Форум » Воспоминания » Я к вам пишу…. » Ответить
Я к вам пишу….
Родион Громов: Воспоминания на тему... Участники: Валентина Волкова, Родион Громов
Ответов - 25, стр:
1 2 All
Родион Громов: Валя отправилась к себе комнаты часа два назад, а Родиону Гавриловичу все не спалось. Потому и сидел он своем кабинете за рабочими бумагами в этот поздний час, хотя был при этом рассеян и никак не мог сосредоточиться на деле. В конце концов, бросив бороться с собой, Громов встал из-за стола и направился в библиотеку. Там, озадачившись выбором, принялся рассматривать книги на полках, поднося свечу поближе то к одному, то к другому цветному корешку. Выбрать труд какого-нибудь античного оратора, полистать его – и забыться, наконец… Но нет, никто из них, обычных собеседников в такие бессонные ночи, не завлекал его сегодня своими идеями. Тогда, от безысходности, Громов решил просто посидеть немного в тишине. Следует сказать, что библиотека в их доме была устроена немного необычно. Валя, не слишком любившая чтение, тем не менее, еще когда-то давно настояла на том, чтобы здесь помимо привычных книжных шкафов и пары кресел, поставили письменный стол. Дескать, если у Родиона есть в доме свой кабинет, то и ей нужно специальное место, где, например, можно спокойно написать письмо… Но письма с тех пор она все чаще писала в собственном будуаре, а стол в библиотеке со временем превратился в своеобразное хранилище их старой корреспонденции – с незапамятных времен до нынешних дней. Той самой, которую бывает жалко без раздумий выбросить, но и перебирать нет особенного желания и времени. Теперь же, вспомнив об этом, Громов, от нечего делать, принялся задумчиво выдвигать ящик за ящиком, разглядывая пожелтевшие, а местами помятые какие-то старые приглашения на забытые уже приемы, крестины, свадьбы. «Уж этот хлам-то для чего она хранит?» - мысленно подивился Громов и задвинул ящик на место, переходя к следующему. Там неожиданно обнаружилась красивая коробка японского черного лака с изображением феникса на крышке. И, привлеченный этим рисунком, Родион Гаврилович извлек ее, желая узнать, что внутри. Там оказались две стопки писем. Одна, стянутая синей лентой, вторая такой же, но красного цвета. Их с Лялей переписка. Верхнее из посланий датировано аж 19 сентября 1820 года, и писано из Сорбонны. Давно же это было… … Погостив в родном Березове чуть больше недели, оставляя без внимания жалобы матушки, которая пеняла ему больше по привычке, Родион собирался тогда во Францию, где его ожидало продолжение учебы. Впрочем, неделя в отчем доме, и впрямь, пролетела слишком быстро, но даже за этот короткий срок у соседей Волковых он бывал дважды. И столько же встречался там с Лялей, которая сильно выросла и похорошела за те два года, что они не виделись. Ведь, в последние вакации, которые проводил в этих краях, застать здесь Вали у Родиона не вышло. Вместе с родителями она путешествовала по Европе. Тогда же Родион узнал от матушки, что мадемуазель Волкова стала объектом пристального внимания Васьки Чернигова. И он-де, теперь частый гость в имении Сергея Апполоновича. Но обошлось, миновало два года, Васька стал мужем другой барышни, а Лялька по-прежнему оставалась его, Родиона, верным другом. Об этом они, шутя, всякий раз сообщали друг другу в конце своих писем, частых и подробных. Только вот про Чернигова она ему в них почему-то ни разу не написала. Правда, и сам Родион не стал распространяться про Катрин Поволоцкую. Так что, выходит, квиты… А еще, именно в тот свой приезд, он решился попросить для себя у Ляли что-нибудь на память. Она долго тянула с ответом. Возможно, из простого девичьего кокетства, но вот однажды утром от нее доставили записку, к которой прилагался презент – ее белокурый локон, вставленный в медальон. В ответ Родион послал ей образок своего святого покровителя, а также обещание написать тотчас же, едва прибудет на место и устроится. Дорога заняла более двух недель – чуть больше намеченного срока, ведь, проезжая старинные города, молодой человек просто не мог отказать себе в желании хотя бы немного их осмотреть. И все это путешествие Родион нет-нет, да вспоминал о Валентине. Иногда самым неожиданным образом. Так, изучая фрески в костеле Христа Спасителя в Познани, где провел два дня, он с удивлением обнаружил, что один из образов ангела, исполненный с каким-то странным и неизъяснимым кокетством, внешне отчетливо напоминает ему юную барышню Волкову. «Милая Ляля. Удивительно сравнивать вас с ангелом. Ибо вы, скорее всего, чертенок! Но при виде этой фрески перед моим внутренним взором вновь отчетливо возник ваш образ. Вернее, мне припомнились вдруг события лета 1814 года, когда вы, мой друг, милосердно спасли меня от гнева вашего брата. Помните, мы тогда стащили принадлежавший ему дневник, содержавший нелестные замечания в адрес герра Клауса? Он называл его там «немецким индюком». Ну да, каюсь, стащил дневник я сам. Но чтением развлекал не только себя, но и вас. И потому, когда братец заметил пропажу ценнейшего из своих сокровищ, вы храбро заступились за меня. Так вот, в тот день, вы были обворожительны и чуть-чуть походили на карающего ангела. Такого, как здесь изобразил неизвестный мне художник». Спустя еще несколько дней, добравшись до Дрездена, в том же самом письме, которое нарочно не стал отправлять сразу, Громов писал о прекрасных горных пейзажах Саксонской Швейцарии, жалея, что Ляля не может видеть их вместе с ним. Никогда еще не бывавший в настоящей Швейцарии, он охотно верил на слово Антону Графу и его товарищу, назвавшим Майсенское плато именем своей родины. И, конечно же, пообещал себе и Ляле, что однажды покажет той вид с плато, а заодно и замок знаменитой графини Коозельской. И исполнил обещание. В их свадебное путешествие. Ох, и давно же это было…
Валентина Громова: Вот уже третий листок с недописанным обращением, скомканный, полетел куда-то под стол. Валентина покусала кончик пера, глянула на то, во что оно после этой экзекуции превратилось, отбросила испорченное перо в сторону и взяла новое. Утро прошло в бесплодных попытках написать всего одно-единственное письмо. Если она его не напишет, то ей придётся ехать на унылый до невозможности благотворительный концерт. Выдержать несколько часов такую скукотищу не представлялось Валентине возможным. Она решила сослаться на недомогание, но всё никак не могла придумать, как бы красиво – а, главное, правдоподобно - об этом написать. То ей казалось, что с первых же строчек враньё сквозит так явно… То казалось, что она слишком красочно описывает свои страдания. То просто никак не могла закончить длинное предложение, и оно превращалось в нелепое нагромождение слов… Письмо не писалось. Но и ехать Вале совершенно не хотелось. Зевать в веер, незаметно коситься на часы, мило улыбаясь при этом какой-нибудь старушке, которой непременно надо будет рассказать о всех своих болячках именно ей… Нет, лучше всё-таки попробовать снова! Когда Валя вышла из своей комнаты, под её столом белела внушительная горка смятых листков. Женщина отказалась от попыток самостоятельно написать хоть что-то, и пошла разыскивать мужа. Пусть Родион и посмеётся над её неумением, но зато поможет. Валя тихонько открыла дверь в библиотеку. Родиона здесь не было, хотя горничная и утверждала, что он пошёл именно сюда. Валя окинула взглядом комнату, словно надеясь, что просто не заметила мужа, и сейчас его увидит. Но Родиона действительно не было в библиотеке. Зато на столе стоял знакомый чёрный ящичек. Шкатулка с их письмами. Как же Валя любила их перечитывать… В каждом письме – кусочек из жизни. Их чувства, присыпанные теперь пеплом повседневности, в письмах были ещё такие сильные, яркие, новые. Вот странно, неужели Родион сам вспомнил о письмах? Скорее всего, что-то искал, и шкатулку вытащил, чтоб не мешала. Валя открыла шкатулку. Да, вот они, все здесь. Писем было поровну. Хотя, если бы Валя не сдерживала себя изо всех сил тогда, для конвертов с красной лентой понадобилась бы целая дюжина таких шкатулок… Но Валентина лишь отвечала письмом на письмо. Правда, её послания были такими длинными, что их вполне можно было бы разделить на два или даже на три. Вот, например, это. Она могла бы и не открывать конверт, и так знала наизусть. Но Валя всё-таки развернула листок, потемневший уже на сгибах. "Дорогой Родион!..." Валя улыбнулась, вспомнив, сколько раз порывалась переписать письмо, убрав слово «дорогой», потому что ей казалось, оно выдаёт все её не такие уж и дружеские чувства к Родиону. "...Мне очень отрадно, что сравнили Вы меня с ангелом, а не с какой-нибудь горгульей, однако и чертёнком всё же назвать попытались. Хотя, вспоминая то лето, вынуждена с Вами согласиться. Но, смею напомнить Вам, сударь, Вы тогда походили на это рогатое существо ничуть не меньше меня. Не понимаю, как Вам удалось добыть этот дневник, Саша ведь берёг его как зеницу ока. До сих пор не могу сдержать смеха, когда вспоминаю лицо брата, заставшего нас с Вами на месте преступления. Если бы он не крался тихонько, мы бы успели заметить его приближение. Кусты гортензий казались нам таким надёжным укрытием… Вероятно, я слишком громко смеялась тогда, этим и привлекла Сашино внимание…" Валя отложила письмо. Как же она старалась тогда писать аккуратно, чтобы Родион не догадался, что больше всего на свете ей захотелось тогда снова оказаться вместе с ним там, в этих густых зарослях, и слушать его голос, так забавно копирующий Сашины интонации. "…Конечно, на месте Саши я тоже бы разозлилась. Вы – гость, хоть и сосед, и он должен был помнить об этом. И он бы не стал так ругаться, но мы ведь и правда были виноваты..." Ругаться… Да Саша был вне себя от ярости. Несомненно, дело закончилось бы дракой. Сашин вспыльчивый нрав проявлялся уже тогда, в детстве. Что же ей оставалось делать? Смотреть, как её лучший друг и любимый брат будут разбивать друг другу носы? Что-то нужно было срочно решать, и ничего умнее ей в голову тогда не пришло, чем схватить злополучный дневник и пообещать немедленно показать его герру Клаусу, если Саша не оставит их в покое. Брат умел признавать поражение. Он был великолепен в тот момент. Гордый кивок, презрительный взгляд на сестру. Но Родион был не менее великолепен. Он умел отвечать за свои поступки. К счастью, тогда всё кончилось худым миром, который всё же был для неё предпочтительнее доброй ссоры. А ведь и правда, герр Клаус, так донимавший меня своей грамматикой, был удивительно похож на индюка, не могу не признать этого. Возможно, это сходство усиливалось тем, что я не понимала ровным счётом ничего из того, что он силился мне объяснить. Бедняга, его усилия пошли прахом. Валя положила письмо обратно к остальным письмам. Дальше читать ей расхотелось. Ничего не значащие на первый взгляд слова. Воспоминание о детском приключении. Но как же тогда они согрели ей душу… Он помнил, он не забыл, он даже дату назвал… А она не смогла ответить с таким же теплом. Родион был далеко. А приятельницы-сплетницы с их советами– близко. Какая же глупая она была тогда! Поверила, что нельзя писать откровеннее, честнее, теплее. Загородилась пустыми словами. Смеялась в каждой строчке, скрывая тоску из-за их разлуки. Слава Богу, Родион умел читать между строк…
Родион Громов: Читать между строк в Лялькиных письмах Родион, и в самом деле, научился очень быстро. Может, потому, что всегда с уверенностью умел предсказывать ее мысли и поступки в общении личном? И это вовсе не оттого, что Валентина была такой уж предсказуемой. В подобном случае она, скорее всего, просто бы ему наскучила. В их же случае, Громов скорее интуитивно угадывал, чем знал, тем не менее, почти никогда не ошибался. И даже изобрел для себя род забавы, каждый раз заключая с собой небольшое пари – угадает или нет, и почти никогда его не проигрывая. Что это было, как называлось и почему происходило чаще всего именно с Лялей, Родион не знал наверняка. В детстве – потому что полагал, что именно так проявляет себя родство душ, когда же повзрослел, стал относить это на счет собственной, отменно развитой от природы, проницательности. Ведь иначе пришлось бы так же признать родство своей души и с душами тех преступников, которых приходится допрашивать по служебной надобности, когда ведешь расследование очередного дела… Раздумывая обо всем этом, Громов медленно бродил среди зарослей домашней оранжереи, где порой, чтобы пройти по дорожке, ему уже приходилось отодвигать руками ветви разросшихся за последние годы пальм. Здесь довольно темно, хотя в разных местах теплились слабые огоньки в масляных плошках, а еще тепло и влажно, совсем как в летнем лесу после сильного ливня. *** - Родион, к вечеру начнется дождь. Не задерживайся! – матушка, которую они с отцом, шутя, называли своей домашней Кассандрой, необычайно любила предсказывать погоду. Прогноз почти никогда не сбывался, но Ольга Афанасьевна всякий раз находила этому «логическое» объяснение, доказывая, что приметы никогда не врут, главное – это их правильная трактовка. Так и выходило, что туман, который стелился по утру густыми клубами по полю и предвещал дождь, к вечеру превращался в легкую дымку, а багровый закат, гарантировавший на другой день ветреную погоду, оказывался вовсе не красным, а с золотыми переливами. Иными словами, госпожа Громова не ошибалась никогда, а вот природа то и дело норовила всех вокруг коварно обмануть. Памятуя об этом, Родька и сейчас не придал особенного значения матушкиным уверениям. Да и кто бы посчитал иначе, глядя на ярко сияющее в чистом небе солнце, щедро прогревающее землю и травы, заставляя терпкий аромат полыни разливаться над окрестными лугами? Впрочем, даже действительная угроза бури, равно как и уже начавшийся ураган, не удержали бы молодого человека от задуманной поездки к Ляле Волковой. Минувшей весной, по случаю ее пятнадцатилетия, Сергей Апполонович подарил девушке новую лошадку. За слишком длинные уши, невысокий рост и неверный цвет масти сам заводчик ее выбраковал. Но Валечке, которая отправилась тогда к Шишкину* вместе с отцом, так понравилась эта неказистая кобылка, что Василий Иванович просто не смог отказать очаровательной барышне и продал Сергею Апполоновичу в конечном счете именно ее. С тех пор на других лошадей в отцовской конюшне Валя даже не смотрела. Да к тому же, полагая себя уже взрослой, не нуждающейся в посторонней опеке девицей, все чаще просилась покататься верхом на ней одна. Разумеется, этого ей пока не позволяли. Только вместе с Громовым, которого в семье Волковых знали едва ни с пеленок и которому безгранично доверяли! Но даже при таком раскладе, пока Валечка прихорашивалась в своем будуаре, а сам Громов ожидал ее на улице, в обществе Сергея Апполоновича, Родьке пришлось выслушать от него немало строгих наставлений. Впрочем, ради возможности провести время в Лялином обществе, можно было вытерпеть и не такое. Тем не менее, с самой девушкой Громов все еще продолжал держаться немного шутливого тона, хоть и оказывал ей все знаки внимания, подобающие взрослой даме, и все еще получал от этой игры во «взрослость» удовольствие, несмотря на то, что сама Валя уже порой на нее злилась. Итак, стоя у калитки вместе с Волковым и рассуждая о различных породах лошадей и их преимуществах, Родион почему-то все-таки упустил момент, когда Валечка, наконец, вышла из дома. Когда же обернулся на звук приближающихся к нему сзади легких девичьих шагов, то понял, что упустил, кажется, не только это… Валя была облачена в узкую черную амазонку, расшитую голубыми шелковыми цветами, усеянными бисерными россыпями. На голове красовалась кокетливая маленькая треуголка, также украшенная синими цветами и перьями. Подойдя к нему, она что-то сказала, а после победительно улыбнулась, уж, конечно, заметив, как он замер с полуоткрытым ртом, оцепенев на миг от ее сияющей в красках летнего дня красоты. И «удар» этот, кажется был нанесен совершенно сознательно… Наконец, скинув секундное наваждение, Громов сморгнул и, вновь получив способность говорить, произнес с обычной шутливой интонацией: - В таком платье вам, Валентина, не на простую прогулку по лесу, а на бал следовало бы отправиться! - а про себя со странной тоской подумал, что когда в следующем году состоится дебют мадемуазель Громовой, то поклонников у нее наверняка будет много. «Слишком много!» Но вслух, разумеется, ничего подобного не сказал, сосредоточенно помогая Валентине устроиться верхом. После чего, обменявшись с Сергеем Апполоновичем еще парой слов, молодые люди вскоре тронулись в путь. *Василий Иванович Шишкин (1780, село Остров — 1845, хутор Ловяниковский, Бобровский уезд, Воронежская губерния) — русский конезаводчик из крепостных, управляющий Хреновского конного завода, соратник и ученик графа Орлова.
Валентина Громова: Время от времени Валентина любила проводить в своих шкафах в гардеробной что-то вроде небольшой ревизии. На это уходил почти весь день. И тогда комната превращалась в выставку платьев самых разных цветов и фасонов. Горничная металась между ними, силясь запомнить, что нужно перешить, что "пока что отложи", что "выбрось вон сейчас же это старьё". Сегодня был один из таких дней. Валентина устроилась в кресле у окна, пила из крохотной чашки уже в четвёртый раз обжигающе горячий кофе и демонстративно вздыхала. - Глаша, ты меня утомила. Сколько можно повторять: зелёное нужно выбросить. Зачем только мне оно было нужно? Это же совершенно не мой цвет. Если бы Глаша была похитрее, она бы мигом сообразила, что сейчас следовало бы сказать хозяйке, что во всём Петербурге, да и вообще в России, зелёный цвет может смело носить лишь госпожа Громова, поскольку у неё удивительной красоты кожа и волосы, и глаза, и вообще всё. Тогда, возможно, пытка с разбиранием шкафов и сортировкой платьев закончилась бы намного раньше. Но горничная была девушкой простой, поэтому она лишь пробормотала: - Да, мадам, - и отправилась переносить бедный зелёный наряд к забракованным Валентиной платьям, сваленным небрежно прямо на пол. Валя фыркнула и допила кофе одним глотком. - Ещё мне принеси. Меня жажда мучает. Ах, как же я устала... Наверное, скоро мигрень начнётся. Ты здесь ещё? Ты, кажется, хочешь измучить меня окончательно? Глаша забрала пустую чашку и ушла, а Валя подошла к раскрытому шкафу. Её взгляд привлек свешивающийся с полки рукав платья. Голубые цветы на чёрном. И много бисера, уже порядком потускневшего... Валя вытащила платье, встряхнула его, разглядывая. Это же та самая амазонка, в которой она когда-то поехала кататься с Родионом в лес... *** Она шила эту амазонку специально для того, чтобы понравиться Родиону. Может, увидев её в этом наряде, он поймёт, что она уже совсем взрослая девушка, а не ребёнок, и начнёт вести себя с ней немного по-другому? И когда увидела, что впечатление произвести ей удалось, была просто счастлива. Каким ярким и светлым был тогда день... Она помнит его, наверное, поминутно. Они отправились в лес. Валя, немного смущаясь, торопливо рассказывала последние семейные новости, местные сплетни, которые ей всегда почему-то приносили на своих хвостах соседки. Родион слушал внимательно, улыбался, подшучивал над ней, как и раньше, но сейчас в его глазах появилось какое-то новое выражение, заставлявшее Валентину трепетать. Чтобы скрыть свою реакцию, девушка предложила посоревноваться в скорости. Что было, конечно, глупо - Родион, несомненно, выиграл бы состязание. Так и случилось. И Валя досадовала лишь напоказ, а сама пыталась понять, что же такое новое появилось между ними, отчего она не может так же смело, как раньше, смотреть в его глаза, и почему сердце начинает биться чаще, стоит Родиону посмотреть на неё? Она даже не заметила, да и он, кажется, тоже, как потемнело небо, лишь услышав далёкое пока ещё ворчание грома, взглянула наверх и удивилась. - Похоже, собирается гроза, - Валентина обернулась к Родиону. - Что будем делать?
Родион Громов: Когда он последний раз видел ее? Неделю назад? Да, в прошлое воскресенье у Багрянцевых. На ней было простое голубое платьице, и тогда она еще казалась совсем девочкой, а нынче вдруг взяла и превратилась в молодую женщину! И даже говорить старается совсем по-взрослому, всерьез берется рассуждать о посещенном недавно приеме у соседей, делает строгие замечания нравственного характера… Нет, и все же она ребенок. И этот серьезный взгляд так не идет к ее юному личику, где на губах должна дрожать улыбка, похожая на солнечный зайчик, а вовсе никак не эта презрительная ухмылка из-за «вульгарного поведения Саши Тереповой»! Родион усмехнулся и заметил, что Саша, должно быть, лишь старалась привлечь внимание кавалера. Не всем же даны от природы и красота, и ум, и обаяние сразу. Слова эти, сказанные, конечно, намеренно, произвели должный эффект – щеки Ляли вдруг порозовели, а мимолетный взгляд, точно изучая, скользнул по его лицу. После же, дабы скрыть волнение, она резко отвернулась и принялась сбивать листья с ближайших кустов своим хлыстиком. Молчаливой она ему нравилась не меньше. Этот сосредоточенный на чем-нибудь взгляд, некоторая отчужденность, которая была свойственна ей еще ребенком, издавна немного зачаровывали Громова. Еще в детстве, бывало, играют они, и неожиданно Ляля вдруг замолкнет, сядет и, наморщив лоб, начнет внимательно разглядывать свою игрушку, а после, ни сказав не слова о том, что ее встревожило, так же внезапно вернется к прежним забавам. Совсем, как теперь, когда замахнувшись на лист папоротника, вдруг опустила руку и приказала Родиону догонять ее. Еще и секунды не прошло, а темная, расшитая бисером амазонка уже скрылась в зарослях. Подгоняемый азартом, а еще более легким испугом – как бы с лихой наездницей чего на лесной тропе не приключилось, Громов пришпорил своего коня, но догнал Валю далеко не сразу. Узкая тропинка и низко раскинувшиеся ветви мешали, и Родион все более досадовал на безрассудную девчонку. Как так можно! Они же не в поле! Однако, настигнув уже на дороге и ловко преградив путь, почему-то не смог отчитать ее как должно, лишь тихо попросил так больше не поступать. Разгоряченная быстрой скачкой, она в упор смотрела на него потемневшими глазами, грудь то и дело вздымалась от прерывистого дыхания, будто бы Ляля приготовилась что-то сказать ему. Что-то, что поразило ее как гром среди ясного неба. И сам охваченный непонятным смятением, Громов смотрел на нее неотрывно, но тут словно бы материализовались его недавние мысли – где-то в вышине заметно зашевелились верхушки деревьев, тронутые пока еще слабым порывом налетевшего ветерка, шелест этот пронесся над головами всадников и сменился утробным рокотом далекой грозы. - Нам не успеть до дому, - заставив себя отвести глаза от лица девушки, Родион сосредоточился на поиске укрытия от грядущей непогоды. Как же досадовал он при этом на собственную матушку, которая вдруг так некстати оказалась права! И зачем только природе вздумалось именно сегодня последовать совету Ольги Афанасьевны?! Ведь прятаться здесь, в лесу, особенно было и негде – ни высоких холмов, ни пещер, ни уж тем более уютной беседки. Только деревья. Однако оказаться под деревом в сильную грозу может быть опасно. Между тем, ветер усиливался с каждой минутой, и покрытые обильной листвой ветви, которые еще недавно приветствовали надвигающуюся грозу мелодичным шелестом, немилосердно сгибались от его бурных порывов, а небо, буквально на глазах затянувшееся свинцовыми тучами, постоянно озарялось багровыми всполохами. Следом за ними раздавался страшный грохот, от которого дрожала земля и шарахались лошади. Пришлось ему спешиться и взять обеих лошадей под уздцы, шагая впереди Ляли и по-прежнему стараясь выискать укрытие до того, как первые капли упадут на землю. - Вот тот старый дуб нам сгодится, - наконец произнес Родион, жестом направляя Валю к нужному дереву, а сам принялся привязывать лошадей чуть поодаль, все так же краем глаза наблюдая за девушкой. Она стала, прислонившись спиной к стволу, и улыбнулась ему, демонстрируя, что вовсе не боится непогоды. Чувствуя, что это не совсем так, и желая поддержать ее дух, он пошутил, что погода ему под стать – такая же громовая. Лес вокруг них, только что наполненный шумом надвигающейся стихии, тем временем, замер. И даже лошади перестали пофыркивать. Так что в наступившей этой внезапной тишине, в густом, пахнущем грозой воздухе, наверное, можно было бы услышать, как бьются их сердца. А потом хлынул дождь. Лишь первые крупные капли его лениво скользнули по ветвям и упали на усыпанную еловыми иголками землю, но уже спустя пару минут бурный, шумящий поток непроницаемой стеной отгородил от всего остального мира двух потерявшихся за ним людей.
Валентина Громова: Густая крона дуба оказалась хорошей защитой от дождя. Лишь изредка какая-нибудь слишком настойчивая капля ухитрялась пробиться сквозь листву и с торжеством шлёпнуться на рукав или на юбку Валентины. А там, за пределами их укрытия, стихия разбушевалась не на шутку. Как хорошо, что Родион вовремя отыскал это дерево, иначе сейчас они бы вымокли до нитки. Валя взглянула на него и улыбнулась. Родион всё-таки немного промок, пока привязывал лошадей, и на его лице теперь блестели бисеринки дождя. И вдруг она поняла, что он – очень красивый. Даже удивилась сама – ведь столько лет уже знает его, а только сейчас разглядела. Может быть, она раньше не всматривалась в это лицо так внимательно? Такое знакомое, и в то же время какое-то новое. И в глазах непонятное выражение. Интересно, о чём он сейчас думает? Валя решила, что неприлично, наверное, так долго и пристально смотреть на Родиона. Стараясь скорее прервать затянувшееся молчание, она стала было говорить снова о каких-то пустяках, но блеснувшая молния и практически одновременно с ней раскатившийся по небу грохот заставил девушку испуганно ойкнуть и опять замолчать. Гром и молнии, казалось, устроили на небе какое-то зловещее представление. Вале уже не верилось, что совсем недавно ярко светило солнце. Теперь стало очень темно, вспышки молний разрезали эту темноту, на мгновения заливая мёртвым белым светом всё вокруг. Валя любила грозу и никогда раньше её не боялась. Любила разглядывать причудливые ослепительные зигзаги, слушать шум ветра, наблюдать за потоками воды, струящимися по стеклу, но она всегда находилась при этом в безопасности – в доме. А сегодня всё было уже по-другому. В громовых раскатах больше не было ничего завораживающего – они казались ей опасными. «Что, если молния ударит прямо сюда? Что с нами будет?» Новый удар обрушился с такой силой, что Вале показалось, будто земля задрожала под её ногами. Взвизгнув, она бросилась к Родиону. Он казался ей сейчас единственной надёжной защитой от обезумевшей стихии. Рядом с ним с Валей не может ничего случиться. Пусть только он крепче держит её и не отпускает. И пусть скорее закончится эта ужасная гроза… Или нет. Пусть она не закончится никогда…
Родион Громов: - Вы вот что, Нестор Филиппович, отправьте его к Разумовскому. Он уж и так готов признать все свои прегрешения, так что осталось только мелочь кое-какую выяснить. Илье Степановичу я всецело доверяю. Вот, здесь все подробно расписано, - протянув своему секретарю пухлый конверт, запечатанный личной печатью, Родион Гаврилович откинулся в кресле, давая понять, что желает немедленно остаться один. Странное состояние, в котором он пребывал уже третий день, вновь напомнило о своем присутствии. Что же это, неужели осенняя меланхолия? «Ерунда, никогда прежде такого не было и теперь само пройдет», - еще в первый день решил Громов, но на всякий случай все-таки начал придерживаться особой диеты, чем немало позабавил Разумовского и озадачил жену. Но мечтательное настроение никуда не ушло, а воспоминания юности по-прежнему тревожили и не отпускали. Или же это он сам не хотел их отпустить? Вот и нынешним утром, пока Валя еще не встала, он зачем-то опять пошел в библиотеку и, выбрав письмо, где когда-то давно описывал будущей жене свои впечатления о заставшем их в лесу ненастье, принялся внимательно его перечитывать. Словно решил проверить, по-прежнему ли ясны воспоминания, не потерялись ли во времени какие-то важные детали? *** Стихия разошлась не на шутку. И воздух, совсем еще недавно наполненный летним зноем, вдруг стал влажным и холодным. И даже если крона дуба пока еще спасала их от ливня, было ясно, что потоки дождя все равно скоро прорвутся сквозь этот спасительный тент. Но даже и без этого их одежда уже успела насквозь пропитаться сыростью. Плохо было и то, что никак не прекращалась гроза: вспышки молний, чередуясь с мощными раскатами, следовали одна за другой, словно все свои силы стихия сосредоточила прямо над их головами. И то, что Ляля всеми силами старалась показать, будто бы ей все нипочем, лишь сильнее заставляло Родиона троевожиться. Нет, не за себя вовсе: еще чего – пугаться грозы! Боялся он, конечно, за Валю! Не дай бог, что-то произойдет, как тогда оправдаться – не перед ее родными, но перед самим собой? Впрочем, и веры ее родителей в то, что с ним Ляля всегда в безопасности, тоже никак невозможно обмануть... Очередной раскат грома, последовавший за серебряным зигзагом, с треском рассекшим небо, привел ее в такое смятение, что заставил невольно податься вперед в его объятия, отчего на ум Родиону сразу пришла старая легенда о Гермафродите, слившемся из двух влюбленных в единое существо. Вот и Ляля нынче льнула к нему так крепко, будто хотела просочиться внутрь, стать неотделимой его частью. Или же это было его собственным желанием? И в тот ли момент он принял твердое решение, что однажды Ляля станет его женой? Ведь они так и не заговорили об этом в тот день. Вот только стала бы она ждать так долго, если бы не была в нем уверена? Тогда же все продлилось всего пару минут. Уткнувшаяся носом в сюртук Громова, Валя так крепко вцепилась пальцами его в шейный платок, что вскоре Родион ощутил, что ему немного не хватает воздуха. Потому ему-таки пришлось чуть отстраниться и мягко высвободить шелковую ленту из ее цепких пальчиков. - Ляля, у вас же совершенно замерзли руки! – проговорил он, ощущая холод кожи даже через ткань ее перчаток. - Да вы и сами дрожите, верно, от холода! Не слушая возражений, не слишком убедительных, ибо произносили она их очень тихо, Громов стянул с себя сюртук и укутал им хрупкие плечи девушки, вновь обнимая их одной рукой, а другой сжал обе ее ладошки, поднеся к губам, и постарался согреть их дыханием. Мысль о том, что самому ему вскоре станет холодно, даже не возникала. Да и какой же холод, если всякий раз, когда Ляля вдруг поднимала на него взгляд, Громова буквально обдавало жаром, казалось, лучащимся из их прозрачной глубины. И тогда он также внезапно забывал дышать на ее ладошки, а просто прижимал их к губам и долго, заворожено смотрел в ее глаза, не решаясь сказать или сделать что-нибудь еще. Но как же хотелось склониться к ее лицу, обхватить его ладонями и целовать эти приоткрытые, будто приглашающие к ласкам губы! Только что, если все это лишь его собственные фантазии, и она ждет от него только дружбы, а вовсе не страстного порыва и объяснений в любви, и своей несдержанностью он только все испортит? «Я едва не задохнулся от обуревавших меня сомнений, милая Ляля. И уже тогда готов был пасть перед тобой! Если бы только мог знать наверняка…»
Валентина Громова: - Барыня, это платье тоже выбрасывать? - А? - Валентина, словно очнувшись от долгого сна, огляделась и с удивлением обнаружила, что она в комнате, в их с Родионом доме, а не под громадным дубом пережидает грозу. - Не трогай! - Валентина прижала к себе амазонку с порядком уже выцветшими голубыми цветами, будто боялась, что Глаша сейчас силой отберёт её и выбросит, - Займись лучше вон теми платьями. Махнула подбородком в сторону пёстрой кучи, а сама уселась в своё кресло и, аккуратно свернув свою находку, обняла её обеими руками, точно младенца. "Барыня тронулась умом" - довольно отчётливо читалось в глазах горничной, пока она суетливо складывала отбракованные платья. На её счастье, Валентина ничего не заметила. Женщина уже была далеко отсюда, в своих воспоминаниях... Дождь стал не таким сильным, но всё никак не переставал. А гроза постепенно отступала. Интервалы между вспышками молний и раскатами грома становились всё длиннее. Как жаль... Скоро она закончится совсем, и тогда Родиону не нужно будет её так обнимать... держать её руки в своей руке... целовать их... ведь это же поцелуй? Лёгкий совсем, осторожный, но поцелуй. Или нет? Как он смотрит... Его глаза тревожат что-то необъяснимое в её душе, что-то, обладающее скрытой силой, и она боится, что ещё немного - и это что-то вырвется из-под её контроля, и тогда... Отвести глаза, не смотреть на него, это же опасно. Опасно - потому что у неё появляются странные желания, сдерживать которые всё сложнее и сложнее... Валя поняла, ещё немного этого молчаливого обмена взглядами - и она совершит что-то неприличное, что-то, от чего её даже не предостерегали никогда, полагая, что девушке в голову такого ни за что не придёт. "Я сейчас поцелую его... Он - мой... Я столько ждала его..." Валя, решившись, потянулась к Родиону, но... Гроза, вероятно, решила не уходить просто так, почти тихо и спокойно. Нет, для того, чтобы как можно эффектнее завершиться, ей понадобилось поставить внушительную точку. Очередной огненный изломанный столб обрушился с небес и поразил дерево, смирно стоящее под дождём на противоположном краю поляны. Грохот, треск... Валя с ужасом смотрела расширившимися глазами, как медленно, с громким стоном, словно живое, дерево упало, обломав ветки ближайших своих соседей. Испуганно заржали лошади. "А что, если бы..." Если бы они стояли сейчас под тем деревом... Валя повернула лицо к Родиону. - Можно считать, что нам повезло, правда? - спросила она почему-то шёпотом.
Родион Громов: Лишь когда Валя дрожащим голосом задала свой вопрос, Родион понял, в какой опасности на самом деле они только что побывали. Было ли это небесное знамение или просто стечение обстоятельств? В знамения Громов не верил, но испытал почти мистический ужас, когда, уже ощутив дыхание Вали на своих губах, вдруг услышал жуткий треск и протяжный стон ломающейся древесины. - Повезло, но не стоит больше задерживаться в лесу и вновь испытывать судьбу. Гроза стихает, но кто знает – не вернется ли назад? – с этими словами он направился прямиком к лошадям. Взбудораженные молнией, напуганные запахом гари, они тревожно метались на своей привязи, и успокоить их стоило большого труда. Но о том, чтобы ехать сейчас же верхом не могло быть и речи. А значит, придется идти пешком, что молодые люди вскоре и сделали. Ляля аккуратно вышагивала впереди, Родион двигался следом. С намокших ветвей и листьев, стоило лишь невольно тронуть ветку, на нарядную шляпку девушки то и дело обрушивались целые потоки воды, быстро превратив шедевр искусства модисток в странную композицию из размокших цветов и голубых перьев, сделавшихся похожими на мокрые сосульки. Сырой подол бархатного платья собрал на себе все листья и иголки, хоть Ляля и старалась его придерживать, зато хотя бы плечи оставались сухими, надежно укрытые сюртуком Громова, которого, тем не менее, из-за всего этого мучили теперь изрядные угрызения совести. И дело даже не в том, что Валин батюшка теперь, наверняка, рассердится на него – поделом, виноват! Более всего Родион переживал из-за того, что по собственной неосмотрительности подверг ее такой опасности, не послушавшись добрых советов старших. Хорошо хоть сама Валя ни в чем его не винила – шла молча, но то и дело оборачивалась взглянуть, не отстал ли ее «рыцарь». Да еще даже и улыбалась, когда сам Родион делал попытки выглядеть достойным образом. Выходило, правда, не очень: намокшие кудри прилипли ко лбу, а по лицу все еще стекали ручейки, которые к тому же норовили попасть за шиворот. Впрочем, теперь уже все равно, ведь рубашка и так промокла до последней нитки… Возвращение в дом вышло шумным. Валины домашние уже давно тревожно высматривали их в окне и потому, стоило лишь зайти за ограду усадьбы, как на улицу тотчас вылетела горничная девушки, бежавшая навстречу с огромным шерстяным платком. Стянув с плеч своей барышни промокший сюртук, она ее плотно укутала ее и, не давая вымолвить ни Валентине, ни Родиону ни единого слова, в голос запричитала, как все здесь перепугались, что Тимофея уже отправили искать их в лес, матушка пьет валерьяновые капли, а батюшка не находит себе места. В общем, все было хуже некуда. И смущенный Родион даже не знал, как ему лучше быть – молча отдать поводья Валиной лошадки кучеру, да и уехать восвояси, либо прямо сейчас же идти виниться за свой проступок перед ее грозным родителем. Впрочем, вскоре и сам он вышел из дому, оборвав сомнения молодого человека, в то время, как Наталья уже почти силой уволокла Валентину за собой. - Сергей Аполлонович, я хотел… - Да молчи уж, молчи! Быстро в дом и переодеваться. Там уж все готово. Благо, что невредимые вернулись, а остальное после. До самого вечера тогда пробыл Родион у Волковых. Домой к его родителям отправили записку, в которой Сергей Аполлонович написал соседям, что не отпустил детей на прогулку из-за разбушевавшейся непогоды, да и теперь велел их сыну остаться, покуда погода не наладится. И лишь спустя пару лет Громов признался Вале в одном из своих писем в том, что действительно хотел поцеловать ее тогда, в лесу. А еще в том, что окончательно понял, что она безвозвратно выросла… А в то лето он вновь вскоре приехал к Волковым, но гулять они с Валей на сей раз решили отправиться не в лес, а всего лишь по саду. По дороге в гости, измаявшись странным томлением последних дней, Родион почти уже решился, наконец, объясниться с нею. Однако, увидев Валю вновь, словно бы утратил дар связно рассуждать. И опять лишь бессмысленно толковал ей о каком-то романе Вольтера.
Валентина Громова: «А если бы дерево не рухнуло? Он бы меня тогда поцеловал? Он ведь хотел? Или… нет? Гадкое дерево, не могло упасть минутой позже! Хотя, нет, всё правильно, если бы оно не упало – что бы Родион думал теперь о моём поведении? Он бы решил, что я ужасно распущенная особа? Или ещё хуже… А если бы всё-таки поцеловал… Вот интересно, что чувствуешь, когда целуешься по-настоящему? Фи, ну что у меня за мысли, просто неприличные какие-то мысли, хорошо, никто о них не знает!..» Валя провела в таких размышлениях всю обратную дорогу. Она не замечала ни намокшего платья, ни града капель, периодически обрушивающихся на них с каждой ветки, нависающей над тропинкой. Взглядывая иногда на Родиона, Валя пыталась угадать, о чём он думает, но у неё ничего не получалось. Она надеялась, он скажет что-нибудь, что поможет ей понять, что он чувствует, но Родион молчал. И Валя почти расстроилась, когда они дошли до дома. Конечно же, их тут же окружили хлопотливым вниманием, Валю вообще утащили наверх, уложили в постель, обложили грелками и до самого вечера отпаивали какими-то горькими настоями. Как она ни порывалась, спуститься вниз у неё не получилось. А ведь так хотелось увидеть Родиона – и если повезёт, наедине… Не удалось. Это теперь смешно читать те торопливые строчки, написанные тогда ею в дневнике. А в те дни Вале было не до смеха. Родион не появлялся какое-то время, и она успела напридумывать себе столько всяких несчастий… Вначале Валя решила, что он заболел. Отправила горничную справиться о здоровье Родиона – оказалось, всё в порядке. Тогда она подумала, что оттолкнула его своим поведением, и он никогда не появится больше у Волковых. В результате несколько страниц дневника оказались исписаны такими словами, что перечитывать их было просто невозможно. Горничная Наташа страдала, кажется, не меньше своей барышни – ей пришлось принимать удар на себя, и она наслушалась от Вали столько о себе нелестного, что почти уже решилась проситься обратно в деревню к родителям. А Валя не замечала ничего вокруг, постоянно перебирала в памяти события того дня, вспоминала каждое слово Родиона, каждый его взгляд, пыталась угадать, чем могла оттолкнуть его, почему он не появляется у них и даже не пишет. И когда её отрывали от этих мыслей, она становилась похожей на фурию. Доставалось не только горничной. Но вот однажды, тихим и солнечным летним днём, Наташа постучалась к ней в комнату и, сияя, словно ей сделали какой-то необыкновенный подарок, торжественно возвестила, что «там господин Громов пришли». Вале понадобилось некоторое время, чтобы уговорить себя не лететь вниз сломя голову, успокоиться и унять участившееся сердцебиение. Она должна выглядеть спокойной, естественной и уверенной в себе. И как будто она вовсе его не ждала все эти дни. Вот, к примеру, вышивала, была очень занята, прислали новый рисунок, такой сложный… Да, вот так правильно… Но вышла к Родиону – забыла все слова и жесты, которые так тщательно отрепетировала только что. Снова краска бросилась ей в лицо, снова стали волновать те же самые вопросы, и снова захотелось, чтобы его лицо оказалось рядом… Прогулка в саду так напомнила ей прогулку в лес… Только вместо грозы на небе светило жаркое солнце, и уже не надо было прятаться от непогоды под деревом. Валя шла рядом с Родионом, слушала его и не слышала, а когда осмеливалась посмотреть на него, то почему-то сразу взгляд останавливался на его губах. Тогда Валя вспыхивала и опускала глаза.
Родион Громов: Громову было теперь странно вспомнить, как он терзался и не находил себе места. Матушка даже подумала, что он заболел. Родион, и в самом деле, немного простыл, но ничего серьезного, и за два дня молодой организм справился с физической болезнью. Но душу его что-то все более и более распаляло. Укладываясь спать вечерами, он до утра думал о Вале: о том, как близко были ее губы, как сладко и горячо казалось ее дыхание, о том, что она перестала быть ребенком… И теперь он совсем не понимает, как с ней общаться. А еще не понимает, как же это случилось, что он полюбил ее вот так – вдруг? Разве для этого не нужно время? Конечно, они знакомы столько лет, он любил ее с детства, но это же было совсем иначе, проще – не то, что теперь! Надеясь отвлечься от постоянно преследующих его мыслей, Родион пытался читать, желая спрятаться в привычном и знакомом мире любимых книг, но и здесь то и дело воображал себя то одним, то другим романтическим героем, примеряя их переживания и испытания во имя любви. Три или четыре раза он садился писать Ляле письмо, но так и не сумев облечь мысли в слова, откладывал это занятие. Пожалуй, лишь от старшего брата не удалось утаить ему тогда причину своих бедствий… - … и тогда Амазан спасает ее от антропокайев. Совершает подвиг и освобождает прекрасную Формозанту. И вот она… Родион повернулся к Вале и понял по взгляду, который девушка тут же отвела в сторону, что вся – или почти вся эта история прошла мимо нее. - Вам это не интересно? – он расстроился даже не от того, что ей не понравился его пересказ «Вавилонской принцессы», сколько потому, что он хотел бы подготовить им ее и себя совсем к другому разговору. Ляля тут же начала уверять, что это совершенно не так, но и сама скоро стихла, видимо, почувствовала, что не может убедительно ему это доказать. Родион, тоже без слов, прошел по тропинке вперед и рассеяно сорвал с яблони листок. Когда же повернулся, то увидел Лялю, стоящей на том же месте с опущенными глазами и поникшими плечами. Неужели он чем-то ее обидел? Сердце в груди болезненно замерло, а в голове одно за одним уже судорожно перебирались все сказанные слова, которые Валя могла бы счесть неприятными. - Ляля? – в два шага он оказался возле нее и, едва смея дышать, пальцами приподнял лицо девушки, чтобы посмотреть в глаза и угадать причину ее тревоги. Возможно, именно тогда он и научился угадывать ее желания, впрочем, в тот момент они абсолютно ясно читались в этом небесного цвета взгляде. Помедлив еще мгновение, он склонился ближе и поцеловал её. Сначала лишь легко касаясь губ, потом, чуть осмелев, привлек девушку к себе. Она не противилась и доверчиво к нему приникла. Потом он целовал ее лоб и щеки и крепко обнимал. Сколько они так простояли, молча и тяжело дыша, он не мог сосчитать – наверное, целую вечность? Или же только пару секунд? Но потом, опасаясь, что их могут увидеть и пострадает Лялина репутация, Родион все же заставил себя бережно отстраниться от себя и, взяв девушку за руку, повел ее к беседке. - Это так необычно, - шептал Громов, будто бы кто-то запрещал им говорить во весь голос, - Я все время теперь думаю о Вас, все время! Вы стали такой красивой, такой взрослой и я даже испугался этого. А теперь понимаю, что мне это даже нравится. Столько лет мы были друзьями, Ляля. Но, кажется, теперь этой дружбе конец! То есть, я хотел сказать… - бросился он в пояснения, увидев, как вновь испуганно взметнулся ее до того потупленный взгляд, - Я хотел сказать, что раньше нас связывала только дружба. А теперь я, кажется, в Вас влюблен! Да нет, не кажется – я люблю Вас, Ляля! *** Там в беседке, на одной из верхних балок, верно, до сих пор должна быть еще видна выцарапанная им в тот день загадочная надпись: «В.В.Т.С.Р.» , заключенная в фигурку в форме сердца...
Валентина Громова: Оказалось, что это очень большое счастье и большое мучение одновременно – идти рядом с ним. Валя видела и угадывала, что она Родиону небезразлична – но до какой же степени? Что, если он так и видит в ней девочку, подругу детства – и не более? А всё, что было во время той грозы – она просто напридумывала и намечтала себе? Он и говорил-то о чём-то отвлечённом – наверное, старался дать ей понять как можно безболезненнее, что они – только друзья, и между ними не может быть ничего иного? Вопросы, вопросы… Они терзали Валино сердце неопределённостью, и поэтому долгожданная прогулка с Родионом не приносила ей радости. Валя снова чувствовала себя немножко обманутой, и готова уже была сбежать от него – слушать о каких-то посторонних героях пусть хоть трижды замечательного произведения становилось уже невыносимо. И Родион как-то понял, словно подслушал часть её мыслей. И на его простой вопрос она не нашлась, что ответить, пробормотала какую-то чушь, и, вероятно, обидела его – Родион отвернулся от неё. «Не нужно мне никаких принцесс… Ну скажи, что любишь меня! Скажи!» - молча просила она его, чувствуя, что ещё немного мгновений – и признание слетит с её губ помимо её воли. И Родион услышал её. Он подошёл… Подошёл так близко, как она представляла в своих мечтах. А потом … потом все сомнения были позабыты. «Он меня любит!» - хотелось закричать на весь мир, но вместо этого Валя лишь целовала его в ответ, растворяясь в каком-то неведомом до сих пор сказочном блаженстве. Она забыла, что их могут увидеть, она вообще забыла, что кто-то ещё существует, и, когда Родион отстранился, несколько секунд не могла прийти в себя. Неуверенно оглядела сад, как будто не знала с детства здесь каждую тропинку и веточку, удивляясь, что вокруг ничего не изменилось. Всё было таким обыкновенным и привычным, вот только Валя уже не была прежней. А Родион? Он сказал… Он сказал те самые слова, которые она так ждала от него. Он любит! Разве есть в мире девушка счастливее, чем Валя? - Я тоже люблю Вас, Родион… - а разве прилично вот так сразу признаваться? Может, стоило потянуть с ответом, сказать, что «всё так внезапно, я даже не знаю, что Вам сказать, вы меня смутили?...» Но сегодня был такой день, когда нельзя притворяться и прятаться. Она почувствовала это, и, войдя в беседку следом за Родионом, твёрдо повторила, глядя ему в глаза: - Я Вас люблю… *** Потом было много радостных дней, которые слились для неё в один долгий и бесконечный праздник, были и другие дни, заполненные ожиданием и мучительными сомнениями, а потом снова счастливые – но тот день остался в памяти Валентины как самый лучший день в её жизни. Именно поэтому через много лет, уже будучи госпожой Громовой, она и сделала для себя маленькое напоминание о том летнем дне и о беседке, где и сейчас, если приглядеться, видна выцарапанная тогда Родионом странная надпись: В.В.Т.С.Р. , заключенная в сердце. Всегда в твоем сердце. Родион.
Родион Громов: Вряд ли Родион Гаврилович смог бы даже и предположить, что все эти дни они с женой вспоминают одни и те же события. После знаменательной ссоры за завтраком, отношения между супругами сделались несколько принужденными и подчеркнуто вежливыми. Вести себя как прежде приходилось лишь при детях. А это оказалось не так легко, потому как, словно бы чувствуя что-то неладное, маленькие Громовы хотели теперь быть с родителями даже чаще, чем прежде. Впрочем, и в обществе, на приемах, чета Громовых по-прежнему являла миру образец идеальных семейных отношений. И уже никто не вспоминал о том небольшом расхождении во взглядах на любовь и семейные ценности, что были явлены публике несколько недель тому назад, даже не догадываясь, как сильно это переменило существование самих супругов. Чуть больше знали лишь Аделаида и Григорий, но на их скромность в этом смысле всегда можно было смело полагаться. *** Наверное, ни от кого из взрослых – и Волковых, и Громовых – не укрылась перемена в отношениях Родиона и Валентины. Союз этот всегда был ожидаем, потому что они всегда полагали их дружбу прочной основой будущей семейной жизни. И даже если об этом никогда не заговаривали вслух с самими молодыми людьми, то родители Ляли, например, все еще ни разу не попытались искать для неё мужа, а матушка Родиона всегда надеялась сговориться о свадьбе сына именно с Волковыми. Уезжая в Петербург тем летом, прощаясь с Валей, Громов договорился встретиться с ней в столице. Ближе к зиме, когда начнется сезон, и она вместе с родителями вернется в город. Встреча состоялась, а сезон тот вообще оказался ярок на впечатления и эмоции. Но именно тогда же случилась и первая ссора между юными влюбленными. Случилось это на одном из предрождественских балов, когда чересчур бойкий кавалер чуть дольше дозволенного завладел вниманием Валентины, а та и не подумала его в этом упрекнуть. Станцевала с ним целых три танца, пила принесённый им лимонад, весело смеялась шуткам… Все это время Родион, снедаемый одновременно ревностью и гордостью, томился возле огромного рододендрона и с молчаливым укором взирал на изменницу. Когда же, избавившись от несколько утомившего ее поклонника, Ляля сама отыскала его, то Родион уже был настолько не в духе, что сумел обидеть ее буквально до слез. Не упреками и не рассказами о причинах своего недовольства, но подчеркнутым равнодушием и холодом интонации, а после, словно желая еще более ее наказать, и вовсе пригласил на танец девицу Карамзину – одну из признанных королев того столичного сезона. Держался притом весело, беззаботно, улыбался и осыпал партнершу комплиментами. Но на самом деле – готов был взвыть от тоски. В общем, повел себя совсем не так, как подобает взрослому, хотя и был старше Вали на несколько лет. И не удивительно, что на другой день та отказалась его принять, а после – ни на второй, ни на третий день не ответила на его письма. И лишь безумная выходка Родиона примирила их вновь. За два дня до Рождества в Петербург пришли лютые морозы, прогнавший с улиц почти всех случайных прохожих, а следом, стирая следы человека, вовсю повалил снег. Воздух сделался колючий, почти невозможный для безболезненного вдыхания. И лишь бородатые извозчики, укутанные в толстые тулупы, покрытые переливающимся тысячами искорок инеем, стояли по обочинам заметенных дорог в ожидании хотя бы какого-нибудь скитальца. Всё вокруг замерло, спряталось. Но Родион, истомившись окончательно молчанием своей возлюбленной и вообразив себе ещё большую глупость, решился на отчаянный шаг. Вечером, когда после ужина, домочадцы расположились возле камина за вечерним чтением, он сослался на усталость и отправился в свою комнату. Но ложиться спать вовсе не собирался. Одевшись, он пробрался черным ходом на улицу и направился прямиком к дому Волковых. Небольшой особнячок на Измайловском проспекте он знал, как свои пять пальцев. И потому без труда вычислил окна Валиной комнаты. На удачу, там, за плотными занавесками, виднелась тонкая полоска света, это означало, что Валя еще не легла. Интересно, чем она сейчас занимается? Читает или рукодельничает? А может, думает о нём? Или не о нём? От последней мысли Родиону вдруг снова сделалось невыносимо обидно. Но он тотчас же отругал себя. Зря! И Лялю он тогда обидел тоже зря. Собрав пригоршню снега, Родион слепил небольшой комок и запустил его в окно девушки. Снежок хлопнулся по раме, разлетелся на куски и немедля угодил метателю в лицо, не произведя желаемого им эффекта. Занавеска за покрытым наполовину инеем стеклом даже не шелохнулась. Выждав еще пару секунд, Громов повторил свой маневр.
Валентина Громова: Верочка играла "в гости". Гостями были большая кукла и коричневый плюшевый медведь. Верочка была хозяйкой. Она с головы до ног укуталась в Валину шаль, которую отвоевала у матери при помощи грандиозного скандала, повесила на руку бархатную белую сумочку, в другую взяла поломанный ею же самой веер и похаживала возле своих "гостей", жеманно приговаривая: "Ах, погода нынче просто ужасная! У меня такие мигрени сделались! А у Вас?" Видимо, кукла и мишка полностью были согласны с Верой, потому что она продолжала: "Да-да, дорогая моя, я так Вас понимаю, кошмар и ужас, голова сейчас просто треснет..." Валя, наблюдая эту картину, тихонько хихикала из своего кресла, в котором удобно устроилась с найденным недавно своим дневником. Вообще-то она искала альбом, в котором когда-то Родион оставил ей трогательные стихи о любви, но альбом не находился, зато ей в руки попал вот этот дневник. Валя вновь посмотрела на небольшую книжечку, лежащую на её коленях, раскрыла её. Пожелтевшие от времени страницы, переложенные самыми разными дорогими девичьему сердцу памятными вещицами... Высушенный листок берёзы. Не в тот ли день он сорван, когда они с Родионом впервые признались друг другу в любви? Страничка, вырванная из агенда, на ней ещё видна надпись: "Вальс - Р. Громов". Бурые сухие лепестки - вероятно, от некогда алой розы... Она уже и не помнит, кто подарил ей эту розу... Валентина открыла наугад дневник и начала читать... *** ... декабря. Всё кончено. Пишу и не могу сдержать слёз. Родион меня больше не любит. Вчера на балу он ясно дал мне это понять. Конечно, эта Карамзина - не то, что я, деревенская провинциалка. Она почти что светская львица, хоть и не намного меня старше. И разумеется, Родиону с ней интереснее, чем со мной. Он не выдержал около меня и пяти минут, сбежал к ней. Он никогда не был со мной таким любезным, каким был вчера с ней. Он смотрел только на неё, он ей улыбался, что-то говорил, и даже несколько раз в самое ухо... Почему это случилось со мной? Я раньше слышала и читала о том, как женихи обманывают своих невест, но думала, что мне никогда не придётся этого испытать. И вот теперь я - одна из них, объединённых этим страшным словом - брошенные. (Несколько строк были густо зачёркнуты). Я ненавижу мужчин! Я ни за что и никогда снова не полюблю. И не выйду замуж. Мне даже жить не хочется, и вот даже на ужин были мои любимые пирожки - а я их не стала есть. Не могу ничего есть, только всё посылаю Аннушку за чаем. Вот и мама зовёт. Надо делать весёлое лицо, чтоб не начала снова донимать вопросами, отчего это мы с Родионом так мало поговорили на балу... Я сказала, что голова разболелась, и это объяснение пришлось кстати сегодня, потому что он имел наглость явиться к нам. Что он хотел сказать? Что не любит меня больше? Так я и так это знаю, и незачем нам больше видеться. ... декабря Никак не наберусь смелости сказать маменьке, что не будет летом никакой свадьбы. А она уж и портниху отыскала, самую модную, говорит. Не надо мне ничего, никаких платьев не хочу. Почему он мне не пишет? Нет, я и не хочу, между нами всё кончено раз и навсегда. Но как порядочный человек, он мог бы мне написать о причинах своего поступка? Стучат... ... Только что принесли от него письмо. Сожгу, не читая. Так будет правильно. Не нужно питать несбыточных надежд, там наверняка будут злые и холодные слова, которых я довольно наслушалась от него на балу!... ... Ах, ну зачем я сожгла его письмо? Я так ругаю себя... Как же мне хочется теперь узнать. что в нём было. Нет, нам уже не судьба быть вместе, но напоследок хоть прочитать его слова... ... ... декабря. И снова письмо от него. Положила на каминную полку, вскрыть не решаюсь, сжечь не могу. Я же ему не нужна, зачем он мне пишет? У Карамзиных сегодня приёмный день, он наверняка уж там. Ну и зачем мне тогда читать? Наверное, там вежливое объяснение невозможности нашего брака. У Карамзиной и причёска была дурно завита, и на платье - я сама видела, прямо на груди - сальное пятно. Как можно было с ней танцевать? И смеётся она, точно лошадь - все зубы наружу. Фи, вот пусть с этакой уродиной и общается, а я не буду его писем читать. ... ... Ах, ну что у меня за прескверный характер? Я вспылила, сама не понимаю, как, и сожгла и второе его письмо. Нет, я правильно сделала. Если бы я была ему хоть сколько-нибудь дорога, он нашёл бы способ объясниться. А письма... В них легче всего объявить о расставании. Но всё же я ужасно жалею, что не прочла их перед тем, как сжечь. Вдруг он там просит прощения? Всё пустое, не такой это человек, чтоб просить прощения. Раз он так поступил, значит, хорошо знал, что делает. Надо послать человека, передаст пусть ему, чтоб не писал больше. И непременно чтоб сказал, что, мол, барышня Ваши письма всё равно не читая жжёт... *** Валя закрыла книжечку, улыбаясь своим мыслям. Даже сама себе она тогда не признавалась, что "измена" Родиона очень больно ранила её. И что, несмотря на это, она продолжала любить его. "Господи, какими же мы были детьми... Не разумнее Верочки, а то и похуже..." А визит Родиона к ней - ночью, в лютый мороз? Разве это было не безумство? *** Лёгкий стук в окно заставил Валю вздрогнуть и оторваться от своего дневника. Перо дрогнуло, и на бумаге остался некрасивый мохнатый след. "С крыши снег скатывается," - решила она и снова взялась было писать свой дневник, но стук повторился. "Ребятишки балуются? Так поздно?" Валя поплотнее запахнула свой тёплый халат и подошла к окну. Раздвинула шторы, потёрла пальцем морозный узор на стекле, поняла, что это бесполезно, и приоткрыла окно. Морозный ветер тут же ворвался в комнату, затушив добрую половину свечей. Но зато сразу стало видно, что под окном её стоит какой-то человек. - Что Вам угодно?... Родион? Вы?!
Родион Громов: «Может быть, ее нет в спальне?» - в отчаянье Родион уже подумал было сдаться и пойти домой – крепкий вечерний мороз значительно поубавил его пыл, но сдаваться просто так было глупо. Потому, последний раз взглянув наверх, юноша начал мелкими шажками вытаптывать на снегу послание, которое при удачном стечении обстоятельств Ляля сможет увидеть и прочесть поутру. Но тут створки заветного окна внезапно приоткрылись. - Я! – ответил юноша, и на лице его просияла совершенно глупая улыбка. Матушка часто говорила, что он становится похож на блаженного, когда улыбается вот так. Нет, в детстве это было мило, но пора бы и научиться уже контролировать собственные эмоции. Впрочем, сейчас матушки рядом не было, зато Валя – она, наконец, пришла! - А вы меня не приняли третьего дня, и не ответили ни на одно письмо! – все с той же улыбкой, будто она примерзла к губам, посетовал Родион, - Но это ничего. Это не страшно! Я вот решил еще раз попытаться вас увидеть! Вы ведь уделите мне пару минут? Я больше и не попрошу. А то вы можете простудиться! Только укутайтесь потеплее, ладно? Валентина смотрела на него сверху из темноты, поэтому было сложно различить ее лицо, но отчего-то ему казалось, что она непременно должна улыбаться. - Я – дурак, Ляля! Вы это знаете? Наверняка ведь так и считали все эти дни! И правильно, заслужил. Но может, и прощения уже тоже заслуживаю? Нет, не за просто так. Я вам принес подарок! – Засунув руку за пазуху, Громов вытащил лист бумаги, сложенный вчетверо, расправил и поднес к самым глазам. От снега на улице было светло, но слишком уж мелкими были буквы. Затем откашлялся и вдруг громко запел каватину графа Альмавивы из «Цирюльника». Не сказать, чтобы Родион от природы обладал какими-то музыкальными дарованиями или хотя бы звонким голосом, но старался он в эти минуты от всей души. А чтобы компенсировать свои вокальные недостатки, еще и пытался изобразить настоящего актера на сцене. Правда, оценить точность актерского перевоплощения Ляля смогла бы навряд: Петербурге этого представления еще никто и не видел*, но вместе с отцом и старшим братом Родион смотрел его в Варшаве и поэтому запомнил кое-что из актерских пантомим. Тем не менее, на первых порах своего дебюта Громов был великолепен, несмотря на то, что было несколько странно петь про восток с золотою зарею в полночь. Но здесь выручила смекалка и хорошо развитая фантазия. Еще дома Родион запасся дома различным необходимым ему реквизитом, в том числе звездой из золотистой фольги, которую и демонстрировал теперь возлюбленной в качестве доказательства нескорого рассвета. К сожалению, а может, счастью, концерт закончился скорее, чем проснулись все Валины домочадцы. Набрав в легкие очередную порцию ледяного воздуха, Родион вдруг задохнулся от и зашелся кашлем, выдавив напоследок: - Oh sorte! gia' veggo quel caro sembiante…** - после чего горе-певец окончательно умолк. Быстрый взгляд наверх и – торжество! Кажется, он прощён! Тут не нужен дневной свет, чтобы понять – Валентина больше не сердится на него. Улыбнувшись, он послал даме сердца воздушный поцелуй, отвесил театральный поклон и, негромко пожелав спокойной ночи, бросился прочь. Вовремя, ибо в соседнем с Валиным окне в этот момент тоже мелькнул свет, а еще секунду спустя распахнулись его створки. *** Каких только глупостей мы не совершаем в пору юности! Следствием той ночной прогулки для Родиона стала жесточайшая ангина, от которой он несколько дней толком не мог не то, что говорить, но даже толком есть и пить. Матушка, помнится, буквально голову сломала, пытаясь понять, отчего это могло приключиться. Еще госпожу Громову смущала постоянная улыбка, не сходившая с губ сына. Несомненно, связанная с лихорадочным состоянием, но все равно весьма странная… Да уж. Теперь бы он себе подобного не позволил. Не стал бы ссориться с женой из-за такой ерунды, с другой стороны, давеча, вот, разругались еще и из-за меньшей… Глупости это все, конечно, как поссорились, так и помирятся вновь! Только вот почему так сладко и тоскливо ноет в груди, когда вновь вспоминаешь о былом? Или о Лялиных глазах той поры. Когда он в последний раз видел их светящимися радостью, что наполняла ее взор в те рождественские дни после их тайной помолвки? А сколько тоски в них было, когда пришлось говорить ей, что нужно будет отложить их свадьбу до его возвращения домой из Европы! В течение целого дня Громов то и дело ловил себя на том, что мурлычет под нос ту самую каватину графа, а вернувшись домой, тотчас же спросил у камердинера, чем занята барыня. Ляля оказалась в маленькой гостиной, где Родион Гаврилович застал ее с книгой в руках. Хотя, пожалуй, чтение она лишь изображала. Об этом он мгновенно догадался, заметив рассеянный взгляд жены и легкую улыбку у нее на губах. «Что бы это могло означать?» - успел он подумать прежде, чем заметил еще одну присутствующую в комнате даму. Настоящая «светская львица», его маленькая принцесса-дочка что-то усердно изображала, ловко подражая обычным повадкам своей матушки, которым научилась. С точки зрения Громова, слишком рано, но укорять ее он не спешил, надеясь, что, подрастая, девочка забудет эти глупости. Пусть лучше наиграется в них сейчас, но никогда себя так не ведет после. - Добрый вечер, - быстро пройдя по комнате, он приблизился к жене и склонился над ее рукой. Мельком взглянул, что Ляля читает – собственный старый дневник? Неужели и ее мучает ностальгия? Спросить об этом вслух не дал радостный возглас дочери, чьи крошечные ручонки уже обхватили его ноги, а в янтарных глазах сияла и радость, и едва скрываемое ожидание – вдруг папа чем-то её побалует. Нет, баловать детей без повода он не собирался. Поэтому ограничился лишь горячими объятиями и тысячей поцелуев, которые Вера так обожала, тыкаясь носом в его губы. - В Мариинском нынче Петров*** поет Альмавиву. Я абонировал ложу и хотел спросить, пойдешь ли ты? *Первая постановка в России состоялась в 1821 году в Одессе, представление шло на итальянском языке. **Ecco, ridente in cielo spunta la bella aurora, e tu non sorgi ancora e puoi dormir cosi'? Sorgi, mia dolce speme, vieni, bell'idol mio; rendi men crudo, oh Dio, lo stral che mi feri'. Oh sorte! gia' veggo quel caro sembiante; quest'anima amante ottenne pieta'. Oh istante d'amore! Oh dolce contento! Soave momento che eguale non ha! Скоро восток золотою Ярко заблещет зарею, Что же, друг нежный, с тобою, Все ты окована сном?.. Прочь отгони сна мечтанья, Выйди ко мне на свиданье! Полон тоской ожиданья, Ах, здесь стою я под окном, Стою я под окном. Зажгу ли хоть искру В тебе я участья, Трону ли горячей, Горячей мольбой? Ах, придет ли мгновенье Восторга и счастья! Придет ли мгновенье Восторга и счастья! Увижу ль тебя я, Тебя я, друг мой, Увижу ль я, увижу ль я, Ах, тебя, друг нежный мой! ***О́сип Афана́сьевич Петро́в (3 (15) ноября 1806, Елисаветград — 28 февраля (12 марта) 1878, Санкт-Петербург) — русский оперный певец. В 1826 году попал в гастрольную труппу Жураховского, впервые выступил в водевиле Катерино Кавоса на текст Шаховского «Козак-стихотворец», а вскоре стал участником труппы Ивана Фёдоровича Штейна, где познакомился с театральным актёром Михаилом Щепкиным, который оказал большое влияние на его творческое развитие. После нескольких лет выступлений в провинциальных городах в 1830 певец оказался в Петербурге, где с восторгом был принят публикой. В Мариинском театре, он проработал до конца своей жизни — с 1830 по 1878 год.
Валентина Громова: Первым порывом было окатить Родиона ледяным презрением – отомстить всё-таки за свои страдания на балу и после него. Но… вдруг он уйдёт окончательно, и потом уже не будет ни визитов, ни писем? Валя решила подождать и посмотреть, что он будет делать. То, что она находится в тепле, а Родион – на морозе, как-то не пришло ей в голову. С удовольствием выслушала Валя его торопливые слова – после холода одиночества последних дней они подарили ей долгожданное тепло, которое не в состоянии был прогнать даже колючий ветер, задувавший в раскрытое окно. Но ответить она не успела – Родион запел. Слов Валентина не разобрала, потому что он пел по-итальянски, а язык этот она и не пыталась учить, но по его выразительным жестам поняла, что он поёт о любви. А золотая звезда, которую он держал в руке, наверное, была символом этой любви. Валя отставила в сторону свечу и облокотилась о подоконник. «Я была ужасной дурой. Я, а не он. Как можно было так обидеться не Родиона, чтобы с ним не разговаривать? А его письма… Надеюсь, он никогда не узнает, что я их уничтожила, не читая… Я ведь не смогу без него. Какое счастье, что он оказался умнее меня... что он пришёл ко мне…» Расчувствовавшись, Валентина тут же поклялась себе, что никогда больше не обидится на Родиона до такой степени, чтобы вообще с ним не разговаривать. Молчание и холодное равнодушное отчуждение – самое страшное, что может случиться с влюблёнными. Родион закашлялся, и Валентина сообразила, что петь в такую погоду недопустимо. Она наполовину высунулась из окна, чтобы попросить Родиона не рисковать своим здоровьем и идти домой, но он и сам уже желал ей спокойной ночи. - Спокойной ночи и вам! – почти крикнула она, и тише добавила: - Любимый… - Кто там у тебя любимый, что всё это значит, Ляля? – резко спросили её из соседнего окна. Валя вздрогнула, неловко задела локтем свечу, та скатилась на пол и погасла. - Мама, что Вы всё сочиняете! – возмутилась она, пользуясь своим любимым приёмом: нападать, а не защищаться, – Мне стало скучно, я решила почитать вслух. Отойдите от окна, простынете! Что вам не спится так поздно? - Кто-то кричал на улице, ты разве не слышала? - Вам приснилось, мама. Спокойной ночи. Валя поспешно закрыла окно, чтобы избежать дальнейших расспросов. Почему-то хотелось сохранить в секрете визит Родиона больше, чем похвастаться, что ради неё жених решился на безумный поступок. Жених… Какой близкой тогда казалась свадьба, и как надолго пришлось её отложить… Те дни, которые она прожила в ожидании Родиона, лучше сейчас не вспоминать. Сколько раз ей приходило в голову, что Родион, вернувшись, может передумать, или разлюбить её за это время, или познакомиться с другой женщиной и влюбиться в неё… Счастье, что то время ушло безвозвратно. *** Муж вернулся домой. Это происходило каждый вечер, и не должно было казаться чем-то удивительным, но Валя вдруг почувствовала необъяснимую радость. Он здесь, он пришёл. Он рядом… Поздороваться – это же так просто. Сказать: «Здравствуй, я так без тебя скучала, как хорошо, что уже вечер и ты дома…» Но эти слова произнести оказалось очень сложно, вот только почему? Ей приятно было бы сказать, ему наверняка приятно было бы их услышать. Ну а вдруг он снова отреагирует по-своему и скажет, что всё это – просто ерунда, и как можно соскучиться всего лишь за день? И Валя эхом повторила: - Добрый вечер. И дальше с удовольствием наблюдала, как её девочка ловко взяла папу в плен. С дочкой Родион был всегда более открыт и искренен. И свободнее выражал свои чувства. Глядя на них, Валя почувствовала и материнскую гордость за дочь, и радость, и лёгкую грусть. Ну почему Родион вместо сухого традиционного поцелуя не подхватил её вот так же на руки, не поцеловал неограниченное количество раз?... Валя заставила себя не думать об этом. Может быть, она и правда какая-то неправильная? Может, все живут себе спокойно, и никто и не помышляет обо всех этих чувствах и их проявлениях – а она просто не такая, как все, и ей нужно исправляться? Не хотеть ничего, кроме привычных вежливых приветствий и прощаний, ровных разговоров за обедом и завтраком, довольствоваться тем вниманием, которое считает нужным оказать ей муж – и быть сонно-счастливой от такой жизни? Этого ведь хочет от неё Родион, такой он желает её видеть? Наверное, всё же проще сдаться и стать именно такой. Спокойствие, в конце концов – тоже чувство. Вопрос Родиона был неожиданным. Не потому, что он абонировал ложу –Родион делал это довольно часто. А потому, что он упомянул о той арии, которую сам много лет назад исполнял, чтобы добиться её прощения. Совпадение? Разве бывают такие совпадения? - А почему именно Альмавиву? – спросила Валя, подаваясь вперёд и внимательно вглядываясь в лицо мужа, чтобы не пропустить ни малейшего изменения, если оно случится. Ты вспомнил, как сам пел когда-то эту серенаду?
Родион Громов: Как признаться ей, если даже себе сложно высказать эту мысль? Все недели, прошедшие после той их с Валентиной размолвки Родион пребывал со странным чувством, будто бы он что-то потерял и никак не может найти. Но как можно что-то найти, если сам не понимаешь – что именно потеряно? Можно было предположить, что утрачен привычный уклад их домашнего существования. Но ведь нет, после заключения того пари всё вернулось на круги своя. Лялечка была с ним теперь так же приветлива, может, лишь с легким налетом инея, который, однако, с каждым днем он будто бы таял. Да и сам Громов с неменьшим усердием сохранял все их заведенные годами семейные традиции. - Традиции. Разве не важны они для семейного счастья? – поинтересовался на днях Родион у своего старшего брата. Заядлый холостяк, семейную жизнь он наблюдал лишь как сын, а чуть позже – как пасынок. Но видел лишь добрые отношения отца и его жён, каждая из которых была по - своему мудрой и прекрасной женщиной. - Может, и важны, кто их знает. Но как-то уж слишком механически выходит, коли все на них лишь одних будет построено. Это, знаешь, как автоматы Вакансона или этого, француза… – Громов-старший пощелкал пальцами и закатил глаза, пытаясь припомнить. - …Жаке-Дро – вроде как живые, а ведь всего лишь заведенные куклы, из раза в раз повторяющие одни и те же движения. Вот как-то так и с традициями… Что же, выходит, что и его, Родиона, семейная жизнь была однажды – в день свадьбы, им самим и заведена? И оттого теперь каждый день неизменно, словно по кругу, повторяется вновь? А Валя, стало быть, со временем сделалась прекрасной механической куклой, у которой он сам же отобрал душу? В тот же памятный вечер он, сам того не подозревая, просто задел какую-то скрытую, но важную пружинку этого налаженного механизма – и повредил его? Но тогда нужно как можно быстрее отыскать поломку, заменить и поставить на исконное место , либо… Иное Громову виделось весьма туманно. Он так привык к своему миру, что не умел представить других путей существования. Но тогда отчего же столько дней подряд его одолевают воспоминания тех дней, когда жилось совершено иначе – спонтанно? - Ну мне говорили, что господин Петров обладает именно тем прекрасным тенором, который подходит для этой… - Валин чуть прищуренный взгляд будто подсказал ему, что вопрос был вовсе не о том. - А-а, да не знаю! – чуть небрежно пожал плечами Громов и поставил на пол дочурку, подмигнув ей. Та в ответ скорчила забавную моську, сразу сделавшую её похожей на крошку-Лялю. Родион улыбнулся и вновь посмотрел на жену. Что сказать? Что его вдруг одолела странная меланхолия и фантазии? Поймёт ли? «Да кто ж тогда вообще поймёт, коли не она?!» - тотчас возмутился его внутренний голос, но Родион Гаврилович, обычно ему весьма доверяющий, решил на сей раз пропустить его мнение мимо ушей. - Да вот, кажется, на днях на службе зашел разговор об этой постановке. Решил тебя порадовать.
Валентина Громова: Разочарование и странная усталость, неожиданное безразличие, а затем - желание громко заплакать или, лучше, запустить в стену чем-нибудь, что со звоном разобьётся на тысячу осколков - все эти чувства сменили друг друга в Валиной душе за каких-то полминуты, а затем пришла злость. Злость на себя - что вдруг решила вспомнить прошлые чувства, которых у мужа, возможно, и не было. Она ведь была наивная и глупая, когда полюбила его - может быть, и намечтала себе лишнего. Злость на него - за то, что он дал ей ложную надежду. Злость на весь несправедливый мир, в котором женщина - лишь игрушка для удовлетворения желаний мужа, а чувства и желания её самой никому не интересны. На службе, да? Разговор зашёл? А я-то, идиотка, размечталась... Не стоило мне вообще читать эту чушь. Я обманывала сама себя. Все мужчины - одинаковы. Они все думают только о себе. Валя резко поднялась с кресла, быстро подошла к пылающему камину и швырнула туда свой дневник. Пусть горит вместе с глупыми мечтами. Любви не существует, Родион прав. - Идите один, Родион Гаврилович. Я терпеть не могу теноров. Они фальшивят. И отвернулась к камину, пытаясь скрыть своё лицо от мужа - слишком сильной была её злоба, это не могло не отразиться на лице. Надо переждать, успокоиться. Мало, очень мало просто бросить вещь в огонь. Дневник не торопился гореть, язычки пламени лизали то один его бок, то другой... А потом он вдруг раскрылся, и огонь весело заплясало на быстро темнеющих и рассыпающихся страницах. Прошлое должно оставаться в прошлом. Никогда уже больше не будет того Родиона, в которого она когда-то влюбилась. Мужчины - какие-то другие существа, им совершенно не нужно то, что нужно женщинам. Они стремятся добиться внимания любимой, готовы всё отдать, только бы она сказала "да", и вот она говорит это самое "да" - и какое-то время длится счастье. Кому-то везёт больше, и счастье длится долго. Но финал всегда один и тот же - их съедает обыденность. Через год мужчина уже не стремится петь любимой серенады - а зачем? Она уже завоёвана, теперь её место навсегда возле него... И мужчина теряет интерес к своей женщине. Завоёванная, она становится ему не нужна. Не нужна как женщина, как предмет восхищения и любви. Но становится нужна как заботливая жена, как мать. Но как же скучно быть для своего мужа лишь матерью его детей... Огонь, наконец, доел Валин дневник, от него осталась лишь маленькая горка вздыхающего красными отсветами тёмного пепла. - Я устала сегодня, и у меня теперь голова разболелась, я пойду к себе, - сказала Валя ровным голосом, лишённым каких-либо эмоций, рассеянно поцеловала дочку в макушку и вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
Родион Громов: Вера тут же почувствовала перемену настроения родителей. И в первую очередь – матери, которая повела себя так необычно. Взяла и кинула зачем-то в огонь книжку. Словно завороженная, девочка вначале просто стояла и смотрела, как языки пламени ползут по кожаному переплету и обугливают страницы, а после, почувствовав, что папины пальцы уже не так крепко держат ее за плечи, даже осмелела и сделала пару шагов вперед, чтобы заглянуть в камин. Валя этого не заметила. Оно вообще будто была не здесь – вся застывшая, подобно мраморному изваянию. Со своего места Родион видел лишь часть ее профиля, абсолютно белую кожу лица, темный контур бархатных ресниц, розовое ушко, над которым так же неподвижно застыл локон. Тишина и оцепенение длились несколько минут, и никто из присутствовавших в комнате не смел нарушить молчание первым. Вера лишь переводила взгляд с мамы на папу, стараясь понять – не она ли причина их недовольства? Но выходило, будто бы нет. А Родион все смотрел на жену и ждал хоть какой-нибудь реакции, недоумевая, что это на нее нашло. Но где-то глубоко в сердце прекрасно понимал, в чем причина этого внезапного порыва. Наконец, Валя развернулась к нему, и та перемена, произошедшая в ней за считанные секунды, поразила даже Родиона, привычного к любым ее капризам и обидам. Вот только холодные, как две льдинки, глаза – это уже не просто печальный взгляд обиженной женщины, но что-то новое и для его Ляли необычное. Слава богу, так холодно смотрела она только на него. Дочке на прощание достались и поцелуй, и улыбка – несколько рассеянная, но тем не менее… Едва за женой закрылась дверь, как в гостиную тут же вошла няня их детей. За ее руку крепко цеплялся маленький Никитка, который тут же щербато разулыбался, завидев отца. - Я заберу Верочку, Родион Гаврилович? Уже поздно, им пора укладываться. - Папочка, ты давно не рассказывал нам историй! - И то верно, давно. Ну что же, пойдемте вместе, и я вам поведаю одну, про волшебницу и… - Большую кошку! – пискнула Вера, а Никита тут же затребовал «лыцаря и длакона». - Будет и рыцарь, и дракон, и большая кошка. Родион Гаврилович дождался, пока няня уложит детей в кроватки и лишь после этого, поставив стул по центру, уселся на него и принялся за рассказ, на ходу выдумывая его персонажей и события, иногда обращаясь к детям за подсказкой. Когда же те, наконец, заснули, еще долго был в их комнате, поочередно склоняясь над их кроватками и разглядывая черты, в которых отчетливо узнавал Лялин образ. Конечно, он ее обидел, и тут даже не о чем рассуждать. Но ведь и сам при этом расстроен не меньше. Разве не ради примирения хотел он позвать ее слушать этого чертова «Цирюльника»?! А она что же? Задала глупый вопрос, на который он столь же глупо ответил! А после еще посмела разозлиться. И этот жест. Что именно она бросила в огонь – книгу, тетрадь, дневник? Что-то, по-видимому, очень ею ценимое, но отчего-то вдруг ставшее досадным воспоминанием? Из-за него, из-за собственного мужа?! Раньше она была другой… В памяти вновь всплыл дневной разговор с братом. Словно заводная кукла, Ляля изо дня в день делает одно и то же, но теперь уж не так очевидно – кто из них двоих больше в том виноват. Но нужно же что-то делать? Настроение решительно стремилось к нулю. Ехать одному в оперу было не интересно, и весь остаток дня Громов провел в присутствии, вернувшись домой лишь за час до полуночи. Нужно пойти и извиниться перед Лялей. Еще вчера было нужно это сделать. Вот только Ляля уже, конечно, легла спать, не будить же ради этого? Так что и вторую ночь подряд провел Родион Гаврилович, почти не сомкнув глаз, зато наутро придумал штуку, которая должна была обязательно поправить положение и порадовать Лялю. По дороге на службу, он велел кучеру заехать вначале в лавку ювелира и провел там не меньше часа, подробно объясняя свои пожелания, которые старый немец скрупулезно заносил в маленькую книжечку. Спустя две недели Громову прислали записку от мастера, что заказ его готов и можно забирать. То была маленькая шкатулочка из серебра, на крышке которой красовалась эмалевая миниатюра – сказочный замок в лучах восходящего солнца. По периметру крышка была выложена маленькими аквамаринами, нарочно под цвет Лялиных глаз, а с ее оборотной стороны сделана гравированная надпись – «Очаровательной фее из волшебной сказки». Что именно стало причиной такой сентиментальности со стороны Громова при ее выборе, было неясно теперь даже ему самому. Но шкатулка, вероятно, весьма похожая на ту, которую рыцарь мог бы вручить прекрасной волшебнице, добыв ее перед тем у самого страшного из драконов, была у него в руках – и нравилась Родиону Гавриловичу.
Валентина Громова: Уставившись в темноту погасшего камина, Валя угрюмо размышляла. Пришла пора взрослеть, пусть запоздало, но взрослеть. Выбросить глупые мечты из головы и жить как все. Признаться самой себе, что любовь, которая, как она считала, связывает её и Родиона, существует только в Валиной голове. Выдумки чересчур разыгравшегося воображения, результат чрезмерного увлечения лживыми романами. Не может быть в жизни так, как в книге. Не может мужчина любить жену, он не умеет, ему это не нужно. А что же ему нужно? Вопрос этот задался сам собой. А ответом на него стала речь Родиона, произнесённая на том приёме. Уважение, привычка… что там ещё? Вале расхотелось вспоминать дальше. Сейчас она не хотела даже думать о Родионе, она уже не мечтала о том, что его чувства снова вдруг пробудятся, словно по мановению руки сказочного волшебника. Чувство, которое она сейчас испытывала к мужу, было очень похоже на… ненависть. Ни видеть, ни слышать его не хочу. Он испортил мне жизнь, забрал мои лучшие годы, когда я ещё была молодой и красивой, и могла бы встретить того, кто оценил бы меня по достоинству. Возможно, среди мужчин и есть такой… настоящий. И он бы… Мысль была неожиданной, неприличной для замужней женщины, но приятной. Так дело не в ней, не в её чрезмерной чувствительности, а в нём, в Родионе. И если бы рядом с ней оказался другой мужчина, умеющий чувствовать и не скрывающий своих чувств, то она была бы счастлива? Конечно! Моментально в Валином воображении нарисовался этакий идеал, прекрасный принц, умеющий любить, умеющий дать женщине то, что она хочет, понимающий её с полувзгляда, полунамёка. Разумеется, он к тому же красивый и умный, и где-то ищет её – единственную для него женщину. Валя и не заметила, как начала мечтать об этом придуманном идеале, словно о реально существующем человеке. Уснула она только под утро. Ей приснилось лето, залитый солнечным светом полдень, обрывистый берег реки, сама она на этом берегу в светлом платье, и кто-то был рядом с ней, и она была счастлива. Но вот лица стоящего совсем рядом человека разглядеть так и не смогла. Затем последовали однообразные и скучные своей обыденностью дни. Валя внезапно потеряла интерес к светским развлечениям, и если можно было не ехать на очередной приём, то она предпочитала оставаться дома, отговариваясь то головной болью, то желанием побыть с детьми. Но это всё было откровенной ложью. Валя полюбила одиночество – ведь в тишине так удобно мечтать. Она жила теперь другой, скрытой ото всех жизнью, и больше всего ей нравилось спать и видеть сны. После того, самого первого яркого сновидения, они стали приходить к Вале каждую ночь. Менялись лишь декорации: то беседка, то бальная зала, то лесная опушка – но всегда рядом был Он – таинственный незнакомец, который был в неё влюблён по-настоящему, которому от Вали нужно было не уважение и не дружба, а любовь. В то утро она, оставшись, к своему огромному удовольствию, наконец-то одна, устроилась в своём любимом кресле и закрыла глаза, надеясь, что удастся досмотреть сон, увиденный ею накануне. Но её то и дело прерывали. Слуги, ещё не привыкшие к изменениям, произошедшим с их госпожой, приставали к ней со своими повседневными делами, за что получали серьёзные нагоняи, но всё равно, с тупым упорством продолжали лезть на рожон. В конце концов, Валентине всё-таки удалось ненадолго задремать и увидеть берег моря, и вдалеке – знакомый силуэт. Но в тот же миг она была разбужена горничной. Не дослушав до конца склонившуюся над ней девушку, Валя яростно оттолкнула её от себя и закричала: - Да как же вы мне все надоели! Будет мне покой в этом доме? За кого меня здесь считают?! Она бы, наверное, разошлась не на шутку, но вовремя заметила в дрожащих руках горничной свёрток. Красивая бумага, нарядная лента… Подарок? Ради такого случая можно было и отложить досматривание сна. - Что же ты молчала, глупышка? – как ни в чём не бывало поинтересовалась Валя, успокаиваясь. – Дай сюда. И выйди вон. Развернув бумагу, Валя не поверила своим глазам. Сказка или продолжение сна? Она рассматривала необычную шкатулку и терялась в догадках, кто бы мог её подарить. Такую чудесную вещь мог заказать лишь тот человек, который сумел каким-то чудом проникнуть в Валины мечты. А открыв крышку и прочитав надпись, Валя окончательно в этом убедилась. Очаровательной фее из волшебной сказки. Неужели Он существует на самом деле, а не в её мечтах? И он увидел, узнал её, и теперь… а что теперь? Ах, неважно, главное – Он существует, и уже дал о себе знать. Вечером Валя была оживлённее, чем обычно, улыбалась и болтала непринуждённо о всяких пустяках. А ещё объявила между прочим о своём желании вернуться в круговерть светской жизни. Раз уж Он ищет её, почему бы не облегчить ему поиски?
полная версия страницы