Форум » Постскриптум » Искупление » Ответить
Искупление
Александр Веригин: Время - 1891, 1896 и затем - 1898 год. Место - Петербург, далее - Астраханская губерния. Участники - Ольга Веригина, Александр Веригин, Степанида Лисицына, Иван Прозоров, НПС.
Ольга Веригина: 10 марта 1891 года. Граф Дмитрий Платонович Чернышев слыл человеком сдержанным, совершенно не подверженным вспышкам внезапного гнева и не признающим какое-либо насилие. Воспитав троих детей, двое из которых были мальчишками и еще теми сорванцами, доводившими своими выходками до дрожи гувернеров и бонн, он сумел избежать телесных наказаний. Слово и дело, по твердому убеждению опытного дипломата, были куда более действенной мерой. Однако ныне его почти невозможно было узнать в разъяренном господине, который с покрасневшим лицом и вздувшимися на лбу жилами крепко сжимал предплечье молоденькой барышни, по чьим залитым слезами щекам он мгновение назад влепил одну за другой целых три пощёчины, и продолжить экзекуцию над которой ему мешала сейчас только супруга, повисшая на другом его плече, удерживая карающую отцовскую десницу. - Я ее убью! Своими руками вытрясу жизнь из этой мерзавки! - Да что случилось-то?! Что на вас обоих нашло? – растерянно лепетала графиня Мария Николаевна, которой никто ничего не объяснил ни тогда, когда Чернышевы спешно покинули дом графа Эссмена, где малым кругом праздновали десятилетие правления Государя, ни после, когда Дмитрий Платонович силком затолкал дочь в экипаж, сам сел напротив нее и, едва дождавшись супруги, велел кучеру немедля ехать домой. Всю дорогу он грозно молчал, лишь периодически волком смотрел на Ольгу, а та, опустив глаза, разглядывала оборки своего платья, продолжая, как и отец, игнорировать испуганные вопросы Марии Николаевны. Сразу же после того, как подъехали к дому, граф вновь, чуть ли не за косы, потащил дочь вверх по ступеням парадного крыльца, не заботясь о том, что она может ненароком оскользнуться на сыром мраморе в своих тонких бальных туфельках. Ольга просила отпустить ее, но отец не слушал, продолжая решительно волочь ее за собой вплоть до двери собственного кабинета, где и случилась после семейная сцена, какой стены фамильного особняка Чернышевых еще прежде не видели - Что случилось?! Вот у нее и спроси – что случилось! – брезгливо оттолкнув от себя дочь, граф освободился от цепких пальцев жены и отвернулся, - Это твоя вина, несомненно! Ты слишком много ей позволяла! - Моя вина?! – Мария Николаевна испуганно переводила взгляд с мужа на дочь, - Да в чем же? - Я его люблю и никогда не откажусь от него! – вдруг выпалила Ольга прямо в спину отцу, и тот снова резко к ней обернулся. Те же самые слова он впервые услышал час тому назад в одном из кабинетов дома Эссмена, где застал свою дочь и секретаря французского посла, графа де Колиньи, за весьма пикантным занятием. Вообразив в первое мгновение, как любой отец, что над его дочерью совершается насилие, он бросился к переплетенной в страстных объятиях паре, схватил за шиворот француза и отшвырнул его прочь к стене, дернувшись затем к противоположной, где у Эссменов была помещена коллекция холодного оружия, и хватаясь за первую попавшую под руку саблю. Но тут Ольга – его дочь! – внезапно закричала, чтобы он не смел этого делать, ибо все, что Дмитрий Платонович только что увидел, происходило по любви! И «любовь» эта, с позволения сказать, длится уже почти полгода! Замерев на месте, граф не знал, что и говорить, но тут, встревоженный шумом, в комнату ворвался вначале хозяин дома, а затем и его супруга вместе с графиней де Колиньи, которую озадачило длительное отсутствие супруга в гостиной, где происходил прием. С этой минуты грандиозный скандал стал, казалось, неизбежен. Но, благодаря титаническим усилиям самого Эссмена, а также французского посла, также присутствовавшего на приеме, немедленного позора все-таки избежали. Супруги де Колиньи через черный ход покинули дом и уехали в посольство, а следом за ними тем же путем отправились и Чернышевы, ведомые главой семейства, который чувствовал в тот момент, как буквально на глазах рушится весь его привычный мир. Его собственная карьера в министерстве, карьеры обоих сыновей, старший из которых служил адъютантом при великом князе Михаиле Александровиче, а второй буквально на днях ожидал назначение на должность в Министерстве иностранных дел – все вот-вот могло рассыпаться, словно карточный домик, из-за неподобающего поведения его младшей дочери - шлюхи! Конечно, когда эта новость станет достоянием петербургских салонов, этого слова употреблять никто не станет, но какой бы синоним благородные дамы не придумали, а суть истории не меняется. И позор ляжет не только на голову этой паршивки, но и на всю их семью в целом. - Замолчи, дрянь! На собственную репутацию тебе плевать, но братья твои причем же?! Анатоль теперь должен будет покинуть службу! А Павел?! Дрянь! С этой минуты у меня нет больше дочери! В монастырь сошлю, в Сибирь отправлю! С глаз долой! - Ольга уже попятилась было к двери, чтобы исполнить волю отца, которая вполне совпадала с ее собственным желанием последнего времени. Но Дмитрий Платонович вдруг приказал остановиться и разразился новой тирадой, в которой вновь не стеснялся в выражениях. Отчаявшись остановить его, несчастная Мария Николаевна забилась в угол комнаты и беззвучно плакала, горестно поглядывая то на мужа, то на дочь, наконец-то осознав, какая катастрофа ее настигла. Но тут оказалось, что самое худшее всех ждет еще впереди. Замолкнув на полуслове, граф Чернышев судорожно схватился рукой за жесткий крахмальный воротник сорочки, словно тот мешал ему свободно дышать, затем, резко посерев лицом и страшно вращая глазами, неловко повалился прямо на пол своего кабинета. Все дальнейшее Ольга помнила плохо – она расслышала матушкин крик, потом в комнату прибежали слуги, засуетились вокруг хозяина, а она все продолжала стоять и смотреть на отца, который беззвучно открывал рот и глядел на нее уже с немым упреком. Через какое-то время, сама не зная, как, Ольга очутилась в своей спальне. Она слышала, как приехал доктор, как носились служанки, исполняя его и матери распоряжения. Затем появился Анатолий, старший ее брат, чей низкий гулкий голос было слышно даже из спальни матери. Но все это будто не касалось самой Ольги, которая могла сейчас думать лишь только о собственной личной драме.
Александр Веригин: - И все-таки наиболее предпочтительным средством для купирования непосредственно приступа стенокардии я полагаю именно амилнитрит. Это быстро и эффективно. В то время как надежность вашего любимого нитроглицерина в ургентных случаях еще до конца не изучена. Скрипучий стариковский голос заставил Веригина отвлечься от задумчивого созерцания меняющегося вслед за размеренным движением экипажа привычного городского вида и удивленно взглянуть на своего старшего коллегу, восседающего напротив с видом императора на троне. - Но как же так, Иван Алексеевич! Мюррел1 в своих исследованиях уже пять лет, как доказал, что нитроглицерин не просто эффективнее, но и действует более продолжительно, нежели амилнитрит, да и Андерсон2 с ним вполне согласен… - Ах, голубчик, вот вечно вы закидываете меня этими басурманскими фамилиями, когда убедительных аргументов не имеете! Знаю, читал, что проводятся исследования, что есть результаты. Но мы-то с вами не в лаборатории, по грешной земле ходим, живых людей пользуем, а не с пробирками и мензурками возимся. Так что надежнее полагаться на то, в чем до конца уверен. К тому же, не в мои годы новым трюкам учиться. Вот передам вам совсем своих пациентов, и станете лечить их новыми методами, - склонившись вперед, Стадницкий взглянул на собеседника поверх своих маленьких, круглых очков, придававших оратору отчетливое внешнее сходство с обер-прокурором Святейшего Синода, и с едва заметной ухмылкой на тонких губах прибавил. – Всех, коим посчастливится дожить до времени, когда старый ретроград уступит место поборнику прогресса. - Да полно вам, Иван Алексеевич! – досадливо поморщился в ответ Александр и вновь отвернулся к окну. Несмотря на завидное самообладание и «змеиную», как утверждали некоторые, холодную кровь, он был весьма раздражен. И не хотел возобновлять старый спор, от которого, признаться, порядком успел устать, давно осознав всю бесперспективность дальнейшей дискуссии. «Поборник прогресса»… В устах знаменитого петербургского интерниста, в ассистентах у которого Александр состоял вот уже пятый год, с некоторых пор это словосочетание сделалось едва ли не ругательным, хотя прежде Иван Алексеевич был одним из лучших – и знаменитейших столичных докторов. Потому Веригин счел большой удачей получить вскоре после окончания академического курса личное приглашение Стадницкого занять при нем место помощника. К тому же тот почти сразу стал говорить, что со временем, отойдя от дел, передаст Александру не только накопленный опыт и знания, но и своих многочисленных пациентов, немалую часть которых, надо сказать, составляли люди известные не только в Петербурге, но даже в России и в Европе. Вначале жаловаться было действительно грех. Иван Алексеевич щедро делился тем, что знал и умел, Веригин многому у него научился. Однако последние года два все отчетливее ощущал, что окончательно перерос в себе этап ученичества и хочет, наконец, пойти дальше сам. Должно быть, то же самое ощутил в нем и старый интриган Стадницкий, который теперь почти постоянно говорил о вот-вот грядущем уходе на покой, но на деле… только лишь говорил. Отчего Веригин чувствовал себя порой ослом, перед мордой которого хитрый погонщик закрепил сочную морковку, заставляя идти вперед и тащить дальше тяжелую повозку. А «повозка» - то есть практика, которую Александр вел за Стадницкого практически полностью, действительно была довольно тяжелой и занимала почти все время, включая номинально свободное. Себе же Иван Алексеевич оставил лишь самых богатых и знаменитых. Их он консультировал исключительно сам. То ли из уважения, то ли из материальных соображений, хотя последнее предположение Александр старался гнать от себя прочь, полагая неприличным и неподобающим. Нынче они ехали как раз к одному из таких пациентов, важному чиновнику Министерства Иностранных Дел. Последний много лет уже страдал от приступов болезни Гебердена3, и прежде Стадницкий обычно обходился во время своих визитов к нему без помощи молодого коллеги. Но нынче отчего-то предложил отправиться вдвоем. И Веригин, конечно, согласился. Отчасти из любопытства, ибо еще никогда прежде не бывал в подобных домах. Хотя стенокардия – она, собственно, не делает различий между простым портовым грузчиком, надорвавшим сердце тяжким физическим трудом, и важным государственным мужем, переволновавшимся по поводу склоки на очередном заседании своего министерства. Примерно одинаково при этом выглядят и родственники страдальца. Растерянные и напуганные, они с волнением и надеждой взирают на врача и ждут от него добрых известий, что все будет хорошо – где бы дело ни происходило, в лачуге или дворце, наподобие того, возле которого, в конце концов, затормозил везущий двух докторов экипаж. Хозяева встретили их прямо в холле. Это были немолодая, похожая на англичанку, стройная дама в темном платье и мужчина, годами, верно, ровесник самому Веригину, должно быть, сын графа Чернышева – так звали самого их нынешнего пациента. При появлении доктора Стадницкого они тотчас же принялись рассказывать о несчастье, постигшем их мужа и отца: - Ах, Иван Алексеевич! На вас вся надежда. По-всякому бывало, но так сильно – никогда прежде! – страдальчески заламывая руки, горестно восклицала графиня, пока все вместе шли к покоям ее супруга. Стадницкий кивал, горестно вздыхал, называл ее «матушкой» и убеждал немедленно успокоиться. – Главное, понять не могу, что стряслось! Не признается! Верно, что-то секретное, по службе, что даже мне сказать невозможно… Веригин и граф Чернышев-младший молча шли за ними следом. И в этот момент Александр как раз случайно взглянул на своего спутника, заметив, как лицо его исказила недобрая гримаса. Однако, почти мгновенно овладев собой, он вновь сделался невозмутим. - Маменька, прошу вас, - тихо, но настойчиво произнес он, касаясь ее плеча, словно желая остановить, - давайте нынче позволим докторам сосредоточиться и собраться с мыслями, а наши предположения относительно причин происшествия обсудим позже… - Да-да, конечно, ты прав, Анатоль! – осекшись на полуслове, она мелко закивала, и далее молчала до тех пор, пока не пришли на место. В спальной комнате графа Чернышева пахло сердечными каплями и отчаянием. Сам Дмитрий Платонович находился в постели в полусидящем положении и был серовато-бледен лицом, лоб которого покрывали крупные капли пота. При появлении докторов и родных он медленно открыл глаза и даже попытался улыбнуться, чтобы подбодрить супругу, но по расширенным зрачкам и плотно сжатым челюстям было ясно, что несчастный по-настоящему страдает. - Простите, господа, что побеспокоил вас во внеурочное время. Так уж вышло… - поприветствовав вошедших, произнес он с трудом и поморщился, неосознанно прижимая ладонь к левой половине груди. Постановка диагноза не составила большого труда, налицо были все признаки ишемического приступа. В этом Александр был совершенно с Иваном Алексеевичем согласен. Однако дальше все пошло не так гладко. Обычная в таких случаях дозировка амилнитрита, раствор которого Стадницкий накапал прямо на чистый носовой платок и поднес затем к лицу больного для вдыхания паров, намереваясь устранить сосудистый спазм, не дала ожидаемого эффекта. Боли не прекращались и легче Дмитрию Платоновичу, чье мужество в болезни уже успело вызвать у Веригина симпатию и уважение, отнюдь не становилось. И тогда Александр решился предложить попробовать свою методику, причем обратился с этим не к Стадницкому, а к самому Чернышеву, который, естественно, согласился. И вскоре дело пошло на лад. Спустя час приступ стенокардии у Дмитрия Платоновича полностью купировался, а еще через два часа – после того, как выслушали все благодарности от больного и его родственников, а также выпили в гостиной неизбежного чаю и отправились, наконец, восвояси, Александр узнал, что он… уволен. И что иметь дел с ним Иван Алексеевич более не желает, ибо никогда прежде не встречался со столь «вопиющим нарушением врачебной этики». _________________________________________ 1 - У. Мюррелл, профессор фармакологии и терапии в Вестминстерском госпитале. Знаменит тем, что первым использовал нитроглицерин при стенокардии в 1876 году, хотя в то время он был занесен в Британскую фармакопею лишь как лекарственное средство от повышенного кровяного давления. 2 - У. Макколл Андерсон, профессор, английский врач, одним из первых сообщивший об эффекте регулярного приема нитроглицерина в 1881 году. 3 - старинное название стенокардии
Ольга Веригина: Переполох в доме Чернышевых постепенно стихал. Марию Николаевну, заставив прежде выпить успокоительных капель, которые оставил для отца Стадницкий, Анатолий Дмитриевич отправил спать, вызвавшись провести ночь, дежуря у его постели. Хотя прежде он все же желал поговорить с Ольгой. Но здесь графиня проявила несвойственную ей строгость и запретила ему это делать, заявив, что на сегодня в этом доме ссор уже предостаточно. Что касается самой виновницы всех сегодняшних происшествий, то остаток вечера Ольга просидела в собственной комнате, забравшись с ногами в кресло и даже не заботясь о том, чтобы снять вечерний наряд и бальные туфли. Ей было жаль себя до невозможного, обидно от незаслуженных – конечно же, незаслуженных! – обвинений отца. Ведь она действительно любит Анри, а он обожает ее. А его жена… Боже мой, да всем в Петербурге известно, что у графини де Колиньи, которая, кстати, на семь лет старше супруга, чахотка и прогнозы докторов неутешительны! Разумеется, когда все случится, сразу пожениться они с Анри не смогут, придется выждать положенное время траура, но дальше-то ничто не помешает им соединиться в счастливом союзе! Отец же в своем слепом гневе, будто не слышит всех этих вполне разумных доводов и готов даже отречься от неё из-за нелепых светских условностей. Как же она несчастна! Впрочем, со временем гнев и обида девушки все же уступили место совсем иным чувствам – страху и стыду. Стараясь не думать о том, что сейчас происходит в комнате отца, она упорно гнала прочь страшную мысль, что ее поступок может стать причиной его смерти. Карьеры старших братьев Ольгу волновали значительно меньше, но жаль было и их. Ни Павел, ни даже привыкший вечно задаваться Анатоль, не заслужили такого позора. Но как бы там ни было, а молодой организм юной графини, знал только один способ побороть все страхи. Так что очень скоро она задремала и проспала в кресле до самого рассвета, из-за чего новое утро закономерным образом началось с ломоты во всем теле. С трудом разогнув затекшие за ночь руки и ноги, Ольга вызвала горничную. Но когда та вошла – бледная, старательно отводя от ее лица глаза, вновь ощутила, как они будто бы свинцом наливаются от мгновенно охватившего всю ее сущность панического ужаса: неужели?! Замерев на месте, она боялась произнести вслух рвущийся с губ вопрос. К счастью, верно, догадавшись, Глаша быстро развеяла ее страхи: - Вашему батюшке стало лучше, Ольга Дмитриевна, но он пока спит. А вот Анатолий Дмитриевич велел сразу же доложить, когда вы проснетесь, – умолкнув, горничная взволнованно посмотрела на свою барышню, после чего почти шепотом добавила, - Только я ему еще не говорила. Прикрыв на мгновение глаза, Ольга с облегчением вздохнула: слава богу! Избавившись, наконец, от вчерашнего наряда и велев Глаше готовить ванну и новое платье, барышня Чернышева села к своему бюро и принялась писать письмо. Теперь, когда жизнь отца была вне опасности, она тревожилась о другом, не менее важном для нее человеке, жизни которого может угрожать совсем невымышленная опасность. Ведь после вчерашнего скандала кто-то из мужчин ее семьи просто обязан будет потребовать у Анри сатисфакции. И скорее всего это будет Анатоль, который чуть ли не больше самого их отца помешан на всех этих глупых так называемых «законах чести». У него есть высокопоставленный покровитель, который сможет при необходимости защитить от серьезного наказания, полагающегося за дуэль. Но даже он вряд ли сможет предотвратить в этом случае его отставку. Впрочем, все это такие мелочи в сравнении с тем, что Анри может погибнуть! Брат прекрасный стрелок, и вряд ли промажет с расстояния двенадцати шагов, а надеяться на выстрел в воздух с его стороны в нынешних обстоятельствах просто утопия. Тем не менее, просить возлюбленного пренебречь условностями и принести все необходимые извинения, Ольга не посмела. Вместо этого сама умоляла простить за оскорбления, которые нанес ему в пылу гнева граф Чернышев, а еще напоминала о своей вечной любви и клятвах, которые они давали друг другу, и советовала беречься, не покидая ближайшее время своей квартиры при консульстве. Запечатав конверт, она упросила Глашу тайком отнести его домой к де Колиньи, а сама решила еще некоторое время из осторожности не покидать спальни даже после того, как с утренними процедурами было покончено. Но настороже был и Анатоль. Глаша не успела еще дойти даже до черного входа, когда Анатолий Дмитриевич вырос перед ней, словно стена и заставил отдать ему письмо, с коим в руках вскоре сам вошел в спальню сестры. - Да как ты посмел! – воскликнула Ольга, увидев у него конверт, и бросилась его отбирать, но едва не упала, когда тот отпихнул ее от себя. - Ты, позор нашей семьи, сядь и слушай! Я знаю, что тебе плевать на всех, кроме самой себя, но, слава богу, на свете есть еще люди, для которых существуют понятия чести и совести.Нынче утром, еще восьми не было, к нам приезжал Михаил Николаевич*. Он привез от своего отца добрую весть, что граф де Колиньи и его супруга еще ночью отбыли из Петербурга. Так что – писала ты ему напрасно. Еще, Михаил Николаевич, - Анатолий намеренно называл свое приятеля и однокашника по имени-отчеству, тем самым подчеркивая важность сообщаемой новости, - сообщает, что Эссмены сумели убедить гостей в том, что ваш отъезд с бала был связан с тем, что уже на приеме отец почувствовал себя плохо. А супруги Колиньи вынуждены покинуть пределы Империи по личным причинам – здоровье графини в сыром Петербурге сильно ухудшилось. Из всего сказанного, больше всего ошеломленную Ольгу потряс отъезд Анри. Неужели он смог вот так просто уехать и даже не попытаться сообщить ей об этом, неужели он не послал ей хоть крохотной записки? Может быть, и ее успел перехватить Анатоль? Или же он просто не успел и напишет в дороге? Анатоль, тем временем, не прекращал сыпать на нее упреки и обвинения. Причем, делал это не так, как отец: говорил тихо, но язвил при этом куда больнее и искуснее. - Все, хватит! – не выдержав, воскликнула она, наконец. – Я уже поняла твое отношение ко мне, равно как и то, что для этой семьи я больше не являюсь равноправным членом. Так что, не нужно утруждать себя такими долгими разговорами. Можешь уходить! - И это все, что ты хочешь сказать? Ни раскаянья, ни извинений?! Да, ты воистину бесконечно порочна! После брата в комнату пришла графиня. Как любая мать, Мария Николаевна считала, что ее девочка виновата куда меньше, чем утверждают мужчины, пыталась ее пожалеть. Но жалость матери и ее слепая глупость взбесили Ольгу настолько, что она, без стеснения, выложила ей все, включая самые шокирующие, подробности своего романа. После чего, как до того брата, настоятельно попросила оставить ее в покое и уйти прочь. Так она сделалась в своей семье настоящим изгоем. Даже слуги, кроме, разве что, Глаши, теперь позволяли себе смотреть на барышню с укоризной. Не желая видеть этих взглядов, все дни напролет девушка проводила в своей комнате и лишь время от времени, когда знала, что ее никто не застанет, покидала убежище, чтобы дойти до библиотеки и взять себе какую-нибудь книгу почитать. Ожидаемого письма от Анри она так и не получила, хотя Глаша клялась, что лично каждый день просматривает всю доставляемую в дом почту. Все это вместе привело к тому, что Ольга, лишенная привычной своей жизни, все больше впадала в тоску. Ей хотелось выть, хотелось сбежать из этого ада. Но сделать это было невозможно. *Михаил Николаевич Гирс (22 апреля 1856 — 27 ноября 1932, Париж) — русский дипломат, посол в Константинополе и Риме, тайный советник, гофмейстер. Сын Николая Карловича Гирса (9 [21] мая 1820, близ м. Радзивилова — 14 [26] января 1895, Петербург) — русский дипломат, министр иностранных дел России в 1882—1895 годах; действительный тайный советник (16 апреля 1878[1]), статс-секретарь (1879), почётный член Петербургской Академии наук (1876).
Александр Веригин: Ближе к полудню одного из следующих дней – первых дней свободы, как сразу же мысленно определил для себя наступившую пору Александр, наконец-то, впервые за долгое время получивший возможность как следует выспаться, в его скромную квартиру явился лакей в форменной ливрее Чернышевых. Почтительно вручив доктору письмо от своего барина, он прибавил, что граф Дмитрий Платонович велел ему сразу не уходить, а дождаться ответа. Несколько озадаченный подобной настойчивостью, Александр Глебович тут же, на пороге, вскрыл конверт и быстро, по диагонали, пробежал взглядом верхние строки послания, исполненные глубочайшей благодарности «за спасение жизни». Тут Веригин едва заметно поморщился, он всю жизнь терпеть не мог этого патетического тона. Впрочем, дальше, где Чернышев, наконец-то, вновь стал изъясняться нормальным человеческим языком, а не высоким штилем, содержалось кое-что любопытное. Граф просил навестить его нынче для повторного осмотра, а также для некого «важного разговора». Еще в письме содержалось приглашение разделить с Чернышевыми «маленькое домашнее торжество в честь счастливого избавления главы семейства». Без труда догадавшись о поводе к разговору – вероятно, граф намерен и впредь пользоваться его врачебным искусством, что было, несомненно, лестно и приятно, Веригин, тем не менее, не совсем понял для чего нужно все прочее. В своей практике он почти всегда находился с пациентами в ровных и хороших – но не личных отношениях, полагая дружбу с больным лишним и даже мешающим в деле врачевания. Любой доктор подтвердит, что нет хуже каторги, чем лечить друга, или, упаси господь, родственника. Но отказать сразу было неловко и, пожалуй, даже невежливо. Потому, отпустив слугу со словами ответной признательности, уже вечером Веригин вновь поднимался по широкой мраморной лестнице графского особняка. Встречали его с почестями, всей семьей. Помимо самого Чернышева, доктора в гостиной приветствовали уже знакомые ему графиня, граф Анатолий Дмитриевич, второй сын, представленный Веригину впервые, и совсем юная барышня, младшая дочь, которая, как показалось Александру, держалась несколько скованно. Или же просто страдала от застенчивости, что нередко случается с молодыми девицами ее возраста. Потому Веригин намеренно старался почти не обращать на нее внимания, дабы не смущать еще больше. Но отметил, конечно, про себя необычную светлую, будто жемчужную, красоту этой изящной блондинки, имя которой – Ольга – сразу же врезалось в его память. Хотя обыкновенно Веригин и мучился чудовищной рассеянностью во всем, что касалось чужих имен, а особенно отчеств. Притом, что лица запоминал с первого взгляда и практически навсегда. Дмитрия Платоновича в гостиную вывезли пока в специальном кресле – уходя накануне, Веригин строго-настрого запретил ему передвигаться самостоятельно, но выглядел больной сегодня не в пример лучше, чем в первую встречу. После короткого общего разговора, доктор и пациент вновь ненадолго уединились в кабинете графа Чернышева, где был произведен повторный осмотр, по результатам которого Веригин с удовольствием констатировал, что налицо улучшение не только внешнее, но и по объективным показателям: - Пульс ритмичен и хорошего наполнения, тоны сердца более отчетливы… поздравляю вас, граф, кажется, нам удалось, как минимум стабилизировать ваше состояние, - с улыбкой проговорил он, убирая свой стетоскоп в саквояж. – Дальше все в ваших руках. Я оставлю пропись на нитроглицерин, в аптеке сделают нужную форму, будете принимать при малейших признаках ухудшения самочувствия. Ну и, конечно, полный покой еще как минимум на две недели, прежде всего это касается служебных дел. После посмотрим. Теперь же домашний режим, приятное общение с близкими… Что-то не так? – заметив, как по лицу Дмитрия Платоновича от этих слов, будто темное облако, промелькнуло раздражение, Веригин вопросительно приподнял брови. - Нет-нет, доктор! Все хорошо – вашими стараниями, и далее, надеюсь, тоже будет, - поспешно откликнулся Чернышев и принялся застегивать сорочку. – Поговорим лучше о вас. - Обо мне? - Да, Александр Глебович. Видите ли, я человек прямой и не люблю ходить вокруг да около. Слышал, у вас возникли проблемы, которым – в некотором роде – я имел несчастье стать причиной? – покончив с одеванием, Дмитрий Платонович умолк и пристально посмотрел на Веригина, который в ответ вздохнул и нервически дернул уголком рта, показывая, что ему неприятен этот разговор. - Благодарю за участие, граф, но я бы не хотел… - Понимаю вас. Равно как и ваше упорное нежелание говорить о своих неприятностях – в этом мы с вами весьма похожи, доктор, - усмехнулся Чернышев и продолжил, - однако хотел бы закончить свою мысль. И уж поверьте, старого мастера дипломатических дискуссий, вроде меня, вам все равно не превзойти в умении убеждать! Впрочем, думаю, что особенных усилий и не потребуется. Это как раз то, что я и хотел с вами обсудить… Он оказался прав. Не прошло и получаса, как Александр и сам был почти уверен в том, что в желании Дмитрия Платоновича помочь молодому и талантливому врачу открыть собственную практику, действительно, нет ничего особенного, кроме естественной человеческой благодарности. - Конечно, сам я в этом ничего не понимаю, дорогой доктор. Но знаю многих людей в нашем городе, которые будут рады оказать вам любое необходимое содействие. Как говорится, талантам надо помогать. Уверен, то, что вы оказались здесь вчера – настоящий знак свыше. Причем, не только для меня, но и для вас… Рад, что мы пришли к взаимопониманию. А теперь достаточно о делах, за столом нас, поди, уже заждались! «Маленькое семейное торжество», единственным гостем которого был Александр, на деле оказалось застольем столь изысканным, что, войдя в столовую вместе с Дмитрием Платоновичем, которого сам прикатил туда в плетеном кресле на колесиках, доктор невольно замер от удивления. Прежде ему еще не случалось бывать в великосветских домах в своем нынешнем качестве. И весь этот блеск начищенного столового серебра, хрусталя и фарфора с фамильными гербами на белоснежной скатерти немало его смутил. Впрочем, Чернышевы держались настолько радушно и просто, что вскоре Александр почувствовал себя так, будто водил с ними дружбу как минимум два десятка лет. Его непрерывно угощали, умоляя попробовать кусочек все новых и новых блюд, с интересом расспрашивали семье, интересовались, почему он выбрал именно терапию, а не, скажем, хирургические болезни своей специализацией: - О хирургах ведь пишут, как о новых героях нашего времени, отважно постигающих тайны мироздания, - говорил ему Анатолий Дмитриевич, поясняя причины своего любопытства. - Ну не всем же быть героями? – мягко улыбался в ответ Веригин. – Я просто никогда и не чувствовал в себе героических устремлений. А терапия полна не меньших загадок, которые порой разгадать даже сложнее уже только потому, что не имеешь возможности видеть суть проблемы перед глазами – как хирург, который ланцетом рассекает для этого ткани. - Что и говорить! – рассмеялся, услышав его ответ, Павел Дмитриевич. – Эти хирурги так и норовят что-нибудь отрезать, нет бы дать больному порошок, или капли, чтобы само отпало! - Поль, ну что за ерунду ты говоришь! Не обижайтесь, Александр Глебович! – с укоризной взглянув на сына, Мария Николаевна перевела на него извиняющийся взор. А Веригин и не обижался, смеялся вместе со всеми. Точнее, со всеми, кроме Ольги Дмитриевны. Она и за столом продолжала вести себя так, будто все остальные, собравшиеся вокруг него люди, ей чужие. Вопросов гостю не задавала, почти на него не смотрела… Впрочем, Александр заметил, что никто из родственников особенно не общается и с нею. И это было странно. Но доискиваться до причин подобной обструкции он бы ни за что не решился и при более близком знакомстве, а уж теперь-то и подавно. После ужина все вместе переместились вновь в гостиную. Улучив один из моментов, Веригин все-таки решился заговорить с неприступной красавицей. Хотя, сам до конца не понимал, для чего ему это так необходимо. Она вновь была немного в стороне от всех. Стояла возле небольшого салонного рояля и задумчиво перебирала лепестки пышного букета белых лилий в тонкой изогнутой высокой вазе, которая чем-то напоминала ее собственный силуэт – столь же утонченный и хрупкий. - Любите лилии? – воспользовавшись тем, что оба сына и отец Чернышевы увлеченно заговорили о каких-то служебных новостях, а графиня ненадолго покинула гостиную, Александр Глебович подошел к мадемуазель Ольге и стал рядом с нею, прислоняясь спиной к изгибу блестящего черным лаком корпуса инструмента, по привычке складывая руки на груди. – Некоторые дамы находят их аромат слишком резким. А мне вот нравится… Это ведь наверняка ваш инструмент? – обернувшись, он указал взглядом на рояль. – Сыграете для меня сегодня что-нибудь?
Ольга Веригина: Это было своеобразной пыткой или родом наказания, придуманным семьей. Ольга спустилась к обеду, но весь вечер ломала голову – зачем она понадобилась им за столом? Ведь ее общество было им неприятно. Для родителей она была живым свидетельством их позора, старший из братьев тоже смотрел презрительно, а каждое его слово, казалось, несло в себе цель задеть ее побольнее. Разве что Поль держался чуть дружелюбнее, да и то – лишь оттого, что ему не рассказали и половины случившегося. К обеду был приглашен доктор, но к удивлению Ольги – это был не Стадницкий. Почему вместо Ивана Алексеевича появился этот новый мужчина, барышня Чернышева сумела понять лишь в ходе короткой беседы, которая состоялась в гостиной. Александра Глебовича ей представили, но особого интереса он у нее не вызвал. Кивнув из вежливости, Ольга почти сразу же вновь забыла о его существовании. Обед же прошел обычным манером и опять-таки, ей не было особого дела до разговоров за столом. Если к ней обращались, что происходило крайне редко, Ольга, конечно, отвечала, иногда невпопад. Время от времени, поднимая глаза от тарелки, она ловила обращенный к ней немного удивленный и сочувственный взгляд нового доктора. Он явно не знал, чему должен сопереживать и делал это скорее интуитивно, но девушку раздражало даже это ненавязчивое сочувствие. Кто вообще дал ему право считать, что она нуждается в его поддержке, думала она с раздражением, разглядывая узор на кромке салфетки, и все сильнее желая исчезнуть – раствориться в воздухе. Или хотя бы просто встать и выйти из-за стола, подняться к себе в комнату и закурить. Лишь бы не присутствовать при этом глупом и невыносимом фарсе в кругу людей, которые ей глубоко противны. Да где уж там! Еще днем, через Анатоля, отец строго-настрого приказал ей присутствовать на обеде и вести себя подобающим образом. Угроза наказания Ольгу, впрочем, почти не страшила. Тем более что ничего по-настоящему серьёзного отец придумать так и не сможет: не выпускать ее из дома, отправить в дальнее имение? Да она и сама бы туда с радостью теперь уехала, что делать в столице, когда рядом нет Анри? Ужин закончился, но пытка продолжалась, и пока графиня Чернышева отдавала слугам распоряжения о чае и десертах, а отец и братья принялись обсуждать грядущее франко-русское соглашение, сама Оля попыталась спрятаться в самом дальнем углу комнаты. Но и здесь ей не дали покоя. В ту минуту, когда воспоминания унесли ее прочь из этого дома, в маленькую квартирку, где на столе всегда стояли лилии, ее потревожил чей-то голос. Он не принадлежал ни братьям, ни отцу, и тем более – возлюбленному, которого девушка вновь представила, словно наяву. Досадуя на невежу, посмевшего вторгнуться в ее грезы, Ольга обернулась. Доктор… - Нет, не люблю, - отчеканила она в ответ на его вопрос, стараясь интонацией дать понять Александру Глебовичу, что вовсе не горит желанием вести с ним светские беседы. Но тот будто не заметил ее резкого тона и высказал вдобавок пожелание услышать ее игру, - Я не играю на публику, только для себя, - опять соврала Ольга, так как славилась своими музыкальными талантами и даже принимала участие в благотворительных концертах. Подняв глаза на Веригина, который, кажется, наконец, догадался, что ему не рады, она в упор посмотрела ему в глаза, попутно впервые толком разглядев. Высокий, темноволосый и совершенно заурядный – не на чем даже вниманию остановиться. А уж костюм… Общаясь с людьми особого круга, прежний доктор, Стадницкий, старался соответствовать им и внешне, и манерами, одевался с аристократическим лоском. А этот... совсем простак. Правда, глаза у него были интересные, точнее – взгляд. Цепкий, будто уже что-то подметил, уже что-то узнал и вот-вот сейчас это расскажет. Не дожидаясь, когда это произойдет, Ольга круто развернулась и прошла к креслу, взяла книгу и, открыв ее где-то на середине, сделала вид, что читает. Пусть думает, что хочет, он ей не интересен! Заметив одиноко стоящего Александра Глебовича, младший из сыновей Чернышева позвал его, предлагая разрешить их с братом спор.
Александр Веригин: - Что же, очень жаль, - откликнулся Веригин и удивленно пожал плечами, будучи несколько озадачен столь яростным афронтом. Спокойно выдержав долгий и довольно угрюмый взгляд, который, вместе с резкостью тона, составлял значительный контраст с ангельской внешностью Ольги Дмитриевны, он с учтивым поклоном чуть посторонился, давая ей дорогу. А через секунду вдруг, неожиданно для себя, коротко улыбнулся, искренне развеселившись над тем, как старательно эта юная «колючка» желает показать, что он для нее – пустое место. Впрочем, вполне возможно, что так оно на самом деле и есть… В одиночестве, тем не менее, Веригин остался совсем ненадолго. Заметив, что гость заскучал, Анатолий Дмитриевич жестом пригласил его присоединиться к их с отцом и братом беседе относительно блестящих перспектив какого-то важного соглашения между Российской империей и Францией, о котором Александр если что-то и слышал, или видел упоминание на первых полосах газет, то не придал особенного значения. Из периодических изданий куда больше его интересовали научные медицинские журналы, а политика, напротив, находилась где-то на периферии сознания, почти не оказывая, как казалось, влияния на повседневную жизнь. Так что для Чернышевых в этом смысле он вряд ли мог быть интересным собеседником, в чем честно и признался, когда сказал Дмитрию Платоновичу, что не имеет ровным счетом никакого мнения насчет обсуждаемых ими вопросов. - Увы, господа, я скучный человек, - развел он руками, шутливо извиняясь перед собеседниками. – Жизнь моя состоит из весьма узкого круга событий и повседневных вопросов, которые приходится решать по мере их поступления. А политика, дипломатия – это все слишком высокие и непонятные для меня сферы! - Но вы ведь должны интересоваться чем-нибудь, кроме медицины? Невозможно ведь целыми днями читать одни лишь научные статьи и разговаривать с пациентами об их симптомах, этак можно и умом подвинуться! – удивился Павел Дмитриевич. Самый молодой из всех мужчин в своей семье он, по-видимому, обладал и наиболее открытым и общительным нравом, и более остальных понравился Александру, несмотря на разницу в возрасте. - Ну отчего же, я знал таких людей! – рассмеялся Веригин. – Хотя, ваша правда, они были весьма… как бы это сказать? Своеобразны? Что касается меня, то нет, жизнь, конечно, состоит не только из работы… - «Врешь ведь, как дышишь!» - сию же минуту язвительно откликнулся на это утверждение внутренний голос, но Александр упорно не желал его слушать, старательно доказывая собственную «нормальность». – Я, как и все, имею и иные пристрастия. Люблю читать книги, посещать концерты… оперный театр… - О, так вы тоже любите оперу? – воскликнула только что вернувшаяся обратно в гостиную графиня Мария Николаевна, присоединяясь к их разговору. – Это замечательно! Ведь наш Павел Дмитриевич настоящий ценитель этого вида искусства! У нас, знаете ли, в Мариинском даже абонирована собственная ложа, бываем там едва ли не каждую неделю всей семьей! И вы часто туда ходите? - Последнее время – не очень, - после некоторой паузы ответил Веригин, ощущая себя кретином, который только что сам загнал себя в ловушку. Оперу он, и в самом деле, любил, однако последняя премьера, которую довелось видеть воочию, случилась, кажется, году в семьдесят пятом, в последний визит в Париж. Тамошние друзья потащили его тогда в «Опера-Комик», обещая нечто из ряда вон выходящее, скандальное, но Александр не нашел в постановке о жизни испанской цыганки ничего необычного, кроме того, разве, что в ней слишком много говорили, вместо того, чтобы петь. Но нынешние его собеседники изрядно оживились, услышав про эту оперу, посыпались встречные вопросы, так Веригин и узнал, что, оказывается, стал случайным свидетелем настоящего театрального события… - А ведь многие говорят, что музыка Бизе выдающаяся, несмотря на некоторую скабрезность и пошлость положенного в основу оперы сюжета! Даже господин Чайковский утверждает, что она – шедевр! А ведь он и сам настоящий гений!.. К слову, мы в будущие выходные собирались слушать его «Пиковую даму», говорят, Фигнер1 просто завораживает в роли Лизы! И вот так некстати эта болезнь, - сокрушенно качая головой, вздохнул граф Чернышев. – Или, может, все-таки позволите посетить спектакль, доктор? - Отчего же не позволить, пожалуйста! Я считаю, что это будет даже полезно. - А не хотите ли и сами к нам присоединиться? Буду рад пригласить вас в свою ложу… Да что там, мы все будем рады, верно я говорю, Ольга? – прибавил он, немного повышая голос и переводя взгляд на младшую дочь, которая старательно делала вид, что читает, хотя Александр, все это время наблюдая за ней боковым зрением, мог бы поклясться, что сия прелестная барышня за последние четверть часа ни разу не перевернула страницы. _________________________________________ 1 - Фигнер, Медея Ивановна. (урождённая Амедея Мей Дзоваиде, итал. Medea Mei-Figner; 4 апреля 1859, по другим сведениям 1858 или 1860, Флоренция — 8 июля 1952, Париж) — итальянская и русская певица (меццо-сопрано).
Ольга Веригина: Первое после злополучного приема у Эссменов появление семейства Чернышевых в полном составе состоялось, как и планировалось, в Мариинском театре на премьере «Пиковой дамы». Случилось это через неделю после того, как Александр Глебович впервые был приглашен к ним в дом к обеду. Еще в тот день Ольга сильно пожалела, что была с ним так нелюбезна. Ведь едва за доктором закрылась дверь, как отец, оставив светский тон, которого держался в присутствии гостя, тотчас же помрачнел и устроил ей новую выволочку, поинтересовавшись вдобавок – не потому ли, дескать, доченька, ты была с Веригиным нынче так резка, что он неосторожно осмелился спасти мне жизнь?! Задохнувшись от обиды за столь жестокое и несправедливое обвинение, Ольга еще даже и сказать ничего не успела, как буквально следом получила от Дмитрия Платоновича обещание в самое же ближайшее время выдать ее замуж. «За кого угодно, кто первый посватается! Да хоть за Оболенского!» Виктор Карлович Оболенский приходился Чернышевым дальним родственником по линии графа. И, хоть годами был всего лишь немного младше него самого, к удивлению всей семьи и ужасу Ольги, однажды уже успел к ней посвататься. Тогда Дмитрий Платонович, применив все свое искусство дипломата, смог уйти от неловкой темы. И дело было даже не в возрасте князя. А в том, что за свою жизнь он успел свести в могилу уже двух своих жен, каждая из которых была существенно моложе его. Говорили также, что он жуткий деспот, который не гнушается даже рукоприкладства, и вообще имеет дурные наклонности. Потому нынешняя угроза Дмитрия Платоновича, произнесенная, к тому же, самым решительным тоном, возымела устрашающее действие не только на Ольгу, но и на графиню, которая до той минуты в разговор не вмешивалась. - Да Бога ты-то побойся, Митечка, такое говорить! Будь она хоть сто раз виновна, но это уже чересчур! - И вправду, отец… - попытался заступиться за сестру Поль, но старый граф оборвал и его возражения. После чего, заявив, что устал и хочет спать, ушел к себе в комнаты. Сказать по правде, чтобы понять, что вела себя глупо и нелепо, Ольге уже и не нужна была вся эта сцена. Веригин действительно нисколько не был виноват в ее нынешних бедах, потому, в следующие его визиты – а с тех пор Александр Глебович посетил их дом еще раза три, девушка держалась с ним приветливее, словно стараясь тем загладить неловкость первой встречи. Да и сегодня, в театре, попросила сопровождать ее в фойе более всего потому, что хотела тем избавить от настойчивого любопытства отца, который в первом же перерыве между действиями буквально засыпал бедного доктора вопросами о постановке, как всегда запамятовав, что не все люди на свете обязаны любить и понимать оперу так, как он сам, еще не зная, чем, в конечном счете обернется ее благодеяние… Уже на обратном пути, проходя по длинному коридору, что огибал по второму ярусу все ложи, Ольга и Александр Глебович, внезапно оказались невольными свидетелями дивной сценки. Её в лицах разыгрывала перед двумя другими барышнями, в которых мадемуазель Чернышева мгновенно признала своих завзятых, еще институтских завистниц, Софи Карамзина – лучшая, как до сих пор считалось, ее подруга. Место для своего представления она выбрала тихое, почти уединенное – за кадкой с огромным рододендроном. Но на то, чтобы при этом не орать на всю Камаринскую, ума у нее уже не достало. Потому любой, кто проходил в эту недобрую минуту мимо, мог бы, подобно нынешним свидетелям, услышать о том, как «… и тут Ольга, словно истинная гетера, сама срывает с него фрак!» Разумеется, чтобы догадаться, что речь идет именно о недавнем происшествии в доме графа Эссмена, нужно было, как минимум о нем прежде слышать. Так что разумнее всего было просто пройти мимо, сделав вид, что речь вовсе не о ней. Но в этом случае мадемуазель Чернышева просто не была бы самой собой. - Ой, Лелечка, я тебя и не заметила! А ты давно тут стоишь? – при виде внезапно явившейся перед нею Ольги, вечно румяные, что твой помидор, щеки Софи Карамзиной вспыхнули еще сильнее. Но голос буквально сочился сладкой патокой, из-за чего Ольга про себя невольно удивилась, как это у Софи от нее до сих пор не слиплись губы. - Не заметила? Надо же, какая жалость! – почти не повысив голоса, тихо воскликнула она. Но сузившиеся от ярости глаза уже метали молнии, которыми можно было на месте испепелить полгосударства, а пальцы так сильно стиснули веер, что его тонкие перламутровые пластины жалобно затрещали. – А я вот сразу узнала твой голос. Да жаль, не все расслышала. Не изволишь ли повторить еще раз, как-как ты меня только что назвала?! - Да Оленька, я же… - Что – «ты же»?! Полная дура, да? Это верно, умом ты отродясь не славилась! Как только из института не выгнали? Не потому ли, что я за тебя все работы сдавала?! В том числе и по истории. Потому сомневаюсь, что ты вообще знаешь, что такое «гетера»! Или ты это слово специально перед выходом в свет в свое карне из словаря переписала вместе с другими «умными» – чтоб самой умнее казаться? – прибавила графиня ядовитым тоном. После чего развернулась, и, чуть не сбив с ног оказавшегося на ее пути Веригина, пустилась бегом прочь, чтобы не стошнило от этой мерзости прямо у всех на глазах. Пробираясь сквозь толпу, барышня Чернышева даже и не понимала толком, где намерена укрыться. Показаться перед родителями в нынешнем состоянии было невозможно, уехать домой одной, не предупредив никого, также немыслимо. Добежав до конца фойе и оглядевшись, Ольга увидела открытую дверь, что вела в театральную оранжерею. Там тоже попалось навстречу несколько припозднившихся с антракта зрителей, но особенного внимания они на нее обратили. И, забившись в самый дальний угол импровизированного сада, девушка, наконец, ощутила себя в относительной безопасности и дала волю эмоциям. Нет, она даже вообразить не могла, насколько жестока может быть молва и какую боль люди способны причинять другим одним лишь словом. Но если отцовские упреки в душе она принимала, зная, что гнев его справедлив, то слова этих идиоток просто не должны иметь право на существование! Но какова же Софи! Еще неделю назад приехала к ней домой и с сочувствием расспрашивала «бедняжку Лелечку» о постигшем ее горе, утверждая при этом, что в свете о произошедшем совсем никто не судачит. А что слуги между собой болтают, так их никто не слушает из приличных людей. И как только она могла ей доверять?! Но только кому же тогда, если не ей, той, которая сама порой помогала покрывать перед родителями ее тайные свидания с Анри?! Предательница она, вот кто, а не лучшая подруга. Нет у Ольги теперь никакой лучшей подруги, была, да сплыла!
Александр Веригин: Сложившись в полном соответствии с канонической пословицей, не слишком успешно при первом знакомстве, дальнейшее общение Веригина с мадемуазель Ольгой сделалось куда более приятным. Еще в тот день, прощаясь, Дмитрий Платонович несколько раз подчеркнул, что весьма обрадуется, если Александр отныне станет бывать в его доме «запросто», как гость, а не только в качестве доктора. И Веригин, второй раз за последние сутки пойдя наперекор собственным принципам, что случалось с ним крайне редко, ответил согласием. Но, по дороге домой, по привычке, безжалостно препарируя собственные поступки, затем долго размышлял, отчего поступил подобным образом. Ведь не из чинопочитания же, не из опасения лишиться расположения влиятельного, и что уж греха таить, полезного человека, к тому же только что пообещавшего реальное содействие в исполнении давней и заветной мечты? И не из вежливости. Потому что вежливостью здесь было скорее приглашение самого Чернышева. И Александр при всем присущем ему самолюбии, пусть и тщательно укрываемом от посторонних глаз за обычной, истинно английской манерой первым обнаруживать собственные промахи и смеяться над ними – тоже первым, прекрасно отдавал себе в этом отчет. Вот и почему же в таком случае, позвольте спросить? Так и найдя в тот раз рационального объяснения, Веригин, тем не менее, не оставлял попыток докопаться до сути и в следующие. И уже после третьего визита честно признал перед собою, что ходит к Чернышевым прежде всего из-за желания вновь и вновь увидеть их младшую дочь. Ольга Дмитриевна представлялась ему особой весьма необычной. Лишь в первый раз попавшись в ловушку из-за несоответствия ее ангельского облика и, как оказалось, весьма резкого и критического склада личности, впредь Александр не делал ни малейших попыток вести себя с нею так, как привык держаться с другими дамами, большинству из которых нравилась его обычная добродушная и немного покровительственная – следствие профессии – манера. Вместо этого он говорил с нею практически как с мужчиной – прямо, просто и без малейших признаков того, что замечает в ней не только интересную личность, но и красивую женщину. Хотя, конечно, замечал. Равно как, со временем, и еще одну странную вещь, которую все сильнее хотелось в ней понять и разгадать. Будучи, подобно большинству хороших докторов, не только логиком, но и интуитом, Веригин, все отчетливее, что называется, нутром, чувствовал в Ольге Дмитриевне некий душевный надлом, или, может быть, даже травму, которую она усердно прячет под доспехами своей внешней холодности. В чем причина этого вдруг обуявшего его любопытства, он предпочитал не задумываться, полагая, что все это лежит исключительно в профессиональной плоскости. И обусловлено увлечением психологией – этой новой, но, несомненно, перспективной медицинской наукой, адепты которой напрямую указывают на связь многих внешних проявлений личности с тем, что ею пережито в прошлом или переживается в настоящем времени. Впрочем, чтобы понять это со всей определенностью, нужно было, как минимум сблизиться с Ольгой Дмитриевной настолько, чтобы иметь право хотя бы на толику ее откровенности. А на это рассчитывать не приходилось, хотя и общались они с нею теперь проще и больше. Потому могли даже, пожалуй, называться приятелями – настолько, чтобы, например, в антракте вдвоем появиться по фойе театра, куда мадемуазель Чернышева буквально под руки под каким-то незначительным предлогом увела Александра из родительской ложи в день их совместного посещения «Пиковой дамы». Сделала она это, верно, из христианского сострадания к его мучениям, вызванным необходимостью подробно пересказывать Дмитрию Платоновичу свои впечатления от пения и игры буквально каждого из появившихся в первом действии на сцене актеров. Пели они прекрасно, но это, пожалуй, все, что Веригин мог сказать ему по этому поводу, не обладая от природы ни особенным красноречием, ни избытком эмоциональности, способным хоть как-то компенсировать этот несомненный недостаток. В фойе было много людей. Но на них двоих определенно обращали внимание. Ольгу Дмитриевну явно многие знали. И поначалу Веригин искренне полагал, что дело лишь в этом. Но вскоре заметил, что интерес этот скорее удивленный, а не доброжелательный. Ибо большинство тех, кто позволял себе задерживать взгляд на его спутнице, смотрели на нее так, словно бы и не ожидали ее здесь встретить. И Ольга, несмотря на то, что держалась спокойно и с достоинством, в очередной раз становясь объектом подобного внимания, едва заметно вздергивала подбородок, а ее плотно затянутые в светлый шелк тонкие пальцы, легко лежащие на предплечье Веригина, чуть сильнее сжимали тонкое сукно рукава его вечернего фрака. В воздухе, наэлектризованном, словно перед грозой, отчетливо пахло надвигающимся скандалом, причина которого Александру стала ясна лишь в тот момент, когда он, собственно, уже случился. Все произошло так быстро, что понять, что к чему, ему удалось не сразу. Дали первый звонок к началу нового действия, и из фойе они вновь поднялись в коридор, ведущий к ложам второго яруса. По пути, в одном из закоулков, украшенных кадкой с каким-то циклопических размеров цветком, им попалась навстречу стайка молоденьких барышень, которые, явно стремясь укрыться от посторонних глаз в его тени, тем не менее, достаточно громко обсуждали свои секреты. Веригин, впрочем, не придал бы этому значения, если бы его спутница вдруг резко не замерла бы на месте и не стиснула бы его руку так, что на это уже никак невозможно стало не обращать внимания. - Что стряслось, Ольга Дмитр… - начал было он, удивленно к ней поворачиваясь, но мадемуазель Чернышева осекла его жестом, и Александр покорно замолчал, невольно прислушавшись к беседе девиц, одна из которых явно пересказывала остальным какую-то интригующую светскую сплетню. А те в ответ охали, вздыхали и говорили, что такого просто не может быть. - А я вам говорю, что может, душечки! – меж тем, настаивала рассказчица. – Она мне сама все это рассказала! - Боже мой, Софи, да я бы после такого ни за что из дому год бы не вышла, а она еще сегодня здесь – и уже с новым кавалером. L'horreur! - Ой, Лизонька, ну ты же знаешь, что она из тех, кого ничем не смутить! Помнишь, как в институте… - Барышни, тише! Мы ведь здесь не одни! – перебила ее третья, и в этот момент все и случилось. Замерев в стороне, Александр наблюдал за Ольгой Дмитриевной со смешанным ощущением восторга и сочувствия. Вот это темперамент! Вот, что, оказывается, скрывала под собой личина ледяной сдержанности! Кажется, на незадачливых сплетниц ее внезапное вступление на авансцену произвело эффект, сравнимый разве что с явлением бомбиста со свертком взрывчатки в руках. Та, которую назвали Софочкой, еще испуганно отступала к стене, лепеча что-то в свое оправдание, а две остальных барышни, схватившись за руки, и вовсе, казалось, сейчас упадут в обморок, где разъяренная белокурая фурия просто испепелит их гневным взором. Да уж, подобной яркости эмоций сегодня Веригин не видел даже на сцене! Теперь ему точно навсегда запомнится эта премьера. Меж тем, мадемуазель Ольга, верно посчитав себя отмщенной, резко развернулась и бросилась прочь, не обращая внимания на изумление людей, также неторопливо возвращавшихся в свои ложи после антракта. Проследив поверх их голов – благо позволял рост – куда именно она двинулась, Александр отвесил иронический поклон Софочке, Лизоньке и третьей их подруге, имени которой выяснить так и не случилось, и пошел следом за барышней Чернышевой, о которой, наконец-то, хоть что-то удалось узнать и понять. - Выдающаяся обвинительная речь! Своей краткостью и экспрессией, клянусь, она бы составила честь любому судебному процессу. А сами вы, Ольга Дмитриевна, прекрасно смотрелись бы на месте прокурора, - тихо усмехнулся он, войдя следом за беглянкой в оранжерею, и плотно прикрыл за собой стеклянную дверь. Но тут же вновь сделался серьезным, заметив, что Ольге, склонившейся под одним из деревьев, упираясь ладонью в его ствол, словно пытаясь отдышаться, сейчас явно не до шуток. В несколько шагов преодолев разделяющее их расстояние, Веригин приблизился и, лишь на секунду засомневавшись, не сочтут ли подобное за фамильярность, мягко взял девушку за плечи и развернул к себе, с тревогой заглядывая в ее кажущееся совершенно бескровным, белое лицо. - Вам дурно? Я могу чем-нибудь помочь?.. Так... а давайте-ка вначале присядем, хорошо? – оглядываясь по сторонам в поисках какой-нибудь скамейки, пробормотал он, наконец, обнаружив одну в тени соседней пальмы, двинулся к ней, увлекая за собою и юную графиню. – Ну вот. Так ведь явно лучше, правда? – проговорил он через пару минут, вновь позволив себе взглянуть на нее. – Теперь, может, все же расскажете мне, как все было… на самом деле?
Ольга Веригина: Ольга ни за что бы ни предположила, что Веригин наберется смелости – или уж даже наглости последовать за ней после всего произошедшего. Однако шаги, послышавшиеся за ее спиной через несколько минут, явно принадлежали именно ему. Ужасно хотелось бы обернуться и спросить, что ему от нее теперь нужно, а после прогнать грубо прочь, но к ужасу своему, Ольга вдруг поняла, что не может не просто говорить, но и даже толком дышать. Она никак не ожидала, что разговор с Софи отнимет столько сил – притом, что не было сказано и половины того, что на самом деле рвалось с языка. А теперь еще этот настырный доктор явился сюда, явно желая также потешиться над ее позором. Боже, неужели она действительно теперь посмешище для всего Петербурга, с горечью подумала Ольга, мрачно оборачиваясь к Веригину и одаривая его остатками испепеляющего взгляда, главная сила которого, впрочем, досталась обидчицам, потому на Александра Глебовича, к сожалению, он нужного воздействия уже не возымел. Выдержав его спокойно, не отведя глаз, он ничуть его не смутился. И в тот момент Ольга поняла, что сокрушена окончательно. Отвернувшись вновь, она закрыла глаза, молясь лишь о том, чтобы не разрыдаться прямо сейчас. Заметив это, Веригин тотчас утратил шутливый тон, с коим посмел заговорить с нею вначале, в глазах его мелькнула тревога. Предложив свою помощь, но, не дождавшись ответа, он сам подвел Ольгу к ближайшей скамье, усадил, а после, словно дирижер, заставил по своей команде сделать подряд по пять медленный вдохов и выдохов. Как ни странно, это помогло лучше любых словесных утешений. И через пять минут Ольга почувствовала, что слезы, сдавливающие горло, отступили. Хотя мысли, кажется, прояснились еще не полностью, оттого вопрос, заданный Веригиным, поставил ее в тупик. - Было? – что? – спросила она, силясь понять шараду. Но вдруг, осознав ее суть, зашлась громким смехом. Это не была истерика, ей и в самом деле стало смешно. Целых полторы недели находясь буквально в центре событий, он, что же, так, выходит, ничего и не понял?! Совсем ничего – в то время как вся столица только и занимается тем, что перемывает ей кости? Со смехом пришло почти полное успокоение. Для абсолютного сейчас не хватало только одного. Поэтому, не торопясь отвечать, девушка открыла свой ридикюль и извлекла оттуда дивную плоскую коробочку, покрытую изящным орнаментом гильошированной эмали, которую в ее руках легко можно было принять за пудреницу. Но, нажав на маленькую защелку в виде серебряной розочки, Ольга раскрыла перед собеседником не ее, а дамский портсигар. - Вы курите? Угощайтесь! – эта была еще одна тайная слабость, которую юная графиня приобрела благодаря своему любовнику. Узнай родители еще и о ней, верно, сочли бы ее погибшей безвозвратно. Но отказываться от курения только ради их спокойствия Ольга не собиралась. Дождавшись, пока Веригин зажжет спичку, она раскурила тонкую сигаретку, и, выдохнув под зеленый купол пальмы струйку голубоватого дыма, наконец, заговорила, будто бы сама с собой: - А ведь отец Софочки тоже пытался за мной волочиться… И у Нарышкиной старшая сестрица наставляет рога законному супругу. Но прокаженной, конечно, буду считаться среди них лишь я, и только я! А почему? Из-за того, что все теперь об этом знают… Ну, кроме вас, Александр Глебович, все. Это поразительно, но вы, похоже, единственный в Петербурге человек, кто не слышал про мое грехопадение, так? – Веригин ответил, что не увлекается слухами. Поэтому и предпочитает узнавать правду из первых уст. Ольга лишь равнодушно пожала плечами, - Хотите правду? Ну что же… Правда состоит в том, что отец застал меня вдвоем с любовником. А еще в том, что любовник мой – женат, а я, следовательно, позор своей семьи. И сколь бы ни были влиятельны друзья моего отца или брата, скрыть эту правду от всех оказалось невозможно. Вы ведь, наверное, заметили, как во время оперы в сторону нашей ложи то и дело сверкали лорнеты? Всем просто чертовски интересно поглядеть на меня, будто на редкую зверушку в зоологическом саду! Да лучше бы взяли зеркала, и любовались на собственные рожи! Поднявшись со скамьи, Ольга принялась вышагивать вокруг кадки, время от времени стряхивая туда пепел со своей сигареты. Веригин молчал, и она восприняла его молчание, как знак того, что он тоже ее осуждает. Впрочем, достоверно судить об этом было трудно – доктор сидел, опустив глаза. Но даже когда и смотрел на нее, прочесть что-либо по их выражению было невозможно: взгляд казался совершенно отвлеченным. И от этого Ольге почему-то все больше становилось не по себе. Не зря ведь говорят, что глаза – зеркало души. А по взгляду Александра Глебовича вполне сейчас можно было подумать, что души у нег вовсе нет. - Ну что вы молчите? Скажите же что-нибудь! У моего отца, например, нашлись вполне весомые слова, чтобы объяснить – кто я есть!
Александр Веригин: Покуда Ольга Дмитриевна самозабвенно выворачивала наизнанку все грязное нижнее белье столичного высшего света, не обращаясь при этом непосредственно к нему самому, Веригин молчал. Опустив голову, он сосредоточено крутил между пальцами тонкую дамскую пахитоску, которую взял, однако закурить так и не удосужился, и думал о том, что в своем отчаянном стремлении его эпатировать барышня Чернышева, как ни странно, сильнее всего походит не на развращенную особу – «гетеру», как изволила выразиться та ее глупенькая подружка, а на маленькую девочку, которую уличили в воровстве конфет, и которая теперь пытается оправдаться перед строгой воспитательницей тем, что не одна такая на свете – «вон, и у Машеньки шоколадом все губы перемазаны!» Поэтому ему, как человеку взрослому, все эти многочисленные подробности казались скорее смешными и жалкими, нежели шокирующими. Шокировать Веригина чем-либо вообще было довольно сложно. В свое время, еще студентом, он подрабатывал помощником у докторов в Обуховской больнице, где насмотрелся всякого, в том числе и самого неприглядного, заставляющего всерьез усомниться во всем, даже в вере Христовой – если исходить из того, что Господь сотворил людей по своему образу и подобию. С тех пор Александр был бесконечно далек от идеализма, будучи уверен, что пороки общества одинаковы для любых его слоев – что для бедных, что для самых богатых. Просто в последнем случае у них скорее всего будет какое-нибудь изящное прикрытие – вроде легкой завесы голубоватого табачного дымка, который время от времени выдыхала из своих губ его прелестная собеседница. Её история не удивила Веригина. Мало ли на свете наивных девиц, поверивших сладким речам очередного женатого подлеца, пожелавшего воспользоваться их неопытностью? При этом не осуждал Александр и отца «заблудшей дочери». Для такого гордого человека, как граф, скандал подобного рода – весьма болезненный удар по самолюбию. Легко рассуждать о том, как ему надобно было бы поступить, но только со стороны. А вот окажешься сам внутри этакой «ураганной воронки», еще бог-весть, что скажешь, и что сделаешь сгоряча, даже если после станешь о том жалеть… Прекратив нервически ходить туда-сюда, и докурив свою пахитоску, Ольга Дмитриевна, тем временем, остановилась перед ним, не сводя испытующего взгляда и ожидая ответа на свой последний вопрос. - О том, кто вы есть, сударыня, одной лишь вам только и судить. А вовсе даже не батюшке вашему, и тем более – не мне, человеку стороннему, - проговорил, наконец, Александр, вновь поднимая на нее спокойные глаза. – Чего вы от меня ждете? Оправдания своему поступку, похвалы вашей смелости? Тогда я вас, пожалуй, разочарую. Вы действительно поступили глупо и опрометчиво. Возможно, со временем поймете это и станете жалеть. А может быть, и нет. В любом случае – это ваш личный опыт, упрекать за который бессмысленно. Равно как и аплодировать ему. Единственное, в чем я бы, пожалуй, согласился, так это в том, что общество наше неодинаково смотрит на одни и те же поступки мужчин и женщин. Это несправедливо, но изменить что-либо здесь очень сложно, поэтому чаще всего приходится приспосабливаться. Ничего не сказав в ответ, Ольга лишь презрительно хмыкнула и отвернулась. Чувствуя, что, кажется, только что окончательно ее разочаровал, Александр виновато улыбнулся и пожал плечами. После этого они ненадолго замолчали, а затем, внезапно вспомнив о том, что антракт уже давно закончился и потому об их отсутствии уже наверняка беспокоятся, поднялся и предложил собеседнице вернуться в зрительный зал, та ответила равнодушным согласием. Когда они вновь вошли в полутемную ложу, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, со сцены уже вовсю лились слова любовного признания князя Елецкого, чудесную мелодию которого родители Ольги Дмитриевны слушали, затаив дыхание. Это помогло избежать объяснений непосредственно в момент возвращения, а после окончания спектакля, среди общих впечатлений и восторгов, этот эпизод и вовсе как-то потерялся. От любезного предложения Дмитрия Платоновича подвезти его до дому, Александр отказался, жил совсем близко от театра – квартирка, которую снимал вот уже третий год, находилась в Прачешном переулке. Потому, поблагодарив за прекрасный вечер, распрощавшись с графской четой и Ольгой Дмитриевной, а также пообещав днями вновь непременно навестить своего уверенно идущего на поправку пациента, Веригин пошел домой пешком, с удовольствием вдыхая сырой, прохладный, но уже отчетливо пахнущий весной воздух. Дорогой он вновь и вновь мысленно возвращался к своему разговору с мадемуазель Чернышевой, сожалея о том, что повел себя так нерешительно. Вероятно, все-таки не стоило говорить с ней в столь беспощадно-откровенном ключе, вокруг нее и без того ведь хватает прокуроров! С другой стороны, она слишком умна, чтобы не заметить, если бы он вдруг начал лгать и изворачиваться. И, возможно, это было бы только хуже… «Для кого хуже? Для нее или все-таки – для тебя? Переживаешь, что после сегодняшнего она вряд ли вновь захочет с тобой говорить – не то, что откровенно, а даже вообще, просто? И с чего бы это, Александр Глебович?» - как всегда язвительный, внутренний критик не заставил себя ждать, подкидывая вопросы, ответить на которые вот так, запросто, было слишком сложно. Глубоко вздохнув, Веригин покачал головой и решил, что подумает об этом как-нибудь в другой раз. Поднявшись по лестнице на свой этаж, прежде чем открыть дверь квартиры, он привычно пошарил ладонью в почтовом ящике, обычно почты к нему приходило немного. И на сей раз адресата дожидался лишь один конверт. Уже дома Александр рассмотрел почерк старшей сестры Натальи, которая была замужем за инженером, и жила вместе с ним и их двумя детьми в Москве. Не раздеваясь – в квартире весь день не топили, так что было довольно холодно, стянув лишь перчатки, он зажег свечи, присел за стол и разорвал плотную бумагу, извлекая наружу письмо, из первых же строк которого узнал, что старший его восьмилетний племянник, серьезно простудился. «…Третьего дня наш доктор заподозрил у него пневмонию, назначил микстуру и какие-то порошки, но легче Серёженьке все равно не становится. Я очень переживаю, Саша, поэтому прошу, если есть возможность, приехать к нам и осмотреть его. Все-таки у вас столица, а значит, больше опыта и знаний. В конце концов, ты мой брат и Серёжин дядя, поэтому я бесконечно тебе доверяю, куда больше чем всем этим местным …» Отложив на минуту письмо, Веригин встревоженно взглянул на циферблат настенных часов – ближайший поезд в Москву отправляется с Николаевского, кажется, через три часа, стало быть, у него еще достаточно времени, чтобы переодеться и собрать вещи в дорогу…
Ольга Веригина: «А зачем тогда вообще понадобилось меня об этом расспрашивать?!» - едва не воскликнула Ольга. Но, мысленно обозвав Веригина дураком, лишь презрительно хмыкнула и ограничилась небрежным жестом, сделав вид, что ее совсем не волнует его мнение. Но позже, уже после того, как вновь вернулись в ложу, она то и дело ловила себя на том, что почему-то все никак не может заново полностью погрузиться в музыку Чайковского и атмосферу спектакля, то и дело возвращаясь к разговору в оранжерее. Было обидно, что пришлось настолько раскрыться перед таким незначительным человеком и одновременно стыдно, что он стал свидетелем вспышки ее гнева. Хотя, как ни странно, при этом Ольга была полностью уверена, что Веригин – в отличие от Софи, никогда не злоупотребит ее доверием. Пусть она и не успела его лично об этом попросить. Приехав после домой спектакля, Ольга сразу отправилась к себе. Раньше в таких случаях в ее будуаре разыгрывался целый ритуал: пока Глаша помогала ей переодеться, сама графиня подробно пересказывала ей все детали только что завершившегося представления, описывала костюмы артистов, их украшения, а порой даже напевала вслух какой-нибудь особенно понравившийся музыкальный фрагмент. Сегодня она долгое время сидела перед зеркалом молча, рассматривая в его отражении свой бледный лик, а потом вдруг сказала: - Боже мой, как я подурнела за эту неделю! – затем провела рукой по щеке и повертела головой, рассматривая видимые только ей следы увядания. Глаша еле удержалась от смешка, но видя, что у Ольги Дмитриевны настроение самое что ни на есть серьезное, постаралась скорее ее успокоить. - Это свет здесь дурной, барышня. Вы очаровательны, хоть сейчас на бал! А вот отдохнете немного – так и еще краше станете! Предложение ехать на бал, пусть и гипотетическое, вызвало у Оли лишь больший приступ меланхолии, и она отвернулась от зеркала, торопя Глашу закончить приготовления ко сну. Два дня после этого в доме Чернышевых все шло относительно спокойно. Дмитрий Платонович, хоть еще и был на положении больного, но уже во вторник съездил в Министерство, чтобы решить какой-то неотложный вопрос. В среду в их доме был обычный званый обед, а в четверг все Чернышевы посетили малый прием у N*. Но за время доктор Веригин ни разу не появился в их доме. Ольга не знала, что еще утром в понедельник отец получил от Александра Глебовича записку о своей внезапной неотложной надобности отбыть в Москву и извинениями по этому поводу. Потому, теряясь в догадках, что могло служить причиной столь долго отсутствия доктора, девушка вдруг осознала, что… переживает из-за этого. Подобное казалось совершенно нелепо! Ведь Веригин был всего лишь новый домашний доктор и Ольгу с ним ничего не связывало. А из этих непонятных переживаний проистекал странный вывод, что Александр Глебович ей все-таки не так уж и безразличен, что казалось несусветной чушью и вызывало лишь большее раздражение. Впрочем, спустя еще пару дней Ольга забыла об этом и думать, а едва начавшее возвращаться к ней обычное спокойствие вновь оказалось безжалостно разрушено. Случилось это после того, как проходя мимо отцовского кабинета, она случайно подслушала происходивший там приватный разговор родителей. Расслышав среди реплик собственное имя, Ольга невольно замерла на месте. - А ты и правда полагаешь, Маша, что у нас с тобой теперь есть иной выход? – с раздражением вопрошал у супруги Дмитрий Платонович. – Или всерьез веришь, что на наше «сокровище» после такого скандала польстится хотя бы какой-нибудь приличный человек? Да полноте, вернись же на грешную землю! - Но, Митечка! Это же немыслимо, это мезальянс! – лепетала в ответ Мария Николаевна. – Да и не откажет ли, когда до него дойдут слухи?! - Когда назову сумму, которую я намерен за ней назначить в качестве приданого? Согласится, как миленький, даже на прокаженную! Опять же, это всяко лучше, чем князь Оболенский! – граф невесело хмыкнул, когда жена в очередной раз потребовала не произносить этого имени в их доме. - А если она сама не захочет? - А вот этого у нее спрашивать никто не станет. Ей уже девятнадцать, не девочка, а с таким… багажом – Господь сохранил, хоть без последствий, кому еще понадобится?! Нет, Ольга теперь просто обязана сделать для семьи хоть что-то доброе! Дальше слушать не имело смысла. Бегом устремившись обратно в свою комнату, захлопнув дверь и дрожа всем телом, Ольга сползла на пол. Господи, неужели отец всерьез намерен отдать ее замуж! Да нет – не отдать, а хуже – спихнуть! И за кого? Внезапно девушка поняла, что так и не услышала имени человека, о котором шла речь. Но, судя по реакции матери, перспектива ее ждала не самая радужная! От этого понимания Ольгу затрясло еще сильнее – сбыть ее с рук, как вещь, бракованную вещь! Да еще и приплатить, чтобы побыстрее забрали! Какая мерзость! Какая низость! Весь вечер Ольга силилась представить себе этого избранника. Он должен был быть вхож в круг семьи, наверняка в последние дни бывал в доме. Перебирая в голове всех, Ольга все больше и больше расстраивалась. Из тех, кого ей могли прочить в женихи, на ум упорно приходили одни старики, вдовцы, да безродные сослуживцы отца. Но не спрашивать же у родителей напрямую, что они затеяли на ее счет. А сами они ни о чем таком с нею не заговаривали, даже не намекали. Прошло еще две недели, но жениха ей все еще не представили. И девушка потихоньку начала успокаиваться, решив, что отцовский здравый смысл оказался сильнее оскорбленного самолюбия. Нынче она впервые за долгое время осталась в доме одна – если не считать прислуги. Граф отбыл в присутствие, а матушка делала обычные визиты. Радуясь, что ее никто не трогает, Оля сидела в своей комнате и читала, когда к ней вдруг явилась Глаша со словами, что к ним только что прибыл доктор. - Какой еще доктор? – искренне удивилась Оля, и тут же поняла, что речь об Александре Глебовиче, - Хорошо. Пойди, скажи ему, что я сейчас выйду. К моменту ее появления в гостиной Веригин с интересом просматривал какую-то статью в газете, но увидев Ольгу, отложил ее на журнальный стол и встал, приветствуя хозяйку. Она также небрежно поздоровалась в ответ и предложила присесть.
Александр Веригин: Москва встретила ярким солнцем и ранним апрельским теплом, почти удивившими, уже отвыкшего за десять с лишним лет жизни в северной столице от подобных подарков Александра. Меж тем, родился и вырос он как раз в Белокаменной. И потому каждый визит сюда неизменно начинался и заканчивался в Петроверигском, столь созвучном с его фамилией, переулке, где стоял каким-то чудом не сгоревший дотла во время Отечественной войны маленький деревянный особнячок, выстроенный еще его прадедом по отцовской линии, где теперь жили уже давно вдовая мать и две самые младшие сестры-двойняшки. Еще одним примечательным совпадением было, что уже студентом, разговорившись однажды с профессором Боткиным, также перебравшимся когда-то в Петербург москвичом, Александр случайно выяснил, что сам Сергей Петрович родился и вырос на той же улочке, буквально в нескольких шагах от его собственного, отчего дома. С тех пор, хотя вряд ли только из-за этого, неизменно строгий Боткин всегда благоволил к «соседу», что, возможно, во многом повлияло на выбор, который Александр Глебович, в конечном счете, сделал между хирургией и внутренними болезнями. Но сегодня, не желая терять времени, доктор изменил своему обычаю. Потому велел ямщику, нанятому прямо у выхода из вокзала, сразу же везти себя в соседний Подкопаевский переулок, где в одном из доходных домов квартировал вместе с семейством его зять, инженер Левитин. К моменту прибытия петербургского родственника, вся семья Веригиных уже собралась у Наташи, с тревогой ожидая новостей об улучшении самочувствия ее старшего мальчика. Едва со всеми расцеловавшись, да умыв с дороги лицо и руки, Александр Глебович сразу же направился в детскую, где его встретил местный московский коллега. Совсем молодой еще доктор, тот неотступно находился при маленьком пациенте все это время но, кажется, немного в себе сомневался и к тому же, был весьма смущен перспективой общения с известным, как ему объяснили, столичным эскулапом. Да притом еще и родственником мальчика по совместительству. Однако, переговорив с ним наедине и сразу после этого осмотрев Серёжку, который, и верно, был в весьма плачевном состоянии, хоть даже и нашел в себе силы слабо радоваться приезду обожаемого дядюшки между терзающими почти беспрестанно приступами изнурительного, до судорог, кашля, Веригин полностью согласился с его диагнозом. Это действительно была пневмония, осложнившая течение коклюша. Тактика лечения тоже оказалась весьма грамотной, так что почти ничего не пришлось и корректировать. Так что оставалось лишь по возможности облегчать тяжесть приступов, давать нужные лекарства, да ждать и надеяться на благополучный исход этой вроде бы и обычной, но такой коварной болезни, которая почти ежедневно уносит где-нибудь на свете еще одну маленькую жизнь. За свою врачебную карьеру Александр Глебович, увы, успел повидать уже немало таких случаев, поэтому все последующие дни думы его были заняты лишь благополучием племянника. Ни о ком другом, включая и семейство Чернышевых, за это время он ни разу и не вспомнил, сутки напролет проводя подле Серёжиной кроватки, откуда его, изможденного и осунувшегося от бесконечных всенощных бдений, лишь изредка ненадолго отгоняли поспать мать или сестры. Спустя десять дней этой полной тревог жизни, наконец-то, случился долгожданный кризис. А наутро, проснувшись насквозь промокшим от пота, Серёжа совершенно охрипшим от кашля тихим голосом вдруг попросил принести ему «абрикосовского» мармеладу. И обезумевшие от счастья родственники чуть не наперегонки побежали в ближайшую к дому кондитерскую лавку, дабы исполнить эту прихоть. Почти все, исключая Александра Глебовича, который, убедившись, что жизни племянника больше ничто не грозит, оставил его на попечение своей матери, впервые с момента приезда в Москву позволив себе нормальный сон в постели, а не рядом с ней, и отключился затем сам чуть не на целые сутки. После наступившего улучшения, Серёжа все равно был еще очень слаб, и до полного выздоровления было далеко. Однако теперь его смело можно было передать на долечивание московскому доктору. А сам Веригин, пробыв у родни больше двух недель, но так толком никого и не повидав, в середине апреля все же засобирался обратно в Петербург. Надо было возвращаться к привычной жизни. Вернее, отстраивать ее заново. Он так и не признался матери, что больше не работает в клинике у Стадницкого, побоявшись волновать ее еще и этим. Ведь помимо тяжелой болезни внука, Анну Софроновну, и без того бесконечно тревожила уйма вещей. Начиная от того, как «бедный ее Сашенька» живет в холодном и неприветливом Петербурге совсем один, успевает ли он нормально питаться и, заканчивая тем, не собирается ли он, наконец, обзавестись семьей, дабы порадовать ее старое сердце новыми внуками или внучками? В ответ на что Веригин, как по мановению волшебной палочки, из взрослого и вполне уверенного в себе мужчины обращаясь в мальчишку, в тысячный раз неловко врал, говоря, что живет очень хорошо, регулярно успевает обедать в ресторанах, и жаль только, что по-прежнему пока как-то не остается времени на устройство личного счастья. Анна Софроновна кивала, соглашалась, украдкой вздыхала и делала вид, что ему верит, заставляя сына еще сильнее стыдиться своих нелепых попыток «утешительной лжи»… Однако стоило лишь вновь оказаться в поезде, и сердце его, размякшее под благотворным влиянием материнской заботы, немедленно заново покрылось привычной ледяной защитной корочкой. А растревоженная сыновняя совесть в очередной раз сладко задремала под стук колес вагона, увозящего Веригина прочь из милой уютной Москвы в сторону гранитно-строгого Петербурга с его застегнутыми на все пуговицы людьми и даже, кажется, зданиями. Сразу после приезда, Александр Глебович с некоторым изумлением обнаружил, что количество корреспонденции, скопившейся в его почтовом ящике за время отсутствия, увеличилось чуть не в десять раз. Были там и деловые письма, и конверты с медицинскими журналами, но куда больше оказалось записок с приглашениями. Выглядело все так, будто он вдруг внезапно понадобился сразу всему Петербургу! Кто-то хотел профессионального совета по поводу застарелого ревматизма или подагры и умолял приехать с осмотром в ближайшее время, кто-то просто звал в гости… Большинство имен на конвертах Веригину ничего не говорило. Из чего следовало, что граф Чернышев, пока Александр был в Москве, не терял времени зря и уже начал исполнять данное ему обещание. Это было приятно, но… одновременно и неловко. В течение всей своей жизни Веригин старательно избегал такого рода протекций – исключая разве что тот случай с Боткиным. Потому что в подобных обстоятельствах и сам обыкновенно быстро попадаешь в положение обязанного, что бы там ни говорил по этому поводу твой доброжелатель. Именно поэтому Александр Глебович и решил первым же делом, едва отдохнув с дороги, вновь отправиться к Чернышевым, чтобы как можно более деликатно просить Дмитрия Платоновича несколько сбавить обороты. А еще лучше и вовсе прекратить эту рекламную кампанию. Ибо спасибо, конечно, но уже и довольно. Время для визитов было, правда, не самое подходящее. Но, памятуя о приглашении бывать у Чернышевых запросто, Веригин все-таки поехал. На сей раз хозяева его у порога, естественно, не встречали. Лакей объяснил, что граф Дмитрий Платонович нынче с утра на Певческом мосту – здесь доктор покачал головой, недовольный тем, что пациент все-таки нарушил его рекомендации, да и графиня Мария Николаевна также отсутствуют. Потому дома только барышня. Строго говоря, Ольга Дмитриевна была Александру совершенно не нужна, но неожиданно для себя, он вдруг сказал, что рад был бы ее увидеть. И тогда лакей, проводив его в одну из гостиных, с поклоном предложил подождать и вышел вон, мгновенно растворившись вместе со звуком своих шагов где-то в недрах этого огромного дома. Ждать барышни пришлось совсем недолго: доктор не успел даже дочитать большой редакционной статьи на передовице «Ведомостей», с восторгом расписывающей перспективы и выгоды, которые Россия приобретет, когда будет закончено строительство Великого сибирского железнодорожного пути, Высочайший указ о закладке которого был подписан Императором Александром в самом конце марта. Когда Ольга Дмитриевна вошла, газету пришлось, разумеется, отложить. Приветствуя барышню, Веригин встал, чувствуя при этом какую-то странную радость. Странную, потому что необъяснимую логически – особенно если учитывать, что со стороны самой мадемуазель графини особого удовольствия заметно не было. И все-таки, Александр приветливо ей улыбнулся, по давней привычке пытаясь улаживать любую едва возникающую неловкость: - Сердечно рад встрече, сударыня! Не думал, что это возможно, но сегодня вы выглядите еще лучше, чем тогда, когда мы виделись в прошлый раз. Комплимент был довольно нелепым, но на первый случай сгодится и такой, лишь бы завязать беседу. - Проезжал вот мимо вашего дома и решил проведать своего пациента, а тот, выходит, пока меня в городе не было, надумал на службу сбежать! Так что рассказывайте тогда хоть вы, Ольга Дмитриевна, как поживает ваш батюшка? Прекратились ли ежедневные приступы? А еще… поведайте, как нынче ваша собственная жизнь? Мне, право слово, это очень интересно.
Ольга Веригина: Непроходимая скука и тоска, в которой Ольга жила, казалось, с того самого злополучного дня, с течением времени нисколько не ослабевала. Родные по-прежнему держались с ней холодно и почти не замечали – особенно тогда, когда рядом не было посторонних. В присутствии гостей, не желая выносить сор из избы, они, правда, делались чуть дружелюбнее. Но гости к Чернышевым последнее время захаживали нечасто. Разве что мадам Вересова, молодая, всего на несколько лет старше самой Ольги, но уже замужняя дама, с которой та была знакома довольно давно, но прежде никогда особенно не дружила. Да и теперь вначале отнеслась настороженно к такому внезапно усилившемуся расположению, подозревая в нем некую скрытую корысть или того хуже, желание втереться в доверие. Но позже с некоторым удивлением вдруг осознала, что Наталья Петровна испытывает к ней искреннее и непоказное сочувствие, причем, не то, от которого хочется завыть и спрятаться, но истинно доброжелательное и дружеское. Теряясь в догадках, с чего бы это, в одну из встреч Ольга решилась открыто спросить у неё о мотивах, и внезапно получила в ответ такую же откровенность. Без подробностей, но и без смущения, мадам Вересова призналась, что однажды сама побывала в ее нынешнем положении. И знает, насколько это тяжело и несправедливо, поэтому хочет поддержать. Так и зародилось их приятельство. Натали оказалась легкой, приятной и главное ненавязчивой собеседницей, с которой у Ольги обнаружилось также и значительное сходство вкусов. К тому же, против их общения не возражали родители барышни Чернышевой. Так что с новой подругой можно было не только разговаривать и музицировать во время ее визитов, но и, например, выезжать в город, что уже хотя бы немного скрашивало тоскливое существование юной графини. Так, третьего дня, вдвоем с Натали они ездили в Пассаж, а после еще – в Летний Сад. Нынче же вечером Ольгу ждали у Вересовых к чаю. Но все-таки, лишенная привычной жизни и развлечений, в остальное время она томилась и не знала, куда себя деть. И если не предавалась сладким воспоминаниям, теперь все более нагонявшим меланхолию, чем радовавшим душу, то читала или разучивала очередную грустную пьесу для фортепиано. В какой-то момент, окончательно измучившись, Ольга даже хотела просить отца отправить ее в имение прямо теперь же. В сущности, какая разница, где страдать от одиночества – там или в городе, для большинства обитателей которого она вдруг будто бы просто-напросто перестала существовать? А там оно хоть не такое противное как в столице. Но вот едва доложили о визите Веригина и Оля поняла, что есть еще один человек в столице, который способен ее отвлечь. Не бог весть какая компания, но все же. Комплимент, произнесенный Александром Глебовичем в первое мгновение их встречи, показался Ольге крайне наивным, но она приняла его с молчаливой улыбкой и, предложив гостю вновь садиться, устроилась напротив. - А, значит, вас не было в городе? Поэтому так давно и не заходили? – – видимо, удивленный ее неведением, Веригин поинтересовался, получил ли Дмитрий Платонович записку, которую он посылал перед своим вынужденным отъездом в Москву. - Ну, возможно, и получал. Я не знаю. Может быть, и упоминал, что вы уехали – не помню, - Оля старалась отвечать как можно равнодушнее, но в душе рассердилась на отца, который снова выставил ее перед Веригиным полной идиоткой. - И что вы делали там, в Москве? – поинтересовалась она, разливая по фарфоровым, расписанным пионами, чашкам ароматный напиток из только что принесенного лакеем чайника. Вручив затем одну из них Веригину, вторую Ольга взяла сама и принялась осторожно вертеть в руках, старательно изучая пионы, которыми был украшен фарфор, будто первый раз видела этот рисунок. - Значит, вашему племяннику теперь уже лучше? Это хорошо. А отец… ну да, он тоже чувствует себя неплохо – но как могло быть иначе при таком прекрасном враче? И приступы не беспокоят, - соврала Ольга. Встречая отца каждый день разве что за столом, она понятия не имела об его самочувствии. Но внешне он, вроде бы, выглядел довольно бодрым. Впрочем, если быть до конца откровенной с собой, то следовало признать, что ее это почти и не волнует. Все еще не забыв обвинений, которые граф бросал в ее адрес в день их ссоры, Ольга не простила его. И пока не знала, сможет ли когда-нибудь простить. А еще, размышляя о природе своей обиды, некоторое время назад она вдруг поняла, что, оказывается, не так уж и нуждается в любви отца и матери. Да и сама не питает к ним особой любви. Потому все ее чувства к ним – суть привычка. Привычка к тому, что они пекутся об ее благе, балуют, развлекают. И она заменяет ей истинную дочернюю привязанность. Но открытие это почему-то не потрясло и не разочаровало Ольгу. Разве что усилило гнетущее чувство оттого, что придется еще бесконечно долго терпеть эти отношения и смиряться с ними. - Что же мне рассказать о себе? Странный вопрос, честное слово! Что важного и интересного могло произойти в моей жизни за две недели?! Хотя нет, постойте! На днях я купила новую шляпку. Очень, знаете ли, интересного фасона и с лиловым пером – вот здесь. Постаравшись жестами изобразить этот невозможный фасон, Ольга растопырила на макушке пальцы, изображая пресловутое перо, и невесело усмехнулась. - Да, такие вот теперь в моей жизни «грандиозные» события.
Александр Веригин: Вот уже не в первый раз Александр ловил себя на том, что ему очень нравится наблюдать за Ольгой Дмитриевной. За тем, как порой неуловимо меняется выражение ее лица, за тем, как неосознанным жестом она поправляет выбившийся из прически белокурый локон, за тем, как улыбается – вначале коротко, будто опасаясь неуместности своей радости, а уже затем – по-настоящему. Ему нравились ее немного порывистые и нервные, но все равно полные неизъяснимой грации движения… Впрочем, как правило, эта магия немедленно рассеивалась, стоило барышне Чернышевой раскрыть рот. И дело было вовсе не в тембре голоса, довольно приятном, или в самих словах, но в том, как Ольга их произносила, какой смысл вкладывала. Поэтому, например, комплимент относительно врачебного таланта Александра прозвучал из ее уст, словно насмешка. И даже сочувствие по поводу болезни племянника показалось каким-то фальшивым, сказанным скорее из вежливости, оттого неприятным. Уж лучше бы промолчала, подумал он, но тотчас же пресек это внезапно вспыхнувшее внутри раздражение и чувство досады. В конце концов, она и не обязана испытывать к нему что-либо большее, чем… что? Ведь, несмотря на один откровенный разговор наедине и несколько последующих, более продолжительных, но и беспредметных – уже в присутствии ее родни, их отношения вряд ли можно было бы назвать дружескими. Ольга по-прежнему старательно ограждала себя высокой стеной из отчуждения и высокомерия, преодолеть которую Веригин никак не мог, хотя и очень старался, сам не зная, ради чего, собственно, прикладывает такие титанические усилия. - Да, благодарю вас, мадемуазель, ему действительно лучше, но поволноваться всю нашу семью он все-таки заставил. Мне тоже порой стоило больших трудов отрешиться от естественного родственного сострадания и жалости, дабы они не слишком мешали профессиональным навыкам. Знаете, как ни странно, это ведь действительно чаще всего гораздо больше мешает, чем помогает… Увлекшись рассуждениями, Веригин не сразу заметил, что его собеседнице они, кажется, совершенно не интересны – делая вид, что слушает, она рассеянно рассматривала свою чашку. Поняв это, доктор осекся и умолк, но поглощенная какими-то своими мечтами, Ольга далеко не сразу обратила внимание на то, что пауза, повисшая вслед за последней его репликой, затягивается сверх всякой приличной меры. Когда же, наконец, заметила, то, как ни в чем не бывало, вновь включилась в беседу, которая, однако, судя по всему, не приносила ей никакого развлечения. Александр и сам знал, что далеко не всегда интересен в качестве собеседника – чаще оттого, что просто не умеет бороться за расположение тех людей, которые изначально не делают ни единого шага навстречу. Обычно, пообщавшись раз, он затем старался избегать их общества, а если это было невозможно – просто сводил к минимуму частоту встреч. Но здесь и сейчас, даже все прекрасно понимая рассудком, все равно с завидным упорством почему-то пытался поддерживать беседу. И не понимал, зачем ему это так сильно нужно. - А вы попробуйте взглянуть на это с другой стороны, - улыбнулся он в ответ на явно иронический комментарий относительно новой шляпки. – Иногда отсутствие новостей и есть самая лучшая новость… Хотя, с лиловым пером – это, конечно, очень интересно, был бы счастлив возможности как-нибудь воочию увидеть на вас это дивное произведение модисток. Еще раз коротко растянув губы в дежурную улыбку, Ольга кивнула в ответ и вновь опустила глаза. Беседа определенно не клеилась, и, молча допивая свой чай, Александр недоумевал: для чего она вообще вышла? Почему не сказалась больной или просто не велела заранее слугам говорить, что дома отсутствуют не только граф и графиня, но и она сама? С трудом выждав еще какое-то время, чтобы уход его не выглядел бегством, Веригин тихо поставил на столик опустевшую чашку и вздохнул, поднимаясь на ноги: - Что же, был рад видеть вас в добром здравии, Ольга Дмитриевна. Передайте от меня поклон вашим родителям и скажите отдельно Дмитрию Платоновичу, что я навещу его с осмотром через три дня… - Да зачем же столько ждать?! – внезапно раздалось за его спиной бодрое восклицание, и, обернувшись, Веригин увидел стоящего на пороге гостиной хозяина, который, верно, только что вернулся домой и даже еще не успел снять верхней одежды. Пришел он, к слову, не один. Через мгновение Александр заметил еще невысокого и слишком худощавого даже для своего не слишком-то богатырского роста, молодого человека. Словно бы намеренно демонстрируя собственное подчиненное положение, он смиренно замер за широкой спиной Чернышева. Но при этом периодически украдкой с интересом постреливал по сторонам быстрыми глазками. – Простите покорно, что нарушил ваши предписания и отправился-таки на службу раньше предписанного срока, да ведь без меня эти оглоеды, - дернув подбородком в сторону своего спутника, который тотчас же снова потупился и покраснел, словно был не юношей, а девицей, продолжил, между тем, граф, - весь порядок в министерстве прахом пустят!.. Знакомьтесь, кстати, Лев Андреевич Дорн, один из сотрудников моего секретариата. Ты, Ольга, напои его тоже чаем, покуда Александр Глебович будет мною заниматься. А после распорядись, что к обеду у нас нынче будут гости. Двое гостей. Вы ведь не слишком торопитесь, доктор? - Да я ведь, собственно, уже уходил... - замялся Веригин, в котором в этот момент любопытство боролось со здравым смыслом, настойчиво рекомендующим не принимать приглашения. Словно испрашивая совета, он в нерешительности взглянул на Ольгу Дмитриевну, предлагая ей самой решить: хочет ли она, чтобы он остался.
Ольга Веригина: - Когда ваш батюшка пригласил меня в свой дом, я сразу даже и не поверил в такое счастье. Я хотел сказать, что это великая честь для такого незначительного человека, как я. Неожиданная радость! Голос Льва Андреевича, густой и звучный, на взгляд Ольги, совершенно не подходил к его внешности. Закроешь глаза, и легко можно вообразить, что его обладатель – настоящий оперный солист с тучным телом и раскатистым басом, который зарождается где-то глубоко в его утробе и после через вибрирующие нотки вырывается наружу. Откроешь – и, вновь лицезря юношу с щуплым телом и тонкими, почти девичьими, чертами лица, так долго не можешь прийти в себя от этого странного диссонанса, что даже хочется рассмеяться. Впрочем, содержанием речей своих господин Дорн как раз не оставлял Ольге даже формального повода для улыбки. Кроме комплиментов в адрес графа Чернышева, льющихся непрерывным потоком, Лев Андреевич говорил еще разве что о политике, которой был, несомненно, большой знаток, да о служебных делах. При этом ничуть не стеснялся откровенно разглядывать собеседницу, не отводя глаз ни на мгновение, что было особенно неприятно Ольге, которой показалось, что за те двадцать минут, что они знакомы, Дорн успел ощупать ее этим своим липким взглядом буквально с головы до ног: от родинок на лице, до носков домашних туфель. «Словно товар», - подумала она с брезгливостью, и вспомнила вдруг про подслушанный недавно разговор родителей. Уж не этого ли господина они прочат ей в спутники жизни? - Прошу прощения, Лев Андреевич, вынуждена вас оставить: надо узнать, что там с обедом, - ничуть не смутившись, что оборвала собеседника на полуслове, Ольга встала и направилась к выходу, что было похоже на бегство. Впрочем, им оно и было. В коридоре, вновь оказавшись в одиночестве, девушка вдруг почувствовала сильное желание выместить распирающий ее изнутри гнев, который так долго пришлось сдерживать и прикрывать фальшивой улыбкой, но ничего умнее, чем свернуть на пол первую попавшуюся вазу, придумать не смогла. Глупо, слишком по-детски, но ощущая полное свое бессилие, она не знала иного способа бороться. - Там ваза упала, - сказала она уже спокойнее, проходя мимо дворецкого, который появился на шум. И Степану Прокопьевичу осталось лишь недоуменно взирать на лужу воды и чудом не разлетевшийся на осколки драгоценный китайский фарфоровый сосуд, который ну никак не мог вдруг упасть с высокой этажерки сам, без посторонней «помощи». Обед с новым батюшкиным фаворитом оказался столь же нудным, как и предшествовавший ему разговор. Немного утешало лишь то, что за столом, помимо мерзкого Дорна и родителей присутствует доктор Веригин. Ведь как к нему не относись, отрицать, что Александр Глебович умеет быть приятным человеком, было бы полной несправедливостью. Пожалуй, он был даже интересен Ольге этой своей совершенной непохожестью на всех остальных мужчин, которых ей приходилось встречать до нынешнего времени. Нисколько не увлекаясь тем, что интересно многим другим, он говорит очень сухо и мало, а то и вовсе предпочитает молчать, слушать и наблюдать. Пытаясь понять, почему Веригин таков, Ольга так и не смогла до сих пор придумать ничего умнее, чем объяснить подобную сдержанность его профессиональной принадлежностью. К сегодняшней застольной беседе Александр Глебович тоже был определенно равнодушен. Благо, что и родители, прилагающие все усилия, чтобы Лев Андреевич вновь не пустился в свои невыносимо-серьезные рассуждения, уделяли ему меньше внимания, чем обычно в последнее время. И от этого Ольга – всякий раз, когда отрывалась от молчаливого созерцания содержимого собственной тарелки, и вновь встречалась со спокойным и, казалось, все понимающим взглядом серых глаз доктора, лишь отчетливее ощущала последнего своим единственным здесь на сегодня союзником.
Александр Веригин: Всего за четыре с половиной месяца, промелькнувшие с момента знакомства с графом Чернышевым, и сам толком не заметив, когда конкретно это с ним случилось, Александр Глебович сделался завсегдатаем в его доме. Дмитрий Платонович, а также оба его сына, явно благоволили к доктору и с энтузиазмом старались ввести его в круг своих знакомых. С женской половиной семейства отношения складывались несколько иначе. Графиня держалась к Веригиным вежливо, но, как и прежде, довольно отстраненно, словно указывая тем на исключительно деловой характер их отношений, а ее дочь… с ней было еще неопределеннее. Последнее время Ольга Дмитриевна стала с ним заметно приветливее. А порой демонстрировала и почти что дружеское расположение к его скромной персоне. Это весьма радовало Александра Глебовича. И не только потому, что он в принципе не любил любого рода конфронтации в человеческих взаимоотношениях. Пытаясь, по привычке, анализировать выявленные у себя «симптомы», дабы понять по ним общий диагноз, доктор однажды пришел к потрясающему умозаключению, что причиной его более приподнятого, чем всегда, настроения является вовсе не только прекрасная летняя погода, с, кажется, окончательно установившимся теплом, а также успешно развивающаяся и уверенно растущая частная практика. А приятное волнение, охватывающее душу каждый раз при мыслях о мадемуазель Чернышевой – пожалуй, уж слишком, чрезмерно частых! – не только проявление дружеского к ней расположения. Следовало признать очевидный и неоспоримый факт: Ольга Дмитриевна, сама, верно, не желая и даже не помышляя о том, увлекла его собой настолько, что привыкший считать собственное сердце неуязвимым для женских чар, Веригин чувствовал растерянность. И она лишь усиливалась от понимания, что у него нет никакого права претендовать на что-либо большее в отношениях с ней, чем на доброе приятельство. Ведь даже если на миг предположить невозможное и попытаться представить, что однажды он вдруг отважится откровенно с нею объясниться… Разве не потеряет он в тот же самый миг возможность хотя бы вот так, со стороны, украдкой, любоваться этой странной, необычной, кажется, полностью состоящей из тонких ломаных линий и острых углов, но все равно болезненно привлекательной для него тонкой красотой, когда, ошарашенная совершенно ненужным для себя открытием, Ольга Дмитриевна прогонит его прочь? С другой стороны, если даже по какой-то немыслимой случайности, она вдруг благосклонно воспримет подобное признание – что скажут в этом случае ее родители? Теперь, когда немного улеглись страсти от того, самого первого скандала – устроить еще один? Ведь Веригин не был настолько глуп и наивен, чтобы думать, что при всем своем расположении к нему, Дмитрий Платонович хотя бы на минуту допускает возможность принять его на равных. Например, в качестве зятя… Впрочем, «мильон терзаний», внезапно завладевших его прежде почти невозмутимой душой, почти никак не отражался на воспитанном многолетним упражнением умении сдерживать любые внешние проявления волнений. И Александр Глебович, по-прежнему, исправно визитировал у Чернышевых еженедельно, а то и чаще. Несмотря на то, что пациент его давно оправился от своей болезни, но о ней теперь уже даже и не вспоминали. Графская чета с чадами и домочадцами готовилась к отъезду на свою финскую дачу. В нынешнем году доктор Веригин не рекомендовал Дмитрию Платоновичу резкой перемены климата на более жаркий, что было бы неизбежным при поездке на юг и повредило его больным сердечным сосудам. И если бы у Александра спросили, чего в этом совете больше – заботы о благе пациента, или же корыстного интереса, заключавшегося в том, что при таком раскладе, возможно, он сможет иногда навещать Чернышевых и видеть Ольгу с большей вероятностью, нежели, если бы они на несколько месяцев укатили в свои дальние южные имения, он бы не смог ответить на этот вопрос. Пока же о поездке лишь говорили. Граф был занят в министерстве, работы в котором не становилось меньше даже об эту отпускную пору, оставалась в столице и его семья. Потому в один из ранних июльских четвергов, в которые у Чернышевых всегда принимали, закончив с приемом пациентов, Александр Глебович, как обычно, вознамерился отправиться в этот гостеприимный дом, не ожидая от нынешнего визита ничего необычного. Хотелось увидеть Ольгу. И это получилось практически сразу – доктор даже не ожидал. Она буквально выскочила ему навстречу в тот момент, когда, оставив лакею перчатки и трость, Веригин неторопливо шел через знакомую анфиладу комнат, направляясь в сторону гостиной. И вид ее был таков, что в одно мгновение утратив все свое спокойствие, Александр Глебович не нашел ничего лучше, чем взять ее за плечи, тревожно всматриваясь при этом в бледное, с нервически трясущимися губами и подбородком, лицо девушки: - Боже мой, Ольга Дмитриевна! На вас же лица нет… Что стряслось? Неужто опять батюшка?.. – не в силах предположить какая еще неприятность могла выбить ее из колеи так сильно, доктор умолк, дожидаясь ответа, готовый, однако, по первому же слову последовать туда, куда ему прикажут.
Ольга Веригина: Жизнь текла сама по себе – ничего не случалась такого, на что стоило бы тратить силы и внимание. Ольга Дмитриевна продолжала скучать, но теперь хотя бы появилась надежда скоро отвлечься, ведь почти вот-вот их семья должна была отправиться в Ниццу, где у Чернышевых давно имелось свое излюбленное место и всегда готовый к их приезду маленький особняк. Однако и этому не суждено был сбыться. И все по вине доктора, который запретил отцу перемену климата, отчего планы Дмитрия Платоновича тотчас же переменились, одновременно разрушая и мечту Ольги увидеть в этом году Лазурный Берег. Теперь решено было ехать всей семьей на финскую дачу. Это был совсем еще новый дом неподалеку от Нисалахти, который пять лет назад для Чернышева спроектировал сам Юлий Юльевич*, красивый и современный. Но места вокруг оставались все еще дикими, пустынными и скучными на взгляд Ольги. К тому же, зная повадки северного лета, она прекрасно понимала, как «весело» будут протекать дни ее совместного с родителями заключения в доме без возможности даже куда-нибудь выбраться из-за постоянных дождей. Впрочем, было в этом и нечто полезное. Несомненно, за лето петербуржцы основательно позабудут историю, что приключилась с барышней Чернышевой. К тому же, никто так и не сумел разузнать, что же было на самом деле, а чего не было. А к началу нового Сезона, даст бог, случится уже много нового, на что будет обращено внимание в столичных салонах, и Ольга, наконец, сможет вернуться к своей привычной жизни. Оставалось и еще одно обстоятельство, которое ее огорчало и расстраивало – до сих пор не было никаких известий от Анри. Потому однажды, наступив на горло своей гордости, девушка даже обратилась к Мишелю Гирсу, надеясь разузнать хотя бы что-нибудь. При этом она очень боялась прочесть во взгляде Михаила Николаевича презрение или отвращение, но, к счастью, ничего подобного не заметила. Узнав суть ее интереса, он лишь на мгновение грустно улыбнулся, после чего рассказал все, что знал. В частности о том, что некоторое время назад посол получил от графа де Колиньи письмо, однако, сугубо деловое. Так что в нем, естественно, не было ни слова об Ольге. И тогда она, окончательно уверившись, что собеседник ее не презирает, отважилась на совсем уж дерзкую просьбу – а именно, переслать в Париж ее письмо к Анри. Всего одно, всего лишь однажды! Она, конечно же, понимала, что выглядит в глазах Гирса, должно быть, глупо и жалко, но было действительно важно расставить, наконец, все точки над «i». И Мишель вновь не отказался ей в этом помочь, хотя и не без сомнений: - Не думаю, что из этого выйдет что-то стоящее, Оленька, но я выполню ваше пожелание. Он всегда был немного неравнодушен к Ольге. Впрочем, это скорее был братский интерес, нежели что-то иное. И взялся исполнить ее просьбу, понимая, что привести к хорошему это не может. Но вот прошла неделя после их разговора, потом другая, третья, а письма из Франции все не было. И если сначала еще получалось успокаивать себя тем, что Анри может просто не оказаться в Париже к моменту доставки ее послания, то спустя полтора месяца ожидания, эти самоуговоры уже нисколько не утешали. Окончательно уверившись, что возлюбленный попросту вычеркнул ее из своей жизни, Ольга сдалась. Осознать это было для нее еще одним горьким уроком, но еще неприятнее то, что все, кто говорил, что так оно и будет, оказались правы. К тому же, пришлось еще признать, что пребывая в любовном ослеплении, она не только основательно разрушила свою репутацию и утратила благосклонность многих людей из своего окружения, но и не получила ничего, чем могла хотя бы отчасти компенсировать все понесенные потери. Теперь, когда пелена спала с ее глаз, это казалось даже хуже собственно самого любовного поражения. Переживая очередной удар своей коварной судьбы, Ольга вновь замкнулась в себе. И потому едва не пропустила следующий. Хотя и нельзя сказать, что он был таким уж внезапным. В тот день отец позвал ее к себе в кабинет для «серьезного разговора». Впрочем, мог бы и не предупреждать, потому что, увидев, что в комнате, помимо Дмитрия Платоновича, также присутствует и ее мать, Ольга и так уже поняла, что ничего хорошего ее не ждет. В реальности же все оказалось даже еще хуже. - Сегодня утром я имел беседу с господином Дорном. Ты ему нравишься, - произнес граф таким тоном, будто огласил обвинительный приговор. – И потому он намерен просить твоей руки, но прежде хотел узнать моего мнения. Так вот, я не вижу к этому никаких препятствий. Лев Андреевич, конечно, небогат, но из порядочной семьи и, к тому же, весьма дельный. - Что?! Этот лягушонок?! – взвизгнула Ольга, - Да он же просто смешон! Я ни за что я не соглашусь стать его женой! Ее вспышка, казалось, не произвела на отца никакого впечатления. Он ни на шаг не сдвинулся с места, лицо также осталось спокойным, и лишь в самой глубине глаз вспыхнул недобрый блеск: - Прости, но у тебя в этом вопросе больше нет, и никогда не будет права голоса. Я дал согласие от твоего имени, и ты выйдешь за него замуж так скоро, как только это будет возможно! - Да я прежде руки на себя наложу, чем стану женой такого сморчка! - Оля! – голос матери задрожал, и она кинулась к ней, но Ольга лишь отшатнулась в сторону и зло на нее поглядела. - Или вообще – за первого встречного выйду, лишь бы не за эту похотливую обезьяну! «Небогат», ну да – разумеется, уж с моей-то помощью он озолотится! Фу! - Ты найди сперва этого «первого встречного»! Не слушая дальнейших слов и упреков, что продолжали нестись ей вслед, девушка пробкой из бутылки выскочила прочь из отцовского кабинета. Вот тогда-то она и столкнулась с Александром Глебовичем, как всегда, неизвестно откуда возникающим на ее пути в самые неподходящие моменты. - «Батюшка»…., - прошипела она в лицо опешившему доктору, едва не прибавив при этом ругательство, так и рвущееся с уст, - Да будь оно все неладно в этом доме! Он меня замуж выдать собрался, «батюшка» этот ваш! И за кого?! За… за… за эту обезьяну, Дорна! Да я лучше… И тут она осеклась, а после расхохоталась, глядя на ошарашенного Веригина. Ей вдруг сделалось действительно весело, так как она только что пообещала выйти замуж за первого встречного, так чем плох этот?! И хоть она даже и не думала над этим всерьез, но как шутка судьбы ей это было забавно. - Простите меня, Александр Глебович, - произнесла она уже спокойнее. – Вид у вас сейчас более потрясенный, чем у меня. *Юлий Юльевич Бенуа́ (Jules-Louis-Auguste Benois, также встречается вариант Юлиус Юльевич Бенуа, 25 февраля 1852, Санкт-Петербург — 26 января 1929[1], Вологда) — петербургский академик архитектуры и видный специалист по сельскохозяйственному строительству и фермерству. Архитектор-строитель широкого диапазона, мастер эклектики и модерна, специалист по сооружению утилитарных построек высокого архитектурно-художественного уровня.
Александр Веригин: - Я… удивлен, да, - проговорил Александр через секундную паузу. И голос его при этом прозвучал как-то глуховато. Выпустив руку Ольги Дмитриевны, он отступил на шаг, словно желал дать пройти, хотя она совсем не стремилась поскорее покинуть его общество. Даже напротив: впервые Веригин почувствовал, что, наверное, нужен ей сейчас хотя бы немного. Не он сам, конечно же, но его понимание и поддержка. С последним было совсем нетрудно. Этот фатоватый юнец, Дорн, отчего-то не понравился ему еще в их первую и пока единственную встречу. Веригин не задумывался над причинами такой внезапной неприязни, не анализировал их, да и не вспоминал про это мимолетное, в общем-то, знакомство – все прошедшие до возвращения в Петербург дни голова была занята другим. Потому теперь ему было даже трудно вспомнить лицо этого господина, но при упоминании его фамилии в памяти неизменно поднимался какой-то мутный осадок. Неспроста, стало быть… Вновь взглянув на мадемуазель Чернышеву, которая так и стояла рядом, словно ожидая от него каких-то действий, Александр предложил ей пойти куда-нибудь, где можно будет спокойно поговорить. - К тому же, не думаю, что мое появление перед вашими родителями именно сейчас будет уместно. И она, послушно кивнув, повела его в одну из комнат, показавшуюся Веригину полупустой и заброшенной. Заметив вопрос в его взгляде, Ольга Дмитриевна пояснила, что это бывшая классная, в которой все младшие Чернышевы по очереди в свое время постигали первые азы наук при помощи гувернеров и гувернанток. Теперь же, по понятной причине, комнаты уже не были востребованы, отсюда и некоторое ощущение запустения. Зато сюда никто не ходит, разве что горничные и полотеры. И искать их здесь тоже поэтому никто не будет, прибавила она. После села на один из двух маленьких, явно детских стульев и предложила жестом Веригину занять другой. С трудом на нем умостившись, доктор усмехнулся и сказал, что чувствует себя Гулливером в стране лилипутов. Ольга улыбнулась в ответ – кажется, она уже достаточно успокоилась. Чего про себя как раз совсем не мог сказать Александр, до которого будто бы только теперь дошла основная суть происходящего: граф Чернышев хочет выдать замуж свою дочь. Против ее желания, точно средневековый деспот. За человека, который ее явно недостоин. А все лишь потому, что однажды она совершила ошибку, о которой, наверняка, и сама уже глубоко сожалеет. И все это происходит сейчас, с ними: образованными и интеллигентными людьми, живущими в просвещенном девятнадцатом столетии! Бред какой-то! Абсурд и нелепость. Размышлял он об этом, разумеется, про себя. Отчего внешне, должно быть, выглядел довольно странно, походя на истукана, нелепо притулившегося на крохотном стуле, и почти не моргая, смотрящего куда-то перед собой. Потому, выждав еще некоторое время, Ольга Дмитриевна чуть ехидно напомнила о том, что она все еще здесь и хотела бы таки узнать, о чем он хотел с ней говорить в тишине и покое. - Простите! – точно очнувшись, Веригин смущенно усмехнулся и потупился. Вышло действительно как-то глупо, ибо он и сам толком не знал, что хочет ей сказать. Вернее, знал, однако, совершенно не представлял себе, как мог бы начать подобный разговор, да еще столь внезапно. - Скажите, Ольга Дмитриевна, стало быть, вы не намерены подчиняться воле вашего батюшки? – произнес он, наконец, вновь резко вскидывая на нее внимательный взгляд. – Но вы же понимаете, что в этот раз он вряд ли будет столь снисходителен, как в… прошлый? И что вы станете делать дальше, в таком случае? Куда пойдете? Чем хотите заняться? Вопросы эти, простые и конкретные, могли шокировать своей откровенностью любого, принадлежащего к людям ее круга, среди которых принято укрывать масками «деликатности» и «хорошего тона» банальные лицемерие и фарисейство. Но Веригин не относил себя к членам высшего общества, потому решил, что подобное будет вполне уместно сейчас. Да и Ольга всеми своими суждениями и поступками не раз уже опровергала первое впечатление о себе, как об утонченной кисейной барышне. Так что вряд ли должна будет сильно обидеться на его прямоту.
Ольга Веригина: - Скажите, Александр Глебович, а что из ядов вы бы мне посоветовали, как врач, чтобы скорее избавить от страданий бедного мужа? Можете не сомневаться, что если я стану женой Дорна, я сумею отравить ему жизнь, так почему бы и не его самого? – видя замешательство на лице собеседника, Ольга, впрочем, тут же поспешила заверить его, что это всего лишь такая шутка. И убивать Льва Андреевича ей просто не за что. Во всяком случае, пока. Но Веригин, кажется, так и не оценил ее чувства юмора. Ольга не раз замечала, что буквально физически ощущает исходящую от этого человека холодную рассудительность. Она не могла даже представить себе ситуации, в которой Александр Глебович мог бы совершить какое-нибудь необдуманное импульсивное действие, или, скажем, дерзко пойти наперекор судьбе, не взвесив перед тем все за и против. Оля даже и помыслить не могла, что Веригин способен совершить что-нибудь дерзкое или непродуманное. А между тем, он именно таким образом спас ее батюшку и, похоже, если бы она могла читать мысли других людей, что-то подобное намеревался сделать и теперь. Впрочем, размышлять над тем, что творить у него в голове ей сейчас было недосуг. Ее собственная жизнь была подвешена на тоненьком волоске, возле которого уже некто держал зажженную свечу. Одно неверное движение и за секунду волосок сгорит, а она рухнет в пропасть. При всей бунтарской натуре, здравомыслие Ольги иногда все же брало верх над ее чувствами, и потому она понимала, что в сложившейся ситуации на самом деле выход у нее лишь один – подчиниться воле отца. К тому же, выйдя замуж, хоть даже и за этого мерзкого Дорна, она наконец-то вырвется из постылого родительского дома и вновь сможет вернуться к привычной жизни. Что при этом станет испытывать ее так называемый супруг – совершенно не важно! При правильном подходе из него можно будет вить веревки. Во всем этом грядущем великолепии смущала лишь обязанность принадлежать неприятному во всех отношениях мужчине физически: позволять ему касаться себя, ложиться с ним в постель… Думая об этом, Ольга уже теперь содрогнулась от отвращения и невольно поморщилась. Между тем, Веригин все еще ждал ее ответа. Очнувшись от задумчивости, девушка вспомнила о его существовании и вновь на него посмотрела. Доктор по-прежнему неподвижно сидел на своем месте, но кажется, что там ему было не слишком-то и удобно: «Словно на канцелярских кнопках», - подумала про себя девушка и ухмыльнулась, вспомнив, как вдвоем с братом они по-настоящему заставили вытерпеть подобную экзекуцию его французского гувернера, а тот даже не пожаловался родителям. - Боюсь, у меня нет никакой возможности пойти наперекор воле отца. Случись все это хотя бы через два года, когда я достигну совершеннолетия и получу право сама распоряжаться своими средствами… но теперь я еще полностью в его власти. Он лишит меня наследства, если я продолжу упорствовать!.. Боже, как легко быть мужчиной! – внезапно вскочив со своего места, Ольга принялась мерить шагами комнату, - Будь я не дочерью, а сыном своего отца, то уже давно покинула бы его дом и нашла способ обеспечить себе существование, а так! – она раздраженно махнула рукой. Женщин их круга, будто нарочно растят, как тепличные растения – они ничего не могут, ничего не умеют. Вот и сама она точно такая же! Можно сколько угодно мечтать о свободе. Но если бы ей действительно сейчас открыли двери и сказали: «Иди!» - куда бы она пошла из этого затхлого, но зато такого привычного и даже где-то уютного мирка, каким бы способом смогла заработать себе на жизнь и пропитание?! Замужество, и верно, единственный шанс, но как решиться, когда тот, кого прочат в женихи, настолько противен, что хоть и вправду его ядом накорми? Впрочем, есть еще один вариант – наложить руки уже на себя. Но о таком Ольга не помышляла даже из глубин своего отчаяния. А что, если выйти еще за кого-нибудь – без разницы, за кого, только бы не за этого Дорна? Уж если он не побрезговал взять ее в жены, стало быть, найдутся и другие, кто захочет этого за хорошее приданое и возможность породниться с одной из старейших фамилий России? У нее ведь всегда было немало поклонников, куда больше, чем у подруг! Только бы побыстрее найти этого «первого встречного», медлить теперь нельзя… - Да, пожалуй, я выйду замуж, но не так как этого желает отец, – больше для себя, чем обращаясь к собеседнику, пробормотала Ольга, продолжая вслух свои размышления, и затем повернулась к Александру Глебовичу. – Что же, я не меньше своего отца упряма и если ему хочется выдать меня замуж, противиться не стану, но сделаю все по-своему!
Александр Веригин: «Большие права, данные мужчинам по праву рождения, неумолимо влекут за собой и куда большие обязательства – перед семьей, перед обществом, перед самим собой, наконец!» Мысль эта казалась слишком очевидной, чтобы высказывать ее вслух, поэтому Веригин в очередной раз промолчал. Вряд ли, открывая ему душу, Ольга Дмитриевна оказалась бы рада услышать в ответ ничего не значащий трюизм. Взволнованно вышагивая перед ним по комнате, она явно ждала практического совета, полагая, верно, достаточно взрослым и опытным для этого человеком. А Александр действительно не знал, что здесь можно посоветовать. Замужество со всех сторон представлялось наилучшим выходом, здесь он был вполне солидарен с Дмитрием Платоновичем. После всех передряг, постигших эту семью в последнее время, отношения между Ольгой и ее родными все равно больше никогда не будут прежними. Кроме того, что-то упорно подсказывало наблюдательному от природы доктору, что они и раньше не были такими уж близкими и сердечными. Потому, оставшись незавершенной по какой угодно из возможных причин, ситуация будет дальше только ухудшаться. Нет, Веригин не думал, что граф Чернышев в самом деле решится на то, чтобы отказать младшей дочери от дома – он публичный человек, в конце концов, крупный чиновник, дипломат. А в этих кругах в бой с широко раскрытым забралом и с шашкой наголо чаще всего не ходят… Стало быть, скорее всего, Ольге сойдет с рук и нынешняя эскапада, но отношения с родителями при этом испортятся необратимо и окончательно, превращая дальнейшую совместную с ними жизнь в бесконечный ад, наполненный взаимными упреками. До тех пор, пока однажды не случится непоправимое. Да, будучи доктором не только по профессии, но и по призванию, Александр Глебович даже теперь продолжал заботиться о благе доверившегося ему однажды пациента, графа Чернышева. Хотя и оставался в то же самое время мужчиной, который – увы, безответно – был влюблен в, несомненно, главную причину его душевных и физических страданий. То, что чувство, которое он испытывает к Ольге Дмитриевне, все-таки есть любовь, а вовсе не только сочувствие и интерес, Александр осознал тоже только что. Причем, как-то спокойно и буднично. Открытие это не потрясло его, вероятно, спокойной и невозмутимой сущности ученого-натуралиста даже такое событие казалось совершенно естественным. Да и чему ж тут удивляться, коли стоящая перед ним женщина так хороша собой, а он – молодой и здоровый мужчина? Так убеждал он себя, молчаливо подготавливаясь к главному, к тому, ради чего, собственно, и заговорил обо всем этом, начав беседу настолько издалека, что самому теперь было трудно привести ее в нужное русло. Но оставалось и что-то еще. Что-то, чему трудно найти рациональное и логическое объяснение. Александру хотелось, безумно хотелось прямо сейчас остановить девушку, все еще продолжающую беспомощно метаться по комнате, не в силах решить своей участи, заключить ее в объятия, сказать, что готов защищать ее от всего мира, от каждого злого слова и косого взгляда до тех пор, пока хватит сил – лишь бы только она позволила ему быть рядом! Но решиться на подобную мелодраму не в потаенных мечтах, а в реальности Веригин, наверное, не смог бы и в состоянии гипнотического транса. Потому, до конца выслушав все рассуждения Ольги Дмитриевны и дождавшись, пока она умолкнет, он лишь слегка пошевелился на неудобном маленьком стульчике и произнес тихо, и как будто бы нисколько не волнуясь: - А что бы вы подумали, если бы рядом с вами вдруг появился человек, готовый заботиться о вас и в то же время уважать в вас полноценную, ничем не уступающую ему личность? Что сказали бы в ответ, если бы он вдруг предложил вам... выйти за него замуж? Можно ли было бы считать, что в этом случае вы поступаете именно так, как и хотели бы? А именно – «по-своему»?
полная версия страницы