Форум » Постскриптум » Последнее лето » Ответить
Последнее лето
Павел Ивлин: Время и место действия: Тамбовская губерния, имение Брусничное близ г. Козлов, лето 1917 года. Действующие лица: Мария Литвинова, 16 лет, гимназистка. Павел Сергеевич Ивлин, 42 года, юрист.
Ответов - 49, стр:
1 2 3 All
Павел Ивлин: Инсбрук 1934 год Лекция закончилась сегодня чуть раньше обычного, и профессор Ивлин уже надел пальто и шляпу, собираясь отправиться домой. Но у выхода из аудитории его остановил Гедеон Буркхард, студент, которого из прочих Павел Сергеевич сам выделял и поощрял. Молодой человек часто просил совета по разным поводам, и разве мог Ивлин отказать ему в похвальном стремлени к знаниям? Но сегодня он спешил. Дома ждали к обеду – приехали родственники зятя, и дочь просила его не задерживаться. - Будет ли вам удобно побеседовать по дороге? - осведомился профессор и, получив утвердительный ответ, вышел вместе со студентом на улицу. Осенняя морось окутала туманной пеленой улочки Инсбрука. И город тотчас стал похож на картины импрессионистов с поблекшими красками, весь размытый и замерший. Редкие прохожие, кутаясь в плащи с высоко поднятыми воротниками, тщетно пытались спрятаться от водяной пыли под широкими зонтами и спешили быстрее добраться до дома. Лишь пожилой господин вместе со спутником неспешно брели вдоль набережной, идущей от Инсбрукского университета и тихо о чем-то между собой беседовали. Точнее, говорил в основном молодой человек, а Ивлин рассеянно глядел на серые воды Инн и время от времени согласно кивал в ответ. Так они перешли мост и дошли до Ботанического сада, где и остановились. Студент замолчал, и теперь уже в разговоре солировал профессор - медленно, сопровождая свои слова четкой жестикуляцией, словно дирижер. Юноша слушал его внимательно, не отводя взгляда от подвижных губ, словно бы впитывая слова учителя не только слухом, но и зрением. Наконец, спустя пару минут, горячо пожав руку Ивлину, он удалился, а сам профессор еще некоторое время простоял у ограды сада, разглядывая влажные листья пока не пожелтевших растений. По мостовой проносились, дребезжа и позвякивая, трамваи, людей на улице становилось все меньше и, наконец, словно бы очнувшись от глубокого сна, Павел Сергеевич вспомнил, что его ждут дома. Достав из кармана часы, он понял, что безбожно опоздал и поспешил скорее закончить свой променад. В прихожей дома уютно горел желтым светильник. Сверху из гостиной доносились голоса, а из кухни - соблазнительные ароматы. Навстречу профессору Ивлину вышла молодая горничная. Приняв из его рук мокрое пальто и шляпу, она доложила, что все гости давно здесь, и что фрау Кёльман уже начала беспокоиться. Выслушав ее молча, Павел Сергеевич извлек маленькую щеточку из пиджачного кармана, провел пару раз по влажным усам, осмотрел свой костюм и направился в комнату, где только его появления и ждали. - Папа! Господи, мы уже начали волноваться! – фрау Кёльман, красивая дама лет тридцати пяти, поднялась со своего места и бросилась к отцу. Следом за ней встал и ее супруг, который взволновано поинтересовался у тестя причиной его опоздания. Чувствуя себя виноватым, Ивлин стал рассказывать гостям о своём студенте и совершенной ими прогулке. Так, за разговорами, все и перешли за стол. А уже вечером, перед тем, как все окончательно разошлись спать, фрау Кёльман заглянула в кабинет к отцу и привычно присела на подлокотник его старого кожаного кресла. Пару минут они помолчали, а потом Вера Павловна вдруг спросила: - Ты помнишь наше последнее лето в России? – Ивлин удивленно поглядел на дочь, но ничего не ответил, - Когда я сегодня гуляла с девочками, нам повстречался Сергей Литвинов. Ну, папочка – Литвинов! Помнишь мою подругу, ту, что тогда гостила у нас в Брусничном? Это ее старший брат. Оказывается, он уже десять лет живет в Зальцбурге – Вера замолчала, а потом продолжила тихим, немного севшим голосом, - Он сказал, что Маша умерла. Еще в 1918 году, от «испанки», а я и не знала... Не знала, хотя считала ее лучшей своей подругой….
Мария Литвинова: 1917 год. - Прибываем на станцию Козлов, милостивые дамы и государи! Город Козло-ов! Стоянка поезда будет сокращена до шести минут в связи с опозданием! В который уже раз про себя посмеявшись над забавным сочетанием – «город Козлов», будто бы где-то еще будет, например, город овец или, скажем, уток, Мари открыла глаза, чуть потянулась, стараясь размять затекшие мускулы, не привлекая к себе притом слишком много внимания, и выглянула в окно. Не из-за того, что надеялась увидеть там что-то новое, отличное от мелькающего все эти последние двое с лишним суток довольно однообразного и уже опостылевшего пейзажа. А затем лишь, чтобы в очередной раз не столкнуться случайно взглядами с соседкой по купе первого класса, чопорной вдовой тамбовского помещика Курицына, возвращавшейся из столицы вместе со стеснительной, молчаливой и похожей на какого-то пугливого зверька внучкой. Что и немудрено, если учитывать, что ее бабушка, казалось, была наделена способностью подавлять всех, кому не повезло оказаться с нею рядом. За время поездки эта дама порядком надоела Маше своими заунывными разговорами. Настолько, что, в конце концов, та предпочла «радостям» общения с попутчицей в общем-то, невинное притворство, с утра, сразу после того, как позавтракали, стараясь делать вид, что спит. Однако теперь изображать летаргию было уж ни к чему. Финал путешествия, казавшегося нескончаемым, точно еврейское скитание по пустыне, из-за того, что состав то и дело останавливали, чтобы могли пройти военные эшелоны, был уже близок. На это явственно указывали и перемены за окном постепенно замедляющего ход поезда. Стали чаще мелькать какие-то столбы, стоящие на запасных путях вагоны… Наконец, показалась площадка перрона, здание вокзала с большим навесом… Спустя еще несколько минут состав последний раз вздрогнул и остановился окончательно. Вещей у Маши было немного, поэтому, распрощавшись с госпожой Курицыной, возможно, более радостно, чем требовали правила приличия, она поспешно пробежала к выходу из вагона, где проводник помог ей спуститься по ступенькам и подал чемодан. Поставив его рядом с собой, девушка чуть растерянно оглянулась, отыскивая тех, кто должен был ее встретить, но вот уже лицо ее просияло улыбкой при виде со всех ног бегущих к ней навстречу, крепко при этом взявшись за руки, Веры и Гаврюши Ивлиных. - Мари! Ну, наконец-то, пятый час уже тебя дожидаемся! Ужасно! Папа говорил, что поезда теперь почти всегда запаздывают, но ведь не настолько же, право! – отстранившись на мгновение после шумных объятий-поцелуев, Вера окинула подругу быстрым взглядом, словно сверяя с существующим в памяти привычным образом, который, должно быть, немного потускнел после полуторамесячной разлуки. – Какая ты миленькая в этом платье! - Спасибо, Верочка, ты тоже прекрасно выглядишь, а вы, Гавриил, так повзрослели, что я вас почти не узнала! - худой, чем-то похожий на кузнечика младший брат подруги покраснел, но при этом заулыбался, очень довольный выпавшим на его долю комплиментом. - Однако что же мы стоим здесь, в духоте? – под навесом, в самом деле, было довольно душно. – Скорее пойдем! Тем более что по случаю твоего приезда папа даже разрешил взять его авто, поэтому будет совсем как в Петрограде! Ой, Маша, а здесь, оказывается, так мало автомобилей, что всякий раз, когда мы куда-то подъезжаем, вокруг чуть не толпа любопытных собирается. Мама, к слову, это ужасно нервирует… Дорогой, покуда шли от перрона до выхода, Мари, привычная к тому, что Верочка – большая любительница поговорить, покорно сносила обрушивающийся на ее голову словесный водопад, вставляя лишь отдельные междометия, улыбаясь и кивая. К тому же всем в их гимназическом классе в Петрограде было давно известно, что нужно просто дать ей выговориться в самые первые минуты. И потом с барышней Ивлиной можно прекрасно общаться. Правда, далеко не все выдерживали этих минут, а Маша, от природы спокойная и довольно молчаливая, была на это способна. Не потому ли и сблизились они с Верой за последний год настолько, чтобы та, в конце концов, даже пригласила Мари пожить у них в гостях, в тамбовском имении, куда в этом году решилось наведаться семейство знаменитого столичного адвоката, вопреки своему прежнему обычаю ездить за границу. - Папа сказал, что теперь не время ездить в Европу! – сетовала ей Верочка как-то по весне. - И когда только закончится эта дурацкая война? Я так хочу снова поехать в Ниццу! Ты там бывала? Нет? Ах, ну я сейчас расскажу… В Ницце Маша не бывала. Она вообще отродясь не выезжала дальше Павловска, где Литвиновы в годы ее детства снимали каждое лето маленькую дачу. Однако с тех пор, как отца не стало, подобные выезды стали осиротевшему семейству не по карману. Нет, нужды и лишений они, конечно, не испытывали, но ведь нужно было еще платить за университет, в котором до войны учился Сережа… - А вот и наша колесница! Сейчас доедем буквально за пятнадцать минут! Возле главного подъезда вокзала красовался блестящий новенький кабриолет «Шпиц», вокруг которого крутилась стайка мальчишек, а шофер, сидящий на своем месте за рулем, лениво отгонял их прочь, словно надоедливых мошек. С появлением в поле зрения хозяйских детей и их гостьи он, впрочем, проворно выскочил наружу, распахивая двери машины и помогая затем всем троим удобнее устроиться внутри салона и укладывая рядом Машин багаж. Доехали, действительно, очень быстро. И, несомненно, поездка в кабриолете оказалась куда приятнее заточения в жарком вагоне поезда. Вот только волосы у Маши, и без того непокорно и бесцеремонно вьющиеся, согласно лишь своей, а не хозяйкиной воле, заметно растрепались, выбившись из скромной тугой косы и развевались теперь по ветру, щекоча лицо. И она то и дело поправляла их непроизвольным жестом, пытаясь заправить обратно даже тогда, когда все трое молодых людей уже приехали и поднимались по порожкам на парадное крыльцо довольно большого каменного особняка. - Maman! Papa! Nous sommes ici! – пропустив вперед свою гостью, забегая следом в просторный холл, прокричала куда-то вверх, в сторону лестницы, Верочка. В то время, как сама Маша нерешительно замерла где-то у входа.
Павел Ивлин: На веранде, полукруглой комнате с французскими окнами, обращенными в яблоневый сад, в плетеных креслах сидели двое мужчин. Они курили и изредка обменивались короткими фразами. Это был хозяин дома – господин Ивлин, и его ближайший сосед и приятель Зарядьев, промышленник, державший три суконных завода в губернии. Сейчас же, вначале лета, он решил позволить себе короткий отдых, с целью которого и приехал в Козлов. Зарядьев жаловался приятелю, что все сукно, которое он теперь производит, скупают для армии. Но прибыли он от этого не видит – ведь приходится и уступать, а уступает он немалые деньги. Да к тому же, на сырье подняли цену. Что и говорить, живут они, словно на пороховой бочке. - Да ведь еще и рабочих в солдаты гонят, а куда же это годится, Павел Сергеевич? – вздохнул Зарядьев и потянулся к пузатому бокалу, стоявшему перед ним на столике. Ивлин извлек из кармана часы, отщелкнул крышку и посмотрел на время. «Опаздывают. Елена будет сердиться напрасно, но ведь не дети же виноваты!» Сегодня утром Верочка просила отца поехать с нею встречать подругу, которую она пригласила к ним пожить. Ивлин же, понимая как нынче ходят поезда, и сколько может продлиться их ожидание, отказался. Впрочем. Разрешил дочери ехать с Гавриком и просил Владимира их довезти до станции. Владимиру же было еще поручено отправить письма дорогой. Но уехали они уже почти четыре часа назад, и за это время Елена уже несколько раз спускалась из своей комнаты и нервно прохаживалась перед мужем, демонстрируя тому своим молчаливым велением, что она возмущена его отказом ехать с детьми. - Не приведи Бог, что-то случилось! – и с этими словами она улетала назад к себе. - А в Петербурге, говорят, за дачи нынешним летом до пятидесяти рублей цену подняли? – спросил Зарядьев и тут же добавил, - А хорошо, что у нас с вами есть свои именьица. Да, гордым названием «именье Брусничное» назывался небольшой участок с домом и приличным садом, доставшийся Елене Гавриловне от ее тетки. Ездили Ивлины сюда крайне редко, хоть и не запускали дома совсем. По понятиям Елены Гавриловны, проще было доехать до Варшавы, чем до Тамбова. Но это лето полностью нарушило ее планы. Уже в начале весны муж заявил ей, что за границу они не поедут в этом году, и что нужно теперь же писать в Брусничное, чтобы готовили дом к лету. В мае сама Елена Гавриловна покинула столицу, чтобы до приезда детей и мужа устроить все как положено. И вот уже как две недели Ивлин с Верой и Гавриилом приехали в имение, которое в сущности ничем не отличалось от дачи. Только лишь – дом был свой собственный, да имелось свое же небольшое хозяйство. Ивлин был доволен тем, что именно сюда они приехали нынешним летом, и всем своим видом старался доказать это Елене, которая вечно страдала то от духоты, то от комаров, то от шумных дачников, которые снимали маленькие домики возле озера. Сам Павел Сергеевич свел знакомство с некоторыми из них и даже стал приглашать их к себе, устраивая веселые вечера с играми и музыкой. Елене приходилось лишь изображать радушную хозяйку, а Ивлин каждый раз глядя на нее, задумывался – когда же у нее успел так испортиться характер?! Каждый день, какой бы не была погода. Ивлин с детьми отправлялся на озеро, где они купались до завтрака. По дороге с озера они непременно встречали булочника, который нес им свежий хлеб и с которым Павел Сергеевич тут же заводил разговор серьезным, деловым тоном. А Вера с Гаврюшей шли позади и едва сдерживали смех от вида того, как булочник вдруг из малообразованного человека вдруг становится рядом с отцом чуть ли не министром – таким гордым и важным он ощущал себя в беседах с Ивлиным. - Елена Гавриловна нездорова? – спросил Зарядьев после небольшого глотка и Ивлин нехотя подтвердил, что Элен мучается желудком, хотя отказывается звать врача. А ведь порой рези становились столь нестерпимыми, что она отказывалась спускаться вниз. Но на следующее же утро вновь была вполне здорова. Наконец послышался звук приближающегося мотора и через несколько минут звонкий голосок Веры возвестил о приезде детей. Ивлин и Зарядьев неспешно затушили сигареты и поднялись на ноги, выходя через столовую в холл. Одновременно с ними по лестнице со второго этажа спустилась и Елена Гавриловна. Верочка тут же подлетела к отцу, который оказался ближе ее родительницы и подвела его к девушке, что стояла в тенистом углу прихожей. - А это Маша, Марья Николаевна Литвинова! – важно произнесла младшая Ивлина и добавила зачем-то: - Мы учимся вместе. - Очень рады вас приветствовать у нас, Марья Николаевна, - отозвался Ивлин и шутливо поддержав тон дочери, обратился официально к юной гостье, протягивая той руку. Елена Гавриловна, которая Верину подругу уже знала, подошла к ней и, приветствуя, стала расспрашивать о дороге, о том, что так задержало их. Вместо Маши отвечать принялась Вера, объясняя матери, что теперь почти невозможно ехать быстро и добавила, что им очень повезло, что сюда с папой из столицы они ехали на автомобиле. - Вера, думаю, разговоры можем продолжить и за обедом, а пока проводи гостью в комнату умыться. Да и сама приведи себя в порядок, - строго добавила мадам Ивлина. Как только дети скрылись наверху, взрослые мирно отправились в столовую.
Мария Литвинова: С возвращением детей, казалось, ожил, пришел в движение и весь дом. На Верочкино восклицание откуда-то из удаленных комнат в холл неспешно вышли двое солидного вида мужчин. Не зная, кто из них отец ее друзей, Маша нерешительно кивнула сразу обоим и вновь потупилась, скромно сложив перед собою руки. А через минуту сверху на лестнице послышались легкие, приглушенные ковровой дорожкой женские шаги и, подняв голову на этот звук, девушка, наконец, увидела знакомое лицо. Елена Гавриловна, необычайно утонченная и элегантная даже в простом светлом домашнем платье, еще с верхних ступеней приветливо улыбнулась ей и всем остальным присутствующим, тоже поворотившимся в ее сторону. Впрочем, заговорить Маше нынче случилось в первую очередь все же не с ней, а с господином Ивлиным, к которому подвела ее подруга. Так уж вышло, что Маша никогда не встречалась с ним прежде. Те несколько раз, когда она навещала Веру в Петрограде, Павел Сергеевич неизменно бывал где-то по служебным делам. Хотя, нет, один раз, кажется, он все же был дома. Верочка тогда сказала, что ее папа в кабинете готовится к очень сложному процессу, а потому ему ни в коем случае нельзя мешать. Из-за этого в квартире в тот день разговаривали полушепотом и вообще ходили чуть не на цыпочках. Отчего и Маша, невольно проникнувшись общим настроением, заочно зауважала этого человека, должно быть необыкновенно умного. И строгого, наверное. Впрочем, последнее впечатление почти тотчас же и развеялось оттенком шутливой иронии, которая отчетливо послышалась Маше в интонации голоса Павла Сергеевича, когда тот откликнулся на церемонное представление Веры, которой отчего-то вздумалось именовать подругу по имени-отчеству. Коротко взглянув ему в лицо, после секундной заминки, она протянула господину Ивлину ладонь и проговорила: - Мне тоже очень приятно. И я крайне признательна за это приглашение. И... пожалуйста, можете называть меня просто Машей. Без отчества, - он чуть кивнул, приподнимая бровь, уголок рта едва заметно дернулся в улыбке. А далее к их беседе присоединилась Елена Гавриловна. Вероятно, чувствуя смущение, которое буквально излучала их юная гостья, она умело и быстро, как это могут лишь имеющие достаточный опыт светского общения дамы, перевела неловкую ситуацию первых минут всякого знакомства в сугубо деловое русло. И вот уже Вера провожала подругу до ее комнаты, а следом за ними плелся Гаврик, которому отец, удаляясь, велел помочь Маше с доставкой чемодана. На второй, более пристальный и спокойный взгляд, дом Ивлиных показался Маше гораздо скромнее, чем в тот момент, когда она только вошла на его порог. Во всяком случае, в сравнении с большой и красивой квартирой, в которой это семейство обитало в Петрограде. Хотя, с другой стороны, если сравнивать с той, в которой родилась и прожила всю жизнь она сама... Еще девушку удивило, что к ней прислали для помощи с переодеванием и распаковкой вещей горничную. Дома она всегда занималась этим самостоятельно. В столовой, куда дети, собравшись предварительно все вместе, вошли, спустя некоторое время, обедать без них не начинали, однако застольный разговор шел весьма оживленный. - И уж поверьте, любезный Павел Сергеевич, подведут нас эти субчики под монастырь! Не в этом году, так в следующем. Одна только их чехарда с правительствами чего стоит! И все нами управлять хотят! И все-то знают, как надо! Да только, как до дела доходит – извольте-с в сторону! Временные оне! – Зарядьев, сидящий за столом справа от Елены Гавриловны, досадливо махнул рукой, точно отгоняя прочь неприятные думы и чуть не смахнул при этом хрустальный фужер на пол. – А отвечать за свои решения постоянно надобно! Ежечасно! Кабы я у себя так руководил, как они нами нынче, верно, разорился бы давно! - Вы, Леонид Прохорович, оказывается, трибун пламенный, вам бы в Петрограде цены не было... В Думе, например, - Елена Гавриловна усмехнулась, предусмотрительно отодвигая при этом хрупкую посуду подальше от края стола. - Что вы, мадам, какой из меня оратор, я так... по мелочи. К слову, барышня, а вы ведь только из столицы, в газетах сказывают, что 18 июня господа большевички митинг на Марсовом на полмиллиона людей устроили? – вдруг обратился он к Маше, а следом к ней повернулись все остальные присутствующие. – Врут, небось, откуда у них вдруг столько сторонников? - Я... я не знаю, - от того, что стала предметом всеобщего внимания, Маша смутилась. Безусловно, ей доводилось слышать о волнениях в городе, да только... теперь ведь эти волнения чуть не каждый день, о котором из них спрашивает ее этот странный господин? - Ну, господин Зарядьев, вы и нашли, о чем у ребенка спрашивать! – вновь рассмеялась мадам Ивлина. – Машенька, ну, разумеется, вам до этого дела нет! Кто это в шестнадцать лет интересуется политикой, когда на уме лишь танцы? И это очень правильно, ибо и нам здесь, наверняка есть еще, о чем поговорить, кроме митингов в Петрограде... Гавриил! Вера! Боже мой, ну это же не дети, а наказание господне! Дело в том, что именно в ту минуту, когда все отвлеклись на гостью, младший Ивлин, прискучив нудным разговором, исподтишка бросил в сестру, сидящую напротив, скомканным хлебным мякишем, а та в отместку под столом лягнула его ногой, довольно чувствительно, потому что мальчишка громко охнул, чем и выдал их с сестрою проказу. - Просто позор – вести себя так, как вы! Лишь присутствие гостей останавливает меня в желании немедленно выставить вас обоих прочь из-за стола! Лучше бы подумали, чем станете развлекать Машу после обеда! - Э... я подумала, может быть, ближе к вечеру мы все вместе могли бы поиграть на лужайке за домом в лаун-теннис? – предложила, помедлив мгновение, пристыженная матерью Вера, метнув до того ненавидящий взгляд в сторону ухмыляющегося младшего брата – еще бы, выставил их перед гостями форменными дураками, и радуется!
Павел Ивлин: Предложение играть в теннис вечером вызвало у мадам Ивлиной одобрение с единственным замечанием – сама она играть не станет, но вот судействовать возьмется. Господин Зарядьев и вовсе отказался участвовать в увеселительной программе вечером, так как после обеда собирался ехать в город и скорее всего должен будет в нем задержаться дня на два. Так что играть предстояло младшим Ивлиным, их отцу и их гостье. Вера тут же распределила пары, предложив отцу взять шефство над Машей, которая играла не слишком хорошо, но, как заверяла Вера – была способной ученицей. - А papa превосходный учитель, - добавила Вера подмигивая отцу и тут же смущенно отводя глаза под строгим взором Елены Гавриловны. - Знаете, Маша, наша Верочка сама как мячик скачет по лужайке, так что – придется нам потрудиться, что бы их обыграть, - доверительно сообщил Павел Сергеевич своей соседке по столу и вновь вернулся к разговору с Зарядьевым, который сообщал последние вычитанные в газетах новости о столичных происшествиях. Елена Гавриловна старалась занять разговором Машу и стала расспрашивать девушку о ее поездке, о впечатлениях, о родных. Когда же она сказала, что брат ее сейчас где-то в Европе, то Зарядьев тут же подхватил и военную тему. Конечно, его больше всего волновало его финансовое благополучие и все, связанное с войной, он так или иначе подстраивал под проблемы промышленности и общества. Елену Гавриловну, которая далека была от ужасов военных действий, смущало и беспокоило лишь то, что привычный уклад жизни полностью нарушен. И лишь Ивлин рассуждал здраво, видя гораздо дальше своих собеседников, и гораздо глубже чувствовавший ужас происходящего сейчас в мире. И то, что они были здесь – в этой уютной столовой, наполненной запахами садовых цветов и ванильного пирога, делало их разговоры до крайности пошлыми. Единственным человеком, который, казалось бы, это понимал, была Маша. Она сидела тихо, чуть опустив глаза, и лишь один раз пыталась заметить, что брат ее очень редко теперь присылает письма и почти ничего в них не рассказывает. Но лишь Ивлин услышал ее короткое замечание. Чай подали на веранде, сервировав там круглый стол, накрытый кружевной скатертью. И, едва Елена Гавриловна разрезала пирог и разложила его всем по тарелкам, разговоры стихли и наступила торжественная тишина, изредка прерываемая короткими репликами и позвякиванием фарфора. Пару раз Павел Сергеевич обращал свое внимание на Машу, стараясь разглядывать подругу своей дочери не слишком откровенно. Когда он приветствовал ее в холле, то не заметил в ней ничего такого, что отличало бы ее от прочих сверстниц и подруг Веры. Но теперь он видел в ней и некоторые различия – какую-то скрытую взрослость, несвойственную еще его дочери. Что-то очень серьезное в серых глазах этой девочки. После обеда Елена Гавриловна предложила Маше отправиться отдохнуть в свою комнату, но Вера имела свои виды на подругу. Ей натерпелось рассказать Маше о новом знакомом – студенте медицинского факультета – и она увлекла подругу бродить по саду и показывать местные достопримечательности. Ивлин проводил Леонида Прохоровича до ворот и тут же поднялся в свой кабинет до самого вечера. Без работы он не смог бы полноценно отдыхать. Поэтому и с собой привез несколько документов по делам, которыми мог заниматься на расстоянии. Но стоило ему погрузиться в чтение, как за окном в саду послышался веселый и звонкий девичий смех. Ивлин поднялся и подошел к приоткрытому окну. В саду, у беседки сидели барышни и что-то шептали друг дружке – ведь не дай бог их кто-то услышит, но тут же начинали смеяться так звонко и заразительно, что Ивлин поймал себя на том, что и сам улыбается неизвестно чему.
Мария Литвинова: - А еще Александр ужасно похож на Мозжухина в том фильме, «Жизнь в смерти», помнишь? Я когда его первый раз увидела, вот прямо сразу об этом и подумала! - Угу, очень рада за тебя, душечка. Главное только, чтобы однажды он не поступил с тобой, как доктор Рено со своей Ирмой. - Маша искоса взглянула на Верочку, которая, непонимающе захлопав ресницами, через мгновение уже звонко хохотала, сетуя на удивительное умение подруги все переворачивать с ног на голову самым немыслимым образом. А та, еще некоторое время сохраняя внешнюю невозмутимость, меж тем, добавила. – А что, из тебя вышла бы замечательная мумия, очень-очень красивая! – И лишь после этого от души рассмеялась сама, забираясь с ногами на уютный деревянный диванчик-качели, на котором они с Верой считай уже две четверти часа самозабвенно секретничали. Точнее, секретничала, посвящая подругу в свои тайны, по большей степени именно Верочка, а Маша, как обычно, слушала, изредка вставляя комментарии. Не потому, что что-либо скрывала, а просто... просто, ну вот не было пока у нее еще на сердце никакой такой тайны, которой хотелось бы непременно поделиться с подружкой. Конечно, как и всякой девочке, ей нравились романтические красавцы из синематографа, однако никто из них не тревожил воображения настолько, чтобы говорить об этом всерьез и с придыханием, как Верочка – прежде об Иване Мозжухине, а нынче – об пока неведомом Маше студенте по имени Александр. Впрочем, вскоре счастливое уединение подруг оказалось нарушено явлением Гаврика, которого старшая сестра после инцидента в столовой демонстративно игнорировала. Он же был слишком упрям, чтобы просить извинений, хотя явно тяготился затянувшейся ссорой. И Маше пришлось проявить недюжинные дипломатические усилия, чтобы вновь восстановить мир между младшими членами семьи Ивлиных. Вообще, было немного странно, и прежде, в Петрограде она этого не замечала, однако чем больше разговаривала с подругой, тем сильнее ощущала себя будто бы взрослее, чем Вера, хотя годами они с нею были ровесницами. Верно, так часто случается именно в полных и счастливых семьях, что дети в них дольше остаются детьми... Хотя, конечно, и на свою собственную домашнюю жизнь Маше было жаловаться грех. Ведь и они с мамой и Сережей были привязаны друг к другу не меньше, чем Вера и Гаврик к своим родителям. Меж тем, первый день Машиного пребывания в Брусничном незаметно стал клониться к вечеру. Солнце стояло уже не так высоко, а тени, отбрасываемые садовыми деревьями, сделались длиннее и уже. Около шести пополудни, как и было условлено еще во время обеда, на задний двор, где на небольшой лужайке был устроен корт с низко натянутой веревочной сеткой, стали подтягиваться участники грядущего теннисного турнира. Первыми, конечно, явились дети. Теннисистка из Маши, в самом деле, была неважная, поэтому, чтобы не выглядеть совсем уж глупо, она попросила Веру до начала главного «соревнования» немного потренировать ее, та, конечно, не отказала. И потому, подошедшие чуть позже Елена Гавриловна и Павел Сергеевич застали обеих барышень в игре. - Браво-браво! – воскликнула госпожа Ивлина, бесшумно аплодируя юным спортсменкам. – Вера, а почему ты сказала, что Мари плохо играет? На мой взгляд, у нее хороший удар и прекрасная реакция. Так что вам с Гавриком придется не так уж легко, не правда ли, Поль? Со слабой улыбкой она обернулась к мужу, ожидая его подтверждения, взглянула на Павла Сергеевича и сама Маша, невольно отмечая про себя, как ловко сидит на его высокой худощавой фигуре свободный белый костюм для занятий теннисом. - Однако начнемте, чтобы успеть сыграть до ужина, - добавила она через секунду, не дожидаясь ответа и устраиваясь на «судейском» месте – в низком шезлонге, установленном рядом с сеткой. – Вы уже придумали названия для своих команд, любезные дамы и господа?
Павел Ивлин: Когда Елена зашла в кабинет, часы показывали уже без четверти шесть, но Павел Сергеевич был настолько увлечен своими бумагами, что не сразу и понял, отчего она пришла за ним так рано - второй месяц трудился над статьей «О проблемах университетской подготовки молодых юристов», которую намеревался печатать в «Журнале министерства юстиции», имея договоренность с Владимиром Федоровичем.* Дело в том что еще в начале этого года ему предложили прочесть в университете краткий цикл лекций по международному праву. Но едва лишь начав его, Ивлин столкнулся с весьма прискорбным фактом – студенты старшего курса, которым он преподавал, оказались совершенно некомпетентными. Озадаченный и растерянный, он высказал неудовольствие отсутствием у студентов мотивации к познаниям в беседе с Дерюженским, который обедал у них дома недели через две после той первой лекции. На что Владимир Федорович предложил написать об этом в их профессиональный журнал, и Ивлин, согласившись, с воодушевлением принялся собирать материалы. Теперь статья была почти готова, и Павел Сергеевич надеялся полностью завершить ее окончательное редактирование к концу августа, чтобы после отослать для публикации. Однако собранных материалов оказалось настолько много, что все чаще возникала мысль – а не собрать ли их в будущем в научную диссертацию, уж коли с этого года он решил всерьез заняться преподаванием... Приход жены в очередной раз отвлек его от честолюбивых замыслов и вернул в мир обычных житейских радостей. Собрав все бумаги в папки, Ивлин поднялся из-за стола и отправился к себе, переодеваться. Появление на лужайке двух взрослых осталось незамеченным. Девушки были сосредоточены на игре, а Гаврюша увлеченно следил за ними. Замечание Елены Гавриловны привело к тому, что Вера упустила мяч, посланный Машей, и раскрасневшаяся повернулась к родителям. Маша тоже повернулась к ним и Ивлин отметил, что глаза его будущей партнерши горят от азарта и предвкушения. Он ей весело подмигнул и кивнул, выражая полное согласие с супругой относительно начала домашнего турнира. - Монтекки и Капулетти! – звонко провозгласила Вера. - Two households, both alike in dignity, In fair Verona, where we lay our scene, From ancient grudge break to new mutiny, Where civil blood makes civil hands unclean, - спокойно продекламировал Ивлин и выразил надежду, что их спор окажется разрешен без кровопролития, а Елена Гавриловна поинтересовалась, которой из команд достанется какое имя, но тут Вера пожала плечами, сказав, что этого она еще не придумала. - Ну что ж, тогда мы с Марией Николаевной будем представлять почтеннейшее семейство Капулетти. Первые минуты игроки вели себя крайне осторожно, спокойно перебрасываясь мячом и не спешили. Но уже спустя четверть часа напряжение стало возрастать, и, забыв родственные узы, или наперекор им – Вера и Гаврюша всячески старались подвести своего отца и его партнершу к поражению. Но ни Ивлин, ни Мария, похоже, не желали оставаться проигравшими и прикладывали не меньше усилий, чтобы их соперники потерпели неудачу. Во время короткого перерыва Ивлин не удержался от похвалы своей партнерше. - У вас в крови азарт, но он ничего не значил бы без вашего вдохновения! Вы будто летаете, Маша. Прирожденная теннисистка. * Дерюжинский Владимир Федорович - проф. и писатель. Род. в 1861 г. Окончил курс в Моск. унив. на юридическом фаультете. В 1884-85 г. совершил поездку за границу с научной целью и занимался в Париже и Гейдельберге. С 1891 г. по 1895 г. был и. д. экстраординарного профессора Дерптского (Юрьевского) унив. по кафедре полицейского права. В 1895 г. назначен редактором "Журнала Министерства Юстиции" и преподавателем полицейского права в Имп. Александровском лицее. Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона. — С.-Пб.: Брокгауз-Ефрон. 1890—1907.
Мария Литвинова: Трудно сказать, было ли это напрямую связано с появлением четы Ивлиных, либо просто совпало, однако царившая на корте непринужденная обстановка детской игровой площадки на некоторое время сменилась более сдержанной и чинной атмосферой. Хотя, с непривычки изрядно запыхавшаяся от активной игры, Маша даже была рада этой небольшой передышке. Все время, пока «распределяли» названия команд и бросали жребий, кому с какой стороны площадки играть, она молчала, по-прежнему несколько стесняясь в присутствии родителей своих друзей. Причем, как и следовало ожидать, большее смущение вызывало присутствие именно господина Ивлина. При этом Маша, разумеется, прекрасно видела, что этот человек искренне демонстрирует к ней расположение. Однако видимо, привычный обращаться с собственными детьми в подобном шутливо–ироничном тоне, Павел Сергеевич и на подругу дочери невольно переносил эту интонацию, а это – бог-весть отчего, где-то в глубине души задевало Машу, в этой же самой глубине давно уверенную, что она уже достаточно взрослая, чтобы не вести себя с нею подобным образом. Впрочем, стоило всерьез начаться игре, и все эти мысли напрочь вылетели у нее из головы. Ивлин оказался прав, Маша, в самом деле, была весьма азартна, хотя подобное качество и не считается традиционной дамской добродетелью, потому в девицах отмечать и культивировать его не принято. Но в их ситуации это был скорее плюс, чем минус. Потому что именно азартом, желанием победить, должно быть, весьма неожиданным в столь спокойном внешне существе, Маша компенсировала недостаток игрового опыта. Должно быть, именно это, разумеется, в сочетании с умениями Павла Сергеевича, в конечном счете, и позволило им вырвать у соперников в третьем сете очко, оказавшееся выигрышным. И когда Елена Гавриловна торжественно провозгласила победу команды «Капулетти», радость ее участников оказалась настолько сильна, что, вместо положенных чинных рукопожатий, они неожиданно бросились друг к другу в объятия. Маша и сама не поняла толком, как это получилось. Она бы никогда не позволила себе подобной вольности в другое время. Но, должно быть, это пьянящее ощущение победы, игравшее в крови, словно пузырьки шампанского, сыграло с нею эту шутку… По видимому, и для самого Павла Сергеевича подобный всплеск эмоций оказался сюрпризом, близко друг от друга они находились всего секунду, а потом он как-то, как показалось Маше, даже резко отпрянул и улыбнулся, как будто бы смущенно. - Итак, господа и дамы! Турнир века завершен, всем спасибо, все свободны! – улыбнулась его супруга, вставая со своего места и, кажется, ровным счетом ничего не замечая. – Стало быть, теперь всем умываться, переодеваться и – милости прошу на веранду, к чаю!
Павел Ивлин: Через несколько минут после окончания турнира Павел Сергеевич стоял перед умывальником, а Елена Гавриловна поливала из большого фарфорового кувшина ему руки и плечи теплую воду. Они разговаривали о самых обычных повседневных вещах. Элен просила мужа отправить Владимира, их шофера, завтра утром в город со списком покупок, который она уже приготовила. Павел Сергеевич предлагал поехать всем вместе, но Елена Гавриловна опять ссылалась на свое нездоровье. - Лена, ты уверена, что не нужно обратиться к врачу? – серьезно и в который раз спросил Ивлин, но она покачала головой. - Всего лишь слабость. У меня ничего не болит, так что толку от врача все равно не будет. Это все от духоты, и более ничего. Но если вдруг девочки захотят проехаться в город, я думаю, ты можешь их сопровождать. То, что сегодня дети ездили одни встречать Машу, мне и так было не слишком по душе, но не отпустишь же ты их одних в город? Нужно будет спросить их за ужином – захотят ли они? Упоминаний об игре между супругами не было. Елена Гавриловна деликатно пропустила мимо своего внимания маленькую вольность, что случилась на корте. Но Ивлин… Ивлин об этом не мог забыть. Его терзало неприсущее ему смущение, ощущение неловкости, и он не мог понять, что является причиной этого. Девочка поступила импульсивно, но будь на ее месте Вера – ничего необычного не было бы в таком естественном порыве проявить свою радость. Он воспринимал гостью дочери как ребенка, но в тот момент, когда она оказалась в его объятиях, подумал о ней как о молодой женщине. Да нет, даже и не подумал – скорее мимолетное ощущение того, что этот ребенок должен быть женщиной. И это его смутило?! Нет, Ивлин отчаянно не понимал своего состояния. Но когда спустился вниз к столу, ни словом, ни делом не выдал своего настроения. А Маша, казалось, уже и забыла о происшедшем, но все-таки старалась избегать прямых взглядов Павла Сергеевича, как ему показалось. Меж тем, Елена Гавриловна упомянула о возможности совершить небольшое путешествие завтрашним утром и Вера загорелась страстным желанием непременно ехать. - Ты думаешь – Козлов провинциальный городок и тут скучно! Ничего подобного! Тут даже синематограф есть. Кстати, там показывают «Умирающего лебедя»! Даже папа его смотрел? – Павел Сергеевич кивнул и ухмыльнулся в усы. Ради дочери он ходил с ней на премьеру и всячески старался сдерживать смех, который пробирал его от наивности этой картины и более всего – от драматического ее финала. Он, конечно же, восхищался технической стороной дела, но суть показанного на экране действа, обозванного гордо – «трагедия» - вызывала у него ироническую улыбку и смешки, которые он маскировал за легким покашливанием. Если раньше барышни зачитывались сентиментальными французскими романами, то теперь они засматриваются не менее сентиментальными картинами. - Вам тоже нравится этот вид искусства? – поинтересовался у Маши Ивлин, стараясь не показать своего пренебрежения, но его дочь все равно почувствовала легкий укол в его вопросе и поспешила ответить. - Папа у нас ценитель «живого искусства», как он говорит. Он любит театр, и особенно оперу. Кстати, - воскликнула Вера, оборачиваясь к матери, - Маша у нас дивно поет! Конечно не Бьянка Бьянки, но почти Вяльцева. - А вот это можно и проверить, - откладывая в сторону салфетку, заявил Ивлин и поднялся со своего места. Он вышел с веранды под удивленные взгляды всех присутствующих, но уже через пару минут вернулся назад, держа в руках гитару, - Леночка, душа моя, не откажись подыграть гостье. Мария, спойте нам, будьте любезны.
Мария Литвинова: - Но я не… - Маша только и успела бросить умоляющий взгляд в сторону Елены Гавриловны, надеясь, что та выручит ее, как это уже произошло нынче днем, однако на этот раз госпожа Ивлина, кажется, безоговорочно была на стороне Машиных «противников». - В самом деле, Машенька, спойте, - улыбнулась она ободряюще, забирая из рук мужа гитару, украшенную кокетливым атласным бантом. – Помните, зимой, когда вы были у нас, мы все вместе разучивали тот романс Пуаре? Я еще сказала тогда, что вам непременно надо развивать этот свой талант. Разумеется, она помнила тот зимний синий Петроградский вечер. Из гимназии их тогда распустили на рождественские каникулы, и один из имевшихся в ее распоряжении свободных дней Маша почти целиком провела в гостях у подруги. В воздухе все еще витало ощущение праздника, видимо, поэтому и настроение у всех было соответствующим, благостным. Они с Верой тогда напропалую дурачились, распевая на цыганский манер, со страстным подвывом, известные всем романсы. За этим занятием их застала Елена Гавриловна, зачем-то заглянувшая в комнату дочери, рассмеялась и, против обычая никогда не мешать Вере, когда у нее бывали гости, дабы не смущать их своей персоной, присоединилась к девочкам. А потом они, действительно, учили модный романс «Я ехала домой». И Елена Гавриловна, оказавшаяся на удивление талантливой аккомпаниаторшей, сказала, что Маше надо всерьез учиться пению… - Хорошо, если хотите, я могу спеть именно его, - воспоминание было мимолетным, и вот уже Маша вновь включилась в окружающую ее реальность. – Только, умоляю, не судите строго, потому что таланты мои явно преувеличены. Говоря об этом, она обвела взглядом всех присутствующих – кроме Павла Сергеевича, на которого после того нелепого всплеска эмоций на корте, смотреть все еще стеснялась. Впрочем, может быть, стеснялась она Ивлина и просто так, вне всякой связи с тем маленьким инцидентом… этого Маша еще не поняла. А думать на эту тему было все еще некогда, да к тому же странно тревожно. Тем не менее, вышло, что умоляла о снисходительности к ее певческому таланту она именно Павла Сергеевича, потому что его дочь и жена уже слышали ее пение, а Гаврику было, кажется, совершенно все равно. Как ни странно, несмотря на волнение и сердце, колотящееся где-то в нижней части горла, голос у нее сегодня звучал вполне прилично, поэтому, закончив пение, Маша ощутила себя в некотором смысле артисткой, пожинающей плоды заслуженной славы. Публика, правда, была невелика, но аплодировали ей с жаром и вполне, кажется, искренне. Просили выступить на бис и, окончательно смирив волнение в столь благожелательной компании, Маша спела еще пару песенок, в том числе и почти неприличный «Не уходи…». Хотя, собственно, таковым его считала только их классная дама Левитина. Обнаружив однажды случайно забытый в рабочей тетради по французскому листок с текстом этого романса, переписанным для Маши ее одноклассницей, Танечкой Свибловой, она затем целый час распекала их обеих за то, что интересуются таким пошлым непотребством, угрожая «двойками» по поведению и прочими казнями египетскими. Но все, к счастью, обошлось. Теперь же Маша и вовсе имела успех. Правда, превратившись в род импровизированного концерта, где, впоследствии, пели уже все вместе и на всех известных языках, их посиделки затянулись до темноты. Расходиться же по комнатам и вовсе надумали лишь спустя изрядное время после того, как слуги вынесли на веранду керосиновые лампы, дабы увлекшиеся хозяева и гостья не сидели в потемках – электричество в доме было проведено еще не везде. Да и то не потому, что устали и так уж захотели спать, а, кажется, более от того, что стали без меры лютовать налетевшие на свет через раскрытые настежь окна комары...
Павел Ивлин: Домочадцы уже разошлись по своим комнатам и лишь Павел Сергеевич все еще бродил по первому этажу затихшего дома, насвистывая мелодию последнего романса, который исполнила их гостья. Сколько страсти и переживаний эта девочка вкладывала в свое пение. Можно подумать, что опыт ее прошлой жизни каким-то неведомым образом вливался в ее пение, а какое у нее было одухотворенное лицо! Ивлин с удовольствием отметил, что у Маши с Леночкой вышел дивный дуэт, который в конце вечера превратился в домашний хор. Настроение Павла Сергеевича было приподнятое, он чувствовал что-то сродни зарождающейся эйфории – тревожно-восторженое чувство, которое щекочет и будоражит нервы. Уже второй раз за сегодняшний день его настроение менялось без видимой на то причины. Сначала это было там, на корте, после игры – тогда он испытал неведомое ему смущение. Теперь – чувство восторга и покоя. И причиной этому, как скоро он понял, была гостья его дочери. Только вот отчего он так реагировал на ее присутствие, понять Павел Сергеевич пока не мог. Он подумал, что сравнить его сегодняшнее настроение можно разве что с давно забытым чувством радости, когда в их семье рождались дети. Может именно от того, что Маше на время предстоит стать частью их семьи, Ивлин и переживает нечто сродни радости приобретения нового ребенка. Именно ребенка – ведь он все равно, даже видя «взрослость» этой барышни, даже слушая ее полные силы песни, воспринимал ее как ребенка. Его размышления были прерваны деликатным покашливанием. Повернувшись на звук, Ивлин увидел горничную Наташу, которая заметила ему, что должна закрыть на ночь все окна как велела Елена Гавриловна. В тоне ее было что-то такое, что говорило: «А вы мне тут мешаетесь, Павел Сергеевич!» Ивлин улыбнулся, сделал Наташе шутливое замечание и вышел из комнаты. Но спать ему вовсе не хотелось. Он желал разделить свое благодушное настроение, поведать всему миру – как хорошо жить на свете. Когда же он увидел тонкую полосу света выбивающуюся из под двери супруги, то сразу же понял с кем он хочет больше всего поделиться своим счастьем. - …Пылает страсть в моей груди. Восторг любви нас ждет с тобою…, - мурлыкая в полголоса, Павел Сергеевич приоткрыл дверь и заглянул в комнату к жене. Елена сидела перед трюмо и расставляла на столешнице предметы туалета: красные, синие и прозрачные флаконы, серебряные баночки, кисточки и щетки. Она была так сосредоточена своим занятием и выглядела такой серьезной, что Ивлин даже усмехнулся про себя – насколько женщины считают важным этот ежедневный ритуал, уж не говоря уже о самом наведении красоты. Он вошел и приблизился к Элен, а она бросила на него короткий взгляд в зеркале и продолжила свое занятие. Не желая, чтобы она продолжала, Ивлин взял ее ладони и поднес их к губам, целуя каждый пальчик супруги по очереди. - Ты сегодня дивно играла, душа моя, просто чудесно! - Поль! – в голосе и интонации Елены послышалось предостережение, а ее ладони в его руках заметно напряглись. - Элен?! – тихо и немного шутливо продолжил Ивлин, чуть прищуриваясь и многозначительно улыбаясь. Но продолжить ему супруга не дала – она решительно высвободила руки и даже не улыбнулась на его шутливый протест. - Я очень устала, Поль. Оставь меня, прошу. Иди спать! Павел Сергеевич покорно встал, подошел к двери и едва слышно пожелал супруге доброй ночи. Точно так же как минуту назад он испытывал безграничное счастье, так сейчас наступило горькое разочарование. Он вдруг потерял всякое желание завтра ехать с девочками в город и ему вовсе не хотелось вставать рано утром, чтобы проводить детей на озеро. «Вот так одним словом она может нарушить все мое настроение!» - размышлял Ивлин, выйдя в сад и раскуривая сигарету. А после отрешенно смотрел за сизым дымком, таявшим на фоне темно-голубого ночного неба, усыпанного звездами.
Мария Литвинова: Лишь расставаясь с Верочкой у дверей спальной комнаты, Маша решилась высказать подруге осторожный упрек, что перед тем, как сообщать об ее талантах – мнимых или существующих действительно, не мешало бы прежде поинтересоваться, насколько сама Маша хочет являть их миру. - Ну что ты говоришь, Мари! Напротив, все вышло так замечательно именно потому, что поучилось экспромтом! – с полной убежденностью в своей правоте воскликнула Верочка, явно недоумевая, с чем связано недовольство ее гостьи. – К тому же, я и представить не могла, что тебе это будет неприятно. Прости, если это так, я не хотела, честное слово, тебя обидеть! - Дело не в обидах… - Тогда я совсем не понимаю тебя, душечка! Объясни? Ничего объяснять Маша не захотела. Вместо этого, глубоко вздохнув, заверила подругу, что все с порядке, и она совершенно не сердится. После чего, еще минуту поговорив о завтрашней поездке в Козлов, девушки, наконец, расстались. И Маша, едва не впервые за этот долгий день, получила возможность побыть в одиночестве. Не желая, в том числе и по этой причине, вновь прибегать к помощи прислуги, она быстро переоделась в просторную долгую сорочку, умылась и расчесалась на ночь – последнее, правда, с трудом, ибо волосы, как всегда, нещадно путались, однако, в конце концов, справилась и с этим. После чего забралась в постель, с наслаждением вытягиваясь всем телом среди прохлады белоснежных льняных простыней в надежде на скорый сон. А также на то, что, явившись, наутро он заберет с собой непонятное смятение, все еще шевелящееся где-то глубоко в душе – с чем бы оно ни было связано. Однако как это происходит довольно часто, избыток дневных событий, даже изрядно утомляя тело, порой чрезмерно перевозбуждает мозг, мешая заснуть. То же и Маша. Спустя примерно час от того момента, как она устроилась в постели, последняя уже перестала быть приятно прохладной, а ночная рубашка от бесконечных попыток найти единственно удобную позу для сна то перекручивалась, то собиралась противным комком. Отчего девушка начинала ощущать себя сказочной принцессой на горошине и лишь сильнее нервничала, утрачивая остатки душевного равновесия. Замучившись окончательно, она встала, подошла к окну, распахивая приоткрытые оконные рамы настежь, высунулась наружу и с наслаждением вдохнула ночной воздух, наполненный запахами разогретой за день земли, травы, садовых деревьев, вечерних цветов – и еще бог-весть чего-то приятного, чего никогда не имеешь возможности почувствовать в атмосфере ночного города. А если добавить к этим ароматам приглушенное стрекотание цикад, шорох листьев, подвластных редким дуновениям ветра, да отдаленные вскрики каких-то птиц, то можно получить воплощенную картину покоя, наполнявшего окрестности Брусничного этой теплой летней ночью. Того самого покоя, которого никак не могла, но страстно хотела найти его юная гостья, которая, подумав еще немного, рассудила, что не будет большого греха, если она потихоньку, чтобы не дай бог, не разбудить кого-нибудь в наверняка уже уснувшем доме, спустится ненадолго в сад, подышать этим вкусным ночным воздухом на свободе, а не через окно, точно арестант какой. Мимолетное сомнение в том, что подобное приключение может оказаться опасным, было немедленно отметено ироническим доводом рассудка о том, что единственной опасностью, которая ей может здесь грозить является возможность, запутавшись в темноте в полах ночной сорочки, ненароком грохнуться с лестницы. Потому, осторожно ступая по ней через минуту, Маша на всякий случай чуть не до коленок подхватила подол своего одеяния. А еще через пять – благополучно достигла цели, вышла в сад и устроилась все на тех же качелях, на каких днем беззаботно болтала с Верочкой, невольно поражаясь тому, какая светлая сегодня выдалась ночь. Луна еще не вышла из-за горизонта, но звезды, щедрой пригоршней рассыпанные по всему небосводу, словно амбициозные хористы перед явлением на сцене примадонны, во всю старались доказать, что и они ничем не хуже, источая каждая в отдельности слабое, а все вместе – довольно отчетливое сияние. Было оно необычным, ирреальным – инфернальным даже. Модное это словечко всплыло в памяти как-то само, цепляя за собой, словно бы на невидимый крючок другие обрывки воспоминаний о прочитанных в детстве старинных легендах и мрачных готических романах начала прошлого века. Ведь именно в такие ночи в них и происходили основные неприятности с главными героинями – задумчивыми и мечтательными девами, неотлучно проводящими все время у окон своих родовых замков в ожидании рыцарей… - Вот идиотка, навоображала! – усмехнувшись, пробормотала Маша себе под нос, пытаясь иронией прогнать непрошенный холодок, вдруг коснувшийся спины и немедленное желание все же вернуться в дом и не маяться более чепухой. Ну, кого ей здесь бояться?! Собаки Баскервиллей? Так тут даже и болот подходящих, кажется, нет! Еще раз посмеявшись над собственной впечатлительностью, Маша оттолкнулась от земли и принялась потихоньку раскачиваться. Легкое поскрипывание креплений качелей, тем не менее, все равно оказавшееся громче остальных ночных звуков, вероятно, и не позволило ей, в конечном счете, сразу понять, что в саду она все же не одна. Раскачавшись получше, взглянув, наконец, в сторону стоящей несколько в отдалении деревянной, увитой диким виноградом и от этого еще более незаметной ротонды, она вдруг увидела среди его густой листвы будто бы парящий в темноте ярко-красный тлеющий огонек… Далее последовала короткая пауза, после которой ансамбль звуков летней ночи дополнил сдавленный визг, приглушенный ладонью, прижатой к губам, торопливый скользящий шорох и – шлепок от неловкого падения на грунт площадки около качелей, как следует утрамбованной ногами не одного младшего поколения семейства Ивлиных. Потом снова стало тихо.
Павел Ивлин: Дорожка от дома вела вглубь сада, петляя между клумбами и разветвлялась. Ивлин стоял на одной из развилок, раздумывая – не вернуться ли ему домой или пройтись еще в сторону поля, по которому начинали клубиться прозрачно-сизые облака тумана. Думал он все о своих отношениях с Еленой. Странно, но он совершенно не заметил того момента, когда они стали отстраняться друг от друга. Но ведь их уже давно связывают лишь житейские отношения и совершенно пропала та нить, которая соединяла раньше их души. Привычка, все одна привычка и ничего более. Да еще с каждым днем нарастающее раздражение, которое удается сдерживать и скрывать, но которое готово вот-вот выплеснуться наружу. Вот и сейчас Лена говорила с ним так холодно и нетерпеливо, словно он был ей неприятен, будто бы он был ей чужим человеком, который не может понять ее душевного настроения. Но разве бы он рассердился на ее отказ, вырази Лена его другими словами, другим тоном?! Вдруг тишину ночи нарушил тихий скрип, который стал повторяться через равные отрезки времени. Ивлин вначале растерялся, не сразу определив, откуда идет этот звук и что или кто его издает. Но вскоре понял, что это скрипят старые качели у беседки. Кому же в такой час пришло в голову ими воспользоваться? Ни на кого из домашних он подумать не мог. Скорее всего кто-то из деревенских пробрался в сад. Встревоженный тем, что в их саду может быть посторонний, пусть и пришедший со столь невинным желанием, Павел Сергеевич аккуратно ступал по песку, стараясь не выдать своего приближения и, подойдя ближе к беседке, укрылся в тени ее зелени. Когда же разглядел на качелях белое видение, вовсе растерялся. Он ожидал увидеть деревенских сорванцов, но на качелях, мечтательно уставившись в звездное небо, качалась их гостья. Весь ее вид говорил о безмятежном покое и полной гармонии с окружающей действительностью. При этом легкая ткань ночного наряда с каждым новым взлетом на миг плотно облегала ее тело, а пышные волосы воздушным, почти невесомым ореолом окружали лицо, превращая свою обладательницу в некое подобие Мадонн со старинных полотен. Безмолвно за ней наблюдая, Ивлин долго не знал, как лучше поступить: развернуться и уйти, не обнаружив своего присутствия, или поинтересоваться причиной ночного бдения юной барышни. Решил, в конце концов, что первое будет уместнее, чем смущать девушку своей компанией. Ведь она выбралась в сад в такой час, наверняка, с той же целью, что и он – побыть в одиночестве, наедине с собой. Но пока он размышлял, докуривая сигарету, девочка, вероятно, каким-то образом его заметила. И реакция ее оказалась более чем странной. Ивлин ведь и мысли не допускал, что его можно принять за некого готического монстра с огненным горящим глазом. Поэтому смущение – а именно смущением он и объяснил себе ее стыдливый вскрик – показалось странным и чрезмерным. Но когда через какую-то долю секунды белое, взлетевшее облачко с глухим звуком приземлилось возле качелей, Павел Сергеевич не на шутку испугался сам. Отброшенный окурок очертил в воздухе дугу и приземлился где-то за кустом жимолости. А сам Ивлин подскочил к качелям и придержал рукой деревянную доску, опасно раскачивающуюся над головой испуганной и растерянной девушки. - Вы не сильно ушиблись, Маша? – спросил он. Девушка помотала головой и вихрь курчавых волос скрыл полностью ее лицо, - Ну и славно. Не думал я, что наша Белая дама окажется таким робким привидением. Ну-ка, давайте вашу руку.
Мария Литвинова: - Скажите лучше «чертовски неуклюжим». Это будет ближе к истине, - мрачно откликнулась Маша, ощущая себя в этот момент невероятно глупо. Порывистым жестом смахнув упавшие на лицо пряди волос, из-за которых сейчас вообще ничего перед собой не видела, задрав подбородок, она посмотрела снизу вверх на стоящего рядом Ивлина. – Вы ужасно меня напугали, Павел Сергеевич. Когда увидела этот красный огонек, парящий во тьме… В общем, подумала, что это не вы, а… даже не знаю, кто. Чудище какое-то с красным глазом… Бред, правда? Вложив свою по-прежнему немного влажную от пережитого волнения ладошку в большую теплую мужскую ладонь, Маша вновь глянула на отца подруги, увидела, что он не сердится на нее за странное поведение, а беззвучно смеется, и тоже позволила себе улыбнуться – немного застенчиво. Правда, совсем ненадолго. Ибо стоило Ивлину потянуть ее вверх, помогая подняться, как смущение на лице девушки сменила страдальческая гримаса. Падая, она весьма чувствительно ударилась бедром об землю, и, стоило лишь встать на ноги, как боль эта из вполне терпимой превратилась в достаточно сильную, чтобы не сдержаться и ойкнуть вслух при первой же попытке передвижения. Встревоженный Павел Сергеевич, также мгновенно утратив веселость, принялся было выяснять, где болит и как именно, а также предложил отнести Машу домой и немедленно послать за доктором, от чего девушка отказалась категорически. Причем, волновала не столько мысль о том, что в этом случае на ноги окажется поднят буквально весь дом, сколько необходимость объяснять, зачем, собственно, она пошла среди ночи качаться на качелях в саду. - Да ничего страшного, Павел Сергеевич! Просто ногу ушибла. Нужно немного посидеть – и все пройдет. Пожалуйста, проводите меня до беседки, а там – идите спать, если хотите… Даю вам честное слово, что сегодня больше на качели не сяду, - добавила через секунду Маша и снова улыбнулась. На сей раз – с некоторым озорством, искоса, будто бы проверяя реакцию, взглянув затем на Ивлина.
Павел Ивлин: Ну, Елена тоже иногда называла его чудовищем. Конечно – в шутку. Девушка же его изрядно насмешила своими фантазиями, которые подошли бы больше по возрасту Гаврику, но не взрослой барышне. И все-таки, смеяться вслух он не решился, чтобы не огорчать и без того огорченную своим нелепым положением Машу. - Ну, вот вы и раскрыли мою истинную сущность оборотня, который бродит по ночам. Придется мне вас за это съесть, чтобы вы никому не рассказали! Маша, тем временем ухватившись за протянутую ей руку, стала подниматься. И тут оказалось, что ее случайное падение, не смотря на все ее заверения, не обошлось без последствий. Ивлин забеспокоился, но девушка тут же принялась его уверять и успокаивать, что ушиб ее нисколько для жизни не опасен. И что вовсе не так сильно он и болит. И уже вскоре стояла совершенно ровно рядом с ним и озорно улыбалась. Но от Павла Сергеевича не укрылось, что девушка, хоть и делает видимость, что опирается на обе ноги, но стоит то лишь на одной. - Еще чего выдумали. Я уж дождусь когда вы отдохнете и сможете дойти до дома. и пока не буду убежден в том, что вы добрались до своей комнаты без дополнительных приключений, вас не оставлю. Как я буду завтра оправдываться перед дочерью и женой?! – последняя его фраза вызвала слабый протест со стороны Марии, которая упрашивала его ничего не рассказывать ни Елене Гавриловна, ни Вере. Тем временем, собравшись с силами, Маша сделала первый шажок по направлению к беседке. Она оперлась на локоть Ивлина. Сам Павел Сергеевич внимательно следил за ее движениями. Ушиб, наверное, и в самом деле оказался не столь опасным, но достаточно болезненным, потому что Маша, всякий раз наступая на пострадавшую ногу, начинала морщить нос, и при этом нижняя ее губа чуть выдвигалась вперед, как у обиженного ребенка. Того и гляди, она сейчас развернется и стукнет ногой качели, которые посмели ее уронить. Ивлин с усмешкой наблюдал за страданиями девушки, хоть и сочувствовал ей. И даже посмел второй раз предложить ей свою помощь и донести ее до дому. Она же твердо настояла на своем желании посидеть пару минут в беседке, а там уж и домой отправляться. В беседке было темно, свет ночных светил не проникал сквозь плотную живую завесу. Ивлин осторожно, чтобы девушка не споткнулась, ввел ее в ротонду и подвел к ближайшей скамье, на которою девушка села с великой предосторожностью, опять перенося вес своего тела лишь на одну сторону. - Вернемся домой, и я найду для вас йоду. Намажете перед сном, и все у вас быстро пройдет. Что же вас, милая барышня, повлекло ночью в сад, где водятся страшные чудища?
Мария Литвинова: В беседке, и в самом деле, оказалось темно, хоть глаз коли. Отчего-то Маша не подумала об этом, когда просила Павла Сергеевича проводить ее туда. Однако прошла минута-другая, и вот уже в густом чернильном сумраке душной летней ночи стали отчетливо видны контуры высокой фигуры Ивлина, непринужденно присевшего, скрестив на груди руки, на ограждение ротонды подле скамьи, на которой осторожно, бочком – ушиб, действительно, давал о себе знать, – устроилась девушка. Для того чтобы разглядеть выражение его лица, впрочем, света все равно не доставало, но даже по интонации Маша слышала, что Павла Сергеевича продолжает веселить эта ситуация. А еще она вдруг подумала, что у него очень молодой голос. И если бы они не виделись до этого, и Маша не знала, кому он принадлежит, то наверняка бы решила, что Ивлину существенно меньше лет... К слову, и на самом деле, было бы очень интересно знать, сколько ему? Возможно, сорок пять? Нет, сорок пять – это ужасно много... На восемь лет больше, чем маме. Разве можно в этом возрасте оставаться таким легким, подвижным и, да... молодым? «Должно быть, ему все же меньше», - решила, наконец, про себя Маша, бросив на Ивлина еще один осторожный взгляд, будто намереваясь окончательно в этом увериться, и чувствуя от этой мысли странное удовлетворение. Потому как, казалось бы, какое ей должна быть дело до возраста отца лучшей подруги? - Не хочу домой, совсем не хочу! – решительно запротестовала она, когда Ивлин в очередной раз заговорил о том, что неплохо было бы им вернуться. – И йода мне не нужно! Я ведь не поранилась, просто ушиблась. Синяк будет – и ладно. Вот вы спрашиваете, зачем я сюда пошла – так это от жары! Дом, видимо, за день так нагрелся... а я спать не могу, когда душно. Вообще не люблю, когда жарко. Не представляю, как люди живут в южных странах, если там вот так все лето... Вот и Серёжа в письмах с фронта более всего сетует на жару и грязь, а уж потом... – добавила Маша и вдруг замолкла, задумчиво глядя перед собой в темноту. Серёжа... Поручик Литвинов. Любимый старший брат, балагур и шутник, душа любой компании, еще осенью 1914, оставив учебу на филологическом факультете, он ушел на фронт добровольцем, поддавшись общему патриотическому порыву первых месяцев войны. И с тех пор в их доме, кажется, навеки поселилось чувство тревожного ожидания. Странного, мучительного. Когда ждешь известий – и одновременно боишься их. Из последнего по времени письма, пестрящего черными полосками туши – военная цензура, все давно уже успели привыкнуть к тому, что корреспонденция с фронта подвергается перлюстрации, и потому не обращают внимания на подобные пустяки, удалось лишь понять, что он теперь где-то в Галиции. Плюс привычные уверения, что все у него хорошо, а также обычные подковырки в адрес Маши на предмет того, не нашла ли она себе в его отсутствие жениха, надежда на скорую встречу... Все, как всегда. Вроде бы. И только тревожной, диссонирующей нотой – воспоминание об его странно потухшем взгляде во время кратковременного отпуска перед Рождеством, да необычно нервная реакция на осторожные расспросы о том, как же оно там – на фронте, на самом деле... - Как вы думаете, Павел Сергеевич, это скоро закончится? – не было нужды называть словами то, о чем он и так, без сомнения, догадается.
Павел Ивлин: - Скоро. Возможно даже, скорее, чем мы с вами можем вообразить. Но не знаю, к добру ли это. Впрочем, чего уж тут доброго, коли с самого начала все было ясно. Но говорить об этом не принято, нужно нести всяческую патриотическую чушь, да так убедительно, чтобы верили все непременно в нее, - Ивлин был спокоен, но в голосе его звучала та досада, которую он не мог высказать ни жене, ни Зарядьеву, ни кому-нибудь из столичных знакомых. И вдруг эта девочка с лучистыми глазами, но понимавшая его, оказалась рядом и как губка, готова была впитывать его слова. Может быть – он обольщался на этот счет, может быть Маша с присущей ей вежливостью лишь изображала интерес и внимание, но Павлу Сергеевичу казалось, что нет – она его готова понять, как никто другой. - Однако. Мария, я все же настаиваю на вашем возвращении домой, как бы вы не противились, - вдруг полностью сменив тон, после минутного молчания, заявил Ивлин и в темноте сверкнули лукавым блеском его глаза, - Уже поздно и начинает свежеть, а ваш наряд вовсе не прогулочный. Более того, Елена хочет, чтобы завтра утром я свез вас с Верой в город, а для этого нужно рано подняться. Даже если вы намереваетесь избежать нашего утреннего ритуала – купания в озере на заре. Отойдя от резной колонны беседки, Павел Сергеевич чуть склонился к девушке и протянул ей руку, помогая подняться. Как она и говорила ему – небольшой отдых помог оправиться от ушиба. По крайней мере, той смешной гримасы на ее личике не появилось. Маша оперлась на предложенную ей руку и они вышли в ночной сад. Ивлин накрыл ладонь девушки второй рукой и ощутил теплую, почти горячую девушкину ладонь и ему показалось, что рядом с ним идет сама жизнь, такая яркая и полная энергии.
Мария Литвинова: «Трескучая ура-патриотическая чушь»… да-да, именно так, с бесконечным презрением Серёжа и называл все эти громогласные речи, которые лились на них с трибун многочисленных Петроградских митингов, бесконечно внедрялись в мозг со страниц столичных газет, коих тоже развелось теперь немеренно – больше чем грибов после дождя. Иногда Маше даже казалось, что брату хочется назвать все происходящее вокруг них словами похуже, и лишь хорошие манеры и воспитание этому препятствием. Но удивительно, что и Павел Сергеевич, который на фронте не был ни дня, к тому же, кажется, вполне успешен в своей профессиональной деятельности, имеет практически такое же мнение и даже говорит почти те же слова. Спокойнее, конечно, однако, возможно, даже с большей горечью и сарказмом. Что и неудивительно, он дольше живет на свете и, скорее всего, больше понимает про жизнь, чем даже Машин старший брат, всегда являвшийся для нее в этом смысле непререкаемым авторитетом. И от этой его странной интонации у девушки становилось еще тревожнее и неуютнее на душе, чем прежде. При этом следует сказать, что здесь же Маша невольно ощутила и прилив гордости: Ивлин говорит с нею как с равной. Считает возможным обсуждать столь серьезные вопросы не так, как это обычно делают в присутствии детей взрослые, а по-настоящему! Это было очень приятно. Жаль только, что продлился Машин «триумф» совсем недолго. Точно опомнившись, Павел Сергеевич вновь заговорил с нею обычным, с едва заметным оттенком добродушной иронии тоном, и девушка второй раз за эту ночь испытала чувство падения. Хотя на этот раз – и не в физическом, а… в метафизическом, что ли, смысле. Вознесшись в собственном воображении к вожделенным вершинам «взрослости», она тотчас же вновь оказалась водружена Павлом Сергеевичем в «песочницу», ту самую, в которой, по его разумению, в самый раз и было находиться такой пигалице как Маша. Вот только он отчего-то забылся на миг, а теперь сильно жалел об этом. «Ну как же так? Почему?!» - хотелось ей закричать обиженно, когда Ивлин спокойным, но не допускающим возражений тоном, заявил, что уже пора домой, но она промолчала, еще через мгновение и вовсе мучительно вспыхнув от смущения, когда Верочкин отец напомнил, что Маша щеголяет перед ним в совершенно недопустимом виде – а именно, в ночной сорочке. И пусть на улице темно, тем не менее, это было неловко. К счастью, возможно, почувствовав что-то, Павел Сергеевич более не касался этой темы, перейдя к нейтральным разговорам об их завтрашних планах. Причем, если о поездке в город Маша, допустим, знала, то обычай Ивлиных купаться на заре в озере оказался новостью – Вера ничего об этом не рассказывала. Забыла, скорее всего, вряд ли тут можно усмотреть какой-то умысел… Хотя, если так пойдет дальше, Маше во всем начнет видеться неслучайность. Взять, хотя бы, то, с какой завидной регулярностью они оказываются с Павлом Сергеевичем если не наедине, то в существенно более близком, чем это допустимо, контакте. Что тогда, на корте, что нынче – в саду. Так что как бы о ней еще не подумали дурно. А в каком именно смысле «дурно» даже представить было стыдно. Постыднее этого казалось лишь то, что Маша с ужасом осознавала – на самом деле, ей нравится эта внезапно возникшая между нею и Павлом Сергеевичем странная близость. Как и то, что у них теперь есть некие общие воспоминания, которые объединяют, но которыми вряд ли возникнет желание поделиться в дружеской компании, чтобы вместе со всеми же над ними и повеселиться. - Нет-нет! Я обязательно пойду купаться утром на озеро! – почувствовав, что Ивлин несколько озадачен ее упорным молчанием по дороге домой, Маша поспешила сказать хоть что-нибудь. К этому моменту они уже поднимались по лестнице, и Павел Сергеевич по-прежнему не выпускал ее руку, точно боялся, что Маша найдет еще какой-нибудь способ навредить себе взамен возможности, упущенной на качелях. – А кто еще будет? Вера, Гаврик, мы с вами… И Елена Гавриловна тоже пойдет? – вообразить себе изысканную и утонченную мадам Ивлину на диком деревенском пляже у поросшего кугой водоема, а не в шезлонге на Лазурном Берегу, было практически невозможно…
Павел Ивлин: - Елена Гавриловна с нами не пойдет, - отозвался Ивлин после короткого раздумья, - она неважно себя чувствует последнее время. Но вообще, по секрету, разумеется, Елена Гавриловна воду нашего озера считает чересчур мокрой для купания. Элен и впрямь – предпочитала больше воздушные ванны, да и то – где-нибудь на побережье в Ницце. Сам Ивлин, кода они бывали на море – предпочитал на пляже появляться до восхода солнца и перед закатом – когда никого рядом не было, и тишину и покой не нарушали посторонние шум и гам. Именно поэтому он и на озеро здесь любил ходить с утра пораньше. А то, что вместе с ним стали ходить купаться и его дети, вышло случайно. Первым стал проситься Гаврик, который заметил, что отец по утру куда-то уходит, а потом и Вера присоединилась к их водным процедурам. И вскоре это стало традицией, которую они ни разу не нарушили за это лето. - Ну что же, Маша, тогда буду рад увидеть вас завтра утром, - сказал Ивлин, отпуская руку девушки у крыльца дома, и добавил шутливо на прощание: - Целой и невредимой. Если вдруг повстречаете одноглазого монстра – зовите. Добрых вам снов. На лице Марии Павел Сергеевич успел заметить тень недовольства его шуткой или, быть может, ему показалось и это была всего лишь игра теней. Но он вдруг подумал, что она была бы более довольна, если бы он отнесся к ней с большей «взрослостью», что ли, да и ему отчего-то хотелось говорить с ней как с равной, а не как со сверстницей своей дочери или как с Элен, которая хоть и была равна ему по годам, но вовсе не интересовалась ничем иным, кроме домашних дел, да извечных женских вопросов. Ее взгляд на жизнь как явление был весьма своеобразным, и вовсе не совпадал со взглядом самого Ивлина. И вот сегодня вечером он вдруг, как ему показалось, нашел в Маше того самого собеседника, с которым бы мог откровенно вести разговор на интересующие его вопросы. Да вот только сам же и испугался продолжить и утомить девушку своей болтовней, совершенно некстати вспомнив, что она, в сущности, только лишь ребенок. Об этом Ивлин размышлял, уже лежа в постели. А утро началось с резкого звона будильника, который возвестил Павлу Сергеевичу, что пора ему будить своих домочадцев. Первый пытке утреней побудки подвергся Гаврюша, которого отец обрызгал холодной водой из кувшина и, передав последний сыну, направил того в спальню к Вере. А уж той была предоставлена честь будить свою подругу, что девушка и сделала с превеликим удовольствием. Вся побудка и сборы на озеро сопровождались тихим шумом и сдерживаемым, приглушенным смехом, чтобы не разбудить Елену Гавриловну.
Мария Литвинова: Не будучи в курсе ночного приключения в саду, мадемуазель Ивлина, как и следовало ожидать, оказалась очень удивлена, когда брат, заявившись к ней в спальню в качестве живого будильника и, привычно получив за попытку обрызгать девушку водой прямо в постели по голове подушкой, не без зависти попенял, что, а вот Машу папа почему-то доверил разбудить именно ей, Верочке, а вовсе не ему. - С ума, что ли сошел? Маша – девушка, а ты... – тут Вера чуть насмешливо окинула младшего брата взором с ног до головы, отчего он немедленно вспыхнул и обиженно засопел. – Постой! А почему папа решил, что Маша пойдет с нами на озеро? – вдруг удивленно воскликнула она. – Я не помню даже, чтобы говорила ей о том, что мы вообще туда ходим... Странно... Впрочем, при всем либерализме семейных отношений в доме, обсуждать мотивы поступков родителей, а уж тем более не исполнять их волю среди младших Ивлиных было не принято. Потому, спустя пару минут Вера уже потихоньку скреблась в дверь подружкиной спальни, не желая напугать ее ранним вторжением. Впрочем, Маша, обычно спящая очень чутко, поэтому уже с четверть часа как разбуженная возней в доме, к этому времени просто лежала под одеялом и прислушивалась к тому, что происходит за дверью комнаты. Так что приход подруги не застал ее врасплох, хотя, по-прежнему не желая никому рассказывать о своих похождениях в ночном саду, Маша и изобразила удивление, когда Верочка изложила ей суть своего приглашения. И, кажется, вполне достоверно радостно согласилась присоединиться к их компании. Не менее достоверно, чем следом изобразила досаду, объясняя подруге, что купального-то костюма у нее с собою нет! Стало быть, какие же могут быть купания? - Ой, ну это решить проще всего! Мы ведь примерно одного роста и сложения, поэтому я просто дам тебе один из своих. Я их зимой с полдюжины накупила, в расчете на Ниццу, кто же знал, что щеголять обновками придется в Брусничном! – рассмеялась она и, не дожидаясь Машиной реакции, убежала к себе, вернувшись через минуту, действительно, с целым пучком ярких, да к тому же разукрашенных разноцветными оборками купальников. Из которых несколько ошарашенная мадемуазель Литвинова вскоре и выбрала для себя самый скромный. Не в смысле фасона, конечно, а просто с меньшим количеством декоративных деталей – единственным украшением этого темно-синего костюма с небольшим белым воротничком в виде матросского гюйса, был узкий белый же поясок. Когда же Маша вышла из-за ширмы, где облачалась в это одеяние, чтобы показаться подруге, Верочка от восторга аж в ладоши захлопала: - Твой! Твой фасон, Мари! Считай этот купальник моим тебе подарком, а я все равно для него чересчур бледная... ой! А что это за синяк у тебя на ноге, вчера во время тенниса, да? Бедненькая! Совсем мы тебя замучили: то в теннис играть заставим, то петь, то в озере спозаранку купаться... Начнешь, наверное, скоро считать нас семейством буйных помешанных! – Верочка звонко рассмеялась, а следом за нею не смогла сдержать улыбки и сама Маша, которой, нужно сказать, после всего произошедшего было весьма неловко за свое притворство, но что оставалось делать? Спустя еще четверть часа, потребовавшуюся, чтобы окончательно экипироваться для водных процедур – окончательно одеться и захватить сумку с полотенцами, гребнями и прочими совершенно необходимыми вещами, девушки, наконец, вышли на порог дома, где уже, верно, истомившись, дожидалась их мужская половина семейства Ивлиных. Гаврик тотчас же стал выговаривать сестре за опоздание, а Маша, взглянув по сторонам и, обратив внимание, что все окрестности их дома, будто в облаках, утопают в клочьях утреннего тумана, предшествующего восходу солнца, перевела удивленный взгляд на Павла Сергеевича: - А разве можно купаться в такую погоду?
Павел Ивлин: - И можно, и нужно, - звонко ответила Верочка, беря свою подругу под руку, а Павел Сергеевич лишь кивнул в знак согласия с дочерью, - А до озера доберемся, так и вовсе будет уже солнце, а от тумана и следа не останется. Едва Вера это сказала, как младший Ивлин тут же бегом стартовал до калитки, всем своим поведением демонстрируя свое нетерпение скорее попасть на озеро. Павел Сергеевич жестом предложил девушкам следовать за Гаврюшей, а сам пошел позади них. Маша в Верочкой дорогой переговаривались в полголоса и Ивлин, который был не любопытен до чужих разговоров, все же невольно прислушивался к девичьим голосам. Вера строила планы на день, сообщая Маше куда им стоит сходить в городе и на что посмотреть. Иногда Вера обращалась к отцу в вопросом, позволит ли он им то или это, он снисходительно кивал, отвечая при этом односложно и тут же переводил взгляд куда-то поверх голов девушек, словно высматривал что-то вдали. Озеро, которое местные жители прозвали кривым за его сложные очертания, было словно поделено на зоны. Здесь были и песочные пляжи, которые в жаркие дни были заполнены дачниками, были и дикие, поросшие мягкой травой и луговыми цветами, укрытые от посторонних взглядов зарослями сирени и плакучих ив. Именно такой пляж был излюбленным местом отдыха Ивлина и его детей. Сюда же Павел Сергеевич иногда приходил и один, с книжкой и сигаретой, посидеть в одиночестве. Он редко открывал принесенную с собою книгу, и все больше просиживал глядя на воду и на купающихся на противоположном берегу людей. Но в эти ранние утренние часы на озере не было никого. Стояла удивительная тишина, которая бывает только в рассветные часы. Ни ветерка, ни шороха в листве, ни пения птиц. А только мягкие, молочно-белые клочья тумана, стелящиеся по воде и запах душистых, влажных от росы, трав. Когда девушки и Ивлин подошли к берегу, они застали Гаврилку сидящего у самой кромки воды и внимательно прислушивающегося к тишине. Вскоре, рядом с ним сел и Павел Сергеевич. Вера приложила палец к губам и знаком показала Маше место, где нужно той сесть. Пару минут спустя белесое небо начало меняться: розоватые и желто-золотистые всполохи перемежались с белыми и голубыми полосами и вдруг все осветилось утренним солнцем, которое пока еще пряталось за невысоким леском. Прошло пару минут и озеро, все еще укрытое клочками тумана, заискрилось и наполнилось солнечными брызгами. - Вот теперь пора, - сказал Павел Сергеевич скорее себе, нежели обращаясь к кому-то из детей конкретно. Вера тут же увела Машу к ближайшим кустам, которые служили для них надежной ширмой, и почти тут же до девушек донесся восторженный визг и громкий всплеск, который издал Гаврик, влетевший с разбегу в озеро.
Мария Литвинова: Своего отца Маша практически не знала. Ей не исполнилось еще и трех, когда он, военный инженер, погиб при обороне Порт-Артура, притом, что отправился по службе на Дальний Восток и того ранее. Поэтому те обрывки собственных ранних детских ощущений, связанных с понятием – «папа», вроде интонаций голоса, аромата его одеколона и табака, не могла даже до конца считать именно что собственными воспоминаниями, подозревая, что большую часть их, все же, дорисовывало ее воображение, опираясь на подробные описания матери и Серёжи. Ведь в детстве Маша часто просила их рассказывать «про папу» вместо сказок, представляя себе картины его подвигов и затем – геройской гибели. Как ни странно, совсем не испытывая при этом ощущения утраты. Что, вероятно, было связано именно со всем, о чем и говорилось выше. По мере взросления, подобное «сказочное» восприятие, конечно, изменилось на более реальное, тем не менее, Маша все равно никогда не пыталась представлять себе, какой могла бы оказаться жизнь их семьи, если бы отец все же не погиб. В этом не было никакого смысла, а мадемуазель Литвиновой уж в чем-чем, а в наличии умения размышлять здраво не было равных, кажется, во всем их гимназическом классе, начиная с самого первого года обучения. И лишь сейчас, наблюдая за тем, как Вера и Гаврик беззаботно болтают дорогой на озеро отцом, она впервые в жизни поймала себя на том, что испытывает к своим друзьям чувство, отдаленно напоминающее зависть. Или, может быть, просто обиду на собственную судьбу, за то, что такой возможности никогда не было и не появится у нее? Разобраться с этими ощущениями было не легче, чем накануне ночью с тем, что и почему Маша испытывает к Павлу Сергеевичу. Впрочем, эти терзания еще хоть как-то можно было объяснить… Наступившее утро ничего не изменило, хотя Маша искренне надеялась, что ее ночное наваждение в отношении Ивлина пройдет с рассветом. Однако напрасно. Она по-прежнему остро – слишком остро ощущала присутствие Павла Сергеевича рядом с собой, хотя тот сегодня держался Машею не в пример сдержаннее, чем накануне. Почти не обращал на нее внимания. Просто шел рядом, покуривая свою неизменную папиросу, смотрел куда-то вдаль, где стелился плывущий по низинам туман, словно был невероятно заинтересован этими жалкими обрывками неба, какой-то неведомой силой сброшенными вниз, почти прижатыми ею же к земле. И от этого Маше все больше начинало казаться, что это сама она чем-то раздосадовала его, должно быть, как-то неправильно повела себя, сделала что-то не так. Однако узнать в чем дело, спросить не представлялось никакой возможности, пока вокруг крутились его дети. Поймав себя на мысли, что только что подумала о Верочке и Гаврилке с настоящим, злым раздражением, Маша даже испугалась немного. Да что с нею, в конце концов, происходит?! И что, если это заметно со стороны?.. Тем временем, добрались, наконец, до Кривого озера. Но Маше, обычно весьма любопытной до всяких новых, тем более, красивых уголков природы, было не до местных красот. От волнения у нее заметно дрожали руки и теперь, когда все Ивлины, замерев от восторга, смотрели на восход солнца, она была даже счастлива, что тоже имеет право «остолбенеть», глядя на восхитительный вид медленно выползающего из-за темнеющего неровного контура верхушек деревьев солнца. Только ведь смотрела она в это мгновение вовсе не на него, а на сидящего неподалеку Ивлина, с восторгом и ужасом, как-то внезапно вдруг осмелившись назвать его мысленно просто по имени, не добавляя к нему никакого отчества: «Павел», - пробуя и перекатывая его языком во рту, словно мятный леденец, наслаждаясь его чуть щипучим, холодящим привкусом. - Мари, ну что же ты словно окаменела? – звонкое восклицание Верочки почти напугало, заставило вздрогнуть. – Пойдем же купаться, там за кустами сирени есть очень удобный кусочек пляжа, я всегда вхожу в воду именно там! Схватив подругу за руку, она буквально потащила все еще находящуюся в неком сомнамбулическом состоянии Машу за собой. Так же, почти механистически, девушка сбросила с себя просторный сарафан в русском стиле, в котором отправилась к озеру, и медленно вошла в его сверкающую солнечными запятыми рябь, непроизвольно охнув – вода была довольно холодной. Так что стоило некоторого усилия заставить себя погрузиться в нее полностью. Рядом с шумом плескалась оказавшаяся гораздо более отважной в этом плане Вера. - Я отплыву немного дальше, ты не возражаешь? – пообвыкнув немного, обернулась к ней Маша, которая, в отличие от подруги, держаться на воде умела достаточно хорошо. Та, разумеется, не возражала, мгновенно убегая по мелководью туда, где затеяли настоящий бой на воде ее отец и младший брат, а Маша тихо и неторопливо поплыла к центру водоема.
Павел Ивлин: Ивлин придерживался мнения, что если хочешь чему-то научить ребенка, то ты должен его увлечь и может быть – немного развлечь в процессе обучения. Именно поэтому, уроки плаванья для Гаврюши больше походили на морские баталии, сопровождаемые невероятным шумом и гамом. Вера, которая вполне была удовлетворена своими скромными успехами в коротких и недалеких заплывах, любила просто принимать участие в этом шумном веселье, подначивая братца и подстегивая его тем самым к совершенствованию своих успехов. Поэтому нет ничего удивительного в том, что увлекшись привычными играми, Павел Сергеевич на время совершенно упустил из виду Машу, да и вовсе забыл, что она должна быть рядом с ними. Но когда наконец он опомнился и стал оглядываться по сторонам, то девушки нигде не увидел. - Вера, где твоя подруга? - Там, - растерянно махнула рукой Вера и тут же повернулась в ту сторону, куда уплыла Маша, но тоже не увидела ее, - Папа, она сказала, что проплывет немного вперед… В голосе Веры отчетливо слышен был испуг, а глаза готовы были уже исторгнуть слезы, когда Павел Сергеевич довольно строго попросил дочь и сына выйти из воды. На какую-то долю секунды его посетило весьма неприятное предчувствие, которое тут же сменилось чем-то неопределенным и неприятно обволакивающим. Кривое озеро было не зря так названо, и от того места, где Ивлины совершали свои ежедневные купания, его берег круто поворачивал влево, скрывая часть озера кулисами плакучих ив, серебристой завесой склонившихся прямо к водам озера. Ивлин постарался рассуждать здраво, подумав, что девушка могла уплыть и за поворот. Но тревога за Машу, которая ему вчера доказала свое умение попадать в странные ситуации, все крепла. Он невольно подумал, могли ли они не услышать среди своего веселья тихий призыв о помощи, если он звучал и понял – что могли. Тихо выругавшись, он повернулся к детям и велел им сидеть на берегу, пока он не вернется. Быстро и энергично Павел Сергеевич рассекал воду, направляясь к далекому повороту, пристально при этом всматриваясь в окрестные берега, пока вдруг не заметил ее. Девушка лежала раскинув руки на песчаном берегу, без единого движения, не подавая признаков жизни. Но едва он увидел ее, как тревога немедленно прошла. Не прошло и минуты, как Павел Сергеевич добрался до берега и еще не выйдя из воды, он понял, что девушка, пригретая лучами утреннего солнца, просто задремала на берегу. Одновременно испытывая облегчение, досаду и легкую злость на это юное и беспечное создание, Ивлин вылез на берег и хотел уже было окликнуть Машу, но остановился. Пожалуй, он повел себя совершенно неподобающим образом, но удержаться от естественного порыва разглядеть это юное существо без каких-либо помех он не смог. Маша была не была красавицей, но то, что вчера Ивлина в ней поразило и чему он еще не смог до конца дать название, теперь он видел куда как четче. Она была сама жизнь и все в ней было этой жизнью. Молодое, крепкое тело, нескованное искусственными оковами нарядов, яркие волосы выбившиеся из прически и закрутившиеся мелкими кудрями от воды, яркий румянец на щеках и смелая улыбка, которую во сне девушка не скрывала. Сколько минут простоял Ивлин, рассматривая Машу, пока вдруг она не пошевелилась, он не знал. Но стоило девушке во сне провести рукой по лицу, прогоняя назойливую мушку и чары, которыми она невольно окутала Павла Сергеевича пали. Он довольно громко кашлянул и когда она раскрыла глаза, жмурясь на солнце, Павел Сергеевич начал ее отчитывать, совершенно уже не имея на то желания: - Вам, Маша, должно быть стыдно! Мы потеряли вас и уже испугались. А вы тут значит, решили поспать?!
Мария Литвинова: Взошедшее солнце быстро согревало воздух, обещая наступление знойного дня, еще одного из тех, что установившись всего лишь в последние две-три недели, казались, тем не менее, пришедшими навсегда, как это порой ощущается в середине лета. Однако теперь, утром, до настоящей жары было пока далеко. И потому солнечные лучи грели все еще милосердно, совсем не опаляя нежной кожи Маши, задремавшей под щебет утренних птах в зарослях плакучей ивы и стрекотание уже проснувшихся среди озерного камыша стрекоз на поросшем мелким клевером противоположном берегу Кривого озера. Как вышло, что она умудрилась так внезапно заснуть, девушка и сама бы не ответила. Верно, сказалась проведенная почти без сна ночь и затем – раннее пробуждение, а может, все дело было в удивительном качестве, присущем одной лишь юности, а именно находить сон повсюду, где к этому возникает потребность. И лишь в юности же сон этот может оказаться настолько безмятежным и крепким, чтобы не ощущать ничего из того, что происходит вокруг тебя… Не услышав ни голоса Ивлина, когда он плыл вдоль берега, то и дело громко призывая ее по имени, ни его приближающихся шагов, когда Павел Сергеевич уже выбрался на берег и, обнаружив ее, подошел совсем близко, Маша, тем не менее, тотчас проснулась, стоило ему кашлянуть. А, проснувшись, немедленно села на траве с несколько растерянным и сконфуженным видом, словно, в самом деле, совершила какую-то оплошность. Вины за собой она не чувствовала: в самом деле, умея плавать, наверное, лет с десяти, на воде она держалась очень уверенно, да и озеро, в котором довелось купаться, вовсе не выглядело мрачным бездонным омутом, чтобы настолько бояться в нем утонуть. Потому, молча выслушав небольшую обличительную тираду Ивлина, Маша для начала попыталась объяснить ему все это. Когда же он не успокоился, то ли в шутку, то ли всерьез продолжая отчитывать ее за доставленное всем волнение, в конце концов, не выдержала и вспылила: - Послушайте, Павел Сергеевич, ну это уже слишком! – воскликнула она, резко поднимаясь на ноги и пытаясь разглядеть выражение его лица против солнца, загораживаясь ладонью, приложенной ко лбу козырьком. – Я, конечно, понимаю ваше беспокойство и мне жаль, что я его вам доставила, однако это не повод, чтобы говорить со мной, как с… – от внезапно нахлынувшей обиды, она даже запнулась на мгновение, затруднившись сходу подобрать верное определение, – с ребенком! Я хотела сказать – с вашим ребенком! Ведь я не Гаврик, и не Верочка! Вот им вы и говорите, пожалуйста, как себя вести нужно, а у меня свои указатели есть! Высказав все это, кажется, несколько обескураженному столь внезапным всплеском раздражения среди общей безмятежности природы Ивлину, Маша, гордо вздернув подбородок, прошла мимо него, невольно посторонившегося, и с таким же независимым видом вновь зашла в воду озера, уплывая затем обратно на другой берег, как ни в чем не бывало. В душе у нее при этом полыхали сразу несколько чувств. Прохладная вода и физическая активность – а плыла Маша быстро, точно боялась, что Павел Сергеевич вдруг пустится ее догонять, довольно скоро приглушили первоначальные страсти, но по-прежнему было чертовски обидно, что все выходит совсем не так, как хотелось бы ей. Впрочем, Маша и сама еще не была до конца уверена, чего же именно ей хочется, а главное – имеет ли она на это право. Кроме того, по мере приближения к противоположному берегу озера, к обиде и ощущению собственного поражения – опять же непонятно, в какой такой баталии, добавился жгучий стыд за то, что повела себя подобным образом. Позволила себе говорить с ним в таком тоне, в то время, когда следовало извиниться и более не говорить ничего. - Маша! Господи! А мы с ног сбились, разыскивая тебя! Уже не знали, что думать! Папа поплыл искать тебя… Маша? Ты что? Какая муха тебя укусила?! - бросившись навстречу выходящей на берег, но не сказать, чтобы очень уж похожей на Афродиту, подруге, Вера замерла на ходу, когда та, почти не глядя на нее, молча прошла мимо, затем быстро вытерлась и стала натягивать сарафан прямо на мокрый купальник. – Что случилось? Тебя кто-то обидел? - Нет, я просто устала плавать! – мрачно проговорила она в ответ, запихивая в свою сумку влажное полотенце и нервно завязывая в узел на затылке намокшие волосы. – Прости, Верочка, можно я пойду домой прямо теперь? - Но почему – теперь? Давай дождемся папу и пойдем все вместе? Мы все равно уже собирались возвращаться туда… - Нет… - Ну, хорошо, тогда иди, конечно! – последнее прозвучало уже Маше в спину. А еще через несколько минут на берегу показался и сам Павел Сергеевич, завидев которого, Вера и Гаврик поспешили немедленно сообщить, что их пропавшая подруга сама же и обнаружилась. - Только она уже ушла домой, - проговорила Вера несколько растерянно. – Я ничего не понимаю, папа! Она выглядела словно бы расстроенной, но ничего не сказала… Постой, это ты ведь ее нашел? Вы… повздорили, да?
Павел Ивлин: Мог ли предположить Ивлин, что его слова могут произвести такой эффект. Девушка, которой Павел Сергеевич сделал лишь замечание о ее молчаливом исчезновении и выразил беспокойство о ней, вдруг повела себя совершенно неожиданным образом, вспылив и отвечая резко и несдержанно. И Ивлин, который давеча удивлялся такому взрослому и серьезному ее поведению, сейчас увидел перед собой совершенного ребенка – злого и невоспитанного. Если бы Маша задержалась на берегу еще хотя бы на пару секунд, то несомненно услышала бы от Павла Сергеевича весьма строгое замечание, что в его доме она находится под его опекой и он отвечает за нее перед ее матушкой, а следовательно и слушаться она его будет. Но Маша так стремительно ринулась в воду, что мужчина даже не успел сообразить, что он хочет ей сказать. Обернувшись, он лишь увидел быстро удаляющуюся девичью головку и набегающие на берег волны встревоженного озера. Досада и одновременно злость на это глупое создание, которое умудрилось испортить ему утро, словно ил, поднятый со дна озера, замутили воду благодушия Павла Сергеевича. Пару минут простоял он на берегу, разглядывая воду, пытаясь успокоиться и выкинуть из головы глупое происшествие, а после вошел в воду и неторопливо направился к пляжу, где ждали его дети. Те же, завидев отца, начали махать ему руками, и, едва Ивлин выбрался на песчаный берег, Вера тут же радостно сообщила отцу, что пропажа их нашлась и уже пошла домой. Но следующий ее вопрос рассердил Павла Сергеевича, напомнив ему о случившемся. Ответил дочери Ивлин лишь строгим взглядом, которым прошелся по всей ее фигуре – от макушки до пят: - Почему вы оба еще не переоделись?! Мать уже ждет нас к завтраку! У вас ровно две минуты на сборы, - коротко бросил Ивлин, забирая из рук молчаливого сына свое полотенце и направляясь к сложенной аккуратной стопкой одежде. Через пять минут Ивлины молча шагали домой. Вера обижено дулась, Гаврик не желал накликать на себя гнев отца, а последний думал лишь о том, что пожалуй сегодня будет очень жарко. Завтрак подавали в столовой, хотя иногда случалось, что Елена Гавриловна распоряжалась накрыть стол на веранде или в саду. Мадам Ивлина уже была внизу, в своем светло-сиреневом платье, модного кроя, даже немного излишне нарядном для утреннего приема пищи. На губах ее сияла улыбка, и для каждого у нее нашлось по ласковому слову. Когда Павел Сергеевич видел ее такой, он начинал думать, что все ее недомогания лишь фантазия. Не может женщина, которая излучает жизнь, болеть чем-то серьезным, и тут же вспоминал ее отказы обращаться к врачам, потому что она знала, что все с ней хорошо. Дети перед завтраком поднялись в свои комнаты, а супруги Ивлины на время остались одни и Павел Сергеевич не преминул воспользоваться моментом и сорвать почти что шальной поцелуй украдкой, шепнув пару ласковых слов тут же заалевшей супруге. Но вскоре в столовую вошли дети, и позади шла Маша, выражение глаз которой Ивлин уловить не смог, ибо она их прятала, но ему вдруг показалось, что она все еще сердита на него. Сердита! На него! Он едва удержался от желания при всей семье высказать барышне Литвиновой за ее поведение, чтобы у нее был хотя бы реальный повод на него обижаться. Его настроение вдруг вновь испортилось и он обратился к супруге с вопросом, готов ли список покупок, который нужно сделать сегодня в городе. - Я скажу Володе, чтобы он тотчас же и ехал, - сказал Ивлин, вытирая губы салфеткой и откладывая ее затем в сторону, - Кофе я выпью позже. - Но папа…! Ты же обещал нас отвезти… в город, - фразу, которую Вера начала с громкого восклицания, она закончила едва слышно, обращаясь уже не к отцу, а тарелке с овсяной кашей. - Поль? – в голосе Елены Гавриловны было не меньшее удивление. В их семье быстрой смене настроений была подвержена она, но не он. И сейчас она видела, что муж ее чем-то сердит, хотя всего лишь полчаса назад был весел. - У меня есть неотложные дела. Съездят в другой раз, ничего от этого не изменится. На этом посчитав разговор оконченным, Павел Сергеевич удалился к себе в кабинет. Перед ним лежала его статья, книги, но он все никак не мог отделаться от странного впечатления что обижен на Машу не меньше, чем Вера на него! она обманула его ожидания. Она оказалась сущим ребенком. Впрочем, почему это должно его огорчать? Что ему до того?
Мария Литвинова: Проделав весь обратный путь, опять же, едва не бегом, лишь на подходах к дому Маша задумалась о том, насколько странным покажется ее вид любому из тех, кому она может попасться на глаза – растрепанная, в мокрой одежде, щеки пышут огнем, что твой самовар… А если это окажется, не дай бог, Елена Гавриловна, тогда придется объяснять еще и почему она пришла домой раньше остальных. Нет, последнего допустить было решительно невозможно, потому, задержавшись на несколько минут у околицы, чтобы отдышаться, к дому девушка подошла уже куда более размеренным шагом. Не решившись, впрочем, пойти через парадное крыльцо и удовольствовавшись потому для своего отнюдь не триумфального возвращения черным ходом, Маша, словно мышь, проскользнула через него в дом и быстро-быстро пробежала вверх по лестнице, запершись затем у себя в комнате и рухнув чуть не с разбега на уже кем-то из прислуги аккуратно прибранную постель. Так, бездумно разглядывая едва заметный узор трещинок на побелке потолка, она и пролежала следующую четверть часа, попутно прислушиваясь к тому, что происходит в остальном доме. По расчетам девушки, Павел Сергеевич и Вера с Гавриком, если они отправились домой вскоре после нее, должны были скоро же здесь и появиться. Значит, вскоре ее позовут к столу на завтрак, а потом – обещанная поездка в город? Хотя, кто знает, как Ивлин отреагировал на глупую сцену, которую Маша ему ни с того, ни с сего закатила? Скорее всего, сердит на нее, а значит, вполне вероятно, что и поездка эта отменится? Что, может быть, даже будет и к лучшему, если учитывать, что Маше теперь было чрезвычайно стыдно за свой поступок, и она с трудом представляла, как вообще покажется Ивлину на глаза – и как в них посмеет взглянуть. И зачем она только приняла это злосчастное приглашение Верочки погостить в Брусничном! Кажется, за всю свою предыдущую жизнь Маша не успела совершить столько глупых и нелепых поступков, столько ошибок и оплошностей, сколько умудрилась сделать всего за одни сутки пребывания здесь. И, слава богу, что ее сюда больше никогда не позовут! В этом Маша была совершенно уверена уже теперь. Впрочем, думать об этом с должной степенью облегчения почему-то не получалось. Да что там – было отчего-то горько и мучительно думать, что она все испортила сама. И потому старшие Ивлины, безусловно, решат, что их детям лучше не общаться с такой странной особой, как мадемуазель Литвинова. А так как подруг у нее, кроме Веры во всем их классе, почитай, больше и нет, то это будет уже настоящая, а не выдуманная неприятность – из разряда тех, что Маша очень любила себе выдумывать и остро их, затем, переживать. Вроде их с Павлом Сергеевичем давешней ссоры на берегу, возникшей, как теперь девушке было совершенно очевидно, совершенно на пустом месте – и по ее вине. А он… он ведь, действительно, переживал за нее. И не его вина, что она, Маша, оказалась настолько глупой, чтобы подумать, что это беспокойство может носить какую-то иную, кроме самой очевидной – лежащей на поверхности причины. С тяжелым вздохом поднявшись с кровати, девушка подошла к зеркалу и, с минуту пристально рассматривая собственное изображение, усмехнулась – с какой-то не детской, а скорее женской грустью, после чего покачала головой и тихо проговорила: - Дура ты, Маруся! И ничего больше! - а потом побрела приводить себя в порядок и одеваться к завтраку. Спустя примерно час после этого, барышня Литвинова сидела за большим овальным столом в столовой комнате и старалась вести себя как можно более незаметно, жалея, что не умеет, словно хамелеон, мимикрировать под расцветку окружающей среды или, на худой конец, стать прозрачной. Вокруг, тем не менее, шла довольно оживленная беседа. По всему выходило, что Павел Сергеевич, действительно, сердит, хотя и не хочет этого показать. Однако изредка поглядывая на него, Маша замечала большую, чем обычно, резкость движений, а взгляд, обычно дружелюбный и чуть насмешливый, когда он на нее смотрел, будто бы подернула туманная дымка раздражения. И это заставляло девушку еще ниже опускать голову, ковыряя ложкой с детства отчаянно нелюбимую овсянку. Как и следовало ожидать, в Козлов они не поехали. После того, как Павел Сергеевич встал из-за стола и ушел в кабинет, Елена Гавриловна стала расспрашивать дочь, что произошло сегодня с утра, но Верочка по-прежнему не могла ничему дать вразумительного объяснения, потому разговор быстро угас и оставшиеся трое человек после того, как почти в полном молчании был допит утренний кофе, также бессловесно, разошлись по своим комнатам. Впрочем, в одиночестве Маша вновь пробыла совсем недолго. Вскоре к ней в дверь тихонько поскреблась ее подруга. Девушка разрешила ей войти, и девушки некоторое время молчали, а потом Верочка вдруг сказала, что, оказывается, «обо всем догадалась». - О чем?! – вскинулась в ответ Маша, впиваясь в симпатичное круглое личико сидящей напротив Веры настороженным взглядом. - Обо всем! – повторила та и улыбнулась, приподнимая брови и наслаждаясь замешательством подруги, которая, меж тем, не знала, что и думать. – Тебя ведь папа мой поругал, да? Там, на озере? Ты ведь поэтому оттуда убежала? Я это поняла еще за завтраком, ты так виновато на него смотрела! - Да… А я сказала, что это не его дело – воспитывать меня, потому что у меня есть свои родственники, - голос ее, против воли прозвучал как-то глуховато и сдавленно, а голову Маша опустила еще ниже, не в силах посмотреть ей в глаза, точно опасаясь, что Вера прочтет там еще что-нибудь. – Наверное, теперь Павел Сергеевич обо мне ужасного мнения. - Ты так сказала?! Машка, вот это да! – Вера звонко рассмеялась и схватила ее за плечи. – Ну, тогда понятно, отчего он так рассердился! Папа ведь очень не любит, когда кто-то поступает не так, как хочется ему. Мама даже иногда шутит, что ему следовало сделаться прокурором, а не адвокатом, тогда бы он преуспел еще больше! Но ты не волнуйся, нам ведь тоже иногда от него достается, только проходит пять минут – и все, буря миновала! Главное – это не спорить в открытую. Просто ты ведь не могла этого знать, вот и получила по первое число… Не переживай! А знаешь, я сейчас, до того, как зайти к тебе, была внизу, хотела взять что-нибудь почитать в библиотеке. И случайно подслушала разговор родителей в папином кабинете. Так вот, он сказал, что очень рад, что «у Верочки такая самостоятельная подруга», - последнее она произнесла, подражая интонациям отца, - так что, как видишь, никто на тебя всерьез не сердился.
Павел Ивлин: - Чем ты недоволен, Поль? – спросила Елена Гавриловна, принесшая кофе в кабинет супругу и теперь сидевшая против него на венском стуле. Он неторопливо помешивал свой кофе, разглядывая золотой ободок тонкой чашки и наконец посмотрел на жену. - Скажи, давно ли знакома с мадемуазель Литвиновой? - Господи, Поль! Что за официальный тон?! Ты что, адвоката на допросе решил разыграть? – но Павел Сергеевич сохраняя прежнюю серьезность, неторопливо отпил глоток крепкого напитка и чуть вопросительно приподнял брови. - Ну хорошо, господин Ивлин. Елена Гавриловна села прямо, расправив на коленях юбку и сложив перед собой руки, словно прилежная курсистка. Прежде, чем ответить ему, она едва заметно прищурилась и внимательно на него поглядела. Если он спрашивал ее про Машу, значит и недовольство его было вызвано чем-то, связанным с нею. - Знаю ее уже более трех лет. Она бывала у нас пару раз в твое отсутствие, и я совершенно не понимаю, чем тебя так интересует эта девочка. Она из хорошей семьи, пусть и росла без отца, прилежна и старательна в учебе. Верочка к ней крайне привязана. Впрочем, может быть все же ты мне объяснишь, что все-таки произошло такого, что ты сегодня утром вдруг так резко переменился? - Переменился? Элен, не говори глупостей. У меня и впрямь много работы, а лето только кажется длинным и бесконечным. Но не успеем мы обернутся, как наступит осень. Впрочем, ты, возможно, и права на счет смены моего настроения. Но, возможно, тому причиной смена погоды? – Ивлин указал жене на восток. В открытом окне виднелись черные, свинцовые тучи, грозно нависшие над горизонтом. Они почти и не шевелились и, казалось, лишь замерли там в дали, ничем не собираясь тревожить обитателей Брусничного. Но усилившаяся духота и совершенно неподвижный воздух уже предвещали скорую грозу. - Видишь, а поехали бы мы в город, то наверняка бы попали под самый дождь. Там в Козлове уже во всю бушует. Вон какие сполохи на небе. Впрочем, буду честен с тобой. Я спросил про Машу неспроста. Она мне кажется очень взрослой барышней. Даже чересчур самостоятельной, - в эту минуту за дверью прозвучали едва слышные шаги, и Ивлин сделал короткую паузу, ухмыльнувшись в усы. Елена Гавриловна повернулась к двери, но шаги быстро удалялись и Павел Сергеевич продолжил свою речь. Он рассказал супруге, как Маша их сегодня напугала и как ему досталось от нее. Но проговаривая жене все это, он уже и впрямь не сердился. Возможно, именно то, что Маша росла без отца и привыкла слушаться лишь мать и брата, и сказывалось в ее поведении. В конечном итоге, он закончил свой рассказ уже шутливо и извинился перед супругой за свою несдержанность утром. - Может, тебе и перед Машей извиниться? Впрочем, она тоже хороша! – заметила Елена Гавриловна нисколько не сердясь за смелое поведение на Машу, а точно так же, как и ее дочь, восхищаясь решимостью перечить Ивлину. Впрочем, поощрять такое поведение она не хотела бы впредь. Ивлин оказался прав, и еще до обеда разразилась страшная гроза. Шквалистый ветер гнул стволы берез, словно тростинки. Ветви их жалобно скреблись в окна дома, словно прося помощи у его обитателей. Стихия не утихла и после обеда, хотя гроза и миновала Брусничное, но дождь продолжал поливать окрестности и нагнал на дом меланхолию. Взрослые после обеда поднялись на верх и отдались на волю Морфея, а дети были предоставлены сами себе.
Мария Литвинова: Сулившая еще утром, на восходе солнца, ясный и жаркий день, но решившая вдруг отчего-то продемонстрировать свой изменчивый нрав, погода своего обещания не сдержала, начав стремительно ухудшаться еще около полудня и обернувшись к обеденному времени, когда семейство Ивлиных и его юная гостья вновь собрались вместе за столом, форменной бурей. Отчего в без того затененной в это время года листвой деревьев столовой сделалось настолько темно, что, несмотря на дневное время, пришлось включить электричество. И его желтоватый теплый свет теперь то и дело мешался с синевато-белыми всполохами молний, следом за которыми почти мгновенно раздавались оглушительные грозовые раскаты, заставляющие жалко дребезжать предусмотрительно закрытые слугами еще перед началом дождя оконные рамы по всему дому, а находящихся в комнате людей – то и дело посматривать на окна, удивляясь, когда про себя, а когда и вслух, столь долго не ослабевающему напору стихии. - Ты оказался прав, Поль. День для поездки в город сегодня, и в самом деле, не слишком удачен. Даже если и не вымокнуть до нитки, то все одно – что девочкам было бы там делать, чем себя развлечь? - мягко проговорила госпожа Ивлина, когда они вместе с супругом поднялись на второй этаж, оставляя детей в гостиной искать себе увеселений самостоятельно. – Кстати, верно, это в преддверии столь резкой перемены погоды я накануне вечером и чувствовала себя настолько дурно. А нынче все совершенно прошло… Ах, господи! – очередная вспышка молнии и последовавший за нею удар грома заставил Елену Гавриловну вздрогнуть от неожиданности и инстинктивно схватиться за локоть супруга, прижимаясь к нему, когда они остановились подле дверей ее спальни. – Буря, словно в английском готическом романе! – тихонько рассмеявшись своему глупому испугу, она многозначительно и длительно заглянула в глаза Ивлину и промурлыкала низким, грудным голосом. – Вы ведь не оставите меня посреди нее в одиночестве, мой верный рыцарь?.. А тем временем, на крытой веранде первого этажа усилиями Верочки уже было организовано подобие танцевального класса. Спокойно отдавая условную пальму первенства в искусстве пения подруге, в танцах юная мадемуазель Ивлина вполне на законных основаниях гораздо большей мастерицей считала именно себя. Не зря же ведь она уже два года к ряду посещает танцевальную школу мадам Лалик! И, как утверждает ее наставница, делает большие успехи. Конечно, о карьере танцовщицы барышне ее круга и помышлять нечего, но ведь мечтать-то об этом никто не запретит. И Вера довольно часто делилась с подругой этими своими мечтами, а Маша смеялась и называла ее фантазеркой. И вовсе не из вредности, а лишь потому, что, с ее слов, лучше Верочки понимала, «как устроен мир». Оттого глупо мечтать о том, чего все равно достичь невозможно. Впрочем, именно сегодня Мари проявила удивительную сговорчивость. И когда Вера предложила ей пойти и потанцевать под патефонные пластинки, сразу же согласилась. И даже позволила учить себя различным танцевальным па из тех, которые барышня Ивлина столь успешно осваивала на своих уроках хореографии, хотя обычно наотрез отказывалась, утверждая, что от природы неловкая, как слон в посудной лавке. - Ну, вот же, смотри, как здорово у тебя получается! – восклицала она, наблюдая, как Маша, и верно, не слишком точно повторяет следом за нею движения новомодного танца фокстрот. - Какой-то глупый танец! – презрительно фыркал со своего места в углу комнаты, где все это время делал вид, что читает книжку, а на самом деле – наблюдал за девушками, желая и одновременно стесняясь к ним присоединиться, Гаврик. – И вообще: все танцы глупые! - Да сам ты дурак! – немедленно последовала гневная отповедь, а следом в младшего из Ивлиных полетела маленькая подушка, одна из тех, которые были в художественном беспорядке разложены на плетеном ротанговом диване, возле которого и происходили главным образом танцевальные упражнения. – Не нравится, чего ты тут тогда сидишь?! Иди к себе в комнату и не мешай нам! - Вера, зачем ты так! – вступилась за нахохлившегося мальчишку Маша. – Уверена, Гаврик вовсе не имел в виду ничего обидного в наш адрес. А этот фокстрот мне и самой не слишком нравится. Ей-богу, какие-то лошадиные скачки! - Не нравится? Правда? Тогда, давай, я научу тебя танцевать танго! Помнишь, ты как-то еще зимой говорила, что тебе понравилось, как его танцевали в той фильме, что мы тогда смотрели в «Иллюзионе»? Танго – танец, все еще имевший некий ореол «неприличия», действительно, очень нравился Маше. И если уж говорить о танцах вообще, то научиться именно ему всегда было ее глубоко запрятанной тайной мечтой. Иногда она даже представляла себя в шелковом узком платье, модного, соответствующего названию самого танца оттенка, черных атласных перчатках выше локтя и со страусовым эгретом, украшающим изысканную прическу, как одна из тех, которые изображены в иллюстрациях модных парижских журналов… Почему-то, в воображении к такому общему внешнему виду непременно добавлялся и легкий аромат герленовских «Mitsouko», которые с наслаждением будет обонять Машин кавалер. На этом месте ее мечты, как правило, обрывались, ибо далее следовало бы представлять, собственно, самого этого кавалера, а Маша до сих пор совершенно не могла вообразить, кто бы мог оказаться на его месте. Ну не Мозжухин же Верочкин обожаемый, на самом-то деле! Потому, покуда место кавалера оставалось вакантным, не грех было на время отдать его любимой подруге, которая уже успела поменять пластинку на патефоне – теперь из его изогнутой трубы с томным подвывом вырывались наружу стоны скрипок во вступлении одной из самых популярных мелодий в стиле танго, и, выхватив из букета, помещенного в стоящую рядом вазу, одну из алых садовых роз, зажав ее в зубах и страстно сверкнув очами, двинулась к Маше, тотчас вызвав у нее припадок почти истерического хохота. - Вера, я так не могу! Прекрати меня смешить! - Я не Вера, о прекрасная сеньорита, мое имя… черт!.. А как мое имя-то?! А, вот! Мое имя – синьор Рудольфо, я здесь прямиком из Буэнос-Айреса! О, позвольте пригласить вас на этот танец страсти!
Павел Ивлин: Перемены погоды, перемены настроения собственной супруги, перемены своего настроения за прошедшие два дня привнесли некоторое сомнение в жизнь почтенного адвоката. Но Ивлин не собирался ничего анализировать, ему вдруг захотелось отдаться во власть текущих событий. Он снова подумал о Маше, которая из-за своей молодости могла позволить себе некоторые вольности. Пусть и непростительные в глазах общества и взрослых людей, но такие заманчивые, такие простые. Однако хороший обед привел его в благостное состояние духа, а внезапная сговорчивость – если не сказать больше – Елены и вовсе его порадовала, и он уже забыл о юной смутьянке, или, вернее, постарался на время отвлечься от мыслей о ней. С той самой минуты, когда потревоженные шумом за дверью супруги прекратили разговор, и до того мгновения, когда Ивлина позвали обедать, Павел Сергеевич, прикрывшись научным трудом, размышлял об утреней русалке. Это было почти бессознательным действием, словно бы он задремал наяву: ведь начинал Ивлин свои измышления о том, что современный подход в педагогике нужно коренным образом менять, менять… и курс его мыслей тоже поменялся. Не так давно Павлу Сергеевичу довелось читать Die Traumdeutung и теперь, если бы сейчас был бы способен анализировать свои мысли, смог бы найти скрытый, а может и явный их намек. Но к счастью для Павла Сергеевича, а может и наоборот – его позвали обедать, вернув тем самым на грешную землю с ее простыми и привычными действами. Тем не менее послеобеденное время сулило ему весьма приятные минуты, которые он не решился упустить. И вот уже чета Ивлиных, под тихо доносившуюся с первого этажа музыку и непрерывные раскаты грома, предавалась совершенно не послеобеденному сну с пылом новобрачных. Спустя полчаса Елена Гавриловна сладко дремала в объятиях супруга. Ивлин же разглядывал спящую жену, отмечая все перемены в ней. Конечно она не молодела, он и сам явно не менялся с годами к лучшему, но вдруг сейчас он увидел тонкие морщинки у ее губ и тени, залегшие у нее под глазами. Она заметно похудела в последнее время. Но все это было как-то совершено ему незаметно в повседневной жизни, а тут, сейчас, в сполохах молнии, он почему-то увидел резче все перемены, что случились в Лене за долгие годы их совместной жизни. И что же? Разве это не должно было случиться с ней? Да любая женщина, любой человек однажды превращается в руины того дивного замка, который казался ранее непоколебим и неприступен. И все-таки, было в этом что-то трагическое и печально, но хуже всего было то, что, словно в насмешку над увяданием, существовало и буйное цветение. Ивлин вдруг резко почувствовал, что Елена, как бы не была она ему близка и любима, сколько бы хорошо они друг друга не знали, но в одно мгновение она стала для него далекой, другой женщиной. И что сейчас возле него была не та Элен, на которой он женился, а другая, которая возникла в житейских мелочах, в хозяйственных хлопотах. И нет в ней ничего неизведанного, романтического, загадочного. Размышления эти подействовали на Павла Сергеевича странным образом, и он, стараясь не разбудить жены, проворно вылез из-под одеяла, быстро оделся и вышел вон из комнаты. С первого этажа доносились звуки музыки, томные звуки аргентинского танго. И еще не видя, что происходит там, в гостиной, Ивлин уже представил себе отчего-то именно танцующую Машу. Он знал увлечения дочери, знал и то, что она может сама с собой часами танцевать под новомодные пластинки, но именно сейчас он представлял и желал представлять лишь одну Марию. Повинуясь странному порыву, который заставил ноги его самовольно двинуться к гостиной, в то время когда он умом понимал, что нужно пойти куда угодно, только не туда, Павел Сергеевич неслышно приблизился к приоткрытой двери. Его догадки, а точнее фантазии, подтвердились. Маша и его дочь танцевали. И если Вера старательно играла несколько комическую роль аргентинского Дон Жуана, то Маша при всей своей неопытности как танцовщицы, в этом танце показывала удивительную свою способность ярко чувствовать и понимать музыку. И опять Ивлин увидел перед собой не девочку, а женщину. Неожиданно для себя Ивлин шагнул в дверь и предстал перед танцующей парой. Девушки резко остановились и Вера, которая была немного смущена и удивлена появлением отца, попыталась оправдаться, но он не стал ни ругать ее с Машей, ни делать иных им замечаний, но внезапно вдруг предложил составить девушкам компанию. И первой на танец пригласил Веру. Но едва доиграла пластинка и Павел Сергеевич направился к Маше, почему-то притихшей в углу комнаты. Девушка была поистине хороша – с разрумянившимися от танцев щеками и с пылающим взором. - Машенька, не откажите старому ловеласу? – усмехнулся в усы Ивлин и протянул раскрытую ладонь девушке.
Мария Литвинова: - Подождите-подождите, я пластинку сменю! – Верочка, едва освободившись из отцовских рук, немедля бросилась к стоящей возле патефона большой коробке, наполненной разноцветным конвертами с иностранными и русскими надписями, зарываясь в нее на пару минут, в течение которых Маша и Ивлин в упор смотрели друг на друга. Он – усмехаясь и протягивая ей раскрытую ладонь, она – в странных размышлениях о том, что ее сердце из груди сейчас, должно быть, выскочит наружу и, скорее всего, прямо через горло, а как еще-то?.. - Вот! Нашла, твое любимое, папа, «Roccatagliata»! - Я и вообразить не могла, что вам может нравиться танцевать, - проговорила Маша, подавая, наконец, Павлу Сергеевичу руку и следуя за ним к более-менее свободному от мебели участку комнаты, где у них сама собой устроилась импровизированная танцплощадка. Она не хотела вкладывать в свои слова никакого тайного смысла, действительно, трудно было представить такого серьезного господина, как Ивлин за столь легкомысленным занятием, как танцы, тем не менее, это прозвучало, должно быть, своего рода вызовом. Словно бы она требовала от него доказать обратное. И ей тут же показалось, что Ивлин принял его. Вновь тихо ухмыльнувшись, он положил ладонь на Машину талию, и повел ее в танце, который, по выражению главного героя той фильмы из аргентинской жизни, женщине не нужно уметь танцевать, потому что достаточно просто подчиниться своему мужчине – и идти за ним. Слова эти накрепко засели в памяти. И, вспоминая их изредка, Маша испытывала странное волнение. «Идти за мужчиной» - это было понятно, но представить, что однажды найдется тот, кого она сможет считать своим, собственным… Осторожно переступая в замысловатых танцевальных па, смертельно боясь при этом отдавить, запутавшись при смене позиций, ногу Ивлину, который, кстати, действительно танцевал с удивительной легкостью, Маше отчего-то тоже очень легко – даже слишком – показалось представить этим «своим» мужчиной именно Павла Сергеевича. И теперь, осознав, что смеет думать о нем в подобном смысле, Маша ловила себя на мысли, что совершенно не стыдится этого! Напротив, ей нравится! Нравится это пряное и запретное чувство внутренней свободы от нравственных запретов, вложенных в ее голову, кажется, с момента рождения. Чувство, о котором никто-никто в мире не догадывается, и не сможет догадаться, она же ведь не расскажет! А мысли… ну, кто сможет их прочесть?! В очередной раз резко сменив курс их совместного движения, как и подобает в этом танце, Павел Сергеевич заставил ее ахнуть от неожиданности и крепче сжать пальцами его плечи. Далее последовал еще более рискованный поворот, после которого Маше пришлось отклониться почти до полу в одной из самых характерных позиций танго. И Павел Сергеевич в этот момент склонился к ее лицу настолько близко, что Маша, наверное, могла бы коснуться его губами. Широко улыбнувшись, вместо того, чтобы смутиться, она заглянула ему в глаза… - Девочки, Поль… Ну надо же, какие у вас тут бушуют страсти! – мгновение, и мир вокруг Маши вновь принял привычное расположение относительно естественной линии горизонта. Это, услышав за спиной голос собственной супруги, Ивлин вернул ее в вертикальное положение и едва заметно отстранился. - А меня кто-нибудь пригласит на танец?
Павел Ивлин: Танго - это не просто танец, но целый разговор, откровение для танцующей пары. И их с Машей танец оказался таким откровенным разговором, без слов, но они и не были нужны. Немного неловкие движения Маши и ее смущенные, но все более и более смелые взгляды были куда красноречивее отточенных и выверенных движений Верочки. Когда Ивлин танцевал с дочерью, оба они показывали лишь мастерство неплохих танцоров. Танец Верочки и Маши, который он застал в самом начале, был лишь игрой и дурачеством. Но у них с этой девушкой все было иначе. Павел Сергеевич, до этой минуты еще хоть как-то старавшийся сдерживать свои тайные мысли и контролировать их течение, теперь отпустил их на волю и, ощущая в своей власти юное, послушное ему тело, предавался мечтам отнюдь не целомудренным. Впрочем, он старался не испугать Маши. Да, в общем-то, он и не знал, чего на самом деле хочет сам. Не мог он и рассказать ей открыто о своих тайных желаниях и допустить того, чтобы она вдруг захотела того же. У него было лишь несколько минут для наслаждения, и он ими беззастенчиво пользовался. Заглядывая в глаза Марии, Ивлин искал в них чего-то такого, что могло бы ему подсказать способ оправдаться перед самим собой или перед нею. Ведь это было всего лишь дитя, невинное, непричастное. Но в темных зрачках он с удивлением находил отражение если не собственных постыдных чувств, то что-то очень схожее с ними. Вдруг все наваждение испарилось. Тихий, немного звенящий голос Елены прозвучал подобно громовому раскату за окном, только не задребезжали стекла в окнах. Ивлин вдруг выпрямился, и при этом еще несколько секунд удерживал Машу в своих объятиях, не сводя с нее задумчивого и несколько озадаченного взгляда. Затем обернулся к супруге и, выдержав ее вопросительный взгляд, пожал плечами: - Пожалуй, я стал староват для таких развлечений. Устал ужасно, Леночка. Когда у нас подадут вечерний чай? Елена Гавриловна изумленно переводила взгляд с мужа на детей и гостью, но смятение ее продлилось лишь доли секунд. Она быстро взяла себя в руки и тоном, подобным мужниному, сообщила, что только что отдала распоряжения на этот счет. - А вы, Машенька, оказывается талантливы во всем! Не только в пении и теннисе, как я вижу. Браво! Сложно было понять тон Елены Гавриловны, но Ивлин сразу уловил в нем что-то опасное, что-то угрожающее и поспешил унять тревогу жены. Он взял ее руку, поднес к губам, после поцеловал в щеку и губы. Невинно, так, как это можно было сделать на виду у детей, но достаточно убедительно, чтобы унять гнев жены. - Да, у нашей гостьи много скрытых талантов.
Мария Литвинова: Поспешность, с которой Ивлин выпустил ее руку, вся его поза, интонация голоса, с которой он заговорил со своей женой, были такими... неправильными, они так резали Машин слух, своей очевидной фальшью, что острый приступ разочарования в Павле Сергеевиче вдруг накрыл ее буквально с головой. Зачем все это? Зачем нелепая отговорка про старость и усталость, когда всем – а уж Елене Гавриловне, уж точно, знающей и чувствующей его более всех присутствующих, она была до оскорбительности очевидна? Настолько, что и она, не сумев до конца спрятать своего раздражения, тотчас отпустила в адрес Маши комментарий, в котором девушке слишком явно послышались нотки сарказма, тотчас отразившиеся яркими пунцовыми пятнами на ее скулах. Из-за этого пришлось немедленно отвернуться к окну, в надежде, что сделала это вовремя и мама Веры ничего не заметила. Впрочем, следовало быть честной – не только из-за этого. Как бы там ни было, и что бы Маша не думала, видеть, как Ивлин обнимает и целует Елену Гавриловну, ей было мучительно... Следующие пара дней прошли фактически без событий. Во многом, виной этому была дурная погода, которая, испортившись не по-летнему надолго, все никак не торопилась восстанавливаться. Ненастья, подобного тому, с которого все началось третьего дня, уже не повторялось, однако вторые напролет сутки шел и все не унимался мелкий, противный дождь, было мокро и прохладно настолько, что мадам Ивлина даже велела протопить печь, чтобы избавиться от ощущения сырости и дискомфорта, мгновенно распространившегося по всем помещениям дома. Разумеется, подобные погоды лишали изрядной доли возможностей найти себе развлечения и всех его обитателей. О походах на озерные купания не могло быть и речи, к уличным играм обстоятельства тоже не располагали, потому вся жизнь теперь происходила практически безотлучно в комнатах. И Маше с Ивлиным еще надо было потрудиться, чтобы в этих условиях мало встречаться друг с другом, но им это удавалось на удивление успешно. Возможно, потому, что оба прикладывали к этому равные усилия? Маша – так уж точно делала все, что могла, стараясь попадать Павлу Сергеевичу на глаза лишь тогда, когда избегать его общества было невозможно. Например, за завтраками, обедами и ужинами. Но и там они практически не разговаривали между собой. Почему подобным образом поступает она сама, Маша предпочитала объяснять себе обидой на Ивлина – за то, что выставил ее в нелепом виде перед собственной женой. В отношении его резонов, уверена не была, но, размышляя о них вторую бессонную ночь к ряду, в конце концов, решила, что дело в том, что подойдя в тот вечер, на веранде, в отношениях с нею к какой-то понятной ему одному грани, Ивлин предпочел остановиться – и даже дать обратный ход. Возможно из банального страха перед жениным гневом. И это казалось Маше особенно оскорбительным, всякий раз растравливая душу и распаляя притихавшую за день обиду. Чего он испугался?! Даже если бы Елена Гавриловна тогда не застала их за танцами, разве привело бы это их с Павлом Сергеевичем к чему-нибудь неприличному, скандальному? Подумаешь – просто танец! И если бы при этом в самой глубине души не шевелилось смутное ощущение тревоги от понимания, что, на самом деле, она лжет себе, Маша обиделась бы на Ивлина совсем уж по-настоящему... Третьи сутки всеобщего вынужденного домашнего заточения, наконец, все же, ознаменовались одной новостью. Еще утром, за завтраком, Елена Гавриловна, которой, видимо, более остальных прискучило это «великое сидение», изъявила желание нынче днем, несмотря на дождь, отправиться в Козлов. Посетить там магазины и куафера – развеяться. Вот тут-то и выяснилось, что это будет затруднительно. Оказалось, что Владимир, их шофер, уже второй день болен и местный фельдшер, вызванный к нему, диагностировал корь. Об этом рассказала горничная Клавдия, которая, обычно, прислуживала Ивлиным и их гостям в столовой. - Как это – «корь»?! Детская болезнь – у взрослого парня? Что за глупость? – однако, супруг ее, которого эта новость, кажется, ничуть не удивила, тотчас спокойно заметил, что не глупость вовсе, а взрослые болеют даже тяжелее детей. – В любом случае, почему я слышу об этом лишь теперь, Павел? А ты, выходит, был в курсе? И не сказал мне, зная, что ни у Верочки, ни у Гаврика кори до того не было? Да и Маша здесь, о, боже! – госпожа Ивлина нервически обхватила голову руками. – Что за легкомыслие! - Не волнуйтесь, Елена Гавриловна. Я болела корью, когда мне было пять лет, - подала голос Маша, которая до того вместе с младшими Ивлиными молча наблюдала за краткой перепалкой супругов, ибо Павел Сергеевич в ответ на восклицания супруги тотчас, с иронией заметил, что корь, все же, не чума бубонная, потому причины объявлять повсеместный карантин и бежать, куда глаза глядят, совершенно нет. - Это неважно! – упрямо продолжала, меж тем, твердить Верочкина мама. – Я считаю, нам всем следует уехать в Козлов, снять номера в отеле и жить там, пока Владимир не выздоровеет. И ты, Поль, займешься этим сегодня же. И не забудь телефонировать доктору – городскому, местным коновалам я не доверяю! Пусть приедет к нам в Брусничное и осмотрят детей нынче же!
Павел Ивлин: Впервые, пожалуй, за свою долгую жизнь, Павел Сергеевич был растерян и потерян настолько, что не мог придумать оправдания своему поведению. Да и не было никакого оправдания. Он, словно следовал древней присказке – седина в бороду – и искал совершенно противоестественного удовлетворения вспыхнувшего желания. Впрочем, отчего же – противоестественного? Вполне даже естественного желания? И что было странного в том, что это желание вызывает у него создание юное и полное жизни? К тому же – к Маше он тянулся не только телом, но и душой. Ведь с первого же вечера он ощутил с ней некое родство душ. Такое, которое встречается в жизни так редко и которое утратив уже, невозможно больше найти. Ивлин задумывался все более о том, что могло бы быть, если бы…. Если бы он не был женат на Елене и случайно встретил бы Машу? Если бы он был моложе лет на пятнадцать? Если бы, в конце концов, он наплевал на мораль и семью?! Но все же – он понимал, что ничего из этого быть возможным не может. Особенно последнее. Для него было очевидным, и этого скрыть Маша, увы, от него не смогла, ее отношение к нему. Он не понимал, чем внушил ей столь очевидную симпатию и даже вначале лишь тешил себя мыслью, что она видит в нем скорее отца, чем мужчину. Но после танцев на веранде он уже не мог надеяться на подобное: слишком ярко высказалась эта девушка, слишком доверчиво льнула к нему и честно заглядывала в его глаза, ища там поддержки. И, если бы не пришла Элен, то он бы посмел дать ей надежду. А, может, уже подал? Все-таки Мария оказалась умной не по годам и еще раз подтвердила уважение к себе Павла Сергеевича, стараясь все последующие дни свести на нет их встречи и беседы. Елена же уже и позабыла дурной инцидент в тот грозовой вечер, хоть и была некоторое время резка с мужем. Не при детях, естественно. Но если Маша и Ивлин избегали друг друга и ощущали некоторую неловкость и неуместность в общении, то и остальные Ивлины стали вести себя немного отчужденно. Гаврик, словно вспомнил о возвращении в гимназию, хоть времени было еще предостаточно, принялся готовиться с усердием и весь день проводил за чтением или в разговорах с отцом. Вера старалась, как и прежде, развлекать свою гостью, но, чувствуя странную перемену в Машином настроении, сама стала немного задумчивей и медлительнее. А Елена Гавриловна опять ощущала свои прежние боли в желудке, хоть и не сильные, но мешающие ей быть веселой и доброжелательной. И, словно чувствуя настроение обитателей усадьбы, погода тоже загрустила. Дожди и туманы окутали окрестности, заставляя всех сидеть дома. Только Ивлин продолжал по утрам ходить на озеро, но детей с собой не брал. Да они и сами бы не пошли. Но разнообразие в их монотонную жизнь на третий день внес шофер Владимир, а точнее – весть, что он болен. Елена устроила из этого целое представление, заставляя горничных паковать вещи и постоянно подзывая к себе то Веру, то Гавриила, чтобы осмотреть их на предмет – не появились ли у них симптомы «заразы». Ивлина вся это суматоха по началу даже забавляла, и, сидя в гостиной с газетой в руках, он даже осмелился пошутить на эту тему с Машей, которая была тут же так же удивленно и чуть иронично, хоть и явно пыталась скрыть эту иронию, наблюдала за действиями Елены Гавриловны. Отъезд в Козлов все же было решено отложить до утра. А утром – о ужас – у Гаврюши поднялась температура. Приехавший доктор из города подтвердил худшие опасения мадам Ивлиной, что вызвало у нее реакцию сильнейшего гнева на мужа, закончившуюся приступом жутких болей у нее самой. - Лена, ну будь же мудрее! Ты только себе вредишь. Это все не так страшно. И Вера и Гаврюша поправятся – доктор же сказал тебе об этом. Но вот мой совет – попросись обследоваться у него сама! Ты пугаешь меня этими болями, и я вовсе не склонен считать их пустяками. Елена успокоилась, но совет мужа или его просьбу отвергла, пообещав ему только, что, вернувшись в столицу, обязательно навестит их домашнего доктора. Брусничное меж тем превратилось в своеобразный лазарет. Мадам Ивлина все время проводила в комнатах детей. Вера так же заболела уже к вечеру следующего дня. И Ивлин с Машей были вынуждены скучать в одиночестве. Наконец, Елена Гавриловна вызвала Машу к себе и, извиняясь перед ней заранее за свою просьбу, предложила девушке отправиться домой. Она старалась как можно деликатнее подвести свой разговор к не слишком и приятной просьбе, но Маша уже была готова к ней заранее. - Ты ведь понимаешь, Машенька, сколько они еще проболеют? Я тебя не гоню, что ты! если хочешь – можешь и остаться. В город тебя свозим, придумаем, как развлечь, но….
Мария Литвинова: - Да-да, Елена Гавриловна, я все прекрасно понимаю, не беспокойтесь. Я и сама нынче хотела сказать, что мне нужно возвращаться домой. Вчера мама прислала письмо, где говорит, что в ближайшие дни в Петербурге ненадолго будет Сережа, кажется, сопровождает кого-то из боевых товарищей в отпуск по ранению. А мы не виделись с Рождества, и бог весть, когда свидимся, если теперь не поехать. - Ну, разумеется, времена теперь неспокойные, - мадам Ивлина, глубоко вздохнув, кивнула. А Маше – и в ее вздохе, и в общей интонации, с которой она произнесла эти слова, отчего-то явственно послышалось облегчение. Возможно, просто потому, что Елена Гавриловна, действительно, боялась ее обидеть, а возможно… Впрочем, о другой причине, какой бы она ни была, Маша предпочитала не думать. Ведь и собственные причины, побуждающие ее к отъезду, были не столь просты, как данные по этому поводу объяснения. Нет, Маша не лгала: маменька, в самом деле, писала о приезде брата, вот только определенных сроков Сережа не называл, да и о самой такой возможности – оказаться в Петербурге, рассуждал скорее предположительно, чем точно на это надеясь. - Единственное, мне нужно будет на чем-то добраться до железнодорожной станции… - Об этом не волнуйся, милая! - вновь с несколько излишней поспешностью проговорила в ответ Елена Гавриловна, невольно усиливая Машины подозрения, но уже следующее, сказанное ею, заставило девушку на некоторое время забыть обо всем и впасть в некое подобие ступора. – Я поговорю с мужем. Павел Сергеевич прекрасно водит автомобиль, поэтому вполне сможет заменить Владимира… Ты ведь не станешь возражать? - Н-нет, что вы! – растерянно ответила она. – Только, у Павла Сергеевич и без этого, верно, много дел. - Глупости! – махнула рукой мадам Ивлина и вдруг добавила с тонкой улыбкой. – Я думаю, ему будет даже в радость. Нынче же, как только вернется из города, скажу ему об этом. А теперь прости, мне нужно к детям. Скоро здесь будет доктор Знаменский, нужно проследить, чтобы у нас все было готово к его приезду. Вернулся из Козлова Павел Сергеевич довольно поздно. И потому, к моменту, как встретилась с ним за столом во время ужина – наедине, потому что Елена Гавриловна чувствовала себя неважно и легла спать пораньше, Маша не знала точно, успела ли она поговорить с ним на предмет ее отъезда. Исподволь наблюдая за ним: за тем как ведет себя, как говорит, в каком настроении пребывает, она, увы, так и не смогла ничего понять. Кроме того, говорил Ивлин поначалу совсем мало, а Маша и вовсе не решалась обращаться к нему первой. В конце концов, когда молчание их сделалось неловким, словно опомнившись, Павел Сергеевич все же принялся развлекать ее каким-то простым разговором, потом плавно перешел к своей сегодняшней поездке в Козлов, зачем-то рассказывая Маше о том, что встречался там со своим знакомым юристом, которому в одном сложном деле требовалась консультация столичного коллеги – будто бы отчитываясь перед нею. Потом, когда тема оказалась исчерпана, а Маша несколько раз согласно кивнула, потому как не знала, что бы такого сказать умного, комментируя сетования Павла Сергеевича на малую компетентность провинциальных адвокатов, за столом вновь повисло молчание, нарушаемое лишь тихим тиканьем часов. Часовая стрелка на них плавно подползала к десяти вечера… - Павел Сергеевич, я… мне нужно завтра в Козлов, - вымолвила она, наконец, поднимая на него глаза. По его реакции было заметно, что разговор с супругою все же еще не состоялся. – Вернее, не в сам город, а на железнодорожный вокзал. Я завтра уезжаю домой. И Елена Гавриловна еще нынче днем сказала, что попросит вас отвезти меня к поезду.
Павел Ивлин: Дела, которые увлекли Павла Сергеевича в город, и попутные задания Элен, хоть и не были слишком серьезны, но помогли ему на время избавиться от постоянных навязчивых дум последних дней. И все-таки по дороге в Козлов и обратно он невольно опять и опять думал о Маше, о ее и своем поведении, пытаясь найти разумный выход из сложившегося положения и совершенно не видя ничего, что могло бы положить конец странной неловкой ситуации. Единственным решением, которое его посетило и даже успело утвердиться в сознании, стало решение немедленно уехать из Брусничного. Предлог выбрал вполне реальный – встреча с издателем в Петрограде. Пробыть же в столице Ивлин намеревался ровно столько, сколько продлится визит Маши у них на даче. Сегодня же он скажет об этом Элен и ей будет нечего ему возразить. А может быть – она даже и не захочет возражать? Однако, когда Павел Сергеевич приехал домой, то от горничной выяснилось, что Елена Гавриловна уже легла спать. Наташа же рассказала и о визите врача, и карантине, который Елена Гавриловна назначила в доме с согласия доктора Знаменского. Узнав все о событиях в доме за время своего короткого отсутствия, Павел Сергеевич велел девушке забрать покупки из машины и первым делом решил подняться в комнаты детей, а после уже сесть за поздний ужин. Как и предполагал Ивлин, дети его с удовольствием пользовались привилегиями больных – Гаврик с жалостным видом спросил, не принес ли отец что-нибудь интересное для поднятия душевного настроя, и Павел Сергеевич протянул ему книгу, Верочке же был преподнесен флакон сиреневой воды. И только после этого он спустился в столовую, где к своему немалому изумлению застал Машу. Выяснилось, что девушка еще не ужинала, ожидая его возвращения. - Право слово, Маша, зря вы не ужинали без меня, - заметил ей Ивлин, помогая усесться за стол. Беседа их поначалу вовсе не заладилась. Пару общих фраз о визите врача, состоянии Веры И Гаврюши, несколько предельно лаконичных замечаний о погоде. Потом неловкая пауза на пару минут и тихое позвякивание приборов. Наконец, Маша осмелела и спросила Павла Сергеевича о его поездке, и это было достаточно хорошим поводом завести отвлеченную беседу, чем и воспользовался Ивлин. Он прекрасно понимал, что Маша спрашивает его лишь из вежливости и кивает внимательно тоже из одной лишь вежливости. Все это до крайности действовало на Ивлина. Он постепенно раздражался и начинал тяготиться вечером. Даже решил, что не будет ждать чая и поднимется к себе, как вдруг Маша внезапно сумела озадачить его своим заявлением. - В город? – переспросил Павел Сергеевич и внимательно посмотрел на девушку, которая невольно опустила глаза. Она поспешно кивнула и принялась объяснять ему, отчего так спешит в Петроград. Ивлин видел и чувствовал, как она переживает, что слова ее не покажутся убедительными и он откажется ее отвезти на станцию. Но он ничего не добавил относительно ее причин и лишь пожал равнодушно плечами: - Насколько я помню, в половину одиннадцатого уходит поезд до Петрограда. Нам может повезти, если завтра мы сможем вас на него посадить. Сами понимаете, как сейчас ходят поезда. Возможно, он слишком живо и по-деловому отреагировал на ее просьбу. По крайней мере, ему показалось, что в глазах ее, прежде чем она вновь их опустила, мелькнула досада и обида на него. Он предпочел не заметить этого, а она тут же опомнилась и сообщила, что вещи у нее уже уложены, а с Верочкой она успела проститься еще днем. Теперь настала его очередь испытать обиду. Ведь оказалось, что его не столько просили, сколько ставили перед фактом. - В таком случае, советую вам сейчас же идти спать, - сухо добавил он и вдруг решил заговорит с ней о важном: - Послушайте, Маша, - но тут лампочка в абажуре над их головами вдруг странно замерцала, и через мгновение комната погрузилась в кромешный мрак, который, казалось, даже тиканье часов не нарушало. Постепенно звуки в доме стали оживать и тут же в коридоре раздались торопливые шаги, дверь в столовую тихо скрипнула и растворилась, и на пороге в неверном свете керосиновой лампы появилась Наташа. - Павел Сергеевич, Тихон говорит, что это не у нас. На подстанции. - Тогда, Наташенька, принеси нам лампу тоже. Я провожу вас наверх, Машенька. Аккуратно поднимаясь по лестнице, следя за тем, чтобы свет от керосинки освещал ступени, на которые ступает девушка, Ивлин наблюдал за странным, причудливым переплетением их теней, медленно ползущих рядом. На верхней площадке он вдруг остановился, что заставило девушку резко повернуться к нему. Сейчас, в теплом свете лампы она больше походила на деву с полотна романтического художника, извлекшего ее образ из своих грез, а не из реального мира. И Павел Сергеевич едва удержался чтобы не протянуть руку и не коснуться Маши, дабы проверить ее реальность. Но вопроса он сдержать не сумел: - Вам что же, и вправду так хочется уехать? – а ведь еще утром, вроде бы, искал способ оказаться от нее как можно дальше.
Мария Литвинова: А чего, собственно, она ожидала в ответ на свои слова? Того, что Павел Сергеевич внезапно вскочит с места, а потом с отчаянными рыданиями бросится к ее ногам и, заламывая руки, точно романтический киногерой, станет умолять не уезжать в Петроград, а остаться здесь, в Брусничном? Или, если рассуждать более здраво, просто предложит не спешить с отъездом – продлевая тем еще на какое-то время эту тяготящую, кажется, уже всех, хотя, вслух, разумеется, никто ни о чем не говорит, неловкость? В самом деле, зачем? Маша тихо вздохнула, чувствуя бесконечную усталость. Господи, да ей и самой хочется уже, наконец, вырваться отсюда домой. Подальше от этих недомолвок, полунамеков, непонятных поступков и взглядов – назад, к простой и понятной жизни, которая, может, не слишком пестрит разнообразными событиями, зато и душевных терзаний никаких не вызывает. Ведь даже теперь она не могла понять, что происходит с ее собеседником. Только что, в ответ на просьбу отвезти на станцию, Ивлин, кажется, едва не обрадовался, что она назавтра уедет уже до полудня. Однако когда Маша следом сообщила, что успела все заранее приготовить к отъезду, отчего-то сник, словно бы свет в нем какой-то изнутри выключили… Впрочем, свет, вернее, электричество – причем, практически, в ту же самую минуту, погасили и снаружи. И девушка даже не сразу поняла, что же это такое случилось: - Что это? – спросила она у Павла Сергеевича, почему-то шепотом, хотя только что они разговаривали вполне нормальными голосами. Но вместо Ивлина на ее вопрос невольно ответила появившаяся в комнате горничная. – Но я не… - начала, было, Маша, желая сказать, что спать ей совсем не хочется, что еще слишком рано подниматься в комнату, куда Ивлин вознамерился ее немедля отвести, точно она сама не найдет дороги при необходимости. Но тотчас же замолчала, понимая всю нелепость своего отказа. Что им делать наедине в едва освещенной столовой? Что им вообще делать наедине? – Благодарю вас, Павел Сергеевич, пойдемте! По лестнице поднимались друг за другом. Ивлин, с высоко поднятой лампой в одной руке, шел немного впереди, слегка боком, освещая им, двоим путь. Маша двигалась следом. Он держал ее за руку. И не было в этом пожатии совершенно ничего захватывающего или волнующего душу. Так он, должно быть, водил за собой собственных детей. На последней же ступеньке и вовсе отпустил Машину ладонь – отчего та на мгновение безвольно повисла, а потом девушка зачем-то убрала ее за спину, пока шли от лестничной площадки до двери спальни. Вопрос Ивлина застал ее врасплох. Резко остановившись перед едва успевшим сманеврировать с лампой в руках мужчиной, Маша обернулась – и вдруг оказалась совсем близко: почти что лицом к лицу – если, конечно, не считать существенной разницы в росте: - Нет, не хочется, - сказала, и сама себе удивилась: разве не об этом она мечтала еще четверть часа тому назад, в столовой? – Совсем не хочется… Но ведь я же должна, - добавила с непонятной – то ли утвердительной, то ли вопросительной интонацией и заглянула опешившему Ивлину в лицо долгим, неясным взглядом снизу вверх. – Простите… Покойной ночи, Павел Сергеевич! – и, не говоря ничего больше, вошла в темную комнату, тихо затворяя за собой дверь.
Павел Ивлин: Ошарашенный не столько словами девушки, сколько интонацией голоса, Павел Сергеевич еще некоторое время простоял молча пред закрывшийся дверью, не решаясь ни постучать, ни развернуться и уйти. Наконец, словно отмахнувшись от наваждения, Ивлин повернулся и направился к себе в комнату. Повернув выключатель он убедился, что света так и не дали и скорее всего – до завтрашнего утра об этом благе цивилизации стоит позабыть, как и вечернем чтении. Поэтому, поставив на стол лампу, мужчина неспешно принялся раздеваться. Снял пиджак и галстук, расстегнул пуговицы на жилетке и замер, едва начав выкручивать запонку из манжеты. - Черт возьми! – пальцы заметно подрагивали, и это сердило мужчину, но куда больше его сердила причина, вызвавшая такое сильное волнение. Эта девчонка – да-да, именно что девчонка – оказывает на него огромное влияние. И дальше это продолжаться не может. Уж разве она сама не понимает, что не должна вести себя с ним подобным образом, разве ей не ясно, сколь опасные последствия могут вызвать ее слова для них обоих? И неужели Маша не видит, что сам Ивлин готов поддаться на ее невинные призывы? Метнувшись к столику, на котором стоял графин с водой, Павел Сергеевич выпил залпом два стакана. Облегчения это не принесло, но холодная вода словно бы смыла с его разума ту туманную пелену, которой он был покрыт. Нужно объясниться, немедленно, теперь же. И, отметая в сторону доводы рассудка, что Маша уже наверняка заснула – почему-то он был уверен, что она вовсе еще не спит – мужчина вышел из своей комнаты и решительно направился к спальне девушки, не боясь разбудить кого-нибудь в доме своими шагами. Жена его приняла снотворное и теперь не проснется до самого утра, дети также спали уже, утомленные своей болезнью и лекарствами. А значит и помешать их разговору было некому. Но у самой ее двери он помедлил, и уже занесенная для стука рука повисла в воздухе, а затем мягко опустилась на ручку двери. По ту сторону деревянной преграды ему вдруг послышался тихий шорох, который вдруг так же неожиданно замер и словно кто-то, вторя его движению, опустил ладонь на ручку двери, заставив ее едва заметно дрогнуть под пальцами мужчины. Ивлин прислушался и затаился. Ответом ему была тишина. Тогда он посмел едва слышно позвать Машу по имени, но ответа не получил. Верно, она и в самом деле уже легла спать. Или все-таки нет? Почему-то ему по-прежнему казалось что девушка стоит за дверью напротив него. Павел Сергеевич почти наяву представлял, как именно она сейчас, должно быть, выглядит. Ее позу, лицо, обрамленное рыжими кудрями, распущенными по плечам и спадающими на тонкое полотно ночной сорочки. И это ночное одеяние ничуть не скрывает, но только четче обозначает дивные изгибы ее тела, которые в свете пробивающейся из облаков луны, наверняка, видны теперь едва намеченными контурами… Пальцы Ивлина соскользнули с дверной ручки и плавно двинулись вверх, туда, где по его пониманию, теперь могло находиться Машино лицо, замирая там, где он мог бы коснуться ее губ. - Да, Машенька, ты должна уехать, - тихо повторил Павел Сергеевич ее же недавние слова, развернулся и зашагал прочь. Ночью он почти и не спал, поэтому поднялся, едва стало светать. Есть совершенно не хотелось, позавтракав лишь чашкой кофе, полностью одетый Ивлин дожидался Машу в столовой, вчитываясь во вчерашнюю газету и совершенно не понимая смысла прочитанного.
Мария Литвинова: В глубине души она точно знала, что он вернется. Из чего именно произрастает эта уверенность, что Павел Сергеевич, с которым несколько минут назад она распрощалась на ночь – считай, вначале поманила, а затем прогнала, непременно вернется, Маша, использовавшая данный откровенный и почти безотказный прием женского обольщения лишь по невинности своей и совершенно неосознанно, вряд ли понимала. Но при этом все равно осталась ждать подле двери, прижавшись к ней ухом и зачем-то крепко ухватившись за ее бронзовую ручку. Сколько именно она так простояла? Должно быть, минут десять, но вот дощатые половицы старого дома вновь тихо скрипнули, выдавая присутствие в коридоре того, чьи размеренные шаги от прочих, принадлежащих «не ему», девушка уже успела научиться отличать с удивительной четкостью. И в том, что это так получается, ее абсолютный слух и прекрасное чувство ритма были отнюдь не единственными причинами. Ивлин подошел к ее двери, и несколько минут далее ничего не происходило. Но Маша, сердце которой едва не выскакивало теперь из грудной клетки, за это время со всей очевидностью уже успела домыслить, что будет дальше, когда – если все же – Павел Сергеевич вдруг войдет к ней. Вернее, не столько это – здесь ее фантазии вряд ли заходили дальше страстных объятий и поцелуев, сколько последующее: что будет после, когда все откроется – а ведь все непременно откроется! – и все вокруг узнают, что они с Павлом Сергеевичем любовники. «Любовники!» Даже само это слово, когда Маша невольно беззвучно произнесла его, отдавало чем-то неприятным и гадким. А далее живое воображение и вовсе отчетливо дорисовало недостающие для полноты картины будущие пошлые объяснения с Еленой Гавриловной, брезгливое выражение на лице Верочки, которая непременно станет считать себя виноватой, в том, что пригласила Машу и тем дала толчок к развитию всего этого кошмара… Ощущение гадливости из морально-нравственного страдания с угрожающей быстротой стало вдруг перетекать во вполне себе физическое. Вышедшая из-под ночного облака круглая луна, своим бледным лучом, точно мягким прохладным щупальцем, пробралась в раскрытое окно и коснулась края ночной сорочки девушки, которая беззвучно сползла на пол рядом с дверью, мысленно умоляя того, кто стоял за нею, уйти. И, словно услышав ее просьбу, постояв еще немного, Ивлин пошел прочь, а Маша, выждав покуда его шаги не затихнут в отдалении, горько разрыдалась, судорожно зажимая рот ладонями, не зная, что именно она оплакивает более – то, что могло бы случиться или то, что оно все-таки не произошло. Наутро, самостоятельно собрав и упаковав свои немногочисленные вещи, а также одевшись – намеренно не прибегая для этих целей к помощи горничной, потому что была не в силах кого-нибудь теперь видеть, Маша спустилась к завтраку. В столовой присутствовали лишь оба супруга Ивлиных, детей все еще держали на карантине. Елена Гавриловна была исключительно мила, как обычно, спросила, хорошо ли она спала, Павел Сергеевич с вопросами не обращался, но по его виду нельзя было угадать, отчего это – от обиды, или оттого, что ему просто нечего ей сказать. Он вообще выглядел на удивление спокойным. Настолько, что Маше уже начинало казаться, что все, произошедшее ночью суть ее ночной кошмар. Наваждение, которого и не было вовсе. Вскоре после завтрака стали собираться ехать на станцию. Собственно, Машины сборы были чистой формальностью, но Павлу Сергеевичу надо было еще сложить какие-то важные бумаги. Их он намеревался из города отослать в Петербург… Маша не вдавалась в детали его объяснений супруге. Спокойное безразличие Ивлина словно передалось ей самой и теперь девушке хотелось лишь одного: побыстрее оказаться в вагоне поезда и обо всем окончательно забыть. Тем не менее, с Еленой Гавриловной она прощалась весьма сердечно. Та приглашала ее приезжать снова, а мужу строго велела быть осторожнее за рулем. А еще зачем-то приказала ему непременно купить Маше билет и решительно воспротивилась возражениям девушки, утверждающей, что в этом нет надобности: - Не спорь со мной, милая. Это совершенно нормальное проявление гостеприимства, - далее последовали звонкие поцелуи, часть которых Маша попросила передать Верочке и Гаврику, а потом Павел Сергеевич открыл перед нею дверь автомобиля. Поблагодарив его, она устроилась на соседнем с водительским месте «Шпица», и еще через пару минут Ивлин сел за руль и завел мотор.
Павел Ивлин: После нескольких дождливых дней подряд сельские дороги раскисли, и ехать быстро не было никакой возможности. Но торопиться Павел Сергеевич и не собирался, ведь выехали они из Брусничного заблаговременно. Он медленно и как можно аккуратнее вел машину, полностью сосредоточив внимание на дороге и стараясь не думать, что рядом сидит Маша, что через час он посадит ее на поезд, и она уедет. Не навсегда – он понимал, что скорее всего в Петрограде им уготованы встречи. Верочка будет приглашать подругу и дальше в гости, да и мало ли где им будет суждено встретиться, но Ивлин был убежден, что это уже не будет иметь для него значения. Там будет все иначе. Ночные размышления, в которые поверг его собственный безрассудный поступок, не имевший, слава Богу, никаких последствий, подвели итог его терзаниям. Все его желания - это безрассудное влечение, помутнение рассудка, ничто иное как итог замкнутой деревенской жизни. Такого бы не случилось никогда, поедь они как обычно на курорт Европы. Ведь там соблазнов было гораздо больше, но они никогда Павла Сергеевича не трогали. На станцию они прибыли за полчаса до отправления поезда. Точнее, за полчаса до предполагаемого отправления поезда. Когда Ивлин, оставив Машу в сквере, где она пожелала побыть, подошел к кассе, чтобы взять для девушки билет, оказалось вдруг, что поезд прибудет только к четырем часам вечера. - А может, и позже, - меланхолично заметил станционный служащий, протягивая билет, - Сами ведь понимаете – ходят они нынче нерегулярно. Обещались к четырем часам, а выйдет, что и к восьми не придет. Мужчина взял билет и рассеянно поглядел на время отправления, которое там было указано, а рядом уже возмущенно охала какая-то пожилая дама с котомками, которая везла в столицу гостинцы сыну, что уезжал на фронт. Но Павел Сергеевич уже не слушал их пререканий. Надев шляпу, он вышел из здания вокзала и остановился. На часах было без четверти одиннадцать. Времени у них с Машей теперь было в избытке. Можно было бы вернуться назад и к вечеру привезти ее вновь сюда. Только вот Ивлину вовсе не хотелось сейчас оказаться снова дома, где сама атмосфера как бы толкала его делать странности. Быстрым шагом он пересек улицу и вошел в сквер, где на скамеечке пристроилась Маша. Она сидела опустив голову, разглядывая что-то на земле. Когда Павел Сергеевич подошел ближе, он увидел стайку воробьев, которым девушка бросала раскрошенную булку, а те, чирикая и хохлясь, выхватывали друг у друга лакомые кусочки. - Ну просто королевский завтрак! Разрешите? – Маша чуть подвинулась, уступая Ивлину место на краю скамейки. Он сел, засунув руки в карман и некоторое время глядел на воробьев, которые с его приходом сначала испуганно вспорхнули с места, но уже спустя пару секунд вновь поддались искушению. Павел Сергеевич ухмыльнулся, сравнивая себя и свое поведение с этими серыми пушистыми комочками. В сущности, он вот так же готов лететь на приманку. Маша поинтересовалась, сумел ли он взять билет и он, опомнившись, извлек его из кармана. - Вот, держите. Не знаю даже, что нам делать. Хотите, можем вернуться на дачу, а вечером я отвезу вас опять сюда? Или, может, у вас найдутся другие желания? Я обещал вас с Верочкой свозить в город, чтобы вы могли тут погулять. Хотите?
Мария Литвинова: Затянувшиеся дожди превратили отдельные участки дороги, и без того, как водится, не идеальной, в сплошное, точно ранней весной, черное земляное месиво, маслянисто поблескивающее на солнце. И потому предположениям Маши, что до города они с Ивлиным домчат так же быстро, как несколько дней тому назад из Козлова до Брусничного, было вскоре суждено утонуть в раскисших местных черноземах. Так же, как и надежде на то, что в недлинном пути сперва несколько развеется, а после – в потоке прощальных слов и вовсе забудется мучительное ощущение неловкости от пребывания наедине с Павлом Сергеевичем, которое вновь вернулось к Маше, едва только они отъехали на пару сотен метров от Брусничного. Автомобиль Ивлина был весьма просторен, но девушке все равно почему-то казалось, что он сидит слишком близко. И потому, всякий раз, когда видела – боковым зрением, смотреть на него прямо она бы теперь не решилась – как мужчина отнимает о руля правую руку, чтобы переключить какой-нибудь там рычаг, о назначении которых Маша не догадывалась, она почему-то едва заметно сдвигалась к двери, словно боясь его случайного прикосновения. Дорогой они едва ли сказали друг другу десяток слов. Ивлин курил, Маша старательно смотрела по сторонам, словно в скучных полях, сменяющихся довольно часто лесистой местностью, было что-либо по-настоящему интересное. Въезд в город, где на становящихся все более оживленными ближе к центру улицах уже попадались какие-то здания, чайные, магазины, показался избавлением – теперь ей стало действительно даже любопытно, а там быстро добрались уже и до железнодорожной станции. И Маша, отклонив предложение Павла Сергеевича пройти с ним в здание вокзала к билетной кассе, осталась в сквере, где вскоре нашла себе увеселение: раскрошив один из пирожков, которые Елена Гавриловна сунула ей на дорогу помимо основных припасов, тщательно упакованных, словно на пикник, в красивую корзинку, принялась кормить нахальных привокзальных воробьев, с некоторой завистью мысленно отмечая, как немного надо этим божьим тварям для полного счастья. Вот бы и ей научиться извлекать радость из таких простых вещей, как, скажем, еда! И ни о чем более при этом не заботиться… Ивлин вернулся довольно скоро. Тут-то и выяснилось, что конец Машиным душевным метаниям откладывается еще, по меньшей мере, на четыре часа. - Нет-нет! Я не хочу опять в Брусничное! – это прозвучало, пожалуй, слишком поспешно – и громко. Стайка воробьев у их ног вновь испуганно рассыпалась по сторонам, а Павел Сергеевич взглянул на нее, кажется, с некоторым недоумением. – Просто возвращаться, а потом уезжать вновь – не очень добрая примета, - смущенно пояснила девушка и улыбнулась несколько виновато. Пожалуй, впервые за сегодняшний день. На самом деле, дело, конечно, было не в суевериях, но Маша надеялась, что Ивлин и сам это понимает. – Другие желания? Я даже не знаю… это так неожиданно получилось. И где же мне гулять? Я совсем не знаю город, а ориентируюсь в незнакомых местах всегда очень дурно. И вы, Павел Сергеевич, у вас ведь, кажется, было здесь какое-то дело? Быть может, сначала закончить его, а уж потом решить, что делать дальше? А поездку до места вполне можно будет совместить с обзорной экскурсией…
Павел Ивлин: - Ну, мое дело можно уладить крайне быстро, да к тому же – это тут совсем недалеко, - Павел Сергеевич повертел в руках шляпу, посмотрел себе под ноги, а затем встал поспешно, надевая головной убор и одновременно протягивая руку девушке, - Неужели вы думаете, что я вас отпущу одну гулять по незнакомому городу? Вот уж не дождетесь! Из-под усов мелькнула едва заметная улыбка, вторящая Машиной. Павел Сергеевич помог девушке встать, и первым делом Ивлин предложил ей перенести вещи на станцию в камеру хранения. Затем они отправились в город. По дороге Павел Сергеевич заехал, по настоянию Маши, которая отчего-то непременно хотела, чтобы Ивлин сначала закончил свои дела, к юристу, у которого был накануне, и отдал тому обещанные бумаги. А после этого повез девушку осматривать город. Показывая и рассказывая – в меру своих знаний об истории города – Ивлин настолько увлекся, что совершенно позабыл о том напряжении, что царило в их отношениях последние дни. Да и Маша, казалось, наконец отвлеклась от своих невеселых мыслей, и выглядела живой и заинтересованной. У Ильинской церкви они даже завели маленький спор – мог ли действительно Растрелли, как утверждают местные жители, выстроить эту церковь, или же это не его творение. Сравнивая местное архитектурное творение с родными столичными, они выискивали параллели и отступления и, наконец, пришли к единому мнению, что конечно же, хоть и виден здесь стиль Растрелли, но скорее уж его учеников, чем самого мастера. И уж пусть не обижаются жители Козлова, но столичного мастера им тут приписывать негоже. Чуть погодя Павел Сергеевич остановил машину напротив большого здания, фасад которого был украшен головою лошади. Бывшие конюшни, в которых ныне помещался «Современный электротеатр», как гордо именовали его местные афиши. - Кажется, вы с Верочкой хотели сюда заглянуть? Смотрите, вон и афиша на сегодня. На яркой афише, где коварный Фантомас в языках пламени следил за учиненным им же безобразием, помещенной у входа в синематограф, красными буквами значилось: «Сегодня, 27 июня, демонстрируется драма в четырех частях «Жюв против Фантомаса». - Конечно, это вам не «Пикадилли», Маша, но признаюсь честно – для провинциального синематографа весьма красивое здание, а уж внутри-то еще лучше. Только подумайте, балкон, ложи… А вы смотрели «Фантомаса»? Ивлин, который не слишком жаловал новое искусство и только, покоряясь воле дочери, иногда с ней ходил на сеансы, вдруг загорелся почти юношеским желанием позвать Машу в кино. Как оказалось, девушка этого фильма не видела, а вот Павел Сергеевич уже как-то с Гавриком и Верой на него ходили. - Ну тогда обязательно нужно идти. Не упрямьтесь, Маша. У нас еще полдня впереди – уж чем-то нужно его занять. Так почему бы и не повеселиться немного? Купив билеты и обязательный кулек со сладким печеньем, Павел Сергеевич повел девушку внутрь кинотеатра. Пройдя через большое фойе, они оказались в зале, уже наполовину заполненном зрителями. Отыскав свободные места, они устроились и принялись ждать, почти не разговаривая. Ивлин лишь делал для Маши короткие пояснения по сюжету фильма, который им предстояло смотреть. А вернее, рассказывал ей о первой серии. Вскоре в зале погас свет, а на экране появилось традиционное «Обозрение Козлова» - видовая лента, снятая местными любителями, в которой присутствовали панорамы толкучего рынка у Ильинской церкви, несколько фрагментов с городской пожарной командой, а также фигуры учащихся и торговцев.
Мария Литвинова: Прогулка по городу, и в самом деле, удивительным образом ослабила томительное ощущение неловкости между ними. К тому же, Павел Сергеевич – и это было для Маши несколько неожиданным, показал себя прекрасным гидом. Не то, чтобы она считала его настолько молчаливым и замкнутым, ведь были же возможности убедиться в противоположном. Только, наблюдая, с какой увлеченностью Ивлин рассказывает обо всех этих местных достопримечательностях, девушка почему-то думала, что теперь ей было бы крайне любопытно хотя бы одним глазком увидеть, как Павел Сергеевич выступает в суде, во время одного из своих процессов. Так же ли горячо и страстно произносит речи в защиту обвиняемого, а может, напротив, сдержан и ироничен, как большую часть времени, что Маша его знает? Просто, если все происходит именно по последнему из воображаемых ею сценариев, можно предположить, что все это именно ради нее, Маши, ради ее интереса и удовольствия, а вовсе не потому, что поезд задержали и теперь необходимо как-то убить время. А это было бы очень приятно, хотя, конечно, Маше и не следует радоваться подобному. Ей вообще не следует радоваться никаким знакам внимания со стороны Павла Сергеевича. Ведь, не далее, чем пару часов назад она мечтала, кажется, лишь о том, чтобы побыстрее с ним расстаться, а теперь вот – вновь радуется его обществу. И даже согласна смотреть вместе с ним фильму про французского злодея по имени Фантомас, на которую в Петрограде так и не собралась духом сходить ни самостоятельно, ни даже с подругами. Потому что девочки говорили, что она очень страшная, а показать себя трусихой при всех было бы слишком стыдно… - Действительно, не «Пикадилли», - согласилась она с Павлом Сергеевичем в тот момент, когда они шли через фойе. И в этой ее реплике таился отнюдь не скрытый снобизм столичной жительницы, посмеивающейся над пресловутым «провинциальным шиком», а скорее – облегчение. Ведь, будь они теперь в Петрограде, имелось бы немало шансов встретить кого-нибудь из знакомых. И там уж было бы не избежать ненужных вопросов и ехидных намеков. А здесь их никто не знает и, верно, со стороны принимают за отца и дочь. - Папаша, а купите-ка вы дочке сладостей! Вкусные, свежие, ароматные – душу продашь! – вдруг окликнула Павла Сергеевича торговка из буфета, мимо которого они как раз проходили. Словно бы в подтверждение Машиных тайных мыслей! Покосившись на Павла Сергеевича, девушка едва сдержала улыбку, он владел собою лучше, потому лишь сдержанно кивнул и подвел «дочь» к прилавку, где невозмутимо поинтересовался, за что именно из имеющегося ассортимента Маша желала бы расстаться со своей душой. - Даже не знаю… Мне кажется, вот это стало бы достаточным основанием, - указывая на большую вазу с аппетитными имбирными печеньями, которые, и в самом деле, с детства обожала, она старалась не смотреть на торговку, боясь, что та догадается, что они с Павлом Сергеевичем над нею издеваются. Конечно, совсем немножечко, но вряд ли подобное поведение одобрила бы та же Елена Гавриловна. И Машина мама тоже – да любой, несомненно, счел бы такое мальчишество со стороны солидного взрослого мужчины не совсем приличным. Но ей-то самой именно такой, «несерьезный» Павел Сергеевич нравился даже сильнее. Свет в зрительном зале, куда они вскоре переместились, потушили не постепенно, как это обычно делалось в Петрограде, а как-то внезапно. И когда в наступившей вокруг кромешной тьме вдруг ярко вспыхнул луч, проецирующий изображение на экран, а сбоку грянул из-под рук тапера какой-то бравурный мотив, Маша даже вздрогнула от неожиданности, едва не выронив из рук кулек с печеньем. Впрочем, картины из жизни города Козлова, сопровождавшиеся этим адским наигрышем, к счастью, оказались недолгими. Вскоре начался основной сеанс, которому полагалось совсем иное – «драматическое» музыкальное сопровождение. Вкупе с жутковатыми событиями, происходящими на экране, оно произвело на достаточно впечатлительную Машу изрядный эффект. В один из особенно напряженных моментов, не сдержавшись, она невольно схватила Ивлина за руку. И после, забывшись, так и просидела до самого последнего кадра фильмы с ликующим на фоне зарева пылающей виллы леди Белтам Фантомасом. - Какой ужас! – прошептала она с тревогой в голосе, вглядываясь в полутьме в лицо сидящего рядом мужчины. – Неужели Фандор и Жюв, и правда, там погибли, Павел Сергеевич?
Павел Ивлин: - Думаю – нет. Скорее всего – нет, но об этом вам лучше спросить у Верочки. Ведь она-то знает, что там будет дальше. Я же, признаюсь честно, видел лишь этот фильм. Не чувствуя большого интереса к происходящему на экране, Павел Сергеевич большую часть сеанса посвятил разглядыванию Машиного профиля. Она же, напротив, увлеченно следила за сюжетом фильма. Когда же ладонь девушки опустилась на его руку, Ивлин и вовсе забыл обо всем вокруг. Мысли были обращены к ней. Правда они были совершенно иного характера, чем в прежние дни. Инцидент, или уж – недоразумение, что приключилось с ними в холле, окончательно привели Павла Сергеевича в чувство. Единственным, что волновало его в данную минуту, было то, что по его вине в голове, а может, и в душе этой девушки, поселилась ложная идея и надежда, будто бы он, они могли бы испытывать друг к другу нежные чувства. Свои собственные переживания он теперь рассматривал как род старческого безумия, в то время как Маша лишь отчаянно искала в нем, взрослом, опору и понимание ее собственной взрослости. Вновь и вновь он выискивал в ней причину ее собственных заблуждений. Впрочем, это ничуть не умаляло его собственной вины в произошедшем. Свет в зале вспыхнул так же внезапно, как и погас. Маша с неподдельной тревогой интересовалась у него судьбой вымышленных героев, вновь удивив его способностью так сильно сопереживать их вымышленным страстям. Желая подбодрить, Ивлин сжал ее руку. Ничего, выходящего за грань дозволенного, но Маша вдруг вспыхнула и, чуть помедлив, отняла руку, быстро потупившись и бормоча извинения. - Скорее это мне нужно просить у вас прощения, Маша, - изумленный взгляд, которым его наградили, вызвал у мужчины невольную улыбку, - Да-да, не смотрите на меня так. Но пойдемте-ка отсюда. На улицу они вышли молча. Маша несла в руках кулек с недоеденным печеньем, Ивлин крутил в руках шляпу. Оба явно желали что-то сказать друг другу, но не могли найти нужные слова. Павел Сергеевич извлек из кармана часы и, убедившись, что времени еще предостаточно, предложил Маше вновь вернуться в сквер у вокзала. Скамейку, где она ожидала его возвращения из кассы, так никто и не занял. Даже стайка воробьев по-прежнему дожидалась своих благотворителей на ветвях акации. - Мне не хотелось бы, Маша, чтобы вы вспоминали свой визит к нам с горечью. Крайне этого не хотелось бы, но как мне кажется, мы… вернее – я вас чем-то огорчил. Не думайте, что я не понял вас, но вы сами себя неверно поняли. Когда вернетесь домой, вам все это покажется глупостью и пустяками.
Мария Литвинова: - Что «это», Павел Сергеевич? – Маша и сама не ожидала, что в ее голосе прозвучит столько горького сарказма. Однако когда Ивлин вновь принялся за свои иносказательные полунамеки - оправдания, которые именно теперь, на пороге расставания, казались ей отчего-то особенно фальшивыми, не выдержала. – Никогда ни о чем не говорить просто и напрямую. Это, что, издержки профессии?.. Заморочить головы присяжным настолько, чтобы именно вашу точку зрения они восприняли, как свою собственную. Как единственно верную. Но ведь мы же с вами не в суде! Ивлин молчал. Исподлобья взглянув на него, Маша усмехнулась и покачала головой. Вытряхнув в ладони остатки печенья, она раскрошила его перед скамейкой – для птиц, а бумажный кулек нервно скомкала в руке. - Я не думала, что вы настолько… слабый. Это единственное, что меня теперь огорчает и лишь одно, о чем я жалею, - поднявшись на ноги, она метким броском закинула комочек обертки в изящную, украшенную коваными виньетками урну. – Красивая какая. А я прежде и не замечала… Снаружи красота, а по сути – простое мусорное ведро, – указав взглядом на заинтересовавший ее предмет, Маша добавила. – Изнутри все иногда совсем не так, как снаружи кажется. Вы об этом мне пытались поведать, господин Ивлин? Я пойду на перрон, пожалуй. Не провожайте меня! Ускоряя шаг и, не оглядываясь, она тотчас двинулась в сторону здания вокзала. Глаза застилали слезы обиды. И, в какой-то момент, поняв, что просто ничего не видит перед собой, Маша остановилась посреди буйных зарослей какого-то кустарника и, закрыв лицо ладонями, заплакала навзрыд, как маленькая.
Павел Ивлин: Даже привыкнув за время их короткого знакомства к метаморфозам Машиного настроения, Ивлин почувствовал себя крайне уязвленным ее словами. И дело даже было не в их беспощадной резкости, коей он в другой ситуации не потерпел бы ни от кого, а в том, что они были правдой, которая, как и следует, больно колола глаза. Маша была права, сто раз права во всем. Но, черт возьми, даже это не давало ей права говорить с ним, взрослым мужчиной, в подобном тоне! И все же, закипая от возмущения, Павел Сергеевич, тем не менее, молчал и слушал обличительную речь в свой адрес, кажется, впервые в жизни оказавшись на месте подсудимого... - «Мусорное ведро»… Старое и ржавое, надо думать. Однако, это уж слишком!– тихо пробурчал Ивлин, обращаясь к воробьям, словно к присяжным, после того, как, выговорившись, Маша пошла прочь, приказав ему не провожать ее на перрон. Да он и сам не горел желанием – после всего-то. Посидев еще немного, он поднялся на ноги намереваясь пойти туда, где оставил автомобиль, сесть в него и уехать домой. Но на горе себе для чего-то все-таки оглянулся туда, куда пару минут назад ушла Маша. «На горе» - это потому, что немедленно заметил, что на самом деле, никуда она и не ушла. Стоит в конце аллеи и, закрыв лицо ладонями, горько плачет. Мгновенно забывая про свою недавнюю обиду при виде поникшей девичьей фигурки, Ивлин понял, что просто так, без объяснений, ему сегодня все-таки не уехать. Но досады при этом, как ни странно, не ощутил. Верно, это действительно было нужно. Причем, даже не столько Маше, сколько ему самому. На ходу извлекая из пиджачного кармана платок, он медленно двинулся по дорожке, одновременно обдумывая, что именно должен ей сказать. Ступал почти бесшумно, поэтому девушка далеко не сразу заметила его приближение, но когда заметила – стала протестовать. Впрочем, теперь это волновало Ивлина вряд ли больше, чем недовольство собственной дочери, которая, бывало, довольно долго дулась после того, как Павел Сергеевич, отругав ее за какой-то проступок, первым же шел мириться. - Это вы не мою ли слабость оплакиваете? Полноте, зачем жалеть старое ведро? – подойдя ближе, он попытался вручить девушке свой платок, но она не приняла его, взглянула по-женски обиженно и Ивлин, едва не подавившись, своим сарказмом, опустил руку. Впрочем, выждав еще несколько секунд, он таки решился неуверенно коснуться Машиного плеча, чтобы, на этот раз, не встретив сопротивления, развернуть ее к себе лицом, а после притянуть в объятия и поцеловать – в висок.
Мария Литвинова: Ивлин поцеловал ее. Однако этот краткий, осторожный поцелуй в висок, должно быть, призванный успокоить, расстроил Машу еще больше – тем, что показался ей неким подобием точки в конце так и не произнесенной вслух фразы. Вернее, даже в конце всей этой случившейся между ними истории. Впрочем, можно ли было действительно считать, что между ними что-то по-настоящему происходило на протяжении этих нескольких летних дней? Или, может, Маша сама все это придумала, а теперь, когда поняла, что все было лишь ее фантазиями, страдает и злится там, где нужно как можно скорее попросить прощения и уйти, не оглядываясь? Но уходить совершенно не хотелось. - То, что я говорила – ужасные и несправедливые вещи, - произнесла она, наконец, отстраняясь и поднимая подбородок, чтобы иметь возможность заглянуть Ивлину в лицо. От заложенного носа и все еще стоящих в горле слез голос звучал глуховато и хрипло. – Не сердитесь на меня, прошу вас! Понятия не имею, что в меня вселилось, ведь, на самом деле, я совсем так про вас не думаю. Он молча кивнул и едва заметно улыбнулся в усы. И это, верно, означало, что неприятный инцидент между ними исчерпан и вскоре будет предан вечному забвению. Однако из рук своих Машу не выпустил, а она ничуть и не стремилась на свободу. Напротив, единственным ее желанием в этот момент было продлить этот миг как можно дольше. Чтобы вот так же стоять в объятиях Павла Сергеевича, вдыхая исходящую от его одежды легкую смесь ароматов дорогого табака и одеколона «Сиу», и неважно, что кто-то случайно может стать невольным свидетелем их объяснения. - Наверное, нужно идти к поезду? – спустя пару минут, будто очнувшись, проговорила Маша. – Проводите меня – все-таки… Но простимся лучше здесь. Он посмотрел на нее странным, растерянным взглядом, будто бы то, что Маша только что сказала, стало для него неожиданностью. А еще так, словно желает чего-то, но не решается. И тогда, совершенно не будучи уверенной разумом в том, что поступает верно, но догадываясь, что это так, каким-то глубинным чутьем, она решила помочь. Приподнявшись на цыпочки и обхватив враз похолодевшими от волнения ладонями его щеки, она коснулась губами губ невольно склонившегося к ней Ивлина.
Павел Ивлин: - Пожалуй, что пора, - тихо отозвался Ивлин, не выпуская Маши из объятий. Впрочем, и не удерживал – пожелай она высвободиться и препятствовать этому Павел Сергеевич бы не стал. Но она не шевелилась, даже предложив прощаться. В серьезных и блестящих от недавних слез глазах, мужчина увидел решение, которое она приняла и если и не разгадал его сразу, то почувствовал едва ли не за секунду до его свершения. Несколько раз, под чарами своего наваждения, Ивлин гадал, какими на вкус могут быть губы Маши – сладкие, как спелая малина или же пряные? Но на самом деле они были солеными, пусть лишь от недавних, еще не до конца просохших слез, нежными и трепещущими. Первой мыслью Павла Сергеевича было немедленно прекратить этот Машин порыв, оставив ей воспоминание о мимолетном поцелуе и не более. Мыслью, но не желанием – ибо желал в эту секунду он обратного. И краткое колебание между разумом и чувствами завершилось победой последних. Руки мужчины, все еще покоившиеся на спине Маши, скользнув по ней чуть выше, крепче обхватили девичий стан. Притянув ее ближе к себе, Ивлин склонился еще ниже над ней, заставляя Машу невольно запрокинуть голову назад. На краткий миг губы их оторвались друг от друга и Павел Сергеевич взглянул на Машу, словно вопрошая – действительно ли она этого хочет. Во взгляде ее не было ни страха, ни сомнения, но почти мольба продолжать и Ивлин не мог уклониться от подобного призыва. Когда потом, годы спустя, он вспоминал тот поцелуй, ему всегда казалось, что Маша была в ту минуту гораздо мудрее и опытнее его самого. Он вел себя и ощущал мальчишкой, которого охватил пыл первой влюбленности со всем присущим ему безумием и метаниями. Или же это передалось Ивлину от Маши, для которой это и впрямь был первый опыт любви. Он не раз спрашивал себя, должен ли он был поступить иначе и не разумней ли было бы оттолкнуть ее, отчитать ее за вольность поведения?! Но нет, и сейчас, и тогда ему казалось верным дать Маше желаемое, подарить ей на память воспоминание, которое не будет вызывать у нее сожаления. Прошло достаточно времени, прежде чем Павел Сергеевич отпустил Машу и тогда еще она не сразу высвободилась из его рук, еще некоторое время отчаянно пытаясь не разлучаться со своей грезой. Но постепенно реальный мир вступал в свои права. Где-то невдалеке послышались голоса, со стороны дороги раздался пронзительный гудок клаксона. Ивлин смотрел на нее не отрываясь, с едва заметной улыбкой и качал головой. Затем, когда девушка пришла в себя настолько, чтобы можно было отправиться дальше, предложил ей руку и молча повел к выходу из сквера. На перроне они просидели почти не разговаривая минут десять: пара незначительных фраз о том, чтобы Маша непременно телеграфировала по прибытии, чтобы в дороге была осторожней. Но зато, все то время, пока вдалеке не показалась черная махина паровоза, Павел Сергеевич сидел держа в своих ладонях Машину руку, почти как давеча в кино, но бережно сжимая и поглаживая ее. она грустно улыбалась, опустив голову. Суматоха, которая сопровождала прибытие поезда, вывела их из транса, в котором оба они находились и не сговариваясь, они поднялись со скамьи. Маша быстро пошла к вагону, Ивлин взял ее вещи и понес следом. Последние минуты были наполнены спешкой – короткая стоянка, мельтешащие вокруг них люди, толчея и суматоха. На прощание Ивлин лишь успел пожать ею руку и поезд, издав три протяжных гудка, тронулся.
Мария Литвинова: Странное дело, как быстро и, вроде бы, ниоткуда наполняется всякий раз перед прибытием поезда людьми перрон. Казалось бы, еще минуту назад они сидели на скамье посреди полного запустения и тишины, и вот – вокруг уже целая туча галдящей, разномастной публики. Безропотно повторяя вслух за Ивлиным его распоряжения – телеграфировать, едва доберется до дома, быть осторожной, Маша, впрочем, была более сконцентрирована не столько на словах Павла Сергеевича, сколько на том, что с тех пор, как они пришли сюда, он почти ни на минуту не выпустил из своей руки ее ладонь. Даже теперь, когда с приближением паровоза, все вокруг также пришли в движение и зашумели с удвоенной силой. - Что вы сказали? – не расслышав из-за этого его последних слов, переспросила девушка, но Ивлин лишь улыбнулся и жестом показал, что им нужно идти на посадку. У входа в вагон они вновь ненадолго остановились, встретившись взглядами. И на мгновение Маше показалось, что они вновь наедине… - Извольте ваш билетик, барышня! – чуть вздрогнув, она отвела взгляд, закопавшись затем в сумочке в поисках квитка, который тотчас, как нашла, протянула молодому фатоватому проводнику в форменных фуражке и кителе с блестящими пуговицами. – Место номер двадцать четыре, проходите, будьте любезны! А вы, сударь, тоже едете или провожаете? – последнее, как было ясно, относилось к Ивлину, который отрицательно качнул головой и отступил в сторону на пару шагов, до того лишь успев на прощание еще раз пожать Машину руку. Уже поднимаясь, Маша сказала, чтобы Павел Сергеевич не ждал отправления, однако, конечно же, было приятно видеть, что он так и не сдвинулся со своего места до тех пор, пока вагон, медленно набирая скорость, не отъехал от перрона на приличное расстояние. Да и сама девушка стояла у окна до тех пор, пока высокая, прямая фигура в светлом летнем костюме окончательно не исчезла из виду в сизо-черном шлейфе паровозного дыма. И лишь тогда, когда отошла и села на свое место, Маша заметила, что все еще держит сжатой правую руку, словно бы пряча в ней остатки тепла его прикосновения… - Ну вот, хотя бы отбыли вовремя, может, и в Петербург приедем на этот раз точно по расписанию, - заметила, обращаясь как бы ко всем сразу и ни к кому конкретно, одна из ее попутчиц, маленькая сухонькая старушка в сером муаровом платье неожиданно модного фасона, по виду – столичная жительница. - «Петроград», вы, верно, хотели сказать, маменька? Германское с некоторых пор у нас не в моде, - усмехнулась вторая, существенно моложе, сидевшая с Машиной стороны. – Впрочем, полагаю, что вся эта чехарда с переименованиями вскоре закончится. Андрэ прошлый раз писал, что у них в штабе ходят упорные слухи, будто нынешнее лето – последнее военное. У кайзера уже просто нет сил воевать против всего мира, а значит, к зиме он непременно запросит пощады. Так что можно вновь будет думать о поездке в наш милый Бад-Нойенар. - Дай-то бог, дай-то бог!
Павел Ивлин: Инсбрук 1934 год - Откуда тебе было узнать, Вера! - Ивлин погладил дочь по руке, но так и не решился поднять на нее глаза. Помнил ли он то «последнее» лето? Наверное, помнил. Впрочем, с годами все воспоминания становятся почти неразличимыми. Одно за другим выстраиваются в единую ленту, которая кружится, переплетается, путается - некоторые узелки уже и не развязать, так что сложно сказать, к чему они относятся и что означают. В то лето, едва поправились дети, слегла Елена. Доктора поставили страшный диагноз – рак желудка. И все недомогания, все перепады её настроения вдруг стали понятны и объяснимы. Сложно передать, что испытал тогда Павел Сергеевич. Но, чувствуя перед женой вину за невнимание, за пренебрежение ею, он вдруг одновременно по-новому осознал, как дорога ему эта женщина и сколь многое он готов сделать, лишь бы удержать ее рядом с собою. Помимо лечения, ей порекомендовали ехать на воды. И это в момент, когда по всей Европе бушевала война, а Российская империя шаталась, как пьяный матрос! Но Ивлину было все равно. Через влиятельных друзей он смог устроить для жены и детей отъезд в Бад-Ишль, где и сам присоединился к ним спустя месяц. Там же их застали известия о фатальных переменах в России. Там же, в конце 1918 года умерла Лена. Через некоторое время после этого Павел Сергеевич с детьми перебрался в Вену, а уже оттуда - в Инсбрук, где ему предложили практику в адвокатской конторе, а чуть позже – место на кафедре. В ту же самую пору у него впервые появилось странное чувство, отныне часто возвращавшееся в виде неясного волнения всякий раз, когда оказывался на железнодорожном перроне – неважно, какого вокзала, в каком городе и в какой стране. Заключалось оно в ожидании того, что среди всего этого движения, звуков шипения пара под колесами, пёстрой толпы вдруг мелькнет в вагоне окна знакомая рыжеволосая головка. Или же вдруг яркая улыбка прорвется через облако паровозного дыма. И каждый раз при этом Ивлин ощущал почти физически чье-то присутствие рядом с собой, чье-то почти невесомое прикосновение к руке. Он оборачивался, выискивал взглядом кого-то - и не находил. Через пару секунд наваждение развеивалось и Павел Сергеевич продолжал свой путь, но в душе у него после этого неизменно поселялась меланхолия. Потом проходила неделя, другая, и тревога из сердца, конечно, улетучивалась. Круговорот повседневных событий, дела, домашние хлопоты, преподавание... Что это было? Зачем оно его тревожило постоянно, словно сожаление о чем-то упущенном? Ивлин не стремился искать ответа на эти вопросы. Просто жил, или существовал... - Иди спать, милая, уже довольно поздно, - сказал он дочери, но сам остался сидеть в кабинете, где до самого утра так и не сомкнул глаз. А утром, после завтрака, как обычно отправился гулять по городу и вдруг совершенно неожиданно для себя вновь оказался у здания вокзала. Оно высилось над ним, огромные двери то открывались, то закрывались. Постояв немного перед входом, Ивлин вошел в одну из них, миновал гулкое сводчатое помещение насквозь и оказался на перроне. В дальнем его конце имелась свободная скамья, на которую Павел Сергеевич и опустился в ожидании своего извечного наваждения. Привычная атмосфера окутывала его – люди, звуки, движение. Но главного - ее присутствия рядом - он так и не ощутил. Он просидел на скамейке не менее часа, и все это время ждал, но напрасно. Прибыл скорый поезд из Вены, мимо, переговариваясь, проходили люди, а ее все не было. Лишь почувствовав, что его заметно начинает лихорадить от сырости, Павел Сергеевич нехотя поднялся и медленно побрел к выходу. - Значит, все-таки умерла, - по-русски обратился он к швейцару, любезно открывшему перед ним дверь. - Теперь уже определенно…
полная версия страницы