретам, стал приобретать едва заметный оттенок хрипотцы, который, правда, очень нравился ее мужу. Порой Анри даже сравнивал его с голосом Марлен Дитрих, по которому сходили с ума многие знакомые ей мужчины и которому отчаянно пытались подражать некоторые известные ей дамы. Но Аделин почему-то никогда не привлекала ни сама эта актриса, ни образы холодных и недоступных вамп, которые она чаще всего создает на экране... Интересно, а Аренбергу тоже нравится эта ледяная блондинка? А впрочем, какая ей разница? И почему она вообще вдруг об этом подумала? - ...Я же в свою очередь тоже хочу поблагодарить вас за проявленное внимание, - продолжая начатую мысль после короткой паузы, она уже не улыбалась. – Однако все же попрошу забрать подарки обратно. Если только вы не осчастливили юрпризами к празднику также и всех остальных наших горожан. Веселость оставила Аренберга. Как странно - только что, когда она улыбалась - голос ее казался почти теплым, а сейчас - ее вежливость снова стала ненатуральной, как тогда, в беседке. Он плотно сжал губы, словно проглатывая первую, пришедшую на ум фразу, и некоторое время молча смотрел на молодую женщину внимательным, глубоким взглядом, пытаясь разобраться в том, что пряталось под этой вежливостью. Долго размышлять не было нужды. Мадам Бонне никогда не давала себе труд скрывать своего отношения к немцам, а значит… Впрочем, офицер не торопился с ответом. - Чего ради мне его забирать, мадам Бонне? – наконец, спросил он ровно, не отводя от нее спокойного, неподвижного взгляда. - Разве во Франции принято забирать назад то, что подарено от души? - Потому что… - начала было Аделин давно заготовленную фразу, но вдруг осеклась и опустила взгляд. Аренберг недоуменно молчал, видимо, ожидая продолжения. Но продолжать свою мысль таким – оскорбительным для него – образом ей почему-то уже не хотелось. А любые иные пояснения лишь неизбежно вели к новой порции взаимных препирательств или новым вопросам с его стороны. Вопросам, на которые мадам Бонне боялась не найти подходящий ответ. - Потому что я уже говорила вам, господин майор, что не жду от вас дружеских жестов. Ведь мы – не друзья, - проговорила она, вновь поднимая на него глаза. Ах, вот оно что. Ну что же, этого следовало ожидать, но Отто, как ни странно, не ощущал ни раздражения, ни досады. Это «мы не друзья» вкупе с тем, что он видел ранее, яснее ясного говорило: «мы враги», но что-то мешало ей сказать это в открытую. Страх? Вежливость? И то, и другое? Уголки его рта слегка дрогнули в невеселой полуулыбке. - Мадам Бонне, я прекрасно знаю, что вы считаете меня не только «не другом», но и врагом. Можете считать так и далее - я вам совершенно в этом не препятствую. Что касается меня… - Аренберг пожал плечами, отошел от двери, у которой стоял все это время, и направился к столу. - Я не испытываю ни малейшего желания враждовать с вами, или с кем-либо другим. Произнося это, он шарил по карманам своего мундира и, в конце концов, извлек из него пачку сигарет и зажигалку. От этого движения полы халата, туго стянутого в поясе, слегка разошлись, открывая обнаженную грудь, но Аренберг, этого даже не заметил, хотя раньше не позволил бы себе показаться кому бы то ни было в таком совершенно домашнем виде. Просто вся эта беседа, поздний час, смех с которым они обсуждали похождения Мейера, а более всего - ее тихий голос, ее присутствие здесь, ее улыбка и смех - все это порождало странное ощущение, будто они не раз так беседовали наедине, что ее присутствие было чем-то привычным и… само собой разумеющимся, настолько, что он, чрезмерно щепетильный во всем, что касалось внешнего вида, сейчас совершенно не обращал на это никакого внимания. - Я как-то говорил вам, мадам. Войны ведут государства, и патриотизм обязывает людей выполнять свой долг, каждому перед своей страной. Но долг перед страной не подразумевает вражды между людьми. Что же теперь - предлагаете мне ненавидеть всех французов? Или отыгрываться на вас и на вашем брате за то, что пуля из чьей-то французской винтовки сделала меня сиротой в четырнадцатилетнем возрасте, когда отца убили в Арденне? - офицер пожал плечами, и щелчком выбил сигарету из пачки. - Мой подарок можете счесть за жест элементарной вежливости по отношению к хозяйке дома, в котором я живу. А если он вам не по вкусу, или вы считаете для себя унизительным принимать знаки внимания от «врага» - то угостите им своих друзей или соседей. Думаю, в условиях военного дефицита куда уместнее поделиться с ближними, нежели гордо возвращать дар человеку, не сделавшему вам лично ничего дурного, вам так не кажется? - Врагами делает не факт объявления войны, а пролитая на ней кровь – твоя или близких. Мне жаль, что вы потеряли отца, майор. Но у вас было почти тридцать лет, чтобы смириться с этой утратой и понять то, о чем вы только что говорили. Может быть, спустя столько же, и я научусь относиться более спокойно к моей собственной. Но сейчас такое вряд ли возможно, поэтому давайте лучше оставим эту тему, - проговорила Аделин, наблюдая за тем, как Аренберг закуривает и думая о том, что тоже бы не отказалась теперь от затяжки-другой. – Иначе придется сказать то, что может поставить вас перед выбором между долгом офицера и вашей честью. А я этого делать не хочу. И вовсе не из-за страха перед вами, а из-за… «…Из-за уважения». Неужели, она действительно едва не произнесла это вслух?! - Неважно! – решительно мотнув головой, она жестом пресекла все возможные расспросы на этот счет. – Хорошо. Я приму ваш подарок… И ваш совет тоже приму: в городе есть сиротский приют. Полагаю, там эти продукты будут нужнее. Лучшего применения им не нашел бы и сам Архангел Михаил. Завтра же утром велю Сантин отнести их туда. Но впредь попрошу подобного не делать. Тем более без моего ведома. - Забавное противоречие, вы не находите? - спокойно усмехнулся Аренберг, выдыхая первый клуб дыма - Просить узурпатора, врага, не делать чего-либо без вашего ведома. То есть считаться с вами по велению доброй воли, тогда как сами вы лишь вынуждены терпеть меня. А вы не заметили, мадам, что именно это я и делал до сих пор - оказывал вам уважение лишь по велению собственной совести, тогда как от вас не видел ничего, кроме подчеркнутой враждебности, насколько ее позволяет вам положение женщины, и пресловутая честь вашего постояльца. Полагаю, не заметили, - он стряхнул пепел в тяжелую бронзовую пепельницу, присел на край стола, опустив свободную руку на колено, и глядя на молодую женщину с каким-то устало-отрешенным видом. - Ну, да будет так. А что касается выбора между долгом и честью, знаете, даже самые разные чувства порой легко находят компромисс. Потому как долг патриотки, оскорбленной в лучших чувствах подарком, который посмел сделать враг, а также, несомненно, гордое и благородное, с вашей точки зрения, намерение указать ему на неуместность проявления какого-либо внимания по отношению к вам - не вступили, как я вижу, в противоречие с правилами простой вежливости. Раз уж подвигли ворваться во имя исполнения столь гордой миссии ночью в комнату полуодетого мужчины. Что ж, вы ее выполнили, и я даже приношу вам свои извинения. А теперь, с вашего позволения, хотел бы поспать. У меня был очень тяжелый день.
Аделин Бонне: Вежливое, но недвусмысленное указание Аренберга на неуместность ее присутствия в его комнате в столь поздний час, словно бы заставило Аделин, наконец, очнуться и посмотреть на происходящее с другой стороны – его глазами. Её поведение действительно было немыслимо с точки зрения любых правил этикета. Но дело даже не в этикете. В своей обычной, повседневной жизни мадам Бонне, несмотря на то, что в роду ее не было никого, кроме крестьян, да мелких буржуа, всегда отличалась той особой сдержанностью и вместе с тем изяществом манер, которую принято считать признаком хорошего воспитания. Прививать что-либо специально дочке простого фермера было некому. Потому Анри Бонне, например, часто говорил, что аристократизм у нее, вероятно, природный. Этот комплимент из его уст был всегда особенно приятен Аделин, которая первое время после замужества чувствовала себя довольно неуверенно в новом статусе, боясь, что не слишком ему соответствует. Со временем это, впрочем, прошло и даже уже основательно забылось. И вот теперь ей словно бы напомнили о ее прошлом. Пусть и не специально, конечно, что этот немец мог знать, однако указали на место. И, что самое обидное – были, в общем-то, правы! На следующий день, не привыкшая отступать от задуманного, да к тому же, все еще уязвленная вчерашними словами майора Аренберга, Аделин еще утром велела Сантин собрать обратно в корзину все немецкие продукты и отнести их в сиротский приют при церкви. Возмущению пикардийки не было предела, однако спорить с мадам, особенно, когда у нее бывало вот такое, как теперь, выражение лица, представлялось занятием не только бессмысленным, но даже и опасным. Да и как поспоришь, когда речь о бедных сиротках? Хотя… в представлении Сантин, женщины, в общем, доброй, но не слишком привыкшей витать в небесах и высокоморальных рассуждениях, в трудные времена надлежало бы заботиться раньше о тех, кто тебе роднее, а уж потом – обо всех прочих. Потому недовольство свое она все же высказала. Не мадам Аделин, конечно, а ее младшему брату, который как раз собирался идти в школу, и был сильно удивлен, повстречав у входной двери экономку с недовольным лицом и увесистой корзиной, прикрытой полотняной салфеткой, наперевес. - Что это у тебя, Сантин?! – и она пояснила, особенно напирая на наличие среди подарков майора Аренберга так любимого Жижи шоколада, который теперь придется отдать из-за «дурацких принципов мадам». - А ведь могли бы найти куда лучшее применение! Испечь торт, например. Тот, шоколадный, помнишь, который я всегда готовлю на ваши именины – они ведь у нее совсем скоро! Разве было бы плохо?! - Нет… - помрачнев, юноша шмыгнул носом и пристально посмотрел на корзину в руках Сантин. - Вот и я говорю! – обрадовалась она. – Так, может, и не надо… - Нет! – повторил, перебивая ее, Жан-Поль совсем тихо и перевел затем взгляд на пикардийку, которая аж охнула и перекрестилась от неожиданности – такой неподдельной ненавистью он вдруг засветился. – Как ты вообще можешь такое предлагать? Если Аделин сказала отдать – отдай! Но по мне, все это лучше бы просто облить керосином и сжечь! - Ненормальные! Вся семья - ненормальные! – только и буркнула она, глядя вслед юноше, который, после этих слов, взял у порога свой велосипед и повел его к калитке, не проронив больше ни слова. – И этот такой же! Следующие две недели прошли относительно тихо и спокойно. За исключением того, что погода, побаловав на прощание летним теплом, кажется, окончательно испортилась. И теперь сутки напролет на улице лил дождь. Или же моросило нечто, что и дождем-то назвать было сложно – мелкая водяная пыль, которую англичане обычно называют «дриззл». Сыплющуюся с низких серых туч, ее пригоршнями рядом с землей подхватывал порывистый ветер, чтобы затем метко бросаться в прохожих, тщетно пытающихся спрятать за высоко поднятыми воротниками плащей, низко надвинутыми полями шляп и совершенно бесполезными в такой ситуации зонтами свои беззащитные лица. После того вечернего разговора, Аделин еще более старательно стала избегать встреч с майором Аренбергом. Что было, в общем, не трудно, учитывая, что тот целыми днями пропадал на стройке, которая, как можно предположить, существенно затормозилась из-за резко ухудшившейся погоды. Впрочем, пару раз они все же встречались. И мадам Бонне невольно обращала внимание на то, как еще больше осунулось и посерело от усталости его лицо. Так же порой начинал выглядеть и Анри, когда на него наваливалось слишком много работы. И в такие дни она, бывало, всегда особенно старалась о нем заботиться, считая это не просто своей обязанностью как жены, но и своеобразным долгом благодарности за то, что он так много трудится, чтобы обеспечить ей и братьям достойную жизнь. В отношении этого немца, разумеется, ни о чем подобном не могло быть и речи. И потому Аделин удивлялась и не могла понять саму себя, в очередной раз отмечая это при встрече с Аренбергом. Зачем он ей нужен? Почему она о нем думает, когда и своих проблем достаточно? И главная из них – как всегда, Жан-Поль. Аделин уже давно обратила внимание, что он стал более молчаливым, не таким открытым и веселым, как прежде. Но к тому имелись веские причины – во-первых, конечно, потеря старшего брата, который был его кумиром, а во-вторых – взросление. Пройдет еще немного времени, и он тоже станет мужчиной. А мужчины в семье Леблон никогда не отличались легким нравом, вспомнить хоть покойного отца, которого Аделин за всю жизнь дай бог несколько раз видела улыбающимся. Хотя, злым человеком назвать его было и нельзя. Не самым простым характером обладала и она сама. И лишь их бедный дорогой Антуан был счастливым исключением из этого общего правила. Но все же здесь было что-то еще. И Аделин сильнее всего на свете боялась, что это то, о чем все больше шептались между собой горожане, хотя слово «Сопротивление» было строжайше запрещено даже упоминать в разговорах. А любой, на кого лишь падало подозрение в участии в нем, немедля оказывался в руках гестапо, где уже никто не вспоминал о негласной разнарядке высшего командования Рейха держаться с местным населением оккупированных французских территорий максимально корректно. Впрочем, до сих пор никаких диверсий в тихом Малэне не происходило, если не считать таковыми листовок с антифашистскими призывами, которые регулярно находили в людных местах, но пока не могли найти того, кто их туда подбрасывает. А может быть, просто не слишком усердно искали, полагая слишком незначительным событием, чтобы придавать ему большое значение. Гром грянул девятого октября… Собственно, в первый момент, когда все это произошло, Аделин, и в самом деле, подумала, что на улице началась гроза. Что выглядело довольно странно в такую холодную погоду. Дело было ночью, поэтому, проснувшись, она открыла глаза и некоторое время лежала, ожидая новых громовых раскатов и вспышек молнии. Но ничего этого не было. Еще через минуту в спальню без стука влетел полуодетый Жан-Поль. - Видишь, видишь, Аделин?! – отдергивая штору, он указывал в темное небо, часть которого, с той стороны, где протекает река, была окрашена ярким оранжево-красным заревом. – Началось, наконец! - Что? Что началось? – вскочив с постели, она подбежала к окну, вглядываясь в него и ничего не понимая. – Что происходит? Это пожар? Где? - Ты что, совсем глупая, да? – в темных глазах Жижи, словно отблески огня, плясали насмешливые искры, но мадам Бонне было не смешно. Схватив брата за плечи, она изо всех сил его встряхнула. – Какого черта? Мне не до шуток, что это? Немедленно говори! - Баллоны с ацетиленом, - пояснил он, продолжая улыбаться и снисходительно смотреть на нее сверху вниз. - Что? Какие баллоны, о чем ты? - Газовая сварка. Немцы очень любят ею пользоваться, когда что-то строят, по делу и без, а это штука чрезвычайно опасная – если чуть-чуть нарушить технику безопасности, может произойти взрыв… И никто ни о чем не догадается! Гениально, правда?
Отто фон Аренберг: - Герр Отто! Герр Отто! - панический вопль всегда такого флегматичного Мейера вырвал Аренберга из тяжелого, глубокого сна. Он приподнялся на локтях, сощурился, пытаясь, сообразить, что к чему, когда щелкнул выключатель, спальню залил режущий глаза свет, и возмутитель ночного спокойствия уставился на своего патрона совершенно круглыми глазами. - К вам вестовой. С пристани! Там пожар! - Что-о? Аренберга буквально сдуло с постели. На одевание ушло не больше двух минут, пока Мейер грел мотор машины, а еще через минуту черный "хорьх", ревя мотором в ночной тишине, несся по улицам. Впрочем, чем ближе к реке, тем тишины оставалось все меньше. Шум, гам, крики, возгласы, ругань, а дальше - рев самого пожара. Аренберг выскочил из машины и тихо выругался. На месте пристани, которую с таким тщанием укрепляли, крутился огненный смерч, с равным аппетитом пожиравший и дощатый настил сходен, и причалы, и построенный вокруг них забор. Бежала цепочка людей, таща пожарный шланг, пронзительно визжал насос, качавший воду из реки. Кто одет, а кто не очень, выдернутые по тревоге солдаты сбивались с ног, резким лаем перекрывали гул огня слова команд. Суматошная деятельность и отчаянная борьба с огнем представляли собой разительный контраст тишине и спокойствию спящего городка. Не было толпы зевак, которые обычно, в любое время дня или ночи, в любом месте земного шара, собираются в случае катастрофы - постоять, поглазеть и пообсуждать. Окрестные дома были тихи и темны. Ни одной живой души не было на улицах. Никто даже не высунулся в окно, чтобы посмотреть на пожар. Ожидаемо. Вполне ожидаемо - справляйтесь со своей бедой сами, оккупанты. Даже угроза того, что огонь может перекинуться на приткнувшиеся рядом с пристанью склады рыбаков и лодочный причал, у которого покачивались лодки местных, не выманил их из домов. Это было непонятно, но в общем-то тоже ожидаемо. Борьба с огнем продолжалась до самого рассвета и стоила нескольких жертв - когда обрушивающиеся в огне балки валились на сновавших внизу людей, и стоны искалеченных сливались с ревом пожара. Под утро, когда усталый, вымотанный, во в нескольких местах изодранном френче, с закопченным дымом лицом, Аренберг, наконец, отправил по казармам большую часть участвовавших в тушении солдат, и расставил цепочкой на первый караул остальных, по тихой улице, ведущей к пристани, проехал первый человек. Это был молочник на своем маленьком фургончике, дребезжащем многочисленными бидонами. За перекореженным, обугленным забором, взад-вперед сновали несколько человек. Надо было отыскать и похоронить останки тех, кто оказался тут, застигнутый взрывом. А именно - всех тех, кто стоял во внутреннем карауле, и кто продолжал работать на пристани, ведь поджимаемые сроками, еще более усугубленными непогодой, немцы работали теперь и днем и ночью, стремясь выжать максимум из возможного времени. И хотя обугленные обломки с крайней неохотой расставались с похороненными под ними телами, к середине дня лейтенант Вогель доложил, что найдено на данный момент четырнадцать трупов. Большинство были обуглены так, что не поддавались опознанию, и были поименованы лишь по металлическим жетонам с именами. Два тела были буквально разорваны пополам, и это не могло быть следствием пожара. Это означало, что имел место взрыв. Взрыв. Первой мыслью Аренберга, было - диверсия. Чертово Сопротивление, подрывавшее то там то сям мосты и дороги, добралось, наконец, и до них. Злость. Беспомощная, отвратительная злость. Ну чего, чего им неймется! Ведь всеми силами старался делать так, чтобы не провоцировать никаких конфликтов с местными, ну почему нельзя жить спокойно - ну чем мы им тут мешали, занимались своим делом, они своим, почему нельзя сосуществовать?!.. И, вместе с тем, понимал, хоть и не хотел себе в этом сознаваться. Живи он дома, и обоснуйся рядом с его домом гарнизон победителей, оккупантов. Разве б жил он спокойно? Нет... От осознания этого было только еще хуже. Как и от осознания того, что теперь этот проклятый взрыв, если он действительно результат диверсии, запустил цепную реакцию, которая не приведет ни к чему хорошему. Поскольку ему придется ответить, нарушить так тщательно лелемый до сих пор нейтралитет, и тем самым спровоцировать агрессию еще бОльшую. Но прежде, надо было произвести расследование. Где-то еще оставалась тень надежды - возможно ли, чтобы взрыв возник по естественным причинам? От небрежности, халатности? Ведь на пристани находились баллоны с ацетиленом и кислородом, бензин и даже несколько зарядов аммиачной селитры, которую использовали для взрывания грунта на дне и вбивания свай для новых причалов. Весь день и сам Аренберг, и Вогель, и еще несколько человек, лазили по пепелищу чуть ли не с лупами. На лейтенанта обрушилась целая пирамида обугленных деревяшек, лишь чудом не зашибив его насмерть. Офицеры второпях, голыми руками разгребли завал, уже предполагая, что он погиб, но молодой человек отделался лишь переломом ключицы, и воспалением глаз, которые запорошило угольной крошкой. Остатки одного баллона нашли шагов за тридцать от того места где он стоял - отброшенный взрывом, он, как снаряд, пронесся через всю территорию, влетел в крышу маленького здания, приготовленого для канцеляриии и администрации пристани, проломил ее, и, в свою очередь, взорвался в самом его центре. Остатки второго - разорванные на несколько частей, перекореженные, чудовищно перекрученные, разбросаные в радиусе десятка метров вокруг того места где он стоял - свидетельствовали о том, что этот баллон взорвался первым, и этот взрыв, отбросив второй баллон и баллоны с кислородом, спровоцировал волну других. Эта находка на какое-то время могла успокоить Аренберга, ведь баллон мог взорваться и сам, при какой-нибудь нерадивости. Но ему в это верилось с трудом - сварщики были очень опытны, и навряд ли допустили бы какую-нибудь оплошность. И даже если хотел бы верить, следующая находка развеяла все сомнения - кран от баллона, с еще сохранившимся на нем медным полукружием от лопнувшего пополам манометра Кран был отвернут. Немного, лишь на несколько миллиметров, но, несомненно, отвернут. И несомненно - еще до взрыва, поскольку сам взрыв, перекорежив и оплавив его, так и зафиксировал кран в том самом положении, в каком он находился. А ведь достаточно лишь небольшой утечки ацетилена в воздух, чтобы при малейшей искре.... Кому-то захотелось закурить. Диверсия. Все-таки диверсия. Результаты расследования были неоспоримы. А значит, надо было искать, находить и карать... Аренберг вернулся домой лишь на третью ночь. Солдаты, работая днем и ночью, закончили разгребать завал, и, оттянув к пристани почти всех своих людей, он бросил их на то, чтобы восстановить ее в кратчайшие сроки. Склады были уже практически завершены, их в спешном порядке довершали лишь два взвода, зато вдвое больше людей было выделено на охрану, и крайне ужесточен контроль. Сам же Аренберг, теперь вынужден был тратить большую часть своего времени на следствие и предпринимать соответствующие шаги. Мало кто из солдат, находившихся в ночь пожара на пристани, уцелел. Но двое, хоть и сильно обгоревшие, могли говорить. Как ни противно человеческой природе допрашивать больных, страдающих людей, однако иного выхода не было. Кто и как мог пробраться на охраняемый объект? Как и кого пропустила охрана? И почему. Один не мог сказать ничего, зато второй вспомнил, что фельдфебель Бройер, отлучившийся в короткую самоволку, вернулся в ту ночь не один. С женщиной. С проституткой Жаклин - одной из немногих в городке. Власти смотрели на такие отношения сквозь пальцы - и солдатам хорошо, и женщинам доход, особенно если те состоят на учете и регулярно проходят медицинский осмотр. Но - приводить ее на охраняемый объект?! Аренберг был близок к тому, чтобы по-настоящему взбеситься. Бройеру повезло, что он погиб при взрыве. Нечасто доводилось майору вермахта отдавать приказы об арестах. На то существовало СС, существовало гестапо... Но в маленьком городке их не было, а ему отчаянно не хотелось докладывать об этом в Париж и просить прислать батальон этих воронов, которые окончательно сведут на нет даже подобие спокойной жизни. Доложить, правда, пришлось, и пообещать, что держит контроль над ситуацией, и что виновные будут арестованы. Так и началась волна арестов. Жаклин схватили через день после пожара - сразу после того, как обожженный назвал ее имя. Здание мэрии, превращенное в подобие комендатуры, превратилось в жужжащий улей, будучи сосредоточием следствия, здесь же оборудовали и нечто вроде камер для подследственных. Жаклин заняла первую из них. В распоряжении Аренберга не было прославленных гестаповских костоломов, знавших толк в допросах, да и физического воздействия на подследственных он не терепел, а проститутка, словно зная это, быстро перестала корчить глуповатые ужимки, и с гордой надменностью героини цедила насмешки, словно провоцируя на жестокость. Кто ее послал, кто надоумил повернуть кран у баллона, кто еще был в курсе этого замысла... Все эти ответы скрывались в ее хорошенькой головке, и добиться их можно было разве что способами, применяемыми в гестапо, если бы не случай. Обшаривая документы в комнатке проститутки, Вогель нашел фотографии ее родителей. Чинной, пожилой пары, выглядевших крайне добропорядочными буржуа. Чепчик моды прошлого века на седых волосах невысокой женщины с младенчески круглым, невинным лицом, свидетельствовал о почти квакерском воспитании. Так и появился довод, способный сломать героическое сопротивление проститутки. Аренберг не позволил никому поднять на нее руки, и, допрашивая ее, ни разу не вышел за рамки холодной вежливости, которая была подчас страшнее угроз. Он лишь показал ей фотографии и спросил - что скажут эти милые люди, узнав, чем занимается их дочь в Малэне, вместо того, чтобы малевать этюды. Волна арестов, прошедшая после задержания проститутки, взбудоражила весь город. Учитель физики Ришар Полле, кровельщик Жан Филер, помощник агронома Люсьен Буро и его жена, арестованные почти одновременно, и помещенные в спешно обустроенные камеры в здании мэрии, ждали допросов, суда и почти неизбежного возмездия. Аренберг досадовал и злился. И понимал и не хотел понимать этих людей, разрывался на сотню частей между строительством, восстановлением пристани, этим чертовым следствием, одновременно лавируя на острие бритвы в переговорах с Парижем, чтобы не усугубить и без того пошатнувшееся положение. Он посерел еще больше, возвращался домой далеко не каждую ночь, и если раньше еще косился с некоторым интересом на окна мадам Бонне, то сейчас, казалось, утратил интерес вообще к чему-либо, держась на ногах лишь силой привычки и все той же глухой досады на бесконечную гонку, которая лишь прибавляла скоростей.
полная версия страницы