Форум » В череде грядущих лет » Сердце не камень » Ответить
Сердце не камень
Ксения Ларионова: Время действия - ноябрь 1837 года и далее. Место действия - Санкт-Петербург. Участники - Ксения Ларионова, Игорь Комаровский.
Ответов - 96, стр:
1 2 3 4 5 All
Ксения Ларионова: Поздняя осень, когда приятные впечатления минувшего, кажется, совсем недавно лета уже успели порядком поблекнуть, а до веселых зимних праздников пока далеко – время довольно унылое. Особенно, если проводить его в деревне, да еще и не обладать при этом достаточной бодростью духа, имея природную наклонность к меланхолии, груз тягостных воспоминаний, или хуже того – и то, и другое вместе, как в случае княжны Ларионовой. А тут, ко всему этому нынешней осенью присовокупилось и даже большее, чем обычно, ограничение круга общения – еще вначале июля от Никиты и Таты пришла радостная новость, что семейство их в очередной раз ожидает пополнения. Потому о возвращении на родину в этом году, видимо, говорить уже не приходится, не ехать же в такой дальний путь с грудным младенцем на руках без крайней на то причины. Своих многочисленных племянников Ксеня обожала, поэтому перспектива обзавестись еще одним – или одной, конечно, приятно согревала ей душу. Но с другой стороны, означала, что в грядущие темные и холодные времена в этом году в Ларионовке будет совсем уж пусто и тоскливо. И это расстраивало, хотя княжна уже успела много раз отругать себя за подобный эгоизм. Ведь главное теперь – это здоровье и благополучие Таты и ее будущего малыша, а вовсе не собственные Ксенины капризы и меланхолия. Однако, как иногда и случается в ситуациях, которые выглядят совершенно беспросветными, решение нашлось практически на поверхности. В начале ноября в Ларионовку навестить родителей приехал Антон Константинович, младший из сыновей княжеской четы. Приехал, как всегда один – ибо супругу его Марья Львовна не жаловала еще с тех времен, когда почти сразу после свадьбы юная сноха осмелилась возразить ей в каком-то исключительно принципиальном вопросе. Что это был за вопрос, за давностью лет уже все позабыли. И над ссорой этой, которую все остальные члены семьи, включая старого князя, называли между собой «войною Алой и Белой розы», откровенно посмеивались. Однако с тех самых пор свекровь и сноха встречались лишь исключительно на нейтральных территориях и крайне редко. Притом, что с прочими Ларионовыми всех поколений, включая, конечно, и Ксению, жена Антона была в отношениях вполне добрых и родственных. Тем не менее, общение у княжны с нею было менее тесным, чем с остальными невестками, и особенно с Татой, хотя Нина и Антон много раз звали в гости и даже где-то обижались, что Ксеня так упорно пренебрегает их гостеприимством. Впрочем, не сильно обвиняя и прекрасно понимая, что она просто не хочет обострять застарелый конфликт и лишний раз раздражать матушку. Что изменилось на этот год и следует ли считать этому причиной как-то по-особенному расположившиеся звезды в зодиакальных созвездиях, княжна так и не поняла. Однако за несколько дней до даты отъезда Антона, во время семейного обеда, Мария Львовна неожиданно предложила ей, наконец-то воспользоваться многолетним приглашением и погостить у брата в столице, сколько захочется. Отчего Ксения и Антон едва не выронили из рук столовые приборы и молча переглянулись. Да что там: даже старый князь во главе стола удивленно крякнул и с некоторой тревогой взглянул поверх очков на супругу – не заболела ли. - Ну а почему бы и нет? – между тем, развивала свою мысль княгиня. – Не век же Ксеничке при нас, старых, сторожихой просиживать в деревне, когда вы там все по балам, да по Европам? - Да я же, собственно, только «за», если сама Ксеня не возражает! - ошалело промолвил, в конце концов, Антон. – Мы ведь столько раз звали… - Вот, стало быть, и дозвались! – отрезала маменька его возможные дальнейшие рассуждения на эту тему, предварительно выразив надежду, что сыновняя «вертихвостка» окажет «нашей девочке» достойный прием, более похожую, впрочем, на завуалированное предупреждение. Про желания самой Ксени она спросить почему-то так и забыла, но это был как раз тот случай, когда та была даже рада промолчать. Сборы ее были, как обычно, недолгими, но все эти дни грядущая поездка все равно постоянно находилась под угрозой срыва. А все из-за того, что Антон упорно настаивал на путешествии из Царского Села в Петербург на поезде. Будучи, верно, наименее воинственным из всех своих братьев, в свое время, сразу после юнкерского училища, молодой князь поступил в Горный кадетский корпус, где незадолго до преобразования последнего в Корпус горных инженеров стал преподавать, а нынче уже и возглавил кафедру механики. Поэтому яро ратовал за прогресс во всем, особенно в том, что касалось новинок технических. Так что в Ларионовку он добирался именно по железной дороге, а теперь собирался проделать по ней же и путь в обратном направлении, утверждая, что это куда быстрее привычных экипажей – всего-то две четверти часа, и к тому же, гораздо интереснее и совершенно безопасно. С последним-то и была в корне не согласна Марья Львовна, так что стоило огромных усилии убедить ее, что это так и есть - хотя бы немного. Но все равно, в день отъезда детей своих в Петербург, стоя на перроне новенькой, совсем недавно выстроенной станции, она плакала так горько и крестила их так усердно, словно Ксения и Антон отправлялись отсюда прямиком на войну. Потому в тщетных попытках успокоить маменьку, княжна почти ничего не рассмотрела вокруг себя: ни людей, ни, собственно, самого прибытия поезда. И лишь после того, как мягкий восьмиместный вагон первого класса – Антон сказал, что он называется «берлин» – плавно сдвинулся с места и, увлекаемый паровозом, поехал, быстро набирая скорость, поверила, что ее приключение действительно началось…
Игорь Комаровский: - Вот, взгляните, здесь будет хирургическое отделение, отдельная смотровая, а вот тут, по моему замыслу, должна быть комната для отдыха дежурных докторов, - Пётр Сергеевич* водил пальцем по внушительному чертежу, который был разложен перед ним на огромной доске, демонстрируя спутникам, а точнее – взывая к их воображению, устройство женского отделения Обуховской больницы, которое строилось по его проекту. В данный момент он как раз стоял вместе со своими знакомыми перед возведенным фасадом серого камня, и на лице его отражалось то мечтательное и немного взволнованное выражение, которое свойственно человеку, замыслы которого велики и немного пугают даже его самого. Трое мужчин, сопровождавшие его, двое из которых были уже немолоды, из-за чего третий казался рядом с ними почти мальчишкой, целиком и полностью поддерживали предложенные идеи и лишь молча кивали. Однако для знающих людей здесь, на Загородном проспекте, собрался настоящий врачебный консилиум. Старшими были Иван Фёдорович Рюль** и его коллега, один из главных медицинских специалистов русской армии и член Комитета по ученой медицинской части, Фёдор Карлович Мильгаузен.*** Оба давно принимали активное участие в устройстве медицинских учреждений как в столице, так и в других городах Империи. Третьим же был молодой и подающий огромные надежды хирург. - Игорь Владиславович, а может быть, подумаете? Возглавите хирургическое отделение? Ну, не завтра ведь вас призовут сюда на службу!.. Пётр Сергеевич, когда вы собираетесь завершить? Года через два? Ну, правда, друг мой – не все же вам ходить безымянным! Своя практика – это хорошо, помощь Илье Васильевичу**** тоже, безусловно – хорошо, но не стоит забывать и о своей карьере. Да даже если в вас, Игорь Владиславович, честолюбия вовсе нет, то подумайте хотя бы, сколько пользы вы здесь принесете! Комаровский молчал и, чуть краснея, улыбался. Честолюбием он обделен не был, и лишь оттого отказывался от столь заманчивого предложения, что до сроку соглашаться было странно. Мало ли что случится за эти годы. - А если я пообещаю подумать, вы меня на время оставите в покое, Фёдор Карлович? - Оставлю-оставлю – но не премину себе записать о вашем обещании. А теперь, господа, коль все всё посмотрели, соизвольте ко мне на обед. - Фёдор Карлович, вы уж простите меня, - пятна румянца на щеках Комаровского стали приобретать пунцовый оттенок, - но я ваше приглашение отклоню. - Судя по вашему смущению, ради приятной встречи? – подмигнул Мильгаузен. – Даму сердца, верно, навестить решили? Жорж ухмыльнулся, но покачал головой, и взгляд его обратился к невысокому зданию через дорогу. Желтое строение в два этажа совсем недавно появилось здесь и с самого начала привлекало публику – еще бы: первый вокзал Царской железной дороги. - Нет и, думаю, причина будет куда как менее уважительной. Я уже давно хотел сходить и посмотреть на прибытие поезда. Ну не ехать же из-за этого специально сюда? А тут как раз удобный случай. А может, мы даже все вместе сходим, а потом уж к вам поедем? - Нет уж, сударь, увольте! Я за прогресс, но дышащий паром монстр меня привлекает мало! – рассмеявшись, Мильгаузен похлопал по плечу молодого хирурга и, повернувшись к Рюлю и Павлову, которые также не слишком желали идти смотреть на чудо техники, с улыбкой добавил. – Да и обед уже, наверное, готов. Прошка сердит будет, если мы опоздаем, и суп придется передержать на огне. Уж тогда нам всем от него достанется! Прошка был поваром Мильгаузена, с которым он еще в бытность военным хирургом сдружился настолько, что стал почитать не за слугу, а за члена семьи. И, пользуясь своим положением в доме, тот частенько верховодил своим барином. - Ну тогда прощайте, господа. До скорой встречи. Откланявшись, Комаровский неспешно двинулся к железнодорожному вокзалу. Удивительно, как быстро стал изменяться их город! Загородный проспект, который еще недавно казался пустынным, почти весь оброс новыми фасадами. Вот и собор лейб-гвардии Семёновского полка***** в сквере едва заложили в августе, а работы уже идут вовсю! К вокзалу подъезжали извозчики, которые торопились обогнать друг друга, чтобы первыми подхватить «добычу». Швейцары на вокзале состояли с некоторыми из них в доле и тоже торопились оказать гостям свои услуги, сразу же предлагая своего знакомого «ваньку». Особое чутье и наметанный глаз безошибочно выделяли в толпе выгодного клиента. Особенно радовали их купчики и молодые дворяне, желавшие насладиться новшеством и похвастать тем пред остальными. Затерявшись в толпе пассажиров, спешивших встречать близких, Комаровский прошел вглубь вокзала и, выбрав удачный наблюдательный пункт, стал ожидать поезда. Как он понял из слов какой-то дамы, встречающей своего сына, тот должен был прибыть к платформе с минуты на минуту. И действительно, через несколько времени толпа на вокзале, до того гудевшая как улей, вдруг притихла, потом послышались восхищенные или испуганные шепотки, но голоса никто более не повышал. А вскоре на горизонте появилась темная точка. И с каждым мгновением она становилась все больше, вырастая из клубов белоснежного пара, окутанная сверху таящим облаком сероватого дыма. Но вот махина из железа и дерева стала сбавлять ход и, шипя, как усмиренный дикий зверь, медленно вползла под своды вокзала. *Пётр Сергеевич Плавов (1794 — 31 июля [12 августа] 1864, Парголово, Санкт-Петербургская губерния) — русский архитектор. Главной из работ Плавова стал построенный в 1836—1839 гг. женский корпус Обуховской больницы (ныне — Клиника Военно-медицинской академии на Загородном пр., д. 47), считавшейся специалистами одной из лучших в то время больниц в России. **Ива́н Фёдорович Рюль (нем. Johann Georg von Ruehl, 21 мая 1768[1], Мариенбург, Лифляндия—17 декабря 1846, Санкт-Петербург) — лейб-медик, действительный тайный советник и кавалер, инспектор медицинской части Учреждений императрицы Марии, доктор медицины и хирургии. Пользовался благорасположением императрицы Марии Федоровны, которая в своем духовном завещании назначила ему на память некоторые из своих драгоценностей. Рюль внёс капитал для выдачи процентов лучшим ученикам, выпускаемым из фельдшерской школы. Изобрел особенную искусственную ногу и напечатал «Фармакопею для руководства врачам» (1824). Сделал большой вклад в дело организации психиатрических клиник в Санкт-Петербурге. Рюль разработал устав образцовой клиники (1832), занимался вопросом статистики умалишённых, издал книгу «Опыт статистического обозрения о числе одержимых разными душевными недугами в России» (1840). Был сторонником мягких, ненасильственных действий в отношении пациентов. ***Фёдор Карлович Мильгаузен (Мюльгаузен; 4 июля 1775, Санкт-Петербург — 23 марта 1853, Симферополь) — врач, чл.-корр. статистического отдела Министерства внутр. дел, Медико-хирургической академии. Действительный статский советник (1846). Один из главных медицинских специалистов русской армии, член Комитета по ученой медицинской части, член медицинского совета Министерства духовных дел и народного просвещения. ****Илья Васи́льевич Буя́льский (26 июля 1789—1866) — русский анатом и хирург, академик Императорской Академии художеств. В течение 33 лет (с 1831 по 1864) вёл большую хирургическую работу в Мариинской больнице (с 1847 года — консультант). Был одним из первых русских хирургов, вводивших общее обезболивание (эфир, хлороформ). Одним из тех немногих случаев, когда умение и опыт врача И. В. Буяльского оказались беспомощными, стал, по точно не установленным сведениям, его прощальный визит к умирающему после дуэли поэту А. С. Пушкину. Давний друг Ильи Васильевича В. И. Даль, посоветовавшись с Н. Ф. Арендтом, находившимся вместе с ним около агонизирующего Александра Сергеевича, вызвал в качестве непререкаемого авторитета Илью Васильевича. По некоторым сведениям, Буяльский прибыл к поэту. Но было уже слишком поздно… Ничто не помогло, и А. С. Пушкин скончался 29 января (11 февраля) 1837 года *****Введенский собор Санкт-Петербурга — возведён для второго в гвардии по старшинству лейб-гвардии Семёновского полка. Самая крупная работа Константина Тона в северной столице России.Здание было заложено 22 августа 1837 года, к 1839 году основные работы были закончены. 21 ноября 1842 года в присутствии Николая I состоялось освящение церкви. 8 марта 1932 года по решению Леноблисполкома собор был закрыт. В 1933 году, несмотря на то, что здание имело статус памятника архитектуры, оно было разрушено. 1 июня 2003 года на месте церкви был установлен памятный знак.
Ксения Ларионова: Было что-то совершенно удивительное в возможности вот так быстро и ровно мчаться, удобно устроившись на мягком бархатном сиденье, осматривая привычные глазу блеклые осенние пейзажи, проносившиеся мимо, однако, с невероятной быстротой. Чувствуя себя ребенком, впервые совершающим путешествие, а не солидной и взрослой дамой, Ксения с трудом удерживалась от неизбывного желания крутить головой во все стороны и, хватая брата за рукав сюртука, шумно восхищаться, выражая ему благодарность за столь замечательную идею – ехать в Петербург именно на поезде. Вопреки опасениям маменьки, которая уверенно заявляла, что от «ужасающей скорости» у Ксени непременно вначале закружится голова, после сделается приступ дурноты, а, в конце концов, случится очередная многодневная мигрень, никаких неудобств от движения по железной дороге княжна не ощутила. Разве что озябла немного от неизбежного при скором движении сквозняка, но здесь выручила предусмотрительно врученная княгиней зимняя накидка и меховая муфта, хотя Ксеня и сопротивлялась, утверждая, что еще не сезон. А все потому, что не хотела явиться перед модными столичными родственницами, которые, уж конечно, будут встречать их с Антоном на вокзале, этакой деревенской кулёмой-тетушкой, укутанной в платки и шали сверх всякой меры и здравого смысла. Разумеется, светской щеголихой мадемуазель Ларионова не бывала и в юности, однако за модой – в разумных пределах, разумеется, следила. Поэтому, хоть и ни за что ни призналась бы в том вслух, немного переживала, что Нина и племянница Сашенька, наверняка отметят, пусть даже и про себя, ее несколько простоватый и провинциальный вид. Увы, давнее отсутствие в городе сказалось на гардеробе, это Ксеня четко поняла еще накануне, когда собирала вещи в поездку. И теперь считала первым же своим делом в Петербурге исправление сложившейся плачевной ситуации, чтобы хотя бы в этом не чувствовать себя хуже остальных. Звук колокола, которым машинист оповестил пассажиров, что состав прибывает к месту назначения, отвлек Ксеню от приятных всякой женщине мыслей о грядущих набегах на столичные модные лавки. Было немного жаль, что поездка заканчивается так быстро, но теперь княжна была твердо убеждена, что будет перемещаться домой и в столицу исключительно железной дорогой. И возможно, даже чаще, чем прежде. К тому же, на подъездах к городу, ею завладели новые впечатления – оказывается, ажиотаж распространяется не только на сами поездки! Еще довольно далеко от вокзала, по обеим сторонам железнодорожных путей то и дело попадались группы любопытствующих зрителей, которые, завидев состав, начинали приветствовать находящихся внутри вагонов пассажиров, словно они были особами королевской крови, совершающими торжественный выезд! Те же – а вместе с ними и сама Ксения – радостно приветствовали зевак в ответ. И это тоже было очень необычно и весело – приезжать в Петербург с такими невозможными почестями. Непосредственно на перроне толпа стояла значительно плотнее. И было весьма непросто рассмотреть среди всего этого скопления людей знакомые лица родственниц, которые, стоя чуть в стороне, смешно вытягивали шеи в надежде выискать взглядом среди многих пассажиров Ксению и Антона. Но вот, еще раз грозно пыхнув напоследок белым паром, состав замер на месте и все, наконец, встретились. Невестка, которую Ксеня не видела года три, выглядела как всегда великолепно – несмотря на то, что была пятью годами старше самой княжны, а рядом стояли дочери. Двенадцатилетняя «смолянка» Маша со смешными косичками, по случаю приезда тети отпущенная из института на небольшие каникулы, и семнадцатилетняя Александрин, точная копия своей матери в юности, когда мадемуазель Нина Адлерберг считалась едва ли не первой красавицей своего времени. Отчего у остальных Ксениных братьев было принято шутить, что Тошка, верно, подлил будущей жене приворотное зелье, а иначе с чего бы она из всех своих многих кавалеров выбрала именно его, который даже ростом не вышел – по ларионовским, конечно, меркам. Ибо среди прочих мужчин, не отличающихся гренадерскими кондициями Ксениных родственников, Антон Константинович ничуть не смотрелся недомерком. А лицом так и вовсе был, пожалуй, приятнее многих. Но, конечно, это было не главным его достоинством: всякому, кто имел удовольствие свести знакомство с Антоном Константиновичем, первым делом бросалась в глаза его удивительная доброжелательность к людям. А еще абсолютная порядочность и надежность, которой Нина, будучи женщиной проницательной и умной, конечно, так же не могла не заметить. Впрочем, как уже было сказано, молодой князь Ларионов ничем не уступал остальным женихам и по прочим обязательным пунктам идеальной «партии» - материальному достатку и карьерным перспективам. Так что брак, увенчавшийся рождением трех дочерей, старшая их которых буквально две недели как успешно дебютировала в свете, а младшая появилась на свет всего два года назад, был вполне успешен и счастлив. Как и полагалось всем семьям, рождавшимся в разные времена в обширном клане Ларионовых. Когда же, вспыхнув, как и водится в таких случаях, ярче пламени, немного успокоились первые приветствия, восторженные охи и вздохи, когда, наконец, вдоволь нацеловались и наобнимались, ощупали и рассмотрели друг друга встречающие и встречаемые, Антон Константинович директивным порядком велел всем выдвигаться в сторону выхода с перрона, где немного поодаль хозяев дожидался большой экипаж с княжескими гербами на дверцах. Толпа на самом вокзале, между тем, тоже заметно поредела – приехавшие пассажиры постепенно разошлись вместе с родными и близкими, да и праздные зеваки, получив свою порцию зрелища, тоже потянулись прочь до момента прибытия следующего состава. Подхваченная под обе руки племянницами, каждая из которых стремилась полностью завладеть вниманием любимой тетушки и рассказать что-то свое, особенно важное, чем следовало поделиться именно теперь, Ксения неторопливо следовала за братом и невесткой, пытаясь уловить речи сразу обеих барышень, дабы отвечать им более-менее впопад. Одновременно при этом она с интересом осматривалась вокруг себя, с удивлением отмечая, как быстро расползается от центра Петербург. Всего-то четыре года, а уже столько новых домов, лавок, людей… Людей, в самом деле, с отвычки казалось очень и очень много. И по сложившейся уже манере деревенской обитательницы, Ксеня невольно всматривалась в их лица, словно ожидая увидеть кого-то знакомого. Что, впрочем, было почти бесполезно – как и прежде, на людях княжна стеснялась носить очки. Потому и заметив стоящего неподалеку от входа в вокзал Комаровского, узнала его не столько в лицо, сколько по общему облику: фигуре и осанке, подчеркнуто прямой, которую отметила про себя еще летом, в Ларионовке. Саму Ксению, окруженную плотным кольцом родни, доктор, естественно, не видел – да и не ожидал увидеть. Потому, после некоторого раздумья, насколько это будет прилично, княжна решилась окликнуть его сама: - Игорь Владиславович! Какая приятная встреча! – девочки по бокам разом замолкли и с удивлением воззрились на тётю, которая вдруг заговорила с совершенно незнакомым господином. Обернулись также, ничего не понимая, и их родители. Ксения же вдруг неожиданно почувствовала, как что-то внутри груди радостно дернулось – и вновь замерло, словно затаилось в ожидании.
Игорь Комаровский: Подобно волне, с шумом набежавшей на берег и медленно сползшей обратно в морскую пучину, народ, толпившийся в зале, стал исчезать. Комаровский выждал пару минут, чтобы можно было спокойно покинуть здание – любопытство свое он удовлетворил, а ждать следующего «представления» ему уже не хотелось. И в тот миг, когда он уже направился к дверям, до его слуха донесся оклик. Может быть, на само имя он бы и не отозвался – мало ли кого еще могли так назвать, но голос был явно знакомый. Поэтому, обернувшись, Жорж почти сразу отыскал глазами княжну, стоявшую чуть поодаль, в окружении небольшой компании. Похоже, ее вовсе не смущало удивление на лицах ее спутников – радость встречи была искренней, а улыбка такой открытой, что Комаровский не смог сдержать ответной, и тут же поспешил подойти к Ксении Константиновне, приветствуя ее столь же тепло. Молодая женщина протянула ему руку в замшевой перчатке, которую доктор сначала легонечко пожал, а после уж склонился к ней, следуя этикету. И почти в этот же момент за спиной княжны раздалось деликатное покашливание. А она и сама только теперь, похоже, вспомнила о родственниках. И, с присущей ей самоиронией, назвавшись «провинциальной дикаркой», наконец, представила Жоржа своему брату и его семье. - А-а, тот самый Комаровский?! – с усмешкой произнес князь, едва услышал фамилию и, заметив недоумение в глазах мужчины, поспешил объясниться. – Наша матушка за ту неделю, что я провел в имении, не уставала восхвалять вас и ваш врачебный талант. Она вспоминала вас так часто, что мне стало казаться, будто мы уже знакомы лично… Но что же мы в дверях-то стоим? Пока шли по площади к экипажу, Ксения Константиновна стала расспрашивать Комаровского, как он оказался сегодня на вокзале. - Поверите ли – просто любопытствовал! На самом деле, был я здесь неподалеку по делам, вон там, - он указал на строящуюся больницу и рассказал, как отказался от обеда у одного из самых уважаемых врачей города ради прибытия паровоза. Княжна развеселилась и в свою очередь принялась восхищенно рассказывать о путешествии по железной дороге. - Игорь Владиславович, - внезапно обратился к доктору князь Ларионов, слышавший их разговор, - ну раз уж вы отказались от одного обеда, так соглашайтесь на другой! Поедемте к нам! Окажите честь своим визитом! Тем более вы ведь уже знакомы с ларионовским хлебосольством, следовательно, понимаете, что выбора у вас особого и нет… Разве что отправиться смотреть теперь на отбытие поезда, – голос князя едва заметно подрагивал от сдерживаемого смеха и, повернувшись к сестре, он незаметно подмигнул ей. Княгиня также стала уговаривать Жоржа не отказываться, и как-то так вышло, что спустя несколько минут, Комаровский, который вообще-то только что твердо собирался распрощаться с Ларионовыми, вдруг оказался в их экипаже. Ехать было совсем недалеко и разговор, который завязался дорогой, был продолжен в гостиной небольшого и уютного особняка. Правда, на время собеседницами Игоря Владиславовича стали младшие барышни Ларионовы, когда их матушка ушла распорядиться насчет обеда, а отец и тетушка отправились умыться с дороги, в полной мере испытав на себе главный недостаток новомодного способа поездок, что заключался в угольной саже, неизменно оседающей на лицах прогрессивных путешественников.
Ксения Ларионова: - Так он кузен Софи Долмановой? – удивленно воскликнула Нина в ответ на краткие пояснения Ксении. Быстро покончив с необходимыми распоряжениями прислуге по поводу еще одного гостя за обедом, княгиня решила ненадолго заглянуть к золовке и удовлетворить мучавшее ее на протяжении всей дороги от вокзала до дома любопытство – кто таков этот доктор Комаровский и почему ему так обрадовались Ксеня и Антон. Ведь, с точки зрения самой госпожи Ларионовой, доктора хоть люди и уважаемые, однако все же не равны по положению, скажем, их княжескому семейству, чтобы вот так, запросто и после пятиминутного общения, принимать их у себя в доме на правах добрых приятелей. Ну, разве, если только новый знакомый вдруг оказался бы лейб-медиком кого-то из членов Императорской фамилии… - Интересно. А я и не знала раньше, что у баронессы есть родня в Петербурге. Сказано последнее было таким тоном, что Ксеня, над приданием должного вида несколько растрепавшейся в пути прически которой сейчас хлопотала камеристка княгини, едва заметно досадливо поморщилась: Нина, конечно, чудесная женщина, но иногда бывает ужасно высокомерна, особенно с теми, кого считает «провинциалами». К числу последних, хоть и несколько, как она любила говорить, «пообтесавшихся в свете», невестка, увы, относила и задушевную Ксенину подругу, на почве чего между родственницами даже иногда случались размолвки. По мнению самой княжны Ларионовой, «провинциальность» более всего определяется степенью косности мышления и узости взглядов человека, а вовсе не местом его рождения. По этому принципу в кругу тех же Нининых знакомых «провинциалов», хоть и родившихся и выросших в Петербурге, но в жизни не казавших носа дальше одного-двух своих загородных имений, было несметное число. В то время как Соню к ним уж точно отнести было невозможно. Однако вступать с Ниной в спор, в тысячу раз объясняя лишь ей одной неочевидную истину, прямо сейчас княжна не собиралась. Поэтому в очередной раз ограничилась короткой информацией о том, что Игорь Владиславович долгое время жил и учился в Париже, так что ничего удивительного в том, что Нина его не встречала прежде в свете, нет. Да и нынче он, верно, слишком занят работой, чтобы тратить время на балы. - Ах, Ксеничка, оставь! – пожала плечами княгиня в ответ на это замечание. – Ни за что не поверю, что он проводит в своей клинике дни и ночи напролет!.. А если проводит, тогда он еще страннее, чем я думала прежде. Но если он так хорош в своем деле, то, конечно, богат? Опытные доктора в нашем благословенном климате прежде многих имеют возможность сколотить недурное состояние, даже если начали с нуля… - Нина! Ну что ты такое говоришь! – не выдержав, Ксения с укоризной взглянула на отражение невестки в зеркале, перед которым теперь сидела. – Как можно быть такой циничной? Лично я понятия не имею, каково материальное положение доктора Комаровского - и какое это вообще имеет значение! Зато сразу же поняла, что он не только прекрасный врач, который, между прочим, один-единственный смог облегчить матушкины страдания, но и добрый человек! - «Добрый человек» – это не титул и не приличное состояние… - ...Которые, как можно видеть на моем личном примере, счастья в жизни тоже отнюдь не гарантируют, - с легкой усмешкой заметила княжна. – Спасибо, давай так и оставим, мне нравится, - обернувшись, сказала она невесткиной камеристке, у которой как раз закончились шпильки. Ими она усердно шпиговала непослушные кудри барышни Ксении Константиновны, пытаясь придать им строгую форму. Отпустив девушку прочь, княжна поднялась со стула и подошла к резко замолчавшей, сообразив, что только что невольно сморозила бестактность, после сразу же бросившись за нее извиняться, Нине. Взяв невестку за руки, заглянула в лицо. – Ну что ты! Я вовсе не сержусь на тебя. Просто постарайся хоть на этот раз не судить о человеке, пока не узнаешь его лучше. Спустя еще несколько минут, обе дамы, как ни в чем ни бывало, вошли в гостиную, где проистекала оживленная беседа, к которой уже успел присоединиться и хозяин дома. При появлении сестры и супруги, он встал, равно как и господин Комаровский, обществом которого уже, кажется, успела прочно завладеть маленькая Мари – что было весьма удивительно, памятуя о стеснительном нраве и молчаливости девочки, особенно с новыми людьми. - Ну, знаете, милостивые государыни, с вами недолго и самому с голоду мученически погибнуть, и гостя дорогого уморить! Битый час уж ждем вашего возвращения, не правда ли, Игорь Владиславович? А между тем, на столе черствеют маменькины пироги с ларионовскими яблоками! Во всех смыслах кулинарный шедевр! В детстве, помнится, я за них душу продать был готов… да и сейчас, пожалуй, тоже за ценой бы не постоял, - рассмеялся Антон Константинович, жестом приглашая всех в столовую, где, действительно, давно уж был сервирован стол на шесть персон.
Игорь Комаровский: Юным барышням Ларионовым в отсутствие взрослых представилась возможность изобразить настоящих хозяек – занять гостя беседой, развлечь и отвлечь от ожидания. С этим они справились почти идеально, хотя в самом начале младшая из сестер – Маша, явно ощущала себя несколько неуютно. Александра Антоновна сестре помочь не спешила, стараясь как бы продемонстрировать Жоржу, что Маша еще мала и несмышлена, но Комаровский не был бы собой, если бы не смог очаровать юную барышню и вовлечь ее в разговор. Обращался он к ней только по имени-отчеству и делал это так естественно и почтительно, что девочка скоро поняла, что ей уделяют не меньшее внимание и не считают маленькой глупышкой. Узнав об интересах барышни и ее занятиях в Институте, Комаровский заодно поинтересовался – не знакома ли Марии Антоновне барышня Демидова. Та сразу же её вспомнила, но сказала, что учится на целый класс младше Лизаветы, так что близкой дружбы с ней не водит, хотя едва Комаровский пояснил, что это одна из его многочисленных племянниц, тут же пообещала ему сойтись с ней короче. Стремление старшей из княжон казаться радом с сестрой более взрослой и умудренной особой вызывало у Жоржа легкое веселье, которое он, впрочем, никоим образом девушке не показывал, отметив про себя, что мадемуазель Александра явно старается копировать свою тетушку. И вправду, вскоре стало ясно, что для старшей барышни Ларионовой Ксения Константиновна во многом образец для подражания и чуть ли не идеал. Об этом, уже после обеда, Игорь Владиславович доверительно сообщил Ксении, которая несколько удивилась его наблюдению. Сама трапеза тоже прошла за оживленными беседами, хотя большую часть времени Нина Николаевна буквально засыпала Комаровского вопросами. Делала она это деликатно, но, почти не прерываясь. И это даже вполне можно было бы счесть за желание получше узнать нового человека. Но как-то настораживала широта его диапазона. Княгиню интересовала и его родня – ближняя и дальняя, и предки по всем линиям, и дружеские связи, и даже интересы с желаниями! Если бы Нина Николаевна спросила его еще и о достатке, Жорж непременно решил бы, будто его желают сосватать. Даже ее супруг, кажется, был смущен столь безудержным любопытством благоверной. Поэтому, в момент, когда Комаровский рассказывал всем о своем путешествии в Альпы, наклонился к жене и едва слышно попросил: - Душа моя, умерь свой пыл. Ты своим допросом нам гостя испугаешь! – раздраженно фыркнув, княгиня все-таки вняла мужнину совету, отчего застольная беседа сделалась еще непринужденнее. А после обеда, когда все переместились в маленькую чайную гостиную, уже было не до бесед. На круглых столиках стояли чайный сервиз и огромные блюда с теми самыми пирогами, которые так нахваливал князь. - Вы, Игорь Владиславович, за время, проведенное в Ларионовке, много матушкиных лакомств перепробовали, но лучшим у нее считается именно яблочный пирог. Помню, когда я был мальчишкой, то бегал на кухню смотреть, как над ним колдует Аксинья. Обязательно под присмотром матушки. Знаете, каков главный секрет рецептуры? Томление! И яблок, и тех, кто с нетерпением ожидает! Впрочем, пирог и вправду был восхитителен. Прежде чем делать начинку, яблоки тушили в медовом сиропе с ромом и грушами, а только затем уж смешивали с другими ингредиентами. Особую пикантность придавал миндаль, который использовали как сладким, так и горьким. Но и кроме пирога, Мария Львовна прислала столько вкусного, что чаевничание растянулось до самого вечера. Яблочный пирог a la reine Замесить тесто из 1/2 фунта муки, рюмки рома, полной ложки мелкого сахара, ложки масла и воды так, чтобы жидкости было до 1/2 стакана. Вымесить хорошенько, раскатать на столе в тупую сторону ножа; вырезать 2 кружка. Один кружок положить на дно жестяной формы, потом вырезать полоску теста, обложить ею внутреннюю стенку формы, в середину положить яблоки, приготовленные следующим образом:10 средних или 5 больших яблок очистить, мелко нарезать, положить ложку мелко накрошенной апельсиновой корки, с 1/4 стакана изюма, влить ложки 2-3 столового вина или сиропа на меду с ромом, потушить немного, смешать с 1/3 стакана сладкого толченого миндаля, несколько штук горького, 1/2 стакана мелкого сахара, ложкой или двумя вишневого варенья. Массу эту прикрыть другим кружком теста. Слепить края, посыпать сухарями с сахаром и поставить в печь на 1,5 часа. Выложить на блюдо за час до обеда, покрыть тремя сбитыми белками, смешанными с 1/4 фунта сахара, выставить в теплую печь и дать подрумяниться. Подавать на стол со сливочным соусом. Рецепт XIX века.
Ксения Ларионова: Усилиями княгини, разговор в столовой, и правда, немного напоминала допрос с пристрастием, хоть и облаченный в форму невинной застольной беседы. И в какой-то момент у Ксении даже закралась мысль, что Нина решила буквально последовать ее совету узнать доктора Комаровского получше, прежде, чем о нем судить – засыпав его для этого градом самых разных вопросов. Заодно попутно выяснив, как широко простираются границы его терпения и насколько глубоко привиты светские манеры. Но Игорь Владиславович держался молодцом. И всякий раз, встречаясь с Ксенией взглядом, лишь улыбался в ответ на отчетливо читающееся в ее глазах сочувствие. К счастью, спустя некоторое время, хотя бы Антону удалось убедить супругу умерить любопытство. Нина замолчала, но по лицу ее было понятно, что продолжение беседы – на сей раз уже с мужем, который посмел проявить столь явную непочтительность, как прилюдный намек на недостаток у княгини чувства такта и меры, непременно последует. Глядя на них, Ксения часто удивлялась, как могут уживаться вместе столь разные люди, и однажды пришла к парадоксальному выводу, что, возможно, именно в различии и таится секрет семейного счастья этой пары. Всегда и во всем соглашаться друг с другом – разве не скука смертная? С другой стороны, развлекаться подобным образом в собственном браке ей бы совершенно не хотелось… «Впрочем, никто тебе такого и не предлагает. Да и другого, в общем-то, тоже», - с привычной самоиронией мысленно одернула себя княжна, отметая нелепые мысли, и вновь принялась украдкой рассматривать Комаровского, делая вид, что ее крайне заинтересовал их с Антоном разговор о матушкиных пирогах. Странное дело: прошло всего полгода с момента первой встречи, а Ксене отчего-то показалось, что доктор выглядит иначе, чем тогда, в деревне. Строже, или, может быть, просто более усталым? Не вдаваясь в детали, Игорь Владиславович вновь упомянул в разговоре, что по-прежнему продолжает совмещать с частной лечебной практикой работу в Мариинской больнице... - Лечите обездоленных людей из милосердия? Это очень благородно, – одобрительно кивнула Нина Николаевна. – Помогать несчастным – святой долг всякого христианина. Должна сказать, что вместе с другими знакомыми дамами тоже состою в Императорском Человеколюбивом обществе... Но ведь есть же в вашей жизни и другие увлечения? Вы где-то бываете? Ходите к кому-то в гости? Признайтесь, умоляю. Иначе, во-первых, вы подвергнете меня настоящим страданиям от осознания собственного несовершенства, а мучить даму – дурной тон. А во-вторых – я действительно рада нашему знакомству и хотела бы найти способы к его продолжению. И мне кажется, что не только я одна, - усмехнулась княгиня и покосилась на золовку. А Ксения Константиновна, вспыхнув, точно юная институтка, причем не столько от смущения, сколько от досады Нининой излишней прямотой, еще ниже опустила голову, внимательно разглядывая, как на дне ее чашки едва заметно пританцовывают крошечные чаинки, каким-то чудом просочившиеся через серебряное ситечко, подвешенное к носику заварочного фарфорового чайника парадного невесткиного сервиза.
Игорь Комаровский: Мысли, подобные тем, что сейчас занимали Ксению Константиновну, посетили и Комаровского. Наблюдая семейство Ларионовых, он сравнивал и замечал, что никто из них друг на друга не похож. Княгиня представлялась ему самой обыкновенной светской дамой: в меру любопытной, деятельной и не лишенной ума, хотя и с явным недостатком последнего, который, впрочем, умело скрывался за милой улыбкой и любезными фразами. Еще Нина Николаевна была несколько высокомерна, и это сильно рознило ее с прочими членами семьи. Например, от мужа – человека веселого не по-военному прямодушного. Ну а девочки пока еще не до конца сформировали свои характеры, хотя, старшая, как уже и было сказано, отчетливо старалась подражать своей тетушке. Да только разве возможно искусственно воссоздать эту манеру улыбаться, говорить и смотреть – всегда чуть задумчиво и ласково, будто по-матерински. Рассудком-то Жорж прекрасно понимал, что этот туманный взгляд серо-зеленых глаз обладает каким-то особенным эффектом лишь оттого, что княжна немного близорука, но очарование от этого ничуть не становилось меньше. А вместе с неспешной манерой говорить и плавными движениями и вовсе компенсировало то, что Ксения Константиновна, возможно, и не могла называться совершенством в классическом представлении о женской красоте. И вновь заставляло Жоржа мысленно задавать себе вопрос, который интересовал его еще во время летнего визита в Ларионовку: «Отчего же она не замужем?» - Ну что вы, Нина Николаевна! И в мыслях не было заставлять вас страдать! Как врач я обязан облегчать страдания, а вовсе не причинять их, – Комаровский улыбнулся и продолжил дразнить княгиню, которая тотчас включилась в игру и поглядывала на него с притворной суровостью. – К тому же, сударыня, с таким-то количеством сестер, мне ли не знать, как опасно бывает томить женское любопытство! Нет, затворником я не являюсь, хотя, в силу своей занятости, и завсегдатаем салонов тоже. Но выезжаю, конечно. Вот, недавно опять смотрел «Жизнь за царя». * В прошлом году, после премьерного спектакля, на обеде в честь композитора, который устраивал мой приятель Всеволожский, имел удовольствие познакомиться с самим Михаилом Ивановичем... Признаюсь откровенно, я не любитель оперы, но эта меня просто потрясла. Так что с тех пор не упускаю возможности увидеть ее вновь. Все это было сказано будничным тоном, словно обычная светская сплетня, но Нина Николаевна вся подалась вперед: - Вы с Александром Всеволодовичем* знакомы? – спросила она, и в голосе ее послышалось едва заметное волнение. - Да, еще с военных походов. - Так вы и служили? – удивился теперь уже князь, в глазах которого заблестело неподдельное уважение и интерес. - Я был простым полковым врачом и, конечно, пользы принес значительно меньше, чем наши бравые воины… - Полно вам! Некоторым врачам Отечество само памятник должно поставить за сохранение жизни своим солдатам. Комаровский пожал плечами и случайно взглянул на княжну. А та смотрела на него так, будто первый раз видела. Что ее так удивило, он не понял, но решил тему переменить. А вскоре и вовсе, стал прощаться с хозяевами, обещая обязательно продолжать столь приятно начавшееся знакомство. *Премьера состоялась 27 ноября (9 декабря) 1836 года в петербургском Большом театре. Музыкальный исследователь и критик Виктор Коршиков писал в статье «Два „Ивана Сусанина“»: «В первой постановке пела Мария Степанова, а Собинина — молодой певец Лев Леонов, сын известного композитора и пианиста англичанина Джона Фильда, который переехал из Англии в Россию в поисках лучшей жизни». Роль Сусанина исполнял Осип Петров, а Вани была поручена певице Анне Воробьевой. На следующий день после премьеры, на дружеском обеде в честь Глинки у А. В. Всеволжского был сочинен «Шуточный канон»: 1 куплет — Виельгорского: Пой в восторге, русский хор, Вышла новая новинка, Веселися, Русь! Наш Глинка — Уж не глинка, а фарфор! 2 куплет — Вяземского: За прекрасную новинку Славить будет глас молвы Нашего Орфея — Глинку От Неглинной — до Невы. 3 куплет — Жуковского: В честь столь славныя новинки Грянь, труба и барабан, Выпьем за здоровье Глинки Мы глинтвеину стакан! 4 куплет — Пушкина: Слушая сию новинку, Зависть, злобой омрачась, Пусть скрежещет, но уж Глинку Затоптать не может в грязь. **Александр Всеволодович Всеволожский (1793—1864) — брат Н. В. Всеволожского, участник Отечественной войны, командовал ополчением, собранным его отцом; петербургский знакомый Пушкина.
Ксения Ларионова: Отправляясь в Петербург, Ксения Константиновна была почти уверена, что это не слишком-то изменит уже сложившийся привычный и спокойный уклад ее жизни. Разве что появится несколько поводов показаться в свете, где – княжна была в этом почти уверена – ее все равно уже никто не помнит, а потому и шума ее возвращение не наделает. Но вышло все совершенно иначе. Верная данному на другой день после Ксениного приезда слову не дать золовкиной меланхолии ни единого шанса вновь напомнить о себе, Нина столь рьяно принялась устраивать ее досуг, что к концу первой недели в городе княжна готова была просить у нее пощады. И даже вновь начала втайне вздыхать о тех счастливых днях уединения в Ларионовке, когда с утра до ночи принадлежала лишь самой себе. Теперь же всякий из них начинался с визитов, продолжался ими, а нередко – ими же и заканчивался, перемежаясь лишь небольшими перерывами на сон, прием пищи и, разумеется, посещения модных лавок. В этом вопросе у Ксении и невесткой сразу возникло особое взаимопонимание, да и возможно ли было представить себе лучшего знатока новейших мод, чем княгиню Ларионову, давно признанную в свете одной из их главных законодательниц. Поэтому вскоре гардероб Ксении Константиновны вновь ломился от вороха свежеприобретенных нарядов самых модных фасонов, а сама она, наконец, ощутила уверенность хотя бы внешне. Хотя в душе по-прежнему чувствовала себя немного зажатой на людях, хотя, конечно, уже не так мучительно и безысходно, как в юности. Впрочем, не все было так плохо. Постепенно Ксения вновь начала втягиваться в оживленный ритм столичной жизни и привыкать к Петербургу, а Петербург снова привыкал к ней. После череды обязательных визитов к близкой родне и друзьям семьи настала очередь восстанавливать более удаленные знакомства. Об одном из них Ксения волновалась сильнее, чем о прочих. Причем, не столько из-за главы семейства – с Глебом Георгиевичем, дальним своим кузеном, она всегда была в прекрасных отношениях, несмотря на то, что общалась не так уж часто, а последние годы и вовсе знала о том, как складывается его жизнь лишь по рассказам других родственников. Куда более воображение княжны тревожила будущая встреча с его супругой, с которой они когда-то в некотором смысле были соперницами. Хотя и совсем недолго, да к тому же, сама Идалия Николаевна о том, скорее всего, даже не и подозревала. Тем не менее, даже этого княжне было достаточно, чтобы беспокоиться. И, как в большинстве подобных случаев, совершенно напрасно. Княгиня Стрижевская приняла ее у себя с большой радостью, потому как и сама испытывала теперь некоторый недостаток в общении, однако, по причине радостной – совсем недавно она вновь стала матерью, подарив супругу долгожданную дочку в дополнение к трехлетнему сыну. И это, по словам женщины, совершенно свело с ума ее обыкновенно суховатого и сдержанного в проявлении эмоций супруга, который, невзирая на предрассудки, проводит с малышкой почти все свободное время, заставляя недовольно роптать кормилицу и няню, которым подобное поведение со стороны мужчины кажется диким. Сама же Идалия Николаевна, которую Ксения нашла еще более похорошевшей, чем прежде, хотя подобное казалось для этой блестящей красавицы просто невозможным, говорила о мужнином «безумии» с огромной любовью и гордостью и выглядела совершенно счастливой. Потому у княжны вскоре окончательно рассеялись ее прежние смутные сомнения, возникшие четыре года назад, когда она, как и многие, была крайне удивлена весьма поспешным и для всех неожиданным союзом тогдашней баронессы фон Тальберг и князя Стрижевского. С последним, к слову, Ксении встретиться в тот день так и не довелось. По словам супруги, после своего наделавшего шума ухода из Третьего отделения, Глеб Георгиевич совсем недолго выдержал, по его собственному выражению, «бездельником». И вот уже два года преподает по приглашению барона Врангеля* российское право в Императорском училище правоведения, слывя самым строгим и требовательным из профессоров среди студентов этого заведения… Которые, верно, испытали бы глубокое потрясение, застав своего «тирана» увлеченно агукающим над колыбелью дочки, со смехом добавила княжне красавица Ида, предложив бывать у них почаще, раз уж Ксения Константиновна теперь вновь столичная жительница. И непременно посетить прием по случаю крестин малышки, который планируется вскоре после Рождества. Так что расстались дамы гораздо более близкими приятельницами, чем в прежние времена, о которых, впрочем, по взаимному молчаливому согласию даже не заговорили… Подобным же образом, за две недели в Петербурге Ксения получила еще больше десятка приглашений на всевозможные вечера, балы и приемы, что неудивительно – ведь теперь был самый разгар Сезона. И лишь одно знакомство, возможно, наиболее желанное из всех, княжне никак не удавалось продолжить в захватившей ее круговерти – с доктором Комаровским. И это весьма ее расстраивало. Однако повода встретиться по-прежнему не было, а в гости к ним домой Игорь Владиславович, хоть и обещался в день ее приезда, вновь пока так и не наведался. _______________________________________________ * Барон Врангель, Егор Васильевич ( 1784 - 1841) - профессор российского права, действительный статский советник. При открытии Императорского училища правоведения он был назначен его инспектором и преподавателем государя наследника (будущего Александра II).
Игорь Комаровский: Осенью, когда все начинают возвращаться из своих загородных имений или из летних вояжей, у доктора Комаровского сразу же прибавлялось работы. И не только потому, что к осени у всех обостряются хвори, но больше из-за желания некоторых постоянных пациентов получить у доктора консультацию, похвастать соблюдением предписаний или посетовать на излишества заграничной жизни, которые помешали должным образом следовать его рекомендациям. Но, несмотря на занятость, которая была как в личной его практике, так и в больнице, Игорь Владиславович теперь и сам стал чаще обычного бывать в обществе, так как, не признаваясь себе в этом, надеялся повстречать там кого-нибудь из семейства Ларионовых и тем самым продолжить общение. При этом позволить себе нанести праздный визит к ним в дом не спешил, объясняя это тем, что негоже нарушать чужой покой и быть чрезмерно назойливым. Случай свел Жоржа с братом княжны случайно в карточном клубе, где между мужчинами завязался живейший разговор, сдобренный азартом и хорошим вином. И именно он позволил Комаровскому без лишних подробностей узнать, что у мадемуазель Ларионовой пару лет назад умер жених. Спрашивать большее у князя было неприлично, но теперь, зная хоть какие-то детали, Жорж мог разведать и большее, хотя бы у той же Софи. Зачем ему вообще это было нужно, он пока не знал. Через пару недель после встречи на вокзале, Комаровский сидел в гостиной старшей свой сестры и просматривал длинный список гостей, которых та намеревалась созвать в ближайшую субботу на именины Сергунчика – среднего сына, которому исполнялось нынче двадцать лет. Список был составлен со знанием дела: три отдельных столбца, над каждым из которых было указано – «важные и полезные», «знакомые и родня», «приятели Сергунчика». - Посмотри, братец, внимательно. Может, я кого-то забыла? Столько дел осталось, а всего неделя сроку. Жорж смотрел. Но не только из желания угодить сестре, но и в надежде узреть в обширном перечне знакомую и, несомненно, во всех отношениях приятную и полезную фамилию Ларионовых. Но в первых двух графах ее не оказалось. Зато во второй значилось имя княжны Александры Антоновны – естественно, с родителями. - Ну Болотова ты зря в полезные лица отнесла. Чем он будет полезен? Только что умением привить дурные нравы! – усмехнулся Комаровский, понимая, что сестра записала этого чиновника туда лишь оттого, что сын должен будет служить в Министерстве под его началом, - Послушай, Настасья, а ты мою личную просьбу исполнить можешь? – спросил он вдруг. Анастасия Владиславовна молча кивнула, даже не вдаваясь в уточнения – какого толка будет эта просьба. - Вот тут в Сережиных гостях я вижу семейство Ларионовых. Отошли приглашение и сестре князя, она гостит у них. - Эта та самая княжна, матушку которой ты лечил летом в деревне? Изволь, с большим удовольствием приглашу. Пометь мне в список, а то ведь так я и не запомню этого. В назначенный день в особняке Демидовых собралось блестящее общество. Супруг Анастасии Владиславовны, Алексей Демьянович, происходил от второй ветви прославленного Демидовского рода, не менее успешного и столь же богатого. Сам окончил Демидовское училище, которое несколько лет назад высочайшим повелением Николая I было преобразовано в лицей, занимал должность в Департаменте податей и сборов. Дом Демидовых славился хлебосольством, изысканными вечерами, а в самом доме был кабинет редкостей хозяина, где тот собирал всяческие диковинки, на которые заходили запросто полюбоваться многие желающие. Вот и нынче, после того, как встретили всех гостей, стоя на верхней площадке парадной лестницы, Анастасия Владиславовна и Сергей Алексеевич делали, казалось, все возможное, чтобы те чувствовали себя как дома: представляли друг другу незнакомых, подсказывали занятные темы для беседы и отводили незримые грозовые тучи, которые иногда нет-нет, да и возникают на горизонте, когда в одном месте собирается так много совершенно разных людей.
Александра Ларионова: Где была детская дружба, необязательно со временем появится юношеская влюбленность, считала княжна Ларионова, а вот Сережа, как Саше казалось, думал иначе. - Усмешка авгуров, - шепнул Саше Сережа, заметивший, с какой доброжелательной и понимающей улыбкой за ними наблюдали дамы, Нина Владимировна Ларионова и Анастасия Владиславовна Демидова. - Перестань, - укоризненно ответила княжна, – будь против нас какой сговор… - Как бы мне хотелось, чтобы у нас все шло к сговору, Сашенька, - весело скаламбурил именинник, но по сердитому взгляду подруги детства понял, что шутка не удалась, и поспешил сменить тему разговора, начав давать иронические аттестации общим знакомым. Саша хмурилась, досадовала, но не могла не смеяться. Не нравилась ей эта манера Сергея высмеивать все и вся, но что поделать, если эти словесные шаржи выходили такими меткими и забавными. - Да, Сережа, с трудом могу тебя представить через несколько лет чиновником в благонамереннейше наглухо застегнутом вицмундире и благонамереннейшими речами. - Это вряд ли! – с воодушевлением согласился Сергей. – Но умоляю, не напоминай мне о том ярме, куда мне скоро придется сунуть голову! С меня достаточно, что маменька Болотова пригласила. Фамилию будущего начальника Демидов произнес с таким омерзением, что Саша поняла, что тот на редкость неприятный тип. - Это он? Полный господин у колонны с брюзгливым выражением лица? - Нет, то статский советник N. Добрейшей души человек кстати. Внешность обманчива, знаешь ли. А Болотов вон он. Сергей незаметно кивнул на импозантного, производящего впечатление, да что там красивого чиновника, беседующего с тетей Ксенией. - Да уж внешность обманчива, - растерянно протянула Саша. - Нам надо вмешаться, Сережа? Сергей отрицательно покачал головой. - Дядюшка уже к ним подходит. - Господин Комаровский твой дядя? - Брат моей матери. - Он обедал у нас, - пояснила Саша, заметив удивление Сережи.
Ксения Ларионова: Салон, в котором все собрались в ожидании приглашения к торжественному ужину в честь именинника, площадью своей превосходил бальные залы отдельных домов из тех, в которых доводилось прежде бывать Ксении Константиновне. Но даже он с трудом вмещал гостей, приглашенных в тот вечер к Демидовым. Княжна, для которой данный выход в свет был первым в этом Сезоне, да и просто первым крупным мероприятием за несколько лет добровольного затворничества, чувствовала себя не на шутку взволнованной. «Словно дебютантка!» - было подумала она, но тотчас же оставила эту мысль, вспомнив про Сашеньку, кажется, ощущавшую себя вполне уверенно и спокойно даже среди столь большого количества малознакомых людей вокруг. Было ли это свойством характера младшей княжны Ларионовой, либо девушка просто настолько хорошо умела владеть собой, но при каждом новом взгляде в ее сторону, сердце любящей тётки наполнялось абсолютно закономерной гордостью: Сашенька казалась ей нынче самой красивой и самой грациозной из собравшихся здесь в изрядном количестве вместе со своими родными юных барышень. Еще накануне бала Нина успела поведать ей, что они вместе с Анастасией Владиславовной, очень рады, что их дети дружны с детства. - Конечно, сейчас они еще слишком молоды и мы с Демидовыми пока не строим никаких конкретных планов, ты же понимаешь, дорогая! – доверительно делилась она с золовкой за вечерним чаем. – Но все может измениться в один день! И это, несомненно, была бы прекрасная партия для нашей девочки. Да и для Демидовых возможность породниться не только с Ларионовыми, но и с Адлербергами – через меня, наверняка, представляется весьма заманчивой. – прибавила она, и Ксения согласно кивнула, иронически отметив про себя это «не только, но и…». По мнению княжны, Демидовы, пожалуй, несколько превосходили обрусевших пару поколений назад шведов Адлербергов в знатности, а особенно в богатстве, но напоминать об этом вслух всегда гордившейся своим происхождением и урожденным титулом графини Нине Владимировне было как-то неловко… Уютное уединение в одной из нескольких ниш гостиной, где Ксения Константиновна, в конце концов, устроилась на удобном и мягком диване, ненадолго оставленная родней, было нарушено появлением человека, лицо которого она рассмотрела, по понятным причинам, не сразу. А имя, которым тот представился – Иван Петрович Болотов – и вовсе услышала впервые. Впрочем, вскоре выяснилось, что прежде тот был одним из сослуживцев Мити по Восточному департаменту. И потому, верно, знал, что Ксения была его невестой. - Трагическая гибель Дмитрия Васильевича – это не только ваша личная беда, но, не побоюсь этого слова, потеря для всего нашего Отечества! Блестящий был человек, и сколь многого мог бы еще достичь… Выслушивая эти излияния, Ксения думала лишь об одном: зачем все это? Зачем этот посторонний и незнакомый человек вдруг явился перед ней именно теперь, когда боль начала немного стихать, чтобы вновь разбередить ей душу воспоминаниями и мыслями о том, что могло бы произойти, но уже никогда не случится? - Благодарю вас, Иван Петрович, за добрые слова, - проговорила она, когда поток красноречия Болотова, наконец, остановился, натолкнувшись на стену ее невольного отчуждения, всякий раз возникавшего в ответ на подобные разговоры, словно незримая защита. – Но, полагаю, что нынче все здесь собрались по иному поводу. И нет нужды акцентировать внимание на моей скромной персоне. - Что ж, как скажете, княжна, как скажете… - должно быть, подобное поведение показалось резко замолкнувшему после ее слов собеседнику странным, но княжне было все равно. Больше всего ей нынче хотелось избавиться от его общества. И кто-то на небесах, верно, все-таки услышал ее молчаливую мольбу.
Игорь Комаровский: Комаровский появился в доме Демидовых, когда собрались уже почти все остальные гости, поэтому прибытие Ларионовых пропустил. Но, войдя в зал, все равно первым делом увидел сестру в обществе княгини Нины Николаевны. Если бы Анастасия Владиславовна узнала о разговоре, состоявшемся накануне между мадам Ларионовой и ее золовкой, верно, была бы крайне удивлена. Мадемуазель Александру до сегодняшнего дня она видела всего несколько раз в жизни, да и то – еще до выхода той из Смольного института. Поэтому, хотя по поведению княгини можно было легко догадаться, что ее мысли занимает нечто большее, чем просто продолжение светского знакомства, госпожа Демидова не придавала этому значения, так как в отличие от Нины Николаевны пока не строила в отношении Сережи и княжны Ларионовой далеко идущих матримониальных планов. - Ты даже на именины племянника умудрился опоздать! – не скрывая наигранного возмущения, обратилась она к Жоржу, когда тот подошел поздороваться, а заодно – засвидетельствовать почтение княгине Ларионовой, - Вы знакомы? Мой брат, Жорж… - Да, Настенька, не так давно я уже имел удовольствие познакомиться с Ниной Николаевной, но рад видеть вас снова, мадам. Вы здесь сегодня вместе с дочерью? – ответ был ясен заранее, больше всего Комаровского в эту минуту забавлял взгляд княгини, в котором отчетливо читалось: «И вы не сказали мне, что приходитесь братом Демидовой?!» Обменявшись с дамами поклонами и любезностями, Комаровский отпросился у них под видом желания поскорее найти и поздравить именинника. Но, прогуливаясь по залу, в первую очередь высматривал гостью, которую пригласили по его просьбе. Найти ее не составило труда. Почему-то Игорю Владиславовичу так и казалось, что княжна Ксения выберет для себя один из укромных уголков, и станет следить оттуда за праздничной суетой. Правда, была она сейчас вовсе не одна, а в компании молодого господина. Комаровский не сразу, но признал в нем Ивана Петровича Болотова, который являлся нынче начальником его племянника, а когда-то состоял пациентом его коллеги, у которого лечился от весьма дурной болезни. Впрочем, Жоржу он был неприятен не столько этим, сколько своей каждому в Петербурге известной бестактностью. Вот и сейчас, едва взглянув на Ксению Константиновну, Жорж почти сомневался, что ей досаждают разговорами, которые могут быть неприятны или даже – неприличны. - Ксения Константиновна, какая приятная встреча! – лишь едва удостоив кивком Болотова, Комаровский склонился над протянутой ему рукой и кроме поцелуя, наградил ее легким пожатием, в знак понимания ее мучений, - Я только что видел вашу золовку и решил непременно отыскать вас. - Мы с княжной предавались воспоминанием былой поры и … . - Всегда считал, что воспоминания хороши лишь в ограниченных дозах и даже вредны для здоровья, если жить только прошлым. Нужно помнить о сегодняшнем времени и не забывать уделять ему должное внимание, а то и оно может кануть в прошлое – в разряд воспоминаний, - проговорив все это, он отвернулся от мужчины и обратился к молодой женщине с предложением: - Вы уже успели осмотреть дом, княжна? У моего зятя есть комната редкостей и готов поспорить, что вы еще ее не видели! – заметив удивление в глазах княжны, он поспешил пояснить теперь и ей, кем приходится хозяевам этого дома. После чего, без лишних пояснений покинув общество Болотова, они вместе отправились на обещанную экскурсию. - Надеюсь, этот господин успел не слишком вам досадить? Пренеприятный тип, но начальник моего племянника и потому – желанный гость для его матушки, - едва заметная усмешка коснулась губ Комаровского, но он решил не позволять себе в присутствии дамы дурного настроения и тут же исправился, указывая на картину в одном из залов. На фоне роскошного ложа в лучах золотого сияния нежилась полуобнаженная красавица: - Знаете, за что я особенно люблю миф о Данае? Ни за что не угадаете! Мне нравится идея древних греков о том, что невозможно обмануть судьбу как не старайся!* Уверен, что все совершаемое человеком делается единственно, чтобы исполнить ему предначертанное. Я знаю, что говорю, ведь сам уже не однажды испытал это. А как считаете вы? Стоит ли покоряться судьбе или, быть может, все же стоит попытаться ее изменить? * Отцу Данаи, царю Акрисию, была предсказана оракулом смерть от руки собственного внука, который займет после этого его престол. Чтобы избежать рождения опасного для себя ребенка, царь запер дочь в подземелье, но просчитался - влюбленный в Данаю Зевс проник и туда. От союза Данаи и Зевса родился герой Персей, который позже случайным образом убил собственного деда. Таким образом, круг судьбы замкнулся, как не старался Акрисий его разорвать.
Ксения Ларионова: Появление Игоря Владиславовича действительно выглядело избавлением, причем, кажется, для обоих собеседников. Одернутый княжной, Болотов никак не мог придумать, о чем еще поговорить с этой странной особой, а она сама мечтала лишь об одном: скорее покинуть его общество под каким-нибудь благовидным предлогом. Последний вскоре и появился стараниями господина Комаровского, хотя то, что он предложил осмотреть комнату древностей лишь ей, определенно не подразумевая, что Иван Петрович присоединится к их компании, было слишком демонстративным проявлением пренебрежения к персоне последнего. Да к тому же, немного двусмысленным в плане репутации самой Ксении Константиновны. Впрочем, в ее возрасте подобное отступление от строгих правил приличий, принятых для незамужних девиц, уже не кажется таким уж страшным прегрешением против морали… - Понимаю, - усмехнулась Ксения, ощутив в словах Комаровского не слишком тщательно скрываемую иронию в адрес сестры. – Увы, светские обязанности не всегда совпадают с нашими душевными устремлениями, – добавила она, желая подчеркнуть, что ничуть не относит сестру Игоря Владиславовича к породе людей, ищущих в общении с другими лишь выгоды для себя. – Не хочу сказать, что Иван Петрович показался мне неприятным, но, признаюсь откровенно, доктор, вы пришли… очень вовремя. Взглянув в глаза Игорю Владиславовичу, который, тем временем, уже привел ее в одну из удаленных комнат особняка, более напоминавшую обилием развешенных на стенах картин художественную галерею, она прочла в них понимание, радуясь редкой возможности ничего не объяснять подробно и быть при этом правильно понятой. Редкой – даже в общении с родными и близкими княжны, среди которых таким качеством прежде обладал, пожалуй, всего лишь один человек… - А разве не пытаетесь вы изменить участь своих пациентов, когда беретесь их оперировать? – удивилась Ксения и вновь повернулась к Комаровскому, отвлекаясь от созерцания картины, которую он ей показывал. – Что же касается моего мнения, то прежде я не была фаталисткой, однако ряд событий, произошедших в моей жизни, убедил меня, что судьбу не превозмочь. А можно узнать, какие именно причины подтолкнули к этому выводу вас?.. Впрочем, если это что-то личное, простите за любопытство и можете не отвечать.
Игорь Комаровский: - Изменить их участь? Нет, что вы, так я не думаю никогда. То, что я делаю – лишь следующий ход судьбы. Я могу приложить все старания, чтобы мой пациент поправился. Но свершится ли это или нет – не всегда зависит лишь от моего желания. И плох тот врач, который возомнит себя всемогущим вершителем судьбы. Мы лишь ее верные слуги. Невозможно было понять, совершенно серьезно сейчас говорит Жорж или шутит. Выражение его глаз казалось серьезным, зато на губах играла несколько легкомысленная усмешка. Как врач, он должен был быть совершенным скептиком и относиться с доверием к фактам. Весь фатализм нужно оставлять за границами такой профессии, оставлять его людям совершенно иного склада ума и характера. - Возможно, в моей жизни было тоже нечто такое, что никаким иным словом, кроме как «фатум» и не назовешь, - он помолчал, вглядываясь в княжну, словно оценивая – насколько можно быть с ней откровенным. А главное – насколько нужно быть с ней откровенным, - Никто в семье так об этом и не узнал и, возможно, лишь отец догадывается. Но он до сих пор ни разу не заговорил со мной об этом событии. Подойдя к нише у окна, где стоял маленький диван и столик, Комаровский предложил даме присесть, а сам расположился в кресле напротив, принимая удобную позу. Рядом с княжной он чувствовал себя так же спокойно, как с собственной сестрой. Потому, хоть и осознавал, что их уединение может быть воспринято более чем пикантным образом, не сомневался, что самой Ксении Константиновне это так же все равно, как и ему. Да и вообще, чем больше он узнавал ее, тем лучше понимал, почему Софи так часто называет княжну Ларионову самым лучшим своим другом – ей просто невозможно было не доверять. И если даже были у нее какие-то собственные секреты, то и чужие она могла нести в себе столь же спокойно и надежно. - Представьте себе амбициозного юношу, который грезит изменить мир всеми возможными способами. Он хочет стать выдающимся медиком. Одновременно, он ищет чего-то более героического, более…. авантюрного и такого, что в одночасье изменит все и сделает его известным. Он еще слишком молод, чтобы трезво мыслить, а старшие товарищи, с которых он берет пример, слишком увлечены своей идеей, каждый на свой манер, полностью окутывая этим опийным дымом и его. Поэтому он готов слепо за ними следовать. К тому же, наш герой слишком верный друг и не посмел бы отречься от дружеских чувств. Но вот счастливая звезда или рука судьбы однажды преподносит ему письмо от известного в Париже и на весь мир профессора медицины, который зовет молодого и талантливого студента на некоторое время стать его учеником. Уж не знаю, чем именно я его привлек. Но так вышло, что за пару месяцев до восстания на Сенатской площади я уехал из Петербурга. А ведь мог оказаться там, среди тех несчастных... Отчего же вы смотрите на меня удивленно? Я поразил вас своим признанием или тем, что был вольнодумцем? Между прочим, вольнодумец я и теперь. В некотором смысле этого слова.
Ксения Ларионова: Рассказ Комаровского, и верно, немало удивлял. Прежде всего, конечно, из-за того, что было довольно сложно разглядеть в сидящем напротив невозмутимом и ироничном мужчине пылкого юнца, увлеченного опасными идеями, о котором он говорил. Но кроме этого, дело было еще и в том, что Ксения Константиновна выросла в семье, где детям буквально сызмальства прививалась любовь и бесспорное уважение к Государю, кто бы им в данный момент не являлся. А как же иначе, если с незапамятных времен почти все мужчины их рода шли по военной стезе? Потому было весьма непривычно видеть перед собой человека, который, возможно, в этом смысле имеет совсем иные взгляды на жизнь. Прежде, во время своих долгих разговоров, они ни разу не касались этой темы – не было повода. И теперь Ксения чувствовала себя сбитой с толку: в ее обычном представлении, участники бунта на Сенатской были преступниками против Государя. И априори не могли иметь никаких благих целей, кроме разрушения привычных и порядков жизни, не настолько плохих, чтобы ради них убивать и повергать все вокруг в хаос. О том, что именно этого желали бунтовщики, Ксении не раз говорили и братья, и отец и, конечно, Митя. И у нее не было причин сомневаться в правдивости их слов, особенно если учесть, что сама она в политике и всем, что с этим связано, ровным счетом ничего не понимала. - Какое счастье, что вам случилось тогда уехать! – воскликнула она, невольно вложив в эти слова больше страсти, чем требовали светские приличия. – Я не берусь осуждать ваших взглядов, вольнодумных или, напротив, ортодоксальных. Но я верю, что изменить мир к лучшему можно и без всяческих потрясений, одним лишь тем, что хорошо делаешь то, к чему предназначен в жизни. Комаровский, который до сих пор слушал ее с легкой улыбкой, в которой, быть может, скрывалось и легкое снисхождение, с каким мужчины обычно воспринимают женские рассуждения на серьезные темы, приподнял брови и спросил, что она имеет в виду. - Вот, к примеру, вы – врач. Очень хороший и талантливый. Только вообразите, сколько пользы вы можете принести людям, избавляя их от болезней. А ведь от этого и весь мир непременно станет чуточку лучше, не правда ли? – пояснила она свою мысль. – Зато представьте, что случилось, если бы вы не уехали, а оказались вместе с вашими тогдашними знакомыми… Кому от этого стало бы лучше? Вопрос этот, впрочем, был риторическим и не требовал от Комаровского непременного ответа. Ксении, к тому же, показалось, что доктор польщен столь открытым признанием его заслуг, хотя и смущен немного. Поэтому, чтобы развеять повисшую в разговоре неловкость, Ксения Константиновна улыбнулась и проговорила: - Что же, откровенность за откровенность. Раз вы открыли мне свою тайну, я поведаю в ответ собственную. Может статься, она вас тоже немало обескуражит – в приложении к тому, что вы обо мне знаете. Поверите ли, дорогой доктор, однажды я едва не сбежала из дому вместе с одним человеком, который совершенно этого не стоил. Тогда это казалось трагедией, сейчас же – скорее, дурным водевилем… Отчего же вы удивлены? Видите, иногда я тоже способна проявлять вольнодумие!
Игорь Комаровский: - Удивлен? Может, но и безмерно рад, Ксения Константиновна! Рад, что побег ваш не состоялся, иначе мы никогда не познакомились. Что же, давайте я покажу вам редкости моего родственника, пока сюда не добрались прочие гости. Да и, наверное, уж скоро к столу позовут, а я еще и племянника не видел. В кабинет, а точнее – огромную залу, войти могли все желающие, но вот в самой комнате, дабы не искушать иных посетителей, дежурили обязательные лакеи, могущие быть и проводниками в случае необходимости. Но Комаровский был здесь как дома и запросто рассказывал о том или ином предмете, вызывающем интерес княжны. Они рассматривали миниатюры слоновой кости, редкие монеты других государств и странные жемчужины, которые своими очертаниями могли напоминать то человеческое лицо, то животное. От витрины с вещами, привезенными из Персии, женщина поспешно отвернулась, и Жорж подумал, что чрезмерно злоупотребил ее вниманием, потому пора бы уже вернуться к остальным гостям. В бальной зале они первым делом отыскали брата княжны, после чего Комаровский откланялся в поисках Сережи. За обедом же случай вновь свел его с Ксенией Константиновной, они сидели недалеко друг от друга, но разговор за столом был уже общий, малозначительный, хотя вскоре, как и водится на больших приемах, вырулил все же на более интересную и серьезную тему. - Её Императорское высочество Елена Павловна недавно удостоила личными визитами несколько богоугодных заведений, призванных заботиться о сиротах и инвалидах, и нашла их устроенными безобразным образом, - поведала одна из дам, еще одна соседка Комаровского. – А в Москве и вовсе отставили от места начальника одного из сиротских приютов. Графиня Л*, приближенная к Елене Павловне, тотчас подтвердила этот слух, и тема оказалась немедленно подхвачена остальными собравшимися, каждый из которых спешил одобрить деятельность Великой княжны. Комаровский к общему восторгу присоединиться не спешил, с сарказмом размышляя о том, насколько хватило бы энтузиазма у всех этих господ не на словах, а на деле. Кто из них в реальности решился бы прийти в больницу или приют, чтобы помочь – даже не деньгами, хотя бы участием? А ведь участие, личное общение и поддержка для больного или отчаявшегося порой бывают важнее лекарства! Впрочем, следовало признать, и сам Комаровский в этом смысле не мог называться совершенным альтруистом. Когда, внезапно овдовев, его младшая сестра в память о покойном супруге надумала заниматься богоугодными делами, он не возражал, но лишь до того момента, пока она не надумала посещать с шефскими визитами ночлежные дома у Сенного рынка. Понимая, насколько это может быть опасно, он как мог, уговаривал упрямицу. Но в своем желании быть полезной – но более всего, избыть тяжелыми трудами свою потерю, та не желала слушать ничьих советов, и Жорж в конце концов смирился. А восемь месяцев спустя, простудившись, но до последнего скрывая от родни свою болезнь, она умерла от крупозной пневмонии…
Ксения Ларионова: Спокойствие, с каким Комаровский воспринял ее признание в проступке, весьма неблаговидном с общепринятой точки зрения в их кругу, в ком угодно показалось бы Ксении Константиновне странным – или напускным. Однако даже за столь непродолжительное время, в течение которого длилось их с Игорем Владиславовичем знакомство, она уже успела понять, что притворяться, изображать чувства, которых на самом деле не испытывает, этот человек, кажется, не способен физически. То же и теперь. Поспешность, с которой доктор закончил их внезапно откровенный разговор, предложив продолжить осмотр выставленных хозяином на всеобщее обозрение экспонатов коллекции, была воспринята княжной как нежелание продолжать его дальше. Что было тому причиной – деликатность с его стороны или же откровенная скука, она уточнить, разумеется, не посмела. Увы, старинные вещицы никогда не были предметом особого интереса княжны, но это было все равно лучше, чем бессмысленно сидеть в углу бальной залы, подвергаясь к тому же ежеминутной опасности быть атакованной каким-нибудь бестактным идиотом, вроде того же Болотова. Потому она безропотно пошла следом, послушно разглядывая предметы, на которые указывал спутник, изредка задавая уточняющие вопросы, и стараясь при этом, чтобы они не прозвучали совсем невпопад. Однако даже здесь на какой-то миг прошлое вновь настигло ее – в тот момент, когда ничего не подозревающий Комаровский подвел ее к витрине с затейливыми старинными персидскими женскими украшениями, верно, полагая, что как даму ее это особенно заинтересует. Ксения и сама не ожидала, что это невинное упоминание о Персии вновь заставит ее сердце болезненно сжаться, потому не смогла скрыть этого достаточно надежно, чтобы Игорь Владиславович ничего не заметил. Или же он просто был слишком внимателен. Так или иначе, сразу после этого, по его же предложению, они, наконец, сообща решили, что пора вернуться к гостям. - Ксеня, а мы уж решили, что ты тайком сбежала обратно в Ларионовку! – усмехнулся князь Ларионов, когда Комаровский вернул ему младшую сестру, проводив ее, как и подобает галантному кавалеру, к родным, а сам удалившись поздравлять именинника. – Где Игорю Владиславовичу удалось тебя отыскать? - Антон, не говори ерунды! – довольно резко одернула его стоявшая рядом Нина, с тревогой вглядываясь в лицо золовки, которая отреагировала на братскую шпильку лишь слабой улыбкой. – Ксеничка, что случилось? Тебя кто-то расстроил? Доктор сказал тебе что-то неприятное? - Нет-нет, что ты! – поспешно возразила она. – Должно быть, я действительно отвыкла бывать среди большого количества людей и потому чувствую себя немного скованно… А доктор – он, напротив, стремился меня развлечь. Показал коллекцию древностей господина Демидова… - Что показал, прости? – теперь уж пришел черед княгини удивляться, и Ксене пришлось пояснять, что она имела в виду. После этого поведение доктора стало казаться Нине Николаевне еще более странным: надо же было такое придумать! Демонстрировать барышне какой-то старинный хлам, вместо того, чтобы, скажем, развлечь ее приятной ненавязчивой беседой! Впрочем, Ксеня и сама полна странностей, возможно, именно это ей, в конце концов, и нравится… К моменту, когда гостей пригласили за стол, ровное расположение духа уже вполне вернулось к княжне. В общей беседе она, по обыкновению, участвовала весьма умеренно, в основном прислушивалась к тому, что обсуждают остальные. Большая часть предметов разговора ее не затрагивал. Прожив довольно долго вне пределов этого довольно тесного и замкнутого на самом себе мира, в большинстве случаев Ксеня просто не знала людей и не видела событий, о которых шла речь. Но одна тема все-таки показалась ей интересной. - Скажите, сударыня, а в чем конкретно заключается помощь богоугодным заведениям? – поинтересовалась она, откладывая в сторону столовый прибор и обращаясь к графине Л*, с четверть часа цветисто вещавшей о заслугах Великой княжны. - Ах, ну как же, это ведь очевидно, дорогая: устройство благотворительных балов, где собираются пожертвования, иные дела… Например, прошлой зимой мы со знакомыми дамами в течение нескольких месяцев вязали теплые вещи, чтобы после передать их в приюты для бедных сироток… - Понимаю, – кивнула княжна, – все это, несомненно, заслуживает уважения. Но я спрашивала о непосредственном участии в жизни больных и обездоленных. - Что вы имеете в виду, cherie? - Например, личный – собственноручный уход за больными и страждущими непосредственно на месте: в больнице, в приюте для инвалидов… Вы слышали про госпожу Тучкову? Я говорю именно об этой степени участия. Разумеется, не каждая из нас может стать такой подвижницей, но по мере сил своих… Игорь Владиславович, скажите, как бы вы отнеслись к идее такой помощи, например, в условиях вашей клиники? – спросила она, обращаясь к Комаровскому, на которого тотчас же устремились взоры всех, кто присутствовал за столом.
Игорь Комаровский: Ксения Константиновна столь смело озвучила его недавние мысли, что прежде чем ответить ей, а заодно и всей собравшейся компании, Жорж взглянул на княжну, едва скрывая удивление. Хотя, наверное, стоило бы уже и перестать удивляться поступкам и идеям этой девицы, столь непохожей на других ее товарок. Тем более после сегодняшнего весьма смелого признания о попытке побега из дому. И все же, столь явной перекличке их мыслей все равно нельзя было не поразиться. - Поверите ли, но такая практика уже давно существует! Вдовий дом императрицы Марии Федоровны более двадцати лет посвятил богоугодной деятельности. «Сердобольные вдовы» каждый день дежурят в Мариинской больнице, помогают врачам и ходят за больными. Иные работают и в других богадельнях, а кроме них многие женщины – вдовицы, которым себя некому посвятить. Я полагаю, для такого дела нужно обладать невероятной душевной стойкостью. Ведь даже нам, врачам, подчас бывает тяжело смотреть на чужие страдания. Но, как писала Мария Федоровна: «Всегда женщина к обхождению с больными попечительнее и нежнее». - Но вы так и не ответили прямо на вопрос княжны, Игорь Владиславович, - улыбнулась графиня Л*, - в вашей клинике им место есть? - Отчего бы и нет? У нас есть две старушки-вдовы, которые приходят почитать Евангелие больным, - пожав плечами, Комаровский постарался показать, что развивать эту тему более не намерен. Потому графине вновь далее пришлось самостоятельно продолжать рассуждения на эту тему, указывая княжне Ларионовой, что в благотворительности каждому отведено собственное место. Потому малоимущие особы, которым оказана милость быть принятыми в Мариинском Вдовьем доме, должны, и впрямь, вернуть долг обществу своими благими поступками. Что же касается дам из высшего общества – имеющих и другие обширные возможности помочь несчастным, то им снисходить до этого уровня не имеет смысла. На что тотчас же довольно резко возразила Аделаида Сергеевна Басманова, также присутствующая среди гостей, после чего между ними с графиней завязался нешуточный спор, грозивший обернуться скандалом. Предотвратить ссору, к счастью, помог десерт и именинный пирог, явление которого напрочь отвлекло всеобщее внимание от насущных проблем современного общества и вновь вернуло течение вечера в беззаботное и праздничное русло. Виновнику торжества со всех сторон стали предлагать поскорее задуть свечи, и Сережа, пунцовый, как вареный рак, ибо считал себя уже слишком взрослым, чтобы следовать этому глупому ребяческому ритуалу, все-таки был вынужден исполнить его под всеобщие добрые пожелания. Через несколько минут после того, как закончился обед, гости вновь разошлись по дому: часть из них направились в комнаты, где были расставлены столы для триктрака и бриджа, другие же сразу проследовали в бальную залу, где, судя по звукам, заканчивали свои последние приготовления музыканты. - Мне уже известны ваши литературные предпочтения, а также то, как вы умеете музицировать. Остается изучить лишь ваши способности к танцевальной науке, – с улыбкой заметил Комаровский, вновь отыскав княжну, которая на сей раз была вместе с племянницей и что-то ей объясняла, - Вы ведь не откажете мне в этой возможности, Ксения Константиновна?.. О нет, уверений в том, что не умеете танцевать, я не приму! Потому, как и сам далеко не лучший танцор на свете! http://www.spbvedomosti.ru/article.htm?id=10308749@SV_Articles - о Сердобольных вдовах как ссылка не вставляется
Ксения Ларионова: Обращаясь к графине, Ксения, следует признать откровенно, действовала не без определенного умысла. Однако она и представить не могла, что все закончится столь бурной дискуссией, едва не обернувшейся настоящим скандалом, которого вряд ли заслуживали в своем доме приятные люди Демидовы. Потому, выступив невольным зачинщиком, далее княжна преимущественно молчала и слушала то, что на повышенных тонах обсуждают между собой ее соседи и соседки за столом, чувствуя себя ничуть не лучше притихших Сережи и Сашеньки. В силу возраста и недостаточного опыта те, верно, все еще слабо представляли, как старшим удается говорить друг другу в лицо столько неприятных вещей, сохраняя при этом на губах безупречные светские улыбки. Ксения же по привычке во всем винила себя: и что же это за проклятие такое – вечно всем все портить! А ведь изначально она всего лишь хотела осторожно выяснить отношение доктора Комаровского к одному давно интересующему ее вопросу, способ решения которого, как показалось, мог быть найден таким образом быстрее, нежели просто спросить напрямую. Ведь отказать лично, глядя ей в глаза, Игорю Владиславовичу, наверное, было бы сложнее… Во всяком случае, так Ксении почему-то хотелось бы думать. Суть же вопроса была в том, что вот уже несколько лет, с тех пор, как в момент наивысшего отчаяния после потери Мити, кто-то из родных поведал ей о семейной драме Маргариты Тучковой, Ксения стала всерьез планировать посвятить свою жизнь помощи другим людям. Хотя, до мысли принять с этой целью монашеский постриг все-таки и не дошла. Но в Ларионовке, где они с матушкой и прежде всегда помогали нуждающимся, а порой даже лечили своих заболевших крестьян, поле для подобной деятельности все же было узковато. Зато в Петербурге, особенно после того, как вновь повстречалась с Игорем Владиславовичем, княжна вновь вспомнила о той давней мечте, и решила, что пришло время попробовать ее исполнить по-настоящему. Однако, как и всегда, выбрала не самый удачный момент, чтобы выяснить для этого возможности. Потому что ответ Комаровского показался ей слишком туманным, чтобы понять, что он на самом деле думает, а из-за ее нелепой попытки узнать это, все вокруг чуть всерьез между собой не перессорились… После того, как злосчастный обед все-таки закончился миром – благодаря титаническим дипломатическим усилиям хозяйки дома и искусству ее кондитера, гости разбрелись по комнатам, дожидаясь момента, когда распорядитель пригласит всех в залу, готовиться к полонезу. Им, по традиции, открывался бал. Ничего, кроме него Ксения нынче танцевать не собиралась – слишком давно не практиковалась, и побаивалась показаться неуклюжей. В этом с нею была в корне не согласна племянница, чей агенд был полностью заполнен еще до обеда – в отличие от тётушкиного. Пытаясь разубедить ее, Сашенька горячо утверждала, что разучиться танцевать так же сложно, как перестать уметь плавать, если однажды смог постичь эту нехитрую науку. Ксения улыбалась и отнекивалась, прежде иронически отметив, что Александрин, в своей жизни имевшей возможность плавать разве что в собственной ванне, это должно быть особенно очевидно. Подслушал ли Комаровский невольно их разговор, или это просто так совпало, княжна так и не поняла до конца. Однако подошел он к ним вновь именно с приглашением на танец, причем, партнершей желал видеть старшую из собравшихся вместе княжон Ларионовых. - А я вовсе не собиралась вас в этом уверять, Игорь Владиславович. Милая Сашенька только что доказывала мне, что разучиться танцевать невозможно, - рассмеялась Ксения Константиновна и хитро покосилась на племянницу. – Да и как бы я смогла отказать, если вы сумели сформулировать приглашение так искусно, что и «да», и «нет» из моих уст будут звучать для вас одинаково выгодным образом? Какой же танец вы желаете, доктор? Жеманиться мне «не к лицу и не по летам», поэтому честно сообщаю, что свободны все, кроме «польского», принадлежащего, разумеется, брату.
Игорь Комаровский: Это «разумеется» развеселило Жоржа. Будто княжна заранее была уверена, что никому и в голову не придет позвать ее танцевать, а если кто и дерзнет, то получит непременный отказ, «разумеется, кроме брата». Впрочем, возможно, что все это лишь его личные домыслы, хотя и вызванные весьма своеобразной манерой Ксении Константиновны выражать свои мысли. К тому же, если быть честным, то и его собственный ангажемент был сформулирован довольно странно. Но как бы там ни было, своего он добился, и теперь оставалось лишь выбрать танец. Как оказалось, любой из возможных. - Что же, в таком случае, позвольте предположить, что полька или кадриль нам уже не по летам, Ксения Константиновна… - стоящая рядом с ними Александра издала фыркающий звук, явно силясь скрыть иронический смешок. Сообразив, что слова его могли показаться двусмысленным не только для нее, но и для Ксении Константиновны, Жорж поспешил смягчить сказанное улыбкой, надеясь, что княжна расценит их не как скрытое оскорбление, а лишь как дружеское подшучивание, - Как вам менуэт, сударыня? И, может быть, один из вальсов? Два других я уже танцую, разумеется, с сестрами. Сделанное намеренно в тон собственным словам княжны, последнее уточнение вызвало у нее закономерное любопытство. Потому дальше Комаровскому пришлось посвящать ее в генеалогию своего семейства. Объяснения были прерваны появлением подле них ватаги молодежи под предводительством именинника, явно желающих избавить юную барышню Ларионову от скучного общества «стариков». Удалившись на достаточное расстояние, Сережа спросил, о чем так увлеченно беседуют его дядя и Сашина тётушка. Девушка рассказала, что речь шла о приглашении на танец, который необходимо было непременно выбрать попроще и поспокойнее – «ибо возраст…» - Это дядя-то танцевать не умеет?! – Сережа смеялся, не имея возможности вздохнуть, - Да он просто изображает из себя серьезного и почтенного господина, а сам у Полянских на маскараде в феврале шуточный приз за исполнение самых сложных па получил! Если бы Комаровскому довелось услышать эту характеристику, он, верно, согласился бы, что неплохо танцует, но попросил бы поделить сказанное на два. Не будучи завсегдатаем балов и званых вечеров, он далеко не всегда пускал этот свой навык в ход. Разве что, желая представить себя в выгодном свете перед какой-нибудь заинтересовавшей его дамой. Последний раз так было с графиней Дюбре, женой французского посланника, вернувшейся на родину пару месяцев назад. Амурных же интересов в отношении княжны Ларионовой Жорж совершенно не питал, потому и необходимости изощряться перед нею в изяществе не видел. Спустя примерно полчаса после этого разговора распорядитель, наконец, объявил начало бала. И в большой зал, где только вдоль стен были расставлены стулья и кушетки для не желающих танцевать, устремились почти все гости, уподобляясь шумной морской волне с шапками белоснежной пены блондов, недавно вошедших в моду и украшавших почти все дамские платья. И если во время обеда юные модницы вели себя сдержанно под присмотром старших родственниц, то теперь настало их время, и каждая старалась показать себя с наиболее выигрышной стороны. Полонез Комаровский танцевал с госпожой Басмановой, как всегда эффектной и роковой, о чем он, конечно, не преминул ей сообщить. На что Аделаида Сергеевна с шутливым сожалением тотчас ответила, что со своими комплиментами Жорж, увы, опоздал, и сердце ее уже занято. Впрочем, если он проявит должную настойчивость, она, может быть, переменит свое мнение… Подобный иронический дух был почти всегда присущ их разговорам и всегда нравился обоим, так что Жорж отлично провел время в этом, на самом деле, довольно скучном и церемонном танце. После которого, передав Аду заботам ее следующего кавалера, присоединился к обществу княжны и князя Ларионовых, проведя остаток времени до начала менуэта в приятной с ними беседе.
Ксения Ларионова: Упоминание Комаровского о сестрах представило Ксении Константиновне отличный шанс удовлетворить терзавшее ее еще с прошлого лета любопытство и во всех подробностях расспросить, наконец, доктора обо всех членах его, как выяснилось, тоже отнюдь не маленькой, даже по ларионовским меркам, семьи. Чувствуя, что попался в собственные силки, а может, пытаясь загладить чувство неловкости, вызванное не самым деликатным образом высказанным пожеланием относительно выбора танца – княжна по доброте душевной сделала вид, что совершенно его не заметила, Игорь Владиславович покорно отвечал на все задаваемые вопросы. Впрочем, потом, кажется, и сам увлекся, и даже припомнил несколько забавных случаев из своего детства. Ксения в ответ рассказала что-то в подобном же духе о собственных братьях. Общаясь подобным образом, они немного позабыли о Сашеньке, которой все эти истории, наверняка, представлялись относящимися если не к временам царя Гороха, то явно к ним приближенным. Однако отойти прочь и поискать себе компании поинтереснее вежливая девочка не смела, покорно оставаясь рядом с взрослыми, увлеченно обсуждающими, как именно единственно верным способом следует играть в «казаки-разбойники» - так, как это делали у Ларионовых, или по правилам, что были приняты у Комаровских. Вспомнили о ней, да и о том, что нельзя так долго разговаривать на виду у всех, дабы не вызвать ненужных пересудов, Ксения Константиновна и доктор лишь тогда, когда подошедший к ним виновник сегодняшнего торжества попросил разрешения увести Сашеньку с собой. - Это ужасно! – тихонько рассмеялась Ксения, вновь обращаясь доктору, как только молодежь отошла на достаточное расстояние, чтобы не слышать ее слов. – Кажется, что в обществе друг друга мы с вами становимся похожи на двух глухарей на токовище – занятые своим, они не видят и не слышат ничего, что происходит вокруг! Объявление распорядителя о начале бала все же заставило их на некоторое время расстаться. Княжну увел за собой брат, а Игорь Владиславович пошел к своей даме. По мнению Ксении, полонез, больше походил на помпезную церемонию, чем танец. И потому особого удовольствия никогда ей не доставлял. Однако было бы настоящим кощунством сказать это вслух, глядя на Аделаиду Сергеевну и Комаровского. Они действительно танцевали полонез, и обоим явно нравилось то, что с ними происходит. Маршируя павлиньим шагом в разных направлениях по бальной зале под руку с Антоном, Ксения украдкой периодически поглядывала в их сторону, чувствуя, что была бы далеко не прочь оказаться теперь на месте блистательной Ады, которая, оказывается, была хороша не только в публичных дискуссиях, но также и в танцах. Равно как и ее партнер. Теперь Ксения отчетливо видела, что слова Комаровского о том, что он плохо танцует – всего лишь шутка, которой она не поняла. В своем же собственном мастерстве она была уверена гораздо меньше. Тем более, когда речь шла о таком танце как менуэт: княжна до сих пор не могла взять в толк, отчего Игорь Владиславович не выбрал что-нибудь более привычное на балах в последние тридцать лет? И еще – почему она на это согласилась, ведь было столько других свободных танцев, где можно было не бояться забыть последовательность па или куда именно в нужный момент девать руки. Однако теперь сожалеть обо всем этом было поздно. И потому, когда пришло время, и доктор с учтивым поклоном подал ей ладонь, Ксения лишь улыбнулась и с несколько обреченным видом пошла за ним следом туда, где уже выстраивались пары других оригиналов, предпочитающих современным танцам те, что были особенно популярные во времена их дедушек и бабушек.
Игорь Комаровский: Менуэт в доме Демидовых исполняли как дань памяти матушке Алексея Демьяновича, прославившейся тем, что однажды много лет назад, танцуя на балу в Аничковом дворце, она получила от самой императрицы Марии Федоровны похвалу за искусство и грацию. После чего, гордясь неимоверно своим достижением, возвела этот танец в своего рода ритуал, который никто не смел нарушать даже на самом маленьком домашнем балу. Именно это имела в виду Анастасия Владиславовна, когда посмеивалась над братом, поминая ему все тот же приз на маскараде и намекая, что Жорж отныне тоже непременно должен завести для себя что-то вроде подобного обычая. Комаровский отшучивался, что повторять чужих странностей не намерен, однако останется верным рыцарем демидовского менуэта, и будет танцевать его в честь Агриппины Павловны до конца дней своих. Как и следовало ожидать, большая часть представителей юного поколения танцоров от участия в старомодной забаве предпочли уклониться. Вот и Саша Ларионова, едва объявили менуэт, сразу же заняла место подле своих родителей. Зато к кругу танцующих присоединились люди взрослые и даже пожилые, лучше всех его помнившие. Предводительствовали здесь, впрочем, сами хозяева дома. А следом гордо шествовал именинник Сережа, на сей раз под руку барышней Юсуповой. Разговаривать во время танца было невозможно – одна вычурная фигура сменяла другую, пары то расходились, то сходились, но Игорю Владиславовичу все же удалось пояснить Ксении Константиновне все историю этого обычая дома Демидовых. - Теперь вы, конечно, подумаете, что все Комаровские, а также их ближайшая родня – чудаки и оригиналы? – ответить княжна не успела, вновь пришел момент разойтись в другие пары, но Жорж будто бы успел рассмотреть улыбку на ее губах. Впрочем, возможно, ей, как и остальным танцорам, было просто весело от общей путаницы, то и дело возникающей из-за того, что кто-то в очередной раз забыл последовательность смены позиций или какое-нибудь важное па. Менуэт не был единственным танцем, который Комаровский сегодня ангажировал у княжны. Расставшись после его окончания на некоторое время, они вновь должны были встретиться в одном из вальсов ближе к концу бала. Пока же, посматривая со стороны, как Жорж, не подозревающий, что стал объектом чьего-то пристального, хоть и незаметного внимания, то оживленно общается с другими гостями, то снова с кем-то танцует, Нина Васильевна уже не раз удивленно приподнимала брови, чтобы через некоторое время вынести доктору свой окончательный вердикт: - А этот доктор, оказывается, не так прост, как показался вначале! – заявила она, обращаясь к супругу, но достаточно громко, чтобы это могла слышать и сидящая рядом с ними невестка. - Да ну что ты, Нинок! Чем это он вдруг тебе кажется необычным? Что, Ксеня, ты тоже так думаешь?
Ксения Ларионова: Воспитанная, сколько себя помнила, в уважении к всевозможным обычаям и традициям в родном доме, Ксения старалась с пониманием относиться также к причудам, заведенным и в других семействах. Потому спокойно и внимательно – насколько это было возможно во время танца, выслушала пояснения Игоря Владиславовича относительно причин, по которым менуэт был так популярен в семье его родственников. Гораздо труднее было сохранять серьезный вид, выделывая все эти замысловатые и церемонные движения. Особенно, когда у тебя перед глазами кто-то постоянно что-то путает и делает не так, как нужно, словно все происходит не на обычном, взрослом, балу, а на детском, где собрались неопытные и неискушенные танцоры. Впрочем, к доктору Комаровскому это отношения не имело. В старинном менуэте он был столь же изящен, как и в недавней мазурке, которую танцевал, увы, не с княжной, а вновь с госпожой Басмановой. Чем, кажется, уже заставил большинство собравшихся в зале кумушек обратить на себя не только пристальное внимание, но и лорнеты, которые с интересом поблескивали в их сторону стеклами то из одного, то из другого угла залы. Ксене было любопытно так же, как и им. Мало того, от мысли, что у Игоря Владиславовича с Аделаидой Сергеевной могут быть отношения ближе, чем просто шапочное светское знакомство – вроде тех, что связывают, например, с доктором саму княжну, ей почему-то становилось обидно. И словно бы жаль, что приходится делить с кем-то его дружбу. Но мысль эта была недостойной, потому Ксения всячески старалась от нее избавиться. Что прекрасно получалось, когда Комаровский был рядом – в танце ли, или просто так, и оказывалось гораздо труднее, когда он составлял общество другим дамам, которым оно также явно было приятно, почему и отпускать его они не торопились. Вот и в данный момент Ксеня лишь делала вид, что ей вовсе нет дела до того, что Игорь Владиславович уже, наверное, с четверть часа оживленно беседует с баронессой Искрицкой. И та, верно, реагируя на какую-то очередную остроумную шутку, весело смеется, периодически касаясь накрахмаленной манжеты белоснежной сорочки собеседника краем своего сложенного веера. - Что? – рассеянно переспросила она у брата, с трудом отрываясь от привлекшего ее внимание зрелища и оборачиваясь к Антону Константиновичу, вынужденному тотчас повторить свой вопрос. – Необычным? Нет, скорее, просто очень интересным. И галантным кавалером, - откликнулась княжна задумчиво, заставляя брата и золовку украдкой обменяться короткими, но говорящими взглядами – подобной характеристики в адрес какого-либо мужчины от Ксени не слыхали уже лет шесть. – Пожалуй, даже слишком галантным, - прибавила она через минуту едва слышно, не в силах сдержать глубокий вздох.
Игорь Комаровский: Вальс, хоть уже давно перестал считаться вульгарным и неприличным, по-прежнему оставался волнующим танцем. То ли из-за близости партнеров, то ли из-за головокружительных па, заставляющих их забывать в нем обо всем окружающем мире. Потому, вероятно, и разговор, вновь завязавшийся поначалу между ним и Ксенией Константиновной вначале, вскоре быстро угас. Но, прекратив общаться словами, они ни на мгновение не переставали улыбаться и разговаривать взглядами, часто весьма лукавыми. Из-за чего Жорж, не выдержав, в конце концов заметил, что по выражению глаз княжны можно подумать, что она замыслила против него некое озорство… Когда все гости уже разъехались, Анастасия Владиславовна, еще накануне настоявшая, чтобы Комаровский переночевал у них после бала, заглянула в комнату брата. - Что у тебя с ней? – как обычно, без обиняков поинтересовалась она, имея в виду, разумеется, княжну Ларионову. - Ничего, - на всякий случай невозмутимо ответил Жорж, который этого не понял и теперь пытался сообразить, о ком вообще говорит сестра. Может, об Аде Басмановой? К ней Жорж, и правда, некогда питал определенные чувства, но вот уже долгие годы они остаются всего лишь друзьями. - Интересное «ничего»! – усмехнулась в ответ Анастасия. – Вначале настоял, чтобы я пригласила ее в гости, затем весь вечер уделял особое внимание. А как во время танцев на нее смотрел! И после этого еще смеешь утверждать, что ничего к ней не испытываешь? - Так ты это про Ксению Константиновну говорила?! – не сдержав искреннего удивления, почти воскликнул Комаровский, чем привел сестру в явное замешательство. - А про кого мне еще говорить? Разве я ошиблась? - Думаю, что ошиблась. Ксения Константиновна, она… - не зная, как подобрать нужное слово, чтобы определить, кто для него княжна Ларионова, Жорж ненадолго запнулся, - она близкая подруга Софи, и мне тоже – всего лишь друг. Тебе ли не знать, что я предпочитаю женщин совершенно другого типа. - Женщин другого типа ты предпочитаешь для отношений другого рода, - не стесняясь, заметила Анастасия Владиславовна, - А здесь, Жорж, поверь, у тебя интерес иной. Кстати, я тоже полагаю, что княжна могла бы стать тебе неплохой партией, даже несмотря на ее возраст. - Женой? Настя, опомнись. Твое вечное желание меня женить обращается в настоящую манию! Да я прямо сейчас мог бы назвать десяток причин, по которым это невозможно в принципе. Но ограничусь всего одной – княжна до сих пор скорбит по погибшему жениху, хотя и не носит официального траура. И к тому же, как писала Софи, дала что-то вроде негласного обета сохранить ему верность. Так что, даже если я вдруг и заинтересовался бы ею, думаю, шансы были бы невысоки. С глупцами и слепцами спорить бесполезно – если сами не видят, как им что-то докажешь? Потому и Анастасия Владиславовна лишь пожала плечами, а затем и вовсе вскоре сменила тему разговора. Комаровский был ей за то благодарен. Проведя в обществе друг друга еще некоторое время, они расстались на ночь. Но если в присутствии Насти Жорж и сумел сделать вид, что слова ее вовсе его не тронули, то оставшись наедине с собой, вновь невольно начал искать ответ на заданный ею вопрос – так кто же для него на самом деле Ксения Константиновна? Ведь отрицать то, что он всячески старался привлечь ее внимание, было глупо. Но явных причин, по которым он это делал, тоже не было видно. В конце концов, решив для себя, что так он просто исполняет обещание Софи позаботиться об ее подруге, все-таки успокоился и заснул. И во сне увидел чуть затуманенный взгляд серо-зеленых глаз. Кому он принадлежал – было непонятно, лица смотрящего Жорж не видел, но чувствовал в этом взгляде что-то очень знакомое и родное.
Ксения Ларионова: Наполненное чередой сменяющих друг друга событий, для Ксении в Петербурге время будто бы обрело особый, ускоренный ход. Примерно через три недели после приезда из имения, она как-то внезапно поняла, что уже больше не тяготится суетой большого города, как первые дни, а напротив, даже радуется открывающимся возможностям развлекаться и жить полной жизнью. Потому, вероятно, и бал у Демидовых, прежде, несомненно, сделавшийся бы предметом долгих воспоминаний, к которым то и дело возвращаешься вновь даже спустя длительное время, оказался для княжны всего лишь одним, пусть и приметным, событием среди прочих столичных приключений, которыми щедро наполнили ее жизнь в Петербурге многочисленные родственники, верные своему слову не дать Ксении заскучать. Однако про Игоря Владиславовича, она, конечно, думала довольно часто. Хоть и не виделась с ним воочию с самого дня бала. Вспоминала их разговоры, и, разумеется, те два танца… Впрочем, даже если бы не все это, забыть о докторе ей вряд ли позволила бы племянница Сашенька. Буквально на следующий день после пресловутых именин, вдруг выяснилось, что Игорь Владиславович произвел совершенно неизгладимое впечатление и на нее. Забрасывая тётушку, удивленную и немного озадаченную этаким напором, миллионом вопросов, касающихся его персоны, младшая княжна весьма досадовала, что на большую часть из них у Ксении Константиновны, увы, нет ответов – в конце концов, ничего особенно личного они с ним не обсуждали. - Но ведь это весьма странно, тётя, что вы провели столько времени вместе и совсем не узнали друг друга! – воскликнула она с обиженными видом, чем окончательно рассмешила княжну, позволившую себе после даже поделиться деталями этого забавного, на ее взгляд, разговора с Антоном Константиновичем. Дело происходило за поздним вечерним чаем, до которого брат и сестра Ларионовы были большие охотники – в отличие от Нины, предпочитавшей кофе и ранние отходы ко сну. - Вот вроде, и выглядит как взрослая девица, а умом – совсем еще ребенок. Помыслов своих скрывать не умеет совершенно, - усмехнулся в ответ князь. – С другой стороны, может, и хорошо, что не умеет, - задумчиво добавил он, рассеянно посматривая на языки пламени, танцующие над поленьями, сложенными внутри камина. Перед ним и стоял чайный столик, по сторонам которого уютно расположились в двух креслах собеседники. – Иногда мне даже кажется, что учить этому девочек не надо вовсе. Так вас, женщин, когда повзрослеете, хотя бы как-то еще можно было бы понять… Я ведь, признаться, когда давеча наблюдал вас у Демидовых вместе с Комаровским, грешным делом подумал, что доктор тебе нравится, - внезапно сменив тему, он повернулся к сестре. – А нынче ты говоришь о нем так отстраненно и спокойно, что я вновь ничего не понимаю… - А что же непонятного, братец?! – удивленно взглянула на него княжна, отставляя в сторону свою чашку. – Игорь Владиславович мне действительно нравится. В его обществе мне легко и интересно, с ним приятно разговаривать – совсем как с тобой! Но это не означает, что я испытываю к нему сердечную привязанность иного рода. Ты ведь ее имеешь в виду? - Да. И если тебе интересно мое мнение, то я считаю доктора весьма достойным мужчиной, так что был бы весьма рад, коли… - Мне, безусловно, интересно твое мнение, Антон, - спокойно улыбнулась княжна, мягко, но решительно прерывая несколько сбивчивый монолог князя. В обычно безмятежных серо-зеленых глазах ее в этот момент вдруг отчетливо зажегся предупреждающий огонек. При всей близости и взаимной привязанности, чрезмерно откровенничать о личном у Ларионовых не было принято даже в тесном родственном кругу. Князь знал это не хуже младшей сестры, потому и чувствовал неловкость. – Однако поверь, порадовать тебя мне пока нечем. Игорь Владиславович просто мой добрый приятель. А почему для меня невозможно иное, тебе объяснять, надеюсь, не надо. - Не надо, - эхом откликнулся Антон Константинович. – Но, Ксеня, черт возьми, это же совершенно естественно! Ты молодая женщина и не должна всю свою жизнь потратить на тоску по несбывшемуся… Это, конечно же, не мое дело… - Не твое, - тихо проговорила Ксения, глядя прямо перед собой. Кажется, впервые в жизни она не беспокоилась о том, что сказанное ею может быть воспринято собеседником как прямая резкость. Но она ведь, и правда, рассердилась на Антона, который своей неловкой попыткой вызвать ее на откровенность, взял, да и разбередил начавшие затягиваться раны. И они тотчас напомнили о себе жгучим чувством вины за совершенное предательство, пусть и не умышленное, но от этого не менее постыдное. Неужели брат прав и она действительно начинает забывать Митю?! Неужели для этого оказалось достаточно лишь пары-тройки недель, заполненных под завязку развлечениями? Все последующие дни Ксения провела дома, упорно отказываясь выезжать, сказавшись страдающей от необычайно упорной мигрени. Глядя на нее – бледную и молчаливую более обычного, впрочем, никто бы и не заподозрил обмана. Большую часть этого времени она проводила наедине с собой, в затененной комнате. Там она вновь пыталась вызвать привычные воспоминания, погрузиться в них, перебирая одно за другим, надеясь, что таким образом будет искуплено ее мимолетное легкомыслие, а совесть перестанет терзать душу острыми уколами стыда. Однако почему-то не находила уже утешения в прежде уютном коконе уединения и тихой печали, а напротив, ощущала себя только хуже. Прервалось ее добровольное затворничество столь же внезапно, как и началось – после того, как встревоженная столь длительным приступом Нина, явившись как-то поутру в ее спальню, решительно заявила, что намерена нынче же пригласить к ним доктора. – Да хоть того же Комаровского, раз уж о нем все такого высокого мнения! – Никого не нужно, умоляю! Мне уже гораздо лучше! – внезапно воскликнула «больная», резко сев в постели и испуганно глядя на ничего не понимающую невестку. И вечером, действительно, уже вышла в столовую ужинать. А еще через день даже согласилась посетить вместе с княгиней очередное заседание Человеколюбивого общества.
Татьяна Искрицкая: Заседание общества началось как обычно обсуждением дел на месяц, а именно – пошив двенадцати распашонок для приюта, визит к вдове Кречинской и подготовка к благотворительной лотерее. Именно для нее сейчас готовились скромные вещички, которые у создательниц затем купят их же мужья, братья или знакомые. Дамы сидели за маленькими круглыми столиками и занимались рукоделием: вышивали закладки для книг, кто-то делал чехольчики для зубочисток. Внимание Таты же более привлекала новенькая участница их собрания, которая раскладывала по корзинкам шелковые ленты, лоскутки и искусственные цветы. Рассеяно перебирая разноцветный бисер в своем блюдечке, она то и дело посматривала боковым зрением в ее сторону, пытаясь вспомнить, где прежде ее встречала. Глазеть непрерывно было невозможно, рискуя привлечь к себе излишнее внимание, поэтому баронесса изредка вновь прислушивалась к происходящему вокруг оживленному, но весьма нудному обсуждению, сама в нем участия, впрочем, не принимая. «Почему бы просто не попросить необходимой суммы у своих мужей или отцов на благое дело?» – с недоумением в который уже раз подумала она про себя и обратила взор на крестницу мужа, которую опекала, желая сделать барону приятное. И потому иногда вывозила девушку вместе с собой, избегая при этом общества ее шумной и вульгарной матери. Алина явно испытывала затруднение с выбором цветов шелковых лент для закладки. - Здесь будет хорошо смотреться голубая, и лучше – муаровый шелк, - тихо подсказала Тата, понимая, что Алина предназначает будущий лот своему крёстному и очень желает, чтобы он понравился. Тем временем обсуждение грядущих благодеяний, наконец, закончилось и графиня Р*, их сегодняшняя хозяйка, принялась заунывно читать отдельные стихи из «Духовных од» Державина. «Нет, это просто невыносимо и хорошо только для старух, которые и слышать уже не слышат, и дома от скуки умирают!» - Татьяна Борисовна не была противницей благотворительных обществ. Наоборот, слыла одной из первых, кто готов протянуть руку помощи нуждающимся. Столь разительный крен в милосердие случился с нею около трех лет назад, после одного значительного события в ее жизни, о котором знал лишь ее муж. Однако именно с тех пор, оставив свои эксцентрические выходки, Татьяна Борисовна весьма переменилась в поведении, сделавшись, наконец, добропорядочной супругой и матерью. А вскоре еще и познакомилась с человеком, который обратил ее внимание на проблемы обездоленных людей, проникнувшись которыми, баронесса перестала удовлетворяться привычным и понятным для большинства людей их круга представлением о милосердии: «собрать денег, а после кто-нибудь сделал за нас все остальное». Практические предложения, которые она, со всей присущей ее натуре страстностью, принялась было вносить на обсуждение, тонули в бессмысленных разговорах во время чаепитий с бисквитами. И тогда, объединившись с еще одной дамой, которую не устраивал подобный порядок вещей, госпожой Басмановой, Тата стала действовать сама и напрямую, посещая вместе с Аделаидой Сергеевной детские приюты и вдовьи дома. Впрочем, и заседания Человеколюбивого общества также изредка посещала. - А вы, Татьяна Борисовна, с нами в среду навестите мадам Кречинскую? – голос графини Р* вдруг из монотонного сделался требовательным. Тата поднялась со своего места, обошла кресло, в котором сидела, графиня, и остановилась у софы, где в одиночестве сидела дама, имя которой она припоминала все это время и вот теперь, наконец, поняла, кто она – княжна Ларионова! - Нет, мадам, в среду никак не смогу! – сказала она, обращаясь к графине, после чего, понизив голос, чтобы ее могла услышать только Ксения Константиновна, добавила: - Благотворительным визитом эти дамы называют приезд в дом старой и больной женщины огромной толпой, которую нужно прежде напоить чаем, да не просто, а еще и с закусками и сладостями. После ухода же ей оставят рубля три. До следующего набега, месяца через четыре… Я весь вечер пыталась вспомнить, где вас видела, сударыня. А теперь догадалась – на приеме у Демидовых. Тогда за обедом вы изрядно взбаламутили своим смелым вопросом все это застоявшееся болото. Мое имя Татьяна Искрицкая, - представилась баронесса и испросила разрешения присесть рядом. - Скажите, вы интересовались от праздного любопытства или действительно хотели бы принять участие в настоящем деле?
Ксения Ларионова: Уже примерно через четверть часа присутствия на заседании благотворительниц, Ксения поняла, что лучшего способа наказать себя за грехи – истинные или вымышленные, невозможно было бы и придумать. Тщетно пытаясь убедить себя, что все собравшиеся вокруг дамы хотят лишь добра своим подопечным, княжна никак не могла избавиться от ощущения присутствия внутри какого-то нелепого фарса, где все, кроме нее усердно исполняют раз и навсегда принятые роли. Причем делают это с явным удовольствием и ощущением собственной значимости, совершенно не понимая, насколько странно выглядят со стороны. Ибо нельзя же, в самом деле, всерьез полагать, что все эти благоглупости могут произноситься, а главное, планироваться на самом деле! Терпеливо распутывая комок цветного шелка для вышивки, который кто-то из дам вручил ей практически вместо приветствия, Ксения осторожно посматривала по сторонам, пытаясь понять, есть ли в салоне мадам Р., у которой на сей раз заседало почтенное собрание, еще хоть кто-то, кто может думать так же, как она. Или же все происходящее верно, а заблуждается сама Ксения, убежденная, что помогать нуждающимся следует совсем иначе? Вопрос, быть может, странный, но в последнее время княжна была уверена в собственных внутренних постулатах и принципах существенно меньше, чем обыкновенно. Поэтому искала всему внятного подтверждения. Однако лица присутствующих, включая и ее собственную невестку, были словно писаны одним и тем же не слишком разнообразным в изобразительных средствах художником и имели единое благостное выражение. Вне зависимости от возраста и внешних данных своих носительниц. Впрочем, возможно, в последнем Ксения и заблуждалась. В какой-то момент взгляд ее задержался на великолепном точеном профиле красавицы-баронессы Искрицкой, которую она сразу как сюда вошла, по близорукости и общей невнимательности своей, признаться, не разглядела. В отличие от праздника у Демидовых, на сей раз Татьяна Борисовна держалась нарочито скромно, почти незаметно, притулившись в углу комнаты рядом с совсем еще юной барышней, которая, однако, казалась слишком взрослой, чтобы быть ее дочерью. Девица усердно разбирала шелковые ленты, периодически обращаясь к дуэнье – сестре, тётушке? – за советом, но та явно думала о чем-то своем, лишь изредка «включаясь» в происходящее вокруг. В момент же наивысшего занудства – когда графиня Р. начала монотонно бубнить что-то из Державина, сосредоточенно водя пальцем по строчкам раскрытого томика, она и вовсе, кажется, элегантно подавила зевок. Когда же поняла, что Ксения, и сама готовая в тот момент уже сонно уронить на грудь внезапно потяжелевшую голову, и с трудом оторвавшая взгляд от своего мотка ниток, чтобы дать глазам отдых и поправить очки, это заметила, то совершенно не смутилась. А лишь едва заметно улыбнулась с видом заговорщицы и заставила тем княжну невольно улыбнуться в ответ. Еще одну улыбку – правда, на сей раз ироническую и понимающую, баронесса вызвала у Ксении своей язвительной репликой, произнесенной явно лишь для ее ушей после того, как графиня Р. спросила, поедет ли она к вдове Кречинской будущей средой. Собственно, о том же – что подобный визит более разорит, чем осчастливит несчастную, подумала и княжна. Но высказать это вслух, пусть даже и не для всех, все равно вряд ли решилась бы. - А я вас знаю, Татьяна Борисовна! – приветливо проговорила она, подвигаясь на диванчике, чтобы баронессе было удобнее присесть рядом с нею. – Не лично, нет. Но на балу у Демидовых мой брат указал мне на вас, как на одну из самых блестящих столичных дам. И я думаю, он нисколько не преувеличил. В том, что инициатором того разговора был вовсе не Антон, а она сама, Ксения предпочла умолчать. Благо, и баронесса не стала уточнять, отчего вдруг князю Ларионову пришло в голову заговорить о ней на балу, где присутствовали с десяток и других, не менее «блестящих столичных дам». - Нет, я вовсе не из праздности, поверьте! Но что конкретно вы имеете в виду, баронесса?
Татьяна Искрицкая: - Возможно, пару лет назад и была, - усмехнулась Татьяна Борисовна в ответ на комплимент княжны. Раньше он доставил бы ей куда больше удовольствия, но теперь баронессе было все равно, что говорят и думают о «блистательной Тате». - Я спросила оттого, что вы показались мне персоной смелой и неравнодушной. Все это, - она обвела присутствующих дам взглядом и продолжила еще тише, - сущая ерунда. Двенадцать распашонок, когда в городе сотни малышей без родительского попечения! Мадам Басманова, вместе с которой мы состоим в негласном комитете покровителей сирот, сделала в одиночку больше добра, чем все эти «попечительницы» вместе взятые. Я же лично чаще занимаюсь делами Мариинской больницы. Мой близкий друг – да вы его, кажется, тоже знаете – Игорь Владиславович Комаровский, иногда поручает мне незначительные дела, которые некогда исполнять ему или другим врачам, да и не их это заботы. Конечно, все это тоже лишь капля в море. Но уж куда лучше бессмысленных посиделок и пустых рассуждений. Потому я подумала, что, может, и вам они не слишком интересны. Но если я ошиблась, прошу, забудьте и не будем об этом более говорить. По глазам княжны, однако, было хорошо заметно, что она вовсе не считает слова собеседницы вздором, а напротив, весьма внимательно их слушает. Из чего Тата сделала вывод, что, не ошиблась, полагая, что в лице мадемуазель Ларионовой обретет еще одну преданную сообщницу в своих благих делах. Которые в большинстве своем были, впрочем, весьма прозаичны и не имели никакого романтического флера. Так, в самое ближайшее время она намеревалась исполнить просьбу доктора Комаровского о приобретении новых простыней для больницы. Конечно, это не означало, что баронесса сама отправится за необходимым количеством материала в лавку, где продают ткани. Но, заказав нужное количество через посыльного, она все-таки собиралась лично проследить за ее доставкой на место. А заодно при возможности обсудить с Комаровским вопрос устройства родильного отделения и то, как убедить женщин из бедных сословий перестать обращаться к неграмотным повитухам. - Рада, что вы со мной согласны. И еще рада, что не разучилась пока еще распознавать людей. Стало быть, вы не откажетесь принять участие в одном полезном мероприятии в будущую среду?.. Кстати, после посещения больницы, я намерена навестить и мадам Кречинскую. Только с иной, нежели у наших дам, целью. Пока баронесса секретничала с княжной, графиня Р*, явно стараясь чтобы та ее услышала, горько пеняла остальным гостьям на бессердечность мира, на угасающее стремление к жертвенности и бескорыстности. - Ах, то ли дело было еще лет двадцать назад! Тогда никто не задумывался и отдавался долгу без остатка. Девушки щипали корпий из своих бальных платьев! В лучших усадьбах устраивали госпиталя! А теперь?! - Теперь, слава Богу, не война с французами и бальные платья можно поберечь. А что касается госпиталей, Тамара Ивановна, я, кажется, еще на прошлом заседании предлагала… - Да полно вам, баронесса! Вы вечно шутите да глупости предлагает! Я ведь о серьезных делах говорить изволила. Продолжать спор было бессмысленно, и Тата лишь досадливо вздохнула и снова обратила все внимание на Ксению Константиновну.
Ксения Ларионова: Продолжать переговариваться с баронессой Искрицкой на виду у остальных дам, которые и без того уже изредка посматривали на мадемуазель Ларионову и ее собеседницу с немым укором во взорах, было невозможно. Поэтому княжна лишь едва заметно кивала, внимательно прислушиваясь к ее словам. «Мариинская больница… будущая среда…» - Я непременно буду, сударыня. Только давайте после еще дополнительно договоримся о встрече. Полагаю, мне будет странно явиться в Мариинскую больницу самой, без приглашения и вашего сопровождения – хотя бы на первый раз, - шепнула Ксения Татьяне Борисовне, и та ответила, что сегодня же вечером пришлет записку, где предложит место для предварительной встречи. После чего взяла из шкатулки, которую Ксеня держала на коленях, еще один моток шелка и принялась усердно распутывать его с довольной улыбкой на устах, периодически оставляя свое занятие ради очередной реплики, каждая из которых теперь виделась княжне исполненной лишь им обеим понятной иронии... - Ксеня, дорогая, ты не могла бы ненадолго подняться вместе со мной в мой кабинет? Мне нужно кое- что с тобой обсудить. Княжна, которую озадачил не столько сам факт, что Нина, вместе с которой они только что вернулись после заседания кружка благотворительниц, впервые заговорила с нею с того момента, как, раскланявшись с остальными присутствующими, они сели в экипаж и отправились домой, сколько интонация, это было сказано, удивленно обернулась. - Разумеется, лишь только сниму верхнюю одежду, - кивнула она и, действительно, спустя несколько минут уже вошла в комнату по соседству с будуаром, которую княгиня Ларионова называла своим кабинетом, хотя ни нормального стола, ни книг, ни чего-либо еще, что настраивало бы на рабочий лад хозяйку или посетителя, здесь почти не было. Один лишь легкомысленный маленький секретер с письменным прибором, а вокруг все те же кресла, диваны, зеркала, трюмо и полки, заставленные всевозможными безделушками. – Я тебя слушаю. - Нет, Ксения, это я бы очень хотела выслушать, о чем ты так долго и демонстративно игнорируя всех остальных, говорила с баронессой Искрицкой? - Прости, Нина, мне непонятен твой назидательный тон. Кажется, он более уместен в разговоре с Сашенькой, а у меня есть для этого собственная матушка… -… Которой теперь нет рядом, и потому в Петербурге ее замещаю – в некотором смысле – для тебя я. Как бы странно это не прозвучало. Удивленно приподняв брови, Ксения присела на край одного из диванов и с интересом воззрилась на невестку, ожидая, что та станет говорить дальше после столь интригующего вступления. - Ты, безусловно, не Сашенька, ты взрослая и не нуждаешься в моих советах, однако в глазах нашего общества ты, по-прежнему, незамужняя барышня, которой следует тщательно заботиться о собственной репутации, если она желает однажды найти себе достойного мужа. - Не уверена, что преследую в Петербурге именно эту цель, - иронически заметила Ксения, - а, впрочем, продолжай. Мне теперь, право, интересно, где именно я преступила черту приличий, принятых в «нашем обществе». - Ах, для чего ты ерничаешь, я ведь просто хочу помочь! – воскликнула Нина и, поднявшись из кресла, пересела к ней на диван. – Ты делаешь это ненамеренно, просто по неведению. Но люди этого знают и могут осудить… Вот как намедни на заседании у графини. Твой долгий разговор с баронессой Искрицкой… - А, так вот о ком речь?! Удивительная женщина эта Татьяна Борисовна. Я как раз хотела спросить, почему она не бывает у вас в доме, вы ведь, кажется, неплохо знакомы? - Ксеня, баронессу знает весь Петербург! Пойми, ее забота об обездоленных вызывает всеобщее почтение, но еще несколько лет назад о ней много… говорили, - многозначительно прибавила княгиня после небольшой запинки. - И что ж, и в моей жизни был такой момент, если помнишь. - Ну что ты говоришь такое, это совсем другой случай! - А мне кажется, что слухи – и их обсуждение отвратительны во всех случаях. Еще раз прости меня, Нина, но этот разговор следует окончить. Я поняла, о чем ты меня предупредила и благодарна за заботу. Однако позволь решать самой, с кем мне водить знакомство, несмотря на то, что я «незамужняя барышня». С этими словами она встала и незамедлительно покинула кабинет, едва не столкнувшись на выходе с племянницей, то ли намеренно, то ли случайно оказавшейся в тот момент возле его дверей. В другой момент Ксения непременно поинтересовалась бы у нее на этот счет, однако теперь она была слишком сердита столь явным вмешательством Нины в ее жизнь. И потому, подгоняемая этим чувством, словно парусный фрегат штормовым ветром, буквально влетела к себе в комнату и тотчас же сама написала баронессе Искрицкой, еще раз выразив благодарность за оказанное доверие и надежду на тесное сотрудничество во всех делах, которые та посчитает необходимым с нею разделить.
Татьяна Искрицкая: К визиту госпожи Искрицкой в больнице готовились заранее и ждали ее. Потому встречать почетную гостью вышел один из докторов, выражая благодарность за визит и оказанную помощь. После обмена любезностями Татьяна Борисовна представила ему свою новую помощницу, а затем разговор сразу вновь перешел в деловое русло. - Всё получили сегодня, баронесса. И уже приняли. Эконом простыни и рубашки на склад определил. Все чистое и новое. - Чего их на складе держать? Менять надо и скорее. А старое настоятельно прошу вас без сожаления сжечь. - Помилуйте, Татьяна Борисовна, зачем же сразу жечь?! Еще, может, для чего и сгодится! Но баронесса настойчиво просила не экономить и не хранить даже тщательно выстиранные и выглаженные простыни. А если не хватит тех, что она доставила сегодня, то вовсе не сложно купить еще. - И проследите, друг любезный, чтобы на Сенную не переправили. А то ведь не из благих намерений, а ради наживы – могут! Покончив с насущными вопросами, баронесса провела Ксению Константиновну в свой личный «кабинет» - маленькую комнатушку, в которой стоял лишь круглый столик и два неглубоких кресла. - Тут я обычно и заседаю, - пояснила она, передавая княжне список, по которому дамы должны были в ближайшее время проверить хозяйственную книгу. Занятие это затянулось, и лишь когда в комнатку вошла старушка с подносом, на который были водружены серебряный кофейник и две чашки, Тата словно опомнилась. Открыв изящные эмалевые часики, прикрепленные к поясу на филигранном шатлене, она сокрушенно покачала головой. - Княжна, я вас совсем не щажу! Утомились, наверное, и вовсе не такое себе воображали, когда ехали сюда со мной? Ну ничего, сейчас выпьем кофе, и я вам покажу больницу. Прошу, не удивляйтесь, что я так внимательна к этим хозяйственным книгам – ведут их, порой, совершенно беспорядочно. Три месяца назад я даже вынуждена была пожаловаться на это Жоржу… Игорю Владиславовичу, - спешно поправилась она, замечая, как едва заметно переменилось выражение внимательных глаз княжны во ответ на подобную фамильярность, - И он сразу же сменил эконома. Но с тех пор, на всякий случай, я все равно предпочитаю не упускать полностью нити управления из своих рук.
Игорь Комаровский: К моменту приезда баронессы, Комаровский уже давным-давно был на работе, но о визите ее узнал далеко не сразу. День выдался напряженным с самого утра – три операции подряд. Две первых не слишком сложные, а вот последующая… Самое обидное, что ее можно было бы избежать. Пациентом был простой мужик, рабочий литейного завода, которому месяц тому назад придавило ногу упавшей на нее груженой вагонеткой. Заводской лекарь не усмотрел ничего серьезного, и отправил работать дальше, а нога, меж тем, продолжала болеть и пухнуть. А после и лихорадка присоединилась. Совсем измучившись, несчастный сунулся еще к какому-то лекарю, который рекомендовал компрессы и отвары трав, да лучше от этого не становилось. К Комаровскому мужик попал, когда ранка, на которую прежде никто и внимания не обращал, стала сильно гноиться, а сама нога – синеть, делая ампутацию неизбежной. Стонущего и еще не отошедшего от ударной дозы лауданума мужика – все, что Игорь Владиславович мог для него сделать, чтобы хотя бы не мучился во время самой операции, двое санитаров вынесли на простыне наружу из операционной комнаты, а следом за ним вышел и сам доктор. В ушах его по-прежнему отчетливо звучали жалобные вопросы больного, которыми тот не переставал мучить себя и Комаровского заодно даже сквозь опийный дурман: «Как же я без ноги-то, доктор?! На что сгожусь? Чем семью прокормлю?», - чуть ли не плакал тот, сокрушаясь, что с завода его теперь непременно попрут вон, а дома жена и трое деток голодать станут. Только чем он еще мог ему помочь?! И что мог сказать в ответ?! Что пуще дилетантов и самоучек в своей профессии ненавидит лишь беспросветную глупость мужиков и их рабскую привычку терпеть до последнего, а потом жалобно корить судьбу?! Или, может, то, что несмотря на понимание, невозможности сделать большего, все равно почему-то ненавидит и винит именно себя за это бессилие современной науки? Настроение было ни к черту… - Принимать сегодня никого больше не буду. Пусть Трофим принесет на веранду кофе, - отрывисто бросил доктор и только теперь, подняв глаза, заметил в конце коридора двух женщин. Одна из них была баронессой Искрицкой. Ее Жорж, несмотря ни на что, был увидеть даже рад, а вот присутствие второй посетительницы именно здесь и сейчас показалось ему совершенно неуместным. «А она-то здесь еще что забыла?!» – раздраженно думал он про себя, шагая навстречу дамам, и чувствуя, что не имеет ни сил, ни желания выступать в роли экскурсовода. Даже для нее. Для Ксении Константиновны Ларионовой, которая и стояла теперь немного позади Таты, как всегда, чуть смущенно улыбаясь. - Баронесса! Вы, верно, как всегда по делам? Рад встрече, - склонившись к ручке Таты, княжне он намеренно едва кивнул головой, интересуясь следом с едва прикрытым сарказмом: - А вы, сударыня, для чего нынче пожаловали в нашу обитель скорби? Любопытствовать изволите? Укоризненный и даже возмущенный взгляд баронессы, потрясенной таким вопиющим невежеством, однако, уже не мог остановить поток желчи, который накопился в душе Жоржа, готовый вот-вот выплеснуться наружу. И даже если потом он до конца дней будет раскаиваться в своих словах, сейчас ему хотелось раз и навсегда объяснить Ксении Константиновне, что ей совершенно незачем приходить сюда без крайней на то необходимости.
Ксения Ларионова: Цифры, счета, и прочая бухгалтерия никогда не были стихией Ксении Константиновны. Еще в детстве, в Институте, она влет запоминала самые заковыристые правила спряжения французских, немецких или английских глаголов, но довольно часто путалась в элементарных арифметических подсчетах. Им девочек учили, прежде всего, в свете того, что в будущем, сделавшись женами, они должны будут хотя бы иметь понятие о том, как вести финансовую сторону своего домашнего хозяйства. Однако замуж Ксеня до сих пор так и не вышла, а в Ларионовке всю бухгалтерию уверенно держала в руках, несмотря на преклонный возраст, маменька. Так что, не имея в этом ни опыта, ни выраженных способностей, княжна, сидя в предложенном ей кресле с раскрытым гроссбухом, который вручила ей Татьяна Борисовна, лишь тихонько вздыхала, досадуя на собственную никчемность. А еще с искренним благоговением периодически посматривала на баронессу, которая уже больше полутора часов кряду сосредоточенно водила остро заточенным карандашом по бесконечным столбцам «прихода» и «расхода», бесшумно шевеля губами и периодически отвлекаясь лишь на то, чтобы проверить, как сходятся между собой те или иные цифры. Их она быстро пересчитывала между собой на отдельном маленьком листке, лежащем под рукой рядом с бухгалтерской книгой, которую изучала сама. Пытка арифметикой закончилась для Ксени лишь тогда, когда в кабинет бесшумно вошла облаченная в черное вдовье платье сухонькая старушка с кофейным подносом. Татьяна Борисовна, наконец, оставила свое занятие и была так добра, что даже не рассердилась, когда Ксения честно призналась, что свою часть доверенной ей работы так толком и не выполнила. - Вы без сомнения правы относительно нитей управления, баронесса, – иронически усмехнулась она после этого, делая маленький, чтобы не обжечься, глоток крепчайшего черного кофе без молока и сахара – должно быть, госпожа Искрицкая любила именно такой. – Однако лучше будет, если в мои руки они не попадут. Иначе, боюсь, образуется такой узел, что сам Гордий умрет от зависти! Обещанная после кофе экскурсия оказалась весьма долгой и подробной. Татьяна Борисовна демонстрировала осведомленность не только в хозяйственных, но и в прочих делах клиники. А еще Ксеня просто не могла не заметить, что от баронессы без ума, должно быть, все местные мужчины-доктора. Ведь ни один из них, попадаясь навстречу в длинных коридорах и палатах, не прошел мимо хотя бы без мимолетной любезной улыбки в ее адрес – если уж не было времени и возможности остановиться хотя бы на минутку и переброситься парой фраз. Ксения при этом ощущала себя лишь бесплотной тенью, следующей за своей обладательницей, но была, честно сказать, даже рада такому раскладу. Повышенное внимание незнакомых людей всегда доставляло ей мучительную неловкость. А вот Татьяне Борисовне, кажется, было вполне привычно и даже приятно. Во всяком случае, никакого неудовольствия она не выказывала, принимая несущиеся со всех сторон комплименты в свой адрес с царственной непринужденностью. Было вообще трудно не заметить, насколько баронесса здесь «своя». И если Ксеня в чем-то ей сейчас и завидовала, если чего в будущей своей деятельности в этой больнице хотела достичь, то как раз именно вот этого самого уровня дружеской близости. Разумеется, не со всеми подряд. Но хотя бы с некоторыми из местных сотрудников. А может быть, даже и вовсе всего лишь с одним из них… На самом вернем этаже здания, куда Ксения с баронессой, в конце концов, добрались, располагались, по словам Татьяны Борисовны, операционные комнаты. «Поближе к Богу», - заметила баронесса с тонкой улыбкой, пояснив затем, что не сама это придумала, а лишь повторила слова Комаровского, который вычитал идею о таком расположении больничных помещений в одном из своих медицинских журналов, и она показалась ему разумной. Не из-за близости к Всевышнему, разумеется, а лишь потому, что по непонятной пока причине, так удается увеличить количество благоприятных исходов самых сложных операций. Впрочем, возможно, все дело просто в том, что наверх меньше ходят, стало быть, и грязи меньше с собой приносят. Вот и им тоже не стоит ходить дальше, ограничившись лишь беглым осмотром помещения от входной двери. Ксения не возражала, хотя было бы любопытно взглянуть подробнее. Почти так же, как и понять, почему Татьяна Борисовна, рассказывая обо всем этом, вновь ненароком назвала Игоря Владиславовича Жоржем… Они уже собирались уйти, когда одна из дальних дверей в конце коридора вдруг со скрипом распахнулась, и двое санитаров вынесли из операционной пациента в импровизированных носилках из простыни. С глухими стонами тот что-то причитал о собственной никчемности, но внимание Ксении быстро переключилась на вышедшего следом за носилками в коридор врача. Лица его с такого расстояния она не увидела бы при всем желании, однако это было и не нужно, чтобы понять, кто он. Игорь Владиславович заметил их с баронессой не сразу, все еще обмениваясь репликами с кем-то внутри покинутого им помещения. Но, заметив, быстро пошел навстречу. Так что вскоре княжна, наконец, смогла впервые лицезреть его не в атмосфере светского салона, а в привычной среде обитания. И это стало для нее, прямо сказать, не самым приятным сюрпризом. Нет, она, конечно же, не ждала, что Игорь Владиславович бросится к ней с любезностями и комплиментами – подобного, впрочем, не случалось с ними и прежде, но столь откровенного афронта в свой адрес княжна совершенно не ожидала. Потому невольно так и замерла на миг с глупо застывшей на губах улыбкой, прежде чем опомнилась, и смогла выдавить из себя тихое: - Отчего же сразу «любопытствовать», доктор? Помочь. Помнится, вы недавно говорили, что у женщин от природы получается выхаживать больных людей лучше всех, вот и я хотела бы попробовать в этом собственные силы. Если вы не возражаете.
Игорь Комаровский: «Возражаю! И еще как!» - тотчас мысленно воскликнул Комаровский, но не осмелился произнести это вслух перед Татой, которая, тем временем, продолжала гневно сверлить его своим кошачьим взглядом, явно намереваясь испепелить дотла, если Жорж продолжит и дальше в подобном духе говорить с княжной. И под этим мощным давлением Комаровский, действительно, несколько пришел в себя, решив впредь обдумывать всякое слово, которое собирается произнести. - Княжна, я человек, и мне тоже случается говорить глупости, - произнес он уже куда спокойнее, почему-то именно сейчас припоминая их разговор у Демидовых, где уверял Ксению Константиновну в собственном неисправимом фатализме. А теперь, от злости и бессилия исправить судьбу – на сей раз чужую, столь беспардонно на нее накинулся. Впрочем, была во всем этом и доля ее вины – не стоило провоцировать его именно теперь, пытаясь поймать на сказанном ранее слове. - К тому же, тогда я лишь повторял слова Императрицы, в то время как сам придерживаюсь противоположного мнения на этот счет. Уверен, что женщинам, а тем более – девицам, тут совсем не место… И вы, баронесса, к слову, всегда прекрасно это знали, - добавил он чуть мягче, но все равно довольно твердо, обращаясь уже к Татьяне Борисовне. Затем вновь посмотрел на княжну. – Стало быть, хотите быть полезной, Ксения Константиновна? Но вас ведь уже, вероятно, приобщили к канцелярским заботам, а чем еще вы можете нам здесь помочь? - Жорж…, - баронесса Искрицкая вскинула руку в предупреждающем жесте, желая заставить его замолчать, или, может, вступиться за княжну, но Комаровский не обратил на это внимания. - Или, может вы вообразили себя в роли самой Маргариты Михайловны?! Да только не приведи вас Бог увидеть и пережить того, что испытала эта святая женщина! Вновь распаляясь, Жорж совсем забыл, что их разговор происходит на виду практически у всей больницы. Опомнился, лишь когда на него, чуть не во весь коридор орущего на двух женщин, с опаской и удивлением покосился вышедший из операционной с ведром и шваброй в руках один из санитаров, все это время занимавшихся там уборкой. Осекшись, Комаровский резко замолчал. Молчали и баронесса с княжной. Однако Ксения Константиновна при этом еще и упорно смотрела на него, хотя на щеках ее пылали яркие пятна румянца – гнева или стыда, а может, того и другого разом, Жорж не знал. Но вынужден был неожиданно признаться себе, что сейчас, в эту самую минуту, княжна впервые в жизни кажется ему по-настоящему красивой. Впрочем, подумав об этом, Комаровский тотчас же себя и одернул: нашел время и место восхищаться глупой девицей, вообразившей себя подвижницей! Неожиданная и весьма коварная мысль проучить ее, раз и навсегда преподав суровый урок, родилась у него столь же внезапно, как и за минуту до этого – осознание привлекательности княжны. И на сей раз останавливать ее развитие Жорж совершенно не собирался. Обернувшись к дверям операционной, он затем вновь посмотрел на Ксению: - Впрочем, если все-таки настолько желаете, то что ж… Но начать придется с самых азов, вроде уборки больничных помещений. Именно с этого начинают здесь все, кто хочет осуществлять непосредственный уход за пациентами. А некоторые только этим и занимаются. Как, например, Мавра Ильинична, за которой и отправился сейчас вон тот человек, - кивнул он вслед прошедшему мимо них санитару. – Только готовы ли вы увидеть то, что приходится видеть им? Кровь и гной повсюду на полу, части человеческой плоти, окровавленные бинты и смрад? Надеясь как можно сильнее шокировать княжну, он намеренно несколько сгущал краски и с удовольствием отмечал, что слова его, кажется, производят нужное воздействие на ту, кому были адресованы. Румянец начал постепенно оставлять лицо Ксении Константиновны, а в глазах уже не было видно прежней решимости. - Поверьте мне на слово, княжна, вам бы там вовсе не понравилось. Потому лучше забудьте мою резкость и пойдемте уже вниз. Там вам будет куда комфортней. Сочтя, что добился необходимого эффекта, Комаровский прошел между женщинами и предложил руку баронессе Искрицкой. Та, немного помедлив, все-таки положила на нее свою ладонь и они вдвоем двинулись к лестнице. Ксения Константиновна, по мнению доктора, должна была последовать за ними следом. Но вместо этого до его слуха вдруг донесся стремительно удаляющийся прочь стук дамских каблучков. Удивленно оглянувшись, Жорж едва не выругался вслух, когда увидел, как княжна скрылась за приоткрытой дверью операционной.
Ксения Ларионова: Это было похоже на дурной сон. Обвинения – надуманные и совершенно нелогичные, как из рога изобилия одно за другим срывались с губ желчного незнакомца, холодно и иронично взиравшего на Ксению … так и хочется сказать, что «сверху вниз». Потому что рядом с ним в эту минуту княжна действительно чувствовала себя совсем маленькой и беззащитной, несмотря на то, что оба были практически одного роста – но вовсе этому не радовалась. Нет, было решительно невозможно признать, что милейший и бесконечно терпеливый собеседник, с которым Ксеня с удовольствием коротала вечера в Ларионовке летом, или обходительный и умелый кавалер, с которым она совсем недавно танцевала на балу – суть одна персона с несдержанным и неприятным господином в длинном, замаранном кровью переднике и рубахе с закатанными по локоть рукавами. «Точно мясник», - подумала Ксения, когда ее взгляд, неотрывно прикованный к лицу Комаровского, несмотря на глубокую обиду, очередной раз невольно соскользнул к его рукам, сложенным на груди, точно доктор неосознанно стремился от нее защититься. Княжна же, напротив, пропускала выпад за выпадом в этой непонятно зачем навязанной ей словесной дуэли. И в какой-то момент уже была готова прекратить ее известным всякой женщине безотказным приемом, обращающим в панику большинство сыновей Адама – а именно разрыдаться в голос. Чтобы затем сразу убежать прочь и никогда более не встречаться с обидчиком, запретив себе даже мысли о прощении, пусть после хоть все коленки себе сотрет, о нем умоляя. Интуитивно почувствовав в ней это колебание до предела натянутой внутренней струны, за Ксению попыталась было вступиться баронесса Искрицкая, но без толку. По всей вероятности, Комаровского по-настоящему «несло» и остановить его можно было только путем непосредственного физического воздействия, например, в виде безотказной отрезвляющей пощечины. Увы, княжна была для этого слишком деликатна и хорошо воспитана. Поэтому продолжала выслушивать оскорбительные реплики, что могло бы показаться слабостью. Однако на самом деле было признаком родового ларионовского упрямства – качества, проявляющегося у княжны крайне редко, но если уж до этого довести, то после ничем с выбранной дороги не сдвинуть. Так что с этой минуты Комаровский мог говорить и делать, что ему было угодно. Хотя, признаться откровенно, суровые описания хирургических будней княжну немного напугали – но не настолько, чтобы отказаться от задуманного. И после того, как доктор, наконец, завершил свою обвинительную речь и вынес ожидаемый приговор, чувствуя себя, должно быть, полностью довольным, Ксеня, с удивительным хладнокровием выждав, пока он расшаркается перед баронессой Искрицкой, вместо того, чтобы и далее привычно исполнять роль девочки для битья, внезапно повела себя иначе, чем от нее ожидали. Причем, ожидали не только Татьяна Борисовна и доктор. - Сударыня, вам сюда нельзя! – воскликнул, соскакивая с подоконника, притулившись на котором только что сосредоточенно строчил что-то в пристроенной прямо на коленях большой тетради – или журнале, совсем молодой доктор, должно быть, практикант, устремляясь затем к Ксении Константиновне и преграждая ей дорогу. – Вы заблудились, наверное? - Нет, меня прислал сюда доктор Комаровский, чтобы убирать операционную, - ответила княжна, чей взгляд, точно в соответствии с законом подлости, первым делом зацепился именно за медный таз под операционным столом, в котором… нет, с первого раза она в это просто не поверила, а вот со второго – убедилась окончательно, действительно лежала наполовину прикрытая куском окровавленной холстины человеческая нога. Не целая, конечно, а примерно половина, но от этого было, прямо сказать, ничуть не легче. Судорожно сглотнув и белея лицом, Ксения Константиновна поспешно перевела взор на противоположную стену, а доктор, между тем, быстро переглянулся с фельдшером, который меланхолично отмывал в другом тазу с водой от крови пилу и скальпели. - Лютует! – кивнул тот со вздохом. – Ты, милая, не серчай на него. День у доктора нонче трудный выдался, а ты, небось, под горячую руку-то и подвернулась! Чего тут убирать-то?! Уже и сами все вымыли-сложили. - В самом деле, сударыня, это совершенно лишнее. Игорь Владиславович, верно, просто неловко подшутил над вами, - улыбнулся любезный доктор, мягко, но настойчиво подхватывая Ксению под локоть. – Позвольте, я провожу вас вниз?.. Или же пойдемте лучше прямо в ординаторскую, чаю выпьем? У нас там и самовар горячий, и пироги с яблоками, – Ксения молча кивнула и, наконец, позволила увести себя прочь из этого жуткого места. В комнате, которую ее спутник обозначил странным словом «ординаторская», никого из других докторов не оказалось, зато на маленьком столике у стенки действительно стоял большой медный самовар, подле которого красовалось огромное блюдо с румяными пирогами. - Любите пироги? Я - очень! Но мне из-за фамилии положено, - вновь улыбнулся доктор, еще по дороге сюда представившийся княжне Николаем Ивановичем. – Матушка моя, как узнала, что я в Петербург по делам ненадолго приеду, так сама тотчас из Москвы примчалась, вот и балует теперь… А вы здесь новенькая? Прежде я вас не встречал? - Да, сегодня я тут впервые. Меня зовут Ксения Константиновна, княжна Ларионова. - Княжна! – с уважением в голосе кивнул Николай Иванович, – и тоже хотите помогать страждущим лично? Очень, очень похвально… А знаете, пожалуй, я вам все сам здесь покажу и даже кое-чему научу. Если дождетесь – у меня сегодня еще есть одно дело… через четверть часа примерно, - добавил он, взглянув на часы. - Профессор, больного подали, извольте подниматься в операционную! – словно по команде, в дверь ординаторской просунулась чья-то стриженная налысо голова. - Да-да, голубчик, спасибо. Уже иду. Только вы непременно дождитесь меня, Ксения Константиновна, - оставив на столе недопитый чай и дожевывая на ходу свой пирог, молодой человек стремительно вышел из комнаты, а потрясенная Ксения воскликнула, обращаясь к лысому: - Этот господин - профессор?! Да разве можно стать профессором в таком молодом возрасте? - Ну, это для других не можно, милая барышня, а вот Николай Иванович уже год, как в своем Дерпте кафедру возглавляет! И к нам сюда его Игорь Владиславович на консультации иногда приглашает - в особо запутанных случаях.
Игорь Комаровский: - Жорж, - пальцы Таты впились в руку Комаровского с такой силой, словно это она сама увидела перед собой лужу крови и ампутированную конечность. Именно это действие удержало доктора от порыва немедленно пойти следом за Ксенией Константиновной. - Вот дура! - прошипел он сквозь зубы вслед княжне и повернулся к баронессе. Та по-прежнему смотрела на него такими огромными глазами, будто была намерена через минуту упасть в обморок или того хуже – умереть от потрясения, - Скажи мне, Татьяна, почему все женщины столь упрямы и безрассудны? Впрочем, лучше молчи! Вновь взглянув в сторону операционной, Жорж прислушался, но как ни напрягался, ничего необычного не услышал. Ни женского вскрика, ни суеты. В конце концов, решив, что Ксения Константиновна, чтобы там сейчас с ней ни происходило, получила именно то, чего хотела сама, Комаровский устало вздохнул. Что толку идти сейчас, когда сказать что-либо разумное и доброе этой женщине у него все равно не выйдет? - Жорж, ты куда? – удивленно вскинула брови баронесса, когда он молча двинулся мимо нее к дверям, ведущим на лестницу, - Разве ты не заберешь ее оттуда? - Зачем? Пусть немного побудет, раз уж так туда стремилась. Ничего дурного с ней не приключится. А мне давно необходимо умыться и переодеться. Ты со мной? Тата кивнула и через несколько минут они вдвоем вошли в его кабинет, где у окна имелся небольшой умывальный столик с фарфоровыми умывальными тазом и кувшином, нежно-голубой узор которых куда больше подошел бы для девичьей светелки. Стянув с себя грязный фартук, он комом закинул его в угол, затем сдернул шейный платок и, распахнув на груди рубаху, потянулся было за кувшином. Но Тата оказалась более проворной. Первой взявшись за широкую белую ручку, она качнула головой, и жестом приказала Жоржу склониться над тазом, после чего сама стала поливать прохладной водой вначале на его руки, а после на шею и плечи. Эта простая процедура удивительным образом быстро помогла ему привести в порядок мысли и чувства, находившиеся в смятении с той самой минуты, как он увидел княжну возле своей операционной. Именно теперь стало окончательно ясно, как безобразно повел он себя с Ксенией Константиновной, в то время когда должен был похвалить ее и сказать спасибо за благое намерение, пусть оно безрассудно. А занятие, к которому она так стремилась, вовсе не подобает девице, да еще и из благородного сословия. В любом случае, было теперь совершенно непостижимо представить, как решился он нападать на нее со всеми этими нелепыми придирками и даже оскорблениями. Какое имел на это право? Определенно, стоило бросить все и немедля идти за ней, успокоить и попытаться извиниться еще там же, на месте. Ведь наверняка она обижена, напугана и ужасно чувствует себя после всего. А если еще при этом попала в операционную прежде, чем там хорошенько убрали после ампутации… Позволив воде с лица и волос немного стечь в таз, Жорж выпрямился и немедленно встретился глазами с Татьяной Борисовной, которая, вроде бы, уже тоже успокоилась и теперь с внимательным любопытством рассматривала его. «Словно энтомолог, изучающий образец прежде неизвестного ему насекомого», - отчего-то подумалось доктору. - Прости меня за все, Тата. Мне, правда, очень жаль. - Я тебя не виню. Должно быть, мне тоже не следовало вести Ксению Константиновну наверх. Но с нею ты действительно был ужасно груб, и потому должен просить прощения. Но прежде этого – увести, наконец, из операционной. - Вот сейчас и уведу, - буркнул в ответ Жорж, но прежде, чем идти за княжной, задержался у себя еще ненадолго: сменил рубашку, надел сюртук и стараниями баронессы, вновь повязал на шее шелковый платок. Когда же Комаровский вернулся в операционную, то обнаружил там лишь санитара, который за некоторое время до этого попадался ему на глаза, идущим вниз за водой. Ни Пирогова, который остался после операции сделать для себя кое-какие записи относительно ее хода, ни княжны Ларионовой на месте не оказалось. Рассудив, что Николай Иванович, верно, теперь сам где-нибудь приводит ее в чувство, Жорж вновь вышел в коридор. Где, постояв немного в раздумьях, решил, что происходить это может, пожалуй, только в ординаторской. Ну, а где еще, в конце концов? Впрочем, стоило там оказаться, как весь настрой жалеть и успокаивать княжну тотчас испарился. Она действительно была в ординаторской. Сидела за столом, пила чай и с удовольствием поглощала пироги под прибаутки одного из младших докторов, вскочившего на ноги с появлением Игоря Владиславовича. А он, в свою очередь, проводил его, внезапно вспомнившего про некое «неотложное дело», и бочком просочившегося между Комаровским и распахнутой им дверью вон из комнаты, долгим взглядом. Сделавшимся просто-таки суровым, когда юный наглец осмелился при этом еще и выразить Ксении Константиновне надежду на новую скорую встречу. - Вы продолжаете меня удивлять, - сказал Жорж, закрывая за ним дверь. Понять, в каком именно смысле он удивлен – приятно или не очень, по интонации сказанного было практически невозможно. И потому в комнате повисло напряженное молчание. Ксения смотрела на него исподлобья, будто ждала, на какую еще гадость он способен решиться. А Комаровский разглядывал княжну, силясь понять, что именно она сейчас испытывает. Впрочем, одно чувство было почти неоспоримо – его определенно ненавидели. Жорж вздохнул, прошел от двери, где все еще стоял, вглубь комнаты, а затем позволил себе сесть напротив Ксении Константиновны за стол, хотя разрешения или приглашения на это не получал. - Полагаю, уверены и теперь, что в нашем споре правы именно вы, а не я? - княжна попыталась возразить, но Жорж жестом прервал ее, - погодите, дайте мне высказаться. Обещаю сдержаться и не наговорить вам новых дерзостей… Поверьте, я глубоко сожалею о тех, которые успел сказать до этого, но все-таки по-прежнему остаюсь при своем мнении относительно вашего участия в делах клиники. Вы хотите быть полезной? Будьте! Помогайте Татьяне Борисовне – она очень много полезного делает и ей действительно нужна в этом товарка. Однако совершенно незачем при этом вмешиваться в сугубо медицинские вопросы. Для этого у нас достаточно специально обученных людей… Не верите мне, так подумайте хотя бы, что скажет ваш брат, когда узнает, где вы сегодня были!
Ксения Ларионова: - Да, так и говорит: «болить поперек». А я смотрю на него, как баран, и все понять не могу, что он в виду имеет – поперёк чего? И как вообще может что-то болеть вдоль или поперёк? - И как же ты все-таки догадался? - Да благо фельдшер местный подсказал, что речь идет о болях в пояснице, спас столичного эскулапа от позора можно сказать! – рассмеялся Ксенин собеседник, с удовольствием воздавая честь очередному пирожку, испеченному матушкой нового знакомого княжны, ожидая которого она и коротала теперь время в обществе Вани. Вернее, теперь, конечно, уже Ивана Андреевича Ропшина, дальнего своего кузена по линии матушки, который лишь минувшей весной получил диплом медицинского факультета в родной Москве, но начать работать и набираться опыта захотел непременно в столице, у «самого Комаровского». Выслушав на сей раз от кузена ставшую уже где-то привычной порцию восхищений талантом врачевания Игоря Владиславовича, которого здесь, похоже, обожествили еще при жизни, Ксения вначале едва сдержалась от язвительных комментариев на этот счет, удивившись вслух лишь тому, насколько тесен мир, если слухи о достижениях Комаровского дошли уже и до Первопрестольной. Но после, повеселела и успокоилась. Благодаря то ли действительно вкусным пирогам и чаю, то ли Ванькиному врожденному и хорошо известному всем в их большой семье веселому нраву и артистизму. С ним юноша вот уже скоро час, как в лицах и красках рассказывал кузине Ксении о своем первом опыте самостоятельной работы с пациентами, предпринятым по совету московского учителя, в Харьковском имении собственного отца. Кстати, Иван, в отличие от того же Комаровского, не высказал ни капли удивления, узнав, что Ксения решила поработать в их клинике, помогая больным и даже обрадовался, что теперь они, несомненно, будут чаще встречаться. Надеялась на это и сама Ксеня, для которой присутствие здесь таких людей, как баронесса Искрицкая, профессор Пирогов или тот же Ванька уже несколько уравновешивало на внутренних весах неприятное чувство от сегодняшней встречи с Игорем Владиславовичем. О, нет, из-за этого она вовсе не собиралась оставлять своих планов, но и забыть обиды все никак не могла, уже хотя бы потому, что не понимала, за что она была нанесена. Поэтому и повторное появление пред свои очи Игоря Владиславовича встретила без особенного энтузиазма, подспудно ожидая продолжения нападок. Особенно после того, как Ванька, подскочив со стула с резвостью своего игрушечного тёзки, стремительно ретировался прочь из ординаторской, малодушно оставляя их наедине. Ибо, по-видимому, не только уважал своего учителя, но и не меньше его побаивался. - Вы меня тоже, - сухо откликнулась княжна на замечание Комаровского, после того, как он, закрыв дверь ординаторской, без приглашения уселся за стол напротив нее, как и сам доктор, не слишком волнуясь о многозначительности своего высказывания. А затем, спустя длительную напряженную паузу, прибавила. – Я начинаю думать, что моральные словесные пинки и устрашение сотрудников грозными взглядами являются второй по важности частью вашей здешней работы после лечения пациентов, Игорь Владиславович. А может, даже и первой… Слушая ее, Комаровский молчал. По непроницаемому выражению его лица было трудно догадаться о чувствах, которые вызвали у него резкие слова Ксени. Но ей почему-то очень хотелось, чтобы они хотя бы немного задели его за живое. Когда же он, наконец, заговорил, княжна, которой опять не было дозволено вставить ни одного слова в пространный монолог, вновь ощутила, как ее сердце наполняется было уже совсем схлынувшей волной досады и желчи. - Но какой же смысл в сожалениях, если они не являются следствием раскаяния?! – воскликнула она, не в силах сдержать нервный смешок. – Я не понимаю, как это возможно одновременно: извиняться за дерзость и тут же оправдывать ее тем, что именно таково ваше мнение? И, пожалуйста, не пугайте меня братом. Во-первых, я не настолько зависима от его мнения, как – вполне вероятно – ваши собственные сестры от вашего. А во-вторых, вы плохо его знаете. Уверена, он поддержит меня, если узнает. Впрочем, узнать обо всем этом пока он может только от вас, Игорь Владиславович. В том случае, если вы захотите ему об этом поведать, разумеется.
Игорь Комаровский: «Вот, как вы, оказывается, еще можете! Ну, да и поделом тебе, Комаровский! Наперед думать будешь, прежде чем говорить…». Впрочем, как бы ни были огорчительны для доктора слова княжны, а еще больше – интонация, с которой она их произносила, внешне он по-прежнему сохранял невозмутимый вид. И, положив руку на стол, даже негромко выстукивал пальцами какой-то незамысловатый ритм, будто подчиняя этому простому действию свои мысли. - Сударыня, - это подчеркнуто вежливое, но отстраненное обращение Комаровский выбрал специально, как и то, что произнося его, смотрел прямо на Ксению, будто желал смутить ее. – Я извинялся за то, что высказывался довольно резко и тем обидел ваши чувства. Но от слов и мыслей своих отрекаться не намерен, так как у каждого своя правда, и если вы намерены… Договорить он не успел. В ординаторскую почти что ворвался Пирогов, который заметив Игоря Владиславовича, кивнул ему, но, почувствовав, что появился не вовремя, замешкался на пороге, не зная остаться или уйти. - Ничего, Игорь Владиславович, я позже зайду. Обещал просто княжне показать больницу и кое-что рассказать касательно деятельности нашей. Но если я мешаю вашей беседе… - Полно вам, Николай Иванович, не мешаете, - лицо Комаровского на секунду исказила гримаса, будто он только что целиком съел лимон и теперь мучается изжогой, но он совладал с собой и на этот раз. – Только полагаю, что вы покажете княжне больницу уже в следующий ее визит… Вы ведь, Ксения Константиновна, как я понимаю, тоже от своих слов и мыслей отрекаться не намерены? Стало быть, и радовать нас своими визитами сюда не прекратите? Что же, благословляю вас на добрые дела, только сделайте одолжение – не вертитесь больше под ногами! А сейчас, думаю, вам пора… Вы, Николай Иванович, дорогой, проводите-ка лучше нашу княжну к Татьяне Борисовне, коли вам это не трудно. Она, наверное, внизу там уже от волнения вся извелась. Прощайте, Ксения Константиновна, и передайте любезной Тате, что на днях я ее обязательно еще навещу. Не дожидаясь ничьего ответа, Комаровский встал из-за стола и покинул ординаторскую. Он словно бы уже наперед знал, что может услышать в ответ на свои слова от княжны, и уже это было ему неприятно. Оставаться на работе в таком нервном состоянии было тоже глупо – не ровен час еще на ком сорвется. Потому, предупредив коллег, Жорж захватил из своего кабинета трость и цилиндр и вышел на улицу. Ни одного извозчика поблизости не оказалось, однако решив, что это даже к лучшему, Игорь Владиславович пошел домой пешком. Благо, идти недалеко, а от прогулки на свежем воздухе ему непременно должно будет полегчать. Доходный дом на Пантелеймоновской улице, недалеко от одноименного моста, был возведен не так давно, и доктор квартировал там почти с первых дней. Ему нравилось, что выйдя из дома, он мог оказаться прямо на набережной, или же в любую минуту направиться гулять в Летний сад, и при этом здесь всегда было тихо и спокойно. Снимаемая квартира занимала все левую сторону дома на втором этаже и была весьма просторна, так что здесь у Комаровского имелись своя приемная и даже маленькая операционная, которой он почти не пользовался, но гордился тем, что она есть и обустроена по последнему слову медицины. Жил доктор открыто, часто принимал у себя гостей, которых неизменно поражал хлебосольством. Но большую часть времени все же проводил дома вместе со слугой Гаврилычем, который исполнял при нем должность камердинера, секретаря, иногда даже ассистента. Но при всем этом неизменно – хорошего товарища, хоть и являлся выходцем из простого люда. Впрочем, себя с Комаровским он держал неизменно почтительно и для окружающих даже частенько делал вид, что побаивается своего барина. Сегодня же, войдя домой, Игорь Владиславович застал его и вовсе в странной позе – на четвереньках у стола, да еще и с блюдцем. При появлении хозяина лицо Гаврилыча сразу переменилось и, будто смущаясь, он, заикаясь, поприветствовал его, но с пола при этом так и не поднялся, а лишь странным образом загородил проем стола. - Ты чего там дурака валяешь, Федор? - Не валяю там никого, - оправдывался камердинер, глядя на Жоржа честными глазами. И ровно в это же мгновение на Комаровского из-под стола вдруг зыркнули еще два карих глаза, а затем из тени явилась наружу лопоухая морда щенка неизвестного рода-племени. - Ты не серчай, барин, домой, вот, нынче с базара с провизией шёл, а он у дверей сидит, одинешенек. И взгляд такой жалостливый! Вот я и подумал что: может, оставим собачку себе, а, Игорь Владиславыч? Комаровский молчал, пытаясь сообразить, какой породы оказавшийся перед ним пёс, и вскоре окончательно уверился, что со временем «собачка» эта вырастет в порядочного волкодава. - Ну раз уж жену не хотите себе завести, давайте хоть скотинку-то оставим?! – в эту минуту Гаврилыч, порядочный великан ростом, выглядел абсолютным ребенком, а Комаровский - куда более скромных габаритов, суровым родителем, готовым отругать его за проказы. - Да что ж вы все сегодня, сговорились что ли?! Ну оставь, если хочешь, мне до того дела нет! Чаю побыстрее подай только! – раздраженно бросил он и развернулся, чтобы пойти к себе переодеться. Но тут же замер на месте и вновь медленно повернул голову назад, привлеченный звуком глухого удара, тут же выяснив, что это Федор, на радостях забывший, что над ним все еще нависает столешница, решил распрямиться и встать на ноги, да с размаху треснулся головой об тяжелую добротную доску. При этом, на сотрясшемся столе немедленно пошатнулась, а затем упала набок и покатилась ваза с цветами, орошая все вокруг водой. А маленькая псина, словно бы поняв, что судьба ее устроилась самым наилучшим образом, зашлась восторженным лаем и принялась скакать вокруг своего большого и косматого спасителя. - Черт знает что такое! И что за дурной день! - выругался доктор и, окончательно обессиленный, опустился на ближайший стул.
Ксения Ларионова: Отрекаться от задуманного Ксения Константиновна не собиралась в любом случае. Однако и Комаровский, даже если бы специально озаботился, не смог бы найти лучшего способа подстегнуть княжну идти к намеченной цели, чем тот, который невольно выбрал, подвергнув сомнению, пусть и завуалировано, ее решимость. Потому что именно теперь, вместе с продолжающими кипеть, точно адская смола под сковородками задетого самолюбия, обидой и непониманием, в сердце Ксении окончательно закалилась уверенность. Да, она приложит все силы, доказывая, что пришла сюда вовсе не затем, чтобы «вертеться под ногами»! А к Комаровскому даже больше и не обратится, если общение с нею – такая мука! Вывалил все это на ее голову доктор в становящейся уже привычной для Ксении манере, не дав ей сказать ни слова в свою защиту. После чего молча, не прощаясь, вышел из ординаторской. Оставшийся наедине с княжною Пирогов тотчас же вновь пустился в попытки сгладить неловкость момента и утешить ее. Однако Ксения быстро пресекла их: вежливо, с благодарностью, но и довольно решительно. - Это лишнее, - сказала она, отворачиваясь и опуская взгляд. – Не поверите, но я даже рада, что господин Комаровский открылся в своем истинном свете именно теперь, когда я еще толком не поняла… Сообразив, что произносит эти слова не мысленно, а вслух, Ксения осеклась и смущенно улыбнулась Николаю Ивановичу, который вновь попытался объяснить, что это просто был такой неудачный день, и назавтра Игорь Владиславович наверняка будет чувствовать себя очень виноватым за сегодняшнюю резкость. Потому они с княжной помирятся, а после и вовсе станут со смехом вспоминать все как недоразумение. - Не думаю, Николай Иванович. Это не недоразумение, а скорее урок для меня. Впрочем, урок хороший, - задумчиво откликнулась княжна и почти сразу после попросила проводить себя вниз, к ожидающей там баронессе Искрицкой, желая и сама уже поскорее завершить этот неприятный разговор. Следующие несколько дней Ксения воздерживалась от визитов в клинику, намеренно предоставив себе это время, чтобы полностью успокоиться и после уже вернуться туда без лишних эмоций. Любого рода – особенно тех, что касаются Игоря Владиславовича, коли им все-таки доведется снова встречаться. Вряд ли стоит ждать, что этого возможно избежать. Домашние отнеслись к внезапной утрате интереса к благотворительности на удивление спокойно. А Нина даже обрадовалась, уверенная, что в очередной раз доказала всем свою правоту. Антон же, когда спустя примерно неделю, за семейным ужином Ксеня все же объявила, что назавтра вновь отправится работать в госпиталь, взглянул на нее с интересом, но вслух мнения не высказал. Впрочем, ни брат, ни невестка по-настоящему не были информированы о будущем круге обязанностей княжны. Об этом она лично позаботилась заранее, когда попросила Тату при случае всюду упоминать, что Ксения помогает ей исключительно с ведением бумаг и прочими вопросами, напрямую медицины не касающимися. Собственно, поначалу это было недалеко от истины. Ксении Константиновне стоило большого труда и немалого упорства добиться, чтобы доктора, а особенно пациенты перестали воспринимать ее неким «инородным телом», по ошибке затесавшимся в налаженный механизм внутреннего больничного распорядка. Разумеется, ей помогали. Среди сотрудников клиники оказалось на удивление много любезных и неравнодушных людей. Через какое-то время Ксене даже стало казаться, что Комаровский действительно один из самых нелюдимых здешних докторов – настолько милы и терпеливы были остальные. Быстро убедившись, что княжна Ларионова – вовсе не еще одна из тех благородных барышень, что любят недолго поиграть в благое дело, они бескорыстно уделяли ей время, которого, как нетрудно догадаться, порой бывало совсем немного. Через месяц работы Ксения Константиновна вовсю участвовала не только в непосредственном уходе за больными, ей разрешали делать – хоть и не совсем официально – некоторые простейшие манипуляции. И даже пару раз доверили почетное право «ассистировать» – проще говоря, позволили всю операцию стоять рядом с хирургом и подавать ему необходимые инструменты. Как же она гордилась собой в этот момент! То, что звали его отнюдь не Игорем Владиславовичем, уточнять, вероятно, излишне… С ним же Ксения по-прежнему держалась довольно сухо, хотя и вежливо. Проделав странный кульбит от дружбы до обыкновенного неблизкого знакомства – той стадии, которую они удивительным образом избежали сразу после взаимного представления минувшим летом в Ларионовке, отношения их будто бы стабилизировались, застыли в некой точке. Но обоим, кажется, так было почему-то даже легче. Комаровский – впрочем, и прежде нечастый там гость, также перестал бывать в доме ее брата. Но спросить о причинах этого охлаждения отношений осмелилась у княжны лишь ее племянница – так и не получив, однако, вразумительного ответа. Ни Антон, который еще помнил резкую реакцию сестры на вопрос об отношениях с Комаровским, ни Нина, которой Жорж, как известно, не казался ровней для их семьи, ее своим любопытством не тревожили. Так что вскоре и сама Ксения почти убедила себя, что все прошло и полностью забыто, хотя и до сих пор не знала точно, каким словом это «все» следовало бы правильно называть…
Игорь Комаровский: «Ксения Константиновна то, Ксения Константиновна это… Княжна Ларионова такая и эдакая!..» - с тех пор как она появилась в больнице и занялась активной практикой, Комаровский слышал эти дифирамбы практически ежедневно и из каждого угла. И самое паршивое, что слова эти были совершенно справедливы! Не было никакого резона сомневаться ни в компетентных отзывах коллег, ни в восторженных и просто добрых словах пациентов, которые буквально хором твердили о «доброй барышне Ксении Константиновне», которая так много для них делает. Что говорить, если Жорж и сам уже не раз готов был поступиться своим упрямством и подойти к ней первым, чтобы извиниться! Да только что-то все время мешало. И чаще всего, как ни странно – сама княжна. После той их размолвки она настолько резко переменилась в своем отношении к нему, что Жорж порой просто не понимал, что делать дальше. Даже смотрела по-другому – не было больше той чудесной мягкости и манящей доброты во взгляде, которую он запомнил буквально с первой их встречи. Расстраивало ли это его? Жорж не мог сказать наверняка. Наверное, да. Но все же, не настолько, чтобы не быть в силах сдержать своего расстройства в ее присутствии. Пусть думает, что ему все равно – так лучше. Впрочем, виделись они теперь тоже не так уж часто. Истово исполняя просьбу доктора «не вертеться под ногами», Ксения, словно специально держалась от него в стороне. А случайно встречаясь в коридорах больницы, здоровалась вежливо, но официально. Однако пользы для клиники делала действительно много. И Комаровский охотно признавал это при других, но чаще всего – просил коллег не сообщать своего мнения Ксении Константиновне. Только вот видеть ее в их обществе доктору почему-то было неприятно… Особенно тех, кто моложе него самого. Отчего, не сдержавшись, Жорж иногда устраивал им саркастические выволочки на тему того, что негоже крутить амуры на рабочем месте, даже когда очень хочется. Ни в коем случае не признаваясь даже себе, что озабочен не столько моральным обликом коллег, сколько тем, что сам не может теперь уделять княжне столько внимания, сколько хотелось бы. Дошло до того, что он даже испытал нечто вроде облегчения, когда третьего дня Пирогов сообщил, что намерен вскоре ехать обратно к себе в Дерпт. Конечно, рассудком Комаровский жалел о скорой разлуке со своим коллегой и товарищем, в котором, к тому же видел огромный талант и потенциал добиться многого, помочь людям и даже, возможно, прославиться – из-за этого Жорж, даже несмотря на разницу в возрасте почти в десять лет, никогда не позволял себе называть Николая Ивановича по имени, как тот об этом его ни просил. Но сердцем все-таки постыдно радовался, наблюдая, как в последний день он складывает в ординаторской в свой саквояж немногочисленные вещи, который забирал с собой и сортирует сделанные за время работы в Петербурге записи. И ничего не мог с собой поделать. - Вот тут, в этой зеленой тетрадке, я сделал для вас копии своих заметок, Игорь Владиславович. Может, что-то пригодится, а нет – так нет. Еще я, кажется, обещал отчет по той полостной операции. Свои наблюдения и заметки по поводу наших с вами ошибок я уже сделал, только оформить должным образом не успел. Так что пришлю в письме и постараюсь не затягивать. Но там тоже дел накопилось, так что не сердитесь, коли долго не будет ответа. Выждав некоторую паузу, Комаровский, который до того неотрывно смотрел на кончики своих башмаков, вдруг встрепенулся и спросил Пирогова: - Вы так торопитесь уехать, Николай Иванович! Можно подумать, что вас тут ничего и не держит? - Не совсем понял, о чем вы, Игорь Владиславович, - прекратив перебирать бумаги, Пирогов удивленно взглянул на него. – Впрочем, нет. Наверное, кое-что все-таки держит, вы правы. Да и матушка постоянно сетует, что я так далеко от дома прочь сбежал... Но вам-то нет нужды объяснять, что меня туда влечет – тяга к познанию, перспективы! К Европе ближе, опять же… Вот наберусь достаточно опыта, возьму у них самое лучшее, тогда и вернусь насовсем домой, прививать, так сказать, свои познания на родной почве. - И это все? – несколько озадачено спросил Жорж. Конечно, он не рассчитывал получить откровенное признание, но отчего-то уже давно подозревал, что за те две недели, что княжна Ларионова провела практически под прямым патронажем Пирогова, между ними могли возникнуть и некие чувства... Уж очень с придыханием говорил о ней порой Николай Иванович. А сколько раз сам Жорж заставал их смеющимися и будто секретничающими, да к тому же, сразу смолкавшими при его появлении в поле зрения! Как тут не прийти в голову подобным мыслям? - Нет, почему же все? Еще я думаю, что со временем по-новому нужно будет организовывать обучение наших студентов. Практиковать нужно их чаще и смелее. - Но неужели вы только карьере своей и думаете? - Нет, конечно, нет. Но дом и семья – это для меня еще все настолько далекое и туманное! А вот вас, доктор, вас-то мы когда-нибудь женим?! Я бы непременно хотел увидеть вас семьянином! Едва не поперхнувшись, Комаровский воззрился на молодого профессора и тут же, против воли, залился краской. Выходит, он зря выдумал себе роман между Пироговым и Ксенией? - Вы меня простите, Игорь Владиславович, не в свое дело лезу – как мог, поверьте, эти недели сдерживался, но давно пора восстанавливать вам status quo в глазах Ксении Константиновны! Поговорите же с нею, наконец, что вам терять теперь?! - Действительно, долго держались! - криво усмехнулся в ответ Комаровский, по-прежнему чувствуя смущение от того, что неожиданно пришлось заговорить о собственных чувствах. – Полагаете, имеет смысл пытаться? Что ж, может быть… может быть, попробую как-нибудь, - с задумчивым видом протянул он тогда без особенной надежды на успех, впрочем. Но и дальше это чертово «как-нибудь» все никак для него не складывалось. В больнице княжна после отъезда Пирогова его и вовсе стала избегать, к брату ее он поехать не мог сам – для чего? На помощь пришло время года. Ноябрь близился к завершению, и из Италии, наконец, вернулась Софи со своим семейством. Обязательный визит к ней прошел без откровенных бесед, но зато с намеком, что через некоторое время баронесса намерена собрать у себя друзей. Нужно же всем им дать знать, что Долмановы уже вернулись в столицу!
Марк Шебалин: - Не болит больше! Хорошо-то как стало! Спаси тебя Господь! – удивленно выдохнул мужик, потянувшись было пощупать рукой больное место на спине, а именно здоровенный абсцесс, который доктор, к которому он и обращался, только что вскрыл, выпустив наружу с напёрсток жидкого гноя, но Марк Анатольевич строго велел ему не мешать – операция не окончена. Надо еще как следует промыть рану и дальше наложить повязку с мазью. Впрочем, свою работу он как раз завершил, а все остальное взялась доделать молодая женщина в простом темном платье, повязанном спереди белым передником, и в косынке, покрывающей вьющиеся мелким бесом тёмно-русые волосы, которую еще утром Буяльский представил Марку как Ксению Константиновну. Сказать, что Шебалин удивился тогда, что женщин нынче допускают до лечебных манипуляций – означало не сказать ничего. Неужели за то, в общем-то, недолгое время, пока он занимался частной практикой, практически не соприкасаясь с общественной медициной, все настолько изменилось? «Этак, спустя десяток-другой лет эти особы и на места на медицинском факультете претендовать начнут!» - ревниво подумал он про себя в ту минуту, искоса разглядывая навязанную ему «ассистентку», которая, по всему, была дамой не из простых. Иначе вряд ли с ней бы все так носились… Впрочем, спустя уже пару часов, Марк Анатольевич готов был откровенно признать, что поторопился в своей неприязни к мадемуазель Ларионовой – чуть позже он все-таки выяснил ее фамилию. Которая, кстати, оказалась очень даже знакомой: её невестка была одной из его постоянных пациенток, которой Марк успешно снимал мучившие ее периодически «колики в сердце», на деле имевшие, разумеется, истерическую природу… Что и говорить, княжна Ксения Константиновна разительно отличалась от княгини Нины Николаевны, причем, в лучшую сторону. Она была спокойна, собрана, и… на удивление толкова для женщины. Во всяком случае, спустя пару-тройку пациентов, с которыми княжна ему очень здорово помогала управляться, существенно ускоряя процесс проведения манипуляций, он уже доверял ей почти как себе. Потому и теперь позволил закончить с обработкой места вскрытия абсцесса. - Не я один тебя лечил, скажи спасибо и Ксении Константиновне, она ровно половину дела сделала… Нет-нет, и не возражайте, княжна! Это чистая правда! – Марк Анатольевич покачал головой и улыбнулся, отходя от манипуляционного стола и распуская на спине узел фартука, успевшего запачкаться всем, что может «предложить» человеческий организм. Мужик с карбункулом был на сегодня последним пациентом. Двадцать седьмым. Шебалин уже и не помнил, когда последний раз так много работал. По-настоящему, а не утешая истеричных дамочек ландышевыми каплями. Потому чувствовал усталость и ноющую боль в пояснице, которой удивился, признаться, не меньше, чем поутру – присутствию в больнице женщин-сотрудниц. Наверное, годы все-таки начинают брать свое: в молодости они, помнится, буквально пропадали в анатомическом театре, где препарировали трупы, скрючившись над низкими столами в секционных в самых нелепых позах, часами изучая устройство человеческого тела. А после еще шли гулять и развлекаться ночь напролет… и ничего при этом не болело. - Что же, благодарю вас за помощь, сударыня, и надеюсь, что еще увидимся. Вы – лучшая помощница из тех, что у меня когда-либо были, - прибавил он, пронаблюдав до конца, как княжна ловко исполнила все, что ей было велено, и аккуратно перевязала рану. После чего тщательно вымыл руки в предложенном санитаром тазу с теплой водой и покинул манипуляционную. Неторопливо шагая в сторону кабинета Буяльского, которому еще утром обещался после работы рассказать о своих впечатлениях от Мариинской больницы – «Мне исключительно важен ваш взгляд со стороны, коллега!» – Марк Анатольевич осматривался, действительно, с большим любопытством. Местное устройство казалось ему весьма прогрессивным и очень продуманным, а методики лечения передовыми. Впрочем, что было удивляться, если Илья Васильевич привлекал к себе едва не всех лучших столичных докторов. Да и не только столичных. Поэтому и ему, Шебалину, было весьма важно появиться здесь, принять участие. Но сделать это не по приглашению, а по собственному желанию. Которое Марк и высказал как-то во время разговора с Буяльским, столкнувшись с ним в одной из столичных гостиных. Высказал, разумеется, в самых почтительных и смиренных выражениях, упирая на то, что очень желал бы освежить некоторые навыки, которые в практике «доктора для богатых» чаще всего не слишком-то и применимы… Да, Марк, конечно же, знал, как его называют за глаза. Это не было особенным преувеличением – лечение у него стоило дорого. И потому круг пациентов действительно составляли люди как минимум хорошо обеспеченные. Но проблемы в этом он не видел: за хорошую работу – а сказать, что он плох как специалист, не посмел бы и самый последний завистник, не грех получить и хорошую плату. Ну а свой гуманизм он отныне станет демонстрировать «граду и миру», посвящая несколько часов работе здесь, в «больнице для бедных»… «А недурной выходит каламбур: доктор для богатых в больнице для бедных! – мысленно усмехнулся Марк, обменявшись быстрым заинтересованным взглядом с прошмыгнувшей мимо него еще одной молоденькой сестрой милосердия. – Да сколько ж их здесь, в самом деле?!» Кабинет Буяльского оказался заперт на ключ. И Марк Анатольевич решил поискать его в ординаторской – профессор, по его словам, не любил подолгу сидеть в своем «склепе», предпочитая проводить время среди коллег. Однако и в ординаторской Ильи Васильевича не оказалось, зато за одним из столов сидел и что-то писал… - Ну, конечно! И как только я смел надеяться, что не встречу тебя здесь! – притворно ворчливо воскликнул Шебалин, смеясь при этом глазами, и устремился навстречу… да, фактически навстречу своей собственно юности. – Комар! Дружище! Сколько лет, сколько зим!
Игорь Комаровский: Кто бы мог подумать, что день сегодня будет таким насыщенным на неожиданности! Утром Комаровского разбудили жаркие ласки Марыси, которая облобызала его лицо, губы, после чего начала покусывать за левое ухо, а когда Жорж попытался ее от себя оттолкнуть, вдруг ощутимо тяпнула его за палец. Наказание последовало тут же, рассерженный мужчина скинул глупую псину на пол и через несколько мгновений, совершенно уже проснувшийся, решил встать. Опустил ноги в домашние туфли и плотно стиснул зубы: в левой явственно ощущалась некоторая аномальная влажность. Потом последовал плохой кофе – зерна были пережарены и напиток отдавал неприятной горечью. А на улице, в довершение всего, извозчик окатил его веером мокрых брызг. Плащ теперь сох в кабинете у печки, а сам Жорж с нетерпением ждал нового подвоха от злодейки-судьбы. И вот он, наконец! «Сколько лет, сколько зим? Ровно десять, Марк Анатольевич, минуло с того достопамятного дня!» - наверное, ответил бы ему Жорж, если бы дар речи не изменил ему так же предательски, как и во всем остальном сегодня – удача. А так всего лишь медленно поднялся из-за стола и вяло пожал цепкую лапу бывшего товарища. - Что ты здесь делаешь? – все еще растерянно, а оттого и безрадостно произнес Комаровский, но тут же поспешил исправить свой промах по части этикета не слишком правдоподобной радостью, - Какая неожиданная встреча! Ничего неожиданного в ней, впрочем, не было бы, если бы Комаровский вчера потрудился спросить у Буяльского имя нового врача, которого тот позвал работать в их больницу. - Вы, Игорь Владиславович, сами видите – больных много, а персонала не хватает. Так что я пригласил еще одного специалиста, и если вы не возражаете… - Да какие могут быть возражения! – с радостью воскликнул в тот момент Комаровский, а теперь вот стоял и думал – не погорячился ли он? Впрочем, прошло столько лет, и теперь Шеб слыл в Петербурге хорошим и, главное, дорогим доктором. После той ссоры, что окончательно развела их друг с другом, Жорж долгое время ничего не слыхал о судьбе бывшего товарища. И нарочно узнавать тоже не торопился. Но несколько лет назад на одном из приемов в общем разговоре вдруг всплыло имя Марка Анатольевича Шебалина, которого теперь в столице величали не иначе как «доктором для богатых». Потом, еще несколько недель спустя, он снова услышал эту фамилию от одного из своих пациентов, который спросил, не стоит ли ему дополнительно проконсультироваться и у доктора Шебалина, чем, признаться, несколько задел самолюбие Игоря Владиславовича. Складывалось впечатление, что уже сам по себе большой даже по столичным меркам гонорар, который Марк Анатольевич берет за свои консультации, делает его солиднее в глазах пациентов. Даже Софи, его милая кузина, по настоянию мужа как-то обращалась к Шебалину за советом… Впрочем, своих пациентов из-за него Жорж, в конце концов, не потерял, а само по себе такое заочное соперничество даже как-то подстегивало не стоять на месте и двигаться вперед. И все-таки, жить в одном городе, бывать на приемах в одних и тех же домах, но ни разу не столкнуться при этом лицом к лицу – поистине причуды судьбы! А теперь, стало быть, эта капризная барышня все же решила их свести вместе. Выслушав объяснения Марка, что в больницу его позвал «сам Буяльский» – ударение, думается, было сделано явно не случайно, Комаровский даже не заметил, как успел пообещать Шебалину помочь здесь сориентироваться. Тем не менее беседа получилась напряженной, и виноват в этом был только сам Жорж. Возможно, действительно нужно было бы последовать примеру Марка, который будто вычеркнул из памяти прошлое, и держится как всегда непринужденно и спокойно? Ведь прошло столько лет. Он наверняка переменился, как и сам Комаровский… - Не зря ведь в народе говорят «Кто старое помянет, тому глаз вон»? – закончил он мысль, которую до того осторожно развивал в завязавшемся между ними разговоре, и взглянул на Шебалина.
Марк Шебалин: - «…А кто забудет — тому оба!» - нахмурив брови, Марк исподлобья взглянул на Комаровского, который явно не ожидал такой реакции. Сполна насладившись его несколько обескураженным видом, Шебалин вдруг резко переменился в лице и громко расхохотался, слегка хлопнув старого знакомца по плечу. – Поверил?! Да поверил, не отпирайся! Я же видел твою физиономию в тот момент!.. Брось, что было – то прошло и быльём поросло триста лет тому назад, - прибавил он уже более спокойным тоном. - Мне не зло держать, а может, напротив, благодарить тебя должно, что тогда все так вышло. Только я не буду. Всего, что имею, добился я сам. И жизнью своей нынешней совершенно доволен. Взглянув на Комаровского, Марк Анатольевич улыбнулся открытой и добродушной улыбкой, немного смягчившей резковатые черты его лица, а после, жестом попросил Жоржа вновь сесть, дабы не стоять столбом посреди ординаторской, сам, по извечной дурной привычке, притулившись к краю широкого подоконника и сложив на груди руки. Свет при этом падал сзади, из-за спины, и потому Жорж вряд ли мог отчетливо видеть выражение его лица. Тоже не лишнее, хотя и не обязательное. Марк всегда умел хорошо владеть собой. Равно как – при необходимости – изображать практически любые эмоции: от веселья до ярости, внутренне оставаясь при этом совершенно спокойным. Совсем как пару минут назад, когда достаточно убедительно разыграл перед Комаровским простенькую мизансцену «неожиданная встреча», ибо на самом деле, конечно же, знал, что Жорж тоже работает у Буяльского. Причем работает давно и хорошо, впрочем, последнее – как всегда. Делать что-то плохо, вполсилы Комар просто не умеет. В отличие от самого Марка, который чаще всего предпочитает не надрываться там, где этого не требуют обстоятельства или хотя бы возможность получения некоторых преференций в будущем… И, нет, это совсем не меркантильность, а просто свойство разумной личности. Там, где ему хотя бы просто интересно, Шебалин всегда был готов вкладываться полностью и ничуть не считаться с издержками. - Ну а ты? Вижу, что тоже преуспел? Буяльский ведь не зовет к себе кого-то просто так, с улицы? Но и частную практику ведь успеваешь держать? Слышал, слышал о твоих достижениях! Не поверишь, даже научный трактат твой читать доводилось, господин профессор! Сортировка раненых в прифронтовом госпитале… знаешь, а ведь странно, что эта идея никому прежде не приходила в голову! – воскликнул Шебалин, одобрительно кивая. – Значит, ты еще и повоевать успел? А я вот старался как можно дальше держаться от всей этой военщины: отцовского домашнего генеральства на всю жизнь в детстве наелся! Да что вспоминать, дело тоже прошлое, его и самого уже пять лет, как на свете нет, Царство небесное… А матушка у нас с супругой с тех пор окончательно поселилась… Отделившись от окна, Марк подошел к столу, за которым сидел Жорж: - Слушай, а почему бы нам не продолжить этот разговор в каком-нибудь более удобном месте? Столько лет не виделись, есть ведь, о чем поболтать? Ты с работой, смотрю, тоже закончил, раз за бумажки взялся? Так и отправимся вместе в «Шинуа»*, там пирог, говорят, необычайно вкусный теперь придумали, имени самой Тальони, а я еще не пробовал? Или, хочешь, прямо ко мне в гости? Лена – это жена моя, несказанно рада будет с тобой познакомиться. А то ведь вечно высказывает, что это я совсем ни с кем из друзей юности не общаюсь… Пойдем, Комар, правда, ну соглашайся же! ________________________________________ * «Cafe chinois» - модная чайная, открытая на месте кофейни Вольфа и Беранже в 1834 году.
Ксения Ларионова: Новый доктор по имени Марк Анатольевич Шебалин, которого профессор Буяльский представил Ксене только лишь нынешним утром, уже к полудню успел превратиться, кажется, в самого обсуждаемого человека во всей Мариинской больнице. Дамы из числа сподвижниц княжны по уходу за больными в один голос твердили, какой он милый, какие у него обходительные – не в пример некоторым здешним докторам – манеры, да и вообще, повезло же кому-то в жизни быть его женой! Обручального кольца на руке Марка Анатольевича Ксения, к слову, как-то не разглядела, потому вновь обвинила в этом собственную невнимательность. А еще занятость, из-за которой последние дни было буквально некогда просто присесть и отдохнуть, не то, что рассматривать чьи-то пальцы на предмет наличия украшений. Так что появление нового врача обрадовало ее, прежде всего потому, что это, наверняка, немного разгрузит всех остальных, которым приходилось весьма несладко – погода вот уже неделю стояла преотвратительная: холодная и сырая, да еще с ветром. Так что пациентов в палатах, и прежде не пустовавших, стало и вовсе полным-полно. И каждому требовалось хотя бы немного внимания, которое княжна уже не успевала уделять почти ничему и никому другому в своей жизни, чем, конечно, вызывала неудовольствие домашних. Однако переубедить ее, заставить остаться дома, уже было не под силу никому из них – быть полезной, делать какое-то важное, пусть и не слишком заметное со стороны дело, стало для Ксении родом привычки. И мысль о том, что после возвращения в Ларионовку вновь придется жить по-старому – тихой и почти без событий жизнью, уже казалась ей пугающей не меньше, чем те, совершенно обратные по содержанию и смыслу, что угнетали перед нынешним приездом в Петербург. Что же касается собственного впечатления княжны о докторе Шебалине, то оно сложилось не сразу. В отличие от некоторых, она слышала о нем раньше: Нина рассказывала, что год тому назад Марк Анатольевич выписал ей чудесные капли от болей в сердце, которые периодически мучали ее с юности. Самой Ксене невесткины страдания всегда казались чуточку преувеличенными, потому и про доктора она тогда подумала, что тот, наверняка, один из тех столичных эскулапов, кто более всего талантлив в облегчении не страданий своих больных, но их кошельков. Однако буквально за один сегодняшний день – даже его половину, проведенную в качестве ассистентки Марка Анатольевича, Ксения честно призналась себе, что была совершенно несправедлива к этому человеку. Шебалин оказался прекрасным врачом! Да к тому же, обладал настоящим даром общения с больными. Казалось, он мог облегчать их страдания лишь с помощью нескольких правильно и очень точно подобранных слов. И делал это так легко и естественно, что будто бы и сам не замечал. А еще он показал Ксении много нового и доверил то, что прежде другие врачи позволяли лишь только смотреть со стороны. И уже за это княжна была готова «хвостиком» ходить за Марком Анатольевичем следом и во всем помогать ему, попутно выслушивая его веселые, хоть и чуточку порой циничные рассказы о случаях из практики. Впрочем, этого хотелось явно не ей одной, потому из гордости Ксения старалась держать себя в руках и не демонстрировать этот восторг слишком явственно хотя бы при всех. Шебалин же симпатии к ней, напротив, не скрывал. И даже Ксения, вечно слепая во всем, что касается людского – и мужского – отношения к ее персоне, вскоре это заметила. Хотя и не нашла в этом внимании ничего неприличного, ибо держался Марк Анатольевич подчеркнуто вежливо и даже по-рыцарски. И за это Ксеня была ему еще более признательна… - Ксеничка Константиновна, а там дядьке Федору из палаты нумер три чтой-то дурно, в брюхе, грит, у него болит сильно чтой-то! В комнату, где переодевались и отдыхали дамы-благотворительницы, опасливо просунула свой конопатый нос Ульянка, девчонка лет тринадцати. Помогая матери-кухарке во время подготовки к какому-то большому приему у своих господ, она опрокинула на себя кастрюлю с горячей водой и сильно обожгла ногу. Отчего-то Ксеня жалела ее сильнее других и поэтому уделяла чуть больше внимания, чем остальным своим пациентам. - «Дядьке Федору»? – оторвав взгляд от окна, в которое засмотрелась, задумавшись о чем-то своем, Ксения немедленно вскочила на ноги, готовая бежать, куда требуется. – Это Усову что ли? Которому третьего дня на ноге вросший ноготь удалили? Впрочем, последние вопросы адресовались уже не к Ульянке, произнося их вслух, Ксения просто пыталась вспомнить, о ком речь – не мудрено и запамятовать, при таком-то количестве народа. Громкие стоны, слышные еще на ближних подступах к месту происшествия, подсказали княжне, что она не ошиблась. - Ох, болит брюхо, нету мочи! – ревел белугой, скукожившись поперек койки несчастный мужик, вокруг которого, цокая языками и качая головами, стояли соседи по палате. – Точно щас прямо лопнет! – сменив вдруг тональность, захныкал он, как мальчишка, узрев среди свидетелей своих мук новое лицо. Выяснив, что мается Усов еще с прошлого вечера, а сказать стеснялся – «что дохтуров зазря тревожить?» – Ксения слегка побледнела и метнулась искать кого-нибудь из врачей. В манипуляционных комнатах было пусто – время обеда. Священное даже для докторов. И лишь из ординаторской, куда она, в конце концов, дошла, были слышны приглушенные закрытой дверью голоса. - Марк Анатольевич, - Шебалина Ксения увидала раньше, чем его собеседника, который сидел за столом и был отгорожен от нее дверью, открывавшейся вовнутрь. – Нужна ваша помощь: пациенту Усову из четвертой палаты стало гораздо хуже. Вы его не курировали, но я не знаю, к кому обратиться еще, поэтому… Ох, Игорь Владиславович, я вас не увидела, извините!
Марк Шебалин: - Так! Ну, значится, вот и откушали пирога Тальони! – проговорил Шебалин, выслушав Ксению Константиновну, и перевел иронический взгляд на Комаровского. – Про эту милую закономерность я тоже как-то уже успел забыть. Что ж, пошли, Игорь Владиславович. Нас ждут великие дела! По словам княжны, которая подробно описывала выявленные у больного симптомы, торопливо следуя за обоими докторами, стремительно шагающими к указанной ею палате, выходило нечто весьма неприятное. Да и вопли, слышные во всем этаже, живо напомнившие Марку брачный рёв марала, которого полгода тому назад довелось видеть в Шёнбруннском зоопарке во время поездки вместе с женой и детьми в Вену, явно свидетельствовали в пользу изрядной масштабности происходящей там катастрофы. Отчего, переглянувшись с Комаром, они, не сговариваясь, дружно ускорили шаг, боясь не успеть к трагическому финалу этой пока невидимой глазу драмы. В самой палате, как выяснилось по приходу, ложи уже тоже были полны, хотя роскошью публики, собравшейся поглазеть на происходящее, отнюдь не блистали. С трудом протолкнувшись сквозь тесные ряды сомкнутых плеч, оба доктора, наконец, смогли увидеть главное действующее лицо воочию. Мужик, должно быть, действительно сильно страдал, но, произведя тщательный осмотр, перкуссию и пальпацию, Шебалин, который добрался до него первым, не обнаружил ровным счетом ничего экстраординарного, кроме сильного вздутия кишечника. После чего не преминул задать вполне закономерный в такой ситуации вопрос: - А оправлялся-то ты как давно, болезный? Враз прекратив орать и страшно таращиться, мужик внезапно покраснел, точно девица перед алтарем, и застенчиво стал коситься куда-то за правое плечо Марка Анатольевича. Заметив это, он невольно проследил за его взглядом. И, увидев застывшую там изваянием Ксению Константиновну, ухмыльнулся, сразу обо всем догадавшись. - Так. Понятно… Княжна, не будете ли вы любезны пригласить сюда кого-нибудь из санитаров? Прямо теперь? – сосредоточенно кивнув, молодая женщина тотчас же скрылась из палаты, а Марк обернулся к Комаровскому и сказал, обращаясь уже к нему: – А я, между прочим, всегда думал и продолжаю утверждать, что женщинам в медицине не место. Причем, не только из-за них самих, но и, вон, из-за этих – тоже … - доктор дернул подбородком в сторону притихшего и ждущего решения своей участи мужика. – Ну, дык что, милой, скажешь-то в ответ на мой вопрос? – поинтересовался он, вновь обращаясь к нему. - Дык… недели полторы уж как заперло, ваше высокоблагородие дохтур! - А чего ж молчишь столько времени? - А как сказать?! Кому?! Оне ж барышни! Чувства у них деликатные! - Да и ты, гляжу, натура утонченная донельзя, – буркнул Марк, покачал головой и велел вошедшему только что санитару готовить клистир с касторовым маслом. После чего в самых изысканных выражениях попросил вернувшуюся вместе с санитаром княжну немедля выпроводить из палаты всех зевак и проследить, чтобы никто сюда больше не входил вплоть до особого их с Комаровским распоряжения. С обратной стороны входной двери, естественно, проследить. Когда же, спустя примерно, три четверти часа дверь вновь отворилась, то в коридор под одобрительный гомон ожидающих исхода события зрителей было вынесено ведро, целомудренно прикрытое большим куском серой рогожи, но все равно источавшее весьма характерный «аромат»… Вышедший следом за санитаром, в руках у которого и было то самое ведро, Шебалин первым делом подошел к княжне: - Вы уж извините, Ксения Константиновна, что я с вами так некуртуазно обошелся, только лечебное дело – оно такое: иногда приходится и правилами хорошего тона поступиться ради блага пациента. Не гневайтесь, бога ради! И лишь после, добившись прощения – впрочем, без особого затруднения, с усмешкой обратился к Комаровскому: - Ну что, Игорь Владиславович, а теперь можно нам и отобедать отправиться? С чувством, так сказать, до конца исполненного врачебного долга и собственного предназначения.
Игорь Комаровский: Обедали они у Шебалина дома, куда направились пешком. Дорогой вели разговор, затрагивая различные темы – говорили о врачебной практике, о модных книгах, о премьерах в театре. И был этот разговор так легок и прост, что Комаровский даже немного недоумевал, как же так выходит, что их с Марком прошлое вдруг исчезло, будто и не было его вовсе, и не висит над ними обоими его тень? Отношения продолжились, словно с прерванного места, минуя все острые углы. И это неожиданно показалось Жоржу весьма приятно, хоть еще час назад он был совсем не рад новой встрече с тем, кого в юности считал своим близким другом. Впрочем, отчего бы человеку с годами действительно не перемениться? Не стереть свои пороки и не зажить новой, чистой и честной жизнью? Супруга Марка, Елена Алексеевна, и вправду оказалась искренне рада незваному гостю, принимая его едва не с королевскими почестями. На обед подали янтарного цвета, невероятно прозрачное консоме, запеченного карпа со сливочным соусом, различные домашние соленья, а к чаю – сладкие пироги. Беседа за столом оказалась такой же легкой и приятной, как и по пути сюда. Шеб вспоминал студенческие годы, рассказывал разные байки, утверждая при этом, будто они с Комаровским были их самыми непосредственными участниками… - Не хуже того «Тальони», что ты расхваливал утром. Да что там не хуже – лучше, несомненно, лучше! – восхищался Жорж пирогами, и ловил благодарные взгляды хозяйки дома. А после Марк предложил ему отправиться в свои личные владения – кабинет и приемную. И уже там они распили отличный венгерский ликер, сидя в мягких креслах, и лениво обмениваясь фразами. Наблюдая за приятелем у него дома, в привычной обстановке, Комаровский все больше уверялся, что Марк не лгал, утверждая, что вполне счастлив. И действительно, всего этого добился сам. И счастливого супружества, и обширной практики и, конечно же, известности вместе с благосостоянием. Зависти в этих наблюдениях Жоржа не было совершенно. Он и сам известен среди коллег и пациентов, вхож в круги, приближенные к Императору, ведет практику, занимается научной деятельностью... Правда, вот не женился пока. Мысли, плавно текущие в сытом и довольном мозгу, как-то внезапно переменили направление, и неожиданно для себя Жорж вдруг вспомнил сегодняшнее появление княжны в ординаторской:«Ох, Игорь Владиславович, я вас не увидела, извините!» Извините-то, извините, но как-то холодно, небрежно… Не заметила сразу и сколько бы еще и не замечала? Будто пустое место, будто самого ничтожного из людей, который вовсе недостоин того, чтобы его видели и замечали! Как-то на днях он решил завести с ней беседу. Поинтересовался самочувствием, так как стал замечать ранее не присущую ей бледность. И получил в ответ лишь отрывистое холодное «благодарю», и что-то еще, столь же короткое, прозвучавшее будто выстрел… Видать, перемена настроения отразилась и на выражении лица. Потому через некоторое время Шеб поинтересовался, что его вдруг так опечалило, что стал он серее тучи? - Да в целом и ничего особенного, - пожал плечами Жорж и покрутил в руках ликерную рюмочку, - Просто вспомнилось сегодняшнее… Вот ты давеча сказал, что не одобряешь женского присутствия в больнице. Меня этот вопрос тоже занимает последнее время. И ведь нельзя сказать, что присутствие это бесполезно, даже как бы и наоборот. Но все же… – задумчиво протянул он и вновь замолчал.
Марк Шебалин: Все складывалось как нельзя лучше. Потому даже если бы Марк действительно ставил перед собой цель поразить воображение Комаровского своим всесторонним жизненным успехом, он не стал бы исправлять ни единого штриха яркой и радостной картины, которая с каждой минутой все полнее открывалась взгляду его бывшего лучшего друга. Дом – полная чаша: «скромная квартира», о которой Шебалин упомянул, рассказывая Жоржу по дороге, что они с женой намеренно не хотят покупать себе особняк лишь потому, что слишком много времени проводят в разъездах, путешествуя по Европе, как ради собственного удовольствия, так и по медицинским делам самого Марка, на деле представляла соединенные между собой изнутри лестницами два этажа роскошного доходного дома, что в свое время был отписан его невесте отцом в качестве приданого. Сама Леночка – все еще легкая и очаровательная в своем простом, но милом домашнем платье, словно юная барышня, несмотря на неуклонно приближающееся тридцатилетие и рожденных за годы брака троих детей… И с каким вниманием и даже восторгом, забывая о еде, она слушала рассказы мужа об их с Жоржем студенческих годах! Большей частью, конечно, значительно приукрашенные, но от этого лишь гораздо более смешные и интересные. А после трапезы, как и подобает образцовой супруге, она сразу же удалилась в комнаты к детям… Иногда Марк сам не верил, что вся эта идеальная картинка – и есть его реальная жизнь. Вернее, конечно, верил. Потому что приложил слишком много усилий, чтобы сделать ее реальной, однако все последние годы отчего-то на него время от времени нет-нет, да наваливалось странное чувство… меланхолии? Он и сам не мог определить, как точнее назвать это томящее душу переживание – ощущение несбывшегося. Хотя, вроде бы, все в его жизни и сбылось самым наилучшим образом. Да только, может, именно это его и мучает? Послеобеденный разговор в кабинете за рюмкой горьковатого «Уникума», который Шебалин распробовал и полюбил еще во время своей поездки в Пешт в прошлое Рождество, покрутившись вокруг городских новостей, не обсужденных во время обеда, ожидаемо вновь вырулил на медицинскую тему – проклятие всех застолий, где случается собраться докторам в количестве чуть большем, чем один. Обсуждали интересные случаи из своих практик, доверительно сетовали друг другу на бестолковость иных пациентов, кои вначале не исполняют должным образом твоих назначений, а после жалуются на весь мир, что лечение никак не помогает… Марк, по старой и, оказывается, никуда не девшейся привычке, немедля бросившийся исполнять в их с Жоржем «дуэте» роль Рыжего клоуна, вновь стал вспоминать всевозможные забавные истории… Однако в какой-то момент их спокойная беседа несколько «увяла»: при упоминании сегодняшних совместных похождений в клинике Комар вдруг как-то резко помрачнел, будто вспомнил что-то неприятное. Отставив в сторону опустевшую рюмку и подавшись несколько вперед в своем широком вольтеровском кресле, Марк внимательно взглянул ему в лицо, пытаясь понять причину изменившегося настроения. А потом, так и не сообразив, в чем дело, задал закономерный вопрос. И был слегка удивлен, когда приятель вдруг отчего-то вновь завел уже, вроде бы, со всех сторон обсужденную ими по дороге сюда – да еще и там, в больнице, тему. - Разве я не сказал уже тебе свое мнение на этот счет? – пожал плечами Шебалин, протянул руку к бутылке с ликером и одновременно жестом предложил Комаровскому поставить на стол его рюмку, чтобы вновь наполнить ее. – Или же тебя не устраивает чье-либо конкретное присутствие? Постой… дай догадаюсь! Речь, случайно, не о той симпатичной кудрявой княжне? Не знаю почему, но мне показалось, что она на тебя за что-то обижена – так холодно держалась! А вообще ведь очень милая барышня и толковая. Знаешь, как здорово помогала мне нынче! А с тобой… ну, что? Давай, признавайся, Комар, чем именно ты обидел милейшую Ксению Константиновну? – приподняв брови, усмехнулся Марк, отдавая Комаровскому еще одну порцию ликера и вновь откидываясь на обитую коричневой кожей спинку кресла. – Ведь не может же все это быть просто так, с бухты-барахты? Клянусь, она совсем не похожа на злобную истеричку!
Игорь Комаровский: - Не злобная, а уж истерикам не подвержена вовсе, - согласился Жорж, принимая у Шебалина хрустальную емкость, наполненную новой порцией настойки, которую тот шутливо называл «лекарством от всех хворей». Но вскоре рассеянно отставил рюмку на столик, так и не пригубив ее. – Да ничем я ее не обижал! Попытался лишь убедить, что барышне ее круга нечего делать в больничных палатах. И одно дело, если бы я действительно считал, что ей это не по силам, но я как раз, прежде всего, желал оградить ее от различных конфузных ситуаций. Как давеча. Впрочем, пустое. В самом деле, что это обсуждать, лучше расскажи еще о твоем венском «турне»… Делиться более существенными переживаниями с вновь обретенным товарищем Жорж не спешил. Столь внезапно восстановившиеся добрые отношения все же недостаточный повод, чтобы вываливать их на Марка. Хотя вся эта нелепая ситуация с княжной действительно с каждым днем расстраивала его все больше. Да плюс еще абсолютная невозможность объясниться с нею – упрямой и не желающей иметь с ним никакого дела. Ксению Константиновну можно было увидеть в ассистентках у любого из докторов их клиники, кроме одного. Это заметили уже даже коллеги Комаровского, подшучивая, что он-де у княжны теперь в опале. Чтобы не выглядеть глупо, Жоржу приходилось в ответ изображать на лице выражение крайнего веселья. Вот и сейчас, будто сбросив путы унылости, охватившей его так некстати и при свидетелях, он вновь улыбался и кивал в такт словам собеседника. Просидев у Шебалиных до сумерек, Комаровский откланялся, распрощавшись с Марком до скорой встречи в больнице и пообещав Елене Алексеевне навещать их теперь гораздо чаще. Впрочем, стоило лишь оказаться на улице, во влажном и сгущающемся сумраке, который пах прелой листвой и морским воздухом, уверенность в том, что он действительно скоро вновь придет в этот дом приобрела отчего-то едва заметный привкус сомнения. Будто бы свет дня маскировал что-то такое, что теперь из темноты выползало и обещало неприятности в будущем. Тряхнув головой, Жорж подивился нелепости этих подозрений: - И откуда у вас, Игорь Владиславович, появилась эта манера мистифицировать все вокруг? – буркнул он себе под нос и скорым шагом направился восвояси. - А к нам, пока вас не было, заезжали Клеопатра Максимовна! И записочку оставили, на словах же велели обязательно передать, что ждут вас у себя вечером «не-прЭменно!» – передразнивая молодую вдовицу, Гаврилыч жеманно закатил глаза и приложил к груди руку. Марыся, при виде этого зрелища, зашлась радостным лаем. - Ну раз ждет, отчего бы и не проведать? - решил Комаровский. Отношения с этой недавно овдовевшей дамой были весьма приятны и необременительны. Дома она никого не принимала, а визиты доктора – пусть и во внеурочное время, оправдывала слабым здоровьем. Ни на что не претендующая и категорически не желающая повторного замужества, она казалась Жоржу прекрасной компаньонкой. Только вот Софи, которая уже откуда-то прознала о новой его пассии, была сильно недовольна. Следующие два дня в больнице Комаровский не появлялся – они были отведены у него для частной практики. Правда, первый пришлось полностью посвятить улучшению самочувствия Клеопатры Максимовны, зато весь следующий доктор честно с утра до вечера принимал своих пациентов.
Ксения Ларионова: После случая с Федором Усовым Ксения Константиновна окончательно убедилась, что все ее тайные честолюбивые помыслы относительно карьеры на поприще служения людям суть самая настоящая гордыня. Нет, по всему выходило, что ангелом милосердия и самоотречения настолько, чтобы относиться спокойно ко всем аспектам медицины и любым проявлениям человеческих страданий, ей если стать когда-нибудь и удастся, то очень и очень нескоро. А с большей уверенностью можно сказать, что и вовсе никогда. Иначе не испытывала бы она, наверное, такой горячей признательности к Марку Анатольевичу, с невероятной деликатностью и поистине дипломатическим талантом избавившему ее от не самого приятного на свете зрелища, да еще и оставшегося при этом столь великодушным, чтобы сделать вид, что в этом полностью его вина, и просившего за нее прощения… Нет, княжна ничуть не сердилась на доктора Шебалина. И тотчас же поспешила его в этом заверить со всей искренностью. На Комаровского, который вышел следом и держался с нею по-прежнему так, словно проглотил кол, она тогда едва взглянула. Впрочем, позже, вновь возвращаясь вечером перед сном к событиям минувшего дня, в глубине души и не смогла откровенно не признать, что кое в чем Игорь Владиславович, возможно, был все-таки прав, утверждая, что медицина – это не только высокое служение, но и ремесло. Которое, при этом, еще и бывает не самым приятным на вид и, да, на… запах тоже. Об этом же после говорил и Марк Анатольевич. Но насколько разной была манера их высказываний! Уже только за вежливость и обходительность доктора Шебалина, Ксения готова была бы выслушать от него и куда более неприятные вещи, но и в первый день знакомства, и после, в следующие, проведенные княжной в качестве персональной – так он сам пожелал, ассистентки, Марк Анатольевич держался просто изумительно. И еще больше расположил к себе Ксению. Со временем их отношения стали все больше напоминать добрую дружбу, лишенную, к тому же, малейшей двусмысленности, казалось бы, неизбежной в подобных случаях. Но и тут Шебалин как-то умудрялся ходить по тончайшей грани между, вероятно, врожденным и не осознаваемым им самим до конца стремлением очаровывать всякую возникшую в поле его зрения даму, а также обыкновенным приятельством и желанием делиться своими знаниями и умениями. Иными словами, был и оставался идеальным учителем: терпеливым, умным, невероятно обаятельным, но четко осознающим границы подобных отношений. И потому постепенно – Ксения и сама не успела понять наступления этого момента, превратился для княжны в новый идеал и образец для подражания. В то время как «старый» - Комаровский, тоже никуда не делся с ее глаз. Напротив – и во-многом, благодаря все тому же Шебалину, спустя какое-то время Ксения вновь начала с ним общаться. Уже без прежней ледяной холодности, но и без той, давней и уже почти забытой между ними сердечности. Что, впрочем, уже совсем не мешало. Разве что порой навевало отчего-то легкую грусть, о причинах которой княжна предпочитала не задумываться, боясь открыть подобными размышлениями никому не нужные ящики Пандоры… Осень, тем временем, постепенно начинала сдавать свои позиции наступающей на Петербург с севера зиме. Утратив пестрые осенние маскарадные костюмы, деревья вокруг больницы стояли уже совсем голые, уныло подпирая ветвями серое мрачное небо, из которого теперь почти ежедневно что-то то моросило, то сеялось. Отчего находиться на улице было вовсе противно, и хотелось как можно скорее добраться в тепло и сухость. По всем приметам, со дня на день ждали первого снега, но он все не выпадал, поэтому вечера были особенно темны и мрачны, несмотря на обилие уличных фонарей, которые зажигали теперь совсем рано. В один из таких вечеров, зябко поеживаясь, и кутая мгновенно леденеющие от сырого норд-оста руки в теплую муфту, по задней больничной лестнице и спускалась Ксения Константиновна. Близоруко прищуриваясь, она высматривала в разбавленных мутновато-желтым светом городского освещения сумерках экипаж с фамильным гербом Ларионовых на дверцах. Пожалуй, это была единственная привилегия, отказываться от которой, дабы привлекать к своему титулу как можно меньше внимания, княжна не хотела. Поэтому ничуть не спорила, когда брат строго сказал, что каждым утром и вечером отвозить в Мариинскую больницу ее будет только их собственный кучер, и никаких наемных экипажей! Парфен обыкновенно приезжал заблаговременно, и ожидал барышню сколько нужно. Но сегодня ближайшие подступы к лестнице были заняты повозками с доставленными еще днем, но не до конца разгруженными дровами. И потому Ксении Константиновне пришлось спуститься и пройтись, прежде чем она увидела знакомую карету. И в этот самый момент до ее слуха донесся незнакомый хрипловатый голос: - Сударыня! Прошу вас… помогите мне! Резко обернувшись в ту сторону, откуда он доносился – к жутковатому на вид, темному, мокрому и густому кустарнику вдоль обочины, Ксения Константиновна испуганно вздрогнула и было ускорила шаг, готовая уже позвать на помощь сама, но тотчас замерла, внезапно осознав, что злоумышленник вряд ли станет говорить столь учтиво с потенциальной жертвой. - Кто вы?! – громким шепотом спросила она, всматриваясь в кустарник, за которым прямо на земле – как теперь отчетливо было видно, скорчившись, лежал какой-то человек. - Лучше вам будет этого не знать, мадемуазель Ларионова… - уже совершенно точно выдавая слишком приличные для злоумышленника манеры, он ухмыльнулся и вдруг тяжело закашлялся. А затем, отдышавшись, продолжил свой странный монолог. – Не удивляйтесь, я здесь уже несколько часов и успел выяснить, как вас зовут. Простите, что не могу встать и поприветствовать вас должным образом, потому что, увы, ранен… - Господи, но почему же вы здесь лежите?! – воскликнула Ксения. – Надо было позвать на помощь раньше… Да я сама сейчас же… подождите немного! – подхватив юбки, она хотела было двинуться обратно в больницу, но незнакомец резким окриком остановил ее. - Нет! Дослушайте же вначале! Помощь нужна, но лишь от одного человека… Комаровский. Жорж… Игорь Владиславович, вы ведь его знаете, позовите сюда его! И более никому не говорите о том, что видели меня здесь!
Марк Шебалин: Интонация Жоржа, равно как и его чрезмерно поспешная, а оттого несколько неуклюжая попытка свернуть и увести в другую сторону разговор о княжне Ларионовой, лишь сильнее разожгли любопытство Марка. Впрочем, настаивать на своем он не стал, спокойно и без возражений продолжив в предложенном собеседником направлении. Тем более что рассказать, и в самом деле, мог для него много нового и любопытного. Так они и скоротали до конца тот первый после возобновления знакомства вечер. А дальше Марк, как всегда, решил довериться гораздо более надежному источнику получения интересующей его информации – собственным глазам и ушам. Благо, что пищи для наблюдений и размышлений оказалось достаточно – для внимательного, разумеется, наблюдателя. И, конечно же, умного, чтобы сопоставлять мелкие и, казалось бы, совсем не связанные между собой детали: взгляды, жесты, отрывки каких-то фраз… Не прошло и недели, как он уже с уверенностью мог сказать себе, что добился, чего хотел, поняв суть происходящего. А заключалась она в том, что Комаровский, судя по всему, был… влюблен в княжну Ларионову. Влюблен, хотя, скорее всего, принялся бы истово всё отрицать, надумай Марк открыть ему эту «страшную правду». Однако ничего подобного Шебалин делать не собирался – не до конца понял, для чего подобное «открытие» ему может пригодиться. Что же касается объекта комаровской страсти… не сказать, чтобы пламенной – зная Жоржа в прежние времена, Шебалин ни разу не видел его в состоянии любовного безумия, потому не сильно верил, что он пылает и теперь, то княжна внешне выглядела еще менее заинтересованной. И это, признаться, немного забавляло: надо же было Комару повстречать и полюбить собственную точную копию в женском обличье во всем, что касается чувств и их выражения. Или, точнее сказать, «не выражения»… Как бы там ни было, задатков Купидона Марк в себе не чувствовал. Зато, вновь оказавшись, так сказать, на одной дистанции со своим старинным, хотя и неназванным соперником, каковым для него всегда, что бы ни говорилось и не думалось вслух, был Жорж, будто бы опять ощутил уже как-то и подзабытый за давностию лет по причине отсутствия возможности прямого сопоставления, дух конкуренции с ним. Конкуренции, в том числе, и в «борьбе за души». О, нет! Никогда и не при каких обстоятельствах Шебалин не опустился бы до того, чтобы открыто критиковать – или даже подвергать сомнению методики лечения или способы ухода, который выбирал для своих пациентов Жорж. Но, работая рядом с ним, он умело и исподволь все чаще делал так, чтобы в ситуации выбора между двумя возможностями, например, во время консилиумов или операций, в которых участвовали оба доктора, чаша весов склонялась именно в сторону решения, предложенного им, а не Комаровским. В конечном счете, это откладывало отпечаток и на общее отношение к каждому из них: с Шебалиным изначально считались ничуть не меньше, но теперь, спустя довольно небольшой промежуток времени, пожалуй, стали работать даже охотнее. Это касалось всех – и молодых докторов, которые охотнее шли в ассистенты на операциях к добродушному и спокойному Марку Анатольевичу, нежели к порой срывающемуся в недовольство и придирки Игорю Владиславовичу, и самого Буяльского. С последним Марк проводил много времени в оживленных беседах на самые разные темы и охотно звал к себе в гости – как и всех остальных докторов, впрочем, превратившись постепенно в своеобразный центр притяжения, вокруг которого вращалось все больше заинтересованных в его обществе и идеях людей. Что касается дам из общества милосердия, то они и вовсе не чаяли в нем души, хотя в глубине души собственной Марк Анатольевич подавлял приступы раздражения, которые те почти неизменно вызывали в нем своими попытками во все вмешиваться. Разве что к Ксении Константиновне Ларионовой он питал нечто, вроде дружеской приязни. Да и то во многом лишь из-за чувства удовлетворения тем, что и ее сумел обратить в свою, так сказать, религию. А еще потому, что была она, и верно, самой толковой из наводнявших клинику с каждым днем с неумолимостью океанского прилива милосердных помощниц, с присутствием коих в ее стенах Марку было смириться труднее всего. Место женщины – в мужнином доме! Или в отчем – если ей не хватило ума и изобретательности, чтобы к определенному возрасту заарканить для себя подходящего мужа. В гостиной, детской, в супружеской спальне, наконец, вполне достаточно занятий, чтобы не претендовать на большее и не рваться в «большой мир». В этом Шебалин был по-прежнему убежден. Но всякий раз, когда неудержимо хотелось высказаться в подобном ключе вслух, лишь крепче сжимал зубы и лучезарнее улыбался, представляя в мечтах, как очередная из этих восторженных идиоток горит в адском пламени… О чем-то подобном размышлял Марк Анатольевич и нынче, по пути из гардеробной, где только что переоделся, собираясь уже уходить домой после очередного напряженного рабочего дня – в том числе и в перевязочной, где сегодня не повезло работать с на удивление криворукой молодой вдовушкой из числа «благотворительниц», которой он не иначе раз десять прежде показал и объяснил, как именно правильно следует накладывать повязку – а она все равно не поняла! Когда же, отчаявшись, попросил позвать в перевязочную на помощь идиотке – и себе – Ксению Константиновну, ему сказали, что она нынче занята с другим доктором и оставить его никак не может… Зато теперь вот княжна вдруг неожиданно выбежала прямо к нему навстречу из-за крутого поворота больничного коридора, едва не сбив при этом с ног. - Ксения Константиновна, дорогая! – воскликнул Шебалин, невольно отступая в сторону и выставляя вперед руки, чтобы она не налетела ему на грудь. – Что стряслось?! Уж не пожар ли у нас?
Ксения Ларионова: Отчетливо прозвучавшая в словах незнакомца неизъяснимая властность тона и явная убежденность, что его поручение, а лучше сказать – приказ, пусть и отданный тихим, слабеющим голосом, будет непременно исполнен. Вот, что прежде всего поразило Ксению, а даже не то, что этот человек откуда-то знает, как ее зовут. Но об этом княжна подумала уже после, когда уже бросилась безоговорочно его исполнять, практически не раздумывая, кто он таков, что может связывать его с Игорем Владиславовичем. И главное – почему она должна держать все происходящее в тайне. Коридоры и прочие помещения клиники, шумные и многолюдные в течение дня, теперь, вечером, казались пустынными и даже мрачными. Лишь из-за неплотно закрытых дверей палат доносились приглушенные голоса пациентов. Все доктора из тех, кто не был сегодня занят на дежурствах, уже разошлись домой. За время, пока она бегала по больничным этажам, разыскивая – и не находя доктора Комаровского, Ксении на глаза попались лишь несколько санитаров, совершавших обычную вечернюю уборку помещений и коридоров. Однако никто из них также давно не видел Игоря Владиславовича. Притом, что выходящим из больницы его тоже не видел никто. Это было похоже на наваждение! Она проверила даже буфетную, куда доктора и остальные сотрудники в течение дня часто заходили перекусить, но и там дверь была уже заперта на замок. Растерянная, не понимающая, что ей теперь делать – бросить раненого посреди улицы немыслимо, равно как в то же самое время и рассказать о нем еще кому-нибудь, например, дежурному доктору, Ксения стремительно шла по коридору, направляясь к последнему, кажется, помещению, куда еще не успела добраться. Да, признаться, не особенно-то и стремилась, надеясь отыскать Комаровского где-нибудь еще прежде, чем в этом будет необходимость… - Марк Анатольевич! – откликнулась княжна при виде Шебалина, не зная пока, радоваться этой встрече или печалиться. Был он, между тем, уже в верхней одежде, держал в руках свой саквояж и явно направлялся домой. – Нет-нет, что вы, никакого пожара! Замерев подле него, словно провинившаяся гимназистка перед строгим учителем, хотя, видит бог, Марк Анатольевич смотрел на нее без всякого гнева, разве что вопросительно, она замолчала, не зная, как объяснить своего здесь присутствия и несколько запыхавшегося от длительной беготни в тесном корсете вида. - Я ищу доктора Комаровского… - проговорила она, наконец, в ответ на вопрос, так и не заданный, но отчетливо написанный на подвижном лице Шебалина, на котором после этого отразилось еще большее любопытство. Впрочем, совладав с ним всего через пару мгновений, Марк Анатольевич ответил, что видел его последний раз примерно час назад, и тогда он собирался пойти в прозекторскую, чтобы позаниматься анатомией и освежить кое-какие хирургические навыки перед завтрашней операцией – и этим окончательно подтвердил догадку княжны, которая именно туда и шла, о чем тут же поведала Шебалину. Так, однако, и не уточнив, для какой цели ей столь внезапно потребовался Игорь Владиславович. Да он и не спросил, лишь еще раз уточнив, точно ли все в порядке и не требуется ли от него какая-нибудь помощь, почтительно приподнял цилиндр, прощаясь, и пошел дальше своей дорогой. А Ксения Константиновна направилась своей, довольная тем, что все так удачно сложилось. Прозекторская находилась в морге, расположенном в их здании, как водится, подальше от тех мест, где обретались живые пациенты. В полуподвальном помещении, оказаться в котором можно было, лишь пройдя через весь второй этаж и спустившись по узкой боковой лестнице. А там еще немного по местному коридорчику, тускло освещенному и оттого отчетливо ассоциирующемуся у отдельных особо впечатлительных сотрудников с преисподней. Дамы из благотворительного общества – в том числе княжна Ларионова – тоже обычно старались держаться оттуда подальше. Но сейчас иного выхода не было. Потому, собрав все свое мужество, а также набрав в грудь побольше воздуха, Ксения Константиновна шагнула в эту «преисподнюю», и торопливо прошла до двери, из-под которой на пол коридора выбивался желтоватый клин света. Постучав костяшками пальцев о косяк, она попросила разрешения войти и, получив его, оказалась в прозекторской, едва не выскочив тотчас же наружу от буквально набросившегося на нее оттуда весьма характерного запаха. Но все-таки устояла на месте и, обратилась к действительно находящемуся прямо у секционного стола Игорю Владиславовичу, удивленно вскинувшему взгляд при ее появлении. Поспешно прикрыв холстиной изучаемый препарат, он отложил в сторону инструменты и вышел вперед стола. Сосредоточенно выслушивая затем сбивчивый рассказ Ксении и молча кивая в ответ, он одновременно тщательно отмывал с мылом руки в тазу с чистой водой. После чего, одевшись в сюртук, до того висевший на спинке стула возле стола в углу, сказал, что готов следовать за нею, куда нужно. - Я долго не могла вас найти, Игорь Владиславович, – стараясь поспевать за его скорым шагом, княжна почти бежала. – И по дороге сюда встретила в коридоре доктора Шебалина. Он подсказал, где вы… Но я ничего ему не объясняла! – вдруг добавила она, отчего-то посчитав, вернее, почувствовав, что это необходимо непременно уточнить.
Игорь Комаровский: Появление княжны Ксении было столь неожиданным, что Комаровский успел лишь прикрыть тело материей, да выйти ей навстречу. Она влетела в прозекторскую и сразу начала говорить, стараясь не смотреть на секционный стол. Вначале Жорж ничего не понимал. Отчего она пришла именно за ним, почему, раз увидела человека, нуждающегося в помощи, не позвала любого другого врача? Но постепенно все стало проясняться и, одновременно, еще более запутываться. Кто же тот человек, который нуждается только в его помощи, и что с ним могло приключиться? - Да-да, это хорошо, что не объясняли, - рассеянно ответил Жорж на замечание Ксении, но в то же самое время думал лишь об одном: «Что, черт возьми, все это значит?!» Спустившись с парадной лестницы, он огляделся по сторонам. Улица была пустынна, вокруг царила тишина. Лишь где-то далеко, на Невском, шумели проезжающие экипажи. «Может быть, этот человек уже ушел?» Но Ксения Константиновна, которая все это время шла следом и теперь стояла рядом с ним, указывала рукой на заросли боярышника. Листва с кустов давно уже облетела, но их ветви так тесно спелись друг с дружкой, образуя некое подобие ширмы, за которую не проникал даже свет фонаря. Так что рассмотреть за ней что-либо с первого взгляда было решительно невозможно. Вот тут-то, в самом дальнем углу, и сидел, привалившись спиной к стене кустарника, какой-то человек. Жорж наклонился к нему и окликнул, но он не отозвался и даже не шелохнулся. И лишь когда он тронул его за руку, с губ мужчины сорвался слабый вздох. - Вы слышите меня? Кто вы и что с вами приключилось? – но ответа так и не последовало. Комаровский обернулся к Ксении, - Как бы там ни было, одному мне не справиться. В темноте и на улице – что я могу сделать? Его нужно отнести в больницу. - Нет, - едва слышно вдруг произнес мужчина, чьи пальцы в этот момент с удивительной для человека в столь плачевном состоянии силой обхватили запястье Комаровского, - Жорж, мне нужна только твоя помощь. По старой памяти не откажи…. Исхудалое лицо, бледное, с запавшими щеками, редкая борода с проседью и блестящие в темноте, как два черных агата, глаза. Теперь, привыкнув к сумеркам, он смог, наконец, рассмотреть его лицо, но понять, кто это, не сумел бы даже при свете. - Не признал… Это был даже не вопрос, а утверждение. И Комаровский отчего-то ощутил, как его охватывает чувство стыда перед этим человеком, которого он, вероятно, должен был, но все равно не в силах был вспомнить. Он покачал головой. -«Попы поют над мертвыми, а комары над живыми». Помнишь? Ты обещал нас всех лечить… - Ты?! – озарение пришло внезапно. Что-то в интонации, что-то во взгляде, и Жорж, наконец, признал в этом совершенном для него чужаке некогда близкого своего товарища. Вершинский – один из многих состоявших в обществе «вольнодумцев и революционеров», подающий надежды молодой юрист, в одночасье ставший прокаженным для общества, лишенный чести и сосланный на каторгу! – Господи… Откуда…? - Именно оттуда и обратно не желаю. Меня ищут… Я ранен… Помоги. Если сомнение и посетило после этих слов душу Комаровского, то лишь на мгновение. Да и то, пожалуй, лишь потому, что он не смог сразу понять, что нужно делать. В темноте рану не осмотреть. Оставлять здесь его дольше нельзя, но и вести в больницу также невозможно. - Мы поедем ко мне домой. Идти можешь? – Вершинский отрицательно покачал головой. Ранен он был в ногу, и едва добрался до больницы. - Просто чудо было, что ушел от погони. - Нам нужен экипаж. Но вдруг извозчик после сболтнет… Что делать? Ксения Константиновна так тихо стояла все это время, что Жорж как-то позабыл о ее присутствии. И потому, когда она тихо кашлянула, чтобы привлечь к себе внимание, даже вздрогнул от неожиданности. Спокойно, но при этом решительно, будто о чем-то само собой разумеющемся, она напомнила, что ее дожидается экипаж, и если нужно… - Вы не понимаете, во что ввязываетесь. Нет, княжна, лучше поймайте для нас наемный. Или, лучше побудьте здесь, а я сам поищу, - но она настояла и была в этот момент так серьезна и решительна, что Комаровский не смог ей отказать. Однако оставалась еще одна проблема – раненый Вершинский дойти до экипажа не сможет даже с его помощью. Слишком много крови потерял, слишком ослаб. И здесь уже Ксения была ему не помощницей – Жорж это прекрасно понимал.
Марк Шебалин: Не единственный раз в жизни имея возможность убедиться в том, что далеко не во все дела следует вмешиваться, Марк Анатольевич давно для себя решил, что советы и помощь лучше всего предлагать лишь там, где о них просят. И с тех самых пор, будучи достаточно упорядоченным по природе человеком, старался неукоснительно соблюдать этот однажды данный себе зарок. Поэтому и сегодня, ответив на вопросы княжны Ларионовой и раскланявшись с нею, спокойно двинулся дальше, первое время лишь краем сознания размышляя о том, зачем последней мог понадобиться Комаровский. Да еще так срочно, чтобы бежать за ним аж в прозекторскую, которой, как Шебалин уже успел заметить, все местные дамы – включая и саму княжну, боялись как огня. Однако постепенно ленивое это размышление отчего-то стало оформляться в нем в отчетливо разгорающееся любопытство, смешанное с едва ощутимым предчувствием… чего-то. Чего конкретно, Марк Анатольевич бы не ответил и сам. Ибо чувство это находилось за рамками рационального, и было сродни интуиции, от природы весьма развитой у всех, кого можно назвать хорошим врачом. А в своем деле Шебалин, несомненно, был одним из лучших в этом городе. Посему и решил позволить себе в кои-то веки отступить от заведенного обычая и – нет, не вмешаться, а пока лишь подождать, что же будет дальше. А дальше было весьма любопытно. Спустя примерно четверть часа после того, как он расстался с Ксенией Константиновной, и, спустившись вниз, вышел не как обычно, через главный выход, а с обратной стороны здания, затем обойдя его вокруг и устроив себе наблюдательный пункт в тени одного из старинных деревьев с мощным стволом, парадная дверь больницы широко распахнулась, выпуская из здания две фигуры, мужскую и женскую. В них Шебалин без труда признал Комаровского и княжну Ксению. Замерев у подножия лестницы, по которой оба только что спустились, Жорж стал осматриваться по сторонам, будто кого искал – до того, как Ксения Константиновна что-то тихонько ему пояснила, указывая жестом на густые кусты боярышника неподалеку. После чего оба незамедлительно двинулись уже туда… и некоторое время Марк Анатольевич вновь не мог рассмотреть, что происходит. Поняв лишь, что там – в зарослях – есть кто-то, с кем Жорж, забравшись туда следом, коротко перебрасывается отрывистыми репликами. Однако последние его слова, обращенные не сей раз к княжне, которая все это время стояла несколько поодаль, прозвучали уже куда отчетливее… - Простите, что вмешиваюсь, - громко проговорил он, выступая из своего укрытия в более освещенное место, и заставляя всех участников только что разыгравшегося на его глазах представления замереть – кого от удивления, а кого, кажется, и не только. – Особенно извините меня вы, Ксения Константиновна – за то, что не смог совладать со своим любопытством. Но полагаю, что без моей помощи здесь все-таки не обойтись… С легкой улыбкой Шебалин виновато взглянул на княжну, и поклонился ей, словно в этот момент они стояли не посреди улицы, а в какой-нибудь светской гостиной, где он допустил некую незначительную, но досадную оплошность. Затем, в одно мгновение вновь сделавшись серьезным, он проговорил уже более сдержанным и серьезным тоном: - Игорь Владиславович прав: вам не стоит вмешиваться, мы с ним прекрасно справимся вдвоем. А вы и так сделали для этого человека больше, чем могли. Посему езжайте теперь домой и ни о чем не думайте, - опустив на землю свой саквояж, он подошел к Комаровскому, на плечо которого тяжело опирался, перенеся весь вес на одну ногу – вторую он бессильно волочил за собой, высокий мужчина. Поравнявшись с ними и едва взглянув в заросшее бородой худое лицо то ли аскета, то ли фанатика и встретившись взглядом с горящими лихорадочным огнем, заметным даже в темноте, черными глазами, он прибавил, обращаясь уже к нему: - Что ж… мне следовало бы сразу догадаться. Последнее время вы вновь весьма популярны. Впрочем, теперь не об этом. Возьмитесь другой рукой за мое плечо – так будет легче Жоржу и быстрее для вас… Комар, куда ты решил его вести? Ясно, что в больницу нельзя… Можно ко мне – ты видел, у меня отличная операционная…
Игорь Комаровский: Предложение помощи прозвучало неожиданно, тем более неожиданно – из уст этого человека. Жорж обернулся к Марку, явившемуся, как будто бы из ниоткуда, и смерил его таким взглядом, словно он был сам дьявол. Шебалин в эту минуту, правда, раскланивался с княжной, и поэтому вряд ли мог оценить его эмоции. Но и Жорж справился с ними быстрее, чем мог бы предположить. И не в последнюю очередь этому способствовала реакция Вершинского, который спокойно пожал руку Комаровскому, и как-то обреченно кивнул головой. - Моя домашняя операционная не хуже. Я собираюсь везти его к себе, но нужно найти подходящий экипаж. Для Марка и это не было проблемой. Оказалось, его уже давно ждет экипаж, которым тотчас же решено было воспользоваться. Ведь наемный – это лишний свидетель-извозчик, резонно заметил он, повторив вслух недавние размышления Комаровского. Подхватив на глазах слабеющего Вершинского с обеих сторон, они направились туда, куда указал Шебалин. А княжна Ларионова, которая все еще стояла позади них, поспешила следом, прихватив стоявший на земле саквояж Марка и брошенную Комаровским трость. Молча сопроводив их до экипажа, она также без слов передала им вещи. И все это время, Комаровский готов был поклясться, смотрела на него, не отрываясь. Не с любопытством, но каким-то странным, словно бы изучающим взглядом. Когда же он повернулся, чтобы проститься, поспешно отвела глаза, будто ей было что скрывать. Могло ли случиться, что она догадалась, кем был человек, которого Комаровский признал не сразу, а Шебалин так безошибочно угадал с первого взгляда? Осуждает ли она их или сочувствует? Все это теперь было не важно. - Княжна, я искренне благодарен вам, но умоляю – позабудьте сегодняшний вечер. Прощайте. Экипаж тронулся, и те недолгие десять минут, в которые они ехали до дома Комаровского, мужчины почти не говорили. Лишь несколько общих замечаний о том, что сейчас нужно будет предпринять, но и то – лишь для того, чтобы прогнать гнетущую тишину. Жорж ощущал странное беспокойство, тревогу. Будто бы сам зашел в западню, из которой нет выхода. Странное чувство, ведь ничего подобного не происходило на самом деле. Марк искренне предложил помощь, а Ксения Константиновна – в это он свято верил – никому не расскажет о вечернем происшествии... Федор, как обычно, вышел встречать барина в переднюю. И едва лишь заметил, что тот нынче не один, без лишних слов, будто это было обычное дело в их доме, кинулся на кухню греть воду. Оба доктора, тем временем, довели раненого до смотровой. Он был уже почти в беспамятстве, и Марк отметил, что это даже лучше для него. Операция, что им предстояла, была несложной для опытных хирургов, которыми были и Жорж, и Марк. Потому выполнить ее получилось в кратчайшие сроки. Уже через полчаса пациента перевязали, уложили на кровать и дальше препоручили заботам Федора, в то время как сами доктора отправились в кабинет Комаровского. Тишина сопровождавшая их слаженные действия во время работы, теперь вполне могла быть нарушена, но все слова будто бы исчезли и потеряли свое значение. Комаровский долго не мог придумать, что сказать, но после решил, что для начала нужно хотя бы просто поблагодарить Марка. - Ты пришел вовремя. Не знаю, что бы я делал иначе – верно, справился бы как-нибудь – но ты значительно упростил решение этой задачи. Спасибо тебе. «Только вот, как ты там оказался? И главное – зачем?» - как-то неожиданно кольнуло сомнение, которое Жорж тотчас поспешил задавить на корню. Да просто из любопытства же! Он ведь объяснил… Тем не менее, липкое, неприятное чувство гадливости никуда не делось. И чтобы прогнать его, возникшее явно из-за напряженного вечера, он налил два бокала бренди и предложил Шебалину выпить за хорошую работу.
Марк Шебалин: Удалить кусочек свинца из раны в ноге, в самом деле, не составило бы никакого труда даже для толкового студента второго курса академии. С этим Жорж справился бы и без его помощи. Трудность была в другом: пуля находилась опасно рядом с бедренной артерией. И повредить ее при неосторожном извлечении, означало погубить пациента, который и без того потерял достаточно много крови. Никто ведь из них не знал, сколько времени он провел в ожидании помощи? Да и сама рана, если быть до конца откровенным, выглядела дурной: слишком грязная. Они с Жоржем, конечно, все тщательно промыли и удалили поврежденные ткани, но заражение, несомненно, имеет место и лихорадка не заставит себя ждать. Будет она при этом тяжелой и еще неизвестно, чем закончится для самого больного. Размышляя об этом, покуда шел следом за Комаровским, который предложил переместиться после удачного – на данную минуту – завершения их предприятия в свой кабинет, Марк одновременно подбирал нужные слова для того, о чем собирался говорить с Жоржем дальше. После того, как они обсудят проведенную операцию, которая, что ни говори, без ложной скромности, была сделана ими блестяще. И с поразившим самого Шебалина взаимопониманием. Им действительно все еще не нужны были слова, чтобы согласовывать свои действия. Как когда-то в юности, они понимали друг друга, казалось, читая мысли, и могли совершенно спокойно продолжать действие, начатое другим, не боясь, что оно будет произведено хуже, чем если бы ты делал его сам. А ведь прошло столько лет с тех пор, как они последний раз стояли вместе у операционного стола! И как же странно и удивительно, что всегда такой проницательный Жорж при этом не сумел прочесть остальных его помыслов! В комнате, куда привел его Комаровский, было тихо и почти темно – лишь несколько свечей разгоняли сумрак осенней ночи, вливавшийся в оконные проемы, минуя тяжелые бархатные занавеси. Пахло табаком, книгами и – как всегда в помещениях, где хранится много книг, немного пылью. На коврике перед камином дремала собака неизвестной Марку породы, которая при появлении обоих мужчин лишь приветливо вильнула хвостом, приподняв морду, затем смачно зевнула и вновь опустила ее на передние лапы, прикрывая глаза. Где-то в углу громко тикали часы. Привычная и уютная обстановка размеренной жизни, которая вот-вот должна будет рухнуть. Которую он, Марк Шебалин, вскоре разрушит до основания – одним щелчком! - О, благодарю! – Марк Анатольевич улыбнулся, принимая из рук Комаровского широкий фужер с толстым дном, в который тот только что щедро плеснул из пузатой бутылки. – Работа, и верно, удалась на славу. Ты стал блестящим хирургом, Жорж. Впрочем, всегда им был, родился, можно сказать. А вот я – нет… Не спорь! Это правда! Но правда также и в том, что я чертовски много работал над тем, чтобы однажды с тобой сравняться! И у меня это получилось, не буду прибедняться. Но в любом случае, то, что я сегодня здесь сделал – это был мой долг… Как и у тебя, Жорж, есть один долг передо мной, о котором, видимо, самое время напомнить. Улыбка вновь коснулась уголков его губ. Но выглядела при этом уже скорее гримасой, потому что совсем другим – вступая с нею в жутковатое противоречие, было выражение черных глаз Шебалина. В которых – и это почти не было преувеличением, полыхало в это мгновение поистине адское пламя. Сделав еще один большой глоток бренди, Марк Анатольевич взглянул прямо в глаза собеседнику, который смотрел на него несколько недоуменно. Но во всей его позе чувствовалось внутреннее напряжение и явное ожидание того, что последует дальше. Поэтому, слегка поморщившись, Марк процедил сквозь зубы: - Только не делай вид, что не понимаешь, о чем я!.. Поверишь, одно мне невдомек: как же ты так легко на все это купился?! Или в твоей линейной системе координат, где нет места извилистым линиям и полутонам, так же отсутствует и вероятность… как это сказать-то? – Шебалин сделал витиеватый жест рукой, словно не мог подобрать нужного слова. – Вероломства? Все правильно, если все по закону, да?! Только что ж ты теперь-то забыл о законе, а, дружище?! А вот тогда – помнил! И плевать, что чья-то мечта раздавлена сапожищем этого самого закона!.. Я ведь все знаю, Жорж! Профессор ведь рассказал мне после, что именно твое мнение сыграло решающую роль! «Поверьте, месье Шебалин, я сомневался до последнего, потому решил посоветоваться с вашим ближайшим другом, которого знаю как честного и порядочного человека!» И ты, честный! И порядочный! Именно ты! Ты сказал, что я никогда не смогу победить в себе ту проклятую слабость, и потому непригоден к хирургии! Тот, кому я верил больше, чем себе! Отнял мою мечту быть хирургом... Что же, теперь не обижайся, но и я сделаю ровно то же – поступлю по закону. Твой приятель, который сейчас лежит там, в комнатах – беглый заговорщик Вершинский. И потому, как верный подданный своего Императора, сегодня же утром я намерен донести в полицию о том, что он скрывается в твоем доме. А дальше… ну что ж. Пусть дальше нас вновь рассудит твой любимый закон! А сейчас – доброй ночи, Игорь Владиславович. И всего вам самого наилучшего. С размаху швырнув свой так и не допитый до конца фужер об стену, Шебалин двинулся к двери, которую распахнул рывком, чуть не сорвав с петель, и вышел вон из комнаты, оставив ее раскрытой настежь. Партия, доиграть которую не представлялось возможности столько долгих лет, была, наконец, сделана.
Игорь Комаровский: Ах, если бы можно было предугадать тогда, чем все обернется! Нет, Комаровский сожалел сейчас вовсе не о тех давних своих словах, которые, оказывается, сыграли такое значение в жизни Шебалина и в его карьере. Корил он себя за другое – что вновь впустил в свою жизнь этого человека спустя столько лет, доверился ему... А с другой стороны, отчего было не доверять? Кто бы мог заподозрить, что в душе – буде таковая у него имеется – Марк затаил на него черную обиду? И что мерзость, которая жила там, внутри, разъедала его существо, пока яд и желчь вдруг не получили шанса выйти наружу, вскоре отравит и разъест страшную дыру в жизни самого Комаровского. Потому теперь всего одно движение, и он сорвется через нее в бездну. Жорж уже почти физически ощущал холодное дуновение оттуда, из той непроглядной тьмы. Даже кожу будто бы тронуло холодным и влажным дыханием неизбежности. Или это всего лишь сквозило из раскрытой настежь двери, которую Шеб не потрудился за собой закрыть, уходя? Комаровский медленно поднялся из кресла, в котором продолжал сидеть после ухода – или бегства? – Марка и неспешно направился в прихожую. Там он запер дверь на ключ, затем вернулся в кабинет и подобрал с пола осколки хрусталя. Проделал все это с таким равнодушием, будто не случилось ничего особенного. И не случится в ближайшем будущем. А ведь уже завтра все рухнет, рассыплется на такие же осколки, как и этот хрустальный бокал. Только вот вряд ли осколки его жизни, его карьеры будут столь же красиво мерцать радужными бликами в отсветах пламени… Какая хрупкая вещь – жизнь человека! Банальная, в общем, мысль. Как и убеждение в том, что врачам положено заниматься спасением жизней. А вот доктор Шебалин, напротив, решил ее уничтожить. И не одну даже, а целых две – одним махом! Сколько времени прошло с тех пор, как ушел Марк, Жорж не знал. Вокруг вновь царили тишина и покой – часы в углу продолжали мерно тикать, от камина шло приятное тепло, а Комаровский все продолжал сидеть с осколками фужера, наводя стекляшки на огоньки свечей и разглядывая их радужные блики. За этим занятием его застал Федор. - Уснул ваш пациент, Игорь Владиславович. Что еще прикажете делать? - Ничего не прикажу, - он, наконец, оторвался от своего занятия, поднялся и вручил осколки камердинеру, а сам вернулся в кресло. Федор, меж тем, с удивлением и ужасом взирал на коричневое пятно, расползшееся по шелковой бумаге обоев. - Что же это такое, Игорь Владиславович? Аль поссорились вы с коллегой? Невесело усмехнувшись себе под нос, Комаровский ничего не ответил, подумав вдруг, а мирился ли он с Марком вообще? «Кто старое помянет…» Да-да, именно так он тогда и сказал, дескать, кто старое забывает – обоих глаз лишается! Вот и он, Жорж, обо всем позабыл, видать, потому и ослеп! - Ступай, Гаврилыч. Завтрашний день будет не из простых. Федор мало что понял, но спорить не стал. Вышел из кабинета, притворив за собой дверь, и вновь отправился проведать раненого. Комаровский, меж тем, решил, что должен действовать. Спасать жизнь! Не свою, а ту, что ему была нынче вверена! И пусть его арестуют за пособничество, но Глеба он отсюда все-таки отправит. Марк вряд ли пойдет в полицию прямо теперь, отложит до утра. А к утру, он что-нибудь придумает. Однако легко было сказать! Начав составлять план действий, Жорж постоянно натыкался на собственные ошибки, последствия которых будет весьма непросто компенсировать. «Так, Федора предупреждать не надо – он, в случае чего, и сам ничего не расскажет про ночного пациента. А вот кучер Марка – его свидетельство будет куда более весомым…» Но прежде всего надо было устранить следы пребывания посторонних в доме. Наведя порядок в приемной, Жорж пошел к Глебу. Федору, который был еще там, он все же вкратце пояснил, что происходит, и что завтра у них будут гости – незваные, но ожидаемые. Потом, потратив некоторое время, сумел привести в чувство Вершинского. - Мне жаль, что я не смогу до конца исполнить данное слово. Но тебе нужно будет уйти прежде, чем сюда явятся жандармы… Не прямо сейчас, но как только рассветет. Пока же спи, набирайся сил. - Прости, Жорж! Следовало предвидеть это прежде, чем идти к тебе за помощью. Я уйду, но мне нужна одежда и… - Оружие? У меня есть наградной пистолет. Возьмешь его. Теперь спи. Я разбужу тебя через пару часов. Едва часы пробили шесть раз, в доме на Пантелеймоновской начались сборы. Глеб был переодет в новое платье, но прежде сбрил бороду и перестал походить на беглого каторжника. Теперь его можно было скорее принять за почтенного престарелого господина, спозаранку отправившегося погулять. Образ дополняла трость Жоржа, один из его же цилиндров и потертая пелерина. - Отсюда ты сможешь пешком добраться до Захарьевской. А уж там – возьмешь себе извозчика и прочь из города. Вот деньги на дорогу и обещанное оружие, – сказал Комаровский, передавая все указанное в руки Глебу, который уже был готов уходить. Но именно в этот момент в парадную дверь громко постучали – не терпелось, видно, Марку Анатольевичу оказать содействие сыску и показать свою преданность Государю! - Через черный ход! – воскликнул Жорж, не обращая внимания на стук и на громовой голос начальника жандармов, который требовал немедленно отворить двери. - Они не дураки, Жорж. Я хорошо их знаю, а они хорошо знают меня. И на этот раз уйти точно не позволят... Только вот запросто я им не дамся! – глаза Вершинского вдруг загорелись каким-то бешеным огнем и, выхватив револьвер, он взвел курок. Прошло несколько долгих мгновений, в переднюю продолжали настойчиво ломиться – только это уже был не стук, а равномерные удары чем-то тяжелым. Жандармы ломали двери. Наконец, раздался треск, затем звук падения и громкий топот множества ног. Федор рванул в прихожую, где неистовым лаем заливалась Марыся. Как все происходило дальше Жорж, понять не успел. В тот момент, когда шаги в коридоре стали приближаться к комнате, где они остались вдвоем с Вершинским, внезапно раздался оглушительный выстрел.
Ксения Ларионова: По расписанию, дежурство Ксении Константиновны нынче начиналось не с самого раннего утра, а с одиннадцати часов. Точнее говоря, никакого «расписания дежурств» у княжны Ларионовой – да и ни у кого из дам благотворительного общества в клинике, конечно, не было, да и быть не могло, ибо работали исключительно на добровольных началах. И все же, ради удобства, чтобы не толочься всем вместе в одни часы, в одиночку сбиваясь с ног от избытка неотложных дел в другие, менее удобные с точки зрения повседневной жизни, и решено было пару месяцев назад установить некое подобие графика, которого сестры милосердия старались придерживаться. Обычно Ксения легко соглашалась на более поздние дежурства: во-первых, не любила рано вставать, а во-вторых – не испытывала потребности в активной светской жизни, что было основной причиной нежелания большинства незамужних девиц, да и молодых замужних дам, работать во второй половине дня. Ибо как же, скажите на милость, в этом случае успеть отдохнуть и привести себя в порядок должным образом перед вечерним выходом?! Однако сегодня утром княжна едва сдержала себя, чтобы уехать в больницу еще до завтрака – сердце было, что называется, «не на месте», еще с вечера накануне, когда ее вежливо, но неумолимо отодвинули в сторону, отвергнув предложенную помощь. Да, вчера она была обижена не только на доктора Комаровского – это последнее время стало, кажется, ее привычным состоянием, но и на Марка Анатольевича, который проявил совершенно неуместную, на взгляд Ксении, с ним солидарность в этом вопросе. Обида была тем горше, что помочь она хотела искренне. Но уже на подъездах к дому горечь постепенно сменилась странным тревожным ощущением, превратившимся в убежденность после того, как за ужином брат рассказал последнюю из нашумевших столичных новостей о небывалом прежде происшествии – побеге из Петропавловской крепости опасного преступника. - Но как же это?! – удивилась Нина, откладывая в сторону столовый прибор и с интересом устремляя взгляд на мужа. – Все говорят, что бежать оттуда невозможно, а теперь выясняется, что любой более-менее ловкий злодей… - Не любой! – возразил князь Ларионов, покачав головой. – Этот человек известен своей дьявольской изобретательностью. Пишут, что он совершил прежде две неудачных попытки. И лишь на третий раз, весьма достоверно симулировав болезнь, обманул бдительность местного доктора, который приказал снести его в госпиталь Алексеевского равелина. Вот во время транспортировки-то он и сбежал, убив при этом двоих своих охранников. - Боже мой, какой кошмар! И его до сих пор не нашли? - Еще нет, но в «Ведомостях» пишут, что он был ранен, потому вряд ли сможет долго скрываться… Ксеня, что с тобой?! Ты так бледна! - Я… нет! Со мной все хорошо, просто голова что-то закружилась – устала на работе! – поспешно откликнулась княжна, изо всех сил вцепляясь руками в края своего стула, чтобы унять дрожь в руках. - Вот, я и говорю, дорогая, что тебе не стоит проводить так много времени в этой кошмарной больнице… среди этого кошмарного отребья! – последнее время постоянные отлучки золовки нервировали ее все сильнее, и теперь княгиня Ларионова вновь готова была оседлать своего любимого конька. – Среди которого, между прочим, вполне может оказаться и этот ужасный человек! Антон… ну скажи, что я права?! Почему ты никогда меня не поддержишь?! А ведь я права и скоро начнутся разговоры… - Нина! Нина, успокойся! Поверь, я во всем тебя поддерживаю. И мне тоже не нравится, что Ксения много времени проводит в больнице… Но она – взрослый человек и имеет полное право распоряжаться сама своим временем и своей жизнью. - Одна я, похоже, ни на что не имею здесь права! – воскликнула княгиня. И, встав из-за стола, демонстративно покинула обеденную комнату. Ксения и Антон Константинович молча смотрели ей вслед. В глазах князя читалась легкая усталость, княжна же, кажется, даже не поняла, что произошло. - Ксеня, у тебя точно все хорошо? Ты ничего от меня не скрываешь? – спросил брат, когда они остались наедине - племяницы Александры нынче дома не было, она гостила у других своих дяди и тёти, потому ужинали Ларионовы до того втроем. - Разве я когда-нибудь умела что-либо от тебя скрывать? – совладав, наконец, с внутренней дрожью, Ксения улыбнулась, немного вымученно. И после даже нашла в себе силы поддерживать какое-то время видимость застольной беседы. Однако вскоре все же попросила разрешения подняться к себе. Антон не возражал, ему предстояло еще сегодня же закончить беседу с женой – откладывать на потом решение подобных споров князь считал ошибкой многих несчастливых в браке людей. Потому, проводив сестру до ее комнаты, отправился прямиком в будуар Нины Николаевны. Ксения же в ту ночь так и не сомкнула глаз, а наутро, едва допив свой кофе, бросилась собираться в клинику…
Марк Шебалин: - Марк Анатольевич! Слава богу! – профессор Буяльский поднялся из-за стола и двинулся навстречу Шебалину, едва ступившему на порог ординаторской и несколько опешившему от подобной реакции на свое появление. – Я уж думал, что и за вами нынче придется собирать поисковый отряд! - Прошу прощения, Илья Васильевич, - чуть помедлив в раздумье, откликнулся Марк, протягивая руку профессору, который тотчас ее рассеянно потряс. – Но разве я куда-то нынче опоздал? - Пока нет, но еще четверть часа – и опоздали бы, - загадочно улыбнулся Буяльский, которому, верно, нравилась выбранная им нынче роль интригана – или же был по душе озадаченный, и от этого немного глуповатый вид самого Шебалина. Тот же по-прежнему не мог понять, куда клонит собеседник – до мгновения, когда Илья Михайлович воздел к небу указательный палец, произнеся при этом единственное слово: «Ринопластика!» После чего последовали краткие объяснения, которые, по большому счету, были для Марка совершенно лишними. Озадачило и неприятно задело лишь то, что Желнов не сдержал обещания дождаться хотя бы вечера. Ведь объяснил же он ему, что в нынешнем своем состоянии Вершинский сбежать все равно не сможет, а у доктора Комаровского в клинике с утра чрезвычайно важная операция, к которой он готовился почти два месяца! Вот и верь людям после этого на слово! С другой стороны, что стоит слово жандарма… - Нет-нет, профессор! Это решительно невозможно! Жорж буквально бредил этой операцией все последнее время, все уши мне прожужжал… Да я и не готовился. Давайте подождем еще хотя бы час, уверен, что это какое-то недоразумение… - Хирургия не ждет! – гневный оклик Буяльского заставил Марка замолчать. Он не хуже остальных знал о том, что профессор – мягкий и деликатнейший в обыкновенном общении, в своей операционной превращается в форменного деспота и не терпит ни опозданий, ни пререканий. А Комаровский задерживался уже на полтора часа и никак этого не объяснил. – Это тем более возмутительно, Марк Анатольевич, как раз по той причине, о которой говорите вы. - Но вы же послали кого-то к нему домой? - Ну, разумеется, за кого вы меня держите?! Первым же делом! Так консьерж там буквально наперерез грудью на моего посыльного кинулся, со словами, что доктор не велели никого к себе пускать! Каково?! - Странная история, ничего не понимаю! – кивнул Шебалин и на этот раз даже почти не покривил душой. – Что там происходит? - А вот не знаю, и думать больше не хочу на эту тему! Потому оператором, коль все внезапно вышло, на этот раз, уж так и быть, пойду сам, вы же – ассистентом. И отказа вашего не приму! - Да что вы, Илья Васильевич! Знаете ведь: за честь почту просто скальпель вам подавать! - Вот и договорились. А теперь переодевайтесь – и жду вас в операционной.
Ксения Ларионова: Еще в вестибюле Ксению Константиновну буквально огорошила одна знакомых дам. Отведя княжну в сторону, она испуганным шепотом поведала про «ужасное происшествие», о котором вот уже два часа, как гудит вся больница: доктор Комаровский задержан жандармами по подозрению то ли в соучастии в преступлении, то ли в сокрытии оного. - Что за абсурд?! В каком таком преступлении?! Кто это сказал? – чувствуя, как что-то в груди тяжело ухнуло вниз, Ксеня схватила ее за рукав, пристально вглядываясь в лицо, словно надеялась прочесть по нему, что все это какая-то нелепая шутка или ошибка. При этом четко понимая, что никакой ошибки здесь нет и быть не может. - Камердинер его пришел и сказал. А самого доктора еще поутру хватился Буяльский. Послали к нему домой, а там ответили, что доктор нынче никого не принимает, так что пришлось Илье Васильевичу идти вместе с доктором Шебалиным… - Так Марк Анатольевич, выходит, здесь? На месте? - Да, я ведь говорю – оперировал вместе с Буяльским, а после, кажется, пошли к нему в кабинет… Ксения Константиновна, куда же вы?! – воскликнула она вслед стремительно убегающей вверх по широкой мраморной лестнице княжне, выражение глаз которой неуловимо изменилось после этих слов. Но та ее уже не слышала. В коридоре второго этажа здания народу было больше, потому и вопрос, знает ли она о докторе Комаровском, Ксеня успела услышать в свой адрес как минимум три раза прежде, чем добралась до кабинета профессора Буяльского. Дверь была лишь прикрыта, потому голоса двух мужчин – Шебалина и самого Ильи Васильевича, доносились до слуха княжны достаточно отчетливо. Замерев подле нее, чтобы немного отдышаться и одновременно успокоить рвущееся из грудной клетки после беготни в тесном корсете сердце, Ксеня невольно прислушалась к разговору в кабинете.
Марк Шебалин: Операция прошла настолько удачно, насколько это вообще возможно для первого подобного опыта. Самого пациента Марку Анатольевичу уже доводилось встречать в стенах клиники, куда того прежде приводили родственники для очередного осмотра докторами. Не запомнить его, впрочем, было невозможно. Молодой офицер, около года тому назад предпринявший успешную попытку побега из кавказского плена, в один из предыдущих, неудачных разов, он претерпел от своих мучителей всевозможные издевательства, обезобразившие его внешность до такого состояния, что несчастный стеснялся теперь показываться в обществе. Жорж рассказывал, что отчаявшись, он даже предпринял попытку покончить с собой, но был спасен – все там же Комаровским. Который после, узнав его историю, и предложил попытаться помочь. Планировалось прежде невиданное в Петербурге – фактически создать человеку новый нос на месте отрезанного черкесским кинжалом. Буяльский, который уже некоторое время проявлял интерес к пластической хирургии, видя в данном направлении большие перспективы, тоже загорелся этой идеей. И вот сегодня наступил долгожданный для всех день, который для самого Жоржа, верно, должен был стать днем его триумфа. И Марк, уважая в нем великолепного хирурга и понимая, что это для него значит, в самом деле, не желал лишать его возможности вкусить заслуженный успех – буде все пройдет успешно. Или же испытать разочарование, если ничего не получится. Но вышло так, как вышло. И потому чувствовал себя немного Лжедмитрием, несмотря на то, что, оказавшись на месте Жоржа волею случая, по меньшей мере, не помешал профессору Буяльскому. А может, даже и помог. Илья Васильевич очень хвалил его руки и несколько раз сказал о том, что Марку следует хорошо подумать о том, чтобы «оставить глупости», под которыми - здесь Шебалин, в принципе, был согласен - в основном имелась в виду его частная практика, и заняться тем, для чего он на самом деле предназначен – хирургией. Последнее слышать было особенно приятно. После того, как был сделан последний кожный шов и со всей тщательностью наложена повязка, двое абсолютно довольных собой докторов отправились в кабинет профессора отпраздновать удачу. Но прежде зашли в ординаторскую, где их и застало известие об аресте Комаровского. - И все-таки, Марк Анатольевич, согласитесь, возмутительно! – спустя две четверти часа, когда они все же пришли в его кабинет, удрученно твердил Буяльский, размахивая зажатой в руке трубкой, которую до того усердно набивал и раскуривал. – Во-первых, я априори не верю, что Игорь Владиславович может быть виновен в том, в чем его подозревают. А во-вторых – забрать под стражу почтенного человека, врача! Словно какого-то матерого преступника! Разве нельзя было оставить его до выяснения обстоятельств хотя бы под домашним арестом? Нет, я нынче же намерен ходатайствовать к самому Леонтию Васильевичу! Мы знакомы шапочно, но уверен, он выслушает мои доводы и… Шебалин, давно уже равнодушный к табаку, но большой ценитель хорошего алкоголя, в течение всей гневной тирады профессора молчал и задумчиво рассматривал остатки коньяку в своем бокале, медленно покачивая пузатую, напоминающую маленький бочонок на короткой ножке, хрустальную емкость. Когда же Буяльский завел речь о том, что намерен идти к Дубельту1, вдруг вскинул глаза и проговорил: - Илья Васильевич, извините, что перебиваю, – произнес он, и голос его прозвучал тихо и несколько вкрадчиво. – Сказать по правде, на вашем месте я бы не торопился ввязываться в это дело. Что мы, в сущности, знаем о докторе Комаровском кроме того, что он рассказывал нам о себе сам? Я знаком с ним с юности, и то… Поверьте, в жандармском корпусе служат не дураки, потому непременно во всем разберутся без нашего участия. Расскажите лучше про то, как вам пришла в голову совершенно замечательная идея взять кожный лоскут для пластики именно со лба? Каюсь, прежде я почти не интересовался этим разделом хирургии, потому что-то читал лишь о методике Тальякоцци2 – много лет тому назад. Да и то, признаться, не верил, что это возможно применять широко, а не в качестве эксперимента. Но представить, что буду когда-нибудь сам участвовать в чем-то подобном… - Прежде всего, это не моя идея, это метод Лисфранка3, предложенный почти десять лет назад. Я и сам не слишком верил в успешность такого предприятия, но доктор Комаровский убедил меня. К слову, а что вы, собственно, имеете в виду, говоря о том, что мы его плохо знаем? - Ничего! Ровным счетом ничего, кроме того, что сказал. Просто не стоит забывать, что у всех у нас есть свое прошлое, в котором иногда присутствует то, о чем не хочется говорить вслух… Минуту, профессор, прошу прощения… С этими словами Шебалин прислушался, а затем поднялся со своего места, быстро и практически бесшумно переместившись к двери, распахнув которую настежь, увидел стоящую прямо перед ним княжну Ларионову. - Ксения Константиновна, душа девица! – с удивлением приподняв брови, произнес он, перед тем обернувшись к Буяльскому, как бы объясняя тому свои действия минутной давности. – Что вы тут делаете? Давно ли стоите и почему не заходите? ______________________________________________ 1 - Леонтий Васильевич Дубельт (1792 - 1862, Санкт-Петербург) — дворянин, генерал от кавалерии (1856); начальник штаба Корпуса жандармов (1835—1856) и управляющий III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1839—1856). 2 - Гаспар Тальякоцци (1545 – 1599), итальянский хирург, который еще в 1597 году опубликовал работу «De Curtorum Chirurgia per Insitionem» («Хирургия дефектов всаживанием») с описанием пластики носа и губы лоскутом с плеча и 22 рисунками, в том числе с изображениями необходимых хирургических инструментов (закругленных игл, скальпелей, щипцов). 3 - Жак Лисфранк де Сен-Мартен (1790 - 1847) — французский хирург и гинеколог. Также считается одним из основоположников пластической хирургии. В 1828 году предложил реконструировать нос, используя кожу со лба.
Ксения Ларионова: Совместно с Марком Анатольевичем - Да ведь это же вы… - Прошу прощения? – Марк Анатольевич вновь оглянулся на профессора и невольно попятился назад от наступавшей на него с крайне решительным видом княжны. – Ксения Константиновна, милая, о чем вы? Я – это определенно я. Равно как и вы – это точно вы. Хотя и выглядите необычно взволнованной. Зайдите, присядьте, прошу вас! Может быть, желаете стакан воды? - Прекратите паясничать! Вы прекрасно понимаете, о чем речь, господин Шебалин! Но если непременно хотите, чтобы я произнесла это вслух – извольте: я считаю… Нет, убеждена, что именно вы написали тот мерзкий донос! – едва не отпихнув его в сторону, Ксеня сделала еще несколько шагов и остановилась посреди кабинета. Илья Васильевич, немедленно поднявшийся при появлении дамы, молча переводил озадаченный взгляд с Ксении на Шебалина и обратно. – Единственное, что пока непонятно, зачем? Неужели одна лишь обыкновенная зависть способна была толкнуть вас на подобную мерзость? - Но помилуйте, княжна, почему же сразу я?! Вы и сами знали обо всем не хуже меня, да к тому же, в последнее время откровенно не ладили с доктором Комаровским. Это может подтвердить кто угодно из тех, кто видел, как вы общаетесь между собой, – спокойно сказал в ответ Шебалин. Ксения Константиновна, вероятно, не ожидавшая такого поворота, растерянно заморгала, чуть приоткрыв рот и не зная, что ответить. Тем временем, Марк Анатольевич пожал плечами и, с чуть заметной насмешливой улыбкой, сложив на груди руки, продолжил тем терпеливым и назидательным тоном, каким обыкновенно взрослые втолковывают непонятливому ребенку всем известную истину. – Вы, сударыня, девица достойная во всех отношениях, но иногда столь наивны, что не видите очевидного. А оно состоит в том, что любимый и всеми нами глубокоуважаемый Игорь Владиславович, и правда, совершил преступное деяние! Ведь его… друг – мало того, что беглый злодей, замышлявший против Государя императора, так еще и убийца двух ни в чем не повинных людей, по трупам которых он вознамерился продолжить путь к своей Утопии. И вы, конечно, тоже это знаете, коли обо всем так блестяще догадались… Или вы, может, его таковыми не считаете? – чуть склонив голову набок, прибавил Шебалин и пристально посмотрел в глаза княжне. - Но вы ведь вчера тоже ему в этом помогали, зачем? - Позвольте! Я помогал не Комаровскому, я помогал человеку, жизни которого грозила опасность. Исполнял врачебный долг. А как только посчитал его исполненным, немедленно удалился. С тем, чтобы после выполнить еще одну не меньшей важности обязанность – как верный подданный своего Государя. Так что ваших претензий, княжна, я не принимаю и здесь. - Вот, значит, как, господин верноподданный… подлец? – в тихом голосе княжны, стоявшей, вздернув подбородок, не сводя пылающего гневом взгляда с лица Шебалина, который, казалось, тоже изучал ее с неподдельным интересом, натянутой стальной струной зазвенело презрение. – Все рассчитали? Какая жалость, что я не мужчина, иначе вряд ли стала бы с вами разговаривать на эту тему так долго! - Да нет уж, мадемуазель. То, что вы не мужчина – это скорее ваше счастье. В сложившейся ситуации. Иначе, боюсь, я бы тоже вряд ли выслушивал вас так долго, как нынче. Впрочем, и теперь уже устал. - Господа! Марк Анатольевич, Ксения Константиновна, ради всего святого, о чем речь?! Да что здесь происходит, в конце концов? – опомнившийся от изумления Буяльский метнулся к ним, замершим посреди комнаты, меряя друг друга неприязненными взорами, словно два дуэлянта у настоящего, а не вымышленного гипотетического барьера – за мгновение до решающего выстрела. Но ни Шебалин, ни княжна даже не повернулись в его сторону. - Устали?! Ничего, скоро отдохнете! – кивнула она. – Я еще лишь на минуту займу ваше драгоценное внимание. Вы правы, как у женщины, у меня нет права вызвать вас на честный поединок. Но вот это… - размахнувшись, как следует, княжна вдруг влепила Шебалину вначале одну звонкую пощечину, а через мгновение, подумав, еще и вторую, которая, к сожалению, вышла уже не столь наглядной, ибо от нее Марк Анатольевич все же успел немного уклониться. – Это – как женщина – я точно имею полное право себе позволить! С этими словами, она развернулась к нему спиной и быстро пошла прочь, лишь теперь обратив внимание, что у открытых дверей профессорского кабинета на шум, доносившийся изнутри вот уже несколько минут, успела собраться порядочная толпа любопытствующих. Которая изумленно расступилась перед княжной, словно воды реки Иордан перед Иисусом Навином, в тот момент, когда та подошла к выходу, практически в полном составе обернувшись затем ей вослед – когда Ксения Константиновна, так же молча прошествовав и мимо них тоже, застучала каблучками по мраморному полу коридора, решительно удаляясь в сторону лестницы. Никогда прежде княжна, с юных лет мучительно красневшая всякий раз, когда случалось оказываться в центре всеобщего внимания, еще не чувствовала себя настолько довольной и удовлетворенной, как нынче. Никогда прежде еще ощущала такой решимости, будучи точно уверенной в том, что она должна сделать дальше.
Игорь Комаровский: У окна, в кабинете начальника дивизиона корпуса жандармов, стоял мужчина и задумчиво барабанил пальцами по стеклу. На вид ему можно было дать лет сорок. Он был высок и худощав, от своего отца унаследовал тяжелый взгляд серо-стальных глаз и пышные усы. Так же, как отец, уже имел значительную, залысину, открывавшую лоб, на котором сейчас была заметна глубокая морщина. Он хмурился и явно был чем-то озабочен, только пока не мог до конца высказать свою мысль. В то же самое время, другой мужчина, постарше, сидел за столом. И руки его, сложенные замком, были неподвижны, да и сам он подобно статуе, сидел прямо и будто даже и не дышал. - Да нет, ну не совсем же он дурак, Альберт Федорович! - Не дурак, только чересчур порядочный. Я его еще с войны знаю, - молодой мужчина у окна постучал пальцами теперь по своей ноге и покачал головой, - но думаю, мы все же сможем его убедить. Ну не станет он ломать себе жизнь из-за пустяка?! - Хорош пустяк, - вздохнул второй мужчина и переменил позу, откинувшись на спинку кресла. В этот момент раздался тихий стук, и вскоре в дверях показалась голова дежурного, - Приведите его, голубчик. *** Комаровский провел под арестом уже часа три. Камера при жандармском отделении была маленькой и сырой, но все это время он размышлял о том, что в застенках Петропавловской, скорее всего, будет еще хуже. В сущности, положение было не настолько безвыходным, чтобы грозить подобной мрачной перспективой, но сейчас им полностью завладела такая тоска, что сгинуть совсем в этой проклятой крепости казалось даже лучшим вариантом развития событий, чем жить всю оставшуюся жизнь на свободе – но с позором. Взглянув на свои ладони, Жорж будто бы вновь увидел на них кровь Вершинского, хотя, конечно же, давно ее уже оттер. «Зачем он так?!» – мысленно задавал он себе один и тот же вопрос, не дававший покоя. И тут же отвечал на него словами самого Глеба: «Лучше так, чем от их рук!» …Вершинский выстрелил себе в грудь из оружия, которое Жорж только что отдал ему, едва в коридоре послышались шаги жандармов. Он едва успел подхватить его, уже умирающего, на руки. И в последнюю свою минуту Глеб успел нащупать его руку и вложить в нее пистолет. Тогда Комаровский еще не понял, зачем. Когда же догадался, пришел в ужас – его застали на месте убийства с пистолетом в руке! Посчитали убийцей? Или же просто укрывателем преступника? Произошедшее настолько потрясло его, что он не помнил ничего, что происходило сразу после этого. Позже, без сопротивления, позволил увести себя прочь из дома, и вот уже который час подряд сидит в этой камере, тупо уставившись на свои руки, и ничего не ждет. Обострившийся в тишине слух зафиксировал чьи-то шаги в коридоре, они приближались. Наконец, в замке повернулся ключ, дверь, скрипнув, отворилась, и в камеру вошел молодой сержант, который велел Комаровскому следовать за ним: - Вас ждут в кабинете следователя, - коротко пояснил он в ответ на вопросительный взгляд. Когда пришли на место, Игорь Владиславович взялся за ручку двери и смело шагнул в комнату. Увидев сразу двух человек, в первый момент растерялся, но, быстро собравшись, поздоровался с присутствующими, прошел несколько шагов и сел на стул, на который ему указали. Хозяином кабинета, как в ту же минуту стало ясно, был полковник Орлецкий, которого Жорж хорошо знал как своего давнего пациента. Впрочем, и второй был известен ему не хуже: сын генерала Гейсмара, которого ему тоже не раз случалось консультировать по поводу старых боевых ран. - Да, Игорь Владиславович! В неприятную переделку вы нынче угодили! Но признаюсь, был я и сам весьма озадачен нынешним утром. Только вообразите: является нынче ко мне один из подчиненных, некий Желнов. Знаете такого? Нет? Ну и ладно. Приходит, значит, и кладет на стол листок бумаги. Да не простой какой листок, а форменный донос на вас, милостивый сударь мой! Где некий господин обвиняет вас мало что в содействии особо опасному преступнику, так еще и в укрывательстве оного у себя дома! Ну не чушь ли?! Я вот сразу понял, что глупость! И потому, естественно, немедленно доложил о том полковнику Орлецкому. Конечно, совсем спустить дело на тормозах было невозможно… Слышал, что мои малые немного переусердствовали: дверь входную вам сломали, прислугу насмерть выпугали? Каюсь! С другой стороны, кабы они вовремя не поспели – так не миновать бы куда большей беды! Комаровский внимательно слушал Альберта Федоровича, и с каждым новым словом этого долгого вступления ловил себя на том, что понимает его все меньше. - Вас же пригласили мы сюда для окончательного разъяснения некоторых темных мест этой истории. Да вот вышла еще незадача: секретарь мой внезапно заболел. Мы со Степаном Ильичом вначале замену искать хотели, а после подумали, что и сами ведь писать умеем! Верно? – полковник с готовностью кивнул, и Гейсмар продолжил. Раскрыв перед собою кожаную папку, он извлек из нее лист бумаги, исписанный мелким почерком: - Здесь сказано, доктор, что вы вступили в преступный сговор с неким Глебом Андреевичем Вершинским, который за год до этого бежал из каторги, а полгода назад был задержан на конспиративной квартире со товарищи, с коими замышлял покушение на особу самого Государя императора. И еще то, что вначале недели нынешней сей злодей вновь сумел обманом покинуть Петропавловскую крепость, совершив притом двойное убийство. А вы после того его у себя лечили, укрывали, да еще и намеревались оказать содействие в дальнейшей деятельности. От слов Гейсмара остатки краски покинули лицо Комаровского, который в тот момент и сам немало походил на покойника. Ужаснули его даже не подлость и предательство бывшего друга – с этим он уже успел почти что примириться. Но Глеб! Безусловно, из обрывочных бесед Жорж понял, что тот успел значительно перемениться со времен их общего студенчества. Да и не могло быть иначе. Однако в своих наивных юношеских мечтаниях о свободе и счастье для всех, они никогда не видели себя хладнокровными и беспощадными убийцами. Или, может быть, это только он сам не видел?.. Узнав обо всем этом прежде, стал бы он так яро помогать Глебу? Теперь Жорж и сам до конца не знал ответа на этот вопрос. Однако доносить на него он не стал бы точно даже в этом случае… - Между тем, Игорь Владиславович, я имею несколько иные сведения о произошедшем с вами накануне вечером и ночью, - продолжал свое повествование Альберт Федорович. – Согласно им, вчера вы, как и всегда, закончили работу около семи пополудни, верно? Верно. Затем покинули больницу в совершенном одиночестве и отправились домой пешком, как и всегда. Дома были всю ночь один и никакого преступника не лечили и не укрывали. А вот утром! Утром, чуть свет, в ваши двери раздался стук. Камердинер Федор открыл дверь – а на пороге неизвестный ему мужчина, который с угрозами и пистолетом в руках ворвался в ваш дом. Далее, в кабинете, где вы вечером случайно уснули, он стал требовать от вас содействия в своих преступных намерениях путем предоставления убежища. Вы же уговаривали его не горячиться, просили убрать оружие – я ведь знаю, какой вы дипломат, Игорь Владиславович! А сами тем временем извлекли из ящика стола собственный пистолет. Заметив ваши действия, злодей попытался стрелять, но вы, к нашему всеобщему счастью, его опередили. Ведь так же все было на самом деле?! - Вы ошибаетесь, - тихим, не своим голосом произнес Комаровский и покачал головой. – У него не было с собой оружия. - Ну как же это «не было»?! – в разговор вмешался Орлецкий, - А это что? Наши его у вас дома при обыске нашли. Говорят, под кресло, собака, отлетел, аж к самой стене, потому не сразу и приметили. - с этими словами Степан Ильич извлек из ящика стола простенький и дешевый пистолет, положив на папку с доносом. – Вершинский его, видать, обронил, падая. - В это никто не поверит. Шито белыми нитками, - покачал головой Жорж. – Да о чем речь, доктор?! Никто не поверит вот в это! – теряя терпение, Гейсмар помахал доносом Шебалина прямо перед его лицом, - Именно это и есть форменный бред! Я, конечно не портной, но кое-что знаю про хорошо пошитый фрак. Его сначала кроят, потом сметывают, примеряют, а уж после сшивают окончательно. Вот и мы с вами так поступим. А если вы, из какого-то непонятного упорства, и дальше станете пытаться разрушить собственную жизнь и карьеру, то я вам в том содействовать не намерен! Вернее, не позволю вам этого! - Зачем вам это нужно? - Зачем мне?! Да хотя бы вот из-за этого! – Гейсмар внезапно с силой хлопнул себя по ноге, - Если бы не вы, не было бы ее у меня теперь, а может, и даже меня самого бы не было! Это ведь вы не позволили нашим военным мясникам отрезать ее, и сами вытащили все осколки гранаты! И это вы после выхаживали меня, не позволяя никому из них приближаться к моей ране. И только потому я сейчас могу ходить, хромая на свою ногу, а не на кусок деревяшки! На крик начальника в кабинет вновь заглянул сержант, который привел сюда Жоржа. Но Альберт Федорович так грозно рявкнул, чтобы тот убирался прочь, что несчастный едва не прищемил себе голову, поспешно закрывая дверь. После чего Орлецкий и Гейсмар в два голоса еще долго убеждали Комаровского, что все, что они предлагают ему – вовсе даже не ложь. Да даже если и ложь – то исключительно во спасение. - Но как же свидетельство Шебалина? А есть еще и его кучер, который видел нас вместе с Вершинским. - Да какое значение имеет его свидетельство, мужика этого, который тем более у Шебалина вашего в услужении. А значит, от него зависит? Консьерж же вашего возращения не видел, и соседи с нижнего этажа ничего подозрительного не заметили. Ваш камердинер тоже свидетельствовать против не станет… Кстати, он скоро должен сюда явиться. - К слову об алиби! А вот хорошо было бы и Игорю Владиславовичу сыскать надежного свидетеля в его пользу, а? – вдруг предложил Степан Ильич, - Элеонору Валериановну, к примеру. Не знаете такую, Жорж? Она в заведении у мадам Полетты работает. Весьма умная женщина и надежная. Может, это она у вас вчера была? Ну, вспоминайте же быстрее? Была?! А может, и до утра задержалась? А когда Вершинский к вам ворвался, спряталась, но все слышала. А после – пользуясь суматохой, покуда обыск производили, да с телом возились, тихонечко выбралась из убежища, да и была такова? Ну, испугалась женщина, мало ли! Предлагаемые версии казались Жоржу все более безумными и менее правдоподобными. Чувствуя, что скоро и сам рехнется, он слушал их молча, чем лишь сильнее раззадоривал своих добровольных помощников. И сколько бы еще длился этот разговор – неизвестно. Но через сколько-то времени – сам доктор уже потерял ему счет, в дверь кабинета снова осторожно постучали и все тот же сержант доложил, что приема у Альберта Федоровича настойчиво требует некая дама, утверждая, что устроит грандиозный скандал, если не добьется своего.
Ксения Ларионова: Решимость достичь какой-либо цели не всегда означает знания способа ее достижения. Ксения Константиновна осознала эту истину лишь в тот момент, когда извозчик наемного экипажа, в котором княжна только что успела расположиться, поинтересовался, куда барышня желает ехать. А и верно, собственно, куда? Точного адреса дома, где живет Игорь Владиславович, у нее не было. Когда же, припомнив ценой значительных усилий, что Комаровский как-то упоминал Пантелеймоновскую улицу, Ксеня назвала ее вознице, тот, обернувшись, с удивлением взглянул на свою странную и явно чем-то встревоженную пассажирку, пояснив, что ему нужен более точный адрес. «Потому как дом-то там, барынька, не один-единственный!» Будто бы она и сама этого не понимает, подумала про себя в тот момент княжна. И с едва сдерживаемым раздражением попросила еще минуту, в течение которой надеялась сообразить, что делать дальше и кто ей может в этом помочь. Ехать домой и рассказать обо всем брату – бессмысленно, Антон станет выяснять подробности и детали, они потеряют время… К тому же, Ксения прекрасно знала, как он относится к событиям на Сенатской площади. То же и Глеб Георгиевич Стрижевский – еще один человек, который, возможно, мог бы помочь ей в этом деле, если бы не многие «но». А больше Ксения Константиновна в Петербурге «влиятельных» - в этом смысле – людей не знала. Потому окончательно утвердилась в уверенности, что придется пытаться самой… - Так куда свезти-то вас, барынька? Решились, аль нет? – вопрос извозчика заставил княжну отвлечься от размышлений и вернуться в реальность: - К зданию Жандармской управы вези! – на новый, еще более изумленный взгляд в свой адрес, Ксения нахмурила брови. – Я выразилась недостаточно ясно?! Молча натянув поводья, «ванька» повез ее на набережную Фонтанки. Точно так же, без слов, лишь кивнув в ответ, когда она приказала дожидаться ее возвращения и никуда не уезжать. Вопреки опасениям, пройти в само здание оказалось не так сложно. Дежурный в холле лишь поинтересовался, по какой она надобности. И, сполна удовлетворившись ответом, что по личной, что-то записал в свой журнал вместе с полным именем Ксении Константиновны и ее титулом, вновь погрузился в чтение какой-то книги. Секретарь самого полковника Орлецкого – так звали, судя по бронзовой табличке на двери указанного ей кабинета, того, кто ей был нынче нужен, оказался более настырным. И принялся выспрашивать подробности дела, по которому княжне Ларионовой было так необходимо переговорить с его командиром, утверждая при этом, что сам полковник нынче занят, и ждать его придется долго, поэтому лучше будет сегодня просто записаться, а само дело обсудить спокойно и без спешки. - Я не могу! Это срочно, поймите! Вопрос жизни и смерти близкого мне человека! – в пылу, Ксения не сразу поняла, какие слова только что произнесла вслух, однако, даже осознав это, не смутилась: пусть все ложь, но это ложь во спасение! – И если вы немедленно не пустите меня в кабинет господина Орлецкого, будьте уверены, я сделаю все, чтобы до вашего с ним непосредственного руководства дошли сведения об исключительном, циническом безразличии к судьбам тех, кому вы давали присягу служить и кого обещались защищать! Окончательно войдя в раж, каждое свое слово Ксения сопровождала постукиванием по секретарскому столу сжатой – чтобы не было видно нервной дрожи – в кулак руки. Отчего письменный прибор, папка и какие-то отдельные листы на зеленом его сукне едва заметно подпрыгивали. - Но, сударыня, вы хотя бы вкратце объясните суть дела! Что мне доложить полковнику? – молодой офицер был явно обескуражен напором посетительницы и, в конце концов, дрогнул перед ним. Второй из присутствующих в приемной жандармов младшего чина, по виду – конвоир или охранник, и вовсе взирал на происходящее с оттенком священного ужаса. – Я ведь должен объяснить… - Я объясню сама. - Хорошо, обождите немного. Но я ничего не обещаю! – ответил он. Тем не менее, через пару минут княжне было предложено войти. И она – уже в который раз за этот день, с удивлением подумала о том, что иногда, возможно, действительно не стоит так уж бояться настаивать на своем. Однако едва лишь прошла за услужливо распахнутую секретарем дверь и увидела в кабинете полковника и – вместе еще с каким-то высоким худощавым мужчиной в штатском – Игоря Владиславовича, тотчас же забыла обо всем этом, радуясь лишь одному: тому, что, кажется, успела вовремя. - Сударыня? – не зная, как к ней еще обратиться, полковник с интересом воззрился на новую посетительницу. - Меня зовут княжна Ксения Константиновна Ларионова, и я пришла заявить, что этот человек, – жестом королевы она указала на вскочившего при ее появлении на ноги Комаровского, – этот человек мой любовник. И я готова свидетельствовать, что провела прошлую ночь в его доме и вместе с ним. Потому он никак не может быть обвинен в том, что ему инкриминируется. Повторяю: я готова подтвердить это под любой присягой и в любое необходимое время! - Вот так-так! – крякнул в усы Гейсмар, метнув быстрый взгляд на Орлецкого. - Да уж и не говорите, Степан Ильич. Это вам не мадам Полетта какая-нибудь… Ксения, у которой от нервного напряжения тряслись теперь уже не только руки, по-прежнему, крепко сжатые в кулачки, но и все до одного поджилки, ни слова не поняла из их краткого обмена репликами. Все ее внимание в этот момент было обращено на Комаровского. Который тоже смотрел на нее, не отрываясь, и в лице его, кажется, не оставалось ни единой кровинки.
Игорь Комаровский: Если бы его сейчас ударили, он испытал бы схожие ощущения. В груди что-то резко остановилось, стало трудно дышать, перед глазами шли красные круги, а в ушах стоял странный металлический звон. Медленно, будто во сне, Игорь Владиславович поднялся со своего места и, глядя прямо в глаза княжне, появление которой здесь было просто невозможно, попытался пойти ей навстречу. Но сдвинуться с места так и не смог – одной рукой он оперся на спинку стула, другой провел по лбу, будто стараясь прогнать это наваждение. - Господи!… Да что за чушь вы говорите, Ксения Константиновна! – проговорил он, наконец, когда в его душе, которая все это время пребывала в какой-то странной апатии, вновь зашевелились чувства и эмоции, что, вскипая, уже готовы были вылиться наружу бурным потоком, - Альберт Федорович, не было этой женщины со мной вчера! Была… как вы сказали? Элеонора какая-то! И вообще, давайте кончать этот балаган! Иначе я просто письменно сознаюсь в убийстве Авеля, а также Цезаря и любого, кого еще вам будет угодно! Жорж не понимал – абсолютно отказывался понимать, что нашло на княжну? Для чего она надумала спасать его таким нелепым образом?! Но спросить ее об этом напрямую доктору не позволили. Орлецкий властным жестом остановил его бессвязный бред, подошел к Ксении Константиновне и загородил собою от Комаровского ее лицо. Взяв в свои руки дрожащие ладони княжны, он стал очень тихим голосом успокаивать ее, после повел к своему большому креслу и предложил присесть. Рядом на столике стояли разные графины – из одного полковник налил в стакан немного воды, а из другого туда же добавил коньяку. - Выпейте, успокойтесь и давайте все проясним, - Ксения Константиновна послушно сделала несколько глотков. На щеках ее вновь появился румянец, она сделал пару глубоких вздохов и вроде как, даже пришла в себя. – Вы, сударыня, любовница доктора Комаровского?! Ну, это как-то неправильно. Вы, наверное, хотели сказать, являетесь его невестой? Об остальном не спрашиваю. Всякое бывает меж взрослыми людьми. Значит, коли я все верно понял, вчера вы всю ночь были с доктором в его квартире? Стало быть, никого более там быть не могло. А утром? Утром вы там тоже были? – Ксения внимательно смотрела в лицо Орлецкому, и, словно под гипнозом, едва заметно кивала в такт его вкрадчивым словам. – Значит, соответственно, вы были там и тогда, когда этот сумасшедший арестант, сбежавший из крепости, ворвался в комнаты доктора и стал угрожать ему оружием? А вы, конечно же, испугались и спрятались за ширмой в углу? А дальше, когда Игорь Владиславович, защищаясь, выстрелил и убил Вершинского, вы, должно быть, потеряли сознание от страха. Потому, когда ворвались жандармы, ничего не слышали и очнулись только, когда в квартире никого уже не осталось? – она снова растерянно кивнула в ответ, - Ну вот, видите, как все прекрасно прояснилось! - Хватит! – взорвался Жорж, - Я вам, Степан Ильич, запрещаю впутывать ее в эту грязь! Она здесь ни при чем! Ее там быть не могло. Потому как… - Хватит, Комаровский! Да что такое, в самом деле?! Вы начинаете уже надоедать мне своим рыцарским благородством! Это просто безумие уже какое-то! Все вокруг хотят ему помочь, а он тут Христа Искупителя изображать взялся! – переходя на крик, Орлецкий вновь привлек внимание секретаря в приемной, который, полагая, что барышня пришла все же не вовремя, стало быть, пора и честь знать, вновь просунулся в кабинет. Но получил за свое любопытство еще большую порцию негодования начальника: - Что ты, остолоп, все лезешь, когда тебя не зовут?! Я тебя выгоню, к чертям собачьим, если еще раз сюда посмеешь заглянуть без вызова! - Ну полно, полно Степан Ильич, давайте все упокоимся, - вмешался в разговор Гейсмар, который до того просто наблюдал за всем из дальнего угла кабинета, - Ничье имя не будет «испачкано в грязи», как вы изволили выразиться, Игорь Владиславович – ни ваше, ни почтенной княжны Ларионовой. Наш разговор останется тайной для всех, только придется после все отдельно пояснить Леонтию Васильевичу. Но тут даже можно и не называть имени княжны, просто сказать, что дама надежная и из высшего общества. Это вам не Элеонора Валериановна, которая против Шебалина, действительно, могла проиграть. Тут все серьезно. Дальше разговор шел только между мужчинами, будто уже позабывшими о присутствии здесь молодой женщины. Но Жорж, в конце концов, тоже прекратил в нем участвовать. Все его внимание нынче было приковано к Ксении Константиновне, с безучастным видом все еще сидевшей в кресле, глядя себе под ноги. Именно на нее смотрел сейчас доктор взглядом, полным упрека и какой-то необъяснимой тоски.
Ксения Ларионова: Коньяк, даже будучи разбавленным изрядной порцией воды, обжег горло. И Ксения, непривычная к спиртным напиткам крепче, чем домашние плодовые и ягодные настойки, невольно поморщилась. Однако следом за ощущением жжения, действительно, пришло чувство тепла и… нет, пожалуй, все-таки, это было не успокоение, а скорее безучастность ко всему происходящему вокруг. Полковник Орлецкий, склонившись над нею и глядя прямо в глаза, произносил какие-то слова, но смысл далеко не каждого из них проникал в сознание княжны, которая, тем не менее, согласно кивала всякий раз, когда улавливала в конце предложения вопросительную интонацию. При этом если бы он вдруг попросил ее повторить, вряд ли смогла бы это сделать. Какая разница? Теперь, когда было произнесено вслух все то, что она сказала – какая разница?! Однако, прислушиваясь к себе, к внутреннему ощущению, княжна была совершенно уверена в том, что не жалеет о содеянном. Естественно, вначале ее немного удивило то, с какой легкостью присутствующие в кабинете следователи – или кем там они были на самом деле – приняли на веру ее, в общем-то, ничем не подтвержденное заявление… Еще более удивительной была реакция самого доктора Комаровского. Следом за первым, вполне объяснимым потрясением, он столь же объяснимо возмутился. Зато потом, после того, как в происходящее вмешался, наконец, второй из присутствующих в кабинете жандармов, который все это время – в отличие от того, которого называли Степаном Ильичом, был странно молчалив, из-за чего казался Ксении даже более неприятным, чем Орлецкий с его манерой орать на всех вокруг, будто бы и согласился со всеми его предложениями. Во всяком случае, спорить с ними перестал. И Ксене вдруг стало от этого почему-то горько, будто бы Игорь Владиславович после нескольких правильных, пусть и ничего не решающих уже попыток защитить ее, Ксении, честь, вдруг решил более этого не делать… отступился. Впрочем, нелепо требовать этого после того, как своими руками до основания и навсегда разрушила собственную репутацию, напомнила себе Ксения Константиновна и тихонько вздохнула, глядя под ноги и не смея поднять глаз, будто бы, и в самом деле, совершила то, в чем себя только что обличила. - Ну что же, Игорь Владиславович, - произнес, тем временем, Альберт Федорович, после нескольких минут совещания с полковником, протянувший Комаровскому для ознакомления лист бумаги, на котором, как было объяснено, в точности записано все, что рассказала княжна. – Прочтите еще раз сами. Затем поставьте свою подпись – вот здесь, – указал он на нужную строку. – И дату не забудьте сегодняшнюю… Вас же, мадемуазель, как и обещал, ничего подписывать не заставляю. Но будьте готовы при необходимости к беседе с господином Дубельтом… Впрочем, думаю, что это вряд ли и потребуется. А теперь, стало быть, вы оба можете идти. И еще раз благодарю вас за содействие в нейтрализации опасного преступника, – едва заметно ухмыльнувшись в усы, Гейсмар убрал подписанную доктором бумагу в кожаную папку и встал из-за стола полковника, показывая тем, что беседа окончена. – Всего наилучшего! По коридорам жандармского управления Комаровский и Ксения Константиновна шли молча и по-прежнему, стараясь не смотреть друг на друга. Лишь в холле, где княжна отчего-то обратила внимание, что за столом сидит уже другой дежурный, а не тот, с которым беседовала, когда пришла сюда, она повернулась к Игорю Владиславовичу и проговорила: - Меня ждет наёмный экипаж. Если хотите, я подвезу вас до дома. Надеюсь, хотя бы теперь вы согласитесь принять мою помощь без участия других людей?
Игорь Комаровский: - А я на месте Жоржа этому Марку Анатольевичу бы непременно по физиономии надавал при встрече. И после еще пригласил бы на речку прогуляться! – когда доктор с княжной покинули его кабинет, Орлецкий сердито высказался в адрес Шебалина, на что и получил в ответ от Гейсмара столь пылкий ответ. - Да?! То есть, едва избавили мы с вами Комаровского от одной беды, как вы ему уже вторую присоветовать норовите! Нешто забыть уже успели, чем кончилась одна такая вот «прогулка» вначале этого года? – сухо откликнулся его собеседник. - И что? Чай, он не великий русский поэт. Уверен, что такую потерю наше общество бы точно не заметило, - продолжал упрямо стоять на своем его молодой собеседник. Однако Орлецкий, подняв ладонь, предостерег его от продолжения разговора на столь щекотливую тему, и позвонил затем в колокольчик, протянув вошедшему секретарю папку с бумагами, сопроводив это действие распоряжением срочно пригласить в Жандармское отделение редактора «Санкт-Петербургских Ведомостей». К завтрашнему утру на страницах главной газеты непременно должна появиться статья, полностью разъясняющая случившееся нынче ночью на Пантелеймоновской улице… *** От набережной Фонтанки до дома Комаровского было десять минут быстрого хода, и Игорь Владиславович с большим удовольствием прошелся бы теперь пешком. Но отказаться от предложения княжны было невозможно – не только из-за того, что она только что сделала. Но уже хотя бы из-за той особой интонации, которую Жорж отчетливо расслышал в ее голосе. Когда Ксения заговорила, Комаровский попытался поймать ее взгляд, но она смотрела куда-то поверх его плеча, будто бы намеренно этого избегая. - Если это не доставит вам лишних неудобств, - формальный вопрос – формальный ответ. Жорж распахнул дверь, выпуская княжну из здания, и поспешил выйти следом. Сырой и холодный воздух улицы оказался неожиданно приятным, и еще примерно минуту он постоял на крыльце Жандармского управления, наслаждаясь нахлынувшими на него ощущениями. Он не испытывал ликования, не ощущал себя свободным, просто казалось, что там, за дверью, осталось какое-то страшное наваждение. И может быть, ему даже удастся его позабыть. Напротив, прямо перед его глазами, возвышалось величественное здание Михайловского замка, в котором теперь располагалось Инженерное училище. За оградой его резвились юноши, которым дали перерыв в их занятиях. Выходит, уже обед? Комаровский вдруг осознал, что совершенно потерялся во времени и даже не предполагает который теперь час. Буквально следом пришло понимание, что в таком случае он пропустил сегодняшнюю операцию в клинике. И это его вдруг расстроило – подвел людей, которые на него надеялись! Как и Вершинского. Как и княжну, которая стояла внизу и терпеливо ждала, когда он спустится с крыльца и подойдет к экипажу. - Простите, немного голова закружилась от свежего воздуха, - Комаровский подал ей руку, помогая сесть, после чего сам устроился на сидении напротив и назвал адрес. Лишь затем, набравшись смелости, задал вопрос, который жег ему язык, - Вы были утром в больнице? Что там? Она поняла, что он имеет в виду и коротко, спокойно объяснила, как прошла операция, кто оперировал и ассистировал. Комаровский сжал губы, но не произнес ни слова. Так, молча, они и проделали остаток пути. Прежде чем уйти, Жорж повернулся к Ксении, будто желая что-то ей сказать. На лице его несколько раз промелькнуло сомнение, но наконец, морщины на лбу разгладились, и взгляд несколько посветлел. Взяв руку княжны, он крепко сжал ее в своей ладони. - Я благодарен, Ксения Константиновна, бесконечно благодарен! Хотя и думаю, что вам не стоило делать этой… «Этой глупости!» – едва не сорвалось с языка, но доканчивать фразу Жорж все же не стал, поспешно вышел из экипажа и направился к парадному крыльцу своего дома. Прямо туда же навстречу ему уже выскочил швейцар, который за сегодняшнее утро был свидетелем вначале ареста Комаровского, затем – повторного визита жандармов в его квартиру и выноса ими оттуда мертвого тела. И все еще не знал, что же это означает. – Сломанный замок в двери менять завтра утром будут, Игорь Владиславович, а пока там Федор дом ваш караулит, – доложил он, провожая взглядом доктора, который на него даже и не обернулся. Пробыв весь остаток этого дня в этом странном и несвойственном ему состоянии внутреннего оцепенения, наутро Комаровский проснулся с жуткой головной болью – видно, сказались две бессонные ночи, волнения и бесконечные часы тревоги. По счастью, идти ему сегодня некуда, но избежать встреч – чего как раз больше всего на свете хотелось, все же не получилось. Утром приехала сестра Настя. В руках она держала газету, в которой описывались вчерашние события, была взволнована и требовала пояснений. Впрочем, убедить ее в том, что все это было кошмарным недоразумением, не составило Жоржу особенного труда. Вот бы теперь еще внушить эту мысль себе самому… Когда сестра удалилась восвояси, Комаровский велел Федору немедленно сжечь принесенную ей газету, чтобы та больше не попадалась ему на глаза. После обеда его навестил Буяльский. Он буквально ворвался в его кабинет, потрясая все тем же проклятым свежим номером «Ведомостей», поздравляя Жоржа со счастливым избавлением от всех неурядиц и утверждая, что изначально ни на мгновение в нем не сомневался. Но все-таки хорошо, что теперь правду – причем, с неопровержимыми доказательствами, будут знать все. Чуть позже, несколько успокоившись, и не вдаваясь в подробности, он прибавил, что сегодня же утром отказался от услуг доктора Шебалина. И намерен рекомендовать поступить подобным образом всем коллегам, которым ценно его мнение. Слушая Илью Васильевича, Жорж кивал и делал вид, что соглашается, но помыслами был далеко, чувствуя, как от этой «неопровержимо доказанной правды» на душе вновь становится мерзко. И еще то, что теперь ему просто необходимо кому-нибудь все рассказать. Нужно, чтобы его услышали и поняли. Но самое главное, что есть на свете еще один человек, который пострадал от всей этой истории ничуть не меньше, а может, и сильнее, чем он сам. И не будет ему покоя, если он не искупит перед ней своей вины.
Ксения Ларионова: Слова Ксении о том, что она намерена оставить работу в клинике и в ближайшие же дни вернуться домой, в Ларионовку, произвели в столовой, где за завтраком собралась вся семья ее старшего брата, настоящий фурор. Вначале в комнате ненадолго воцарилась полная тишина, а после на княжну со всех сторон посыпались недоуменные вопросы, на которые она отвечала либо крайне уклончиво, либо делала вид, что вовсе их не расслышала и потому игнорировала. Больше всех, конечно же, удивлялась невестка, которая никак не могла взять в толк, как подобный переворот в сознании мог свершиться всего за сутки. Ведь еще вчера Ксения – а вместе с нею и Антон Константинович, в споре отстаивали ее право на то, чтобы там работать, и вот… Племянница Сашенька была откровенно расстроена по другому поводу – за последнее время она еще больше привязалась к Ксении и не хотела с ней вновь надолго расставаться. Сам князь Ларионов встретил новости спокойнее всех и спросил лишь о том, как именно сестра намерена ехать – вновь поездом, или предстоит готовить экипаж. Ксения, чувствуя, что основной разговор с ним еще впереди, стараясь не смотреть брату в глаза, ответила, что по железной дороге будет удобнее и главное, быстрее. Он ответил кивком и, как ни в чем не бывало, продолжил трапезу, более не участвуя в разговоре на эту тему, который еще некоторое время пыталась поддерживать княгиня, пока он не угас сам по себе. Однако сразу после завтрака, когда Нина и Сашенька покинули столовую, да и сама Ксения уже поднялась из-за стола, тихонько попросил ее задержаться. Понимая, что на сей раз сделать вид, что не услышала, не получится, княжна тяжело вздохнула и, вновь опустившись на свое место, взглянула брату в глаза: - Так что ты хотел спросить? - Ничего. Всего лишь беспокоюсь о тебе и твоем благополучии. - У меня все хорошо, Антон. Мое решение – не сиюминутный каприз, а скорее результат долгих раздумий, которыми я ни с кем не делилась, но это не означает, что их не было вовсе. Просто сегодня наступил момент, когда они созрели и превратились в уверенность. - Но отчего ты не посчитала нужным поделиться ими хотя бы со мной? – в голосе Антона Константиновича против его воли прозвучала досада. – Мне казалось, что мы достаточно для этого близки… Возможно, я мог бы подсказать что-то и… - А что именно тут можно подсказать, Антон? К тому же, я уже слышала твое мнение о том, что мне стоит больше бывать дома. Вот, я готова принять его к сведению. Чем же ты недоволен? Теперь Антон был обижен уже по-настоящему. Он стремился вовсе не к тому, чтобы вновь запереть сестру в тереме и заставить вышивать крестиком. Речь шла о том, что Ксене следует больше времени посвящать себе и своей собственной жизни. Именно об этом он говорил и раньше, еще до нынешнего приезда в Петербург, когда, навещая родителей, в очередной раз звал ее ехать вместе с ним, а она упорно отказывалась. Слушая его доводы, княжна молчала, разглядывая сложенные на столе руки. Она знала, что несправедлива к брату. Но рассказать об истинных мотивах своего поступка не могла даже ему. Да и как было объяснить, что после всего, что вчера произошло, она просто не сможет переступить порог клиники, где работает тот человек! Тот, кто, оставаясь формально в рамках закона государства, нарушил все законы человеческие: чести, совести, дружбы… Разве сможет она даже дышать одним воздухом с Марком Шебалиным, не говоря уже о том, чтобы ежедневно с ним встречаться и делать вид, что ничего не произошло?! Однако чтобы рассказать обо всем этом Антону, пришлось бы прежде поведать и о причинах столь глубокой неприязни, а это уже совсем другая история. Нет уж, лучше пусть брат будет уверен в ее личной неблагодарности. После, через какое-то время, он простит ей это. А пока она станет утешаться тем, что избавила его своим молчанием хотя бы от гораздо большей беды в виде неизбежного громкого скандала, не нужного здесь никому… Еще вчера, уже дома, немного успокоившись и размышляя о событиях минувшего дня, она вдруг вновь едва не покрылась холодным потом, когда осознала, что прошла буквально по лезвию бритвы. И что, сложись все немного иначе, скандал вокруг нее, словно гигантская воронка при кораблекрушении, вовлек бы внутрь себя – и потопил, репутацию не только ее собственную, но и членов ее семьи: той же Сашеньки, о которой она совсем не думала. Да и Антон с Ниной – разве заслужили они неизбежный позор, если бы все вокруг стали считать их близкую родственницу падшей женщиной, пусть и способной на проявление благородных порывов. «Никому, кажется, и не нужных!» - с внезапной досадой и разочарованием подумала еще тогда Ксения, вспомнив лицо доктора Комаровского, когда тот говорил ей слова признательности. А она ждала… чего? И главное, почему она вдруг осмелилась думать, что Игорь Владиславович должен испытывать к ней нечто большее, чем благодарность? Что, в сущности, их связывало – даже до всех этих нелепых ссор последнего времени, кроме дружеской привязанности? Она ведь и теперь уверена, что это была просто дружба! Ничего иного и быть между ними не может… или же, все-таки, может? Но тогда она окончательно предаст память Мити и перестанет себя уважать еще больше… Путанные эти размышления, хлынувшие, словно из неосторожно открытого ящика Пандоры, едва не свели Ксению с ума прошлой ночью, лишь укрепив ее в желании как можно скорее уехать, сбежать – и забыть все, словно страшный сон. Запретив себе дальше думать на эту тему, она впервые в жизни приняла снотворное, чтобы побыстрее уснуть. Наутро большая часть из ночных раздумий стала, и верно, казаться нелепым мороком. О Комаровском она и вовсе не думала, пока брат, со свойственной ему проницательностью, все-таки не задал вопрос, которого княжна боялась и ждала: - Что же, дело твое. Хочешь уехать – езжай. Дай лишь слово, что твое решение не имеет связи со вчерашним происшествием в доме Игоря Владиславовича. - Что?! Нет, что ты! Никакой связи, клянусь! – поспешно воскликнула она. Слишком поспешно. И Антон, скорее всего, это почувствовал, но развивать тему не стал. На том их разговор и завершился. Вскоре после этого князь уехал в Корпус, где нынче должен был читать своим студентам лекцию, а сама Ксения Константиновна поднялась в свои комнаты, где через несколько минут к ней присоединилась племянница, которой тоже не терпелось узнать о причинах столь скоропалительного отъезда. Однако с простодушной девочкой, какой, несмотря на внешний облик взрослой барышни, по сути все еще оставалась Александрин, говорить на эту тему было куда проще. Вернее, проще ее обмануть. Что и говорить, в последнее время Ксене изрядно приходилось практиковаться в этом искусстве… Спустя какое-то время, также усилиями старшей из княжон, беседа была незаметно уведена в сторону от щекотливой темы. И теперь уже Сашеньке приходилось, краснея и смущаясь, рассказывать тетушке, таящей улыбку, о своих первых амурных победах, а также о том, что ей при этом «ну совершенно никто из этих кавалеров не нравится!» Уединение их было нарушено появлением одной из горничных, которая доложила, что с визитом к Ларионовым нынче прибыл доктор Комаровский. И потому Нина Николаевна, в данный момент принимающая гостя в салоне, просит обеих барышень спуститься, чтобы присоединиться к их беседе.
Игорь Комаровский: Всю дорогу к дому брата княжны Жорж пытался найти те точные слова, которые должен будет сказать сегодня Ксении Константиновне при их встрече. А также о том, о чем пока, напротив, будет лучше промолчать. У Ларионовых его пригласили в холл, предложив обождать, пока лакей доложит о его визите самой Ксении Константиновне, чего, собственно, Комаровский и желал, надеясь на встречу и разговор без свидетелей. Однако не прошло и двух минут, как на площадке лестницы, как назло, возникла княгиня Нина Николаевна, которая держала в руках корзинку с рукоделием. Завидев Комаровского, она сразу же направилась к нему с выражением лица, которое крайне не понравилось Игорю Владиславовичу. - Очень рада вас видеть, доктор Комаровский! Как давно вы у нас не бывали! – сладкий голос мадам Ларионовой, обволакивал будто патока, но при этом таил в себе скрытую угрозу. Тем не менее, Жорж не посмел отказать даме и принял приглашение пройти вместе с нею в гостиную, куда княгиня велела горничной также пригласить свою дочь и золовку. А пока те еще не спустились, Нина Николаевна решила, что сейчас самое время высказаться на занимающую вот уже второй день подряд все столичное общество тему инцидента в доме доктора. Потому, когда Жорж еще даже не успел присесть в предложенное ему кресло, уже начала свою взволнованную речь: - Подумать только, Игорь Владиславович! Только подумать, что довелось вам пережить! Я бы точно умерла на месте от страха, если бы тот умалишенный вдруг ворвался в мое жилище! Муж рассказывал нам, каким способом он совершил свой побег из крепости и, признаюсь вам, все эти дни, пока он был на свободе, я боялась выйти из дома! Стоило лишь вспомнить, что где-то на улице бродит настоящий убийца! Это немыслимо. И что же славные наши жандармы?! Господи, как можно было так долго тянуть с поимкой, чтобы этому преступнику удалось проникнуть в чужой дом! Дальше последовала новая порция восторгов решительными действиями доктора и просьба как можно скорее рассказать все детали и подробности. Несомненно, княгиня Ларионова уже предвкушала будущий успех в момент, когда сможет поделиться ими в свете – можно сказать, из первых уст. Комаровский глядел на нее и из последних сил старался удержаться от грубости, которая буквально вертелась на языке. Ответы он давал односложные и едва ли смог бы долго продолжать в таком духе и дальше, но тут на его счастье в комнату вошли обе княжны. Александра Антоновна шла первой. Приветливая улыбка, пожелания доброго дня – все это было настолько же искренне, насколько фальшиво и наигранно выходило у ее матери. Княжна Ксения вошла следом, и едва она появилась, Комаровскому захотелось сию же минуту попросить ее о приватном разговоре. Но, вынужденный соблюдать приличия, поздоровавшись с обеими барышнями, он вновь сел. - А вы, наверное, приехали попрощаться с тетушкой? – вдруг спросила его Александра, - Или же, напротив, будете уговаривать ее остаться? Слова эти прозвучали в момент слишком затянувшейся паузы, когда вопросы Нины Николаевны иссякли, а гость, как назло, не стремился предлагать новых тем для обсуждения. Услышав об отъезде, Комаровский удивленно взглянул сначала на Александру, потом на Ксению Константиновну и, справившись с волнением, переспросил: - Попрощаться? Я и не знал, что вы собираетесь уезжать, княжна! - Это вполне в духе нашей Ксении – принять решение и поставить всех перед фактом! – заметила княгиня Ларионова, но Жорж ее уже не слушал. Поднявшись, он подошел к дивану, на котором сидела княжна. - Прежде, чем вы осуществите свое намерение, я хотел бы поговорить с вами. Если это возможно, наедине. Вскинув на него взволнованный и напряженный взор серо-зеленых глаз, она коротко согласилась и предложила отправиться для этого в библиотеку, но тут в их разговор вновь вмешалась Нина Николаевна: - В этом нет совершенно никакой нужды! Мы с Александрой сами оставим вас – мне как раз была необходима ее помощь – просто трагедия! Кот пробрался в мою корзинку с рукоделием и все там перепутал – лучшие шелковые нитки! Продолжая щебетать, княгиня поспешно поднялась и, жестом призывая за собой ничего не понимающую младшую княжну, двинулась к двери. Тем не менее, Жорж решился вновь заговорить лишь, когда шаги обеих дам затихли в глубине комнат. - Должно быть, ваше решение уехать – это моя вина?.. Нет, подождите! Послушайте меня, не перебивая. Повернувшись на каблуках, Игорь Владиславович сделал пару шагов по комнате, затем вернулся к княжне и, возвышаясь над ней, снова попытался заговорить. - Знаете, у меня сегодня был Буяльский. Он рассказал мне обо всем, что случилось в клинике, пока… я отсутствовал. Не перестаю вам удивляться, княжна! Еще летом, когда впервые увидел вас там, в деревне, я решил, что вы весьма необычная женщина. Необычная – в хорошем смысле слова. И смелая. Хотя смелость эта и граничит порой с отчаяньем, - он едва заметно усмехнулся, хотя голос его не выражал насмешки. - Мне очень жаль, что последнее время между нами постоянно происходили какие-то недоразумения и трения. Должен признать, что здесь немалая доля моей вины, потому как сдерживать эмоции я умею не всегда. Впрочем, как и вы. Поверьте, я искренне пытался найти возможность исправить положение! Но вы были просто чертовски упрямы, а я… Кстати, вы уже знаете, что Буяльский отказался от сотрудничества с Шебалиным? Она не знала. Но новость эта, кажется, не произвела на нее никакого впечатления – и уж точно никак не повлияла на желание уехать из Петербурга. Жорж же, напротив, нервничал все сильнее, так как чувствовал, что говорит вовсе не то, что должен. И совсем не так, как нужно. Возможно, поэтому попытка вернуться в нужное русло вышла еще более неуклюжей. - Сударыня, давеча вы подвергли свою репутацию немыслимому риску! Даже с учетом обещания, что ничего из сказанного не выйдет за пределы стен кабинета Орлецкого! Теперь вы знаете сущность Марка Шебалина не хуже моего. Потому должны понимать, что он, наверняка, захочет отомстить за свое публичное унижение. После сегодняшних публикаций в газете, с учетом широты круга знакомств и влияния, которое он имеет на тех, кто не подозревает о его подлости… Я чувствую себя обязанным защитить вас от всего этого – хотя бы из чувства благодарности за то, что вы для меня сделали… Ксения Константиновна, выходите за меня замуж!
Ксения Ларионова: Пожалуй, доктор Комаровский был последним из тех, с кем она теперь желала бы встречи. Однако отказ спуститься в гостиную означал бы открытую констатацию того, что их былые ссоры и взаимные обиды не исчерпаны до конца. Даже, несмотря на то, что очевидно это будет лишь для них двоих. Но уезжать из Петербурга, не отпустив прочь все неприятное, что с нею здесь произошло, княжна не хотела. Нет, пусть уж эта пьеса про добрую, хотя и не безоблачную дружбу будет доиграна до самого конца, пусть они с Игорем Владиславовичем расстанутся с миром, даже если сама Ксеня будет ощущать себя при этом пресловутым спартанским мальчиком. По счастью, утаённый ею под плащом «лисенок», кажется, еще слишком мал и слаб, чтобы нанести непоправимый ущерб, но кусается все-таки, уже довольно неприятно… В гостиной, куда она вошла следом за Сашенькой, в самом разгаре было обсуждение происшествия в доме доктора. Точнее сказать, монолог, который широкой рекой изливался из уст княгини Ларионовой. В него Нина Николаевна тотчас же попыталась вовлечь и только что присоединившихся к обществу родственниц. Но Сашеньке было совсем не интересно снова слушать и обсуждать то, что было говорено в их доме за последние два дня уже десяток раз. А Ксения молчала, понимая, насколько Игорю Владиславовичу, человеку прямому и порядочному, должно быть, неприятно слушать очередное напоминание о том моменте его жизни, когда он был вынужден пойти на сделку с собственной совестью. Потому, совершив усилиями княгини еще один виток вокруг героического поступка доктора, беседа постепенно стала сходить на нет. Но новой темы никто предложить почему-то не торопился. И тогда со всем свойственным юности простодушием, положение решилась попытаться спасти Александра. Да так, что Ксения Константиновна лишь удрученно вздохнула и еще ниже опустила голову, ругая себя за то, что не подумала предупредить племянницу не упоминать в обществе доктора о грядущем отъезде в имение. Не то, чтобы она так уж боялась не устоять перед его уговорами остаться в Петербурге – княжна была уверена, что Комаровскому и в голову не придет ее об этом просить. Но вопросов, как и нынче утром с Антоном, несомненно, избежать не получится. Так и вышло. Узнав обо всем, он тотчас попросил о разговоре наедине. Собирая в голове более-менее разумные доводы в пользу своего решения, Ксения вскинула взгляд на стоящего перед нею в ожидании ответа доктора, желая предложить ему отправиться вдвоем в библиотеку – и вдруг на миг замерла. Игорь Владиславович смотрел на нее с такой мольбой, будто от согласия – или отказа Ксении зависела вся его жизнь. Должно быть, это увидела, а может, просто почувствовала, и Нина Николаевна. Словно карикатурная маменька в незатейливых французских водевилях, подхватив едва ли не за шиворот опешившую от неожиданности дочь, она вдруг ринулась к выходу, уверяя, что нет никакой нужды куда-то уходить, потому что им с Сашенькой самим нужно срочно отойти по делу. И повод нашла для этого какой-то настолько анекдотический, что заставила смутиться за себя не только невестку, но даже ее собеседника, на взволнованном лице которого на мгновение промелькнула ироническая гримаса. С уходом родственниц, в комнате воцарилась тишина. Ксения понимала, что должна что-то сказать, но язык будто бы прилип к небу. И потому пару минут лишь молча наблюдала за тем, как рядом страдает Игорь Владиславович, по всей видимости, терзаемый тем же самым «недугом». Но вот, наконец, он все-таки заговорил. И сердце княжны, пропустив до того один или два удара, вновь забилось ровно, хотя и несколько учащенно. Внимая его словам, она сосредоточенно кивала, делая вид, что слушает. Хотя слова его уже не имели никакого значения. Потому что это были совсем не те слова… - Что вы говорите? Уволил Шебалина? – упоминание этого имени заставило княжну вновь включиться в реальность. – Ну что же, по мощам и елей. Хорошо, что вам больше не придется с ним встречаться… Вы сказали все, что хотели, Игорь Владиславович? Я могу теперь говорить? – растерянно моргнув, Комаровский сделал приглашающий жест. - В таком случае мой ответ на ваш первый вопрос – нет. В желании ехать домой в Ларионовку нет ни малейшей доли вашей вины. Просто пришла пора вернуться в мою настоящую жизнь. Я и без того слишком здесь задержалась, - Ксения Константиновна пожала плечами и беззаботно улыбнулась, мол, сами видите, что это так, для чего спрашивать? – И еще я совершенно не держу на вас обиды. Что было, то прошло. Игорь Владиславович лишь кивнул, и княжна, полагая разговор оконченным, потянулась за колокольчиком – позвать прислугу, чтобы вновь пригласили в гостиную Нину и Сашеньку. Но Комаровский упредил это действие, перехватив ее руку, которую затем крепко сжал в своей ладони. После чего вновь заговорил, глядя Ксении прямо в глаза. - Ну это уж слишком… Слишком! – дрожащими губами почти шепотом произнесла она, когда долгая речь его была окончена, а сам Игорь Владиславович замер, ожидая ее ответа. Резко выдернув свою руку, она отшатнулась от него, словно от прокаженного, вскочила на ноги и, отвернувшись, на минуту закрыла лицо ладонями. Затем, как-то странно фыркнув, вдруг до слез расхохоталась, сгибаясь пополам и всхлипывая: – Вы хоть поняли, что только что сказали, доктор?! «Из чувства благодарности»… «обязанным»… Господи! Да меня в жизни еще так никто не унижал! – сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, чтобы успокоиться, произнесла она, наконец. После чего покачала головой и горько прибавила, не сводя блестящих глаз с его лица. – Запомните: вы ничем мне не обязаны! Также, уверяю вас, у меня найдется достаточно защитников – если в том возникнет потребность. А лучшей вашей благодарностью мне будет, если вы немедленно покинете этот дом и никогда более в нем не появитесь!
Игорь Комаровский: Реакция княжны была неожиданной. Вначале Жоржу показалось, что она вот-вот расплачется и потому, кляня себя за неуклюжесть, он уже готов был обнять ее, чтобы после попытаться повторить то, что только что произнес – но иначе, другими словами! – и даже протянул ладонь. Да только в тот же момент Ксения вдруг повернулась и посмотрела прямо ему в глаза, заставив так и замереть с нелепо простертой в воздух рукой. На ее ресницах действительно дрожали слезы, а плечи вздрагивали, но не от рыданий. Она над ним смеялась! А дальше, чуть успокоившись, начала произносить слова, которые хлестали его самолюбие пуще самой жестокой плети инквизитора. Ибо от каждого из них на душе сразу же вздувался болезненный и кровоточащий рубец. Постепенно твердея после минутного замешательства, взгляд Комаровского снова сделался неподвижным. Чуть прищурившись, он внимательно смотрел на княжну, будто впервые видя ее истинную суть. Вот она какая настоящая – эгоистичная и надменная! А он-то, каков! Поддался порыву благодарности. Или же и того хуже… Дурак! Размечтавшийся романтик! Жорж выпрямил спину и перевел дыхание. Ксения Константиновна по-прежнему смотрела на него с видом оскорбленной королевы, которой внезапно признался в любви ее глупый паж. Промолчав в ответ на все обвинения, он быстро кивнул, и пошел к двери, которую распахнул рывком, буквально выхватив после из рук лакея свою одежду. И, не задержавшись даже для того, чтобы накинуть на плечи плащ, вылетел на улицу. Там он остановил первого попавшегося извозчика и велел везти его домой. Не стоит и говорить, что в тот вечер Федор испытал на собственной шкуре весь гнев, клокотавший в душе его барина. - Ишь, как его! А все этот, лохматый гад виноват! – размышлял вслух тот после на кухне, скармливая бисквиты, отвергнутые хозяином, смышленой Марысе. После всех этих событий Жорж больше недели не мог заставить себя переступить порог клиники. Еще в прошлый визит Буяльского, он даже сгоряча заявил Илье Васильевичу, что намерен покончить с медицинской практикой. Потому как после случившегося будет чувствовать себя весьма неуютно. Но старший коллега лишь усмехнулся, заметив, что неуютно Комаровскому будет скорее без практики или еще какого-либо полезного дела. Так что теперь, если желает, пусть возьмет небольшой перерыв, но отказываться от своего призвания – даже думать не смеет! А иначе выйдет, что Шебалин может праздновать победу. В тот момент Жорж лишь махнул рукой. Принимая условие Буяльского, он был убежден, что никакой отпуск не изменит его решения. Но не прошло и недели, как стало ясно, что Илья Васильевич, кажется, знает его даже лучше, чем он сам. Слоняясь по квартире с мрачным видом, Жорж буквально изнывал от безделья – на двери висело объявление, что доктор Комаровский ближайшие дни не принимает, но нескольким постоянным пациентам отказывать было все же неловко. Впрочем, что такое были эти четыре посещения за целую неделю?! Уверяя себя, что это состояние естественно и связано с тем, что он внезапно оказался выдернут из привычной круговерти событий, в которой жил уже много лет, Комаровский пытался заняться другим. Читал книги, разобрал все застарелые бумаги и записи, даже посетил пару балов. Но все это было не то. Легче на душе не становилось. Парадоксальным образом его тяготила… пустота, которая и не думала ничем заполняться, несмотря на все его потуги. Абсолютное непонимание природы этого состояния лишь еще больше усугубляло нервозность, поэтому, не дожидаясь конца двухнедельного срока вакаций, в один из дней Жорж все же отправился в Мариинскую больницу. К немалому удивлению доктора, его там будто бы все только и ждали, встретив так, будто он отсутствовал всего один день. Убедив себя, что все теперь пойдет по-прежнему, он внезапно успокоился. Работа, дом, визиты к сестре. Обычная суета, которая была всегда в его жизни. И все же, что-то было не так. Входя в перерыв в ординаторскую, он почему-то вновь и вновь отмечал взглядом стул, на котором любила сидеть она. Или же, так же внезапно какая-нибудь дама из общества благотворительниц, идущая впереди или мимо него жестом, или поворотом головы напоминала доктору ее… Сколь бы ни старался Жорж не вспоминать о княжне, избежать мыслей о ней полностью все равно не получалось. В конце концов, устав бороться, Комаровский был вынужден капитулировать и признать, что Ксения Константиновна затронула его душу гораздо сильнее, чем хотелось бы думать. При этом от сознания, что в жизни самой княжны он, по всей видимости, так и остался лишь эпизодом, коротким знакомством, ему делалось еще горше.
Ксения Ларионова: - Ксеня… что случилось? Почему ты так странно выглядишь? Должно быть, на лице у Ксении Константиновны действительно было какое-то особенное выражение. Иначе невестка, которая, стоило входной двери в холле захлопнуться за спиной Игоря Владиславовича, тут же вновь объявилась на пороге гостиной, прежде всего, спросила бы о теме беседы, а вовсе не об этом. Однако даже на этот взволнованный вопрос ответа не последовало. Глядя мимо нее, точно незрячая, княжна покачала головой и медленно побрела прочь из комнаты, сопровождаемая недоуменным взором присоединившейся к княгине Сашеньки. Последняя, к слову, хотела тут же броситься за нею следом, но Нина Николаевна вдруг с неожиданным проворством поймала ее за руку и жестом приказала остаться подле себя: - Не мешай ей! Поднявшись к себе в комнаты, в тот день Ксения вновь появилась на глазах у родственников лишь за ужином, когда домой уже вернулся Антон Константинович. Выглядела при этом совершенно такой же, как всегда – спокойной и дружелюбной, отчего после, зайдя, как обычно, перед сном в будуар Нины Николаевны, князь Ларионов даже несколько раз переспросил, все ли верно поняла его супруга. И действительно ли имел место какой-то спор между Ксенией и доктором, судя по всему, закончившийся полным разрывом их отношений… А следующие два дня княжна почти полностью посвятила сборам домой, что лишь на первый взгляд представилось столь же недолгим делом, как те, которые происходили более месяца тому назад в Ларионовке. Прежде всего, за это время необычайным образом расширился гардероб княжны, над тщательной упаковкой которого в дорожные сундуки теперь суетились сразу несколько горничных под руководством личной невесткиной камеристки. А ведь еще необходимо было запастись подарками для родителей, которые, впрочем, никогда не выказали бы обиды, явись младшая дочь в имение и с пустыми руками. Но видеть их радость при получении сувениров было отдельным удовольствием. И потому Ксения очень старалась с выбором и в этом ей помогали, конечно, все остальные петербургские Ларионовы. В конце концов, незавершенным в Петербурге осталось лишь одно дело. Как ни странно, это был визит к Долмановым, которые вернулись из Италии еще в конце ноября, даже раньше, чем планировали. Но Ксеня, бесконечно увлеченная работой в Мариинской клинике, последнее время просто никуда больше не успевала, из-за чего даже получила на днях от подруги обиженную записку, за которую было очень стыдно. И даже пришлось отдельно объясняться, благо Сонечка всегда была для нее не только терпеливой, но и понимающей подругой и инцидент исчерпался сам собой. Теперь же ходить на дежурства больше не было необходимости. О своем уходе Ксения Константиновна, смалодушничав, сообщила Буяльскому и Тате Искрицкой письменно, а не лично, хоть и подробно расписав все причины. Главной среди них она назвала упорные просьбы родителей вернуться в имение – что было правдой, потому что в каждом письме маменька все настойчивее выясняла, когда же Ксеня приедет домой. А еще то, что она так и не смогла до конца приспособиться к столичной жизни – и это тоже почти не было преувеличением. К счастью, оба адресата также отнеслись к ее решению благожелательно. Илья Васильевич прислал огромный букет цветов и ответное послание, в котором уверял, что ждет ее обратно в любой момент, а баронесса откликнулась добрыми пожеланиями счастливого Рождества и поинтересовалась, как Ксения отнеслась бы к идее устроить и возглавить в качестве шефа какое-нибудь богоугодное заведение в непосредственной близости от дома. Например, сиротский приют для девочек. Уверяла при этом, что теперь совершенно убеждена, что у княжны все это получится в самом наилучшем виде. Польщенная Ксеня обещала в ответ непременно подумать – и это не было фигурой речи, потому что она действительно сомневалась, что сможет теперь просто так, как раньше, бездельно проводить в Ларионовке целые дни… Ни о Комаровском, ни о Шебалине, будто бы сговорившись, Тата и Буяльский в своих посланиях не упоминали. И это было, пожалуй, даже к лучшему. Потому что не последней причиной, по которой Ксеня все еще оттягивала свой визит к Софи, была необходимость говорить с нею, ничего, должно быть, не подозревающей – да и откуда бы ей что-то знать – об их отношениях с Игорем Владиславовичем. Былых или нынешних. Однако теперь, когда билеты на поезд уже были приобретены, подарки куплены, а вещи полностью упакованы, откладывать визит было уже некуда. И потому, в свой последний день в Петербурге Ксения Константиновна все-таки отправилась в просторный и гостеприимный дом на Дворянской, где надеялась увидеться не только с Соней, Денисом Брониславовичем и их старшей дочкой Вероникой, но и с двумя младшими близнецами, с которыми была знакома пока только по подробным письменным рассказам их матушки.
Софья Долманова: В предрождественские недели количество визитов сильно сократилось – все занимались приготовлением подарков, устроением праздничных вечеров. Поэтому сегодня Софья Аркадьевна гостей тоже не ждала. Вместо этого, она занималась подготовкой бала в собственном доме, даже двух. Из которых первый будет детским – этот праздник Софи готовила для своей дочери, которая должна стать маленькой хозяйкой вечера. И именно к этому событию приготовлялись особенно, так как хозяйке полагается выглядеть достойно в глазах целого общества. Поэтому Софи, не доверив столь важного мероприятия портнихам, даже лично взялась шить для дочери нарядное платье, за примеркой которого их и застала княжна Ларионова, о чьем визите баронессе только что доложил лакей. - Приглашай скорее! – воскликнула в ответ Софи, которая вот уже почти месяц, как вернулась домой, но так и не могла увидеть подругу. Ксеня так увлеклась помощью в больнице, что даже когда мадам Долманова, отчаявшись дождаться ее у себя, сама решила нанести визит к Ларионовым, то застала там только Нину Николаевну и Сашу, которые извинялись и сокрушались, что Ксении нет дома, но сделать, увы, ничего не могли. Тогда-то Соня и оставила для подруги обиженную записку, в которой пеняла той и за пропущенный бал, устроенный в честь возвращения Долмановых в Петербург, и за несостоявшуюся нынче встречу. - Пусть нам сюда подадут чай. И если кто-нибудь еще вдруг пожалует с визитом, скажи, что я сегодня не принимаю! Когда Ксения вошла, баронесса Долманова все еще стояла на коленях, закалывая последние булавки в подол платья Вероники, которая медленно поворачивалась перед нею, стоя на высоком табурете. Однако завидев тетушку Ксению, чуть тотчас же не спрыгнула со своего «постамента» – так хотела поскорее с ней поздороваться. А Софи ее и не удерживала. Поднявшись с пола следом за дочкой, она оправила юбки и улыбнулась подруге. - Вот и она! Неужели я вижу саму княжну Ларионову, которую и дома не застать, и в гости не зазвать?! – шутливо сощурившись, будто сердилась на Ксению, спросила она. Но долго сдержать своей радости все-таки не могла, и как только Вероника выпустила ее из объятий, получив в ответ в руки маленький сверток, тоже крепко обняла подругу, и тут же увлекла ее к дивану. А еще через несколько минут, по звонку баронессы, в комнату пришла бонна Вероники и, поздоровавшись с гостьей хозяйки, протянула Нике руку, чтобы увести девочку в детскую, проговорив при этом с необычайной важностью: - Пойдемте, Вероника Денисовна, вам следует переменить костюм к чаю! – глядя на это зрелище, Соня еще сдерживалась, чтоб не рассмеяться, однако когда дверь за дочерью и гувернанткой закрылась, немедленно прыснула и принялась пояснять недоумевающей Ксении: - У нас скоро детский бал, на котором Вероника будет хозяйкой. А раз так, то Денис Брониславович решил, что и обращаться с ней теперь надо, как с взрослой дамой, чтобы привыкала. Потому и предупредил всю прислугу в доме обращаться к ней по имени-отчеству. И ты бы видела его лицо, когда он это слышит! Будто елей ему на душу изливается! Тем временем, няня уже привела в комнату близнецов, с которыми Ксении также не терпелось скорее познакомиться. Вскоре после этого подали чай, и дамы, усевшись удобнее, наконец, погрузились в долгожданную беседу. Ведь было столько тем, которые хотелось обсудить, и которые невозможно было полностью охватить в письмах, столь усердно писаных баронессой из Италии, равно как и в тех, что в ответ приходили от Ксении. Потому Соня сильно огорчилась, когда княжна сказала, что визит ее прощальный и через два дня она снова уезжает в деревню. И тут же решила, что в этом случае хотя бы сегодня им просто необходимо провести как можно больше времени вместе. - И не спорь! Я не отпущу тебя домой, и обедать останешься у нас! А твоим мы сейчас пошлем записку. К тому же, скоро из своего клуба вернется Денис, а он тебя тоже давно не видел и все спрашивал, куда ты запропастилась. К слову сказать, я была до крайности удивлена тем, что мой кузен Жорж позволил тебе заняться помощью в больнице! Думалось мне прежде, что он ни за что на свете не должен был бы тебя туда пустить! Ведь, мне давно уже кажется, что ты ему нравишься. За все это время Софья Аркадьевна впервые упомянула Комаровского. Но даже это вскользь брошенное замечание явно потревожило покой подруги, которая вдруг переменилась и как-то заметно помрачнело. Такую явную перемену настроения было трудно не заметить, и Софи даже испугалась, что случайно сказала что-то не то. - Прости, я чем-то огорчила тебя?
Ксения Ларионова: Едва шагнув за приветливо распахнутую перед нею дверь гостиной, Ксения вновь остановилась, с улыбкой взирая на такую милую и хорошо знакомую по собственному детству картину. В прежние времена княгиня Марья Львовна тоже любила собственноручно мастерить ей наряды для детских балов, и делала это, надо сказать, замечательно. Только вот Ксеня до сих пор не без содрогания вспоминала те долгие часы, которые приходилось простаивать посреди маменькиного будуара на табуретке, пока княгиня Ларионова со всем присущим ей педантизмом доводила свое очередное творение до совершенства. Потому чувства маленькой Ники, с унылой мордашкой в обрамлении ангельских белокурых кудрей медленно повертывающейся то так, то этак под указания Сони, подкалывающей на нужную длину подол ее будущего платьица, были княжне определено понятны. Впрочем, стоило лишь девочке увидеть «тётю Ксеню», о чем она тут же радостно завопила, почти подпрыгивая на месте от нетерпения, как портняжные работы на сегодня можно было считать оконченными. Прикрепив в нужном месте последнюю булавку, Соня, наконец, отпустила дочь в объятия Ксении, которая подхватив на руки малышку, тотчас же убедилась, что первоначальное впечатление, что Ника очень выросла с тех пор, как княжна видела ее последний раз, вовсе не иллюзия ее не слишком хорошего зрения. Нацеловавшись со своей любимицей, Ксения вручила девочке привезенный с собой сувенир – любимые Никой конфеты-трюфели и, наконец, смогла поприветствовать Софи, которая не была бы собой, если бы не воспользовалась шансом вставить ей маленькую, впрочем, беззлобную «шпильку». - Ну, зато уж теперь княжна в твоем полном распоряжении! – рассмеялась она, бросаясь в объятия к подруге. – Боже, ты так похорошела! – совершенно искренне воскликнула она, когда удалось рассмотреть ее поближе. – Определенно, воздух Италии тебе на пользу! Или, может, это материнство делает тебя все красивее? Соня, и верно, изменилась с тех пор, как они виделись последний раз. А было это неприлично давно для столь близких приятельниц – еще до той поры, как на свет появились младшие мальчики. А точнее – почти три года назад, когда вскоре после первой поездки с мужем и маленькой дочкой в Карлсбад, вначале едва наступившего нового, 1834 года, баронесса приезжала в Андриановку – навестить отца. Это было, пожалуй, самое тяжелое время в жизни Ксении, она совсем недавно потеряла Митю. Соня, которая узнав обо всем, тотчас же прилетела в Ларионовку, чтобы поддержать ее в горе, тоже выглядела тогда подавленной, кажется, не только из-за трагедии, произошедшей с подругой. Но в тот момент Ксении было не до чужих откровений. И в чем была этому причина, она не знала до сих пор. Однако теперь все выглядело совсем иначе. Судя по письмам, дела в семье Долмановых шли прекрасно. И Софья Аркадьевна, хозяйка этого дома, вошедшая в возраст самого пышного цветения женской красоты, была тому явным подтверждением. С удовольствием слушая ее рассказы об Италии, Ксения, по природе своей скорее домоседка, поражалась всем этим историям о долгих прогулках, пикниках и походах в горы, в которых, правда, мачеху сопровождал чаще все-таки Иван, ибо Денису Брониславовичу столь активный отдых, видимо, уже составлял некоторые трудности. О Долманове-младшем Соня вообще говорила много и подробно: перебравшись на другой край света, он вскоре приобрел огромное поместье, которое приносило немалую прибыль. Посему, наладив дела должным образом, он сделался настоящим путешественником и объехал уже полмира. При этом по-прежнему не желает слышать о новой женитьбе. А еще отрастил длинные волосы и стал носить усы и бороду. Услышав об этом, Ксения не смогла сдержаться от смеха, заметив, что Соню это, кажется, огорчает даже больше, чем нежелание Ивана Денисовича повторно связывать себя с кем-либо узами брака. Если же говорить всерьез, то именно Ксене, как никому другому, были понятны чувства сына Дениса Брониславовича. Но развивать эту грустную тему сейчас она посчитала неуместным. Не прошло и четверти часу, как гувернантка увела за собой Нику, знакомиться с Ксенией привели двух самых младших Долмановых. И разговор естественным образом вернулся к домашним делам. Вновь вспомнив про свой будущий новогодний бал, Соня тотчас же пригласила на него и Ксению, шутливо заметив, что не потерпит от нее еще одного отсутствия без уважительной причины. А пациенты Мариинской больницы уж как-нибудь переживут тот день без ее помощи. И тут уж княжне все-таки пришлось признаться в том, что ее карьеру сестры милосердия можно считать завершенной, а назавтра она уезжает домой, в Ларионовку. Софи была явно расстроена этим сообщением, да и сама Ксеня теперь уже жалела, что так долго тянула с визитом сюда – все оказалось не так, как ей отчего-то представлялось. И о своем кузене баронесса, осыпав подругу целым ворохом новостей, событий и впечатлений, к облегчению Ксении, даже не вспомнила. Легко согласившись отобедать у Долмановых, осведомившись притом, будет ли подано к чаю знаменитое Аграфенино варенье, она уж было совсем расслабилась, когда Соня, сама того не ведая, и нанесла весьма неожиданный удар… - Огорчила – меня?! Да нет, что ты! – воскликнула княжна, попытавшись сделать вид, что все в порядке. Но, видно, не слишком успешно. – Дело в другом, – проговорила она после некоторой заминки, понимая, что продолжать ломать комедию перед упорной и проницательной приятельницей, о которой прежде часто в шутку говорила, что той стоило бы родиться мужчиной и заниматься научными исследованиями – или даже криминальными расследованиями, не получится. – Я просто немного смущена твоими словами относительно господина Комаровского и… меня. Соня! Ты заблуждаешься, Игорь Владиславович никогда не оказывал мне никаких знаков внимания сверх допустимых между добрыми приятелями! – «…Которыми мы, к тому же, уже и не являемся», – с внезапной горечью мысленно прибавила княжна и тихонько вздохнула. – И потом, не подумай, что я хочу обидеть твоего кузена, он прекрасный человек и один из лучших виденных мною докторов. Однако, кажется, напрочь лишен способности питать к кому-либо сердечную привязанность – как мужчина к женщине… Да и вообще, не самого высокого о нас мнения. Достаточно вспомнить, как упорно сопротивлялся он помощи дам из благотворительного общества и в частности - моей... Прости меня еще раз, Сонечка! Я очень надеюсь, что ты правильно понимаешь, что я хочу сказать? Покраснев от смущения, Ксения виновато взглянула в глаза подруге, ожидая услышать от нее настоящую отповедь в свой адрес.
Софья Долманова: - Но ведь именно это я и имела в виду – доброе, дружеское расположение! – на минуту опустив глаза, проговорила она – тоже после некоторой запинки. Отчего-то смущение Ксении передалось и ей. Возможно, из-за того, что взявшись толковать чувства кузена в подобном ключе, Софи все-таки немного лукавила. Давно не встречаясь с Жоржем, баронеса, разумеется, и не могла знать их наверняка, но еще весной он писал ей в Палермо, что княжна Ксения показалась ему доброй, умной и сдержанной барышней. А кузина Анастасия, его родная сестра, с которой Соня виделась уже после возвращения в Петербург, к тому же, не преминула рассказать о том, сколько внимания Игорь уделял мадемуазель Ларионовой на балу, что был устроен у Демидовых в честь именин сына. Однако теперь, слушая рассуждения о нём из уст самой Ксюши, баронесса никак не могла отделаться от впечатления, что та за что-то на него обижена, хотя скрывает это за несколько наигранным спокойствием. И это совершенно сбивало с толку. - Я понимаю, - тем не менее, кивнула она в ответ на вопрос подруги.– Но, поверь, ты во многом ошибаешься. Откинувшись на спинку дивана, Софи на мгновение прикрыла глаза. Она еще не успела до конца понять свои ощущения, но отчего-то была почти уверена, что если именно сейчас у нее получится развеять Ксюшино предубеждение, то лучше от этого станет также и Жоржу. Собираясь с мыслями, баронесса намеренно оттягивала начало этого важного разговора: налила им с Ксенией еще чаю, предложила бисквиты и только после этого, наконец, заговорила, тщательно выбирая слова. - Так, значит, он все-таки возражал против твоего присутствия в больнице? – княжна кивнула, но делиться подробностями по-прежнему не торопилась. Впрочем, Софи не настаивала. Лишь усмехнулась каким-то своим мыслям, - Я этому не удивляюсь. Странно лишь, что он все же не добился своего. Видно, ты просто не позволила собой манипулировать. А может, напротив, подумал, что не произойдет ничего дурного, пока он может за тобой присматривать… Рассуждая подобным образом, Софья Аркадьевна, должно быть, выглядела со стороны так, будто говорила сама с собой. Потому как вскоре княжна Ларионова, до того недоуменно слушавшая, все-таки попросила пояснить, что она, в конце концов, имеет в виду. - А разве ты ничего не слышала про его сестру? – спросила тогда она, вызвав еще большее непонимание слушательницы. – Младшую сестру, я имею в виду, Анну?.. Впрочем, неудивительно, они и между собой-то об этом стараются не вспоминать… Несколько лет назад она овдовела и пришла в полное отчаянье. Хотела даже свести счеты с жизнью – попыталась принять яд, но ее успели спасти, и после Жорж сам выходил ее. При этом убеждал, что произошедшее с нею несчастье – далеко не конец света, и что на этом самом свете есть люди, которым живется куда как хуже, чем ей. И, в результате, добился своего: Анна согласилась и даже, вроде как, смирилась с утратой. Но вот только потом стало ясно, что слова брата о людских страданиях она приняла слишком близко к сердцу и буквально. Начав с малого, со временем она перестала удовлетворяться простой помощью в больницах и приютах, вроде той, какую оказывают многие из нас. Решив, что этого недостаточно, она постоянно расширяла круг своих подопечных, включая в него то обитателей ночлежных домов у Сенного рынка, то девиц из заведений, где женщины торгуют своим телом… Семья долгое время ничего не знала. Когда же все открылось, Жорж был вне себя из-за подобного безрассудства! Но на сей раз переубедить ее не смог, потому просто попросил быть хотя бы осторожнее. Отставив чашку на столик, Софи сложила руки на коленях и уставилась на них, будто там было что-то более интересное, чем ее рассказ. - А вскоре Анна все же заболела, простудилась, но вновь никому об этом не сказала. Продолжала трудиться, в то время как ее саму терзал жар, пока не упала без чувств прямо в коридоре очередной ночлежки. Естественно, ее сразу отвезли домой… Жорж неделю делал все, что только мог, но все без толку. Анна умерла у него на руках, так и не придя сознание. Считая себя одного во всем виноватым, на другой день после похорон он сказал, что если хоть еще одна из нас переступит порог подобного заведения, он собственноручно за косы вытащит оттуда и запрет дома. Софья Аркадьевна посмотрела на подругу. Ксения молчала, и в глазах ее было не меньше удивления, чем сочувствия. Баронесса улыбнулась и бережно взяла ее ладонь. - Так что, если он и противился твоему появлению в больнице, то только лишь из беспокойства. Впрочем, не думай, что ты первая, с кем моему дорогому кузену не удалось совладать! Тата Искрицкая – Жорж говорит, что эта женщина всегда поступает лишь так, как хочет сама. Хотя, насколько я знаю, непосредственно с больными она предпочитает не встречаться, - заметив смущение подруги, Софья рассмеялась, - Только не подумай о них дурного! Конечно, про баронессу много чего рассказывают, но с Жоржем их связывает лишь дружба. А вот с… Впрочем, на этом увлекательном моменте разговор двух женщин был вынужден внезапно прерваться. В комнату вошел Денис Брониславович. С инеем на пышных усах, пахнущий с улицы морозом, узнав, кто нынче в гостях у его жены, он сразу же явился засвидетельствовать дорогой Ксении Константиновне все свое почтение. А после еще долго извинялся перед женой за то, что так задержался в клубе, жарко целовал ее руки, от чего Софи, смеясь, отмахивалась и требовала немедленно прекратить это представление на потребу публике в лице ее лучшей подруги. Наконец, вспомнив, что желает обедать, а прежде закончить еще кое-какие дела, барон предложил дамам еще немного посекретничать наедине и пообещал не опаздывать в столовую, тем более, если княжна нынче разделит с ними трапезу. Улыбаясь все время, пока муж был рядом, Софья Аркадьевна вновь посерьезнела, стоило тому выйти. И вновь заговорила, продолжая развивать прерванную его появлением тему: - Пойми, Жорж просто не умеет выражать своих эмоций. У него действительно сложные отношения с женщинами. Только не потому, что он не может чувствовать, а оттого, что старается избегать чувств. И этому тоже есть объяснение… Свидетельницей тех давних событий вокруг кузена и его трагической любви, о которой также намеревалась расказать сегодня Ксении, Софи лично не являлась – дело было до замужества, потому жила она тогда еще в имении отца. Но старалась не упустить ни единой из известных ей деталей: что-то после рассказывал сам Жорж, большую часть – Анна, которая дружила с несчастной Алиной Завьяловой. Закончив же свой долгий рассказ, более всего хотела спросить у Ксении, какое впечатление он на нее произвел, и какие она сделала для себя выводы. Но тут к ним вновь присоединился барон Долманов, сообщив, что стол уже накрыт и ждет. После чего, взяв обеих дам под руки, препроводил их в обеденную комнату. А за обедом разговор вернулся к более легким и привычным для застолья темам. Вновь вспоминая недавнее путешествие, заговорили об Ивне Денисовиче: - Но только подумайте, Ксения Константиновна! – Денис Брониславович клокотал, как Везувий перед извержением, - Моя дражайшая теща вначале весны написала письмо, что едет навестить родню, и посему будет отсутствовать в имении в течение лета. Я-то думал, она по окрестным губерниям вояж совершает! А она с Иваном! И где?! Ни за что не угадаете! Ей, видите ли, захотелось увидеть «перед смертью» Константинополь! Накупила на местных базарах целый обоз шелков и восточных благовоний – и благополучно вернулась домой! А я так бы ничего и не ведал, если бы Ваня случайно не проболтался! Зато теперь, наконец, понятно, откуда в нем эта страсть к авантюрам и путешествиям! Слава Богу, хоть Сонечка у меня не такая. И за наших с нею детей я не опасаюсь! – с этими словами он снова прижал ладонь жены к губам, щекоча ее кожу усами. И баронессе Долмановой опять пришлось шутливо отбиваться, несколько смущенно улыбаясь Ксении.
Ксения Ларионова: Ксения слушала подругу, почти не перебивая, лишь изредка задавала уточняющие вопросы, или переспрашивала показавшееся незнакомым имя. Рассказ Сони действительно пролил свет на многие события и объяснил то, что раньше было трудно понять. Однако ответа на главный вопрос, который занимал думы княжны в течение последних двух дней – что же дальше? – так и не дал. А если быть уж до конца откровенной, то не вызвал и особых эмоций. То ли она, и правда, разучилась сочувствовать, то ли дело просто в том, что в их с доктором возрасте, пожалуй, у всякого за плечами уже имеется опыт, о котором горько, больно или даже, может быть, стыдно вспоминать самому, но о котором с придыханием могут при случае поведать интересующимся ближайшие родственники или друзья. Прошлое – наши былые драмы, обиды, проблески счастья – никуда от них не деться. Из них, как из питательной почвы весной, произрастают многие нынешние мысли и чувства и реакции. Однако жить одним лишь прошлым – все равно, что пытаться весною прикреплять к ветвям прошлогодние листья, не желая признавать того, что уже выросли, или даже пусть еще нет, но вот-вот распустятся новые… Осознание этого факта – вот, что явилось главным итогом жесткой встряски, какой стало для Ксении объяснение с Комаровским. Оно же, наконец, заставило полностью проснуться все, что дремало в ней в течение нескольких лет, а может быть, даже и всей предыдущей жизни. Все прошедшие после этого дни она чувствовала себя так, будто внезапно освободилась от каких-то внутренних оков или, может быть, рамок. И хотела – впервые хотела жить настоящим, а не былым. Видеть перед собой перспективу и… любить. Да, любить! Но не так, как прежде – безысходно и тайно. И даже не так, как могло случиться, но, кажется, миновало, на этот раз – гадая, предполагая, но не имея подтверждения. Любить открыто. Так, как обожает свою жену барон Долманов, так, как однажды смог решиться полюбить его старший сын. Так, как любят собственных жен Ксенины старшие братья, не стесняющиеся проявлять к ним чувств, и ничуть не теряющие от этого мужественности, ни в глазах своих женщин, ни в глазах всего общества. Так почему же на долю самой Ксении не может выпасть хотя бы немного такого чувства и почему она должна извечно учитывать и принимать существование какой-нибудь мрачной тени в прошлом или настоящем того, кто рядом с нею? Или мог бы быть рядом. Но все еще не решится никак с этой тенью расстаться и зажить сейчас, в настоящем – свободным и счастливым. Так, как теперь непременно намерена поступать сама Ксения, слишком уставшая всех понимать и все принимать. Именно поэтому она была спокойна и довольна приятным обществом лучшей подруги и ее мужа, из-за этого с удовольствием слушала их рассказы, смеялась и шутила в ответ, проведя у Долмановых целый день – свой последний день в этом городе. Ибо Сонины истории, прояснив многое, все же, ничего не дали в смысле понимания, что ее кузен чувствует к ней сейчас – и что к нему чувствует она сама. Потому совершенно не изменили решения уехать. Убытие в Царское Село, где княжну и сопровождающего ее лакея должен будет встречать на станции экипаж из Ларионовки, получилось не менее шумным, чем приезд. А компания из провожающих Ксеню в имение – так и вовсе приросла семейством Долмановых в лице Дениса Брониславовича, Сонечки и Ники, которая, укутанная в белую шубейку, напоминала княжне на фоне общей, уже укрытой легким слоем снежка, улице маленького снеговика. Разве что морковки не хватало на месте курносого носика. Когда она сказала об этом девочке, та совершенно серьезно пообещала, что в другой раз обязательно добудет морковку. А дядя Жорж как-нибудь прикрепит её к носу – ведь он умеет все на свете. С последним было трудно не согласиться, но все они еще долго смеялись, представляя, как удивится доктор Комаровский, если племянница, и верно надумает обратиться к нему с подобной просьбой. От упоминания имени Игоря Владиславовича Ксении на какое-то мгновение стало грустно, словно бы именно сейчас она поняла, что рассталась с ним окончательно. И что он, как бы там ни было, сыграл в ее жизни очень важную роль, позволив, наконец, признать и осознать некоторые важные вещи. Сейчас. А что будет дальше – один Бог ведает. Тем временем, гигантской стальной гусеницей, гремя по рельсам пока еще пустыми вагонами, с громким гудком к перрону медленно подошел и остановился поезд. Зато все остальное, словно бы, наконец, дождавшись этого условного сигнала, пришло в движение: засуетились слуги, укладывая сундуки, тюки и картонки в багаж, обменивались объятиями и прощальными репликами убывающие из столицы господа… Расцеловавшись со всеми, заняла свое место в вагоне и Ксения Константиновна. Выглядывая в окно, она махала рукой выстроившимся на перроне вдоль вагона родным и близким, улыбалась им, и смотрела только на них, пытаясь разобрать в царящем вокруг гомоне и шуме слова и успеть ответить каждому. Лишь в самый последний момент перед тем, как поезд отправился, она позволила себе всего один короткий взгляд в сторону входа в павильон станции. Туда, где в прошлый раз впервые увидела в Петербурге его…
Игорь Комаровский: Минуло уже несколько дней с момента неудачного визита Комаровского к княжне Ларионовой. Это были долгие и томительные дни, за которые Игорь Владиславович успел неоднократно передумать все случившееся с ним тогда и, наконец, осознать, что, в сущности, произошло. А произошла ошибка, которой теперь ему уже никак не исправить. Сегодня утром, когда доктор сопровождал в церковь к воскресной службе сестру, он узнал, что княжна Ларионова буквально вчера покинула город. Известие это было невольно получено из перешептываний столичных кумушек, которые не могли оставить светских бесед даже в храме. И принесло Комаровскому неожиданно разочарование и боль. То, как спешно Ксения покинула город, лишь доказывало ее нежелание здесь далее оставаться. А то, что причиной этому был именно он, Жорж не сомневался, хоть его и убеждали прежде в обратном. После завершения службы он должен был сразу же ехать обедать к сестре, но вместо этого вдруг ненадолго отпросился у Насти и задержался в церкви еще, желая побеседовать с батюшкой. Исповедь не облегчила душу полностью, но легкую надежду в душу все-таки вселила. Отец Иннокентий дал несколько советов, один из которых был стар как сам мир – время исцелит его боль и стоит лишь подождать. Обед у Демидовых, как всегда, случился шумный и многолюдный, несмотря на воскресенье и предрождественские приготовления. После гости играли в вист, слушали приглашенного пианиста и рассказывали друг другу забавные истории. Уезжая домой ближе к вечеру, остаток этого дня Комаровский рассчитывал провести дома, перелистывая страницы труда господина Велланского*, изданного еще в прошлом году, но только теперь основательно попавшего ему в руки. Но тихий воскресный вечер вновь не задался. Едва Жорж погрузился в чтение, делая заметки карандашом на полях и одновременно записывая в своем блокноте номера страниц, где замечания Данилы Михайловича, показались ему наиболее интересными, как в комнату ввалился Федор. - Игорь Владиславович, ты на небо глянь-ка! Там солнце всходит как будто! Набрав в легкие воздуха чтобы не вспылить и не обругать Гаврилыча невежей, Жорж, тем не менее, встал и подошел к окну. Раздвинув занавески, он увидел обыкновенный для этого времени суток и привычный пейзаж: темную площадь Спасо-Преображенского собора, белые от инея высокие деревья за его оградой и покой на улицах вокруг. - Ты что, выпил? – обернувшись к камердинеру, поинтересовался он, но Федор замотал головой, жестом указывая себе за спину, в сторону столовой: - Да не отсюда, оттуда глядеть надо! Столовая находилась в конце анфилады комнат и выходила на Литейный проспект. И когда доктор подошел к окнам, то и впрямь увидел за невысокими крышами соседнего доходного дома Клейнмихеля** яркое зарево. Федор был прав: это действительно напоминало восход, если вдруг поверить, что возможность восхода над столицей солнца поздним вечером. Но даже в этом случае подобное вряд и могло произойти, ведь окна столовой смотрели на север. Между тем, странное красное зарево становилось все ярче и вскоре к нему добавилось сизое облако, медленно поднимающиеся над городом. - Бог ты мой! – только и смог вымолвить Комаровский, сообразив, что это может быть. Где-то в стороне Невского, должно быть, полыхает пожар, судя по зареву – очень сильный. И в огне вполне могут оказаться люди, которым понадобится помощь. Бросившись в кабинет за своим саквояжем, Жорж отдавал Федору распоряжения относительно одежды буквально на ходу. Уже через четверть часа он стоял на улице у парадного. Поймать экипаж прямо у порога не удалось. И, не желая терять времени, доктор скорым шагом отправился к Невскому по Литейному. Там же он понял, что оказался не единственным горожанином, кто нынче отправился на променад в столь неурочный час, привлеченный необычайным зрелищем. Главная же улица города была так и вовсе запружена людьми, будто вокруг был день, и происходило праздничное гуляние. Это свойство людской натуры, непременно своими собственными глазами увидеть чужое бедствие, присущее, судя по разномастности собравшейся публики, всем слоям общества, всегда казалось самому Комаровскому странным и даже диким. Сам он стремился к месту бедствия исключительно из чувства долга. И чем ближе подходил к центру событий, тем сильнее сжималось сердце от страшного предчувствия, которое скоро подтвердилось испуганными возгласами, доносящимися со всех сторон: - Дворец горит! Полыхает!*** Пробиться к Дворцовой площади оказалось особенно сложно. Активно работая локтями, Комаровский получал в ответ такие же тычки, пока не догадался назвать вслух свою профессию – после чего люди начали расступаться, пропуская доктора вперед. Когда же он все-таки прорвался в первые ряды, то тотчас невольно замер на месте, открыв от удивления рот. Прекрасный дворец, который вызывал восхищение и зависть заграничных монархов, был полностью объят пожаром. Из всех окон вырывались языки пламени, шум его перекрывал все голоса вокруг. Внутри самого строения постоянно что-то трескалось, взрывалось – на площадь летели брызги раскаленного стекла, а жар огня был столь велик, что ощутить его можно было даже на отдалении. Опомнившись от изумления, Комаровский подошел к одному из стоящих в оцеплении гвардейцев, желая просить разрешения пройти дальше. И тут на него , едва не сбив с ног, налетел Гейсмар: - Жорж, сам Бог тебя послал! Пойдем скорее, видишь, беда у нас какая… А еще там князь Вяземский руку себе опалил. - Как это случилось? - Да картины из галереи выносить помогал! Мундир загорелся, насилу потушили. Но руку все-таки сильно обжег… А-а, ты не о нем! Никто не знает. Мы с государем все были в театре, когда в Михайловский прибыл курьер с донесением. Прошло-то всего три часа, а тушить уже бесполезно. Действительно, бороться с огнем, который пожирал величественную резиденцию русских монархов с невероятной скоростью, было уже невозможно. Суеверные в толпе, крестясь, говорили, что это адское пламя вырвалось наружу. Огонь был и впрямь чудовищным, языки вырастали над дворцом ровно на две его высоты. А сам пожар видели за семьдесят верст от города, еще не ведая, что происходит в столице и дивясь небывалому зареву. В Эрмитаже Комаровский провел всю текущую ночь, хотя пострадавших серьезно, к счастью, так и не обнаружилось. Пара гвардейцев опалила усы. Один старый лакей, споткнувшись на лестнице, вывихнул ногу. Несколько человек надышались гарью… Утром, когда рассвело, Гейсмар сам отвез его домой. Пламя все еще не утихло до конца, хотя постепенно теряло силу. Соседние дворцы усердно поливали водой, создавали каменные перегородки, чтобы пожар не перекинулся на них. Но полностью все потушили только на третий день, начиная с которого на Дворцовой площади еще долго можно было видеть страшный, почерневший фасад некогда величественного дворца, над которым подымался едкий дымок. *Велланский, Данило Михайлович, русский философ, профессор физиологии. До 1837 года занимал кафедру анатомии и физиологии в Медицинской Академии. Издал несколько сочинений, среди которых "Основное начертание общей и частной физиологии, или физики органического мира" 1836. **дом № 23 / 25, угол Литейнго и Пантелеймоновской (Пестеля) — в 1830-е годы владельцем был П. А. Клейнмихель. Граф (с 1839) Пётр Андре́евич Клейнми́хель (11 декабря (30 ноября) 1793 — 3 февраля 1869) — русский государственный деятель из рода Клейнмихелей, протеже Аракчеева и беспрекословный исполнитель воли Николая I, главноуправляющий путей сообщения и публичных зданий в 1842—1855 гг., курировавший строительство Николаевской железной дороги. ***!7 декабря 1837 года в Зимнем Дворце вспыхнул пожар. Начался он по одной из версий - из-за неисправной печной трубы, искры из которой попали в деревянные перекрытия Фельдмаршальского зала. По другой версии, пожар начался в лаборатории аптеки, что располагалась в подвале под Фельдмаршальским залом. Как бы там ни было, но за три часа пламя охватило все здание. За три дня дворец сгорел полностью, остался лишь фасад. Но через 15 месяцев его отстроили заново в почти первозданном виде.
Ксения Ларионова: Так случилось, что одна из главных новостей всех последующих дней вплоть до самого Рождества и нового года пришла в Ларионовку почти одновременно с возвращением Ксении Константиновны из Петербурга. На другой вечер после этого кто-то из домашних слуг случайно обратил внимание на странное зарево, немного похожее на отблеск вечерней зари, которое – вопреки всем законам природы и здравого смысла, стояло, тем не менее, в северной части неба. Всем семейством высыпав на веранду, чтобы видеть необычное природное, как вначале думалось, явление, Ларионовы некоторое время разглядывали это диво, делясь впечатлениями и недоуменно интересуясь, что бы это могло быть, пока князь Константин Павлович не предположил отблеск какого-то большого пожара. Настолько большого, чтобы в ясном и морозном ночном небе быть заметным за много верст от того места, где все происходит. Возможно, даже, что и в самом Петербурге. - Да что же это может так полыхать-то, Котя?! – всплеснула руками княгиня, глядя на супруга расширившимися от волнения глазами. – Уж не случилось ли чего дурного, войны какой? А то, помнится, Лидочка Ропшина, московская кузина, тоже рассказывала, что когда Первопрестольная в восемьсот двенадцатом полыхала, так зарево чуть не в Калуге видели! - Ну что ты, Мари, друг мой, что ты! Какая нынче война, да и кто к нам после разгрома французишки-то сунуться посмеет? – усмехнулся Константин Павлович, с удовольствием припоминая прежние славные дни, в том числе и собственной жизни. А затем вдруг хитро покосился на дочь, стоящую рядом, рассматривая розовеющий островок в черном ночном небе, будто призывая ее в союзники – или соучастники. – Что молчишь, дочка? Расскажи нам, успокой стариков, не видала ли вчера дорогой вражьих орд на ближних подступах к Петербургу? - Не видала, - с невольной улыбкой откликнулась Ксеня. – Разве что, они хорошенько от меня спрятались… - Ой, да ну вас! Вечно со своими шутками! – досадливо вздохнула маменька, предлагая следом всем вернуться в дом. – Полно мёрзнуть, что б там ни было, до нас далеко, а завтра, даст бог, все и разведаем. И действительно, наутро, едва на улице рассвело, а сами хозяева успели отзавтракать, с визитом в Ларионовку прибыл один из ближайших соседей, помещик Макарский. Уже каким-то образом разведав последнюю столичную сенсацию – пожар в Зимнем дворце, он тотчас бросился делиться ею со всеми жителями округи. Впрочем, рассказать о происшествии было не единственной целью визита Ивана Кондратьевича. Помимо этого, он желал засвидетельствовать почтение вернувшейся домой княжне, на которую, как казалось Марье Львовне, давно имел вполне определенные виды. Что, у самой Ксени, когда маменька как-то походя, поделилась с нею этим впечатлением, вызвало в первый момент почти мистический ужас, а после нервный хохот. Иван Кондратьевич вдовел уже много времени, притом растил у себя в имении шестерых детей. И старший из них, вероятно, был всего на несколько лет моложе, чем сама княжна, которую Макарский вдруг счел для себя подходящей партией. После того разговора с матерью Ксения старалась по мере возможности избегать общества этого жизнерадостного плешивца, но сегодня, верно, расслабившись с отвычки, не нашла повода быстро покинуть гостиную. Потому в течение целого получаса была вынуждена выслушивать его потуги на светское остроумие и до зубовного скрежета банальные комплименты в свой адрес. - Стало быть, совсем сгорел дворец? – князь Ларионов, присутствующий в комнате, но до сего момента участия в беседе почти не принимавший, оставляя эту возможность жене и частично дочери, отложил в сторону свою неизменную трубку и с интересом взглянул на гостя, точно впервые его здесь заметил. - Совсем, Константин Павлович, совсем! Всего за три часа, сказывают! - Это что же выходит, иные, уезжая, мосты за собой жгут, а Ксеня наша целый дворец уничтожила? – ухмыльнувшись в усы, старый князь иронически приподнял брови. - Не понял я вас, что-то, сударь мой… - осведомился Макарский после долгой паузы, что, верно, была связана со значительным напряжением немногих извилин внутри его круглой, как тыква, черепной коробки, поблескивающей лысиной в свете лучей восходящего солнца, пробивающегося сквозь морозный узор на стеклах. На что получил совет не утруждаться, ибо все пустое и суть обыкновенные внутрисемейные подначки. Ксения же едва сдержалась, чтоб не прыснуть от смеху. Папенькина шутка пришлась как нельзя кстати и взбодрила ее, совсем было приунывшую в обществе незадачливого поклонника. При этом одновременно заставив последнего внезапно «вспомнить», что он совсем засиделся у Ларионовых, а впереди еще столько дел и столько важных визитов… - Ну и чего ты этим добился, Котя?! Обидел неплохого человека, который, к тому же, Ксеничкой нашей интересуется… Да, интересуется, и не вижу в том ничего дурного! – настойчиво повторила Марья Львовна, вспылив в ответ на практически одновременные укоризненные восклицания: «Маша!» и «Маменька!», вырвавшиеся из уст супруга и дочери. - А ты, князюшка, себялюбец и старый самодур, коли всерьез решил, что дочь твоя остаток дней при тебе провести должна! Молчи, Ксеня, я не говорила о том прежде, уважая твое горе! Но теперь уж больше молчать не стану. Надо задуматься о замужестве – мы старики с отцом, бог знает, сколько еще протянем! А дальше как? Я ведь и в Петербург тебя отпускала в надежде… - В таком случае мне остается лишь попросить у вас прощения, маменька, что не сумела её оправдать! – вдруг резко перебила ее Ксения. Извинившись, она следом же встала и быстрым шагом покинула гостиную, оставив родителей, совершенно непривычных к подобным выплескам со стороны прежде тишайшей дочери, продолжать этот разговор вдвоем. Ежели, конечно, захотят. Впрочем, это был, пожалуй, единственный раз, когда княжна не смогла сдержать смешанных чувств, которые все же бередили душу, как бы ей не хотелось этого себе запретить. Обнаружив сразу после приезда, что дома все, как и прежде, Ксения вначале очень обрадовалась. Слишком много перемен произошло за прошедший месяц в ней самой. И некоторые, кажется, еще только предстояло осознать до конца, чтобы принять их как данность. Ведь напряженная работа души подчас требует полного покоя извне. Иногда даже и вовсе уединения. Но в преддверии Рождества и нового года рассчитывать на него не приходилось даже сельской глуши. Едва прослышав о возвращении княжны Ксении из Петербурга, в Ларионовку, вслед за Макарским, устремились за свежими петербургскими новостями и другие соседи. Вместе с ними посыпались, как и в прежние годы, приглашения на деревенские балы и вечера по поводу грядущих праздников. И Ксения, вопреки обычаю последних четырех лет, на сей раз решила не отклонять их, а напротив, полностью погрузиться в события. Что будет весьма полезно и в свете задуманного ею по подсказке баронессы Искрицкой будущего большого дела. О нем княжна, правда, не говорила пока ни с кем, даже с родителями, предпочитая прежде все основательно продумать. Однако восстанавливать прежние знакомства, существенно ослабшие от долгого отшельничества, не мешало начинать уже теперь. Собственно же балы – в смысле увеселений, привлекали ее по-прежнему незначительно. Да и выглядели уж слишком провинциально и наивно после тех, на которых довелось побывать в Петербурге. А это не могло не огорчать даже такое снисходительное к чужим промахам сердце, как Ксенино. Саму же княжну, после совершенного столичного вояжа, напротив, все находили посвежевшей и похорошевшей, как никогда прежде. И только маменька, оставшись в меньшинстве, все еще периодически сетовала, что Ксения «совсем отощала на невесткиных харчах», усматривая в том признаки какой-то скрытой, но, несомненно, страшной болезни. Впрочем, ближе к новому году, княжна действительно умудрилась схватить сильную простуду, должно быть, неосмотрительно долго простояв в одном лишь открытом бальном платье на балконе особняка соседей Синицких, пытаясь укрыться там от навязчивого внимания Ивана Кондратьевича, намеревавшегося непременно заполучить у ней в тот вечер мазурку… Но, так или иначе, жизнь продолжалась. В предпоследний день уходящего года в Ларионовку доставили, наконец, из Ниццы радостную весть, что Тата за десять дней до того благополучно разрешилась от бремени мальчиком, которого они с Никитой, не сговариваясь, решили назвать Митей. Узнав об этом от маменьки – письмо было писано на ее имя, Ксения, конечно, расплакалась. Но странное чувство, состоящее из вновь резко кольнувшего сердце горя утраты и одновременно радости за невестку и брата, испытанное ею при этом, было похоже на боль, что бывает, когда, наконец, удается вправить давний и мучительный вывих. Боль – с надеждой на то, что теперь, когда все стало на свое место, пройдет еще какое-то время, и тогда уж точно будет так, как надо. В результате, единственным, что пока никак не желало «становиться на свое место», оставалась привязчивая Ксенина простуда, обернувшаяся после сильным кашлем. На который княжна, тем не менее – по мнению Марьи Львовны, да, впрочем, и Константина Павловича, переживавшего за здоровье дочери столь же глубоко, но куда более сдержанно, не обращала должного внимания. И не давала пригласить к себе доктора, утверждая, что лучше всего помогут вылечиться настои и отвары самой княгини, которыми до сих пор успешно разрешались практически все хвори в их большом семействе.
Софья Долманова: Ближе к Рождеству в Петербурге резко усилился мороз, а чуть позже к нему прибавились еще и сильные метели, отчего раненое колено Дениса Брониславовича, всегда плохо сносившее от погоды подобные резкие перемены, вновь напомнило о себе. Стараясь не портить праздник родным, барон крепился и держался, но боль только усиливалась, изрядно отравляя жизнь своему владельцу и влияя на его настроение, несмотря на титанические усилия не показывать виду, что, конечно, первой в доме заметила Сонечка. Разведав о причинах мужнина расстройства, она без лишних разговоров немедленно позвала к барону своего кузена. И тот, действительно, на удивление легко совладал с проклятым суставом, заставив боль затихнуть так быстро, что Долманов, еще не веря своему счастью, даже заявил, что желает отныне ежедневных визитов Жоржа, который настолько легко сумел сделать то, с чем не совладали ни прежние доктора, ни воды, ни целебные грязи, компрессами с которыми лечили его несколько лет тому назад в Карлсбаде. Заявил, конечно, в шутку, однако Комаровский, похоже, воспринял эту просьбу всерьез и с тех пор, в самом деле, навещал его если не каждый день, то через два на третий – точно. Приехал он и на другой день после Рождества, привезя с собой целый ворох подарков для младших Долмановых, не забыв при этом и любимой кузины Софи, и самого милейшего барона. Софья Аркадьевна, впрочем, тоже приготовила подарок – украшенный изящной вышивкой футляр для часов. А от крошки Вероники дядя Жорж получил красивую акварель. Далее, в самый канун нового года, занятые балами и праздничными маскарадами, они не виделись. Вновь Жорж приехал навестить своего пациента уже в первые дни января, обнаружив того веселым, бодрым и довольным жизнью, ибо колено не болело настолько, что по рассказам Софи, позволило Денису Брониславовичу даже пригласить жену на пару туров вальса на одном из новогодних балов. Теперь праздничная суета резко пошла на убыль, и жизнь вновь входила в привычное, спокойное русло. После обеда барон уговорил Комаровского сыграть с ним разок в карты. И, как часто бывает, затем последовал второй и третий круг. Пока шла игра, Соня сидела у камина в кресле и перелистывала первую часть изданной в Париже книги месье Сулье «Les mémoires du diable», которую к Рождеству преподнес ей супруг. При этом, разумеется, не забывала периодически украдкой приглядывать за мужчинами. В особенности за мужем, желая не пропустить нужный момент, когда надо будет решительно пресечь его терзания. Между тем, усы барона с каждой новой приходящей картой, казалось, все сильнее топорщились и подергивались из стороны в сторону, как у зайца, который учуял лису. Когда же к этому несомненному признаку тревоги прибавилось еще и сердитое сопение потревоженного в берлоге медведя, Софья Аркадьевна неспешно оставила свою книгу, заложив страницы закладкой, сняла с носа маленькие очки и встала. Подойдя к мужу в тот момент, когда он с расстройства смял веер своих карт и швырнул их на стол, она поспешила обвить руками его шею и прижаться щекой к его щеке. - Нет, Софьюшка, честное слово! Но право, если бы Игорь Владиславович не был твоим кузеном, я бы точно решил, что он шулер! Ну как так?! Шесть раз подряд! Шесть раз продуть без всякого шанса на победу! - И что за беда?! Вспомни лучше пословицу – не повезло в картах, повезет в любви! – усмехнулась баронесса, целуя супруга сперва в одну щеку, затем в другую, отчего он сразу перестал пыхтеть и поглядел на Комаровского с некоторым ликованием. - А ведь и вправду! Мне и верно, везет. А вот вам, Игорь Владиславович, определенно карты пора бросать и искать даму по сердцу! Отмахнувшись от этого сомнительного, как он с иронией заметил, счастья, Комаровский откинулся на спинку стула, с удовольствием наблюдая за семейной идиллией кузины. Впрочем, Соня, встретившаяся с кузеном в тот момент случайно взглядом, могла бы затем точно поклясться, что успела заметить в его глазах отблеск затаенной грусти. За эти недели она, кстати, многое успела выведать у Жоржа – гораздо больше, чем рассказала Ксения. Точнее, теперь Софи точно знала то, о чем подруга умышленно умолчала. Впрочем, Софи тоже было, что скрывать от Комаровского, которому она так и не призналась, что рассказала княжне обо всех его личных тайнах. Хотя, возможно, он теперь не слишком бы и на нее за это и рассердился. В любом случае, то, что Софи видела теперь со всех сторон, казалось ей максимальным проявлением слепоты и глухоты двух предельно гордых упрямцев. И она уже давно думала над тем, как побыстрее решить эту проблему. Меж тем, на камине звякнули часы, и барон встрепенулся, доставая из кармана нового теплого жилета, сшитого супругой, свой золотой Breguet, сверившись со стрелками которого, извинился и сказал, что пришло время вечерних сказок для близнецов и Ники. Уже закрывая за собой дверь, он, правда, попросил Игоря Владиславовича не спешить отправляться домой, пояснив, что как только закончит на сегодня с ролью сказочника, вернется пить кофе с ликером. И ему нужна хорошая компания. - А знаешь, он ведь уже с целый том этих сказок насочинял. Я даже предложила их записать, а сама бы тогда сделала пару набросков для иллюстраций… Он очень занимательно рассказывает детям истории, - Софи села на место мужа, вскрыла его карты, чтобы своими глазами увидеть, насколько бедственным было его положение перед перерывом в игре. Среди карт достойной была лишь дама треф, которую женщина принялась вдруг вертеть в руках, внимательно рассматривая темноволосую красавицу. А затем, будто в задумчивости, стала отбивать такт ребром карты по столу, продолжая молчать. В конце концов, Жорж не выдержал и спросил, чем она так озабочена. - Ничем. Ну, или почти – ничем. Просто получила на днях письмо от Марии Львовны Ларионовой. И теперь не знаю, показать его тебе или нет? Жорж тихо кашлянул, а затем поинтересовался, почему он должен читать письмо, которое княгиня Ларионова прислала Софи. - Просто она упоминает в нем и о тебе. Точнее, хочет тебя видеть. С этими словами Соня извлекла из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянула кузену. Тот развернул его не сразу, все еще пристально вглядываясь в лицо баронессы. Но она спокойно выдержала этот взгляд, не подав ему ни малейшего знака к тому, чтобы понять, что может содержаться в этом послании.
Игорь Комаровский: Письмо было длинным и начиналось, как водится с приветствий и пожеланий добра и счастья в новом году. Дальше следовал восторженный рассказ о прибавлении в семействе старшего сына княгини и расспросы о делах самих Долмановых. Все это Жорж читал по диагонали, почти не вникая в смысл написанного, до тех пор, пока взгляд не остановился на упоминании имени, которое враз заставило внимание снова полностью сконцентрироваться «...А вот Ксеничка наша, к несчастью, совсем расхворалась, - прочитал Комаровский, и почувствовал, как стремительно холодеет изнутри. – Еще после приезда из столицы мне сразу показалась нездоровой ее худоба и бледность. Теперь же, после бала у соседей, бедняжка и вовсе слегла с ужасным кашлем. Мы перепробовали уже все домашние средства – без результата. Но хуже всего то, она, упрямица, напрочь отказывается принять помощь докторов! Посему, дорогая баронесса, невольно и закрадывается в материнское сердце страшная и горькая мысль о том, что все это, упаси господь, и намеренно! Всячески гоню от себя эту думы, но она отказывается со мной откровенно говорить, потому предчувствие беды не оставляет меня, а невозможность помочь моей девочке денно и нощно мучает и не дает покоя. Вот если бы вы, ее лучшая подруга, были теперь рядом! Или если бы только было возможно упросить вашего кузена, уважаемого Игоря Владиславовича, который так помог мне весной, совершенно избавив от болей в суставах, осмотреть нашу Ксению, вылечить ее! Ведь я почти не сомневаюсь, что с его искусством врачевателя…» Бросив читать, Жорж поднял глаза на кузину, которая все это время не без интереса наблюдала за тем, как постепенно, проходя все стадии от простого любопытства до неподдельной тревоги, меняется выражение его лица. - И это для тебя не повод для тревоги, Софи?! – голос Комаровского дрогнул, но через мгновение ему удалось совладать с эмоциями, чтобы выговорить уже более спокойно. – Она действительно так плоха? Соня в ответ лишь пожала плечами, заметив, что княгиня, которая, как все матери на земле, волнуется за свое дитя, возможно, несколько и преувеличивает масштаб трагедии. Но вполне может статься, что все написанное ею и правда. И тогда без участия доктора действительно может случиться непоправимое. Потрясенный таким бесчувствием – Софи ведь не раз говорила, что княжна ее лучшая подруга! – Жорж некоторое время молчал, соображая, что делать. - Если княгиня желает видеть меня врачом своей дочери, я, конечно, не могу ей отказать, но… - снова запнувшись, Комаровский замолчал, вспомнив выражение глаз Ксении Константиновны в тот злосчастный день. Презрение, которое он прочитал в них. Ее едкий смех. То, как она прогнала его прочь… на миг прикрыв глаза, чтобы отогнать неприятное видение, он вздохнул и горько улыбнулся кузине. – Я не думаю, что сама княжна захочет принять мою помощь. Но это не важно. Софи, я нынче же найду лучшего специалиста и уже завтра отправлю его в Ларионовку. Софи в ответ лишь кивнула, забрала письмо и вновь уткнулась глазами в строчки, что-то внимательно читая. А потом вдруг задала Комаровскому вопрос, от которого у него вновь побежал по спине холодок: - А что, если она тоже умрет?– голос ее вновь звучал ровно, но в этом напускном равнодушии, равно как и в словечке «тоже», прибавленном будто бы невзначай, для Комаровского оказалось скрыто слишком много понятного лишь им двоим. Побледнев пуще прежнего, он посмотрел на кузину и тихо произнес: - Не говори так, Софи, прошу тебя! Это слишком жестоко и по отношению к твоей подруге, и ко мне.
Софья Долманова: Жорж был прав: напомнить ему про смерть сестры, и в самом деле, было жестоко. И в глубине души Софье Аркадьевне было стыдно. Тем более что на самом деле она точно знала, что с Ксенией все не так уж и плохо – об этом подруга писала ей сама, с иронией рассказывая об обстоятельствах своей простуды и о том, как маменька нынче носится над нею, словно над умирающей. Но цель, которую баронесса поставила перед собой, оправдывала даже такие негуманные средства. - Думаешь, жестоко? – сложив листок, Софья Аркадьевна спрятала его обратно в карман. - Знаешь, совсем недавно я перебирала свои старые дневники и нашла один, который начала вести сразу после замужества. Это был мой первый год в Петербурге. И среди первых записей есть упоминание визита княжны Ларионовой. Мы с ней тогда говорили о том, что есть любовь. Она тогда была влюблена в господина Арсеньева, ты, может быть, слышал об этом человеке… Впрочем, неправда. Она любила его всю жизнь. Он же этого почему-то не видел, а в тот момент в очередной раз увлекся другой дамой. И Ксения, решив, что раз уж я вышла замуж, то наверняка стала мудрой женщиной, решилась рассказать мне об этом и спросила совета, как поступить. Я ответила, что за любовь нужно бороться, а она в ответ заметила, что истинная любовь – не борьба. Она дарит мир и спокойствие душе. Тогда я не согласилась, а вот теперь понимаю. Теперь, когда уже знаю, что такое борьба и терзание из-за любви и о том, что ничего хорошего они не несут, - Софи облокотилась на стол, наклонилась к кузену, и понизила голос до шепота, глядя на него в упор, - Она терзалась слишком много, Жорж! И нынче я больше всего желаю, чтобы душа Ксении, наконец, обрела покой и мир! Но есть ли человек, который осмелиться ей в этом помочь?! Чтобы успокоиться и перевести дыхание, баронесса встала и отошла к камину. Стрелки часов передвинулись уже на двадцать минут, а это означало, что муж скоро вернется и у нее так много времени, чтобы убедить кузена ехать в Ларионовку немедля. Взяв в руки кочергу, она толкнула поленья в камине, заставив взметнуться вверх сотни огненных искр. Затем резко развернулась и чугунная решетка едва не рухнула от удара, которым баронесса выместила бушевавшие в душе эмоции. - Это же просто верх трусости, Жорж! Иногда мне кажется, что вы оба застыли в прошлом, и вам так уютно мучить себя этим застарелыми воспоминаниями, что вы намеренно не замечаете ничего происходящего вокруг! А если и замечаете, то упорно, обеими руками, стараетесь от себя оттолкнуть! Неужели ты до сих пор веришь, что женщина, которой ты безразличен, была бы способна броситься тебе на помощь, не раздумывая, что она губит тем свою репутацию?! Да что свою – всей своей семьи! Неужели ты настолько слеп, чтобы после этого явиться со своей нелепой благодарностью и унизительным по форме предложением?! Да не благодарность твоя, нужна Ксении, а любовь! Любовь, что принесет мир и покой ее сердцу, за которое ты так малодушно боишься даже немного побороться! Жорж смотрел на нее, не отрываясь и, кажется, ловил каждое слово. Никогда прежде он не видел ее такою, похожей на древнюю воительницу, которая потрясала зажатой в руке кочергой, точно копьем, готовая броситься в атаку и чуть ли не отколотить ею своего бестолкового кузена. Впрочем, приступ гнева Софьи Аркадьевны, как всегда, оказался непродолжителен и вскоре столь же внезапно сменился спокойствием, более для нее привычным. - Она больна, Жорж. И доктор ей действительно нужен. Но только один единственный – ты! Поэтому, я хочу, чтобы завтра же ты был в Ларионовке. Боишься один, я поеду с тобой. Она не посмеет прогнать тебя при мне.
Игорь Комаровский: Это был приговор, не подлежащий обжалованию. На измученном лице Комаровского, против воли мелькнула улыбка. Софи всегда думает, что знает этот мир лучше всех остальных. Но доля правды в ее словах на сей раз была, следовало это признать. Особенно там, где речь шла о любовных терзаниях. Она никогда не рассказывала, но интуитивно Жорж всегда догадывался, что сведения о том, каковы они бывают на вкус, милая кузина черпает не только из любимых женщинами книжных романтических историй. Теперь же она будто бы подтверждала своими доводами те тайные думы, что посещали Жоржа практически каждую минуту, стоило лишь ему оказаться с собою наедине. Сколько бы он ни старался забыть княжну, вряд ли это будет возможно. Странно, но понимание простого факта, что Ксения прочно заняла место не только и не столько в его голове, сколько в сердце, пришло к нему именно теперь, когда он читал это письмо от ее матери. А иначе, отчего именно оно так болезненно сжалось от одной лишь мысли о возможности ее потерять? Перед внутренним взором вдруг отчетливо встала печальная картина из прошлого: измученная тяжелой многодневной лихорадкой Анна, умоляющая его в полубреду лишь об одном: «Отпусти!» И рядом он сам, тот, который не смог ее удержать. Но видит бог, второй раз этой ошибки он не допустит! Когда Денис Брониславович вернулся из детской, его встретили новостью, что Софи и доктор завтра прямо с утра намерены отправиться в Ларионовку. Барон, которого жена заранее предупредила о настоящем положении дел, передернул усами и ответил, что сейчас же распорядится заложить экипаж на утро. - Заодно, душа моя, и батюшку твоего проведаем, – заметил он, обращаясь к жене, после того, как уговорился с ее кузеном, что заедут они за ним не позднее восьми утра. А уже к обеду следующего дня столичные гости были на подъездах к Царскому Селу.
Ксения Ларионова: Один из первых дней наступившего года, когда безумная вереница увеселений – к немалому облегчению Ксении, признаться, уже порядком от них уставшей, наконец-то схлынула, княжна решила посвятить разбору корреспонденции, накопившейся за праздничные дни, надо сказать, в немалом количестве. Как всегда, много и часто писали родственники, однако всего за месяц, проведенный в столице, круг общения мадемуазель Ларионовой стал существенно шире и без учета членов ее немалого семейства. Из Петербурга в Ларионовку теперь прилетали еще и послания от новых знакомых, которыми Ксения обзавелась за время работы в клинике Буяльского, от старых друзей, связи с которыми возобновились и обновились. Писали даже благодарные пациенты, каким-то образом умудрившиеся выведать ее адрес. И княжна была всерьез намерена ответить каждому из них. Исполнить задуманное, впрочем, оказалось не так-то просто. Стоило лишь углубиться в написание очередного письма, как дверь в комнату, где устроилась за письменным столом княжна, открывалась, и в нее с очередным подносом, на котором помещалась очередная же чашка, банка или тарелка с целебным снадобьем, вплывала маменька. Безусловно, приятно, когда о тебе заботятся. Когда делают это искренне и с любовью – приятно вдвойне, но когда внимание становится чрезмерным, порой хочется хотя бы немного побыть вне его. Потому Ксения, которая из-за своей болезни вот уже почти полторы недели стоически сносила ураган материнской заботы, сегодня чувствовала от нее некоторое утомление. Хотя и старалась изо всех сил держать себя в руках, позволив себе лишь иронически заметить, принимая от княгини новую порцию редьки с медом, что вскоре, вероятно, с ней случится одно из двух – либо зажужжит по-пчелиному, либо на голове вырастет пучок листьев, как у редьки, которую только что вытащили из грядки. Мария Львовна, усмехнувшись, лишь заметила в ответ, что главное – это чтобы Ксеничка не обзавелась пчелиным жалом. Остальное они с отцом переживут. И этим умело заставила дочь, прочитавшую в ее словах вполне прозрачный намек на собственную дерзость, смущенно замолчать и опустить глаза в письмо, которое она как раз держала в руках, собираясь еще раз перечесть прежде, чем писать ответ. - Это ведь от баронессы Долмановой? – спросила Марья Львовна, заметив на конверте хорошо знакомый ей почерк. Ксения кивнула и вновь взглянула на мать. – Что пишет наша милая Софи? Несколько удивленная ее вопросом, потому что знала, что княгиня и сама состоит с ее подругой в оживленной переписке, Ксения все же вкратце рассказала ей Сонины новости. Про новогодние балы – взрослый и детский, что недавно прошли в доме Долмановых и на которых поочередно блистали в роли хозяек вначале маленькая Ника, а после ее матушка. Про подарки Дениса Брониславовича жене и детям. Про письмо от Ивана Денисовича с рождественскими и новогодними поздравлениями – на сей раз из Каира… - А как поживает тот её кузен, который заезжал к нам прошлым летом, доктор Комаровский? О нем она ничего не пишет? – поинтересовалась вдруг маменька, заставив Ксению на миг растеряться. Впрочем, сообразив, что ничего «такого» об их отношениях с Игорем Владиславовичем княгиня иметь в виду не может, так как мало что знает об этом, тотчас же и успокоилась. Однако причину любопытства она все-таки решила уточнить. На всякий случай. - Ах, да ничего особенного! – как-то уж слишком равнодушно махнула рукой Мария Львовна. – Просто спросила. Вспомнилось что-то, как мило мы все вместе проводили с ним время летом.… Не правда ли, это было чудесно! А еще он тогда так помог мне с суставами! С тех пор почти и не беспокоят, слава богу!.. Вот уж Его милостью настоящий-то доктор, не то, что иные! - Вы правы, матушка, - без лишних комментариев просто ответила Ксения, врожденное чувство справедливости которой не позволяло отзываться о врачебном искусстве Комаровского плохо даже теперь. Но развивать эту тему она не хотела. Потому дальше сказала, что о нём Софи ей ничего не пишет. И это было правдой. Хотя и не означало, что Ксения совсем ничего не знает об Игоре Владиславовиче с тех пор, как они расстались. На деле, благодаря письмам приятельниц из благотворительного общества, она была неплохо осведомлена о том, как протекают его рабочие будни, а родные и близкие сообщали также кое-что интересное про его досуг. Например, Сашенька с восторгом писала, как на маскараде у Демидовых доктор пригласил ее на мазурку и вдвоем они после получили награду как пара самых грациозных танцоров. Или Нина, которая упоминала где-то, что видела Жоржа в одном из салонов любезничающим «с той дерзкой Басмановой, ты ведь ее помнишь?..» Ксения, конечно, помнила. И новости эти весьма болезненно задевали ее сердце, заставляя что-то внутри него неприятно сжиматься. Даже будучи совершенно уверенной, что предложение руки Комаровского напрочь исключало возможность того, что к ней прилагается его сердце, она все равно чувствовала горькое разочарование оттого, что Игорь Владиславович так легко… утешился в обществе иных женщин. И даже вновь выигрывает танцевальные турниры – без нее. С другой стороны, все это лишь полностью подтверждает тогдашнюю Ксенину правоту. Да только не лучше ли было бы здесь разочароваться… Однако какой смысл жалеть об этом теперь, когда уже ничего не поменять и не исправить? Задумавшись, она даже не заметила, как маменька удалилась восвояси, видимо, решив-таки её пощадить и дать довершить начатое. По привычке слегка покусывая кончик пера, собираясь с мыслями, княжна приготовилась писать Соне ответ. Вывела приветствие, обыкновенные вначале всякого письма фразы и уже готовилась перейти к главному, если, конечно, таковым можно было считать всерьез все их незначительные деревенские новости. И тут в её дверь вновь тихонько постучали. На сей раз это была Ариша – молоденькая и потому еще робкая горничная, которую совсем недавно взяли служить в дом из деревни. Войдя в комнату, она доложила, что княгиня Мария Львовна срочно просит дочь спуститься в гостиную. Отложив в сторону перо, Ксения вздохнула и виновато взглянула на исписанный лишь на треть лист, словно бы извиняясь перед Софи за то, что ответ на ее письмо, и без того не быстрый, придет еще на какое-то время позже. Однако шансов на то, что получится дописать его днем, а не поздно вечером, когда родители уже лягут спать, по всей видимости, просто не было. - А она не сказала, зачем? - Так ведь гости у нас, Ксения Константиновна! - Гости?! Странно, я совсем не слышала, что к дому подъехали сани! - Да что ж странного, барышня, коли ваши окошки в другую сторону от парадного крыльца глядят? - И верно! А кто из соседей приехал, Ариша? – в том, что с визитом к ним именно сосед, княжна почти не сомневалась. «Только…» – Не Иван ли Кондратьевич Макарский? – «… не ровен час?» - Нееет, барышня! Не знаю я этих господ, не видала прежде! Да они, поди, из столичных! Барыня красивая такая, сама беленькая, в шубейке атласной, и муж ее, видать – важный, усатый, а еще… - Да неужто, Соня и Денис Брониславович к нам пожаловали?! – воскликнула Ксения, даже не дослушав Арину, резво подскочила с места и почти бегом покинула комнату. Уже на подходах к лестнице, снизу – из гостиной, стали отчетливо слышны знакомые и милые голоса – звонкий и нежный Сонин и звучный бас барона. Беседа, судя по всему, была оживленная. И княжна с улыбкой уже предвкушала, что тоже через минуту к ней присоединится. Спускаясь по старым крутым ступеням, она, однако, была вынуждена замедлиться и смотреть под ноги, придерживая юбки, чтобы ненароком не выкатиться навстречу гостям кубарем. Соня бы, наверное, и не удивилась, памятуя о вечной Ксениной неуклюжести, а вот Денис Брониславович… - Софи, дорогая! Вот удача! А я как раз тебе писала письмо! – достигнув, наконец, последней, ступени, княжна подняла глаза, и тотчас застыла на месте. Рядом с родителями и Долмановыми стоял ни кто иной, как Игорь Владиславович Комаровский! - Но что вы… – сообразив, что едва не сказала глупость, княжна резко осеклась и медленно пошла навстречу улыбающимся ей друзьям. Вернее, улыбались все, кроме них с Комаровским. – Мне не сказали, что вы тоже у нас, Игорь Владиславович. Я рада вас видеть.
Игорь Комаровский: Всего несколько месяцев назад Комаровский впервые ехал в Ларионовку по этому же Царскосельскому тракту. А сколько перемен произошло с той поры! И касались они не только пейзажа, который, впрочем, тоже выглядел теперь совсем иным из-за снежного покрова, спрятавшего под собой поля, укутавшего белыми шапками голые деревца и добавившего пышности без того косматым темно-зеленым елям. Переменилось настроение, с которым Игорь Владиславович совершал свое новое путешествие из Петербурга. Тогда, не ожидая от своего визита ничего особенного, он ехал к Ларионовым лишь затем, чтобы исполнить свой врачебный долг т обещание кузине. И кто бы мог поверить, что все это так круто переменит его участь! А не поехал бы тогда, возможно, и не случилось бы в его жизни встречи с Ксенией Константиновной. Не было бы, может, в ней вновь и Шебалина с Вершинским. И всей последовавшей за этим нелепой чехарды, верно, тоже бы не произошло. Но кто знает это наверняка?! Но и теперь, чем меньше оставалось ехать до имения Ларионовых, тем сильнее душу Комаровского охватывали сомнения – нужно ли ему было соглашаться на новый визит, примут ли его там? Первый час пути все трое попутчиков провели в молчании. Барон Долманов, едва удобнее устроился в экипаже и закутался в шубу, сразу же и уснул, быстро сомлев от тепла грелки у своих ног. Соня и Жорж не спали, но и вести бесед не пытались, все это время молча разглядывая пейзаж за окном. Когда же Денис Брониславович проснулся, то разговор все же завязался – и весьма оживленный. Хотя, главным участником его был сам барон. Он подробно рассказывал о новых законопроектах, о проблемах механизации на своих заводах, просил Жоржа помочь ему с проектом новой больницы для его рабочих… Комаровский вначале слушал его внимательно и даже отвечал впопад. Но когда экипаж свернул с главного тракта на просёлок, ведущий к княжескому имению, вновь сделался рассеян и полностью углублен в себя, испытывая при этом давно забытое чувство, знакомое большинству тех, кто когда-либо был студентом и ожидал своей участи перед началом особо трудного и важного экзамена, или же волновался и заикался, отвечая на вопрос обожествляемого при жизни учителя. Чувство, при котором сердце сбивается с ритма, а желудок совершает непонятные кульбиты. Не понимая, что с ним происходит, Жорж решил вначале, что его просто укачало. Но после рассудил, что дело все-таки в волнении и сомнениях терзавших его душу. Кажется, его состояние было очевидно и кузине. Осознавая, что в ближайшее время, должно быть, решится судьба двух дорогих ей людей, она искренне пыталась отвлечь его от этих тревог, да только легче Жоржу все равно не становилось, хоть он и был ей за все очень признателен. Ларионовы – князь и княгиня, которые первыми вышли навстречу гостям, встретили их радостными возгласами и бурными расспросами о делах и здоровье. Жоржа Мария Львовна приветствовала с особенной радостью, походя припоминая все счастливые моменты его предыдущего приезда, тут же поясняя их чете Долмановых и попутно призывая супруга подтверждать ее слова. Особенно те, что касались невероятных врачебных талантов доктора Комаровского. Здесь свое бурное согласие поспешил выразить и Денис Брониславович. Однако Жоржу уже было не до их комплиментов, потому как все его внимание было поглощено звуком торопливых шагов, приближающихся в этот момент наверху к лестнице. Сама Ксения Константиновна показалась на ней через минуту, сияя неподдельной радостью и улыбаясь. Но едва лишь заметила среди гостей Комаровского, огонь этот немедленно угас. А улыбка на губах из искренней стала скорее формальной, натянутой. Да и слова полностью подтверждали мысль доктора о неуместности его приезда. - Я тоже рад видеть вас, сударыня. Тем более – рад видеть вас здоровой. Ведь мне давеча сообщили, что вы серьезно больны и отказываетесь принять помощь докторов. Поверьте, я бы тоже не решился к вам навязываться, но меня уговорили приехать сюда… Как вижу, без особой на то надобности. Внимательно выслушивая эти объяснения, Ксения, тем не менее, смотрела не на него, а на Марию Львовну. И взгляд ее пылал таким возмущением, что Комаровскому, наконец, все стало совершенно ясно. - Моя вина! Вы уж простите грешницу, Игорь Владиславович! – воскликнула вдруг княгиня, чьи щеки под негодующим взглядом дочери запылали, словно маков цвет, бросаясь к нему. – Изболелось по упрямице материнское сердце, не знала, что еще сделать, чем помочь – совсем ведь лечиться не желает! Это сейчас уже лучше выглядеть стала, а предыдущие-то дни! Бледная, худющая, кашляет, словно каторжанка! Уж вы не обессудьте за эту ложь, ибо во спасение! Не откажите, осмотрите, посоветуйте лекарство – такое, чтоб уж наверняка! - После, Мари! Все после! – запротестовал князь, заметив замешательство между Комаровским и дочерью, - Ну что ты на Игоря Владиславовича прямо с порога насела? Вот чаю выпьем, а после уже и к делу можно! Пойди лучше, да распорядись, чтоб слуги пошевеливались – негоже дорогих гостей голодными держать. Ксеня же пусть проводит Софью Аркадьевну в порядок себя с дороги привести, а мы с господами у меня в кабинете пока дожидаться станем. Верно я рассуждаю, Денис Брониславович? Барон, ухмыльнувшись в усы, согласился, и на некоторое время все расстались. Встретились уже за столом, накрытым не менее хлебосольно, чем в первый приезд Жоржа. Но на этот раз ни одно угощение его не радовало. Да и в беседе он почти не принимал участия – до тех пор, пока речь не зашла о недавнем пожаре в Зимнем. Особенно после того, как барон рассказал, что Игорь Владиславович был там и все видел своими глазами. И тут уж Комаровскому, на которого тотчас посыпались многочисленные вопросы, было никак не отмолчаться.
Ксения Ларионова: Отцовское предложение пришлось как нельзя кстати. Признаться честно, Ксения и сама буквально горела желанием хотя бы ненадолго оказаться наедине с подругой. Потому, едва лишь представилась такая возможность, чуть ли не волоком потащила Соню за собой наверх, чтобы первым же делом задать главный интересующий ее вопрос: зачем они с маменькой всё это устроили? Однако баронесса держалась на удивление стойко и упорно твердила, что совершенно не понимает, о чем речь: никакого письма от Ксени, где та – по собственному утверждению, описывала истинное положение дел, она в Петербурге не получала. А дошло лишь тревожное послание от княгини Марии Львовны, после которого, крайне взволнованная, она бросилась к кузену за советом и помощью, а он, выслушав, сразу сказал, что должен ехать в Ларионовку лично. - Прямо так тебе и сказал?! – не веря своим ушам, Ксения пристально смотрела в глаза подруге, которая немедленно и с готовностью закивала, подтверждая ее слова. – Сам? – После этого уточнения удивилась уже сама Софи, заметив, что сейчас совершенно ее не понимает. Что необычного в желании доктора помочь больному? Тем более если речь идет о всерьез заболевшем друге. Они ведь с Комаровским друзья, Ксения сама это ей триста раз повторила в их последнюю встречу… После этого княжна была вынуждена сбавить пыл и прекратить свой допрос с пристрастием, ибо просто не нашла, что возразить: действительно ведь говорила! Правда, ни слова не упомянув про то, во что вылилась эта «дружба» после. Извиняясь перед Софи за резкость тона, она, тем не менее, продолжала внимательно наблюдать за тем, как меняется выражение лица или глаз подруги, но та была на удивление спокойна и даже будто бы равнодушна. Но что-то в этом спокойствии все равно казалось Ксении крайне подозрительным… Когда они вдвоем вернулись в трапезную, где за столом уже успели собраться вместе и хозяева, и остальные гости, все вновь странным образом сложилось именно так, что Игорь Владиславович оказался ее соседом. Однако за все время, проведенное рядом, они с ним вряд ли произнесли и десяток слов, обращаясь непосредственно друг к другу. Да и то – слов самых общих, вроде предложения отведать какое-нибудь очередное блюдо или передать соль. Впрочем, когда речь зашла о недавнем пожаре в Зимнем дворце, которому доктор оказался сперва очевидцем, а после и активным участником борьбы с его последствиями, Комаровский сделался более разговорчив, рассказав много интересных деталей и подробностей происшествия, коих здесь, в деревне, узнать было просто неоткуда. Впрочем, большую часть этого увлекательного повествования Ксения прослушала. Понимание того, какой опасности подверг себя Игорь Владиславович, пускай и твердит он теперь, что не сделал ничего особенного – пострадавших почти не было, а те, что все же получили травмы и ожоги, вполне обошлись бы и без его помощи, накрыло Ксению душной волной страха совершенно внезапно. Страха, пусть запоздалого, но от этого не менее сильного, почти парализующего. Господи, оказывается, она ведь могла потерять его! Так же, как когда-то потеряла Митю. И буквально следом за этим осознанием на грани прозрения, тотчас последовало новое, поразившее еще сильнее: только что она легко и просто поставила рядом главную трагедию своей жизни, хотя и почти пережитую – и… вымышленную, пусть и вполне возможную. Посчитав их одинаковыми по значимости! Тем самым, выходит, признавая равными по значимости и двух ее главных участников?! Настоящего и вымышленного. Вот только кто из них настоящий на самом деле? Понятный и удобный в своей предсказуемости мир, в котором Ксения прожила почти тридцать три года, рушился буквально на глазах! Но события этого, происходящего прямо сейчас, в эту самую минуту, когда остальные обитатели привычного мира княжны Ларионовой, как ни в чем не бывало, пили чай и с интересом обсуждали, насколько быстро удастся вновь отстроить после пожара Зимний дворец, не видел и не чувствовал никто! Неужели она… вновь… любит?! Любит – по-настоящему? Без детской восторженности, с широко открытыми глазами, понимая все недостатки, сложности характера, неумение выражать чувства… о чем там еще говорила Софи – все равно любит этого мужчину?! Того, который сидит рядом с нею и спокойно, обстоятельно отвечает на миллион вопросов, обрушившихся на его бедную голову, даже не понимая, что Ксения его… любит?.. - Доченька, ты что молчишь, или не слышишь, что я говорю? Голова шла кругом. И это была не фигура речи. От шума в ушах она действительно не слышала, о чем ее только что спросила мать. И потому теперь могла лишь беспомощно молчать в ответ, чтобы после – столь же растерянно – вдруг повернуться к Комаровскому. И столь же внезапно вдруг встретиться с ним взглядами. Бесконечно долгие несколько секунд они внимательно смотрели друг на друга, а потом Ксения вдруг медленно отложила в сторону салфетку, которую до того нервно комкала в руках, встала из-за стола и, мотнув отрицательно головой в ответ на встревоженный вопрос князя, все ли с нею в порядке, вдруг опрометью бросилась вон из комнаты.
Игорь Комаровский: Ложь во спасение, которую Софья произносила с такой искренностью, что сама мадам Семенова позавидовала бы ее таланту, казалось бы, подействовала на Ксению должным образом. По крайней мере, она спустилась вниз уже не такая нервная, какой была в самом начале. И все же, ее настроение и рассеянность были заметны окружающим. Жорж же и вовсе не узнавал в притихшей и замкнувшейся барышне прежнюю Ксению. Конечно, можно было бы уже привыкнуть к тому, что от настроения она могла меняться совершенно неожиданным образом. Могла быть мягкой и покорной, вызывая в душе какие-то совершенно домашние воспоминания. А могла превратиться в столь решительную особу, что от взгляда ее по спине невольно струился холодок. И все же, она была прекрасна. Этот взгляд с поволокой, этот едва заметный румянец… - Игорь Владиславович, вы почти ничего не едите! – горестно восклицала Мария Львовна, и Жорж тут же демонстративно накалывал на вилку новый кусок. Но едва хозяйка дома отворачивалась, снова опускал его на край тарелки. Это сидение за столом казалось бесконечно долгим. Однако Жорж сомневался, что получит шанс остаться с Ксенией наедине и после обеда. Этот проклятый предлог в виде врачебного осмотра…. Нет, она не согласится на подобное даже ради спокойствия родителей. Вся эта затея – ерунда, думал Комаровский, все больше впадая в отчаяние и периодически лишь рассеянно улыбаясь Софи, которая время от времени бросала в его сторону странные взгляды, смысл которых он никак не мог понять. Рассказ о пожаре, казалось бы, развлек всех за столом. Получив возможность не терзаться сомнениями хотя бы на время, Жорж увлеченно и подробно говорил о недавнем происшествии. При этом из всего услышанного впечатлительную Марию Львовну почему-то более всего заинтересовала судьба спасенных от пожара вещей, которые после еще три дня лежали прямо на снегу у Александрийского столпа, и ничегошеньки не пропало, кроме одной золотой цепочки. И ту вскоре дворник нашел, сметая снег. Впрочем, рассказав о главном, в дальнейших рассуждениях Комаровский участия почти не принимал. Тем более после того, как случайно взглянув на Ксению, вдруг заметил, что с ней явно творится что-то неладное. Не решаясь обратиться к ней с прямым вопросом при всех, он еще с минуту исподволь прислушивался, как прерывисто она дышит, будто бы никак не может нормально вздохнуть. С тревогой наблюдал, как побледнели вдруг ее щеки, а глаза, напротив, блестят, словно от лихорадки; как до побелевших от напряжения костяшек, она сжимает в руках льняную салфетку, лежащую на коленях… - Я никуда вас не отпущу! Ишь, чего вздумали. Вечер уже близится, стемнеет скоро, а вы до вашей Андриановки, дай боже, к ночи приедете! Мало того, что отца перепугаете, так не дай Бог, ночью в дороге беда какая-нибудь приключится. Заночуете у нас! Верно ведь я говорю, Ксеня? – княгиня окликнула дочь дважды, но та смотрела будто бы сквозь нее невидящим взглядом и молчала, должно быть, лишь по затянувшейся паузе, в ходе которой все остальные собравшиеся за столом, обратили на нее свои удивленные взгляды, поняла, что должна что-то ответить. Но даже тогда, вместо слов лишь мотнула головой и повернулась к Комаровскому. И то, что Жорж сумел прочесть в ее глазах, заставило его сердце на мгновение сжаться от страха и одновременной отчаянной и безумной надежды. А еще через минуту она вскочила из-за стола и исчезла прочь из комнаты. И лишь изумленные родительские возгласы ей вслед подсказывали Комаровскому, что все это происходит с ним на самом деле. - Жорж!.. - тихое, почти шепотом обращение Софьи, вывело его из оцепенения. Резко поднявшись из-за стола, доктор обернулся к князю. - Если позволите, я пойду, взгляну, все ли с княжной благополучно, - после чего, не дожидаясь разрешения Константина Павловича, оставив кузине и опешившему не меньше остальных барону, объяснять происходящее родителям Ксении, решительно вышел следом за княжной. Вот только куда было идти дальше? Остановившись ненадолго в раздумьях прямо за закрытой дверью столовой, он пытался представить, где Ксения могла бы искать убежища в таком большом доме? Не придумав сходу ничего умного, он просто быстро двинулся вперед, через комнаты, едва не сбив с ног в неровен час оказавшуюся на его пути девушку-горничную, на подносе которой тотчас испуганно зазвенели фарфоровые приборы. - Куда пошла княжна? – даже не извинившись, что было для него обыкновенно несвойственно, спросил Жорж. И девица, округлив глаза, мотнула головой в направлении лестницы. Перешагивая ступени через одну, через несколько секунд он был уже наверху, где вскоре увидел её. Ксения стояла посреди коридора второго этажа, неподалеку от дверей одной их верхних комнат. Одной рукой она опиралась на стену, вторую же ладонь прижала к животу, будто стараясь невольно оттянуть душивший ее лиф платья, при этом сильно наклоняясь вперед. Испугавшись, что она вот-вот лишится чувств, Комаровский бросился к ней и едва успел подхватить, обнимая за талию и прижимая спиной к своей груди. - Ну тише, тише! Обопрись на меня, и пойдем. Все будет хорошо, - ощущая, как Ксения дрожит всем телом, Игорь Владиславович толкнул ближайшую дверь и вошел вместе с нею в маленькую и уютную комнату, которая оказалась курительной князя. В приглушенном плотными шторами свете взгляд невольно выхватил маленький столик, инкрустированный перламутром, явно привезенный с Востока, турецкий ковер на стене, поверх которого висели перекрещенные сабли. На каминной полке – стопку из нескольких книг, которые хозяин дома, верно, любил перечитывать в минуты досуга… Тут же, у окна стояла кушетка, к которой Жорж и препроводил княжну, после чего помог там устроиться удобнее и принялся растирать своими руками ее ладони. Такие холодные, что можно было подумать, будто Ксения только что держала в них пригоршню снега. Княжна совершенно не сопротивлялась его действиям, была в сознании, однако Жоржа не покидало ощущение, что она не совсем отчетливо понимает, что с нею происходит в эту минуту. Согрев ее руки, Жорж стал озираться в поисках графина с водой, но, пожалуй, в этой комнате воду вряд ли держали. Зато на глаза, наконец, попался большой поднос с целым арсеналом графинов, наполненных разнообразными и явно спиртными напитками. Оставив на пару мгновений княжну, Игорь Владиславович поднялся и стал по очереди открывать каждый из них, стараясь по запаху определить, какой может оказаться менее всего крепким. Выбрав, в конце концов, какой-то темно-вишневый ликер, он налил его в рюмочку и вернулся к Ксении. - Выпей, - она послушно приняла напиток из его рук, поднесла к губам и осушила одним глотком, тотчас же следом сморщившись и зафыркав, словно сердитая кошка. По всему выходило, что слабых напитков князь Ларионов не признавал. И, глядя на его дочь, ощутившую всю крепость домашней настойки на собственном горле, Жорж не смог сдержать невольной усмешки. Улыбался он и в тот момент, когда вновь присел на корточки перед кушеткой, пытаясь поймать взгляд Ксении. Который, меж тем, сделался не таким отсутствующим. И был теперь скорее испуганным, но одновременно выжидающим. Отставив куда-то в сторону протянутую ему пустую рюмку, не сводя взгляда с лица Ксении, доктор вновь взял ее ладони в свои. Они тоже стали чуть теплее. И теперь уже Жорж не тер их, чтобы согреть, а скорее просто нежно поглаживал кожу кончиками пальцев, думая о том, насколько же она все-таки хрупкая, нежная и беззащитная! Говорить не хотелось. Хотелось без лишних слов вновь прижать ее к себе – и никуда больше не отпустить, даже если начнет противиться. Но Жорж понимал, что нет лишних слов. Есть только правильные и неправильные. И теперь он обязан найти именно те, которых она от него ждет. - Знаешь, говорят, если кто-то ушел из твоей жизни, это означает, что он уступил свое место кому-то другому. Я однажды признался тебе, что я фаталист. Что судьба сама решает, чему быть в моей жизни, а чему нет. Это ложь, а даже если это и было когда-то правдой, я больше так не хочу. Хочу сам принимать решения, хочу, чтобы жизнь моя была такой, какой сделаю ее я, и тот человек, который будет со мной рядом. А я хочу, чтобы рядом со мной была ты – ты одна! Всякий раз новая – нежная, немного дикая, смелая и испуганная. Но всегда – любимая! Руки княжны вновь дрогнули в его руках, и Жорж сильнее сжал ее ладони, будто боялся, что она сейчас опять начнет вырываться. Но она сидела и молчала, глядя на него своим удивительным, будто бы плывущим взглядом. Губы Комаровского вновь дрогнули в улыбке. - Выходи за меня, Ксеня, - это ее домашнее, почти детское имя сорвалось с его губ так легко и естественно, будто иначе он к ней никогда и не обращался. Впрочем, кто знает, может и вправду, обращаясь ней в своих мыслях, и даже не признаваясь себе в этом, он всегда звал ее именно так, звал к себе?
Ксения Ларионова: Ксения знала, понимала, что ведет себя, словно сумасшедшая, знала и о том, что после ей будет стыдно вспоминать это малодушное бегство и неловко смотреть в глаза тем, кто стали его невольными свидетелями, но она не могла иначе. Слишком большим было свершенное ею только что открытие, слишком грандиозной казалась возможная перемена участи. И потому она просто должна была ненадолго вновь оказаться одна, получив хотя бы маленькую паузу, чтобы если и не принять до конца, то хотя бы поверить, что происходящее с нею – явь, а не игра воображения. Ноги сами повели ее наверх, туда, где отдельно от «парадных» комнат, предназначенных впечатлять воображение гостей княжеского особняка, находились частные покои самих хозяев. И во всем их большом доме не было для княжны места любимее и спокойнее. Места, где она ощущала бы себя в большей безопасности. Здесь прежде были их с братьями детские, позже перешедшие племянникам, спальные комнаты родителей, апартаменты самой Ксении и, конечно, самая уютная комната на земле – отцовская курительная. Маленькой девочкой она любила пробираться туда украдкой и благоговейно разглядывать всевозможные чудесные предметы, собранные Константином Павловичем, казалось, со всего света: маленьких восточных божков из драгоценного нефрита, кривые турецкие сабли, привезённые князем из военных походов – такие острые, что, как утверждали братья, могут разрубить пополам наброшенный на них сверху газовый платок, чудесные книги с красивыми картинками и, конечно, коллекцию отцовских мундштуков самых разных форм и материалов. Именно в эту комнату бежала она обыкновенно прятаться, когда хотела, чтобы ее никто не нашел. Но сегодня, то ли от особого волнения, то ли из-за не вылеченной до конца болезни, мешавшей дышать полной грудью вкупе с беспощадным корсетом, сил добраться до излюбленного убежища ей совсем немного не достало. Чувствуя, как сердце, об умении которого вести себя подобным образом, княжна много лет не вспоминала, мелко трепещет чуть ли не в горле, Ксения с удивлением думала о том, что сейчас, должно быть, потеряет сознание – этого с ней тоже не случалось много лет. А уж нынче было и вовсе некстати. Пытаясь унять напрочь сбившееся дыхание, Ксеня стояла, упираясь рукой в стену, и прислушивалась к неумолимо приближающимся со стороны лестницы шагам. Уже понимая, кто это, она не могла взять в толк, как именно он догадался, где ее искать. Боялась – и одновременно была счастлива, что теперь, наконец, все решится… Прошло еще несколько секунд, и сильные мужские руки бережно обхватили ее за талию, а голос – хорошо знакомый, но все равно какой-то новый от неведомых прежде совсем особенных интонаций, тихо произнес что-то ласковое и успокоительное. Полностью отдаваясь в его власть, Ксения прикрыла глаза и прижалась затылком к плечу Комаровского, позволяя ему отвести себя туда, куда он хотел. Так они оказались в отцовской курительной. А дальше Ксеня мало что помнила – до тех пор, пока обжигающий горло напиток, который она доверчиво выпила из протянутой Игорем Владиславовичем рюмки, не заставил ее, наконец, очнуться и испуганно посмотреть на доктора, чье лицо сейчас было так близко, что княжна, вероятно, впервые могла рассмотреть его настолько хорошо. Устроившись на корточках у оттоманки, на которой полулежала сама Ксения, он смотрел на неё немного снизу и улыбался, наблюдая за тем, как она невольно морщится, пытаясь перебороть горечь вишневой настойки. Заметив, что взгляд Ксении приобрел большую осмысленность, доктор, верно, решил, что она окончательно пришла в себя, и вновь сделался серьезен – и заговорил о серьезных вещах. Но он ошибался, потому что Ксения почти не слушала его слов, внимательно рассматривая, как пробившийся сквозь прореху в морозном узоре на стекле вечерний солнечный луч ласково перебирает чуть взъерошенные пряди светлых волос Игоря Владиславовича. Как, запутавшись затем в его ресницах цвета спелой ржи – таких длинных, почему она не видела этого раньше?! – он мягко скользит по абрису его лица подсвечивая едва заметные чуть отросшие волоски на щеках и подбородке… Внезапно Ксении захотелось повторить этот маршрут. Высвободив одну ладонь из теплых рук мужчины, только что сказавшего главные для каждой женщины на земле слова и напряженно ожидающего ее ответа, она медленно потянулась к лицу Игоря Владиславовича и невесомо провела по его щеке и виску кончиками пальцев, заставив резко выдохнуть и затаить дыхание. Потом улыбнулась и, не сводя счастливых глаз с его лица, коротко кивнула, лишь этим выражая свое согласие.
Игорь Комаровский: Совсем легкий наклон головы, и прядь волос у щеки Ксении едва заметно шевельнулась – Жорж скорее угадал, чем увидел это. Затем ее губы чуть приоткрылись, но с них не слетело ни единого звука. И Комаровский, не сводящий с лица княжны напряженного взгляда, был приговорен терзаться неведением еще пару бесконечных мгновений, не в силах понять, что она думает и что хочет ему ответить. Ведь даже глаза ее, совершенно заворожившие его еще в день знакомства, сейчас смотрели с каким-то невыносимо загадочным выражением. Было ли это сложной игрой вечернего света, который оставлял причудливые тени на ее лице, или же Ксения просто оказалась слишком поражена происходящим, однако сейчас она выглядела совсем другой, не такой, как прежде. Ее прикосновение, такое легкое, что его можно было бы не заметить, будто теплый летний ветерок, скользнувший по коже, заставил Жоржа прикрыть глаза и на миг забыть, как дышать. След от прикосновения горел, словно по щеке провели раскаленным углем, но в тот же самый момент все его существо наполняла неизъяснимая легкость. Все еще ощущая кожей тепло ее руки, Жорж повернулся, и губами прижался к ладони Ксении, скользнув затем чуть выше, к запястью, где под тонкой кожей бешено бился пульс. Открыв глаза, он увидел, что она слегка склонилась, приблизившись так, что можно было почувствовать ее дыхание. И тогда, все еще удерживая руку княжны, он поднялся, увлекая за собой и ее. Ни одного звука, ни одного слова не было произнесено между ними до сих пор, но слова и не требовались. Впервые, наверное, доверившись своим чувствам, Жорж угадывал каждую невысказанную ею мысль. Теперь уже именно он касался лица Ксении, жадно разглядывая и изучая вновь ее, казалось бы, такие знакомые черты и любовался все более открывающейся ему красотою. При этом румянец на щеках самой Ксении с каждым мгновением становился ярче, и в какой-то момент, видно смущенная столь пристальным вниманием, она опустила ресницы. Именно тогда он и поцеловал ее. Ладони Ксении при этом мягко легли ему на грудь, будто еще какое-то мгновение она колебалась или хотела оттолкнуть его, но уже секунду спустя, отбросив сомнения, она сама обвила шею Комаровского и полностью отдалась своим желаниям. И в этом они с ним были едины: осыпая поцелуями лицо и шею любимой, Жорж вновь и вновь возвращался к ее губам, кажется, самым нежным на свете. И мир вокруг них двоих в этот момент если и не растворился полностью, то приобрел весьма размытые очертания, лишившись понятия времени и пространства. Потому, полностью потерявшись друг у друга в объятиях, они могли бы простоять, наверное, целую вечность, если бы откуда-то снаружи – из соседней вселенной, не донеслись шаги и взволнованные голоса. …Дальше удерживать встревоженную Марию Львовну в столовой Соня уже не смогла, а следом за княгиней настойчивое желание узнать, что происходит в его доме, с его дочерью, изъявил и сам Константин Павлович. От служанки, которая до того повстречалась Комаровскому, они все вместе выяснили, что Ксения и доктор поднялись наверх, куда затем сразу же и устремилась вся их взволнованная процессия. Дверь в курительную князя оказалась приоткрыта, и через мгновение всеобщему вниманию представилась весьма любопытная картина: стоящая возле кушетки, опираясь рукой об ее спинку Ксения, на вид крайне взволнованная, но, судя по смущенной улыбке, приятно. И сам Игорь Владиславович рядом с нею, который, однако, немедленно двинулся навстречу князю Ларионову, стоило тому лишь переступить порог комнаты, замерев на месте и опешив от решимости, отчетливо написанной на лице доктора. Не давая заговорить кому-либо другому, не оставляя также даже возможности спросить о происходящем, Жорж обратился к нему первым: - Константин Павлович, князь! Я только что имел честь просить руки княжны, и она ответила согласием… Я понимаю, что всего лишь обыкновенный доктор, и не могу дать Ксении Константиновне даже половины того, что она заслуживает по праву рождения. Но я могу сделать ее счастливой. Могу – и буду любить ее до конца своих дней, - голос Жоржа дрогнул на последних словах, но взгляд, устремленный на суровое лицо князя, был спокоен. – И потому я смело прошу вашего благословения на этот союз.
Ксения Ларионова: - Это хорошо, что понимаете, молодой человек! – голос опомнившегося от удивления Константина Павловича прозвучал неожиданно сурово, заставив сердце Ксении тревожно сжаться, а саму княжну – напряженно наблюдать за отцом, пытаясь предугадать, что он скажет дальше. Но на нахмуренном лице пожилого князя, чья исполинская фигура почти на голову возвышалась над остальными присутствующими в этот момент в комнате, не отражалось ни малейшего намека на улыбку. При виде этого зрелища Ксения мгновенно выпала из счастливого дурмана последних минут в суровую действительность, и еще сильнее затрепетала от волнения, лихорадочно придумывая, что будет делать дальше – после того, как отец откажет Комаровскому. А в том, что князь намерен поступить именно таким образом, она уже почти не сомневалась. Повисшая после первой ответной реплики Константина Павловича пауза оказалась к тому же столь продолжительной, что княжне вполне хватило времени, чтобы сполна ощутить, какой выбор ей придется сделать через несколько минут. Родители или Жорж. Ее собственная, родная семья – или та, которую они могут создать вместе с мужчиной, который, кажется, единственный из всех, кто напряженно ждал продолжения спича князя Ларионова, не выглядел при этом смущенным или озадаченным столь жесткой реакцией, а оставался спокоен и невозмутим, прямо и открыто глядя в глаза своему оппоненту. И Ксения, чей взгляд тревожно метался между мужчинами, замершими друг напротив друга, даже сквозь волнение и страх едва могла сдержать восхищение и гордость тем, как он держится в этот напряженный момент. - Не знаю, известно ли вам, доктор, но княжеский род наш свою историю от Рюрика ведет, потому предками своими я всегда гордился. И детей тому же сызмальства учил, включая и княжну Ксению. Но прежде учил отличать гордость от кичения, особливо, если сам пока ничего славного для рода своего сделать не успел… Знаю я, Игорь Владиславович, что кровей вы не царских, однако ж – дворянин! И имя предков своих каждый день богоугодными трудами прославляете, помогая людям. Так что извиняться – даже косвенно, что мой пращур раньше вашего на службу государем призван был, не надо. Не главное это. Важнее всего мне иное: чтобы Ксения счастлива была за человеком надежным и благородным. За таким, которому, покидая этот мир, не страшно будет оставить дочь, единственную и любимую, отраду всей жизни и склона дней ее… - Батюшка! – не выдержав более, княжна бросилась к отцу, прижимаясь к его груди, как когда-то в детстве. Всегда бесконечно добрый и готовый, кажется, душу вынуть ради сыновей и дочери, князь прежде никогда не говорил так откровенно о своих чувствах. Даже Ксения, которая в семье считалась – да и была, пожалуй, на самом деле, всеобщей любимицей, ни разу не слышала из его уст подобных слов. И потому, уже догадавшись, что чаша незримых весов ее судьбы склонилась в нужную сторону, чувствовала глубочайшее облегчение и вместе с тем – нестерпимый комок в горле. – Ну что вы такое говорите, боже мой?! - Дело говорю, дочка, а ты не перебивай, – Константин Павлович приобнял Ксению одной рукой и, ухмыляясь в усы, хитро взглянул на нее сверху вниз, – ежели уж всерьез надумала-таки покинуть старика-отца, так дай хоть поворчать ему, да напоследок покуражиться… Ну-ну, полно, успокойся! Пошутил я, пошутил, слышишь! – похлопывая дочь по плечу, князь тихо рассмеялся и вновь посмотрел на Комаровского, который по-прежнему держался отменно, но, кажется, был все же немного растерян. – Так вот, Игорь Владиславович. Если и есть на свете человек, которому я бы спокойно и без сомнений отдал свою дорогую Ксению – так это, несомненно, вы! Потому, если она сама этого желает – а также, если не возражает супруга моя, Марья Львовна… Да только где ж она, к слову сказать?! Обернувшись, и не обнаружив княгини, до этого стоявшей у него за спиной, Константин Павлович вопросительно воззрился вначале на Софи, а затем на барона, который только и мог, что недоуменно развести руками, дескать, не видел, не знаю. Было, и в самом деле, довольно удивительно, что весьма грузная и уже лет тридцать, как не отличавшаяся бесшумной ангельской поступью Марья Львовна вдруг оказалась способна так быстро и неслышно перемещаться в пространстве. Однако буквально в ту же самую минуту она вновь возникла в дверном проеме, держа перед собою небольшой старинный образ в драгоценном окладе. - Здесь я, Котенька, где ж быть-то?! Скоро уж пятьдесят годков, как здесь, с тобой рядом! Просто решила время попусту не тратить, дожидаясь, пока ты детей до полусмерти пугать не утомишься, а сходить покуда за иконой, которой еще прабабка моя дочь свою на брак благословляла, - спокойно проговорила она, иронически поглядывая на мужа и лишний раз тем демонстрируя, от кого из родителей их дети унаследовали неплохо развитую интуицию. - Да ведь не пугал я, Мари, господь с тобой! Я ведь с самого начала был только за… Еще летом… - теперь уже Константину Павловичу пришел момент растеряться, но княгиня, которая в ответ на невольно выданный секрет сперва было нахмурилась, но после лишь рукой махнула и с улыбкой увлекла за собой Ксению. Подведя ее к Комаровскому, она вложила руку дочери в его руку. После чего молодые люди вместе, словно по команде, послушно опустились перед нею на колени – и были тотчас же благословлены. - Будьте счастливы, дети мои! Живите долго, любите друг друга и почитайте. А нам с князем Константином Павловичем пообещайте поскорее подарить новых внучат! Да не одного, а побольше!
Игорь Комаровский: Стоять, и ждать решения своей участи в присутствии сразу стольких людей было… непривычно. Однако ни малейшего сомнения, что поступает единственно так, как и должен, Жорж не испытывал. Не смущала даже возможность получить отказ – за последние месяцы не раз приходилось порой выслушивать куда более неприятные вещи и преодолевать гораздо большие трудности. Потому, пока Константин Павлович сверлил его лоб суровым взглядом из-под бровей, достойным самого Юпитера, Комаровский, давно угадавший в этом человеке открытую и чистую душу, почти не волновался. Спокойно и без лишних слов он ожидал развязки, невольно затаив дыхание лишь когда уже были произнесены решающие слова, а Ксюша, не выдержав напряжения, кинулась в объятия отца. Именно в тот момент Жорж, наконец, позволил себе улыбнуться и, покуда все вокруг были заняты поисками княгини Ларионовой, неведомо куда исчезнувшей из комнаты, отвести взгляд от своей нареченной и ее родителя, посмотрев на кузину. Софи стояла у стены, сложив перед собой руки, точно послушная ученица. И только взгляд, светившийся невероятным лукавством, выдавал тщательно сдерживаемое ликование. Все, что случилось вслед за этим, в памяти Жоржа запечатлелись калейдоскопом ярких, сменяющих друг друга картинок. Мария Львовна, которая благословляет их с Ксенией старинным образом Богоматери, крепкие объятия старого князя, после – Дениса Брониславовича, смеющиеся глаза Софи… и среди всего этого невероятное, пронизывающее все существо счастье, что отныне она всегда будет рядом с ним. Не стоит и говорить, что на следующий день Долмановых из Ларионовки никто даже не подумал отпустить восвояси. Мария Львовна просто не могла себе представить без них праздничный обед в честь обручения дочери, да барон с баронессой, впрочем, и не отказывались. Оказавшись позже наедине с Софи, которую полагала одной из главных своих сообщниц, мадам Ларионова наконец-то смогла открыто порадоваться успешному завершению своей маленькой интриги. Однако Софья Аркадьевна, не желая признавать своего в ней участия, лишь улыбалась и утверждала, что не видит совершенно ничего неожиданного в помолвке Жоржа и Ксении, а все случилось именно так, как и должно было произойти… В вечер после объяснения новоиспеченным жениху и невесте так и не удалось больше побыть вдвоем, зато почти все следующее утро они провели практически наедине. Мария Львовна занималась устройством обеда, Софи помогала ей, попутно занимая беседами и разделяя счастливое волнение о предстоящих свадебных хлопотах. Князь и барон Долманов также нашли для себя занятия. А влюбленные наконец-то получили возможность вдоволь наговориться – ведь тем для невозможных прежде по своей откровенности бесед у них было предостаточно. Жоржу хотелось, чтобы Ксения знала о нем все. Потому, не подозревая, что, благодаря усилиям Софи, большая часть этих историй княжне была уже известна, он подробно рассказывал ей и о своей несчастливой первой любви, и о том, что в действительности связывало его с Шебалиным и Вершинским, и про трагедию с сестрой. Ксения слушала его, не перебивая. Но даже в ее молчании Жорж уже научился различать самые разные оттенки эмоций: интерес, удивление, сочувствие, но всегда – понимание и поддержку. При этом о себе она по-прежнему рассказывать не торопилась. Впрочем, Жорж не настаивал, потому что был уверен, что однажды это непременно произойдет. Спустя два дня после своей помолвки доктор все-таки был вынужден вернуться в Петербург, куда Ларионовы собирались прибыть всей семьей в конце текущего месяца. В городе на него тотчас обрушился поток совершенно непривычных и прежде неведомых забот. По счастью, рядом были сестра и кузина, взявшиеся рьяно помогать изрядно растерявшемуся перед их наплывом будущему мужу, и тем буквально спасли его от отчаяния. Первой и основной задачей оказался поиск нового жилья, которое стало бы достойно называться их с Ксеней домом. Выбор, в конечном счете, остановился на небольшом особняке, что располагался на набережной Малой Невы. Парадные окна его смотрели прямо на реку и прилегающую улицу, а жилые покои, напротив, были обращены во двор, где предыдущие хозяева когда-то разбили крошечный сад в китайском стиле, с беседками, напоминающими пагоды, горбатыми мостиками и причудливыми фонтанами. Определившись с самим домом, внутреннее убранство Комаровский, тем не менее, полностью оставил на усмотрение будущей жены, потому что хотел видеть здесь уют, полностью созданный ее руками. Об этом – среди прочего важного и не очень, Жорж рассказывал Ксении в своих ежедневных письмах, которые исправно отправлял в Ларионовку до дня новой встречи. Послания эти, писаные простыми, без витиеватых любовных клятв и признаний, словами, могли бы показаться слишком сдержанными для влюбленного мужчины – равно как и те, что также ежедневно приходили в ответ, напоминая скорее дружескую беседу, чем переписку будущих супругов. Но удивительным образом оставались при этом глубоко интимными и полными невысказанных вслух желаний, отчего их все же вряд ли можно было бы отнести к обычной корреспонденции… Как и было задумано, княжеское семейство прибыло в Петербург в конце января. Свадьбу наметили на Красную горку – пожалуй, слишком быстро по меркам их круга, но ждать дольше никто не желал. Потому хлопот, помимо пошива подвенечного платья, было достаточно и у самой Ксении, а также ее матушки. Так что видеться с нареченной слишком часто у Комаровского не получалось и в столице, хотя практически каждый свободный свой час он отныне готов был проводить в доме ее родителей. Приезжал туда, как и водится, всякий раз с приятным подношением для Ксении, внезапно обнаружив для себя новое удовольствие наблюдать, как она радуется его маленьким подаркам, впрочем, ничуть не нарушающим правил допустимого между невестой и женихом. Это мог быть и редкий среди зимы букет свежих фиалок, и любимые Ксенией сладости, или еще что-либо в подобном духе. Но однажды, проходя мимо лавок Гостиного двора, в одной из стеклянных витрин Жорж увидел нечто совершенно восхитительное – тончайшая, похожая на сказочную паутину шаль из алансонского кружева, сплетенная из небеленого шелка, показалась настолько необычной, что доктор тотчас же решил купить ее. А на другой день, преподнеся свою находку Ксении, выразил скромную надежду, что то та, может быть, не откажется дополнить ею свой свадебный наряд.
Ксения Ларионова: Новость о помолвке княжны Ларионовой и столичного доктора распространилась в округе со скоростью лесного пожара в жаркий летний день, сделавшись на время любимым предметом разговоров по всем будуарам и гостиным и отодвинув на задний план – страшно сказать – даже недавний пожар в Зимнем дворце. А ведь в иной ситуаций он оставался бы главной темой не только зимы, но может быть и всего года. Однако теперь об этом происшествии если и вспоминали, так только в связи с тем, что доктор Комаровский принимал героическое участие то ли в его тушении, то ли в спасении пострадавших – информацией об этом охотно снабжала желающих познакомиться с женихом Ксении Константиновны соседей, потоком устремившихся в Ларионовку, княгиня Мария Львовна. И Жорж, который первое время честно объяснял каждому из посетителей, что не совершил никакого особенного подвига – да и поводов к этому, в общем-то, не представлялось, в конце концов, просто махнул рукой и смирился со своим героическим нимбом, покорно выслушивая восхищенные ахи и охи и сохраняя удивительное терпение. Ксения, присутствовавшая при этих разговорах, хорошо понимала, чего оно стоит Комаровскому. Потому, помимо веселья – при виде того, как старательно он маскирует любезной улыбкой скуку, а порой и раздражение, испытывала законное чувство гордости за подобное бесконечное самообладание. Когда же начинала чувствовать, что и его мера уже на исходе, просто украдкой слегка сжимала его руку – обнаружив некоторое время назад, что, оказывается, способна влиять на настроение Жоржа умиротворяющим образом даже столь незатейливым действием. Вообще же, за те две недели, что Комаровский был в Ларионовке, они с Ксенией практически ежедневно открывали друг в друге что-то новое, проводя огромное количество времени наедине. Особенно после того, как чета Долмановых покинула поместье и отправилась-таки в гости к отцу Софи. В те прекрасные для княжны дни и сами ее родители, не сговариваясь, мудро отступили немного в сторону, позволяя дочери сполна ощутить новое, почти неизведанное ей прежде, положение счастливой возлюбленной и невесты. Насладиться им, запомнить на всю свою жизнь,. Невзирая даже, что подобная вольность с точки зрения этикета могла бы показаться кому-нибудь предосудительной. Особенно на фоне скоропалительного сватовства и быстрого объявления даты грядущего венчания. Впрочем, здесь в кои-то веки во благо княжны сыграл ее отнюдь не юный возраст – равно как и зрелые годы жениха. Ибо отдельные условности, как оказалось, имеют над мнением людей власть лишь до определенной границы, в том числе и возрастной. Сами жених и невеста бремени прожитых лет своих отнюдь не ощущали. Ксения после не раз говорила, что не улыбалась и не смеялась так много, как в те две недели, наверное, уже лет двадцать, а сам Комаровский немного смущенно признавался, что отродясь столько никому о себе не рассказывал. При этом нельзя сказать, что они вовсе не спорили. Так, узнав об истинной причине давней размолвки с Шебалиным, Ксения откровенно призналась Жоржу, что не считает его поступок в той ситуации бесспорно правильным и единственно возможным. Хоть это и не умаляет всей подлости попытки мести, которую предпринял в ответ Марк. Комаровский же продолжал утверждать, что поступил так, как был должен. После чего, сказав друг другу еще что-то резкое, они с Ксеней даже поссорились. На целых десять минут, в течение которых не разговаривали и не смотрели друг на друга, пока Комаровский не признал, что в одном Марк ему все-таки очень сильно в жизни помог – предоставив возможность подойти к пониманию истинной природы своих чувств к Ксене. И уже только за это он почти готов его простить. Естественно, совместное времяпровождение их не ограничивалось одними лишь пространными беседами. Как и все другие влюбленные, вне зависимости от возраста, с каждым днем они все сильнее начинали нуждаться не только в том, чтобы просто видеться – но и во взаимных прикосновениях, объятиях, поцелуях. Все это быстро стало неотъемлемой и, пожалуй, самой приятной частью их ежедневных свиданий. Но если в прочих вопросах Ксения чаще всего могла так или иначе сравниться с Жоржем в своих познаниях, то здесь ей приходилось полагаться отнюдь не на них, а скорее на природные инстинкты и интуицию. Тем доставляя своему возлюбленному порой не только радость, но также и немалые трудности в стремлении удержать себя в рамках, допустимых между мужчиной и женщиной, еще не связавшими себя узами Гименея… Когда же Комаровский уехал в Петербург, эта скрытая от посторонних глаз, потаенная часть их отношений закономерным образом перетекла в письма, адресованные друг к другу, которые лишь на первый взгляд были вполне обычными ежедневными бытописаниями, но для самих адресатов содержали достаточно понятных лишь им сладостных намеков и приятных воспоминаний. В конце января, когда Ксения вместе с родителями вновь приехала в Петербург, время, в отсутствие Жоржа в Ларионовке катастрофически замедлившееся, вновь побежало с прежней скоростью, и даже ускорилось, подгоняемое огромным, как выяснилось, количеством предсвадебных хлопот. Пышного и помпезного торжества не хотел никто из будущих новобрачных. Однако семейства с обеих сторон, включая и прочую родню и знакомых, не пригласить которую сочлось бы ужасным оскорблением и попиранием устоев, были столь обширны, что мечта о тихой скромной свадьбе в узком кругу близких все больше представлялась Ксении и Жоржа родом утопии. Уже теперь большой дом Ларионовых на Моховой был полон людей. В середине февраля вместе с женой-гречанкой приехал в Петербург средний из старших братьев Ксении, Андрей Константинович, служивший шестой год по военно-дипломатической части в Русском Императорском посольстве в Османской Империи и любовно прозванный за то в семье «наш басурманин». А к концу месяца обещался быть из Ниццы Никита Константинович вместе с женой и детьми. Встречи с Татой Ксения ждала, немного волнуясь. Из-за Мити, конечно. Не то, чтобы боялась, что она, его родная сестра, будет на нее обижена – в конце концов, это просто глупо. Тем не менее, все доводы рассудка разбивались о внутреннее беспокойство и неуверенность, которую Ксения, как ни старалась, никак не могла до конца побороть. Впрочем, волнение оказалось напрасным: едва ступив на порог, Тата первой бросилась поздравлять ее, говоря, что лишь теперь чувствует себя по-настоящему счастливой. Так, незаметно, за всеми многочисленными радостными событиями и делами, и промелькнул остаток этой удивительной для княжны зимы. А следом минула и очень ранняя в наступившем году, апрельская Пасха, которую, вернувшись от Всенощного богослужения, Ларионовы встречали за огромным праздничным столом, впервые за несколько лет собравшись сразу все вместе. До дня Ксениной свадьбы оставалась всего одна неделя.
Игорь Комаровский: Незадолго до свадьбы в Петербург стала съезжаться родня, о которой прежде Жорж даже не подозревал. Доверив Анастасии составить список приглашенных, он и не предполагал, что сестра надумает упомнить при этом всех их московских тетушек и астраханских кузенов, рассчитывая лишь на приезд братьев, один из которых, состоявший в чине флотского капитана, жил в Севастополе, а второй обитал в Орловской губернии. Поэтому, даже когда те вместе с женами, а также целым выводком племянников и племянниц, о многих из которых дядюшка Жорж только по письмам и имел представление, наконец, явились в столицу, этого уже оказалось премного. А уж когда собрались все остальные, пришлось устраивать специальный обед, чтобы всех между собой хотя бы немного перезнакомить до главного торжества. Которое, между тем, в один из дней внезапно оказалось под угрозой срыва. А все дело в том, что примерно за неделю до дня венчания жених и невеста вновь умудрились всерьез поссориться. Началось, впрочем, все вполне невинно. Прогуливаясь вдвоем с Жоржем по саду возле их будущего дома и обсуждая ближайшие планы, княжна вдруг затронула тему, которая, видимо, из-за всей этой предсвадебной кутерьмы, оказалась как-то задвинута на задний план и не возникала в разговорах со дня, когда состоялось их объяснение. Речь шла о возвращении Ксении к работе в больнице. С момента приезда вместе с родителями в город, она еще ни разу там не была. И даже не говорила о том, что хочет вернуться. Потому Комаровский однажды с облегчением решил, что блажь эта окончательно оставила ее кудрявую головушку, да и забыл о ней напрочь, не желая опять разбудить, кажется, накрепко уснувшее лихо. И вот теперь Ксеня вдруг заявила, что намерена продолжить службу в клинике сразу после возвращения из свадебного путешествия! Потому что в противном случае просто так, без дела сидеть дома ей будет, видите ли, невыносимо скучно! - «Без дела»?! – Комаровский даже остановился и замер на месте, уставившись на невесту, которая неспешно шла впереди него, с нескрываемым удивлением. – Но позволь, душа моя, какое же тут безделье? Прямо после возвращения тебе как хозяйке нужно будет всерьез заниматься устройством нашего дома, да и после, поверь, хлопот будет предостаточно. Но даже если бы и не они, я все равно запрещаю тебе возвращаться в больницу! В том, с какой интонацией и какими словами Жорж произнес все это, была его первая ошибка. Мгновенно вспыхнув от негодования, Ксюша тотчас же ответила, что запрещает ему что-либо ей запрещать – отныне и впредь. А когда он напомнил, что подчиняться воле супруга – не прихоть, но обязанность всякой женщины, сказала, что пока не жена ему, а если так пойдет, то и не факт, что станет. Не сдержавшись, и заметив по этому поводу, что вольному воля, Комаровский совершил вторую ошибку, которая грозилась стать роковой. Со словами «Да и ради Бога! Видеть тебя больше не желаю!», барышня Ларионова отвернулась, после чего, едва не столкнув его с дороги, направилась к ожидающему ее на набережной экипажу. А Комаровский даже и не подумал броситься вдогонку. Вместо этого молча проводил ее взглядом, а затем, все еще пылая от гнева, с размаху пнул ни в чем не повинный розовый куст рядом с дорожкой. Зато когда шум колес экипажа Ксении затих вдалеке, и в тишине пока еще голого и пустынного сада беззаботно зачирикала какая-то пичужка, вдруг ощутил такой приступ тоски и гадливости по отношению к себе, что едва сдержал рвущееся наружу проклятие. Дурак. Чертов идиот: два раза подряд наступить на одни и те же грабли! Не желая терять времени, и тем – усугублять их с Ксенией ссору, Комаровский поспешно вышел на улицу и запрыгнул в первый подвернувшийся экипаж, приказав извозчику везти себя на Моховую, к Ларионовым. Открывшая ему дверь горничная ожидаемо сказала, что княжна не велела никого нынче принимать. Но Жорж и не подумал уйти. Усмехнувшись, он все равно шагнул через порог и тем вынудил бедную девушку уступить себе дорогу. Уже шагая по холлу, он услышал, как горничная тихо сказала вслед, что княжна теперь в оранжерее.
Ксения Ларионова: Возмущению Ксении не было предела. Ну, надо же, он запрещает! Ей! И нет бы какую-нибудь ерунду, ненужную прихоть вроде нового платья или очередной драгоценной побрякушки – если вообще возможно представить, чтобы Ксении пришло бы в голову их у него выпрашивать. Но нет, он пытается запретить делать то, что по-настоящему имеет для нее значение, даже прекрасно зная, насколько это важно. А значит – попросту не уважает в ней личность, запрещая, по сути, быть самой собой и пытаясь уже теперь переделать ее, превратить в ту, кем Ксения никогда не была и кем никогда не хотела стать. Светской бездельницей, главное занятие которой – изводить своими придирками домашних слуг, а главная мечта – красиво нарядиться и блистать на очередном балу. А ведь она была совершенно уверена, что, несмотря на мелкие разногласия, нормальные в отношениях всех людей, в главном Жорж ее всегда будет поддерживать! И вот… С этими горькими мыслями и обжигающими душу сомнениями, преследовавшими ее всю дорогу – после того, как она покинула Комаровского, княжна и вернулась домой. Жена Андрея, встретившаяся ей в холле, конечно же, сразу заметила ее расстроенный вид, и попыталась было выяснить, в чем дело. Но Ксения, пробегая мимо нее, лишь отрицательно мотнула головой, а когда невестка двинулась следом, нервным, но решительным жестом остановила ее, сказав, что желает сейчас побыть одна. Хотя и понимала, что в одиночестве ей вряд ли станет лучше, скорее наоборот. Но объяснять что-то, отвечать на вопросы, выслушивать советы… Это было бы вдвойне невыносимо. В оранжерее, где княжна, в конце концов, оказалась, рассчитывая, что в этот час там вряд ли можно застать кого-то из членов семьи, было тепло и влажно, словно летом, после сильного ливня. Присев на одну из скамеек, Ксения накрыла ладонями горящие щеки и зажмурилась, прислушиваясь к своим мыслям, пытаясь сконцентрироваться и понять, что делать дальше. Разорвать помолвку и отменить свадьбу? Нет, даже теперь, в нынешнем нервном состоянии подобная глупость ей в голову бы не пришла. Однако проблема – серьезная и пока не имеющая решения – от этого меньше не становилась. И имя ей было Жорж Комаровский. Один Господь знает, как она любит его – и как при этом он порой способен ее взбесить! Ну почему так?! Почему он совсем не хочет ей уступить? Она ведь не просит многого, не хочет повелевать им и готова подчиняться во всем. Почему же и он не готов поступиться хотя бы малостью, нелепым предрассудком – ради того, чтобы просто позволить ей быть самой собой. Той, кем он ее и полюбил?! Губы княжны предательски задрожали, а глаза вдруг защипало. Не желая расплакаться, она поспешно запрокинула подбородок вверх, желая «загнать» назад вот-вот готовые пролиться слезы. И, в конце концов, справилась со своей слабостью, но на душе от этого легче не стало. Припомнив давние наставления нянюшки, которая всегда говорила, что лучшее лекарство от всех душевных страданий – найти себе какое-нибудь занятие, Ксения осмотрелась по сторонам. Оранжерея в их городском доме была любимой маменькиной отрадой и гордостью. И потому содержалась слугами в образцовом порядке даже в отсутствие княжеского семейства в столице. Впрочем, Марья Львовна порой не брезговала заниматься любимыми растениями и собственноручно. А Ксения, по ее разумению, обязана была ей в этом помогать. И неважно, что княжна совершенно не чувствовала к этому склонности. Чтобы не расстраивать маменьку, всякий раз, когда той приходила причуда правильно обрезать «вон тот куст», она обыкновенно покорно брала в руки ножницы и делала все, что ей говорила княгиня, участие которой в процессе, как правило, руководством и ограничивалось. Теперь же Ксения была даже благодарна маменьке, обнаружив, что та не успела пока за всеми прочими заботами уделить внимание излюбленной забаве. И большой кустарник английских роз, которым мадам Ларионова, как правило, занималась сама, действительно, выглядит немного запущенным. Отыскав в закутке с инструментами садовые ножницы, Ксения принялась за дело, с удовлетворением ощущая, что старая нянюшка была права – и ей действительно стало спокойнее. Увлеченная своим занятием, она, тем не менее, не упустила момент, когда стеклянная дверь оранжереи скрипнула, а песок негромко захрустел, отмечая приближение хорошо знакомых неторопливых и размеренных шагов. - Зачем ты пришел? – проговорила княжна, не оборачиваясь к Жоржу, который, в конце концов, остановился у нее за спиной, и продолжая свое занятие. – Мне кажется, что на сегодня мы уже достаточно сказали друг другу. И теперь лучше бы взять хотя бы небольшую паузу?
Игорь Комаровский: - Затем, что не могу долго быть с тобою в ссоре. И что сказанное мною недавно вовсе не то, что я действительно желал сказать. Но что же поделать, если мы с тобой неисправимые упрямцы и не можем слушать друг друга спокойно?! Ответом был звук, похожий на приглушенное шипение, услышав который Комаровский беззвучно усмехнулся. Ксения к нему пока так и не повернулась, так что заметить, что своим гневом скорее забавляет будущего супруга, не могла. А иначе, конечно, непременно бы высказалась и на этот счет. Но вместо этого лишь еще пару раз звонко чикнула ножницами, и на пол оранжереи с розового куста упали сразу несколько веток. На одной из них Жорж приметил еще не сформовавшийся до конца бутон и наклонился, чтобы его поднять. Разглядывая несчастный побег, которому так и не дали возможности вырасти, чтобы украсить куст своим прекрасным цветком, доктор испытал к нему почти что сострадание. Ксения, тоже заметившая, что срезала лишнего, прекратила кромсать кустарник и замерла на месте, по-прежнему стоя к нему спиной. - Вот что, давай-ка отложим на время твой предмет разрушения? – с этими словами мужчина мягко забрал у нее ножницы и, не отпуская руки, повел затем к маленькому диванчику. Она пошла без сопротивления. Но плотно сжатые губы и холодный взгляд должны были ясно указать Комаровскому, что он все еще не прощен, а выслушивают его лишь из-за снисхождения. Понимая всю серьезность момента, Жорж все же не мог удержаться от улыбки и погладил ее ладонь, после чего поднес к губам и поцеловал, - Ты удивительно хороша, даже когда на меня сердишься. Но все-таки, нам надо поговорить серьезно, - прибавил он следом, но прежде стянул с себя пальто, перчатки и шляпу. В оранжерее во всем этом уличном облачении ему сразу стало нестерпимо душно, а раздеться на входе, торопясь сюда, он не успел. - Послушай, я знаю, что не имел права запрещать заниматься тем, что доставляет тебе… удовольствие? Тем, что ты считаешь правильным и полезным. Но вскоре мы поженимся, и будет неправильно, если ты продолжишь работать в больнице в своем прежнем качестве, потому что… Послушай, пожалуйста, дай мне договорить до конца! Не перебивай хоть сейчас! – запнувшись в ту секунду, когда Ксения открыла рот и набрала воздуха, намереваясь возразить, Комаровский посмотрел на нее умоляюще. Это ли оказало на нее благотворное действие, или же просто надоело спорить, однако добиться своего Жоржу все-таки удалось. Ответив хмурым взглядом на его взгляд, Ксения промолчала, а он через мгновение продолжил развивать начатую прежде мысль. – … Потому что у нас лечатся очень… разные люди. И каждый раз, когда ты входишь в палату к очередному пациенту, мне приходится волноваться, не обидит ли он тебя, не причинит ли вреда. Особенно после истории с Вершинским… Бог мой, да на его месте там мог оказаться кто угодно! А ты порой так доверчива и безрассудна в своем стремлении помочь, что мне просто иной раз становится страшно думать о том, что кто-то может воспользоваться всем этим в дурных целях… Я, конечно, понимаю, что переубедить тебя не удастся. А если продолжу упорствовать, то обоюдное упрямство, боюсь, и вовсе доведет нас до беды. Поэтому подумал, почему бы нам не пойти на разумный компромисс? Может быть, ты слышала что-нибудь о докторе Арендте? Два года назад по его инициативе открыли госпиталь для детей из неимущих семей*. С Буяльским они, правда, друг друга на дух не переносят**, я же встретил его впервые еще у Пушкиных. И отношения у нас сложились вполне добрые, потому, если бы ты согласилась, я мог бы попросить Николая Федоровича взять тебя к нему в помощницы – ведь тамошним больным помощь и ласка нужны не меньше, если даже не больше, чем нашим… *31 декабря 1834 (12 января 1835) года по инициативе лейб-медика под патронатом императора Николая I больница была открыта в доме Оливье недалеко от Аларчина моста, во дворе была устроена часовня для панихид. Проект учреждения больницы для малолетних детей из неимущих слоев, подверженных инфекционным и детским болезням был разработан в конце 1833 года. Авторами проекта стали врачи Н. Ф. Арендт, К. И. Фридебург и сенатор А. И. Апраксин. Первая в России педиатрическая больница получила название «Императорская Николаевская детская больница». **Пикуль В. С. в своем произведении «Добрый скальпель Буяльского», дополняет портрет лейб-медика Николая Арендта — его конфликтом с хирургом И. В. Буяльским. «Сорок долгих лет продолжалось незавидное соперничество лейб-хирурга Арендта с Буяльским. Сорок лет Арендт заявлял: — Я приду к больному, если там не будет Буяльского!»
Ксения Ларионова: - Так и не создавал бы для этого поводов! – пробурчала Ксения под нос, делая вид, что чрезвычайно увлечена своим занятием и даже не обернувшись к Комаровскому, подошедшему, между тем, совсем близко. Настолько, что когда он усмехнулся, одна из прядок, как обычно выбившихся из прически княжны, всколыхнулась и защекотала кожу шеи, заставив едва заметно передернуть плечами. Должно быть, по этой же причине она случайно срезала вместе с засохшими ветками кустарника и пару живых, что Жорж не преминул отметить в своей обыкновенной иронической манере. На деле, уже совершенно не сердясь на него – особенно после того, как он первым пришел мириться, Ксения, тем не менее, не торопилась демонстрировать торжество победительницы, а напротив, продолжала делать вид, что обижена. Потому, когда Комаровский предложил присесть и поговорить, лишь молча кивнула и последовала за ним. А Жорж, между тем, продолжал демонстрировать все новые грани смирения и миролюбия. И после очередного комплимента в ее адрес, сопровожденного, к тому же, легким поцелуем в ладонь, теплый ток от которого, однако, тотчас же распространился буквально по всему телу, Ксения не выдержала и широко улыбнулась: - Ты врун и льстец. Я вовсе не красавица и мы оба это знаем! – ответила она и, не обращая внимания на призывы к серьезному разговору, вдруг потянулась и поцеловала Комаровского в нос, словно бы ставя тем финальную точку в их ссоре. После чего вновь быстро отстранилась и просто села рядом, сложив на коленях руки и показывая, что приготовилась внимать всему, что он желает сказать. Надо сказать, что терпения «внимать», как всегда в случаях, когда Жорж садился верхом на своего любимого конька и начинал в очередной раз рассуждать, что для Ксении правильно, а что нет, княжне хватило совсем ненадолго. И потому вскоре ей вновь захотелось накинуть ему на голову платок – чтобы успокоить, словно растрещавшегося в клетке попугая. Ну сколько же можно? Только что помирились, а он опять ведет себя так, будто Ксене шестнадцать, а не ровно в два раза больше, и она ничего не понимает в жизни! С трудом сдержавшись – лишь ради того, чтобы не разжигать вновь только что погашенный конфликт, она шумно выдохнула и покачала головой, жестом предложив Комаровскому продолжать – в ответ на просьбу не перебивать его. Однако уже почти без всякой надежды на взаимопонимание. После того, как он немного разъяснил суть своих волнений, Ксене, правда, стали немного яснее его мотивы. И другая на ее месте даже, наверное, чувствовала бы благодарность за такую заботу… Испытывала ее, конечно, и сама Ксения, которая, устав сопротивляться, чувствовала, что уже почти согласна отказаться от своего желания продолжать работу в клинике, здраво рассудив, что при всей необходимости, она не стоит разрушенной надежды на счастье – здесь Жорж, увы, был совершенно прав. Чтобы сохранить их отношения, одному все-таки придется уступить. И раз уж это для него настолько важно, она найдет для себя какое-нибудь другое занятие. Вне стен больницы. Не слишком-то вслушиваясь в его долгую речь, Ксения задумчиво кивала, делая вид, что со всем согласна. И ждала лишь момента, когда Жорж договорит, чтобы сообщить ему о своем решении. Вернее, о том, что примет как данность то, что он для нее решил. Но тут… - И ты действительно меня туда отпустишь? – потухший было взгляд, печально устремленный себе под ноги, вновь вспыхнул надеждой, когда Комаровский заговорил о возможности работать в педиатрической больнице Арендта, про которую Ксения, правда, слышала совсем немного, однако мгновенно загорелась этой идеей, найдя ее просто великолепной. Жорж улыбнулся и пожал плечами – почему бы и нет? И она тут же в ответ накинулась на него с объятиями и благодарностями, чуть ли не плача от радости. С явным удовольствием отвечая на все заслуженно выпавшие на его долю лобзания, в перерывах между поцелуями, Комаровский как-то умудрялся продолжить свой рассказ. Потому, когда речь зашла о застарелом конфликте Арендта и Буяльского, бурная радость княжны немного спала. - Хорошо, предположим, что Николай Федорович согласится. Но что скажет Илья Васильевич? Как отнесется к подобной «измене»? А вдруг это как-то отразится на его отношении к тебе? Этого бы я совсем не хотела…
Игорь Комаровский: - Отпущу, - улыбаясь, подтвердил Жорж, с нежностью отвечая на поцелуи невесты. Как мало, оказывается, нужно, чтобы сделать ее счастливой! Одно слово – и вновь улыбается, а в глазах появился прежний блеск. Конечно, соглашаясь, Комаровский в душе лелеял и свой собственный тайный умысел, надеясь, что долго всем этим ей заниматься не придется. Даст бог, скоро у них пойдут собственные дети, и Ксене будет уже не до шефских визитов в больницы. Но говорить об этом прямо теперь было бы, пожалуй, лишним, а уж после она и сама должна будет понять. Вопрос же об отношениях с Буяльским его даже несколько развеселил. Ответив ей таким же, как и ее недавний собственный, поцелуем в нос, Жорж принялся терпеливо, словно маленькой девочке, пояснять княжне очевидную истину: Илья Васильевич – человек взрослый и разумный. И если даже они с Арендтом и недолюбливают друг друга как люди, то как врачи, несомненно, признают мастерство друг друга. Потому, исполняя обязанности при больнице Николая Федоровича, Ксения, наоборот, завоюет еще большее расположение у Буяльского. После этого они на какое-то время замолчали и разглядывали друг друга, а после, не сговариваясь, вдруг рассмеялись. Именно в этот момент в оранжерею тихонько проскользнула старая княгиня, которой уже было доложено и о суетливом возвращении дочери в скверном настроении, и о странном визите доктора Комаровского. Потому, увидев их вместе в прекрасном расположении духа, Марья Львовна вздохнула с облегчением, уверившись, что домашние переполошились явно из-за какого-то пустяка, после чего, наконец, решила обнаружить себя и, тихонько кашлянув, привлекла внимание Ксени и Игоря Владиславовича. Это оказался последний вечер, который Жорж провел в доме Ларионовых в качестве жениха их младшей дочери. Больше, до свадьбы, им с невестой видеться не дозволили, и общаться между собой вновь приходилось лишь письмами. После Пасхи, которая как всегда, знаменовала собой приход новой весны, казалось, вновь ожил и забурлил после долгих зимних холодов весь город. Звонили особым торжественным, праздничным, звоном колокола во всех соборах, по улицам, пешком и в экипажах, перемещались нарядные и веселые люди. А те петербуржцы, что в этот год решили связать себя брачными узами, старались успеть сделать это непременно на Красную горку, памятуя о древнем, хоть и не совсем признаваемом церковью обычае, сулившем, в случае его исполнения, особенно крепкий и счастливый семейный союз. Что касается Ксении и Комаровского, то они уже давно решили принести друг другу клятвы именно в этот день, намереваясь сделать это у алтаря Спасо-Преображенского собора, который стоял неподалеку от старой холостяцкой квартиры Жоржа, и прихожанином которого он давно являлся. Еще до обеда вся небольшая площадь перед ним оказалась сплошь заполнена нарядными экипажами. На «скромную семейную свадьбу», как и предполагалось, собралось едва ли не полстолицы. И теперь, в ожидании прибытия невесты, пользуясь хорошей погодой, гости шумно переговаривались и прогуливались в небольшом сквере неподалеку. В самом же соборе, как и полагается, стояла торжественная тишина и полумрак, пахло ладаном и свечным воском. И ароматы эти, прежде частенько навевавшие на Жоржа тоску, теперь прочно связались в его сознании и последующих воспоминаниях с ощущением наступающего счастья, хотя и смешанного с понятным волнением. Потому что, приехав намного раньше Ксении, даже понимая рассудком, что тревоги его смахивают на паранойю, он буквально извелся, ожидая прибытия невесты, чуть ли не каждые пять минут доставая из кармана часы, чтобы в очередной раз убедиться – времени у нее еще предостаточно. Наблюдая за этой маетой, старший брат - шафер уже не раз подшучивал над ним, а батюшка призывал к терпению. Жоржу же хотелось на все наплевать и лично отправиться за Ксеней, чтоб уж наверняка знать, что она приедет. Наконец, двери собора отворились и на фоне залитой ярким солнцем улицы, в проеме появились две фигуры. Старый князь показался Комаровскому темным контуром, потому что лица его со света различить было невозможно. Но рядом с ним находилось настоящее дивное видение – почти прозрачное облако, окутанное ореолом золотистого света. Затаив дыхание, Жорж двинулся навстречу, и лишь когда подрагивающая ладонь легла в его руку, окончательно поверил, что рядом ним его земная невеста, а не ангел.
Ксения Ларионова: В день свадьбы на Ксению снизошло ощущение удивительного покоя и умиротворения. Понимая, что довольно странно для женщины не волноваться в подобной ситуации, с самого момента пробуждения она прислушивалась к себе и своим внутренним ощущениям. Однако так и не смогла обнаружить в заполнившей все существо гармонии ни одной лишней нотки, звучащей даже слабым диссонансом. После чего, решив, что все в порядке, успокоилась окончательно, предоставив возможность дергаться и суетиться тем, кто с утра и до момента отъезда в церковь, окружал ее и заботился о том, чтобы все прошло на самом лучшем уровне. И лишь за семейным завтраком вдруг как-то внезапно осознав, что нынче он для нее – вот так, без специального повода, скорее всего последний в отчем доме, княжна немного взгрустнула. Впрочем, грусть эта казалась легкой и светлой, словно туманная дымка, окутывающая летом перед восходом солнца сырые низины в окрестностях Ларионовки. Но даже она не укрылась от внимания родственников, пристально наблюдающих за Ксеней, желая предугадать каждое желание будущей новобрачной в самый счастливый для нее день. Потому Никита, отведя ее в сторону после того, как все, наконец, поднялись из-за стола, а Ксении пришла пора подниматься в свою комнату и переодеваться в подвенечный наряд, вдруг взял ее за руку и, внимательно заглянув в глаза, вдруг спросил, совершенно ли она уверена в своем решении? Прибавив через мгновение, что даже сейчас еще не поздно отказаться и все отменить – и никто в семье ее за это ни на секунду даже не осудит. Вначале опешив от удивления, Ксеня рассмеялась, и принялась объяснять ему причины своей задумчивости. Зато Тата, подошедшая осведомиться, в чем дело, узнав о сути их разговора, едва не отвесила своему дражайшему супругу оплеуху, не на шутку осерчав и потребовав у Никиты немедленно извиниться перед младшей сестрой за свою глупость и бестактность. А саму Ксению умоляя не обращать на него, ничего не понимающего в женских чувствах, никакого внимания. Пожалуй, это был единственный момент, слегка выбившийся из плавного, но постепенно нарастающего по мере приближения к главному событию, течения этого дня. И после, быстро объяснившись с братом и невесткой, расцеловавшись со всеми в сотый раз и в тысячный – уверив Никиту и всех остальных интересующихся и сомневающихся в его лице, что бесконечно счастлива и очень любит своего жениха, Ксеня, наконец, отправилась собираться. В будуаре, вместе с собравшимися там представительницами женской половины семейства Ларионовых, а также несколькими горничными и одним, но самым знаменитым в городе куафёром, ее уже дожидалось аккуратно разложенное на кресле роскошное шелковое платье цвета слоновой кости, украшенное янтарно-золотистого цвета блондами. Дополнить его предстояло сотканной из тончайших кружев невесомой фате, которую следовало прикрепить к небольшому венцу из флердоранжа. А подаренную Жоржем шаль Ксения намеревалась накинуть на плечи, открытые новомодным, слишком низким, чтобы появиться в нем в церкви просто так, декольте, скрепив ее на груди повторяющей узор венка брошью. Сборы были тщательными и неторопливыми и заняли почти три часа. Зато, увидев дочь в полном убранстве, старая княгиня не смогла сдержать слез восхищения, а невестки – довольных восклицаний. Сама же княжна, когда ее подвели к большому зеркалу, чтобы она смогла оценить результат всех этих усилий, едва смогла узнать себя, обыкновенную, в этой идеальной, словно дорогая немецкая фарфоровая кукла-принцесса, незнакомке. Впрочем, стоило лишь ей улыбнуться – как всегда немного смущенно и растерянно, и серебристая амальгама вновь явила миру хорошо известную ему княжну Ларионову, которой, правда, уже совсем скоро предстояло навсегда уступить свое место госпоже Комаровской. Вот уже несколько дней, как Ксения пыталась приучить себя к своей будущей новой фамилии – и все еще находила это странным и немного забавным: как это она вдруг перестанет быть Ларионовой?! Впрочем, главное – это ведь не фамилия. А в том, что сумеет несмотря ни на что остаться самой собой, Ксения была совершенно уверена. Гости, собравшиеся перед главным входом в храм, где вот-вот должно было свершиться таинство венчания, встретили появление невесты под руку с гордым отцом в парадном генеральском мундире, восторженными восклицаниями и даже аплодисментами. Зная, что приглашенных будет достаточно много, Ксения все равно была потрясена количеством людей, окруживших их буквально со всех сторон. Проходя мимо них к ступеням храма, она улыбалась и наугад кивала приветствовавшим ее знакомым и незнакомым, которых едва-едва могла видеть из-за неважного зрения и дополнительной ему преграды в виде опущенной, как и полагается, до момента принесения свадебной клятвы, фаты. Но счастливое лицо своего жениха, его сияющие глаза и торжествующую улыбку – в тот момент, когда отец вложил ее руку в его ладонь, рассмотрела сразу и отчетливо, мгновенно запечатлев их в своей памяти на всю оставшуюся жизнь. А потом они с Жоржем вдвоем пошли к алтарю и, спустя совсем немного – или это, может быть, просто так показалось? – времени, седой священник с улыбкой во всеуслышание назвал их супругами перед Богом и людьми. Однако до конца поверить, что все это так, и ее новая жизнь уже началась, Ксения смогла лишь на другое после свадьбы утро, проснувшись раньше мужа, смешно посапывающего рядом, лежа на животе и подсунув под щеку ладонь. В тот момент, когда легко коснувшись губами его крепко смеженных и чуть подрагивающих во сне золотистых ресниц, вдруг ощутила, как сладко сжалось от нежности и любви ее так долго и упорно молчавшее сердце. И как тепло и радостно становится на душе от осознания, что лишь теперь они действительно и полностью принадлежат друг другу. Отныне и навсегда.
полная версия страницы