Форум » В череде грядущих лет » Ты - та боль, которую мне любить, ты - тот страх, которого мне желать » Ответить
Ты - та боль, которую мне любить, ты - тот страх, которого мне желать
Маргарита Рольберг: Время - лето 1840 года. Место - Ивердон, кантон Во, Швейцария. Участники - Алексей Головин, Маргарита Рольберг, Евдокия Девиер.
Ответов - 39, стр:
1 2 All
Алексей Головин: Последнее время граф Головин то ли в шутку, то ли всерьез, частенько рассуждал о том, что, вероятно, рожден на этот свет – как ни печально признавать – вовсе не для славы ратной. И даже не для «службы царской», а лишь для того, чтобы служить игрушкой, этакой живой куклой, в руках очередной представительницы прекрасного пола из своего ближайшего окружения, оказывавшейся в разные периоды его жизни рядом. В детстве он безраздельно «принадлежал» маменьке, затем, столь же решительно, им «завладела» Марго, потом была Наташа… после были еще какие-то короткие истории, которые, впрочем, не оставили заметного следа ни в душе, ни в сердце… Теперь же, вот уже почти полгода – с тех пор, как едва выжившего после тяжелого ранения в Новом Ахульго, его с величайшими предосторожностями перевезли в Петербург, «в права владения» жизнью Алексея Романовича безраздельно вступила Евдокия Романовна Девиер. Старшая сестра Дуняша. В детстве они почти не успели узнать друг друга – вначале Алёша был еще слишком мал, а потом ее быстро выдали замуж и увезли в Италию. И последующие много лет брат и сестра общались преимущественно посредством почтительных писем, лишь изредка встречаясь в доме матери. Туда Дуняша приезжала сперва с одним, затем с двумя, а дальше уж и с тремя своими отпрысками, которых дядюшка Алексей, признаться, о ту пору немного побаивался, и потому предпочитал держаться несколько в стороне. Отношения с сестрой тогда тоже были весьма неровные. Евдокия никогда не стеснялась высказываться относительно праздности Алёшкиной гвардейской службы и критически воспринимала его бесчисленные романы, что вряд ли могло способствовать их сближению и доверительным беседам. Однако когда с ним случилась беда, без сомнений оставила на дальних родственников двух младших детей, и отправилась в Грозную, где нянчилась с ним, точно с младенцем и сама выхаживала ровно до тех пор, пока Алексей не окреп настолько, что врачи позволили перевезти его в Петербург. И это при том, что вначале никто из них вовсе не давал никаких гарантий выздоровления: рана оказалась слишком серьезной, было задето легкое, а после еще присоединилась инфекция. Впрочем, в настоящее время она беспокоила графа Головина уже гораздо меньше, хотя напоминала о себе не только ноющей болью на перемену погоды, но и одышкой, причем такой, что было практически невозможно обходиться без посторонней помощи. И для Алексея Романовича, привыкшего к самостоятельности во всем с юных лет, это оказалось отдельным мучением. Даже большим, чем осознание факта, что в тридцать два года он уже никогда не будет чувствовать себя совершенно здоровым телесно. Верить в подобное долго не хотелось. Но доктора в один голос называли чудом то, что он вообще смог в тот раз выкарабкаться, и советовали не гневить Бога своим ропотом. Все, кроме одного – профессора Комаровского, на консультации у которого Дуняша настояла примерно через месяц после возвращения сестры и брата Головиных в столицу. Настояла буквально со скандалом, потому что сам Алексей Романович к этому времени, «досыта наевшись» советов, настоек, порошков и прочего, никаких докторов видеть уже не хотел, пребывая в состоянии черной меланхолии и чувствуя себя почти что развалиной. Профессор, которого граф воображал очередным почтенным старичком, оказался, к его удивлению, довольно молодым человеком, на вид – не старше сорока. И приятно поразил Головина своим спокойным и рациональным мышлением. Тщательно обо всем расспросив, выслушав и выстукав пациенту всю грудную клетку, Игорь Владиславович сразу же объявил, что не видит никаких причин полагать его глубоким инвалидом. Тем более – пожизненно. Впрочем, и быстрого восстановления не обещал, заметив, что для этого потребуются немалые усилия и от самого Головина. Когда же выяснилось, в чем они будут заключаться, Алексей Романович вначале подумал, что профессор решил над ним подшутить: ну не абсурд ли? Выписать из Англии какой-то специальный резиновый мешок и несколько раз в день пытаться его надувать! - И это все?! – спросил он тогда, с сомнением посматривая на доктора, в котором в тот момент, признаться, вновь заподозрил если и не шарлатана, то очередного авантюриста. Тот невозмутимо ответил, что нет, что потребуется еще поехать в Швейцарию, в Ивердон, где местные термальные воды и горный воздух еще со времен древних римлян помогали людям избавляться от всевозможных болезней, включая и те, что поражают органы дыхания. Но поездку эту следует предпринять ближе к лету. А пока делать упражнения, которые он порекомендовал, и периодически показываться на осмотр. После чего извинился, и сказал, что на сегодня вынужден откланяться, пояснив с некоторым смущением и огромной нежностью в голосе, что обязан через час встречать на железнодорожном вокзале супругу, поездом возвращавшуюся из пригородного имения своих родителей в Петербург. Вопреки первому мнению, весьма критическому, странное лечение оказалось на удивление эффективным, хотя и не таким простым, как могло показаться на первый взгляд. Надувать чертов резиновый мешок на деле оказалось гораздо труднее, чем это можно было представить со стороны. И Алексей Романович, считавший себя несмотря ни на что крепким мужчиной, порой едва не терял сознание от головокружения. При этом большую часть снадобий, назначенных прежними консультантами с целью избавления от подобных неприятных симптомов, в том числе, пришлось выбросить – на этом Комаровский настоял специально. Особенно, когда увидел на столике среди батареи различных склянок и пузырьков флакончик с опийной настойкой, которую графу Головину прописывали «от болей» - и которая как-то незаметно стала превращаться для него через несколько месяцев употребления, в средство «от всего», включая душевную тоску. Отказаться от спасительных капель оказалось довольно сложно. Но, после того как всего через пару недель лечения, впервые с тех пор, как вообще смог встать на ноги и сделать несколько шагов, граф Головин с трудом, но самостоятельно, поднялся по лестнице маменькиного дворца в свою прежнюю комнату на втором этаже, Комаровскому он верил безоговорочно. И потому уже к лету, к моменту, когда усилиями все той же сестрицы Дуняши, с которой за это время они наконец-то по-настоящему сблизились, поняли и окончательно простили друг другу прежние упреки, все было готово к отъезду в Швейцарию, уже чувствовал себя настолько хорошо, что мог вполне свободно передвигаться. Не так легко и стремительно, как до ранения, пользуясь в качестве дополнительной поддержки массивной, эбенового дерева с серебряной инкрустацией тростью – подарком старшего племянника-дипломата, привезенным из Венеции, зато сам, без посторонней помощи. И был этому беспредельно счастлив.
Маргарита Рольберг: Прожив в Ивердоне немногим больше пяти лет, Маргарита не раз, посмеиваясь, пыталась понять, кому повезло больше: городу или ей. С одной стороны, в кантоне Во издревле ценились удачливые охотники и меткие стрелки, что не могло не обрадовать женщину, чья хандра начинала приобретать опасные для окружающих масштабы. С другой - графиня Рольберг приехала в Ивердон, будучи обременённой двумя детьми и каким-то подобием благоразумия, не позволившим ей развернуться в привычной для себя манере. Конечно, сначала Марго и не думала, что задержится здесь надолго, но время шло, симпатия к модному курорту, где ей было на удивление хорошо, крепла, дети казались абсолютно всем довольны, и она сдалась: купила дом и завела собак - сразу двух. Вскоре маленькое семейство пополнилось слугами, няньками, учителями, врачом, прекрасным роялем, двумя рыжими пони и английской кобылой серой масти. Мир, где единолично правила Марго, простирался далеко за пределы изящной кованой ограды, формально отделявшей владения графини Рольберг от Буа де Верн. Лес, который и лесом-то было трудно назвать, живописные луга, песчаный пляж - не было ни одного уголка в Ивердоне и окрестностях, где она не побывала бы. Её знали как умелую наездницу и прекрасного стрелка, способного оставить далеко позади даже потомственных охотников, её знали как остроумную и решительную даму, не боящуюся ни показаться смешной, ни выставить на смех другого. Жители Ивердона знали её как хозяйку двух белоснежных псов пиренейской породы, абсолютно ей преданных, и как красивую женщину, ещё больше похорошевшую на их глазах. Маргариту знали как самую нежную, самую любящую мать, чья выходящая за всякие рамки любовь к детям нисколько их не испортила, и, это, пожалуй, было важнее всего. Её нисколько не волновало, что о ней думали, пока Марго неспешно, тщательно и с огромным вниманием занималась тем, что было ей особенно по душе: меняла всё вокруг по своей мерке, и мерка эта была выбрана так, чтобы Жорж и Катрин извлекли из происходящего наибольшую выгоду, даже не осознавая этого. И менять всё следовало там, где никто не знал их - в Ивердоне, например, куда вдовствующая графиня с годовалым сыном и пятилетней дочерью переехала в марте 1835 года. Ещё до того, как положение Маргариты сделалось заметным, она уехала из Сорренто в Рим, куда был спешно выписан дядюшка Рыков с супругой: предыдущие роды были слишком тяжёлыми, и Марго отчаянно боялась. Но страхи оказались напрасными, и шестнадцатого февраля 1834 года, точно в срок женщина благополучно разрешилась от бремени крепким, здоровым и красивым мальчиком, которого крестили Георгием. Восприемником Маргарита пожелала видеть Василия Константиновича, а крёстной матерью стала княгиня Трубецкая, совершенно случайно поселившаяся по соседству уже во второй раз. Предыдущее знакомство женщин было сложно называть приятным, хотя позже Вера Алексеевна призналась, что графиня Рольберг имела на неё определённое влияние, но теперь у них был шанс произвести друг на друга хорошее впечатление, и это им вполне удалось. Они обменивались письмами, звали друг друга в гости, но никак не находили времени среди многочисленных забот, связанных с домом и детьми: их у княгини Трубецкой было уже трое, а у Марго был Жорж. Шустрый, ни минуты не сидящий на одном месте, любопытный, любознательный и своенравный, он был настоящим бичом нянек и любимцем матери. Если где-то в просторном доме что-то с грохотом падало, разбивалось на сотню мелких осколков, пропадало, а потом находилось в самых неожиданных местах и в совершенно непотребном состоянии, или у жизнерадостных и всегда полных сил собак Маргариты от усталости заплетались лапы, ошибиться было невозможно: дело в сыне графини Рольберг. Жорж доставлял столько хлопот, сколько хватило бы на десяток мальчиков его возраста, но Марго это совершенно не удивляло. Было бы странно, если бы он был иным, и, прекрасно помня своё детство, женщина давала детям столько свободы, сколько считала нужным. Впрочем, с тем, чтобы на людях производить впечатление приличной семьи, тоже не возникало затруднений: авторитет матери был непререкаемым, и её тонкая рука умела сдержать любой порыв, грозящий теми или иными неприятностями. Катя была совершенно другой. Не по годам серьёзная и тихая, она почти что боготворила мать, порой даже робела перед ней, не решаясь приблизиться, и Маргарита притягивала дочь в объятия, осыпая поцелуями курносое личико, в мгновение ока разгоравшееся восторженным румянцем. Катрин боялась лошадей, но затаив дыхание следила за матерью, когда она, красуясь, останавливала скачущую во весь опор лошадь, подняв её на свечу, и в мгновение ока выскальзывала из седла, бесстрашно лаская покрывшуюся испариной морду. Детские пальчики были ещё слишком малы для серьёзной музыки, а ступни едва доставали до педалей рояля, но в простеньких пьесках, которые девочка играла под чутким взглядом учителя, было столько чувства, невесть откуда взявшегося в ребёнке, что равнодушная к музыке Марго не раз и не два пряталась за дверьми, с удовольствием слушая игру дочери. Они могли говорить обо всём на свете, особенно полюбив проводить летние вечера на открытой террасе, обращённой в глубину ухоженного сада. Кудрявая голова дочери покоилась на коленях графини, в ногах устраивались собаки, а иногда из детской тайком выбирался Жорж, с присущей ему самостоятельностью вытаскивая из-под ног матери скамеечку и с её помощью забираясь на плетёную скамью, поближе к сестре. Дети никогда не враждовали, их нежная взаимная привязанность росла и крепла вместе с ними, и Маргарита могла быть совершенно уверена, что пройдёт ещё немного лет - и ни у Катрин, ни у Жоржа не будет защитника надёжнее, чем брат или сестра. Они и сейчас учились беречь друг друга, хотя кристально честной Кате было куда сложнее врать взрослым о причинах, побудивших брата отвесить тумака совершенно безобидному с виду сыну достойных родителей, гуляющему в парке вместе с гувернёром. И каждое утро, отправляя детей на прогулку с няней и терпеливо ожидая их возвращения, графиня Рольберг занимала себя завтраком, свежими газетами, письмами, чтение которых нарочно было отложено из-за обязательно приходивших с ними приятных новостей, но даже не пыталась угадать, что интересного произойдёт с ними на этот раз.
Алексей Головин: Дом, в котором семейство Головиных – Девиер поселилось в Ивердоне, представлял собой утопающую в зелени сада просторную светлую двухэтажную виллу и носил – по непонятной, правда, пока для графа Алексея Романовича причине, гордое название «L’Etoile». Немного непонятно вначале было также и то, для чего им на троих человек – графиню Девиер, ее семнадцатилетнюю дочь Анну, которую на этот раз Евдокия Романовна решила взять с собой, и самого Головина – столько места. И прежде – с тех пор как повзрослел настолько, чтобы это осознавать, Алексей весьма спокойно относился к размерам и обстановке своих жилищ, в душе посмеиваясь над маменькиной столичной гигантоманией. Кавказ и вовсе приучил обходиться спартанскими условиями, довольствуясь при этом самым необходимым. Однако, получив от Дуняши в ответ на любопытство деликатное предложение не вмешиваться в дело, в котором ровным счетом ничего не смыслит, оставил попытки что-либо выяснять, и принял все как есть, считая подобный повод для спора нелепым. А уже вскоре и вовсе был рад, что так сложилось, ибо просторные апартаменты «Звезды», помимо очевидного удобства, связанного с расположением – в самом центре Ивердона, но чуть в стороне от основных «муравьиных троп» многочисленных приезжих, страждущих исцеления от своих реальных или надуманных хворей, поэтому месте тихом и спокойном, предоставляли море возможностей найти какой-нибудь уединенный уголок, где можно побыть хотя бы некоторое время одному. Ибо старшую сестру свою граф Головин безусловно любил и питал к ней глубокую признательность, но при этом в последнее время все чаще и отчетливее отмечал в ее характере фамильные черты покойной Елены Вахтанговны. Впрочем, вполне возможно, что они были там и раньше, просто до этих пор они не много общались… Тем не менее, принимая их из чувства глубокой сыновней почтительности в маменьке, в Дуняше Алексей Романович терпеть этого не желал, полностью оставляя графине Девиер право управлять так, как ей нравится, лишь судьбами своих собственных детей. Посему, выздоравливая, набираясь сил и становясь собою прежним, вновь постепенно, шаг за шагом, «отбирал» себя у сестры, потихоньку восстанавливая несколько стёршуюся за время его болезни границу между собственной жизнью и жизнью ее семейства, так как в дальнейшем все же планировал, как и прежде, жить от них отдельно. Понимала ли это Дуняша, обижалась ли – Алексей Романович не знал. Разговоров по душам на эту тему они никогда не вели – да и вообще отродясь не были друг другу наперсниками, сказывалась разница в возрасте и жизненном опыте. Но внешне при этом по-прежнему были близки как никогда. И, кажется, обоих это устраивало. Был у графа Головина в его стремлении к самостоятельности еще один истовый союзник: верный ординарец Гаврилыч, которого никак невозможно оказалось оставить в Петербурге. Сопровождая барина повсюду, несмотря на немолодые уже годы – даже на Кавказе, тот едва не слёг, когда граф предложил ему не мучиться дальним переездом и остаться ждать его возвращения в России. Решив, что «Алексей Романыч» надумал его вовсе списать за ненадобностью, Гаврилыч – чего почти никогда не бывало с ним прежде, не сказал и слова против, ушел в свою каморку. А наутро натурально захворал, не смог подняться от приключившегося ночью сердечного приступа. Лучше ему стало лишь тогда, когда Головин, искренне тронутый подобной, едва ни собачьей, преданностью, отказался от своей первоначальной идеи. А к моменту отъезда, окончательно оклемавшись, Гаврилыч уже бодро паковал в сундуки его вещи и даже покрикивал на горничных Евдокии Романовны, отдавая им распоряжения. Впрочем, от самой «строгой барыни» держался на почтительном расстоянии. Сохранив эту тактику и здесь, в Ивердоне, где, как и полагается старому опытному вояке, старался быть подальше от командира – коим почитал графиню Девиер, и поближе к кухне. Последнему, однако, Алексей Романович, наблюдавший за всем этим с добродушной иронией, видел и еще одно объяснение – присутствие там синьоры Джулии, их новой кухарки из местных, но итальянки по рождению. Не очень молодая, лет около сорока вдова, но шустрая, симпатичная, со смешливыми черными глазами, да к тому же умеющая печь потрясающе вкусные пироги и готовить десерты, сделавшие даже прежде довольно равнодушного к сладкому Головина фактически от них зависимым, она оказалась, кажется, первой особой женского пола, сумевшей всерьез зацепить несчастного Гаврилыча. И даже заставила его страдать первое время. Нет, не от отсутствия взаимности – из-за невозможности выразить свои чувства надлежащим образом. Джулия говорила только по-итальянски, потому общаться во всем доме могла лишь с Евдокией Романовной и ее дочерью, свободно владевшими этим языком. Однако теперь, спустя всего пару недель, дела у «Ромео», как, прознав обо всем, тотчас же прозвала дядиного ординарца остроумная и насмешливая Анна, кажется, совершенно наладились. Это граф Головин позволил себе предложить, наблюдая краем глаза во время утренних сборов, как, позёвывая от недосыпа, но с совершенно блаженной физиономией, Гаврилыч вдохновенно взбивает ему в специальной плошке пену для бритья. - Голову-то мне ненароком не отрежь, а, мечтатель? – когда ординарец, видать, вновь задумавшись о чем-то своем, слегка поцарапал бритвой кожу ему на шее, беззлобно заметил Алексей Романович и, ухмыльнувшись, взглянул на него в зеркальном отражении. - Как можно, Алексей Романыч! Меня тогда сестрица ваша точно со свету сживет, а мне-то теперь помирать совсем неохота! - Что, так хороша? - Огонь-баба! Нашим не чета! - Ну, про всех-то не говори… - вновь усмехнулся граф Головин. На сей раз немного многозначительно. Прижимая к шее салфетку, чтобы побыстрее унять противно сочащуюся из царапины кровь, он поднялся из-за стола, за которым Гаврилыч только что закончил его брить, взял с полки бутыль с кельнской водой, смочил ткань и, чуть поморщившись, прижал к порезу. – А Евдокия Романовна, да, она такая. За родных людей кого хочешь вот этой самой бритвой на фрагменты… так что остерегайся! Кстати, где она нынче, дома? - Нет, раненько сегодня поднялись с барышней Анной Сергеевной, вдвоем позавтракали и в город убыли, по лавкам, видать, набеги совершать. А вас будить не велели, покуда сами не проснетесь. Как будто я не понимаю! – ворчливо прибавил он вдруг, нахмурившись. – И как только всю жизнь сам при вас справлялся, без чужих советов?! - Ну, во-первых, советы это не чужие, а от искренне любящего меня человека. А во-вторых, ты знаешь, что я терпеть не могу все эти обсуждения за ее спиной. Потому изволь лучше молчать и подай мне сюртук! – как бы там ни было, позволять Гаврилычу говорить что-либо недостаточно почтительное о сестре, Головин не собирался. - Как прикажете, барин! – с обиженным сопением, которое Алексей Романович намеренно игнорировал, ординарец помог ему завершить одевание и спросил, где он будет завтракать: у себя или в столовой. Но граф ответил, что завтракать дома не станет, пойдет прямо теперь на прогулку и по дороге зайдет в какую-нибудь кофейню. Чем, конечно, вызвал новую волну недовольства Гаврилыча, но остался в своем мнении непреклонен, и уже через полчаса размеренно шагал в сторону городского сада по стариной мощеной камнем улочке, помахивая своей эбеновой тростью и наслаждаясь теплом, ярким солнечным светом и прекрасным июльским утром.
Евдокия Девиер: 1833 год принес в жизнь Евдокии Романовны кардинальные перемены. Получив известие о том, что с матушкой сделался удар, она приняла твердое решение ехать в Петербург, считая, что должна быть там, потому что нужна ей больше, чем когда бы то ни было. И даже то, что графиня Головина, как и всегда в случае со старшей дочерью, приняла как должное такую жертву – прежде Евдокия никогда не расставалась с мужем и детьми надолго, ее ничуть не удивило. Привыкшая с детства довольствоваться лишь той толикой материнской привязанности, что оставалась от огромной и часто слепой любви к младшему сыну, она просто не видела в этом ничего странного. И тем более, никогда не ревновала Елену Вахтанговну к брату. Алёшку действительно было трудно не любить, хотя его проделки, о которых мадам Девиер узнавала прежде лишь из материнских писем, и вызывали у нее порой праведный сестринский гнев. Но, так же, как и маменька, объяснение им Евдокия находила обычно не в его собственных дурных наклонностях, а в пагубном влиянии извне. И на первом месте, разумеется, стояли многочисленные связи с женщинами, которые никак не вели к правильному для каждого приличного мужчины его возраста итогу в виде законного брака. Поэтому, даже проведав по приезду об истинных причинах маменькиной болезни, Евдокия вновь сразу же обвинила в ней не младшего брата, а ту – или точнее тех, кто довел его до безумного во всех смыслах решения оставить Петербург и отправиться на войну. О них, коварных «совратительницах», которые постепенно отбирали у нее сына, позже, когда стала немного приходить в себя, горестно рассуждала в их долгих разговорах и Елена Вахтанговна, сетовавшая, впрочем, также на то, что и сама избаловала «бессердечного мальчишку», а потому должна теперь до конца испить чашу его вольности. Чаще всего в их ряду маменька поминала имя Маргариты Александриной. - С нее началось! – трагически восклицала она и, горестно кивая, поджимала дрожащие губы. Маргарита была одной из многочисленных младших кузин графини Девиер, которую та с трудом бы и вспомнила среди прочих, если бы не маменька с ее рассказами. О том, что с Алексеем эту особу связывали какие-то чувства, Авдотья также ведала лишь обрывками, из писем, да немного еще от самого Алёши, который вспоминать об этом тоже особенно не любил. Не будучи до конца уверенной в полной объективности матушкиных суждений, спорить с ней графиня не пыталась, стремясь всеми силами избавить ее от лишних волнений. А еще – для того, чтобы не травить пока совсем свежей душевной раны из-за отъезда Алёши, с которым Евдокия Романовна теперь состояла в постоянной переписке, надеясь как можно скорее вновь наладить отношения между ним и старой графиней. Так протекала ее жизнь в Петербурге в тот год. Маменька хорошо поправлялась, и на взгляд Авдотьи уже вполне могла бы обойтись без ее постоянного присутствия, однако обратно в Неаполь зимой 1834 года она отправилась не поэтому, а из-за сообщения о здоровье мужа, успев аккурат к его похоронам. Оставшись вдовой, и вновь вскоре начав получать тревожные письма из Петербурга относительно матери, в конце концов, решила больше не метаться между двумя странами. И, взяв с собою детей, вернулась в Россию, в отчий дом, окончательно, во всяком случае, до тех пор, пока не приедет с войны брат. Елена Вахтанговна, и верно, изрядно сдала с тех пор, как дочь видела ее последний раз, однако прожила затем еще три года, в течение которых Авдотья смиренно и безотлучно оставалась при ней, стараясь привнести в жизнь старой графини хоть каплю радости. Конец смирению мадам Девиер пришел спустя примерно полгода после того, как Елены Вахтанговны не стало – именно тогда в их дом принесли очередную дурную весть, натолкнувшую Авдотью уже на мысль о каком-то злом роке, преследующем их семью – на Кавказе тяжело ранили Алёшу. И тут уж, кажется, впервые всерьез возроптав против своей судьбы, графиня Девиер заявила детям, а более всего самой себе, что еще и младшего брата смерти отдавать она не намерена. И слово свое сдержала. Благодаря ее усилиям, заботе и опеке, Алексей выжил, хоть и побывал на волосок от неминуемой гибели. Евдокия по праву считала это своей победой, пусть порой кому-то казалось, что заботу она проявляет слишком решительно, и не всегда интересуясь тем, насколько нравятся ее решения близким. Но ведь все, что делается с любовью, делается во благо! В этом графиня Девиер была также твердо убеждена. Но в глубине души все же немного беспокоилась, начав с некоторых пор замечать слишком большую схожесть отдельных черт собственного характера с норовом покойной Елены Вахтанговны. Конкретнее – все возрастающую потребность полностью контролировать жизнь своих родных, включая не только детей, но уже и Алексея. Зная, что добром это не заканчивается, Авдотья изо всех сил старалась сдерживаться. И даже как-то попросила младшего брата останавливать ее, если тот сочтет, что она перешла границу допустимого, не желая однажды полностью превратиться в полную маменькину копию. Так были практически устранены трения, возникавшие между ними все последнее время, а в доме вновь воцарился покой. И теперь испытывать от жизни полное удовлетворение графине мешало лишь то, что почти излечив тело Алексея, она никак не могла окончательно исцелить его душу. Ведь как для сестры – как для женщины, наконец, для нее не было тайной, что терзается он не только из-за физической немощи. Что именно его мучает, спрашивать она, впрочем, не решалась. Вместо этого вновь делала, что могла – находила все новых докторов, которые назначали все новые средства и процедуры. Так, в результате, они и оказались все вместе вначале лета 1840 года в швейцарском Ивердоне. *** - А, по-моему, это очень мило! – Анюта вертела в руках маленькую агатовую брошку, которая была по контуру украшена затейливой филигранью. Матушка сегодня наконец-то решилась выйти в город за покупками, и девушка была несказанно рада этому событию. Ведь почти все время до этого – с самого дня приезда, ее заботили, кажется, лишь хозяйственные дела: устройство дома, налаживание контактов с местными докторами в лице господина Шредера, к которому рекомендовал обратиться профессор Комаровский еще в Петербурге. Потому гулять Анне приходилось исключительно вдвоем с дядей Алексисом, а его в лавку модистки уж точно затащить не представлялось возможным. И вот сегодня, во время завтрака, на котором дядюшка не присутствовал – распоряжением графини, будить его специально было строго запрещено, она сообщила Анне приятную новость. - Мило? Так разве я что-то говорю тебе про эту безделушку? - А я не про нее, а про «Дуняшу»! – тихонечко произнесла Аня, лукаво поглядывая на мать, реакция которой не заставила себя ждать. Громко хлопнув крышкой футляра с другим украшением, предложенным ей приказчиком, она гневно сверкнула на дочь своими черными глазами. Плутовка прекрасно знала, что графиня не выносит, когда к ней обращаются этим именем, которое отчего-то, напротив, чрезвычайно полюбилось ее брату. Откуда он его взял, мадам Девиер не имела понятия! Матушка всегда звала ее Авдотьей или уж просто Дуней, муж и все, кто их окружал в Италии – Евой, так было проще и как-то поэтичнее. И лишь Алёша упорно именовал ее этим нелепым прозвищем, напоминая графине то время, когда сама она была девочкой-подростком, а брат и вовсе малышом, который, ковыляя за нею по детской комнате, не выговаривал, кажется, ни единой буквы в азбуке, пытаясь произнести и жутко коверкая ее имя. - Anny! E 'impensabile! Alla mia età!* Я не могу быть Дуняшей, я уже четверть века ею не была и быть не хочу! - А вот для дяди Алексиса ты Дуняша! И чем плохо это имя? Тем более что на людях-то он всегда зовет тебя более официально. И что могла сказать в ответ на это графиня? Последнее время ей казалось, что Анна становится полной противоположностью ей самой в такие же годы – смелая, а порой даже дерзкая с матерью, она, тем не менее, все равно была ею горячо любима. В отличие от самой Евдокии Романовны, которая по этой же причине терпела от дочери изрядные вольности в обращении с нею. За эти полгода Аня успела очень привязаться и к Алексею, всячески стараясь быть ему приятной и даже порой выступая на его стороне в домашних спорах вроде нынешнего, касающегося имени. Который лишь на первый взгляд мог показаться нелепым, но для самой мадам Девиер этот вопрос представлялся принципиальным, несмотря на иронию брата, который теперь, кажется, звал ее Дуняшей не только по привычке, но и для того, чтоб позлить. И вот теперь еще эта малолетняя изменница переметнулась на его сторону! Понять, чем Алёшка ей так полюбился, Авдотья, признаться, до конца понять не могла. Не иначе, посмеиваясь, думала она, покорять женские сердца – просто часть его природы. И не важно, здоров ли он, болен ли, как и то, кем окажется его очередная «жертва». Но факт оставался фактом: ради того, чтобы поехать в Ивердон с матерью и обожаемым дядей Алексисом, Аннушка приложила все возможные усилия, изображая идеальную дочь и нежнейшую из племянниц. И не взять ее с собой после этого в Швейцарию казалось сущим издевательством. - Мама, а давай прежде чем домой ехать, еще в замок сходим? Ты говоришь, дядюшке в музее скучно будет – так давай, пока его нет? *Аня! Это немыслимо! В мои лета!
Алексей Головин: - Месье, простите, вы не могли бы мне помочь? Тоненький мальчишеский голос донесся до его слуха откуда-то сбоку и при этом – сверху. Не понимая, где все-таки находится «источник звука», Алексей Романович, до того неторопливо шествовавший по одной из аллей городского сада, приятно затененных ветвистыми кронами вековых лип, смыкающимися своими ветвями где-то высоко-высоко, и образующими над головами гуляющей публики род зеленого коридора, замер и с недоумением осмотрелся вокруг себя. - Я здесь, месье, на дереве! – сообразив, наконец, откуда с ним говорят, граф Головин сошел с вымощенной камнем дорожки и, остановившись под одной из лип, придерживая на голове цилиндр, чтобы не свалился, задрал вверх голову, разглядывая мальчишку, который сидел верхом на одной из веток на высоте примерно четырех аршин от земли. – И, к сожалению, никак не могу слезть. - А для чего ты туда вообще забрался? – вопрос этот был из разряда «взрослых», и явно казался парнишке, посмотревшему на Головина сверху вниз как на слабоумного, нелепым. «Впрочем, в его возрасте и на его месте, - усмехнулся про себя Алексей Романович, - я и сам подумал бы точно так же». Во все времена мальчишки лазят по деревьям без всяких там «для чего» - просто по зову природы. Вот и этот маленький француз – вывод о национальной принадлежности «юного натуралиста» был сделан, исходя из того, на каком языке тот обратился за помощью – наверняка, просто немного не рассчитал своих силенок. Залезать вверх по веткам всегда проще, чем потом спускаться. Да и не так страшно. – Хорошо, можешь не объяснять. Давай лучше думать, как ты будешь слезать. - Да что думать, месье! Что ж я, дурак совсем, чтобы не суметь самому с дерева спуститься?! Просто штанами зацепился, а теперь если дернусь резко, то боюсь, порву! - Да, неприятно, - сочувственно кивнул Головин. Весь этот разговор – вернее, манера, с которой держался и рассуждал мальчишка, казались ему забавными, но он изо всех сил сдерживал улыбку. – И от матушки, наверняка, влетит? - Нет, не влетит! Но ей ведь объяснять придется, что и как, а я не хочу, чтобы она волновалась. Ну и сестра тоже сейчас прибежит, и мадемуазель Элен – представляете, что начнется? - Даже пытаться не хочу! – вполне искренне ответил Алексей Романович, которому, и верно, не сильно хотелось представлять себе коллективную истерику в исполнении сразу двух неизвестных ему пока особ женского пола. Поэтому, понимая, что медлить больше нельзя, он стал обходить вокруг дерева, высматривая ветки, способные выдержать уже его самого. Ну, а что еще оставалось делать? «Не расстраивать же, действительно, матушку?!» - ухмыльнулся про себя граф Головин, когда, вновь осматриваясь – теперь уже по сторонам, не хватало еще, чтобы кто-нибудь увидел его, лезущим на дерево – стягивал с себя сюртук, бросив его затем вместе с цилиндром, тростью и перчатками прямо на траву. Подтянувшись на одной из растущих повыше его головы достаточно толстых веток с удивившей его самого ловкостью – все же, уже лет двадцать не совершал подобных трюков, граф Головин довольно быстро добрался до мальчишки и отцепил ткань его штанишек от злосчастной ветки. – Ну вот, а теперь полезли обратно. - Эх, кажется, опоздали! – вздохнул он, тем временем, указывая за спину Алексею Романовичу. И, обернувшись, тот увидел, как с противоположной стороны аллеи к ним стремительно приближаются молодая женщина в темном платье гувернантки и – впереди нее, бегом – девочка лет двенадцати. Тревожно осматриваясь по сторонам, они на два голоса призывали какого-то Жоржа. - Так это ты, что ли, Жорж? - Я… Ладно, давайте спускаться, что уже теперь!.. Катрин, мадемуазель, я тут, не беспокойтесь! – крикнул он, глядя вниз. И, еще раз тяжело вздохнув, принялся молча карабкаться по веткам вниз. А следом – и Алексей Романович, впечатленный его серьезностью. - О, бог мой, месье! – это испуганно воскликнула гувернантка, когда он спрыгнул на землю прямо перед нею и, с учтивым поклоном, ничего не объясняя, двинулся за своей одеждой. – Что все это означает?! - Я и сам пока до конца не понял, мадемуазель… - ответил ей Головин, все внимание которого в этот миг было приковано к детям, довольно эмоционально выясняющим между собой отношения. - Жорж, ты с ума, что ли спятил?! – вопрошала брата девочка. По-русски. – Мы с мадемуазель буквально с ног сбились, не знали, что и думать! - А что я мог поделать?! Птенец бы погиб, если бы я не вернул его обратно в гнездо! – отвечал он ей на том же языке, объясняя все не только для сестры, но и, наконец, для самого Головина. Но дело было даже не в русском языке, а в том, как выглядела девочка. И еще – в ее имени. Впрочем, даже если бы его и не произнесли вслух… Тоненькая, с копной каштановых локонов на голове – перед графом Головиным, чувствующим, как почва все сильнее уходит из-под его ног, стояла Марго. Не нынешняя Маргарита – вернее та, графиня Рольберг, какой он видел ее в последний раз в Петербурге, а Марго Александрина, девочка, которую он знал много лет назад. Когда еще сам без зазрения совести и боязни показаться окружающим умалишенным, спокойно лазал по деревьям… Вот только глаза у нее были не карие. - Мадемуазель… прошу вас, скажите мне, - медленно, точно завороженный, поворачиваясь к гувернантке, проговорил Алексей Романович, все еще не веря, что возможно такое совпадение. – Кто мать этих детей? - Мадам Рита… Ах, я хотела сказать, графиня Рольберг! Но мы все здесь так привыкли называть ее просто по имени... Месье, месье, что с вами?! Вам дурно? - Нет, все хорошо, - прижимая ладонь ко лбу, Алексей Романович прислонился спиной к стволу дерева, по-прежнему не сводя глаз с детей, которые уже перестали спорить и теперь просто с интересом обсуждали между собой подробности произошедшего приключения. «Значит, Катя и Жорж, Марго? Девочка и мальчик – как ты когда-то и мечтала. Как мы когда-то мечтали – но осуществила эту мечту ты все-таки без меня…» Помимо логики, помимо здравого смысла, помимо понимания, что он не имеет на подобное чувство ни малейшего права, ревнивая мысль эта, один раз возникнув, тотчас же впилась саднящей занозой куда-то под ребра. И Алексей Романович вновь почувствовал, что ему не хватает воздуха, когда старшая дочь Марго, договорив с ее младшим сыном, подошла и, глядя на него широко распахнутыми медовыми глазами, вежливо поблагодарила за то, что он «был так любезен» им помочь. - Право, не стоит, милая барышня, - ответил он по-русски, когда вновь смог говорить, с улыбкой наблюдая за тем, как на личике девочки тотчас же вспыхивает удивление и еще больший интерес. - О, так вы тоже русский, месье, как и мы?! – это прозвучала для графа Головина забавно еще и потому, что произнесено было с заметным итальянским акцентом. - Да. Как и вы. - Вы из Петербурга или из Москвы? – как и каждый из тех иностранцев, кому Головину в Швейцарии случалось объяснять, откуда он родом, Катя явно была убеждена, что все русские проживают исключительно в двух столицах. Но если бы над кем-то другим Алексей Романович не преминул бы на этот счет пошутить, то сейчас ответил на заданный вопрос просто и без всякого подвоха. – В таком случае, вам нужно обязательно познакомиться с мамой. Мы давно в Ивердоне, уже несколько лет. Но прежде она жила в Петербурге, может быть, вы даже были знакомы. Ей наверняка будет приятно. - Не уверен… не уверен, что это хорошая идея, мадемуазель Катрин, - улыбка на губах Головина сделалась немного грустной. – Тем более, это неприлично – являться без приглашения. - Почему же «без»?! Я ведь вас приглашаю! Да и брат тоже, ведь правда, Жорж?
Маргарита Рольберг: Письма матери были похожи друг на друга как две капли воды, и отличить их можно было лишь по жалобам на погоду, к которой Софья Ильинична с годами начала предъявлять самые строгие требования. Но описание погоды в Марьино занимало от силы две строчки, а остальные листы были посвящены глупым соседям, бестолковому сыну и слёзным мольбам приехать к смертному одру несчастной матери, и уж последнему Маргарита не верила ни на грош. Более того, она была абсолютно уверена, что уж кто-кто, а вдовствующая мадам Александрина ещё не раз простудится похоронах неугодных ей людей, благо, Василий Константинович с завидной регулярностью уверял племянницу в том же. Софья Ильинична и по сию пору отличалась богатырским здоровьем, варила крыжовенное варенье на целую губернию, гоняла Яшку полотенцем и жаловалась на жизнь из чистого кокетства и корыстного желания взять последний бастион, способный неограниченно укрепить её власть: непутёвую дочь, которая отделывалась от материнской заботы безукоризненно вежливыми письмами и со звериной ловкостью уходила от ответов на прямые вопросы вроде того, когда же её ждать обратно в Россию и кто будет чинить крышу амбара. Уезжать с насиженного места Марго даже не думала, предоставив хлопотать с соответствующими бумагами своему петербургскому поверенному, а всякие намёки на необходимость увеличить содержание игнорировала. Назначенной ею суммы хватало на безбедную жизнь в провинции, но обеспечивать различного рода излишества приходилось Якову Матвеевичу, хотя помещик из него, судя по язвительным замечаниям из Васильевки, был ещё хуже, чем дипломат. Вернувшихся собак Марго заметила только тогда, когда Борей положил голову на её колени, а влажный нос Зефира вежливо коснулся обнажённого запястья. Получив положенную порцию ласки, они так же бесшумно исчезли в саду, оставляя хозяйку наедине с чашкой и исписанной мелким, нервным почерком бумагой. Когда Зефир и Борей появились в этом доме, Маргарита была ошеломлена. Четырёхмесячные щенки были так велики, что ей, по сию пору жившей бок о бок лишь с изящными гончими, невольно подумалось, что большой - слишком большой для одинокой женщины с двумя малолетними детьми - дом скоро станет тесным. Впрочем, растерянность её длилась недолго, и щенки, совершенно освоившись в доме графини Рольберг, очень быстро уяснили: характер - это, конечно, хорошо, но хозяйка всё равно настоит на своём. Когда через полтора часа до слуха графини Рольберг донёсся предупредительный рык, она не придала этому никакого значения: собаки знали своё дело и соседей, заглянувших в гости, не обижали. Но минутой позже её глазам предстал не кюре, оставивший надежду заполучить принадлежавшую Маргарите лошадь, но продолжавший с азартом её об этом упрашивать, не господин мэр, обещавший в частном порядке рассказать ей о планируемом состязании стрелков, и даже не Вальдемар, которого Марго иронично именовала "карманным доктором", а собаки вовсе принимали за своего: в столовую, едва не сбив с ног гувернантку, вбежали дети. - Мама, один господин... - Он в гостиной, Катя заставила... - Он спас Жоржа и птенца, и... - Я сам! Мама, я сам спас птенца! - И он русский, и... - Мама, я сам, он только с дерева меня снял! - Собаки в гостиной, мадам, - сумела вставить в безудержный поток слов мадемуазель Элен, и Марго вынуждена была признаться, что в одно мгновение совершенно перестала понимать, что происходит. И было отчего: с тех пор, как белые комочки выросли в огромных волкодавов, не было дня, когда они бы отказались сопровождать детей. Каждый раз, когда Катрин и Жорж покидали дом, рядом с ними неотступно следовали псы, конвоируя их до ворот, а стоило детям Марго вернуться, как Зефир и Борей провожали их к матери, хотя она никогда не учила собак этому. Что до остального... - Собаки в гостиной, а Жоржа сняли с дерева? - С расстановкой произнесла женщина, и мальчик сердито засопел. - Я зацепился, - Жорж, которому разрешалось лазить по всем деревьям в Ивердоне и окрестностях с одним лишь условием: не покалечиться, - был раздосадован. Ему, ловкому, сильному и совсем уже взрослому, пришлось просить о помощи и принять её. А Катя (глупая девчонка!) только продлила унижение, пригласив того человека в гости, да ещё и маменька теперь знает... Маргарита погладила сына по голове, пряча улыбку: с Жоржем было до смешного просто. - Расскажешь всё после. Надеюсь, вашего гостя не съели, пока мы разговаривали. - Вряд ли, - комично пожал плечами мальчик. - Катя накормила Зефира завтраком. - Жорж! Маргарита только вздохнула и сложила письмо, с сожалением отказываясь от мысли допить остывший чай на ходу: гувернантка не имела на детей такого влияния, как мать, а потому подавать дурной пример было ни в коем случае нельзя. И дольше задерживаться в столовой, чтобы выслушать оправдания Катрин, тоже было нельзя. Марго отнюдь не была уверена в благоразумии чужака, которому было жизненно важно вести себя вежливо и почтительно, ничем не раздражая воспитанных, но весьма своевольных собак. Впрочем, судя по тишине в гостиной, всё было в порядке. - Bonjour, monsieur, - обратилась она к спине в безупречно пошитом сюртуке, слишком поздно спохватившись, что незнакомец должен быть русским.
Алексей Головин: Осознание несоответствия настигло Головина не сразу. Для этого мадемуазель Элен – милейшей, к слову, молодой женщине, обладающей, как и многие ее соотечественницы, врожденным даром ненатужного, потому не пошлого кокетства, пришлось еще несколько раз назвать в завязавшейся между ними на обратном пути из парка беседе собственную хозяйку по фамилии – графиней Рольберг. А не «мадам Ритой», что для Алексея Романовича, признаться, тоже звучало весьма странно и непривычно. Дети, взявшись за руки, в это время вприпрыжку бежали чуть впереди, а взрослые шли медленнее, разговаривая на какие-то общие, допустимые между двумя практически незнакомцами, темы. Точнее, так было ровно до той минуты, пока граф не обнаружил, наконец, очевидное и все это время маячившее буквально перед его носом. И ровно с этого же момента окончательно поверил, что наступившему дню суждено стать одним из самых удивительных в его жизни. Решить простейшее уравнение с одной неизвестной не составило ни малейшего труда. Гораздо сложнее было сдержаться и не схватить за плечи француженку, так и сыпавшую совершенно ненужными подробностями и деталями, хорошенько затем встряхнув, и потребовав не отвлекаться от главного – от того, что Алексею Романовичу теперь нужно было узнать, чтобы окончательно убедиться в догадке, которая обещала полностью перевернуть его жизнь и, как ни патетически это могло бы прозвучать, придать ей новый смысл, что в последние годы казался призрачным миражом, который вроде бы и видишь перед глазами, но знаешь, что на самом деле он не существует. - Да-да, мадемуазель Элен, совершенно с вами согласен, это прекрасно, когда из двух детей старшей появляется девочка. Поверьте, я точно знаю, о чем говорю: в собственной семье я – младший. И у нас с сестрой, к тому же, изрядная разница в возрасте, поэтому я до сих пор ощущаю на себе ее неусыпную заботу, - кивнул Головин с легкой усмешкой, и расслышать иронию в его интонации мог бы лишь посвященный. Но молодая гувернантка, естественно, к подобным персонам не относилась. Потому, следом за собственным замечанием, Алексею Романовичу пришлось выслушать еще несколько положенных восторженных восклицаний столь удивительным совпадением, прежде чем появилась возможность как бы невзначай задать более всего на свете интересующий его в настоящий момент вопрос. – Скажите, а сколько лет детям мадам Риты? - Ах, месье, они так быстро растут! Иной раз и сама не могу поверить… Катрин в этом году исполнится одиннадцать – она уже совсем большая, а ведь я стала служить в доме графини, когда ей было меньше, чем Жоржу сейчас! А он был тогда совсем крошкой! И только представьте, в нынешнем феврале мы уже отпраздновали его шестые именины! Удивительный мальчик, такой умный, но жуткий непоседа… О, ну вот мы, к слову, и пришли. Я ведь говорила, что здесь совсем рядом! – воскликнула она, останавливаясь перед коваными воротами. За ними, среди деревьев и цветущих кустарников возвышался прекрасный белый особняк с оранжевой черепичной крышей и обширной террасой, которая располагалась прямо над парадным входом, стены по обеим сторонам от которого были увиты мощными зарослями обильно цветущих розово-лиловых бугенвиллий. И Головин, молчаливый, после всех свалившихся на голову открытий, невольно залюбовался явившимся его взору видом на фоне безупречно-синего летнего неба. Между тем, дети уже забежали в небольшой передний двор и теперь вовсю возились с двумя лохматыми огромными белыми псами, возникшими словно бы из ниоткуда. - Ну что же вы стали, месье, входите! Они не кусаются! – сочтя его заминку следствием опасения, мадемуазель Элен, все еще придерживавшая калитку, сделала гостью приглашающий жест. - Да, прошу прощения, - откликнулся Алексей Романович, и переступил, наконец, порог владений Марго. Почувствовав незнакомца и оставив своих маленьких хозяев, псы в тот же миг двинулись в его сторону, обнюхали в два черных носа, и неторопливо пошли рядом по ведущей к крыльцу дорожке, не проявляя агрессии, но всем своим видом демонстрируя решимость при необходимости немедленно броситься на защиту хозяйского имущества. Собак граф Головин не боялся сроду, но два огромных волкодава, бредущих по обеим сторонам, помахивая шерстистыми хвостами, кого угодно заставят держаться, стараясь не совершать резких движений. Так, все вместе, организованным шествием, они и вошли в дом, где дети тотчас же убежали куда-то в дальние комнаты, гувернантка отправилась позвать графиню, а сам Алексей Романович остался в гостиной… нет, вовсе не один. Улегшись на полу, собаки явно его стерегли, впрочем, сейчас Головину было не до них. И даже не до элегантной обстановки комнаты, которую в другой момент он бы с интересом изучал, ожидая выхода хозяйки. Но теперь его мысли были полностью заняты другим. Итак, у него есть сын. Вернее, у него и Марго. Как ни странно, осознание этого факта вовсе не вызвало какого-то невероятного ликования, даже особенного воодушевления. Хотя, отчего же странно? В отличие от женщин, которым материнский инстинкт дарован самой природой, и потому практически никогда не дает сбоев, обнаруживая себя порой задолго до того, как на свет появляются их собственные дети, мужчина устроен иначе. И чтобы принять свое отцовство, понять его и привыкнуть к нему, требуется время. Всем – разное. Но чаще это случается уже тогда, когда ребенок становится чуть старше, нежели беспрестанно орущий в колыбели комок, и с ним появляется возможность более-менее полноценно общаться. Вот тогда и приходит интерес. И вот этого, возможно, самого удивительного момента жизни всякого мужчины, Марго осмелилась его собственной волей лишить! Ощущая, как в сердце все сильнее закипает не радость, не любопытство от предстоящей буквально с минуты на минуту встречи, но обида и даже злость, Алексей Романович невольно сжал пальцы рук в кулаки и отвернулся к окну, пытаясь смирить обуревавшие его чувства. Марго вошла очень тихо. А может, он просто был слишком погружен в себя. Поэтому не успел среагировать, прежде чем она заговорила с ним по-французски, определенно, даже не подозревая, кто ее гость. - Bonjour, madame… Rita. Comment ça va? – резко развернувшись к графине, Алексей Романович посмотрел ей прямо в глаза и мрачновато усмехнулся, продолжая уже по-русски. – Что же, видимо, наш общий побег от прошлого все-таки придется признать безуспешным? Но только почему ты мне не сказала? Какое право ты имела мне не сказать?! – прибавил он совсем тихо, все так же не сводя взгляд с ее побелевшего лица.
Маргарита Рольберг: Алёша. Его голос непринуждённо рассёк мирную тишину залитой солнцем комнаты, и Маргарита подавилась заготовленной любезностью. Горло сдавил спазм, рука невольно потянулась к накрахмаленному воротничку, но замерла на груди, пытаясь успокоить часто забившееся сердце, что грозило вот-вот выломать рёбра. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы прийти в себя: женщина чувствительно ущипнула мочку левого уха, разочарованно вздохнула, убедившись, что пребывает в полном душевном здравии, ощупью пересчитала все шпильки, удерживавшие тяжёлый, безупречно тугой узел волос на затылке, и спокойным шагом пересекла гостиную. Лежавший у дверей в сад Зефир вскочил, когда хозяйка распахнула их, и устремился прочь, посчитав свой долг исполненным. Борея, притаившегося у противоположной стены пришлось выпроваживать: пёс будто почувствовал сгустившееся напряжение и упрямился. Морда в серых подпалинах тыкалась в ладони, безмолвно спрашивая: а надо ли? Точно уйти? Может, всё-таки остаться? Но хозяйка похлопала его по холке, и Борей покорился. - Лучше твоих, я думаю, - проводив взглядом неспешно затрусившую по ухоженной лужайке собаку, женщина закрыла двери и обернулась к графу Головину, отвечая на первый в череде вопросов, более напоминающих обвинительную речь. Он был почти таким, каким она представляла его себе, когда тоска мастерски набрасывала на шее петлю и не было сил сдержаться, чтобы не тревожить себя всякими глупостями. Почти истаявший за долгие годы призрак вдруг обрёл плоть, кровь и бороду, отнюдь не красившую человека, которого она не чаяла когда-либо увидеть вновь. Она не искала встречи, но и не пряталась: не просила делать тайну из своего отъезда, не требовала скрывать, куда уехала в мае тридцать третьего года, не поменяла решение в дороге и не отправилась туда, куда вовсе было бессмысленно ехать. Она писала матери и дядюшке, не прибегая к ухищрениям вроде двойных конвертов и пересылке посланий через третьи руки, могла вызвать к себе поверенного или кого-то из управляющих и совершенно не скрывала места своего обитания ни раньше, ни сейчас. Найти её было несложно, стоило только захотеть... Но - не нашли. Не захотели. И Марго давно перестала ждать, оставив глупые мечты беззаботной юности, в которой, кажется, было всё: вера, надежда, любовь. Последняя сумела выжить и, подкреплённая болью потери, переродилась во всепоглощающее обожание детей, но об остальном не стоило даже вспоминать. Но вспоминалось, конечно, и воображение всячески старалось услужить своей хозяйке, мало-помалу идеализируя воспоминания, заволакивая их дымкой сентиментального самообмана, бороться с которым могла только безжалостная честность. В том, что случилось, не было места ни пониманию, ни прощению, и Маргарита начала улыбаться. Через силу, уголком дрожащих губ, ни капли не радушно и даже не вежливо, вполне искренне молясь лишь о том, чтобы вторгшийся в этот маленький мир человек не заметил сводившего её с ума страха. Она слишком быстро научилась бояться. Несмотря на внешнюю невозмутимость, Маргарита порой остро ощущала всю двусмысленность и хрупкость своего положения, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что любой поступок, любая мелочь здесь и сейчас чрезвычайно зависимы от лжи, которой она окружила свою семью. Ивердон был местом, где нужно было жить так тихо, насколько это было возможно; несмотря на бесконечный поток гостей, курорт предпочитал считаться респектабельным, а не скандально известным. Здесь жили обыкновенные скучные люди, более всего ценившие простые радости жизни, а не вечную погоню за миражами. Здесь было очень важно пребывать в согласии не только с соседями, но и с собой, а самыми опасными болезнями почитались нервные, кои, впрочем, редко тревожили покой жителей этого очаровательного местечка. Марго научилась не казаться безмятежной, а в самом деле быть ею, плавно двигаться, никуда не спешить, и даже получать удовольствие от игры в безупречную женщину. Почти безупречную: отказаться от стрельбы и галопа в мужском седле было выше её сил, поэтому графиня Рольберг считалась в Ивердоне изрядной чудачкой, но весьма достойной особой. И терять этот статус было ни в коем случае нельзя. - Не думала, что ты так обидишься, - её глаза искрились неподдельным весельем. - Правда, я вообще никого не звала на новоселье, если ты об этом.
Алексей Головин: Марго растерялась. Всего на одну минуту, но и этого Головину, несомненно, хватило бы, чтобы насладиться ощущением своего полного и безоговорочного триумфа. Если бы он действительно ставил перед собой эту цель. А так – в текущий момент Алексея Романовича гораздо сильнее интересовала возможность получить как можно более полный и развернутый ответ на свои вопросы. Потому, неотрывно следя за тем, как постепенно, от полной растерянности и удивления к обычной невозмутимости, меняется выражение ее лица, как следом за этим, растягиваются в улыбке губы – «искренней, черт возьми, конечно, совершенно искренней, разве я могу тебе в этом не поверить, Марго?!» – чувствовал лишь, как все сильнее закипает в его крови бешенство. И это было большой новостью – ощущать бешенство в отношении Марго. Эта женщина и прежде вызывала у него очень разные эмоции. Диапазон их был широк, но никогда еще Алексей Романович не ловил себя на недобром желании с силой провести ладонью по ее губам, чтобы стереть с них эту лучезарную улыбку. Но он сдержался. Разве что заложил за спину руки, сжав пальцы в замок, перед тем, как пересечь комнату и подойти к ней поближе – на всякий случай. Так они простояли молча еще с минуту, словно дуэлянты, примеривающиеся перед следующими выстрелами друг в друга. Марго по-прежнему улыбалась, невольно усмехнулся и сам Головин. - Не выйдет, душа моя! – проговорил он затем уже спокойно и даже нежно, чуть наклоняясь к ее лицу, будто бы намереваясь поцеловать, но замирая ровно на полпути, и отрицательно качая головой. – На сей раз не получится поменять тему разговора. Как ни старайся. Ты прекрасно поняла, что я хотел сказать. Но если нужно, я произнесу это вслух. Все, что угодно ради твоего удовольствия. Речь идет о моем сыне. Да, Марго, вообрази себе! Алёша-дурачок сумел сложить в уме пять и девять, и потому обо всем догадался! Неожиданно, не правда ли? Скажи, а как тебе удалось устроить так, чтобы все вокруг считали его отцом достопочтенного графа Рольберга? Вновь отступая и «отпуская» Марго, граф Головин подошел к камину, на полке которого, среди различных фарфоровых безделушек, стояли два небольших акварельных детских портрета. После чего взял в руки тот, что был ближе к краю и некоторое время рассматривал лицо изображенного на нем мальчика лет четырех. - Нет, ну я понимаю, что его здесь никто в глаза не видел, Марка Ивановича этого несчастного, мир его праху... Ты ведь «овдовела», конечно же, незадолго до появления Жоржа на свет? «Бедный ребенок, он так и не узнал своего отца!» – воскликнул Головин, имитируя драматическую интонацию некой воображаемой светской кликуши. – Ах, какая драма!.. Марго, ты что, сошла с ума? – внезапно вновь сделавшись серьезным, он поднял на нее глаза. – Ты хоть понимаешь, какую кашу ты – сама! – заварила?! Аккуратно вернув рамку с портретом на прежнее место, Алексей Романович подошел к графине и осторожно взял ее, замершую на месте, подобно изваянию, и за все это время, кажется, ни разу не шелохнувшуюся, за плечи. - Глупая, глупая девчонка! Ты что, всерьез была уверена, что смогла бы скрывать правду не только от меня, но и от всего мира? А что будет, когда он вырастет, и захочет, к примеру, поклониться надгробью своего воображаемого родителя? Или ты и там уже велела исправить дату смерти на ту, которая тебя больше устраивает? – снова покачав головой, мужчина неосознанным жестом взлохматил на голове волосы и шумно перевел дух, тщетно пытаясь взять себя в руки. – Черт побери, чем ты думала, Марго, когда лишила моего сына возможности быть тем, кем он является по праву рождения?! Хорошего же ты обо мне была все эти годы мнения, если вообразила, что я бы позволил Жоржу появиться на свет незаконнорожденным, если бы узнал обо всем заранее – что бы между нами до этого не происходило! Нет?! Так почему же ты мне ничего не сказала?!
Маргарита Рольберг: Однажды исчезнув из жизней друг друга, они не должны были встретиться вновь. Это убеждение произрастало из надежды, усталости и чудовищного нервного напряжения, которое слабым здоровьем дамам грозило серьёзными хворями, тогда как Маргарите повезло отделаться единичной истерикой. Впрочем, лить слёзы на протяжении целой четверти часа для неё было куда более тяжёлой болезнью, чем физический недуг, поэтому всё, что могло потревожить покой молодой матери и её новорождённого сына, было признано излишним и благополучно исключено из жизни. Следующие шесть лет были счастливейшими в её жизни, а сегодня, подтверждая известное изречение, судьба в лице не то Бога, не то дьявола предъявила ей счёт, и Марго не могла не восхититься изяществом, с которым высшие силы выставили на доску новую фигуру. Одержать верх над целым миром было куда проще, чем над графом Головиным, её единственной слабостью, которую невозможно было заставить служить себе во благо. - Достопочтенный граф Рольберг не возражал, - коротко ухмыльнулась женщина, отвечая своему визави непроницаемым взглядом. - Остальное было несложно. Она не собиралась рассказывать обо всех предпринятых для этого шагах, резюмировать которые можно было одним кратким словом: деньги. Состояние, оставленное Марком Ивановичем молодой жене оказалось настолько велико, что впору было подозревать её в злом умысле. Однако в том, что граф Рольберг скончался от банальной простуды, не было её вины, но отчаявшийся и всё яснее понимающий, что последнее его предприятие, сулившее множество удовольствий, а на деле обернувшееся одними неприятностями, Марк Иванович мог прожить дольше, если бы не ненависть, которую супруга не считала нужным от него скрывать. Взрослея, Марго понимала, что не стоило усугублять и без того не слишком хорошие отношения, но в то время её, ослеплённую любовью к другому, это совершенно не волновало. Даже свалившееся на голову богатство сперва представлялось обузой, и только рождение дочери расставило всё по своим местам. Деньги решали проблемы с изумительной лёгкостью, и женщина испытывала наслаждение от того, что в её руках была власть, противиться которой могли немногие, но с ними, к счастью, не приходилось иметь никаких дел. До сегодняшнего дня. Глядя на паясничающего Алексея, Маргарита боролась с желанием вырвать рамку из его рук и хорошенько огреть его по лбу. Она бы так и сделала, если бы не боялась повредить драгоценный портрет, и, конечно, не проигнорировала бы пламенную речь нежданного гостя, но осталась на месте и не мешала графу говорить. Слушать его было даже забавно: сколько лет прошло, а кажется, будто вчера читал Шиллера, закатывая глаза и выразительно завывая... И чуть не взвыла сама, в мгновение ока теряя последние крохи благодушия: Алексей ударил по больному, демонстрируя невозможную, немыслимую меру знания. Или это-то и было не просто возможно, но разумно и правильно - быстро найти самое уязвимое место в обмане? О, паутина лжи была безупречна, но так же хрупка, как и настоящая, и женщина не могла не понимать этого. Шесть лет назад она до последнего надеялась, что всё будет хорошо, что родится девочка, которая вырастет красавицей, и этого (вместе с хорошим приданым) будет достаточно. Но родился мальчик, и Василий Константинович мог только беспомощно гладить её по голове и ждать, пока она прекратит рыдать и заснёт от усталости. Сон не принёс ни отдыха, ни надежды, вопросы так и остались без ответов, а день, когда идеальный мир графини Рольберг должен был рухнуть, неотвратимо приближался. Но что он наступит так скоро, было невозможно предугадать, и испытываемые ею чувства были очень далеки от радости. - Потому что ты самовлюблённый слепец, mon Ange, - Марго говорила тихо, опасаясь ненароком сорваться на крик и привлечь внимание к ведущейся в гостиной беседе. - И я не доверю тебе даже чёртовы клумбы, не говоря уж о моём сыне! Она шагнула вперёд, сокращая расстояние между ними до вовсе неприличного. Если граф Головин ещё не до конца разучился читать в её глазах, то ему стоило немедленно убраться прочь, пока Маргарита не вцепилась ему в горло, чья единственная защита - белоснежный воротник сорочки и мягкий шёлковый платок - была ничто по сравнению с её яростью. - Мама? Голос Жоржа был подобен грому среди ясного неба. Женщина отпрянула, растеряв весь воинственный пыл и недоумевающе глядя на сына, который должен был пить чай в детской, но вместо этого стоял в дверях. Он изрядно волновался, теребил полы домашней плисовой курточки, но держал спину очень прямо и выставил вперёд подбородок, пытаясь казаться более взрослым и солидным. - Жорж, что-то случилось? - Я прошу разрешения говорить с нашим гостем, - отчеканил мальчик, и она от растерянности смогла только кивнуть, не понимая, что он может сказать человеку, которого видит впервые в жизни. Впрочем, сын её не разочаровал. - Я благодарен за помощь, но прошу вас никому об этом не говорить. Надо мной будут смеяться, если узнают. А я не хочу этого, потому что всё равно лазаю лучше всех.
Алексей Головин: - А ты, душа моя, первостатейная дура! – все по той же причине нежелания давать повод к ненужным разговорам даже в кругу ее домочадцев, едва слышно процедил в ответ граф Головин. – Да еще и крайне самонадеянная притом! – «И вместе мы – идеальная пара!» Впрочем, последнее Алексей Романович произнес уже не вслух, а про себя. И оставалось лишь надеяться, что подумал он об этом не настолько громко, чтобы Марго могла «услышать». Потому что идея, мгновенно родившаяся в голове буквально следом за нею – точнее, на ее основе, была уж слишком внезапной и радикальной даже для него самого и требовала хотя бы минимального времени для «отстоя» и осмысления. Теперь же, отвлекшись на миг, но тотчас же обратно включившись в их с Марго словесный поединок, Головин лишь мстительно улыбался, наблюдая за тем, как она сгорает от бешенства, не в силах противопоставить приведенным им железным аргументам ничего, кроме банальных и даже каких-то беспомощных попыток задеть его чувства. А еще любовался ею, как всегда, чертовски красивой именно в минуты наивысшего накала страсти – какого бы происхождения та не была. Помнится, когда-то очень давно, будучи по уши влюбленным юнцом, из-за этого он даже изредка намеренно провоцировал ее на ссоры – пустячные, конечно, и детские, по сути, зная, что финалом их непременно станет необыкновенно бурное и сладкое примирение. Да и сейчас, признаться, с некоторым удивлением, вновь ощутил в себе это, казалось бы, давно забытое приятное предвкушение. Особенно в тот момент, когда Марго приблизилась вплотную, и его обоняния вдруг коснулся хорошо знакомый аромат ее духов… Внезапное появление в гостиной ребенка заставило их буквально отшатнуться друг от друга. Слава богу, Жорж был еще слишком мал, чтобы заподозрить в этом что-либо, выходящее за рамки обычной беседы между маменькой и ее новым знакомым. Впрочем, Алексей Романович еще пока не знал, кем – по воле Марго – ему предстоит стать для собственного сына. Не знал, но непременно намеревался в самое ближайшее время выяснить. А пока с интересом наблюдал за тем, как Жорж общается с матерью, ежесекундно улавливая себя в попытках поиска сходств и различий, хотя с самого начала ни на йоту не сомневался в собственном отцовстве. И все же, это казалось невероятно занимательно, хотя и странно. Последнее – потому что действительно странно и неожиданно было наблюдать перед собой существо, каким-то непостижимым образом сочетающее в себе одновременно тебя самого и еще одного человека. Похож ли Жорж на него внешне, граф Головин определить вот так сразу затруднялся. Впрочем, если даже и не слишком, то сейчас – пока – так будет даже спокойнее и лучше. Прежде всего, для самого мальчика. Но даже его манера говорить, мимика… даже то, с каким врожденным достоинством он держится в присутствии взрослого незнакомца, трогали сердце Головина какой-то непривычной и неведомой ему прежде нежностью, заставляя с немалым трудом удерживать в расслабленном состоянии лицевые мускулы, ответственные за способность улыбаться. Но улыбаться было никак невозможно, равно как и дать ребенку хотя бы на миг ощутить, что с ним общаются не на равных, а с позиции старшинства. Ведь Жорж – его сын, а значит, ни за что не потерпит подобного панибратства. Поэтому, дождавшись момента, когда мальчик к нему обратится, и крайне внимательно и серьезно выслушав его доводы – совершенно резонные, надо сказать, он и сам бы точно так же ощущал себя на его месте, Алексей Романович лишь сдержанно кивнул. Как и полагается в разговоре двух джентльменов, когда один из них вынужден обратиться ко второму с просьбой о содействии в некоем щекотливом деле, способном затронуть его репутацию в глазах других членов их общества. - Можете совершенно рассчитывать на мою скромность в этом вопросе, сударь. Будьте уверены в ней на столько же, насколько я не сомневаюсь в ваших способностях покорять самые высокие деревья в Ивердоне. И более не будем об этом. Лучше устраним одно досадное упущение – вышло так, что я уже знаю ваше имя, в то время как вам меня пока еще не представили. Полагаю, ваша матушка не откажет нам в подобной любезности? – переводя взгляд от сосредоточенного лица мальчишки, в глазах которого тотчас вновь засветилось любопытство, граф Головин, как ни в чем не бывало, посмотрел на Марго. – S'il vous plaît, comtesse?
Маргарита Рольберг: Марго ничуть не удивилась словам сына - её мальчик был на редкость самолюбив, что иногда становилось для домашних настоящей головной болью. До серьёзных стычек, смертельных обид и угрожающих его жизни и здоровью глупостей не доходило, но задетый за живое Жорж мог превратиться в удивительно неприятного молодого человека. В стенах дома графини Рольберг лелеяли надежду, что совсем скоро молодой хозяин вырастет и перестанет испытывать терпение и нервы окружающих на прочность, а мать только презрительно фыркала: на тридцать третьем году жизни она едва ли вела себя сколько-нибудь разумнее, так что надеяться было бессмысленно. Христианскому смирению, мягкости и благожелательности было попросту неоткуда взяться, и Маргарита могла быть совершенно уверена в сыне. Она знала его от и до, знала лучше самой себя, потому что он был её продолжением, её кровью, её бесконечным счастьем и бессчётными тревогами. Она понимала его как никто другой, раз за разом воскрешая в памяти собственные шалости и отпуская так далеко, сколько хватало духу - и пусть хотелось крепче сомкнуть руки, только бы уберечь сына от самых пустячных неурядиц. Но Жорж возвращался, и Марго бесстрашно целовала перемазанное грязью лицо и великодушно не обращала внимания на ссадины, мелькающие в разодранном рукаве или штанине, надеясь, что однажды сын поймёт, скольких сил стоила ей его свобода. Отнять её было просто, ведь дети быстро ко всему привыкают, но ей, взрослой женщине, наконец-то дорвавшейся до воли, было дико даже думать о том, чтобы ограничивать свою кровь, своё продолжение, самое себя, наконец, в том, что действительно было ему нужно. Графиня Рольберг не сомневалась, что сумеет даже угадать его мысли, если вдруг появится в том нужда, но всё-таки никогда не была спокойна за него. - Георгий, познакомься с графом Головиным. Она встала ровно посередине между двумя мужчинами, большим и маленьким, которые, несмотря на разницу в возрасте, воспитании и многих других вещах, ухитрялись одинаково выводить её из себя, одинаково смешить, одинаково заставляли лить слёзы и нервно крутить в пальцах крохотный крестик, когда, разбитая и потерявшая веру в собственные силы, женщина пыталась вспомнить хотя бы одну молитву. Маргарита никак не могла перестать сравнивать их, тщетно пытаясь вернуть самообладание: в её маленьком мире не было места подобным сценам. Ей очень хотелось бы поверить, что всё это - всего лишь наваждение или дурной сон, но Алексей, к счастью, не приходил к ней даже во снах. Слишком хорошо она убедила себя, что больше не увидит этого мужчину, и теперь могла только жадно рассматривать до боли знакомое лицо, находя в нём сходство с Жоржем, а в Жорже - с ним. В конце концов, для посвящённого сходство было очевидным, особенно если знать, куда смотреть. Те же правильные черты лица, те же глаза, от злости темнеющие грозовой синевой, та же ямочка на подбородке, в которую удобно ложится кончик пальца... Правда, кое у кого она заросла бородой, и Марго коротко усмехнулась. - Милый, если ты всё сказал, то можешь идти, - впервые с момента появления в её доме гостя Жорж почувствовал себя свободнее и даже широко улыбнулся, когда ему, как взрослому, пожали руку. Вновь сделавшись непоседливым шестилетним мальчишкой, он поклонился и ушёл, притворив за собой дверь и немедленно пустившись вприпрыжку, едва убедился, что мать и новый знакомый не могут его видеть. Маргарита уже давно не слышала штормовых волн, но обрушившаяся на гостиную тишина была именно одной из них - тяжестью, выбивающей дыхание из груди, хватающей за щиколотки и тянущей вниз, в бездну страха, на острые камни паники. Колени противно задрожали, и женщина была вынуждена искать спасения в ближайшем кресле. Тяжело опустившись на расшитую подушку, она пожалела, что прогнала собак: спрятать руки в густой шерсти было проще, чем в мягких поплиновых складках подола, стекающего по ногам. Бело-голубая полоска платья рябила в глазах, а Марго пыталась ухватить в череде проносящихся в голове мыслей ту единственно верную, что помогла бы ей взять контроль над ситуацией. Алексей думал о чём-то своём или ждал её слов, но вряд ли понимал, сколько сильно испортило этот день его присутствие, и явно не торопился проявить деликатность и исчезнуть с глаз долой. Утомившись ожиданием, она спросила почти равнодушно, не поднимая глаз: - Как давно ты знаешь?
Алексей Головин: Выслушивая ответ на свою просьбу, Жорж старательно делал вид, что для него совсем не имеет значения, каким он будет. И что ничего не изменилось бы, даже если незнакомый господин вдруг стал бы рассказывать о его конфузе на каждом углу. Но Алексей Романович слишком внимательно наблюдал за тем, как меняется выражение его живой мордашки, чтобы не заметить, как вместо деланного безразличия во взгляде постепенно начинает проглядывать надежда, а после, вместе с облегчением, и уверенность в благоприятном исходе. И это тоже было Головину хорошо понятно и знакомо: просить – о чем бы то ни было, он ненавидел всю свою жизнь. А уж просить одолжения у совершенно чужого человека – и вовсе, увольте! Поэтому, не желая продлевать сыну момент неловкости, и без того несколько затянувшийся – для такого-то пустяка, и поспешил как можно быстрее сменить тему разговора. Марго, которая все это время, должно быть, намеренно, не вмешивалась в их разговор, тоже не стала затягивать с ответом, и представила его Жоржу так, что Алексею Романовичу осталось внутренне восхищенно присвистнуть: «Познакомься с графом Головиным»… И все? А кто, собственно, такой этот «граф Головин», и почему графиня Рольберг так хорошо его знает? Впрочем, для этих вполне закономерных и очевидных вопросов Жорж, видимо, был всё еще слишком юн, чем Марго, зная и понимая своего ребенка во стократ лучше, чем его новоявленный папаша, и не преминула воспользоваться. И оттого, можно сказать, вчистую выиграла этот раунд их незримого поединка. Вполне удовлетворившись предоставленной ему информацией, Жорж отправился восвояси, и взрослые остались наедине друг с другом и звенящей тишиной, вновь воцарившейся в комнате в тот же миг, как за мальчиком закрылась дверь. Былого напряжения, накаленной до предела атмосферы больше не было. Гроза, так и не разразившись, пронеслась стороной, оставляя после себя ощущение тягостной незавершенности. Кажется, они ощущали ее в равной степени. И одинаково же не знали, что сделать, или сказать. Но при этом старались не смотреть друг на друга, старательно отводя глаза, чтобы ненароком вновь не столкнуться взглядами. Словно бы от чувства неловкости, хотя никакой неловкости в этот момент сам Головин не испытывал. Скорее растерянность: действительно, а что же им делать дальше? Не желая, чтобы Марго это заметила, Алексей Романович вновь ненадолго отвернулся к окну и взглянул на графиню, лишь, когда услышал за спиной легкий шелест юбок – в тот момент, когда та присела в кресло. - Недавно. Сегодня узнал… - ответ на заданный бесцветным голосом вопрос прозвучал столь же спокойно. – Я не ясновидящий, графиня. Просто сопоставил имеющиеся у меня факты. Хотя, собственно, о каких фактах он ведет речь, внезапно мелькнула в голове мысль, которая до этого почему-то ни разу не приходила. Жорж – его сын, и если знать сроки, то в этом не возникало сомнений. Но откуда вдруг взялась непробиваемая уверенность, что у Марго в тот момент не было близких отношений ни с кем другим? Что он вообще знал тогда – и когда-либо о ее личной жизни, кроме коротких, без подробностей, рассказов, которые графиня позволяла себе в минуты предельной откровенности? Скольких мужчин она любила – после него, сколько сходило с ума по ней? Головин никогда не интересовался этим, возможно, оттого, что никогда не хотел знать наверняка. При этом сам был куда более открыт, впрочем, никогда не называя имен своих муз, считая это невозможным даже в разговорах с самым близким человеком. Марго – она ведь всегда была ближе всех на свете. А теперь они почему-то сидят рядом, точно чужие и даже посмотреть друг на друга не желают. Она на него злится, а он в ответ воображает про нее всякие гнусности. И как же они умудрились до такого докатиться?! Почему? - Марго, послушай! – в несколько шагов преодолев разделяющее их расстояние, Головин остановился перед нею, в тот же миг вскинувшей взгляд, показавшийся испуганным и беззащитным одновременно. – Мне кажется, мы сейчас делаем что-то неправильное. Вновь совершаем ошибку – нам не впервой, но раньше последствия были не в пример легче, - усмехнулся он, присаживаясь, наконец, рядом и не сводя взгляда с ее напряженного лица. – На самом деле, все это для меня… неожиданность, не меньше, чем для тебя. И я действительно не знаю, как реагировать и что говорить, чтобы было правильно. Я также не хочу, чтобы ты думала, что я тебя осуждаю. Какое у меня право?.. Что и говорить, у меня вообще очень мало прав. Но я ведь и не требую многого. Позволь пока просто хотя бы видеться с Жоржем, говорить с ним. Не исчезай вновь. Слово чести даю, что никогда не попытаюсь рассказать ему правду, если ты сама этого мне не разрешишь!
Маргарита Рольберг: Если бы Марго не знала о болтливости гувернантки, то ни за что бы не поверила "не ясновидящему". Но мадемуазель Элен была на редкость словоохотлива, что искупалось только добрым сердцем, лёгким характером и любовью к детям, с которыми она управлялась весьма успешно - в меру своих способностей, разумеется. А "не ясновидящий" был достаточно умен и недостаточно предусмотрителен, чтобы вот так запросто вламываться в дом старой знакомой. Она, в конце концов, могла обзавестись не только собаками, но и мужем. С какой-такой радости ей обзаводиться подобным бесполезным (почти) придатком к собственной особе, Марго придумать не успела, потому что молча топтавшийся поодаль граф Головин заговорил снова, чем подлил масла в утихший было костерок раздражения. - Конечно, где - мы, а где - "правильное", - не удержалась от шпильки женщина, не собираясь, впрочем, продолжать пикировку. Первые минуты растерянности прошли, оставив после себя хорошую, жаркую злость, подстёгивающую тело и разум не хуже доброй прогулки верхом, и мелочи вроде ссоры стали неинтересны. На ум упорно лезло сравнение с выжившим после кораблекрушения: как, выброшенный на берег, он вновь становится хозяином собственной судьбы, так и она, очнувшись от испуга, категорически отказывалась считать себя загнанной в угол. Для этого потребовалось бы нечто большее, чем свалившийся как снег на голову отец её сына. Граф Головин был никем, одним из жаждущей исцеления и развлечений толпы, наводнявшей город каждую весну и испарявшейся с наступлением осени, а вот графиня Рольберг... Несмотря на уединённый и достаточно скромный образ жизни графиня Рольберг была известна всем жителям Ивердона, хотя бы потому, что уже четырежды оставила в дураках господина мэра, прежде считавшегося первым стрелком. Да и бритвенная острота ума изрядно сбивала с толку тех, кто видел в Маргарите всего лишь красивую женщину, не уделив должного внимания слухам об утроившемся состоянии покойного графа. - Алёша, - длинно выдохнула она и закусила губу, чтобы не ляпнуть лишнего, мелочно цепляясь к каждому пришедшемуся не по нраву слову. - Если кто-то исчезнет из Ивердона, то явно не я. Марго поднялась на ноги и отошла, сердито сдувая упавший на глаза завиток и невольно восхищаясь чужим самомнением. "Не исчезай", надо же! Кем нужно себя возомнить, чтобы решить, будто она, почтенная вдова и мать, бросит налаженный быт, превосходные конюшни и возможность в пятый раз обдурить градоначальника? Не для того она строила этот маленький мир, чтобы разрушить его собственными руками, и, если сегодня из него выпал кирпичик, то куда лучше залатать дыру, чем истошно голосить и со всей дури метаться туда-сюда, творя откровенные глупости. Графиня Рольберг приложила слишком много усилий, чтобы наконец-то удовлетвориться результатом и прекратить искать лучшее пристанище, но, к сожалению, понять её мог бы лишь тот, кто испытал всё это на собственной шкуре. - Что до остального... Думаю, чуть погодя ты сам поймёшь, насколько странно будет выглядеть твой внезапный интерес к моему сыну, поэтому, - Маргарита договорила отчётливым ледяным тоном, к которому не прибегала последние лет семь. - Не смею тебя больше задерживать. Уже приготовившись к новому витку препирательств и взаимных оскорблений, она была даже разочарована, когда Алексей - не то растерявшийся от подобной наглости, не то всё-таки переборовший желание немедленно придушить её - без возражений убрался прочь. Сию же минуту из сада были призваны собаки, которые ни за что не выпустили бы чужака с вверенной им территории, и Маргарита наконец-то смогла добраться до кабинета, совершенно уверенная, что не только не смогла избежать неприятностей, но и навлекла на себя целые их полчища.
Алексей Головин: Продолжать этот разговор было бессмысленно. Марго всегда отличалась дьявольским упрямством. Еще с детства, в любом самом пустячном споре она готова была отстаивать свою точку зрения, как говорится, до последнего патрона. И потому обычно он сдавался первым. Чаще всего из рыцарских побуждений, но иногда и от усталости. Сегодня был как раз второй случай. Чувствуя, что ни о чем больше всерьез они не договорятся, граф Головин молча проглотил не слишком-то вежливое прощание, больше похожее на приказ проваливать с глаз долой, чувствуя себя, как ни удивительно, гораздо сильнее задетым тем, что Марго назвала Жоржа своим сыном. Это было по-настоящему странно: всего пару часов назад узнав о его существовании, будучи уверенным в том, что эта новость почти ничего для него не изменила, он уже определил этого мальчишку в разряд «своих» людей, к которым относил обыкновенно лишь членов семьи. Ну и Марго, разумеется. А она, выходит, «делиться» Жоржем категорически не намерена. Во всяком случае, пока. «Ну что ж… Посмотрим!» - решил про себя Головин в тот момент, когда, прощаясь, в самых изысканных выражениях вслух желал графине Рольберг доброго дня и выражал надежду на скорую новую встречу. Оставалось лишь надеяться, что легчайший оттенок сарказма, непроизвольно закравшийся в почтительную интонацию, остался для нее незамеченным. Покинув владения Марго, Алексей Романович отправился домой крайне неторопливым шагом. Еще не решив, как именно и когда следует преподнести Дуняше факт своего внезапно обнаружившегося отцовства, он хотел появиться перед нею, особой крайне наблюдательной, полностью успокоившись, дабы не навлечь никаких подозрений и ненужных вопросов. К тому же, ясный летний день уже перевалил за полдень, и на улице стало ощутимо душно, должно быть, к ночи с гор вновь натянет ливень с грозою. После последнего ранения подобные погоды граф стал переносить не очень хорошо. Проклятая одышка, которая в другое время, благодаря усилиям профессора Комаровского, уже практически не беспокоила, при приближении ненастья всякий раз ощутимо усиливалась, неизменно портя настроение напоминанием обо все еще таящемся где-то в глубине организма недуге, про который уже давно хотелось бы позабыть. - Дядя Алексис! – стоило Головину, открыв витую калитку, войти во дворик виллы, как племянница Аня, до того сидевшая с книжкой в руках на качелях под большим раскидистым платаном, оставила чтение и чуть не бегом бросилась к нему навстречу по вымощенной камнем дорожке. – Ну, слава богу! А то приехали мы, а тут Гаврилыч, бедняга, мечется, места себе не находит: мол, барин Алексей Романыч еще утром из дому ушел, а все никак не вернется, куда делся – не знаю, не случилось ли дурного! Мама его, конечно, успокаивать стала, но сама же ведь не меньше тревожится! И я тоже, конечно!.. А где ты бродил так долго? - Да уж вы меня что-то совсем за развалину держать стали, если в панику впадаете, стоит исчезнуть из поля зрения чуть больше, чем на час, - с некоторым смущением заметил Головин, намеренно уклоняясь от прямого ответа на вопрос девушки. – Гулял! Вначале зашел выпить кофе, потом в парке задержался… А вы сами-то нынче куда ездили, что видели? - Ой, а мы осматривали замок! Очень красивый, ты зря не поехал с нами, дядя! - Да если бы только замок осматривать, а то ведь прежде, конечно, были «осмотрены» все окрестные модные и ювелирные лавки? Ты же знаешь, что для меня подобные походы – сущая пытка! А еще называешь себя заботливой племянницей, - с шутливым укором заметил Алексей Романович, перекладывая свою трость в правую руку, а левую – сгибая в локте и предлагая его Анне в качестве опоры. – Пойдем, однако, в дом, возвестим им счастливую весть о моем чудесном воскрешении! - Фу, дядя! Ну что ты говоришь такое! – хихикнула юная мадемуазель Девиер, делая вид, что смущена его богохульством, хотя и сама, несмотря на нежный возраст и ангелоподобную внешность, обладала весьма живым и насмешливым нравом, а также умением порой довольно желчно подшучивать над окружающими, особенно из числа молодых людей, ищущих ее внимания. Что, кажется, несколько расстраивало ее матушку, но забавляло дядю, который ее, как правило, в этом только поддерживал – и тем навлекал, правда, уже с глазу на глаз, на свою голову справедливые упреки Евдокии Романовны в шутовстве и безрассудстве. Ибо если так пойдет и дальше, то девочка всех женихов распугает, несмотря на милую внешность и щедрое приданое… - Mamma, Gavrilych, ho trovato il nostro fuggitivo! Он жив и здоров! – громко воскликнула она, стоило им войти в просторный холл виллы. – Разве что немного запылился и проголодался!
Евдокия Девиер: Вернувшись чуть усталыми, но довольными, мадам и мадемуазель Девиер желали поскорее поделиться свежими впечатлениями с Алексеем Романовичем. Но дома его, вопреки ожиданиям, не застали. Тогда, предположив, что дядя мог пойти в сад, чтобы подышать свежим воздухом – благо, погода стоит прекрасная, Анна сама же и отправилась поискать его там. Однако вскоре вернулась назад – в одиночестве. Ничего толком не смогли прояснить также ни горничная, ни дворецкий. И тогда Евдокия Романовна решила искать правды сама – у Гаврилыча, который обычно ведал все о планах и передвижениях своего барина. Но на сей раз на месте – в отведенной ему комнатушке, не оказалось и самого верного паладина. И это было уже странно: если даже предположить, что они с Алексеем ушли вдвоем, то куда? И почему, в этом случае, брат не оставил ей никакого сообщения? Впрочем, в доме имелось еще одно место, где по наблюдениям мадам Девиер, Гаврилыч бывал в последнее время довольно часто… Природная наблюдательность графиню не подвела. Камердинер Алексей действительно был на кухне, войдя в которую Евдокия Романовна тут же стала невольной свидетельницей дивной мизансцены с участием непосредственно его собственной персоны и их кухарки, Джулии, которая с пылающим взором и красными от гнева щеками, уперев руки в бока, взирала на сидящего у очага с удрученным видом воздыхателя. На первый взгляд можно было бы предположить, что здесь только что разыгралась любовная драма, но нет! Стоило лишь графине переступить порог комнаты, как Джулия бросилась к ней, как обычно, со страшной скоростью тараторя сразу все свои пени и жалобы: - Мадам! Умоляю, уберите его отсюда! У меня молоко прокиснет от его хмурой физиономии! Ну что за человек! Что за человек! Будто дитя малое потерял! А что с ним сделается-то, я спрашиваю?! Ведь не ребенок же, а мужчина! А этот чуть ли не слезы льет! Я из-за него обед готовить не могу – только возьмусь, и снова эти причитания, как по покойнику! Да хоть бы уж говорил по-человечески, а талдычит что-то непонятное, только имя господина и разобрала, да еще одно слово какое-то странное: «ыщез»! Выяснить, в чем все-таки дело, непросто оказалось и графине. Еще минут пять Гаврилыч лишь горестно ахал и охал, да махал руками, попеременно с попытками вырвать на голове волосы, и Евдокия Романовна уже начала терять терпение, но, памятуя о преданности этого слуги, более напоминавшей собачью, нежели человеческую, она сдержала раздражение. Хотя, за годы жизни в Италии уже порядком поотвыкла от подобного рабского обожания – ведь в ее собственном доме слуги были исполнены не меньшего достоинства, чем хозяева и преданность их бывала скорее следствием благодарности за хорошее отношение. Впрочем, и там бывало разное… Но теперь речь вовсе не об этом. Так что, выждав еще немного, пока истерика Гаврилыча начнет утихать, успокоив и ободрив его, как могла, мадам Девиер наконец-то сумела выяснить хоть какие-нибудь подробности. После чего, приказав камердинеру идти восвояси и не мешать Джулии готовить, отдала последней кое-какие распоряжения относительно будущего обеда и вышла на веранду. Там ее ждала дочь. Пересказывая ей увиденное на кухне, Евдокия Романная была еще достаточно спокойна, чтобы шутить. Но, спустя полчаса чувство тревоги закопошилось и в ее сердце. Это было не то, чтобы предчувствие дурного – в конце концов, в последнее время брат чувствует себя достаточно хорошо, но мало ли что еще могло приключиться? …Когда графиня в пятнадцатый раз за последние шесть минут открыла крышку своего брегета, чтобы взглянуть на циферблат, Аня не выдержала и, забрав книгу, молча удалилась в сад. Евдокия Романовна осталась одна, пытаясь сосредоточиться на вышивании. И вскоре – точнее восемь минут и сорок секунд – наконец-то смогла вздохнуть с облегчением: в тот момент, когда звонкий голос дочери возвестил о возвращении брата домой. С деланным равнодушием закрыв часы, графиня медленно прикрепила их цепочку к поясу, встала и разгладила складки на юбке – как раз к моменту появления Алексея и Анны. - Ну, знаешь ли! – только и смогла она вымолвить, когда увидела на губах у брата беззаботную улыбку, будто ничего особенного и не случилось. – «Запылился и проголодался»?! Я бы сказала – явился, не запылился! А голодным так и останется, причем, по своей же собственной вине! Джулия, вынужденная успокаивать твоего Гаврилыча, который едва от тоски не умер в ожидании, даже не успела приготовить обед! Нет, ну посмотрите: он еще и улыбается! – Ева с досадой всплеснула руками, чувствуя, что на самом деле хотела бы отвесить ими изрядную оплеуху этому высоченному остолопу, который и до того едва сдерживал смех, прижимая ладонь к губам, покуда выслушивая ее упреки. А теперь и вовсе в голос расхохотался. – Уж коли не жаль тебе старых нервов сестры, так хотя бы верного своего слугу пощадил!
Алексей Головин: Поесть ему, несмотря на угрозы оставить без обеда, все-таки дали. Но прежде, конечно, пришлось снести немало упреков в свой адрес. Их граф Головин выслушивал молча, сложив на груди руки, и взирая на старшую сестру сверху вниз, с трудом сдерживаясь от слишком явной улыбки. Все-таки удивительно, как быстро в минуты гнева и досады с Дуняши слетал ее благоприобретенный за много лет жизни в Италии европейский лоск, буквально на глазах превращая сдержанную и даже холодноватую внешне графиню Девиер в точную копию их грузинской бабушки Нино Асатиани. Сам Алексей Романович помнил ее не очень хорошо: видел несколько раз в жизни, да и то – совсем ребенком. И запомнил, что внуков – в том числе и того, которого изредка привозили в Тифлис из Петербурга, старая княгиня обожала и бесконечно баловала. Однако в свои молодые годы, по рассказам матушки, ее младших сестер и дяди Георгия, она была весьма грозной особой. Поэтому в строгости держала не только слуг, но и прочих домочадцев, включая супруга, а также чад своих, которые даже взрослыми людьми после с благоговейным страхом вспоминали, какие скандалы Нино Константиновна умела устраивать тем, кто имел неосторожность чем-либо пред нею провиниться. А еще, по детским воспоминаниям, бабушка была женщиной довольно крупной – в отличие от Дуняши, которую младший брат на голову перерос еще в тринадцать лет и с тех же самых пор перестал бояться ее гнева, который нет-нет, да и обрушивался на его голову «среди полного здоровья и благополучия». Как нынче, например… Впрочем, нынче, пожалуй, повод сердиться все-таки имелся... Но, с другой стороны, откуда и ему самому было знать, что все так выйдет? Вспышка Дуняшиного недовольства, как всегда, была яростной и скоротечной – словно морской бой. «Вторым актом пиесы», тоже традиционно, являлся поток обрушившихся на его бедную голову вопросов, ответы на большую часть которых Алексей Романович не мог позволить себе давать в присутствии делавшей вид, что ее это совершенно не интересует, но враз навострившей любопытные ушки при упоминании имени Марго, племянницы. - Графиня Рольберг, дядя? – удивленно проговорила она, поднимая на Головина удивленный взгляд. – Та самая, из Петербурга?! И далее, на вопрос, что барышня, собственно, имеет в виду, на Алексея Романовича высыпался целый ворох сплетен о былых Маргошиных сумасбродствах, в свое время изрядно фраппировавших столичное общество. Ничего нового для себя Головин, конечно, не услышал, да к тому же твердо знал, что девяносто процентов рассказанного – совершеннейший абсурд, а еще десять – сильное преувеличение фактов, имевших место в действительности. Однако то, что обо всем откуда-то известно даже столь юной девице, едва ступившей на паркет светских гостиных, несколько ошарашивало… Что же, может быть, в чем-то Дуняша и права, когда сетует, что давала Ане в детстве слишком много свободы. Теперь же, коротко переглянувшись с сестрой, давая понять, что расскажет все, что ее интересует, но чуть позже, он просто согласно кивнул племяннице. - Та самая. И, к слову, она наша – твоей матушки и моя – дальняя кузина. Стало быть, тебе – тетушка, хотя и очень неблизкая по степени родства. Так что изволь говорить о ней уважительно! Смущенная племянница вновь уставилась в тарелку, а Алексей Романович, чувствуя себя идиотом из-за этого внезапного педагогического припадка, опять покосился на старшую сестру, которая не стала вмешиваться в их короткий диалог и все это время беззвучно помешивала серебряной ложечкой горячий чай. В тёмных глазах ее при этом отчетливо читалось выражение задумчивого любопытства. И от этого графу сделалось еще больше не по себе… После обеда Анна, все еще пристыженная и боящаяся вновь ненароком сказать или сделать что-нибудь не так, мышкой ускользнула в свою комнату, а взрослые вдвоем переместились на открытую веранду, где с удобством расположились в двух плетеных креслах-качалках. Графиня Девиер взялась за вышивание, оставленное здесь до возвращения брата, а сам Головин некоторое время молча раскачивался, рассматривая сгущающиеся в послеполуденном небе облака и задумчиво покусывая кончик сигары, которую держал у губ не раскуренной, точно забыв о том, что это следует сделать. Никто из них не торопился начинать разговор первым. Наконец, вдоволь налюбовавшись на небеса, заодно – немного собравшись духом, Алексей Романович повернул лицо к сестре: - Вечером, наверное, будет дождь, - проговорил он, и Евдокия Романовна приподняла брови и чуть кивнула, соглашаясь – продолжая при этом вышивать. Словно показывая тем, что ждет вовсе не разговора о погоде. – С грозой! – последовал еще один кивок. На сей раз предваренный коротким ироническим взглядом. – Ну, хорошо! С силой опершись на подлокотники своего кресла, Алексей Романович резко поднялся на ноги, затем прошелся до мраморной ограды веранды, отвернулся, помолчал еще… - Прежде, чем увидеться с Марго, на прогулке в парке я случайно встретил ее детей. Ты не в курсе, наверное… У нее же есть дочь, приемная, большая уже девочка. И сын… - шумно выдохнув, граф Головин обернулся и вновь посмотрел на сестру. – В общем, по всему выходит, что он мой, Дуняша! Не спрашивай, как это произошло – произошло, и все тут! И я ничуть не сомневаюсь в своем отцовстве, - прибавил он через мгновение, желая упредить любые вопросы на этот счет. – Хотя и не знаю пока, что мне делать с этим фактом.
Евдокия Девиер: Имя графини Рольберг, произнесенное как бы невзначай, стало тем катализатором, который обычно запускает самый страшный и опасный процесс в женском организме – любопытство. И если его не удовлетворить вовремя, то может произойти либо самовозгорание, либо разрушительный взрыв. Иголка вошла в пяльцы криво, и стежок получился больше необходимого, но это, пожалуй, осталось единственным проявлением удивления, которое испытала Ева, услышав признание брата. Взяв со столика маленький серебряный крючок, следующие несколько секунд она была, кажется, полностью поглощена исправлением этой ошибки. Да, упоминание об экстравагантной кузине, неведомо откуда взявшейся в Ивердоне, действительно встревожило ее любопытство с самого первого момента и до настоящего времени. Но такого оборота событий Ева уж точно не ожидала! Пытаясь – безуспешно – вызвать в памяти образ Маргариты, графиня все больше вспоминала давние разговоры с матерью об «опасном» увлечении совсем тогда еще юного Алеши одной из дальних провинциальных родственниц, более поздние письма, в которых графиня неистово честила барышню Александрину, виня ее во всех грехах на свете. Но, кажется, все это было сто лет тому назад! И с тех пор влюбчивый от природы Алешка сменил уже, должно быть, больше десятка новых пассий… - Позволь напомнить, что я – мать троих детей. И мне хорошо известно, что нужно делать, чтобы они появились на свет. Так что объяснений не требуется, - справившись наконец-то с ниткой, Евдокия Романовна отложила рукоделие и внимательно посмотрела на брата. Если это известие настолько поразило ее саму, то что же должен был испытать Алексей, когда узнал о том, что у него есть сын? В его глазах отчетливо читалась то, чего Ева отродясь прежде там не видела – растерянность. Даже мальчишкой брат всегда знал, как надо поступить. А вот теперь… - Сколько ему лет? – Алексей назвал возраст, и Евдокия Романовна попыталась сопоставить известные ей факты, чтобы без его пояснений понять, когда все могло происходить. Но лишь еще сильнее запуталась: получалось что-то несуразное – ведь она прекрасно помнила тот год! Мать попросила ее приехать в Петербург. Она, помнится, еще тогда много сокрушалась из-за бурного романа брата с какой-то замужней дамой. И ни единого упоминания о кузине Маргарите. Впрочем, кажется, они с Алексеем никогда не прекращали общаться, даже несмотря на замужество последней. К тому же, если память ей не изменяет, супруг графини довольно быстро скончался… Медленно поднявшись из кресла, Ева подошла к брату, остановившись за его спиной. Так же, как и Алексей, она некоторое время глядела в сад, затем на небо, где на горизонте теснились, сползая с гор, темные тучи, мысленно соглашаясь, что скоро начнется дождь. «С грозой!» - усмехнулась про себя она. - У тебя было много женщин, но, кажется, ты так и не постиг науки их понимать. Ты ждешь совета? – Леша пожал плечами. – Тебе пять лет не рассказывали о сыне. Это значит, что не очень-то и хотели. Не нужно много ума, чтобы это понять. Впрочем, это дело прошлое. Теперь стоит поразмыслить о будущем. Будь на моем месте сейчас наша матушка, она бы наверняка сказала, что у тебя нет права не знать, что делать! Ведь речь идет о наследнике рода Головиных, возможно, единственном. Конечно, я не она. Но тоже искренне полагаю, что этот ребенок – наш! И он имеет право на принадлежащее ему по праву рождения имя! – глаза Алексея от этих слов стали заметно темнее. Так всегда происходило, когда он был расстроен или сердился. – В чем дело, дорогой? Там все настолько плохо?
Алексей Головин: Слова сестры о том, что он совсем не знает женщин, ничуть не задели Головина, несмотря на обидность такого замечания, кажущуюся на первый взгляд очевидной, если речь идет не о безусом юнце, а о взрослом мужчине. Да только Алексей Романович и сам всегда был уверен, что понять – предварительно изучив, конечно, возможно лишь то, что подчиняется законам человеческой логики, и поэтому может быть ею хотя бы как-то объяснено. Женщины, коих, как верно подметила Дуняша, вокруг него всегда было предостаточно – не только в качестве любовниц, но и просто по жизни, например, в семье, по разумению графа к подобным системам не относились в принципе. Потому и постичь их было невозможно. Ведь даже самые приближенные к «логической» схеме, вроде той же Марго, порой выкидывали такие фортели, что оставалось только руками развести. Взять хоть сегодняшний их с нею разговор. Чем больше Алексей Романович о нем думал, тем меньше понимал причины, заставлявшие графиню Рольберг в отдельные моменты, кажется, из последних сил сдерживаться, чтобы его не ударить. А за что, в сущности?! Что дурного сделал и сказал он ей – сегодня или раньше? Ну, может, разве что держался временами чуть более насмешливо, чем всегда. Но раньше она никогда на такое не обижалась. Да и теперь… как можно обсуждать то, что у них произошло – всерьез? Да прежняя Марго первая изошла бы сарказмом при виде подобной сцены в каком-нибудь спектакле… если, конечно, возможно представить, что его бы допустила к постановке цензура... Но как бы там ни было, сам он явно не заслуживал подобного отношения, уже хотя бы потому, что в самом деле ничего не знал! А как только узнал, так сразу захотел исправить ошибку. И что же в ответ? Нет, все-таки, правы те, кто сравнивает женщин с кошками: в том смысле, что этим животным, говорят, дарована способность видеть то, что не способен различить глазом человек, некие тонкие материи, вроде призраков. Вот и Дуняша буквально сразу обратила внимание на то, чему сам он, признаться, как-то и не придал значения. Действительно – почему Марго молчала целых пять лет? Ну да, он спрашивал, только разве дождался ответа на свой вопрос? А теперь, благодаря лишь одному короткому объяснению сестры, все сразу стало на место. Не хотела говорить, вот и не говорила! Он-то, дурак, все пытался отыскать какие-то тайные смыслы и причины… А она, что же, выходит, просто использовала в собственных целях его тогдашнюю минутную слабость извечным женским способом, потому что... не могла получить его самого?! Всегда этого хотела, еще с юности. А раз уж не было возможности заполучить в собственность сам объект желания – принадлежащий тогда другой женщине, как (зря, тысячу раз зря!) казалось навечно, то надо забрать себе хотя бы его частицу, которой можно владеть безраздельно! Вот отсюда и нынешняя агрессия, которая по сути всего лишь боязнь, что он пришел отнять Жоржа… «Бедная глупенькая Марго, да разве подобное могло бы прийти к нему в мысли?!» От внезапного открытия у Алексея Романовича в прямом смысле пошла кругом голова. Ощущая некоторую неуверенность в коленях, граф поспешно прислонился спиной к мраморной балюстраде веранды, прижимая ко лбу ладонь. Во взгляде сестры, по-прежнему устремленном на него в ожидании ответа на последний вопрос, промелькнула тревога, переспросив еще раз, в чем дело и хорошо ли он себя чувствует, она взяла его за руку. - Не беспокойся, со мной все хорошо. Просто благодаря тебе я, кажется, только что понял одну важную вещь, - проговорил он через паузу, прижимая затем пальцы Дуняши к своим губам в качестве знака признательности. – И, кажется, начинаю догадываться, что делать дальше, пусть пока и не до конца… Множество картинок из прошлого – давнего и не очень, проплывало в эти мгновения перед его мысленным взором: странные поступки Марго и столь же необъяснимые реакции на его собственные поступки, особенно тогда, с Наташей… теперь-то, если все дело в том, о чем он думает, все выглядит гораздо яснее. «Вот же слепой кретин, надо же было таким уродиться!..» Но с другой стороны, чем он мог бы помочь ей – тогда? Что мог предложить, даже если бы и догадался? Сейчас же, когда оба свободны, и когда есть возможность, как верно говорит Дуняша, «подумать о будущем», все совсем иначе. Но прежде… - А вот расскажи-ка мне, лучше, любезная «мать троих детей», - обнаружив новую, надежную точку опоры – и не только для спины, Алексей Романович сразу почувствовал себя увереннее. Поэтому вновь обрел и способность к иронии. – Что бы ты сделала в первую очередь, чтобы завоевать расположение и доверие всего одного маленького мальчика… Впрочем, – на миг задумавшись, Головин чуть заметно ухмыльнулся. – Полагаю, что не меньше, а даже и поболее понадобится мне также расположение еще от двух девочек: одна из них чуть постарше первого мальчика, а вот вторая, увы, совсем взрослая, да к тому же, кажется, немало на меня обижена.
Евдокия Девиер: Лицо Алексея преобразилось в считанные минуты – будто сквозь пасмурное небо проглянул луч солнца. Исчезла складка у губ, взгляд стал ясным, и хоть в глазах появились таинственные искорки, они уже не так беспокоили Еву, которой подобное настроение брата пришлось по душе куда больше. Когда же он в порыве особой признательности прижал ее пальцы к своим губам, она даже не смогла сдержать короткого смешка. - Ну уж братец, тут надо все взвесить. Но, догадываясь о характере мальчика – не думаю, что он слишком уж разнится с отцовским, могу кое-что предложить. О девочках же, полагаю, стоит беспокоиться в последнюю очередь. Если ты покоришь – кстати, как его зовут? – если сумеешь завоевать расположение Жоржа, то сразу получишь расположение и у дам. Ну, у одной из них – точно. А та, что дуется на тебя, заслуживает отдельного плана. Любопытство, с которым мадам Девиер прекрасно умела совладать, когда это было необходимо, по-прежнему требовало удовлетворения. И потому дальше Алеше все же пришлось ответить на все интересовавшие ее вопросы, причем, особенное значение графиня придавала как раз тому, что сам брат считал не заслуживающим особого внимания, будучи уверенной, что в погоне за главной целью мужчины нередко упускают мелкие детали. А они порой бывают куда важнее того, что лежит на поверхности. Впрочем, четкой последовательности действий, чтобы дать исчерпывающий ответ на вопрос Алексея у нее пока тоже не было. Тем временем перед запертой дверью библиотеки, где происходил разговор брата и сестры Головиных, кипела не менее бурная мозговая деятельность. Анюта – а это именно она сейчас, затаив дыхание, прислушивалась, пытаясь, но будучи не в силах хотя бы что-нибудь расслышать через массивный слой древесины, буквально сгорала от любопытства. И это жгучее чувство оказалось в ней даже сильнее обиды на необъяснимую дядину вспышку во время обеда, поэтому, побыв ради приличия несколько минут в своей комнате и услышав, как внизу хлопнула, затворяясь, дверь библиотеки, юная мадемуазель Девиер тотчас же выскользнула в коридор и, на цыпочках, стремглав подскочила к заветной комнате, где матушка и дядя, несомненно, обсуждали какую-то тайну. В том, что это именно так и есть, убеждал весь жизненный опыт девушки: прежде старшие никогда себя так не вели, обсуждая почти все, происходящее в доме и за его пределами, при ней, ничуть не таясь. Даже иногда спрашивали совета, как у взрослого и равного члена семьи. Как, например, в тот раз, когда Игорь Владиславович предписал дяде длительное путешествие. А теперь, выходит, вновь уверены, что она еще маленькая! И как их после этого понять?! Впрочем, кое-какие догадки у Анюты все-таки были, хотя упоминание о встрече дяди с графиней Рольберг в первый момент почти не привлекло ее внимания. Но теперь девушка все больше укреплялась в уверенности, что разговор за закрытой дверью происходит именно о ней. Казалось бы, подумаешь – еще одна дальняя родственница! Пусть даже и такая известная. Что тут обсуждать, да еще наедине? И тем не менее! Нет, тут, несомненно, было что-то крайне интригующее! Поэтому Анюта поклялась себе, что не успокоится, пока не выяснит все интересующие ее детали. Подслушивание под дверью не принесло ожидаемого результата, но унывать по этому поводу любознательная барышня не собиралась. Отстранили от одного источника информации? Что ж, найдет себе другой, еще более надежный! Предоставив старшим возможность и дальше сколько угодно обсуждать свои секреты, Анюта потихоньку пошла прочь от библиотеки. На сей раз путь ее лежал на кухню, где Гаврилыч, успокоившись, что с «барином Алексеем Романычем» все благополучно, вновь возвратился к Джулии. Потому появления барышни – да и никого другого, явно не ждали и на кухне. Но Анна повелела Гаврилычу следовать за нею, сделав вид, что ничего странного не заметила. Вздыхая и бросая грустные взгляды на посмеивающуюся пассию, камердинер нехотя поплелся за юной хозяйкой, которая с важным видом шествовала впереди, даже не оглядываясь. Однако едва вышли из дому, вдруг резко переменилась. И, схватив опешившего от неожиданности мужика под локоть, чуть ли не волоком потащила его в дальнюю беседку, где можно было бы спокойно поговорить и укрыться от начинающегося дождя. - Слушай, Гаврилыч, миленький, ты ведь при дядюшке всю свою жизнь провел! И значит, все-все про него и его знакомых знаешь, - начала она без обиняков и предисловий, впившись в глаза слуги взглядом, достойным жандармского следователя. – Ну-ка, расскажи-ка мне про графиню Рольберг?! Переменившись в лице, Гаврилыч попытался изобразить, что не понимает, о чем речь. На что мадемуазель Девиер вдруг отбросила свой привычный ангельский облик, сурово нахмурилась и, приказав прекратить ломать комедию, вновь велела говорить, «а не то хуже будет». Что именно будет хуже, она не уточнила – потому что и сама не знала. Однако тактика внезапного нападения оказалась неожиданно эффективной. И через несколько минут Анюта знала о былых дядюшкиных приключениях уже куда больше, чем раньше. Не зря, стало быть, так долго и тщательно репетировала перед зеркалом фирменный суровый маменькин взгляд, которого так боялась вся их домашняя прислуга в Неаполе!
полная версия страницы