Форум » В череде грядущих лет » Как странно: мы не влюблены » Ответить
Как странно: мы не влюблены
Алексей Головин: Время - осень 1840 - 1841 год. Место - Берн, Интерлакен, Ивердон. Участники - Маргарита и Алексей Головины.
Ответов - 63, стр:
1 2 3 4 All
Маргарита Рольберг: Сидя перед зеркалом - слишком большим по сравнению с тем, что она держала в своей спальне, - Марго медленно вынимала из остатков причёски шпильки, счёт которым пошёл на третий десяток. Меньшее их количество вряд ли удержало бы до вечера то, что вздумал сотворить с её волосами парикмахер. Её пытались причесать не так, как было надо, а на модный английский манер, с обёрнутыми косами ушами, но, когда в руках изувера, непочтительно дёргавшего кудри мрачнеющей с каждой минутой жертвы, появилась баночка с помадой, терпению графини Рольберг пришёл конец. Баночка отправилась в окно, парикмахер - за дверь, и только присутствие графини Девиер и тётушки Тамарико - "Так и зови, милая, ни к чем чиниться" - спасло его от необходимости выслушивать тираду, характеризующую степень кривизны его рук и пустоты головы. О том, что с вьющимися мелким бесом волосами Маргариты не будет заметно никакой причёски, изгнанный с позором мастер гребня и прогоркшей помады почему-то не подумал, и, усмехаясь, женщина занялась волосами сама, ловко подбирая тяжёлые пряди шпильками и превращая их в подобие приличного случаю узла. Стоило признать, что тридцать одна... тридцать две шпильки, сейчас в беспорядке рассыпавшиеся по туалетному столику, с честью выдержали испытание долгой службой, торжественным приёмом и неусидичивостью новобрачной, с видимым удовольствием протанцевавшей с любимым дядюшкой лихую мазурку. Кисти рук слегка ныли, не то от слишком долгих поисков последней шпильки, всё время ускользавшей из-под пальцев, не от слишком большого впечатления, которое произвели на Алёшу слова Василия Константиновича. Граф Головин осторожно сжимал её пальцы, но всё равно держал слишком крепко, будто в самом деле боялся отпустить. Что, конечно, было совершенной чушью, годной лишь на то, чтобы заморочить себе голову в краткие мгновения до начала службы и не сбежать. Впрочем, ей совершенно не хотелось опять ссориться с Верой, а в том, что княгиня Трубецкая будет первой, кто побежит её догонять - "И единственной, кто догонит", - Марго нисколько не сомневалась. А вот тому, что у Алексея дрожат губы, Маргарита, целомудренно целуя у аналоя почти-уже-мужа, почему-то совсем не удивилась. В конце концов, для него женитьба была в новинку, а она уже однажды вышла замуж, хотя совершенно не помнила ни обряда, ни чего-то ещё. Впав в какое-то оцепенение задолго до того дня, когда место мадемуазель Александриной заняла мадам Рольберг, Марго пришла в себя уже в Москве, когда старый немец упомянул о волчьей травле в Васильевке, на которую их настойчиво звали. Охота едва не окончилась трагедией, но именно тогда из своего кокона вылезла на свет яркая бабочка, зубов у которой было больше, чем у иной волчицы. Это была их общая с Василием Константиновичем тайна, и, конечно, она правильно истолковала его слова, но беспокойство было излишним: Марго и в голову бы не пришло причинить вред Алёше. Её даже насмешило, что истинной силой и настоящей угрозой чему и кому угодно в их союзе полагают её, взбалмошную, несгибаемую и опасную графиню Рольберг, из прихоти согласившейся зваться графиней Головиной. Впрочем, люди с удовольствием придумывали другие объяснения происходящему, какими бы нелепыми они не казались: чужие предпочитали верить в любовь, свои - в здравый смысл. Беда была в том, что у их истории было третье дно, о котором знала только она. С сонной полуулыбкой рассматривая резную раму зеркала, Маргарита пришла к выводу, что туалетный столик заказывали в расчёте на обыкновенную даму, не чуждую самолюбованию и пекущуюся о необходимости производить впечатление на всех встречных мужчин, тогда как она вместо тысячи скляночек с притираниями и прочей ерундой привезла в Берн лошадь. Собак тоже взяла бы с собой, но тогда не хватило бы места детям. Их, конечно, ко взрослому торжеству не допустили, но каждые полтора-два часа Маргарита поднималась в детскую, желая убедиться, что всё в порядке, и, успокоившись, возвращалась веселиться и танцевать. Все в самом деле веселились, танцевали, шутили и смеялись так, что казались давними друзьями, не в первый раз собравшимися вместе, чтобы отпраздновать очередное радостное событие, и это было на редкость увлекательно, но... Когда дверь за её спиной приоткрылась, Маргарита бросила короткий взгляд в зеркало и, убедившись в правоте своей догадки, тряхнула руками. Озябшие пальцы отозвались ноющей болью, и она принялась растирать их, старательно избегая касаться обручального кольца, пугавшего её с указательного пальца забытым блеском. - Когда мы уедем? С первыми лучами солнца, или мне позволят выспаться?
Алексей Головин: Наперекор сложившимся многолетним традициям и закономерным, потому, подспудным ожиданиям, что и в этот день у них что-нибудь непременно пойдет не так, как нужно, новоиспеченные супруги Головины получили свадебное торжество, вероятно, самое традиционное из всех возможных. Еще во время венчания Алексей напряженно ожидал от судьбы какого-нибудь подвоха. Но нет! Священник ни разу не ошибся и не сбился, читая свои молитвы, они с Марго исправно повторили за ним все необходимое, а после обменялись кольцами, ни разу не уронив их на пол. Даже горячим воском, капающим с зажженных венчальных свечей, никто, кажется, так ни разу и не обжегся! Замечательно веселой получилась и сама свадьба, несмотря на то, что никто из присутствующих на ней, кроме, разве, новобрачных, прежде не был знаком с остальными приглашенными лично. А может быть, как раз именно поэтому. И еще потому, что, будучи все в равной степени удалены от родных мест, собравшись здесь, в Берне, только ради нынешнего торжества, гости как нигде ощущали себя единой компанией и получали искреннее удовольствие от общения. То же относилось и к жениху с невестой. Когда остались позади все церемонии, и улеглось сопряженное с ними волнение, а также немного отошло на второй план все, что им предшествовало, они, казалось, вздохнули с облегчением. Во всяком случае, Алексей уж точно почувствовал себя куда свободнее. Да и Марго явно повеселела, внешне совершенно утратив одолевавшую ее в последние недели перед свадьбой нервозность. Нынешним вечером она много танцевала – причем, не только с Алексеем, много улыбалась и шутила – тоже не только над ним. А еще она уже успела совершенно очаровать собою ту часть его родни, которая прежде могла о ней только что-либо слышать. - Красивая, гордая!.. Одно не понимаю, почему так долго ждал, бавшви1? – короткий комментарий дяди Георгия после знакомства с тогдашней еще графиней Рольберг, произнесенный с легким кавказским акцентом, который за много лет вдали от родного Тифлиса удалось полностью избыть лишь Елене Вахтанговне, на самом деле, стоил пяти томов пышных восторженных эпитетов. Тетя Тамарико, да и Дуняша были более многословны, но суть их речей сводилась примерно к тому же. Разве что сестра была лучше осведомлена о происходящем на самом деле, но, как всегда, ревностно хранила доверенные ей Алексеем тайны. Еще большее впечатление Марго произвела на юную мадемуазель Девиер, которая была вовсе настолько восхищена новоиспеченной тетушкой, что Головин с почти непритворным беспокойством даже как-то поделился с Дуняшей своими опасениями, что Аня вот-вот начнет копировать ее манеры, что для незамужней барышни все-таки будет как-то слишком эксцентрично… Впрочем, в последнем вопросе как раз явно намечались определенные перемены. Об этом пока еще почти не говорили, будто бы опасаясь сглазить. Но изрядно участившиеся перед свадьбой Марго и Алексея визиты доктора Гордеева на виллу «L’Etoile» - притом, что никто из ее обитателей, слава богу, на здоровье не жаловался, давали основания предполагать, что некой юной насмешнице, до сих пор весьма успешно уберегавшей свое неприступное сердечко от стрел Амура, на сей раз увернуться от одной из них все-таки не удалось… - Ну что, супруг? «Восторги чувствуешь заранее»? – подвыпивший Володька, с которым еще с вечера предсвадебной холостяцкой пирушки, после многочисленных брудершафтов Головин как-то незаметно перешел в личном общении на «ты», слегка хлопнул новоприобретенного родственника по плечу и заговорщицки ему подмигнул. – Да ты не волнуйся, Марго ведь только на вид бывает грозной, а вообще… Утомившись плясать и веселиться ближе к полуночи, гости, наконец, надумали разойтись по своим покоям, но даже после этого далеко не сразу осуществили задуманное. Однако постепенно в трапезной, смакуя свои последние перед сном сигары и трубки, остались одни мужчины. Еще через какое-то время стали, впрочем, разбредаться по опочивальням и они. Алексею Романовичу выпало дойти до своей – точнее, их с Марго – комнаты вместе с Гордеевым, которому, сразу после этих слов, ласково улыбаясь, Головин сквозь зубы порекомендовал катиться к черту. Присовокупив к тому невоспроизводимый в обществе дам и детей совет об отношениях между отцом и сыновьями. После чего, заржав в голос, Володька рысью устремился дальше по коридору, а сам Алексей Романович, выждав, пока этот идиот скроется в одной из следующих комнат, приоткрыл дверь той, которой суждено было сделаться на какое-то время его собственной супружеской спальней. Марго уже была переодета ко сну. Переступив через порог, Головин удивился, заметив, что при этом его супруга почему-то собственноручно расправляется с остатками своей праздничной прически. И потому вся поверхность стола рядом с большим зеркалом, перед которым она восседает, усыпана вынутыми из волос шпильками, а поверх них лежат гребни и щетки. - Здешней горничной, я так понял, ты не слишком доверяешь? – он усмехнулся и, пройдя несколько шагов, замер за спиной у графини. Затем, взяв одну из расчесок, поинтересовался у ее отражения: - Позволишь мне сегодня ее для тебя заменить? Клянусь, буду очень осторожен! Не дожидаясь ответа, Алексей собрал в одной руке рассыпанные по плечам и спине Марго пушистые пряди и несколько раз бережно провел по ним гребнем, действительно, очень стараясь не причинить ей дискомфорта. - Когда уедем? Да, думаю, как только проснемся. Торопиться нет резона... Да и родные вряд ли поймут правильно, если после… кхм… первой брачной ночи мы, дорогая супруга, подхватимся мало, что бодрыми и как следует выспавшимися, да еще и ни свет, ни заря… - прекратив на время манипуляции с волосами Марго, прибавил он вдруг, вновь устремляя поблескивающий веселыми искрами взгляд на ее зеркального двойника. ________________________________________________ 1 - малыш (грузин.)
Маргарита Рольберг: Когда Алексей взялся за гребень, у Марго пересохло во рту. Она могла вытерпеть всё: тугой корсет, женское седло и даже пудру, от которой свербило в носу, но только не измывательство над волосами. Густые, своевольные и способные в одну минуту сбиться в колтуны, расчесать которые хватало терпения далеко не каждой горничной, они доставляли хозяйке множество мелких неприятностей, но Маргарита ни за что не согласилась бы променять тяжёлую гриву на что-то более послушное или, чего доброго, вовсе отрезать. В то время как остальные ритуалы нагоняли на неё тоску и уныние, бесчисленные попытки прочесать кудри даже приносили удовольствие и уж точно учили её смирению, которое, впрочем, немедленно исчезало, стоило чуть сильнее потянуть прядь или оцарапать зубчиками расчёски голову. И не было ничего удивительного в том, что сонное спокойствие испарилось, оставив вместо себя тревогу, едва граф Головин в подтверждение серьёзности своих намерений собрал в руке волосы. Женщина отрывисто кивнула и затаила дыхание, готовясь в любое мгновение спасать шевелюру, но ничего не происходило. Алексей старательно расчёсывал её волосы, осторожно разбирая пальцами и гребнем спутавшиеся пряди, и, наблюдая в зеркале серьёзное выражение его лица, Марго растерянно улыбнулась: неожиданная забота граничила с нежностью, к проявлениям которой в свой адрес она не привыкла. - И наша репутация будет безнадёжно испорчена, - подхватила она с той же интонацией, иронично отвечая отражению мужа в стеклянной глади. - Продолжай, пожалуйста. Неспешные, мерные движения рук Алексея убаюкивали, и, окончательно убедившись, что он знает, что делать, Маргарита подперла щеку рукой и прикрыла глаза. Доверие обещало стать первым испытанием семейной жизни, и подготовиться к нему вряд ли получится. Не раз и не два Марго приходило в голову, что это - как шаг в пропасть. Если остановят, то никогда не узнаешь, как близко был от падения; если позволят разбиться, то от опоздавшего знания всё равно не будет никакой пользы. И бог знает, сколько таких испытаний будет ещё, и как из них выбраться. Уже имеющийся опыт семейной жизни больше напоминал опыт ведения боевых действий, но в нынешней ситуации был не просто бесполезен, а чрезвычайно вреден. Впрочем, воевать с Головиным не хотелось даже без советов Василия Константиновича: война предполагала хотя бы минимальное сближение, а в том, что это однажды случится, Марго изрядно сомневалась. Куда больше верилось, что они останутся друг другу чужими, делая вид, что всё в полном порядке. Может, они даже дотерпят до старости и, если повезёт, сумеют всех обмануть. Перспектива, мягко говоря, не радовала, но чего ещё желать, если у детей будет имя, а у неё - уверенность в их будущем? А за время медового месяца супруги Головины уж как-нибудь сумеют договориться и притерпеться друг к другу. Наверное. Усталость была так сильна, что Маргарита сумела уснуть под аккомпанемент мыслей невесёлых и откровенно тревожных, даже не чувствуя, что творит новоиспечённый супруг. И, когда он осторожно обнял ладонями её плечи, негромко порекомендовав отправиться в более подходящую для сна кровать, женщина даже вздрогнула. Торопливо ощупав волосы - всё той же длины, расчёсанные волосок к волоску и лежащие на спине пушистыми волнами, - она кое-как заплела косу. Где-то среди вещей должен был быть ночной чепец, но искать его не было сил, да и Алексей вряд ли заметит отсутствие кружевного кошмара на голове жены. Марго всю жизнь спала без оного и менять свои привычки не считала нужным. Единственное, с чем приходилось мириться сегодня, так это с необходимостью делить кровать с супругом, выгонять которого из своей спальни в первую брачную ночь было... противоестественно. Об имеющемся (благодаря предыдущему браку) опыте и по этой части Маргарита умалчивала, дабы не лишать покойного Рольберга последних крох уважения, но выбирать свою половину кровати отнюдь не спешила. Наоборот, устроилась ровно посередине, здраво рассудив, что граф Головин оценит проявленное уважение к его выбору, и в ту же минуту потеряв всякую способность мыслить. На высокой, взбитой до пенной лёгкости перине можно было спать хоть до Второго пришествия, чем Марго и воспользовалась, мгновенно отрешившись от реального мира. И, уже почти заснув, пробормотала: - Не боишься, что я рассчитаю горничную?.. - Но не успела услышать ответа.
Алексей Головин: - С чего бы мне вдруг начать этого бояться? Поверь, быть твоей горничной – далеко не самая страшная участь из тех, которые я могу для себя вообразить! Причесывать, помогать одеться… - склонившись к огню, Головин слегка разворошил кочергой поленья, чтобы горели жарче: в комнате, несмотря на давно разожженный камин, было довольно прохладно, а у Марго, как он помнил еще с юности, осенью и зимой вечно зябли руки. – Или же, наоборот, раздеться… - выпрямившись во весь рост, прибавил он, все еще не оборачиваясь, и вновь едва слышно хмыкнул, будучи уверенным, что точно знает, как новоиспеченная супруга отреагирует на такую провокацию. Однако она промолчала. И тогда, выждав еще пару мгновений, Алексей обернулся – вначале коротко, через плечо, посмотрел в сторону кровати, где Марго копошилась, устраиваясь в постели, в то время, пока сам он возился у камина, а затем – не поверив своим глазам, еще раз, уже основательно, после даже чего подошел ближе, чтобы окончательно убедиться. Однако нет, он не ошибся: Марго действительно спала! Можно было бы даже сказать, сном праведницы. Но даже испытывая по этому поводу весьма противоречивые чувства, сочетающие одновременно и желание рассмеяться, и легкую досаду – все же, прежде в его обществе женщины еще ни разу не засыпали так быстро и внезапно, Головин не рискнул бы назвать ее праведницей. Хотя бы оттого, что Марго бы первая над этим посмеялась! Но и вообще… раскинувшись точно посреди постели и алчно прижимая к груди вторую – надо думать, предназначенную ему, подушку, она выглядела слишком... соблазнительной. Алексей, неторопливым ироническим взором изучающий распростертое перед ним тело сладко почивающей супруги, просто не был бы мужчиной, если бы невольно не отмечал его прелестные изгибы и выпуклости, которые скорее подчеркивала, чем скрывала даже до безобразия целомудренная ночная сорочка. Без сомнения, Марго выбрала ее намеренно. «Слава богу, хоть чепец на себя не нацепила!» Еще немного потоптавшись перед кроватью в нерешительности, он мотнул головой, отгоняя прочь некстати зародившиеся игривые мысли, после чего, раздевшись, тихо опустился на тот незначительный ее участок, который Марго от щедрот своих соблаговолила ему выделить, прикидывая, как бы, задремав и утратив контроль, ненароком вновь не оказаться прямиком на полу. Попытка отобрать назад подушку тоже не увенчалась успехом – не просыпаясь, или уж делая вид, Марго глухо ворчала, прижимая ее к себе, словно главное сокровище в своей жизни. В конце концов, после долгих увещеваний, кое-как сдвинув ее – вместе с подушкой – чуть в сторону, Алексей умостился на своем клочке постели, задул свечу и, не прекращая мысленно над собою потешаться, вытянулся во весь рост. Невероятная все-таки у него выдалась первая брачная ночь! Можно сказать, практически уникальная в своем роде! Нет, если всерьез, то, безусловно, было бы странно ожидать от Марго страстной пылкости, но с другой стороны, раз уж они все равно поженились… Проснувшись на другое утро и попытавшись открыть глаза, Алексей почувствовал, что испытывает в этом какое-то странное затруднение, лишь спустя пару секунд сообразив, в чем, собственно, причина: плотно прильнув к его груди и подложив одну руку под голову, вторую, свободную, ладонь, Марго по-хозяйски распластала прямо по его лицу. А согнутую в колене ногу устроила поверх его бедра. Видимо, для полного ощущения своего владычества. - Душа моя… мне расценить это как проявление твоей любви, или ты, напротив, решила удушить меня, пока я сплю? Конечно, можно было бы осторожно высвободиться и не акцентировать внимания на этом несколько неловком моменте, но Алексей вдруг поймал себя на том, что страшно хочет увидеть, как Марго себя поведет и что по этому поводу скажет.
Маргарита Рольберг: Вымотавшаяся накануне Маргарита даже не поняла, когда её безмятежное уединение в ворохе одеял и подушек было нагло нарушено. Судя по коротко остриженной шерсти, под рукой пристроился Зефир, чья наивность позволяла и не такие грехи, как покушение на хозяйскую кровать. Несмотря на то, что за вторжение в спальню собак ждало немедленное и суровое наказание, пёс упорно не оставлял попыток узнать, что же такого интересного скрывается за дверью с блестящей бронзовой ручкой. По уму, конечно, стоило бы подняться, стащить Зефира с постели и выдворить его в коридор, но Марго было так спокойно, тепло и уютно, что, поразмыслив пару мгновений, она сдалась и, так толком и не проснувшись, снова провалилась в непроглядную глубину крепкого предрассветного сна. Настоящее пробуждение оказалось куда менее приятным. Несмотря на то, что за окном уже несколько часов как раздавались громкие голоса, грохот колёс о мостовую и прочий шум, а на носу пристроился нахальный солнечный луч, женщина крепко спала и, наверное, проспала бы до самого обеда, если бы не раздавшийся вдруг голос графа Головина. Не понимая, откуда он взялся и почему Зефир не поднял шум, Маргарита рывком подняла голову, но и тут её постигла неудача: судя по гамме неприятных ощущений, на косе разлёгся волкодав, которого почему-то не было видно. Ладонь съехала на тёплую кожу, задела что-то, подозрительно напоминающее человеческое ухо, и Марго наконец-то вспомнила, что Зефира здесь вовсе быть не должно, а кончики пальцев колет борода Алексея, которого, судя по изменившемуся выражению лица, предвещавшему ироничную ухмылку, вчерашняя женитьба на графине Рольберг только забавляла. Подавив полный разочарования стон, женщина тяжело вздохнула, подняла руку и покрутила кистью в воздухе: - Пальцы коротковаты, - с сожалением произнесла она, выпуская мужа из объятий, пока он не обвинил её во вранье. Удушить Алексея одной рукой у неё действительно не получилось бы, но Маргарита могла вполне заслуженно гордиться изящными, длинными пальцами, на одном из которых весело блестело обручальное кольцо. Позабыв снять его на ночь, она поморщилась, когда прохладный металл коснулся горячей со сна щеки, и закрыла глаза, всем видом демонстрируя возмущение и желание вернуться к прерванному занятию. Накрахмаленный лён простыней холодил привыкшее к чужому теплу тело, затянувшаяся узлом тесёмка ночной рубашки давила на шею, и надежда подремать ещё немного, игнорируя необходимость вставать, куда-то ехать и притворяться, испарилась, и на душе у Марго стало совсем паршиво. - Доброе утро, дорогой супруг. Новоиспеченная графиня Головина очень старалась, чтобы сарказма в этих словах было не больше, чем обычно. И не меньше, чтобы, упаси Бог, Алексей не насторожился и не проявил излишнего внимания: опасность выдать себя была слишком велика. Маргарита могла сколько угодно фыркать, кривиться и убеждать себя в том, что муж ей почти безразличен, что встреч за обедом раз в день будет достаточно, что его достоинства исчерпываются хорошим отношением к её детям, но от такого откровенного вранья даже не было смешно. Наоборот, хотелось плакать от жалости к себе и досады на эту жалость. Стоило лишь на мгновение отпустить себя, как руки сами тянулись к Алёше - коснуться, обнять, взъерошить волосы или почувствовать пальцами биение сердца. Откуда-то появлялись выжидающие взгляды, унижающие нетерпеливым ожиданием ответных, доверчивые улыбки, которые она не успевала спрятать в уголке плотно сомкнутых губ, жесты - беззащитные и призывные. Марго злилась, но ничего не могла с собой поделать, ведь собственное тело подводило её раз за разом, не подчиняясь ни воле, ни разуму, ни памяти. Возможно, тело помнило одно - далёкое прошлое, больше похожее на выдумку или сказку, а разум был уверен в другом, сказанном совсем недавно, но легче от этого не становилось. И только по вечной своей самовлюблённости, рассеянности и расхлябанности граф Головин не замечал, что на самом деле с ней происходит. За ночь комната остыла, и, прошлёпав босыми пятками по холодному полу, Марго скрылась за ширмой, на ходу пытаясь справиться с проклятой тесёмкой. Узел поддался лишь тогда, когда женщина уже подумывала взяться за ножницы, но дальше дело не пошло: взглянув на тугие петли и ряд мелких пуговок, располагавшихся точнёхонько посреди спины, графиня передумала одеваться самостоятельно. Большинство платьев, пошитых для свадебного путешествия по вкусу модистки и под присмотром княгини Трубецкой, было невозможно ни снять, ни надеть без посторонней помощи, и вряд ли Алексей мог чем-нибудь тут помочь: несмотря на бахвальство, горничная из него была так себе, хотя и не тянула волосы. Закутавшись в халат, Маргарита вернулась к кровати и, усевшись и поджав озябшие ноги, наблюдала за мужем. Когда Головин потянулся за шейным платком, лежавшим тут же, рядом с сюртуком и жилетом, она подала голос: - Не надо, всё равно придётся развязывать: Гаврилыч отказался отдавать мне бритву, - и, дождавшись, пока утихнет веселье, негромко спросила: - Мы справимся?
Алексей Головин: Волнующее ощущение уютной близости женского тела, расслабленного, не скованного панцирем корсета, да еще и отъединенного, почитай, лишь тонким слоем ткани от твоего собственного, продолжало оставаться слишком… ярким, даже когда Марго, опомнившись, резко откатилась на другой край постели. Потому, дабы не выказать постыдной слабости, Алексей был вынужден отвернуться и сесть, свесив ноги на пол, усердно делая вид, что разминает затекшую руку, которую супруга изволила ему отлежать. Вяло ухмыляясь ее ехидным репликам, в душе Головин, между тем, испытывал нечто, весьма похожее на смятение. Ведь то, что накануне вечером показалось ему забавным, теперь отчетливо являло все признаки настоящей проблемы, о которой по глупости, или уж по беззаботной самонадеянности, совсем не думалось прежде. Проблемы, конечно, исключительно его собственной, настолько личной, что ни с кем и не обсудить. Да даже и самому раздумывать над нею, прямо сказать, неловко, хотя ничего противоестественного, в общем-то, с ним не происходит… Но дело-то как раз в том, что лучше бы и не происходило! Нет… ну не совсем, конечно, упаси господь! Но лучше бы не прямо теперь и не с этой женщиной, которой он совсем недавно зачем-то пообещал – идиот несчастный! – прямо-таки обратное. Совершенно не подумав о том, как будет затем исполнять свое обещание. Конечно, после, когда вернутся домой из Интерлакена, и у них вновь будут отдельные спальни, контролировать себя станет легче. Но как, черт побери, пережить без репутационных потерь и, что уж говорить, плотских терзаний, эти проклятые несколько недель грядущего свадебного путешествия?! Видимо, окончательно проснувшись, Марго встала – все еще не решаясь обернуться и вновь взглянуть на нее, Головин понял это по легкому колебанию перины под собой. Лишь только после того, как тихий шелест ее босых ступней по крашеным доскам пола – который он тоже услышал уж как-то чрезмерно отчетливо, замер за ширмой, что отделяла от остальной комнаты стол с умывальными принадлежностями, Алексей, наконец, почувствовал себя немного свободнее. И тоже поднялся на ноги, с удовольствием нацепив на них домашние туфли – в комнате было довольно прохладно, но местная прислуга, вероятно, отличалась нечеловеческой деликатностью, и потому ни за что бы не позволила себе тревожить утренний покой утомленных любовью новобрачных. Неодобрительно посматривая временами на отражение собственной небритой и сонной физиономии в украшающем стену над камином большом зеркале в золоченой ампирной раме, и стараясь не прислушиваться к тому, как за ширмой сосредоточенно копошится, верно, переодеваясь, Марго – чтобы не представлять, Алексей Романович также постарался побыстрее одеться. За ширмой, меж тем, шевеление ненадолго прекратилось, обернувшись сердитым сопением, а после вновь возобновилось, сменившись затем плеском воды и глухим стуком умывального кувшина по столу. «Не представлять» вновь стало труднее. Головин сокрушенно покачал головой и с глубоким вздохом потянулся за жилетом. Тем временем, Марго в наглухо запахнутом пеньюаре успела выплыть из-за ширмы. Неторопливо проследовав обратно к супружескому ложу, она запрыгнула на перину и, подобрав под себя ноги, принялась беззастенчиво наблюдать за его сборами. Стоя перед зеркалом и пытаясь поаккуратнее завязать шейный платок, порядком измятый, что также не добавляло радости извечному щеголю, Алексей мог видеть ее спокойное и чуть насмешливое лицо. По всей вероятности, посетившие его нынче тревоги плоти, все же так и остались для нее тайной. Что и к лучшему. Если учитывать, что сама Марго, кажется, ничуть не была взволнована его близостью… - Ну и напрасно отказался, - оставив платок, который, она права, все равно вот-вот снимать, Головин с улыбкой – теперь уже вполне искренней, обернулся и взглянул на супругу без помощи зеркала. – Какой смысл тебе убивать меня сегодня, когда я даже еще не успел составить нового завещания? Её вопрос, заданный как бы между делом и риторический, он предпочел оставить без ответа, который пока толком не нашел даже для себя самого. Вместо этого подошел к жене и, склонившись, молча поцеловал ее в макушку, пушистую от растрепавшихся за ночь непослушных волос. - Ладно, душа моя, пожалуй, не буду тебе больше мешать. Нам обоим нужно еще переодеться и привести себя в порядок. Пришли горничную, когда будешь готова спуститься к завтраку, и я зайду, чтобы тебя сопровождать. Там же решим, в котором часу отправимся нынче в Интерлакен.
Маргарита Рольберг: Маргарита торопилась. Горничная едва удерживала её на месте, застёгивая плотное дорожное платье, пока графиня пыталась кончиками пальцев найти в несессере цепочку с часами, но драгоценная безделушка ускользала, женщина злилась, а служанка беззвучно молилась, чтобы не оторвать случайно одну из бесчисленных пуговиц, коварно поблёскивающих перламутром. Объективных причин для спешки не было, ибо Маргарите хватило нескольких мгновений наблюдения за мужем, чтобы понять: без идеально повязанного галстука они из Берна не уедут. Тем не менее, подгонять Алексея она не стала, наслаждаясь вновь обретённым чувством безопасности и уверенности в своих силах, подаренными ей одеждой и одиночеством. Любимое платье из дорогой английской байки пришлось оставить дома, в Ивердоне, по причине несоответствия мрачного чёрного цвета грядущему торжеству, но тёмно-зелёная шерсть по прохладному осеннему времени тоже была неплоха. А главное - успешно скрывала, что кожа покрывается мурашками при каждом прикосновении Алёши. Умытый, чисто выбритый и посвежевший, он нисколько не напоминал сонного насмешника, которого было так уютно обнимать, спасаясь его теплом от норовящего забраться под ночную рубашку холода. Впрочем, и это ей было знакомо, и это ей было понятно. Только тогда, давным-давно, им приходилось изо всех сил скрывать взаимное влечение, а сейчас - не то раздражение, не то отчаяние, старательно не допуская до истины никого из родных и близких. Последние, как подозревала Маргарита, уже успели заключить пари, и, может быть, даже не одно, но в присутствии детей и спустившихся в гостиную молодожёнов предпочитали молчать. Догадаться о предмете спора было несложно, и Марго наверняка очень скоро узнала бы подробности от того же Володьки, в очередной раз пригрозив рассказать Василию Константиновичу о планировавшемся прошлой весной побеге в Берлин, но все как-то очень ловко засобирались завтракать, а кто-то - уже и обедать, и стало не до того. За столом сидели в полном беспорядке, весело говорили о какой-то ерунде, и Маргарита радовалась вместе со всеми, не совсем понимая чему именно. Под боком пристроилась Катрин, чуть дальше Жорж с жаром доказывал что-то Анюте, которая лукаво и немного умоляюще смотрела то на Гордеева, то на княгиню Трубецкую, занятую беседой с тётушкой Тамарико. Евдокия Романовна виртуозно успевала вставить слово-другое и в разговор двух старых вояк, и приструнить расшалившихся детей Веры Алексеевны, и обменяться многозначительными взглядами со всеми, кто сидел за столом, не исключая и чету Головиных. Там же, за завтраком, решили не тянуть время и ехать в Интерлакен сразу же, надеясь успеть до темноты, и у Марго, заметившей погрустневшее личико дочери, немедленно испортилось настроение. С тысяча восемьсот тридцать третьего года и до сегодняшнего дня они никогда не расставались надолго, словно пытаясь наверстать упущенное время. Но Катя так и не сумела избавиться от страха, что однажды её вновь оставят одну, а Марго - от чувства вины перед дочерью. Бессчётные ласковые слова, сказанные на ухо, перед тем как погасить перед сном свет в детской, или громко, во время игр в саду, ничего не могли исправить. Маргарита могла без устали строить мосты между собой и дочерью, но ни одна из них не забывала, что там, внизу - пропасть, пустота и одиночество. Всё это было слишком близко, слишком понятно, ведь это уже происходило с барышней Александриной и графиней Рольберг, и графиня Головина тоже должна была это пережить с гордо поднятой головой, но для дочери своей она была готова сделать всё мыслимое и немыслимое, лишь бы уберечь от ада, ужасы которого осознаёшь спустя долгие годы. Они сидели в гостиной, ожидая, пока в экипаж уложат вещи, и тихо разговаривали, склонив друг к другу головы. Жорж сидел рядом, болтая ногами в воздухе, и терпеливо ждал, пока мать и сестра перестанут секретничать и обратят внимание на него, но у женщин - большой и маленькой - было очень мало времени. Катрин стоически пыталась не расплакаться, и когда у неё не очень-то получалось, Маргарита смахивала слёзы рукой, позабыв о платке. Она говорила, что скоро вернётся, что нужно слушаться Евдокию Романовну и Веру Алексеевну, а если Василий Константинович захочет научить хорошо ездить верхом, то не отказываться сразу, а хорошенько подумать, ведь это именно он посадил маменьку в седло, да так, что она из него почти не вылезает. Она их очень любит, и Алексей Романович уже к ним привязался, поэтому долго в Интерлакене они не пробудут, всего лишь несколько недель. Может быть, если там будет хорошо, в следующий раз они поедут все вместе, и, несомненно, она привезёт подарки, особенно если учителя будут довольны. И собак лучше не стричь, ведь скоро зима... Попонка? Да, можно попробовать сшить попонку, если мадемуазель поможет справиться с добродушным четырёхпудовым "заказчиком". Нет, она не плачет, просто очень их любит: Катю, Жоржа, Борея и Зефира.
Алексей Головин: Сборы в Интерлакен, что начались почти сразу после того, как отзавтракав у местного табльдота, вся их большая и разношерстная компания, состоящая из родни и избранных друзей, вновь разбрелась по территории оккупированного вот уже в течение нескольких дней постоялого двора, обещали стать недолгими, и не отняли у молодоженов даже малой толики того времени, что принято считать самым счастливым для всякой пары, только что вступившей в семейную жизнь. Собственно, основная часть сундуков и баулов была собрана, перенесена и накрепко приторочена кожаными ремнями к задку большого дорожного экипажа еще накануне вечером. Нынче оставалось сложить то немногое, чем довелось пользоваться в Берне. Большую часть этого времени Алексей Романович скоротал в общей гостиной, в компании старших родственников, радуясь возможности наконец-то спокойно, без всей этой предсвадебной спешки и суеты, поговорить с людьми, близкими по духу и привычкам, которых знаешь всю жизнь и столько же любишь и уважаешь. При этом особым – приятным, теплым удовольствием, оказалось наблюдать, с каким интересом и взаимным уважением общаются между собой старый русский вояка и грузинский князь, про бешеную гордость и высокомерие которого в Тифлисе, говорят, до сих пор слагают легенды. Прежде они не были между собой знакомы. И Головин, признаться, немного беспокоился по этому поводу, однако напрасно. Зато уж в способностях тётушки Тамарико без труда обаять любого, на кого обращается ее мягкий и ласковый взгляд, он не сомневался ни мгновения – и верно. Дети – все, включая даже Анюту и не отлипающего от нее последние дни, пользуясь тем, что никто за ними особенно не наблюдает, Володьку Гордеева – ходили за княгиней Асатиани хвостом. Каким образом действовала эта магия, понять было невозможно, как всякое настоящее волшебство, но наблюдать – довольно забавно. И Головин не раз ловил себя на том, что начинает невольно улыбаться, когда видит, как очередной отпрыск очередного семейства благоговейно внимает тихой и неторопливой речи княгини с очаровательным и певучим грузинским акцентом. Неподвластна этим чарам оставалась, кажется, только Катя, ее кумиром была и оставалась мать. Верно от этого девочка особенно глубоко переживала грядущее с нею расставание. Алексей ни мгновения не мнил себя знатоком детских душ. Но надобно было совершенно ослепнуть, чтобы не заметить ее горя, которое, в силу возраста и наивности, Катрин еще не умела толком скрыть. И при виде которого у новоиспеченного отчима в груди что-то неизменно болезненно сжималось. Может показаться странным, но никогда не знавший недостатка в материнской любви и внимании, он все равно мог бы поклясться, что понимает ее чувства. И готов был сделать что угодно, чтобы убедить Катю, что совершенно не намерен отбирать у нее мать. И изрядно мучился, не зная, как завести этот разговор с самой девочкой, в какой-то момент даже придумав взять их с Жоржем с собой в Интерлакен. И черт уже с ним, со всем этим идиотским романтическим флером, в конце-то концов! К тому же, не в их с Марго, как говорится, обстоятельствах… Понаблюдав еще немного со стороны за тем, как та едва сдерживает собственные слезы и бесконечно утирает дочкины, Алексей Романович окончательно ощутил себя бездушной сволочью. И, с досадой бросив в камин недокуренную сигару, вышел прочь из гостиной, едва не натолкнувшись в коридоре на старшую сестру, которая как раз намеревалась туда войти. Довольно бесцеремонно схватив обескураженную Дуняшу за локоть, он отвел ее в сторону и, сбиваясь, изложил ей свои соображения на этот счет, спрашивая совета, как лучше все устроить. Но вместо сочувствия и поддержки получил от Евдокии Романовны лишь спокойный совет прекратить истерику. Впрочем, спустя всего мгновение, графиня Девиер вдруг смягчилась и, коротко погладив Головина по щеке, сказала с улыбкой, чтобы тот прекратил выдумывать всякую чушь. Медовый месяц должен принадлежать лишь двоим. И если брат ее по глупости своей этого не понимает сейчас, то после, когда-нибудь, вероятно, оценит и скажет спасибо. А дети – они всего лишь дети и с ними всегда бывает сложно. И пора ему уже к этому привыкать… Так что в Интерлакен супруги Головины уехали все-таки вдвоем. Правда, примерно половину пути от Берна молчали, почти не глядели друг на друга и попеременно вздыхали. Однако позже, когда в оконцах экипажа, сменив кажущиеся местами бесконечными мрачноватые придорожные заросли, то и дело начали мелькать великолепные пейзажи: вначале просто горные, а после и те, что сочетали пленительные виды покрытых шапками густых белых облаков альпийских вершин, с лежащей у их подножий ровной гладью двух озер, давших название городку, что притулился на разделявшем их перешейке, невольно залюбовавшись, кажется, отвлеклись от тяготивших сердца мыслей. И к дому – маленькому шале, расположенному, тем не менее, совсем недалеко от центральной Хохштрассе, прибыли в настроении вполне приличном. Во всяком случае, сам Алексей Романович, который ощущал себя неплохо, разве что немного проголодавшимся. Герр Циммер, хозяин шале, который дожидался приезда своих гостей еще с полудня, оказался весьма любезным пожилым бюргером. Проводив Головиных в дом, он не только показал им, что и где в нем расположено, но и посоветовал, куда в Интерлакене обязательно нужно пойти и на что посмотреть. - Но сегодня уже довольно поздно. Поэтому Марта – это моя супруга, взяла на себя смелость и собственноручно приготовила ужин. Думаю, этого вполне хватит, чтобы вы смогли продержаться до завтра, - прибавил он, распахивая перед Марго и Алексеем дверь в маленькую трапезную, посреди которой красовался плотно уставленный яствами стол. – Еще она просила передать, что если ее стряпня придется по вкусу, то она будет рада готовить для вас и дальше. Если же нет, то я с радостью посоветую, где еще можно неплохо поесть. Но, осмелюсь заметить, что лучшего шницеля, чем тот, который готовит моя Марта, вы в Интерлакене все равно не найдете, да и цугер киршторт у нее тоже самый вкусный на свете, уж поверьте… - Охотно вам верю, герр Циммер! – наконец-то найдя возможность вставить хотя бы слово в непрерывный уже в течение, должно быть, десяти минут развернутый и подробный монолог, Алексей Романович едва заметно усмехнулся и покосился на супругу. – Мы с графиней непременно все отведаем и завтра же сообщим свое решение, верно, дорогая? А теперь… - Да-да, господин граф! Я уже ухожу и только хотел бы еще предложить фрау графине услуги своей дочери в качестве личной горничной. Конечно, у нас в городе много возможностей найти себе прекрасную прислугу, но моя Ульрике… - Ну, уж она-то у вас наверняка несъедобна? – внезапно поинтересовался Алексей Романович тем самым своим «совершенно серьезным» тоном, расслышать иронию в котором мог лишь тот, кто хорошо его знал. Вот и швейцарец тотчас умолк и уставился на него округлившимися от непонимания глазами. – Нет? Тогда полагаю, что здесь нам с женой потребуется гораздо меньше времени, чтобы определиться. Скажи, душа моя, ты ведь не станешь возражать, если тебе будет прислуживать «самая лучшая личная горничная в Интерлакене»?
Маргарита Рольберг: Дом понравился ей с первого взгляда: маленький, немножко несуразный снаружи, но очень уютный внутри. Скромного очарования обстановки не могли испортить ни скрипучие полы, ни изобилие всякой ерунды в виде кружевных салфеток на всех доступных поверхностях и иных малополезных вышитых тряпочек, развешанных по стенам. Здесь отчего-то Маргарита чувствовала себя спокойно и свободно, позволив себе ни о чём не задумываться хотя бы на то время, пока герр Циммер воодушевлённо трещал, нахваливая убранство, крохотный садик, густо усаженный колючими розами, и Интерлакен в целом. Хозяин шале тоже пришёлся по душе, хотя и не должен был: чрезмерно добродушный, болтливый, да ещё и говоривший так много и быстро, что Марго едва ли понимала хотя бы половину из его слов, поэтому присутствие Алексея оказалось как нельзя кстати. Пока она, выбравшись из душного экипажа, наслаждалась прохладным воздухом и привыкала к мысли, что ещё не раз увидит пожилого господина и даже будет говорить с ним на языке Гёте и Шиллера, муж успел во всё вникнуть и, взяв её под руку, мягко потянул в дом. Марго знала немецкий весьма посредственно, да и то немногое благополучно забыла за ненадобностью, благодаря повсеместной распространённости в Ивердоне французского, так что монолог хозяина дома был очень кстати. - Я соглашусь только на самую лучшую личную горничную в Интерлакене, - медленно произнесла Маргарита и совершенно искренне улыбнулась недоумевающему швейцарцу. - Мой муж любит пошутить, герр Циммер. Прошу, не удивляйтесь. Я буду рада принять помощь вашей дочери. - Фрау графиня останется довольна, я абсолютно в этом уверен, - герр Циммер вновь ожил и принялся на новый круг расписывать преимущества сделанного выбора перед остальными вариантами, но очень быстро вспомнил об обещании покинуть своих гостей и наконец распрощался. Дождавшись, пока стихнут неспешные шаги, женщина выразительно скривилась, но прокомментировала совсем другое: - Этого и за неделю съесть невозможно. Спустя некоторое время Марго была вынуждена признать, что ошибалась. Многочисленным яствам, приготовленным фрау Циммер, не суждено было продержаться неделю даже при самом неблагоприятном исходе событий, учитывающим, что графиня была к еде равнодушна. Не заостряя внимания на том, сколь вкусным или нет было содержимое тарелки, видя в приёме пищи лишь удовлетворение потребностей и не понимая преклонения гурманов перед тем или иным блюдом, она была совершенно ошеломлена новыми ощущениями. Попробовав совсем по чуть-чуть того, этого, и ещё, и ещё, Маргарита лишь усилием воли отказалась съесть ещё кусочек чего-нибудь и лишь из-за предательски впивавшегося в тело корсета. Вот был бы конфуз, если бы оный пыточный инструмент лопнул прямо за столом! - Если ты откажешься от любезного предложения фрау Циммер, - она исподлобья взглянула на супруга, стараясь не рассмеяться, и с явной угрозой в голове заявила: - Мне придётся тебя съесть или умереть с голоду. Маргарита поднялась из-за стола, на ходу коротко погладила Алёшу по плечу и покинула столовую. По памяти найдя нужную дверь, она оказалась в спальне и у самого порога споткнулась о непредусмотрительно оставленный на пути сундук. И только опознав в нём сундук с вещами Алексея, сообразила, что спальня в этом маленьком уютном доме всего одна. И кровать в этой спальне тоже одна, а кушетка-рекамье, невесть как оказавшаяся перед камином и занимающая последнее свободное пространство так, что передвигаться по комнате можно было не иначе как подобием козлиных троп, выглядела эффектно, но мало походила на место для сна. Припомнив обстоятельства сегодняшнего пробуждения, Марго испытала странное чувство, донельзя похожее на смущение. И оно только усилилось, когда, отыскав в саквояже самые необходимые вещи и расправившись с пуговицами на манжетах, женщина поняла, что с пуговицами на спине ей никак не совладать. Чёрт с ней, лучшей горничной в Интерлакене, сейчас сгодилась бы любая. Половицы скрипнули, дверь открылась, и глазам всё ещё восседающего за столом графа Головина предстала немыслимо изогнувшаяся супруга, со злобным пыхтением и риском для здоровья пытающаяся нащупать тугие петли. Логика подсказывала Марго, что платье раньше разойдётся по швам, а она - переломает пальцы, чем сумеет его расстегнуть, поэтому ей ничего не оставалось, кроме как опустить руки, выпрямиться и попросить, старательно отводя взгляд в сторону: - Помоги мне... Пожалуйста.
Алексей Головин: - Какая, однако, удача, что у него относительно небольшая семья! – усмехнулся Головин, вновь с облегчением переходя на русский и поворачиваясь к жене после того, как закрыл дверь за спиною герра Циммера, который наконец-то соизволил их оставить. – Боюсь, дошел бы до совершенного изнеможения от голода, если бы пришлось выслушивать про особые таланты еще хотя бы нескольких ее членов… Слушай, может, это итальянское влияние так сказывается? – без лишних рассуждений, ибо действительно проголодался, он взял под руку Марго, кажется, до сих пор ошарашенную ворохом высыпавшихся на нее слов, и повел к столу. – В жизни не слыхал, чтобы по-немецки говорили так много и так быстро! Я едва успевал его понимать! Признаться откровенно, в последнем пункте своих откровений Алексей Романович намеренно чуть покривил душой, рассчитывая хотя бы на скромный комплимент. Немецкий он прекрасно знал с юности и не забыл до сих пор. Однако похвалы не последовало. Ну что ж… Зато приятно было видеть, что Марго хотя бы больше не хмурится и не смотрит на него как на источник всех своих несчастий, как это было почти всю дорогу от Берна до Интерлакена. Вообще, оставшись с ней наедине – теперь уже по-настоящему, а не условно, с пониманием, что где-то в непосредственной близости все равно находится кто-то из родственников или детей, Головин заметил одну интересную вещь, над которой собирался вначале как следует подумать сам. И уж только потом – при возможности, поделиться своим наблюдением с Марго. Если, конечно, все это не окажется мимолетным наваждением. Суть его была в том, что здесь, в Интерлакене, вдали от всех, им вновь стало будто бы немного легче понимать друг друга. Во всяком случае, до этой минуты. Да и чуть после, когда сели ужинать. И Марго даже несколько раз искренне рассмеялась, когда Алексей, предлагая ей отведать кусочек того или иного блюда, довольно точно подражал швейцарскому немецкому герра Циммера, объявляя его название. А сам он едва мог сдержать улыбку, наблюдая за тем, как она ест эти незнакомые и неведомо как и кем приготовленные яства: вначале с опаской, а после, убедившись, что вкусно – с откровенным удовольствием. Совсем как ту уху, сваренную на костре, на берегу Усожи из наловленных только что в компании крестьянских мальчишек мелких костлявых пескариков. Было это, должно быть, лет двадцать тому назад, а он, кажется, и сейчас, стоит только вспомнить, ясно видит подсвеченный костром на фоне вечернего летнего неба профиль худенькой девочки-подростка, осторожно дующей в наполненную горячим, только с огня, супом ложку, чтобы не обжечься, усердно складывая при этом губы трубочкой. Помнит потому, что именно в тот момент впервые со всей мучительной остротой понял, что влюблен в эту девочку по уши… - Что ты, и в мыслях не держал отказываться! – задумавшись, Головин не сразу отреагировал на реплику, которую Марго произнесла, поднимаясь из-за стола, «очнувшись» только от ее легкого прикосновения. – Заботиться о хлебе насущном для тебя, моей законной жены – это есть супружеский долг! «Всего лишь один из них…», - тотчас промелькнула ироническая мысль-уточнение, но высказывать ее вслух Алексей Романович не стал. Вместо этого просто откинулся на спинку стула и сложил руки на груди, наблюдая за тем, как осоловевшая после плотного ужина Марго медленно побрела прочь из столовой. Спустя минуту в воцарившейся в комнате тишине вновь послышался скрип открываемой где-то в глубине дома двери – по направлению звука Алексей понял, что Марго пошла в спальню. И это означало, что едва наметившемуся между ними вновь хрупкому взаимопониманию вот-вот грозит первое – и серьезнейшее испытание: за весь день он так и не нашел момента сказать ей, что спальня у них в Интерлакене будет общая. Притом, что возможностей для этого было море. «Возможностей-то море, да только повода заговорить – точно ни единого!» - подумал Головин. Успокоив этим веским доводом совесть, он потянулся и взял со стола бокал, примерно наполовину наполненный терпким красным вином, и, осушив его одним глотком, с довольным видом поставил обратно, решив не спешить с выводами и подождать, что будет дальше. А дальше в столовую вновь вошла Марго, как и ожидалось, весьма недовольная. Но, быстро сообразив, что не он тому причиной, Алексей, тоже вначале было нахмурившийся, тотчас же просветлел лицом: - Дворянину не пристало отказываться от своего слова! – воскликнул он, поднимаясь из-за стола и направляясь к Марго, которая в тот же самый момент взглянула на него с некоторой опаской. – Ну, я же пообещал тебе однажды при любой необходимости и по первой просьбе заменять твою горничную, верно? Только, ты точно уверена, что это необходимо делать прямо здесь, в столовой? Нет, сам-то я вообще-то не стесняюсь … Умолкнув, Алексей Романович красноречиво покосился на большие, отгороженные от возможных заинтересованных взглядов с улицы только тонкими и почти прозрачными, по европейской традиции, занавесками, окна, а затем перевел взгляд на супругу, на лице которой отчетливо читалось весьма непривычное для нее выражение смущения. - Пойдем-ка лучше обратно в спальню? А кстати, это ведь ничего, что она у нас здесь тоже будет одна на двоих? – ну вот, слава богу, и нашелся повод...
Маргарита Рольберг: Смена выражений лица Алёши невольно заставила улыбнуться и её, хотя, право слово, где-то в глубине души было очень обидно. В кого же Марго должна была превратиться, если её появление вызывает неприязненную гримасу? И зачем тогда было затевать всё это - свадьбу, медовый месяц и всю остальную жизнь, если не было ни единого шанса построить на руинах хоть что-то? - А я разве когда-нибудь стеснялась? - Маргарита с нарочитым недоумением уставилась на супруга. - Что-то не припомню. Но если ты настаиваешь... В глазах вовсю плясали черти, но она не выдавала охватившего её веселья ни голосом, ни лицом. Конечно, ей и в голову не могло прийти раздеваться перед формально занавешенными окнами, но Алёша перегнул палку в своём беспокойстве за душевное здоровье жителей Интерлакена, могущих оказаться у дома в этот поздний час. Хотя, несомненно, прекрасно помнил, что, наравне с прочими добродетелями, Марго была лишена и стыдливости. С самого детства она не понимала, почему должна стыдиться. Почему она должна наказывать себя за какие-то странные, только взрослым понятные проступки? Она всегда была здоровой, крепкой, красивой девочкой. Под густыми, в беспорядке рассыпанными по плечам волосами не мёрзли уши, шея и спина, ловкие пальцы легко справлялись с оружием и лошадьми, а живой ум был неистощим на всякие выдумки, так отчего же ей нужно быть вечно недовольной собой? Сестрица Анна вечно жеманилась, куксилась, завидев в зеркальном отражении какую-нибудь не устраивающую её мелочь, и почему-то считалась прелестной барышней, а Маргарита, бесстыдница, и умом не вышла, и руки у неё были кривые, и голос противный, да ещё и тоща была, паршивка. Одним словом, младшей Александриной не суждено было оправдать ни одну из многочисленных материнских надежд, даже несмотря на удачное замужество, которое иначе как чудом и не называли. А ловкостью, остроумием и копной непослушных кудрей восхищались уже другие. Да и красиво располневшими плечами - горделиво выступающими из тяжёлых, тёмных складок роскошных платьев и слепящими нежной белизной без единой родинки или целой россыпи наглых веснушек - тоже. - Не беспокойся, - она мягко взяла Алёшу за руку. - Мне здесь всё нравится, и... И пойдём уже, пока ты не передумал исполнять обещанное. Выслушав очередные горячие заверения, что слово графа Головина крепко и нерушимо, Маргарита едва удержалась от ехидной ответной реплики, пусть желание сказать гадость было почти что нестерпимым. Она едва удерживалась от того, чтобы не укусить, ужалить, уколоть неосторожно и больно, томимая желанием выяснить наконец, где граница терпения и наивных представлений её мужа о счастливом по причине взаимного удобства браке. Марго понятия не имела, как долго сможет поддерживать ту иллюзию покоя и невмешательства, которую они оба старательно выстраивали меж собой. В отличие от Алёши она прекрасно понимала, чем жертвует, и что будет значить для неё отсутствие притязаний на его жизнь. Не иметь притязаний - значит не иметь с человеком, которого она знает лучше, чем саму себя, ничего общего. Ничего. Ни дружбы, ни равнодушия, ни ненависти, что уж говорить об имени, одном на двоих, и сыне, связавшем их куда крепче брачных обетов. Мечтать о свободе было попросту смешно, и женщина послушно смеялась, принимая проигрыш в ещё не успевшей толком начаться игре. Маргарита не могла не притязать на собственного мужа, которого любила так долго, что даже забыла, каково это - быть без Алёши. - Осторожнее, - предупредила Марго на пороге спальни. - Слуги обессилели, перенося мои вещи, и бросили сундук с твоими сразу за дверью. Поленья в камине уютно потрескивали, и золотистый блеск канаусовых наволочек обещал скорую радость отдыха, но Маргарите вдруг сделалось неловко. Не то от того, что она не чувствовала себя хозяйкой в чужом доме, не то от невозможности привычно поцеловать детей на ночь, не то от близости Алексея. Почему-то ей было страшно повернуться к нему спиной и терпеливо ждать, пока он расправится с пуговицами на корсаже. И, как назло, вспомнила про корсет, отчего волоски на загривке встали дыбом.
Алексей Головин: Решимость, с какой Марго потащила его за собой в спальню, даже на фоне понимания, что на самом деле она думает о чем угодно, только не о любви, не могла не вызвать к жизни новой порции фривольных мыслей. Пускай и с немалой примесью иронии. Но, решив еще в Берне более не позволять себе становиться на эту скользкую дорожку, Алексей Романович ни на мгновение не выказал своих чувств. А так и рвущийся с уст очередной насмешливый комментарий предпочел оставить при себе. Зато уж дал волю эмоциям, когда, не придав значения предупреждению Марго, с ходу налетел на оставленный у входа сундук, лишь каким-то чудом удержавшись при этом в вертикальном положении и растеряв на миг всю свою показную невозмутимость: - А раньше ты мне сказать об этом не могла?! – с досадой пнув сундук сапогом, он затем сразу оттащил его к дальней от двери стене, невольно подивившись тяжести: кирпичей Гаврилыч туда, что ли, накидал? – Вот так лучше. Не хватало еще наткнуться на него поутру босиком и переломать пальцы. Марго, безмолвно наблюдавшая за его перемещениями по комнате, кивнула. В этом молчании Алексею отчетливо послышался сарказм. И, развернувшись, он уже было приготовился дать достойный отпор, но… промолчал, вновь прочитав в ее взгляде то самое, уже не раз замеченное им в последние дни, странное выражение, которое вполне можно было бы назвать неуверенностью, если бы речь шла о ком-то другом, а не о Марго. Ни в чем не ведавшая сомнений и всегда решительно пробивавшаяся к намеченным целям, она всю жизнь казалась Алексею в этом смысле удивительно цельной – в отличие, скажем, от него самого, личностью. Сколько они простояли вот так – молча рассматривая друг друга в неверном свете камина, непонятно. Мгновение, минуту? - Иди ко мне, - опомнившись первым, произнес Алексей и тотчас удивленно моргнул, поражаясь тому, как интимно может порой прозвучать совершенно невинная, вроде бы, фраза. Оставалось лишь надеяться, что Марго ничего такого не подумала. – Ну, или хочешь, я сам… - прибавил он чуть более поспешно, чем следовало бы, и двинулся к супруге, в два шага преодолевая разделяющее их небольшое расстояние. Затем, взяв за плечи, решительно развернул ее, все так же странно послушную и молчаливую, спиной и убрал вперед пушистые пряди, которым Марго уже успела вернуть законное право свободно струиться по своим плечам, а не страдать в тугих тенетах ажурной сетки, обычно удерживающей на затылке свернутый из них тяжелый узел. А дальше Алексей, наконец, занялся тем, ради чего его сюда, собственно, и позвали. Тесный вертикальный строй крохотных пуговок от шеи до талии: «Интересно, ради чего их было нужно нашить сюда такое множество», - удивлялся он про себя, пытаясь не фиксировать внимание ни на трогательном, точно у ребенка, бугорке шейного позвонка, выступившем, стоило Марго только чуть наклонить вперед голову, ни на белоснежной коже, которую с безжалостной неизбежностью с каждой новой расстегнутой пуговицей все больше обнажали расползавшиеся в стороны края корсажа - ее Алексей изо всех сил старался ненароком не коснуться, словно опасаясь ожога, ни на тонком аромате духов, который, оказавшись рядом с ней, он вновь и вновь ощущал с какой-то… болезненной отчетливостью. Смолоду не ведавший в любовных страстях ни удержу, ни, впрочем, и особенной необходимости держать себя в узде – буде те вдруг его одолевали, едва ли не впервые в жизни он оказался в положении, когда не стоило их не то, что демонстрировать, но даже и испытывать! И верно, от этого сделался болен. А чем же еще, если не каким-то душевным недугом, объяснять, что та самая Марго, которую он уже чертову кучу лет спокойно обнимал, держал за руки, целовал даже, не испытывая при том ничего, кроме дружеских чувств, вдруг с пугающей скоростью вновь превратилась в объект желания, отнюдь не дружеского, стоило лишь обрести на нее законные права? Законные – исключительно на словах и перед людской молвой. Уж не сам ли он на этом так настаивал, безмерно любуясь собой, несчастный самоуверенный кретин? А теперь, может, и рад бы взять те слова обратно, да только как? - Готово. С корсетом управишься сама, или тоже потребуется моя помощь? – покончив с последней из пуговиц, он быстро убрал руки за спину, отступил на шаг и с тоской покосился на расстеленную кровать. Ведь та оказалась отнюдь не такой просторной, как можно было надеяться. А, пожалуй, даже еще поуже, чем на бернском постоялом дворе, где им с Марго довелось провести свою так называемую «первую брачную ночь», и буквально располагала к тесным супружеским объятиям… - «Безумие какое-то!» - Слушай, Марго. Я вдруг подумал, что вдвоем нам тут будет тесновато, - проговорил он через минуту, указывая взглядом на кровать. - Что, если завтра же попросить герра Циммера доставить нам новую, побольше? А еще лучше вторую, отдельную? Если хочешь, можно сказать, что по ночам я жутко храплю и не даю тебе уснуть? Или вовсе ничего не объяснять… Я вроде видел тут еще одну свободную комнату. Крошечную. Но туда вполне поместится койка, вроде походной, и… да, сундук тоже влезет, - Алексей Романович усмехнулся. – А что, в сущности, мне еще нужно? Сегодня же я могу переночевать в гостиной. Там, у камина, есть достаточно удобная на вид кушетка…
Маргарита Рольберг: Молчание Маргариты не имело ничего общего с сарказмом. Дав Головину отбушевать и одержать над сундуком полную и безоговорочную победу, она, тем не менее, не спешила говорить, вдруг поймав себя на любовании им. Многое изменилось с тех пор, как она впервые заметила, что Алёша хорош собой, но не её вкусы. В своей жизни она видела великое множество людей, иногда настолько красивых, что любому другому это показалось бы божественным даром или дьявольским наваждением, но она только мимолётно отмечала, что им всем далеко до графа Головина, и торопливо хваталась за перо: "Mon Ange, мне нынче снилось, будто ты приехал в Шайо, и, веришь ли, я не поленилась обыскать даже дровяной сарай, надеясь найти тебя". И всё же, причиной её привязанности была отнюдь не внешняя привлекательность или обещание каких-то выгод, думать о которых в былые времена было смешно, а сейчас - откровенно неуместно. Марго просто любила его - заносчивого, слепого дурака, желанного и недоступного. Даже теперь, очарованная ответным долгим взглядом, внимательным и изучающим, она чувствовала, что покушается на то, что никогда не будет принадлежать ей полностью. На чужого и далёкого человека, без права обладать им и надежды когда-нибудь обрести. Копна спутанных кудрей легла на грудь, и Марго торопливо подхватила её, предупреждая возможное неповиновение. Собрав остававшиеся на шее и плечах пряди, чтобы не мешали, женщина услышала, как в наступившей тишине особенно отчётливо скрипнула пуговица, покидая тугую матерчатую петлю. Обнажившуюся кожу лизнуло холодком, невесть как проникшим в хорошо натопленную комнату. Звук повторился, и Маргарита запоздало чертыхнулась про себя, осознав, что понятия не имеет о числе этих дурацких пуговиц, превративших позвоночник в весело блестящий перламутром ряд. Сколько ей ещё придётся стоять вот так, молча и покорно склонив голову в попытке хоть как-то отдалиться от Алексея и комкая в руках собственные волосы? Что ещё сделать, как отвлечься от его мучительной близости? Борьба с собой бесполезна, как ни пытайся успокоиться и убедить себя в том, что ему неприятно её присутствие. И всё же она очень старалась казаться невозмутимой и не обращающей внимания на "горничную", хотя и подспудно ждала прикосновения, одновременно боясь дождаться и воображая, каким оно будет. Марго даже затаила дыхание, но Алёша заговорил, разрушая воцарившееся напряжение, и она длинно выдохнула, надеясь, что не выдала ни разочарования, ни облегчения. - Не рискну, - она покачала головой, не удивляясь слегка охрипшему голосу и не оборачиваясь. Неторопливо завела руки за спину, нащупывая шёлковые шнуры, коснулась банта, грозящего затянуться в тугой узел, и покачала головой. - Даже пытаться не буду. С языка едва не сорвалось язвительное: "Ещё не забыл, как это делается?", но Маргарите хватило ума промолчать. В первую очередь потому, что тогда уж точно пришлось бы обернуться, пытаясь обмануть их обоих глупой насмешкой, и она совсем не была уверена, что не наплюет на все договорённости и не удержится от попытки... чего-нибудь. И во вторую очередь не желала услышать ответ на свой вопрос. Любой из возможных ответов, одинаково плохих и неприятных для её слуха и самолюбия. Один выдал бы равнодушие, другой - оставил мучиться неопределённостью, а третий - намекнул на Кавказ и тамошние приключения, о которых она почти ничего не знала, но в причинах, побудивших Головина отправиться туда, не сомневалась. - Как тебе будет угодно, - она безразлично пожала плечами. - Только о храпе я, пожалуй, умолчу: ты настолько очаровал герра Циммера, что он доставит не вторую кровать для тебя, а снотворное для меня. О том, что на место в гардеробной рассчитывать всё же не стоило, а кушетка в гостиной вряд ли окажется Алексею по росту, Маргарита решила пока не говорить: вряд ли ей поверят на слово. Платье медленно сползало с плеч, отогнутые в стороны края корсажа открывали напряжённые лопатки, и, закусив губу, она всё же оказалась не готова к прикосновению, для которого ни корсет, ни тонкий батист сорочки не были хоть сколько-нибудь значимой помехой. Она могла бы сказать, что происходит за её спиной, даже закрыв глаза и заткнув уши: вот согнутые в костяшках пальцы задевают спрятанные в швах кости корсета, вот тыльная сторона ладони касается узкой кружевной отделки нижней рубашки, чудом не дотрагиваясь до кожи и ещё больше распаляя призраком тепла, вот кончики пальцев - шершавые, напоминающие о горах, порохе и крови - невыносимо медленно тянут концы шнура... Ещё немного - и её самообладанию придёт конец, а Алёша будто нарочно испытывал её терпение, не догадываясь, как близко Марго к той грани, за которой неутолённое желание одержит верх над гордостью и обидой. А там... будь что будет.
Алексей Головин: «В этом случае снотворное куда больше понадобится мне. И желательно весь пузырек!» - с сарказмом, в котором отчетливо сквозило мрачное отчаяние, подумал про себя Алексей, сцепив еще сильнее и без того крепко сжатые за спиной пальцы. Все-таки хорошо, что Марго сейчас стоит, повернувшись спиной, и потому не видит его лица. За ломберными столами граф Головин, бывало, не раз получал комплименты за умение сохранять взгляд непроницаемым во время самых безнадежных партий, но с этой женщиной ни в чем нельзя было быть до конца уверенным. А выставить себя на посмешище перед ней хотелось менее всего на свете. В ответ на ее просьбу – а по сути, приговор продлить еще на какое-то время сеанс его изощренной пытки, Алексей лишь молча кивнул, вновь подошел ближе и принялся расшнуровывать корсет, пытаясь при этом полностью сконцентрироваться на самом процессе – поддеть натуго затянутый шнур, слегка потянуть, чтобы ослабить, извлечь из люверса… поддеть следующий. Ослабить. Потянуть… не думать. Не думать! Хотя, совсем не думать, конечно, невозможно. Но есть ведь и какие-то отвлеченные темы. Например, можно подумать о том, зачем вообще женщины носят на себе это изуверское изобретение, без которого многие из них легко могли бы обходиться. Марго бы, например, точно могла. В юности у него, помнится, с легкостью получалось обхватывать ее талию пальцами обеих рук… Было бы, кстати, интересно попробовать повторить сейчас этот старый трюк: рождение троих детей, кажется, мало что для нее изменило. Но и Алексей, с тех пор как окончательно превратился из подростка в мужчину, никогда и не понимал чувств «утонченных ценителей» полураспустившихся бутонов. Поэтому нынешняя Марго, повзрослевшая и почти совсем утратившая свою былую мальчишескую угловатость, казалась ему еще более прекрасной, чем в юности. Постепенно высвобождаемое из плотного панциря тело щедро дарило накопленное за день живое тепло его пальцам. Ткань нижней сорочки была совсем тонкой, но не прозрачной, оставляя простор воображению, которое с мучительной достоверностью «дорисовывало» все недоступное взору. А воображению усердно помогала коварная память… Алексей был поражен и оглушен тем, насколько хорошо все это помнит. Помнит, как, она напрягает спину и смешно передергивает плечом, склоняя к нему голову, пытаясь спрятать мочку уха от щекотного прикосновения его губ; помнит, как ощущаются этими губами рельефы и очертания ее узкой спины – все эти выпуклости и впадины позвонков под гладкой оболочкой безупречно белой кожи… На этом месте он едва не застонал, чувствуя, как мутится рассудок и тают последние остатки здравого смысла. Да и пусть празднует свою победу, но после! А сейчас – сейчас обладать ею… Если бы только знать, что она этого тоже желает. «Если бы знать, черт возьми!» - резким рывком рванув на себя последний тур шнура, Алексей почти со злобой выдернул его из отверстия. Марго спокойно подняла руки и с его помощью выскользнула на свободу, как прекрасная, хоть и смертельно опасная змея из старой, уже ненужной кожи. Затем быстро облачилась в пеньюар, плотно обернув вокруг себя полы – словно дверь захлопнулась, подумалось Головину, который в это время все еще так и стоял, сжимая в руках корсет и не зная, что ему делать дальше. Хотя и понимая, как именно должно поступить правильно. - Что же, пойду, пожалуй? – спросил он, спустя минуту, осторожно, точно живое существо, уложив корсет на край кровати, обращаясь при этом к отражению супруги, которая, между тем, уже сосредоточенно возилась перед зеркалом с собственными волосами и, кажется, совершенно потеряла к нему всякий интерес. – Спокойной ночи, Марго! Чувствуя себя уязвленным и будто бы… использованным, Головин молча вышел из спальни и вернулся в гостиную, где его дожидалась лишь та самая скамейка-рекамье. Всколыхнувшаяся в душе муть досады возымела, впрочем, и один положительный эффект – довольно быстро осадила в ней всю эту любовную дурь. И теперь он вновь мог размышлять более-менее здраво и логично. Может быть, это и к лучшему, что Марго его окончательно разлюбила. Ведь разлюбила же, иначе непременно почувствовала бы все, что с ним происходит – прежде ведь всегда чувствовала. Даже уже тогда, когда они называли себя просто друзьями. «Ты называл! Ты! А она – никогда! А что пряталось за этим «никогда», ты все эти годы боялся выяснять даже для себя!» И лишь те робкие проблески понимания в разговоре с Дуняшей – когда рассказывал ей про Жоржа, были, пожалуй, единственными попытками взглянуть в глаза правде, которую оказалось слишком болезненно признать: он предал эту любовь. Сам отказался – по слабости, по молодости, по глупости. Не важно. Отказался и все. А теперь вот решил, что имеет право вернуть… почему-то. А Марго его уже разлюбила. И теперь впереди их ждут много лет бессмысленного сосуществования. Внезапно ему до одури захотелось курить. Но не сигару, которая всегда ассоциировалась скорее с удовольствием и требовала времени, а банальную папиросу – такую, какие курили обыкновенно на Кавказе после тяжелого боя, грязные и вымотанные насмерть, почти не понимающие, что происходит вокруг. Но папиросы не было. А пить больше не хотелось. Потому еще несколько минут после этого Алексей Романович просто молча сидел и смотрел на огонь в камине, упершись локтями в колени. Где-то в глубине дома были слышны приглушенные звуки движения – или, может, ему просто казалось, что он слышит, как Марго, перемещаясь по спальне, готовится ко сну… Утомившись сидеть, он попытался лечь. Но проклятая кушетка оказалась слишком коротка, чтобы устроиться на ней хоть сколько-нибудь удобно. Ну и к черту! Может, хоть это физическое неудобство как-то поможет компенсировать нынешний душевный дискомфорт? Клин клином вышибают. Так ведь, кажется, обычно говорят?
Маргарита Рольберг: От резкого рывка Марго едва устояла на ногах. Набившийся в голову романтический бред был в мгновение ока забыт, а хрупкое благодушие бесследно исчезло, сменившись раздражением. Не показать Алексею, что её по-настоящему задел способ, который он выбрал для выражения своего недовольства, - вот единственная задача, захватившая её ум и потребовавшая для решения чудовищных усилий. Во-первых, не обернуться в тот же миг с возгласом праведного возмущения: "Ума лишился?!"; во-вторых, молчать дальше, делая вид, будто ничего не произошло; в-третьих, не спешить, а позволить Головину самому снять с неё корсет, наслаждаясь короткими мгновениями мстительного триумфа. Но, право, им обоим было бы лучше, если бы Алексей отказался помочь, но нет же! Ему ведь было так важно поиграть в это чёртово благородство! "Дворянин не отказывается от своего слова!", - мысленно передразнила Маргарита, закипая и припоминая вдруг все былые его перед ней прегрешения. Отчего-то сейчас, в минуту гнева, их пришло на ум куда больше, чем обычно: хорошенько подумав, она обычно находила всего два повода для обиды, да и те с энтузиазмом забывала, опасаясь отравить радость от присутствия Алёши. Где-то внутри, в самых тёмных глубинах памяти всколыхнулось, безудержно устремляясь к поверхности, то мерзкое, тяжёлое и жгучее, с чем невозможно было бороться по-настоящему, только покориться, бессильно сдаваясь на милость мучителя - ревность. Она уже потеряла счёт тому, сколько раз проницательность оборачивалась наказанием. Каждый раз изнывая от тревоги и досады, терзаясь догадками и домыслами, Маргарита могла только ждать, когда в награду за молчание и недеяние Алёша всё-таки скупо обронит пару слов, не замечая, как светлеет лицо графини Рольберг. Как она дорожила теми жалкими крохами, оставленными по безалаберности и равнодушию, как боялась потерять их!.. Хотя, конечно, стоило, но кто бы мог подумать, что дойдёт до... В висках кольнуло, предупреждая: не надо вспоминать, как втоптали в грязь драгоценность. Жемчужину. Женщина скрипнула зубами и поспешно закуталась в расписанную цветами и птицами ткань, всё-таки сумев не вспомнить и ничем не выдать своего настроения. Присутствие Алексея раздражало, и, когда он наконец заговорил, Марго просто кивнула, опасаясь случайно наговорить лишнего. А после, убедившись, что он точно ушёл, запустила в стену щёткой для волос, но это, конечно, ничем ей не помогло. Отыскав щётку и убедившись в отсутствии на тяжёлой серебряной рукояти царапин, Маргарита без особого воодушевления расчесала волосы, не потрудившись даже заплести косу: нынче в её распоряжении были все подушки и целая кровать, что позволяло обойтись без мучений с какой-то особенной ночной причёской. Пламя в камине благодарно застрекотало, приняв от женщины ещё пару поленьев, до того аккуратно сложенных рядом с очагом. Вытянув к огню озябшие руки, Марго медлила, раздумывая, хватит ли дров, чтобы сохранить тепло до того, как она уснёт, но решила не торопиться с выводами. Заснуть в жаре и духоте было куда сложнее, да и засыпала она едва ли не мгновенно. Сброшенный с плеч пеньюар приземлился в ближайшее кресло, изящное и пригодное лишь для украшения интерьера, ибо сидеть в нём взрослой женщине, а не пятилетнему ребёнку, было несколько затруднительно; поблизости остались и комнатные туфли, нелепо уткнувшись носами друг в друга. Постельное бельё приятно пахло травами и мылом, прохладная ткань согревалась под босыми ногами, медленно теряя сходство со льдом, и Маргарита грустно улыбнулась, подкладывая ладонь под щёку: почему-то маленькие радости редко замечаешь в покое и благополучии, но ценишь в шторм, оставаясь один на один со страхами и тревогами. Через полчаса и ворох мыслей о невесёлом настоящем и ещё более печальном будущем Марго сдалась. Сна не было ни в одном глазу, и приманить его не могли ни заново взбитые подушки, ни самое удобное положение, которое она всё-таки нашла, предварительно извертевшись так, что изрядно продавила перину. Маргарита даже попробовала припомнить болтовню герра Циммера, будучи уверенной, что это её очень скоро утомит, но нет: швейцарец стоял перед мысленным взором как живой, слова его сыпались горохом, и на ум почему-то постоянно лезли многословные комплименты кулинарному таланту его супруги. Откинув со лба мешающую прядь к остальным волосам, тёмным волнистым морем разлившимся вокруг головы и плеч, Марго тоскливо вздохнула. Она даже книг с собой не привезла, а имеющиеся в доме были исключительно на немецком, и разбирать среди ночи писанину на полузабытом языке не прельщало. Дышать среди ночи - прохладной, надо признать - свежим воздухом в незнакомом саду, где росли одни розы, тоже не хотелось: колючие кусты и при свете дня могли доставить немало неприятностей, а что уж говорить о неожиданном знакомстве с ними сейчас? Да и не любила никогда Маргарита ночные розарии, поэтому и уцепилась в Ивердоне за дом с английским садом, решив почти ничего в нём не менять. Разве что велела повесить качели и гамак. Утомившись, она села на постели, подтянула колени груди и уставилась на танцующее за каминным экраном пламя. Утром наверняка всё будет злить, а лучшим занятием покажется дрёма в первом попавшемся кресле, но ведь завтра придётся знакомиться с лучшей горничной в Интерлакене и с самим городом, не забывая вертеть головой во все стороны и фальшиво восторгаться. Не глядя сунув ноги в туфли, Марго встала и выскользнула из спальни. В том, чтобы идти бесшумно, не было никакого секрета: отсутствие спешки, многолетняя практика и нарочно оставленный в спальне халат, предательски шуршавший при каждом движении. И, конечно, наступать следовало точно в стыки досок, прежде нащупывая их носком обуви. Вспомнив, как они с Василием Константиновичем сбегали с ружьями наперевес из-под надзора маменьки, Марго даже улыбнулась: вот где требовалась осторожность, а эти скрипучие половицы - тьфу, детская забава. Из гостиной была слышна возня, явственно свидетельствовавшая о том, что Алексей уже взял свои слова об удобстве рекамье обратно и тысячу раз проклял мебельщика. Маргарита только покачала головой: к чему было так спешить с выводами? - и опрометчиво сделала ещё один шаг, в гордыне своей полагая пол составленным из абсолютно одинаковых досок. Раздался громкий скрип, в гостиной установилась гробовая тишина, и, понимая, что скрываться уже бессмысленно, женщина переступила порог. Поиски сушёной мяты, лаванды и ромашки могли затянуться надолго, если вообще увенчаются успехом, так что с ними можно было и повременить. Остановившись рядом с кушеткой, Марго не могла отказать себе в удовольствии постоять несколько секунд молча, пристально наблюдая за ужасно серьёзным выражением лица Головина, верно, позабывшего, что спящие люди обычно выглядят куда спокойнее. К горлу некстати подступила нежность, и, тряхнув головой, как норовистая лошадь, женщина оперлась бедром на спинку. - На случай, если ты прекратишь упрямиться: в кровати твои ноги поместятся, - Марго тщательно подбирала слова, опасаясь ляпнуть какую-нибудь двусмысленную глупость. Зато дружеский совет мало походил на то, чем являлся в действительности, позволяя спокойно отступить на кухню и заняться поисками средства от бессонницы.
Алексей Головин: В том, что далеко не каждая народная мудрость, оказывается, по-настоящему мудра, Алексей Романович убедился на собственной – неимоверно затекшей – шее, спустя примерно пятнадцать минут своего «великого лежания»: назвать происходящее попыткой сна было бы слишком большим кощунством. Впрочем, возможно, все дело в слишком уж больших размерах засевшего в мозгах «клина» – даже относительно неудобства, которое доставляла постоянная необходимость контролировать положение тела на растреклятой кушетке, дабы не скатиться с нее на пол. Хотя, через еще какое-то время подобная альтернатива вдруг начала казаться все более заманчивой: во всяком случае, на полу можно было бы хоть вытянуться во весь рост… Лежа почти в полной темноте: камин уже догорал, отдавая наружу остатки тепла, Головин пытался отвлечься, думая о завтрашнем дне – что надо будет сделать, куда пойти, что посмотреть, но думы, отравленные предчувствием отвратительного – после такой-то «чудо-ночи» – дня, упорно не желали выстраиваться в четкий план до тех пор, пока не будет решена главная задача: найти себе новую кровать... «Или, черт ее подери, новую жену!» - проклюнувшись откуда-то из самых темных глубин эгоизма, мысль эта, однако, была тотчас задавлена на корню, как бессмысленная, малодушная и просто неблагородная, в конце концов. Визг скрипнувшей где-то совсем рядом половицы заставил Алексея на какую-то долю мгновения испытать прилив иррационального чувства присутствия в комнате чего-то потустороннего, настолько неожиданным он был. Но уже в следующий миг нелепое наваждение едва не заставило рассмеяться – придет же в голову! Изо всех сил стараясь не дрогнуть ни лицевыми мускулами, ни ресницами, Алексей ждал, что будет дальше, пытаясь одновременно сообразить, зачем она сюда пришла. Нарочито небрежный тон, которым с ним, наконец-то, соизволили заговорить, а также легкий толчок в спинку кушетки, который Головин, однако, ощутил отчетливо – не только из-за некоторой шаткости конструкции, служившей ему нынче ночью прокрустовым ложем, а еще и потому что слишком хорошо представлял, как именно Марго этого добилась, свидетельствовали о том, что лицедей из него, и верно, никудышный. Открыв глаза, он снова сел, потирая одеревеневший затылок. Новоиспеченная мадам Головина к этому моменту уже покинула комнату и, судя по всему, теперь осеняла своим присутствием кухню. Посидев еще немного, Алексей Романович отправился следом, остановился у входа и, небрежно подперев плечом дверной косяк, наблюдал затем, как супруга в одной ночной рубашке напряженно и сосредоточенно рыщет по всем имеющимся в помещении шкафам. - Душа моя, думаю, что ты не там ищешь! Вряд ли они держат метлы в шкафах, скорее уж где-нибудь в кладовке. Не уверен, правда, есть ли в доме подходящих размеров ступа... Но если, в качестве исключения, ты согласишься обойтись сегодня верховым полетом на метле, то все недостающее мы прямо утром попросим герра Циммера доставить сюда вместе с моей походной кроватью! - произнес он, наконец, совершенно серьезным и участливым тоном.
Маргарита Рольберг: Маргарита мало что понимала в кухнях, хотя и слышала что-то о необходимом количестве кастрюль и горшков. Обычно у неё не было времени на то, чтобы уделять внимание таким мелочам, поэтому ответственность за сохранность и разнообразие утвари полностью ложилась на тех, кто ею пользовался. А участие Марго ограничивалось лишь редкими визитами, когда ароматы готовящихся лакомств всё-таки выбирались за пределы кухни и щекотали нос, возбуждая нешуточный аппетит. Она появлялась тихо, почти что робко крадясь вдоль стен и стараясь не попадаться на глаза повару, имевшему дурную привычку впадать в какое-то оцепенение и забывать о подгорающих на противне булочках, блестящих маслом и рыжих от корицы. Мука, густой белый пар или плюющийся крепким бульоном котёл, подкопчённый с одного бока, сколько бы его ни пытались оттирать песком и железными щётками, нисколько не мешали видеть, в какой чистоте содержалось царство, из которого она по детской привычке позволяла себе стянуть что-нибудь вкусное, чтобы после щедро поделиться с собаками, нетерпеливо скулящими у дверей, но прекрасно знающими, что входить нельзя ни в коем случае, даже если позовут. Дети не появлялись вовсе, хотя, как полагала Маргарита, гувернантке приходилось прикладывать к этому определённые усилия: всё же, любопытство и неугомонность у них было от неё, а потому - совершенно неистребимо. Кухня в этом маленьком чужом доме была чистой, выскобленной до свежей деревянной белизны и тёплой. В очаге тлели красным угли, и, поворошив их тяжёлой кочергой, Маргарита осторожно взвесила на руке чайник, тяжёлый, но чуть тёплый, не годящийся для задуманного ею. Язычок огня осторожно лизнул сухое дерево, которым она щедро поделилась, и, удовлетворившись, рассыпался по дровам, поднимаясь всё выше и освещая просторное помещение. Нужда в лучине отпала, и Марго принялась методично обшаривать полки, одну за другой. Всё просто: снять горшок или склянку, поднять крышку, понюхать, смешно морща нос, если содержимое придётся не по нраву, закрыть и поставить обратно. Мята и ромашка - как в детстве, когда после долгого дня и игр барышня Александрина никак не хотела успокаиваться, и лаванда, которую графиня Рольберг распробовала уже во Франции, непременно приправляя отвар ложкой-другой мёда. В том, что эти травы, которым положено быть в любом порядочном доме, найдутся и здесь, женщина не сомневалась: фрау Циммер наверняка заботится об этом доме так же, как о собственном. Она услышала шаги мужа раньше, чем почувствовала его присутствие. В Ивердоне будет наоборот, и предупреждать о появлении Алексея станут не половицы, а звериное чутьё на своих и чужих, последние годы дремавшее и лишь недавно заинтересованно поднявшее голову: ну, и кем будет этот? Марго была бы рада знать заранее и не испытывать своё и его терпение, но, к несчастью, не могла. А потом Головин заговорил, и, несмотря на знакомую ей иронию, без труда читавшуюся в полных участия словах, Маргариту что-то в них задело. Что-то маленькое, почти не различимое, но неприятное чувство, возникшее следом за словами, не давало списать всё на чрезмерно разыгравшееся воображение. Ведьма, значит? - К утру от тебя останется только кучка пепла, поэтому беспокоить герра Циммера кроватью не имеет смысла, - и пояснила, упрямо не оборачиваясь. - Раз уж ты рвёшься соблюсти все формальности, прошу: вот - лопата, вот - печь, а дальше как-нибудь сам. Закипающая вода нетерпеливо шумела, а Марго кусала губы, пытаясь успокоиться. Сейчас она плавно, неспешно бросит по щепотке сушёных трав в маленький заварочный чайник, зальёт душистую смесь водой, подождёт пару минут и выпьет, стараясь не обжечься. Когда чашка опустеет, ляжет спать, и будет спать крепко, до самого утра, и сны её будут светлыми и лёгкими, полными солнца и радости. Может быть, ей даже приснятся дети, и она проснётся совершенно счастливой, и всё на какое-то время наладится. Вряд ли надолго, но хотя бы чуть-чуть тепла перед долгой и мрачной зимой она заслуживает? Конечно, заслуживает, только дотянуться до верхней полки, откуда её дразнят белыми глазурованными боками чашки, никак не может. И прыгать, пока за спиной стоит Алёша, ни за что не будет. Это, в конце концов, ниже достоинства графини Головиной.
Алексей Головин: - Я не формалист, ты ведь знаешь. Потому пока воздержусь, пожалуй, - вновь беззвучно ухмыльнувшись, Алексей лишь переступил с ноги на ногу и сложил руки на груди, наблюдая за тем, как Марго всем своим видом демонстрирует презрение к нему и его насмешкам. Однако чувствовалось, что шутка, в общем-то, довольно невинная, ее почему-то задела. И от этого ему внезапно стало как-то неловко самому: дернул же черт, в самом деле! Совершенно ведь не хотел ее ранить. Да и не думал, что так выйдет. Ведь прежняя Марго, которую он знал с детства, как самого себя, пожалуй, была бы даже польщена сравнением с нечистой силой. Дядюшка Рыков, вон, ее все жизнь «Сатаной» кличет, и ничего, не обижается, ну а тут в чем дело-то? Безмолвно рассматривая ее несколько нарочито прямую спину и «сердитый» затылок, Алексей искал и не находил объяснения этому непонятному феномену, который можно было бы посчитать обычным женским «взбрыком», относясь к нему с привычным сарказмом, если бы речь не шла о Марго. Ибо, при всей своей абсолютной женственности, она всегда была и, как Головин – «Вот дурак-то!» – был до этой минуты уверен, по-прежнему оставалась в глубине души «своим парнем», который никак не должен обижаться на совершенно беззлобные подначки друзей. Большой медный чайник на плите, нагреваясь, шумел все громче. А вместе с закипающей внутри него водой все сильнее «разогревалось» и чувство вины графа Головина. Упрекнуть Алексей Романовича в отсутствии совести, действительно, было никак невозможно. Однако упрямство и гордость поселились в его душе все же несколько раньше нее, а потому занимали там куда больше места. Потому просто взять и извиниться – побыстрее, да и забыть уже обо всем, Головин не мог… Не умел. Во всяком случае, словами. Вместо этого, понаблюдав еще немного за тем, как супруга магнетизирует взглядом чашки, стоящие на верхней полке одного из раскрытых настежь навесных шкафов, явно слишком высокой для ее отнюдь не исполинского роста, отделился, наконец, от дверного косяка. И, беззвучно – не одна же Марго в детстве любила играть в американских индейцев – подошел к ней сзади, почти вплотную. Опершись одной рукой о край стола – совсем рядом с лежащей поверх столешницы ладонью женщины, второй без всякого труда достал и поставил перед нею две чашки, в надежде, что совместное чаепитие в какой-то мере заменит им выкуренную на двоих трубку мира. Ну, или уж процедуру совместного зарывания томагавка. При этом отойти, и выпустить Марго из своеобразной «ловушки», в которой та невольно оказалась запертой между его телом и краем стола, не поспешил. Замер на мгновение, почти касаясь подбородком ее макушки и чувствуя, как особо буйные волоски на ней, шевелясь от его дыхания, щекочут низ подбородка – едва не задохнувшись при этом от вновь вспыхнувшего спичкой желания, и ничего не предпринимая, чтобы его утолить. Пусть будет ему наказанием… Резко зашипевшая, выплеснувшись на раскаленный металл, кипящая вода, заставила их вздрогнуть и расступиться в стороны. Птицей метнувшись к плите, Марго убрала с нее чайник. Потом Алексей, словно в тумане, наблюдал, как она методично смешивает в другом, предназначенном для заварки, какие-то травы, заливает кипятком, наполняя кухню ароматами чего-то домашнего, мирного и, казалось бы, навсегда утраченного – родного. То, что вскоре после этого она наполнила не одну, а обе чашки, означало для Алексея лишь одно: его безмолвные извинения, скорее всего, приняты. Но, осторожно, чтобы не обжечься, забирая горячий настой из ее рук, он виновато посмотрел ей в глаза и вдруг неожиданно произнес: - Марго, ты прости меня, пожалуйста, ладно? Я, честное слово, нисколько не хотел тебя обидеть!
Маргарита Рольберг: Замужество было чертовски неудобной штукой хотя бы потому, что Маргарита не могла обернуться и рявкнуть в ответ: "Я уже ничего не знаю!". Многие годы она искренне считала, что узы брака суть кандалы, избавление от которых иначе как чудом и не назовёшь. Помыслить о том, чтобы вновь заковать себя в них, да ещё и добровольно, было вовсе невозможно. Но повторное замужество всё-таки случилось и, к счастью, случилось тогда, когда эгоистичная и взбалмошная девчонка выросла в женщину не менее эгоистичную, чуть менее взбалмошную, но хотя бы немного поумневшую, потому и не питавшую иллюзий относительно заключаемого брака. И воспринимать его было проще всего как банальную сделку, хотя и не без определённого внутреннего протеста, но Марго держала себя в руках. В конце концов, в её жизни была любовь, которая приносила больше радости, чем доставляла мучений та, другая. Но когда Алексей встал за спиной, она пожалела о своём хладнокровии и внезапно напавшей молчаливости. Хуже взгляда, упирающегося в спину, могло быть только чьё-то присутствие за спиной. Марго была прирождённым охотником и знала, что зверь за спиной - это верная смерть, а человек, как бы он ни изощрялся в попытках вознестись над природой, всегда был и останется зверем. Головин потянулся за чашками, и стало ещё хуже: он был слишком близко, и от испуга, смешанного с вожделением, кружилась голова. Почти касаясь грудью спины, почти задевая ребром ладони её пальцы, почти - но недостаточно. Маргарита вдруг вспомнила, как сердилась, когда Алёша - совсем ещё мальчишка - притягивал её в объятие единственно для того, чтобы опереться подбородком на её макушку, и посмеивался на все протесты: "Устал". И после, когда надоедало удерживать пытающуюся вывернуться барышню Александрину, щекотно целовал за ухом, а она, конечно, всё вертелась, склоняя голову к плечу и прячась от щекотки, и невольно открывала для поцелуев и ласковых прикосновений шею и ключицы... Она дрожала, отчего-то сейчас чувствуя близость Алёши в тысячу раз острее, чем когда он раздевал её в спальне, и желала его сильнее, чем когда-либо в жизни. Марго была уверена, что выдала себя участившимся дыханием, румянцем, переползшим со щёк на шею, так некстати открытую перекинутыми на одно плечо волосами, и желание прекратить эту пытку - единственным способом и любой ценой - становилось нестерпимым. Чайник сердито выплюнул на плиту струю кипятка, и, очнувшись, Маргарита принялась хлопотать. Странно: будто и не было всех этих лет, всех разочарований, всего, что пролегло между ними отчуждённостью, преодолеть которую в одиночку невозможно. Будто только вчера Алёша, нетерпеливо перепрыгивая через ступеньку, взбегал по крыльцу дома на Итальянской, торопясь на свидание с кузиной, а она замирала от застревающей в горле нежности, от больной, обречённой радости на кончиках пальцев, слепо искавших его руки и лицо, тараторила какую-то незначительную чушь, лишь бы подольше удержать на себе его взгляд - внимательный, добродушный, чуть насмешливый. По-прежнему вьётся под руками пряный травяной дымок, и, кажется, правда ничего не было, только почему-то обстановка упрямо спорит с воспоминаниями: кресла, на подлокотник которого Марго садилась, презрев неудобство ради возможности быть как можно ближе к Алёше, нет, и чашки дурацкие, с таким маленьким донышком, что больше похожи на шарики, вот-вот опрокинутся, укатятся и разобьются. А сердиться на Головина она по-прежнему не умеет: ну, куда денешься от привычки прощать? И всё же, годы прошли и что-то изменилось, да так, что, услышав слова мужа, Марго от удивления не сразу нашла с ответом. Но, отдав ему чашку и разжав пальцы, не стала отнимать руки, а накрыла его ладонь своей. - Я не сержусь, - хотя минуту назад всё говорило об обратном. - Но и ты... Не надо так. Она не знала, как объяснить, что ей неприятно и больно слышать такие слова именно от него. Глупость, дозволенная чужим, в устах своих становилась оружием, а произнесённая Алёшей - и вовсе разила без промаха. Она не хотела быть ведьмой в его глазах, кем-то, кого нужно бояться, ненавидеть, презирать, наконец. А кем хотела - той вряд ли сбудется. Слишком много времени прошло, слишком многое изменилось, и... - Не слишком-то хорошо мы друг друга теперь знаем, верно?
Алексей Головин: - Верно, - эхом откликнулся Головин. Не поднимая глаз, он покачал в руках чашку, наполненную прозрачным душистым отваром, наблюдая, как вначале плавно взметнулись со дна, а после медленно закрутились, потревоженные движением жидкости, кусочки травы. – Впрочем, согласись, что в последнее время у нас для этого было не так уж и много возможностей. Не то, что раньше… Кстати, а твой чай очень похож на тот, что буквально самоварами заставляла меня пить твоя матушка – после дуэли. То ли доктор ее надоумил, что надо давать «страдальцу» как можно больше жидкости, то ли сама она так решила, но спорить было практически невозможно… - Алексей усмехнулся и взглянул, наконец, на жену. В своих обычных разговорах они почти никогда не возвращались в те давние уже времена своей юности. Никогда не вспоминали и про пресловутую дуэль с Сенькой Чиркуновым… Самая первая, она отнюдь не осталась единственной в жизни графа Головина. Правда, во всех последующих обстоятельства складывались для него более удачно. Нет, Алексей Романович ни о чем не жалел, да и теперь был уверен, что поступил бы в той ситуации ровно таким же способом. Однако воспоминание это казалось уже немного смешным и наивным – как и сама та детская любовь, которая, истлев и рассыпавшись от времени, словно бы все равно оставила вместо себя в его сердце некие пустоты, которые так ничем и не заполнились. И потому, верно, порой напоминали они о себе, навевая грусть и сожаление по поводу того, что не сбылось. Впрочем, отчего же «не сбылось», если они с Марго теперь – законные супруги? Именно так ведь и мечталось когда-то? Разве что семейное счастье виделось оттуда, из юности, несколько иначе, но никогда ведь невозможно получить абсолютно все, чего хотел… - Но мне все равно нравится его вкус, – быстро прибавил Алексей затем, спустя минуту, сделав пару больших глотков, немного беспокоясь, что Марго вновь услышит в его словах какой-нибудь подвох. – Пойдем спать? Кажется, уже довольно поздно. А завтра с утра нам еще предстоит, наконец, разобраться, куда мы все-таки приехали и чем здесь можно себя развлечь? С этими словами, отставив в сторону полупустую чашку, не дожидаясь ответа жены, Головин поднялся из-за стола и пошел из кухни прочь, молчаливо приглашая Марго последовать его примеру. И она, также безмолвно, подчинилась. За время их отсутствия в спальне ничего не изменилось: разбавляя темноту осенней ночи, все тем же ровным желтоватым огнем светился сквозь матовый экран камин, и помощницей ему в том была лишь одинокая свеча, оставленная Марго перед тем, как уйти. Разве что постель, прежде идеальным образом разостланная, теперь пребывала в полном беспорядке. Словно та, которой довелось провести в ней некоторое время, так и не нашла здесь ни отдыха, ни покоя – подушки разбросаны, перина изрядно сбита, а тяжелое одеяло и вовсе съежилось в изножье в жалкий комок, будто отброшенное туда нетерпеливым пинком. Похоже, не для него одного сегодняшняя ночь выдалась неподходящей для сна, подумал про себя Головин, бросив мимолетный взгляд на кровать. Должно быть, заметив его, Марго попыталась придать будущему супружескому ложу более презентабельный вид: поправила простыню, уложила одеяло на место, а подушки – рядом. Алексей тем временем переодевался ко сну, намеренно оставляя ей возможность самой выбрать, с какой стороны улечься. А уже после устроился рядом сам, стараясь при этом никак с Марго не соприкоснуться, что при относительно небольшой имеющейся площади оказалось довольно трудной задачей. Тем не менее, после нелепой кушетки, изобретенной, видно, каким-то утонченным ценителем садических удовольствий, даже простая возможность наконец-то вытянуться лежа во весь рост показалась райским наслаждением, рядом с которым не стояло – на данный момент – даже удовлетворение плотских желаний. Кроме того, стоило лишь нормально лечь, как во весь голос заявила о себе и накопившаяся за весь день в дороге усталость. Потому, не прошло и четверти часа, как забыв обо всех страстях, совсем недавно еще обуревавших его душу, граф Головин уснул безмятежным сном праведника… Чтобы, проснувшись, вновь обнаружить Марго, уютно свернувшейся у себя под боком, используя вместо подушки мужнино плечо. На сей раз, правда, без объятий, более напоминающих попытку удушения. Зато сам он не преминул воспользоваться представившейся возможностью и потому крепко прижимает ее к себе свободной рукой. И лежать вот так ему почему-то очень хорошо и покойно. Стараясь не двигаться, чтобы не потревожить сон Марго, Алексей осторожно приподнял голову и, прижимая подбородок к груди, скосил на нее взгляд. После посмотрел на циферблат настольных часов – было семь с четвертью. Совсем рано. Вполне можно поспать еще немного, подумал он, вновь повернулся к Марго – и вдруг осторожно прижался губами к ее макушке. Затем улыбнулся, опустился на подушку и снова закрыл глаза.
Маргарита Рольберг: Прекрасно засыпая на любом месте независимо от роскоши обстановки и удобства ложа, она знала за собой только одну привычку, не менявшуюся с возрастом и местом обитания: Маргарита всегда спала так, чтобы, открыв глаза, сразу увидеть дверь. В её жизни ещё ни разу не было случая, чтобы кто-то ломился в дверь с недобрыми намерениями (маменька с ворохом кружев не в счёт), но Марго предпочитала не рисковать и вскакивать на любой подозрительный шорох. С появлением в детей и собак "подозрительные" шорохи перестали считаться таковыми, и теперь ей частенько приходилось делать вид, что она спит и не видит, как от дверей к туалетному столику плывет нелепый, спешно всунутый в первую попавшуюся ёмкость букет. Зачастую без воды, однако это не умаляло тёплого, самую чуточку щемящего чувства в груди, перед которым были бессильные даже жалобы садовника на очередное нападение Катрин и Жоржа на оберегаемые им клумбы. Но здесь, в чужом доме, она-то никак не могла легкомысленно отвернуться от двери и спокойно проспать всю ночь! Да ещё и уткнувшись носом куда-то между шеей и плечом Алексея, чьё глубокое, чуть посвистывающее дыхание шевелило волосы на затылке. "Дыбом встали бы, не будь так растрёпаны", - от этой мысли она кривовато улыбнулась и приподняла голову, стараясь не разбудить мужа. Спящий, он наконец-то выглядел на свой возраст. Даже борода, по мнению Марго, совсем его не красившая и добавлявшая добрых пять лет, оказалась бессильна перед умиротворённым выражением лица. Было жалко упустить такой удобный момент, и Маргарита принялась беззастенчиво любоваться Алёшей, всякий раз торопливо отводя взгляд, когда ей казалось, будто супруг вот-вот откроет глаза. Но не прошло и минуты, как её вниманием завладело что-то, уютно устроившееся в ямке над ключицей, и поддавшись любопытству, женщина осторожно потянула за тонкий шнурок. В подставленную ладонь беззвучно лёг нательный крест, а следом - кольцо. Маленький золотой перстенёк, чей узкий ободок не потерял блеска, отполированный прикосновениями, а изумруд - настолько маленький, что всякий, кто знал о любви графини Рольберг к крупным камням, видел в нём какой-то вызов и тайный смысл - казался почти чёрным. Этот супир она узнала бы из тысячи, но не верила собственным глазам. На её ладони не должно было быть этого кольца хотя бы потому... что его просто не должно было быть. Оставляя его перед отъездом, Марго не сомневалась, что Головин предпочтёт забыть о нём, как только поймёт смысл прощального подарка. Дорогая безделушка, коих на свете тысячи, не несла для Алёши никакой ценности, так почему же он не выбросил её? Почему она не оказалась где-то забытой, не потерялась, не осталась лежать вместе с вещами, от которых не можешь избавиться, но и видеть не в силах? Почему Алёша носил его с собой, доверяя не сюртукам или жилетам, а гайтану? Почему? Медленно положив кольцо и крест на подушку, будто они случайно выскользнули из ворота рубашки, Маргарита прикусила губу. Вот только слёз ей сейчас не хватало! А что, если и в самом деле?.. Ответ напрашивался сам собой: Алёша хотел сохранить это кольцо, оказавшееся для него чем-то большим, чем просто кусочек металла. На ум незамедлительно пришло гаденькое: "Доказательством победы?", - но она затолкала неприятную мысль подальше. И, поддавшись порыву, провела кончиками пальцев по щеке Алёши. - Просыпайся, - улыбнулась Марго, стоило Головину открыть глаза. - Пора выяснять, что это за место. * * * День прошёл как в тумане, хотя Маргарита могла поклясться, что запомнила каждую мелочь. Например, фрау Циммер, донельзя похожую на собственного мужа, и благоухающую выпечкой корзинку в её руке, к которой супруги Головины старались не принюхиваться слишком уж явно, пока словоохотливая пожилая женщина совершала жизненно необходимый ритуал утренней болтовни. Знакомство с Ульрикой - круглолицей молодой женщиной со светлыми кудряшками, упрямо вылезающими из-под чепца - произвело очень приятное впечатление, да и общий язык они нашли сразу. Правда, он оказался смесью французского и немецкого, но это не стало препятствием для того, чтобы ещё раз выспросить о самых интересных городских достопримечательностях, первыми из которых назвали озёра. Марго считала, что видела достаточно воды в Ивердоне, чтобы смотреть на неё и здесь, но спорить не стала. Куда больше её занимал головной убор горничной, безупречно отглаженный, накрахмаленный до каменной неподвижности и такой белый, что даже снег на вершинах гор не мог с ним сравниться. Чуть позже убедившись, что точно такой же украшает и фрау Марту, Маргарита едва дождалась возможности пошептаться с супругом. Румянец и лукавый блеск в глазах выдали её с головой, поэтому пришлось признаться: она подозревает, что по таким чепцам можно из пушки палить и ничего им не сделается. Весело фыркнув, Алёша согласился и повёл жену на прогулку по городу. Интерлакен оказался очаровательным городком, выигрывавший у остальных таких же городков удачным расположением: если одно озеро было привычно, то два вызывали безусловный интерес. А ещё - горы, и первая среди них - Юнгфрау. Со смотровой площадки снежные вершины казались близкими, только руку протяни, и невообразимо далёкими, немыми свидетелями бесчисленных тысяч лет и стольких же людей, застывавшими в восхищении перед их жестокой красотой и мощью. Невольно притихнув, Маргарита не сразу начала делиться впечатлениями, да и Алёша не возражал, видимо, испытывая те же чувства. Но спустя какое-то время они поспорили из-за какого-то пустяка, с удовольствием обмениваясь безобидными колкостями, а после разговорились. С удивительной лёгкостью обсуждая то архитектуру, то книги, они раз за разом осторожно касались того, о чём так и не сумели сказать друг другу после долгой разлуки. В этой странной, растянувшейся на целый день и прерывавшейся сотнями мелких попутных замечаний беседе Марго надеялась найти утраченное, казалось бы, навсегда доверие. Тихо радовалась, когда находила хотя бы слабый намёк на него, и немного пугалась, опасаясь отгадать в чужих словах что-то неприятное, но ни за что бы не променяла эту опасную игру на равнодушное молчание.
Алексей Головин: Что Интерлакен, крохотный городок, затерянный между двух озер в швейцарском предгорье, мог предложить путешественникам, искушенным насыщенной событиями светской жизнью блестящего Петербурга, в качестве развлечений? Осмотр природных достопримечательностей, да прогулки – конные и пешие, с целью еще более подробного осмотра все тех же самых природных красот. И Алексею, по натуре довольно деятельному и не слишком расположенному к спокойному созерцанию, это, верно, довольно быстро бы надоело. Если бы он приехал в Интерлакен один. Совсем иное дело вместе с Марго! Тот короткий ночной разговор, внешне ничего не изменивший в их отношениях, на деле, каким-то таинственным образом, будто бы стряхнул с них пыль, накопившуюся за время долгого перерыва и, как выясняется, немало мешавшую правильному восприятию друг друга. Проводя вместе дни напролет, новоиспеченные супруги Головины, сами того не замечая, начинали «прирастать» друг к другу, заново обзаводясь всем тем, что связывает людей порой крепче пылкой любовной привязанности: общими впечатлениями, пережитыми вместе событиями и сопряженными с ними воспоминаниями, шутками, словами и фразами, понятными и оттого смешными лишь двоим. Иногда они ссорились. Но ссоры эти, не похожие на те, прежние, связанные с нанесенными в прошлом обидами и недоразумениями, были легки и коротки. Возникая чаще всего по пустякам – из-за общей для двоих природной горячности, столь же одинаково маскируемой большую часть времени холодной невозмутимостью, они сами собой сходили затем на нет, обходясь даже без явного примирения. Словно по некому уговору, условия которого приняли без единого возражения, не вспоминали больше и про необходимость отдельной кровати для Алексея. Не ставшая, как можно понять, за последние несколько дней ни на дюйм шире, она отчего-то уже не казалась супругам тесной. Равно как не стремились они более немедленно шарахнуться в разные стороны, обнаружив себя друг у друга в объятиях, находя ныне в этом лишь повод для взаимных подначек… По-прежнему необходимых более для того, чтобы за видимым ехидством прятать тщательно скрываемое смущение. Тем не менее, если бы кто-то вдруг и спросил теперь графа Головина, согласен ли тот променять еженощные женины «благословения» в виде тычков коленками и локтями в бока и под ребра, а также ее неизменные попытки то полностью завладеть не только всей территорией постели, но и одеялом, то натолкать ему полный рот своих волос, он не только ответил бы: «Да ни за что на свете!», но еще и всерьез усомнился бы в умственных способностях вопрошающего. И это при том, что отношения их ни на шаг так и не сдвинулись от платонических. Но кто бы поверил в это, глядя на красивую молодую чету, изо дня в день медленно прогуливающуюся рука об руку по главной городской улочке, или занимающую облюбованный в одной из многочисленных кофеен столик у широкого окна с роскошным видом на сияющие вдалеке альпийские вершины. О котором, однако, – равно как и о вкуснейшем кофе, то и дело, казалось, забывал то один, то другой, когда вдруг ненароком ненадолго засматривался на сидящего напротив. Чтобы после, очнувшись, со смущенной улыбкой тотчас отвернувшись к окну, вновь, с удвоенным интересом, рассматривать горы… Впрочем, не стоит думать, что в подобном спокойном умиротворении протекали все дни и вечера Головиных в Интерлакене. Такого «стариковского» досуга, пожалуй, не вынес бы никто из двоих: что ни говори, для этого они были еще слишком молоды. А здесь – в отрыве от повседневных домашних дел и обязанностей, еще и вполне себе беззаботны. Обычно, для того, чтобы ненадолго избавиться от сонного благолепия курортного городка, было достаточно оседлать лошадей и уехать, конечно, верхом – так интереснее, в одну из окрестных приальпийских деревушек, в каждой их которых почти ежедневно шли теперь народные гуляния. Осень была в разгаре и не утратившие до конца своих немецких корней местные швейцарцы, как водится, отмечали окончание сельскохозяйственного сезона, воздавая должное сваренному из только что собранного ячменя свежему пиву. Напиток этот до приезда в Швейцарию Алексей не любил, предпочитая всем прочим видам спиртного игристые французские вина. Однако те же Циммеры, прознав об этом, всем семейством принялись убеждать «lieber Graf Golovin», что он просто никогда не пил настоящего пива. И что настоящее, разумеется, умеют варить только здесь. Что же… к концу второй недели пребывания в Интерлакене, Алексей Романович был готов согласиться, что многое не знал об этом замечательном напитке, который, не слишком одурманивая рассудок даже в значительных количествах, заметно улучшает настроение и вообще придает оптимизма. Вот и в нынешний вечер, решив сбежать от городской скуки, чтобы немного повеселиться, Марго и Алексей отправились прямиком на юг, в сторону Рюгенского леса, где среди деревьев и гор раскинулись сразу несколько небольших селений. Далеко, однако, уезжать не стали – осенью, особенно в горах, темнеет рано и внезапно, потому, быстро домчавшись верхами до ближайшего, остановились возле маленькой пивоварни рядом с базарной площадью, где теперь в самом разгаре было веселье. Спешившись сам, Алексей Романович помог опуститься на землю супруге, и вместе они затем заняли пару свободных мест за обширным столом, общим для всех гостей – праздновать поодиночке здесь явно не привыкли, с интересом наблюдая за танцами, что устроили молодые крестьяне вместе со своими девушками. Буквально через пару минут к ним подошла пышнотелая румяная кельнерша с веселыми глазами, которая спросила, чего господа желают к пиву. Видимо, мысль о том, что пива господа могут и не пожелать, просто не приходила ей в голову. Как, впрочем, и самим Головиным, которые, окинув взглядом столы и переглянувшись между собой, тотчас в один голос сказали, что есть станут то, что и остальные. И что никаких особенных деликатесов им не нужно. Поэтому вскоре, вместе с поистине огромными кружками, в которых расплавленным темным янтарем плескалось пиво, на столе перед ними появились тарелки с не менее внушительными порциями ароматной тушеной капусты, разных видов колбас и сосисок, что-то еще… Съесть это полностью за один присест не представлялось возможным ни для кого из тех, кто здесь не родился и не вырос. Хотя ни сам Алексей, ни Марго на аппетит никогда не жаловались. Завидев за столом двух богато одетых господ «из благородных», спустя какое-то время из недр пивоварни поприветствовать особенных гостей вышел ее хозяин, герр Ламм, к которому вскоре присоединилась его супруга. В обстановке общей беззаботности и свободы общения, немного напоминающей Алексею виденный когда-то в детстве Римский карнавал, да еще после доброй кружки пива, это никому не казалось странным. Поэтому он и сам с удовольствием поддерживал короткую беседу от своего имени и от имени Марго, которая по-прежнему почти не понимала местного диалекта немецкого языка, обходясь по необходимости где-то французским, а где-то итальянским. Рассказ о том, что они прибыли в Интерлакен из Петербурга привел супругов Ламм в неописуемый восторг, перебить который смогло лишь известие о том, что они с Марго – молодожены и проводят в Швейцарии свой медовый месяц: - Frisch verheiratet? Das ist wunderbar!1 – воскликнула фрау Анна, всплескивая руками и немедленно принимаясь рассказывать другим заинтересованным слушателям о том, что только что узнала, из-за чего, спустя минуту, Головины сделались центром всеобщего внимания. И вот в их честь, вместе с взметнувшимися вверх пивными кружками, уже зазвучали громогласные тосты с пожеланиями счастья и многочисленного потомства, причем порой – весьма прямолинейного свойства, отчего Алексей был даже немножко рад, что Марго так плохо говорит по-немецки и почти ничего не понимает… Вскоре, правда, перестал понимать и он сам – когда выпив в их честь, швейцарцы начали стучать по столам пустыми кружками и выкрикивать какое-то совершенно незнакомое ему слово: «Hierig!»2 Обратившись к герру Ламму, Алексей, правда, быстро выяснил, что так здесь называется особенный танец, который традиционно исполняют молодожены на свадьбах. И что теперь, вероятно, этого танца все ждут от них с Марго… - Aber wir wissen nicht, wie zu tanzen!3 – рассмеялся он в ответ, разводя руками, еще прежде, чем пояснил происходящее не менее озадаченной графине Головиной. - Oh, es ist sehr einfach, Herr Graf! Wenn Sie zustimmen, wird meine Frau und ich glücklich sein, zu zeigen, wie es geht!4 - Gut! Aber die Hauptsache – ist mit Frau Margarita zu vereinbaren!5 – идея пойти потанцевать внезапно показалась ему забавной. И, вновь переходя с немецкого на русский, Алексей повернулся к супруге, объясняя, чего от них хотят окружающие. – А почему нет, Марго? Давай, попробуем? _____________________________________________ 1 - «Молодожены? Это чудесно!» (здесь и далее - нем.) 2 - хиериг, танец «описывает» в шутливой форме разные этапы супружеской жизни. 3 - «Но мы не знаем, как танцевать!» 4 - «О, это очень просто, г-н граф! Если вы согласны, моя жена и я с удовольствием покажем вам, как!» 5 - «Хорошо! Но главное - это договориться с фрау Маргаритой!»
Маргарита Рольберг: Шанс опозориться перед местными жителями был велик настолько, что любой благоразумный человек отказался бы подвергать себя такому испытанию, но, к счастью или нет, отваги и азарта у Маргариты было больше, чем ума. Не будучи обремененной необходимостью держать лицо перед детьми и почтенными жителями Ивердона, за пять лет ставшего почти родным, за время медового месяца она с удовольствием обнаружила, что склонность делать глупости никуда не пропала, и с удовольствием наверстывала упущенные возможности. О том, чтобы вслед за Рудольфом и Майером взойти на Юнгфрау, речи ещё не было, но попытка повторить старинный народный танец на глазах у тех, чьи предки танцевали и чьи потомки будут танцевать его столетиями, вряд ли ему уступала. - Нас не напугал петербургский паркет, не напугает и хиериг, - несколько опрометчиво заявила Марго, и Алексей объявил о согласии графской четы на эту авантюру. На смельчаков смотрели с откровенным интересом и лукавством, а танцующие уже спешили освободить место для герра Ламма и его супруги. Маргарита со снисходительной полуулыбкой взглянула на хозяина пивоварни, но музыканты снова взялись за инструменты, и она поняла, что попалась. Протанцевать это без единой ошибки с первого раза было невозможно; по крайней мере, как это сделать, Маргарита понятия не имела. Взять хотя бы эти безумные прыжки. Юбки крестьянок, открывающие щиколотки, безусловно, были для этого очень удобны, но ей-то куда девать шлейф от амазонки? После того, как она перестала носиться по окрестностям Марьино в мужской одежде с ружьём за спиной, амазонка почиталась ею самой удобной одеждой на свете, но народный танец в считанные мгновения заставил Марго пересмотреть своё отношение к этому предмету гардероба. А что делать с цилиндром, накрепко приколотым к волосам вместе с намотанным на него шарфом? Если они с Алёшей возьмутся за руки и начнут кружиться, что неудобно хотя бы потому, что Маргарита едва дотягивается макушкой до его плеча, то головному убору вряд ли удастся удержаться на месте. - Беру свои слова обратно, - пробормотала она, когда вернувшихся к столу супругов Ламм встретили дружными аплодисментами, так же послужившими напутствием Головиным. - Я даже не буду дуться, если ты оттопчешь мне ноги и оторвёшь шлейф. Марго пребывала в замешательстве. С одной стороны, прошла уже четверть века с тех пор, как она водила хороводы с крепостными, горланила песни и прыгала через костры в Купальскую ночь, забыв о разнице в положении. Здесь были другие люди, другое время года, совершенно другая земля, но, с другой стороны, ощущение чего-то такого же простого и радостного никак её не оставляло. Тогда не было страшно: приличия - приличиями, но поднимать юбку приходилось аж до колен, потому что за прожжённое платье барышне Александриной влетело бы куда сильнее, чем за ночной побег в лес. И сейчас тоже не страшно, да и присутствие Алёши делает всё не только сносным, а даже лучше этого. Впрочем, в ту же секунду ей стало не до размышлений, и Маргарита закружилась под музыку, крепко сжимая в кулаке тяжёлую ткань. Головин вприпрыжку обошёл жену, и, судя по широкой, хоть и немного тревожной улыбке, был доволен происходящим. Засмотревшись, она упустила шлейф и решила, что с неё хватит. Ловить ткань во время танца бессмысленно, так что дальше... дальше как-нибудь. Но, вопреки всему, они танцевали легко и свободно, фигуру за фигурой, без боязни что-нибудь испортить, будто всё так и должно быть. Жар ладоней пробивался сквозь печатки, облизывая обнажавшиеся запястья, и если на какие-то доли мгновения ей захотелось не отпускать его руки, Марго только усмехнулась про себя: бывает же такое наваждение! Мягкое прикосновение к щеке заставило заполыхать лицо румянцем, ровно в тон алой амазонке, а совсем не обидный и почти не ощутимый щелчок по носу - Алёша умеет очень больно, она помнит, как жаловался Яшка - почему-то вызвал улыбку. Может, потому что Алёша поморщился от её щелчка, но не от боли - она же старалась, только чуть-чуть задела! - а из желания подразнить? Их руки соединились над головами, и Головину пришлось согнуться почти пополам, но цилиндр всё-таки остался на голове Маргариты, а улыбка почему-то сошла с лица. Она погрозила мужу пальцем, как требовал танец, но уже без того беззаботного веселья, что охватило её ещё в начале вечера, и голова закружилась раньше, чем Марго - вокруг собственной оси.
Алексей Головин: - Сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не произошло, душа моя! – искренне пообещал Алексей, которому стоило немалого труда продолжать удерживать на губах беззаботную улыбку после того, как он увидел в исполнении супругов Ламм, весьма, надо сказать, мастерском, то, что им с Марго вот-вот предстояло повторить. Странная пляска, напоминавшая фигурами и движениями где-то мазурку с ее внезапным переходами и подскоками, а где-то – детскую игру в «ладушки», была будто специально придумана для того, чтобы выставить вызвавшегося ее исполнить танцора, в максимально идиотском виде. Даже самого умелого и грациозного. А граф Головин, хоть в молодости и ощущал себя достаточно уверенно на паркетах великосветских бальных зал, уже много лет в танцах почти не практиковался. Если не считать двух-трех небольших званых вечеров в Ивердоне в период сватовства и собственно дня их с Марго свадьбы. Однако сегодня, помимо природного упрямства, вкупе с уже успевшим проснуться благодушием и некоторой бесшабашностью от выпитого пива, в крови Алексей Романовича взыграло также и весьма присущее ему чувство азарта и даже авантюризм. Потому, оставив сомнения, под одобрительные восклицания, он вывел супругу на сделанный из струганых досок настил, который служил здесь местом для танцев и, расстегнув пуговицы сюртука, чтобы было свободнее двигаться, на миг склонился к жене, с ухмылкой шепнув той слова «ободрения и поддержки»: - Не переживай, Марго, всего-то несколько минут публичного позора и мы свободны! Обещаю, что никогда не расскажу об этом дне нашим детям! – удостоившись в ответ лишь исполненного молчаливой угрозы короткого мрачного взгляда. А потом заиграла музыка, и они пустились в пляс. Разумеется, запомнить с одного просмотра сложную и затейливую последовательность движений и шагов танца, метафорически изображающего разные стадии семейной жизни, не смог бы даже самый внимательный человек на свете. Поэтому, как и обещали, Ламмы подсказывали Марго и Алексею, что надо делать дальше. Впрочем, сами движения были весьма незатейливы. Поэтому скоро подсказок стало почти не нужно, а сам Головин неожиданно даже начал получать удовольствие от всего происходящего. Да и Марго, быстро оставившая манеру держаться, словно на балу у Государя императора, кажется, немного успокоилась. И теперь самозабвенно кружилась вокруг него, играла в «ладушки» и дергала за бороду, вкладывая в этот символический жест, кажется, чуть больше усилия, чем нужно и делая это явно с каким-то умыслом. Но и Головин не плошал: когда дело дошло до поцелуев, что тоже были частью представления – впрочем, весьма символических, в отместку за «поруганную» растительность на лице и под одобрительный рев швейцарцев, он дважды поцеловал Марго в губы. Вполне себе по-настоящему. И был весьма доволен тем, что она никак не посмела ему в этом публично воспротивиться. Финальная фигура танца, во время которой партнер поднимает свою даму, обняв ее за талию, Головину тоже с самого начала понравилась. Но если герру Ламму было не так-то легко оторвать от земли дородную супругу, то ему лично не составило никакого труда поднять на вытянутых вверх руках изящную Марго, и даже на какое-то время затем задержать ее высоко над собой, лишь через пару минут медленно опустив обратно. И даже после этого не сразу выпуская ее стройной талии. Между тем, мелодия хиерига уже закончилась, заиграли новую песню, а вокруг вновь начались всеобщие танцы. И только Марго и Головин вдвоем всё так и стояли посреди веселящейся толпы молодежи, не сводя друг с друга глаз, пока Ламмы, весело переглядываясь и подмигивая друг другу, не спросили, не угодно ли господам будет выпить еще по кружечке пива. И тем будто бы расколдовали их, тотчас же, как по команде, разомкнувших объятия и отступивших на шаг друг от друга. - J…ja, ich würde wieder trinken1, - откликнулся Алексей, кашлянув, и оборачиваясь к фрау Анне. А затем вновь взглянул на Марго, поясняя. – Совсем от этих их безумных танцев в горле пересохло... А ты ведь тоже будешь? ____________________________________________ 1 - «Д...да, я бы еще выпил»
Маргарита Рольберг: Глядя на то, как Маргарита вцепилась в плечи мужа, когда он поднял её в воздух, всякий, кто жил в Ивердоне и знал о событиях двух предыдущих месяцев достаточно хорошо, наверняка посмеялся бы: надо же, какая у бывшей графини Рольберг короткая память! Разве не она уверяла всех знакомых, что тайком предостерегали её от скоропалительного брака, будто Алексей Романович - самый надёжный из людей? А теперь, смотрите, дрожит как осиновый лист, безмолвно умоляя пальцами, сведёнными судорогой: только не урони! Глупцы. Седьмое небо оказалось на высоте аршина от земли. При условии, что на этот аршин её подняли руки Головина, до того горячей каменной тяжестью лежавшие под лопатками: ни вдохнуть, ни выдохнуть, только смотреть на лицо напротив, с которого медленно, истаивая, сползает такая же пустая и беззаботная улыбка. Как та, что уже покинула её лицо, уступая дорогу чему-то прятавшемуся так хорошо и долго, что Марго сама не поняла, как её накрыло с головой, вышибая из лёгких последние крупинки воздуха - хрустального, как и вся эта осень, сумевшая превратиться из самой обычной, тридцать третьей по счёту, в бесконечную череду соблазнов. - Да, - она даже не сразу сообразила, о чём её спрашивают. Попятившись, Маргарита запуталась в шлейфе и чуть не упала, но её вовремя подхватили под локоть. Неудовлетворённая страсть не гасла, а пряталась за ресницами, выжидая на дне зрачков, щекоча чуть приоткрытые губы иллюзией - или воспоминанием? - прикосновения, таилась под ладонью, прижатой к часто вздымающейся груди. Сколько она будет тлеть, терпеливо и упорно, доводя раздражённые чувства до крайности и сводя с ума, убеждая, что в мире Марго нет места ни для чего, кроме её собственных желаний?.. - Да, буду. И от капусты не откажусь, - подобрав подол, она улыбнулась, снисходительно принимая оправдания Алёши, но ни на мгновение им не поверив. Она была бы последней дурой, если бы поверила, что его дыхание сбилось от танца, а не от её близости, ведь в его глазах было не отражение её желания, а его собственное. Маргарита была уверена, что теперь ни за что его не отпустит: она хоть и была Сатаной, но бессмертной Алёшиной души было слишком мало. Марго не хотела отказываться от этого пристального взгляда, тёмного, тяжёлого, от которого по спине проходит дрожь, спрятать которую можно лишь горделиво расправив плечи: любуйся, мне не жалко, - и от тепла пальцев, то и дело задевавших её кисть без всякого умысла, но неотвратимо, будто находясь во власти магнетического притяжения, и от губ, целовавших её там, на деревянном настиле, почти шутливо. А она... Она слишком откровенно дала понять, как сильно нуждается в Алексее, и говорила ответными долгими взглядами слишком много, чтобы можно было спокойно досидеть до наступления сумерек. Марго всего на миг склонила голову к плечу мужа, когда терпению пришёл конец: - Поедем? Прощание с супругами Ламм и остальными участниками праздника затянулось, но это было уже неважно. Прозрачный вечер стремительно превращался в ночь, и обратная дорога заняла гораздо больше времени, так что до Интерлакена добрались уже в темноте. На шум выглянуло круглое лицо, увенчанное неизменным белым чепцом, прибежал конюх, спешащий подхватить под уздцы лошадь графини. Алексей лёгким, быстрым движением спрыгнул на землю, но Марго не спешила последовать его примеру, а стянула перчатки и протянула к нему руки, всем своим видом являя просьбу о помощи, ещё более искреннюю в свете фонаря, зажёгшегося над крыльцом. Алёша подхватил её, и, вместо того, чтобы опереться ладонями на плечи, она обвила руками его шею, забираясь холодными пальцами под чуть влажный, несмотря на прохладный вечер, воротник рубашки и откровенно наслаждаясь прикосновением. - Спасибо, - пальцы неторопливо поднялись к волосам к затылку с нахлобученным на него щегольским цилиндром и мягко надавили, принуждая склонить голову. Шуршание амазонки о сюртук, казалось, разносилось по окрестностям оглушительным грохотом, но Маргариту меньше всего на свете волновала угроза перебудить почтенных обывателей и, поднявшись на цыпочки, она выдохнула, почти касаясь губами губ Алёши: - Не так уж и плох этот хиериг... Хотя знать об этом нашим детям вовсе не обязательно.
Алексей Головин: Веселый пивной хмель не выветрился из головы даже после почти часовой обратной верховой прогулки. Неспешной, потому что к середине ее уже основательно стемнело, и на небе взошла яркая и удивительно близкая, как это всегда бывает особенно заметно в горной местности, луна. Освещая путь четы Головиных своим мягким седым светом, она придавала окрестностям Интерлакена, в светлое время кажущимся в своем умиротворении даже слегка сонными, вид загадочный и немного мистический. Словно в старинных английских балладах, как почему-то думалось Алексею в то время, пока их с Марго лошади медленно шли рядом, корпус к корпусу, по узкой каменистой дороге, местами и вовсе более становящейся похожей на широкую тропу. Почти весь путь от Рюгена до города Марго ехала молча. И Головин, предположив, что супруга, вероятно, слишком устала для бесед, также не докучал ей вопросами. Поэтому явное веселье и даже какой-то игривый настрой, который она вдруг обнаружила, когда, наконец, добрались до дома, его немного удивил и даже сбил с толку. Предположив, что это следствие выпитого, и что супруга его тоже, что называется, навеселе, Алексей, покачал головой, усмехнулся и с готовностью шагнул навстречу, подхватывая затем Маргариту за талию, как совсем еще недавно – в танце и столь же плавно опуская на землю, уже готовый отпустить в ее адрес привычный иронический комментарий. И тут же замер с полуоткрытым ртом, ощутив ее внезапное прикосновение к своей коже. Определенно неслучайное, потому что Алексей просто не был бы мужчиной, если бы не ощутил в то же самое мгновение всей дьявольской провокативности этого жеста – при всей его внешней невинности. И далее, послушно наклоняя голову вслед за мановением ее руки, склоняясь совсем близко, он пристально и, как показалось, бесконечно долго смотрел в ее лицо, точно пытаясь прочесть в глубине смеющихся глаз ответ на вопрос: что это? Что происходит? Но видел в них лишь желтоватые отблески пламени фонаря, что вынесли и повесили над порогом их слуги. - Я же дал тебе слово, не волнуйся, - растерявшись лишь на мгновение, Алексей уже пришел в себя и с удовольствием включился в игру Марго, шепнув свой ответ со столь же близкого расстояния. Оно казалось таким ничтожным, что ничего не стоило ликвидировать его совсем и коснуться уже своими губами ее губ, но Головин намеренно медлил, ожидая, что Марго станет делать дальше, чувствуя, как вместе с любопытством, в нем вновь пробуждается вожделение. И без того в последнее время страдающее в присутствии этой женщины крайне тяжелой формой бессонницы. – Они ничего не узнают. Во всяком случае, от меня… Безмолвно кивнув, Марго снова загадочно улыбнулась, а потом, вдруг резко отстранившись, выскользнула из его объятий – словно вода сквозь пальцы, мелькнуло невольное сравнение, и, грациозным жестом подхватив шлейф амазонки, легким шагом неторопливо пошла в дом. А Алексей, не в силах отвести глаз, тотчас пошел следом, как будто привязанный незримым, но крепким поводком, который она как-то успела «пристегнуть», усыпив его бдительность объятиями. В их маленькой гостиной было тихо – местная прислуга обладала приятным качеством оставаться незаметной всякий раз, когда это становилось особенно необходимо, обладая на данный счет каким-то почти сверхъестественным чутьем. Вот и Ульрика, которая, казалось бы, только что крутилась где-то неподалеку, словно бы растворилась в воздухе, успев, тем не менее, зажечь в комнате свечи. И даже подкинуть дров в камин, который, верно, был предусмотрительно разожжен заранее, чтобы к моменту возвращения хозяев дома уже наполнить его живым уютным теплом. - Прекрасный вечер, – произнес Алексей, проходя в гостиную следом за женой и небрежно бросая на сиденье кушетки, той, что так терзала его тело в первую ночь после приезда в Интерлакен, цилиндр и перчатки. Словно, памятуя о перенесенных тогда неудобствах, он по сию пору избегал туда даже садиться. Потому и сейчас просто остановился рядом. – Поверишь, я даже спать не хочу идти, слишком жалко так быстро его заканчивать… – коротко улыбнувшись, он вновь посмотрел в глаза Маргарите. – Глупо, правда?
Маргарита Рольберг: Маргарита была пьяна, но недостаточно, чтобы не понимать, что послужило тому причиной. Хмель не имел ничего общего ни с вкусным пивом герра Ламма, ни с более привычным ей коньяком, к которому она даже не притрагивалась. Она любила такой, который надёжно замыкал всякую душевную боль и оставлял лёгкий привкус слив, но в этот вечер - в самом деле прекрасный, Алёша прав - нельзя было найти ни единого повода к тому, чтобы признать себя всё той же строгой и здравомыслящей мадам Ритой, привычной большинству её швейцарских знакомых. Она, наверное, всё-таки сошла с ума, а лёгкое опьянение помогло смести последние барьеры, но Марго это совсем не пугало: к чёрту всё! - Нет, нисколечки, - смех рвался наружу, и Марго гадала, отчего ей так легко смеяться: от удивления или от счастья? Удивляло то, какой сильной и цельной она чувствовала себя, будто не было в её жизни ни одного страха и ни одной потери, всё оказывалось послушно её воле и неизменно вызывало радость. А счастье... Счастье всё прибывало и прибывало, будто кто-то решил наполнить Маргариту доверху, точно кувшин. С редкой остротой чувствуя, как оно вот-вот перельётся через край, она предвкушала, и это придавало особую прелесть всему, что окружало её. Она закружилась по комнате, не видя, что кладёт шаги один в другой и нисколько не движется с места, что разведённые в стороны руки не цепляются за воздух, а, испещрённые жёлтыми и красноватыми пятнами света, играют с ним, что обычно резкие движения на редкость грациозны, а взгляд раз за разом возвращается к застывшему истуканом Головину. Эти короткие часы и предшествовавшие им дни будто стёрли с неё все печали и горести, копившиеся долгие годы. Марго вновь была собой: свободная и живая, она знала, что сумеет заполучить и удержать всё, что пожелает. Если только не подавится шарфом, которому надоело летать за хозяйкой. Тонкая ткань облепила лицо, и, замерев, Маргарита принялась вытаскивать булавки и шпильки, удерживавшие шарф на шляпе, шляпу - на волосах, а волосы - в узле, только и ждавшем подходящего момента, чтобы развалиться. Кокетливый женский цилиндр приземлился рядом с первым, и Марго села на кушетку, шумно шурша подолом. - Если мы не уснём, этот вечер не закончится никогда, - частое, чуть сбившееся дыхание, мешало говорить, но упрямства ей было не занимать. - И мы что-нибудь придумаем. По правде говоря, Марго откровенно врала. Не было никакого "мы", но никто из них этого не замечал, в искренней слепоте своей цепляясь за тщательно лелеемую свободу от другого. А она... Она устала мучиться несбывшимся, тогда как заключённый договор был простым и недвусмысленным. И если в его рамках можно было творить всё, что заблагорассудится, то начнёт она, пожалуй, с Алёши. Ведь графиня Головина имеет на своего мужа куда больше прав, чем графиня Рольберг или барышня Александрина, не так ли? Откинувшись на изогнутую спинку рекамье, Маргарита принялась деловито потрошить лежащую на груди косу. И, вопреки привычке, болтала что-то забавное и не требующее ни капли внимания, точно зная, что её не слушают. Ей это было не нужно; важнее было то, что за ней следили, не отрывая глаз от пальцев, ласкающих то кудри, то вышивку на ярком сукне, то мочку уха, украшенного маленькой и неброской, но хорошо заметной даже в тусклом свете серьгой. Прикосновения - лёгкие и невесомые - подстёгивали чувства и фантазию, ведь ничего не стоило вообразить на месте своих пальцев чужие. Марго чертила карту, совершенно не заботясь, воспользуются ли ею, или поступят по собственному разумению, но определённо желая, чтобы путь был начат и пройден до конца. С её губ не сходила мягкая полуулыбка, а взгляды из-под ресниц звали и торопили ответить на зов, больше похожий на прикосновение. Её вдруг заинтересовали перчатки Алёши, до того мирно лежавшие на сиденье. Жёсткий тёмный шов резко контрастировал со светло-коричневой кожей, до которой хотелось дотрагиваться ещё и ещё. Неторопливо разгладив каждую складочку, прочертив кончиком пальца каждый стежок, чёрной змейкой изгибавшийся по тыльной стороне ладони, Марго подпёрла голову рукой, так и не выпустив перчатку из рук. Тонко выделанная кожа обнимала висок и щёку, щекоча нос запахом лошадиной упряжи, осенней ночи и одеколона. - Что?.. - не удержалась от вопроса Маргарита, и без того прекрасно зная что.
Алексей Головин: Замерев посреди комнаты, Алексей безмолвно наблюдал, как Марго, смеясь и широко раскинув по сторонам руки, кружится перед ним в своем завораживающем танце, единственным аккомпанементом которому был лишь громкий стук его сердца. При виде этого зрелища последнее рвалось в такой безудержный галоп, что крестообразно сложенные на груди руки казались не столько данью привычке, сколько дополнительной мерой, совершенно необходимой для того, чтобы не позволить ему покинуть свою пожизненную темницу. И тем бессовестно обнаружить слабость своего хозяина. Марго его соблазняет! Осознав это полностью и окончательно, Головин будто бы даже немного успокоился. Стало быть, не показалось, значит, не сошел он еще с ума настолько, чтобы видеть то, чего нет и в помине. Потому что это было бы особенно обидно теперь, когда жизнь, кажется, вновь начала налаживаться. Когда в ней, наконец-то, опять появились порядок, определенность и главное смысл, каких не наблюдалось, наверное, с тех самых пор, когда они с Марго были еще почти детьми и так безрассудно ступали на тот путь, который затем принес обоим лишь разочарование. С той лишь разницей, что она-то разочаровалась в нем, а вот Алексей – лишь в себе одном, проверив на практике, что, оказывается, не способен на высокие поступки и те глубокие настоящие чувства, какие заставляют порой презреть ради них любые обстоятельства. И все, что случалось дальше в его жизни – это лишь подтверждает. А Марго… зачем она снова туда стремится?! Зачем опять колдует взглядом, манит невысказанным словом, изящным жестом, который порой говорит больше слов? Маргарита же, меж тем, продолжала свою магию. И глядя, как играет она с волосами – прекрасно, должно быть, помня, как когда-то сводил его с ума этот вроде бы совершенно невинный жест, Алексей усмехнулся и покачал головой. Маленькая девочка. Под всем этими слоями дорогих одеяний… под кожей даже, там, где-то глубоко, она все еще та самая маленькая девочка, однажды поверившая, что он не только ее друг, но и ее игрушка. Кукла, которую могут украсть, которую можно даже потерять – но от этого она все равно не перестанет быть собственностью своей хозяйки. Пока та сама не отдаст ее другой девочке. А делиться – особенно с другими девочками – барышня Александрина, сколько помнится, не особенно любила. И вряд ли это то, что могло измениться в ней с течением времени… А вот сам он, похоже, все-таки, изменился. Ибо то, на что немедленно отреагировал бы семнадцатилетний влюбленный Алешка, то, от чего бы ни за что не отказался – а уж коли сами предлагают, так и подавно, двадцатипятилетний поручик, светский лев и повеса, нынешний граф Алексей Романович Головин принимать отнюдь не торопился. Желая прежде понять, для чего, собственно, это дают – и что попросят взамен? Хотя, что уж таить, очень этого хотелось. А кроме того, его по-прежнему крепко связывало данное Марго слово. - Ничего. Не обращай внимания, пустое! – шумно вздохнув, Алексей улыбнулся еще шире, маскируя улыбкой смущение и одновременно показывая, что больше не станет ничего говорить на эту тему. Затем, склонившись к Марго, он столь же демонстративно по-дружески поцеловал ее в макушку. И, нарочито избегая возможной встречи их взглядов – ибо плоть слаба, неторопливо направился в спальню, развязывая на ходу галстук. И оставляя Маргариту в гостиной в одиночестве.
Маргарита Рольберг: Перчатка была забыта, стоило Алексею приблизиться. Но острый укол разочарования, настигшего Марго в то же самое мгновение, когда мягкая коричневая кожа упала на колени, невозможно было описать словами. Нестерпимо хотелось стереть широкую беззаботную улыбку с лица Головина, да не просто стереть, а самым болезненным из всех доступных его супруге способов. Едкая обида разъедала дурман плотского желания: и это всё? Всё, чем ей отныне предстоит удовольствоваться, несмотря на то, что Алексей всё понял? Ведь понял же, не мог не понять и упустить столь явный намёк, которому не хватало только слов, чтобы обратиться в громкое и недвусмысленное требование. Тогда что же, нехороша? Нежеланна? Дудки! Проще было поверить, что Маргарита по доброй воле откажется от участия в состязании стрелков, чем в абсолютное равнодушие к ней Головина. Разве не смотрел он на неё с неизменным восхищением, любуясь даже тогда, когда искренне полагал свои сердце и мысли занятыми другой женщиной? Разве не мог отвести от неё глаз сегодня, не смея разомкнуть объятий, которые только казались обязательной для танца фигурой, в которой они застыли куда дольше, чем пара положенных мгновений? Рука, потянувшаяся было вслед за мужем, бессильно упала на колени, и перчатка льнула к пальцам в нелепой попытке сочувствия и утешения, невозможных для бездушной вещи. Но отпустить его сейчас, твёрдо помня, что не отпускала никогда, и всё равно что соглашаясь отпустить навек, Маргарита не могла. Даже если она всё себе выдумала, Головину придётся пережить не только неизбежное объяснение, но и его последствия. Легко, будто в ногах были спрятаны пружинки, поднявшись с кушетки, она направилась вслед за мужем. Марго почему-то подумала, что Алексей едва сдерживается, чтобы не прибавить шаг, и только гордость не позволяет ему отважно сбежать с поля ещё не начавшегося боя. А вот с собственной Маргарита договаривалась на зависть всем остальным людям, отягощённым понятиями о чести и благородстве, тогда как её поступки определяли эгоизм, жадность и жажда. И, конечно, твёрдая убеждённость, что нет таких крепостей, которые нельзя было бы взять. Неважно, как падёт к её ногам эта: после очередного штурма, изнурительной осады или благодаря предательству слабого духом. Важно, что Марго получит принадлежащее ей по праву, зная Головина куда лучше, чем он - её многочисленные уловки и посулы, одинаково коварные и сладкие. Необходимость прибегать к ним будила какой-то дикий охотничий азарт, но не человеческий, нет, - звериный. Так заранее знают, чем кончится схватка, и интересно лишь одно: каково будет сегодня? Как она выследит, нагонит, вымотает, неустанно кружа вокруг и цинично играя с жертвой? Вцепится - не щадя мешающую нетерпеливым пальцам ткань, - вопьётся в горло - поцелуем, в эгоистичной радости не замечая оставляемых меток, - опрокинет - в белизну постели, хрустящей и душистой от спрятанных в комоде для белья трав, - подомнёт под себя - доказывая право владеть и распоряжаться по собственному усмотрению? Маргарите хотелось позвать его по имени, убаюкать, одурманить, зачаровать словами, но вспугнуть зверя, на которого идёт охота, было слишком просто. Время голоса ещё не пришло; и она говорила руками, обнимающими мужа, крепко сомкнувшимися на его плечах, чтобы не упустить драгоценную добычу по собственному скудоумию и минутной слабости. Мелькнувшая на губах тень улыбки была данью собственным мыслям, а не насмешкой над происходящим. Упиваясь мгновениями абсолютной власти над Алексеем, способным в любое мгновение её этой власти лишить, она не медлила. Он ещё колебался, не решаясь, а Марго уже притянула его к себе, стремительно вовлекая в тот же водоворот, что давно завладел ею. Найдя губами его губы, она успела подумать, что Головин не мог нарочно подставить лицо для поцелуя, чтобы всё вышло хоть вполовину так же легко и свободно, а потом стало не до того. В суматошном биении сердца, которое она чувствовала соскользнувшими на его грудь руками, Маргарите чудились отзвуки канонады, разрушающей одну сторожевую башню за другой, и последнее сопротивление - не ей, а самому себе - оказалось сломлено. Крепость была взята, и Алёша отвечал на её поцелуи и целовал сам, покорённый, но непокорный. Она отстранилась совсем чуть-чуть, разрывая поцелуй и ощущая, как губы на её губах тянутся следом, не желая отпускать. Отступила на крохотный шажок, не выпуская безобразно измятые лацканы сюртука, и снова оказалась в объятиях Алексея. Маргарита не стала отвлекаться на празднование своего триумфа, почувствовав, как её рывком подняли в воздух, крепко обнимая за талию одной рукой, а другая жадно двигалась по спине к шее, ища её прохладной кожи так же, как совсем недавно Марго искала его - тёплой. Выскальзывая из рук Алёши под силой земного притяжения - единственной, чья власть была сильнее их взаимного влечения, - она жалела лишь о том, как недолго ей довелось видеть его лицо не над собой, а вровень с собственным. Намотав на кулак концы распустившегося галстука, она целовала Головина вновь и вновь, то жадно и торопливо, то вдруг задерживаясь в уголке рта и дразня нежными прикосновениями, пока пальцы пытались совладать с пуговицами сюртука и жилета. И разговор без единого внятного слова, состоящий из одних только вздохов, то и дело срывающихся в тихие стоны, и прикосновений, даже не думал прекращаться.
Алексей Головин: Она настигла без предупреждения, точно судьба, не оставляя возможности задуматься, вынуждая вообще забыть о том, что это такое – думать. Никаких слов. Лишь учащенное дыхание и сумасшедший стук сердца – двух сердец, поцелуи, не нежные, но жадные, похожие на укусы. Так набрасывается на жертву изголодавшийся хищник. И необычно лишь то, что стать его добычей жертва, кажется, стремится нисколько не меньше… Он не помнил ее такой прежде. А может быть, просто не знал. Марго – та, для которой он когда-то сам полагал себя наставником, пусть и в меру собственных тогда, в общем-то, довольно немногих умений, щедро компенсируемых зашкаливающим восторгом первого настоящего чувства. Та, которая при всей обычной отчаянной храбрости, наедине с ним сразу делалась вдруг такой робкой, что Алексей, бывало, боялся вздохнуть лишний раз, чтобы не напугать еще больше, из последних сил сдерживаясь, что в юности почти равно подвигу… Когда она стала такой? Кто научил ее? Кто разбудил в ней это? В голове по-прежнему не было места мыслям, а в жилах, вместо крови, расплавленным металлом струилось одно лишь безудержное желание. Но именно теперь, навзничь распятый поперек постели, которую ни у кого не осталось выдержки даже расстелить, Алексей впервые в своей жизни терзался от дикой, до бешенства ревности к тому – или тем, кто уже успел до него видеть ее нынешней. Сходил с ума, не только от страсти, но и от злости, что сам, сам – по своей воле, отдал кому-то эту привилегию, отказался от принадлежащего по праву первенства, потому что в слепоте своей слишком долго не желал признать очевидного: она создана для него. Эта женщина. И ни с какой другой у него никогда не было и не будет так – до безумия, до хриплого дыхания, до мечты раствориться, исчезнуть в ней полностью, стать частью ее плоти. Но так, чтобы все время об этом помнила, чтобы даже не помыслила о ком-то ином, на кого могла бы, танцуя над ним свою безумную и древнюю шаманскую пляску, смотреть сверху вниз таким же взглядом: туманящимся от вожделения и одновременно светящимся торжеством наконец-то одержанной долгожданной победы. - Моя… – не прерывая дуэли взглядов, сквозь сжатые зубы, желая сдержать рвущийся наружу одновременно с судорожным вздохом, стон наслаждения, накрывшего обоих разом. – Моя… – прижимая ее, обессиленную, к своей груди, медленно следуя ладонью по влажной от испарины спине – от чуть выступающих контуров лопаток до изгиба тонкой талии, переходящего затем в пленительную округлость бедер – сверху вниз и обратно. - Моя! – спустя совсем немного времени, вновь с алчной ненасытностью, без разговоров отбирая назад право повелевать, отданное добровольно, но не навсегда. До дна выпивая дыхание поцелуями, вбирая всю гладкость кожи прикосновениями, грубо и нежно – совмещая не совмещаемое. Забирая все без остатка и полностью отдавая себя взамен. Заставляя забыть о прошлом, настоящем и будущем, существовать лишь сейчас, единым и всесильным существом. - Моя, - уже перед рассветом, с улыбкой и сонной нежностью в голосе, укутывая поплотнее в пуховое одеяло и привычно путаясь губами в дебрях ее спутанных локонов, пробираясь сквозь них к теплой макушке. «Моя… любимая?..»
Маргарита Рольберг: Только к полудню Маргарите удалось выбраться из-под одеяла, в которое её замотали, будто взятую в походе полонянку. Задача значительно усложнялась тем, что сопящий в макушку Алёша недовольно ворчал сквозь сон на каждую попытку побега и только крепче обнимал её, не подозревая, что по пробуждении рискует обнаружить сварившуюся заживо жену. Но, преодолев сопротивление, она наконец получила долгожданную свободу, на поверку обернувшейся выстывшим за ночь воздухом и невозможностью найти в ворохе кое-как сваленной на пол одежды сорочку. Вчера им было отнюдь не до камина и соблюдения порядка, их грел совсем иной жар, вынудивший по-новому расставить приоритеты. И Марго могла поклясться, что жалеть об этом не будет: ей было слишком хорошо с Алёшей. Он помнил многие её слабости лучше неё самой: не оставил без внимания ни одного местечка на спине, безостановочно выписывая узоры пальцами, щекотно целовал живот и колени, не обращая внимания на бурное возмущение, не забыл и о мочках ушей, из которых она так и не вынула серьги. Избавившись от украшений, женщина бесшумно перекатилась с пятки на носок и вернулась в кровать, немного посмеиваясь над собой: ну, не смешно ли - так стараться выбраться из оков, чтобы удовлетворённо вздохнуть, стоило только снова в них оказаться?.. Всё же, по-настоящему противостоять Алексею было немыслимо. Разве что с его согласия и одобрения, позволивших минувшей ночью наконец взять своё, пусть и не прошептав в ответ: "Мой". Не по-осеннему нахальное солнце прочно обосновалось в комнате, воспользовавшись тем, что задёрнуть шторы никто так и не удосужился. Спутанные волосы, падавшие на лицо, едва ли могли служить препятствием ярким лучам, выхватывавшим то сытую улыбку, то счастливый блеск в глазах Марго, но деликатно избегавшим лица спящего Головина. Склонившись над мужем, она сосредоточенно рассматривала шрамы, порой прикусывая губу. Ощущать их было отнюдь не то же самое, что видеть при дневном свете. Белый след на левом плече она помнила прекрасно - это была её метка, пусть и нанесённая чужими руками, но клеймившая Алёшу на всю жизнь. Остальные были проще и скучнее, не вызывая в душе никакого отклика, кроме раздражения. Гадать об их происхождении не приходилось: причиной всему была дурость, которой у Алексея всегда было в избытке. И именно она в конце концов привела его туда, где костлявой почти удалось заполучить его в свои объятия, о чём свидетельствовал тёмный, выпуклый рубец, при взгляде на который Маргариту бросало в дрожь. Ей вовсе не хотелось видеть его, но доказательство того, что она едва не потеряла Алёшу - окончательно - упрямо лезло в глаза. Отогнать от себя призрак потери никак не удавалось, и Марго чувствовала, как вопреки её воле, вопреки всем обидам, жестоким словам и безрассудным поступкам, внутри просыпается от многолетнего сна дикая, болезненная нежность. Чувство чудовищной силы, грозящее вновь погрести её под собой, лишить с трудом собранного по крупицам "я" и вновь превратить в тень и опору, покорно и терпеливо сносящую все невзгоды и горести ради одной лишь возможности быть рядом с Алёшей. Вновь сделаться... кем? Рабой? И жить в ожидании милостей, на которые её легкомысленный владыка бывал удивительно скуп? - Ты больше ничего у меня не заберёшь, - беззвучно произнесла она, не желая будить мужа. - Я тебе ничего не отдам. Бог знает, сколько она просидела так, склонив голову на подтянутые к груди колени и накрыв мёрзнущие ступни ладонями. Мысли бродили где-то далеко, и Марго затруднилась бы сказать, что занимало её. Она даже упустила момент, когда проснулся Алексей, и очнулась от раздумий лишь тогда, когда он мягко коснулся её. От его улыбки помрачневшее было лицо стало светлее, и Маргарите нестерпимо захотелось сказать что-то тёплое и лукавое. Но у Алёши были совсем другие планы, о которых он уведомил её самым недвусмысленным образом, и, со смехом отводя его руки, Марго и не думала сопротивляться всерьёз. - Нам придётся пересмотреть наш договор, - она сдалась после короткой шутливой схватки и беззлобно фыркнула. - Надо же нам что-то делать со своими жизнями, верно?
Алексей Головин: Головин никогда не считал себя ни святым, ни монахом. В его жизни – прежней, да, в общем, и в недавней еще нынешней, порой случались женщины. А с ними, в свою очередь, случались близкие отношения разной степени важности и продолжительности. Но именно сегодня и здесь он вдруг осознал одну крайне любопытную вещь. Что есть, оказывается, какое-то особое удовольствие в том, чтобы обнаружить себя поутру не просто рядом с женщиной, пусть желанной или даже больше того – любимой, но именно с той, которую имеешь законное право назвать женой. Своей собственной женой перед людьми и Богом. И что есть в нем интересное и умиротворяющее ощущение правильности всего происходящего. Настолько приятное, что хочется его продлить, чтобы растянуть удовольствие. Потому, даже окончательно проснувшись, Алексей далеко не сразу в этом признался, и еще некоторое время просто тихонько лежал рядом с Марго, подсматривая сквозь полуразомкнутые ресницы за тем, как она о чем-то размышляет и пытаясь угадать, в каком направлении могут течь сейчас ее мысли… Его же собственные в присутствии этой женщины в последнее время неизменно устремлялись лишь в одном-единственном. Но отныне Алексей более не видел никаких причин этого стесняться – прошедшая ночь, как казалось, все наконец-то расставила по своим местам. Однако для начала, тихо приподнявшись на локте, он все равно лишь просто осторожно коснулся кончиком указательного пальца ее обнаженной спины, «начертав» между лопатками Маргариты некие невидимые буквы. То было давнее, еще детское их развлечение, по мере взросления, впрочем, приобретшее прежде несвойственный оттенок любовной игры для двоих. - Угадай? – подтягиваясь поближе, шепнул он Марго, улыбаясь, и прижимаясь губами к ее виску, перемещаясь затем с легчайшим поцелуем к мочке уха. И, не дождавшись ответа – тут же заключил в крепкие объятия, увлекая за собой обратно в постель и не обращая ни малейшего внимания на притворное возмущение и попытки высвободиться – тоже, впрочем, не слишком рьяные. А вскоре Марго и вовсе сдалась, вновь готовая жадно принимать его ласки. Но на сей раз никуда не спешил сам Алексей. Обжигающая страсть минувшей ночи, когда у него не было ни сил, ни желания ждать, при ярком свете дня сменилась нарочитой неспешностью. Дюйм за дюймом исследуя тело Марго, ощутимо подрагивающее в его руках, он был издевательски, почти дьявольски медлителен, даже лаская самые сокровенные его уголки. Заставляя ее кусать губы, чтобы не умолять поторопиться – о, просить Марго ни за что не стала бы и теперь! Но ему хватало безумного биения ее пульса, хватало прерывистого дыхания, что порой срывалось в едва слышные стоны, хватало ощущения тонких пальцев, судорожно сжимающих его плечи, то и дело чувствительно впиваясь в кожу холеными острыми ноготками... Он видел ее лицо, выражение которого контролировать Марго тоже сейчас вряд ли была способна. Всего этого было достаточно, чтобы обойтись без слов там, где слова порой всего лишь ширма, скрывающая истинные желания. И сейчас он как никогда прежде верил в то, что знает, чего Марго на самом деле хочет, и желал дать ей это, но… - Что? – тяжело дыша, Алексей, тем не менее, заставил себя остановиться и прислушаться к словам, прозвучавшим весьма странно и прямо сказать, несвоевременно. Затем, приподнявшись повыше и, подавшись вперед, так, чтобы их лица вновь оказались на одном уровне, с минуту разглядывал ее, удивленно и немного насмешливо, после чего покачал головой, тихо хмыкнул и улыбнулся. – Душа моя, ты, правда, хочешь поговорить об этом немедленно? Боюсь, мне сейчас немного не до раздумий… Может, обсудим все… чуточку позже? – прибавил он вкрадчивым тоном, вновь склоняясь к ее губам.
Маргарита Рольберг: Упрямица и заядлая спорщица, она редко бывала покладистой, но на сей раз не могла не признать, что в словах Алексея был здравый смысл. - Позже так позже, - Маргарита напустила на себя безразличный вид, но упрямо лезущая на губы улыбка всё испортила. Спеша ответить на его поцелуй - на все его поцелуи - она сходила с ума, не в силах отказать себе в стремлении взять как можно больше от даруемых ей ласк. Она выгибалась дугой, не задумываясь, что стоит за желанием прильнуть к Алёше всем телом, за обманчивой покорностью, против которой обычно восставало всё её существо, но не здесь, не сейчас и не с этим мужчиной. Марго подгоняла его вздохами и стонами, торопливыми движениями бёдер и судорожными - пальцев, оставлявших на плечах мужа красные следы-полумесяцы ногтей, металась и послушно замирала, комкая простынь, когда его руки сжимались вокруг её запястий: крепко, приковывая к постели и не оставляя ни единого шанса вырваться, и бережно, без малейшего намёка на боль. Распростёртая, истово желающая освобождения и готовая вечно оставаться в этом сладком плену, Маргарита сбросила все маски, впервые за долгие годы являя Алёше себя настоящую. Пережитое наслаждение эхом отзывалось в глубине её тела на самые невинные ласки, и сил Марго хватило лишь на то, чтобы благодарно поцеловать Алёшу и уронить голову, лёгкую, без единой мысли, на его плечо. Макушкой чувствуя самодовольную улыбку мужа, она не могла даже фыркнуть, не говоря уж о более активном протесте. Пусть. Пусть себе празднует, глупо отнекиваться и делать вид, что это не она, обеспамятев, перемежала поцелуи с лихорадочным шёпотом "Пожалуйста... Пожалуйста!". Это того стоило. В руках мужа было так уютно, так правильно, что Маргарита была готова многое променять на то, чтобы лежать вот так, обнимая его, и не обращать внимания на мир за пределами маленькой, залитой солнцем спальни. Но, увы, заурчавший желудок мигом напомнил об иных, более приземлённых потребностях. Переглянувшись, супруги Головины расхохотались и всё-таки разомкнули объятия, однако Марго не торопилась вылезать из кровати. Основательно устроившись в ворохе подушек и одеял, она подпёрла подбородок ладонями и с улыбкой следила за мужем. Но глядя, как Алёша скрючился в три погибели перед небольшим зеркалом, служащим заменой туалетному столику, и неразборчиво бормочет что-то сквозь зубы, графиня Головина не выдержала. Выбравшись из импровизированного гнезда, она накинула пеньюар и отправилась на выручку. Скользкий шёлк не делал ни единой попытки убежать из пальцев, пока Маргарита, закусив и без того истерзанную губу, сосредоточенно колдовала над сложным узлом, способным сделать честь любому моряку. - Так хорошо? - Она отступила на шаг и развернула Алёшу за плечи, придирчиво осматривая, не смялась ли где ткань. Удовлетворившись делом рук своих, Марго обняла его за талию и уткнулась лицом между лопатками, пока Алексей мягко перебирал её озябшие пальцы. Когда он, видимо, вспомнив о прерванном разговоре, вдруг спросил, что же она имела в виду, Маргарита ничем не выдала охватившего её смятения. Всего лишь мгновение, по истечении которого она вновь сделалась спокойна. Руки не дрогнули, и сжавшиеся было в ниточку губы опять улыбались, и голос был мягок и беззаботен. - Ах, это... Я хотела сказать, что мы не просто друзья, зовущиеся супругами, а друзья и любовники, - Марго коснулась губами его спины. - Только и всего.
Алексей Головин: Алексей уже не раз с удивлением замечал, что близость с Марго почему-то не дает ему в финале обычных ощущений некоторого опустошения и усталости, пусть и приятной, но все равно заставляющей в результате мечтать лишь об одном: как бы побыстрее исполнить остальные приличествующие случаю ритуалы и, наконец, получить возможность уснуть. Она же, напротив, наполняла его энергией, даря к тому же, столь всеобъемлющее ощущение удовлетворенности, что потом долго не возникало никаких иных желаний. Не хотелось даже курить. Так что, пребывая в полном довольстве и обнимая приникшую к плечу супругу, Головин сейчас лениво размышлял лишь о том, какие они с Марго были идиоты, что так долго не решались пойти против надуманных ими же самими нелепых правил. Хотя какие, в сущности, у любви могут быть правила, кроме стремления доставить друг другу как можно больше удовольствия и радости в этом и без того не слишком радостном мире? И неужели действительно надо было так долго думать, чтобы понять столь очевидную вещь? «Идиоты и есть», - снова с нежностью подумал Алексей, не в силах сдержать по этому поводу улыбки. Наивные идиоты. Бегали друг от друга, теряли время, а его можно было употребить куда более приятным способом… Ну да ничего. Теперь наверстают. Благо вся жизнь впереди… Между тем жизнь, о которой только что так приятно размышлялось в метафизическом ключе, настойчиво напомнила о себе в сугубо практическом смысле. И Марго, смеясь, заявила, что как мужчина и добытчик, Алексей должен немедленно отправиться на охоту, чтобы вернуться в их пещеру только с подобающих размеров мамонтом – маленький ее решительно не устроит, слишком сильно проголодалась. - Ну, раз я на охоту, то и ты пока не бездельничай! Хотя бы очаг-то разведи! – рассмеялся Головин, кивая в сторону потухшего за ночь камина. Выбравшись из-под одеяла, он демонстративно поёжился – впрочем, почти без притворства, ибо в комнате было довольно свежо, и принялся быстро одеваться. Однако «хозяйка пещеры» лишь молча улыбалась, игнорируя его шутливое распоряжение, соизволив встать лишь тогда, когда Алексей вступил в неравный бой с шейным платком и небольшим зеркалом, которое какой-то издеватель поместил как раз на уровне его пупка. Так, чтобы желая рассмотреть в нем область собственной шеи, приходилось совершать весьма затейливые телодвижения. - Хм… отличный узел! Спасибо! – в очередной раз изогнувшись, граф Головин рассмотрел свежеповязанный платок и, выпрямившись, через плечо чмокнул супругу в своевременно подставленную щеку. – Гаврилыч, кстати, так не умеет. После покажешь мне еще раз последовательность? И к слову, насчет «после»… Нельзя сказать, чтобы ответ на вопрос, что же именно Марго так рвалась с ним обсудить некоторое время тому назад, ударил Алексея обухом по голове. Да и земля под ногами, конечно, тоже от неожиданности не разверзлась. Но, как истинный эгоист, убежденный в том, что мир просто обязан откликнуться на всякий его душевный порыв, разделить его с ним и щедро вознаградить, Головин, несомненно, был обескуражен. А еще – разозлен. И раздосадован. - «Только и всего?» – расправив плечи, он выпустил руки Маргариты. Затем, повернувшись к ней лицом, пристально и серьезно посмотрел в глаза. – Заблуждаешься. Любовники – это те, кто были когда-то – и у тебя, и у меня. Мы же с тобой именно что супруги, коими не зовемся, а позволь напомнить, являемся перед Богом и людьми. А с некоторых пор, и подозреваю, к обоюдному удовольствию, даже друг перед другом… Можешь воображать, что хочешь, но я от своих прав впредь отказываться не намерен. Как и от обязанностей, впрочем. Того же, стало быть, ожидаю и от тебя, друг мой! Холодно улыбнувшись, Алексей склонился к Марго и вновь поцеловал ее в губы. На сей раз без всяких сантиментов. После чего неторопливым шагом направился к двери, пинком распахнул ее настежь и молча покинул комнату.
Маргарита Рольберг: Единственным признаком того, что Маргарита всё-таки услышала слова мужа, был сошедший с её щёк румянец. Редкий гость, свидетельствующий о её великолепном настроении и прекрасном самочувствии, он исчез, будто его и не было вовсе, оставив после себя привычную бледность. Никакой другой реакции не последовало, и даже выражение неподдельного изумления, выбившееся из-под маски холодной невозмутимости, изрядно запоздало. Головин давно ушёл, и только когда Ульрика, чьи шаги не раз слышались за дверью, осмелилась заглянуть в спальню, Марго отмерла и кивнула, приглашая её войти. Во время одевания Маргарита не проронила ни слова, никак не прокомментировав выбранное горничной платье, и даже когда Ульрика нерешительно взвесила на руке спутанные волосы, вопросительно глядя на зеркальное отражение, Марго махнула рукой. Крупные, натруженные пальцы ловко двигались, расчёсывая, заплетая, укладывая и закрепляя шпильками, а она никак не могла понять, что же задело Алексея настолько, чтобы пинать двери и пугать прислугу. - Фрау Маргарита, - Ульрика, уже закончившая возводить на голове графини башню, осторожно коснулась её плеча. Повертев головой и убедившись, что причёска вряд ли развалится в ближайшие полчаса, Маргарита ободряюще улыбнулась горничной, весь вид которой свидетельствовал о том, что она набирается храбрости, чтобы задать какой-то вопрос. - Всё в порядке, - на то, чтобы опередить фройлян Циммер, её знания немецкого языка хватило. - И спасибо. Это очень красиво. Остаток дня обещал быть ужасным: когда Марго появилась в столовой, её обдали ледяным молчанием. Навязываться, впрочем, было не в её правилах, особенно тогда, когда этого от неё ждали, поэтому, не произнося ни слова, она принялась за завтрак с аппетитом, испортить который было не под силу даже мрачному мужу и почти пустому кофейнику. Ну ладно, она всё равно никогда особенно не любила кофе. Но появление Ульрики с внушительной пачкой писем в руках разбило обманчивое спокойствие, и Маргарита сорвалась с места, едва не забыв поставить на стол чашку. Всегда лично перебирая прибывающую в дом - сначала в дом Рольбергов, потом в дом вдовствующей графини Рольберг - почту, она понятия не имела как со стороны выглядит вихрь писем, летящих туда, куда их отправит тонкая рука, алчущая найти и завладеть самым желанным и драгоценным. На сей раз улов оказался особенно богат: ей писали все, кому не лень, а Василий Константинович вовсе прислал пакет бумаги с подробнейшим отчётом обо всём, что происходило в доме в её отсутствие. Вера делилась ворохом наблюдений о жизни в Ивердоне, так не похожем на Рим, и восхищалась садом. Письмо доктора Гордеева больше напоминало мадригал, восхваляющий многочисленные достоинства мадемуазель Девиер. Чета Асатиани и Евдокия Романовна с дочерью писали Алексею, но не забыли передать добрые слова и его супруге, полностью погруженной в чтение самого короткого письма: не имея надобности писать писем, а потому - не умея этого делать, Катрин воспользовалась "Письмовником", не забыв прибавить от себя несколько фраз, донельзя растрогавших мать. Затягивать с ответом Марго, разумеется, не стала. Головин, поняв, что может не дождаться чернильницы до завтрашнего вечера, распорядился принести ещё, и вскоре супруга обнаружила его корпящим за тем же занятием. К ужину перед графиней громоздилась внушительная стопка бумаги, исписанной решительным острым почерком, а манжеты платья оказались усеяны капельками чернил. Подумав немного, Маргарита запечатала все послания, кроме одного, и, протянув его Алёше, даже не пыталась скрыть волнения: - Добавишь что-нибудь? *** Разговор о правах и обязанностях продолжения не имел. Алексей не настаивал, а она сделала вид, что вообще не заметила его внезапной вспышки, благо, всё было прекрасно. В разгар медового месяца ломать голову над странностями чужого поведения, пусть даже этим "чужим" был собственный муж, не хотелось; хотелось нехитрых развлечений, кои, в отличие от стряпни фрау Циммер, уже начали немного приедаться, и компании Головина, ни в чём не отказывавшего Марго. Она, усмехаясь про себя, решила, что это потому, что желания их в большинстве случаев совпадали, а значит, Алёша всё-таки был прав, утверждая, будто они достаточно хорошо знают друг друга для счастливого брака. Однако назвать счастливой себя Маргарита не торопилась. Близость Алёши из желанной сделалась необходимой, и осознание этого несколько пошатнуло её душевное спокойствие. Она прекрасно помнила, как обстоят дела, и была благодарна мужу за честность, но грань, за которую не следовало заходить, раз за разом оказывалась так близка, что искушение буквально толкало её в спину. Сколько раз она ловила себя на мысли, что именно сейчас и надо сказать: "люблю"? Не счесть. И каждый раз сдерживалась, чувствуя себя обманутой, когда приходилось брать короткую передышку и отдаляться от мужа. Ненадолго, совсем чуть-чуть, только чтобы напомнить себе: он её не любит. Их брак основан на расчёте, удобстве, и, так уж и быть, обоюдном удовольствии. Их брак - это широкие права и многочисленные обязанности, а чувства ограничиваются долгом, и этого, пожалуй, вполне достаточно. Или нет?.. Масла в огонь подливало неослабевающее взаимное притяжение, порой принимавшее опасное сходство с одержимостью. А чем ещё можно было объяснить влечение, заставлявшее их всё время искать друг друга, подмечать малейшие нюансы в мимике и жестах, слушать слова собеседника, забыв обо всём на свете, и дарить прикосновения, боясь вдруг потерять на это право? Жар, разгоравшийся от одного присутствия мужа, терзал жилы, и, отдавая его Алёше, она не испытывала облегчения, ведь зажжённый в нём огонь грозил испепелить и её. И всё же... Когда Головин смотрел на неё, то прямо, то украдкой, словно пытаясь решить какую-то сложную задачу, суть которой постоянно ускользала от его понимания, когда целовал небрежно, торопливо, на ходу, или приникал к её губам, как умирающий от жажды - к роднику, когда вычерчивал диковинные узоры на ткани платья или обнажённой коже, когда замирал, позволяя Маргарите завязать ему галстук, или, задумавшись, обнимал за плечи и перебирал непослушные локоны, она была счастлива. Почти.
Алексей Головин: Вспышка возмущения, последовавшая за обидными словами Марго, миновала довольно быстро. И Алексею сейчас было даже неловко вспоминать о том, как он себя тогда повел. Словно кретин! Словно жалкий и неуверенный в себе неудачник, которому, и в самом деле, нужно что-либо доказывать или просить! Собственно, просить ему действительно было ничего не нужно – теперь, когда на своем излете, их месяц в Интерлакене, наконец-то, стал медовым в полном смысле этого слова. Без лишних раздумий о высоком и вечном, которых, видит бог, прежде было у них слишком много, они с Марго впервые полностью отдались чувству, назвать которое иначе, чем страсть или даже похоть, впрочем, никто из двоих так и не решался даже наедине с самим собой. Целый год в Швейцарии, отведенный – по самым предварительным расчётам, на полное восстановление, поначалу представлялся Алексею весьма значительным промежутком времени. Он привык жить быстро. Родился и вырос в столице с ее извечной суетой, потом был Кавказ, где от скорости принятия решения часто зависела жизнь, причем, как правило, не только твоя собственная. Так что отъезд в сонную Швейцарию, да еще на год, виделся поначалу не меньшим мучением, чем долгое и трудное выздоровление после тяжелой раны. А потом в его жизни вновь появилась Марго, и время опять понеслось так стремительно, что Головин перестал его замечать, а просто жил, впервые за несколько последних лет ощущая, что у его жизни появился смысл. Какой именно – вопрос, который, принципиальный и извечный противник всевозможной патетики, он, правда, задавать себе как-то не торопился. До нынешних пор, когда внезапно вновь начал над этим задумываться, пытаясь на досуге анализировать то, что с ним теперь происходит. А происходило странное. Марго вновь сделалась ему необходимой. То есть – нет. Необходима она была всегда. Но теперь Алексей ощущал свою потребность на каком-то… физическом уровне. И дело даже не в желании обладать ее телом, хотя и это с опасной быстротой прогрессировало в род зависимости – вроде той, которую Алексей едва не заполучил, сверх меры увлекшись однажды, по недомыслию прежних докторов, опийной настойкой. Однако не меньшим наслаждением стало вдруг… просто касаться. Разговаривать – неважно, про что. Смеяться – плевать, над чем, главное, чтобы вдвоем. Писать вместе письма родным и детям. Быть рядом. Да даже и не быть, но знать, что Марго где-то здесь, в доме. А потому достаточно просто окликнуть ее по имени. Или же пойти и найти ее самому… И все это легче всего было бы назвать влюбленностью, если бы речь не шла о чувствах к той, которую уже однажды любил, но чувство это вроде бы давно и благополучно миновало. А разве возможно войти эту воду дважды? В день, когда настало время возвращаться обратно в Ивердон, небо над Интерлакеном плотно затянуло серыми тучами, сползшими на городок, казалось, с самых вершин Юнгфрау для того, чтобы напомнить о том, что поздняя осень – самое отвратительное время года не только в России, но даже порой и в Швейцарии. С раннего утра на улице противно моросил дождь, то и дело обращаясь в какую-то разновидность мелкой ледяной крупы, которую порывистый ветер горстями бросал в окна экипажа, увозившего супругов Головиных прочь от того места, которое они почти успели привыкнуть считать собственным домом. И потому уже успели пообещать друг другу, что когда-нибудь снова сюда приедут – обязательно лишь вдвоем. И пускай это будет не скоро, но однажды обязательно случится. А пока… пока они просто сидели рядом, крепко держась за руки, и уже оживленно обсуждали, как именно станут праздновать в Ивердоне свое первое семейное Рождество…
Маргарита Рольберг: Бурный интерес к вернувшимся из медового месяца Головиным вскоре пошёл на спад, и Марго медленно, боясь поверить в собственное везение, успокаивалась. Смена статуса обошлась малой кровью, хотя нельзя было сказать, что счастливая новобрачная горела желанием проливать хоть каплю её, но случившегося уже не изменить. Из всех неприятностей, незаметных для обычной женщины, но больно ударивших по самолюбию и независимости Маргариты упоминания заслуживали лишь две. Первая оказалась горой деловых писем, скопившихся на столе в кабинете за время медового месяца. На вопрос, почему их не переслали в Интерлакен, внятного ответа так и не дали, но из робкого блеяния Марго сумела вычленить суть: не сочли нужным забивать её голову делами в медовый месяц. Ядовитое замечание о забитой голове её супруга Володя проигнорировал, предпочтя ретироваться за дверь, и тем самым подтвердив подозрения Маргариты: спрашивать нужно было с Василия Константиновича. Второй неприятностью была потеря прежних заслуг и привилегий: стоило вдове графа Рольберга выйти замуж, как она в мгновение ока обесценилась, из единственной и неповторимой мадам Риты упав до скучной жены графа Головина. Он же, наоборот, сделался предметом всеобщего обожания и поклонения, превратившись в кого-то сродни колдуну, обуздавшему бурю. И, если бы не ирония, с которой Алексей относился к гамбиту, перемешавшему фигуры на доске светской жизни Ивердона, буря вряд ли бы ограничилась сердитым ворчанием в темноте экипажа и фальшивыми улыбками в некогда приятных гостиных. Жизнь входила в прежнюю колею. Княгиня Трубецкая, расцеловав подругу и шепнув, что второе замужество ей к лицу куда больше первого, в два дня собрала вещи и детей и упорхнула в Рим. Василий Константинович тоже собирался вернуться домой, но его уговорили погостить ещё недельку. Большего, как Марго ни старалась, добиться было невозможно. - Ну, хотя бы до моих именин! - Ещё месяц? - Отставной поручик воззрился на племянницу так, будто впервые столкнулся с её эгоизмом. - Сатана, ты же не всерьёз... Всерьёз?! Да я скоро позабуду, как жену зовут, а ты... Упоминание Елизаветы Андреевны всё решило, и остаток времени Маргарита беспрекословно подчинялась каждому слову дядюшки Рыкова, не желая омрачать короткие часы бессмысленными спорами. Дни, когда он во всём её поддерживал, ото всего её оберегал, сколько хватало сил и невеликой власти, заботился о ней не словом, но делом, были сочтены. Теперь пришла её пора беречь его и заботиться об удовлетворении малейших прихотей, начиная со света в гостиной и заканчивая слежкой за собаками, норовившими всё время свернуться вокруг кресла Василия Константиновича и не дать ему встать, на все недовольные оклики только дурашливо высовывая языки и напрашиваясь на ласку. Но скоро закончилось и это. Дом опустел, затих, и присутствие в нём Алексея со своей свитой едва ли оказалось замечено. Словно он был здесь всегда. Головин вошёл не только в её жизнь, но и в её дом на редкость легко и спокойно, и как бы ни силилась Марго отыскать какие-то неудобства или поводы для недовольства, всё было напрасно: Алёша в считанные дни сделался своим, а она даже этого не заметила. Ей не казалось ни странным, ни удивительным сталкиваться у дверей, за которыми Катя разучивала что-то по нотам, привезённым в подарок из Интерлакена, и, обменявшись понимающими улыбками, продолжать прятаться и слушать уже вместе. В детской теперь жарко спорили о преимуществах и недостатках того или иного способа построения солдатиков, а на прогулке мужчины её семьи стремились удрать куда-нибудь подальше из-под внимательного ока жены и матери, чтобы, разжившись ветками, пофехтовать вволю. Наблюдение за шутливыми поединками захватывало даже Катрин, и Маргарита прятала улыбку, замечая, как симпатии дочери клонятся то на сторону брата, то на сторону отчима. Алексей оказался именно таким отцом, которого Марго хотела для Кати и Жоржа, хотя всякий порядочный человек пришёл бы в ужас от того, как Головины баловали их своим вниманием. Впрочем, ей до мнения окружающих не было никакого дела, а Алёше вся эта возня с детьми была интересна, так что прошедшее со дня возвращения время можно было охарактеризовать как наполненное миром, согласием и взаимопониманием. Оставаясь наедине, они не испытывали даже малейшей неловкости ни в разговоре, ни в молчании. Бывало, Марго даже предпочитала своему кабинету - огромному, больше похожему на приёмную министра - уютный кабинет Алёши, где она могла с ногами забраться в кресло у окна и заниматься своими делами или читать, периодически бросая взгляды на чрезвычайно занятого чем-то супруга. Однако ошибкой было полагать, что отныне все интересы графини Головиной сосредоточились на муже и детях. Маленький курортный городок вымирал каждую осень, но страсти жителей Ивердона пышно расцветали вопреки погоде за окном. Буйство событий разной степени приятности и скандальности приходилось на первые недели нового года, но благодаря вплавленной в жилы привычке светской хищницы Марго замечала новые развлечения уже в ноябре. И первым из них в эту осень стали метания доктора Гордеева, немного скрашивавшие ужасную погоду и невозможность ездить верхом.
Алексей Головин: - Черт! Да почему же с ней все так сложно-то?! - Сложно – что? – тяжело вздохнув, Алексей отодвинул в сторону массивный письменный прибор и, сложив на груди руки, откинулся на спинку кресла, устремив на собеседника взгляд, полный добродушной иронии. Похоже, попытку написать вразумительный ответ на полученное днями послание от старого боевого товарища Костенецкого следовало признать неудачной – под такой-то аккомпанемент! – И с кем? – прибавил он через мгновение, хотя прекрасно знал, о ком речь. Но слишком уж велико было искушение еще хоть разок поглумиться над влюбленным по уши идиотом. Рафинированный типаж его все последние недели исправно воплощал собой Володька Гордеев, повадившийся чуть не каждый день с тех пор, как они с Марго вернулись из Интерлакена, являться в их дом в поисках поддержки и утешения по поводу постигшей его «болезни любви», первые симптомы которой были заметны еще летом. Теперь же все перешло в самую острую фазу. И единственным продолжением – причем, вполне одобряемым всеми, включая самого Алексея Романовича, ибо, что ни говори, а человеком Володька был замечательным, и даже его строгую старшую сестру, которую все это касалось неизмеримо больше, представлялись незамедлительное объяснение и помолвка. Потому, к концу осени в том, что это должно случиться буквально вот-вот, были уверены уже все. За исключением самого Гордеева, который отчего-то вбил себе в голову обратное. И теперь невыносимо терзался. И своими терзаниями насмерть затерзал уже всю родню, включая славящегося нечеловеческим долготерпением отчима, который, тем не менее, стоически выносил его душевный излияния, хотя порой и кривился так, будто ненароком съел лимон. Однако, пожелав на прощание пасынку храбрости, в начале ноября Василий Константинович отбыл в Россию. И теперь вся тягость страданий этого, в общем-то, уже не слишком юного «Вертера» пала на плечи супругов Головиных. Вернее, на плечи собственно Алексея Романовича. Потому что Марго в этом смысле особым терпением и деликатностью сроду не отличалась. И вообще бывала довольно остра и даже зла на язык – со всеми, кроме детей и, пожалуй, супруга, которому в прежние времена, помнится, никогда не отказывала в дружеском сочувствии в тяжкие минуты душевных бед. Тогда же, видимо, его – сочувствие – полностью на него и израсходовав. Ибо нынче ее ехидные замечания в ответ на очередную порцию нытья приводили несчастного Володьку лишь в большее отчаяние. Алексею же, от природы с людьми куда более мягкому и дружелюбному, Гордеева было жаль, потому он слушал. Ну, или хотя бы делал вид, что слушает. Как сегодня, когда тот в очередной раз заявился к нему в кабинет – естественно, на правах родни и приятеля, без приглашения, как раз в тот момент, когда Головин надумал отвечать на накопившиеся за последнюю неделю письма. Марго, которая с некоторых пор также полюбила проводить здесь время вместе с ним, но занимаясь своими делами, при виде этого явления болезненно сморщилась – тогда, когда Володька стоял к ней спиной и не мог этого видеть. И, тотчас же заявив, что ей нужно навестить детскую, проверить, как там дела у Кати и Жоржа, удалилась. Алексей себе позволить подобной роскоши не мог, поэтому некоторое время терпеливо сносил все, что ему выпало. И даже порой вставлял в монолог родственника нужные междометия в необходимых местах, при этом, все еще надеясь написать письмо. Благо Володька был необидчив. И подобное небрежение его нисколько не задевало. Но, как уже было сказано, быстро отчаялся – отложил перо и сдался на милость собеседника, который метался по комнате, точно укушенный и, нервно жестикулируя, махал руками во все стороны. - Слушай, Головин, не прикидывайся, а?! – наконец, остановившись, Володька плюхнулся в кресло, в котором некоторое время тому назад сидела Марго, и застонал. – Нет, она меня не любит! А сказать об этом робеет – из вежливости! - Робеет? – устав бороться с собой, Алексей в голос рассмеялся. – Ты сейчас точно говоришь про мою ненаглядную племянницу? Все еще широко улыбаясь, Головин покачал головой: похоже, это действительно серьезно и положение надо спасать. - Послушай, я вижу здесь только один выход: объясниться. А там уж – как пойдет. Согласится – женишься и будешь счастлив… - А если нет?! - Застрелишься. Как Вертер! А что? Прекрасный исход любовной драмы. Дамы из общества и поэты будут в восторге. Возможно, даже напишут в твою честь пару слезливых сонетов. - Да пошел бы ты… со своими шуточками! - Да я бы пошел. Побежал даже! Но ты ведь и там меня настигнешь, боюсь! …Со времени этого разговора миновал уже почти месяц, а Головин так и не знал, сумел ли в тот день подвигнуть Володьку к решительному объяснению с его дамой сердца. Ведь та, по правде сказать, и на дядюшкин взгляд держала своего несчастного обожателя слишком уж «в черном теле» во всем, что касается внешних проявлений заинтересованности – притом, что Дуняша не раз уверяла его, что никогда не видела дочь настолько кем-нибудь увлеченной. Видать, обидевшийся на него за то, что не смог-таки сдержать сарказма, Гордеев более к этой теме не возвращался – к вящему облегчению Головиных. Марго даже как-то спросила удивленно, как именно Алексею удалось этого добиться, но он промолчал и лишь загадочно улыбнулся, поцеловав ее в затылок и заметив, что у него для этого есть свои специальные методики. Меж тем, близилось Рождество. И в доме появилось много других предметов для разговоров. Обсуждали то, как будут отмечать праздник. Детям впервые был обещан свой отдельный бал-маскарад и предложено подумать над темой и костюмами, а также о тех, кого они желают пригласить к себе в гости. При этом взрослая часть семейства никаких особенных торжеств у себя в доме не планировала, и без того утомившись принимать и отдавать визиты после своего возвращения из свадебного путешествия. Алексею хотелось тихого, домашнего праздника. И в этом Марго неожиданно вдруг оказалась с ним солидарна. Неожиданно – это потому, что раньше, в Петербурге, и даже здесь, в Швейцарии, она всегда находилась в самом центре светской жизни. Была одной из тех, на кого равняются и о ком говорят… но вот, внезапно, что-то изменилось. И Алексей, как и большинство мужчин, самоуверенный, искренне полагал, что все происходит лишь потому, что он один смог заменить ей целый свет. И ему это бесконечно льстило.
Маргарита Рольберг: Когда благоухающая смолой и морозом ель заняла положенное место, и детей, облепивших лестницу, выпроводили обратно в детскую, Маргарита так тяжело вздохнула, будто ей предстояло не наряжать рождественское дерево, а вышивать. Следовало признать, что господин мэр честно выполнил свою часть сделки, прислав в дом победительницы стрелковых состязаний ель, но впервые за много лет Марго пожалела о своём умении. По всему выходило, что эти прохладные ветки удастся украсить только к утру: настолько пышного и высокого дерева в её доме ещё не появлялось. Оставалось только надеяться, что приготовленных игрушек, гирлянд, конфет и орехов будет достаточно. Тщетно пытаясь оттереть пальцы от золотой краски, выдававшей занятие, за которым Маргарита проводила в последние дни всё свободное время, она позволила себе ещё чуть-чуть потянуть время. До завтрашнего вечера гостиная будет на осадном положении: собак увели, а за Катей и Жоржем установился самый строгий и пристальный надзор, на какой была способна мадемуазель Элен. Накануне Рождества даже Катрин, отличавшаяся настолько примерным поведением, что вызывала у матери нешуточное беспокойство, пыталась тем или иным образом нарушить запрет и хоть краем глаза взглянуть на скрываемую примету праздника. С сыном и вовсе не было никакого слада: в прошлом году обнаружив его раскрасневшуюся от любопытства и осознания собственной удачливости мордашку в саду, откуда закутанный в шаль сестры мальчик наблюдал за ёлкой сквозь наглухо законопаченные, но не ставшие от этого менее прозрачными стеклянные двери, Маргарита от неожиданности ахнула и бросилась за ним. Гувернантка едва не лишилась места, а графиня Рольберг со смешанным чувством раздражения и восхищения вынуждена была признать, что Катя всё-таки унаследовала каплю её авантюризма, подбив брата на шалость. В этом году с детей взяли обещание хорошо себя вести и не пытаться подсмотреть, мадемуазель Элен не спускала с них глаз, а шторы в гостиной по совету Алёши решено было задёрнуть заранее. На всякий случай. Прикосновение мужа вывело Марго из оцепенения. Виновато улыбнувшись, она покачала головой: "Не обращай внимания", - и приняла из рук Алексея корзинку, полную до дрожи лёгкого и до безумия дорогого стеклянного звона. Тревожно отзываясь на каждый вдох, не говоря уж о движении, игрушки занимали свои места на ветках. Яркость их красок, казалось, бледнела, не вынеся соперничества с золочёными орехами и конфетами, завёрнутыми в шуршащую бумагу, но впечатление было обманчиво: когда они закончат и останутся довольны результатом без того, чтобы молча перевешивать друг за другом игрушки, надеясь, что это останется незамеченным, когда разложат по упругой хвое длинные нити бус и бумажных гирлянд, когда закрепят, наконец, все до единой свечи, ель засияет. Ещё не в полную силу, будто пробуя свои чары на Головиных, прежде чем явить себя во всём блеске завтра, повинуясь маленькому огоньку, бегущему по пороховой нити от одной свечи к другой... Пользуясь наступившей после многих дней суматохи передышкой, Маргарита внимательно слушала, как Алёша рассказывал о рождественской ёлке, устроенной для них с сестрой... Когда же это было?.. Ещё до поступления в Пажеский корпус и до замужества Дуняши, но уже после того, как она стала казаться ему невыносимой зазнайкой. Не в силах вообразить, что Евдокия Романовна когда-то прыгала, пытаясь дотянуться до заинтересовавшей её вещицы, Марго фыркала и беззлобно упрекала мужа в сочинительстве. Дуняша бы никогда так не поступила, и нет, она, Марго, ни за что в это не поверит. И рассказывать, как праздновали у Александриных, не будет. Что может быть интересного в том, что Яшка храпел в экипаже по дороге в церковь и обратно, а Анька щипалась, если ёрзавшая на холодном и жёстком сиденье сестра невзначай задевала её нарядное платье? И как во время всенощной кружилась от духоты голова, и болели обожжённые воском - лишь бы не заляпать перешитый из сестринского салоп - пальцы? Разве что рассказать, как на второй или третий день приезжал Василий Константинович, молодой и красивый, с лихо закрученными по-гусарски усами и всегда готовый выгородить нашкодившую Сатану. И она, конечно, этим пользовалась до самого Крещения, без зазрения совести обстреливая снежками окна и гостей, в неурочный час заглянувших в Марьино, и не слезала с колен любимого дядюшки, требуя одну историю за другой, морща нос, когда в своих воспоминаниях о войне отставной поручик добирался до парижских модных лавок, и оживляясь, стоило только заговорить о лошадях. Мысли текли свободно, не мешая рукам и губам. В последние дни Марго была занята великим множеством дел, забывая иной раз пообедать и засиживаясь далеко за полночь так, что Алексей готов был перекинуть её через плечо и хоть так утащить в столовую или спальню. О долгих задушевных беседах с глазу на глаз и речи быть не могло, хотя она всё время рвалась поговорить с ним, но никак не могла найти спокойной минутки. Лихорадочный блеск глаз вряд ли внушал опасение в преддверии Рождества, как и некоторая задумчивость, прекрасно объясняющаяся утомительными поисками подарков. Подарки, разумеется, уже лежали на столе рядом с камином, но она чувствовала себя загнанной лошадью. Духота в гостиной только усугубляла усталость, и Маргарита потянулась расстегнуть воротник, но обрушившаяся слабость не дала ей даже поднять руки. Пальцы онемели, на висках выступил холодный пот, и, беззвучно соскальзывая в темноту, Марго услышала, как где-то далеко, будто за пеленой тумана, что-то разбилось.
Алексей Головин: Рождественскую ель в его родном доме, в Петербурге, наряжали столько, сколько Алексей себя помнил. Даже еще тогда, когда обычай этот, распространенный преимущественно среди обитателей Немецкой слободы, казался друзьям и знакомым графской четы Головиных лишь родом чудачества, впрочем, безобидного и даже любопытного. А потом вдруг как-то выяснилось, что ёлку теперь наряжают и в императорском дворце – и украшать свой дом на праздник именно таким образом сделалось неожиданно модно по всей столице. К тому времени Алексей был уже почти взрослым, потому хорошо помнил, как пышно разукрашенные Weihnachtsbäume стали появляться в домах, куда его приглашали вначале еще на детские, а потом уже и на настоящие, взрослые балы по случаю всеми любимых новогодних праздников. Но наиболее ценными и дорогими его сердцу были именно мальчишеские, совсем еще ранние воспоминания, которыми он с удовольствием делился с Марго, пока они вдвоем наряжали внушительных размеров елку, которую еще ранним вечером слуги установили прямо посреди гостиной. И с этого момента главной задачей всех взрослых людей в доме сделалось недопущение ни под каким видом проникновения в эту комнату младших членов семейства Головиных. Задачи – лишь на первый взгляд простой. Ибо, обладая даже не слишком обширным опытом общения с собственным отпрыском, Алексей Романович успел убедиться, что Жорж в полной мере унаследовал фамильное головинское упрямство. А потому, если чего всерьез пожелает, будет добиваться своей цели всеми возможными и невозможными способами. Чего стоили только рассказы Марго о его прошлогодних ухищрениях ради возможности увидеть наряженную ёлку раньше положенного срока! Алексей хохотал в голос, в красках воображая описанную ею картину, но втайне гордился находчивостью и сообразительностью сынишки, с которым после возвращения из Интерлакена с каждым днем становился все ближе. Что, в общем, было совершенно естественно – разве не был Жорж плоть от плоти его? И пусть Марго иногда ворчала за то, что Алексей все-таки «похитил у нее сына», он знал, что она довольна происходящим едва ли не больше супруга, хоть ни за что в этом ему и не признается. Немного иначе было с Катрин. Тихая, вежливая и улыбчивая, она почти ничем не выдавала себя. Ибо была в том возрасте, когда многие уже научаются таить свои тревоги и печали, и даже думают, что это совсем незаметно со стороны. Несколько раз Алексей Романович даже думал как-нибудь поговорить с ней наедине, но совершенно не мог вообразить обстоятельств, при которых такой разговор мог бы состояться. Да и нужен ли он вообще? Об этом можно было бы спросить Маргариту, но и с ней пообщаться на эту тему было все как-то недосуг: после возвращения из свадебного путешествия дома накопилась куча дел. Плюс бесконечные визиты, которые новоиспеченные супруги Головины обязаны были нанести, кажется, в каждый второй дом в Ивердоне. Плюс бесконечные матримониальные хлопоты и страдания Володьки Гордеева… Иными словами, наедине они чаще всего теперь оказывались лишь ближе к ночи. Что само по себе было совсем неплохо, потому что страсть, вспыхнувшая так ярко в Интерлакене, больше похожая уже на жизненно необходимую потребность, никуда не делась и регулярно требовала удовлетворения. Но теперь к ней как-то незаметно прибавилась еще и бесконечная нежность, какой Алексей не помнил в себе даже во времена ранней юности. По-прежнему безумно желая Марго, воспламеняясь, как мальчишка, от самых невинных ее ласк и прикосновений, еще сильнее Головин хотел защитить ее. Спрятать от всего мира, дать, наконец, отдохнуть от извечной необходимости этому миру противостоять, которую Маргарита, пусть даже и вынужденно, взяла когда-то давно за норму своего существования. Да так привыкла к этой роли, что и до сих пор не может толком из нее выйти, хотя теперь – и навсегда – рядом с нею он, ее друг и опора. А значит, сражаться больше не нужно. Убедить ее в этом, заставить поверить – вот, что стало вдруг особенно важно. Однако зная независимый и гордый нрав Марго, действовать напрямую, в лоб, Алексей не пытался. Исподволь – где шутками, где просто устаивая все так, что поступить иначе, чем по его воле, было глупо, он постепенно забирал из рук супруги привычные бразды правления жизнью каждого из тех, кто ее окружает. И однажды с удивлением понял, что Марго этому, вроде бы, не слишком-то и противится. С каждым днем уступая ему, она менялась даже будто бы и внешне. Алексей замечал это, и ему нравились происходящие перемены. Нравилась эта внезапно откуда-то возникшая и прежде совсем нехарактерная для нее медлительная леность движений, нравились чуть смягчившиеся черты лица, нравилось выражение глаз, которое могло быть теперь каким угодно – веселым, усталым, задумчивым или даже сердитым, но только не тем, колючим и холодным, которое Головин так часто видел у нее в Петербурге. Нравилась едва заметная улыбка, с которой Марго порой слушала его пустую болтовню, вроде той, которой Алексей развлекал ее, покуда вдвоем, словно заговорщики, они неторопливо наряжали ёлку, дождавшись, когда, наконец, все – и даже слуги, в доме разойдутся по своим комнатам. Пусть сюрприз будет сюрпризом для всех. Так объяснил он супруге эту странную затею – развешивать на ветках игрушки и мишуру практически ночью. И Марго с легкостью согласилась, как соглашалась, не раздумывая, когда-то в детстве на любые выдуманные Алексеем проказы и шалости. - Ну да, можешь мне и не верить, только это истинная правда! – стоя на табурете, Головин, стоя к жене спиной, пытался выпрямить съехавшую несколько набекрень «Вифлеемскую звезду» на самой макушке дерева. Елка, и верно, была такая здоровая, что даже ему, не самому низкорослому из смертных, пришлось для этого встать на цыпочки и вытянуться чуть ли не в струну. – Уж не знаю, чем именно ей так понравился этот шар, но, чтобы угодить любимой сестре, я тотчас же полез за ним. И, конечно, повалил елку на пол! Ох, и досталось нам тогда от маменьки на орехи! – усмехнувшись, он покачал головой. – Дядюшка Головин – он как раз тогда был у нас в гостях, насилу убедил ее, что ничего страшного не случилось, но ты же помнишь, какой это был характер!.. Кстати, о дядюшке. Забыл же сказать тебе за всеми этими хлопотами! Утром же письмо от него получил! Шлет нам всем привет и поздравления с наступающими праздниками. А еще сообщает, что приглашен на новогодний бал в Зимнем, и надеется иметь возможность… как же это сказал-то еще так хитро? Скорчив задумчивую физиономию, Алексей на миг повернулся к Маргарите, которая все это время терпеливо стояла у подножия его «постамента» с корзинкой, подавая игрушки, и почесал затылок. - Что-то вроде «надеюсь иметь возможность просить Государя о личной аудиенции по поводу интересующего всех нас дела». Нет, ты представляешь, Марго, надо же суметь так завернуть-то! Старая гвардия! Иногда читаю его письма и думаю: как в прежние времена люди друг друга понимали-то с такими витиями?!.. Так, ну вот. Звезда, кажется, ровно. Теперь давай еще сразу на верхних ветках развешу шары… ну те, серебристые, большие… Не оборачиваясь, он протянул руку назад, ожидая, что Марго подаст ему нужную игрушку, однако, она медлила. Подождав еще секунду, Головин вновь обернулся – чтобы увидеть, как сделавшись лицом белее полотна, супруга его, роняя из враз ослабевших рук корзинку с игрушками, что, печально звякнув, частью разбились, а частью во все стороны покатились по паркету, вдруг медленно оседает… внутрь собственного кринолина. Точно марионетка, у которой одним движением обрезали сразу все нити, мелькнула мысль, спустя еще одно мгновение, сменившаяся настоящим ужасом: - Что за… – соскочив с табуретки, граф Головин метнулся к Марго и, падая на колени, подхватил ее плечи. При этом голова ее безвольно мотнулась, еще больше усиливая сходство со сломанной куклой, и заставляя Алексея испугаться пуще прежнего. Господь свидетель: даже зрелище тел, разорванных на куски артиллеристскими снарядами на поле боя, ни разу не приводило его в более леденящий страх, и не вызывало такого щемящего чувства собственной беспомощности. Что делать?! Звать на помощь? Переполошить, на ночь глядя, весь дом? – Марго! Маргоша?! Склонившись ниже, он губами коснулся ее лба – ледяного и покрытого крупными каплями пота. Обморок! Но ведь Марго никогда – никогда не падала в обморок, даже в юности! И всегда этим безмерно гордилась! И вот… - Сейчас, сейчас… погоди! – зачем-то воровато осмотревшись по сторонам, Алексей осторожно уложил ее обратно и вскочил на ноги. Затем, буквально в три скачка, преодолел расстояние до камина, схватил с полки графин с водой и сразу бросился назад, намереваясь намочить ей виски… побрызгать на лицо… или, что там еще нужно, черт возьми, в таких случаях делать?! Впрочем, когда он вновь оказался рядом, Марго, кажется, уже начала приходить в себя. И теперь, сидя рядом с ней на полу, с крепко зажатым прямо за горлышко в онемевших от напряжения пальцах графином, Алексей Романович смог лишь глупо улыбнуться и с облегчением выдохнуть: - Марго, ты это… ты это что, а?!
Маргарита Рольберг: Всю сознательную жизнь Маргарита терпеть не могла обмороки. Половина из тех, которые ей довелось видеть, были бездарным притворством, а настоящие вызывали самые противоречивые чувства. В первую очередь, никакого сочувствия к несчастным: какая радость в туго зашнурованном корсете, если вечер запомнится лишь чередой провалов в памяти и слабостью? Во вторую - насмешка над чувствительными дамами и барышнями, готовыми потерять сознание от одного косого взгляда. В третью - раздражение: попробуй-ка интриговать, если каждую четверть часа мешком валишься на пол! А из собственного опыта, который должен был стать единичным недоразумением, но, к сожалению, так некстати повторился, Марго искренне возненавидела беспомощность. Она сильная, она со всем справится, и хлопотать над ней не надо, поэтому, придя в чувство и обнаружив над собой перепуганного Алёшу, Маргарита отчётливо скрипнула зубами. Была бы одна - уже ругалась бы вполголоса, проклиная духоту, усталость и неудачное стечение обстоятельств, но в присутствии мужа стоило держать язык за зубами. - Ничего, - стоило только поднять голову, как перед глазами всё опять поплыло. - Всё в порядке. Оставив мысль сию же минуту вернуться к прерванному занятию, Марго громко вздохнула. На полу было холодно, жёстко и чрезвычайно неудобно. От липкой влаги на коже сделалось до тошноты противно, запутавшиеся в волосах шпильки кололи затылок и шею, и вернуть самообладание оказалось непосильной задачей. Прекрасно понимая, что на её лице, умеющем застывать до каменной неподвижности, теперь отражаются все обуревающие её эмоции, Маргарита никак не могла успокоиться. Одно выражение сменялось другим, ресницы дрожали, на лбу вдруг резко обозначились глубокие складки - следы терзавших её дум и сомнений, мучительно кривился рот, не знающий, какие подобрать слова, чтобы дрожащие губы прекратили, наконец, бессмысленно глотать воздух. Этот обморок словно вскрыл нарыв, в мгновение ока извергший столько недобрых воспоминаний, что остаться к ним равнодушной было решительно невозможно. Она так устала прятаться за беззаботной маской, лишь бы не напугать суровым видом окружающих, которым знать о её тревогах было вовсе не обязательно. Проклюнувшийся было росток жалости к себе следовало вырвать с корнем - привычное дело, но Маргарита почему-то медлила. - Я не смогу танцевать этой зимой. Сообщать новость вот так, лёжа на полу почти под самой рождественской елью и упираясь виском в колено мужа, не хотелось. Это было слишком даже для них: Марго и Алексей, конечно, привыкли к любым, даже самым нелепым и глупым обстоятельствам, сопровождавшим то или иное событие в их жизни, но хоть что-то нужно было сделать правильно? Или хотя бы попробовать, потому что Головин выглядел так, будто его вот-вот хватит удар, а становиться вдовой она не собиралась. Попытавшись встать, она едва не оперлась ладонями на осколки игрушек, но Алёша успел перехватить их. Горячие ладони едва не обожгли её замёрзшие руки, и, набрав полную грудь воздуха, Маргарита чётко произнесла: - Я жду ребёнка.
Алексей Головин: Какое уж там «в порядке»! Пристально глядя на Марго, наблюдая за тем, как с калейдоскопической быстротой сменяют друг друга эмоции на ее обычно совершенно невозмутимом лице, Алексей лишь сильнее убеждался, что случилось нечто очень серьезное. Если не сказать хуже. Но что? Что Маргарита так усердно пытается от него скрыть, изо всех сил изображая, что ей уже лучше, хотя по-прежнему не имеет сил даже подняться на ноги – попыталась было, да вновь была вынуждена лечь… А вдруг, это какая-то болезнь? Ну и что, что оба они еще достаточно молоды, и за все время, что Алексей знал свою жену, та вряд ли болела чем-нибудь серьезнее простуды – во всяком случае, у него на глазах. Порой тяжелые болезни подкрадываются совершенно незаметно, долго исподволь развиваются, чтобы после навалиться на человека невыносимым бременем совершенно внезапно. Как сейчас на Марго этот чертов обморок. Чувствуя, как снова холодеет изнутри, Алексей еще внимательнее посмотрел на супругу, словно пытаясь выискать в ее лице признаки этой самой опасной болезни, которую успел навоображать для нее буквально за пару минут. Хотя, вроде бы, отродясь не отличался наклонностями к подобному кликушеству. Да и вообще был по жизни большим оптимистом. Между тем, Маргарите, вроде бы, стало немного легче. Правда, по всему выходило, что лишь физически. Алексей совершенно не понял, о каких танцах идет речь – и к чему Марго с ним об этом сейчас заговорила. А потом она, вставая, и словно ничего не замечая по сторонам, едва не порезалась об осколки стеклянных игрушек, что загадочно мерцали вокруг, щедро рассыпанные по полу, вывалившись из корзинки. – Осторожнее, ты же поранишься! Схватив супругу за руки, Головин вновь с сомнением и опаской на нее покосился, затем бережно перехватил за плечи, помогая встать. Маргарита подняла к нему лицо, взгляды их встретились и тут она произнесла то… что произнесла! - Ребенка? Ну, слава богу! – с облегчением воскликнул Алексей, с плеч которого словно бы свалился пудовый камень. – А я-то уж испугался, решил… Пустившись было в объяснения по поводу природы своих недавних страхов и нисколько не отдавая себе отчета в только что услышанном, внезапно осознав, наконец, его смысл, Головин вдруг осекся и недоверчиво мотнул головой: - Нет, стой. Что-что?! – тупо уставившись на Маргариту, он все-таки переспросил. Она повторила – столь же спокойным и будничным тоном, каким обыкновенно сообщала самые обычные вещи. – Но… как?! После этого вопроса во взгляде Марго, кажется, промелькнуло нечто, вроде сочувствия. - Да нет! Собственно, как – это как раз понятно! Но так быстро… Господи, душа моя, но это же... замечательная новость! Шумно выдохнув, Алексей отступил на шаг и рефлекторно взъерошил волосы. Затем опять глубоко вздохнул и положил ладони на плечи Марго, притягивая ее, молчаливую и какую-то словно бы безучастную, к своей груди. Целуя в макушку и попеременно недоверчиво усмехаясь, он некоторое время просто не выпускал супругу из объятий. Затем – слегка отстранился и, склоняясь к лицу, поймал взгляд: - Я безумно рад, Марго! Пусть это будет девочка. Хочу еще одну дочку. А… ты? – вдруг прибавил он осторожно, не спуская с нее глаз. – Ты ее хочешь? Не сердишься на меня за то, что так вышло?
Маргарита Рольберг: - Ещё одну... - Медленно, скорее, рассуждая вслух, нежели отвечая на вопросы, повторив за Алексеем, Маргарита смутно представляла, что говорит. В том, что Алёша был совершенно искренен и не обманывал её из желания успокоить, она не сомневалась. Больше похоже на то, что сам не заметил, как проговорился. Марго видела, что отношения мужа и дочери теплеют с каждым днём: не прилагая никаких особенных усилий (а то и благодаря их отсутствию), Алексей ухитрился заслужить уважение и едва уловимую симпатию Катрин. Он был спокоен и добр, она тихонько за ним наблюдала, постепенно поддаваясь магическому обаянию Головина, но не теряя головы. Видя, что всё действительно важное для неё осталось без изменений - ласки и внимание матери, любовь брата и уроки музыки, Катя приняла Алексея в число близких людей. Заметив однажды, как, буквально на несколько мгновений позабыв об остальных, её дочь и муж обменялись шутливыми репликами, продолжившими какой-то только им известный разговор, Марго позволила себе поверить, что всё будет хорошо. И, кажется, всё в самом деле было хорошо, если из уст растерянного и изумлённого Алёши вырвались именно те слова, которые она услышала. - Да. Я тоже хочу ещё одну дочку. Или сына - Георгий становится предсказуем, - смешок был больше похож на всхлип, но глаза её оставались сухими. - Да и поздновато сердиться, ты не находишь? Ещё девочкой решив, что враньё - не всегда безусловное зло, Маргарита не видела ничего плохого в том, чтобы солгать теперь. Объяснять Алёше, что она не была рада ни одной своей беременности, было слишком утомительным занятием, успех которого был весьма сомнителен. Так уж вышло, что в погоне за минутным удовольствием, ради иллюзорной возможности вновь ощутить себя если не любимой, то хотя бы желанной, привыкшая жить одним днём Марго вовсе теряла разум. Расплатой становились беременности, воспринимать которые иначе как дело она не могла. Долгое, тяжёлое, требующее душевных и физических сил дело. А дела требовали, чтобы их улаживали. Выбранный для этого способ был самым сложным и опасным, но она никогда об этом не задумывалась. Ни о какой любви к ещё не рождённому ребёнку или его отцу и речи быть не могло. Любовь к детям приходила позже, когда отдохнувшей после родов Марго приносили маленький свёрток в украшенном кружевом одеяльце, любовь к их отцам - никогда. Дела решались в срок, без каких-либо эмоций, да и о том, что изначально дети были помехой, как-то очень быстро забывалось. Привязанность крепла с каждым днём, и уже очень скоро Маргарита была уверена в собственной к ним любви - безусловной, жертвенной и приносящей радость - и в способности справиться с любыми обстоятельствами и целым земным шаром, если хоть на мгновение ей покажется, будто детям что-то грозит. - Я... Я тоже не думала, что это случится так быстро. Но я не сержусь. Правда, ни капельки не сержусь, - она позволила себе слабую улыбку. Я растеряна, я испугана, я удивлена твоей радости и понятия не имею, что со всем этим делать. Впервые в жизни страх, испытываемый ею, был сильнее Маргариты. С того дня, как она узнала о ребёнке, Марго ни на мгновение не могла перестать бояться. Она бы затруднилась сказать, что было тому причиной: неизвестность никогда её не пугала, бояться родов она отвыкла, да и рано ещё было о них беспокоиться, а укрепившееся благодаря замужеству положение в обществе должно было стать гарантом незыблемого спокойствия. Но ни разу до этого она не чувствовала себя настолько бессильной и зависимой от человека, имеющего возможность распорядиться её жизнью, как ему заблагорассудится. Маргарита чувствовала, что с каждым днём всё меньше доверяет мужу. Она сомневалась в Алёше, была уверена, что не может на него рассчитывать, и не верила, что он сможет защитить их, с таким трудом нашедших тропинку друг к другу. От таких размышлений становилось больно и даже стыдно, но Марго не льстила себе, что за вниманием и нежностью мужа может стоять нечто большее, чем просто забота о своей собственности. Красивой и плодовитой собственности, вызывающей у хозяина законную гордость. Правда, о том, что будет много позже, когда её красота станет лишь воспоминанием, или чуть погодя, когда изнурённая ожиданием Маргарита превратится в призрак себя прежней, она предпочитала не думать: так недолго совсем раскиснуть и лишиться последней брони. А плодовитость... Что же, пусть радуется, имеет право. Хотя меньше всего на свете она ожидала, что Алексей сочтёт новость замечательной. - Только не говори никому пока, ладно? - Марго неторопливо сняла со своих плеч руки мужа и спрятала пальцы в его ладонях. - Не хочу, чтобы знали.
Алексей Головин: Марго задумалась, прежде чем дать ответ. Ненадолго, всего на какое-то лишь мгновение. Но Алексей, который очень внимательно следил за выражением ее лица, все же успел заметить промелькнувшую по нему тень сомнения, природа которого осталась до конца не понятной. Как и собственное, неприятно царапнувшее изнутри, ощущение, чем-то похожее на обиду. Хотя обижаться было, наверное, глупо. В конце концов, возможно, Марго просто… боится? И, между прочим, имеет полное на это право! Как большинство холостых мужчин – не докторов, Алексей всю жизнь пребывал в изрядном неведении относительно того, через что приходится проходить женщинам ради возможности стать матерью. И потому испытывал род ужаса – пусть даже священного и благоговейного, перед всем, что связано с вопросами вынашивания и тем более рождения детей. Но как быть, раз так уж получилось, что за тридцать два прожитых на свете года ему еще ни разу не довелось наблюдать эти, безусловно, естественные вещи в непосредственной от себя близости. В родительской семье он был младшим сыном, Дуняша после замужества приезжала к ним с матушкой в гости всякий раз уже с очередным, готовым, младенцем – Алексей никогда не видел ее беременной. То же самое и с Марго. Хотя, видит бог, в последнем случае и в последний раз он бы, пожалуй, предпочел видеть и знать. Своевременно, а не через шесть лет, да еще и фактически случайно… Да только что теперь об этом? Главное, что судьба, кажется, дала ему еще один шанс, чтобы все исправить. И уже точно сделать все, как нужно. Потому, даже если Маргарита не слишком радуется – хоть теперь уже и старательно демонстрирует, что это не так, он – Алексей, будет радоваться за двоих. И ждать этого малыша – кем бы он там на самом деле ни был: мальчиком, или девочкой, тоже станет… ну да, за двоих! Пусть и звучит это лишь глупой патетикой, так как всю основную «работу» в результате все равно, конечно, придется сделать именно Марго. Но тут уже, простите, ничего изменить нельзя при всем желании! - Спасибо, - ответил он без обиняков и вновь поцеловал ее в макушку. Затем, не выпуская до конца из объятий, отодвинулся и пристально осмотрел с ног до головы, словно после долгой разлуки. Поняв причину этого взгляда, Марго усмехнулась и сказала, что старается он совершенно напрасно – теперь еще слишком рано, чтобы можно было заметить со стороны. Алексею ужасно хотелось спросить, а когда – когда станет видно? Но, несколько смущенный ее проницательностью и собственным невежеством, задать этот вопрос он все же постеснялся, опасаясь, что супруга запишет его в конченные идиоты и совсем перестанет уважать… Ничего, все узнает в свое время… Хотя, вот, кстати: если бы не сегодняшний обморок – как долго сама Марго намеревалась хранить от него и на этот раз свою тайну? И говорила ли о ней уже кому-нибудь еще? Словно прочитав его мысли, она вновь заговорила. И опять ее слова показались Головину, мягко говоря, странными. Впрочем, говорят, что для дам «в положении» это обычное дело. И, видимо, ему уже надо начинать привыкать – то ли еще будет. Правда, привыкать – не значит полностью подчиняться сумасбродству. Но и спорить – последнее дело. Марго будет волноваться, сердиться – а разве пойдет это на пользу ей или малышу? И потому, выслушав супругу до конца, Алексей прежде всего согласно кивнул: - Разумеется, душа моя. Это, конечно же, исключительно твое право – выбрать день и час, когда мы расскажем родственникам, - он мягко улыбнулся и поднес к губам ее руки, попеременно поцеловав запястье каждой из них. Затем улыбка его вдруг сделалась немного хитрой, а в глазах заблестели веселые искры. Но голос по-прежнему был совершенно серьезным, когда, помолчав еще минуту, Головин вдруг прибавил: - Однако учти, что не стоит с этим уж слишком затягивать. В конечном счете, нам ведь все равно придется как-то объяснять, где мы взяли еще одного ребенка? Но к тому времени вряд ли успеет созреть новый урожай капусты, - вздохнув, он пожал плечами, будто бы, в самом деле, сожалея о том, что так вышло, продолжая одновременно напряженно раздумывать над иными вариантами. – Конечно, останется еще шанс спихнуть все на пролетавшего над домом аиста. Но, боюсь, что не все в Ивердоне сочтут эту версию убедительной. И тогда все же придется признать, что граф и графиня Головины – о, ужас! – делят супружеское ложе. Ну, хотя бы изредка. Представляешь, что о нас тогда станут говорить?!.. Не выдержав более, Алексей расхохотался и снова посмотрел на жену: - Марго! Ну, это же ерунда, право слово! Я чертовски счастлив, что вновь стану отцом! И мне не терпится как можно скорее поделиться своим счастьем с нашими родными и близкими, потому что уверен: они тоже будут рады. Что в этом плохого?! Так поступают все люди. Почему ты не хочешь?
Маргарита Рольберг: Честно говоря, Марго искренне любила смотреть, как Головин смеётся. В первую очередь, потому, что он никогда не обижал её своим смехом, даже когда бессовестно гоготал над неосторожно доверенными ему девчоночьими глупостями. А во вторую... Сложно было остаться равнодушной, замечая, как смех касается сперва его глаз, как из глубины зрачков разбегаются по сине-серой радужке хитрые искорки, а морщинки становятся резче, будто талантливый скульптор одним точным ударом высекает их из строгого мрамора. Но Маргарита не обманывалась этой строгостью, благо, Алёша не слишком походил на каменную глыбу, очень быстро меняя серьёзное выражение лица на лукавую рожицу. Её ответная улыбка не заставляла себя ждать, невольно отражая его веселье и не дожидаясь слов, но доверяя им. Сегодня же, несмотря на уморительную речь, нижняя губа досадливо выдвинулась вперёд, придавая графине сходство с маленькой обиженной девочкой, а в глазах появилось сердитое и упрямое выражение, прекрасно знакомое всем близким людям. - Не понимаю, почему ты придаёшь этому событию такое значение, - насупившись, она отвела взгляд, а потом попятилась, вынуждая мужа разомкнуть объятия. Без уютного кольца его рук сразу сделалось легко и холодно дышать. Её тянуло обратно, словно магнитом, но Марго осталась на месте, вполоборота наблюдая за блестящими обёртками конфет так пристально, словно они могли вдруг исчезнуть. Происходящее начинало тяготить её. Очень хотелось сказать что-нибудь едкое, обидное, сдёрнуть Головина с небес на землю, поскорее закончить этот разговор и заняться, наконец, уцелевшими ёлочными шарами. Наверное, не стоило говорить о ребёнке сейчас, но кто бы мог подумать, что всё так обернётся? - Разве того, что ты знаешь, недостаточно? - Маргарита села на табурет под елью. - Воля твоя, но я никак не пойму, зачем спешить, если скоро всё станет заметно. В отличие от картины, услужливо нарисованной послушным воображением, сцена неприятно затягивалась. Куда приятнее было бы обменяться репликами, как выстрелами, и вернуться к насущным делам. Но, растерявшись от эмоциональности Алёши (пожалуй, давненько она не видела его настолько взбудораженным), Маргарита могла только раз за разом прокручивать в голосе очевидную, но нисколько не пугавшую её угрозу: по ёлке наверняка будет заметно, когда Головиным стало не до игрушек и золочёных орехов. - Не пойми меня неправильно, но я хочу ещё немного пожить в тишине и покое. Нам его не хватало в последнее время, не находишь? И, поверь мне, ещё долго не будет хватать, - она горько усмехнулась. Во время трёх предыдущих беременностей ей действительно не хватало покоя, и если дела, деньги и отчёты управляющих вызывали какое-то приятное чувство, то внезапное любопытство людей, которым в обычных обстоятельствах не было до неё никакого дела, заставляло призвать на помощь всё невеликое хладнокровие. Любая реакция, кроме безмолвного равнодушия, вызывала нешуточное раздражение, не говоря уж о настойчивых попытках той или иной дамы сосватать Маргарите своего врача. Если же прибавить к этому необходимость расставлять швы на платьях, а то и шить новые, да ещё и вынужденный отказ от прогулок, потому что отекшие ноги не влезали ни в одни ботинки, то становилась ясно, почему в столь деликатном положении Марго превращалась в ещё большую фурию, чем обычно. Хорошо было хотя бы то, что никто из петербургских знакомых об этом не знал: она забиралась достаточно далеко и пряталась достаточно хорошо, чтобы избежать паломничества соотечественников к своему порогу. Плохо - что остальные считали своим долгом высказаться и за себя, и за тех, кому повезло меньше. Поэтому, раз уж ничего нельзя изменить, Маргарита предпочла бы, чтобы суета вокруг неё началась как можно позже. А для этого нужно было держать рот на замке, избегать обмороков и вообще вести себя так, будто ничего не происходит, до тех пор, пока живот не начнёт появляться в комнате прежде неё самой.
Алексей Головин: Желание побыть в тишине и покое – было то, что Алексей всегда хорошо понимал в других, хотя никогда особенно не стремился к этому лично, будучи человеком открытым и общительным. Конечно, с возрастом, потребность в компании друзей и просто более или менее близких приятелей, которых в юности вокруг всегда толпилось превеликое множество, значительно сократилась. И все же, в этом они с Марго всегда значительно разнились. Хотя, может показаться странным, что одна из признанных светских львиц, хозяйка модного салона и в иные – теперь уже, правда, миновавшие времена, едва ли не всеобщая притча во языцех, графиня Рольберг в душе своей, кажется, все это не слишком любила. А в иные минуты даже признавалась чуть ли не в глубокой нелюбви ко всему человечеству – за малыми из него исключениями. Одним из коих являлся Алексей, которому случалось тогда еще в качестве друга детства и просто удобной и привычной «жилетки», порой выслушивать эти откровения. И они его отнюдь не шокировали, а часто даже и вовсе веселили. Нынешняя Марго имела, может, чуть меньше поводов ненавидеть свое окружение и гораздо больше – чтобы хотеть покоя. Но, признавая это на словах, в душе своей Алексей все равно недоумевал: о чем идет речь здесь, в Ивердоне, где его жена – всеобщая любимица? А кроме того, постоянно рядом с нею есть он, который во многом для того и существует, чтобы защищать ее от любых видов беспокойства? Впрочем, пытаться выяснять это прямо теперь, было явно ни к чему. Потому, в ответ на слова Марго, он лишь кивнул и сказал, что примет любое ее решение как руководство к действию. После чего они вдвоем собрали обратно в корзинку уцелевшие игрушки и, как ни в чем не бывало, продолжили наряжать елку, закончив далеко за полночь. Как и обещал, Алексей больше ни единого раза не заговорил с Маргаритой об ее деликатном положении, но при этом – более ни на секунду и не выпустил её из поля зрения до самого последнего момента, когда, поцеловав супругу на сон грядущий, удалился в собственную спальню. На всякий случай. Утро Сочельника выдалось дождливым и пасмурным. Но в доме, охваченном предпраздничной лихорадкой, совершенно не было место тоскливому настроению. Вопреки опасениям Марго, отчего-то убежденной, что из-за их вчерашних приключений убранство ёлки несколько пострадает, Катя и Жорж были в восторге. Приведенные гувернанткой в гостиную, взявшись за руки, они так и замерли на пороге с раскрытыми от удивления ртами, едва только увидели результат вчерашних совместных родительских стараний. Алексей Романович же, стоя у окна рядом с расположившейся в кресле женой, глядя на них с улыбкой, попутно раздумывал, как эти мальчик и девочка отнесутся к тому, что вскоре узнают и о других, так сказать, их плодах – более ранних? Обрадуются, или, может, напротив, растеряются? И как, вообще, они с Марго расскажут им о скором прибавлении в семействе? Должен ли он присутствовать, или она сама? Глупые, должно быть, вопросы, но для Головина, по сей день не имевшего в своей жизни такого опыта, они имели немалое значение. И, вместе со многими другими, занимали его голову до самого утра, так и не позволив толком уснуть. Спала ли нынешней ночью Маргарита, он не знал. А спрашивать было как-то нелепо – в конце концов, это лишь для него известие о ее беременности стало новостью. Возможно, женщины воспринимают такие вещи более естественно, особенно, если все это происходит с ними не в первый раз. Но выглядела она, как всегда, прекрасно. Об этом Алексей, уж конечно, сказать не забыл, потому даже был вознагражден за свой комплимент поцелуем… и чуть насмешливым взглядом в придачу. На том утренняя порция жениных нежностей оказалась исчерпана. И в другой раз он, возможно, потребовал бы еще, но теперь… Тем временем, опомнившись от первого изумления, дети вновь стали сами собой. И было довольно забавно наблюдать за несходствами в их характерах, особенно ярко проявляющимися на фоне отличных от повседневности обстоятельств. Так, Катя теперь медленно ходила вокруг ёлки, внимательно рассматривая игрушки, осторожно трогая их, а также колкие смолистые и пахучие ветки, кончиками пальцев, тихонько, про себя, должно быть, восхищаясь. А вот Жорж, быстро обежав ее вокруг, уже вовсю интересовался аккуратно разложенными у изножья свертками подарков, выясняя, который и кому предназначен, и нельзя ли уже теперь заглянуть «вооон в ту коробку». И это было настолько похоже на его собственную детскую повадку, что Алексей Романович готов был рассмеяться: в свое время его точно так же мучила необходимость ждать Рождественского утра. Что плохого, чтобы не откладывать приятное на завтра, а порадоваться уже прямо теперь? Как правило, матушка разрешала, не умея ни в чем отказать своему любимцу. А на следующий день Алёшка неизменно находил под ёлкой еще один сверток… Пользуясь минутой, когда дети ненадолго выбежали прочь, он со смехом рассказал об этом супруге. - Вот с тех самых пор я, видимо, и уверен, что все и всегда должно получаться исключительно по-моему. Не берусь судить о методах маменькиного воспитания, хотя Дуняша всегда говорит, что они порочны и поэтому я вырос теперь такой вот остолоп… Мне же кажется, что она просто немного завидует, - с этими словами он опять улыбнулся и, опустившись на корточки рядом с креслом, чтобы их с Маргаритой лица оказались на одном уровне, с невинным видом поинтересовался. – Ну, а что думает по этому поводу нынешняя графиня Головина?
Маргарита Рольберг: - Что было нечестно не предупредить, какой крест мне предстоит нести, - Марго взяла его лицо в ладони. - Какого самовлюблённого и самоуверенного остолопа я беру в мужья. Поцелуй прервал грозящий стать бесконечным поток детских воспоминаний: Алёша мог рассказывать о своей семье часами, и обычно Маргарита с удовольствием его слушала, но не сегодня. Сегодня у них не было свободных часов, которые можно было провести наедине, предавшись безделью. А несколько минут, бессовестно украденных у предпраздничной суеты, лучше потратить на терпко пахнущую одеколоном мужа нежность. Топот детских ног заставил их отпрянуть друг от друга, и мгновение спустя в гостиную ввалились многочисленные коробочки и свёртки. Георгий не справился с доверенной ему миссией, а потому даже растерялся, не зная, просить ли прощения у сестры и гувернантки или собирать рассыпанное по полу с невозмутимым видом. К счастью, приготовленные детьми подарки не пострадали и заняли положенное им место под елью. Дав клятвенное обещание ничего не открывать до завтрашнего утра, Маргарита расцеловала детей и передала сына Алексею: пусть резвятся, раз уж в Сочельник нет уроков и в ожидании праздника невозможно заниматься никакими делами. А она с Катрин ещё раз проверит, всё ли готово к маскараду, назначенному на второй день. От вчерашней хандры не осталось и следа. Не то успокоившись, не то просто потратив слишком много сил на попытки заснуть в ставшей вдруг очень неудобной кровати, Марго никуда не торопилась, а просто наслаждалась происходящим. День тянулся бесконечно и промелькнул в одно мгновение: кажется, только что она, отправив дочь за нотами, ковырялась в предназначенном ей подарке, так и не сумев вскрыть хитро склеенную обертку, а для неё уже сыграли маленький концерт и теперь тянут за руку прочь. В столовой, где уже зажгли свет и накрыли стол к чаю, обнаружился и Алёша, которого совсем забыли предупредить о традиции собираться за столом не только по воскресеньям и в дни именин. Воздав должное кулинарному таланту Джулии, сумевшей даже нелюбимое Маргаритой ананасное мороженое превратить в шедевр, очень быстро исчезнувший из вазочки, Катя и Жорж отправились спать в надежде приблизить рождественское утро, Марго убедилась, что собаки заняли своё место у дверей детской, и ушла переодеваться, рассудив, что лучше дожидаться гостей, будучи абсолютно уверенной в собственном совершенстве, чем в панике запрыгивать в платье, заслышав голоса на крыльце. Семейство Девиер и Гордеев явились одновременно. - Не иначе как Володя стоял на запятках кареты, - успела шепнуть мужу Маргарита перед тем, как радостно приветствовать прибывших. Едва обмен объятиями, поцелуями и любезностями стих, подарки перекочевали из рук в руки, а гости расположились со всем возможным удобством, Марго усмехнулась уголком рта, заметив, как Анюта смотрит на Гордеева втрое чаще обычного, а Дуняша старательно делает вид, будто ничего особенного не происходит. Не происходит, как же! "Карманный доктор" лучился таким самодовольством, что мог бы затмить и самого графа Головина, хотя ранее Марго полагала это невозможным. - У меня... у нас есть для вас новость, - Володька приосанился и, с честью выдержав насмешливый взгляд Маргариты, продолжил. - Мы с Аней... Анной Сергеевной хотим объявить о своей помолвке. - Надеюсь, предложение было достаточно традиционным? - Алёша не смог промолчать, Марго громко фыркнула, а Евдокия Романовна была готова испепелить взглядом их обоих, должно быть, прекрасно помня, на что намекает брат. Анюта и Гордеев переглянулись, и жених осторожно подтвердил: - Да. Даже стреляться не пришлось, - он подмигнул приятелю. - Ты бы промахнулся, - если кто-то и верил в долготерпение и доброту графини Головиной, то после этой реплики точно распрощался с иллюзиями. Однако радость в голосе, когда Маргарита собралась с мыслями и всё-таки озвучила непривычно многословное поздравление, была неподдельной. Пожалуй, выдержать жалобы счастливого жениха будет легче, чем стенания сомневающегося влюблённого. Особенно, если она сумеет его занять чем-то, кроме переживаний за устройство торжества и остальные несущественные мелочи; в конце концов, эгоистка она или нет? - Честно признаться, нам тоже нужно кое о чём вам сообщить, - Марго не удержалась от лукавой улыбки, и наконец-то позволила себе поверить, что всё будет хорошо.
Алексей Головин: Несмотря на то, что потратил немало сил, чтобы убедить Марго сделать это как можно раньше, решение супруги сообщить родне о грядущем прибавлении в их семействе именно теперь оказалось для Алексея Романовича несколько неожиданным. Возможно, по причине меньшего врожденного эгоизма, а может – оттого, что в глубине души он чувствовал, что не стоило делать этого в день, который его племянница с полным правом могла полагать днем собственного триумфа и потому, возможно, не слишком желает делить его с кем-то другим. Пусть даже этим «кем-то» окажется объект ее неистового восхищения. А с той самой минуты, как Марго сказала, что вновь ждет ребенка, акцент сегодняшнего торжества несколько сместился. И немалая доля внимания тотчас же переключилась со счастливой невесты на не менее счастливую – во всяком случае, хотя бы внешне – будущую мать. Даже Володька, казалось, ненадолго забыл о своем жениховстве и присущей ему большую часть времени, по мнению Головина, общей придурковатости, и вдруг сделался неожиданно серьезен, пустившись было с характерными докторскими интонациями расспрашивать Марго о ее самочувствии. Благо, был вовремя остановлен будущей тёщей, которая лишь так, как сама она всегда умела, деликатно, но не без сарказма намекнула на то, что в гостиной все еще присутствует особа, которой пока не следует знать всех подробностей будущей, несомненно, счастливой семейной жизни. Во всяком случае, пока Гордеев не доведет до конца то, на что сегодня получил предварительное согласие. Выделив интонацией слово «предварительное», Дуняша тонко улыбнулась. И затем, кажется, к всеобщему вящему облегчению, резко сменила тему, как ни в чем не бывало, принявшись говорить о том, что кто-то из местных жителей поведал ей, будто нынешняя осень и зима в Ивердоне выдались необычайно дождливыми, куда больше обычного. - Потому теперь, когда моя помощь уже, наверное, не так нужна тебе, Алёша, - в этом месте графиня на миг нахмурила брови, упреждая попытку брата немедленно возразить, - да-да, не спорь, это правда – раз уж у нас сегодня выдался такой вечер откровений. И правда, которая ничуть меня, впрочем, не расстраивает: в конце концов, чем еще заниматься скромной немолодой вдове, если не стремиться всячески облегчать жизнь своих родных и близких… Конечно, если придираться, то в словах этих, пожалуй, можно было бы заподозрить не только изящный повод напроситься на очередной комплимент по поводу того, как она выглядит, но и тончайшую шпильку в адрес невестки, которая в годы своего успешно миновавшего вдовства, как известно, пробавлялась отнюдь не одним лишь подвижничеством во славу родни. Но Алексей, понимавший, что это, возможно, маленькая месть Дуняши за то, что Марго невольно отвлекла на себя часть внимания от Анюты и ее помолвки, придираться не стал. Мадам Девиер, тем временем, продолжала говорить о том, что нынче вновь задумалась о возвращении в Италию, которую все еще так и не разучилась считать по многолетней привычке родной. - Особенно теперь, когда уже все мои дети выросли и достаточно устроены в жизни, - поворотившись к дочери, она ласково улыбнулась. – Разумеется, не в ближайшее время, потому что… - Потому что в ближайшее время мы все равно вас никуда и не отпустим, дорогая графиня! – воскликнул Гордеев. – Даже и не думайте! - Во всяком случае, пока не познакомишься с новым племянником или племянницей, - в тон приятелю прибавил Алексей Романович. – Ведь, правда, душа моя? – покосившись на несколько приумолкшую супругу, он едва заметно ей подмигнул, а потом опять посмотрел на Володьку. – Это все равно ведь произойдет раньше, чем вы поженитесь! К слову, а когда планируется свадьба и написали ли уже о помолвке дяде в Россию? Я буквально вижу, как, читая ваше письмо, он попыхивает трубкой, ухмыляется в усы… А потом говорит жене: «Смотри-ка, дорогая, а Володька-то наш оказался пронырливее, чем все мы до сих пор считали! Вон, какой умнице и красавице сумел запудрить мозги!» Должно быть, ему довольно удачно удалось изобразить интонацию отставного поручика, потому что на этом месте все, кто присутствовал в гостиной, включая и самого «проныру», дружно прыснули, а затем расхохотались. И от этого чуть заметная напряженность последних минут окончательно испарилась, освобождая сердца и души от всего ненужного и наносного и оставляя место лишь светлому ощущению наступающего праздника.
Маргарита Рольберг: Заметив, что в десятый раз читает одну и ту же строчку и не понимает ни слова, Маргарита сдалась. С досадой отшвырнув ни в чём не повинную книжку, женщина мрачно уставилась на рояль, который, казалось, сердитым блеском корпуса безмолвно упрекал её в чём-то. Озябшие пальцы взлетели к виску, привычно разнывшемуся на смену погоды, и, удостоверившись, что никто не посмел нарушить её одиночество, Марго тяжело вздохнула. По-настоящему серьёзных причин для недовольства окружающим миром у неё не было, но те, что имелись, вызывали нешуточное раздражение. Нависшие над домом дождевые тучи лишь дразнили редкими просветами неба, неустанно поливая Ивердон мелким, противным дождём, порой сменявшимся ледяной крупой, но нисколько не похожим на снег. А по снегу Маргарита скучала куда сильнее, чем раньше, до очередного появления в её жизни Алексея. Раньше от возвращения в Россию её удерживала возможность встречи с ним, но после чудесного превращения в графиню Головину видимых препятствий не осталось, кроме одного, о котором не говорили вслух: положение их сына оставалось неопределённым. Георгий о том, конечно же, не знал и знать не мог, а потому во время прогулок беззаботно трещал обо всём на свете, щедро делясь новыми знаниями, полученными от гувернера. Даже будучи погружённой в свои мысли, Марго не могла не заметить, что идея нанять месье Лорана, обласканного и расхваленного семьёй господина мэра, оказалась удивительно удачной: уже пожилой человек, он сохранил не только гибкость ума и лёгкость движений, позволяющую всюду успевать за своим малолетним подопечным, но и детскую живость повадок, интерес ко всему вокруг и не ожесточившееся сердце. Жорж был в восторге от наставника, и мать вполне разделяла его мнение: привычка подслушивать под дверью никуда не делась, и порой Маргарита часами простаивала у классной комнаты. Потом, очнувшись от чар, наведённых глуховатым, но выразительным голосом, ругала себя за бесцельно потраченное время, но наперёд знала, что придёт снова. С дочерью всё было не так радужно. Маргарита по сей день неприятно морщилась от воспоминаний, но кто бы мог подумать, что ей станет дурно на глазах у дочери? Немудрено, что Катя испугалась до полусмерти, пока горничная бегала за водой, а побледневшая мать прижимала к вискам платок, смоченный розовым одеколоном, который ещё недавно терпеть не могла, а теперь всюду носила с собой. Кое-как справившись с волнением, Марго принялась осторожно объяснять причину недомогания, про себя досадуя: в прошлый раз было много проще - и в обмороки она не падала, и Катрин приняла новости о грядущем пополнении очень легко. А сейчас что? Опять страх в глазах, напугавший уже саму Маргариту. Прикосновение к немного округлившемуся животу было каким-то ломаным, словно девочка делала это через силу, да и то, с каким удивлением она посмотрела на мать, когда та привычно, без малейших сомнений поцеловала её перед тем как отпустить в детскую... Сначала Марго не придала этому значения, списав всё на вызванное неожиданным известием ошеломление, но время шло, а дочь не только не оттаяла, но и даже немного отстранилась от неё. Прятала под одеялом руки, хотя раньше всегда хватала Маргариту за запястье, задерживая её подле себя, когда та приходила пожелать детям спокойной ночи. Прекратила ластиться, с неподдельной тоской и завистью наблюдая за братом, не стеснявшимся лезть с нежностями к родителям и вознаграждаемым ответной лаской и вниманием. Последней каплей стал замолчавший рояль: Катрин категорически отказывалась садиться за инструмент, и ни посулы, ни угрозы, на редкость комично звучавшие в устах мягкосердечной мадемуазель Элен, не могли переломить упрямства девочки. Она отказалась объяснять своё поведение матери, и теперь графиня терялась в догадках, чем Катя занимает освободившиеся часы. Алёша, к счастью, таких тревог не доставлял. Марго беспокоило, как сырая погода скажется на его здоровье, но Головин, казалось, замечал дождь только тогда, когда дело касалось его супруги: лишь бы не промокла, лишь бы не простудилась, лишь бы не поскользнулась на обледеневших от холодного ветра садовых дорожках. Пока положение позволяло выезжать, муж старался держаться как можно ближе и неохотно оставлял её, вынужденный удалиться вслед за остальными гостями в кабинет хозяина. Дамы млели, наблюдая за проявлениями взаимной привязанности молодых супругов, а Маргарита в преддверии грядущей скуки старалась запомнить и прочувствовать эти шелестящие, сверкающие, благоухающие вечера как можно лучше. За исключением обмороков и головокружения, избавить от которых, по уверениям доктора Гордеева, должны были продолжительные прогулки, Марго чувствовала себя прекрасно. Уговорив Алексея вернуться в супружескую постель, она перестала мучиться бессонницей, сны снова сделались лёгкими и светлыми, и, привычно укладывая голову на плечо мужа, она с какой-то особенной радостью и умиротворением предвкушала, как однажды положит его ладонь на свой живот и с затаённой улыбкой станет наблюдать за меняющимся выражением его лица: вряд ли Алёша останется равнодушным, чувствуя, как шевелится его ребёнок. Потом, конечно, позовут старших детей, Жорж наверняка надолго прилипнет к матери, а Катрин... Хотелось бы верить, что к этому сроку Катрин прекратит хандрить, вернётся за рояль и тоже обрадуется, но пока Маргарите ничего не оставалось делать, кроме как ждать, терпеливо расспрашивать дочь о делах и настроении и раз за разом перечитывать так и не задерживавшиеся в памяти строчки.
Алексей Головин: В середине февраля нового, 1841 года, из Петербурга, наконец, пришло долгожданное известие, обещавшее радикальным образом поправить несколько тоскливое общее настроение, установившееся в последние пару недель в доме супругов Головиных. В основном, конечно, из-за необычайно сумрачной и дождливой, по словам коренных обитателей Ивердона, погоды. Но также и оттого, что не в лучшем расположении духа теперь довольно часто пребывала сама его хозяйка. Впервые переживая рядом с беременной женой ее ожидание, Алексей, конечно, старался делать все, чтобы оно было как можно более легким и приятным. Однако моментами все чаще казалось, что Марго, возможно, даже и раздражает столь усилившаяся опека с его стороны. Привыкшая быть максимально независимой, она не хотела даже здесь – на законных правах, показать своей слабости. Или же просто настолько боится ему этим надоесть? Так или иначе, но оба этих варианта казались Головину весьма обидными, потому что – оба – в одинаковой мере будто бы подвергали сомнению его право мужчины и мужа заботиться о своей жене. Какими бы ни были резоны вступления в этот брачный союз. Разумеется, заговорить с Маргаритой на подобную тему он бы ни за что не решился. Зато однажды ненароком, сам того не желая, поделился с сестрой. Дуняша выслушала его, как всегда, внимательно. И, вопреки ожиданиям, даже не упрекнула в избытке себялюбия. Зато спокойно объяснила, что всякая женщина куда большее, чем мужчина, дитя природы. И в определенные важные периоды жизни, такие как беременность, например, последняя часто берет контроль над рассудком и чувствами своих дочерей, чтобы как следует подготовить к грядущему материнству с его неизбежными тревогами и трудностями. Поэтому, если Марго желает уединения, не стоит ей в этом перечить. Равно как не стоит и намеренно отодвигаться – если вдруг вновь захочет его поддержки. Собственно, так Алексей после этого разговора и поступал. И, о чудо, все вновь вроде бы начало налаживаться! Сегодняшней же новостью он и вовсе намеревался жену по-настоящему обрадовать. Суть ее была в том, что дядюшка Евгений Александрович все-таки добился того, что еще полгода назад казалось невозможным в свете недавно принятых в России порядков усыновления и признания детей, рожденных вне законного брака их родителей. Каким образом – генерал не сообщил, грозился рассказать при личной встрече, теперь же писал, что решить эту задачу в плане тактики и стратегии оказалось сложнее, чем выиграть иное сражение. Прямо при этом заметив, что взялся устранять последствия племянничьих эскапад «исключительно из уважения к незабвенной Елене Вахтанговне, которой было бы слишком горько знать, что внук ее не имеет возможности носить по праву родовую фамилию и титул…» Откровенно раздраженная интонация, буквально сквозившая в этих словах, тем не менее, заставила Головина понимающе усмехнуться. Он много раз задумывался о том, почему именно этот дальний, в общем-то, родственник, с которым и разговаривать-то лично за всю жизнь доводилось от силы, дай бог, десяток раз, всегда был и остается рядом в наиважнейшие и поворотные моменты его судьбы. Со временем, на этот счет стали появляться определенные догадки, но делиться ими Головин не спешил даже с Марго. В конце концов, по мере взросления начинаешь понимать, не только ты сам, но и твои родители имеют право на собственные тайны… Так что и нынче Алексей Романович намеревался ограничиться прочтением вслух лишь той части дядюшкиного письма, где генерал писал, что вопрос о Жорже решен, хотя и требует непременного личного присутствия графа Головина в России для завершения всех необходимых бюрократических процедур. Приехать требовалось как можно скорее. И это было то, что также предстояло жене сообщить. Но как лучше преподнести – вначале или после того, как расскажет про сына, Алексей пока не сообразил, задумчиво шагая с зажатым в руке конвертом в сторону музыкальной гостиной, где, как сказали, теперь находится его жена. Марго, и верно, была там, сидела в своем любимом кресле возле окна. Остановившись в дверях, Головин, как всегда, невольно залюбовался ее профилем, склоненным над какой-то книгой. Он с юности напоминал ему изящно вырезанные в камне головки старинных камей, и оставался четким и не «поплывшим» даже теперь, когда вся остальная фигура графини заметно округлилась. Что было уже хорошо заметно даже за многочисленными слоями одежды и всевозможными ухищрениями, которыми дамы обычно как можно дольше стремятся маскировать свое «интересное положение», будто есть в нем нечто постыдное или противоестественное. - Что читаешь, душа моя? – подойдя к ней ближе, Алексей склонился и привычно прижался губами к макушке супруги, одновременно заглядывая ей через плечо в раскрытую книгу. – Впрочем, погоди… лучше сначала новость. Не волнуйся, хорошую! – заметив мгновенно промелькнувшую по ее лицу тень тревоги, поспешно прибавил он. Затем присел на корточки прямо перед нею, взял за руки, снова пристально поглядел в глаза и вдруг широко улыбнулся: - Марго, дядя Евгений Александрович нынче сообщил, что вопрос о признании нашего Жоржа моим законным сыном будет решен в ближайшее время нужным нам всем образом… Ну, скажи же скорее, что ты рада?
Маргарита Рольберг: Иногда Маргарита делала вид, что не сразу замечает появление мужа. О нём могли предупреждать звонкие голоса детей и почтительные приветствия прислуги, поднявшие головы собаки и знакомый звук шагов, но она не поднимала головы и прятала улыбку в уголке рта лишь потому, что ей нравилось чувствовать на себе взгляд Алёши. Так случилось и сегодня, и, дождавшись традиционного поцелуя в макушку, Марго лукаво улыбнулась. Соблазн соврать и сказать, что читает она не что иное, как печально известную Головину "Памелу", был велик. Привезённый из отчего дома подарок зятя не раз становился оружием, летая по комнатам петербургского особняка и неумолимо настигая провинившегося. Если провинившимся бывал сам Алёша, задача усложнялась выбором: всерьёз навредить кузену Марго не хотела, а потому или расчётливо промахивалась, или великодушно позволяла Головину поймать книжку, которая от такого непочтительного обращения однажды развалилась на отдельные листы прямо у него в руках. Похоронив несчастную в камине, на следующий день Алёша добыл точно такой же томик и преподнёс ей вместе с другими романами Ричардсона. Попытке Маргариты немедленно придушить его помешали только разобравший её смех и его клятвенное обещание больше так не делать. Книжки отправились на полку и с тех пор мирно покрывались пылью в доме на Итальянской. А сегодня в руках графини оказалось сочинение, чрезмерно популярное среди людей, никогда не видевших России и революций. Марго долго отказывалась от сомнительной чести знакомиться с "Записками учителя фехтования...", но восторженный кюре был неумолим. В самых изысканных выражениях выразив резкое неприятие попыток любым способом романтизировать событие, одна мысль о котором вызывает у неё животный ужас даже по прошествии многих лет, Маргарита сдалась и приняла книгу с условием немедленно вернуть её дарителю по прочтении. Держать дома подобную дрянь она была категорически не согласна, но лёгкий слог автора оценила и даже поймала себя на мысли спросить Алёшу, как всё было на самом деле. Конечно, Марго этого не сделала: Алексей был жив, а остальное её не интересовало ни тогда, ни сейчас. Кроме того, она была абсолютно уверена, что революция в Петербурге мало отличалась бы от того, что довелось пережить в первый год вдовства ей, вынужденной бежать из Льежа во Францию с новорождённой дочерью на руках. И что кюре за пять лет знакомства нисколько не поумнел, оставшись патетически настроенным дураком с плохим вкусом. Захлопнув книгу, графиня Головина вскинула голову: традиционный поцелуй в макушку ей нравился, а вступление, которым Алёша предварял новости, - нет. Встревожившись, она внимательно искала в его лице какие-нибудь признаки, способные хоть что-то подсказать. - О хороших новостях можно и не предупреждать, - успокоившись, она спрятала озябшие пальцы в руках мужа и приготовилась слушать. Пару мгновений спустя ей нестерпимо захотелось по старой памяти огреть мужа книгой, но уже по другой причине. - Конечно, я рада! Нет, ты всерьёз думал?.. Алексей! Не сдержавшись, она легонько боднула его в лоб и тут же утратила воинственное настроение. Мягко поцеловав Алёшу, Маргарита крепко обняла его и не сразу расцепила руки, несмотря на очевидное неудобство позы. Если Георгия признают законным сыном графа Головина, то... всё? Неужели все страхи и тревоги, о которых он была вынуждена молчать годами, позади? Неужели Алексей сумел добиться этого, находясь здесь, рядом с ней? Неужели их заботы и волнения отныне не будут выходить за рамки тех, что известны любым другим родителям? Неужели теперь можно дышать свободно, беспокоясь о детях даже меньше обычного? - Словами не передать, как я рада. Спасибо, - чуть помолчав, она немного отстранилась. - Погоди, а Катя? Алёша, что сказали про Катрин?
Алексей Головин: Несмотря на то, что вот уже лет двадцать всему остальному миру он был известен как граф Головин, Алексей Романович, или как минимум Алексей, Марго никогда не называла его полным именем. Впрочем, иногда Алёшей Головина звали еще старшая сестра и покойница-матушка, но даже из их уст это имя никогда не казалось ему таким приятным и по-домашнему уютным, как в те моменты, когда срывалось с губ Маргариты. Поэтому нынешнего ее «Алексея», пожалуй, можно было бы вполне считать эквивалентом какого-нибудь крепкого ругательства… Если не знать достоверно, что и другие, более общепринятые образцы обсценной лексики, ей тоже были известны. В самом узком кругу и всегда исключительно по делу Алексей это слышал… пару раз в жизни – и от этого лишь сильнее Марго восхищался. Теперь же, тоже ничуть ни обидевшись, он лишь притворно нахмурился, приняв заслуженное – а и верно, нечего тут интриговать на пустом месте – наказание в виде легкого тычка в лоб и еще шире улыбнулся, обнимая жену и с трудом при этом балансируя на носках, чтобы ненароком на нее не рухнуть и не напугать еще не рожденного сына. Или дочь. В своих временами довольно ожесточенных, хотя и несерьезных спорах на тему пола будущего ребенка, супруги Головины до сих пор так и не достигли консенсуса, уверенные накрепко лишь в том, что младенец, кем бы он там ни оказался, все равно будет желанным и любимым. - Тихо-тихо! Ты меня повалишь! – выпущенный женой из объятий, Алексей Романович отстранился и, наконец, поднялся в полный рост. – Да за что спасибо? – он удивился, совершенно всерьез недоумевая. – Моей-то заслуги в этом вовсе никакой… Разве в том, что Жорж в принципе родился, - в этом месте его губ вновь коснулась добродушная усмешка. – Потому если захочешь, можешь сделать свою приписку к моему ответному посланию для генерала. Думаю, ему будет приятно. Что же касается Катрин, то о ней в нашей переписке речи не было ни теперь, ни раньше. Зачем? Марго, Катя – по закону твоя воспитанница. А так как ты теперь – моя жена, стало быть, нет никаких препятствий, чтобы нам ее удочерить. Без всяких осложнений. Пожав плечами, он развел руки, словно фокусник, который только что показал зрителям удачный трюк. - Но радует меня сейчас все-таки больше всего, знаешь, что? – при этих словах Маргарита снова взглянула на него вопросительно. – То, что хотя бы вот этот наш отпрыск, - кивнул Алексей, указывая на ее заметно округлившуюся талию, - родившись на свет, получит свое имя и фамилию без всяких ухищрений и выкрутасов… Из-за которых, в частности, мне вскоре, видимо, придется на некоторое время оставить тебя в Ивердоне одну. Дядя также пишет, что для завершения всех необходимых процедур понадобится мое личное присутствие в Петербурге… так что давай, говори, что тебе оттуда привезти, душа моя? И, как думаешь, чему бы особенно обрадовались дети? Заговорив об отъезде, Алексей намеренно первым делом завел речь именно о подарках, словно подспудно стремился замять, загладить другую, напрямую связанную с этим тему – неизбежное и, как думается, весьма продолжительное расставание. Мысль о котором, признаться, неприятно царапала душу с того момента, как впервые прочитал письмо Евгения Александровича. И отогнать которую почему-то все никак не удавалось даже при постоянном самоубеждении, что все это – ерунда. И займет не так уж много времени. Кроме того, возможность после долгого отсутствия побывать дома, в России. Увидеть Петербург, по которому успел, к удивлению для себя, порядком соскучиться в маленькой и тесной, точно коробчонка, Швейцарии, которую так и не научился считать своей родиной. - Сильно расстроилась? – вновь присаживаясь рядом с женой, Алексей склонился, пытаясь поймать ее взгляд. Затем взял в свои ее ладони и попеременно прижал к губам. – Понимаю. Сам уезжать не хочу. Но взгляни иначе – закончим со всем этим, и можно будет вернуться в Россию. Не сразу, конечно, когда родится наш первый «официальный» Головин и вы оба достаточно с ним окрепнете… Ты ведь как-то говорила, что мечтаешь вновь увидеть снег?
Маргарита Рольберг: Снег шёл всю ночь. Так же, как и вчера, и ещё одну ночь до этого. Всю минувшую неделю, просыпаясь, Маргарита неизменно видела спальню белее и светлее, чем было на самом деле. Но уже к обеду снег таял, обнажая уродливые чёрные проплешины опустевших цветников, заточенных в обледеневшие каменные бордюры, и Марго не находила себе места до самого вечера, часами простаивая у окон. Однажды застигнув её за этим занятием, Володька разъярился, но сумел немногое: приказал лакеям переставить мебель так, чтобы рядом с каждым окном стояло по креслу, да лично проверил, чтобы не дуло сквозь щели в рамах. Наблюдение за погодой сделалось чуть более сносным, и его не могли испортить даже многочисленные жалобы на необычный для начала марта холод. Дети возвращались с прогулки румяными, свежо и сладко пахнущими тающим снегом, и, целуя замёрзшие щёки, носы и лбы, запертая в комнатах Маргарита отчаянно им завидовала. - Если у Вашего сиятельства нет более никаких замечаний... - Не дослушав, она махнула рукой. Ей немедленно подали стопку гербовой бумаги, поставили на стол внушительный канделябр, разогнавший полумрак кабинета, и предусмотрительно отступили, зная, что читать Маргарита будет долго. Она почти наизусть знала подготовленный документ, но всегда проверяла каждую буковку, за что неизменно получала один и тот же комплимент, формулировка которого нисколько не менялась с годами. Перечитав написанное и удостоверившись, что всё сказанное верно и не допускающим двусмысленного толкования образом перенесено на бумагу, Марго поставила подпись и поднялась на ноги. - Ваши последовательность и внимательность, Маргарита Матвеевна, делают вам честь, - её гость с величайшей осторожностью и тщанием запаковывал листы завещания, с опаской поглядывая на раскачивавшиеся в саду деревья. - Я рада, что вы смогли приехать так быстро. - Именно об этом вы просили в письме, - поцеловав ей руку и попрощавшись, он покинул дом, а графиня вновь устроилась в кресле. Через минуту в кабинет вошла горничная с подносом и в сопровождении мрачного, как нависшие над Ивердоном тучи, доктора Гордеева. В одной руке Володька держал небольшой саквояж, другой зажимал окровавленный нос, едва сдерживаясь, чтобы не начать гнусавить при прислуге. Блестящие даже при свечах штиблеты оказались изрядно ободраны, из чего Маргарита сделала вывод, что сегодня "карманный доктор" едва не попал в число увечных, чьи ушибленные, вывихнутые и даже сломанные конечности в последнее время занимали все его мысли. Но услышать проклятия в адрес собственного крыльца она ожидала меньше всего. - Ну, не знаю, что там могло обледенеть, - Марго едва сдерживала смех. - Ты ведь велел мне носа не высовывать на улицу... - И не высунешь до апреля, - пригрозил разгневанный Гордеев. - Ни тебе, ни мне, не говоря уж о нотариусе, которому ты велела примчаться сюда из - подумать только! - самого Петербурга, это не нужно... Пей отвар, пока не остыл. К сожалению, он был прав, и Маргарите пришлось проглотить все возражения вместе с кисловатым травяным чаем, надоевшим ещё месяц назад. Больше него надоели только обмороки, в эту беременность сделавшиеся каким-то проклятием. Как назло, она дважды теряла сознание во время разговора с Дуняшей, и ей стоило большого труда упросить графиню Девиер не обращать внимания. Евдокия Романовна сделала вид, что согласилась, но взгляд, которым она смотрела на невестку, сделался тревожным и цепким. С ухудшением погоды вернулась мигрень, а от вида отёкших пальцев хотелось плакать. Вынужденно переместив обручальное кольцо на мизинец, Марго могла только надеяться, что ей не придётся оставлять украшение в шкатулке. Маргарита плохо спала, чувствовала себя разбитой и никак не могла успокоиться. Как и было условлено, Алёша написал ей, как только добрался до Петербурга. Ответное письмо было весёлым и чуточку легкомысленным, но с этого дня она стала ещё сильнее тосковать по мужу. Иной раз - до слёз, тисками сдавливающих грудь и обжигающих глаза. Дома стало совсем тихо, и, хотя Катя вернулась к прежним занятиям музыкой, ничего не могло вернуть домочадцам прежнюю радость. Марго боялась признаться себе, что размякла: ей было слишком хорошо с Головиным, чтобы быстро взять себя в руки и решить, что без него ничем не хуже. Увы, она успела привыкнуть к его заботе и поддержке, к разрастающейся внутри нежности, которую никак не хватало духу выжечь, к словам, от которых невольно становилось тепло на душе... К мысли, что, наверное, она обречена любить его, что бы ни случилось. И, засыпая под утро в белой от выпавшего за ночь снега тишине, Маргарита каждый раз надеялась проснуться от ласкового поцелуя в макушку.
Алексей Головин: Настоящая зима, о которой они с Марго теперь ностальгировали, все чаще вспоминая среди серой швейцарской слякоти огромные сугробы в Марьино, в которых им было так весело барахтаться детьми, вызывая ужас и панику своих гувернеров, звенящий от мороза воздух и синеватые долгие сумерки, та самая, в реальность которой уже почти не верилось, заявила, что она есть на самом деле еще в Польше. Должно быть, именно там, успев уже от всего этого отвыкнуть, Алексей Романович умудрился немного простыть. Однако, не видя в этом особого затруднения, продолжал свое путешествие в Петербург. Да только на подъездах к Ковно, замечая, что непослушный «Лексей Романович» все сильнее кашляет, Гаврилыч учинил ему форменный разнос, перечислив заодно, кажется, все вины и прегрешения Головина перед собственным здоровьем за целую жизнь. Как истинные, так и вымышленные. А в довершение всего, напомнил, что он теперь женатый человек и отец большого семейства, потому попросту не смеет поступать с «барыней Маргаритой Матвеевной и бедными детишками» подобным свинским образом. Собственно, именно последний довод, в конечном счете, и склонил чашу весов в нужную – естественно, не самому Алексею Романовичу, а его верному паладину и коварному манипулятору заодно – сторону. Так случилась первая из целой череды заминок на пути из Швейцарии в Россию. Хотя, следует сказать, что из всех прочих она единственная вышла такой долгой и мучительной. Но и эти две недели на захудалом постоялом дворе под Ковно едва не свели Головина с ума своей невыносимой скукой и однообразием. Кроме того, изрядно раздражала необходимость врать Марго, которую он не хотел волновать известиями о болезни, потому теперь был вынужден нещадно эксплуатировать свою фантазию, в красках описывая существующие лишь в ней ужасающие и непрерывные бураны, якобы мешавшие путникам отправиться дальше. Но вот, наконец, свершилось чудо: личный тиран графа Головина счел, что тот уже достаточно здоров для дальнейшей поездки и, с божьей помощью, тронулись дальше на север. Однако на родине Алексей Романович оказался лишь к концу марта. Старая холостяцкая квартирка на Большой Садовой, в которой еще до отъезда решено было остановиться в Петербурге, встретила владельца холодом и запустением. Однако всего за несколько часов Гаврилыч привел ее в достойный вид: сдернул с мебели чехлы, убрал в комнатах и жарко натопил печи. А после даже успел добежать до любимой, сколько припоминалось, ресторации своего барина и принести оттуда еды, ибо метаться по лавкам в поисках нужных продуктов, а после еще кашеварить – что старый ординарец, к слову, также умел при необходимости, времени уже не оставалось. Сам же Алексей Романович, между тем, также решил не тратить его понапрасну. И, едва отдохнув и переодевшись с дороги, сразу отправился к Демуту, где по своему обыкновению живал в Петербурге его влиятельный родственник, который тоже недавно прибыл из Грузии в столицу, где, по собственной версии генерала, у него имелись некоторые дела в Военном министерстве. Но Алексей в глубине души подозревал, что дело не только в них. Как и следовало ожидать, встретил его Евгений Александрович вовсе не отеческими объятиями. Обычно сдержанный в эмоциях, как и подобает военному, даже несколько суховатый, он, тем не менее, как и обещал еще в письмах, сделался весьма экспрессивным в выражениях, когда взялся лично, с глазу на глаз, характеризовать поступки племянника в течение последних лет. Поэтому самым мягким из эпитетов, которые Алексей услышал в тот вечер из его уст, был, пожалуй, «обалдуй», остальные же были явно не из тех, которые следует повторять вслух, да еще при дамах. Не потерпев ничего подобного от других, на сей раз Алексей Романович проглотил собственную гордость. Не в последнюю очередь потому, что в глубине души был со многим из сказанного согласен… Впрочем, обрушившийся на его голову гнев оказался, словно морской бой, скоротечен. И дальше Евгений Александрович вновь сделался привычно спокоен, а после уже даже с интересом расспрашивал его о сыне и жизни в Швейцарии. Поговорили, разумеется, и о делах, к которым было решено приступить уже завтра. На том и разошлись. Вечером, вернувшись домой и пребывая в довольстве и приятном удивлении от устроенного Гаврилычем почти привычного прежнего уюта, Алексей написал Марго свое первое письмо из Петербурга, где во всех подробностях описал разговор с дядей, разумеется, избегнув при этом ущемляющих его достоинство деталей, а также намеченный ими план совместных действий, который, вроде бы, действительно позволял закончить все дела так быстро, чтобы вернуться в Ивердон еще до апрельских именин Алексея Романович. Но жизнь, как всегда, внесла свои коррективы. Не сталкивавшиеся прежде в таком объеме со столичной бюрократической волокитой, знавшие о ней больше понаслышке, двое офицеров – отставной и действующий, Головины были поражены ее масштабами. Иногда Алексею Романовичу даже начинало казаться, что все эти столоначальники больших и малых масштабов намеренно издеваются над ним. Или же таким образом вымогают мзду, которую, он, признаться, уже был бы и рад дать, лишь бы все побыстрее закончилось и можно было вновь поскорее увидеть семью: поболтать с детьми, обнять Марго… Странно, но почему-то именно теперь, среди бесконечных хождений по инстанциям, Алексей вдруг абсолютно четко осознал, что из осознанного и рационального выбора ради всеобщего удобства, это как-то незаметно превратилось в совершенно естественную потребность. Безусловно радуясь встрече с родным городом, с привычной обстановкой, с прежними товарищами, которых тоже, конечно же, навестил, он все равно ощущал, что его удовольствие будто бы неполное - из-за того, что нет рядом тех, с кем бы он хотел его разделить. При этом - все еще не решался признаться себе, как в действительности называется то чувство, которое заставляет его судорожно перебирать полученные поутру с почтой стопки конвертов и газет в поисках одного-единственного, подписанного знакомым тонким и острым – вот уж, действительно, свидетельство характера, почерком и расстраиваться всерьез, если его вдруг не находится. Хотя писала ему Марго часто, практически каждый день. Потому иногда, догоняя друг друга по пути из Ивердона, приходило сразу несколько конвертов – и тогда перед мысленным взором Алексея возникала более полная и объемная картина домашних событий. Он особенно любил такие дни. При этом, как ни странно, они почти ничего не писали друг другу о себе. Лишь краткие упоминания о собственном благополучии. Никаких намеков на переживаемые в разлуке эмоции. Но даже сквозь привычные, немного иронические комментарии порой проскакивало то неуловимое нечто, что оба все еще слишком боялись упоминать вслух. Возможно, и для того, чтобы ненароком не спугнуть… Меж тем, дело Алексея Романовича, наконец, сдвинулось с мертвой точки. Это была хорошая новость. Плохая же состояла в том, что вернуться в Ивердон до дня своего рождения, вопреки данному жене обещанию, он все-таки не успевает.
Маргарита Рольберг: "Mon Ange, я не устану повторять, что тебе не стоит так тревожиться. Наоборот, это я должна волноваться, будет ли петербургская весна достаточно бережно с тобой обращаться. Пожалуйста, постарайся не вызвать подозрений у господина Комаровского; не сомневаюсь в его благих намерениях, но не хочу проводить в Ивердоне следующую зиму. В доме так тихо, что я слышу, как Катрин шуршит нотами в музыкальной гостиной. Ей подарили ещё одни; на этот раз Шопена, и я начинаю путать очередную его прелюдию с песнями Шумана. Иногда Катя вовсе не делает перерывов и играет их одну за другой часами, и только Жоржу под силу убедить её покинуть инструмент. Я могла бы приказать не мучить фортепиано и себя так долго, но не решаюсь. Если бы ты видел, как она безмятежна, как сильна, как красива в это время, когда знает, что никто не прервёт её занятий..." - Марго, - воспользовавшись заминкой, Володя изловчился и захлопнул фарфоровую чернильницу, для надёжности прижав крышку ладонью. Маргарита пристально на него посмотрела, но, ничего не добившись, отложила перо и откинулась на спинку кресла. Ладони обняли живот, но ребёнок и не думал успокаиваться. Если так пойдёт, то через двадцать лет он будет очень хорошо танцевать и очень быстро бегать, а ей останется вздыхать, сокрушаться и сердиться на Алёшу за то, что его младший сын не смог перенять у него ничего полезнее привычки волочиться за каждым хорошеньким личиком. Головин, разумеется, будет категорически с этим не согласен, и... - Марго, - повторил Гордеев, стараясь скрыть нервозность, но безостановочно барабанящие по письменному прибору пальцы выдавали его. - Меня беспокоит... У неё немедленно испортилось настроение. - Иными словами, ты не знаешь, в чём дело, - улыбка вышла злой. - А я скажу в чём. Ты продержал меня в доме всю зиму, а теперь трясёшься надо мной, будто я хрустальная. Отсюда и обмороки, и бессонница, и всё остальное, а ты отчаянно трусишь и пугаешь меня. Ну, разве не так? Не уловивший логики и опешивший от подобного натиска Гордеев кивнул. - Так что беспокоиться не о чем, - она отогнула его послушные пальцы и обмакнула перо в чернила. - И верни мне того Володю, которому я не боялась доверить свою жизнь. *** По мере того, как в одном ящике стола стремительно убывала бумага, другой так же быстро заполнялся письмами. Сначала, отвыкнув писать Головину, она не могла выдавить из себя ни строчки: просить мужа не покупать Жоржу барабан в подарок казалось несусветной глупостью по сравнению с тем делом, которое заставило Алёшу покинуть Ивердон. Но постепенно вспомнив, как когда-то пересказывала любую мелочь и доверяла все тайные думы и желания, она попала в ту же ловушку, что и много лет назад. И если перо почти рвало бумагу, то лишь от того, что Маргарита оберегала шаткое равновесие их благополучия и умышленно пропускала рвавшееся встать перед подписью "люблю". А ещё ей приходилось переписывать письма, и вовсе не из-за помарок и клякс: Марго не пачкала бумагу, но иногда писала отнюдь не то, что следовало бы. Взять хотя бы пространные и бессвязные излияния, нет-нет да и портившие стройный, строгий рассказ. "Я загадала, чтобы ты привёз с собой весну. А если она тебя обгонит, то буду ежечасно просить у неё сирени и твоего возвращения". Или: "Никак не могу отказаться от привычки проводить время в твоём кабинете. Боюсь окончательно перебить запах твоей кельнской воды своими духами, но уйти не могу; это выше моих сил, ведь только там я чувствую себя в безопасности вроде той, что дарят твои объятия". Ну, не бред ли? Комкая очередной листок, графиня Головина криво улыбалась, воображая реакцию мужа на такое письмо, и брала себя в руки. Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы вспомнить, как прятать мысли и чувства, оставаясь при этом предельно откровенной, а потому письма в Петербург очень скоро перестали казаться ей изощрённой пыткой. К концу апреля и дождей, вымывших Ивердон до блеска, Марго была неприятно удивлена тем, что тоска по Алексею сделалась нестерпимой. Ей, легко переносившей разлуку, когда у неё не было на Головина никаких прав, было необыкновенно грустно теперь, когда на пальце блестело надетое им кольцо. Маргарите казалось, что она зря теряет время, которое - она точно знала - можно было бы употребить куда лучше: на осторожную, тщательно вымеренную, чтобы не доставить неудобств, любовь к Алёше. Проходили недели, жалость к себе росла, и она с каждым днём всё больше боялась не сдержаться при встрече и сказать ему слишком много - или не произнести ни слова. Глядя на себя в зеркало, она впервые видела не себя - побледневшую ещё больше кожу, тёмные круги под запавшими глазами и потерявшие блеск волосы, всё норовившие сбиться в такие колтуны, что их было проще выстричь, чем вычесать, а круто изогнутую в пояснице спину и круглый живот. "Карманный доктор" неустанно хмурился и порывался написать кому-то из обучавших его профессоров в Берлин, да так и не собрался (или просто не поставил Маргариту в известность). Ребёнок был очень подвижным, не раз заставляя её охать и морщиться, а о крепком и здоровом сне она уже и забыла. Было легче, когда старшие дети с трепетом и восторгом касались её живота, вздрагивая или даже взвизгивая, когда чувствовали шевеление внутри. Очень скоро Катя и Жорж взялись придумывать малышу имена, каждый день принося матери целые списки, неизменно вызывавшие у неё приступ веселья: зная не так уж много имён, пригодных для православного обряда крещения, они раз за разом предлагали что-то вроде Коринны или Венсана, тогда как сама Марго ни разу не ломала голову и называла детей первым приглянувшимся в святцах именем. Поступить так же она собиралась и в этот раз. Май обрушился на неё тяжёлыми ветками сирени, в великом множестве расставленными по вазам, простудой сына и участившимися визитами Дуняши с дочерью. Вынужденный томиться в кровати Жорж однообразно выпрашивал то мороженое, то разрешение поиграть с собаками, то обещание посадить его на настоящую взрослую лошадь. Марго крепко стояла на своём, но отбивалась без азарта, подсчитывая в уме дни до возвращения Алёши - и до рождения младшего его отпрыска, измучившего её едва ли не сильнее тоски и одиночества. Она не умела выразить своих чувств, но была очень благодарна золовке за её уютное молчание и скрип вышивальной иглы, входящей в туго натянутую на пяльцы ткань, и Анюте за весёлый, похожий на мягкую и тёплую ладошку щебет. Девушка хорошела день ото дня, ещё больше расцветая в присутствии Володи, и, вспоминая себя в её возрасте, Марго только ласково усмехалась да завистливо вздыхала: везучая! С того дня, когда в очередном письме Алёша сообщил о благополучном завершении всех дел и назвал точную дату отъезда из Петербурга, Маргарита не могла бороться с подступавшими в любое мгновение грёзами. То чудилось, что муж стоит в дверях, улыбаясь усталой, немножко виноватой улыбкой, то слышался с парадного подъезда звук подъезжающего экипажа, то, проходя мимо детской, она улавливала в разговоре детей слово-другое. Марго воображала, как Головин поцелует ей руку, будто они и не расставались на долгие месяцы, или клюнет губами висок с выбившейся из узла прядкой, обнимет Катрин, подхватит на руки Жоржа и... На этом её фантазия иссякала, и, тряхнув головой, она возвращалась к делам, удивляясь лезущей в голову сентиментальной ерунде. Алексей приехал поздним вечером, когда дети уже давно спали, да и она уже устроилась в кровати, клюя носом, но не теряя надежды почитать хотя бы немного. Вскоре книга выпала из рук, голова склонилась на подушку, и даже шум, доносившийся из приоткрытого по тёплому весеннему времени окна, нисколько её не тревожил. Хлопнула входная дверь, на лестнице раздались шаги, застучали хвостами собаки, сторожившие детскую. Сквозь сон Марго слышала голоса за стеной, в обычно пустовавшей спальне мужа, и только когда дверь открылась, бесшумно повернувшись на хорошо смазанных петлях, а на лицо упал тусклый свет зажжённых в соседней комнате свеч, она распахнула глаза, не проснувшись и не понимая, что происходит. - Алёша?.. Головин подошёл и сел на край постели, безошибочно нашарив спрятанную под одеялом руку. Щурясь от кажущегося слишком ярким света, Маргарита потянулась к призраку, бывшему на самом деле человеком из плоти и крови, тёплым, живым, пахнущим табаком и усталостью, и оказалась в его объятиях. На его щеках и бороде осела горькая дорожная пыль, превращавшаяся в грязь, когда он целовал её глаза и ресницы, мокрые от невольно выступивших слёз. И тихий голос, всё повторявший: - Я дома, Марго, теперь я дома, - был краше самой совершенной музыки.
Алексей Головин: В конце апреля, в Петербурге еще далеко до настоящей весны и тепла, равно, как и до этого любимого им с детства, странного времени призрачных белых ночей, вспомнить ощущение которых Головину хотелось бы, пожалуй, больше всего. Но даже ради них засиживаться в России, конечно, никто не собирался. Хотя и дела его здесь все не кончались. Так что порой, расправившись с очередной бюрократической препоной и устало валясь в кресло перед камином с традиционной порцией коньяку в руках, Головин чувствовал себя едва ли не рыцарем, сразившим еще одного дракона на трудном пути к своей принцессе. И потому, к моменту, когда стало ясно, что пора паковать сундуки обратно в Ивердон, Алексей Романович уже нормальным образом рисковал либо избыточно пристраститься к алкоголю, либо... сделаться философом. Что, к слову, в конечном счете, еще не факт, что лучше для близких, окружающих такого человека. Но, к счастью, обошлось. Его миновали и первая, и вторая чаши. А к середине мая, наконец, слава богу, получилось отправиться и домой, в Швейцарию… Да-да, все-таки, домой. Понимание того, что дома он лишь там, где в данный момент времени находится его жена, пришло к Алексею как раз в те самые одинокие весенние петербургские вечера. И это следовало признать их единственным по-настоящему благоприятным результатом. Помимо железной – отныне – уверенности, что сделаться пьяницей ему, видимо, не суждено даже в самых трудных жизненных обстоятельствах. Перебирая от дорожной скуке в уме все известные мифологии, он так и не смог вспомнить, существуют ли в них какие-нибудь специальные боги, покровительствующие путешественникам, но готов был выдумать их сам – дабы затем истово просить поспособствовать, чтобы хоть обратная дорога прошла без тех приключений, которыми оказался так богат его зимний путь из Европы в Россию. Впрочем, помощью ли божией, или волей человеческой, на сей раз доехали действительно на удивление быстро. Тем не менее, тяжелый экипаж с графскими гербами Головиных на дверцах, покрытый пылью сотен верст пройденных за это время дорог, устало качнулся и замер в темноте перед ажурной кованой оградой ивердонской виллы, когда все ее обитатели, должно быть, уже разошлись по своим спальням. Однако не прошло и пяти минут, как дом на глазах начал оживать: зажглись огни на первом этаже, после загремели, открываясь, замки и засовы… Алексей не стал дожидаться, пока ему откроют дверь экипажа, выскочил сам. И, прихватив лишь небольшой ручной саквояж с самыми важными документами, быстро пошел к дому, смиряя нетерпеливое желание плюнуть на подобающую возрасту и положению степенность, и просто-напросто, как в юности, пробежать это расстояние от ворот до порога виллы, с которого навстречу уже спускались лакеи с зажженными масляными лампами в руках. Отмахиваясь на ходу от их приветственных речей, Головин, наконец, вошел в дом. В холле заспанная горничная Марго присела в реверансе и сказала, что графиня уже легла. Ну, разумеется! Он и не ждал, что в вечно сонном Ивердоне, где жизнь заканчивалась с закатом солнца, да еще в нынешнем своем положении, Маргарита станет полуночничать без особой на то причины. Но желание увидеть ее – прямо теперь, не дожидаясь утра, было слишком сильным. И, приветственно щелкнув по двум черным мокрым носам, также, будто бы из воздуха, соткавшимся в холле вместе со своими обладателями, потрепав затем белоснежные загривки, Алексей, теперь уже не видя смысла сдерживаться, перескакивая через две ступеньки, преодолел лестницу, ведущую на второй этаж. Туда, где находились жилые комнаты. Марго проснулась почти мгновенно. И, спустя еще минуту, напрочь забыв о твердо данном себе обещании не тревожить сон супруги, а только взглянуть и на цыпочках выйти, Алексей уже прижимал ее к себе – целуя, куда ни попадя, бормоча какие-то нелепые сентиментальные фразы, давно уже не свойственные ему в обычной жизни. До одури счастливый – и одновременно смущенный своим счастьем, которое никак не желало помещаться в определенные ему когда-то скромные рамки «дружеской привязанности». Однако когда первая волна радости понемногу схлынула, и Алексей смог, наконец, толком рассмотреть Марго, на смену эмоциональному подъему тех минут постепенно пришла леденящая сердце тревога. Дело было вовсе даже не в том, что она была как-то по-особенному бледна, отчего глубокие голубоватые тени под глазами выглядели просто устрашающими. И не в том, что парадоксальным для своего нынешнего положения образом, казалась скорее осунувшейся, чем располневшей. Особенно сейчас, в постели, под одеялом и всеми этими кружевами ночной сорочки. Но она словно бы… погасла изнутри! Алексей хотел, но не мог найти более точного определения тому, что видел, желая обо всем немедленно знать, и при этом одновременно боясь обидеть любопытством. Поэтому, в конце концов, с тревогой глядя в глаза, спросил лишь об одном: - Душа моя, скажи, ты… хорошо себя чувствуешь?
Маргарита Рольберг: Маргарита прекрасно знала, что выглядит далеко не так хорошо, как та женщина, которой привык любоваться Алёша. Она хотела верить, что в полутьме этого не будет заметно, но его цепкий взгляд отнял надежду. Желания кокетничать и напрашиваться на лживые комплименты Марго в себе не чувствовала, да и радость от возвращения мужа была слишком сильна, чтобы немедленно вывалить на него ворох жалоб на плохое самочувствие. И что мог бы Алёша с этим поделать? Погрозить пальцем не родившемуся ещё ребёнку? - Чудесно, - соврала она без малейшей заминки. - Не обращай внимания, просто устала беспокоиться о тебе... Но теперь-то не придётся, правда? Её пальцы безостановочно рисовали на плечах и руках Алёши причудливые узоры, невольно выдавая сомнения: не сон ли это? Но Головин доказывал реальность происходящего ласковыми словами, осторожными прикосновениями, улыбками - растерянными и счастливыми. Да и пытливый взгляд, говорящий: "Я сделаю вид, что поверил, но обязательно выясню, что творится", - не мог ей пригрезиться. Всё время дотрагиваясь до лица напротив, удерживая его в ладонях, чтобы не вздумал вертеть головой и мешать ей им любоваться, неуловимо изменившимся после долгих месяцев порознь, Маргарита успокаивалась. На глазах теряя нервозность, она никак не могла отпустить от себя Алёшу, несмотря на усталость и сонливость. Отяжелевшие веки смыкались, но, опустившись на подушки, она не забывала вставлять ироничные комментарии к рассказу мужа об удачно завершившемся деле. Ей было всё равно, что он уже писал обо всём и много подробнее, что она уже была знакома с Петербургом из десятков писем, бережно хранящихся в ящике стола, и хотелось лишь одного: чтобы Алексей сидел рядом и говорил, говорил, говорил, вместе со словами вливая в её уши полузабытое ощущение безмятежности. Марго послушно закрыла глаза, доверчиво отдаваясь волшебству причудливой колыбельной, и на пути в страну грёз всё ещё чувствовала руку мужа в своих волосах. А утром её разбудили восторженные вопли сына и - кто бы сомневался - барабанный бой. С возвращением Алексея время вновь обрело правильный ход. Ни дни, ни ночи не казались чрезмерно длинными или слишком короткими, дела решались не быстро и не медленно, а точно в срок. Маргариту оставили тоска и печаль, потому что причина их теперь стала причиной воодушевления и счастья. Даже тяготы последних недель беременности она, кажется, переносила гораздо легче, с безмятежной улыбкой, то прятавшейся в глазах, то возвращавшейся на губы, глядя вокруг. Всё наполняло её счастьем: собаки, сунувшиеся под руку за лаской, взгляд мужа, блестяще сыгранный дочерью сложный пассаж или голос сына, доносившийся откуда-то из зеленеющих крон садовых деревьев. Дивившийся её беззаботности Гордеев раз за разом выслушивал неизменное: - Я так долго грустила, что теперь никак не могу нарадоваться, - и не решался потревожить Марго сомнениями. Умная, проницательная и никогда не тешившая себя иллюзиями Маргарита будто ослепла, сознательно не замечая ничего, что могло доставить ей неудобство. Изведав достаточно боли, она научилась находить счастье в её отсутствии, а поводы для настоящей радости и вовсе становились подарками судьбы. Так чего же ещё желать, когда дети здоровы, дела в порядке, а она наконец-то рядом с Алёшей? Когда она может видеть его, говорить с ним, касаться, не отравляя себя воспоминаниями? Они строили планы на переезд, спорили об имени малыша, сидели вечерами на веранде, обнимая детей, и были абсолютно, безудержно счастливы, так и не решившись признаться друг другу, что является тому причиной. И когда ранним утром девятнадцатого июля у Марго начались схватки, никто не сомневался в благополучном исходе. Помня наказ Володьки послать сперва за мадам Моро, пожилой акушеркой, которую боготворили и побаивались все без исключения врачи Ивердона, Маргарита ничуть не беспокоилась, а к Гордееву отправила лакея с запиской лишь для того, чтобы не вздумал уехать на весь день за город с семейством Девиер. Однако "карманный доктор" примчался всего через три четверти часа, подмигнул акушерке и выдворил Алексея, приказав не путаться под ногами, не пить преждевременно коньяка и сделать более жизнерадостную физиономию. *** Тихий плач младенца, топот множества ног, носившихся по лестнице то с полотенцами, то с горячей водой, то со льдом, тяжёлые шаги в коридоре - к полуночи всё стихло, но в ушах Гордеева до сих пор отдавался страшный, пронзительный крик, который он не сможет забыть до конца жизни, проживи хоть сто лет. И, перемешиваясь с едва слышным шёпотом мадам Моро: "Слишком быстро, месье, слишком быстро", - сводил его с ума. Тяжёлый запах крови пропитал одежду и волосы, спрятался в закатанных выше локтя рукавах рубашки и под ногтями, напрасно вычищенными жёсткой щёткой. Нужно было как-то подняться из кресла, в котором Владимир провёл последний час, дойти до двери, стараясь не споткнуться об один из позабытых тазов с красной водой, и выйти из этой чёртовой комнаты, но он медлил, не решаясь отвести взгляд от тонкой кисти, безвольно свесившейся с измятой постели. Наконец, он набрался храбрости и, пошатываясь от усталости, побрёл прочь. Поднеси ему кто-нибудь зеркало, Гордеев, не задумываясь причислил бы обладателя этого сизого лица к мертвецам, но он был ещё жив, поэтому должен вести себя так, как подобает живым. Замерев у самого порога, он напряжённо вслушался в тишину за спиной и вышел из комнаты. - Я сделал всё, - трясущаяся челюсть не делала речь Владимира разборчивее, но прислонившийся к косяку Головин его понял. - Остальное - в воле Господа.
Алексей Головин: Заполненное лишь тревогой, да жалобными стонами, что теперь почти беспрерывно доносились из-за двери, разделявшей их с Маргаритой спальни, время быстро утратило для Головина привычный отсчет. Секунды превратились в нервные, торопливые затяжки. Папиросы, что одна за другой истлевали в сизый пепел, зажатые в подрагивающих от нервного напряжения пальцах, стали минутами, а быстро заполнявшиеся горой окурков пепельницы, которые Гаврилыч уже устал менять на чистые, вздыхая с каждым разом все более сокрушенно, но не решаясь ничего барину по этому поводу сказать, сделались для Головина часами напряженного ожидания. Решительно вытуренный прочь из комнаты супруги строгого вида акушеркой, которую вероломно поддержал и появившийся вскоре после нее Володька Гордеев, посоветовавший много не пить, а еще лучше – пойти куда-нибудь развеяться, дабы не крутиться под ногами и не мешать, Алексей Романович, тем не менее, все эти часы практически безвылазно провел в своей спальне. Иными словами, совсем рядом – лишь через стенку от места, где разворачивались основные события, надеясь, что Марго ощущает его присутствие и ей от этого хотя бы немного легче. Тем не менее, то, что это, в сущности, все, чем он сейчас может ей помочь, буквально сводило его с ума, заставляя бесцельно метаться по комнате и вновь тянуться за очередной папиросой, в тщетной надежде смирить волнение, пока сердце, и без того ухающее куда-то вниз от каждого нового мучительного стона за стеной, не рвануло, словно обезумевшая лошадь, в непрерывную дикую скачку. Наконец, следом за очередным… уже даже и не стоном, а каким-то животным, отчаянным воплем, от которого у него ощутимо зашевелились на голове волосы, вдруг наступила тишина, а следом за ней послышался хриплый, похожий на кошачье мяуканье, плач младенца. С трудом вдохнув и выдохнув, Головин вскочил со стула, на котором притулился, измаявшись бегать от одной стены до другой, и в два скачка вновь оказался у двери, разделявшей супружеские спальни. Прижимаясь щекой к полированному дереву, он пытался расслышать хотя бы что-нибудь в приглушенном гудении голосов, когда дверь неожиданно распахнулась. Застигнутый врасплох, он невольно отшатнулся от возникшей перед ним мадам Моро и машинально пробормотал слова извинения. - Vous avez une fille, monsieur le comte!1 – невозмутимо, словно бы и не увидела ничего странного в его поведении, она еле заметно улыбнулась и на вытянутых руках приблизила к нему сверток, где среди кружев с трудом можно было рассмотреть крошечное сморщенное багровое личико, впрочем, привлекшее внимание новоиспеченного отца лишь на одно мгновение. Потому что сразу после этого он попытался было проникнуть в комнату супруги, но был тотчас остановлен резким окриком мадам Моро. – Non, non, vous ne pouvez pas!2 - Но почему? – растерявшись, он проговорил это по-русски, тщетно стараясь заглянуть в узкий просвет приоткрытой двери за ее спиной. – Je veux voir ma femme. Laisse-moi!3 - Pas maintenant, monsieur. Il vous faudra attendre!4 С этими словами она удалилась, и Головин вновь остался один. Ждать. Когда заветная для него дверь вновь отворилась, за окнами уже заметно стемнело. - Что? – коротко спросил он у Гордеева без всяких предисловий, невольно отмечая про себя, что никогда прежде не видел его таким измученным. - Похоже, твоя дочь так торопилась на этот свет, что совсем не думала о здоровье своей матушки и… - начал он было, но Головин, поморщившись, остановил его жестом. - Слушай, скажи, как есть, мне не нужны эти сказки! - Хорошо. Неправильное положение плода и стремительные роды, - ответил Владимир так же тихо, хмуро глядя ему в глаза. – Так понятнее? – Головин кивнул и тоже нахмурился, по привычке складывая руки на груди. – Ребенок родился за два часа – это слишком быстро… Открылось кровотечение и все остальное время мы с мадам Моро делали все, что только могли, чтобы его остановить. На данный момент это вроде бы удалось. Но Марго потеряла слишком много крови. И если все, не дай бог, опять начнется… - Но ведь ты только что сказал, что сделал все, что мог! - Сказал. И сделал, черт возьми! – воскликнул тот с неожиданной горячностью. – И попрекать меня этим ты не смеешь! - Прости, - качнув головой, Алексей вздохнул и хлопнул его по плечу. – Я и не думал… К ней можно? - Иди, - Гордеев чуть посторонился, давая дорогу, и Алексей медленно вошел в ярко освещенную десятками свечей комнату, направляясь к кровати, посреди которой, укрытая до подбородка одеялом - под ним едва угадывались очертания ее тела, лежала его жена. - Марго? – произнес он сдавленным шепотом, ощущая, как горло в один миг будто бы сжало невидимым кольцом. - Я дал ей снотворное. Вряд ли она тебя сейчас слышит. - Неважно… - откликнулся Алексей, не в силах отвести взгляд от ее совершенно белого, осунувшегося лица, делая еще несколько неуверенных шагов в сторону кровати. И когда дошел, осторожно опустился на колени у самого ее изголовья. – Спичка… Детское, полузабытое это прозвище, вынырнув из каких-то глубин памяти, само по себе сорвалось с его губ. Зажмурившись, словно стремясь отогнать наваждение, Алексей схватил выпроставшуюся из-под одеяла тонкую, почти прозрачную, холодную руку и прижался к ней лицом... - Monsieur le comte, je dois changer un sac de glace5, - тихий, ровный голос акушерки, слегка тронувшей его за плечо, заставил недоуменно обернуться. - А? – мадам Моро повторила свою просьбу, сопроводив ее для верности еще и взглядом, указующим на живот Маргариты. – Ах, да, конечно! Прошу вас! Поспешно поднявшись, Алексей отошел в сторону, уступая место у постели супруги, наблюдая за тем, как, поставив на край кровати таз со свеженаколотым льдом, пожилая акушерка деловито и спокойно откинула край одеяла, собираясь исполнить задуманное, но вдруг замерла и вскинула взволнованный взор на стоящего неподалеку Гордеева. - Monsieur docteur, ici bientôt! Il semble, tout a commence encore!6 _________________________________________ 1 - "У вас дочь, господин граф" ( здесь и далее - фр.) 2 - "Нет-нет, вам туда нельзя!" 3 - "Я хочу видеть свою жену. Пустите!" 4 - "Не теперь, месье. Нужно подождать." 5 - "Месье граф, мне нужно сменить пузырь со льдом." 6 - "Месье доктор, скорее сюда! Кажется, все снова началось!"
Маргарита Рольберг: Совместный пост. Глянец свежей крови отмёл последнюю надежду Владимира остаться тем же везунчиком, которым он полагал себя до этого дня. В самом деле, его пациенты, люди, в общем-то, на редкость здоровые, не требовали от врачебного искусства ничего сложнее банального ремесла: капли от желудочных колик, тёплое питьё от кашля и приятная беседа от слёз. Приятная и необременительная практика, во время которой, правда, вспоминаются годы учёбы, полные таких премудростей, какие никогда в этом спокойном и сонном местечке не понадобятся. И меньше всего на свете можно было ожидать, что извлекать их из памяти придётся по вине Марго, отличавшейся богатырским здоровьем, несмотря на наплевательское к нему отношение. - Ты - вон! - Владимир закружил вокруг кровати, не обращая внимания на теснимого из спальни графа. Гордеева занимали лишь алые пятна, тревога в глазах разучившейся беспокоиться по пустякам акушерки и шёпот, проклятый шёпот, никак не шедший из головы, а обретавший всё новые и новые смыслы. "Слишком быстро, месье, слишком быстро". Он не успевал ни молиться, ни богохульствовать. Симптомы выстраивались, словно гвардейцы на парад, безучастно наблюдать который он не мог. Природная осторожность пасовала перед желанием помочь, сделать хоть что-то, способное остановить этот неторопливый переход в иной мир, где бессильны все людские знания. Но ловя в свои руки дрожащие кисти родильницы, едва чувствуя на холодном запястье слишком быстрые удары пульса, с тревогой вслушиваясь в неглубокое и частое дыхание, видя стремительно разливающуюся по коже бледность, граничащую с синевой, и отчаянно боясь потерять самообладание, Гордеев всё чётче понимал: выхода нет. Отойдя от постели, серой в предрассветных сумерках, Владимир малодушно тянул время. Мадам Моро, которую он ещё ночью отправил проведать новорождённую, а после велел отдохнуть, вернулась с новой порцией льда и вопросительно посмотрела на врача. Гордеев махнул рукой и шагнул в соседнюю комнату. - Она умирает, - и задохнулся так и не озвученным: "Мне жаль". В глубине комнаты громко ахнула и зарыдала Анюта, по-детски зажимая рот ладонями. Алексей, стоявший у раскрытого окна, зажав в зубах очередную папиросу, почти бездумно – от усталости и напряжения – наблюдая за тем, как вступает в свои права новый день, медленно обернулся. И в тот же самый миг, отложив в сторону неизменное рукоделие, поднялась из кресла старшая графиня Девиер. Минувшим днем, вдвоем с дочерью, она совершила давно запланированную поездку в Аванш, чтобы осмотреть руины римского амфитеатра и другие, уцелевшие с античных времен, памятники древней столицы Гельвеции, потому о драматических событиях в доме младшего брата узнала лишь поздним вечером, в районе полуночи. Сразу после этого, даже не переодеваясь, они с Анютой отправились к Головиным, где оказались как раз тогда, когда Маргарите вновь стало хуже. - Какое несчастье, боже мой! – бесшумно переместившись к окну, подле которого все еще обретался Алексей, она взяла его за руку, мягко, но крепко, как когда-то в детстве – одновременно страхуя от возможного падения и удерживая возле себя. – Но Владимир, как же так, неужели больше совсем ничего нельзя сделать? Под тремя устремленными на него взглядами: умоляющим, Анютиным – похоже лишь она, наивное дитя, всерьез верила в то, что он способен творить чудеса; испытывающим и серьезным, будущей тещи – от него, как всегда, захотелось сделаться совсем крохотным и куда-нибудь спрятаться, а лучше вовсе исчезнуть, и странно пустым – Алёшкиным, Гордеев почувствовал себя смертником, стоящим перед расстрельной командой. - Я сделал всё, - тем не менее, медленно и раздельно, словно для глухих, повторил он слова, которые однажды уже слышал от него Головин. – Всё, что мог. И почти тут же едва не оказался на полу, устояв в вертикальном положении лишь потому, что Алексей, который, вдруг, неожиданно выдернул руку из руки сестры и резко рванулся к нему, крепко держал его за грудки. - Какого черта, Володя?! Какого черта ты говоришь и думаешь сейчас о себе?! Ты о Марго лучше еще раз подумай. И о трех детях, что останутся без матери, если ты сейчас же не придумаешь ничего дельного! – сквозь зубы процедил он, не сводя глаз с лица опешившего Гордеева, и с силой его встряхнул. – Ну же, давай, шевели мозгами?! Гордеев отвёл взгляд и принялся по одному отгибать удерживавшие его пальцы. Если граф верил, что подобным способом добьётся требуемого, то никакую проблему нельзя было всерьёз считать таковой: потряси врача - и дело само решится. Помедлив, словно сомневаясь, что его слова дошли до адресата, Головин разжал руки, и Владимир отошёл в противоположный конец комнаты. От провожавших его взглядов плечи сами горбились, но он упорно держал спину прямо. - Есть средство, - усевшись на подоконник, он заговорил с графиней Девиер. - Я читал, что англичанам удаётся излечивать умирающих от потери крови. Они просто вливают в вены кровь другого человека, и... иногда это помогает. - Как часто? - Евдокия Романовна схватывала суть на лету. - Маргарита... ей это поможет? - Недостаточно, - его слушали очень внимательно, в такой звенящей тишине, что слова, казалось, заполняли весь дом. - Я читал о шестерых выживших, но одному Богу известно, сколько умерло на самом деле... Это может помочь, или хотя бы дать шанс, или усугубить страдания... Я никогда этого не делал, и чужие слова - вот вся наша надежда. Алексей, твоя жена умирает. Она умрёт, если я ничего не сделаю, или сделаю что-то неправильно, или умрёт просто потому, что уже поздно что-либо делать.
Алексей Головин: - Ума вы, что ли, лишились – причем сразу оба?! – глядя попеременно то на старшую сестру, то на Гордеева, которые с деловитым видом обсуждали нечто, казавшееся совершенным бредом, он не мог поверить своим ушам. – Ну ладно еще он, но ты-то, Дуняша! Ты же должна понимать… Нет! Это невозможно. Должен быть еще какой-то выход! Нервно запустив пятерню в волосы, Алексей принялся расхаживать туда-сюда по комнате под красноречивое молчание Владимира и Евдокии Романовны. И потому тишину, воцарившуюся теперь в комнате, нарушали лишь тихие всхлипы Анюты, которая тем более не смела вставить ни слова в столь напряженный разговор. - А что думает сама Марго? – вдруг проговорил Головин, оборачиваясь к доктору. – Ты ей-то самой говорил про этот… способ? - Да ей, видишь ли, сейчас как-то не до судьбоносных решений, - откликнулся тот со своего «насеста», заставив своей истинно врачебной, мрачной иронией вновь потемнеть от гнева взгляд собеседника. Оценить ее прямо сейчас Головин был не в состоянии. – Она… - Мы поняли! – вновь вступила в разговор графиня Девиер. Подняв ладонь, она послала Гордееву предостерегающий взгляд, затем опять подошла к брату. – Алёша, мне кажется, нужно попробовать, - голос ее звучал при этом так мягко, как никогда прежде, но за этим «мне кажется» Головин столь явственно услышал: «ты должен», что невольно поёжился. Видит бог, он никогда не боялся принимать решений. Но то была его жизнь, его собственная судьба, а здесь… - У меня есть время подумать? – это было похоже на попытку утопающего уцепиться за соломинку. Алексей прекрасно это понимал. И видел, что это понимают все остальные присутствующие. - Я не знаю, - честно признался в ответ Гордеев. На сей раз совершенно серьезно. – Но в любом случае, поторопись. … Он не слишком точно понимал, как именно и почему оказался в той части дома, где располагались детские спальни. Теперь их было уже три. Мимолетное воспоминание о том, как всего несколько месяцев назад вчетвером весело спорили, наперебой доказывая в каких тонах оформить новые апартаменты, заставило сильнее сжать зубы. Вместе с детьми, Алексей тогда голосовал за «мальчишеские» оттенки, Марго же, смеясь, настаивала, что будущей мадемуазель Головиной вряд ли придется по вкусу голубой. Впрочем, и розовый тоже, что так банально, а ведь это, наверняка будет совершенно необычная девочка… С появлением в комнате хозяина дома, новоиспеченная кормилица, молодая, пышущая здоровьем крестьянка из ближайшей к Ивердону деревни, почтительно встала и поклонилась. И, когда Алексей попросил ее ненадолго выйти, бесшумно исчезла. Подойдя к завешенной белоснежными кружевами люльке, он заглянул внутрь – и, внезапно обнаружив, что «мадемуазель Головина» не спит, а бодрствует, взирая на него спокойным, не по-младенчески собранным и пристальным, как показалось, взглядом, едва не отпрянул от неожиданности. Непонятно, чем именно, но в эти несколько мгновений, в которые они внимательно изучали друг друга, дочь неуловимо напоминала Алексею Елену Вахтанговну. Не найдясь, что сказать: агукать или даже просто делать пальцами «козу», под таким взглядом казалось форменным идиотизмом, Головин лишь слабо улыбнулся и, опустив обратно кружевной полог, тяжело вздохнул – и тут же услышал за спиной какой-то шорох. Решив, что это вернулась кормилица, он взглянул через плечо. - Ты… что? – оставив колыбель, Алексей торопливо метнулся к двери. В проеме ее, в одной длинной ночной сорочке, из-под которой торчали босые ноги, безмолвно стояла Катя. – Почему босиком, заболеешь! Недолго раздумывая, он потянулся, намереваясь подхватить ее на руки – ну и что, что тепло и середина лета, дети ведь вечно умудряются где-то простыть… Но, решительно мотнув головой, девочка отступила на шаг назад. - Ну, ладно! – он кивнул и поднял руки. – Но хотя бы на полу холодном не стой, иди сюда, здесь… ковер, вон есть… Наблюдая за тем, как она вошла и, игнорируя остальную имевшуюся в комнате мебель, села прямо в центре указанного им плотного ворсистого ковра, поджав колени к подбородку, все еще растерянный и не знающий, как себя вести, Алексей Романович тихо затворил дверь. А затем, недолго думая, опустился рядом с девочкой. - Ты здесь давно? – спросил он после того, как вместе минуту помолчали. Катя отрицательно покачала головой. – Ночью спала? – еще один отрицательный кивок. – Понятно… Сестру уже видела? - Да. Нам с Жоржем еще вчера вечером дядя Владимир разрешил взглянуть. Она красивая. - Как ее мама… И старшая сестра! – для чего-то поспешно прибавил Алексей Романович, хотя явно никто не ждал от него комплиментов. - Мама сильно больна, да? - Да, - он не видел необходимости лгать. - А если… Бог заберет её к себе, вы поедете в Россию? - Возможно… - И увезёте Жоржа и сестричку с собой? - Разумеется… нет, стой! – Алексей недоуменно повернулся к девочке. – Почему только их? А ты… ты разве не захочешь ехать? - Нет, дело не в этом. Просто… они оба – ваши дети, а я… у меня только мама… и если… Внезапно он понял. Но, напрочь захлебнувшись неописуемым никакими человеческими словами чувством, накрывшим, как волна, с головой, далеко не сразу смог произнести хоть что-нибудь в ответ, глядя прямо перед собой и пытаясь вернуть себе для начала способность даже не говорить – дышать! А потом просто, крепко, изо всех сил, обнял худенькие плечи и спину с птичьими, выступающими под тонкой рубашкой лопатками. - Я тоже у тебя есть, глупенькая. Я – есть, и всегда буду, ты запомни это, пожалуйста… И больше никогда, слышишь, никогда не вздумай помыслить иначе! Ты поняла? – странным, хриплым, задыхающимся шепотом проговорил он, наконец. И – не увидев, а скорее, почувствовав согласный кивок прижатой к груди щеки, а потом и робкое ответное объятие, улыбнулся. Вышло криво – губы предательски дрожали, но Катя, к счастью, видеть этого не могла. А спустя еще минуту, когда волнение немного улеглось, на смену ему вдруг пришла долгожданная и совершенная кристальная ясность. Отстранив от себя дочь, Алексей внимательно и серьезно посмотрел в ее широко распахнутые темные глаза: - Слушай. Мне сейчас нужно будет срочно отойти. Сможешь приглядеть за сестрой, пока не вернется кормилица? - Конечно! - Спасибо! – поцеловав ее в щеку, он вскочил на ноги и бросился к выходу, сопровождаемый удивленным взглядом Катрин, которая явно хотела узнать, что вдруг стряслось, но все еще робела. Однако ему было уже не до объяснений. Потом. Теперь важней другое, и дай бог, еще не слишком поздно. – Только никуда не уходи! Но потом сразу к себе в постель! Я проверю! В спальне, куда Головин почти вбежал через некоторое время, почти ничего не изменилось. Несмотря на раскрытые окна, по-прежнему крепко пахло табаком и несчастьем, разве что утро, окончательно вступив в свои права, уже успело позолотить пол и стены первыми лучами недавно взошедшего над горизонтом солнца. - Где он?! – Дуняша молча указала на соседнюю комнату и, не останавливаясь, прогоном, Алексей проскочил мимо нее прямо туда. Гордеев, сидевший у стола, подперев кулаком подбородок, при его появлении тут же вскочил на ноги. – Я не слишком поздно? С дочерью говорил… Володь, давай все же попробуем, а?! Сделай все, что нужно. И будь, что будет!
Маргарита Рольберг: Маргарита не видела снов, а жила в них, не осознавая иллюзорности картин, явившихся её измученному рассудку по воле послушно выпитого снотворного. Причудливые фантазии отняли всё, что она знала, помнила и даже любила в той далёкой жизни, так не похожей на те бесконечные вариации, которые нужно было проживать снова и снова. Всякий раз она рождалась и умирала по-новому, ничего не помня о случившемся и ничего не умея предсказать о грядущем. Ей открывался дивный сад, полный благоухания и пения птиц, и Марго бродила в нём, не зная ни печали, ни радости. Спелые апельсины и лимоны сами падали в ладони, яблони и сирень задевали цветущими ветками плечи, к подолу льнул гелиотроп, а над головой недобро смыкались ветки плетистых роз, ронявших ей в волосы тяжёлые, удушливо пахнущие цветы. Иногда ей хотелось убежать, но земля расступалась, и из владычицы прекрасного сада Маргарита в мгновение ока превращалась в его жертву. Иногда она слышала исступлённый детский плач и кидалась на помощь, но в то же мгновение ребёнок затихал, а шипастые побеги хватали её за запястья, обвивались вокруг щиколоток, кололи и терзали ослабевшее тело, добавляя физической боли к мучительным мыслям о собственном бессилии. Но страшнее всего были те видения, в которых не было ни цветов, ни песен, а из темноты выступал плешивый старик с дорогой английской тростью, и Марго знала, что с этим гниющим заживо существом в сюртуке из двойного шерстяного бархата ей предстоит делить кров, стол, постель, саму жизнь до тех пор, пока не станет такой же. И когда из зеркала на неё однажды взглядывал живой мертвец, когда в прорехах истлевшего платья появлялась гладкая кость, а из-под шапки не успевших побелеть кудрей расползались во все стороны черви, когда отражение раздваивалось и на холодной поверхности стекла виделось остро отточенное лезвие, Маргарита со слезами счастья бросалась ему навстречу. Но в каждом своём сне, в каждой жизни Марго безостановочно кого-то искала. Бесплотный мираж то пропадал из виду, то дразнил, в последнее мгновение успевая скрыться за поворотом, то шёл с ней рука об руку, но никогда не исчезал совсем. Он всё звал и звал её, поработив волю, заставляя терять последние крохи разума и устремляться следом за ним по первому звуку его голоса, и она шла, не давая себе отдыха и невзирая на любые препятствия. Перед ней мелькали сотни лиц, и в каждом она с досадой не могла найти того, кого искала, и бесконечное странствие в никуда продолжалось. Она была младенцем и мертвецом, водой и кровью, цветком и шипом, она отнимала жизнь, и давала её, и никак не могла нагнать желанную химеру. Однажды в очередной её жизни появилось солнце и больше не оставляло Маргариту. Иногда оно мешало: слепило глаза, сжигало нежную кожу, иссушало сады и источники, и тогда Марго щурилась, плакала, не знала, куда спрятаться от палящих лучей. Иногда - помогало, и подставляя под тёплые лучи озябшие руки, уверенно ступая на освещённые тропы, она устало улыбалась и продолжала идти. И в тот день, когда стало ясно, что долгий путь не оставил ни единого следа на тонких домашних туфлях и лёгком утреннем платье, безмятежности пришёл конец, и в мысли впервые закралось сомнение. Потом Марго услышала слабый голос, звавший себя голосом разума и умолявший не верить в опасные иллюзии, уводящие всё дальше и дальше от настоящей жизни, осмелилась отделить вымышленное от настоящего и выбрать верную из великого множества дорог. А ещё через одну жизнь - беззвучно возликовала, вновь увидев солнце. У неё не было сил открыть глаза, и Маргарита сквозь полуприкрытые веки следила за медленно движущимся по комнате золотистым лучом. По стенам вился знакомый узор, тяжёлые шторы, оберегающие её лицо от солнца, едва заметно покачивались от слабого ветерка, проникающего сквозь приоткрытое окно. С улицы слышался собачий лай и детские голоса, а в доме, за несколькими стенами - сердитый крик крохотного человеческого существа. Из глубины памяти ласковой волной вынесло слова, сказанные, кажется, вечность назад: "Дочь... У тебя дочка, Марго. Слышишь, какая голосистая?" - и звон склянок на туалетном столике, теперь принявшем обычный вид. Чуть повернув голову, она увидела Алексея, и всколыхнувшиеся при пробуждении страхи, накрепко переплетённые с призрачными сонными видениями, растворились. - Ты рад, что это дочь? Голос был хриплым, речь - невнятной, но Марго была рада и этой победе. Ей удалось протолкнуть короткие слова сквозь горло, будто бы исколотое сотней ножей, сквозь сонм тающих кошмаров и не принадлежащих ей мыслей; жаль, что не получилось протянуть ладонь, без слов выпрашивая прикосновение, утешение, надежду. Алёша выглядел уставшим, осунувшимся и таким потерянным, что ей нестерпимо захотелось сказать что-то доброе, способное вызвать улыбку, обнять его, баюкать на ноющей груди и туго перетянутом животе и ни за что не разжимать рук.
Алексей Головин: - Я не знаю, - так же тихо, почти шепотом, ответил он. Признаться Марго в том, что в течение последних двух дней в его голове попросту не была места мыслям о ком-нибудь другом, кроме нее – даже той крохотной девочке с удивительно серьезным взглядом и громким голосом, которая, точно почувствовав что-то, именно теперь вдруг решила напомнить родителям о том, кто на сегодняшний момент самый главный человек в их жизни, Головин так и не посмел. Но и врать не хотелось. Совершенно не хотелось больше врать. Ни себе, ни ей, ни всему миру – никому! Когда, в какой миг он окончательно это понял, Алексей и сам не знал. Может быть тогда, когда, не обращая внимания на шум в ушах и уже расцветавшие перед глазами яркие всполохи, просил с беспокойством поглядывавшего на него Володьку не останавливаться, брать кровь еще и еще, пока тот грубо, едва ли не матерно, попросил, наконец, заткнуться и не мешать… Или, может, тогда, когда они – сообщники, уже безмолвно сидели у кровати Марго, думая о том, что только что натворили, чувствуя себя то ли спасителями, то ли убийцами, но все же, ближе ко второму… Или, может, в бесконечные, страшные часы вскоре после этого, когда, то сотрясаясь в ознобе, то полыхая в ничем не сбиваемом жару, Марго металась по постели в бреду, а Гордеев, как мальчишка, давился слезами бессильного, но все равно злого отчаяния, вперемешку с проклятиями и мольбами за что-то его простить, обращенными непонятно, к кому: то ли к Марго, то ли к ее мужу, то ли к кому-то повыше, чем все они вместе взятые… Сам Алексей же прощения ни у кого не просил. Знал, что все равно не заслужит, и отныне всегда будет жить с ощущением того, что предал ее. Не теперь. Не нынешнюю, измученную и страдающую бледную тень среди вороха скомканных белых простыней. Но сильную, веселую и неизъяснимо прелестную для него девочку, которая все никак не желала верить, что заслуживает того, чтобы быть любимой. И молодую, обворожительную красавицу, что под вздорным нравом и злыми насмешками над всем на свете прятала раны, о которых знала лишь она сама. И бесстрашную мать-львицу, которая всегда, пока хватит сил, будет защищать и разорвет в клочья любого, кто покусится на благополучие каждого из ее котят… Когда-то давно, много лет тому назад, в далекой, прошлой жизни он ведь обещал, что никогда не оставит ее. Однако предал – поверившую ему однажды. Отдал слишком легко, сделал вид, что так и должно быть. Но при этом все равно не отпустил, а все эти годы, словно мистический вурдалак, удерживал подле себя, питался ее энергией, которая казалась неисчерпаемой. И даже теперь, не в силах признать своей беспомощности перед судьбой и Божьей волей, отринуть собственное эгоистическое переживание, что просто не сможет жить, если рядом не останется этой опоры, не дал ей уйти с миром, а обрек на лишние страдания, маскируя их заботой и, разрушая попутно еще одну судьбу ни в чем не повинного человека, который тоже будет жить с ощущением неизбывной вины… Да разве же это любовь? Разве посмеет он после, на Страшном Суде, заикнуться когда-нибудь, что любил эту женщину, в надежде вымолить тем отпущение своим прочим грехам? Любил так, как никого и никогда не любил в жизни. По-настоящему. Так случается, пожалуй, лишь когда любовь становится настолько естественна, что ее просто… не осознаешь. Не видишь и не замечаешь, словно воздух вокруг тебя. Который вроде бы и не ценишь – странно ведь ходить и постоянно думать о том, как хорошо, что вокруг есть воздух и можно им дышать. Но при этом абсолютно точно знаешь, что случится, если его не будет… Вот и он знал. Всегда. Потому, верно, и боролся тогда до последнего за каждый его глоток, надеясь опровергнуть известную каждому беспощадную пословицу. И кто осмелится его за это осудить? Кто?! - Не знаю, правда, - со вздохом повторил Алексей, на губах которого вдруг промелькнула виноватая и растерянная, но все равно счастливая улыбка. – Сейчас я точно рад лишь одному, Марго. Тому, что ты все-таки решила остаться со мной. Спасибо. Поднявшись с пола у изголовья кровати жены – места, где провел, кажется, никуда не отлучаясь, почти целые сутки, он осторожно улегся рядом с ней прямо поверх одеяла. И, подложив под голову кулак, еще какое-то время просто молча рассматривал ее лицо. От бледности на нем гораздо ярче, чем всегда, проступила россыпь мелких веснушек, и, вспомнив, как в юности мечтал однажды перецеловать их все до единой, Головин едва заметно усмехнулся. А затем, нежно касаясь кончиком указательного пальца обметанных, сухих губ Марго, прошептал: - Господи, какая же ты у меня красавица!
Маргарита Рольберг: Будь у неё силы, Маргарита непременно свернулась бы комочком, прячась от взгляда мужа и пользуясь отсутствием Гордеева. Можно не сомневаться, Володька непременно измыслит какую-нибудь пытку вроде необходимости лежать на спине ровно месяц и рассматривать потолок. А Алёша... Алёша был слишком близко сейчас, когда у Марго не осталось ни единого щита, когда ранить, даже не желая этого, было слишком легко. И, едва не вздрогнув от неожиданного прикосновения, она оказалась совсем не готова к произнесённым словам. - Какой же ты слепец, - в его голосе, в интонациях было что-то такое тёплое и ласковое, что она давно считала невозможным по отношению к себе, и всё же... Улыбка на искусанных губах стала шире, превратилась в смех, клокочущий в горле, а потом и в слёзы. Марго рыдала, пряча всхлипы на груди Алёши, осторожно привлёкшего её к себе, гладящего по спутанным волосам и всё шепчущего что-то в макушку. Она не разбирала слов, но в кольце его рук, обещавших защиту, в границах самого надёжного мира этого и не требовалось. Достаточно было просто понимать, что она нужна ему, что её будут беречь от всех угроз на свете и самой себя, что время, когда она цеплялась за Алёшу, как колючка репея, в лучшем случае незаметная, а чаще - только мешающая, прошло. Что она - его, а он - для неё, и впереди у них целая жизнь. *** Маргарита больше не провела в Ивердоне ни одной зимы. Как только стали возможными долгие путешествия, Головины собрались возвращаться в Россию, не подозревая, однако, что всячески поддерживающий их в этом начинании доктор Гордеев вовсю плетёт козни. Именно из-за него они смогли отправиться в Петербург только после того, как Марго вдоволь напилась целебных саксонских вод, а Алексей - в десятый раз пересказал детям, чем зима в России отличается от зимы в Швейцарии, а столица империи - от маленького курортного городка. Несмотря на все старания Катя и Жорж оказались совсем не готовы к широким проспектам, сугробам в человеческий рост и больно кусающему маленькие носы морозу, а сладко сопящую в ворохе одеял малышку всё, наоборот, вполне устраивало. Очень скоро всё успокоилось. После нескольких лет запустения ожил дворец Головиных на Миллионной, где порой, когда человеколюбие хозяйки дома достигало наивысшей отметки, устраивались пышные балы. Из особняка на Итальянской улице в кабинет хозяина дома перекочевал большой портрет Маргариты, а на её собственном столе появились маленькие рамочки с портретами детей - сначала три, потом ещё одна и ещё. Дети росли здоровыми, весёлыми и безмерно радовали родителей многочисленными жалобами на них гувернанток: трусости, слабости и не рассуждающей покорности ни в ком из них, к счастью, не было, ссадины заживут, а пострадавшие от игр и шалостей вещи не стоят даже минутного неудовольствия. Каждую весну большое семейство покидало Петербург, проводя лето в одном из многочисленных имений или в Васильевке, где их, дальнюю родню, считали почти за родных детей и внуков. Жизнь текла своим чередом, и в ней было всё, и всё проходило, но связавшие однажды Алёшу и Маргариту любовь, доверие и забота оставались неизменными. Редко говоря об этом вслух, супруги Головины, всё же, не забывали, что уже много лет принадлежат не себе, а друг другу. И носили в груди одно сердце на двоих.
полная версия страницы