Форум » В череде грядущих лет » Как странно: мы не влюблены » Ответить
Как странно: мы не влюблены
Алексей Головин: Время - осень 1840 - 1841 год. Место - Берн, Интерлакен, Ивердон. Участники - Маргарита и Алексей Головины.
Ответов - 63, стр:
1 2 3 4 All
Маргарита Рольберг: Прекрасно засыпая на любом месте независимо от роскоши обстановки и удобства ложа, она знала за собой только одну привычку, не менявшуюся с возрастом и местом обитания: Маргарита всегда спала так, чтобы, открыв глаза, сразу увидеть дверь. В её жизни ещё ни разу не было случая, чтобы кто-то ломился в дверь с недобрыми намерениями (маменька с ворохом кружев не в счёт), но Марго предпочитала не рисковать и вскакивать на любой подозрительный шорох. С появлением в детей и собак "подозрительные" шорохи перестали считаться таковыми, и теперь ей частенько приходилось делать вид, что она спит и не видит, как от дверей к туалетному столику плывет нелепый, спешно всунутый в первую попавшуюся ёмкость букет. Зачастую без воды, однако это не умаляло тёплого, самую чуточку щемящего чувства в груди, перед которым были бессильные даже жалобы садовника на очередное нападение Катрин и Жоржа на оберегаемые им клумбы. Но здесь, в чужом доме, она-то никак не могла легкомысленно отвернуться от двери и спокойно проспать всю ночь! Да ещё и уткнувшись носом куда-то между шеей и плечом Алексея, чьё глубокое, чуть посвистывающее дыхание шевелило волосы на затылке. "Дыбом встали бы, не будь так растрёпаны", - от этой мысли она кривовато улыбнулась и приподняла голову, стараясь не разбудить мужа. Спящий, он наконец-то выглядел на свой возраст. Даже борода, по мнению Марго, совсем его не красившая и добавлявшая добрых пять лет, оказалась бессильна перед умиротворённым выражением лица. Было жалко упустить такой удобный момент, и Маргарита принялась беззастенчиво любоваться Алёшей, всякий раз торопливо отводя взгляд, когда ей казалось, будто супруг вот-вот откроет глаза. Но не прошло и минуты, как её вниманием завладело что-то, уютно устроившееся в ямке над ключицей, и поддавшись любопытству, женщина осторожно потянула за тонкий шнурок. В подставленную ладонь беззвучно лёг нательный крест, а следом - кольцо. Маленький золотой перстенёк, чей узкий ободок не потерял блеска, отполированный прикосновениями, а изумруд - настолько маленький, что всякий, кто знал о любви графини Рольберг к крупным камням, видел в нём какой-то вызов и тайный смысл - казался почти чёрным. Этот супир она узнала бы из тысячи, но не верила собственным глазам. На её ладони не должно было быть этого кольца хотя бы потому... что его просто не должно было быть. Оставляя его перед отъездом, Марго не сомневалась, что Головин предпочтёт забыть о нём, как только поймёт смысл прощального подарка. Дорогая безделушка, коих на свете тысячи, не несла для Алёши никакой ценности, так почему же он не выбросил её? Почему она не оказалась где-то забытой, не потерялась, не осталась лежать вместе с вещами, от которых не можешь избавиться, но и видеть не в силах? Почему Алёша носил его с собой, доверяя не сюртукам или жилетам, а гайтану? Почему? Медленно положив кольцо и крест на подушку, будто они случайно выскользнули из ворота рубашки, Маргарита прикусила губу. Вот только слёз ей сейчас не хватало! А что, если и в самом деле?.. Ответ напрашивался сам собой: Алёша хотел сохранить это кольцо, оказавшееся для него чем-то большим, чем просто кусочек металла. На ум незамедлительно пришло гаденькое: "Доказательством победы?", - но она затолкала неприятную мысль подальше. И, поддавшись порыву, провела кончиками пальцев по щеке Алёши. - Просыпайся, - улыбнулась Марго, стоило Головину открыть глаза. - Пора выяснять, что это за место. * * * День прошёл как в тумане, хотя Маргарита могла поклясться, что запомнила каждую мелочь. Например, фрау Циммер, донельзя похожую на собственного мужа, и благоухающую выпечкой корзинку в её руке, к которой супруги Головины старались не принюхиваться слишком уж явно, пока словоохотливая пожилая женщина совершала жизненно необходимый ритуал утренней болтовни. Знакомство с Ульрикой - круглолицей молодой женщиной со светлыми кудряшками, упрямо вылезающими из-под чепца - произвело очень приятное впечатление, да и общий язык они нашли сразу. Правда, он оказался смесью французского и немецкого, но это не стало препятствием для того, чтобы ещё раз выспросить о самых интересных городских достопримечательностях, первыми из которых назвали озёра. Марго считала, что видела достаточно воды в Ивердоне, чтобы смотреть на неё и здесь, но спорить не стала. Куда больше её занимал головной убор горничной, безупречно отглаженный, накрахмаленный до каменной неподвижности и такой белый, что даже снег на вершинах гор не мог с ним сравниться. Чуть позже убедившись, что точно такой же украшает и фрау Марту, Маргарита едва дождалась возможности пошептаться с супругом. Румянец и лукавый блеск в глазах выдали её с головой, поэтому пришлось признаться: она подозревает, что по таким чепцам можно из пушки палить и ничего им не сделается. Весело фыркнув, Алёша согласился и повёл жену на прогулку по городу. Интерлакен оказался очаровательным городком, выигрывавший у остальных таких же городков удачным расположением: если одно озеро было привычно, то два вызывали безусловный интерес. А ещё - горы, и первая среди них - Юнгфрау. Со смотровой площадки снежные вершины казались близкими, только руку протяни, и невообразимо далёкими, немыми свидетелями бесчисленных тысяч лет и стольких же людей, застывавшими в восхищении перед их жестокой красотой и мощью. Невольно притихнув, Маргарита не сразу начала делиться впечатлениями, да и Алёша не возражал, видимо, испытывая те же чувства. Но спустя какое-то время они поспорили из-за какого-то пустяка, с удовольствием обмениваясь безобидными колкостями, а после разговорились. С удивительной лёгкостью обсуждая то архитектуру, то книги, они раз за разом осторожно касались того, о чём так и не сумели сказать друг другу после долгой разлуки. В этой странной, растянувшейся на целый день и прерывавшейся сотнями мелких попутных замечаний беседе Марго надеялась найти утраченное, казалось бы, навсегда доверие. Тихо радовалась, когда находила хотя бы слабый намёк на него, и немного пугалась, опасаясь отгадать в чужих словах что-то неприятное, но ни за что бы не променяла эту опасную игру на равнодушное молчание.
Алексей Головин: Что Интерлакен, крохотный городок, затерянный между двух озер в швейцарском предгорье, мог предложить путешественникам, искушенным насыщенной событиями светской жизнью блестящего Петербурга, в качестве развлечений? Осмотр природных достопримечательностей, да прогулки – конные и пешие, с целью еще более подробного осмотра все тех же самых природных красот. И Алексею, по натуре довольно деятельному и не слишком расположенному к спокойному созерцанию, это, верно, довольно быстро бы надоело. Если бы он приехал в Интерлакен один. Совсем иное дело вместе с Марго! Тот короткий ночной разговор, внешне ничего не изменивший в их отношениях, на деле, каким-то таинственным образом, будто бы стряхнул с них пыль, накопившуюся за время долгого перерыва и, как выясняется, немало мешавшую правильному восприятию друг друга. Проводя вместе дни напролет, новоиспеченные супруги Головины, сами того не замечая, начинали «прирастать» друг к другу, заново обзаводясь всем тем, что связывает людей порой крепче пылкой любовной привязанности: общими впечатлениями, пережитыми вместе событиями и сопряженными с ними воспоминаниями, шутками, словами и фразами, понятными и оттого смешными лишь двоим. Иногда они ссорились. Но ссоры эти, не похожие на те, прежние, связанные с нанесенными в прошлом обидами и недоразумениями, были легки и коротки. Возникая чаще всего по пустякам – из-за общей для двоих природной горячности, столь же одинаково маскируемой большую часть времени холодной невозмутимостью, они сами собой сходили затем на нет, обходясь даже без явного примирения. Словно по некому уговору, условия которого приняли без единого возражения, не вспоминали больше и про необходимость отдельной кровати для Алексея. Не ставшая, как можно понять, за последние несколько дней ни на дюйм шире, она отчего-то уже не казалась супругам тесной. Равно как не стремились они более немедленно шарахнуться в разные стороны, обнаружив себя друг у друга в объятиях, находя ныне в этом лишь повод для взаимных подначек… По-прежнему необходимых более для того, чтобы за видимым ехидством прятать тщательно скрываемое смущение. Тем не менее, если бы кто-то вдруг и спросил теперь графа Головина, согласен ли тот променять еженощные женины «благословения» в виде тычков коленками и локтями в бока и под ребра, а также ее неизменные попытки то полностью завладеть не только всей территорией постели, но и одеялом, то натолкать ему полный рот своих волос, он не только ответил бы: «Да ни за что на свете!», но еще и всерьез усомнился бы в умственных способностях вопрошающего. И это при том, что отношения их ни на шаг так и не сдвинулись от платонических. Но кто бы поверил в это, глядя на красивую молодую чету, изо дня в день медленно прогуливающуюся рука об руку по главной городской улочке, или занимающую облюбованный в одной из многочисленных кофеен столик у широкого окна с роскошным видом на сияющие вдалеке альпийские вершины. О котором, однако, – равно как и о вкуснейшем кофе, то и дело, казалось, забывал то один, то другой, когда вдруг ненароком ненадолго засматривался на сидящего напротив. Чтобы после, очнувшись, со смущенной улыбкой тотчас отвернувшись к окну, вновь, с удвоенным интересом, рассматривать горы… Впрочем, не стоит думать, что в подобном спокойном умиротворении протекали все дни и вечера Головиных в Интерлакене. Такого «стариковского» досуга, пожалуй, не вынес бы никто из двоих: что ни говори, для этого они были еще слишком молоды. А здесь – в отрыве от повседневных домашних дел и обязанностей, еще и вполне себе беззаботны. Обычно, для того, чтобы ненадолго избавиться от сонного благолепия курортного городка, было достаточно оседлать лошадей и уехать, конечно, верхом – так интереснее, в одну из окрестных приальпийских деревушек, в каждой их которых почти ежедневно шли теперь народные гуляния. Осень была в разгаре и не утратившие до конца своих немецких корней местные швейцарцы, как водится, отмечали окончание сельскохозяйственного сезона, воздавая должное сваренному из только что собранного ячменя свежему пиву. Напиток этот до приезда в Швейцарию Алексей не любил, предпочитая всем прочим видам спиртного игристые французские вина. Однако те же Циммеры, прознав об этом, всем семейством принялись убеждать «lieber Graf Golovin», что он просто никогда не пил настоящего пива. И что настоящее, разумеется, умеют варить только здесь. Что же… к концу второй недели пребывания в Интерлакене, Алексей Романович был готов согласиться, что многое не знал об этом замечательном напитке, который, не слишком одурманивая рассудок даже в значительных количествах, заметно улучшает настроение и вообще придает оптимизма. Вот и в нынешний вечер, решив сбежать от городской скуки, чтобы немного повеселиться, Марго и Алексей отправились прямиком на юг, в сторону Рюгенского леса, где среди деревьев и гор раскинулись сразу несколько небольших селений. Далеко, однако, уезжать не стали – осенью, особенно в горах, темнеет рано и внезапно, потому, быстро домчавшись верхами до ближайшего, остановились возле маленькой пивоварни рядом с базарной площадью, где теперь в самом разгаре было веселье. Спешившись сам, Алексей Романович помог опуститься на землю супруге, и вместе они затем заняли пару свободных мест за обширным столом, общим для всех гостей – праздновать поодиночке здесь явно не привыкли, с интересом наблюдая за танцами, что устроили молодые крестьяне вместе со своими девушками. Буквально через пару минут к ним подошла пышнотелая румяная кельнерша с веселыми глазами, которая спросила, чего господа желают к пиву. Видимо, мысль о том, что пива господа могут и не пожелать, просто не приходила ей в голову. Как, впрочем, и самим Головиным, которые, окинув взглядом столы и переглянувшись между собой, тотчас в один голос сказали, что есть станут то, что и остальные. И что никаких особенных деликатесов им не нужно. Поэтому вскоре, вместе с поистине огромными кружками, в которых расплавленным темным янтарем плескалось пиво, на столе перед ними появились тарелки с не менее внушительными порциями ароматной тушеной капусты, разных видов колбас и сосисок, что-то еще… Съесть это полностью за один присест не представлялось возможным ни для кого из тех, кто здесь не родился и не вырос. Хотя ни сам Алексей, ни Марго на аппетит никогда не жаловались. Завидев за столом двух богато одетых господ «из благородных», спустя какое-то время из недр пивоварни поприветствовать особенных гостей вышел ее хозяин, герр Ламм, к которому вскоре присоединилась его супруга. В обстановке общей беззаботности и свободы общения, немного напоминающей Алексею виденный когда-то в детстве Римский карнавал, да еще после доброй кружки пива, это никому не казалось странным. Поэтому он и сам с удовольствием поддерживал короткую беседу от своего имени и от имени Марго, которая по-прежнему почти не понимала местного диалекта немецкого языка, обходясь по необходимости где-то французским, а где-то итальянским. Рассказ о том, что они прибыли в Интерлакен из Петербурга привел супругов Ламм в неописуемый восторг, перебить который смогло лишь известие о том, что они с Марго – молодожены и проводят в Швейцарии свой медовый месяц: - Frisch verheiratet? Das ist wunderbar!1 – воскликнула фрау Анна, всплескивая руками и немедленно принимаясь рассказывать другим заинтересованным слушателям о том, что только что узнала, из-за чего, спустя минуту, Головины сделались центром всеобщего внимания. И вот в их честь, вместе с взметнувшимися вверх пивными кружками, уже зазвучали громогласные тосты с пожеланиями счастья и многочисленного потомства, причем порой – весьма прямолинейного свойства, отчего Алексей был даже немножко рад, что Марго так плохо говорит по-немецки и почти ничего не понимает… Вскоре, правда, перестал понимать и он сам – когда выпив в их честь, швейцарцы начали стучать по столам пустыми кружками и выкрикивать какое-то совершенно незнакомое ему слово: «Hierig!»2 Обратившись к герру Ламму, Алексей, правда, быстро выяснил, что так здесь называется особенный танец, который традиционно исполняют молодожены на свадьбах. И что теперь, вероятно, этого танца все ждут от них с Марго… - Aber wir wissen nicht, wie zu tanzen!3 – рассмеялся он в ответ, разводя руками, еще прежде, чем пояснил происходящее не менее озадаченной графине Головиной. - Oh, es ist sehr einfach, Herr Graf! Wenn Sie zustimmen, wird meine Frau und ich glücklich sein, zu zeigen, wie es geht!4 - Gut! Aber die Hauptsache – ist mit Frau Margarita zu vereinbaren!5 – идея пойти потанцевать внезапно показалась ему забавной. И, вновь переходя с немецкого на русский, Алексей повернулся к супруге, объясняя, чего от них хотят окружающие. – А почему нет, Марго? Давай, попробуем? _____________________________________________ 1 - «Молодожены? Это чудесно!» (здесь и далее - нем.) 2 - хиериг, танец «описывает» в шутливой форме разные этапы супружеской жизни. 3 - «Но мы не знаем, как танцевать!» 4 - «О, это очень просто, г-н граф! Если вы согласны, моя жена и я с удовольствием покажем вам, как!» 5 - «Хорошо! Но главное - это договориться с фрау Маргаритой!»
Маргарита Рольберг: Шанс опозориться перед местными жителями был велик настолько, что любой благоразумный человек отказался бы подвергать себя такому испытанию, но, к счастью или нет, отваги и азарта у Маргариты было больше, чем ума. Не будучи обремененной необходимостью держать лицо перед детьми и почтенными жителями Ивердона, за пять лет ставшего почти родным, за время медового месяца она с удовольствием обнаружила, что склонность делать глупости никуда не пропала, и с удовольствием наверстывала упущенные возможности. О том, чтобы вслед за Рудольфом и Майером взойти на Юнгфрау, речи ещё не было, но попытка повторить старинный народный танец на глазах у тех, чьи предки танцевали и чьи потомки будут танцевать его столетиями, вряд ли ему уступала. - Нас не напугал петербургский паркет, не напугает и хиериг, - несколько опрометчиво заявила Марго, и Алексей объявил о согласии графской четы на эту авантюру. На смельчаков смотрели с откровенным интересом и лукавством, а танцующие уже спешили освободить место для герра Ламма и его супруги. Маргарита со снисходительной полуулыбкой взглянула на хозяина пивоварни, но музыканты снова взялись за инструменты, и она поняла, что попалась. Протанцевать это без единой ошибки с первого раза было невозможно; по крайней мере, как это сделать, Маргарита понятия не имела. Взять хотя бы эти безумные прыжки. Юбки крестьянок, открывающие щиколотки, безусловно, были для этого очень удобны, но ей-то куда девать шлейф от амазонки? После того, как она перестала носиться по окрестностям Марьино в мужской одежде с ружьём за спиной, амазонка почиталась ею самой удобной одеждой на свете, но народный танец в считанные мгновения заставил Марго пересмотреть своё отношение к этому предмету гардероба. А что делать с цилиндром, накрепко приколотым к волосам вместе с намотанным на него шарфом? Если они с Алёшей возьмутся за руки и начнут кружиться, что неудобно хотя бы потому, что Маргарита едва дотягивается макушкой до его плеча, то головному убору вряд ли удастся удержаться на месте. - Беру свои слова обратно, - пробормотала она, когда вернувшихся к столу супругов Ламм встретили дружными аплодисментами, так же послужившими напутствием Головиным. - Я даже не буду дуться, если ты оттопчешь мне ноги и оторвёшь шлейф. Марго пребывала в замешательстве. С одной стороны, прошла уже четверть века с тех пор, как она водила хороводы с крепостными, горланила песни и прыгала через костры в Купальскую ночь, забыв о разнице в положении. Здесь были другие люди, другое время года, совершенно другая земля, но, с другой стороны, ощущение чего-то такого же простого и радостного никак её не оставляло. Тогда не было страшно: приличия - приличиями, но поднимать юбку приходилось аж до колен, потому что за прожжённое платье барышне Александриной влетело бы куда сильнее, чем за ночной побег в лес. И сейчас тоже не страшно, да и присутствие Алёши делает всё не только сносным, а даже лучше этого. Впрочем, в ту же секунду ей стало не до размышлений, и Маргарита закружилась под музыку, крепко сжимая в кулаке тяжёлую ткань. Головин вприпрыжку обошёл жену, и, судя по широкой, хоть и немного тревожной улыбке, был доволен происходящим. Засмотревшись, она упустила шлейф и решила, что с неё хватит. Ловить ткань во время танца бессмысленно, так что дальше... дальше как-нибудь. Но, вопреки всему, они танцевали легко и свободно, фигуру за фигурой, без боязни что-нибудь испортить, будто всё так и должно быть. Жар ладоней пробивался сквозь печатки, облизывая обнажавшиеся запястья, и если на какие-то доли мгновения ей захотелось не отпускать его руки, Марго только усмехнулась про себя: бывает же такое наваждение! Мягкое прикосновение к щеке заставило заполыхать лицо румянцем, ровно в тон алой амазонке, а совсем не обидный и почти не ощутимый щелчок по носу - Алёша умеет очень больно, она помнит, как жаловался Яшка - почему-то вызвал улыбку. Может, потому что Алёша поморщился от её щелчка, но не от боли - она же старалась, только чуть-чуть задела! - а из желания подразнить? Их руки соединились над головами, и Головину пришлось согнуться почти пополам, но цилиндр всё-таки остался на голове Маргариты, а улыбка почему-то сошла с лица. Она погрозила мужу пальцем, как требовал танец, но уже без того беззаботного веселья, что охватило её ещё в начале вечера, и голова закружилась раньше, чем Марго - вокруг собственной оси.
Алексей Головин: - Сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не произошло, душа моя! – искренне пообещал Алексей, которому стоило немалого труда продолжать удерживать на губах беззаботную улыбку после того, как он увидел в исполнении супругов Ламм, весьма, надо сказать, мастерском, то, что им с Марго вот-вот предстояло повторить. Странная пляска, напоминавшая фигурами и движениями где-то мазурку с ее внезапным переходами и подскоками, а где-то – детскую игру в «ладушки», была будто специально придумана для того, чтобы выставить вызвавшегося ее исполнить танцора, в максимально идиотском виде. Даже самого умелого и грациозного. А граф Головин, хоть в молодости и ощущал себя достаточно уверенно на паркетах великосветских бальных зал, уже много лет в танцах почти не практиковался. Если не считать двух-трех небольших званых вечеров в Ивердоне в период сватовства и собственно дня их с Марго свадьбы. Однако сегодня, помимо природного упрямства, вкупе с уже успевшим проснуться благодушием и некоторой бесшабашностью от выпитого пива, в крови Алексей Романовича взыграло также и весьма присущее ему чувство азарта и даже авантюризм. Потому, оставив сомнения, под одобрительные восклицания, он вывел супругу на сделанный из струганых досок настил, который служил здесь местом для танцев и, расстегнув пуговицы сюртука, чтобы было свободнее двигаться, на миг склонился к жене, с ухмылкой шепнув той слова «ободрения и поддержки»: - Не переживай, Марго, всего-то несколько минут публичного позора и мы свободны! Обещаю, что никогда не расскажу об этом дне нашим детям! – удостоившись в ответ лишь исполненного молчаливой угрозы короткого мрачного взгляда. А потом заиграла музыка, и они пустились в пляс. Разумеется, запомнить с одного просмотра сложную и затейливую последовательность движений и шагов танца, метафорически изображающего разные стадии семейной жизни, не смог бы даже самый внимательный человек на свете. Поэтому, как и обещали, Ламмы подсказывали Марго и Алексею, что надо делать дальше. Впрочем, сами движения были весьма незатейливы. Поэтому скоро подсказок стало почти не нужно, а сам Головин неожиданно даже начал получать удовольствие от всего происходящего. Да и Марго, быстро оставившая манеру держаться, словно на балу у Государя императора, кажется, немного успокоилась. И теперь самозабвенно кружилась вокруг него, играла в «ладушки» и дергала за бороду, вкладывая в этот символический жест, кажется, чуть больше усилия, чем нужно и делая это явно с каким-то умыслом. Но и Головин не плошал: когда дело дошло до поцелуев, что тоже были частью представления – впрочем, весьма символических, в отместку за «поруганную» растительность на лице и под одобрительный рев швейцарцев, он дважды поцеловал Марго в губы. Вполне себе по-настоящему. И был весьма доволен тем, что она никак не посмела ему в этом публично воспротивиться. Финальная фигура танца, во время которой партнер поднимает свою даму, обняв ее за талию, Головину тоже с самого начала понравилась. Но если герру Ламму было не так-то легко оторвать от земли дородную супругу, то ему лично не составило никакого труда поднять на вытянутых вверх руках изящную Марго, и даже на какое-то время затем задержать ее высоко над собой, лишь через пару минут медленно опустив обратно. И даже после этого не сразу выпуская ее стройной талии. Между тем, мелодия хиерига уже закончилась, заиграли новую песню, а вокруг вновь начались всеобщие танцы. И только Марго и Головин вдвоем всё так и стояли посреди веселящейся толпы молодежи, не сводя друг с друга глаз, пока Ламмы, весело переглядываясь и подмигивая друг другу, не спросили, не угодно ли господам будет выпить еще по кружечке пива. И тем будто бы расколдовали их, тотчас же, как по команде, разомкнувших объятия и отступивших на шаг друг от друга. - J…ja, ich würde wieder trinken1, - откликнулся Алексей, кашлянув, и оборачиваясь к фрау Анне. А затем вновь взглянул на Марго, поясняя. – Совсем от этих их безумных танцев в горле пересохло... А ты ведь тоже будешь? ____________________________________________ 1 - «Д...да, я бы еще выпил»
Маргарита Рольберг: Глядя на то, как Маргарита вцепилась в плечи мужа, когда он поднял её в воздух, всякий, кто жил в Ивердоне и знал о событиях двух предыдущих месяцев достаточно хорошо, наверняка посмеялся бы: надо же, какая у бывшей графини Рольберг короткая память! Разве не она уверяла всех знакомых, что тайком предостерегали её от скоропалительного брака, будто Алексей Романович - самый надёжный из людей? А теперь, смотрите, дрожит как осиновый лист, безмолвно умоляя пальцами, сведёнными судорогой: только не урони! Глупцы. Седьмое небо оказалось на высоте аршина от земли. При условии, что на этот аршин её подняли руки Головина, до того горячей каменной тяжестью лежавшие под лопатками: ни вдохнуть, ни выдохнуть, только смотреть на лицо напротив, с которого медленно, истаивая, сползает такая же пустая и беззаботная улыбка. Как та, что уже покинула её лицо, уступая дорогу чему-то прятавшемуся так хорошо и долго, что Марго сама не поняла, как её накрыло с головой, вышибая из лёгких последние крупинки воздуха - хрустального, как и вся эта осень, сумевшая превратиться из самой обычной, тридцать третьей по счёту, в бесконечную череду соблазнов. - Да, - она даже не сразу сообразила, о чём её спрашивают. Попятившись, Маргарита запуталась в шлейфе и чуть не упала, но её вовремя подхватили под локоть. Неудовлетворённая страсть не гасла, а пряталась за ресницами, выжидая на дне зрачков, щекоча чуть приоткрытые губы иллюзией - или воспоминанием? - прикосновения, таилась под ладонью, прижатой к часто вздымающейся груди. Сколько она будет тлеть, терпеливо и упорно, доводя раздражённые чувства до крайности и сводя с ума, убеждая, что в мире Марго нет места ни для чего, кроме её собственных желаний?.. - Да, буду. И от капусты не откажусь, - подобрав подол, она улыбнулась, снисходительно принимая оправдания Алёши, но ни на мгновение им не поверив. Она была бы последней дурой, если бы поверила, что его дыхание сбилось от танца, а не от её близости, ведь в его глазах было не отражение её желания, а его собственное. Маргарита была уверена, что теперь ни за что его не отпустит: она хоть и была Сатаной, но бессмертной Алёшиной души было слишком мало. Марго не хотела отказываться от этого пристального взгляда, тёмного, тяжёлого, от которого по спине проходит дрожь, спрятать которую можно лишь горделиво расправив плечи: любуйся, мне не жалко, - и от тепла пальцев, то и дело задевавших её кисть без всякого умысла, но неотвратимо, будто находясь во власти магнетического притяжения, и от губ, целовавших её там, на деревянном настиле, почти шутливо. А она... Она слишком откровенно дала понять, как сильно нуждается в Алексее, и говорила ответными долгими взглядами слишком много, чтобы можно было спокойно досидеть до наступления сумерек. Марго всего на миг склонила голову к плечу мужа, когда терпению пришёл конец: - Поедем? Прощание с супругами Ламм и остальными участниками праздника затянулось, но это было уже неважно. Прозрачный вечер стремительно превращался в ночь, и обратная дорога заняла гораздо больше времени, так что до Интерлакена добрались уже в темноте. На шум выглянуло круглое лицо, увенчанное неизменным белым чепцом, прибежал конюх, спешащий подхватить под уздцы лошадь графини. Алексей лёгким, быстрым движением спрыгнул на землю, но Марго не спешила последовать его примеру, а стянула перчатки и протянула к нему руки, всем своим видом являя просьбу о помощи, ещё более искреннюю в свете фонаря, зажёгшегося над крыльцом. Алёша подхватил её, и, вместо того, чтобы опереться ладонями на плечи, она обвила руками его шею, забираясь холодными пальцами под чуть влажный, несмотря на прохладный вечер, воротник рубашки и откровенно наслаждаясь прикосновением. - Спасибо, - пальцы неторопливо поднялись к волосам к затылку с нахлобученным на него щегольским цилиндром и мягко надавили, принуждая склонить голову. Шуршание амазонки о сюртук, казалось, разносилось по окрестностям оглушительным грохотом, но Маргариту меньше всего на свете волновала угроза перебудить почтенных обывателей и, поднявшись на цыпочки, она выдохнула, почти касаясь губами губ Алёши: - Не так уж и плох этот хиериг... Хотя знать об этом нашим детям вовсе не обязательно.
Алексей Головин: Веселый пивной хмель не выветрился из головы даже после почти часовой обратной верховой прогулки. Неспешной, потому что к середине ее уже основательно стемнело, и на небе взошла яркая и удивительно близкая, как это всегда бывает особенно заметно в горной местности, луна. Освещая путь четы Головиных своим мягким седым светом, она придавала окрестностям Интерлакена, в светлое время кажущимся в своем умиротворении даже слегка сонными, вид загадочный и немного мистический. Словно в старинных английских балладах, как почему-то думалось Алексею в то время, пока их с Марго лошади медленно шли рядом, корпус к корпусу, по узкой каменистой дороге, местами и вовсе более становящейся похожей на широкую тропу. Почти весь путь от Рюгена до города Марго ехала молча. И Головин, предположив, что супруга, вероятно, слишком устала для бесед, также не докучал ей вопросами. Поэтому явное веселье и даже какой-то игривый настрой, который она вдруг обнаружила, когда, наконец, добрались до дома, его немного удивил и даже сбил с толку. Предположив, что это следствие выпитого, и что супруга его тоже, что называется, навеселе, Алексей, покачал головой, усмехнулся и с готовностью шагнул навстречу, подхватывая затем Маргариту за талию, как совсем еще недавно – в танце и столь же плавно опуская на землю, уже готовый отпустить в ее адрес привычный иронический комментарий. И тут же замер с полуоткрытым ртом, ощутив ее внезапное прикосновение к своей коже. Определенно неслучайное, потому что Алексей просто не был бы мужчиной, если бы не ощутил в то же самое мгновение всей дьявольской провокативности этого жеста – при всей его внешней невинности. И далее, послушно наклоняя голову вслед за мановением ее руки, склоняясь совсем близко, он пристально и, как показалось, бесконечно долго смотрел в ее лицо, точно пытаясь прочесть в глубине смеющихся глаз ответ на вопрос: что это? Что происходит? Но видел в них лишь желтоватые отблески пламени фонаря, что вынесли и повесили над порогом их слуги. - Я же дал тебе слово, не волнуйся, - растерявшись лишь на мгновение, Алексей уже пришел в себя и с удовольствием включился в игру Марго, шепнув свой ответ со столь же близкого расстояния. Оно казалось таким ничтожным, что ничего не стоило ликвидировать его совсем и коснуться уже своими губами ее губ, но Головин намеренно медлил, ожидая, что Марго станет делать дальше, чувствуя, как вместе с любопытством, в нем вновь пробуждается вожделение. И без того в последнее время страдающее в присутствии этой женщины крайне тяжелой формой бессонницы. – Они ничего не узнают. Во всяком случае, от меня… Безмолвно кивнув, Марго снова загадочно улыбнулась, а потом, вдруг резко отстранившись, выскользнула из его объятий – словно вода сквозь пальцы, мелькнуло невольное сравнение, и, грациозным жестом подхватив шлейф амазонки, легким шагом неторопливо пошла в дом. А Алексей, не в силах отвести глаз, тотчас пошел следом, как будто привязанный незримым, но крепким поводком, который она как-то успела «пристегнуть», усыпив его бдительность объятиями. В их маленькой гостиной было тихо – местная прислуга обладала приятным качеством оставаться незаметной всякий раз, когда это становилось особенно необходимо, обладая на данный счет каким-то почти сверхъестественным чутьем. Вот и Ульрика, которая, казалось бы, только что крутилась где-то неподалеку, словно бы растворилась в воздухе, успев, тем не менее, зажечь в комнате свечи. И даже подкинуть дров в камин, который, верно, был предусмотрительно разожжен заранее, чтобы к моменту возвращения хозяев дома уже наполнить его живым уютным теплом. - Прекрасный вечер, – произнес Алексей, проходя в гостиную следом за женой и небрежно бросая на сиденье кушетки, той, что так терзала его тело в первую ночь после приезда в Интерлакен, цилиндр и перчатки. Словно, памятуя о перенесенных тогда неудобствах, он по сию пору избегал туда даже садиться. Потому и сейчас просто остановился рядом. – Поверишь, я даже спать не хочу идти, слишком жалко так быстро его заканчивать… – коротко улыбнувшись, он вновь посмотрел в глаза Маргарите. – Глупо, правда?
Маргарита Рольберг: Маргарита была пьяна, но недостаточно, чтобы не понимать, что послужило тому причиной. Хмель не имел ничего общего ни с вкусным пивом герра Ламма, ни с более привычным ей коньяком, к которому она даже не притрагивалась. Она любила такой, который надёжно замыкал всякую душевную боль и оставлял лёгкий привкус слив, но в этот вечер - в самом деле прекрасный, Алёша прав - нельзя было найти ни единого повода к тому, чтобы признать себя всё той же строгой и здравомыслящей мадам Ритой, привычной большинству её швейцарских знакомых. Она, наверное, всё-таки сошла с ума, а лёгкое опьянение помогло смести последние барьеры, но Марго это совсем не пугало: к чёрту всё! - Нет, нисколечки, - смех рвался наружу, и Марго гадала, отчего ей так легко смеяться: от удивления или от счастья? Удивляло то, какой сильной и цельной она чувствовала себя, будто не было в её жизни ни одного страха и ни одной потери, всё оказывалось послушно её воле и неизменно вызывало радость. А счастье... Счастье всё прибывало и прибывало, будто кто-то решил наполнить Маргариту доверху, точно кувшин. С редкой остротой чувствуя, как оно вот-вот перельётся через край, она предвкушала, и это придавало особую прелесть всему, что окружало её. Она закружилась по комнате, не видя, что кладёт шаги один в другой и нисколько не движется с места, что разведённые в стороны руки не цепляются за воздух, а, испещрённые жёлтыми и красноватыми пятнами света, играют с ним, что обычно резкие движения на редкость грациозны, а взгляд раз за разом возвращается к застывшему истуканом Головину. Эти короткие часы и предшествовавшие им дни будто стёрли с неё все печали и горести, копившиеся долгие годы. Марго вновь была собой: свободная и живая, она знала, что сумеет заполучить и удержать всё, что пожелает. Если только не подавится шарфом, которому надоело летать за хозяйкой. Тонкая ткань облепила лицо, и, замерев, Маргарита принялась вытаскивать булавки и шпильки, удерживавшие шарф на шляпе, шляпу - на волосах, а волосы - в узле, только и ждавшем подходящего момента, чтобы развалиться. Кокетливый женский цилиндр приземлился рядом с первым, и Марго села на кушетку, шумно шурша подолом. - Если мы не уснём, этот вечер не закончится никогда, - частое, чуть сбившееся дыхание, мешало говорить, но упрямства ей было не занимать. - И мы что-нибудь придумаем. По правде говоря, Марго откровенно врала. Не было никакого "мы", но никто из них этого не замечал, в искренней слепоте своей цепляясь за тщательно лелеемую свободу от другого. А она... Она устала мучиться несбывшимся, тогда как заключённый договор был простым и недвусмысленным. И если в его рамках можно было творить всё, что заблагорассудится, то начнёт она, пожалуй, с Алёши. Ведь графиня Головина имеет на своего мужа куда больше прав, чем графиня Рольберг или барышня Александрина, не так ли? Откинувшись на изогнутую спинку рекамье, Маргарита принялась деловито потрошить лежащую на груди косу. И, вопреки привычке, болтала что-то забавное и не требующее ни капли внимания, точно зная, что её не слушают. Ей это было не нужно; важнее было то, что за ней следили, не отрывая глаз от пальцев, ласкающих то кудри, то вышивку на ярком сукне, то мочку уха, украшенного маленькой и неброской, но хорошо заметной даже в тусклом свете серьгой. Прикосновения - лёгкие и невесомые - подстёгивали чувства и фантазию, ведь ничего не стоило вообразить на месте своих пальцев чужие. Марго чертила карту, совершенно не заботясь, воспользуются ли ею, или поступят по собственному разумению, но определённо желая, чтобы путь был начат и пройден до конца. С её губ не сходила мягкая полуулыбка, а взгляды из-под ресниц звали и торопили ответить на зов, больше похожий на прикосновение. Её вдруг заинтересовали перчатки Алёши, до того мирно лежавшие на сиденье. Жёсткий тёмный шов резко контрастировал со светло-коричневой кожей, до которой хотелось дотрагиваться ещё и ещё. Неторопливо разгладив каждую складочку, прочертив кончиком пальца каждый стежок, чёрной змейкой изгибавшийся по тыльной стороне ладони, Марго подпёрла голову рукой, так и не выпустив перчатку из рук. Тонко выделанная кожа обнимала висок и щёку, щекоча нос запахом лошадиной упряжи, осенней ночи и одеколона. - Что?.. - не удержалась от вопроса Маргарита, и без того прекрасно зная что.
Алексей Головин: Замерев посреди комнаты, Алексей безмолвно наблюдал, как Марго, смеясь и широко раскинув по сторонам руки, кружится перед ним в своем завораживающем танце, единственным аккомпанементом которому был лишь громкий стук его сердца. При виде этого зрелища последнее рвалось в такой безудержный галоп, что крестообразно сложенные на груди руки казались не столько данью привычке, сколько дополнительной мерой, совершенно необходимой для того, чтобы не позволить ему покинуть свою пожизненную темницу. И тем бессовестно обнаружить слабость своего хозяина. Марго его соблазняет! Осознав это полностью и окончательно, Головин будто бы даже немного успокоился. Стало быть, не показалось, значит, не сошел он еще с ума настолько, чтобы видеть то, чего нет и в помине. Потому что это было бы особенно обидно теперь, когда жизнь, кажется, вновь начала налаживаться. Когда в ней, наконец-то, опять появились порядок, определенность и главное смысл, каких не наблюдалось, наверное, с тех самых пор, когда они с Марго были еще почти детьми и так безрассудно ступали на тот путь, который затем принес обоим лишь разочарование. С той лишь разницей, что она-то разочаровалась в нем, а вот Алексей – лишь в себе одном, проверив на практике, что, оказывается, не способен на высокие поступки и те глубокие настоящие чувства, какие заставляют порой презреть ради них любые обстоятельства. И все, что случалось дальше в его жизни – это лишь подтверждает. А Марго… зачем она снова туда стремится?! Зачем опять колдует взглядом, манит невысказанным словом, изящным жестом, который порой говорит больше слов? Маргарита же, меж тем, продолжала свою магию. И глядя, как играет она с волосами – прекрасно, должно быть, помня, как когда-то сводил его с ума этот вроде бы совершенно невинный жест, Алексей усмехнулся и покачал головой. Маленькая девочка. Под всем этими слоями дорогих одеяний… под кожей даже, там, где-то глубоко, она все еще та самая маленькая девочка, однажды поверившая, что он не только ее друг, но и ее игрушка. Кукла, которую могут украсть, которую можно даже потерять – но от этого она все равно не перестанет быть собственностью своей хозяйки. Пока та сама не отдаст ее другой девочке. А делиться – особенно с другими девочками – барышня Александрина, сколько помнится, не особенно любила. И вряд ли это то, что могло измениться в ней с течением времени… А вот сам он, похоже, все-таки, изменился. Ибо то, на что немедленно отреагировал бы семнадцатилетний влюбленный Алешка, то, от чего бы ни за что не отказался – а уж коли сами предлагают, так и подавно, двадцатипятилетний поручик, светский лев и повеса, нынешний граф Алексей Романович Головин принимать отнюдь не торопился. Желая прежде понять, для чего, собственно, это дают – и что попросят взамен? Хотя, что уж таить, очень этого хотелось. А кроме того, его по-прежнему крепко связывало данное Марго слово. - Ничего. Не обращай внимания, пустое! – шумно вздохнув, Алексей улыбнулся еще шире, маскируя улыбкой смущение и одновременно показывая, что больше не станет ничего говорить на эту тему. Затем, склонившись к Марго, он столь же демонстративно по-дружески поцеловал ее в макушку. И, нарочито избегая возможной встречи их взглядов – ибо плоть слаба, неторопливо направился в спальню, развязывая на ходу галстук. И оставляя Маргариту в гостиной в одиночестве.
Маргарита Рольберг: Перчатка была забыта, стоило Алексею приблизиться. Но острый укол разочарования, настигшего Марго в то же самое мгновение, когда мягкая коричневая кожа упала на колени, невозможно было описать словами. Нестерпимо хотелось стереть широкую беззаботную улыбку с лица Головина, да не просто стереть, а самым болезненным из всех доступных его супруге способов. Едкая обида разъедала дурман плотского желания: и это всё? Всё, чем ей отныне предстоит удовольствоваться, несмотря на то, что Алексей всё понял? Ведь понял же, не мог не понять и упустить столь явный намёк, которому не хватало только слов, чтобы обратиться в громкое и недвусмысленное требование. Тогда что же, нехороша? Нежеланна? Дудки! Проще было поверить, что Маргарита по доброй воле откажется от участия в состязании стрелков, чем в абсолютное равнодушие к ней Головина. Разве не смотрел он на неё с неизменным восхищением, любуясь даже тогда, когда искренне полагал свои сердце и мысли занятыми другой женщиной? Разве не мог отвести от неё глаз сегодня, не смея разомкнуть объятий, которые только казались обязательной для танца фигурой, в которой они застыли куда дольше, чем пара положенных мгновений? Рука, потянувшаяся было вслед за мужем, бессильно упала на колени, и перчатка льнула к пальцам в нелепой попытке сочувствия и утешения, невозможных для бездушной вещи. Но отпустить его сейчас, твёрдо помня, что не отпускала никогда, и всё равно что соглашаясь отпустить навек, Маргарита не могла. Даже если она всё себе выдумала, Головину придётся пережить не только неизбежное объяснение, но и его последствия. Легко, будто в ногах были спрятаны пружинки, поднявшись с кушетки, она направилась вслед за мужем. Марго почему-то подумала, что Алексей едва сдерживается, чтобы не прибавить шаг, и только гордость не позволяет ему отважно сбежать с поля ещё не начавшегося боя. А вот с собственной Маргарита договаривалась на зависть всем остальным людям, отягощённым понятиями о чести и благородстве, тогда как её поступки определяли эгоизм, жадность и жажда. И, конечно, твёрдая убеждённость, что нет таких крепостей, которые нельзя было бы взять. Неважно, как падёт к её ногам эта: после очередного штурма, изнурительной осады или благодаря предательству слабого духом. Важно, что Марго получит принадлежащее ей по праву, зная Головина куда лучше, чем он - её многочисленные уловки и посулы, одинаково коварные и сладкие. Необходимость прибегать к ним будила какой-то дикий охотничий азарт, но не человеческий, нет, - звериный. Так заранее знают, чем кончится схватка, и интересно лишь одно: каково будет сегодня? Как она выследит, нагонит, вымотает, неустанно кружа вокруг и цинично играя с жертвой? Вцепится - не щадя мешающую нетерпеливым пальцам ткань, - вопьётся в горло - поцелуем, в эгоистичной радости не замечая оставляемых меток, - опрокинет - в белизну постели, хрустящей и душистой от спрятанных в комоде для белья трав, - подомнёт под себя - доказывая право владеть и распоряжаться по собственному усмотрению? Маргарите хотелось позвать его по имени, убаюкать, одурманить, зачаровать словами, но вспугнуть зверя, на которого идёт охота, было слишком просто. Время голоса ещё не пришло; и она говорила руками, обнимающими мужа, крепко сомкнувшимися на его плечах, чтобы не упустить драгоценную добычу по собственному скудоумию и минутной слабости. Мелькнувшая на губах тень улыбки была данью собственным мыслям, а не насмешкой над происходящим. Упиваясь мгновениями абсолютной власти над Алексеем, способным в любое мгновение её этой власти лишить, она не медлила. Он ещё колебался, не решаясь, а Марго уже притянула его к себе, стремительно вовлекая в тот же водоворот, что давно завладел ею. Найдя губами его губы, она успела подумать, что Головин не мог нарочно подставить лицо для поцелуя, чтобы всё вышло хоть вполовину так же легко и свободно, а потом стало не до того. В суматошном биении сердца, которое она чувствовала соскользнувшими на его грудь руками, Маргарите чудились отзвуки канонады, разрушающей одну сторожевую башню за другой, и последнее сопротивление - не ей, а самому себе - оказалось сломлено. Крепость была взята, и Алёша отвечал на её поцелуи и целовал сам, покорённый, но непокорный. Она отстранилась совсем чуть-чуть, разрывая поцелуй и ощущая, как губы на её губах тянутся следом, не желая отпускать. Отступила на крохотный шажок, не выпуская безобразно измятые лацканы сюртука, и снова оказалась в объятиях Алексея. Маргарита не стала отвлекаться на празднование своего триумфа, почувствовав, как её рывком подняли в воздух, крепко обнимая за талию одной рукой, а другая жадно двигалась по спине к шее, ища её прохладной кожи так же, как совсем недавно Марго искала его - тёплой. Выскальзывая из рук Алёши под силой земного притяжения - единственной, чья власть была сильнее их взаимного влечения, - она жалела лишь о том, как недолго ей довелось видеть его лицо не над собой, а вровень с собственным. Намотав на кулак концы распустившегося галстука, она целовала Головина вновь и вновь, то жадно и торопливо, то вдруг задерживаясь в уголке рта и дразня нежными прикосновениями, пока пальцы пытались совладать с пуговицами сюртука и жилета. И разговор без единого внятного слова, состоящий из одних только вздохов, то и дело срывающихся в тихие стоны, и прикосновений, даже не думал прекращаться.
Алексей Головин: Она настигла без предупреждения, точно судьба, не оставляя возможности задуматься, вынуждая вообще забыть о том, что это такое – думать. Никаких слов. Лишь учащенное дыхание и сумасшедший стук сердца – двух сердец, поцелуи, не нежные, но жадные, похожие на укусы. Так набрасывается на жертву изголодавшийся хищник. И необычно лишь то, что стать его добычей жертва, кажется, стремится нисколько не меньше… Он не помнил ее такой прежде. А может быть, просто не знал. Марго – та, для которой он когда-то сам полагал себя наставником, пусть и в меру собственных тогда, в общем-то, довольно немногих умений, щедро компенсируемых зашкаливающим восторгом первого настоящего чувства. Та, которая при всей обычной отчаянной храбрости, наедине с ним сразу делалась вдруг такой робкой, что Алексей, бывало, боялся вздохнуть лишний раз, чтобы не напугать еще больше, из последних сил сдерживаясь, что в юности почти равно подвигу… Когда она стала такой? Кто научил ее? Кто разбудил в ней это? В голове по-прежнему не было места мыслям, а в жилах, вместо крови, расплавленным металлом струилось одно лишь безудержное желание. Но именно теперь, навзничь распятый поперек постели, которую ни у кого не осталось выдержки даже расстелить, Алексей впервые в своей жизни терзался от дикой, до бешенства ревности к тому – или тем, кто уже успел до него видеть ее нынешней. Сходил с ума, не только от страсти, но и от злости, что сам, сам – по своей воле, отдал кому-то эту привилегию, отказался от принадлежащего по праву первенства, потому что в слепоте своей слишком долго не желал признать очевидного: она создана для него. Эта женщина. И ни с какой другой у него никогда не было и не будет так – до безумия, до хриплого дыхания, до мечты раствориться, исчезнуть в ней полностью, стать частью ее плоти. Но так, чтобы все время об этом помнила, чтобы даже не помыслила о ком-то ином, на кого могла бы, танцуя над ним свою безумную и древнюю шаманскую пляску, смотреть сверху вниз таким же взглядом: туманящимся от вожделения и одновременно светящимся торжеством наконец-то одержанной долгожданной победы. - Моя… – не прерывая дуэли взглядов, сквозь сжатые зубы, желая сдержать рвущийся наружу одновременно с судорожным вздохом, стон наслаждения, накрывшего обоих разом. – Моя… – прижимая ее, обессиленную, к своей груди, медленно следуя ладонью по влажной от испарины спине – от чуть выступающих контуров лопаток до изгиба тонкой талии, переходящего затем в пленительную округлость бедер – сверху вниз и обратно. - Моя! – спустя совсем немного времени, вновь с алчной ненасытностью, без разговоров отбирая назад право повелевать, отданное добровольно, но не навсегда. До дна выпивая дыхание поцелуями, вбирая всю гладкость кожи прикосновениями, грубо и нежно – совмещая не совмещаемое. Забирая все без остатка и полностью отдавая себя взамен. Заставляя забыть о прошлом, настоящем и будущем, существовать лишь сейчас, единым и всесильным существом. - Моя, - уже перед рассветом, с улыбкой и сонной нежностью в голосе, укутывая поплотнее в пуховое одеяло и привычно путаясь губами в дебрях ее спутанных локонов, пробираясь сквозь них к теплой макушке. «Моя… любимая?..»
Маргарита Рольберг: Только к полудню Маргарите удалось выбраться из-под одеяла, в которое её замотали, будто взятую в походе полонянку. Задача значительно усложнялась тем, что сопящий в макушку Алёша недовольно ворчал сквозь сон на каждую попытку побега и только крепче обнимал её, не подозревая, что по пробуждении рискует обнаружить сварившуюся заживо жену. Но, преодолев сопротивление, она наконец получила долгожданную свободу, на поверку обернувшейся выстывшим за ночь воздухом и невозможностью найти в ворохе кое-как сваленной на пол одежды сорочку. Вчера им было отнюдь не до камина и соблюдения порядка, их грел совсем иной жар, вынудивший по-новому расставить приоритеты. И Марго могла поклясться, что жалеть об этом не будет: ей было слишком хорошо с Алёшей. Он помнил многие её слабости лучше неё самой: не оставил без внимания ни одного местечка на спине, безостановочно выписывая узоры пальцами, щекотно целовал живот и колени, не обращая внимания на бурное возмущение, не забыл и о мочках ушей, из которых она так и не вынула серьги. Избавившись от украшений, женщина бесшумно перекатилась с пятки на носок и вернулась в кровать, немного посмеиваясь над собой: ну, не смешно ли - так стараться выбраться из оков, чтобы удовлетворённо вздохнуть, стоило только снова в них оказаться?.. Всё же, по-настоящему противостоять Алексею было немыслимо. Разве что с его согласия и одобрения, позволивших минувшей ночью наконец взять своё, пусть и не прошептав в ответ: "Мой". Не по-осеннему нахальное солнце прочно обосновалось в комнате, воспользовавшись тем, что задёрнуть шторы никто так и не удосужился. Спутанные волосы, падавшие на лицо, едва ли могли служить препятствием ярким лучам, выхватывавшим то сытую улыбку, то счастливый блеск в глазах Марго, но деликатно избегавшим лица спящего Головина. Склонившись над мужем, она сосредоточенно рассматривала шрамы, порой прикусывая губу. Ощущать их было отнюдь не то же самое, что видеть при дневном свете. Белый след на левом плече она помнила прекрасно - это была её метка, пусть и нанесённая чужими руками, но клеймившая Алёшу на всю жизнь. Остальные были проще и скучнее, не вызывая в душе никакого отклика, кроме раздражения. Гадать об их происхождении не приходилось: причиной всему была дурость, которой у Алексея всегда было в избытке. И именно она в конце концов привела его туда, где костлявой почти удалось заполучить его в свои объятия, о чём свидетельствовал тёмный, выпуклый рубец, при взгляде на который Маргариту бросало в дрожь. Ей вовсе не хотелось видеть его, но доказательство того, что она едва не потеряла Алёшу - окончательно - упрямо лезло в глаза. Отогнать от себя призрак потери никак не удавалось, и Марго чувствовала, как вопреки её воле, вопреки всем обидам, жестоким словам и безрассудным поступкам, внутри просыпается от многолетнего сна дикая, болезненная нежность. Чувство чудовищной силы, грозящее вновь погрести её под собой, лишить с трудом собранного по крупицам "я" и вновь превратить в тень и опору, покорно и терпеливо сносящую все невзгоды и горести ради одной лишь возможности быть рядом с Алёшей. Вновь сделаться... кем? Рабой? И жить в ожидании милостей, на которые её легкомысленный владыка бывал удивительно скуп? - Ты больше ничего у меня не заберёшь, - беззвучно произнесла она, не желая будить мужа. - Я тебе ничего не отдам. Бог знает, сколько она просидела так, склонив голову на подтянутые к груди колени и накрыв мёрзнущие ступни ладонями. Мысли бродили где-то далеко, и Марго затруднилась бы сказать, что занимало её. Она даже упустила момент, когда проснулся Алексей, и очнулась от раздумий лишь тогда, когда он мягко коснулся её. От его улыбки помрачневшее было лицо стало светлее, и Маргарите нестерпимо захотелось сказать что-то тёплое и лукавое. Но у Алёши были совсем другие планы, о которых он уведомил её самым недвусмысленным образом, и, со смехом отводя его руки, Марго и не думала сопротивляться всерьёз. - Нам придётся пересмотреть наш договор, - она сдалась после короткой шутливой схватки и беззлобно фыркнула. - Надо же нам что-то делать со своими жизнями, верно?
Алексей Головин: Головин никогда не считал себя ни святым, ни монахом. В его жизни – прежней, да, в общем, и в недавней еще нынешней, порой случались женщины. А с ними, в свою очередь, случались близкие отношения разной степени важности и продолжительности. Но именно сегодня и здесь он вдруг осознал одну крайне любопытную вещь. Что есть, оказывается, какое-то особое удовольствие в том, чтобы обнаружить себя поутру не просто рядом с женщиной, пусть желанной или даже больше того – любимой, но именно с той, которую имеешь законное право назвать женой. Своей собственной женой перед людьми и Богом. И что есть в нем интересное и умиротворяющее ощущение правильности всего происходящего. Настолько приятное, что хочется его продлить, чтобы растянуть удовольствие. Потому, даже окончательно проснувшись, Алексей далеко не сразу в этом признался, и еще некоторое время просто тихонько лежал рядом с Марго, подсматривая сквозь полуразомкнутые ресницы за тем, как она о чем-то размышляет и пытаясь угадать, в каком направлении могут течь сейчас ее мысли… Его же собственные в присутствии этой женщины в последнее время неизменно устремлялись лишь в одном-единственном. Но отныне Алексей более не видел никаких причин этого стесняться – прошедшая ночь, как казалось, все наконец-то расставила по своим местам. Однако для начала, тихо приподнявшись на локте, он все равно лишь просто осторожно коснулся кончиком указательного пальца ее обнаженной спины, «начертав» между лопатками Маргариты некие невидимые буквы. То было давнее, еще детское их развлечение, по мере взросления, впрочем, приобретшее прежде несвойственный оттенок любовной игры для двоих. - Угадай? – подтягиваясь поближе, шепнул он Марго, улыбаясь, и прижимаясь губами к ее виску, перемещаясь затем с легчайшим поцелуем к мочке уха. И, не дождавшись ответа – тут же заключил в крепкие объятия, увлекая за собой обратно в постель и не обращая ни малейшего внимания на притворное возмущение и попытки высвободиться – тоже, впрочем, не слишком рьяные. А вскоре Марго и вовсе сдалась, вновь готовая жадно принимать его ласки. Но на сей раз никуда не спешил сам Алексей. Обжигающая страсть минувшей ночи, когда у него не было ни сил, ни желания ждать, при ярком свете дня сменилась нарочитой неспешностью. Дюйм за дюймом исследуя тело Марго, ощутимо подрагивающее в его руках, он был издевательски, почти дьявольски медлителен, даже лаская самые сокровенные его уголки. Заставляя ее кусать губы, чтобы не умолять поторопиться – о, просить Марго ни за что не стала бы и теперь! Но ему хватало безумного биения ее пульса, хватало прерывистого дыхания, что порой срывалось в едва слышные стоны, хватало ощущения тонких пальцев, судорожно сжимающих его плечи, то и дело чувствительно впиваясь в кожу холеными острыми ноготками... Он видел ее лицо, выражение которого контролировать Марго тоже сейчас вряд ли была способна. Всего этого было достаточно, чтобы обойтись без слов там, где слова порой всего лишь ширма, скрывающая истинные желания. И сейчас он как никогда прежде верил в то, что знает, чего Марго на самом деле хочет, и желал дать ей это, но… - Что? – тяжело дыша, Алексей, тем не менее, заставил себя остановиться и прислушаться к словам, прозвучавшим весьма странно и прямо сказать, несвоевременно. Затем, приподнявшись повыше и, подавшись вперед, так, чтобы их лица вновь оказались на одном уровне, с минуту разглядывал ее, удивленно и немного насмешливо, после чего покачал головой, тихо хмыкнул и улыбнулся. – Душа моя, ты, правда, хочешь поговорить об этом немедленно? Боюсь, мне сейчас немного не до раздумий… Может, обсудим все… чуточку позже? – прибавил он вкрадчивым тоном, вновь склоняясь к ее губам.
Маргарита Рольберг: Упрямица и заядлая спорщица, она редко бывала покладистой, но на сей раз не могла не признать, что в словах Алексея был здравый смысл. - Позже так позже, - Маргарита напустила на себя безразличный вид, но упрямо лезущая на губы улыбка всё испортила. Спеша ответить на его поцелуй - на все его поцелуи - она сходила с ума, не в силах отказать себе в стремлении взять как можно больше от даруемых ей ласк. Она выгибалась дугой, не задумываясь, что стоит за желанием прильнуть к Алёше всем телом, за обманчивой покорностью, против которой обычно восставало всё её существо, но не здесь, не сейчас и не с этим мужчиной. Марго подгоняла его вздохами и стонами, торопливыми движениями бёдер и судорожными - пальцев, оставлявших на плечах мужа красные следы-полумесяцы ногтей, металась и послушно замирала, комкая простынь, когда его руки сжимались вокруг её запястий: крепко, приковывая к постели и не оставляя ни единого шанса вырваться, и бережно, без малейшего намёка на боль. Распростёртая, истово желающая освобождения и готовая вечно оставаться в этом сладком плену, Маргарита сбросила все маски, впервые за долгие годы являя Алёше себя настоящую. Пережитое наслаждение эхом отзывалось в глубине её тела на самые невинные ласки, и сил Марго хватило лишь на то, чтобы благодарно поцеловать Алёшу и уронить голову, лёгкую, без единой мысли, на его плечо. Макушкой чувствуя самодовольную улыбку мужа, она не могла даже фыркнуть, не говоря уж о более активном протесте. Пусть. Пусть себе празднует, глупо отнекиваться и делать вид, что это не она, обеспамятев, перемежала поцелуи с лихорадочным шёпотом "Пожалуйста... Пожалуйста!". Это того стоило. В руках мужа было так уютно, так правильно, что Маргарита была готова многое променять на то, чтобы лежать вот так, обнимая его, и не обращать внимания на мир за пределами маленькой, залитой солнцем спальни. Но, увы, заурчавший желудок мигом напомнил об иных, более приземлённых потребностях. Переглянувшись, супруги Головины расхохотались и всё-таки разомкнули объятия, однако Марго не торопилась вылезать из кровати. Основательно устроившись в ворохе подушек и одеял, она подпёрла подбородок ладонями и с улыбкой следила за мужем. Но глядя, как Алёша скрючился в три погибели перед небольшим зеркалом, служащим заменой туалетному столику, и неразборчиво бормочет что-то сквозь зубы, графиня Головина не выдержала. Выбравшись из импровизированного гнезда, она накинула пеньюар и отправилась на выручку. Скользкий шёлк не делал ни единой попытки убежать из пальцев, пока Маргарита, закусив и без того истерзанную губу, сосредоточенно колдовала над сложным узлом, способным сделать честь любому моряку. - Так хорошо? - Она отступила на шаг и развернула Алёшу за плечи, придирчиво осматривая, не смялась ли где ткань. Удовлетворившись делом рук своих, Марго обняла его за талию и уткнулась лицом между лопатками, пока Алексей мягко перебирал её озябшие пальцы. Когда он, видимо, вспомнив о прерванном разговоре, вдруг спросил, что же она имела в виду, Маргарита ничем не выдала охватившего её смятения. Всего лишь мгновение, по истечении которого она вновь сделалась спокойна. Руки не дрогнули, и сжавшиеся было в ниточку губы опять улыбались, и голос был мягок и беззаботен. - Ах, это... Я хотела сказать, что мы не просто друзья, зовущиеся супругами, а друзья и любовники, - Марго коснулась губами его спины. - Только и всего.
Алексей Головин: Алексей уже не раз с удивлением замечал, что близость с Марго почему-то не дает ему в финале обычных ощущений некоторого опустошения и усталости, пусть и приятной, но все равно заставляющей в результате мечтать лишь об одном: как бы побыстрее исполнить остальные приличествующие случаю ритуалы и, наконец, получить возможность уснуть. Она же, напротив, наполняла его энергией, даря к тому же, столь всеобъемлющее ощущение удовлетворенности, что потом долго не возникало никаких иных желаний. Не хотелось даже курить. Так что, пребывая в полном довольстве и обнимая приникшую к плечу супругу, Головин сейчас лениво размышлял лишь о том, какие они с Марго были идиоты, что так долго не решались пойти против надуманных ими же самими нелепых правил. Хотя какие, в сущности, у любви могут быть правила, кроме стремления доставить друг другу как можно больше удовольствия и радости в этом и без того не слишком радостном мире? И неужели действительно надо было так долго думать, чтобы понять столь очевидную вещь? «Идиоты и есть», - снова с нежностью подумал Алексей, не в силах сдержать по этому поводу улыбки. Наивные идиоты. Бегали друг от друга, теряли время, а его можно было употребить куда более приятным способом… Ну да ничего. Теперь наверстают. Благо вся жизнь впереди… Между тем жизнь, о которой только что так приятно размышлялось в метафизическом ключе, настойчиво напомнила о себе в сугубо практическом смысле. И Марго, смеясь, заявила, что как мужчина и добытчик, Алексей должен немедленно отправиться на охоту, чтобы вернуться в их пещеру только с подобающих размеров мамонтом – маленький ее решительно не устроит, слишком сильно проголодалась. - Ну, раз я на охоту, то и ты пока не бездельничай! Хотя бы очаг-то разведи! – рассмеялся Головин, кивая в сторону потухшего за ночь камина. Выбравшись из-под одеяла, он демонстративно поёжился – впрочем, почти без притворства, ибо в комнате было довольно свежо, и принялся быстро одеваться. Однако «хозяйка пещеры» лишь молча улыбалась, игнорируя его шутливое распоряжение, соизволив встать лишь тогда, когда Алексей вступил в неравный бой с шейным платком и небольшим зеркалом, которое какой-то издеватель поместил как раз на уровне его пупка. Так, чтобы желая рассмотреть в нем область собственной шеи, приходилось совершать весьма затейливые телодвижения. - Хм… отличный узел! Спасибо! – в очередной раз изогнувшись, граф Головин рассмотрел свежеповязанный платок и, выпрямившись, через плечо чмокнул супругу в своевременно подставленную щеку. – Гаврилыч, кстати, так не умеет. После покажешь мне еще раз последовательность? И к слову, насчет «после»… Нельзя сказать, чтобы ответ на вопрос, что же именно Марго так рвалась с ним обсудить некоторое время тому назад, ударил Алексея обухом по голове. Да и земля под ногами, конечно, тоже от неожиданности не разверзлась. Но, как истинный эгоист, убежденный в том, что мир просто обязан откликнуться на всякий его душевный порыв, разделить его с ним и щедро вознаградить, Головин, несомненно, был обескуражен. А еще – разозлен. И раздосадован. - «Только и всего?» – расправив плечи, он выпустил руки Маргариты. Затем, повернувшись к ней лицом, пристально и серьезно посмотрел в глаза. – Заблуждаешься. Любовники – это те, кто были когда-то – и у тебя, и у меня. Мы же с тобой именно что супруги, коими не зовемся, а позволь напомнить, являемся перед Богом и людьми. А с некоторых пор, и подозреваю, к обоюдному удовольствию, даже друг перед другом… Можешь воображать, что хочешь, но я от своих прав впредь отказываться не намерен. Как и от обязанностей, впрочем. Того же, стало быть, ожидаю и от тебя, друг мой! Холодно улыбнувшись, Алексей склонился к Марго и вновь поцеловал ее в губы. На сей раз без всяких сантиментов. После чего неторопливым шагом направился к двери, пинком распахнул ее настежь и молча покинул комнату.
Маргарита Рольберг: Единственным признаком того, что Маргарита всё-таки услышала слова мужа, был сошедший с её щёк румянец. Редкий гость, свидетельствующий о её великолепном настроении и прекрасном самочувствии, он исчез, будто его и не было вовсе, оставив после себя привычную бледность. Никакой другой реакции не последовало, и даже выражение неподдельного изумления, выбившееся из-под маски холодной невозмутимости, изрядно запоздало. Головин давно ушёл, и только когда Ульрика, чьи шаги не раз слышались за дверью, осмелилась заглянуть в спальню, Марго отмерла и кивнула, приглашая её войти. Во время одевания Маргарита не проронила ни слова, никак не прокомментировав выбранное горничной платье, и даже когда Ульрика нерешительно взвесила на руке спутанные волосы, вопросительно глядя на зеркальное отражение, Марго махнула рукой. Крупные, натруженные пальцы ловко двигались, расчёсывая, заплетая, укладывая и закрепляя шпильками, а она никак не могла понять, что же задело Алексея настолько, чтобы пинать двери и пугать прислугу. - Фрау Маргарита, - Ульрика, уже закончившая возводить на голове графини башню, осторожно коснулась её плеча. Повертев головой и убедившись, что причёска вряд ли развалится в ближайшие полчаса, Маргарита ободряюще улыбнулась горничной, весь вид которой свидетельствовал о том, что она набирается храбрости, чтобы задать какой-то вопрос. - Всё в порядке, - на то, чтобы опередить фройлян Циммер, её знания немецкого языка хватило. - И спасибо. Это очень красиво. Остаток дня обещал быть ужасным: когда Марго появилась в столовой, её обдали ледяным молчанием. Навязываться, впрочем, было не в её правилах, особенно тогда, когда этого от неё ждали, поэтому, не произнося ни слова, она принялась за завтрак с аппетитом, испортить который было не под силу даже мрачному мужу и почти пустому кофейнику. Ну ладно, она всё равно никогда особенно не любила кофе. Но появление Ульрики с внушительной пачкой писем в руках разбило обманчивое спокойствие, и Маргарита сорвалась с места, едва не забыв поставить на стол чашку. Всегда лично перебирая прибывающую в дом - сначала в дом Рольбергов, потом в дом вдовствующей графини Рольберг - почту, она понятия не имела как со стороны выглядит вихрь писем, летящих туда, куда их отправит тонкая рука, алчущая найти и завладеть самым желанным и драгоценным. На сей раз улов оказался особенно богат: ей писали все, кому не лень, а Василий Константинович вовсе прислал пакет бумаги с подробнейшим отчётом обо всём, что происходило в доме в её отсутствие. Вера делилась ворохом наблюдений о жизни в Ивердоне, так не похожем на Рим, и восхищалась садом. Письмо доктора Гордеева больше напоминало мадригал, восхваляющий многочисленные достоинства мадемуазель Девиер. Чета Асатиани и Евдокия Романовна с дочерью писали Алексею, но не забыли передать добрые слова и его супруге, полностью погруженной в чтение самого короткого письма: не имея надобности писать писем, а потому - не умея этого делать, Катрин воспользовалась "Письмовником", не забыв прибавить от себя несколько фраз, донельзя растрогавших мать. Затягивать с ответом Марго, разумеется, не стала. Головин, поняв, что может не дождаться чернильницы до завтрашнего вечера, распорядился принести ещё, и вскоре супруга обнаружила его корпящим за тем же занятием. К ужину перед графиней громоздилась внушительная стопка бумаги, исписанной решительным острым почерком, а манжеты платья оказались усеяны капельками чернил. Подумав немного, Маргарита запечатала все послания, кроме одного, и, протянув его Алёше, даже не пыталась скрыть волнения: - Добавишь что-нибудь? *** Разговор о правах и обязанностях продолжения не имел. Алексей не настаивал, а она сделала вид, что вообще не заметила его внезапной вспышки, благо, всё было прекрасно. В разгар медового месяца ломать голову над странностями чужого поведения, пусть даже этим "чужим" был собственный муж, не хотелось; хотелось нехитрых развлечений, кои, в отличие от стряпни фрау Циммер, уже начали немного приедаться, и компании Головина, ни в чём не отказывавшего Марго. Она, усмехаясь про себя, решила, что это потому, что желания их в большинстве случаев совпадали, а значит, Алёша всё-таки был прав, утверждая, будто они достаточно хорошо знают друг друга для счастливого брака. Однако назвать счастливой себя Маргарита не торопилась. Близость Алёши из желанной сделалась необходимой, и осознание этого несколько пошатнуло её душевное спокойствие. Она прекрасно помнила, как обстоят дела, и была благодарна мужу за честность, но грань, за которую не следовало заходить, раз за разом оказывалась так близка, что искушение буквально толкало её в спину. Сколько раз она ловила себя на мысли, что именно сейчас и надо сказать: "люблю"? Не счесть. И каждый раз сдерживалась, чувствуя себя обманутой, когда приходилось брать короткую передышку и отдаляться от мужа. Ненадолго, совсем чуть-чуть, только чтобы напомнить себе: он её не любит. Их брак основан на расчёте, удобстве, и, так уж и быть, обоюдном удовольствии. Их брак - это широкие права и многочисленные обязанности, а чувства ограничиваются долгом, и этого, пожалуй, вполне достаточно. Или нет?.. Масла в огонь подливало неослабевающее взаимное притяжение, порой принимавшее опасное сходство с одержимостью. А чем ещё можно было объяснить влечение, заставлявшее их всё время искать друг друга, подмечать малейшие нюансы в мимике и жестах, слушать слова собеседника, забыв обо всём на свете, и дарить прикосновения, боясь вдруг потерять на это право? Жар, разгоравшийся от одного присутствия мужа, терзал жилы, и, отдавая его Алёше, она не испытывала облегчения, ведь зажжённый в нём огонь грозил испепелить и её. И всё же... Когда Головин смотрел на неё, то прямо, то украдкой, словно пытаясь решить какую-то сложную задачу, суть которой постоянно ускользала от его понимания, когда целовал небрежно, торопливо, на ходу, или приникал к её губам, как умирающий от жажды - к роднику, когда вычерчивал диковинные узоры на ткани платья или обнажённой коже, когда замирал, позволяя Маргарите завязать ему галстук, или, задумавшись, обнимал за плечи и перебирал непослушные локоны, она была счастлива. Почти.
Алексей Головин: Вспышка возмущения, последовавшая за обидными словами Марго, миновала довольно быстро. И Алексею сейчас было даже неловко вспоминать о том, как он себя тогда повел. Словно кретин! Словно жалкий и неуверенный в себе неудачник, которому, и в самом деле, нужно что-либо доказывать или просить! Собственно, просить ему действительно было ничего не нужно – теперь, когда на своем излете, их месяц в Интерлакене, наконец-то, стал медовым в полном смысле этого слова. Без лишних раздумий о высоком и вечном, которых, видит бог, прежде было у них слишком много, они с Марго впервые полностью отдались чувству, назвать которое иначе, чем страсть или даже похоть, впрочем, никто из двоих так и не решался даже наедине с самим собой. Целый год в Швейцарии, отведенный – по самым предварительным расчётам, на полное восстановление, поначалу представлялся Алексею весьма значительным промежутком времени. Он привык жить быстро. Родился и вырос в столице с ее извечной суетой, потом был Кавказ, где от скорости принятия решения часто зависела жизнь, причем, как правило, не только твоя собственная. Так что отъезд в сонную Швейцарию, да еще на год, виделся поначалу не меньшим мучением, чем долгое и трудное выздоровление после тяжелой раны. А потом в его жизни вновь появилась Марго, и время опять понеслось так стремительно, что Головин перестал его замечать, а просто жил, впервые за несколько последних лет ощущая, что у его жизни появился смысл. Какой именно – вопрос, который, принципиальный и извечный противник всевозможной патетики, он, правда, задавать себе как-то не торопился. До нынешних пор, когда внезапно вновь начал над этим задумываться, пытаясь на досуге анализировать то, что с ним теперь происходит. А происходило странное. Марго вновь сделалась ему необходимой. То есть – нет. Необходима она была всегда. Но теперь Алексей ощущал свою потребность на каком-то… физическом уровне. И дело даже не в желании обладать ее телом, хотя и это с опасной быстротой прогрессировало в род зависимости – вроде той, которую Алексей едва не заполучил, сверх меры увлекшись однажды, по недомыслию прежних докторов, опийной настойкой. Однако не меньшим наслаждением стало вдруг… просто касаться. Разговаривать – неважно, про что. Смеяться – плевать, над чем, главное, чтобы вдвоем. Писать вместе письма родным и детям. Быть рядом. Да даже и не быть, но знать, что Марго где-то здесь, в доме. А потому достаточно просто окликнуть ее по имени. Или же пойти и найти ее самому… И все это легче всего было бы назвать влюбленностью, если бы речь не шла о чувствах к той, которую уже однажды любил, но чувство это вроде бы давно и благополучно миновало. А разве возможно войти эту воду дважды? В день, когда настало время возвращаться обратно в Ивердон, небо над Интерлакеном плотно затянуло серыми тучами, сползшими на городок, казалось, с самых вершин Юнгфрау для того, чтобы напомнить о том, что поздняя осень – самое отвратительное время года не только в России, но даже порой и в Швейцарии. С раннего утра на улице противно моросил дождь, то и дело обращаясь в какую-то разновидность мелкой ледяной крупы, которую порывистый ветер горстями бросал в окна экипажа, увозившего супругов Головиных прочь от того места, которое они почти успели привыкнуть считать собственным домом. И потому уже успели пообещать друг другу, что когда-нибудь снова сюда приедут – обязательно лишь вдвоем. И пускай это будет не скоро, но однажды обязательно случится. А пока… пока они просто сидели рядом, крепко держась за руки, и уже оживленно обсуждали, как именно станут праздновать в Ивердоне свое первое семейное Рождество…
Маргарита Рольберг: Бурный интерес к вернувшимся из медового месяца Головиным вскоре пошёл на спад, и Марго медленно, боясь поверить в собственное везение, успокаивалась. Смена статуса обошлась малой кровью, хотя нельзя было сказать, что счастливая новобрачная горела желанием проливать хоть каплю её, но случившегося уже не изменить. Из всех неприятностей, незаметных для обычной женщины, но больно ударивших по самолюбию и независимости Маргариты упоминания заслуживали лишь две. Первая оказалась горой деловых писем, скопившихся на столе в кабинете за время медового месяца. На вопрос, почему их не переслали в Интерлакен, внятного ответа так и не дали, но из робкого блеяния Марго сумела вычленить суть: не сочли нужным забивать её голову делами в медовый месяц. Ядовитое замечание о забитой голове её супруга Володя проигнорировал, предпочтя ретироваться за дверь, и тем самым подтвердив подозрения Маргариты: спрашивать нужно было с Василия Константиновича. Второй неприятностью была потеря прежних заслуг и привилегий: стоило вдове графа Рольберга выйти замуж, как она в мгновение ока обесценилась, из единственной и неповторимой мадам Риты упав до скучной жены графа Головина. Он же, наоборот, сделался предметом всеобщего обожания и поклонения, превратившись в кого-то сродни колдуну, обуздавшему бурю. И, если бы не ирония, с которой Алексей относился к гамбиту, перемешавшему фигуры на доске светской жизни Ивердона, буря вряд ли бы ограничилась сердитым ворчанием в темноте экипажа и фальшивыми улыбками в некогда приятных гостиных. Жизнь входила в прежнюю колею. Княгиня Трубецкая, расцеловав подругу и шепнув, что второе замужество ей к лицу куда больше первого, в два дня собрала вещи и детей и упорхнула в Рим. Василий Константинович тоже собирался вернуться домой, но его уговорили погостить ещё недельку. Большего, как Марго ни старалась, добиться было невозможно. - Ну, хотя бы до моих именин! - Ещё месяц? - Отставной поручик воззрился на племянницу так, будто впервые столкнулся с её эгоизмом. - Сатана, ты же не всерьёз... Всерьёз?! Да я скоро позабуду, как жену зовут, а ты... Упоминание Елизаветы Андреевны всё решило, и остаток времени Маргарита беспрекословно подчинялась каждому слову дядюшки Рыкова, не желая омрачать короткие часы бессмысленными спорами. Дни, когда он во всём её поддерживал, ото всего её оберегал, сколько хватало сил и невеликой власти, заботился о ней не словом, но делом, были сочтены. Теперь пришла её пора беречь его и заботиться об удовлетворении малейших прихотей, начиная со света в гостиной и заканчивая слежкой за собаками, норовившими всё время свернуться вокруг кресла Василия Константиновича и не дать ему встать, на все недовольные оклики только дурашливо высовывая языки и напрашиваясь на ласку. Но скоро закончилось и это. Дом опустел, затих, и присутствие в нём Алексея со своей свитой едва ли оказалось замечено. Словно он был здесь всегда. Головин вошёл не только в её жизнь, но и в её дом на редкость легко и спокойно, и как бы ни силилась Марго отыскать какие-то неудобства или поводы для недовольства, всё было напрасно: Алёша в считанные дни сделался своим, а она даже этого не заметила. Ей не казалось ни странным, ни удивительным сталкиваться у дверей, за которыми Катя разучивала что-то по нотам, привезённым в подарок из Интерлакена, и, обменявшись понимающими улыбками, продолжать прятаться и слушать уже вместе. В детской теперь жарко спорили о преимуществах и недостатках того или иного способа построения солдатиков, а на прогулке мужчины её семьи стремились удрать куда-нибудь подальше из-под внимательного ока жены и матери, чтобы, разжившись ветками, пофехтовать вволю. Наблюдение за шутливыми поединками захватывало даже Катрин, и Маргарита прятала улыбку, замечая, как симпатии дочери клонятся то на сторону брата, то на сторону отчима. Алексей оказался именно таким отцом, которого Марго хотела для Кати и Жоржа, хотя всякий порядочный человек пришёл бы в ужас от того, как Головины баловали их своим вниманием. Впрочем, ей до мнения окружающих не было никакого дела, а Алёше вся эта возня с детьми была интересна, так что прошедшее со дня возвращения время можно было охарактеризовать как наполненное миром, согласием и взаимопониманием. Оставаясь наедине, они не испытывали даже малейшей неловкости ни в разговоре, ни в молчании. Бывало, Марго даже предпочитала своему кабинету - огромному, больше похожему на приёмную министра - уютный кабинет Алёши, где она могла с ногами забраться в кресло у окна и заниматься своими делами или читать, периодически бросая взгляды на чрезвычайно занятого чем-то супруга. Однако ошибкой было полагать, что отныне все интересы графини Головиной сосредоточились на муже и детях. Маленький курортный городок вымирал каждую осень, но страсти жителей Ивердона пышно расцветали вопреки погоде за окном. Буйство событий разной степени приятности и скандальности приходилось на первые недели нового года, но благодаря вплавленной в жилы привычке светской хищницы Марго замечала новые развлечения уже в ноябре. И первым из них в эту осень стали метания доктора Гордеева, немного скрашивавшие ужасную погоду и невозможность ездить верхом.
Алексей Головин: - Черт! Да почему же с ней все так сложно-то?! - Сложно – что? – тяжело вздохнув, Алексей отодвинул в сторону массивный письменный прибор и, сложив на груди руки, откинулся на спинку кресла, устремив на собеседника взгляд, полный добродушной иронии. Похоже, попытку написать вразумительный ответ на полученное днями послание от старого боевого товарища Костенецкого следовало признать неудачной – под такой-то аккомпанемент! – И с кем? – прибавил он через мгновение, хотя прекрасно знал, о ком речь. Но слишком уж велико было искушение еще хоть разок поглумиться над влюбленным по уши идиотом. Рафинированный типаж его все последние недели исправно воплощал собой Володька Гордеев, повадившийся чуть не каждый день с тех пор, как они с Марго вернулись из Интерлакена, являться в их дом в поисках поддержки и утешения по поводу постигшей его «болезни любви», первые симптомы которой были заметны еще летом. Теперь же все перешло в самую острую фазу. И единственным продолжением – причем, вполне одобряемым всеми, включая самого Алексея Романовича, ибо, что ни говори, а человеком Володька был замечательным, и даже его строгую старшую сестру, которую все это касалось неизмеримо больше, представлялись незамедлительное объяснение и помолвка. Потому, к концу осени в том, что это должно случиться буквально вот-вот, были уверены уже все. За исключением самого Гордеева, который отчего-то вбил себе в голову обратное. И теперь невыносимо терзался. И своими терзаниями насмерть затерзал уже всю родню, включая славящегося нечеловеческим долготерпением отчима, который, тем не менее, стоически выносил его душевный излияния, хотя порой и кривился так, будто ненароком съел лимон. Однако, пожелав на прощание пасынку храбрости, в начале ноября Василий Константинович отбыл в Россию. И теперь вся тягость страданий этого, в общем-то, уже не слишком юного «Вертера» пала на плечи супругов Головиных. Вернее, на плечи собственно Алексея Романовича. Потому что Марго в этом смысле особым терпением и деликатностью сроду не отличалась. И вообще бывала довольно остра и даже зла на язык – со всеми, кроме детей и, пожалуй, супруга, которому в прежние времена, помнится, никогда не отказывала в дружеском сочувствии в тяжкие минуты душевных бед. Тогда же, видимо, его – сочувствие – полностью на него и израсходовав. Ибо нынче ее ехидные замечания в ответ на очередную порцию нытья приводили несчастного Володьку лишь в большее отчаяние. Алексею же, от природы с людьми куда более мягкому и дружелюбному, Гордеева было жаль, потому он слушал. Ну, или хотя бы делал вид, что слушает. Как сегодня, когда тот в очередной раз заявился к нему в кабинет – естественно, на правах родни и приятеля, без приглашения, как раз в тот момент, когда Головин надумал отвечать на накопившиеся за последнюю неделю письма. Марго, которая с некоторых пор также полюбила проводить здесь время вместе с ним, но занимаясь своими делами, при виде этого явления болезненно сморщилась – тогда, когда Володька стоял к ней спиной и не мог этого видеть. И, тотчас же заявив, что ей нужно навестить детскую, проверить, как там дела у Кати и Жоржа, удалилась. Алексей себе позволить подобной роскоши не мог, поэтому некоторое время терпеливо сносил все, что ему выпало. И даже порой вставлял в монолог родственника нужные междометия в необходимых местах, при этом, все еще надеясь написать письмо. Благо Володька был необидчив. И подобное небрежение его нисколько не задевало. Но, как уже было сказано, быстро отчаялся – отложил перо и сдался на милость собеседника, который метался по комнате, точно укушенный и, нервно жестикулируя, махал руками во все стороны. - Слушай, Головин, не прикидывайся, а?! – наконец, остановившись, Володька плюхнулся в кресло, в котором некоторое время тому назад сидела Марго, и застонал. – Нет, она меня не любит! А сказать об этом робеет – из вежливости! - Робеет? – устав бороться с собой, Алексей в голос рассмеялся. – Ты сейчас точно говоришь про мою ненаглядную племянницу? Все еще широко улыбаясь, Головин покачал головой: похоже, это действительно серьезно и положение надо спасать. - Послушай, я вижу здесь только один выход: объясниться. А там уж – как пойдет. Согласится – женишься и будешь счастлив… - А если нет?! - Застрелишься. Как Вертер! А что? Прекрасный исход любовной драмы. Дамы из общества и поэты будут в восторге. Возможно, даже напишут в твою честь пару слезливых сонетов. - Да пошел бы ты… со своими шуточками! - Да я бы пошел. Побежал даже! Но ты ведь и там меня настигнешь, боюсь! …Со времени этого разговора миновал уже почти месяц, а Головин так и не знал, сумел ли в тот день подвигнуть Володьку к решительному объяснению с его дамой сердца. Ведь та, по правде сказать, и на дядюшкин взгляд держала своего несчастного обожателя слишком уж «в черном теле» во всем, что касается внешних проявлений заинтересованности – притом, что Дуняша не раз уверяла его, что никогда не видела дочь настолько кем-нибудь увлеченной. Видать, обидевшийся на него за то, что не смог-таки сдержать сарказма, Гордеев более к этой теме не возвращался – к вящему облегчению Головиных. Марго даже как-то спросила удивленно, как именно Алексею удалось этого добиться, но он промолчал и лишь загадочно улыбнулся, поцеловав ее в затылок и заметив, что у него для этого есть свои специальные методики. Меж тем, близилось Рождество. И в доме появилось много других предметов для разговоров. Обсуждали то, как будут отмечать праздник. Детям впервые был обещан свой отдельный бал-маскарад и предложено подумать над темой и костюмами, а также о тех, кого они желают пригласить к себе в гости. При этом взрослая часть семейства никаких особенных торжеств у себя в доме не планировала, и без того утомившись принимать и отдавать визиты после своего возвращения из свадебного путешествия. Алексею хотелось тихого, домашнего праздника. И в этом Марго неожиданно вдруг оказалась с ним солидарна. Неожиданно – это потому, что раньше, в Петербурге, и даже здесь, в Швейцарии, она всегда находилась в самом центре светской жизни. Была одной из тех, на кого равняются и о ком говорят… но вот, внезапно, что-то изменилось. И Алексей, как и большинство мужчин, самоуверенный, искренне полагал, что все происходит лишь потому, что он один смог заменить ей целый свет. И ему это бесконечно льстило.
Маргарита Рольберг: Когда благоухающая смолой и морозом ель заняла положенное место, и детей, облепивших лестницу, выпроводили обратно в детскую, Маргарита так тяжело вздохнула, будто ей предстояло не наряжать рождественское дерево, а вышивать. Следовало признать, что господин мэр честно выполнил свою часть сделки, прислав в дом победительницы стрелковых состязаний ель, но впервые за много лет Марго пожалела о своём умении. По всему выходило, что эти прохладные ветки удастся украсить только к утру: настолько пышного и высокого дерева в её доме ещё не появлялось. Оставалось только надеяться, что приготовленных игрушек, гирлянд, конфет и орехов будет достаточно. Тщетно пытаясь оттереть пальцы от золотой краски, выдававшей занятие, за которым Маргарита проводила в последние дни всё свободное время, она позволила себе ещё чуть-чуть потянуть время. До завтрашнего вечера гостиная будет на осадном положении: собак увели, а за Катей и Жоржем установился самый строгий и пристальный надзор, на какой была способна мадемуазель Элен. Накануне Рождества даже Катрин, отличавшаяся настолько примерным поведением, что вызывала у матери нешуточное беспокойство, пыталась тем или иным образом нарушить запрет и хоть краем глаза взглянуть на скрываемую примету праздника. С сыном и вовсе не было никакого слада: в прошлом году обнаружив его раскрасневшуюся от любопытства и осознания собственной удачливости мордашку в саду, откуда закутанный в шаль сестры мальчик наблюдал за ёлкой сквозь наглухо законопаченные, но не ставшие от этого менее прозрачными стеклянные двери, Маргарита от неожиданности ахнула и бросилась за ним. Гувернантка едва не лишилась места, а графиня Рольберг со смешанным чувством раздражения и восхищения вынуждена была признать, что Катя всё-таки унаследовала каплю её авантюризма, подбив брата на шалость. В этом году с детей взяли обещание хорошо себя вести и не пытаться подсмотреть, мадемуазель Элен не спускала с них глаз, а шторы в гостиной по совету Алёши решено было задёрнуть заранее. На всякий случай. Прикосновение мужа вывело Марго из оцепенения. Виновато улыбнувшись, она покачала головой: "Не обращай внимания", - и приняла из рук Алексея корзинку, полную до дрожи лёгкого и до безумия дорогого стеклянного звона. Тревожно отзываясь на каждый вдох, не говоря уж о движении, игрушки занимали свои места на ветках. Яркость их красок, казалось, бледнела, не вынеся соперничества с золочёными орехами и конфетами, завёрнутыми в шуршащую бумагу, но впечатление было обманчиво: когда они закончат и останутся довольны результатом без того, чтобы молча перевешивать друг за другом игрушки, надеясь, что это останется незамеченным, когда разложат по упругой хвое длинные нити бус и бумажных гирлянд, когда закрепят, наконец, все до единой свечи, ель засияет. Ещё не в полную силу, будто пробуя свои чары на Головиных, прежде чем явить себя во всём блеске завтра, повинуясь маленькому огоньку, бегущему по пороховой нити от одной свечи к другой... Пользуясь наступившей после многих дней суматохи передышкой, Маргарита внимательно слушала, как Алёша рассказывал о рождественской ёлке, устроенной для них с сестрой... Когда же это было?.. Ещё до поступления в Пажеский корпус и до замужества Дуняши, но уже после того, как она стала казаться ему невыносимой зазнайкой. Не в силах вообразить, что Евдокия Романовна когда-то прыгала, пытаясь дотянуться до заинтересовавшей её вещицы, Марго фыркала и беззлобно упрекала мужа в сочинительстве. Дуняша бы никогда так не поступила, и нет, она, Марго, ни за что в это не поверит. И рассказывать, как праздновали у Александриных, не будет. Что может быть интересного в том, что Яшка храпел в экипаже по дороге в церковь и обратно, а Анька щипалась, если ёрзавшая на холодном и жёстком сиденье сестра невзначай задевала её нарядное платье? И как во время всенощной кружилась от духоты голова, и болели обожжённые воском - лишь бы не заляпать перешитый из сестринского салоп - пальцы? Разве что рассказать, как на второй или третий день приезжал Василий Константинович, молодой и красивый, с лихо закрученными по-гусарски усами и всегда готовый выгородить нашкодившую Сатану. И она, конечно, этим пользовалась до самого Крещения, без зазрения совести обстреливая снежками окна и гостей, в неурочный час заглянувших в Марьино, и не слезала с колен любимого дядюшки, требуя одну историю за другой, морща нос, когда в своих воспоминаниях о войне отставной поручик добирался до парижских модных лавок, и оживляясь, стоило только заговорить о лошадях. Мысли текли свободно, не мешая рукам и губам. В последние дни Марго была занята великим множеством дел, забывая иной раз пообедать и засиживаясь далеко за полночь так, что Алексей готов был перекинуть её через плечо и хоть так утащить в столовую или спальню. О долгих задушевных беседах с глазу на глаз и речи быть не могло, хотя она всё время рвалась поговорить с ним, но никак не могла найти спокойной минутки. Лихорадочный блеск глаз вряд ли внушал опасение в преддверии Рождества, как и некоторая задумчивость, прекрасно объясняющаяся утомительными поисками подарков. Подарки, разумеется, уже лежали на столе рядом с камином, но она чувствовала себя загнанной лошадью. Духота в гостиной только усугубляла усталость, и Маргарита потянулась расстегнуть воротник, но обрушившаяся слабость не дала ей даже поднять руки. Пальцы онемели, на висках выступил холодный пот, и, беззвучно соскальзывая в темноту, Марго услышала, как где-то далеко, будто за пеленой тумана, что-то разбилось.
Алексей Головин: Рождественскую ель в его родном доме, в Петербурге, наряжали столько, сколько Алексей себя помнил. Даже еще тогда, когда обычай этот, распространенный преимущественно среди обитателей Немецкой слободы, казался друзьям и знакомым графской четы Головиных лишь родом чудачества, впрочем, безобидного и даже любопытного. А потом вдруг как-то выяснилось, что ёлку теперь наряжают и в императорском дворце – и украшать свой дом на праздник именно таким образом сделалось неожиданно модно по всей столице. К тому времени Алексей был уже почти взрослым, потому хорошо помнил, как пышно разукрашенные Weihnachtsbäume стали появляться в домах, куда его приглашали вначале еще на детские, а потом уже и на настоящие, взрослые балы по случаю всеми любимых новогодних праздников. Но наиболее ценными и дорогими его сердцу были именно мальчишеские, совсем еще ранние воспоминания, которыми он с удовольствием делился с Марго, пока они вдвоем наряжали внушительных размеров елку, которую еще ранним вечером слуги установили прямо посреди гостиной. И с этого момента главной задачей всех взрослых людей в доме сделалось недопущение ни под каким видом проникновения в эту комнату младших членов семейства Головиных. Задачи – лишь на первый взгляд простой. Ибо, обладая даже не слишком обширным опытом общения с собственным отпрыском, Алексей Романович успел убедиться, что Жорж в полной мере унаследовал фамильное головинское упрямство. А потому, если чего всерьез пожелает, будет добиваться своей цели всеми возможными и невозможными способами. Чего стоили только рассказы Марго о его прошлогодних ухищрениях ради возможности увидеть наряженную ёлку раньше положенного срока! Алексей хохотал в голос, в красках воображая описанную ею картину, но втайне гордился находчивостью и сообразительностью сынишки, с которым после возвращения из Интерлакена с каждым днем становился все ближе. Что, в общем, было совершенно естественно – разве не был Жорж плоть от плоти его? И пусть Марго иногда ворчала за то, что Алексей все-таки «похитил у нее сына», он знал, что она довольна происходящим едва ли не больше супруга, хоть ни за что в этом ему и не признается. Немного иначе было с Катрин. Тихая, вежливая и улыбчивая, она почти ничем не выдавала себя. Ибо была в том возрасте, когда многие уже научаются таить свои тревоги и печали, и даже думают, что это совсем незаметно со стороны. Несколько раз Алексей Романович даже думал как-нибудь поговорить с ней наедине, но совершенно не мог вообразить обстоятельств, при которых такой разговор мог бы состояться. Да и нужен ли он вообще? Об этом можно было бы спросить Маргариту, но и с ней пообщаться на эту тему было все как-то недосуг: после возвращения из свадебного путешествия дома накопилась куча дел. Плюс бесконечные визиты, которые новоиспеченные супруги Головины обязаны были нанести, кажется, в каждый второй дом в Ивердоне. Плюс бесконечные матримониальные хлопоты и страдания Володьки Гордеева… Иными словами, наедине они чаще всего теперь оказывались лишь ближе к ночи. Что само по себе было совсем неплохо, потому что страсть, вспыхнувшая так ярко в Интерлакене, больше похожая уже на жизненно необходимую потребность, никуда не делась и регулярно требовала удовлетворения. Но теперь к ней как-то незаметно прибавилась еще и бесконечная нежность, какой Алексей не помнил в себе даже во времена ранней юности. По-прежнему безумно желая Марго, воспламеняясь, как мальчишка, от самых невинных ее ласк и прикосновений, еще сильнее Головин хотел защитить ее. Спрятать от всего мира, дать, наконец, отдохнуть от извечной необходимости этому миру противостоять, которую Маргарита, пусть даже и вынужденно, взяла когда-то давно за норму своего существования. Да так привыкла к этой роли, что и до сих пор не может толком из нее выйти, хотя теперь – и навсегда – рядом с нею он, ее друг и опора. А значит, сражаться больше не нужно. Убедить ее в этом, заставить поверить – вот, что стало вдруг особенно важно. Однако зная независимый и гордый нрав Марго, действовать напрямую, в лоб, Алексей не пытался. Исподволь – где шутками, где просто устаивая все так, что поступить иначе, чем по его воле, было глупо, он постепенно забирал из рук супруги привычные бразды правления жизнью каждого из тех, кто ее окружает. И однажды с удивлением понял, что Марго этому, вроде бы, не слишком-то и противится. С каждым днем уступая ему, она менялась даже будто бы и внешне. Алексей замечал это, и ему нравились происходящие перемены. Нравилась эта внезапно откуда-то возникшая и прежде совсем нехарактерная для нее медлительная леность движений, нравились чуть смягчившиеся черты лица, нравилось выражение глаз, которое могло быть теперь каким угодно – веселым, усталым, задумчивым или даже сердитым, но только не тем, колючим и холодным, которое Головин так часто видел у нее в Петербурге. Нравилась едва заметная улыбка, с которой Марго порой слушала его пустую болтовню, вроде той, которой Алексей развлекал ее, покуда вдвоем, словно заговорщики, они неторопливо наряжали ёлку, дождавшись, когда, наконец, все – и даже слуги, в доме разойдутся по своим комнатам. Пусть сюрприз будет сюрпризом для всех. Так объяснил он супруге эту странную затею – развешивать на ветках игрушки и мишуру практически ночью. И Марго с легкостью согласилась, как соглашалась, не раздумывая, когда-то в детстве на любые выдуманные Алексеем проказы и шалости. - Ну да, можешь мне и не верить, только это истинная правда! – стоя на табурете, Головин, стоя к жене спиной, пытался выпрямить съехавшую несколько набекрень «Вифлеемскую звезду» на самой макушке дерева. Елка, и верно, была такая здоровая, что даже ему, не самому низкорослому из смертных, пришлось для этого встать на цыпочки и вытянуться чуть ли не в струну. – Уж не знаю, чем именно ей так понравился этот шар, но, чтобы угодить любимой сестре, я тотчас же полез за ним. И, конечно, повалил елку на пол! Ох, и досталось нам тогда от маменьки на орехи! – усмехнувшись, он покачал головой. – Дядюшка Головин – он как раз тогда был у нас в гостях, насилу убедил ее, что ничего страшного не случилось, но ты же помнишь, какой это был характер!.. Кстати, о дядюшке. Забыл же сказать тебе за всеми этими хлопотами! Утром же письмо от него получил! Шлет нам всем привет и поздравления с наступающими праздниками. А еще сообщает, что приглашен на новогодний бал в Зимнем, и надеется иметь возможность… как же это сказал-то еще так хитро? Скорчив задумчивую физиономию, Алексей на миг повернулся к Маргарите, которая все это время терпеливо стояла у подножия его «постамента» с корзинкой, подавая игрушки, и почесал затылок. - Что-то вроде «надеюсь иметь возможность просить Государя о личной аудиенции по поводу интересующего всех нас дела». Нет, ты представляешь, Марго, надо же суметь так завернуть-то! Старая гвардия! Иногда читаю его письма и думаю: как в прежние времена люди друг друга понимали-то с такими витиями?!.. Так, ну вот. Звезда, кажется, ровно. Теперь давай еще сразу на верхних ветках развешу шары… ну те, серебристые, большие… Не оборачиваясь, он протянул руку назад, ожидая, что Марго подаст ему нужную игрушку, однако, она медлила. Подождав еще секунду, Головин вновь обернулся – чтобы увидеть, как сделавшись лицом белее полотна, супруга его, роняя из враз ослабевших рук корзинку с игрушками, что, печально звякнув, частью разбились, а частью во все стороны покатились по паркету, вдруг медленно оседает… внутрь собственного кринолина. Точно марионетка, у которой одним движением обрезали сразу все нити, мелькнула мысль, спустя еще одно мгновение, сменившаяся настоящим ужасом: - Что за… – соскочив с табуретки, граф Головин метнулся к Марго и, падая на колени, подхватил ее плечи. При этом голова ее безвольно мотнулась, еще больше усиливая сходство со сломанной куклой, и заставляя Алексея испугаться пуще прежнего. Господь свидетель: даже зрелище тел, разорванных на куски артиллеристскими снарядами на поле боя, ни разу не приводило его в более леденящий страх, и не вызывало такого щемящего чувства собственной беспомощности. Что делать?! Звать на помощь? Переполошить, на ночь глядя, весь дом? – Марго! Маргоша?! Склонившись ниже, он губами коснулся ее лба – ледяного и покрытого крупными каплями пота. Обморок! Но ведь Марго никогда – никогда не падала в обморок, даже в юности! И всегда этим безмерно гордилась! И вот… - Сейчас, сейчас… погоди! – зачем-то воровато осмотревшись по сторонам, Алексей осторожно уложил ее обратно и вскочил на ноги. Затем, буквально в три скачка, преодолел расстояние до камина, схватил с полки графин с водой и сразу бросился назад, намереваясь намочить ей виски… побрызгать на лицо… или, что там еще нужно, черт возьми, в таких случаях делать?! Впрочем, когда он вновь оказался рядом, Марго, кажется, уже начала приходить в себя. И теперь, сидя рядом с ней на полу, с крепко зажатым прямо за горлышко в онемевших от напряжения пальцах графином, Алексей Романович смог лишь глупо улыбнуться и с облегчением выдохнуть: - Марго, ты это… ты это что, а?!
полная версия страницы