Форум » Воспоминания » Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня » Ответить
Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня
Алексей Головин: Время - лето 1825 года. Место - Курская губерния, имение Марьино-Александрино. Участники - Маргарита Александрина, Алексей Головин.
Ответов - 60, стр:
1 2 3 All
Маргарита Рольберг: Если бы Алёша не смеялся, явно не собираясь выпускать её из объятий, то Марго наверняка бы вспыхнула и вновь решила, что её пребывание в комнате кузена должно подойти к концу. Но он беззлобно усмехался, и девушка только театрально закатила глаза, подставляя губы. В руках Алёши ей было удивительно спокойно, уютно и надёжно, и, если бы не очень скоро затёкшая шея, то вполне удобно. А оказаться на кровати было ещё удобнее; по крайней мере, не приходилось всё время тянуть пятку, пытаясь удержать на ноге спадающие туфли, никак не предназначенные для того, чтобы в них так долго стояли на цыпочках. Всё верно. Пусть даже Маргарита не делала особых успехов в науках, но происходящее только подтверждало правильность тех разрозненных фактов, которые она кропотливо собрала в единую гипотезу за время вынужденного безделья. Влюблена. Глупо, счастливо и беззаботно – а ведь как нелепо и обидно могло получиться, если бы Головин устал от своей влюблённости и твёрдо решил вычеркнуть её из своей жизни. Марго обняла кузена за шею, едва сдерживаясь, чтобы не начать перемежать хаотичные поцелуи с нежными глупостями, на которые её обычно здравый ум вдруг сделался на редкость изобретательным. В какое мгновение стало особенно жарко, девушка не поняла и только облегчённо вздохнула, когда причиняющая неудобство ткань съехала с плеч. Кожа горела огнём, и Марго совершенно не удивилась бы, если бы с пальцев вдруг посыпались искры. Хотелось ещё ласк, ещё поцелуев, хотелось большего… И, поймав себя на этой мысли, Маргарита мгновенно стряхнула с себя наваждение и упёрлась ладонями в грудь кузена. – Алёша… Алёша! Пуговицы выскальзывали из негнущихся пальцев, и привести одежду в порядок оказалось ой как сложно, но девушка справилась, мысленно костеря на все лады петли, внезапно ставшие весьма неудобными и узкими. Полоска кружевной тесьмы на вороте замялась и царапала шею, а Алёша отодвинулся к противоположному краю постели, словно боялся Марго, и принялся извиняться. – Не стоило, – эхом отозвалась она, соглашаясь скорее с собственными мыслями, чем с чужими словами. Маргарита сама забылась, совершенно потеряла голову и вообще вышла за рамки предельно допустимого даже для себя поведения, но никакой вины в том не усматривала ни со стороны Алёши, ни уж, тем более, со своей. Но ей нравилось всё это; всё было желанно, и странно, и неожиданно, но отнюдь не противно или страшно. Девушка тряхнула головой, словно пытаясь хоть как-то привести мысли в порядок и взглянула на кузена, чувствуя, как неудержимо краснеет. – Нет, что ты! Я просто… Я… Прости, я… – обычно никогда не лезшая за словом в карман Марго в одно мгновение сделалась на редкость косноязычной и отвела взгляд. – Мне лучше уйти. Проигнорировав обе реплики внутреннего голоса – возмущённую «Куда, дура?» и ехидную «Кому лучше?», – она коротко коснулась губами горячей щеки Алёши и поднялась. Правая туфля сразу же нашлась в изножье кровати, а левую пришлось выискивать в сбившихся складках одеяла, и девушка решила вовсе не обуваться: не хватало ещё перебудить всех стуком каблуков. Невразумительно пробурчав что-то, отдалённо напоминающее пожелание спокойной ночи, она решительно схватила туфли и направилась к двери. Взявшись за дверную ручку, Маргарита выдохнула: – А, к чёрту! – развернулась и, бросившись к Алёше, обхватила его лицо ладонями. – Я не усну сегодня.
Алексей Головин: Скорее всего, в другой ситуации Алёшка непременно нашел бы способ попенять Марго за извечную, присущую большинству женщин привычку все немного преувеличивать и драматизировать. После чего, несомненно, тотчас получил бы из ее уст гневную отповедь, что уж этот обычай не может быть ей свойственен – уже хотя бы потому, что она вовсе не такая, как все остальные женщины. С последним он был совершенно согласен в течение всей сознательной жизни, но прочее… Сказала, вот, она, что не уснет сегодня, а сама – смотрите-ка, уже мирно посапывает, свернувшись аккуратным калачиком и прижимаясь теплой щекой к его, Алёшки, плечу. И пышные волосы, которые даже и не прическа, а скорее характер, вовсю разметались вокруг. И одна из наиболее нахальных кудряшек уже давно щекочет Алёшкин нос – притом, что все попытки сдуть ее прочь нисколько не помогают. Но он даже не попытается убрать ее рукой. Уже хотя бы потому, что тогда пришлось бы пошевелиться, а вдруг это потревожит Марго? Его любимую обманщицу. Ту, которой он муж отныне и навеки, и потому должен всячески заботиться о ее покое и благополучии, пусть даже в таких мелочах, как эта. Муж. Хотя, пока и без особого чина, но это дело вполне поправимое. В то, что ради Маргоши добьется всего, чего угодно, сейчас, бережно обнимая ее, спящую, и целуя в макушку, Алёшка верил гораздо сильнее, чем, всего пару часов тому назад – в то, что она действительно не уйдет. После того, как он совершил, кажется, все возможные ошибки и сделал все известные миру глупости! Но это происходило наяву. А вот то, что было дальше… отграничить реальное от вымышленного в том, что случилось после того, как Марго решила остаться, по-прежнему было сложно. Слишком хорошо, слишком невероятно, чтобы быть правдой. И… слишком стыдно, чтобы вот так запросто вспоминать, как в одно единственное мгновение вдруг вновь почувствовал себя неловким и неопытным, точно опять для него все происходит в первый раз, будто бы и забыл вовсе, что делать и как себя вести. И даже надежда, что Марго, непривычно робкая и тихая, когда, постепенно сдаваясь, уступала его ласкам, знает об этом еще меньше – вообще ничего не знает! – не давала успокоения, а напротив, лишь сильнее заставляла сходить с ума от волнения. Ведь ошибиться ему теперь никак нельзя! Потому что помнить про эти мгновения Марго отныне будет всю свою жизнь… Алёшка просто чувствовал это. Хотя, конечно, вряд ли смог бы сформулировать те ощущения в четкие мысли, даже если бы его мозг семнадцатилетнего мальчишки, теряющего рассудок от любви и желания, был способен сейчас к таким сложным мыслительным процессам. Да и кто бы сумел на его месте? Казалось, все женственность, вся пылкая нежность Маргариты, прежде в ней дремавшие, а может, и намеренно подавляемые, отныне принадлежали только ему, Алёшке. Он же, пьяный гордостью и восторгом еще и от этого, в свою очередь стремился отдать ей не меньше. Как все влюбленные на свете, они усердно творили свой собственный, принадлежащий лишь двоим, мир, в котором больше не было места ни сомнениям, ни разочарованиям. Маленький, но уютный и надежный мир, граница которого – кольцо их рук, сомкнутых в объятиях. Мир, покой которого он отныне никому не позволит нарушить. И за который он, если что, вновь готов отчаянно сражаться.
Маргарита Рольберг: Маргарита проснулась от тишины. Всё безмолвствовало в этот тёмный предрассветный час, и даже часы молчали, не тревожа ничей покой. Безмятежная дрёма исчезла в тот же миг, когда девушка открыла глаза; минуту-другую она медлила, слушая мерное биение сердца, и лишь после этого решилась поднять голову. Алёша не спал, и, кажется, хотел что-то сказать, но Марго прижала палец к губам, призывая к молчанию, и принялась пристально рассматривать Головина, словно видела его в первый раз. Ей отчего-то казалось важным изучить каждую чёрточку, навсегда запечатлеть в памяти выражение лица любимого человека, решительно признавая над собой его власть и власть бушующих глубоко внутри чувств. Так глубоко, что за всё время наблюдения Марго едва ли хоть бровью дёрнула, сосредоточенно, безмолвно и с виду совершенно бесстрастно смотря в лицо Алёши, который, кажется, начал чувствовать себя неуютно под пристальным взглядом. – Мой, – наконец изрекла Маргарита, и нежности в этом простом слове было ничуть не меньше, чем угрозы. Коротко, поспешно, боясь не успеть, она касалась губами ямочки на подбородке, жилки на шее, лба и прохладных висков, век, жмурившихся так трогательно, что дыхание перехватывало. Целовала щёки с едва пробивающейся щетиной и всё равно гладкие, не в пример её, со следами смятой подушки. Целовала тёплые губы, улыбчивые и упрямые, страшась того, что кто-то отнимет её неожиданное счастье. Хрупкое, едва не переливающееся через край – за покушение на него можно было убить, и Марго не сомневалась: если случится вдруг что-то страшное, то она убьёт без малейших колебаний. Но думать об этом было нельзя, не сейчас, когда в груди было горячо и тесно, и глупо было искать слова, чтобы назвать этот страшный пожар – любовь – иначе. Небо на востоке медленно серело. Совсем скоро показался первый алый проблеск, и в саду робко чирикнула пробудившаяся птаха. То оказался дрозд, и Марго, припомнившая что-то о жаворонках и соловьях, не сказала ни слова. Нужно было уходить, пока ещё оставалась возможность ускользнуть к себе незамеченной. Нужно было уходить, чтобы Алёша не выглядел измученным и не оказался вновь в карантине из-за подозрений Возницкого. Нужно было и самой подремать хотя бы пару часов, чтобы не уснуть позорно за обедом, который теперь, после отъезда Астаховых, опять сделался ужасно скучным мероприятием. Но вместо того, чтобы высвободиться из ласковых объятий и начать искать одежду, она крепко сжала руку Алёши и призналась, до конца не уверенная в своих словах: – Кажется, я всю жизнь тебя любила… Сколько себя помню. Сказала – и словно камень с души свалился. Теперь, когда меж ними не осталось тайн – тех, что важны лишь двоим, – Маргарита только в эту минуту заметила, как жгли и мучили её слова, на которые вчера не хватило сил и дыхания. Она любила, и любовь её в самом деле оказалась лесным пожаром, одним из тех, что начинаются с тлеющего многие годы торфяника и вспыхивают в одночасье. Огонь, что губит всё вокруг и никогда не унимается до конца: почти погасший, он вдруг поднимается ревущей стеной, рассыпая губительные искры… Нет, Марго вовсе не думала об этом всерьёз, просто знала и принимала на веру то, чему ещё рано было искать подтверждение. Ей хватило и совсем недавних поспешных мыслей, когда собственное тело показалось неловким, некрасивым, и Алёше пришлось потрудиться, убеждая Марго в том, что она любима и желанна, и тех долгих размышлений, результатом которых явилось нынешнее пребывание в комнате кузена… И, всё же, ей совершенно точно пора было уходить: каждое мгновение промедления было сладко, как всякий запретный плод, но чрезвычайно опасно.
Алексей Головин: Еще пару недель тому назад казавшееся вечным в своем безысходном полуденном зное, к концу июля лето постепенно начинало сдавать свои позиции. Пока еще не слишком заметно, но от этого не менее последовательно, уменьшался день. Да и птицы, приветствуя по утрам рассвет, щебетали уже без той отчаянной беззаботной радости, что обычно слышна в их пении лишь по весне и вначале лета, словно бы уже теперь начинали подумывать о неизбежности грядущих в их жизни перемен. Время же вообще, до дня их с Маргаритой объяснения напоминавшее Алёшке своим медленным, неторопливым ходом стекающую по вертикальной поверхности вязкую и тягучую медовую каплю, вдруг тоже отчего-то побежало быстрее, как будто эту самую «поверхность» сильно разогрели. И если было бы суждено Головину родиться на свет поэтом, то, возможно, даже углядел бы он этом некий романтический символ особой пылкости их с Марго любви. Впрочем, даже без поэтических метафор, чувство их, в самом деле, с каждым днем разгоралось все ярче – и это при том, что огонь сей большую часть времени приходилось изо всех сил сдерживать внутри себя, не давая вырываться наружу в присутствии посторонних, к которым отныне, казалось, относились все люди вокруг. Даже те, чье общество до сих пор было неизменно приятным, например, дядюшка Рыков. Летел из-за этого в тартарары и привычный распорядок дня: проводя бессонные ночи вместе, юные влюбленные теперь почти не находили сил для ставших было традиционными утренних верховых прогулок. Да и после, днем, они вели себя тише обычного, стараясь при первой же возможности улизнуть куда-нибудь – лишь бы вдвоем! Посетовавшему же как-то за завтраком на свою нынешнюю «заброшенность» со стороны молодежи Василию Константиновичу неожиданно тотчас возразила Софья Ильинична, которая, напротив, была довольна переменами, происходящими с дочерью, относя их, впрочем, более к естественному взрослению, нежели связывая с какими-то особыми обстоятельствами ее жизни. А Марго, и в самом деле, расцветала на глазах, словно пышный, яркий цветок, чьи стебли и листья, тем не менее, от этого не становились менее колючими. И, несмотря на то, что отныне почти наверняка знал, как именно избегать этих «шипов», Алёшка по-прежнему довольно часто бесился от ее сумасбродства, к которому теперь примешивалась еще и прежде им неведомая в себе ревность, должно быть, «подарок» его горячих кавказских предков. Последняя порождалась, в числе прочего, еще и тем фактом, что Маргарита упорно отказывалась, несмотря на все Алёшкины уговоры, сделать их, по сути, давно свершившуюся тайную помолвку если и не достоянием общественности, то хотя бы рассказать обо всем семье. Смешно – для Алёшки – робея и запинаясь, она начинала в таких случаях говорить, что «боится спугнуть счастье» и нужно еще немного подождать. А еще сетовала, что все у них «как-то слишком хорошо». И если с тем, чтобы подождать, скрепя сердце, Головин еще мог согласиться – во всяком случае, до начала осени, когда, после возвращения в Петербург, он сразу же расскажет маменьке о своем намерении жениться, то второе казалось ему абсолютной чепухой. Все, действительно, было очень хорошо. И никаких причин бояться и ожидать неприятностей, с его точки зрения, совершенно не было.
Маргарита Рольберг: Утро было так хорошо, так тихо и ясно, что Марго, соблазнившись царящим вокруг спокойствием, решила вовсе не ложиться и отправилась на конюшню. Её появление положило конец очередному противостоянию Антипа и Шайтана, и крепостной, скороговоркой выговаривая благодарности, убрался во двор, а злющий после чистки ахалтекинец присмирел. Осторожно, как при первой встрече, девушка коснулась гордой шеи коня, безмолвной лаской извиняясь за пренебрежение им. К счастью, вороной успел по ней соскучиться и не стал обижаться, позволяя взнуздать и оседлать себя, и вскоре Маргарита уже степенно ехала по подъездной аллее, чтобы, скрывшись с глаз возможных соглядатаев, пустить жеребца галопом. Умница Шайтан с шага взял в карьер, и отвыкшая от того, что её вороная радость порой подшучивала над своей замечтавшейся хозяйкой, Марго не сразу совладала с подпрыгнувшим сердцем и судорожно вцепившимися в повод пальцами. Ей понадобилось всего мгновение, чтобы вспомнить, каково это – когда обгоняешь собственное дыхание, а стук копыт невнятным эхом слышится далеко позади, и, очнувшись от нежданного испуга, девушка прикусила губу и тронула конские бока коленями, принуждая жеребца почти что лететь над землёй. Ей нисколько не было совестно, что уехала без Алёши. По правде говоря, она просто-напросто сбежала от него. Сбежала от одинаково бешеных нежности и ревности, от острого чувства принадлежности кому-то, от рвавшей душу любви и блаженного покоя в сердце. Но настоящей причиной всему был страх, который захлёстывал Маргариту с головой всякий раз, когда она забывала напомнить себе о том, что им-то, оберегаемым своим счастьем, ничего на самом деле не грозит. Именно счастье – безбрежное и бездонное – породило этот страх потери. Не имевшая привычки к радости Марго теперь не могла представить себе, как возможно отказаться от самых крох её, как можно жить, если доведётся расстаться хотя бы на день. А расставание было неминуемо: уже сейчас, подмечая едва заметные признаки увядания, девушка не радовалась, ибо наступление осени обещало не очередную охоту во владениях того или иного соседа, а разлуку с Алёшей. Тщетные попытки насмотреться, надышаться им впрок приносили только раздражение, усиливавшееся всякий раз, когда Головин заговаривал о том, чтобы открыться родителям. Во мнении своих Маргарита была уверена не менее чем во мнении Елены Вахтанговны: если Александрины с превеликой радостью отдадут её первому встречному, то графиня Головина устроит сыну головомойку. Мало что непочтительная дерзкая девчонка со слишком навязчивой роднёй, которую гордая грузинка невзлюбила с первой встречи, так ещё и бесприданница – в общем, кто угодно, но только не достойная партия единственному сыну. Шайтан шёл шагом, и Маргарита, поразмыслив немного, спешилась. Траву давно скосили, свежее сено сметали в стога, и можно было спокойно идти по мягкой, влажной от росы траве. Всё на расстилающемся перед ней лугу ещё дышало спокойствием, остро пахло прохладой, а не густым, горячим ароматом донника и клевера. Отсюда до конечной цели её поездки было всего несколько минут езды, но Марго предпочла потратить полчаса и привела к озеру успокоившегося и остывшего коня. Со дня приезда в Марьино вороного купали только на конюшне, и сегодня, завидев воду, он с любопытством и опаской косил тёмными глазами то на хозяйку, то на пологий берег. Купание обещало стать тем ещё приключением. Так и вышло: Шайтан всё-таки ухитрился опрокинуть Марго в воду, и тишину над озером вспороли возмущённый девичий визг и довольное ржание. Мокрые завитки упрямо липли к шее, сколько ни откидывай волосы на спину, но Марго не могла найти в себе достаточно злости, чтобы рассердиться на любимца, тихо рысившего к дому. Злости вообще не было, словно бы её смыло мутноватой тёплой водой, и девушка благодарно потрепала коня по холке. Стало легче, стоило только понять: слишком уж жадно и яростно Маргарита желала быть рядом с любимым, слишком упивалась щекочущим сердце теплом, слишком влюбилась, чтобы видеть вокруг себя ещё что-то, кроме Алёши. Всё было «слишком», она не умела жить наполовину, не была приучена скрывать что-то серьёзнее побегов на охоту, ничего не хотела менять, но, вынужденная лгать и скрываться, вдруг привыкла бояться выдать себя неосторожным словом или жестом. А ведь можно и не бояться, просто знать и вести себя так, будто ничего особенного не происходит, а всё идёт так, как должно. И тайная помолвка тоже есть настолько естественный элемент мира, что не может быть подвергнута никаким сомнениям. В последнее время Марго не раз и не два ловила себя на мысли, что если и желала бы быть кому-нибудь женой, то одному лишь Алёше. Чтобы с полным на то правом держать его за руку и не отводить стыдливо глаза всякий раз, когда ему заблагорассудится взглянуть на неё, а отвечать так же честно и смело. Чтобы без малейших колебаний дать клятву перед Богом и людьми и сдержать её. И чтобы её дети – мальчик и девочка – были и его детьми. Такая же нелепая и глупая, как и все мечты на свете, она вьюнком проросла откуда-то из глубины бессонных ночей, обманчиво робко выступая из череды многих и многих мыслей. Петрушку, маявшегося на полдороги к барскому дому, Маргарита заметила только тогда, когда мальчишка задал стрекача, отчаянно размахивая руками и подавая какие-то знаки. Повинуясь мгновенно охватившему её азарту, она отправила Шайтана в галоп. Но попытка догнать крепостного и вызнать причину его странного поведения не имела успеха: смышлёный паренёк, видимо, исполнив поручение, сразу же нырнул в кусты, обрамлявшие подъездную аллею. От неожиданности и удивления девушка хмыкнула и подъехала к дому, не успев стереть с лица усмешку. Её уже ждали, но, вопреки ожиданию, это был отнюдь не пышущий праведным негодованием Алёша. Стоило Марго спешиться, как маменька, крепко ухватив её за руку, потащила дочь за собой. – Быстрей, быстрей! Всё ли готово? – Софья Ильинична на бегу выслушала заверения, что исполнено в точности, как приказывали, и втолкнула Маргариту в её комнату. В обычно вполне просторной спальне вдруг оказалось некуда ступить, чтобы не истоптать одно из найденных где-то платьев или не натолкнуться на горничную, держащую на руках что-то воздушное и непонятное. – Да что здесь творится-то? – Марго не выдержала, и на неё тут же шикнули, в четыре руки принимаясь вытряхивать девушку из одежды. – Не шуми, – маменька отвлеклась от размышлений над разложенными на кровати платьями и решительно ткнула пальцем в лазоревый с узором кембрик. – Вот это, да поживее!.. Ох, и на что ты мне такая бедовая? Марк Иванович приехал, а тебя и след простыл, одному Богу ведомо, где носило… На озере была? Одна?! В глазах Софьи Ильиничны отразился такой ужас, что Маргарита даже отвлеклась от того, что её волосы нещадно тянули в разные стороны, пытаясь расчесать. – Шайтана купала… Подождите, как это – Марк Иванович приехал? Рольберг? – А другие разве ездят? – Софья Ильинична отогнала прислугу и лично взялась за гребень, говоря несколько неразборчиво из-за зажатых в зубах шпилек. – Третий час в кабинете с отцом сидит, кофейный дух ложками можно черпать… Да не вертись, испортишь всё!.. Господи, кабы заранее знать, что приедет, так я бы велела настоящий обед сготовить, а сейчас ведь опозоримся, ой, опозоримся! Под беспрестанные причитания и упрёки Маргариту всё-таки причесали и впихнули в спешно отглаженное платье, всё ещё горячее и пахнущее углями. Волосы так стянули в узел на затылке, что ломило виски, а непривычно оголённая шея покрылась мурашками. Подол оказался много длиннее привычного и, спускаясь по лестнице, девушка едва не упала, заслужив ещё один уничтожающий взгляд. У самой столовой, за прикрытыми дверями которой слышался негромкий невнятный разговор, маменька грозным шёпотом велела Любаше немедленно найти в комоде канзу и минуту спустя уже устраивала его на плечах кривящейся от головной боли и суеты дочери. Натянув на лицо самую любезную из своих улыбок, мадам Александрина вплыла в столовую, и Марго ничего не оставалось, как последовать за ней. Кембрик - ткань, по свойствам и технике производства аналогичная батисту, но изготавливавшаяся из окрашенной пряжи или с орнаментом в технике набойки.
Алексей Головин: Ожидая появления Софьи Ильиничны и Маргариты, собравшаяся за столом на данный момент сугубо мужская компания в составе Матвея Сергеевича, его родни и прибывшего нынешним утром гостя уже довольно продолжительное время развлекалась малозначительными разговорами и аперитивом, когда дверь, наконец, с легким скрипом отворилась, и в столовую, улыбаясь, вплыла хозяйка дома. - Вот и наша красавица! – пропела она медовым голосом, указывая на вошедшую следом дочь. Поясняя немедленно поднявшимся со своих мест мужчинам причину, по которой Марго так задержалась, она тут же поспешила принести извинения «нашему дорогому гостю». Графу Рольбергу, разумеется. Ни Рыков, ни Алёшка в Марьине гостями отродясь не считались. Нежность тетушкиной интонации, в обычной жизни ей почти не свойственная, неприятно покоробила последнему слух своей фальшью. Покосившись на Василия Константиновича, явно пребывающего нынче не в духе, потому непривычно молчаливого, переводя затем взгляд на Марго, такую холодную и… чужую с этой строгой прической, Головин понял, что не одинок в своем непонимании происходящего. Следует сказать, что чувство это явилось к нему не сиюминутно, сейчас, но смутно зашевелилось где-то внутри вместе со столь же необъяснимой, как эта тревога, странной, но отчетливой неприязнью к Марку Ивановичу, еще поутру, когда Матвей Сергеевич представлял его графу. Притом, что господин Рольберг ничем, вроде бы, не скомпрометировал себя в его глазах, выглядел почтенным человеком и был весьма любезен. А именно, говорил без того неприятного снисходительного тона, что случается порой у людей зрелого возраста и высокого положения, когда они обращаются к едва повзрослевшему юноше. С барышней – Марго, граф, как вскоре выяснилось, тоже взялся держать себя запросто. - А вы, в самом деле, очень похорошели за время, что мы не виделись, Маргарита Матвеевна, - проговорил он, коротко скользнув взглядом по девичьей фигурке, и без того хрупкой, а нынче еще и затянутой в тугой корсет – Алёшка подумал, что ей, должно быть, теперь и просто дышать нелегко, не то, что есть. – Удивительно все же бывает наблюдать, как быстро распускаются иные нежные бутоны, - сказал он, спустя мгновение, обращаясь уже к Софье Ильиничне. – Вчера еще совсем ребенок, а нынче глянешь – взрослая барышня, пора и замуж отдавать! - Ах, ну что вы, что вы, Марк Иванович! Про то мы пока не помышляем… - смущенно, точно речь шла об ее собственном замужестве, Софья Ильинична потупилась в собственную тарелку. - Ну, коли жених попадется достойный, так чего и ждать-с, право? - Да не те, сударь, к счастью, уже времена-то нынче, чтоб девиц по принуждению замуж отдавать! – внезапно вмешавшись в разговор, Василий Константинович в один момент обратил на себя всеобщее внимание присутствующих. - Принуждение? Зачем, право, такие крайности? Уверен, мудрый родитель всегда найдет необходимые слова, чтобы должным образом объяснить дочери все преимущества сделанного для нее выбора. Впрочем, не мне судить, я никогда не был женат. И уж тем более никогда не растил дочерей… Потому готов охотно поверить на слово тому герою крамольной комедии господина Грибоедова, - с усмешкой добавил он, на миг отворачиваясь и подзывая лакея, чтобы налил еще вина. – Что ж, господа, мне кажется, что теперь самое время выпить за наших дорогих прелестниц. Софья Ильинична, Маргарита Матвеевна! За вас! - А вот это – дело говорите, сударь! – дождавшись, когда наполнят его бокал, Рыков встал первым и, салютуя бокалом, провозгласил: - Дорогая кузина, племянница! Всеобщее радостное оживление, последовавшее за этим тостом, не в последнюю очередь было связано и облегчением той неловкости, которую испытали, кажется, все присутствующие за столом. Всякий по своей причине, но было уже не важно, по какой именно. Потому что остаток трапезы, за время которого удалось завязать более привычный table talk, прошел вполне обыкновенно. А далее все ненадолго разбрелись по своим покоям, отдохнуть. Бог-весть, от чего или от кого именно, но старинный обычай этот – отдых после каждого приема пищи, в Марьине соблюдали испокон веку, не нарушили и теперь. - Матвей, объясни ты мне, дураку, что связывает тебя с этим человеком? – поинтересовался Василий Константинович, наведавшийся в кабинет к родственнику вскоре после того, как дом ненадолго затих. Раскуривая трубку, он стоял у окна и через штору наблюдал за неторопливо идущим по аллее в сторону парка Рольбергом. Не желая «отдыхать», тот отправился побродить в одиночестве, утверждая, что подобные прогулки очень полезны для пищеварения. - Дела. В Петербурге, не здесь, конечно, - уклончиво проговорил в ответ Александрин, откладывая в сторону до того внимательно изучаемую губернскую газету. – А почему ты спрашиваешь? - Да так… Не нравится он мне, немец этот. - Да какой там немец, он и язык немецкий, небось, не знает. В церковь православную ходит. Фамилия одна и осталась только от немцев-то. - Кровь – не водица, Матвей. - И что ж? - Да не люблю я их, иноземцев, сам знаешь. - Эдак, брат, и до крамолы договоримся! – рассмеялся Матвей Сергеевич. – Тебя послушать, и сам Государь император в иноземцы попадет, коль все дело в вопросах крови, сколько там русской-то? *** - Не нравится он мне, этот Рольберг, - мрачно глядя перед собой, Алёшка с силой оттолкнулся от земли, заставляя сильнее раскачиваться излюбленный гамак, в котором они вместе с Марго в обнимку расположились поперек, на манер качелей. – Скользкий он какой-то. Вроде, и не делает ничего особенного, и не говорит даже, а все равно – противно! Чего он приехал-то сюда опять, не знаешь?
Маргарита Рольберг: – Правда? А мне он показался очень милым, – Марго покачивала снятой туфелькой, стараясь удержать её на ноге. – Очень милый, просто чудо… что в песок до сих пор не рассыпался. Девушка рассмеялась, наблюдая за тем, как от толчка туфелька сорвалась с пальцев и улетела в траву. Недолго думая, она отправила следом и вторую, и, с ногами забравшись в гамак, удобнее устроилась в объятиях кузена. Маргарита опёрлась затылком о его плечо, уже способное выдерживать такое обращение. Рольберг, отметивший прелесть барышни, сам же оказался куда старше и дурнее, чем она запомнила его. С последней их встречи, когда Александрины уезжали из Москвы (к великому счастью дальней родни, вынужденной принимать нежеланных гостей), граф стал грузнее и, упакованный в двойной шерстяной бархат, тяжело дышал. Блестящее от пота, багровое лицо с обвисшими щеками вызывало жалость и отвращение, причины которого Марго не знала и выискивать её в клубке сплетённых мыслей не собиралась. Достаточно было только вспомнить, как смешно блестела лысина гостя, и девушка не могла сдержать улыбки – злой и некрасивой, но, к счастью, невидимой для Алёши. – Думаешь, мне соизволили объяснить, коли о прошлом визите промолчали? – Хорошего настроения как ни бывало, и головная боль вновь поспешила напомнить о себе. Младшая Александрина с ожесточением распотрошила причёску, воткнула шпильки в кружевной край канзу и, скомкав косынку, забросила её на сухой, обломанный сук, где она и повисла, уныло раскачиваясь под слабыми порывами горячего ветра. Тончайшая кисея чрезвычайно раздражала её всё время, что длился обед и несколько позже. Порой ловя на себе взгляд Марка Ивановича, Марго испытывала желание хорошенько ощупать собственную шею – всё время казалось, будто бы на горле затягивается жирная, скользкая, но от этого не менее неумолимая петля. В глазах графа было столько уверенности в собственной власти, столько алчности, что хотелось немедленно встать из-за стола и уйти, сбежать, спрятаться от этого непонятного человека. Но на месте Маргариту удерживали только правила приличия да страх душеспасительной беседы, если она вдруг опять сделает что-то не то: обед, вопреки опасениям маменьки, оказался совсем недурен, но корсет затянули так, что есть было просто-напросто некуда. Особенно расстраивало то, что пока остальные перемежали похвалы крыжовенному варенью с активным его уничтожением, девушка могла только с ненавистью изучать рисунок на фарфоровой чашке. Марго ушла сразу же, как только стало возможно, и, буквально за руку утащив с кухни Прасковью Ивановну, умолила её ослабить корсет, а потом и вовсе сменила неудобное платье на домашнее, мягкое и немножко пожёванное Нероном на манжетах. – Маменька меня ещё чуть Рольбергу не навязала, – девушка скривилась точь-в-точь, как госпожа Астахова. – Чтобы не заблудился гуляючи… Хватит о нём, а? Лучше скажи, поедешь завтра со мной на озеро? Тишина, благодать... Поехали? Ну, пожалуйста! Марго разгладила пальцами нахмуренный лоб кузена, но сердитые морщины упрямо собрались на прежнем месте. Можно было и дальше стараться убрать с лица Головина свидетельства его дурного настроения, но барышня Александрина по собственному опыту знала, что это бесполезно. А вот попытаться отвлечь вполне можно было, ибо запас мерзкого расположения духа на сегодня она уже исчерпала, а страдать из-за чужого недовольства не собиралась. Маргарита едва коснулась губами виска Алёши и повторила манёвр с другим виском, на сей раз чуть помедлив отстраняться. Дёрнула отросшую прядь, упавшую на лоб, расцеловала щёки, не обошла вниманием ямочку на подбородке, и уже подобралась к уголку рта, когда кузен сдался. Но, даже отвечая на её поцелуи – не ко времени, краденые и оттого вдвойне жадные и поспешные, – Алёша был невесел. Шорох заставил их отпрянуть друг от друга, и Марго усердно принялась пересчитывать травинки под ближайшей яблоней. Склонённая голова и упавшие на лицо кудри служили не слишком надёжным прикрытием для разрумянившихся щёк, и оставалось только надеяться, что случайный наблюдатель, кем бы он ни был, не увидел слишком многого и держал язык за зубами. Если Василий Константинович, то даже не заикнётся. Если кто из дворовых – судачить будут, как бы до маменьки с папенькой не дошло. Если Яшка, то… Ох, этот точно наябедничает! Шуму будет… А и пусть, к чёрту всё! Пускай смотрят, пускай завидуют!
Алексей Головин: - Да уж и верно, хватит! – буркнул Алёшка, отталкиваясь ногами от земли и заставляя гамак раскачаться сильнее. Сказанное Маргаритой, вместо того, чтобы успокоить, лишь усилило как-то вдруг вспыхнувшее чувство тревоги. Поэтому вторую часть ее вопроса – предложение пойти на озеро, Алёшка проигнорировал, кажется, даже толком его и не расслышав. Вместо ответа, обхватывая одной рукой хрупкое плечико девушки, он молча плотнее прижал ее к себе, хотя в гамаке, в общем-то, имелось вполне достаточно места, и так тесниться не было никакой причины. Другой же рукой, изловчившись, Алёшка прямо на лету сорвал с ближайшей яблоневой ветки листок и тотчас же, неосознанным жестом скомкав его, принялся растирать между пальцами зеленую, пахнущую свежестью и незрелым яблоком плоть. Вот бы так же легко растереть в пыль, чтоб испарились, пропали все эти неприятные мысли! Заметив, что беспокойство не оставляет его, Марго принялась за свои обычные уловки, которые в иное время напрочь лишили бы Алёшку способности не только волноваться, но и просто думать. Но, не достигнув привычно легкой победы над его волей, быстро прекратила попытки и спросила, наконец, что с ним происходит. – Сам не понимаю, хотя… Наверное, же подумаешь сейчас, что я окончательно тронулся умом, но я все равно скажу, что ревную…Ну что ты смеешься? Да, я ревную тебя даже к этому несчастному лысому старикашке и ничего не могу с собой поделать! Признаваться в этом было не то, чтобы очень приятно. Но еще тогда, в первую свою ночь, они с Маргошей поклялись никогда более не скрывать друг от друга ничего, что касается их отношений. Так что теперь Алёшка, ко всему прочему, чувствовал себя просто даже обязанным исполнять свою часть этого уговора. Даже, несмотря на возможные насмешки в свой адрес. Хотя, как ни странно, на этот раз их почти и не последовало. А сама Марго при этом смотрелась исключительно довольной. Даже вновь принялась ластиться и уж на этот раз своего таки добилась. Потому, среди вскоре вновь сделавшимися взаимными пылких поцелуев и объятий, двоим влюбленным вряд ли было возможно услышать, как тихо хрустнула сухая ветка под ногой внезапно замершего на месте посреди одной из узких, наполовину заросших подорожником и крапивой тропок, ведущих к потаённому убежищу, наблюдателя – Марка Ивановича Рольберга. Наблюдателя, надо признать, невольного. Незнакомый с окрестностями, он, как и предсказывала, тревожась, Софья Ильинична, действительно немного заблудился среди диковатых зарослей. Потому, когда до его слуха донеслись отдаленные звуки двух молодых голосов, обрадовался и просто пошел на них. Когда же к звукам добавилась и визуальная составляющая, радость тотчас угасла. Мало того, в первый момент граф едва смог сдержать спичкой вспыхнувшую внутри ярость, заставившую сжать костяной полированный набалдашник дорогой английской трости с такой силой, что тот жалобно скрипнул. Послужив, тем не менее, своеобразным громоотводом. Потому что уже спустя минуту, по-прежнему невозмутимый внешне Марк Иванович тихо развернулся спиной к творящемуся на его глазах бесстыдству и, с проворством, удивительным для столь грузного тела, столь же бесшумно, но решительно двинулся в обратном направлении, так и не обнаружив ни для кого своего присутствия.
Маргарита Рольберг: В дом вернулись не сразу, а к самому концу отведённого на отдых времени. Прежде обошли пруд, в котором на минувшей неделе невольно искупались, раскачав лодку и перепугав головастиков воплями, а домашних – своим сходством с утопленниками. Затем Маргарите, заметившей поздние васильки, вздумалось нарвать букет, но намерение её не претворилось в жизнь по причине настолько глупой, что румянец стыда не сходил со щёк до самого дома: увлечённая спором с Алёшей девушка не глядя протянула руку за цветами, и тонкие пальцы сомкнулись на стебле крапивы, пышно разросшейся по соседству. Руки обожгло, кожа покраснела и вмиг покрылась волдырями, и Марго оставалось только надуть губы, обидевшись и рассердившись на себя и весь мир заодно, пока кузен бережно, чтобы не повредить ещё больше, дул на пострадавшие пальцы. К тому мгновению, когда силы Головина иссякли, барышня уже успокоилась и, благодарно расцеловав своего рыцаря, ловко вывернулась из объятий с напоминанием, что их уже ждут. Хотя возвращаться ей хотелось ничуть не больше, чем Алёше, но изредка наступала и её очередь быть благоразумной; во всех остальных случаях он справлялся за двоих. Любое прикосновение к обожжённым пальцам причиняло боль, что вновь вызвало в душе Маргариты бурю негодования, ибо держаться за руки было никак не возможно. Но Пончик и здесь нашёл выход, крепко обняв девушку и отпустив только тогда, когда на них глянули окна девичьей. Младшая Александрина вбежала в дом первой, упросив Алёшу чуть погодить: негоже было кому-нибудь опять видеть их вместе, да и вели себя молодые люди в последнее время слишком бесстрашно, если не сказать – нагло. Из кухни тянуло чем-то вкусным, и в самых дверях Марго столкнулась с Фёдором Кузьмичом, старым слугой отца. В обязанности крепостного за дряхлостью лет входила исключительно доставка писем, газет и прочей корреспонденции от порога дома до кабинета адресата да руководство молодыми лакеями, послушно расставляющими под важными окриками старика ту или иную книгу в библиотеке. Наблюдать за тем, как подслеповатый Кузьмич, щурясь, разбирает названия на корешках, а после внимательно следит, чтобы неграмотные балбесы не перепутали установленный порядок, с самого детства было одним из самых любимых занятий Марго. – Не видали ли где Алексея Романыча? – Фёдор не спешил пропускать оголодавшую барышню на кухню, видимо, чувствуя себя слишком важной величиной. Но Марго так дёрнула бровью, будто речь шла не о самой большой драгоценности её жизни, а о случайном, впервые в жизни виденном человеке, и Кузьмич стушевался. – Письмецо ему… Девушка безмолвно пожала плечами и, грозно взглянув на старика ещё раз, ушла на кухню. Краем уха она ещё слышала, как слуга зашаркал по коридору, ковыляя так быстро, как только позволяли силы, но её вниманием тут же завладели куда более важные вещи: Марфуша вытащила из печи пирожки. *** Матвей Сергеевич впервые в жизни чувствовал себя настолько неуютно в собственном кабинете. Кабинет этот, просторный, отделанный потемневшим от времени деревом и порядком вылинявшим гороховым барканом, всегда был оплотом покоя и власти хозяев Марьино. Здесь всегда было тихо, пыльно, безопасно, и даже визиты обожаемой супружницы не могли поколебать спокойствия, которое здесь царило. Как бы ни разорялась Софи, стуча кулаком по спинке кресла, в котором обычно восседал её муж, в этой комнате последнее слово всё же оставалось за ним и никогда более не оспаривалось. Только здесь можно было по пьяни вывалить перед Васей Рыковым все бумаги, грозно вопрошая, доколе ему, Матвею Сергеевичу Александрину, терпеть всё это. Только здесь он мог ворчать на зятя Аркашку, а Анна сидела тихо, как мышь под веником, и даже дышать боялась. Только сюда Маргарита входила, а не вбегала, снося всё на своём пути. Одним словом, кабинет испокон веку служил защитой ото всех жизненных невзгод и мелких неурядиц, но сегодняшний враг оказался куда умнее и опаснее, чем показалось сначала. Марк Иванович Рольберг сидел в гостевом кресле, постукивая кончиками пальцев по подлокотнику, и с мягкой полуулыбкой ждал ответа на свой вопрос. Александрин же только и мог хватать воздух ртом да утирать внезапно вспотевший лоб чудом оказавшимся в кармане сюртука платком. – Прошу прощения, я, кажется, не понимаю… – Вы всё прекрасно понимаете, Матвей Сергеевич, – улыбка Рольберга стала шире, отчётливо напрашиваясь на то, чтобы назвать её хищной. – Я выразился достаточно ясно. Мой интерес к вашей дочери никогда не был праздным любопытством скучающего мужчины к прелестной барышне. Маргарита Матвеевна – единственная, кто может и должна составить моё счастие. – Но Маргарита так молода… – Зато я не молод, – резко оборвал собеседника граф. – Я не желаю быть одним из тех дряхлых старцев, что бывают лишь именем при своих жёнах, едва вышедших из детской поры. И Маргарита Матвеевна не настолько юна, чтобы её годы стали препятствием для заключения брака… Или вы желали бы видеть её мужем кого-то иного? Александрин в отчаянии обвёл глазами комнату, ища поддержки у знакомых до отвращения предметов обстановки, но всё молчало, и хозяину Марьино ничего не оставалось, как крепко задуматься над словами гостя. Гость этот был превосходной партией для любой, даже самой избалованной девицы или капризной вдовушки: умён, богат, не слишком стар, в меру весел и обходителен, занимает завидное положение в обществе и, кажется, не на шутку влюблён в свою избранницу, хоть и пытается скрывать это под напускной расчётливостью. Да вот только сей во всех смыслах замечательный господин никак не заслуживает мадемуазель Александриной, которую проще было представить замужем за кем-то вроде Васи, благо, поручик души не чаял в племяннице, да и она гордо носила подаренное им прозвище – Сатана. На мгновение отвлёкшись от насущных бед, Матвей Сергеевич пытался вообразить, можно ли будет отдать Маргариту Рыкову и спокойно встретить подступающую старость. Но воображение тут же подсунуло своему хозяину картину жестокой расправы, которую немедленно учинят счастливые новобрачные над своим благодетелем, и радужные картины будущего несколько потускнели. Нет, Васька сам всё сделает, а ей только на мою могилу и позволит плюнуть, чтобы не утруждалась лишний раз… Погрустневший Александрин вновь вернулся к первоначальной теме своих размышлений. Сводить Сатану и этого почтенного господина, настойчиво требующего дать согласие на брак, было сущим самоубийством. А уж какие адские муки ещё при жизни ожидают графа Рольберга, не знакомого с отвратительным характером Маргариты!.. Конечно, Софи будет вне себя от радости: ещё бы, дочь – и графиня! Но сама мысль о том, что несчастный немец по собственной воле и с редким воодушевлением суёт голову в петлю, считая её орденской лентой, и с радостью отталкивает стул, который он, Матвей, всеми силами пытается удержать, была невыносима. Впрочем, не зря же на каждом перекрёстке твердят об упрямстве влюблённых; вот и приходится любоваться очередным идиотским поступком очередного балбеса, даром что балбес давно вышел из поры юношеской горячности и приближается, скорее, к старческому слабоумию. – Моя супруга ещё за обедом заметила вам, что мы не думали о замужестве Маргариты, – Да кто ж её, бедовую, возьмёт-то? – И никто из наших знакомых не изъявлял желания взять её в жёны. – Ищи дурака! Хотя… Один нашёлся, да и второй подоспел. – Но к чему такая спешка? Подождите хотя бы до весны, к тому времени и приданое… – Послушайте, – Марк Иванович вновь перебил его, и на сей раз в голосе отчётливо слышались нотки раздражения. – Мне не хуже вашего известно, что с наступлением весны дела с приданым Маргариты Матвеевны никак не поправятся. И петербургские дела ваши, Матвей Сергеевич, тоже вряд ли будут иметь успех. Это известно мне не из корыстного любопытства, а исключительно по долгу службы, а службу свою я делаю хорошо… Настолько хорошо, чтобы с лёгкостью подарить молодой жене особняк… скажем, на Итальянской улице. Последнего уточнения было вполне достаточно, чтобы Матвей Сергеевич весь обратился в слух и дальнейший разговор протекал уже ко взаимному удовольствию обеих сторон.
Алексей Головин: «За кого она меня держит?! Как же она вообще… смеет говорить подобные вещи?!» - отбросив в сторону развернутое письмо, Алёшка откинулся на спинку кресла и опустил ресницы, надеясь хотя бы немного взять себя в руки. Напрасно, только что прочитанные строчки все равно совершенно отчетливо стояли перед глазами, а щеки и уши пылали огнем. В груди же раскаленным маслом клокотала и пузырилась сложная смесь чувств, из которых всякое и по отдельности, будучи сильно выраженным, способно доставить много неприятных минут: гнев, ярость, обида, разочарование… Непонимание – как же так, почему? Нет, никакой мистики. Маменька ведь прямо пишет, что со скорой женитьбой сына ее поздравила, сама не ведая, что это для мадам Головиной новость, ее давняя приятельница, престарелая графиня Набокина. Владея обширными имениями по всей России, она, оказывается, за каким-то чертом, тоже решила провести это лето в Курской вотчине покойного супруга, которая, к тому ж, по злосчастию для Марго и Алёшки, находится совсем близко от Марьина. А уж за отсутствием иных новостей, слухи о дуэли с участием юного графа Головина – а главное, о том, что послужило к ней поводом, и какие повлечет последствия, несмотря на все старания их ограничить, обсуждены в здешних окрестностях со всеми мельчайшими подробностями – существующими и надуманными. И вот итог: «…Я не бросилась в Курск в тот же самый день, как получила письмо от Мари лишь оттого, что написанное в нем стало причиной глубочайшего нервного потрясения и ужасного сердечного припадка. Теперь мне лучше, но доктора все еще категорически запрещают даже думать о каком-либо путешествии. Впрочем, есть ли в нем необходимость? Теперь, проводя по их настоянию в постели в отрыве от привычных занятий почти весь день, я имею достаточно времени на размышления. И иногда меня посещает надежда, что все это лишь слухи, наваждение, дурной сон. И, прочтя о моих злоключениях последнего времени, ты тотчас поспешишь развеять их. Ты всегда был для меня светом в окне, мой мальчик, и в твое благоразумие, а также любовь ко мне я верю не менее свято, чем в Божью милость. Равно как и в то, что чувства эти не позволят тебе переступить через страдающее сердце твоей больной, старой матери и разрушить свою жизнь в самом ее начале – не такой участи мы с твоим покойным отцом для тебя желали…» Читать далее у Алёшки не хватило терпения. Он любил свою мать. И даже догадывался, что Елена Вахтанговна привязана к нему гораздо больше, чем к сестре Дуняше, но и при таком раскладе, с тех пор, как начал рассуждать более-менее по-взрослому, был уверен, что источники света для своего «окошка» маменька, в молодые свои годы – светская львица и любимица столичного общества, вряд ли искала исключительно в домашнем окружении, включающем супруга и детей… Но думать об этом было неприятно. Да и не время. Гораздо сильнее Алёшку занимал теперь вопрос, как поступать дальше. Чувствуя себя бредущим наугад в темноте, он был уверен в незыблемости лишь двух существующих для него истин. Первая – это та, что любит Марго и не отступится от решения жениться на ней, каким бы скандалом это не обернулось. А скандал будет немалый, если учесть, что придется оставить еще и Гвардейский полк, фактически не начав в нем службы, а значит – распрощаться с мечтой о военной карьере, не считая того, как все это скажется на отношении к нему со стороны товарищей по Пажескому корпусу. Здесь Алёшка, не сдержавшись, горестно вздохнул, но быстро прогнал эти недостойные порядочного человека сомнения. В конце концов, никто не заставит их жить в Петербурге, скорее всего, и возможности такой не будет. А значит, круг знакомств непременно изменится. Да и кто им с Марго нужен-то, кроме них самих? И если бы не вторая «незыблемая истина» - понимание того, что ни при каких условиях должен лгать матери о своих чувствах к Маргарите, все со временем бы как-нибудь непременно утряслось и разрешилось. А теперь… Теперь все запуталось хлеще любого гордиева узла, рубить который придется ему, Алёшке Головину, а вовсе не какому-то там мифическому Александру Македонскому... - Марго, ты там? Открой, пожалуйста, - вряд ли когда-либо прежде он обращался к ней таким серьезным тоном, чем в тот раз, стоя у двери ее комнаты – после того, как, приняв непростое решение, аккуратно сложил письмо матери за пазуху, встал из кресла и вышел из своей спальни. – Нам нужно поговорить.
Маргарита Рольберг: Марго могла бы поклясться, что слышит тихий скрип шестерёнок в часах, но большой дубовый футляр, прятавший в себе диковинный немецкий механизм, стоял в гостиной, а шум в столовой мог заглушить и куда более громкий звук, но... Девушка и поныне пребывала мыслями в той страшной, напряжённой тишине, что поселилась в её комнате после ухода Головина. Едва дверь за ним закрылась, Маргарита вмиг растеряла запал и вцепилась в крышку комода, чтобы не упасть. "Что мы творим, что мы творим", - она повторяла это на все лады, словно шарманка с бесконечным заводом, не веря в то, что ещё четверть часа назад готова была сражаться со всем миром, вдруг вознамерившимся отобрать у неё Алёшу. Теперь, без тёплого, надёжного плеча под щекой было невыносимо страшно, и только страх подтверждал то, что разговор случился в самом деле, а не пригрезился, что всё - правда, а не прихоть измученного последним летним жаром разума. Тонкий аромат розового масла и иных благовоний, которые так любила Елена Вахтанговна, до сих пор можно было учуять на самых кончиках пальцев, хотя бумага пахла ими едва-едва, и запах на самом деле был воспоминанием пятилетней девочки о красивой, властной женщине, ни на минуту не оставлявшей маленького сына без присмотра. Взгляд бессмысленно метался по ровным, написанным уверенной рукой строчкам, а Марго пыталась справиться с бесполезной вспышкой раздражения, вызванной внезапным вторжением чужака в маленький мир, принадлежащий лишь двоим. И даже знание того, что Алёша испытывает те же чувства, не помогло бы ей сейчас, да и Головин молчал, ожидая хоть какого-то отклика, и это молчание разительно отличалось от его недавней сбивчивой речи, что в какую-то минуту напомнила Александриной бред горячечного больного, после чего кузен и полез за припрятанным письмом. Написанного было вполне достаточно, чтобы удариться в слёзы, но умение читать между строк открывало Маргарите куда больше, и она чувствовала себя так, будто ей прилюдно нахлестали по щекам, не забывая при этом скучающим тоном выговаривать за недостойное поведение. Девушку душил гнев пополам с растерянностью: как они посмели? как узнали? Первое чувство, тщательно скрываемое и удивлявшее своей силой даже саму Марго, вмиг оказалось испачкано, захватано жадными, завистливыми и грубыми людьми. Это было всё равно что вновь оказаться в руках пьяного Сеньки, но на сей раз Алёша был не в силах помочь ей. Да и как поможешь, если она - всего лишь слух, наваждение, дурной сон?.. Жестокие слова ворочались под языком, кололи, требовали свободы, и Марго уже почти решилась, когда Головин без труда высвободил письмо из ослабевших пальцев и заговорил совсем не о том, что должен был сказать послушный сын. Задумавшись, она не услышала обращённого к ней вопроса, и только любящий братский пинок вернул её в настоящее. Ответив сначала Яшке, она неопределённо поддакнула и вновь уставилась в тарелку, словно там вдруг появилась интересующая её выписка из папенькиных бумаг. Когда Алёша вдруг позвал её замуж, Марго едва не расхохоталась ему в лицо. Право, это же в самом деле смешно - ведь её едва ли не под угрозой проклятия запретили брать в жёны! В воображении Елены Вахтанговны она наверняка была Антихристом во плоти, Сатаной, готовым со зловещим хохотом утащить невинную душу её любимого сына прямиком в геенну огненную. Но что проклятия пылко влюблённому, который, вдобавок, явно имел в себе задатки змея-искусителя, иначе с чего бы барышня Александрина согласилась? Маргарита и сама не знала ничего, кроме того, что жить ей отныне возможно только оберегаемой и любимой одним Алёшей или не жить вовсе. А где согласие, там и неизбежные мысли и разговоры о приданом. За Анькой давали деревню в триста душ, пятьдесят тысяч ассигнациями и всякой домашней мелочи на десяток подвод, но старшенькая была любимая дочь, умница-красавица, да и времени сколько с того дня прошло... Сатане же рассчитывать на что-то подобное не приходилось. Сотня душ, да клочок земли, да двадцать тысяч, да пара сундуков, да Шайтан с Нероном - и то, выжлеца ещё увести нужно, а ружьё и вовсе папенькиным считается. Услышав последнюю жалобу, Алёша ласково обозвал её дурочкой и поцеловал в макушку, уведомив, что собирается нынче же вечером просить её руки и никто не заставит его отказаться от своего слова. Непривычно бледная и тихая Марго была в новинку всем присутствующим, но бледность, к счастью, списали на затянутый до трещащих рёбер корсет, а молчание - на желание понравиться Рольбергу. По крайней мере, безмолвное одобрение маменьки нельзя было объяснить ничем иным. Марк Иванович по-прежнему благодушно сыпал безобидными остротами и простенькими комплиментами, и девушка только благодаря ему приметила-таки, что над ушами громоздятся букли, а платье - слишком нарядное для обычного ужина. То есть, ужин-то, конечно, совсем не обычный, но Софья Ильинична об этом не знает. Кожа на руках невыносимо зудела, и, чтобы отвлечься, девушка принялась считать, сколько кистей на расстеленной парадной скатерти. На противоположном конце стола неловко, с шумом отодвинули стул, и Маргарита вскинула голову, тщетно силясь успокоить бешено застучавшее сердце и вмиг забывая о том, что в одной пяди - четырнадцать кистей.
Алексей Головин: Слова – десятки, сотни нужных и правильных слов – вертелись в Алёшкином мозгу, складываясь между собой в самых разнообразных сочетаниях, но ни одно из них не казалось достаточно убедительным и ясным. Настолько, чтобы без дополнительных вопросов сразу заставить родителей Марго поверить, что именно он, Алексей Головин, и есть тот человек, которому можно спокойно и уверенно отдать свою дочь. Дополнительной помехой в этих попытках сосредоточиться была оживленная застольная беседа, за которой волей-неволей приходилось следить и принимать участие. И Рольберг. Высказанная на словах еще в утреннем разговоре с Марго, неприязнь к этому человеку – немотивированная, потому необъяснимая, нисколько не прошла. Напротив, усилилась, подпитываемая общим напряжением нервов, а еще взглядами, которые граф то и дело бросал в сторону Марго. Уж слишком странно контрастировали они своей остротой с общей расслабленностью, даже вальяжностью его позы и шутливым тоном реплик – похоже, что Марк Иванович нынче твердо вознамерился присвоить роль тамады их застолья. Впрочем, из справедливости следовало заметить, что удавалось это ему совсем недурно. Уж не по этой ли причине он, Алёшка, сейчас так бесится? Бред, абсурд… Если уж к кому и ревновать Марго, то явно не к этому плюгавому старикашке. Между тем, подали десерт. Как всегда великолепное бланманже, которому присутствующие за столом – за исключением, разве что, двоих, тут же с энтузиазмом принялись воздавать должное, послужило причиной некоторой паузы в беседе. И тогда Алёшка понял – пора! Легкий плетеный стул, с которого он вскочил, должно быть, слишком резво, жалобно скрипнул ножками и опрокинулся спинкой на пол, сослужив, тем не менее, отличную службу по привлечению всеобщего внимания к происходящему. Марго с противоположной стороны стола испуганно вскинулась и, побледнев, закусила губу. - Матвей Сергеевич, Софья Ильинична! – набрав полные легкие воздуха, сказал Головин, обращаясь к Александриным-старшим. – Василий Константинович! – ну да, Рыков Маргоше не отец, но еще можно поспорить насчет того, кто ей ближе, так что Алёшка решил действовать наверняка и зайти в своей атаке сразу со всех флангов. – Я люблю вашу дочь! - Эко новость, мы ее и сами любим, правда? – хохотнув в усы, отставной поручик откинулся на спинку стула, сложив на груди руки, и обвел веселым взглядом своих онемевших родственников, вероятно, находящихся во власти легкого дежавю. Ведь еще совсем недавно, при похожих обстоятельствах... Разве что кавалер был другой. - Дальше-то что? - Нет, не то, сейчас… - сбитый с толку его реакцией, Алёшка немного смешался, но быстро собрался вновь и улыбнулся, ободренный отчетливо заметным в тоне дядюшки Рыкова одобрением. Уж конечно, тот догадался, что именно будет сказано дальше, но, привычный ни к чему на свете не относиться всерьез, даже теперь не смог сдержать своей фирменной иронии. – Я хотел сказать, мы с Марго очень любим друг друга и решили пожениться. И потому, со всем возможным почтением, я нынче прошу у вас – у всех – ее руки. - Детки мои… о, боже! Но когда же… когда вы успели? – растерянно пролепетала Софья Ильинична, на лице которой в это мгновение было изображено некое промежуточное состояние – между паникой и радостью. – Счастье-то какое! – выдохнула мадам Александрина, выбрав, наконец, радость. Довольно споро для своей грузной комплекции, она подхватилась из-за стола и устремилась к Марго, заключая девушку в крепкие материнские объятия. Признаться, выдохнул в этот момент вместе с нею и Алёшка. Отчего-то именно маменька Маргариты на этапе раздумий казалась ему самой неприступной преградой на пути к счастью. Если не брать в расчет графиню Головину, разумеется. Но тут уж ничего не поправить, поэтому следовало радоваться и этой победе. Оставалось заручиться поддержкой Матвея Сергеевича, но господин Александрин все медлил с ответом. - Mathieu, ну что же тут думать! – нетерпеливо воскликнула Софья Ильинична, оборачиваясь к супругу, и отпуская дочь, которая от роду не привыкла к подобным выплескам нежности в свой адрес и потому смотрелась несколько ошеломленной. – Соглашайся уж!.. Алёшенька, сыночек! – пропела она, не дожидаясь ответа Александрина. – Мы так рады, так рады… - Нет. Слово это, произнесенное Матвеем Сергеевичем тихим, глухим голосом, прозвучало, однако, весьма отчетливо. Достаточно, чтобы быть услышанным посреди возбужденного радостного квохтанья над Алёшкой мадам Александриной, а также шумных поздравлений Маргарите от Василия Константиновича и даже Яшки, который, по его словам, всегда догадывался, что у Головина с сестрой «все не просто так». - Что?! – разом воскликнули все трое, спустя мгновение. - Я сказал «нет», - устало повторил Матвей Сергеевич, поднимаясь во весь рост и становясь против кучки растерянных родственников, словно все они находились сейчас посреди невидимой сцены и были участниками какого-то странного представления. И даже зритель у него имелся – среди объятий и поцелуев мадам Александриной боковым зрением Алёшка видел, что граф Рольберг, один из всех, остался за столом, не принимая участия в поздравлениях, а теперь и вовсе аккуратно, ложку за ложкой ест свой десерт, наблюдая за происходящим заинтересованно, но весьма спокойно. – Алексей, к сожалению, ты опоздал. Я еще не успел сообщить вам об этом, но нынче днем Марк Иванович просил у меня руки Маргариты. И я дал согласие.
Маргарита Рольберг: Когда маменька выпустила её из объятий, Марго поспешила опереться на подоспевшего дядюшку, ибо воздуха в лёгких не осталось совсем: кто бы мог подумать, что у Софьи Ильиничны, жизнерадостного и не обременённого чрезмерным трудом комка суеты, шума и неодобрения, такие сильные руки? Одним прикосновением насухо выжала; такая и в самом деле могла вцепиться в мужа, как однажды обронил Матвей Сергеевич, находясь в изрядном раздражении из-за какого-то поступка супруги. Ссоры у старших Александриных привычно не случилось, а слово почему-то накрепко запомнилось невнимательной ко всякого рода тонкостям человеческих отношений Маргарите. Пока девушка ещё судорожно пыталась отдышаться под насмешливыми взглядами Василия Константиновича и Яшки, маменька уже взялась за Алёшу, который мадам Александрину почему-то переносил куда легче, нежели её дочь. Право, если бы Марго знала, что её будут так мучить, то непременно сбежала бы из столовой, стоило только Головину заговорить. А дядюшка тоже хорош, перепугал их, а теперь смеётся. - Молодцы! - Василий Константинович басил ей в макушку, обнимая не в пример осторожнее сестры. - Тебе, Сатана, каких коней дарить на свадьбу: соловых или серых? - Да погодите со своими конями! - Яшка втиснулся между столом и дядюшкой, весело и нагло разворачивая сестру лицом к себе. - Ну, Спичка, ну, ловка! Это ж надо, целого графа отхватила! - Дурак! - Марго не сдержалась и толкнула его в плечо, без особой, впрочем, злобы. - Я Алёшу люблю, понимаешь? - и, пока наследник Александриных гоготал, высвободилась из его рук и обратилась к Рыкову: - Василий Константинович, я... Голос отца был подобен грому среди ясного неба, и сначала Маргарита сочла, что ослышалась. Ибо кто же в здравом уме будет отказывать теперь, когда на стороне влюблённых все обстоятельства и даже родня, готовая, кажется, сей же час снарядить коляску и ехать в церковь, пока никто не передумал и готов делать глупости с радостью и лёгким сердцем? Радость вяла, и - вот уж чего отродясь не бывало - барышня даже переглянулась с матерью, ища у неё поддержки. Дёрнувшись было к Алёше, Марго замерла, остановленная рукой Рыкова, который мрачнел на глазах, в силу жизненного опыта куда скорее поверивший в слова Матвея Сергеевича. А уж когда старший Александрин встал напротив остального семейства, бессмысленно барабаня пальцами по спинке стула, и сообщил, что отдаёт её, Маргариту, этому противному, ковыряющемуся в пирожном немцу... Прекрасно зная привычку слуг сбегаться на всякий господский шум, папенька зычным голосом тут же велел принести ему кофе. - И мне, пожалуйста, - отозвался Рольберг, сложив руки на животе, и тут Маргарита, чей взгляд метался по комнате, взяла себя в руки. - Я... Я не понимаю, - голос её дрожал. - За что?.. - В самом деле, Матвей, что ты творишь? - Рыков тяжело опёрся на стол, исподлобья глядя на родича. - Какого чёрта?!
Алексей Головин: - А это не тебе, Вася, решать – какого и зачем, - произнес в ответ Матвей Сергеевич, чей взгляд после слов Рыкова мгновенно полыхнул из-под нахмуренных бровей чем-то белым, холодным – точно фосфор там подожгли. – Хочешь распоряжаться, заведи и вырасти для начала собственных детей, а нет – так лошадьми занимайся, породу выводи на свой вкус, а в дела моей семьи не вмешивайся! Интонация, с которой это было сказано, оставалась обманчиво спокойной, но никто из присутствующих чад и домочадцев прежде не слышал из уст Александрина таких резких слов, никто не видел его в таком состоянии. И даже Софья Ильинична, обычно не лезущая в карман за ответным словом, дабы последнее во всяком споре осталось непременно за нею, на этот раз, не сводя напряженного взгляда с быстро теряющего живые краски, становясь серовато-бледным, лица супруга, вдруг резко схватила за руку дочь, заставляя ту замолчать. - Не сейчас, Марго, после! Всё после! – быстро шепнула она трясущимися губами и бросилась к Матвею Сергеевичу, цепляя его под локоть и становясь немного впереди, точно желая защитить от волн всеобщего гнева и непонимания. – Ты присядь-ка, Мотюшка, лучше!.. А ты-то что стоишь, будто окаменел?! – более привычным, властным тоном воскликнула она через мгновение, обращаясь уже к сыну, когда Александрин-старший безмолвно подчинился ее просьбе и грузно опустился на стул, все так же напряженно глядя перед собой. – В опочивальню нашу сию же минуту беги, да склянку с отцовскими сердечными каплями оттуда принеси! А ты, Марго, марш на кухню, воды принесешь похолоднее! Живо-живо, давай! Алёшка же, о котором – равно как и о его предложении, кажется, все вокруг напрочь забыли, тоже наблюдал за происходящим с какой-то необъяснимой в его положении отстраненностью, будто все это его и не касалось вовсе. Молча, он стоял, прижавшись лопатками к прохладной стене, куда отдвинулся, чтобы не мешать общей суете, в которую постепенно оказались вовлечены и прочие присутствующие в комнате люди. Рыков, который, забыв о недавнем гневе, теперь помогал Матвею Сергеевичу ослабить шейный платок, и даже Рольберг, отвлекшийся по такому случаю от бланманже, чтобы с немецкой педантичностью отмерить нужное количество капель из принесенного Яшкой флакона в стакан с водой, зажатый в дрожащей руке Марго. Которая не спускала испуганных глаз с больного отца, стремительно превращаясь из ярой бунтарки в напуганную дочь. И тоже, кажется, не помнила об Алёшкином здесь присутствии. Понаблюдав еще минуту, он вздохнул и вышел прочь из столовой, чувствуя себя опустошенным. То ли из-за того, что до того разом выплеснул все скопившиеся внутри эмоции, то ли по причине внезапного, но отчетливого озарения: Марго не станет его женой. Каковы бы ни были истинные резоны у ее отца отказать ему – теперь она не пойдет против его воли, даже если сам Алёшка станет умолять ее об этом. Но ведь и он не осмелится заставить Марго выбирать между собою и отцом – уже хотя бы потому, что с неизвестно откуда вдруг выросшей в нем взрослой и грустной мудростью понимает, что поступив подобным образом, в конце концов, получит ее ненависть. Узы крови превыше рассудка и сильнее иной любви – ведь теперь даже и сам он уже не так уверен, что мог бы полностью порвать отношения с собственной матерью. Ведь это убьет ее, а разве может иметь право на счастье убийца? Привезенный ближе к ночи Рольбергом из Фатежа доктор нашел состояние Матвея Сергеевича по-прежнему вызывающим опасение, хотя и похвалил его родню за то, что не растерялись непосредственно в момент сердечного припадка. Ведь в противном случае он мог бы стать для него и фатальным... Ночевать он не остался, несмотря на настойчивые просьбы. Назначив больному строгий постельный режим и кучу снадобий, а домашним – не менее строго – ничем не волновать больного и пообещав вернуться через пару дней, убыл восвояси. Вновь в карете Рольберга, вернее, вместе с ним. Возможно, из деликатности, а может, и просто оттого, что и так уже достиг поставленной цели, Марк Иванович объявил, что тоже намерен покинуть Марьино и точной даты нового приезда не назвал. Да, впрочем, его и не спрашивали. А еще через пару часов Матвей Сергеевич, настояв на том, что чувствует себя уже гораздо лучше, приказал позвать к себе дочь.
Маргарита Рольберг: Руки отца, лежащие поверх одеяла, были бледны, и выступающие вены чернели на больших, бессильно распростёртых кистях рук. Марго знала, что всё это - не притворство, но поверить отцу не могла. Не хотела. Единственная свеча, зажжённая ради удобства доктора и почему-то до сих пор не погашенная, была не в силах разогнать темноту, и в каждом углу, в каждой складке спешно, неряшливо задёрнутых штор девушке чудился притаившийся палач. Но главный из них катил прочь из имения, подпрыгивая в своём щегольском экипаже и кляня разбитую дорогу, а судья, вынесший приговор, равнодушно смотрел сквозь вошедшую, и если бы не отложенный в сторону при её появлении молитослов, Маргарита решила бы, что отец не заметил её. Они молча смотрели друг на друга: Марго - так и не сделав ни шага в комнату, замерев у самых дверей и нервно процарапывая ногтями борозду в косяке, едва ли понимая тщетность своих усилий, Матвей Сергеевич - изучая дочь, словно диковинное животное, и не решаясь вынести вердикт об опасности этого животного для благополучия семьи. Он отвёл взгляд первым, старательно не замечая ни блестящих глаз, ни искусанных, в кровь измочаленных губ. - Испугалась? - Да, - врать не имело смысла: Маргарита любила отца. Не так, конечно, как Василия Константиновича, но при всех своих недостатках отец никогда не мешал ей жить. Не одобрял увлечения охотой, но и не прятал ружьё. Не дарил гончих, но и не запрещал брать собак на псарне. Не защищал её от гнева матери и недовольства сестры, но и не принимал участия в поисках дочери, когда негодница скрывалась в чулане или на чердаке. Отведённой свободы всегда было мало, но Матвей Сергеевич зорко следил за тем, чтобы ничего не отнять от дарованного, и Марго была признательна за эту бессловесную и сухую заботу. И нынче вечером, когда перед младшей Александриной вдруг замаячил призрак потери, ей действительно стало страшно за отца. - Присядь, - он проследил, как дочь устраивается на пуфике рядом с кроватью, по-детски подпирая подбородок сжатыми кулаками. - Ты выйдешь замуж за графа Рольберга. - За что? Что я вам сделала... - Не ты, милая... Ну, что ты смотришь? Это моя вина, не вина даже, а... - Матвей Сергеевич хотел махнуть рукой, но вышел какой-то странный, рваный жест. - Я проигрался, когда ездил в столицу этой зимой. - А на кону, значит, была я? - Голос сорвался, и вместо праведного возмущения отец услышал какой-то неблагозвучный писк, то есть, предпочёл не услышать. - ...И мне пришлось платить долг тем, что было твоим приданым. Пришлось заложить дом в Петербурге, чтобы получить хоть что-то взамен. А теперь представь моё удивление, когда Марк Иванович сунул мне сегодня эту растреклятую бумагу!.. Я мог бы предоставить тебе право выбора, но к чему это, если ответ был известен всем нам? Ответ действительно был известен всем: выйти замуж за этого противного немца и спасти отца от долговой тюрьмы, а семью - от позора. Маргарита не могла выбрать иное, хоть и видела, к чему её принуждают: выйти замуж за нелюбимого, покориться чужой воле, позабыть всякую радость. Сгнить заживо. Ноги сами понесли её вон из родительской спальни. Отец окликал её, пытался остановить, но она небрежно, без малейшей рисовки бросила через плечо: "Как же я вас ненавижу," - и вышла. В доме не спали. Никто не мог уснуть в эту ночь, никто не смел закрыть глаза и предаться мечтам о том, что поутру всё случившееся окажется всего лишь дурным сном. Маменька, подслушивавшая под дверью, гневно округлила глаза на последнюю реплику дочери и ринулась утешать супруга. Коридор опустел, и Марго безрадостно отметила, что это было весьма кстати. Из-под двери Алёшиной комнаты сочилась слабая полоска света, девушка коснулась ручки и тут же отдёрнула пальцы. Тихо, чтобы не выдать своего присутствия, прошла мимо и спустилась по лестнице, крепко держась за перила. На террасе размешивали чай, и барышня пошла на этот мерный, оглушительно громкий в тишине раннего утра звон серебряной ложки о чашку из парадного сервиза, который ещё не успели упрятать на место. Чай давно остыл, а Василий Константинович всё продолжал своё занятие, пока Маргарита с лицом безжизненным и серым, как занимающийся рассвет, пересказывала слова отца. - Я вас хочу попросить об одной вещи, - добавила она, чуть помолчав. - Нет, о двух. Не приезжайте на свадьбу, Василий Константинович, чтобы они не говорили - не приезжайте, пожалуйста... И заберите Шайтана с Нероном. Я им теперь не хозяйка.
Алексей Головин: Последние слова Маргариты заставили Рыкова едва заметно вздрогнуть и прекратить свое бессмысленное занятие. Прозрачная, янтарно-коричневатая воронка внутри чашки быстро улеглась и, отрывая от нее взгляд, он посмотрел в лицо племяннице – мимолетно. Ибо тотчас же вновь пришлось потупиться, больно уколовшись о странный, никогда не виденный им у девушки раньше холодный и острый взгляд. Что говорить? Прежде Василий Константинович вообще никогда не видел ее такой. Сатана могла быть взбалмошной, шумной, настырной, совершать нелепые поступки, говорить глупости, но никогда до этого она не смотрелась столь безжизненной и бесцветной. Точно толстым слоем серого пепла припорошенной. Точно в один миг ее вдруг оставили все душевные силы, всё желание жить. Самого же поручика, напротив, буквально сжигало изнутри неукротимое желание сию же секунду подняться в опочивальню Александрина и довести до конца то, что, в свете рассказа Марго, несомненно, следовало бы считать господней карой за предательство собственной дочери. О тайном пагубном пороке Матвея Сергеевича младшие члены его семейства, разумеется, даже не подозревали. Не знал о том, что родич вновь подвержен его приступам и сам Рыков, убежденный, что эскапады молодости, когда за ломберным столом Александрин порой оставлял за один вечер суммы, достаточные на безбедное существование жены и детей в течение месяца, остались в прошлом. Ровно с тех самых пор, как их материальное положение стало стремительно ухудшаться и, осознав себя в один из светлых промежутков на грани полного разорения, Матвей Сергеевич не дал себе и супруге слова никогда более не играть в карты на деньги. Об этом Софи неоднократно и с гордостью рассказывала кузену, преподнося чуть ли не как собственное достижение. Интересно, что она будет говорить теперь? - Никогда бы не подумал, что случится оправдываться за честно прожитую жизнь, - Рыков говорил тихо и медленно, из сдавленного, словно стальным кольцом, горла, слова продирались наружу с большим трудом, но он хотел, чтобы они непременно были произнесены вслух. – Но знаешь, впервые я жалею, что не нажил – любыми средствами, достаточного богатства, чтобы иметь возможность избавить тебя от… этой… участи, - тонкая, витая ручка серебряной чайной ложки, зажатая между крепкими пальцами поручика, согнулась пополам. Даже не взглянув на испорченный столовый прибор, Василий Константинович отбросил его в сторону. – Ты мне веришь?.. Скажи, для меня очень важно! – добавил он чуть тише, в голосе слышались нотки мольбы. Она стояла, вцепившись пальцами в перила террасы. И, подсвеченный светом занимающегося дня, точеный профиль по-прежнему казался высеченным из камня, неживым. Повторив свою просьбу, Рыков встал из-за стола, подошел поближе к девушке и мягко положил ладонь ей на плечо. - Марго! Точно очнувшись от его прикосновения, она медленно, будто бы не узнавая, повернулась, а после бесконечно долгое мгновение смотрела ему в глаза, после чего, издав то ли вздох, то ли всхлип, вдруг уткнулась в плечо растерявшемуся отставному поручику. А тот, не зная, что делать и как себя вести, неловко обхватил острые девичьи плечики руками, прижимая ее к себе и укачивая, словно маленькую. Да она ведь и была еще совсем маленькой, хрупким ребенком, которого только что грубо выдернули из детства во взрослость, даже не позволяя оплакать свою потерю… Впрочем, она не плакала и теперь. В краткое объятие, которое сильная девочка Марго позволила себе как небольшую слабость, готов был зареветь – взвыть белугой от бессилия что-либо поменять сам Рыков. Но удержался, изо всех сил, до зубовного скрежета сжав челюсти. - Все… все, - шепнул он через мгновение, когда Маргарита дернулась в его руках, отпуская девушку прочь от себя. – Погрустили, и будет, правда? Ты ведь все равно не позволишь этому немчуре паршивому тебя сломать, - скорее утверждая, чем спрашивая, усмехнулся в усы поручик. – Никому не позволишь! Наша порода! Так ему и надо, не знает еще, во что ввязывается! Усмешка перешла в сдержанный хохоток, едва заметно улыбнулась и сама Марго. Участь Рольберга действительно виделась сейчас не самой завидной. И теперь поручик хотел лишь одного, внушить это Маргарите настолько, чтобы та сполна осознала свою власть над графом уже теперь. А что с ней делать дальше – после разберется. - Алёшке-то сказала уже о своем решении? - тень улыбки вновь соскользнула с губ девушки. – Понимаю, что не можешь, не знаешь, как. Но надо. Найди слова, самые простые. Только скажи их ему лично. Иди прямо теперь, а я здесь тебя подожду.
Маргарита Рольберг: Мысль потянуть время ещё немного, хотя бы чуть-чуть, мелькнула и тут же оставила Маргариту. Оттягивать казнь не имело смысла, а в том, что предстоящий разговор с Алёшей будет именно казнью, сомневаться не приходилось. Обожжённые крапивой пальцы отчего-то не зудели, и девушка с удивлением посмотрела на свои руки. Этими пальцами в красных пятнах, этими руками с обветренной кожей, ласкавшими, нежившими, сотни раз исчертившими чужое тело, которое за столь короткий срок узнала лучше собственного – и казнить? Разорвать в клочья, чтобы ничего не осталось от того, чем они были счастливы ещё вчера. Уничтожить, лишь бы не помнить ничего, кроме ярости, и гнева, и ненависти, и налитых кровью глаз, и сжатых кулаков, и жестоких слов. Убить – и обмануть. Солгать, подставить под удар себя, а не его. Выдумать и повернуть всё так, чтобы… чтобы… – Это только слова, Василий Константинович. Не решение, слова. Дядюшка опустил голову, но она этого уже не видела. Легко, по привычке кокетливо постукивая каблуками, ушла с веранды. Отмахнулась от прислуги, не услышав вопроса и не заметив испуганных лиц. Непонимающе уставилась на Яшку, с какой-то стати вдруг заступившего ей дорогу и спешно отпрянувшего, стоило ей только вглядеться в лицо брата чуть пристальнее. Удивительно было чувствовать, как мягко и тепло пальцам касаться отполированных прикосновениями перил, видеть, как причудливо исчертили прожилки древесину, потемневшую от времени, а когда-то, в её детстве, слепящую душистой липовой белизной. Зажатый в кулаке подол невозможно измялся, от манжет пахло отцовскими сердечными каплями, а Марго вдруг развеселилась: ведь ей, считай, повезло – узнать чувства восходящего на эшафот и не поплатиться в тот же миг жизнью за новое знание. Если только ступенька не подломится, не в силах больше держать всю тяжесть её горя. Маргарита замерла перед дверью, в раздумьях покачиваясь с пятки на носок. Нельзя было вломиться внутрь, но и ждать, пока Алёша откроет, тоже было нельзя. Это ведь было как дать два совершенно разных, но одинаково лживых ответа: подарить прежним поведением надежду на невозможное или соврать о том, что смирилась с навязанным решением и отныне всё между ними кончено? Нет, нет, этого никак не может быть, пусть даже её силой уведут под венец, пусть живьём в землю зароют, пусть замучают до смерти, сведут с ума, убьют… Коротко постучав, девушка зачем-то оправила платье и вошла. В комнате резко пахло только что погашенной свечой и чем-то похожим не то на отчаяние, не то на обречённость. К горлу подкатила горячая волна, и Марго метнулась открывать окно. И, только спустя несколько бесконечно долгих мгновений, прижавшись щекой к прохладной деревянной раме да одной лишь силой воли унимая готовый сорваться с губ вой, в котором уж точно не осталось ничего человеческого, заговорила. Готовая к тому, что её в любой миг оборвут, перебьют, вовсе выдворят вон, девушка в кои-то веки не боялась ни яда собственного голоса, ни подслушивающих родственников. – Я и представить себе не могла, что отец так печётся о моём благополучии. Он сделал всё, что только было в его силах: проигрался в карты, заложил дом, оказался должен всесильному графу Рольбергу – и всё это только ради того, чтобы выдать дочь замуж и спокойно доживать свой век. Спать, зная, что с ней отныне мучается кто-то другой. Спать на пуховой перине, а не на каменно-твёрдом соломенном тюфяке в застенке. Знать, что графиня Рольберг, урождённая Александрина, конечно же, сделает всё, чтобы её имя не оказалось запятнано никаким скандалом. Ведь никакая женщина не хочет, чтобы её попрекали жестокосердием, и дурным отношением к взрастившим, жизнь положившим на её счастье родителям… Вот только простить я его никогда не смогу. Никого из них. Маргарита точно знала, как это будет. Восемнадцать лет – срок достаточный, чтобы сию же минуту без ошибки вообразить себе картины недалёкого будущего, в котором отец вновь запрётся в кабинете, попыхивая трубкой (да не какой-нибудь, а той самой, с янтарём), а маменька, воспрянув духом, превратит её жизнь в такой кошмар, что даже черти в аду пристыжено попрыгают в котлы. Будут бесконечные ленты и кружева, муслин и атлас, кисея, батист и нанка. Будут драгоценные запонки, удушливый запах кофе и бешеная ярость, едва только по-волчьи сморщенного носа коснутся клубы табачного дыма. Будут изумрудные и бриллиантовые ривьеры, терзающие шею больнее иной петли, рубиновые браслеты, каплями до черноты тёмной крови застывшие на запястьях бессильно висящих вдоль тела рук, будет усыпанный жемчужными слезами саван, который из стыдливости и страха вдруг назовут фатой. Будет многое. Постылые лица Яшки и Аньки, чьи глупость и зависть с годами только возрастут. Яркая, серебряная седина в густых усах и шевелюре Василия Константиновича. Проглоченные проклятия, невыносимо жгущие желудок, и исколотое ненавистью к себе сердце. Будет многое. Будет всё. Только Алёши – тихо дышащего в макушку – уже не будет.
Алексей Головин: Свечи, которые зажгли в стоящем в углу на комоде массивном канделябре еще накануне вечером, давно догорели, оставив о себе напоминание в виде оплывших бесформенных комков на дне подсвечника, да душный шлейф никак не желавшего покинуть комнату запаха горелого воска. Но свет наступающего дня уже достаточно проникал сквозь стекла плотно закрытых рам и зажигать новые свечи было бессмысленно. Бессмысленно отныне, впрочем, было и все остальное. Логически выверенная и стройная формула будущей жизни, в единственно правильной пропорции сочетавшая компоненты понятия «счастье», была разрушена. И восстановить ее в первозданном виде было невозможно, как нельзя повторить уничтоженный чьей-то злой волей или по случайности прекрасный шедевр искусства, ибо даже в точности воссозданный, он так и останется копией того, первого. Копией, не оригиналом. И потому, проведя без сна почти всю ночь, перебирая оставшиеся ему «осколки», чтобы вновь и вновь убеждаться, что не может сложить из них ничего сколько-нибудь путного, Алёшка ощущал себя близким к отчаянию. «Смертельное отчаяние в семнадцать лет» – разве можно вообразить себе что-либо пошлее или смешнее? Словно герой немецких романтических поэм, которые они с Марго так любили зачитывать друг другу вслух с трагическим подвывом – на спор, кому дольше удастся при этом не расхохотаться в голос. А все потому, что муки молодых вертеров и прочих литературных страдальцев всегда казались неестественно раздутыми в угоду странной моде на тоску и страдание, какое уж десятилетие подряд владеющее умами стихоплетов всех национальностей и культур. Думалось – и верилось, что так не бывает и быть не может. Оказалось, что напрасно. Он так и не смог заставить себя пойти к Марго и спросить напрямую о принятом решении. Вместо этого, уверяя, что она непременно зайдет к нему сама – когда сможет быть свободна и, одновременно, угрызаясь совестью за свое постыдное малодушие, Алёшка упорно оставался в собственной комнате, напряженно выслушивая любые приближающиеся к ее двери шаги. Надеясь – и страшась узнать в них поступь той, от которой уже внутренне отрекся – в самый миг, когда признал, что не будет бороться за нее. До победы или поражения – но до конца, как и следует по-настоящему любящему человеку биться за свою любовь. Стало быть, и его любовь к Марго – не настоящая?! Как узнать наверняка, если не с чем сравнивать? У кого спросить, зная, что любой ответ не будет верным уже потому, что это чужое решение? Чувствуя, что сойдет с ума, если станет думать об этом прямо сейчас, Алёшка едва не застонал, прижимая к воспылавшим от крамольной мысли щекам ладони. Тихий, но решительный стук прервал его тяжелые размышления. И в следующую минуту Алёшка растерянно наблюдал, как влетевшая в комнату Марго вдруг бросилась к окну, распахивая его настежь, точно ей не хватало воздуха или… Пронзенный внезапным страхом, он метнулся следом, но тут же поняв его абсурдность, просто замер позади Маргариты, не смея коснуться. Горькие слова, которые она произносила, были более похожи на мысли вслух, нежели на речь, обращенную к конкретному слушателю. Казалось, она и не ждет ответной реплики. И все-таки Алёшка решился ответить: - Прежде всего, ты не сможешь простить себя, Марго, - она обернулась, впиваясь взглядом в его лицо. Свежий ветер, сквозняком влетающий в окно, слегка шевелящий выбившиеся из ее прически вьющиеся прядки и немой вопрос «что делать?» в ее широко распахнутых глазах… Удастся ли ему когда-нибудь забыть этот взгляд? – Не сможешь, и чувство вины начнет разъедать тебя изнутри. А после, возможно, не прямо теперь, но в недалеком будущем, ты станешь винить в своих терзаниях уже меня, и мы все равно не будем счастливы. Такова настоящая, а не та – воображаемая, жизнь, которую мы с тобой для себя придумали. Поступи правильно, Марго, клянусь, что я никогда тебя в этом не упрекну. Так правда будет лучше для нас с тобой, любимая.
Маргарита Рольберг: Отвернувшись, младшая Александрина смотрела сквозь редеющую яблоневую листву и улыбалась. Медленно, сначала одним только краешком губ, не желая этого, но не в силах удержать рвущийся наружу смех. Рот словно бы разрывали, растаскивали в разные стороны рыболовными крючками, и вновь выступившая на губах кровь только усиливала сходство с маленькой глупой рыбкой, напрасно борющейся с силой, много превосходящей её. И какое же счастье, что Алёша не мог видеть лица Марго! Головин точно счёл бы, что кузина повредилась рассудком, а тогда пришлось бы объяснять причину улыбки, и она под конец непременно разрыдалась бы, бессильно рухнув на колени перед преданным ею самой божеством и не слезами даже – истошным криком пытаясь выдрать накрепко укоренившуюся после его слов боль. Потому что предавать – одно, но быть преданной… Есть ли на свете такая боль, что сравнилась бы с этим горьким чувством? И к чему было говорить осторожно и пытаться смягчить удар, если всё оказалось так? От неё уже отказались. Раньше, чем она начала надеяться на то, что рано или поздно сумеет обратить этот чудовищный гамбит себе на пользу. Раньше, чем поверила в слова Василия Константиновича. Раньше, чем выдумала надежду, что замужество – это ещё не конец. Ей были ни к чему эти заумные рассуждения, эти назидательные поучения, эти упрёки. Господи, как же это просто, оказывается – нарушать клятвы, не успев их дать! Достаточно лишь на мгновение оглохнуть, и вот ты уже свободный человек, и дышится легко-легко. Змеи не умирают от собственного яда, палачи не ложатся под свои топоры, и ей бы только научиться жить заново, дышать без привкуса пепла на языке и не оскорблять себя ненавистью, как ни один дурак не оскорбляет дуэльный пистолет пошлым самоубийством. Маргарита не понимала одного – зачем эта проповедь, зачем все эти слова, неуклюжие, нелепые, некрасивые? Неужели ей нужно было сказать всё ещё раз, безжалостно и грубо, чтобы Алёша – ах, простите, Алексей Романович, конечно же – понял? Неужели ему нужно было подтолкнуть её к плахе, и без того прекрасно зная, что в условленную минуту она бестрепетно исполнит свой долг? Лишить последней надежды не на жалость даже – на добрую память, ибо разве могла она добровольно выбрать одну чашу весов, имея хотя бы крохотный шанс склонить вторую? Как объяснить, как оправдаться, когда приговор уже вынесен?.. – Я выхожу замуж за графа Рольберга. Ей хватило мужества сказать это в лицо Головину, просто и ясно, как нечто само собой разумеющееся. Мгновение безумной надежды, что он обнимет её, скажет хоть что-нибудь хорошее, что-то, что могло бы утешить, истекло. Маргарита поднялась на цыпочки и осторожно, с невыразимой нежностью обняв лицо кузена ладонями, коснулась губами лба. Не сдержавшись, поцеловала неподвижные губы и сразу же ушла, тихо притворив за собой дверь.
Алексей Головин: «Вот и решено»… Мгновение, в течение которого Марго, с каким-то странным, отчаянным выражением, смотрела ему в глаза, длилось, кажется, уже целую вечность, но Алёшка так и не сумел сообразить, чего именно она ждет от него, будто бы враз оглохнув сердцем, а ведь прежде оно никогда не знало трудностей в разгадке любой ее самой затаенной прихоти. Что-то сломалось в этом, еще вчера казавшемся вечным, механизме. И теперь Алёшка чувствовал себя, словно человек, попавший в страшную катастрофу, в тот момент, когда, придя в чувство, тот осторожно пробует пошевелиться, пытаясь понять, насколько пострадало его тело. Прислушиваясь, что происходит внутри, он ждал боли – пускай и не физической, но не менее мучительной душевной, разочарования, тоски… но вместо этого была лишь пустота, в которой гулким эхо отдавались сухие слова Марго о грядущем замужестве. Что было сказать в ответ? Пожелать счастья? Поинтересоваться датой грядущего «торжества»? Узнать, где молодожены намерены провести свой медовый месяц? Первое – даже если предположить возможность таких слов из его уст – выглядело бы запредельным цинизмом, да и в оставшихся двух случаях любопытство не проявляло никаких признаков жизни. К чему? Поэтому лучшим выходом в безвыходном, в общем-то, положении было промолчать. Даже когда Марго, прежде чем покинуть комнату, коротко, будто благословляя, поцеловала его. А может, и прощаясь. Ибо явно просматривалось в этой краткой ласке также что-то и от обычая последнего целования. Что же, а ведь и верно - отныне Алёшка для нее все равно, что покойник. Да и самому себе теперь не слишком-то живым кажется… *** - И все же, не понять мне, что ж ты так поспешно, Алёша?! Даже гостинцев для кузины приготовить не позволил! Не по-людски это, не по-родственному! Обидится на меня Элен, и права будет! – снова горестно причитала госпожа Александрина, всплескивая руками и качая головой, пока слуги очередной раз проверяли, достаточно ли прочно приторочен специальными ремнями к задкам дорожного экипажа Алёшкин саквояж. Впервые она завела этот разговор еще за завтраком, который для отбывающего восвояси родича специально приготовили сегодня пораньше. В столовой в тот момент присутствовали также Яшка и Василий Константинович, а вот Марго не было – ночью Матвею Сергеевичу вновь было худо. И хотя этот приступ уже миновал, оставлять его она не пожелала – так отсутствие младшей Александриной объяснили Алексею, и он сделал вид, что поверил. Равно как и в то, что она «измаялась, бедняжка, да и уснула» - теперь, когда все четверо стояли возле крыльца, прощаясь перед дальней дорогой. - Ничего страшного, Софья Ильинична, не волнуйтесь, не главное это вовсе. Да и до гостинцев ли вам теперь? Уверен, что маменька все поймет верно, - успокаивал ее Алёшка, который произносил эти слова как-то механически, занятый в это мгновение лишь внутренней борьбой между жгучим желанием вновь спросить про Марго - или хотя бы передать ей привет, и данным себе словом не делать этого ни при каких обстоятельствах. - Дай-то бог, дай-то бог. Но и ты не серчай на нас, Алёшенька. Кто ж знал, что так все выйдет? – удрученно вздохнула женщина, старательно избегая при этом смотреть ему в глаза. - Да, никто… Однако, пора и ехать, дорога впереди неблизкая. Прощайте, тетушка! – поспешно проговорил Головин, чувствуя себя более не в силах изъясняться эзоповым языком, делая вид, будто все происходящее вокруг хорошо и правильно, он поспешно ступил на подножку кареты, едва Софья Ильинична разомкнула родственные объятия. - А мне, что же, перед отбытием и руки не пожмешь? – усмехнулся в усы все это время безмолвно наблюдавший за происходящим Рыков, отделяясь от заплетенной диким виноградом и плющом балюстрады. - Нет, что вы! Я просто подумал… - Зря, - оборвал его отставной поручик, подходя к экипажу, и первым подавая руку. А после притянул юношу в короткое, вроде отеческого, объятие и тихо – так, чтобы это мог слышать лишь один Алёшка, добавил. – Не казни себя. Все правильно сделал. Поверь старому вояке: порой, чтобы выиграть войну, надо отдать не одно сражение. - Да какой уж тут выигрыш, Василий Константинович! - Пустое, не начинай опять... Езжай с богом! - еще раз хлопнув Алёшку по плечу, Рыков отошел в сторону, позволяя тому окончательно устроиться в карете, после чего сам захлопнул дверцу и приказал кучеру трогать. - А Марго скажу, что ты про нее спрашивал. Высовываясь почти по пояс из окна медленно двинувшегося к воротам экипажа, окидывая прощальным взглядом дом, в котором, кажется, окончательно расстался в это лето не только с детством, но и с присущей лишь ему наивной убежденностью в непременном торжестве справедливости, он с улыбкой кивнул Василию Константиновичу, ни одному слову которого из сказанных на прощание - в том числе и последним, увы, нисколько не верил...
полная версия страницы