Форум » В череде грядущих лет » Ты - та боль, которую мне любить, ты - тот страх, которого мне желать » Ответить
Ты - та боль, которую мне любить, ты - тот страх, которого мне желать
Маргарита Рольберг: Время - лето 1840 года. Место - Ивердон, кантон Во, Швейцария. Участники - Алексей Головин, Маргарита Рольберг, Евдокия Девиер.
Ответов - 39, стр:
1 2 All
Маргарита Рольберг: Несколько часов спустя в белом доме с рыжей черепичной крышей состоялся разговор, чем-то похожий на тот, который вели граф Головин и его сестра, но разительно от него отличавшийся. "Карманному доктору" графини Рольберг, которого Ивердон знал под именем месье Вальдемара, а дети Маргариты встречали дружным воплем: "Володька пришёл!", было не впервой сожалеть о своей участи, но никогда ещё размышления о тщетности бытия не придавливали его всей тяжестью огромного пса, разлёгшегося частью на софе, а частью - на коленях врача, и бессовестно задрыхшего. Второй волкодав, к счастью, предпочитал общество хозяйки, устроившейся за столом и как-то особенно нехорошо рассматривавшей письменный прибор. Смахнуть его со стола женщина, конечно, не смогла бы, но Владимир Андреевич Гордеев предпочитал держать язык за зубами, пока его персональное наказание не соизволит успокоиться. Младший пасынок поручика Рыкова познакомился с Марго ещё в двадцать восьмом году и, в отличие от старшего брата, неплохо с ней ладил, поэтому обязанность присматривать за буйной племянницей Василия Константиновича не вызвала в младшем Гордееве должного ужаса. Совсем не вызвала, если уж быть до конца честным: среди всеобщей курортной благости с ней, по крайней мере, не было скучно. До сегодняшнего дня Володя вовсе ни на что не жаловался: Маргарита Матвеевна отличалась завидным здоровьем, не сходила с ума из-за каждой ссадины обожаемых ею детей и всегда была рада видеть своего тайного надзирателя к обеду. Последнее обстоятельство способствовало тому, что за полтора года, проведённых в Ивердоне, молодого человека перестало уносить ветром, и помогало смириться с тем, что ничего интереснее чахотки, сплина и несварения желудка в ближайшее время не перепадёт. Старшие коллеги, успокоившись и перестав видеть во вчерашнем студенте конкурента, советовали молчать и тихо делать свою работу, пока желание подвигов не убило возможность сделаться просто хорошим врачом. Подопечная графиня, выслушивая жалобы "племянника" (объяснять длинную цепочку условного родства не любили ни он, ни она), улыбалась уголком рта, занятая больше своими мыслями, чем горестями Володи, а он, выговорившись и наевшись, вновь принимался за кашель, истерики и боли в животе. - Марго, ты дура, - наконец рискнул высказаться Гордеев, не решаясь спихнуть с колен тяжёлую собачью голову. Зефир скалился во сне, пытался кого-то догнать, дёргая лапами и царапая обивку кресла, и, слишком занятый наблюдением за клыками в непосредственной близости от собственной ноги, Владимир упустил миг, когда всё полетело к чертям. - Первостатейная, - женщина улыбнулась дрожащими губами и разрыдалась. *** Слёзы привычно не принесли облегчения. Честно говоря, Маргарита на это даже не рассчитывала: слишком сильна была в ней привычка бороться, а рыдания были опасным симптомом, предвещающим глупые поступки и прочие неприятности, а уж этого сейчас допустить было никак нельзя. И графиня Рольберг боролась, превозмогая слабость и отметая очевидные - и потому ошибочные - выходы из той ловушки, куда её загоняли. Ей хотелось выдворить загонщика из Ивердона, но она не могла, да и с какой стати желать этого? Ей хотелось затаиться и ждать, пока всё уляжется, но буря только набирала силу. Ей хотелось бежать, но и это было невозможно. Дело было вовсе не в детях, которых нельзя было в одночасье собрать и увезти отсюда, а оставить их Марго не согласилась бы и под страхом смерти. Гораздо страшнее было поступить так, как ей уже подсказали сделать. Сбежать. Исчезнуть. Спастись, эгоистично откупаясь от прошлого любовно выстроенным настоящим. Оправдать ожидания и дать понять, что её решения можно предугадать. Что над ней, сильной именно своей непредсказуемостью, можно получить власть. Впрочем, разве не было её у Алексея раньше? Он сдержал обещание - то, которое дал сам. Только одно и вовсе не то, которое хотела бы взять она, но было поздно. Винить графа Головина в собственной глупости как-то не получалось, поэтому ему грешно было не воспользоваться лазейкой и отказаться от ещё одного визита в её дом. Вновь увидев на пороге гостиной Алексея, Марго почти не удивилась, в отличие от гостей, устроившихся тесным кругом заговорщиков. Добрый десяток почтенных жителей Ивердона был не в восторге от необходимости знакомиться с ещё одним русским, да ещё и дальним родственником графини Рольберг, но всё устроилось вполне неплохо. Разве что сама хозяйка, заметив, что незваному гостю куда интереснее наблюдать за бегающими в саду детьми, почувствовала весьма сильное недовольство, но промолчала. О следующем визите Головина пришлось узнать от Жоржа, а о том, что до визита сына к матери он успел добрых десять минут проболтать с гостем и даже показать, как правильно чесать Борея за ухом, - от мадемуазель и Катрин, которые почему-то не посчитали нужным прерывать мужской разговор. А ещё об одном - от Володи Гордеева, чьё несколько насмешливое любопытство ей совершенно не нравилось. Маргарита начала волноваться. Готовая дать отпор в любой миг, она никак не могла понять, чего же ждать от своего противника, но не сомневалась, что он не нанесёт удара раньше, чем по всем правилам проведёт рекогносцировку. Алексей всё время мелькал где-то неподалёку, точно назойливая, но очень ловкая муха, от которой не получается избавиться. Уйди он сейчас - и всё получилось бы списать на временное помутнение рассудка и вернуться к прежнему благополучию, отодвинув образ этого человека далеко-далеко, чтобы не мешал, но... "Карманный доктор" полушутя предупредил графиню, что ей вскоре предстоит познакомиться с Ивердоном совсем с другой стороны, а ещё одной нервной больной он попросту не выдержит и сбежит обратно в Берлин. В насмешника полетела первая попавшаяся под руку вещь, оказавшаяся мячиком Борея, но, глядя на то, как лохматая туша пытается извлечь из-под сбитого с ног Володи любимую игрушку, Марго не могла не признать правоты "племянника". Прежде она, даже пребывая в ярости, была уверена в собственной правоте и бесстрашно ломала заведённые другими людьми порядки. Сейчас её словно вывернули наизнанку, и, оцепенев, Марго могла только делать вид, что с ней всё в порядке, а запертая внутри буря всё не успокаивалась.
Алексей Головин: Графу Головину и в прежние времена бывало не слишком-то по вкусу общество, которое обычно собирала вокруг себя Марго. Львиную долю посетителей ее петербургских салонов составляли, как правило, влюбленные в нее – опять же, как правило, без взаимности, мужчины и юноши, над которыми можно было только потешаться, да претендующие на оригинальность особы женского пола. Признанные светские львицы среди них встречались не так уж и часто: то ли опасаясь соперничества с хозяйкой, которая умела быть, ежели давала себе такой труд, по-настоящему, ослепительно красивой, то ли побаиваясь ее острого, точно бритва, языка и особенно остроумных прозвищ. Получить оное обычно означало практически утратить свое собственное, данное при рождении имя. Потому что «крещенного» таким образом заново, после этого в столице иначе больше уже и не называли. Трудно судить, насколько прижился этот обычай здесь, в Ивердоне, но люди, которых граф увидел в доме графини Рольберг, появившись там, согласно полученному от нее разрешению, уже в ближайший из приемных дней – это оказался какой-то пикник на свежем воздухе, кажется, были все те же. Разве что темы бесед немного разнились, хотя, побродив немного среди местных дам и господ, Алексей Романович, которого Марго всем здесь представляла как своего старинного русского друга, вскоре обнаружил, что и это лишь первое впечатление. Все те же светские сплетни, обсуждение последних политических новостей, охоты – разве что масштабы существенно мельче, чем Петербурге. И потому он быстро утратил к ним интерес, и без того не слишком большой. Ибо становиться душой местного общества вовсе не мечтал, да и цели преследовал совершенно иные. Уже в тот день, вспоминая свой разговор с Дуняшей, он много, хотя и исподволь наблюдал за тем, как Жорж ощущает себя среди прочих своих ровесников. Во что с ними играет, какую роль в этих играх исполняет чаще всего – ведет ли за собой, или сам находится в положении ведомого. Неожиданно это оказалось весьма увлекательным занятием. И в какой-то момент Алексей Романович был награжден даже недоуменным и укоризненным взором одной из нянюшек, которой, должно быть, показалось странным столь пристальное внимание взрослого мужчины к детским играм. Уязвленный и смущенный столь нелепым подозрением, Головин тогда поспешно ретировался обратно в царство взрослых, но после не раз с удовольствием мысленно возвращался именно туда, откуда вынужден был уйти. Жорж оказался настоящим заводилой. И другие мальчишки, некоторые из которых выглядели даже постарше и покрупнее, явно полагали его главным, что не могло не польстить отцовскому самолюбию, пусть и пребывающему пока в зачаточном состоянии. Помнится, в их играх с Марго все было как раз с точностью до наоборот, выходит, характер Жорж унаследовал все-таки материнский, лидерский. Ибо сам граф особых командирских наклонностей у себя не видел, и «брал штурвал» в собственные руки лишь в том случае, если это действительно было необходимо. Хотя – если уж брал, то после не выпускал ни под каким предлогом. Следующий раз с сыном удалось увидеться лишь спустя несколько дней, зато вокруг уже не было посторонних. Марго, конечно, за постороннюю Алексей Романович не считал, но и она – верно, намеренно, держалась с ним со дня их неожиданной для двоих встречи будто бы на расстоянии вытянутой руки – все время рядом, но не настолько близко, как Головину этого, быть может, хотелось. Однако настаивать на женском внимании, пусть даже и без амурных поползновений, он не привык. Не хочет – и не надо ему одолжения. Хотя, конечно, было весьма странно и непривычно, что больше невозможно вот так запросто и в любое время прийти в ее дом и поговорить о чем угодно. Но что же делать? Все течет, все меняется. И за время, пока они не виделись, Марго, кажется, обзавелась новым наперсником. Молодой незнакомец, в котором граф в первую встречу даже грешным делом заподозрил нового кавалера графини – и уже было собрался его за это невзлюбить, внезапно оказался выросшим и успевшим даже окончить университет за время его пребывания на Кавказе, пасынком дядюшки Рыкова. Прежде они с Головиным никогда лично не виделись, потому обознаться было немудрено. Но даже когда все прояснилось, нельзя сказать, чтобы прежний и новый наперсники «королевы Марго» тотчас бросились друг к другу в родственные объятия. Все же, разный возраст, разный, в конце концов, и жизненный опыт. К тому же, Владимир показался ему чрезмерно свободным в манере общаться. Особенно в тот день, когда, прогуливаясь вместе с племянницей, они повстречались с ним на площади у городской ратуши. То, как быстро и легко Гордеев завязал непринужденную беседу с Анютой, заставило Алексея Романовича мысленно присвистнуть от удивления. Но еще больше удивила реакция самой юной мадемуазель, на которую молодой доктор, кажется, успел произвести немалое впечатление за те несколько минут, пока граф Головин не придумал благовидного повода увести ее прочь, беспокоясь о том, что подобная вольность – кто его знает, как оно надо в таких случаях – вызовет неудовольствие графини Девиер, когда та обо всем узнает. Стоило им тогда распрощаться, и Анна накинулась на него с вопросами, а дома к ней присоединилась еще и Евдокия Романовна, которую тоже внезапно весьма заинтересовало это знакомство. Когда же он не смог удовлетворить их любопытства, ибо действительно почти ничего не знал о его предмете, женская половина семьи объявила ему едва ли не обструкцию… В общем, с тех пор граф Головин поклялся себе вдвоем с племянницей по Ивердону больше не гулять. Разве что в присутствии ее маменьки, которая, если что, пусть сама и разбирается. Впрочем, клятву свою после этого неоднократно нарушил, ибо отказать хитрой лисице – а вовсе даже не человеческому существу, которой на самом деле являлась его племянница, порой было совершенно невозможно. Хотя был от нее, конечно, и кое-какой толк. Ведь это же Аня, в конеце концов, посоветовала ему купить ту самую куклу, при виде которой буквально вспыхнули от счастья глазенки старшей дочери Марго… Что же касается ее сына, то спустя примерно месяц знакомства они сделались с ним по-настоящему добрыми приятелями. Настолько, что Алексей Романович даже удостоился чести узнать, что именно Жорж на днях одержал победу в весьма напряженном и престижном турнире по плевкам в длину. После чего ему даже был доверительно продемонстрирован этот чемпионский плевок. Действительно, к слову сказать, выдающийся, потому что граф Головин не сумел его не только превзойти, но даже и повторить. Разумеется, маме Марго и сестрице Катрин они об этом ни слова не рассказали. Ни к чему…
Маргарита Рольберг: Когда непроглядную ночную темноту прорезала ветвистая белая молния и над самой головой без малейшей паузы раздался оглушительный грохот, Катя не выдержала. Судорожно цепляясь за ткань домашнего платья, она ещё крепче вцепилась в мать и заплакала от страха. Чепчик сполз, высвобождая копну кудрей, вздрагивали худенькие плечики, а Маргарита обнимала дочь, нашёптывала какие-то глупости, всеми силами пытаясь успокоить девочку, целовала тёплую макушку. Рядом безмятежно сопел Жорж, развалившись поперёк кровати и даже не думая просыпаться на зависть сестре и матери. С комода на них задумчиво глядело искусно расписанное фарфоровое лицо, и, в очередной раз встретив стеклянный синий взгляд, Марго устало закрыла глаза. Только дурак не назвал бы куклу великолепной, присовокупив ещё пару восторженных эпитетов, и женщина не могла с этим поспорить, но особого восторга от появления у дочери новой любимицы не испытывала. Красивый жест Алексея пришёлся совсем некстати: до именин Катрин оставалось совсем немного времени, и Маргарита была вынуждена вновь ломать голову над подарком. Но была и ещё одна причина, не дававшая графине спокойно любоваться локонами из золотистого шёлка и крохотной шляпкой в тон элегантному платью: она ревновала. Ей в голову не могло прийти, что всё случится так быстро. Дети отдалялись от неё, от той, которую всегда почитали главной своей заступницей, к кому всегда были устремлены их мысли. И винить в этом не взросление и естественный ход событий, а графа Головина было легче лёгкого. С его появлением всё вновь пошло наперекосяк: у Жоржа появились черти в глазах, достоверно указывающие на страшные мальчишеские тайны, куда вдруг перестала допускаться мать, на Катрин нападала задумчивость, исчезавшая лишь при очередной встрече с Алексеем, да и сама Марго чувствовала себя на редкость паршиво. У неё забирали власть, бессовестно пользуясь талантом очаровать любого человека, не говоря уж о способности заморочить детские головы. Это, должно быть, было совсем не сложно, если они вообразили, будто она не нужна им, что в мире достаточно других людей, которые будут любить и баловать их просто так, и никогда ничего не потребуют, ни в чём не станут ограничивать, ничего не запретят и ни к чему не принудят. Катрин и Жорж (особенно Жорж) были свободны настолько, что их неокрепшие умы не могли вместить понимания этого, а потому, верно, неустанно стремились к чему-то большему, хотя с большим и не всякий взрослый мог совладать, и Маргарита неустанно грызла себя, пытаясь понять, что и когда сделала не так. Бог знает, на что она сердилась больше: на то, что сын сближается с отцом, что вслед за братом к графу Головину тянется Катя, или же что это сближение невольно вовлекает в жизнь Алёши и её. Последнего графиня Рольберг хотела меньше всего на свете, но... Раньше, кажется, было проще им обоим. Ему - знать, что она всегда стоит за спиной, готовая в любой миг выйти из тени и защитить. Ей - просто быть рядом, неслышно касаясь губами сукна мундира. С тех пор прошло семь лет, и вряд ли теперь была какая-то нужда в ней, измученной и постаревшей, и от этого почему-то было ещё больнее. Маргарите сейчас и без того приходилось несладко: не смотреть и не приближаться - всё равно что не дышать. Избегать прикосновений, не позволять руке, поднесённой им к губам, задержаться в тёплой ладони. Не говорить ни слова сверх необходимой вежливости, лишь бы не выдать себя, и быть безупречно холодной, всякий раз обмирая от страха: а вдруг не получилось? Гроза ушла на юг, но дождь и не думал стихать. Катрин наконец-то заснула, и, осторожно высвобождая рукав из тонких пальцев, Марго угадала в слабом шуме из гостиной отголоски часового боя. Одним плавным движением поднялась на ноги, опять укрыла сына и, уже выходя из комнаты, услышала привычный шорох: Жорж отпихнул одеяло. Дремлющие у дверей собаки одновременно подняли головы, но хозяйка прошла мимо, и Борей увязался следом за ней, заученно остановившись перед дверьми спальни. Горничной было велено подать накидку и идти спать, не дожидаясь её возвращения с прогулки, и графиня умчалась вниз по лестнице так стремительно, что не слышала возражений. Псу было велено сидеть у входной двери и охранять, и Маргарита беспрепятственно покинула дом. Остановить её могли лишь дети, но они спокойно спали в своих кроватях, и женщина бесстрашно шагала под по-осеннему холодным ливнем, невесело улыбаясь своим мыслям. Если бы кто-то сказал, что однажды ей придётся не защищать, а нападать, то она бы придушила клеветника собственными руками, но сегодня всё встало с ног на голову. - Здравствуй, Гаврилыч, - Марго не ожидала увидеть здесь старика, но это было даже к лучшему: оказавшись не в то время и не в том месте, он был на редкость ей полезен. Гаврилыч, себе на беду, прекрасно помнил её и узнал даже такой - промокшей до нитки и совершенно осатаневшей. Дверь распахнулась со сдавленным "Господи Иисусе...", и женщина, выжав из распустившейся косы добрых полведра воды, переступила порог виллы. - Алёша дома?
Алексей Головин: Алексей Романович никогда не относил себя к утонченному племени ценителей музыки. Причин было достаточно, разных. Хотя, как многих других, в детстве его пытались приобщить и этому искусству. Уроки игры на фортепиано давал учитель, выписанный за весьма щедрую оплату аж из самой Италии Еленой Вахтанговной, искренне мечтавшей видеть личность своего сына глубоко развитой и с этой, несомненно, весьма важной стороны. Однако даже несусветная жадность заезжего маэстро, в конце концов, пала жертвой совершенной музыкальной бесталанности юного графа. И через пару месяцев итальянец удалился восвояси, а сам Алексей больше ни разу не подошел к специально купленному для его обучения роскошному немецкому пианино, с тех пор так и коротающему свой жалкий век где-то в задних комнатах петербургского дворца Головиных. Позже, в годы кадетства и гвардейской службы, музыка тоже была скорее фоном, сопровождавшим различные увеселения, никогда особенно не затрагивая души. Что, впрочем, не мешало Алексею оставаться «почетным гражданином кулис» и даже запоминать порой отдельные, особо популярные в том или ином сезоне, мотивчики оперных арий, мурлыча их после себе под нос в минуты хорошего настроения. Так что музыка, все-таки, не являлась его личной стихией. Однако ущербности от этого Алексей Романович, в общем-то, не ощущал. Потому не мог понять удивления – да что там, едва ли не сочувствия, написанного на лицах Дуняши и Анны, когда вся их семья как-то вечером собралась в гостиной после ужина, и племянница, сияя лицом, вдруг радостно объявила, что назавтра их – всех троих, ждет чудесное событие, поход на концерт некого немецкого скрипача-виртуоза. - Как, дядя, ты и правда не знаешь, кто такой Генрих Эрнст?! – Аня смотрела на него с искренним недоверием. – Но этого не может быть! Он же так знаменит, гастролирует буквально по всей Европе! Мы с мамой еще в позапрошлом году посещали концерт в Неаполе, но я, кажется, до сих пор, как наяву слышу звуки его скрипки! - Что же, рад за тебя, однако позволь напомнить, что последние несколько лет я находился довольно далеко не только от гастрольной жизни, но и от Европы вообще, - не в силах сдержать этот язвительный комментарий, так и просившийся на язык, граф Головин усмехнулся, заставив девушку смутиться. На короткое время. Долго предаваться смущению мадемуазель Девиер не привыкла, поэтому уже через минуту вновь устремилась в атаку: - И все же, как может быть, что ты совсем ничего не слышал? Ведь Эрнста называют преемником самого Паганини. Надеюсь, уж это-то имя тебе знакомо? - Это – знакомо. И если бы в Ивердон приехал сам маэстро Никколо, я бы с удовольствием посетил его выступление. - Но дядя! Он же совсем недавно умер! - Правда?! Какая жалость! На самом деле Головин, конечно, был вовсе не настолько дремуч, чтобы этого не знать, но подтрунивать над самоуверенностью племянницы было тем развлечением, которое он, дабы не ранить нежной девичьей души слишком глубоко, позволял себе лишь изредка и исключительно в воспитательных целях. Можно сказать, развлечением даже почти запретным, потому что, становясь свидетельницей подобных сцен, Дуняша, обычно, терпела довольно долго. Но потом, что называется, выдавала «на орехи» сразу обоим участникам «турнира злословий». К счастью, сегодня, пребывая, верно, в более благодушном, нежели всегда, настроении, оторвавшись от извечного вышивания, она просто ласково попросила их обоих, наконец, умолкнуть. Приятным же – для Головина, следствием приключившейся накануне дискуссии стало то, что на другое утро, должно быть, посовещавшись между собой за ранним завтраком, дамы решили, что не станут терзать его слуха звуками скрипичных вариаций. И отправятся вечером в концерт без его сопровождения. Поэтому, проснувшись, Алексею Романовичу даже не пришлось ссылаться на внезапно чертовски разнывшееся раненое плечо, дабы избавить свой слух от «услады» звуками, более всего напоминавшими ему вопли одуревших мартовских котов. Плечо, кстати, словно бы в наказание, после обеда действительно изрядно разболелось, верно, к грядущей непогоде. Но даже явно надвигающийся на Ивердон ливень с грозою не остановил двух меломанок в их стремлении к прекрасному. И следовательно, на этот ненастный, поэтому довольно темный и прохладный августовский вечер вся вилла «L’Etoile» оказалась в единоличном распоряжении Алексея Романовича. Прежде много времени проживший отдельно от семьи, за последние месяцы он уже и подзабыл, как здорово может быть, когда ты один во всем доме, не считая, разумеется, прислуги. И оттого теперь откровенно наслаждался покоем, уделив лишь часть имеющегося времени делам – проверке присланных из России управляющими нескольких имений отчетов, ответам на личные письма приятелей. А далее уже просто сидел у разожженного камина с книгой, в какой-то момент уронив ее на колени и даже задремав под мерный стук дождевых капель по оконным стеклам. И сну, привыкшему на Кавказе послушно являться даже под грохот артиллерийской канонады, всполохи молний и раскаты грома были отнюдь не помеха. Поэтому, когда Гаврилыч осторожно потряс его за плечо, желая разбудить, граф спросонья даже не сразу понял, чего, собственно, ему надо. - Там это… пришли, Алексей Романыч! - Ну, пришли и, слава богу, чего ты меня разбудил-то? – решив, что речь идет о сестре и племяннице, Головин сладко зевнул. – Пусть без меня поужинают, а я, пожалуй, к себе. Дальше спать пойду. Поднявшись на ноги, он потянулся и повернулся было в сторону открытых дверей комнаты, в проеме которых, похожая на привидение утопленницы, стояла… - Марго?! – Алексей Романович вновь замер на месте, потряс головой и еще раз протер глаза, но «видение» все равно не растворилось в воздухе. Вместо этого, мрачно глядя перед собой, оно прошло мимо него и, также без слов, тихо село в кресло, в котором граф Головин всего несколько минут назад изволил так сладко почивать. – Господи, да ты же промокла до нитки! Погоди, сейчас… Гаврилыч! Неси сюда скорее полотенец, да побольше! И коньяку, коньяку тоже неси – бутылку! Отдав эти короткие распоряжения, Алексей Романович опустился на колени перед креслом, где, глядя на огонь, как-то неестественно прямо сидела графиня Рольберг. Растирая в своих руках её ледяные ладони, он одновременно пытался поймать и прочесть этот странный, пустой и отсутствующий взгляд. - Да говори же, черт, что стряслось?! С детьми… что-то? Никогда прежде, даже в самые тяжелые минуты, Головин не видел Марго такой, потому и позволил себе предположить самое худшее. И, кажется, уже не только для нее одной.
Маргарита Рольберг: По дороге Маргарита сочинила речь. Далёкую от шедевров ораторского искусства, конечно, но весьма неплохую: логичную, строго выверенную, в меру язвительную и абсолютно безэмоциональную - ровно такую, какую привыкли слышать от неё поверенные и управляющие. Женщина была абсолютно уверена, что ей удастся справиться с гневом и произнести её с правильной интонацией, но всё пошло прахом, стоило только увидеть Головина. Вряд ли можно было попасть в ситуацию глупее нынешней - прийти для серьёзного разговора и позабыть все слова, но именно это и случилось. Холодок самоуверенности таял на глазах, засуетившийся хозяин дома тоже не способствовал спокойной манере изложения претензий, и Марго едва удержалась от того, чтобы закрыть лицо руками и бессильно, по-собачьи заскулить. Но в этом случае её точно объявили бы сумасшедшей, так что, успев поймать ускользающее самообладание, она выдохнула и наконец-то посмотрела на Алексея. - Что стряслось? Это ты у меня спрашиваешь, что стряслось?.. Пошёл вон! Мелькнувшего в дверях Гаврилыча как ветром сдуло. Маргарите не нужны были ни полотенца (хотя с платья натекла целая лужа, в которой устроился притворяющийся невинным агнцем Головин), ни коньяк (прекрасное успокоительное, но абсолютно бесполезное до того, как графиня Рольберг выпустит пар). Впервые в жизни она дошла до той степени бешенства, когда представляла серьёзную угрозу не только для неодушевлённых предметов, но и для старых знакомых. Особенно для некоторых из них. - Знаешь, а я ведь не сразу догадалась. Просто не представляла, что ты на такое способен. Даже убеждала себя, что тебе и в голову не могло прийти так поступить. Но искушение оказалось сильнее, верно? Всё так просто, так удобно, и грех отказываться, когда вот оно, само плывёт в руки. Ты и не отказался. Должна выразить своё восхищение, соображаешь ты быстро. Моё слово против твоего ничего не значит. Что бы я ни предприняла, все будут на твоей стороне. Но я так и не смогла понять одного: что обо всём этом думает твоя невеста? Неужели она такая умница, что поняла все выгоды затеянного тобой предприятия? И рада в одночасье стать не только женой, но и мачехой?.. Склонившись к самому лицу своего собеседника, Марго пыталась отыскать в глазах, выражении лица хоть что-то, способное помочь ей: панику, злость, растерянность. Но граф Головин выглядел так, что, не желай она его ударить, то наверняка сочла бы смешной эту странную гримаску неверия. Ну да, он и в самом деле не мог поверить, что она заявилась к нему и раскрыла коварный план, который всё равно прекрасно сработает. Вот только потерять ещё одного ребёнка графиня Рольберг не могла. Достаточно, что она ничего не знает о судьбе первенца, не знает даже, жив ли он ещё или умер, как и многие другие дети. Достаточно, что только чудовищным усилием воли не вспоминает о сыне, которого, впав в беспамятство родильной горячки, так и не увидела. Но если у неё отнимут Жоржа, она не выдержит. Не переживёт в прямом смысле слова, как бы ни были сильны любовь к дочери и жажда жизни. И, самое страшное, - ничего не сможет сделать, изменить, исправить. Ничего, и они оба это знают. Вот только Маргариту это знание делает слабее, а Алексея - сильнее. Хоть сегодня женись, забирай сына и уезжай, никто и слова не скажет... Разве что новая пассия рискнёт что-нибудь возразить, но рассчитывать на это стоило ещё меньше, чем на внезапно проснувшуюся совесть своего визави. Совсем юная барышня, почти девочка. Ангельское личико, кружевной зонтик и маленькая рука, по-хозяйски лежащая на локте графа Головина. И его нежная улыбка в ответ. Увы, в тридцать два года графиня Рольберг всё ещё обходилась без лорнета и ошибиться в нежности улыбки, пусть даже замеченной издалека, не могла при всём желании.
Алексей Головин: Первой, и самой естественной реакцией графа Головина в ответ на бесконечные потоки льющихся на его голову обвинений, большая часть которых походила на самый настоящий горячечный бред, было… натуральным образом этот самый поток прекратить. Иными словами – попросту взять, и закрыть рот Марго ладонью, чтоб уже, наконец, умолкла. После – попробовать губами лоб на предмет лихорадки. А затем – сразу бежать в любом из возможных направлений. И желательно побыстрее, потому что ни первого, ни тем более второго графиня Рольберг ему, разумеется, не простит. На это явно указывали и горящие в сузившихся от ярости глазах недобрые огоньки, и напряженная поза, словно у кошки, готовой вот-вот броситься в атаку, защищая свое потомство, и даже, как ни странно прозвучит, волосы. Распустившиеся под тяжестью воды, они волнистыми прядями змеились по плечам графини, ощутимо усиливая ее и без того заметное сходство с Медузой Горгоной. Опешив от такого натиска, Алексей Романович даже невольно подался назад – в тот момент, когда сидящая в кресле собеседница вдруг резко к нему склонилась и вперилась в глаза так, словно при помощи взгляда захотела выпить из них всю его душу. Впрочем, опомнился граф довольно быстро. Следует отдать должное выдержке. Потому, уже спустя мгновение, вновь выпрямился. И теперь они с Марго смотрели друг на друга в упор с такого расстояния, будто вот-вот намеревались поцеловаться. - Выговорилась? – спокойно осведомился Головин, когда поток красноречия в устах мадам Рольберг наконец-то иссяк, и вновь появилась возможность вставить хотя бы одно слово. Поднявшись в полный рост, он брезгливо скривился, покосившись на совершенно мокрые ниже колена брюки – с платья и волос его нежданной гостьи на паркет налилось изрядно воды, но заметил он это почему-то только теперь. Затем взял с маленького лакированного стола, что стоял перед камином, рядом с креслом, собственный, почти не тронутый этим вечером бокал с коньяком, и буквально втиснул его в руку Марго, заставив выпить все до дна. То, что она при этом даже ничуть не поморщилась, любого другого, вероятно, повергло бы в шок, граф Головин же лишь улыбнулся уголком рта и одобрительно кивнул. - Полегчало? Человеческую речь уже можешь вновь адекватно воспринимать? Ну, вот и умница. Я, правда, мало что понял из твоего зажигательного спича, но кое о чем все же догадываюсь. С него и начну. По пунктам, так сказать, - улыбка на губах Алексея Романовича из половинчатой успела сделаться полной, но вместе с этим приобрела несколько насмешливый характер. И верно, сообразив, в чем дело, он вновь ощутил себя хозяином положения. Потому даже намеренно оттягивал начало обещанных объяснений, интригуя теперь уже саму свою собеседницу. Та же, было иссякнув, кажется, вновь начинала закипать. Но теперь, когда было ясно, что не случилось ничего трагического, Головин даже где-то намеренно ее провоцировал. То ли мстил, то ли просто хотел еще раз полюбоваться. - Итак, пункт один. Если я верно понял, душа моя, тебя расстраивают мои дружеские отношения с твоими детьми? – начал он, остановившись прямо перед нею и глядя сверху вниз. – Что это, материнская ревность? В таком случае особенно удивительно видеть ее в тебе, которая сама однажды пострадала от этого чувства. Да, Марго, прежде мы будто боялись касаться этой темы, объявили ее для себя запретной и сделали вид, что ничего особенного не произошло. Но теперь мы оба взрослые люди. Может быть, наконец-то, пришло время вытряхнуть наружу и этот старый скелет? Я чертовски виноват, что не сумел тогда настоять на своем. Возможно, вся наша жизнь сложилась бы иначе – может, хуже, может, лучше, не знаю. Но явно как-то по-другому. Только этого уже не изменишь. Да и не о нас сейчас речь. Твои дети, Марго… Поверь, твои дети без ума от тебя! И никто никогда не сможет занять в их сердцах принадлежащее тебе место. Так что даже если бы я и попытался… да только зачем оно мне?! Смею надеяться, что со временем смогу получить там и свой собственный уголок. Так что будь спокойна. Теперь второе – и самое интересное. Головин замолчал, будто собираясь с мыслями, и в глазах его вновь мелькнуло недоумение, однако, на сей раз - с оттенком смущения: - Касательно «моей невесты». Марго, а это ты, собственно, о ком? Если мне не изменяет память, в своей жизни я предлагал руку лишь единожды, и все закончилось не слишком удачно. Но ты ведь явно говорила не об этой особе?
Маргарита Рольберг: Когда бокал опустел, а граф Головин, вдоволь налюбовавшись собой, перешёл от насмешек к сути вопроса, Маргарита пожалела, что не откусила ему нос, пока он был достаточно близко. Врать, что это совсем не приходило ей в голову, не имело смысла, хотя подобная эскапада закончилась бы для неё плачевно. Понять это было несложно, но прекратить сожалеть о несбывшемся не получалось, даже старательно напуская на себя отрешённый вид и внимательно при этом слушая заливающегося соловьём Алексея. Она не выдавала себя ничем: ни движением, каменной статуей застыв в кресле и даже не кривя губ, ни словом, молча внимая всему, что хотел сказать собеседник, ни даже взмахом ресниц, уставившись на золотистую коньячную каплю, только чудом не заледеневшую под злым, полным холода взглядом. Всё, что она могла бы сейчас сказать, не понравилось бы Алексею настолько, что он мог вышвырнуть её за порог и был бы в своём праве. Но допустить подобное она не могла, ведь придя сюда, рискуя лишиться репутации (собственная её волновала мало, но с тех пор, как всякий удар по ней мог нанести вред детям, графиня Рольберг стала вести себя разумнее) и заранее признавая свою слабость, вынужденная просить, она не давала себе даже призрачного шанса сорваться и всё испортить. Марго никогда не просила: либо брала сама, либо получала желаемое, едва успев приказать, но с появлением Алёши всё встало с ног на голову, и ей приходилось всё время быть настороже. Она не могла не понимать, что "карманный доктор" рад бы обратить угрозу искупать графиню в местных целебных источниках в шутку, но ничем не могла помочь Володе, ибо необходимость носить ещё одну маску оказалась на редкость утомительной. Женщина стала хуже спать, её мучили кошмары, забывавшиеся к утру, но от этого становившиеся ещё более грозными. И в день, когда она наконец-то поняла, что просто-напросто боится Алексея, из неё будто вынули стержень, пятнадцать лет не позволявший обстоятельствам взять верх над её желаниями. Пятнадцать лет назад (четырнадцать лет, восемь месяцев и семнадцать дней, если быть точной) Маргарита в последний раз позволила кому-то решать за себя, пока коньяк, чуть позже ставший непременным спутником дрожащих рук и стеклянно-блестящего взгляда, стекал прямиком в замёрзшую душу. Тогда всё, кажется, предвещало беду, и она пришла: вспоротым настом, изломанными костями, безнадёжно испорченной порохом и кровью амазонкой из лионского бархата. Марго не боялась беды пятнадцать лет, раз и навсегда решив, что хуже, чем в тот злополучный вечер в декабре двадцать пятого года, ей уже не будет никогда, но время неустанно выводило на доску новые и новые фигуры, и две из них вновь научили графиню Рольберг бояться. Она решила, что вкус потери сделался ей привычен, но даже призрак его заставлял женщину вздрагивать и делать невозможные вещи. Ради дочери и сына Маргарита могла пойти на всё, и, ступив на дорогу самоотречения, не находила в себе отваги сойти с неё, пожертвовав теми, кого любила до безумия. - Да я, собственно, о той девочке, с которой ты был в парке третьего дня. С зонтиком, - беззвучно поставив бокал на прежнее место, она поднялась, не желая более смотреть на своего мучителя снизу вверх. - Полагаю, ты был очень занят и не обратил на нас внимания. Катрин сказала, что она очень хорошенькая, а вот Жорж надулся и промолчал... Впрочем, может, и не из-за этого: перед этим он как раз остриг Зефира. Решил, что собаке жарко, утащил у сестры ножницы для рукоделия и принялся за работу. Умаялся через четверть часа, но из чистого упрямства состриг половину и только потом пришёл ко мне просить о помощи. Меня чуть удар не хватил, когда я увидела пса. Скоро зима, Зефиру придётся шить попонку, а ты же знаешь, как я не люблю эту возню с иголками, да и Борей будет ревновать. Если Алексей решил, что она не в себе, Марго не стала бы спешно уверять его в обратном, хотя на самом деле ощущала необыкновенную ясность мыслей. Всё, сказанное им, было ею услышано, и если она не соизволила отвечать на все слова графа Головина или отвечать в том же порядке, в каком они были произнесены, то это не означало, что графиня Рольберг не обратила на них внимания. - Правда, я никак не возьму в толк, с чего тебе вздумалось вытаскивать этот, как ты изволил выразиться, скелет именно сейчас? Совесть проснулась? Или боишься, что её отсутствие заставит меня что-нибудь ляпнуть твоей наречённой? - Голос сочился ядом. - Последнее, должна признать, более вероятно. Тогда, может быть, заключим сделку? Молчание в обмен на сына, мм? Они, наверное, и в самом деле повзрослели. По крайней мере, Алёша, смиренно позволивший прошлому стать прошлым, превратиться в пресловутый скелет и тихо забыть его в каком-то пыльном углу. Но если взросление измерялось тем, сколь сильно притупилась острота былых чувств и впечатлений, то Марго навсегда осталась восемнадцатилетней.
Алексей Головин: Упоминание о «девочке с зонтиком» многое прояснило. Третьего дня Алексей Романович действительно совершал в городском саду променад в обществе племянницы, испытывая вместе с законной, почти отеческой гордостью за всякий восхищенный взгляд в сторону Анюты одновременное немотивированное желание собственными руками придушить каждого второго из этих наглых юнцов, что позволяли себе столь беззастенчиво пялиться на их с Дуняшей сокровище. Потому немудрено, что уделяя внимание лишь этому, ничего другого вокруг себя он не видел. Не увидел и Марго с детьми, а то бы, конечно, непременно подошел, и не было бы тогда этого глупого недоразумения. С другой стороны, в том случае она бы не пришла сегодня к нему, и, помимо уникальной по нынешним временам возможности лицезреть ее на собственной территории на правах хозяина, Головин упустил бы еще кое-что очень его заинтересовавшее. А именно то, как – с какой интонацией, графиня говорила о его воображаемой невесте. Будь Алексей Романович чуть более самонадеян, он ей-богу поклялся бы, что за ядовитым сарказмом таится не что иное, как настоящая женская ревность! О том, что на самом деле все эти годы испытывает к нему графиня Рольберг, Головин думал не чаще, чем о своих собственных к ней чувствах. Но то, что романы – и он знал об этом, пожалуй, больше всех на свете, исключая участников, после той, первой их любви, у графини все-таки случались, отчасти примиряло его с собственной совестью. В том смысле, что не только позволяло ответную откровенность, но и означало, что полностью пережито все это не только им самим, но и ею. Пережито, но, конечно, не забыто. Хотя, лучше, может, и стоило бы забыть совсем… В этом случае многое было бы теперь легче понять и устроить. - Насчет моей совести можешь не тревожиться. Тем более что стыдно, боюсь, сейчас станет именно тебе, душа моя – когда узнаешь имя моей, как ты изволила выразиться, «нареченной» – Анна Девиер. Она моя племянница, младшая дочь Дуняши. Я ведь несколько раз тебе говорил, что в приехал в Ивердон вместе с ними! Но в пылу своего праведного гнева ты, разумеется, об этом даже не вспомнила, - прибавил он, с беззвучным смехом наблюдая, как меняется выражение лица графини. До сих пор она блестяще владела собой, не выдавая волнения ни жестом, ни взглядом. Но Головин почти физически ощущал исходящее от нее напряжение. Теперь же оно будто бы стало чуточку слабее… Или ему это просто показалось? - Я очень рад, что Аня понравилась Катрин. Они, конечно, не ровесницы, и вряд ли смогут стать близкими подругами еще, как минимум, лет… десять. Что касается Жоржа, тут еще сложнее – я ведь помню, как ты считала себя жутко взрослой, когда мы были детьми, и как передо мной заносилась из-за полугода разницы в возрасте! Но познакомить их все-таки стоит. Тем более в свете того, что я хочу с тобой обсудить дальше… Присядь, Марго! Это не самый простой разговор. Хочешь еще коньяку? А давай лучше вместе? Мне, кажется, все-таки понадобится сейчас немного выпить – для храбрости. Не дожидаясь ответа, Головин взял опустевший бокал графини, пересек вместе с ним комнату, затем открыл сервант, где в их доме держали алкоголь, извлек оттуда початую бутыль «Ожье», еще один бокал, и наполнил коньяком обе емкости. - Вот, держи! – Марго притихла в недоумении, явно не понимая, что происходит, и чего ждать дальше. Впрочем, Головин и сам этого не слишком понимал… Потому просто тихонько прикоснулся краем своего бокала к бокалу графини, с чуточку неловкой улыбкой прибавил. – За тебя! – и сделал небольшой глоток. Затем вздохнул, улыбнулся шире и, взлохматив пятерней волосы на затылке, вновь взглянул на Марго исподлобья, на сей раз долго, словно на что-то окончательно решаясь, враз помолодев и сделавшись в мягком свете, исходящем от пылающего камина, вновь похожим на себя в юности. - Черт, – сказал он, наконец, – как-то не так я представлял себе этот разговор. И не теперь хотел бы его заводить… с другой стороны, почему не теперь? Ведь вряд ли ты еще раз когда-нибудь ворвешься в мой дом среди ночи, так что, пожалуй, стоит воспользоваться представившейся возможностью и выгрести из тех пресловутых шкафов всё до конца… ладно, шутки в сторону! Марго! Нет, не так. Дорогая Марго, если бы мы были нормальными людьми, то сейчас мне нужно было бы опуститься перед тобой на одно колено, но я не буду. Это не наш путь. А тот, который действительно наш, я хочу предложить тебе идти дальше по жизни вместе со мной. Да, душа моя. Ты не ослышалась. Это действительно предложение руки и всего, что к ней прилагается. И, пожалуйста, подумай хоть две минуты, прежде чем сказать нет и откусить мне голову! В этом ей-богу есть здравый смысл, и если ты все-таки согласишься составить мое… счастие, я с радостью все тебе разъясню.
Маргарита Рольберг: - Mon Ange, ты, верно, забыл, что я и слова-то такого не знаю - "стыдно", - Маргарита старалась не подать виду, но была изрядно уязвлена. Она почти пустилась в объяснения, что полагала племянницу Алексея Романовича несколько младше, чем девица на выданье, однако вовремя спохватилась и промолчала. Позволить графу Головину вообразить, что ему удалось её смутить или, паче чаяния, вызвать у самовлюблённой и эгоистичной женщины чувство вины, было никак нельзя. Тем не менее она была уже не рада вспышке, заставившей её глубокой ночью выскочить из дома, будто ей насыпали в туфли горячих углей. Марго было достаточно не угрозы - мысли о ней, чтобы лишиться тщательно выпестованного спокойствия и въедливой дотошности, жизненно необходимых во всяком серьёзном деле. Разумеется, если бы речь шла о деньгах, графиня Рольберг бы тысячу раз всё проверила, прежде чем хотя бы пальцем пошевелить, но стоило только заикнуться о детях, и она тут же потеряла рассудок. И совершенно не важно, что кому-то её страх мог показаться надуманным, а то и сущей глупостью, родившейся от ревности, дурной погоды и вынужденного безделья; страх имел отношение к её детям, и, как бы ни старалась Маргарита, одного из них она любила по-особенному. Слова Алексея лишили её надежды на то, что её правильно поняли и дадут желаемое. Марго хотела немногого: чтобы её оставили, наконец, одну и исчезли с глаз долой, прекратив всякие посягательства на покой её семьи. Но, раз уж речь зашла о знакомстве детей и тех, кого условно можно к ним отнести, рассчитывать на скорое возвращение к привычному образу жизни не стоило. Проследив за перемещениями Головина, Маргарита всё же последовала его совету, даже не поморщившись, когда влажная обивка кресла ощутимо холодила бёдра сквозь ворох юбок, а в туфлях, вновь оказавшихся в луже, хлюпнуло. Позаботиться о собственном комфорте можно будет потом, когда станет ясно, что происходит сейчас, и что с этим делать дальше. Неуютная тишина, в которой схлестнулись их взгляды - её напряжённый, тяжёлый от не слишком-то старательно спрятанного гнева, и его несколько отрешённый, какой бывает от долгих размышлений, действовала Марго на нервы. Её не занимал ни уютно устроившийся в ладонях бокал, ни поджаривающийся от пламени камина бок, тогда как другой, замёрзнув, женщина едва чувствовала. Она лихорадочно просчитывала варианты, пытаясь угадать, что будет сказано и удастся ли выторговать что-нибудь без серьёзных уступок, но все мысли вылетели из головы, стоило только Алексею заговорить. Молчание затягивалось, и можно было бы подумать, что графиня Рольберг вняла увещеваниям собеседника и решила подумать, но... - Я не могу откусить то, чего у тебя нет, - попытка сделать глоток обернулась ноющей болью: бокал в некстати задрожавшей руке противно звякнул о зубы. - А все твои аргументы сводятся к благу моего сына, не так ли?
Алексей Головин: После предложения, сделанного в такой форме, можно было ожидать чего угодно – от счастливых слез до пощечины. И Головин, в принципе, был готов к каждому из возможных вариантов дальнейшего развития событий. Однако Марго, как всегда, выбрала какой-то особенный, неожиданный ход. Она не отреагировала… никак. И тем, признаться, несколько сбила его, и без того взволнованного и напряженного – ну, а что странного, если речь идет о том, как сложится вся твоя дальнейшая жизнь, и все решается прямо сейчас? – с толку. Её вопрос, вроде бы, совершенно обыкновенный и закономерный, на самом деле, содержал скрытый подтекст, уловить который не составило труда. Куда сложнее было на него ответить откровенно. - Почему же? – немного помедлив, проговорил граф, предпочитая пока сделать вид, что ничего не понял, и опустил глаза, рассматривая остатки напитка в своем бокале. – Речь не только о нем. Хотя, не хочу скрывать, о благе Жоржа я, конечно, думал в первую очередь. Но ты ведь не станешь судить меня за это слишком строго? – оторвавшись от созерцания коньяка, он вновь коротко взглянул на Марго, словно действительно ждал ответа на этот, в общем-то, риторический вопрос. – Однако наш брак, без сомнения, принесет пользу и Катрин. Из-за твоей, так сказать… находчивости, - здесь Алексей, сколько ни пытался, так и не смог сдержать иронии, - как ни глупо это звучит, мне придется заниматься усыновлением собственного сына. Естественно, я намерен также дать свое имя и его старшей сестре. И, смею полагать, что со временем оно откроет для нее чуть больше дверей, чем при нынешнем положении. Как заботливая мать и разумная женщина, ты должна оценить такую возможность. Допив остатки коньяка одним глотком, Головин отставил опустевший бокал в сторону и слегка поморщился. Разговор, и верно, выходил совсем не такой, каким должен был. И даже не только потому, что им обоим уже далеко не восемнадцать. Просто в том, чтобы планировать будущее супружество, словно торговую сделку, перечисляя при этом по пунктам возможные выгоды для всех заинтересованных сторон, было что-то купеческое. Невыразимо пошлое. И это бесконечно ему претило. И потому Алексей подумал, что об этом достаточно, решившись, наконец, заговорить о том, что казалось наиболее непонятным, потому – неопределенным. - Что касается непосредственно нас, душа моя, то это – я имею в виду наш возможный союз – на самом деле, просто отличное решение! Суди сама: мы знакомы всю жизнь, знаем привычки, недостатки и слабости друг друга, поэтому будет совсем несложно устроить так, чтобы не стать, в конечном счете, источником взаимных мучений, а быть, напротив, опорой и поддержкой на долгие годы. Я, безусловно, понимаю, что ты не любишь меня, что у тебя может быть своя жизнь, потому не стану никоим образом на нее притязать. Того же хотел бы и для себя. То есть, по сути, для нас ничего не изменится, кроме того, что мы станем называться супругами. При этом надеюсь, останемся все теми же друзьями и единомышленниками, какими были всегда… Воля твоя, но я просто не представляю, чего еще могут ждать от счастливого брака двое взрослых и здравомыслящих людей?
Маргарита Рольберг: - Екатерина Алексеевна Головина? - Новое имя дочери ложилось на язык сладко и гладко, как разноцветные леденцы. - Мне нравится. Хотя и "Екатерина Михайловна Бреа" звучало неплохо, согласись. Предложение было щедрым. Больше, чем просто щедрым или просто имеющим здравый смысл; это был шанс, который даётся раз в жизни, и упустить его Маргарита не могла. Головин мог привести сотни других аргументов, но значение имело только то, что уже было сказано, и не ожидавшая такого подарка женщина даже не могла вообразить, что можно желать чего-то ещё. У её сына будет имя и всё, что положено ему по праву рождения, и, наверное, из Алексея вполне мог выйти неплохой отец, как бы сильно она на него не злилась. Глаза вряд ли обманывали её: отец и сын прекрасно ладили, и Марго невольно задумывалась, что же будет дальше, когда граф Головин уедет из Ивердона. Будет ли Жорж скучать или вскоре забудет? А Катя? И как поступит сам Алексей: исчезнет, чтобы опять свалиться как снег на голову, или будет беспрестанно маячить на периферии, вызывая глухое раздражение? Другие варианты она сочла слишком маловероятными, чтобы рассматривать их всерьёз, но даже в их числе мысль о браке была последней, которая пришла ей в голову. Как оказалось, зря. Марго устала быть кем-то другим, пусть даже во благо детей, а этот мужчина хотя бы знал, что в четыре утра она будет бегать не к любовнику, а на охоту. Впрочем... На неё словно вылили ушат ледяной воды, и Марго в замешательстве отставила бокал. Она не удивилась бы, если бы под судорожно сжавшими запястья пальцами захрустели льдинки, но под влажной тканью манжет - только жилка, пульсирующая в такт заходящемуся в панике сердцу. И вместо того, чтобы прижать ладони к груди, успокаивая его, вместо того, чтобы впиться в него зубами, прекращая, наконец, эту многолетнюю пытку, женщина закрыла лицо руками. Пальцы медленно двигались от переносицы к вискам и обратно, растирая лоб и прогоняя несуществующую мигрень, а в ушах всё билось эхо: "Не любишь... Не притязать... Того же - для себя...". Бог знает, как тяжело было усидеть на месте и не выщипать Алексею бороду, волосок за волоском. За время разлуки он не только сохранил умение находить самые слабые места и мастерски бить по ним, но и отточил его до убийственной остроты. Ей было больно. Очень больно даже для человека, казалось бы, привыкшего к одиночеству, к отчаянию, к мысли о собственной никчёмности, наконец. Напоминание о том, что она - ничтожество и совсем ему не нужна, было лишним; как такое вообще возможно забыть? Маргарита смирилась с тем, что мало у кого вызывает добрые чувства, да ещё и всё время что-то портит одним фактом своего существования, не говоря уж о словах и поступках, неприличных благородным дамам, но неужели она заслужила услышать такие слова - и от кого! От графа Головина, вознамерившегося стать ей поддержкой и опорой. Ей вдруг стало смешно до слёз: источник взаимных мучений грозил стать неиссякаемым. Не с этим ли Марго боролась, не от этого ли бежала, устав раз за разом класть на плаху собственную голову и язвить сердце ради человека, которому была совершенно безразлична? Ради слепого и жестокого ребёнка, капризного и самовлюблённого, не такого, как рождённые ею дети, не такого, какой была она сама, носящаяся со своими страхами и болью, как с любимой куклой. Вот только куклой - бессловесным существом, не имеющим ни воли, ни голоса, в очередной раз оказалась сама Маргарита. Самые страшные, самые давние, самые тайные страхи вдруг скопом накинулись на неё, и спасти не могли ни насмешки, ни злость, ни даже мысли о явных выгодах сделанного ей предложения. - О счастливом браке, mon Ange, я знаю ещё меньше твоего, - сарказма Марго хватило бы на десятерых, и никакие потрясения не могли заставить её забыть о любимом оружии. - Но убеждать ты умеешь. Я согласна. Всю жизнь гордившаяся своим актёрским даром, Маргарита нынче готова была его проклинать. Маска напускного безразличия, маска холодной деловитости и прочая дрянь намертво прилипли к её лицу, не желая его покидать. Ситуация допускала подобие каких-то эмоций - не полную их меру, конечно, но перед Алексеем сидела безупречная каменная статуя, неподвижная и бледная до мраморной белизны.
Алексей Головин: Марго думала долго. Слишком долго, на взгляд Головина, совершенно искренне не понимающего, над чем тут так долго размышлять. И вовсе не из-за уверенности, что своим предложением способен осчастливить любую, к кому оно будет обращено. Как и всякий мужчина на его месте, даже понимая, что движим сейчас не любовью, а необходимостью и чувством долга, он чертовски боялся отказа. А ведь, и в самом деле, что будет, если Марго, решив по извечной женской привычке поступить наперекор логике и здравому смыслу, сейчас возьмет, и скажет нет? Что делать тогда? Умолять и просить еще немного подумать – смешно и, в общем-то, бессмысленно. Кому, как ни ему доподлинно знать упрямство женщины, сидящей напротив, закрыв лицо ладонями, словно специально, из вредности, стараясь помешать понять хотя бы по его выражению, что сейчас творится в ее голове, и в какую сторону склоняется незримая чаша на весах ее рассуждений. Но вот Марго, наконец, отняла руки и вновь подняла на него глаза. И написанное в них холодное спокойствие неприятно удивило Алексея. Прежде, когда-то давно, она была совсем иной. Отличалась от всех прочих женщин на свете и, во-многом, поэтому заставила его забыть этих самых «всех», ради одной лишь себя… Впрочем, тогда он – да что там, оба они тогда были слишком юны, неопытны и совершенно не знали, что такое настоящая жизнь. И про то, как она умеет менять людей, раскрывать их истинную сущность, они тоже в те времена совершенно ничего не ведали. Конечно, с тех пор изменилась не только Марго, но и он сам. Тем не менее, что-то в глубине души Головина продолжало упорно противиться происходящему. Вернее, тому, как именно оно происходит. Неприятно было также понимать, что впоследствии, быть может, до конца дней, вспоминая эту минуту, ему придется видеть глазами памяти лишь это спокойствие и расчет, написанный во взгляде Марго, а вовсе не радость. Хотя бы небольшую ее толику. Однако его решимости исполнить долг перед сыном это нисколько не убавит. Пусть даже появление этого ребенка в его жизни и оказалось изрядной неожиданностью, повлекшей за собой необходимость остальных радикальных в ней перемен. - Что ж, вот и решено, - быстро кивнув, Головин с облегчением выдохнул, а после едва слышно усмехнулся. – Целоваться по этому поводу, полагаю, нам ни к чему? А вот выпить еще немного в честь знаменательного события, наверное, вовсе не помешает. Как считаешь, любезная моя… невеста? – произнести это слово, обращаясь к Марго, казалось странно и необычно, поэтому Головин немного запнулся. Поднявшись из кресла, он пошел за новой порцией коньяку, казавшейся в эту минуту наилучшим способом избыть буквально разливавшееся в атмосфере его гостиной ощущение неловкости. Марго все так же молчала, и сидела, глядя строго перед собой. Наполняя бокалы, Алексей коротко взглянул на нее через плечо и заговорил, надеясь сменить тему и хотя бы немного разрядить напряжение, по возможности, избежав при этом грозы, которая, меж тем, все никак не унималась за окнами виллы: - Послушай, но объясни мне все же, для чего среди ночи, среди жуткого ливня, тебе непременно нужно было идти пешком через весь город?! Почему ты хотя бы не наняла извозчика? Воля твоя, Марго, но теперь, уже на правах законного жениха, я настаиваю, чтобы ты немедленно переоделась в сухое… В конце концов, только тебе из нас двоих венчание – не новость, а я вот собираюсь жениться впервые в жизни! И потому не очень-то хочу в этот счастливый день стоять у алтаря рядом с особой, у которой от насморка распух нос… Гаврилыч, поди-ка сюда, старина! Дверь в гостиную тихо скрипнула, и верный камердинер графа быстро – пожалуй, слишком быстро, чтобы можно было заподозрить, что он куда-то отходил, вновь нарисовался в ее проеме с полотенцами в руках. Однако пройти в глубину комнаты старик по-прежнему не решался, с опаской поглядывая то на замершую, точно статуя, графиню Рольберг – одну из всего двух женщин, оставшихся на свете после кончины барыни Елены Вахтанговны, гнев которых его по-настоящему страшил, то на хозяина, который, наблюдая его поведение, уже с трудом сдерживал веселье: - Ну-ну, не волнуйся, Маргарита Матвеевна желает удушить сейчас вовсе не тебя! Отдай-ка мне эти полотенца, принеси сюда из спальни мой халат – тот, знаешь, стеганый, а после найди для графини свободного извозчика… И, нет, меня совершено не интересует, как ты это сделаешь! – прибавил он все так же весело, но жестко. Гаврилыч нечасто слышал от барина этот тон – вроде, шутить изволят, а взгляд при этом холодной сталью отливает. И потому хорошо знал, что возражения в подобных случаях лучше всего оставить при себе. Бочком, по стенке, прокравшись поближе к Алексею Романовичу, он оставил на столе полотенца, после, тем же путем, на цыпочках вышел прочь – за пресловутым халатом, явившись назад буквально через пару минут. А затем опять ушел, и Головин с Марго вновь остались наедине. Вернувшись к ней, он опустился на корточки и, обернув полотенцем распустившиеся тяжелые от воды пряди волос графини, бережно скрутил его, отжимая в ткань избытки влаги. Марго не возражала. Кажется, лишь теперь ее «догнала» усталость после переохлаждения, нервного напряжения и необходимости быстро принимать судьбоносное для себя и своих детей решение. А может, дело было в выпитом залпом крепком, потому совершенно «не женском», алкоголе… - Вот. Так ведь гораздо лучше, правда? – обращаясь к Марго, Головин заговорил тихо и ласково, и в голосе его снова стала слышна добродушная усмешка. – А теперь позволь мне немного побыть твоей камеристкой, душа моя?.. Вот так! – поднявшись на ноги, он аккуратно подхватил графиню под мышки, помогая встать, потом повернул к себе спиной. – Сейчас ты, наконец, снимешь с себя эту сырую тряпку, наденешь мой халат и согреешься!.. Марго, скажи, а почему ты все время молчишь? Неужели тебя совсем не занимает наша будущая свадьба и перемена твоего статуса? Меня вот лично во всем этом более всего забавляет реакция нашей родни. Представляешь, что скажет Василий Константинович и как удивится мой дядя Асатиани? Про реакцию твоей матери я даже гадать не берусь… Да и Дуняша с Аней тоже… Размышляя вслух в подобном ключе, Головин довольно быстро расправился с застежками платья графини, не такого мокрого, как волосы, но все же влажного. Взявшись за разошедшиеся на спине края корсажа, он приготовился уже потянуть его в стороны, чтобы помочь Марго высвободить руки, но вдруг остановился и прислушался к голосам, вначале тихим и отдаленным, но быстро приближающимся к дверям гостиной. Еще через минуту, дверь ее широко распахнулась, и в комнату стремглав, как обычно, ворвалась его племянница, уже на ходу начиная рассказ о концерте и поначалу, кажется, ничего странного перед собой не видя: - Ах, дядя Алексис! Ты даже не представляешь, какого удовольствия лишил себя сегодня из-за собственной лени! Генрих Эрнст – настоящий бог! Или уж дьявол, я даже не зна… ой! Прости…те! – разглядев, наконец, что «дядя Алексис» в комнате вовсе не один, и рядом с ним находится незнакомая дама, к тому же, не слишком одетая, барышня Девиер замерла на месте и, округлив глаза, испуганно прижала к губам ладонь. А затем беспомощно оглянулась на свою мать, которая подошла следом, и теперь тоже безмолвно взирала на происходящее. Однако, как показалось Алексею, скорее, с иронией, чем с осуждением. - …Ну, а их мнение мы сейчас как раз-таки, кажется, и узнаем! – сказал он, как ни в чем не бывало, продолжая прервавшуюся было нить рассуждений. Потом взял свой халат и накинул его на плечи графине Рольберг, обнимая ее при этом сзади и слегка подталкивая навстречу родственницам. – Милые дамы, как хорошо, что вы, наконец, дома! Ужасная погода – я даже волновался, что вас так долго нет. Вот и мадам Рольберг решила меня нынче навестить, и вся до нитки вымокла… Кстати, мы с нею как раз только что решили пожениться!
Евдокия Девиер: С того дня, когда Алеша огорошил мадам Девиер новостью о том, что она теперь не только старшая сестра и мать, но, оказывается, еще и тетушка пока неизвестного ей племянника, миновало уже достаточно времени. Стоя тогда рядом с нею на балконе их виллы, он, несомненно, был полностью откровенен во всем, что касалось прошлого его отношений с мадам Рольберг. Но о том, как намерен продолжать их в дальнейшем, не распространялся. Впрочем, о многом Ева догадывалась и сама. Потому теперь ей было любопытно лишь то, когда же именно брат решится на серьезный разговор со своей – на этом месте своих размышлений графиня неизменно запиналась, ибо никак не могла придумать, каким же именно словом следует определять Маргариту Матвеевну по отношению к Алексею – старинной приятельницей. И вот, случай, как всегда, сам определил подходящий момент. Тем не менее, отправлялись сегодня вдвоем с дочерью в концерт, Евдокия Романовна и подумать бы не могла, какое зрелище откроется ее взору по возвращению. - Да, погода и в самом деле ужасная. Мы с Аней продрогли, хоть экипаж крытый, и даже грелку нам поставили, но сырость – не хуже нашей петербургской. А вы, значит, тоже под дождь попали, графиня?.. Анюта, пойди, попроси Джулию сделать нам чаю. Коньяк коньяком, но горячее питье лишним точно не будет! - мадам Девиер взяла дочь за руку, притянула к себе и, поправив выбившийся из ее прически локон, легонько, но решительно подтолкнула к двери. А сама присела на край кресла, в котором несколькими минутами ранее сидел Алексей, и продолжила совершенно обыденным тоном, - а, что, это нынче мода такая, предлагать даме руку и сердце в подобной манере? Нет, Алеша, воля твоя, но здесь я предпочту остаться поклонницей старых традиций. И искренне надеюсь, что когда придет черед нашей Анны, это будет выглядеть несколько иначе. Несмотря на серьезное и даже строгое выражение лица, ей чрезвычайно хотелось рассмеяться. Но, по привычке, сдерживаясь, Ева позволила себе лишь с более пристальным, нежели допускалось строгим этикетом, интересом смотреть на женщину, которая так сильно повлияла на судьбу ее младшего брата и которая, кажется, очень много для него значила. И уже вскоре готова была признать: и в позе, и во взгляде Маргариты Матвеевны действительно легко читались та сила и страсть, которые, вероятно, когда-то привлекли к ней Алешу, одновременно оттолкнув их покойницу-матушку. Классической красотой графиня не выделялась, но все же была эффектна даже в мокром платье и наброшенном поверх него мужском халате. По рассказам брата, и по светским хроникам, характер ее был подобен сухому пороху – довольно и искры! Но ведь и Алеша – опытный военный, а значит, знает, как обращаться с боеприпасами. «Да, эта была бы матери сильной соперницей! Неудивительно, что она против нее так восставала!» - подумала Дуняша и усмехнулась про себя, будучи уверенной, что если бы мать была жива, то непременно слегла бы с новым ударом, узнав о намерении своего Алеши. - А что же вы стоите, Маргарита Матвеевна? Брат мой, кажется, совершенно разучился вести себя с дамами! Значит – женитесь? Ну что же я могу сказать на это? Вы уже достаточно взрослые, оба, хотя разумными вас назвать... Не берусь судить о вас, графиня, а вот ты, Алеша – точно не из таких. Я слышала, у вас, Маргарита Матвеевна, двое детей? Ну, так, где двое, там и третьему место найдется. Это я про брата своего сейчас говорю. Ибо за проведенные вместе с ним месяцы в этом окончательно убедилась: сущий ребенок, такой же, как моя дочь. Надеюсь, у вас хватит характера как следует за ним присмотреть?
Маргарита Рольберг: Появление юной особы, в которой графиня Рольберг немедленно опознала известную "девочку с зонтиком", прервало её размышления на самом интересном месте: а какого, собственно, чёрта тут происходит? Благополучно пропустив мимо ушей почти все слова Алексея, она не обратила внимания и на неожиданную заботу, которую ему вздумалось проявить. Да и то, что, очнувшись, она не бросилась немедленно отбирать полотенце и отмахиваться от наглых рук, выдернувших Маргариту из кресла и успешно справившихся с тугими крючками на платье, свидетельствовало о необходимости прекращать думать и начать действовать. Растерянность на лице Анны радовала, и раздражение, поднявшееся при перечислении ближайших родственников, утихло, но стоило заговорить миниатюрной женщине с насмешливым взглядом живых чёрных глаз, как Марго невольно подобралась. Дуняшу Головину она помнила очень смутно. В памяти остался расплывчатый образ воспитанной девицы, причёсанной волосок к волоску, так что в отсутствии к ней интереса пятилетней Марго не было ничего удивительного. Больше Дуняша в Марьино не приезжала, а до сегодняшнего дня с графиней Девиер Маргарита так и не свиделась: ни во время поездок по Италии в погоне за очередной картиной, ни во время коротких визитов Евдокии Романовны в Петербург. И насмешка, прозвучавшая в словах будущей золовки, приятно удивила Марго. - Что вы, Алёша - сама галантность, - пикироваться в чужом халате и с расстёгнутым платьем было несподручно. Да и лень, с успехом заменяющая женщине благоразумие, подсказывала, что лучше притвориться душечкой и потерпеть пару минут, а повоевать можно и потом, когда обе женщины будут в равных условиях. Или не воевать, поскольку столь сильного интереса к Дуняше Марго в себе так и не отыскала. И вообще, раз уж Головин заварил эту кашу, то ему и расхлёбывать, а она лучше уедет домой, предоставив сестре Алёши бесценную возможность как следует его обо всём допросить. - Не беспокойтесь, при моём опыте ваш брат не доставит никаких хлопот, - Маргарита улыбнулась, начиная находить в происходящем удовольствие. - Но мне в самом деле пора, прошу меня извинить. Доброй ночи. Алёша любезно вызвался проводить её до экипажа, торопясь сбежать от любопытства графини Девиер, и, покинув гостиную, Марго сочувственно усмехнулась. Ей вдруг сделалось легко и весело, но выпитый коньяк был здесь совершенно ни при чём. На крыльце мялся Гаврилыч, сообщивший, что коляска уже ожидает, и сразу же юркнувший в тень. Маргариту со всевозможным почтением усадили в экипаж и пожелали доброй ночи, но прежде чем попрощаться, женщина поймала графа Головина за рукав: - Наверняка мы ещё не раз будет обсуждать свадьбу и прочее, но давай условимся сразу: маменьку я видеть не хочу. Ты, конечно, всегда был её любимчиком, но я бы предпочла обойтись без советов относительно кружев на платье и воспитания детей, которых она в глаза не видела. Вернувшись домой, Марго обнаружила, что её приказ проигнорировали, а горничная дожидается у входной двери, бок о бок с задремавшим Бореем. Пёс полез здороваться, как только открылась дверь, а служанка ничем не выдала своего удивления столь необычным видом госпожи. Накидку унесли сушить на кухню, хранившую остатки дневного тепла, и убедившись, что дети спокойно спят, Маргарита спустилась в кабинет. Спички ломались в дрожащих пальцах, но упрямство победило, и свечи на столе засияли ровным золотистым пламенем. Помедлив, она села в кресло и вытащила из ящика чистую бумагу. Для начала следовало написать что-то вежливое, но ум графини Рольберг занимали вещи куда более приземлённые, чем пустая вязь никому не интересных словесных пируэтов. Например, как объявить обо всём детям? Марго надеялась, что они не будут возражать, хотя от протеста Катрин и Жоржа ничего не изменится, кроме её настроения, но хотелось бы обойтись без ссор. Или когда обвенчаться и есть ли в Ивердоне православный священник? И стоит ли держать помолвку в тайне до последнего, или невзначай проговориться супруге господина мэра и предупредить будущего мужа, чтобы предусмотрительно распахнул калитку: первую сплетницу города не остановят ни рвы, ни заборы, ни даже отсутствие формального знакомства. Маргарита усмехнулась про себя, позабавленная и раздосадованная одновременно: считать себя "невестой", а Алексея - "женихом" ей не нравилось. Было что-то эфемерное и романтическое в этих словах, которые совершенно не подходили взрослым и здравомыслящим людям, и, решившись, она твёрдой рукой вывела посреди листа: "Кажется, я выхожу замуж. Приезжай".
Алексей Головин: Даже произнесенная совершенно нейтральным тоном, последняя реплика старшей сестры в очередной раз отчетливо показала, кому в семье Головиных отдан на вечное хранение Большой Кубок Сарказма – так сказать, за явным преимуществом. Но хуже всего был взгляд, которым она сопровождалась. Тот самый, под действием которого Алексей Романович всякий раз неизменно вновь начинал ощущать себя пятилетним Алёшей, которого впервые в жизни усадили за обеденный стол вместе с взрослыми, а он взял, и случайно облился сливочным соусом. В те времена они с пятнадцатилетней Дуняшей, помнится, не слишком дружили. К счастью, позже отношения как-то сами собой чудесным образом наладились. Но стоило сестре вновь посмотреть на него так, как где-то в глубине души неизменно огоньком вспыхивала давняя детская обида, в существовании которой граф Головин, впрочем, не признался бы ни перед кем вслух даже под пытками. Промолчал и теперь, только зубами скрипнул. Утешало слегка лишь то, что, кажется, и Марго, впервые за долгое время сойдясь с силой, если не превосходящей, то равной, ощутила себя не совсем в своей тарелке. И потому как-то уж слишком быстро засобиралась домой – конечно, по делу. А Алексей немедленно вызвался ее проводить – из вежливости, разумеется. На улицу, где, наконец-то, унималась, обернувшись тихим и спокойным ночным дождем, недавняя буря, вышли молча. То ли оттого, что разом закончились все слова, то ли потому что впервые по-настоящему осознали, что только что между ними произошло. - Как тебе будет угодно! – признаться откровенно, Алексей Романович и в юности никогда особенно не понимал антипатии, которую Марго испытывает к своей матери. Мадам Александрина всегда казалась ему женщиной, может и не слишком образованной, зато доброй и радушной, а в доме ее он порой чувствовал себя гораздо больше «дома», чем во дворце у собственной матушки. Но в нынешней ситуации решающее слово, конечно, принадлежало не ему. На том и расстались. Простояв на пороге до тех пор, пока экипаж, увозивший графиню восвояси, скроется за поворотом в конце улицы, Головин вновь взглянул на темное ночное небо, все еще изредка озаряемое где-то на горизонте отдаленными всполохами зарниц, и медленно пошел обратно в дом. Там его, верно, уже заждались, изнывая от любопытства, сестра и племянница. Как ни странно, обстановка в гостиной выглядела совершенно обыденной. Уже принесли чай, и обе дамы чинно попивали его из китайского расписного фарфора. Когда Алексей вошел, Аня, которой отвели нынче роль хозяйки, тотчас подойдя к маленькому столику, наполнила чаем еще одну чашку и с милой улыбкой подала ее дяде. Никаких вопросов, никаких лукавых взглядов, никаких даже намеков… Это было совсем на нее не похоже. Не иначе, Евдокия Романовна уже и тут успела сказать свое веское слово? Впрочем, это было даже к лучшему. Поблагодарив племянницу, Алексей Романович опустился в одно из кресел. Нельзя сказать, что после они втроем совсем не разговаривали, однако беседа, лишь изредка оживляясь, тем не менее, не выглядела непринужденной. Потому, решившись первым прервать это обоюдное мучение, граф отставил в сторону свою пустую чашку и, извинившись, сказал, что хотел бы отправиться в постель. То же самое рекомендует сделать и всем остальным. Затем пошел к себе в комнату, но спать, разумеется, не лег. Дождавшись, когда звонкий голосок племянницы, все еще продолжавшей оживленно обсуждать сегодняшний концерт – благо, на эту тему говорить ей, видимо, было позволено – вначале с матерью, затем с горничной, окончательно утихнет, Головин вновь бесшумно открыл дверь спальни и выскользнул в коридор, затем тихо поскребся в дверь комнаты сестры. И, получив позволение, вошел внутрь, уверенный, что не потревожил ее сна. Скорее всего, Дуняша еще даже и не собиралась ложиться, зная, что продолжение их разговора все-таки должно будет последовать. Проигнорировав все прочие предметы мебели, он отдернул занавесь на одном из окон и уселся на широкий, выкрашенный в светлый кремовый цвет, подоконник, похлопывая рядом с собой ладонью по его гладкому дереву и приглашая сестру сесть рядом. Как когда-то давно, в детстве, в отцовской библиотеке, где Дуняша, еще не успевшая превратиться в зануду и зазнайку, какой казалась Алёшке со своих лет тринадцати, и до момента, пока он сам не повзрослел, часто читала младшему брату вслух сказки, а еще географические атласы с подробными описаниями заморских стран и их жителей: это ему нравилось тогда даже больше сказок. - Ну и для чего тебе непременно понадобилось выставлять меня перед Марго форменным кретином? – усмехнулся он, наконец, обращаясь к Евдокии Романовне не только жестами, но и словами. – Боюсь, она и так была не слишком-то высокого мнения об моих умственных способностях. А ты вот так запросто взяла, и зачем-то выдала ей все наши семейные тайны! И каким же образом прикажешь теперь возвращать обратно авторитет будущего главы большого семейства?.. А если серьезно – скажи, неужели ты и в самом деле считаешь меня настолько легкомысленным?
Евдокия Девиер: Встреча с графиней Рольберг произвела на Еву двойственное впечатление. Несмотря на некоторую эксцентричность манер и поведения, Маргарита нравилась ей, но объяснить словами причины своей симпатии мадам Девиер вряд ли бы смогла. Скорее всего, дело в той самой пресловутой женской интуиции, с которой бесполезно спорить, а лучше бы принять все на веру без предъявления материальных доказательств… Вернувшаяся в гостиную вскоре после того, как Алёша ушел провожать свою невесту, Аня вопросительно смотрела на мать и тем, в конце концов, отвлекла ее от размышлений. Чувствовалось, что девушке интересно узнать хоть какие-нибудь детали, но ответом ей был лишь хорошо знакомый взгляд, как всегда безмолвно призывавший проявить терпение и скромность, столь украшающие благовоспитанных барышень. И тогда, вынужденная в очередной раз смириться – разумеется, только внешне, ибо позже можно будет все выяснить у того же Гаврилыча, Нюта посвятила остаток вечера культурному просвещению вернувшегося через некоторое время дядюшки Алексиса. Признаться откровенно, Еве и самой было бы до крайности любопытно, наконец, поговорить с братом наедине. Но владела собой она куда лучше дочери, успешно маскируя нетерпение молчаливым спокойствием. К тому же, почти не принимая участия в разговоре дочери и младшего брата, за ними было гораздо удобнее наблюдать. Алёша выглядел забавно, немного растерянным и смущенным, но в глазах его впервые за долгое время вновь будто бы затеплился прежний живой огонек. Тот самый, который всегда отличал его от прочих. Но говорить об этом вслух Ева пока не торопилась. Вернувшись к себе после того, как все распрощались друг с другом на ночь, графиня облачилась в домашний капор и устроилась в кресле с книгой в руках, ожидая визита новоиспеченного жениха. В том, что брат придет к ней сам, она почти не сомневалась. И вскоре тот действительно появился. Забравшись, как в детстве, на подоконник, Алеша стал звать ее присоединиться, но Евдокия Романовна, законно полагая себя уже слишком старой для подобного ребячества – не хватало еще после поутру радикулит от сквозняков получить, отказалась и продолжила наблюдать за братом из удобного и теплого кресла. - Ты правда думаешь, что я открыла ей какую-то новость? Вы так давно знакомы, что уж это, кажется, должно шокировать ее меньше всего. К тому же, я бы на твоем месте не обольщалась по поводу того, кто в вашей семье будет главой! Скорее, у вас будет многоглавая гидра, а не семья! – усмехнулась в тон брату графиня Девиер и тут же посерьезнела, - Я не знаю, Алеша. Ты всю жизнь был слишком легкомысленным. И это, увы, нередко порождало проблемы и неприятности. Но, возможно, именно теперь настало время что-то переменить и поставить на свои места? Я не берусь судить, что ждет тебя в будущем браке. Боюсь, скандалов вам не миновать, но ладить друг с другом, как мне кажется, вы тоже умеете совсем неплохо. К тому же, есть в этом что-то еще, чего я пока не могу понять. Но обещаю, что непременно еще разберусь! – прибавила она и вновь слегка улыбнулась в ответ на нарочито испуганную гримасу, которую Алеша немедленно изобразил, услышав эти слова.
Алексей Головин: Получив в тот вечер из уст старшей сестры упрек в легкомыслии, пусть и промелькнувший как бы мимоходом, Головин предпочел в очередной раз все свести к шутке. Однако почувствовал себя весьма задетым подобной характеристикой. В чем, в сущности, чрезмерность, о которой Дуняша рассуждает с такой уверенностью, будто это научно доказанный факт? Да, в юности он совершил некоторые поступки, которых, верно, не сделал бы теперь, но и жизненного опыта, чтобы это понимать, в то время у него тоже попросту не было, так что упрек был не слишком справедливым. Тем не менее, возможно, под его воздействием, на этот раз граф дал себе клятвенное обещание сделать все правильно и исключительно так, как полагается. И, хоть не до конца еще понимал, что именно под этим подразумевается, с энтузиазмом принялся за осуществление задуманного. Их с Марго помолвка наделала в маленьком Ивердоне немало шума. Графиню Рольберг, прожившую в нем уже несколько лет, знали буквально все, в то время как ее новоиспеченный жених представлял собой в этом смысле полную противоположность, оставаясь для большинства членов местного общества «тем русским, за которого мадам Рита выходит замуж». Кроме того, всех чрезвычайно интриговали обстоятельства зарождения их пылкой и внезапной взаимной страсти, приведший к желанию заключить семейный союз так скоро - даже по курортным меркам. Но здесь, демонстрируя во всем прочем совершенную открытость, будущие супруги солидарно держали круговую оборону, предпочитая обходиться без подробностей, когда упоминали о давнем, еще в юности, знакомстве и долгой затем разлуке, увенчавшейся новой, все для них решившей, встречей. Чем еще сильнее подогревали общественное любопытство. В конце концов, Алексея Романовича даже начала забавлять эта игра, и он с удовольствием поддерживал флер романтики вокруг их с Марго воображаемой истории любви. Появляясь вместе с нареченной в обществе, буквально не сводил с нее глаз; изо всех сил изображая страстный пыл, рисковал порой скатиться даже в нечто водевильное, но, по природному чувству меры, всякий раз как-то счастливо удерживался на самой грани. Странное это было время. Должно быть, впервые с дней юности оставаясь так часто вместе на людях: посещая приемы, балы, концерты и выставки, они с Марго оказывались на удивление далеки друг от друга, стоило лишь вновь очутиться за закрытыми дверями экипажа, или в комнате, где рядом не было никого, кому нужно демонстрировать их необыкновенное взаимное чувство. И, думая бессонными ночами о причинах этого, Головин уже не раз ловил себя на подозрении, что вновь совершает какую-то серьезную ошибку. Марго очень переменилась за последние годы. Именно сейчас он окончательно это понял. Равно как и то, что попросту не очень понимает, как вести себя с этой новой, малознакомой ему женщиной – как с ней говорить, что делать и как узнать, что она на самом деле думает обо всем, что теперь с ними происходит. Прежде он запросто поговорил бы с ней по душам. Теперь – не мог. И это вызывало какую-то смутную, необъяснимую тоску, а еще гнетущее ощущение необратимости происходящего. Но Алексей усердно гнал эти мысли прочь, полагая их лишь рвущимися наружу глубинными страхами закоренелого холостяка, которому вот-вот предстоит потерять свою бесценную свободу. Единственное, что теперь по-настоящему радовало «счастливого жениха», чувствующего себя все сильнее и сильнее сбитым с толку – это возможность проводить сколько угодно времени с Жоржем. Собственно, его и прежде почти в этом не ограничивали, но лишь теперь Головин наконец-то по-настоящему ощущал, что принимает участие в судьбе этого ребенка. Он не спрашивал у Марго, когда и как она намерена объявить детям об их скорой свадьбе, понимая, что здесь она гораздо лучше со всем справится и без его советов. И потому однажды лишь по косвенным признакам догадался, что разговор этот, видимо, уже состоялся. В тот день он гулял вместе с Жоржем в городском парке. Как правило, в последние недели подобные моционы совершались всей их семьей, включая графиню Рольберг. Но сегодня у Катрин с утра разболелся зуб, и мать осталась с ней, отпустив Алексея Романовича и младшего сына немного порезвиться на воле. Свобода была для них тем слаще, что дома осталась также мадемуазель Элен, так что их маленькая компания оказалась исключительно мужской, чему оба, хоть и не смели радоваться вслух, но явно совершенно не досадовали. Стоял отличный теплый и солнечный день ранней европейской осени. Медленно шагая по парковой аллее, Алексей Романович с добродушной иронией наблюдал, как Жорж, воткнув себе в волосы найденное где-то голубиное перо, с дикими воплями носится вокруг, размахивая палкой, и изображая охоту на бизона американским туземцем. Разумеется, в присутствии маменьки, сестры и гувернантки, подобное вряд ли было бы позволено даже ему. Но теперь, уверенный в том, что «дядя Алексей» никогда его не сдаст, Жорж с удовольствием и неиссякаемой энергией пользовался случаем нарушить все старательно внушаемые ему правила поведения в обществе. Когда добрались таким образом до небольшого пруда, имевшегося здесь же, в парке, настала очередь новой игры, на сей раз изображалась Трафальгарская битва, в которой юный «адмирал Нельсон» усердно уничтожал при помощи одолженных у «старшего помощника капитана» спичек «французский флот», представленный сложенными из прихваченных с собой из дома листов, бумажных кораблей… И вот, когда победа, наконец, была одержана, а все неприятельские суда обращены в прах и пепел, возвращая Головину спички, Жорж вдруг серьезно взглянул на него снизу вверх, и спросил, правда ли, что граф намерен вскоре жениться на их с Катей маме. Немало опешив от неожиданности, Алексей Романович, тем не менее, не стал увиливать в сторону: - Да, это правда, - сердце предательски подпрыгнуло в самое горло, немного меняя интонацию голоса. – А как ты относишься к этой новости? – осторожно поинтересовался он через минуту, пытаясь унять накатившее волнение. – И что думает по этому поводу Катя? - Не знаю, мы с ней про это не говорили! – пожал плечами мальчишка и беззаботно шмыгнул носом. – Но я вообще-то был бы не против. С вами весело, иногда даже веселее, чем с мамой… хотя ее я очень сильно люблю! Сильнее всех на свете! – прибавил он поспешно, словно испугавшись, будто его признание сочтут за предательство, и смущенно потупился. – Только… если станете маминым мужем, вы будете вроде бы как нашим с сестрой папой? А у нас уже был папа, и он умер. И я не хочу… - Чего, Жорж? – спросил Алексей Романович, присаживаясь перед умолкнувшим мальчишкой на корточки, обхватывая его за худенькие плечи и вновь, замирая от несвойственного в обычной жизни волнения, внимательно вглядываясь в его наивную детскую мордашку. – Ты что, боишься, что я тоже вдруг... умру? – приподнимая брови, усмехнулся он, внезапно обо всем догадавшись. – Ну, уж нет! Поверь, в ближайшие несколько десятилетий я этого делать точно не собираюсь. А что дальше – там уж поглядим, может, к тому времени я успею настолько всем вам надоесть, что вы только обрадуетесь! - Мне – нет! – с облегчением выдохнув, воскликнул парнишка, и вдруг порывисто, по-детски, прижался своей горячей, раскрасневшейся от буйных игрищ щекой к щеке, напротив, едва не задохнувшегося от избытка нахлынувших на него в тот миг совершенно фантастических и неведомых прежде эмоций, графа Головина. – Никогда и ни за что в жизни! - Мне тоже, - хрипловатым голосом откликнулся тот через продолжительную паузу, в течение которой кое-как с трудом смог-таки восстановить дыхание в перехваченном волнением горле. – Поверь, Жорж, и вы мне тоже…
Маргарита Рольберг: Приехавшая в первые дни сентября княгиня Трубецкая нашла графиню Рольберг похудевшей, подурневшей и утомлённой бесчисленными делами, вдруг свалившимися на плечи Марго. И если с половиной из них вполне мог разобраться граф Головин (чем он и занимался), то оставшиеся требовали неустанного надзора со стороны Маргариты. Объявляя детям о своём скором замужестве, она отчаянно трусила, хотя успешно делала вид, что ничего особенного не происходит. Жорж, казалось, не придал грядущим изменениям особого значения, разве что особо отметил умение графа Головина лазить по деревьям, а вот побледневшее лицо Кати изрядно её напугало, поэтому, отправив сына и гувернантку на поиски крутившихся возле кухни собак, Маргарита принялась расспрашивать дочь. Много времени это не заняло: картавя от сильного волнения, девочка сразу призналась - она боится, что после замужества матери её отправят в какой-нибудь пансион, чтобы не мешала. Марго ждала чего угодно: ревности, злости, гнева, - но только не этого страха, успевшего за несколько минут превратиться в готовность покориться своей участи, и это совершенно сбило женщину с толку. Не успев (да и не слишком-то стремясь) узнать сверх всякой меры влюблённого в неё Микеле, графиня Рольберг не уставала поражаться, как, при чрезвычайном внешнем сходстве с матерью, внутренне Катрин - совершенная копия покойного Бреа, и очередное проявление отцовского характера обескураживало. Можно было разозлиться или посмеяться над глупым страхом, обозвать его не заслуживающей внимания чушью, но осознание того, что дочь не находит в ней защитника и считает способной на предательство, больно ранило Марго. Она употребила всё своё красноречие, доказывая, что ни у кого из них даже в мыслях такого не было, и она, Маргарита, перегрызёт горло всякому, кто попытается отнять у неё Катю. С живописанием последнего она, возможно, немного переусердствовала, но цель была достигнута: дочь поверила ей и пообещала выкинуть из головы всё, что успела вообразить. И, успокоившись, уже в дверях сообщила, что Алексей Романович, кажется, очень хороший человек и с ним не бывает скучно, оставив мать в лёгком расстройстве и небольшом недоумении. Впрочем, всё это было сущими пустяками по сравнению с затеянным ею ремонтом. Владея прекрасным домом, Марго считала нелогичным переезжать в занимаемую семейством Головиных-Девиер виллу, чьи недостатки были прекрасно известны старожилам вроде неё и оставались загадкой для праздношатающихся отдыхающих вроде нынешних хозяев. Так что смириться с необходимостью менять место обитания пришлось её будущему мужу, для которого спешно готовили апартаменты, приводя в полагающийся хозяину дома вид комнаты, ранее считавшиеся гостевыми и, ко всеобщей радости, пустовавшие. Несмотря на то, что Маргарита не стала тянуть время и занялась ими буквально на следующий день после помолвки, вскоре стало ясно, что полутора месяцев недостаточно, и едва ли к намеченному сроку можно ждать хотя бы две трети убранства. В Петербурге всё было бы куда проще: даже если бы чего-нибудь вдруг не оказалось, гамбсовская мебель была бы готова точно в срок, чего не скажешь о творениях местных краснодеревщиков - мастеров, безусловно, талантливых, но категорически отрицающих всякую спешку. Угроза оказаться мужем графини Рольберг и спать на голом полу, однако, нисколько не смутила Алексея: он предложил провести медовый месяц за пределами Ивердона, предоставив следить за ремонтом экономке. Этот план был хорош всем, кроме разлуки с детьми, бросить которых на произвол судьбы Марго категорически отказывалась. По её мнению, даже графиня Девиер, с которой они в последнее время часто виделись и оставались весьма довольны друг другом, не могла считаться достойной заменой внимательнейшему материнскому надзору, не говоря уж обо всех остальных, не связанных с семейством графини Рольберг родственными узами, людях. И, как бы Марго не доверяла Вере, прибывшей в самый разгар военных действий, взвалить на её птичьи, нисколько не округлившиеся с возрастом плечи, ещё двоих детей, помимо троих привезённых в Ивердон младших Трубецких, было невозможно. Достаточно было и того, что, отвлёкшись на приятельницу, Маргарита не впала в панику. За неё это с удовольствием сделала княгиня, за время дороги успевшая вообразить самые страшные причины, побудившие графиню Рольберг вновь сунуть голову в священную петлю. Поскольку ранее обе они выбрались из неё лишь благодаря невероятному везению, но всё-таки с изрядными потерями, а потому не горели желанием повторять этот опыт, опасения Веры Алексеевны имели под собой основание, но даже трепет перьев на её шляпе, желавших оторваться и улететь подальше от леденящего душу гнева хозяйки, не казался Марго забавным и не позволял хотя бы на минуту забыть о тревогах. Да и гнев испарился в тот же вечер, буквально с первых минут знакомства Веры и графа Головина: обаяние Алексея с успехом взяло очередной форпост. Написав брату, чтобы не ждал её обратно в Рим до октября, княгиня Трубецкая с азартом включилась в предсвадебные хлопоты, не забывая приструнить ошалевших от свободы детей и напомнить приятельнице о визите к модистке. Дети - четверо младших - не вылезали из конюшни, Эжен Трубецкой, красивый мальчик шестнадцати лет с мечтательными глазами, корпел над поэмой в стихах, которую собирался подарить графине на свадьбу и которая таинственным образом исчезла одним прекрасным солнечным днём, собаки стоически терпели присутствие посторонних, и, кажется, уже ничего не могло удивить Маргариту, когда всё опять встало с ног на голову. *** - Марго! - Всему, даже терпению Веры Алексеевны, с неизменным спокойствием напоминавшей, что графиня Рольберг не может выйти замуж в потрёпанной амазонке, рано или поздно приходил конец. И, раз уж сдержанная и холодная на вид княгиня Трубецкая, нарушая все правила приличия, кричит из гостиной, куда добрых полчаса назад хозяйка дома выставила её из своего кабинета, лучше не доводить её до греха и подчиниться, хотя особого восторга от пошива нового платья "счастливая невеста" не испытывала. К сороковому году рукава стали уже, подолы - длиннее, корсеты затягивались так, что прежние роптания на тугую шнуровку казались детским лепетом, а требование гладко зачёсывать волосы при буйных кудрях Марго казалось изощрённым издевательством. Достаточно было того, что она просто стягивала их в узел ещё с тех пор, как младенцем Жорж хватал каждую оказывавшуюся перед ним прядь и беспрестанно дёргал её, выражая свою любовь. Матери это, конечно, льстило, но уверенности в том, что ей пойдёт лысина не было, так что Маргарите пришлось преодолеть нелюбовь к причёскам и спасать волосы хотя бы так. Сын, правда, на этом не успокоился и однажды выдрал из её уха серьгу, оставив на память шрам на мочке левого уха и нежелание надевать какие-либо блестящие украшения в его присутствии. Георгий давно вырос и главным сокровищем почитал солдатиков, а не бриллианты и кудри матери, но она предпочитала не рисковать. - Марго! - Вера! - Маргарита захлопнула книгу, которой пыталась отгородиться от обещанных модисткой мук, и всё-таки покинула убежище, на ходу натягивая на плечи шаль, доселе державшуюся только на сгибе локтя. - Ей-богу, Вера, ты... - Так каких коней, Сатана, на свадьбу дарить? - Василий Константинович неспешно поднялся из кресла, отмахнулся от заботливо предложенной пасынком руки и, слегка прихрамывая, подошёл к замершей на пороге племяннице. - Серых или соловых?.. Платье, модистка и княгиня Трубецкая были забыты. Маргарита со сдавленным всхлипом повисла на плечах отставного поручика, не замечая, как, обменявшись понимающими взглядами, из гостиной выскользнули Вера и Володя. Дядюшка терпеливо ждал, пока она успокоится, вполголоса рассказывая такие глупости, что волей-неволей приходилось прислушиваться, и, когда Марго негодующе фыркнула в ответ на угрозу сию же минуту отписать Софье Ильиничне, велел говорить. Тут же принесли чай, к которому графиня Рольберг и её гость даже не притронулись, а часом позже доктор Гордеев, рассудив, что о нём благополучно забыли, на цыпочках прокрался к дверям гостиной, старательно не вслушиваясь в слова отчима, мечущего громы и молнии. Та, на чью голову они обрушивались, всем своим видом изображала несогласие со словами родственника, но возражать не смела, хотя то и дело порывалась сказать что-то, полыхая гневным румянцем. Впрочем, всё самое важное и интересное было сказано до появления Володи, а сейчас Василий Константинович всего-то интересовался, какая муха укусила Марго, если та вдруг решила сделать из своего замужества тайну? Муха, судя по всему, была известна им обоим, а вопрос был задан лишь для порядка, так что после недолгой паузы разговор свернул на другие темы, и наблюдатель поспешил отступить на прежние позиции в саду, пока его присутствие не было обнаружено. Появление Василия Константиновича немного разрядило обстановку, становившуюся тем напряжённее, чем ближе был день венчания - день, обещавший избавление от одних тревог и грозивший другими. И если Маргарита желала скорее познакомиться со вторыми, то лишь оттого, что слишком устала от первых. Всё устраивалось с раздражающей медлительностью: уже успели надоесть бесчисленные образцы резьбы и кружев, тошнило от чужого любопытства и бестактности, а будущего мужа, легко и изящно превратившего банальную сделку в так любимую обывателями легенду о страстной любви, вовсе не хотелось видеть. Но графиня Рольберг была не в том положении, чтобы позволить себе капризы, и отвечала Алексею столь же нежными взглядами и улыбками, не забывая томно вздыхать, изредка краснеть и всегда крепко обнимать его локоть, демонстрируя окружающим: моё! И злилась на себя, примечая, как ускоряет свой бег сердце всякий раз, когда граф Головин с преувеличенным вниманием заправляет за ухо выбившийся из причёски локон. Вдобавок ко всему, накануне венчания Марго умудрилась поссориться с Верой, некстати продемонстрировавшей избыток проницательности. К счастью, утром женщины успели помириться, а выпустившая пар невеста почувствовала, что боится, но было поздно. Украшенный цветами экипаж подпрыгивал на брусчатке, а Маргарита теребила ленты, скреплявшие небольшой букет, который четверть часа назад привёз шафер. Василий Константинович сидел напротив и заметно волновался, но молчал, понимая, что с племянницы станется выскочить из кареты, подхватить юбки и сигануть через ближайший забор. Конечно, она ни за что бы этого не сделала, но отставному поручику было лучше утешать себя этим заблуждением, нежели терзаться истинными причинами, заставившими женщину поступить так, а не иначе. Да и до церкви было рукой подать, а в том, что туда уже набежала целая толпа и в нетерпении ждёт прибытия невесты, Марго не сомневалась. - Ничего не скажете напоследок? - Женщина уже могла разглядеть встречающих у подъезда и от волнения прикусила губу. Дядюшка молчал, и она почти отчаялась услышать хоть слово, но когда экипаж остановился, Василий Константинович взял её за руку. - Марго... Прекращай воевать, Марго. Пожалей себя, да и Алёшку тоже, - и распахнул дверцу, помогая ей выйти.
Алексей Головин: Объясняя, почему поселиться после свадьбы лучше всего будет именно у нее, Марго представила целый список причин, по которым Головину без сомнений следовало бы согласиться на переезд – ее дом больше, он удобнее, он лучше обжит. В конце концов, к нему привыкли дети и собаки. Сплошные преимущества – и лишь один маленький недостаток… Это всего лишь идет вразрез с вековой традицией, согласно которой после свадьбы именно молодая жена приходит в дом мужа, а вовсе не наоборот. Разумеется, если речь не идет о мезальянсе или каком-либо ином роде неравенства. Потому, как обычно, изображая полную уверенность в своих словах, Марго все равно волновалась, что Головин станет упорствовать, или того хуже – откажется переезжать. Он чувствовал это, молчаливо выслушивая её пространные объяснения. Но, к удаче графини, сроду не относил себя к породе мужчин, что любыми способами норовят утвердить главенство над женщиной, полагая последнее скорее проявлением неуверенности в себе, нежели железной воли. Потому легко согласился и сейчас, сочтя аргументы будущей супруги вполне логичными. То же самое сказала и сестра, когда у них зашел о том разговор. Единственным недовольным остался Гаврилыч – с того же самого дня, как обо всем узнал, он принялся беспрестанно нудить, что негоже им с «Алексей Романычем» идти в примаки, и что ничего путного не выйдет, если вот так запросто порушить веками складывавшиеся отеческие обычаи. Головин, впрочем, почти сразу заподозрил, что дело тут не столько в заветах отцов, сколько в неохоте расставаться с Джулией. Потому, чтобы не портить судьбы верному паладину, вполне заслужившему и свою толику счастья, после даже специально говорил на этот счет с графиней Рольберг, не раскрывая, разумеется, причин, отчего ему на самом деле так важно перебираться в ее дом после свадьбы исключительно вместе со своей поварихой. Марго уступила, таким вот образом эта проблема и была решена. Тем более что она казалась и вовсе несущественной среди вороха прочих, которым следовало найти решение к двадцатому сентября, и которые они с Марго, чтобы окончательно не утонуть, разделили на местные и общие. К первым относился ремонт, который графиня затеяла, едва заручилась согласием жениха на переезд. Сам Алексей Романович не видел к тому особой необходимости, но и перечить не стал – пусть себе вьет гнездо, если находит в том успокоение от волнений. А он, меж тем, займется остальным. Не менее важным. А именно, устройством самого события, по поводу которого и учинялись все эти многочисленные перестановки и изменения. Буквально на следующий день после помолвки внезапно вспомнилось, что венчаться прямо здесь, на месте – в Ивердоне им, собственно, негде! Ибо ближайший – и единственный на всю Швейцарию приход, где могли бы связать себя священными узами брака двое православных подданных Российской империи, находится при русском консульстве в Берне. А это аж в пятидесяти верстах от Ивердона. Что, конечно, не причина, немедля расторгнуть помолвку, но все равно некоторое затруднение. Так что в течение следующих недель между графом Головиным, господином консулом, а также настоятелем местной православной часовни завязалась интенсивная переписка на предмет организации таинства должным образом. Для чего незадолго до самой его даты пришлось даже вдвоем с невестой съездить в Берн – на исповедь, без которой тамошний батюшка наотрез отказывался молодых венчать. Обряд сей дался графу Головину не без морального усилия. Веруя в сердце своем, он, конечно, не мог считаться хорошим христианином уже потому, что крайне редко посещал храм, а к исповеди и вовсе ходил еще во времена отрочества, в гордыне своей полагая, что каяться ему особенно не в чем. Что думала и чувствовала по этому поводу Марго, спросить он не решился. Но, наблюдая по дороге в Берн в ее напряженном лице отголоски собственных эмоций, предполагал, что и самой графине необходимость открывать душу священнику представляется скорее родом испытания, чем способом очистить ее и испытать по этому поводу радость. Тем не менее, все прошло благополучно. Грехи им великодушно отпустили и, определив срок, в течение которого надлежит окончательно очистить души постом, с миром отправили домой, в Ивердон. Еще одним делом, которое Алексей Романович беспрекословно забрал себе, был созыв к торжеству их общей родни. В отличие от Марго, которая даже с ближайшими членами своей семьи – за небольшим исключением – уже давно общалась лишь посредством редких писем, Головин поддерживал добрые отношения со многими родственниками. И те, верно, сочли бы себя смертельно обиженными, если бы по крайней мере не получили от него приглашения на свадьбу. Хотя понятно, что добраться в такую даль из России смогли бы немногие. В конечном счете, так оно и вышло: от всей грузинской родни в Ивердон назвались приехать к торжественному дню лишь дядя Георгий вместе с тётей Тамарико. Да и то – потому что впервые за долгое время, раздав, наконец, замуж своих четырех дочерей, выбрались на лето в благословенную Ниццу. Впрочем, не осталась без поддержки близких людей и графиня Рольберг. Первой в Ивердон прибыла ее подруга, княгиня Вера Трубецкая. Так Алексей Романович познакомился, наконец, с крестной матерью своего сына, чтобы после долго и удивленно размышлять над прихотливостью взаимных женских симпатий. Ибо трудно вообразить себе двух менее похожих по складу личности дам, нежели яркая и экстравагантная графиня Рольберг и сдержанная, холодноватая, внешне похожая скорее на породистую англичанку, княгиня Вера Алексеевна. К слову, внушить ей доверие и расположение стоило графу Головину немалых усилий. В ином случае он и пытаться бы не стал, но здесь отчего-то был уверен, что непременно должен. И, слава богу, преуспел. Но все равно не чувствовал себя рядом с нею спокойно, хотя и признавал, что мало встречал женщин, столь достойных во всех отношениях. Куда большую радость принесло известие о приезде Василия Константиновича. Алексей не виделся с ним лично уже больше десяти лет. По письмам и рассказам пасынка, однако, знал, что дядюшка крепок духом, да и телом еще довольно бодр. Но при встрече, конечно, с грустью отметил, что свою дань беспощадному Времени платит уже и он… Впрочем, спину отставной поручик по-прежнему держит прямо, да и зычный голос его, хорошо знакомый с детства, все еще звучит так же убедительно. Потому, когда Василий Константинович не допускающим возражений тоном, заявил, что намерен лично везти племянницу в церковь («чтоб не сбежала»), а после еще собственноручно держать над нею венец («чтоб уж точно на голову не уронить»), все, конечно, согласились. Да и могло ли быть иначе? К жениху в шаферы был призван доктор Гордеев. Лишь ему, соразмерному ростом с Алексеем Романовичем, будет «по плечу» сия важная миссия, решили родные. В неблизкую дорогу до Берна всей честной компанией отправились за два дня до знаменательной даты. А добравшись, оккупировали полностью лучший постоялый двор, хозяин которого едва не сошел с ума от счастья, подсчитывая в уме будущий барыш, когда узрел у своих дверей столь блестящее собрание. Обижать его, и в самом деле, никто не собирался. Сразу после того, как слуги начали разносить по комнатам сундуки с вещами, «генеральный штаб» в лице женской половины родни принялся за совместное обсуждение и утверждение расписания блюд для торжественного приема – ибо пусть свадьба у них и «выездная», но все ж-таки настоящая! Стало быть, и пройти все должно наилучшим образом… Пока в одной части гостиной решалась судьба будущей трапезы, в другой, лишенные привычной возможности к уединению, собрались с сигарами и трубками в руках мужчины. Был среди них и Алексей Романович. В то время, как его невеста, вынужденная подчиниться еще одному древнему поверью – а может, и сама будучи в его власти, едва спрыгнув с подножки кареты, быстро удалилась прочь. И более не показывалась на людях до самого венчания. Последний день своей вольной жизни Головин провел совсем недурно – а все потому, что Володька Гордеев вдруг вспомнил, что ему, как и всякому жениху, положен свой мальчишник. Идея была встречена на ура мужской частью общества и весьма сдержанно – дамской. Но перечить и ссориться не стали. Пошли все, за исключением, разве что, Жоржа, которому подобные торжества были все-таки еще не по возрасту. А вот для Эжена Трубецкого всеобщими уговорами удалось выторговать у его матушки «индульгенцию» - под клятвенное обещание, что сына ей вернут обратно целым, невредимым и, разумеется, трезвым. И, глядя на то, как буквально воспарил от счастья этот мальчишка, поверив, что впервые в жизни вот-вот окажется в обществе взрослых мужчин в положении равного, Алексей Романович не смог сдержать понимающей усмешки, припоминая собственную юность и первые вылазки в город подальше от маменькиных очей в обществе дяди Георгия и его столичных приятелей… А на другое утро, свежий – несмотря на некоторые излишества накануне, тщательно выбритый и облаченный в новый, с иголочки, парадный фрак, граф Головин уже стоял у порога маленькой посольской часовни, ожидая прибытия своей невесты. Вместе с родней и друзьями, вокруг собралось, к его удивлению, немало зевак из местных, привлеченных необычным зрелищем чужого религиозного таинства. Когда, наконец, подъехал долгожданный экипаж и на свет божий, следом за Василием Константиновичем, показалась Марго, нервно сжимающая в руках присланный им еще с утра пораньше букет с немалым трудом добытых об осеннюю пору ландышей, среди толпы пронесся одобрительный шепоток. Новобрачная была вдовой, потому уже не могла позволить себе белого платья. И все-таки она была прекрасна! Настолько, что на один миг Алексей забыл о том, сколько лет и событий миновало с тех пор, когда они, почти еще дети, искренне мечтали, как вместе пойдут к алтарю. Только вот алтарь тот стоял в совсем другом храме. И жизнь после него, наверняка, должна была оказаться совсем другая… - Ну что ж ты, Алёшка, растерялся?! Давай, забирай уже у меня свою невесту! – добродушно усмехнулся Василий Константинович, наблюдая его замешательство и аккуратно устраивая в его руке узкую, чуть подрагивающую кисть Марго, когда они уже все вместе стояли перед распахнутыми высокими вратами часовни. – Держи ее крепко-крепко. И никуда от себя больше не отпускай!
полная версия страницы