Форум » В череде грядущих лет » Как странно: мы не влюблены » Ответить
Как странно: мы не влюблены
Алексей Головин: Время - осень 1840 - 1841 год. Место - Берн, Интерлакен, Ивердон. Участники - Маргарита и Алексей Головины.
Ответов - 63, стр:
1 2 3 4 All
Маргарита Рольберг: Сидя перед зеркалом - слишком большим по сравнению с тем, что она держала в своей спальне, - Марго медленно вынимала из остатков причёски шпильки, счёт которым пошёл на третий десяток. Меньшее их количество вряд ли удержало бы до вечера то, что вздумал сотворить с её волосами парикмахер. Её пытались причесать не так, как было надо, а на модный английский манер, с обёрнутыми косами ушами, но, когда в руках изувера, непочтительно дёргавшего кудри мрачнеющей с каждой минутой жертвы, появилась баночка с помадой, терпению графини Рольберг пришёл конец. Баночка отправилась в окно, парикмахер - за дверь, и только присутствие графини Девиер и тётушки Тамарико - "Так и зови, милая, ни к чем чиниться" - спасло его от необходимости выслушивать тираду, характеризующую степень кривизны его рук и пустоты головы. О том, что с вьющимися мелким бесом волосами Маргариты не будет заметно никакой причёски, изгнанный с позором мастер гребня и прогоркшей помады почему-то не подумал, и, усмехаясь, женщина занялась волосами сама, ловко подбирая тяжёлые пряди шпильками и превращая их в подобие приличного случаю узла. Стоило признать, что тридцать одна... тридцать две шпильки, сейчас в беспорядке рассыпавшиеся по туалетному столику, с честью выдержали испытание долгой службой, торжественным приёмом и неусидичивостью новобрачной, с видимым удовольствием протанцевавшей с любимым дядюшкой лихую мазурку. Кисти рук слегка ныли, не то от слишком долгих поисков последней шпильки, всё время ускользавшей из-под пальцев, не от слишком большого впечатления, которое произвели на Алёшу слова Василия Константиновича. Граф Головин осторожно сжимал её пальцы, но всё равно держал слишком крепко, будто в самом деле боялся отпустить. Что, конечно, было совершенной чушью, годной лишь на то, чтобы заморочить себе голову в краткие мгновения до начала службы и не сбежать. Впрочем, ей совершенно не хотелось опять ссориться с Верой, а в том, что княгиня Трубецкая будет первой, кто побежит её догонять - "И единственной, кто догонит", - Марго нисколько не сомневалась. А вот тому, что у Алексея дрожат губы, Маргарита, целомудренно целуя у аналоя почти-уже-мужа, почему-то совсем не удивилась. В конце концов, для него женитьба была в новинку, а она уже однажды вышла замуж, хотя совершенно не помнила ни обряда, ни чего-то ещё. Впав в какое-то оцепенение задолго до того дня, когда место мадемуазель Александриной заняла мадам Рольберг, Марго пришла в себя уже в Москве, когда старый немец упомянул о волчьей травле в Васильевке, на которую их настойчиво звали. Охота едва не окончилась трагедией, но именно тогда из своего кокона вылезла на свет яркая бабочка, зубов у которой было больше, чем у иной волчицы. Это была их общая с Василием Константиновичем тайна, и, конечно, она правильно истолковала его слова, но беспокойство было излишним: Марго и в голову бы не пришло причинить вред Алёше. Её даже насмешило, что истинной силой и настоящей угрозой чему и кому угодно в их союзе полагают её, взбалмошную, несгибаемую и опасную графиню Рольберг, из прихоти согласившейся зваться графиней Головиной. Впрочем, люди с удовольствием придумывали другие объяснения происходящему, какими бы нелепыми они не казались: чужие предпочитали верить в любовь, свои - в здравый смысл. Беда была в том, что у их истории было третье дно, о котором знала только она. С сонной полуулыбкой рассматривая резную раму зеркала, Маргарита пришла к выводу, что туалетный столик заказывали в расчёте на обыкновенную даму, не чуждую самолюбованию и пекущуюся о необходимости производить впечатление на всех встречных мужчин, тогда как она вместо тысячи скляночек с притираниями и прочей ерундой привезла в Берн лошадь. Собак тоже взяла бы с собой, но тогда не хватило бы места детям. Их, конечно, ко взрослому торжеству не допустили, но каждые полтора-два часа Маргарита поднималась в детскую, желая убедиться, что всё в порядке, и, успокоившись, возвращалась веселиться и танцевать. Все в самом деле веселились, танцевали, шутили и смеялись так, что казались давними друзьями, не в первый раз собравшимися вместе, чтобы отпраздновать очередное радостное событие, и это было на редкость увлекательно, но... Когда дверь за её спиной приоткрылась, Маргарита бросила короткий взгляд в зеркало и, убедившись в правоте своей догадки, тряхнула руками. Озябшие пальцы отозвались ноющей болью, и она принялась растирать их, старательно избегая касаться обручального кольца, пугавшего её с указательного пальца забытым блеском. - Когда мы уедем? С первыми лучами солнца, или мне позволят выспаться?
Алексей Головин: Наперекор сложившимся многолетним традициям и закономерным, потому, подспудным ожиданиям, что и в этот день у них что-нибудь непременно пойдет не так, как нужно, новоиспеченные супруги Головины получили свадебное торжество, вероятно, самое традиционное из всех возможных. Еще во время венчания Алексей напряженно ожидал от судьбы какого-нибудь подвоха. Но нет! Священник ни разу не ошибся и не сбился, читая свои молитвы, они с Марго исправно повторили за ним все необходимое, а после обменялись кольцами, ни разу не уронив их на пол. Даже горячим воском, капающим с зажженных венчальных свечей, никто, кажется, так ни разу и не обжегся! Замечательно веселой получилась и сама свадьба, несмотря на то, что никто из присутствующих на ней, кроме, разве, новобрачных, прежде не был знаком с остальными приглашенными лично. А может быть, как раз именно поэтому. И еще потому, что, будучи все в равной степени удалены от родных мест, собравшись здесь, в Берне, только ради нынешнего торжества, гости как нигде ощущали себя единой компанией и получали искреннее удовольствие от общения. То же относилось и к жениху с невестой. Когда остались позади все церемонии, и улеглось сопряженное с ними волнение, а также немного отошло на второй план все, что им предшествовало, они, казалось, вздохнули с облегчением. Во всяком случае, Алексей уж точно почувствовал себя куда свободнее. Да и Марго явно повеселела, внешне совершенно утратив одолевавшую ее в последние недели перед свадьбой нервозность. Нынешним вечером она много танцевала – причем, не только с Алексеем, много улыбалась и шутила – тоже не только над ним. А еще она уже успела совершенно очаровать собою ту часть его родни, которая прежде могла о ней только что-либо слышать. - Красивая, гордая!.. Одно не понимаю, почему так долго ждал, бавшви1? – короткий комментарий дяди Георгия после знакомства с тогдашней еще графиней Рольберг, произнесенный с легким кавказским акцентом, который за много лет вдали от родного Тифлиса удалось полностью избыть лишь Елене Вахтанговне, на самом деле, стоил пяти томов пышных восторженных эпитетов. Тетя Тамарико, да и Дуняша были более многословны, но суть их речей сводилась примерно к тому же. Разве что сестра была лучше осведомлена о происходящем на самом деле, но, как всегда, ревностно хранила доверенные ей Алексеем тайны. Еще большее впечатление Марго произвела на юную мадемуазель Девиер, которая была вовсе настолько восхищена новоиспеченной тетушкой, что Головин с почти непритворным беспокойством даже как-то поделился с Дуняшей своими опасениями, что Аня вот-вот начнет копировать ее манеры, что для незамужней барышни все-таки будет как-то слишком эксцентрично… Впрочем, в последнем вопросе как раз явно намечались определенные перемены. Об этом пока еще почти не говорили, будто бы опасаясь сглазить. Но изрядно участившиеся перед свадьбой Марго и Алексея визиты доктора Гордеева на виллу «L’Etoile» - притом, что никто из ее обитателей, слава богу, на здоровье не жаловался, давали основания предполагать, что некой юной насмешнице, до сих пор весьма успешно уберегавшей свое неприступное сердечко от стрел Амура, на сей раз увернуться от одной из них все-таки не удалось… - Ну что, супруг? «Восторги чувствуешь заранее»? – подвыпивший Володька, с которым еще с вечера предсвадебной холостяцкой пирушки, после многочисленных брудершафтов Головин как-то незаметно перешел в личном общении на «ты», слегка хлопнул новоприобретенного родственника по плечу и заговорщицки ему подмигнул. – Да ты не волнуйся, Марго ведь только на вид бывает грозной, а вообще… Утомившись плясать и веселиться ближе к полуночи, гости, наконец, надумали разойтись по своим покоям, но даже после этого далеко не сразу осуществили задуманное. Однако постепенно в трапезной, смакуя свои последние перед сном сигары и трубки, остались одни мужчины. Еще через какое-то время стали, впрочем, разбредаться по опочивальням и они. Алексею Романовичу выпало дойти до своей – точнее, их с Марго – комнаты вместе с Гордеевым, которому, сразу после этих слов, ласково улыбаясь, Головин сквозь зубы порекомендовал катиться к черту. Присовокупив к тому невоспроизводимый в обществе дам и детей совет об отношениях между отцом и сыновьями. После чего, заржав в голос, Володька рысью устремился дальше по коридору, а сам Алексей Романович, выждав, пока этот идиот скроется в одной из следующих комнат, приоткрыл дверь той, которой суждено было сделаться на какое-то время его собственной супружеской спальней. Марго уже была переодета ко сну. Переступив через порог, Головин удивился, заметив, что при этом его супруга почему-то собственноручно расправляется с остатками своей праздничной прически. И потому вся поверхность стола рядом с большим зеркалом, перед которым она восседает, усыпана вынутыми из волос шпильками, а поверх них лежат гребни и щетки. - Здешней горничной, я так понял, ты не слишком доверяешь? – он усмехнулся и, пройдя несколько шагов, замер за спиной у графини. Затем, взяв одну из расчесок, поинтересовался у ее отражения: - Позволишь мне сегодня ее для тебя заменить? Клянусь, буду очень осторожен! Не дожидаясь ответа, Алексей собрал в одной руке рассыпанные по плечам и спине Марго пушистые пряди и несколько раз бережно провел по ним гребнем, действительно, очень стараясь не причинить ей дискомфорта. - Когда уедем? Да, думаю, как только проснемся. Торопиться нет резона... Да и родные вряд ли поймут правильно, если после… кхм… первой брачной ночи мы, дорогая супруга, подхватимся мало, что бодрыми и как следует выспавшимися, да еще и ни свет, ни заря… - прекратив на время манипуляции с волосами Марго, прибавил он вдруг, вновь устремляя поблескивающий веселыми искрами взгляд на ее зеркального двойника. ________________________________________________ 1 - малыш (грузин.)
Маргарита Рольберг: Когда Алексей взялся за гребень, у Марго пересохло во рту. Она могла вытерпеть всё: тугой корсет, женское седло и даже пудру, от которой свербило в носу, но только не измывательство над волосами. Густые, своевольные и способные в одну минуту сбиться в колтуны, расчесать которые хватало терпения далеко не каждой горничной, они доставляли хозяйке множество мелких неприятностей, но Маргарита ни за что не согласилась бы променять тяжёлую гриву на что-то более послушное или, чего доброго, вовсе отрезать. В то время как остальные ритуалы нагоняли на неё тоску и уныние, бесчисленные попытки прочесать кудри даже приносили удовольствие и уж точно учили её смирению, которое, впрочем, немедленно исчезало, стоило чуть сильнее потянуть прядь или оцарапать зубчиками расчёски голову. И не было ничего удивительного в том, что сонное спокойствие испарилось, оставив вместо себя тревогу, едва граф Головин в подтверждение серьёзности своих намерений собрал в руке волосы. Женщина отрывисто кивнула и затаила дыхание, готовясь в любое мгновение спасать шевелюру, но ничего не происходило. Алексей старательно расчёсывал её волосы, осторожно разбирая пальцами и гребнем спутавшиеся пряди, и, наблюдая в зеркале серьёзное выражение его лица, Марго растерянно улыбнулась: неожиданная забота граничила с нежностью, к проявлениям которой в свой адрес она не привыкла. - И наша репутация будет безнадёжно испорчена, - подхватила она с той же интонацией, иронично отвечая отражению мужа в стеклянной глади. - Продолжай, пожалуйста. Неспешные, мерные движения рук Алексея убаюкивали, и, окончательно убедившись, что он знает, что делать, Маргарита подперла щеку рукой и прикрыла глаза. Доверие обещало стать первым испытанием семейной жизни, и подготовиться к нему вряд ли получится. Не раз и не два Марго приходило в голову, что это - как шаг в пропасть. Если остановят, то никогда не узнаешь, как близко был от падения; если позволят разбиться, то от опоздавшего знания всё равно не будет никакой пользы. И бог знает, сколько таких испытаний будет ещё, и как из них выбраться. Уже имеющийся опыт семейной жизни больше напоминал опыт ведения боевых действий, но в нынешней ситуации был не просто бесполезен, а чрезвычайно вреден. Впрочем, воевать с Головиным не хотелось даже без советов Василия Константиновича: война предполагала хотя бы минимальное сближение, а в том, что это однажды случится, Марго изрядно сомневалась. Куда больше верилось, что они останутся друг другу чужими, делая вид, что всё в полном порядке. Может, они даже дотерпят до старости и, если повезёт, сумеют всех обмануть. Перспектива, мягко говоря, не радовала, но чего ещё желать, если у детей будет имя, а у неё - уверенность в их будущем? А за время медового месяца супруги Головины уж как-нибудь сумеют договориться и притерпеться друг к другу. Наверное. Усталость была так сильна, что Маргарита сумела уснуть под аккомпанемент мыслей невесёлых и откровенно тревожных, даже не чувствуя, что творит новоиспечённый супруг. И, когда он осторожно обнял ладонями её плечи, негромко порекомендовав отправиться в более подходящую для сна кровать, женщина даже вздрогнула. Торопливо ощупав волосы - всё той же длины, расчёсанные волосок к волоску и лежащие на спине пушистыми волнами, - она кое-как заплела косу. Где-то среди вещей должен был быть ночной чепец, но искать его не было сил, да и Алексей вряд ли заметит отсутствие кружевного кошмара на голове жены. Марго всю жизнь спала без оного и менять свои привычки не считала нужным. Единственное, с чем приходилось мириться сегодня, так это с необходимостью делить кровать с супругом, выгонять которого из своей спальни в первую брачную ночь было... противоестественно. Об имеющемся (благодаря предыдущему браку) опыте и по этой части Маргарита умалчивала, дабы не лишать покойного Рольберга последних крох уважения, но выбирать свою половину кровати отнюдь не спешила. Наоборот, устроилась ровно посередине, здраво рассудив, что граф Головин оценит проявленное уважение к его выбору, и в ту же минуту потеряв всякую способность мыслить. На высокой, взбитой до пенной лёгкости перине можно было спать хоть до Второго пришествия, чем Марго и воспользовалась, мгновенно отрешившись от реального мира. И, уже почти заснув, пробормотала: - Не боишься, что я рассчитаю горничную?.. - Но не успела услышать ответа.
Алексей Головин: - С чего бы мне вдруг начать этого бояться? Поверь, быть твоей горничной – далеко не самая страшная участь из тех, которые я могу для себя вообразить! Причесывать, помогать одеться… - склонившись к огню, Головин слегка разворошил кочергой поленья, чтобы горели жарче: в комнате, несмотря на давно разожженный камин, было довольно прохладно, а у Марго, как он помнил еще с юности, осенью и зимой вечно зябли руки. – Или же, наоборот, раздеться… - выпрямившись во весь рост, прибавил он, все еще не оборачиваясь, и вновь едва слышно хмыкнул, будучи уверенным, что точно знает, как новоиспеченная супруга отреагирует на такую провокацию. Однако она промолчала. И тогда, выждав еще пару мгновений, Алексей обернулся – вначале коротко, через плечо, посмотрел в сторону кровати, где Марго копошилась, устраиваясь в постели, в то время, пока сам он возился у камина, а затем – не поверив своим глазам, еще раз, уже основательно, после даже чего подошел ближе, чтобы окончательно убедиться. Однако нет, он не ошибся: Марго действительно спала! Можно было бы даже сказать, сном праведницы. Но даже испытывая по этому поводу весьма противоречивые чувства, сочетающие одновременно и желание рассмеяться, и легкую досаду – все же, прежде в его обществе женщины еще ни разу не засыпали так быстро и внезапно, Головин не рискнул бы назвать ее праведницей. Хотя бы оттого, что Марго бы первая над этим посмеялась! Но и вообще… раскинувшись точно посреди постели и алчно прижимая к груди вторую – надо думать, предназначенную ему, подушку, она выглядела слишком... соблазнительной. Алексей, неторопливым ироническим взором изучающий распростертое перед ним тело сладко почивающей супруги, просто не был бы мужчиной, если бы невольно не отмечал его прелестные изгибы и выпуклости, которые скорее подчеркивала, чем скрывала даже до безобразия целомудренная ночная сорочка. Без сомнения, Марго выбрала ее намеренно. «Слава богу, хоть чепец на себя не нацепила!» Еще немного потоптавшись перед кроватью в нерешительности, он мотнул головой, отгоняя прочь некстати зародившиеся игривые мысли, после чего, раздевшись, тихо опустился на тот незначительный ее участок, который Марго от щедрот своих соблаговолила ему выделить, прикидывая, как бы, задремав и утратив контроль, ненароком вновь не оказаться прямиком на полу. Попытка отобрать назад подушку тоже не увенчалась успехом – не просыпаясь, или уж делая вид, Марго глухо ворчала, прижимая ее к себе, словно главное сокровище в своей жизни. В конце концов, после долгих увещеваний, кое-как сдвинув ее – вместе с подушкой – чуть в сторону, Алексей умостился на своем клочке постели, задул свечу и, не прекращая мысленно над собою потешаться, вытянулся во весь рост. Невероятная все-таки у него выдалась первая брачная ночь! Можно сказать, практически уникальная в своем роде! Нет, если всерьез, то, безусловно, было бы странно ожидать от Марго страстной пылкости, но с другой стороны, раз уж они все равно поженились… Проснувшись на другое утро и попытавшись открыть глаза, Алексей почувствовал, что испытывает в этом какое-то странное затруднение, лишь спустя пару секунд сообразив, в чем, собственно, причина: плотно прильнув к его груди и подложив одну руку под голову, вторую, свободную, ладонь, Марго по-хозяйски распластала прямо по его лицу. А согнутую в колене ногу устроила поверх его бедра. Видимо, для полного ощущения своего владычества. - Душа моя… мне расценить это как проявление твоей любви, или ты, напротив, решила удушить меня, пока я сплю? Конечно, можно было бы осторожно высвободиться и не акцентировать внимания на этом несколько неловком моменте, но Алексей вдруг поймал себя на том, что страшно хочет увидеть, как Марго себя поведет и что по этому поводу скажет.
Маргарита Рольберг: Вымотавшаяся накануне Маргарита даже не поняла, когда её безмятежное уединение в ворохе одеял и подушек было нагло нарушено. Судя по коротко остриженной шерсти, под рукой пристроился Зефир, чья наивность позволяла и не такие грехи, как покушение на хозяйскую кровать. Несмотря на то, что за вторжение в спальню собак ждало немедленное и суровое наказание, пёс упорно не оставлял попыток узнать, что же такого интересного скрывается за дверью с блестящей бронзовой ручкой. По уму, конечно, стоило бы подняться, стащить Зефира с постели и выдворить его в коридор, но Марго было так спокойно, тепло и уютно, что, поразмыслив пару мгновений, она сдалась и, так толком и не проснувшись, снова провалилась в непроглядную глубину крепкого предрассветного сна. Настоящее пробуждение оказалось куда менее приятным. Несмотря на то, что за окном уже несколько часов как раздавались громкие голоса, грохот колёс о мостовую и прочий шум, а на носу пристроился нахальный солнечный луч, женщина крепко спала и, наверное, проспала бы до самого обеда, если бы не раздавшийся вдруг голос графа Головина. Не понимая, откуда он взялся и почему Зефир не поднял шум, Маргарита рывком подняла голову, но и тут её постигла неудача: судя по гамме неприятных ощущений, на косе разлёгся волкодав, которого почему-то не было видно. Ладонь съехала на тёплую кожу, задела что-то, подозрительно напоминающее человеческое ухо, и Марго наконец-то вспомнила, что Зефира здесь вовсе быть не должно, а кончики пальцев колет борода Алексея, которого, судя по изменившемуся выражению лица, предвещавшему ироничную ухмылку, вчерашняя женитьба на графине Рольберг только забавляла. Подавив полный разочарования стон, женщина тяжело вздохнула, подняла руку и покрутила кистью в воздухе: - Пальцы коротковаты, - с сожалением произнесла она, выпуская мужа из объятий, пока он не обвинил её во вранье. Удушить Алексея одной рукой у неё действительно не получилось бы, но Маргарита могла вполне заслуженно гордиться изящными, длинными пальцами, на одном из которых весело блестело обручальное кольцо. Позабыв снять его на ночь, она поморщилась, когда прохладный металл коснулся горячей со сна щеки, и закрыла глаза, всем видом демонстрируя возмущение и желание вернуться к прерванному занятию. Накрахмаленный лён простыней холодил привыкшее к чужому теплу тело, затянувшаяся узлом тесёмка ночной рубашки давила на шею, и надежда подремать ещё немного, игнорируя необходимость вставать, куда-то ехать и притворяться, испарилась, и на душе у Марго стало совсем паршиво. - Доброе утро, дорогой супруг. Новоиспеченная графиня Головина очень старалась, чтобы сарказма в этих словах было не больше, чем обычно. И не меньше, чтобы, упаси Бог, Алексей не насторожился и не проявил излишнего внимания: опасность выдать себя была слишком велика. Маргарита могла сколько угодно фыркать, кривиться и убеждать себя в том, что муж ей почти безразличен, что встреч за обедом раз в день будет достаточно, что его достоинства исчерпываются хорошим отношением к её детям, но от такого откровенного вранья даже не было смешно. Наоборот, хотелось плакать от жалости к себе и досады на эту жалость. Стоило лишь на мгновение отпустить себя, как руки сами тянулись к Алёше - коснуться, обнять, взъерошить волосы или почувствовать пальцами биение сердца. Откуда-то появлялись выжидающие взгляды, унижающие нетерпеливым ожиданием ответных, доверчивые улыбки, которые она не успевала спрятать в уголке плотно сомкнутых губ, жесты - беззащитные и призывные. Марго злилась, но ничего не могла с собой поделать, ведь собственное тело подводило её раз за разом, не подчиняясь ни воле, ни разуму, ни памяти. Возможно, тело помнило одно - далёкое прошлое, больше похожее на выдумку или сказку, а разум был уверен в другом, сказанном совсем недавно, но легче от этого не становилось. И только по вечной своей самовлюблённости, рассеянности и расхлябанности граф Головин не замечал, что на самом деле с ней происходит. За ночь комната остыла, и, прошлёпав босыми пятками по холодному полу, Марго скрылась за ширмой, на ходу пытаясь справиться с проклятой тесёмкой. Узел поддался лишь тогда, когда женщина уже подумывала взяться за ножницы, но дальше дело не пошло: взглянув на тугие петли и ряд мелких пуговок, располагавшихся точнёхонько посреди спины, графиня передумала одеваться самостоятельно. Большинство платьев, пошитых для свадебного путешествия по вкусу модистки и под присмотром княгини Трубецкой, было невозможно ни снять, ни надеть без посторонней помощи, и вряд ли Алексей мог чем-нибудь тут помочь: несмотря на бахвальство, горничная из него была так себе, хотя и не тянула волосы. Закутавшись в халат, Маргарита вернулась к кровати и, усевшись и поджав озябшие ноги, наблюдала за мужем. Когда Головин потянулся за шейным платком, лежавшим тут же, рядом с сюртуком и жилетом, она подала голос: - Не надо, всё равно придётся развязывать: Гаврилыч отказался отдавать мне бритву, - и, дождавшись, пока утихнет веселье, негромко спросила: - Мы справимся?
Алексей Головин: Волнующее ощущение уютной близости женского тела, расслабленного, не скованного панцирем корсета, да еще и отъединенного, почитай, лишь тонким слоем ткани от твоего собственного, продолжало оставаться слишком… ярким, даже когда Марго, опомнившись, резко откатилась на другой край постели. Потому, дабы не выказать постыдной слабости, Алексей был вынужден отвернуться и сесть, свесив ноги на пол, усердно делая вид, что разминает затекшую руку, которую супруга изволила ему отлежать. Вяло ухмыляясь ее ехидным репликам, в душе Головин, между тем, испытывал нечто, весьма похожее на смятение. Ведь то, что накануне вечером показалось ему забавным, теперь отчетливо являло все признаки настоящей проблемы, о которой по глупости, или уж по беззаботной самонадеянности, совсем не думалось прежде. Проблемы, конечно, исключительно его собственной, настолько личной, что ни с кем и не обсудить. Да даже и самому раздумывать над нею, прямо сказать, неловко, хотя ничего противоестественного, в общем-то, с ним не происходит… Но дело-то как раз в том, что лучше бы и не происходило! Нет… ну не совсем, конечно, упаси господь! Но лучше бы не прямо теперь и не с этой женщиной, которой он совсем недавно зачем-то пообещал – идиот несчастный! – прямо-таки обратное. Совершенно не подумав о том, как будет затем исполнять свое обещание. Конечно, после, когда вернутся домой из Интерлакена, и у них вновь будут отдельные спальни, контролировать себя станет легче. Но как, черт побери, пережить без репутационных потерь и, что уж говорить, плотских терзаний, эти проклятые несколько недель грядущего свадебного путешествия?! Видимо, окончательно проснувшись, Марго встала – все еще не решаясь обернуться и вновь взглянуть на нее, Головин понял это по легкому колебанию перины под собой. Лишь только после того, как тихий шелест ее босых ступней по крашеным доскам пола – который он тоже услышал уж как-то чрезмерно отчетливо, замер за ширмой, что отделяла от остальной комнаты стол с умывальными принадлежностями, Алексей, наконец, почувствовал себя немного свободнее. И тоже поднялся на ноги, с удовольствием нацепив на них домашние туфли – в комнате было довольно прохладно, но местная прислуга, вероятно, отличалась нечеловеческой деликатностью, и потому ни за что бы не позволила себе тревожить утренний покой утомленных любовью новобрачных. Неодобрительно посматривая временами на отражение собственной небритой и сонной физиономии в украшающем стену над камином большом зеркале в золоченой ампирной раме, и стараясь не прислушиваться к тому, как за ширмой сосредоточенно копошится, верно, переодеваясь, Марго – чтобы не представлять, Алексей Романович также постарался побыстрее одеться. За ширмой, меж тем, шевеление ненадолго прекратилось, обернувшись сердитым сопением, а после вновь возобновилось, сменившись затем плеском воды и глухим стуком умывального кувшина по столу. «Не представлять» вновь стало труднее. Головин сокрушенно покачал головой и с глубоким вздохом потянулся за жилетом. Тем временем, Марго в наглухо запахнутом пеньюаре успела выплыть из-за ширмы. Неторопливо проследовав обратно к супружескому ложу, она запрыгнула на перину и, подобрав под себя ноги, принялась беззастенчиво наблюдать за его сборами. Стоя перед зеркалом и пытаясь поаккуратнее завязать шейный платок, порядком измятый, что также не добавляло радости извечному щеголю, Алексей мог видеть ее спокойное и чуть насмешливое лицо. По всей вероятности, посетившие его нынче тревоги плоти, все же так и остались для нее тайной. Что и к лучшему. Если учитывать, что сама Марго, кажется, ничуть не была взволнована его близостью… - Ну и напрасно отказался, - оставив платок, который, она права, все равно вот-вот снимать, Головин с улыбкой – теперь уже вполне искренней, обернулся и взглянул на супругу без помощи зеркала. – Какой смысл тебе убивать меня сегодня, когда я даже еще не успел составить нового завещания? Её вопрос, заданный как бы между делом и риторический, он предпочел оставить без ответа, который пока толком не нашел даже для себя самого. Вместо этого подошел к жене и, склонившись, молча поцеловал ее в макушку, пушистую от растрепавшихся за ночь непослушных волос. - Ладно, душа моя, пожалуй, не буду тебе больше мешать. Нам обоим нужно еще переодеться и привести себя в порядок. Пришли горничную, когда будешь готова спуститься к завтраку, и я зайду, чтобы тебя сопровождать. Там же решим, в котором часу отправимся нынче в Интерлакен.
Маргарита Рольберг: Маргарита торопилась. Горничная едва удерживала её на месте, застёгивая плотное дорожное платье, пока графиня пыталась кончиками пальцев найти в несессере цепочку с часами, но драгоценная безделушка ускользала, женщина злилась, а служанка беззвучно молилась, чтобы не оторвать случайно одну из бесчисленных пуговиц, коварно поблёскивающих перламутром. Объективных причин для спешки не было, ибо Маргарите хватило нескольких мгновений наблюдения за мужем, чтобы понять: без идеально повязанного галстука они из Берна не уедут. Тем не менее, подгонять Алексея она не стала, наслаждаясь вновь обретённым чувством безопасности и уверенности в своих силах, подаренными ей одеждой и одиночеством. Любимое платье из дорогой английской байки пришлось оставить дома, в Ивердоне, по причине несоответствия мрачного чёрного цвета грядущему торжеству, но тёмно-зелёная шерсть по прохладному осеннему времени тоже была неплоха. А главное - успешно скрывала, что кожа покрывается мурашками при каждом прикосновении Алёши. Умытый, чисто выбритый и посвежевший, он нисколько не напоминал сонного насмешника, которого было так уютно обнимать, спасаясь его теплом от норовящего забраться под ночную рубашку холода. Впрочем, и это ей было знакомо, и это ей было понятно. Только тогда, давным-давно, им приходилось изо всех сил скрывать взаимное влечение, а сейчас - не то раздражение, не то отчаяние, старательно не допуская до истины никого из родных и близких. Последние, как подозревала Маргарита, уже успели заключить пари, и, может быть, даже не одно, но в присутствии детей и спустившихся в гостиную молодожёнов предпочитали молчать. Догадаться о предмете спора было несложно, и Марго наверняка очень скоро узнала бы подробности от того же Володьки, в очередной раз пригрозив рассказать Василию Константиновичу о планировавшемся прошлой весной побеге в Берлин, но все как-то очень ловко засобирались завтракать, а кто-то - уже и обедать, и стало не до того. За столом сидели в полном беспорядке, весело говорили о какой-то ерунде, и Маргарита радовалась вместе со всеми, не совсем понимая чему именно. Под боком пристроилась Катрин, чуть дальше Жорж с жаром доказывал что-то Анюте, которая лукаво и немного умоляюще смотрела то на Гордеева, то на княгиню Трубецкую, занятую беседой с тётушкой Тамарико. Евдокия Романовна виртуозно успевала вставить слово-другое и в разговор двух старых вояк, и приструнить расшалившихся детей Веры Алексеевны, и обменяться многозначительными взглядами со всеми, кто сидел за столом, не исключая и чету Головиных. Там же, за завтраком, решили не тянуть время и ехать в Интерлакен сразу же, надеясь успеть до темноты, и у Марго, заметившей погрустневшее личико дочери, немедленно испортилось настроение. С тысяча восемьсот тридцать третьего года и до сегодняшнего дня они никогда не расставались надолго, словно пытаясь наверстать упущенное время. Но Катя так и не сумела избавиться от страха, что однажды её вновь оставят одну, а Марго - от чувства вины перед дочерью. Бессчётные ласковые слова, сказанные на ухо, перед тем как погасить перед сном свет в детской, или громко, во время игр в саду, ничего не могли исправить. Маргарита могла без устали строить мосты между собой и дочерью, но ни одна из них не забывала, что там, внизу - пропасть, пустота и одиночество. Всё это было слишком близко, слишком понятно, ведь это уже происходило с барышней Александриной и графиней Рольберг, и графиня Головина тоже должна была это пережить с гордо поднятой головой, но для дочери своей она была готова сделать всё мыслимое и немыслимое, лишь бы уберечь от ада, ужасы которого осознаёшь спустя долгие годы. Они сидели в гостиной, ожидая, пока в экипаж уложат вещи, и тихо разговаривали, склонив друг к другу головы. Жорж сидел рядом, болтая ногами в воздухе, и терпеливо ждал, пока мать и сестра перестанут секретничать и обратят внимание на него, но у женщин - большой и маленькой - было очень мало времени. Катрин стоически пыталась не расплакаться, и когда у неё не очень-то получалось, Маргарита смахивала слёзы рукой, позабыв о платке. Она говорила, что скоро вернётся, что нужно слушаться Евдокию Романовну и Веру Алексеевну, а если Василий Константинович захочет научить хорошо ездить верхом, то не отказываться сразу, а хорошенько подумать, ведь это именно он посадил маменьку в седло, да так, что она из него почти не вылезает. Она их очень любит, и Алексей Романович уже к ним привязался, поэтому долго в Интерлакене они не пробудут, всего лишь несколько недель. Может быть, если там будет хорошо, в следующий раз они поедут все вместе, и, несомненно, она привезёт подарки, особенно если учителя будут довольны. И собак лучше не стричь, ведь скоро зима... Попонка? Да, можно попробовать сшить попонку, если мадемуазель поможет справиться с добродушным четырёхпудовым "заказчиком". Нет, она не плачет, просто очень их любит: Катю, Жоржа, Борея и Зефира.
Алексей Головин: Сборы в Интерлакен, что начались почти сразу после того, как отзавтракав у местного табльдота, вся их большая и разношерстная компания, состоящая из родни и избранных друзей, вновь разбрелась по территории оккупированного вот уже в течение нескольких дней постоялого двора, обещали стать недолгими, и не отняли у молодоженов даже малой толики того времени, что принято считать самым счастливым для всякой пары, только что вступившей в семейную жизнь. Собственно, основная часть сундуков и баулов была собрана, перенесена и накрепко приторочена кожаными ремнями к задку большого дорожного экипажа еще накануне вечером. Нынче оставалось сложить то немногое, чем довелось пользоваться в Берне. Большую часть этого времени Алексей Романович скоротал в общей гостиной, в компании старших родственников, радуясь возможности наконец-то спокойно, без всей этой предсвадебной спешки и суеты, поговорить с людьми, близкими по духу и привычкам, которых знаешь всю жизнь и столько же любишь и уважаешь. При этом особым – приятным, теплым удовольствием, оказалось наблюдать, с каким интересом и взаимным уважением общаются между собой старый русский вояка и грузинский князь, про бешеную гордость и высокомерие которого в Тифлисе, говорят, до сих пор слагают легенды. Прежде они не были между собой знакомы. И Головин, признаться, немного беспокоился по этому поводу, однако напрасно. Зато уж в способностях тётушки Тамарико без труда обаять любого, на кого обращается ее мягкий и ласковый взгляд, он не сомневался ни мгновения – и верно. Дети – все, включая даже Анюту и не отлипающего от нее последние дни, пользуясь тем, что никто за ними особенно не наблюдает, Володьку Гордеева – ходили за княгиней Асатиани хвостом. Каким образом действовала эта магия, понять было невозможно, как всякое настоящее волшебство, но наблюдать – довольно забавно. И Головин не раз ловил себя на том, что начинает невольно улыбаться, когда видит, как очередной отпрыск очередного семейства благоговейно внимает тихой и неторопливой речи княгини с очаровательным и певучим грузинским акцентом. Неподвластна этим чарам оставалась, кажется, только Катя, ее кумиром была и оставалась мать. Верно от этого девочка особенно глубоко переживала грядущее с нею расставание. Алексей ни мгновения не мнил себя знатоком детских душ. Но надобно было совершенно ослепнуть, чтобы не заметить ее горя, которое, в силу возраста и наивности, Катрин еще не умела толком скрыть. И при виде которого у новоиспеченного отчима в груди что-то неизменно болезненно сжималось. Может показаться странным, но никогда не знавший недостатка в материнской любви и внимании, он все равно мог бы поклясться, что понимает ее чувства. И готов был сделать что угодно, чтобы убедить Катю, что совершенно не намерен отбирать у нее мать. И изрядно мучился, не зная, как завести этот разговор с самой девочкой, в какой-то момент даже придумав взять их с Жоржем с собой в Интерлакен. И черт уже с ним, со всем этим идиотским романтическим флером, в конце-то концов! К тому же, не в их с Марго, как говорится, обстоятельствах… Понаблюдав еще немного со стороны за тем, как та едва сдерживает собственные слезы и бесконечно утирает дочкины, Алексей Романович окончательно ощутил себя бездушной сволочью. И, с досадой бросив в камин недокуренную сигару, вышел прочь из гостиной, едва не натолкнувшись в коридоре на старшую сестру, которая как раз намеревалась туда войти. Довольно бесцеремонно схватив обескураженную Дуняшу за локоть, он отвел ее в сторону и, сбиваясь, изложил ей свои соображения на этот счет, спрашивая совета, как лучше все устроить. Но вместо сочувствия и поддержки получил от Евдокии Романовны лишь спокойный совет прекратить истерику. Впрочем, спустя всего мгновение, графиня Девиер вдруг смягчилась и, коротко погладив Головина по щеке, сказала с улыбкой, чтобы тот прекратил выдумывать всякую чушь. Медовый месяц должен принадлежать лишь двоим. И если брат ее по глупости своей этого не понимает сейчас, то после, когда-нибудь, вероятно, оценит и скажет спасибо. А дети – они всего лишь дети и с ними всегда бывает сложно. И пора ему уже к этому привыкать… Так что в Интерлакен супруги Головины уехали все-таки вдвоем. Правда, примерно половину пути от Берна молчали, почти не глядели друг на друга и попеременно вздыхали. Однако позже, когда в оконцах экипажа, сменив кажущиеся местами бесконечными мрачноватые придорожные заросли, то и дело начали мелькать великолепные пейзажи: вначале просто горные, а после и те, что сочетали пленительные виды покрытых шапками густых белых облаков альпийских вершин, с лежащей у их подножий ровной гладью двух озер, давших название городку, что притулился на разделявшем их перешейке, невольно залюбовавшись, кажется, отвлеклись от тяготивших сердца мыслей. И к дому – маленькому шале, расположенному, тем не менее, совсем недалеко от центральной Хохштрассе, прибыли в настроении вполне приличном. Во всяком случае, сам Алексей Романович, который ощущал себя неплохо, разве что немного проголодавшимся. Герр Циммер, хозяин шале, который дожидался приезда своих гостей еще с полудня, оказался весьма любезным пожилым бюргером. Проводив Головиных в дом, он не только показал им, что и где в нем расположено, но и посоветовал, куда в Интерлакене обязательно нужно пойти и на что посмотреть. - Но сегодня уже довольно поздно. Поэтому Марта – это моя супруга, взяла на себя смелость и собственноручно приготовила ужин. Думаю, этого вполне хватит, чтобы вы смогли продержаться до завтра, - прибавил он, распахивая перед Марго и Алексеем дверь в маленькую трапезную, посреди которой красовался плотно уставленный яствами стол. – Еще она просила передать, что если ее стряпня придется по вкусу, то она будет рада готовить для вас и дальше. Если же нет, то я с радостью посоветую, где еще можно неплохо поесть. Но, осмелюсь заметить, что лучшего шницеля, чем тот, который готовит моя Марта, вы в Интерлакене все равно не найдете, да и цугер киршторт у нее тоже самый вкусный на свете, уж поверьте… - Охотно вам верю, герр Циммер! – наконец-то найдя возможность вставить хотя бы слово в непрерывный уже в течение, должно быть, десяти минут развернутый и подробный монолог, Алексей Романович едва заметно усмехнулся и покосился на супругу. – Мы с графиней непременно все отведаем и завтра же сообщим свое решение, верно, дорогая? А теперь… - Да-да, господин граф! Я уже ухожу и только хотел бы еще предложить фрау графине услуги своей дочери в качестве личной горничной. Конечно, у нас в городе много возможностей найти себе прекрасную прислугу, но моя Ульрике… - Ну, уж она-то у вас наверняка несъедобна? – внезапно поинтересовался Алексей Романович тем самым своим «совершенно серьезным» тоном, расслышать иронию в котором мог лишь тот, кто хорошо его знал. Вот и швейцарец тотчас умолк и уставился на него округлившимися от непонимания глазами. – Нет? Тогда полагаю, что здесь нам с женой потребуется гораздо меньше времени, чтобы определиться. Скажи, душа моя, ты ведь не станешь возражать, если тебе будет прислуживать «самая лучшая личная горничная в Интерлакене»?
Маргарита Рольберг: Дом понравился ей с первого взгляда: маленький, немножко несуразный снаружи, но очень уютный внутри. Скромного очарования обстановки не могли испортить ни скрипучие полы, ни изобилие всякой ерунды в виде кружевных салфеток на всех доступных поверхностях и иных малополезных вышитых тряпочек, развешанных по стенам. Здесь отчего-то Маргарита чувствовала себя спокойно и свободно, позволив себе ни о чём не задумываться хотя бы на то время, пока герр Циммер воодушевлённо трещал, нахваливая убранство, крохотный садик, густо усаженный колючими розами, и Интерлакен в целом. Хозяин шале тоже пришёлся по душе, хотя и не должен был: чрезмерно добродушный, болтливый, да ещё и говоривший так много и быстро, что Марго едва ли понимала хотя бы половину из его слов, поэтому присутствие Алексея оказалось как нельзя кстати. Пока она, выбравшись из душного экипажа, наслаждалась прохладным воздухом и привыкала к мысли, что ещё не раз увидит пожилого господина и даже будет говорить с ним на языке Гёте и Шиллера, муж успел во всё вникнуть и, взяв её под руку, мягко потянул в дом. Марго знала немецкий весьма посредственно, да и то немногое благополучно забыла за ненадобностью, благодаря повсеместной распространённости в Ивердоне французского, так что монолог хозяина дома был очень кстати. - Я соглашусь только на самую лучшую личную горничную в Интерлакене, - медленно произнесла Маргарита и совершенно искренне улыбнулась недоумевающему швейцарцу. - Мой муж любит пошутить, герр Циммер. Прошу, не удивляйтесь. Я буду рада принять помощь вашей дочери. - Фрау графиня останется довольна, я абсолютно в этом уверен, - герр Циммер вновь ожил и принялся на новый круг расписывать преимущества сделанного выбора перед остальными вариантами, но очень быстро вспомнил об обещании покинуть своих гостей и наконец распрощался. Дождавшись, пока стихнут неспешные шаги, женщина выразительно скривилась, но прокомментировала совсем другое: - Этого и за неделю съесть невозможно. Спустя некоторое время Марго была вынуждена признать, что ошибалась. Многочисленным яствам, приготовленным фрау Циммер, не суждено было продержаться неделю даже при самом неблагоприятном исходе событий, учитывающим, что графиня была к еде равнодушна. Не заостряя внимания на том, сколь вкусным или нет было содержимое тарелки, видя в приёме пищи лишь удовлетворение потребностей и не понимая преклонения гурманов перед тем или иным блюдом, она была совершенно ошеломлена новыми ощущениями. Попробовав совсем по чуть-чуть того, этого, и ещё, и ещё, Маргарита лишь усилием воли отказалась съесть ещё кусочек чего-нибудь и лишь из-за предательски впивавшегося в тело корсета. Вот был бы конфуз, если бы оный пыточный инструмент лопнул прямо за столом! - Если ты откажешься от любезного предложения фрау Циммер, - она исподлобья взглянула на супруга, стараясь не рассмеяться, и с явной угрозой в голове заявила: - Мне придётся тебя съесть или умереть с голоду. Маргарита поднялась из-за стола, на ходу коротко погладила Алёшу по плечу и покинула столовую. По памяти найдя нужную дверь, она оказалась в спальне и у самого порога споткнулась о непредусмотрительно оставленный на пути сундук. И только опознав в нём сундук с вещами Алексея, сообразила, что спальня в этом маленьком уютном доме всего одна. И кровать в этой спальне тоже одна, а кушетка-рекамье, невесть как оказавшаяся перед камином и занимающая последнее свободное пространство так, что передвигаться по комнате можно было не иначе как подобием козлиных троп, выглядела эффектно, но мало походила на место для сна. Припомнив обстоятельства сегодняшнего пробуждения, Марго испытала странное чувство, донельзя похожее на смущение. И оно только усилилось, когда, отыскав в саквояже самые необходимые вещи и расправившись с пуговицами на манжетах, женщина поняла, что с пуговицами на спине ей никак не совладать. Чёрт с ней, лучшей горничной в Интерлакене, сейчас сгодилась бы любая. Половицы скрипнули, дверь открылась, и глазам всё ещё восседающего за столом графа Головина предстала немыслимо изогнувшаяся супруга, со злобным пыхтением и риском для здоровья пытающаяся нащупать тугие петли. Логика подсказывала Марго, что платье раньше разойдётся по швам, а она - переломает пальцы, чем сумеет его расстегнуть, поэтому ей ничего не оставалось, кроме как опустить руки, выпрямиться и попросить, старательно отводя взгляд в сторону: - Помоги мне... Пожалуйста.
Алексей Головин: - Какая, однако, удача, что у него относительно небольшая семья! – усмехнулся Головин, вновь с облегчением переходя на русский и поворачиваясь к жене после того, как закрыл дверь за спиною герра Циммера, который наконец-то соизволил их оставить. – Боюсь, дошел бы до совершенного изнеможения от голода, если бы пришлось выслушивать про особые таланты еще хотя бы нескольких ее членов… Слушай, может, это итальянское влияние так сказывается? – без лишних рассуждений, ибо действительно проголодался, он взял под руку Марго, кажется, до сих пор ошарашенную ворохом высыпавшихся на нее слов, и повел к столу. – В жизни не слыхал, чтобы по-немецки говорили так много и так быстро! Я едва успевал его понимать! Признаться откровенно, в последнем пункте своих откровений Алексей Романович намеренно чуть покривил душой, рассчитывая хотя бы на скромный комплимент. Немецкий он прекрасно знал с юности и не забыл до сих пор. Однако похвалы не последовало. Ну что ж… Зато приятно было видеть, что Марго хотя бы больше не хмурится и не смотрит на него как на источник всех своих несчастий, как это было почти всю дорогу от Берна до Интерлакена. Вообще, оставшись с ней наедине – теперь уже по-настоящему, а не условно, с пониманием, что где-то в непосредственной близости все равно находится кто-то из родственников или детей, Головин заметил одну интересную вещь, над которой собирался вначале как следует подумать сам. И уж только потом – при возможности, поделиться своим наблюдением с Марго. Если, конечно, все это не окажется мимолетным наваждением. Суть его была в том, что здесь, в Интерлакене, вдали от всех, им вновь стало будто бы немного легче понимать друг друга. Во всяком случае, до этой минуты. Да и чуть после, когда сели ужинать. И Марго даже несколько раз искренне рассмеялась, когда Алексей, предлагая ей отведать кусочек того или иного блюда, довольно точно подражал швейцарскому немецкому герра Циммера, объявляя его название. А сам он едва мог сдержать улыбку, наблюдая за тем, как она ест эти незнакомые и неведомо как и кем приготовленные яства: вначале с опаской, а после, убедившись, что вкусно – с откровенным удовольствием. Совсем как ту уху, сваренную на костре, на берегу Усожи из наловленных только что в компании крестьянских мальчишек мелких костлявых пескариков. Было это, должно быть, лет двадцать тому назад, а он, кажется, и сейчас, стоит только вспомнить, ясно видит подсвеченный костром на фоне вечернего летнего неба профиль худенькой девочки-подростка, осторожно дующей в наполненную горячим, только с огня, супом ложку, чтобы не обжечься, усердно складывая при этом губы трубочкой. Помнит потому, что именно в тот момент впервые со всей мучительной остротой понял, что влюблен в эту девочку по уши… - Что ты, и в мыслях не держал отказываться! – задумавшись, Головин не сразу отреагировал на реплику, которую Марго произнесла, поднимаясь из-за стола, «очнувшись» только от ее легкого прикосновения. – Заботиться о хлебе насущном для тебя, моей законной жены – это есть супружеский долг! «Всего лишь один из них…», - тотчас промелькнула ироническая мысль-уточнение, но высказывать ее вслух Алексей Романович не стал. Вместо этого просто откинулся на спинку стула и сложил руки на груди, наблюдая за тем, как осоловевшая после плотного ужина Марго медленно побрела прочь из столовой. Спустя минуту в воцарившейся в комнате тишине вновь послышался скрип открываемой где-то в глубине дома двери – по направлению звука Алексей понял, что Марго пошла в спальню. И это означало, что едва наметившемуся между ними вновь хрупкому взаимопониманию вот-вот грозит первое – и серьезнейшее испытание: за весь день он так и не нашел момента сказать ей, что спальня у них в Интерлакене будет общая. Притом, что возможностей для этого было море. «Возможностей-то море, да только повода заговорить – точно ни единого!» - подумал Головин. Успокоив этим веским доводом совесть, он потянулся и взял со стола бокал, примерно наполовину наполненный терпким красным вином, и, осушив его одним глотком, с довольным видом поставил обратно, решив не спешить с выводами и подождать, что будет дальше. А дальше в столовую вновь вошла Марго, как и ожидалось, весьма недовольная. Но, быстро сообразив, что не он тому причиной, Алексей, тоже вначале было нахмурившийся, тотчас же просветлел лицом: - Дворянину не пристало отказываться от своего слова! – воскликнул он, поднимаясь из-за стола и направляясь к Марго, которая в тот же самый момент взглянула на него с некоторой опаской. – Ну, я же пообещал тебе однажды при любой необходимости и по первой просьбе заменять твою горничную, верно? Только, ты точно уверена, что это необходимо делать прямо здесь, в столовой? Нет, сам-то я вообще-то не стесняюсь … Умолкнув, Алексей Романович красноречиво покосился на большие, отгороженные от возможных заинтересованных взглядов с улицы только тонкими и почти прозрачными, по европейской традиции, занавесками, окна, а затем перевел взгляд на супругу, на лице которой отчетливо читалось весьма непривычное для нее выражение смущения. - Пойдем-ка лучше обратно в спальню? А кстати, это ведь ничего, что она у нас здесь тоже будет одна на двоих? – ну вот, слава богу, и нашелся повод...
Маргарита Рольберг: Смена выражений лица Алёши невольно заставила улыбнуться и её, хотя, право слово, где-то в глубине души было очень обидно. В кого же Марго должна была превратиться, если её появление вызывает неприязненную гримасу? И зачем тогда было затевать всё это - свадьбу, медовый месяц и всю остальную жизнь, если не было ни единого шанса построить на руинах хоть что-то? - А я разве когда-нибудь стеснялась? - Маргарита с нарочитым недоумением уставилась на супруга. - Что-то не припомню. Но если ты настаиваешь... В глазах вовсю плясали черти, но она не выдавала охватившего её веселья ни голосом, ни лицом. Конечно, ей и в голову не могло прийти раздеваться перед формально занавешенными окнами, но Алёша перегнул палку в своём беспокойстве за душевное здоровье жителей Интерлакена, могущих оказаться у дома в этот поздний час. Хотя, несомненно, прекрасно помнил, что, наравне с прочими добродетелями, Марго была лишена и стыдливости. С самого детства она не понимала, почему должна стыдиться. Почему она должна наказывать себя за какие-то странные, только взрослым понятные проступки? Она всегда была здоровой, крепкой, красивой девочкой. Под густыми, в беспорядке рассыпанными по плечам волосами не мёрзли уши, шея и спина, ловкие пальцы легко справлялись с оружием и лошадьми, а живой ум был неистощим на всякие выдумки, так отчего же ей нужно быть вечно недовольной собой? Сестрица Анна вечно жеманилась, куксилась, завидев в зеркальном отражении какую-нибудь не устраивающую её мелочь, и почему-то считалась прелестной барышней, а Маргарита, бесстыдница, и умом не вышла, и руки у неё были кривые, и голос противный, да ещё и тоща была, паршивка. Одним словом, младшей Александриной не суждено было оправдать ни одну из многочисленных материнских надежд, даже несмотря на удачное замужество, которое иначе как чудом и не называли. А ловкостью, остроумием и копной непослушных кудрей восхищались уже другие. Да и красиво располневшими плечами - горделиво выступающими из тяжёлых, тёмных складок роскошных платьев и слепящими нежной белизной без единой родинки или целой россыпи наглых веснушек - тоже. - Не беспокойся, - она мягко взяла Алёшу за руку. - Мне здесь всё нравится, и... И пойдём уже, пока ты не передумал исполнять обещанное. Выслушав очередные горячие заверения, что слово графа Головина крепко и нерушимо, Маргарита едва удержалась от ехидной ответной реплики, пусть желание сказать гадость было почти что нестерпимым. Она едва удерживалась от того, чтобы не укусить, ужалить, уколоть неосторожно и больно, томимая желанием выяснить наконец, где граница терпения и наивных представлений её мужа о счастливом по причине взаимного удобства браке. Марго понятия не имела, как долго сможет поддерживать ту иллюзию покоя и невмешательства, которую они оба старательно выстраивали меж собой. В отличие от Алёши она прекрасно понимала, чем жертвует, и что будет значить для неё отсутствие притязаний на его жизнь. Не иметь притязаний - значит не иметь с человеком, которого она знает лучше, чем саму себя, ничего общего. Ничего. Ни дружбы, ни равнодушия, ни ненависти, что уж говорить об имени, одном на двоих, и сыне, связавшем их куда крепче брачных обетов. Мечтать о свободе было попросту смешно, и женщина послушно смеялась, принимая проигрыш в ещё не успевшей толком начаться игре. Маргарита не могла не притязать на собственного мужа, которого любила так долго, что даже забыла, каково это - быть без Алёши. - Осторожнее, - предупредила Марго на пороге спальни. - Слуги обессилели, перенося мои вещи, и бросили сундук с твоими сразу за дверью. Поленья в камине уютно потрескивали, и золотистый блеск канаусовых наволочек обещал скорую радость отдыха, но Маргарите вдруг сделалось неловко. Не то от того, что она не чувствовала себя хозяйкой в чужом доме, не то от невозможности привычно поцеловать детей на ночь, не то от близости Алексея. Почему-то ей было страшно повернуться к нему спиной и терпеливо ждать, пока он расправится с пуговицами на корсаже. И, как назло, вспомнила про корсет, отчего волоски на загривке встали дыбом.
Алексей Головин: Решимость, с какой Марго потащила его за собой в спальню, даже на фоне понимания, что на самом деле она думает о чем угодно, только не о любви, не могла не вызвать к жизни новой порции фривольных мыслей. Пускай и с немалой примесью иронии. Но, решив еще в Берне более не позволять себе становиться на эту скользкую дорожку, Алексей Романович ни на мгновение не выказал своих чувств. А так и рвущийся с уст очередной насмешливый комментарий предпочел оставить при себе. Зато уж дал волю эмоциям, когда, не придав значения предупреждению Марго, с ходу налетел на оставленный у входа сундук, лишь каким-то чудом удержавшись при этом в вертикальном положении и растеряв на миг всю свою показную невозмутимость: - А раньше ты мне сказать об этом не могла?! – с досадой пнув сундук сапогом, он затем сразу оттащил его к дальней от двери стене, невольно подивившись тяжести: кирпичей Гаврилыч туда, что ли, накидал? – Вот так лучше. Не хватало еще наткнуться на него поутру босиком и переломать пальцы. Марго, безмолвно наблюдавшая за его перемещениями по комнате, кивнула. В этом молчании Алексею отчетливо послышался сарказм. И, развернувшись, он уже было приготовился дать достойный отпор, но… промолчал, вновь прочитав в ее взгляде то самое, уже не раз замеченное им в последние дни, странное выражение, которое вполне можно было бы назвать неуверенностью, если бы речь шла о ком-то другом, а не о Марго. Ни в чем не ведавшая сомнений и всегда решительно пробивавшаяся к намеченным целям, она всю жизнь казалась Алексею в этом смысле удивительно цельной – в отличие, скажем, от него самого, личностью. Сколько они простояли вот так – молча рассматривая друг друга в неверном свете камина, непонятно. Мгновение, минуту? - Иди ко мне, - опомнившись первым, произнес Алексей и тотчас удивленно моргнул, поражаясь тому, как интимно может порой прозвучать совершенно невинная, вроде бы, фраза. Оставалось лишь надеяться, что Марго ничего такого не подумала. – Ну, или хочешь, я сам… - прибавил он чуть более поспешно, чем следовало бы, и двинулся к супруге, в два шага преодолевая разделяющее их небольшое расстояние. Затем, взяв за плечи, решительно развернул ее, все так же странно послушную и молчаливую, спиной и убрал вперед пушистые пряди, которым Марго уже успела вернуть законное право свободно струиться по своим плечам, а не страдать в тугих тенетах ажурной сетки, обычно удерживающей на затылке свернутый из них тяжелый узел. А дальше Алексей, наконец, занялся тем, ради чего его сюда, собственно, и позвали. Тесный вертикальный строй крохотных пуговок от шеи до талии: «Интересно, ради чего их было нужно нашить сюда такое множество», - удивлялся он про себя, пытаясь не фиксировать внимание ни на трогательном, точно у ребенка, бугорке шейного позвонка, выступившем, стоило Марго только чуть наклонить вперед голову, ни на белоснежной коже, которую с безжалостной неизбежностью с каждой новой расстегнутой пуговицей все больше обнажали расползавшиеся в стороны края корсажа - ее Алексей изо всех сил старался ненароком не коснуться, словно опасаясь ожога, ни на тонком аромате духов, который, оказавшись рядом с ней, он вновь и вновь ощущал с какой-то… болезненной отчетливостью. Смолоду не ведавший в любовных страстях ни удержу, ни, впрочем, и особенной необходимости держать себя в узде – буде те вдруг его одолевали, едва ли не впервые в жизни он оказался в положении, когда не стоило их не то, что демонстрировать, но даже и испытывать! И верно, от этого сделался болен. А чем же еще, если не каким-то душевным недугом, объяснять, что та самая Марго, которую он уже чертову кучу лет спокойно обнимал, держал за руки, целовал даже, не испытывая при том ничего, кроме дружеских чувств, вдруг с пугающей скоростью вновь превратилась в объект желания, отнюдь не дружеского, стоило лишь обрести на нее законные права? Законные – исключительно на словах и перед людской молвой. Уж не сам ли он на этом так настаивал, безмерно любуясь собой, несчастный самоуверенный кретин? А теперь, может, и рад бы взять те слова обратно, да только как? - Готово. С корсетом управишься сама, или тоже потребуется моя помощь? – покончив с последней из пуговиц, он быстро убрал руки за спину, отступил на шаг и с тоской покосился на расстеленную кровать. Ведь та оказалась отнюдь не такой просторной, как можно было надеяться. А, пожалуй, даже еще поуже, чем на бернском постоялом дворе, где им с Марго довелось провести свою так называемую «первую брачную ночь», и буквально располагала к тесным супружеским объятиям… - «Безумие какое-то!» - Слушай, Марго. Я вдруг подумал, что вдвоем нам тут будет тесновато, - проговорил он через минуту, указывая взглядом на кровать. - Что, если завтра же попросить герра Циммера доставить нам новую, побольше? А еще лучше вторую, отдельную? Если хочешь, можно сказать, что по ночам я жутко храплю и не даю тебе уснуть? Или вовсе ничего не объяснять… Я вроде видел тут еще одну свободную комнату. Крошечную. Но туда вполне поместится койка, вроде походной, и… да, сундук тоже влезет, - Алексей Романович усмехнулся. – А что, в сущности, мне еще нужно? Сегодня же я могу переночевать в гостиной. Там, у камина, есть достаточно удобная на вид кушетка…
Маргарита Рольберг: Молчание Маргариты не имело ничего общего с сарказмом. Дав Головину отбушевать и одержать над сундуком полную и безоговорочную победу, она, тем не менее, не спешила говорить, вдруг поймав себя на любовании им. Многое изменилось с тех пор, как она впервые заметила, что Алёша хорош собой, но не её вкусы. В своей жизни она видела великое множество людей, иногда настолько красивых, что любому другому это показалось бы божественным даром или дьявольским наваждением, но она только мимолётно отмечала, что им всем далеко до графа Головина, и торопливо хваталась за перо: "Mon Ange, мне нынче снилось, будто ты приехал в Шайо, и, веришь ли, я не поленилась обыскать даже дровяной сарай, надеясь найти тебя". И всё же, причиной её привязанности была отнюдь не внешняя привлекательность или обещание каких-то выгод, думать о которых в былые времена было смешно, а сейчас - откровенно неуместно. Марго просто любила его - заносчивого, слепого дурака, желанного и недоступного. Даже теперь, очарованная ответным долгим взглядом, внимательным и изучающим, она чувствовала, что покушается на то, что никогда не будет принадлежать ей полностью. На чужого и далёкого человека, без права обладать им и надежды когда-нибудь обрести. Копна спутанных кудрей легла на грудь, и Марго торопливо подхватила её, предупреждая возможное неповиновение. Собрав остававшиеся на шее и плечах пряди, чтобы не мешали, женщина услышала, как в наступившей тишине особенно отчётливо скрипнула пуговица, покидая тугую матерчатую петлю. Обнажившуюся кожу лизнуло холодком, невесть как проникшим в хорошо натопленную комнату. Звук повторился, и Маргарита запоздало чертыхнулась про себя, осознав, что понятия не имеет о числе этих дурацких пуговиц, превративших позвоночник в весело блестящий перламутром ряд. Сколько ей ещё придётся стоять вот так, молча и покорно склонив голову в попытке хоть как-то отдалиться от Алексея и комкая в руках собственные волосы? Что ещё сделать, как отвлечься от его мучительной близости? Борьба с собой бесполезна, как ни пытайся успокоиться и убедить себя в том, что ему неприятно её присутствие. И всё же она очень старалась казаться невозмутимой и не обращающей внимания на "горничную", хотя и подспудно ждала прикосновения, одновременно боясь дождаться и воображая, каким оно будет. Марго даже затаила дыхание, но Алёша заговорил, разрушая воцарившееся напряжение, и она длинно выдохнула, надеясь, что не выдала ни разочарования, ни облегчения. - Не рискну, - она покачала головой, не удивляясь слегка охрипшему голосу и не оборачиваясь. Неторопливо завела руки за спину, нащупывая шёлковые шнуры, коснулась банта, грозящего затянуться в тугой узел, и покачала головой. - Даже пытаться не буду. С языка едва не сорвалось язвительное: "Ещё не забыл, как это делается?", но Маргарите хватило ума промолчать. В первую очередь потому, что тогда уж точно пришлось бы обернуться, пытаясь обмануть их обоих глупой насмешкой, и она совсем не была уверена, что не наплюет на все договорённости и не удержится от попытки... чего-нибудь. И во вторую очередь не желала услышать ответ на свой вопрос. Любой из возможных ответов, одинаково плохих и неприятных для её слуха и самолюбия. Один выдал бы равнодушие, другой - оставил мучиться неопределённостью, а третий - намекнул на Кавказ и тамошние приключения, о которых она почти ничего не знала, но в причинах, побудивших Головина отправиться туда, не сомневалась. - Как тебе будет угодно, - она безразлично пожала плечами. - Только о храпе я, пожалуй, умолчу: ты настолько очаровал герра Циммера, что он доставит не вторую кровать для тебя, а снотворное для меня. О том, что на место в гардеробной рассчитывать всё же не стоило, а кушетка в гостиной вряд ли окажется Алексею по росту, Маргарита решила пока не говорить: вряд ли ей поверят на слово. Платье медленно сползало с плеч, отогнутые в стороны края корсажа открывали напряжённые лопатки, и, закусив губу, она всё же оказалась не готова к прикосновению, для которого ни корсет, ни тонкий батист сорочки не были хоть сколько-нибудь значимой помехой. Она могла бы сказать, что происходит за её спиной, даже закрыв глаза и заткнув уши: вот согнутые в костяшках пальцы задевают спрятанные в швах кости корсета, вот тыльная сторона ладони касается узкой кружевной отделки нижней рубашки, чудом не дотрагиваясь до кожи и ещё больше распаляя призраком тепла, вот кончики пальцев - шершавые, напоминающие о горах, порохе и крови - невыносимо медленно тянут концы шнура... Ещё немного - и её самообладанию придёт конец, а Алёша будто нарочно испытывал её терпение, не догадываясь, как близко Марго к той грани, за которой неутолённое желание одержит верх над гордостью и обидой. А там... будь что будет.
Алексей Головин: «В этом случае снотворное куда больше понадобится мне. И желательно весь пузырек!» - с сарказмом, в котором отчетливо сквозило мрачное отчаяние, подумал про себя Алексей, сцепив еще сильнее и без того крепко сжатые за спиной пальцы. Все-таки хорошо, что Марго сейчас стоит, повернувшись спиной, и потому не видит его лица. За ломберными столами граф Головин, бывало, не раз получал комплименты за умение сохранять взгляд непроницаемым во время самых безнадежных партий, но с этой женщиной ни в чем нельзя было быть до конца уверенным. А выставить себя на посмешище перед ней хотелось менее всего на свете. В ответ на ее просьбу – а по сути, приговор продлить еще на какое-то время сеанс его изощренной пытки, Алексей лишь молча кивнул, вновь подошел ближе и принялся расшнуровывать корсет, пытаясь при этом полностью сконцентрироваться на самом процессе – поддеть натуго затянутый шнур, слегка потянуть, чтобы ослабить, извлечь из люверса… поддеть следующий. Ослабить. Потянуть… не думать. Не думать! Хотя, совсем не думать, конечно, невозможно. Но есть ведь и какие-то отвлеченные темы. Например, можно подумать о том, зачем вообще женщины носят на себе это изуверское изобретение, без которого многие из них легко могли бы обходиться. Марго бы, например, точно могла. В юности у него, помнится, с легкостью получалось обхватывать ее талию пальцами обеих рук… Было бы, кстати, интересно попробовать повторить сейчас этот старый трюк: рождение троих детей, кажется, мало что для нее изменило. Но и Алексей, с тех пор как окончательно превратился из подростка в мужчину, никогда и не понимал чувств «утонченных ценителей» полураспустившихся бутонов. Поэтому нынешняя Марго, повзрослевшая и почти совсем утратившая свою былую мальчишескую угловатость, казалась ему еще более прекрасной, чем в юности. Постепенно высвобождаемое из плотного панциря тело щедро дарило накопленное за день живое тепло его пальцам. Ткань нижней сорочки была совсем тонкой, но не прозрачной, оставляя простор воображению, которое с мучительной достоверностью «дорисовывало» все недоступное взору. А воображению усердно помогала коварная память… Алексей был поражен и оглушен тем, насколько хорошо все это помнит. Помнит, как, она напрягает спину и смешно передергивает плечом, склоняя к нему голову, пытаясь спрятать мочку уха от щекотного прикосновения его губ; помнит, как ощущаются этими губами рельефы и очертания ее узкой спины – все эти выпуклости и впадины позвонков под гладкой оболочкой безупречно белой кожи… На этом месте он едва не застонал, чувствуя, как мутится рассудок и тают последние остатки здравого смысла. Да и пусть празднует свою победу, но после! А сейчас – сейчас обладать ею… Если бы только знать, что она этого тоже желает. «Если бы знать, черт возьми!» - резким рывком рванув на себя последний тур шнура, Алексей почти со злобой выдернул его из отверстия. Марго спокойно подняла руки и с его помощью выскользнула на свободу, как прекрасная, хоть и смертельно опасная змея из старой, уже ненужной кожи. Затем быстро облачилась в пеньюар, плотно обернув вокруг себя полы – словно дверь захлопнулась, подумалось Головину, который в это время все еще так и стоял, сжимая в руках корсет и не зная, что ему делать дальше. Хотя и понимая, как именно должно поступить правильно. - Что же, пойду, пожалуй? – спросил он, спустя минуту, осторожно, точно живое существо, уложив корсет на край кровати, обращаясь при этом к отражению супруги, которая, между тем, уже сосредоточенно возилась перед зеркалом с собственными волосами и, кажется, совершенно потеряла к нему всякий интерес. – Спокойной ночи, Марго! Чувствуя себя уязвленным и будто бы… использованным, Головин молча вышел из спальни и вернулся в гостиную, где его дожидалась лишь та самая скамейка-рекамье. Всколыхнувшаяся в душе муть досады возымела, впрочем, и один положительный эффект – довольно быстро осадила в ней всю эту любовную дурь. И теперь он вновь мог размышлять более-менее здраво и логично. Может быть, это и к лучшему, что Марго его окончательно разлюбила. Ведь разлюбила же, иначе непременно почувствовала бы все, что с ним происходит – прежде ведь всегда чувствовала. Даже уже тогда, когда они называли себя просто друзьями. «Ты называл! Ты! А она – никогда! А что пряталось за этим «никогда», ты все эти годы боялся выяснять даже для себя!» И лишь те робкие проблески понимания в разговоре с Дуняшей – когда рассказывал ей про Жоржа, были, пожалуй, единственными попытками взглянуть в глаза правде, которую оказалось слишком болезненно признать: он предал эту любовь. Сам отказался – по слабости, по молодости, по глупости. Не важно. Отказался и все. А теперь вот решил, что имеет право вернуть… почему-то. А Марго его уже разлюбила. И теперь впереди их ждут много лет бессмысленного сосуществования. Внезапно ему до одури захотелось курить. Но не сигару, которая всегда ассоциировалась скорее с удовольствием и требовала времени, а банальную папиросу – такую, какие курили обыкновенно на Кавказе после тяжелого боя, грязные и вымотанные насмерть, почти не понимающие, что происходит вокруг. Но папиросы не было. А пить больше не хотелось. Потому еще несколько минут после этого Алексей Романович просто молча сидел и смотрел на огонь в камине, упершись локтями в колени. Где-то в глубине дома были слышны приглушенные звуки движения – или, может, ему просто казалось, что он слышит, как Марго, перемещаясь по спальне, готовится ко сну… Утомившись сидеть, он попытался лечь. Но проклятая кушетка оказалась слишком коротка, чтобы устроиться на ней хоть сколько-нибудь удобно. Ну и к черту! Может, хоть это физическое неудобство как-то поможет компенсировать нынешний душевный дискомфорт? Клин клином вышибают. Так ведь, кажется, обычно говорят?
Маргарита Рольберг: От резкого рывка Марго едва устояла на ногах. Набившийся в голову романтический бред был в мгновение ока забыт, а хрупкое благодушие бесследно исчезло, сменившись раздражением. Не показать Алексею, что её по-настоящему задел способ, который он выбрал для выражения своего недовольства, - вот единственная задача, захватившая её ум и потребовавшая для решения чудовищных усилий. Во-первых, не обернуться в тот же миг с возгласом праведного возмущения: "Ума лишился?!"; во-вторых, молчать дальше, делая вид, будто ничего не произошло; в-третьих, не спешить, а позволить Головину самому снять с неё корсет, наслаждаясь короткими мгновениями мстительного триумфа. Но, право, им обоим было бы лучше, если бы Алексей отказался помочь, но нет же! Ему ведь было так важно поиграть в это чёртово благородство! "Дворянин не отказывается от своего слова!", - мысленно передразнила Маргарита, закипая и припоминая вдруг все былые его перед ней прегрешения. Отчего-то сейчас, в минуту гнева, их пришло на ум куда больше, чем обычно: хорошенько подумав, она обычно находила всего два повода для обиды, да и те с энтузиазмом забывала, опасаясь отравить радость от присутствия Алёши. Где-то внутри, в самых тёмных глубинах памяти всколыхнулось, безудержно устремляясь к поверхности, то мерзкое, тяжёлое и жгучее, с чем невозможно было бороться по-настоящему, только покориться, бессильно сдаваясь на милость мучителя - ревность. Она уже потеряла счёт тому, сколько раз проницательность оборачивалась наказанием. Каждый раз изнывая от тревоги и досады, терзаясь догадками и домыслами, Маргарита могла только ждать, когда в награду за молчание и недеяние Алёша всё-таки скупо обронит пару слов, не замечая, как светлеет лицо графини Рольберг. Как она дорожила теми жалкими крохами, оставленными по безалаберности и равнодушию, как боялась потерять их!.. Хотя, конечно, стоило, но кто бы мог подумать, что дойдёт до... В висках кольнуло, предупреждая: не надо вспоминать, как втоптали в грязь драгоценность. Жемчужину. Женщина скрипнула зубами и поспешно закуталась в расписанную цветами и птицами ткань, всё-таки сумев не вспомнить и ничем не выдать своего настроения. Присутствие Алексея раздражало, и, когда он наконец заговорил, Марго просто кивнула, опасаясь случайно наговорить лишнего. А после, убедившись, что он точно ушёл, запустила в стену щёткой для волос, но это, конечно, ничем ей не помогло. Отыскав щётку и убедившись в отсутствии на тяжёлой серебряной рукояти царапин, Маргарита без особого воодушевления расчесала волосы, не потрудившись даже заплести косу: нынче в её распоряжении были все подушки и целая кровать, что позволяло обойтись без мучений с какой-то особенной ночной причёской. Пламя в камине благодарно застрекотало, приняв от женщины ещё пару поленьев, до того аккуратно сложенных рядом с очагом. Вытянув к огню озябшие руки, Марго медлила, раздумывая, хватит ли дров, чтобы сохранить тепло до того, как она уснёт, но решила не торопиться с выводами. Заснуть в жаре и духоте было куда сложнее, да и засыпала она едва ли не мгновенно. Сброшенный с плеч пеньюар приземлился в ближайшее кресло, изящное и пригодное лишь для украшения интерьера, ибо сидеть в нём взрослой женщине, а не пятилетнему ребёнку, было несколько затруднительно; поблизости остались и комнатные туфли, нелепо уткнувшись носами друг в друга. Постельное бельё приятно пахло травами и мылом, прохладная ткань согревалась под босыми ногами, медленно теряя сходство со льдом, и Маргарита грустно улыбнулась, подкладывая ладонь под щёку: почему-то маленькие радости редко замечаешь в покое и благополучии, но ценишь в шторм, оставаясь один на один со страхами и тревогами. Через полчаса и ворох мыслей о невесёлом настоящем и ещё более печальном будущем Марго сдалась. Сна не было ни в одном глазу, и приманить его не могли ни заново взбитые подушки, ни самое удобное положение, которое она всё-таки нашла, предварительно извертевшись так, что изрядно продавила перину. Маргарита даже попробовала припомнить болтовню герра Циммера, будучи уверенной, что это её очень скоро утомит, но нет: швейцарец стоял перед мысленным взором как живой, слова его сыпались горохом, и на ум почему-то постоянно лезли многословные комплименты кулинарному таланту его супруги. Откинув со лба мешающую прядь к остальным волосам, тёмным волнистым морем разлившимся вокруг головы и плеч, Марго тоскливо вздохнула. Она даже книг с собой не привезла, а имеющиеся в доме были исключительно на немецком, и разбирать среди ночи писанину на полузабытом языке не прельщало. Дышать среди ночи - прохладной, надо признать - свежим воздухом в незнакомом саду, где росли одни розы, тоже не хотелось: колючие кусты и при свете дня могли доставить немало неприятностей, а что уж говорить о неожиданном знакомстве с ними сейчас? Да и не любила никогда Маргарита ночные розарии, поэтому и уцепилась в Ивердоне за дом с английским садом, решив почти ничего в нём не менять. Разве что велела повесить качели и гамак. Утомившись, она села на постели, подтянула колени груди и уставилась на танцующее за каминным экраном пламя. Утром наверняка всё будет злить, а лучшим занятием покажется дрёма в первом попавшемся кресле, но ведь завтра придётся знакомиться с лучшей горничной в Интерлакене и с самим городом, не забывая вертеть головой во все стороны и фальшиво восторгаться. Не глядя сунув ноги в туфли, Марго встала и выскользнула из спальни. В том, чтобы идти бесшумно, не было никакого секрета: отсутствие спешки, многолетняя практика и нарочно оставленный в спальне халат, предательски шуршавший при каждом движении. И, конечно, наступать следовало точно в стыки досок, прежде нащупывая их носком обуви. Вспомнив, как они с Василием Константиновичем сбегали с ружьями наперевес из-под надзора маменьки, Марго даже улыбнулась: вот где требовалась осторожность, а эти скрипучие половицы - тьфу, детская забава. Из гостиной была слышна возня, явственно свидетельствовавшая о том, что Алексей уже взял свои слова об удобстве рекамье обратно и тысячу раз проклял мебельщика. Маргарита только покачала головой: к чему было так спешить с выводами? - и опрометчиво сделала ещё один шаг, в гордыне своей полагая пол составленным из абсолютно одинаковых досок. Раздался громкий скрип, в гостиной установилась гробовая тишина, и, понимая, что скрываться уже бессмысленно, женщина переступила порог. Поиски сушёной мяты, лаванды и ромашки могли затянуться надолго, если вообще увенчаются успехом, так что с ними можно было и повременить. Остановившись рядом с кушеткой, Марго не могла отказать себе в удовольствии постоять несколько секунд молча, пристально наблюдая за ужасно серьёзным выражением лица Головина, верно, позабывшего, что спящие люди обычно выглядят куда спокойнее. К горлу некстати подступила нежность, и, тряхнув головой, как норовистая лошадь, женщина оперлась бедром на спинку. - На случай, если ты прекратишь упрямиться: в кровати твои ноги поместятся, - Марго тщательно подбирала слова, опасаясь ляпнуть какую-нибудь двусмысленную глупость. Зато дружеский совет мало походил на то, чем являлся в действительности, позволяя спокойно отступить на кухню и заняться поисками средства от бессонницы.
Алексей Головин: В том, что далеко не каждая народная мудрость, оказывается, по-настоящему мудра, Алексей Романович убедился на собственной – неимоверно затекшей – шее, спустя примерно пятнадцать минут своего «великого лежания»: назвать происходящее попыткой сна было бы слишком большим кощунством. Впрочем, возможно, все дело в слишком уж больших размерах засевшего в мозгах «клина» – даже относительно неудобства, которое доставляла постоянная необходимость контролировать положение тела на растреклятой кушетке, дабы не скатиться с нее на пол. Хотя, через еще какое-то время подобная альтернатива вдруг начала казаться все более заманчивой: во всяком случае, на полу можно было бы хоть вытянуться во весь рост… Лежа почти в полной темноте: камин уже догорал, отдавая наружу остатки тепла, Головин пытался отвлечься, думая о завтрашнем дне – что надо будет сделать, куда пойти, что посмотреть, но думы, отравленные предчувствием отвратительного – после такой-то «чудо-ночи» – дня, упорно не желали выстраиваться в четкий план до тех пор, пока не будет решена главная задача: найти себе новую кровать... «Или, черт ее подери, новую жену!» - проклюнувшись откуда-то из самых темных глубин эгоизма, мысль эта, однако, была тотчас задавлена на корню, как бессмысленная, малодушная и просто неблагородная, в конце концов. Визг скрипнувшей где-то совсем рядом половицы заставил Алексея на какую-то долю мгновения испытать прилив иррационального чувства присутствия в комнате чего-то потустороннего, настолько неожиданным он был. Но уже в следующий миг нелепое наваждение едва не заставило рассмеяться – придет же в голову! Изо всех сил стараясь не дрогнуть ни лицевыми мускулами, ни ресницами, Алексей ждал, что будет дальше, пытаясь одновременно сообразить, зачем она сюда пришла. Нарочито небрежный тон, которым с ним, наконец-то, соизволили заговорить, а также легкий толчок в спинку кушетки, который Головин, однако, ощутил отчетливо – не только из-за некоторой шаткости конструкции, служившей ему нынче ночью прокрустовым ложем, а еще и потому что слишком хорошо представлял, как именно Марго этого добилась, свидетельствовали о том, что лицедей из него, и верно, никудышный. Открыв глаза, он снова сел, потирая одеревеневший затылок. Новоиспеченная мадам Головина к этому моменту уже покинула комнату и, судя по всему, теперь осеняла своим присутствием кухню. Посидев еще немного, Алексей Романович отправился следом, остановился у входа и, небрежно подперев плечом дверной косяк, наблюдал затем, как супруга в одной ночной рубашке напряженно и сосредоточенно рыщет по всем имеющимся в помещении шкафам. - Душа моя, думаю, что ты не там ищешь! Вряд ли они держат метлы в шкафах, скорее уж где-нибудь в кладовке. Не уверен, правда, есть ли в доме подходящих размеров ступа... Но если, в качестве исключения, ты согласишься обойтись сегодня верховым полетом на метле, то все недостающее мы прямо утром попросим герра Циммера доставить сюда вместе с моей походной кроватью! - произнес он, наконец, совершенно серьезным и участливым тоном.
Маргарита Рольберг: Маргарита мало что понимала в кухнях, хотя и слышала что-то о необходимом количестве кастрюль и горшков. Обычно у неё не было времени на то, чтобы уделять внимание таким мелочам, поэтому ответственность за сохранность и разнообразие утвари полностью ложилась на тех, кто ею пользовался. А участие Марго ограничивалось лишь редкими визитами, когда ароматы готовящихся лакомств всё-таки выбирались за пределы кухни и щекотали нос, возбуждая нешуточный аппетит. Она появлялась тихо, почти что робко крадясь вдоль стен и стараясь не попадаться на глаза повару, имевшему дурную привычку впадать в какое-то оцепенение и забывать о подгорающих на противне булочках, блестящих маслом и рыжих от корицы. Мука, густой белый пар или плюющийся крепким бульоном котёл, подкопчённый с одного бока, сколько бы его ни пытались оттирать песком и железными щётками, нисколько не мешали видеть, в какой чистоте содержалось царство, из которого она по детской привычке позволяла себе стянуть что-нибудь вкусное, чтобы после щедро поделиться с собаками, нетерпеливо скулящими у дверей, но прекрасно знающими, что входить нельзя ни в коем случае, даже если позовут. Дети не появлялись вовсе, хотя, как полагала Маргарита, гувернантке приходилось прикладывать к этому определённые усилия: всё же, любопытство и неугомонность у них было от неё, а потому - совершенно неистребимо. Кухня в этом маленьком чужом доме была чистой, выскобленной до свежей деревянной белизны и тёплой. В очаге тлели красным угли, и, поворошив их тяжёлой кочергой, Маргарита осторожно взвесила на руке чайник, тяжёлый, но чуть тёплый, не годящийся для задуманного ею. Язычок огня осторожно лизнул сухое дерево, которым она щедро поделилась, и, удовлетворившись, рассыпался по дровам, поднимаясь всё выше и освещая просторное помещение. Нужда в лучине отпала, и Марго принялась методично обшаривать полки, одну за другой. Всё просто: снять горшок или склянку, поднять крышку, понюхать, смешно морща нос, если содержимое придётся не по нраву, закрыть и поставить обратно. Мята и ромашка - как в детстве, когда после долгого дня и игр барышня Александрина никак не хотела успокаиваться, и лаванда, которую графиня Рольберг распробовала уже во Франции, непременно приправляя отвар ложкой-другой мёда. В том, что эти травы, которым положено быть в любом порядочном доме, найдутся и здесь, женщина не сомневалась: фрау Циммер наверняка заботится об этом доме так же, как о собственном. Она услышала шаги мужа раньше, чем почувствовала его присутствие. В Ивердоне будет наоборот, и предупреждать о появлении Алексея станут не половицы, а звериное чутьё на своих и чужих, последние годы дремавшее и лишь недавно заинтересованно поднявшее голову: ну, и кем будет этот? Марго была бы рада знать заранее и не испытывать своё и его терпение, но, к несчастью, не могла. А потом Головин заговорил, и, несмотря на знакомую ей иронию, без труда читавшуюся в полных участия словах, Маргариту что-то в них задело. Что-то маленькое, почти не различимое, но неприятное чувство, возникшее следом за словами, не давало списать всё на чрезмерно разыгравшееся воображение. Ведьма, значит? - К утру от тебя останется только кучка пепла, поэтому беспокоить герра Циммера кроватью не имеет смысла, - и пояснила, упрямо не оборачиваясь. - Раз уж ты рвёшься соблюсти все формальности, прошу: вот - лопата, вот - печь, а дальше как-нибудь сам. Закипающая вода нетерпеливо шумела, а Марго кусала губы, пытаясь успокоиться. Сейчас она плавно, неспешно бросит по щепотке сушёных трав в маленький заварочный чайник, зальёт душистую смесь водой, подождёт пару минут и выпьет, стараясь не обжечься. Когда чашка опустеет, ляжет спать, и будет спать крепко, до самого утра, и сны её будут светлыми и лёгкими, полными солнца и радости. Может быть, ей даже приснятся дети, и она проснётся совершенно счастливой, и всё на какое-то время наладится. Вряд ли надолго, но хотя бы чуть-чуть тепла перед долгой и мрачной зимой она заслуживает? Конечно, заслуживает, только дотянуться до верхней полки, откуда её дразнят белыми глазурованными боками чашки, никак не может. И прыгать, пока за спиной стоит Алёша, ни за что не будет. Это, в конце концов, ниже достоинства графини Головиной.
Алексей Головин: - Я не формалист, ты ведь знаешь. Потому пока воздержусь, пожалуй, - вновь беззвучно ухмыльнувшись, Алексей лишь переступил с ноги на ногу и сложил руки на груди, наблюдая за тем, как Марго всем своим видом демонстрирует презрение к нему и его насмешкам. Однако чувствовалось, что шутка, в общем-то, довольно невинная, ее почему-то задела. И от этого ему внезапно стало как-то неловко самому: дернул же черт, в самом деле! Совершенно ведь не хотел ее ранить. Да и не думал, что так выйдет. Ведь прежняя Марго, которую он знал с детства, как самого себя, пожалуй, была бы даже польщена сравнением с нечистой силой. Дядюшка Рыков, вон, ее все жизнь «Сатаной» кличет, и ничего, не обижается, ну а тут в чем дело-то? Безмолвно рассматривая ее несколько нарочито прямую спину и «сердитый» затылок, Алексей искал и не находил объяснения этому непонятному феномену, который можно было бы посчитать обычным женским «взбрыком», относясь к нему с привычным сарказмом, если бы речь не шла о Марго. Ибо, при всей своей абсолютной женственности, она всегда была и, как Головин – «Вот дурак-то!» – был до этой минуты уверен, по-прежнему оставалась в глубине души «своим парнем», который никак не должен обижаться на совершенно беззлобные подначки друзей. Большой медный чайник на плите, нагреваясь, шумел все громче. А вместе с закипающей внутри него водой все сильнее «разогревалось» и чувство вины графа Головина. Упрекнуть Алексей Романовича в отсутствии совести, действительно, было никак невозможно. Однако упрямство и гордость поселились в его душе все же несколько раньше нее, а потому занимали там куда больше места. Потому просто взять и извиниться – побыстрее, да и забыть уже обо всем, Головин не мог… Не умел. Во всяком случае, словами. Вместо этого, понаблюдав еще немного за тем, как супруга магнетизирует взглядом чашки, стоящие на верхней полке одного из раскрытых настежь навесных шкафов, явно слишком высокой для ее отнюдь не исполинского роста, отделился, наконец, от дверного косяка. И, беззвучно – не одна же Марго в детстве любила играть в американских индейцев – подошел к ней сзади, почти вплотную. Опершись одной рукой о край стола – совсем рядом с лежащей поверх столешницы ладонью женщины, второй без всякого труда достал и поставил перед нею две чашки, в надежде, что совместное чаепитие в какой-то мере заменит им выкуренную на двоих трубку мира. Ну, или уж процедуру совместного зарывания томагавка. При этом отойти, и выпустить Марго из своеобразной «ловушки», в которой та невольно оказалась запертой между его телом и краем стола, не поспешил. Замер на мгновение, почти касаясь подбородком ее макушки и чувствуя, как особо буйные волоски на ней, шевелясь от его дыхания, щекочут низ подбородка – едва не задохнувшись при этом от вновь вспыхнувшего спичкой желания, и ничего не предпринимая, чтобы его утолить. Пусть будет ему наказанием… Резко зашипевшая, выплеснувшись на раскаленный металл, кипящая вода, заставила их вздрогнуть и расступиться в стороны. Птицей метнувшись к плите, Марго убрала с нее чайник. Потом Алексей, словно в тумане, наблюдал, как она методично смешивает в другом, предназначенном для заварки, какие-то травы, заливает кипятком, наполняя кухню ароматами чего-то домашнего, мирного и, казалось бы, навсегда утраченного – родного. То, что вскоре после этого она наполнила не одну, а обе чашки, означало для Алексея лишь одно: его безмолвные извинения, скорее всего, приняты. Но, осторожно, чтобы не обжечься, забирая горячий настой из ее рук, он виновато посмотрел ей в глаза и вдруг неожиданно произнес: - Марго, ты прости меня, пожалуйста, ладно? Я, честное слово, нисколько не хотел тебя обидеть!
Маргарита Рольберг: Замужество было чертовски неудобной штукой хотя бы потому, что Маргарита не могла обернуться и рявкнуть в ответ: "Я уже ничего не знаю!". Многие годы она искренне считала, что узы брака суть кандалы, избавление от которых иначе как чудом и не назовёшь. Помыслить о том, чтобы вновь заковать себя в них, да ещё и добровольно, было вовсе невозможно. Но повторное замужество всё-таки случилось и, к счастью, случилось тогда, когда эгоистичная и взбалмошная девчонка выросла в женщину не менее эгоистичную, чуть менее взбалмошную, но хотя бы немного поумневшую, потому и не питавшую иллюзий относительно заключаемого брака. И воспринимать его было проще всего как банальную сделку, хотя и не без определённого внутреннего протеста, но Марго держала себя в руках. В конце концов, в её жизни была любовь, которая приносила больше радости, чем доставляла мучений та, другая. Но когда Алексей встал за спиной, она пожалела о своём хладнокровии и внезапно напавшей молчаливости. Хуже взгляда, упирающегося в спину, могло быть только чьё-то присутствие за спиной. Марго была прирождённым охотником и знала, что зверь за спиной - это верная смерть, а человек, как бы он ни изощрялся в попытках вознестись над природой, всегда был и останется зверем. Головин потянулся за чашками, и стало ещё хуже: он был слишком близко, и от испуга, смешанного с вожделением, кружилась голова. Почти касаясь грудью спины, почти задевая ребром ладони её пальцы, почти - но недостаточно. Маргарита вдруг вспомнила, как сердилась, когда Алёша - совсем ещё мальчишка - притягивал её в объятие единственно для того, чтобы опереться подбородком на её макушку, и посмеивался на все протесты: "Устал". И после, когда надоедало удерживать пытающуюся вывернуться барышню Александрину, щекотно целовал за ухом, а она, конечно, всё вертелась, склоняя голову к плечу и прячась от щекотки, и невольно открывала для поцелуев и ласковых прикосновений шею и ключицы... Она дрожала, отчего-то сейчас чувствуя близость Алёши в тысячу раз острее, чем когда он раздевал её в спальне, и желала его сильнее, чем когда-либо в жизни. Марго была уверена, что выдала себя участившимся дыханием, румянцем, переползшим со щёк на шею, так некстати открытую перекинутыми на одно плечо волосами, и желание прекратить эту пытку - единственным способом и любой ценой - становилось нестерпимым. Чайник сердито выплюнул на плиту струю кипятка, и, очнувшись, Маргарита принялась хлопотать. Странно: будто и не было всех этих лет, всех разочарований, всего, что пролегло между ними отчуждённостью, преодолеть которую в одиночку невозможно. Будто только вчера Алёша, нетерпеливо перепрыгивая через ступеньку, взбегал по крыльцу дома на Итальянской, торопясь на свидание с кузиной, а она замирала от застревающей в горле нежности, от больной, обречённой радости на кончиках пальцев, слепо искавших его руки и лицо, тараторила какую-то незначительную чушь, лишь бы подольше удержать на себе его взгляд - внимательный, добродушный, чуть насмешливый. По-прежнему вьётся под руками пряный травяной дымок, и, кажется, правда ничего не было, только почему-то обстановка упрямо спорит с воспоминаниями: кресла, на подлокотник которого Марго садилась, презрев неудобство ради возможности быть как можно ближе к Алёше, нет, и чашки дурацкие, с таким маленьким донышком, что больше похожи на шарики, вот-вот опрокинутся, укатятся и разобьются. А сердиться на Головина она по-прежнему не умеет: ну, куда денешься от привычки прощать? И всё же, годы прошли и что-то изменилось, да так, что, услышав слова мужа, Марго от удивления не сразу нашла с ответом. Но, отдав ему чашку и разжав пальцы, не стала отнимать руки, а накрыла его ладонь своей. - Я не сержусь, - хотя минуту назад всё говорило об обратном. - Но и ты... Не надо так. Она не знала, как объяснить, что ей неприятно и больно слышать такие слова именно от него. Глупость, дозволенная чужим, в устах своих становилась оружием, а произнесённая Алёшей - и вовсе разила без промаха. Она не хотела быть ведьмой в его глазах, кем-то, кого нужно бояться, ненавидеть, презирать, наконец. А кем хотела - той вряд ли сбудется. Слишком много времени прошло, слишком многое изменилось, и... - Не слишком-то хорошо мы друг друга теперь знаем, верно?
Алексей Головин: - Верно, - эхом откликнулся Головин. Не поднимая глаз, он покачал в руках чашку, наполненную прозрачным душистым отваром, наблюдая, как вначале плавно взметнулись со дна, а после медленно закрутились, потревоженные движением жидкости, кусочки травы. – Впрочем, согласись, что в последнее время у нас для этого было не так уж и много возможностей. Не то, что раньше… Кстати, а твой чай очень похож на тот, что буквально самоварами заставляла меня пить твоя матушка – после дуэли. То ли доктор ее надоумил, что надо давать «страдальцу» как можно больше жидкости, то ли сама она так решила, но спорить было практически невозможно… - Алексей усмехнулся и взглянул, наконец, на жену. В своих обычных разговорах они почти никогда не возвращались в те давние уже времена своей юности. Никогда не вспоминали и про пресловутую дуэль с Сенькой Чиркуновым… Самая первая, она отнюдь не осталась единственной в жизни графа Головина. Правда, во всех последующих обстоятельства складывались для него более удачно. Нет, Алексей Романович ни о чем не жалел, да и теперь был уверен, что поступил бы в той ситуации ровно таким же способом. Однако воспоминание это казалось уже немного смешным и наивным – как и сама та детская любовь, которая, истлев и рассыпавшись от времени, словно бы все равно оставила вместо себя в его сердце некие пустоты, которые так ничем и не заполнились. И потому, верно, порой напоминали они о себе, навевая грусть и сожаление по поводу того, что не сбылось. Впрочем, отчего же «не сбылось», если они с Марго теперь – законные супруги? Именно так ведь и мечталось когда-то? Разве что семейное счастье виделось оттуда, из юности, несколько иначе, но никогда ведь невозможно получить абсолютно все, чего хотел… - Но мне все равно нравится его вкус, – быстро прибавил Алексей затем, спустя минуту, сделав пару больших глотков, немного беспокоясь, что Марго вновь услышит в его словах какой-нибудь подвох. – Пойдем спать? Кажется, уже довольно поздно. А завтра с утра нам еще предстоит, наконец, разобраться, куда мы все-таки приехали и чем здесь можно себя развлечь? С этими словами, отставив в сторону полупустую чашку, не дожидаясь ответа жены, Головин поднялся из-за стола и пошел из кухни прочь, молчаливо приглашая Марго последовать его примеру. И она, также безмолвно, подчинилась. За время их отсутствия в спальне ничего не изменилось: разбавляя темноту осенней ночи, все тем же ровным желтоватым огнем светился сквозь матовый экран камин, и помощницей ему в том была лишь одинокая свеча, оставленная Марго перед тем, как уйти. Разве что постель, прежде идеальным образом разостланная, теперь пребывала в полном беспорядке. Словно та, которой довелось провести в ней некоторое время, так и не нашла здесь ни отдыха, ни покоя – подушки разбросаны, перина изрядно сбита, а тяжелое одеяло и вовсе съежилось в изножье в жалкий комок, будто отброшенное туда нетерпеливым пинком. Похоже, не для него одного сегодняшняя ночь выдалась неподходящей для сна, подумал про себя Головин, бросив мимолетный взгляд на кровать. Должно быть, заметив его, Марго попыталась придать будущему супружескому ложу более презентабельный вид: поправила простыню, уложила одеяло на место, а подушки – рядом. Алексей тем временем переодевался ко сну, намеренно оставляя ей возможность самой выбрать, с какой стороны улечься. А уже после устроился рядом сам, стараясь при этом никак с Марго не соприкоснуться, что при относительно небольшой имеющейся площади оказалось довольно трудной задачей. Тем не менее, после нелепой кушетки, изобретенной, видно, каким-то утонченным ценителем садических удовольствий, даже простая возможность наконец-то вытянуться лежа во весь рост показалась райским наслаждением, рядом с которым не стояло – на данный момент – даже удовлетворение плотских желаний. Кроме того, стоило лишь нормально лечь, как во весь голос заявила о себе и накопившаяся за весь день в дороге усталость. Потому, не прошло и четверти часа, как забыв обо всех страстях, совсем недавно еще обуревавших его душу, граф Головин уснул безмятежным сном праведника… Чтобы, проснувшись, вновь обнаружить Марго, уютно свернувшейся у себя под боком, используя вместо подушки мужнино плечо. На сей раз, правда, без объятий, более напоминающих попытку удушения. Зато сам он не преминул воспользоваться представившейся возможностью и потому крепко прижимает ее к себе свободной рукой. И лежать вот так ему почему-то очень хорошо и покойно. Стараясь не двигаться, чтобы не потревожить сон Марго, Алексей осторожно приподнял голову и, прижимая подбородок к груди, скосил на нее взгляд. После посмотрел на циферблат настольных часов – было семь с четвертью. Совсем рано. Вполне можно поспать еще немного, подумал он, вновь повернулся к Марго – и вдруг осторожно прижался губами к ее макушке. Затем улыбнулся, опустился на подушку и снова закрыл глаза.
полная версия страницы