Форум » В череде грядущих лет » Как странно: мы не влюблены » Ответить

Как странно: мы не влюблены

Алексей Головин: Время - осень 1840 - 1841 год. Место - Берн, Интерлакен, Ивердон. Участники - Маргарита и Алексей Головины.

Ответов - 63, стр: 1 2 3 4 All

Маргарита Рольберг: Маргарита не видела снов, а жила в них, не осознавая иллюзорности картин, явившихся её измученному рассудку по воле послушно выпитого снотворного. Причудливые фантазии отняли всё, что она знала, помнила и даже любила в той далёкой жизни, так не похожей на те бесконечные вариации, которые нужно было проживать снова и снова. Всякий раз она рождалась и умирала по-новому, ничего не помня о случившемся и ничего не умея предсказать о грядущем. Ей открывался дивный сад, полный благоухания и пения птиц, и Марго бродила в нём, не зная ни печали, ни радости. Спелые апельсины и лимоны сами падали в ладони, яблони и сирень задевали цветущими ветками плечи, к подолу льнул гелиотроп, а над головой недобро смыкались ветки плетистых роз, ронявших ей в волосы тяжёлые, удушливо пахнущие цветы. Иногда ей хотелось убежать, но земля расступалась, и из владычицы прекрасного сада Маргарита в мгновение ока превращалась в его жертву. Иногда она слышала исступлённый детский плач и кидалась на помощь, но в то же мгновение ребёнок затихал, а шипастые побеги хватали её за запястья, обвивались вокруг щиколоток, кололи и терзали ослабевшее тело, добавляя физической боли к мучительным мыслям о собственном бессилии. Но страшнее всего были те видения, в которых не было ни цветов, ни песен, а из темноты выступал плешивый старик с дорогой английской тростью, и Марго знала, что с этим гниющим заживо существом в сюртуке из двойного шерстяного бархата ей предстоит делить кров, стол, постель, саму жизнь до тех пор, пока не станет такой же. И когда из зеркала на неё однажды взглядывал живой мертвец, когда в прорехах истлевшего платья появлялась гладкая кость, а из-под шапки не успевших побелеть кудрей расползались во все стороны черви, когда отражение раздваивалось и на холодной поверхности стекла виделось остро отточенное лезвие, Маргарита со слезами счастья бросалась ему навстречу. Но в каждом своём сне, в каждой жизни Марго безостановочно кого-то искала. Бесплотный мираж то пропадал из виду, то дразнил, в последнее мгновение успевая скрыться за поворотом, то шёл с ней рука об руку, но никогда не исчезал совсем. Он всё звал и звал её, поработив волю, заставляя терять последние крохи разума и устремляться следом за ним по первому звуку его голоса, и она шла, не давая себе отдыха и невзирая на любые препятствия. Перед ней мелькали сотни лиц, и в каждом она с досадой не могла найти того, кого искала, и бесконечное странствие в никуда продолжалось. Она была младенцем и мертвецом, водой и кровью, цветком и шипом, она отнимала жизнь, и давала её, и никак не могла нагнать желанную химеру. Однажды в очередной её жизни появилось солнце и больше не оставляло Маргариту. Иногда оно мешало: слепило глаза, сжигало нежную кожу, иссушало сады и источники, и тогда Марго щурилась, плакала, не знала, куда спрятаться от палящих лучей. Иногда - помогало, и подставляя под тёплые лучи озябшие руки, уверенно ступая на освещённые тропы, она устало улыбалась и продолжала идти. И в тот день, когда стало ясно, что долгий путь не оставил ни единого следа на тонких домашних туфлях и лёгком утреннем платье, безмятежности пришёл конец, и в мысли впервые закралось сомнение. Потом Марго услышала слабый голос, звавший себя голосом разума и умолявший не верить в опасные иллюзии, уводящие всё дальше и дальше от настоящей жизни, осмелилась отделить вымышленное от настоящего и выбрать верную из великого множества дорог. А ещё через одну жизнь - беззвучно возликовала, вновь увидев солнце. У неё не было сил открыть глаза, и Маргарита сквозь полуприкрытые веки следила за медленно движущимся по комнате золотистым лучом. По стенам вился знакомый узор, тяжёлые шторы, оберегающие её лицо от солнца, едва заметно покачивались от слабого ветерка, проникающего сквозь приоткрытое окно. С улицы слышался собачий лай и детские голоса, а в доме, за несколькими стенами - сердитый крик крохотного человеческого существа. Из глубины памяти ласковой волной вынесло слова, сказанные, кажется, вечность назад: "Дочь... У тебя дочка, Марго. Слышишь, какая голосистая?" - и звон склянок на туалетном столике, теперь принявшем обычный вид. Чуть повернув голову, она увидела Алексея, и всколыхнувшиеся при пробуждении страхи, накрепко переплетённые с призрачными сонными видениями, растворились. - Ты рад, что это дочь? Голос был хриплым, речь - невнятной, но Марго была рада и этой победе. Ей удалось протолкнуть короткие слова сквозь горло, будто бы исколотое сотней ножей, сквозь сонм тающих кошмаров и не принадлежащих ей мыслей; жаль, что не получилось протянуть ладонь, без слов выпрашивая прикосновение, утешение, надежду. Алёша выглядел уставшим, осунувшимся и таким потерянным, что ей нестерпимо захотелось сказать что-то доброе, способное вызвать улыбку, обнять его, баюкать на ноющей груди и туго перетянутом животе и ни за что не разжимать рук.

Алексей Головин: - Я не знаю, - так же тихо, почти шепотом, ответил он. Признаться Марго в том, что в течение последних двух дней в его голове попросту не была места мыслям о ком-нибудь другом, кроме нее – даже той крохотной девочке с удивительно серьезным взглядом и громким голосом, которая, точно почувствовав что-то, именно теперь вдруг решила напомнить родителям о том, кто на сегодняшний момент самый главный человек в их жизни, Головин так и не посмел. Но и врать не хотелось. Совершенно не хотелось больше врать. Ни себе, ни ей, ни всему миру – никому! Когда, в какой миг он окончательно это понял, Алексей и сам не знал. Может быть тогда, когда, не обращая внимания на шум в ушах и уже расцветавшие перед глазами яркие всполохи, просил с беспокойством поглядывавшего на него Володьку не останавливаться, брать кровь еще и еще, пока тот грубо, едва ли не матерно, попросил, наконец, заткнуться и не мешать… Или, может, тогда, когда они – сообщники, уже безмолвно сидели у кровати Марго, думая о том, что только что натворили, чувствуя себя то ли спасителями, то ли убийцами, но все же, ближе ко второму… Или, может, в бесконечные, страшные часы вскоре после этого, когда, то сотрясаясь в ознобе, то полыхая в ничем не сбиваемом жару, Марго металась по постели в бреду, а Гордеев, как мальчишка, давился слезами бессильного, но все равно злого отчаяния, вперемешку с проклятиями и мольбами за что-то его простить, обращенными непонятно, к кому: то ли к Марго, то ли к ее мужу, то ли к кому-то повыше, чем все они вместе взятые… Сам Алексей же прощения ни у кого не просил. Знал, что все равно не заслужит, и отныне всегда будет жить с ощущением того, что предал ее. Не теперь. Не нынешнюю, измученную и страдающую бледную тень среди вороха скомканных белых простыней. Но сильную, веселую и неизъяснимо прелестную для него девочку, которая все никак не желала верить, что заслуживает того, чтобы быть любимой. И молодую, обворожительную красавицу, что под вздорным нравом и злыми насмешками над всем на свете прятала раны, о которых знала лишь она сама. И бесстрашную мать-львицу, которая всегда, пока хватит сил, будет защищать и разорвет в клочья любого, кто покусится на благополучие каждого из ее котят… Когда-то давно, много лет тому назад, в далекой, прошлой жизни он ведь обещал, что никогда не оставит ее. Однако предал – поверившую ему однажды. Отдал слишком легко, сделал вид, что так и должно быть. Но при этом все равно не отпустил, а все эти годы, словно мистический вурдалак, удерживал подле себя, питался ее энергией, которая казалась неисчерпаемой. И даже теперь, не в силах признать своей беспомощности перед судьбой и Божьей волей, отринуть собственное эгоистическое переживание, что просто не сможет жить, если рядом не останется этой опоры, не дал ей уйти с миром, а обрек на лишние страдания, маскируя их заботой и, разрушая попутно еще одну судьбу ни в чем не повинного человека, который тоже будет жить с ощущением неизбывной вины… Да разве же это любовь? Разве посмеет он после, на Страшном Суде, заикнуться когда-нибудь, что любил эту женщину, в надежде вымолить тем отпущение своим прочим грехам? Любил так, как никого и никогда не любил в жизни. По-настоящему. Так случается, пожалуй, лишь когда любовь становится настолько естественна, что ее просто… не осознаешь. Не видишь и не замечаешь, словно воздух вокруг тебя. Который вроде бы и не ценишь – странно ведь ходить и постоянно думать о том, как хорошо, что вокруг есть воздух и можно им дышать. Но при этом абсолютно точно знаешь, что случится, если его не будет… Вот и он знал. Всегда. Потому, верно, и боролся тогда до последнего за каждый его глоток, надеясь опровергнуть известную каждому беспощадную пословицу. И кто осмелится его за это осудить? Кто?! - Не знаю, правда, - со вздохом повторил Алексей, на губах которого вдруг промелькнула виноватая и растерянная, но все равно счастливая улыбка. – Сейчас я точно рад лишь одному, Марго. Тому, что ты все-таки решила остаться со мной. Спасибо. Поднявшись с пола у изголовья кровати жены – места, где провел, кажется, никуда не отлучаясь, почти целые сутки, он осторожно улегся рядом с ней прямо поверх одеяла. И, подложив под голову кулак, еще какое-то время просто молча рассматривал ее лицо. От бледности на нем гораздо ярче, чем всегда, проступила россыпь мелких веснушек, и, вспомнив, как в юности мечтал однажды перецеловать их все до единой, Головин едва заметно усмехнулся. А затем, нежно касаясь кончиком указательного пальца обметанных, сухих губ Марго, прошептал: - Господи, какая же ты у меня красавица!

Маргарита Рольберг: Будь у неё силы, Маргарита непременно свернулась бы комочком, прячась от взгляда мужа и пользуясь отсутствием Гордеева. Можно не сомневаться, Володька непременно измыслит какую-нибудь пытку вроде необходимости лежать на спине ровно месяц и рассматривать потолок. А Алёша... Алёша был слишком близко сейчас, когда у Марго не осталось ни единого щита, когда ранить, даже не желая этого, было слишком легко. И, едва не вздрогнув от неожиданного прикосновения, она оказалась совсем не готова к произнесённым словам. - Какой же ты слепец, - в его голосе, в интонациях было что-то такое тёплое и ласковое, что она давно считала невозможным по отношению к себе, и всё же... Улыбка на искусанных губах стала шире, превратилась в смех, клокочущий в горле, а потом и в слёзы. Марго рыдала, пряча всхлипы на груди Алёши, осторожно привлёкшего её к себе, гладящего по спутанным волосам и всё шепчущего что-то в макушку. Она не разбирала слов, но в кольце его рук, обещавших защиту, в границах самого надёжного мира этого и не требовалось. Достаточно было просто понимать, что она нужна ему, что её будут беречь от всех угроз на свете и самой себя, что время, когда она цеплялась за Алёшу, как колючка репея, в лучшем случае незаметная, а чаще - только мешающая, прошло. Что она - его, а он - для неё, и впереди у них целая жизнь. *** Маргарита больше не провела в Ивердоне ни одной зимы. Как только стали возможными долгие путешествия, Головины собрались возвращаться в Россию, не подозревая, однако, что всячески поддерживающий их в этом начинании доктор Гордеев вовсю плетёт козни. Именно из-за него они смогли отправиться в Петербург только после того, как Марго вдоволь напилась целебных саксонских вод, а Алексей - в десятый раз пересказал детям, чем зима в России отличается от зимы в Швейцарии, а столица империи - от маленького курортного городка. Несмотря на все старания Катя и Жорж оказались совсем не готовы к широким проспектам, сугробам в человеческий рост и больно кусающему маленькие носы морозу, а сладко сопящую в ворохе одеял малышку всё, наоборот, вполне устраивало. Очень скоро всё успокоилось. После нескольких лет запустения ожил дворец Головиных на Миллионной, где порой, когда человеколюбие хозяйки дома достигало наивысшей отметки, устраивались пышные балы. Из особняка на Итальянской улице в кабинет хозяина дома перекочевал большой портрет Маргариты, а на её собственном столе появились маленькие рамочки с портретами детей - сначала три, потом ещё одна и ещё. Дети росли здоровыми, весёлыми и безмерно радовали родителей многочисленными жалобами на них гувернанток: трусости, слабости и не рассуждающей покорности ни в ком из них, к счастью, не было, ссадины заживут, а пострадавшие от игр и шалостей вещи не стоят даже минутного неудовольствия. Каждую весну большое семейство покидало Петербург, проводя лето в одном из многочисленных имений или в Васильевке, где их, дальнюю родню, считали почти за родных детей и внуков. Жизнь текла своим чередом, и в ней было всё, и всё проходило, но связавшие однажды Алёшу и Маргариту любовь, доверие и забота оставались неизменными. Редко говоря об этом вслух, супруги Головины, всё же, не забывали, что уже много лет принадлежат не себе, а друг другу. И носили в груди одно сердце на двоих.




полная версия страницы