Форум » Воспоминания » Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня » Ответить
Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня
Алексей Головин: Время - лето 1825 года. Место - Курская губерния, имение Марьино-Александрино. Участники - Маргарита Александрина, Алексей Головин.
Ответов - 60, стр:
1 2 3 All
Маргарита Рольберг: Больше всего на свете Марго боялась, что сейчас Пончик напустит на себя напыщенный вид, притворится безразличным ко всему мужчиной, которого утомили бессмысленные женские слёзы, и, дождавшись краткого мгновения тишины между всхлипываниями и завываниями, примется читать ей мораль. Дескать, не подобает почтительной дочери такое даже думать о любящих родителях, что без устали радеют о благе своего дитятка. И всё же, её опасениям не суждено было сбыться. Хоть Алёша и не сообразил сразу, что нужно делать, застыл истуканом, во все глаза глядя на размазывающую слёзы кузину, но дальнейшие его действия были вполне успешны. Поначалу, конечно, он пытался взывать к её здравомыслию и благоразумию, но куда там! Даже заверения в преданности и готовности защитить от всякой беды мимо ушей пропустила, хотя в другое время обязательно накрепко запомнила бы. Но когда её, безвольную и поглощённую собственными страданиями, наконец сгребли в охапку, прижали к груди и принялись утешать, точно капризного младенца (всё что угодно, лишь бы кричать перестал), Маргарита поняла, что концерт пора прекращать, пусть даже выступление оказалось чистой воды экспромтом. Медлительность кузена стоила ей почти всех сил, и теперь, всхлипывая без былого азарта, девушка в полной мере осознала, насколько же это утомительное дело – плакать от обиды. Впрочем, она и не думала винить Пончика за первоначальное бездействие: Марго и сама растерялась от выступивших слёз, а уж он-то и вовсе должен был быть испуган. И вообще, утирание слёз, по мнению девушки, всегда было женским занятием, а то, что Алёша прекрасно с ним справился, нисколько не умаляло его мужественности, но и развеивало подозрения о возможной чёрствости. Не то чтобы она думала об этом всерьёз – с чего бы вдруг? – но орошать слезами бежевый жилет приятнее всё же без малейших угрызений совести, нежели подозревая его хозяина в тайной к себе неприязни. В объятиях Пончика было настолько уютно, что покидать их ради того, чтобы взять платочек и промокнуть глаза, казалось кощунством. Марго утёрла последние слёзы ладонью и крепче вцепилась в рукава рубашки, отрезая Алёше всякий путь к отступлению. Успокоилась, и что с того? Печаль-то ещё не прошла… Перед мысленным взором вновь стал коленопреклонённый идиот Чиркунов, бесившийся всякий раз, когда видел юного графа рядом со своей дамой сердца. Вот была бы ей радость жить с Сенькой, он бы её к каждому встречному ревновал, не говоря уж о влюблённом кузене, которого Марго ни в коем случае не намеревалась далеко и надолго отпускать от себя, ибо так и с тоски помереть недолго. Впрочем, последний при каждой встрече с Чиркуновым держался почти невозмутимо, немножко иронично, чуть зло и порой обращал на неё взгляд, словно безмолвно спрашивая: за какие грехи нам этот? Дождавшись по-детски возмущённого, шумного дыхания – явного признака того, что барышня бросила притворяться слабенькой и готова в обычной для себя манере ответить на любую реплику остротой или злой шуткой, Алёша принялся мягко увещевать Маргариту не говорить ерунды и, самое главное, ерунды не думать. А когда речь зашла о детях, девушка вспыхнула и поспешно уткнулась лбом в его плечо, пряча залитое жарким, густым румянцем лицо. – Хочу, – робко, будто сознаваясь в чём-то постыдном, призналась она. – Мальчика… и девочку. Кирюша славный, а если б Анька ещё и дочку родила… То меня бы к ней точно не подпустили, чтобы, упаси Бог, дерзости от тётки не набралась. Буря, отбушевав, миновала, и теперь о ней напоминали только покрасневшие глаза и опухший нос. Марго высвободила затёкшую руку и уложила кисть на спину Пончику, куда-то под лопатку, устраиваясь удобнее. Шёлковый репс мгновенно нагрелся под ладонью. Замаявшись снова и снова изучать попадающий в поле зрения кусок стены, девушка подняла голову и с ясной, далеко не каждому показываемому улыбкой взглянула в лицо Головина, без слов уверяя в том, что всё прошло. Впрочем, тут же отчего-то смутилась, опустила глаза и преувеличенно внимательно стала рассматривать галстук кузена, ещё совсем недавно свободно повязанный a la Байрон, а сейчас – безобразно измятый чьей-то кудрявой головой и цепкими пальцами. – Прости, – повинилась она, принимаясь расправлять мягкую ткань. Алёша пытался что-то сказать, но Марго грозно свела брови к переносице и велела не шевелиться. Сноровки в завязывании модных узлов у неё не было, но старания – хоть отбавляй. Спустя некоторое время и одно случайную, но, к счастью, неудавшуюся попытку удушения, Маргарита удовлетворилась своим творением, чуть-чуть поправила съехавший набок галстук и на всякий случай поинтересовалась: – Пойдёт?
Алексей Головин: История, приключившаяся с Марго и ее неудавшимся женихом, как и следовало ожидать, не имела для «разборчивой невесты» никаких особенных последствий. Собственно, дело было даже не в самом событии – эка невидаль, отказала девица жениху! – но более всего в обстоятельствах этой коллизии. И тут уж огласки не хотел никто: ни семейство Чиркуновых, хотя здесь имелись некоторые сомнения в их осведомленности: Сенька, конечно, идиот, но не настолько же, чтобы всем рассказывать про собственное прилюдное унижение, ни Александрины, где с некоторых пор неудавшееся сватовство называли не иначе как «марьяжный инцидент». Причем, если с уст дамской половины семейства – за исключением Марго, конечно, слова эти обычно слетали, сопровождаемые выражением вселенской скорби на лице, то мужчины употребляли его с известной – и большой – долей иронии. Опять же, исключая господина Астахова, который в такие моменты особенно отчетливо чувствовал себя «мещанином во дворянстве», не понимая и в душе не принимая этого странного на его взгляд обычая насмешничать там, где надо за голову хвататься. В душе – это оттого, что уже пришлось однажды нарваться на едкую отповедь тестя после того как вслух выразил сожаление, что младшая из барышень Александриных выросла таким неуправляемым и невоспитанным существом: - Папаша мой за подобное своеволие любую из младших сестер сперва за косы бы оттаскал, а после еще и розгами по спине воспитание продолжил. - В том-то, верно, и состоит между нами коренное различие… Вашим папашей и мною, любезный, я хотел сказать… – заметил тогда Матвей Сергеевич, прибавив свое уточнение через едва заметную паузу и ухмыльнувшись в ответ на последовавшие далее обиженные восклицания старшей дочери. С тех пор в разговорах на эту тему, нет-нет, да и возникавших еще во время семейных посиделок в гостиной или за столом, участия Аркадий Степанович старался избегать. Иногда даже в прямом смысле – находя благовидную причину покинуть благородное собрание, чем, кажется, еще сильнее забавлял тестя. Наблюдая за поступками которого, Алёша в те дни, наконец, ответил себе на давно интересующий его вопрос: от кого же из родных Маргоша унаследовала свое не по возрасту саркастическое чувство юмора… *** Как и вся предыдущая неделя, Петров день в том году выдался сырым и прохладным, и, несмотря на старинное поверье, жару вовсе не добавил. Впрочем, после раннего майско-июньского зноя, подобная передышка казалась всем истинным благом, да и мужики говорили, что дождливые «петровки» к щедрому урожаю. Но если уж быть до конца честным, то вовсе не виды на грядущий урожай более всего занимали мысли юных обитателей барской усадьбы, а скорее то, что как-то затянувшаяся сырость лишает их привычных летних удовольствий, вынуждая все больше времени проводить дома, когда все еще хочется гулять, охотиться и купаться в реке. А дома какие такие особые развлечения? Все эти дни Алёша и Марго проводили вместе довольно много времени, хотя и не все. На Сенькином примере убедившись в том, о чем и без того догадывался – а именно в том, что кузина его из тех людей, которых своим присутствием всегда лучше всего немного «недокармливать», нежели наоборот, Головин, хотя и горячо желал обратного, чаще всего первым заканчивал их разговоры. Уходя к себе, он читал, спал, находил себе какие-то иные малозначительные занятия – и, в конце концов, заметил, что это приносит желаемые плоды. Марго, откровенно скучая взаперти, будто бы сама теперь стала искать его общества. Заметил, но радоваться не спешил, не желая спугнуть удачу. Потому и на именинах у Сережи Алтуфьева, куда были званы, разумеется, не только Александрины, но и гостящая у них родня, держал себя с едва заметной отстраненностью. Что, впрочем, не мешало про себя восхищаться тем, как хорошо нынче смотрится среди остальных сельских барышень Маргоша в этом милом розовом кисейном платье. Да что там говорить, хорошо! Лучше всех, по мнению не только Алёшки, но, кажется, и прочих провинциальных кавалеров, вниманием которых она тяготилась столь же явно, как мучились из-за этого плохо скрываемой ненавистью другие девицы, вынужденные довольствоваться лишь остатками внимания, перепадающими на их долю. Алеша же в этот сонм обожателей намеренно не стремился, стоял чуть поодаль, ожидая бала, где намерен был ангажировать кузину сразу на несколько танцев, почти уверенный, что ему не откажут – и тем утереть носы всем этим деревенским увальням. Впрочем, до танцев было пока далеко. В разгаре был устроенный под навесами из-за угрозы дождя род пикника, после которого барышень и дам ожидали несколько часов отдыха – и лишь после, когда наступит вечер, торжественный ужин и бал. А значит, следовало проявить еще немного терпения.
Маргарита Рольберг: Марго с тоской покосилась на двери, которые охраняла сестра, и покорно упала на низкий пуфик, обитый вытертым по шву бархатом. Бежать было некуда, знакомство с раскалёнными щипцами стало неизбежным. Запахло жжёным волосом, и девушка зажмурилась: смотреть, как её голова превращается в нагромождение спиралек, крючков и прочих локонов, более чем далёких от естественной формы, не было никакого желания. Маменькина ловкость была, конечно, весьма похвальной (ведь умудрилась же она как-то исправить причёску младшенькой и не обжечь при этом извертевшуюся дочь), но крайне раздражающей: мало в папильотках спать заставила, так ещё и здесь покоя не даёт, утащила завивать как только стало ясно, что пикник окончен, гости до вечера могут быть предоставлены сами себе, а с волосами Маргариты, так же, как и с их хозяйкой, никакого сладу и в помине нет. Нет, Василий Константинович, конечно, прекрасно справлялся с буйным нравом любимой племянницы, но совсем не так, как того хотела чета Александриных. Давеча вздумалось Рыкову хвастать последним своим приобретением, так Марго тот пистолет из рук целый час не выпускала, а когда обеспокоенный поручик отобрал-таки оружие у расшалившейся барышни, она не придумала ничего лучше, как завести разговор о том, что славно было бы и ей иметь такой же. Папенька аж побледнел, любо-дорого было посмотреть!.. Признав, наконец, дело рук своих вполне удачным, Софья Ильинична и Анна отправились отдавать щипцы остальным жаждущим и сплетничать. Младшая Александрина тоскливо покосилась на громоздящиеся на висках локоны и решительно потянула из волос гребешок. Пряди пушились под пальцами и зубчиками гребня, превращаясь в огромное тёплое облако. Маменька так усердствует, так старается, будто без всех этих глупостей на меня и не взглянет никто… Вон, один уже замуж звал, хоть и знал, что приданого почти нет, а кое-кому и богатство помочь не в силах. Этим «кое-кем» была никто иная как княжна Сорокина, барышня на редкость злобного нрава, который отпугивал даже охотников за приданым. Редкая красавица, она всё же частенько оставалась в одиночестве, когда вокруг Марго вились многочисленные поклонники. По-античному прекрасное лицо княжны приобретало хищное, пугающее выражение звериной ярости, с которой не могли справиться родительские увещевания, и даже Яшка в такие мгновения старался держаться от belle Pauline подальше. Но у неё было богатство, которое в глазах Софьи Ильиничны искупало все чужие недостатки и только усугубляло изъяны родной дочери. Вот и мучилась Маргарита всякий раз, когда матушка принималась хлопотать о том, чтобы рядом с ней появился… нет, не достойный жених, а хоть какой-нибудь, пусть даже самый завалящий, лишь бы взял за себя этакое наказание, Марго-Сатану. Пока участи достаться самому завалящему девушка успешно избегала, благо, мужчин, рвавшихся доказать своё расположение барышне Александриной не отпугивали ни оценивающие взгляды возможных свояченицы и тёщи, ни насмешки будущего тестя, ни характер Марго, с каждым званым вечером становившейся всё небрежнее в обращении с людьми. Рассыпанные на столике перед зеркалом шпильки исчезали в волосах, а мысли текли спокойно и неспешно, нисколько не мешая рукам. Вокруг Марго и сегодня собралась целая толпа стремившихся перещеголять друг друга кавалеров, да вот беда: Алёша отирался рядом со взрослыми и нисколько не собирался отбивать утомлённую излишним вниманием кузину у надоедливых поклонников, хотя мог бы и даже, кажется, в какой-то момент собрался вмешаться, но передумал. С самого Иванова дня между ними что-то разладилось, и девушка понятия не имела, как сделать так, чтобы Пончик перестал её дичиться. С чего, ну, с чего он завёл эту странную манеру избегать общества Марго? Чего стоила хотя бы привычка ложиться спать, едва только стемнеет, оставляя её тоскливо разглядывать тёмный, мокнущий под по-осеннему холодным и нудным дождём сад. Или отговорки о делах – какие могут быть дела у Головина в Марьино? Или внезапное желание дочитать книжку – конечно-конечно, только вот домашнюю библиотеку Алёша перечитал давным-давно, а с собой привёз совсем немного, да и с теми расправился ещё до приезда дядюшки Рыкова. Последней каплей стало известие о том, что Елена Вахтанговна ждёт-не дождётся письма от любимого сына. Заслышав это, Марго фыркнула и первой ушла с веранды в дом: представить вдовствующую графиню беспокойной наседкой не смог бы даже умалишённый. Хотя почту действительно стали возить чаще, но это девушка списала на дела Аркадия Степановича, который уже начал заговаривать об отъезде обратно в Курск. Пребывая в отвратительном настроении, девушка ухитрилась ещё и от Василия Константиновича схлопотать, будто мало ей было собственного страха, когда оскользнувшийся Шайтан не удержался на ногах. Добро бы за себя испугалась, ведь придавить могло, ан нет, за свою вороную радость. А с чего всё? Правильно, разобиделась и решила проехаться верхом хоть с четверть версты, чтобы вымокнуть и подумать немножко в одиночестве, – а вернулась домой пешком, ведя в поводу жеребца, натерпевшаяся страху, злая и вымазавшаяся в грязи с ног до головы. Нет, Пончик решительно не стоил таких жертв!.. Впрочем, после этого он вроде бы чуть-чуть оттаял и от заведённой Маргаритой привычки при всяком удобном случае трепать его по волосам не морщился. Более того, когда Анька, в очередной раз наблюдая за превращением аккуратной стрижки в некое подобие вороньего гнезда, начала требовать, чтобы сестра немедленно прекратила мучить кузена, Алёша поспешно выпалил: «Пускай!» – и победа была подпорчена только тем, что Марго не удержалась и показал старшей язык. Вернувшаяся матушка только руками всплеснула, увидев, во что Маргарита превратила тщательно накрученные букли. Девушка только пожала плечами и отвернулась к зеркалу, поправляя розу в волосах. Цветок ей вручил именинник, отчаянно краснеющий и стыдящийся исцарапанных рук. Старик Алтуфьев за вторжение в заведённый покойной супругой розарий, верно, в любой другой день высек бы любимого внука, но вместо этого только смерил долгим неприязненным взглядом Марго. И за ужином тоже косился этим отточенным взглядом, примечая каждую мелочь, а их, к сожалению, было слишком много, чтобы не понять, что между привычно усаженными рядом Александриными и Чиркуновыми пробежала чёрная кошка. Немного помявшись, Вера Александровна обозрела тягостную картину и первой решилась задать какой-то вопрос, на который Софья Ильинична бросилась отвечать с таким жаром и облегчением, что Василий Константинович широко ухмыльнулся и подмигнул понурому Сеньке, что старательно воздавал должное шабли из запасов хозяев дома. Папенька неодобрительно сощурился, глядя на Чиркунова, и отставил рюмку, тут же одним взглядом пресекая нехорошие помыслы Марго, начавшей обдумывать какую-нибудь каверзу. Чёткого плана не было, а после того, как отец принялся следить за тем, как она вяло ковыряет нелюбимое ананасное мороженое, шаловливое настроение мигом исчезло. Да ещё и княжеская чета вздумала развлекать соседей разговорами о преимуществах столичной жизни. После ужина общество степенно переместилось в залу, перемигиваясь, перешёптываясь и обсуждая всякие мелочи. Улучив минуту, Алёша любезным тоном поинтересовался, какие из танцев Маргарита Матвеевна намерена оставить кузену. Барышня ответствовала, что если Алексей Романович желает, то может попросить у неё один из вальсов и мазурку. Алексей Романович просить не желал, но выразил уверенность в том, что упомянутые кузиной танцы останутся за ним. Выдержав приличествующую случаю укоризненную паузу, Марго прыснула и, милостиво кивнув Пончику, подала руку Василию Константиновичу. Посмеиваясь, дядюшка увёл её в полонез, чрезвычайно нудный и нелюбимый девушкой танец, который скрашивали только разочарованные физиономии кавалеров, остроты Рыкова и наблюдение за барышнями. Ещё во время пикника Маргарита не могла игнорировать то оживление, которое вызвало в кругу трепетных созданий появление вместе с ненавистными большинству уездных невест Александриными графа Головина. Нет, Алёша и в самом деле удостаивался всех похвал, но, право слово, слишком уж бурными были восторги. Когда охи-вздохи исчерпали себя, дамы быстро забыли о своей неприязни к барышне Александриной и бросились в атаку с самыми глупыми вопросами, какие только могли придумать. Через пару мгновений Марго была чернее тучи, и если бы не своевременное появление маменьки, ещё неизвестно, до чего договорилась бы непутёвая младшая, взревновавшая кузена поболее, чем иные писатели вообразить могут. Раскрасневшийся и очень довольный собой Серёжа Алтуфьев довёл Маргариту до места и с видимым сожалением откланялся. Бал был в разгаре. Казалось, что приглашённые музыканты не чувствуют усталости, а лица кавалеров сливались в одно, незнакомое и странное, усатое и гладковыбритое, с залысинами и обильно напомаженными кудрями, сухое и мясистое, скучающее морщинистое и по-детски оживлённое. Обмахиваясь веером, девушка слушала реплики прочих отдыхающих дам, по мере возможности игнорировавших её присутствие; впрочем, это её нисколько не задевало. Вечер был хорош, и даже периодически топчущийся за плечом Сенька нисколько не портил настроения. И трезвый-то он был неважным танцором, а уж пьяный… Так что Марго без малейших сожалений отказалась танцевать с ним тампет (и немножко отдышалась), а после сбежала в обещанный Алёше вальс. Со стороны могло показаться, что она щебечет кузену всякую милую ерунду, как того требовали негласные правила, но с её губ сыпались реплики весьма остроумные и крайне ядовитые, касающиеся преимущественно тех барышень, что одаривали Головина слишком уж томными (по её мнению) взглядами. Досталось всем, и к концу танца Алёша едва сдерживал смех. Кадриль и дальний родственник Алтуфьевых развели их по разным углам зала, а мазурка свела вновь. На сей раз была очередь графа говорить забавные несуразности, и Маргарита от души посмеялась, пока он передразнивал чем-то не угодившего ему Сеньку. На них, танцевавших в самом центре залы, беспрестанно оглядывались, и ей уже не хватало сил на смех, на танец, на улыбки Алёше, не было сил даже на дыхание, и счастье кипело, клокотало, дышало и грело душу. Оно было слишком ярким, и его было так много, что чужая ненависть не могла хоть сколько-нибудь навредить Марго, но она, не желая терять даже самой малости, ускользнула из бальной залы, едва только это стало возможно. Розарий покойной Алтуфьевой содержался в образцовом порядке. Перед дождём цветы благоухали так, что Марго не чувствовала аромата своих духов; нежные бутоны и пышные цветы даже в сумерках ярко выделялись на фоне тёмных листьев. Плетистая жёлтая роза нависала над дорожкой, вынуждая осторожно огибать шипастые ветки. Пунцовый куст был изрядно помят, земля вокруг оказалась тщательно утоптана, а обломанный стебель гордо выдавался из гущи листвы. Девушка досадливо покачала головой. Ох и достанется же Серёже от деда, когда старик это непотребство увидит!.. – Маргошенька! Сенька с руганью пробрался через ветки и остановился совсем рядом, для надёжности опираясь на декоративную решётку, оплетённую колючими побегами лишь до середины. Взгляд пьяных, неестественно блестящих глаз безостановочно перебегал с лица на грудь и открытые плечи, и Маргарита скривилась. Тет-а-тет в тёмном саду совершенно не входил в её планы: ни в смысле выслушивания пространных излияний Чиркунова, ни в смысле нанесения ущерба репутации. Но Марго пришлось задержаться, потому что неудавшийся жених заступал ей дорогу, а идти в бальном платье и туфельках из шёлковой прюнели по обильно унавоженной клумбе – нет, неприязнь к Сеньке была не настолько велика. А он тем временем заливался соловьём, запинаясь на каждом слове, но упорно продолжая делиться своими соображениями, которые она благополучно пропускала мимо ушей. – … А Лёшке я сам скажу, что ты моя! Что?! Липкие, потные пальцы сомкнулись на девичьем запястье, щёку обожгло сивушным духом, и Маргарита с визгом метнулась прочь, тщетно пытаясь вырваться.
Алексей Головин: Передав после мазурки кузину с рук на руки мадам Александриной, перебросившись затем с нею и другими почтенными матронами из тех, что нынешним вечером так же привезли на праздник своих дочерей и теперь внимательно наблюдали за их успехами – или неуспехами, обмахиваясь веерами и чинно переговариваясь между собой, Головин направился к одному из столов с напитками, желая взять себе крюшону – промочить пересохшее от танцев и веселья горло, перед тем как объявят следующую кадриль. На нее еще пикником Алёшка ангажировал Полину Сорокину. Княжна, как и сам он, столичная жительница, тоже не впервые проводила вместе с родителями лето на Курщине, одном из принадлежащих князю Сорокину многочисленных имений, располагавшихся как раз по соседству с Алтуфьево. О ее вздорном характере ходили легенды, однако то ли Полин втайне благоволила к нему, то ли сказывался врожденный – и весьма счастливый Алёшкин талант прекрасно ладить с женщинами любых возрастов и положения, но никаких особенных сложностей в общении с этой барышней он никогда не имел. Потому и согласие на танец получил, едва лишь заговорив с нею об этом. Следует заметить, что истинной причиной данного ангажемента было не столько желание танцевать с Полин, сколько возможность таким нехитрым способом немного пощекотать чувства совсем иной барышни. И Алёшка просто не смог не воспользоваться таким шансом, хоть было это, может, и не совсем честно по отношению к княжне, ни о чем подобном, разумеется, не подозревавшей. Наказанием за сей неблаговидный поступок стало то, что Марго так и не увидела их с Полиной Сорокиной вместе. Связанный обязательством танцевать с княжной, оказавшейся, впрочем, прелестной партнершей, потому и не слишком обременительным, Алёшка, должно быть, просто упустил тот момент, когда она куда-то исчезла из бальной залы,. Однако сразу после окончания кадрили, проводив на место Полин, Головин, ощущая некое необъяснимое внутреннее беспокойство – и сам не понимая, чем оно вызвано, отправился на поиски кузины. Ни в одной из окрестных комнат, а также в непосредственной близости от дома ее не было. Поймав за рукав Яшку, Алексей поинтересовался, давно ли тот видел свою сестру, но Александрин, слишком занятый флиртом с какой-то блондинкой, лишь пожал плечами: - Не помню. Да, наверное, минут двадцать тому… в розарий шла, кажется. - Что, одна – по темноте?! И ты ее отпустил? - Отпустил, и чего? Что с ней там сделается, когда кругом полно народу? Пальчик об шипы ненароком поранит? – захохотал Яшка, подмигивая своей даме, которая тотчас глупо захихикала в ответ. Глубоко вздохнув, чтобы подавить охватившее его раздражение, Алёшка махнул рукой и рысью устремился прочь от этого похотливого бабуина. Розарий покойной мадам Алтуфьевой всегда поражал его своими размерами. Теперь же, когда вокруг было уже довольно темно, это становилось дополнительным препятствием. Маргоши по-прежнему нигде не было видно, и он даже несколько раз успел тихонько окликнуть кузину по имени, до тех пор, пока до его слуха не донесся сдавленный девичий визг. Оглядевшись, Алёшка с колотящимся где-то в горле сердцем, рванул на звук – и успел, как оказалось, вовремя. - А ну-ка, скажи, попробуй! – тихо, но отчетливо проговорил он, в один и тот же миг стараясь унять сбившееся от быстрого бега дыхание и желание тотчас же удавить Маргошиного обидчика, который, меж тем, явно не ожидал, что возможность реализовать недавно высказанное на словах намерение появится у него настолько быстро. И, верно, потому ослабил хватку, позволив тем самым отчаянно рвущейся на волю из его объятий девушке добиться желаемого. Немедленно метнувшись затем к Алёшке, она спряталась за его плечо, одновременно хватаясь за рукав сюртука, точно напуганный ребенок, ищущий защиты у более сильного и взрослого. – Он ничего тебе не сделал? – первым делом спросил Головин кузину. И, услышав подтверждение, что нет, кивнул, не оглядываясь и не сводя с лица противника горящего яростью взора. Сенька, с трудом удерживаясь в вертикальном положении с помощью все той же ограды и пошатываясь, смотрел на него исподлобья не менее грозно. - И скажу! Думаешь – слабо?! - А за слова свои – в случае чего ответить не побоишься?! - Не побоюсь, не переживай! Главное, сам кузине под юбку от страху не спрячься! – прошипел Сенька, у которого при мысли о возможности дуэли в ту же секунду буквально из ушей поперла пьяная бравада. - Прекрасно, - холодно проговорил в ответ Головин, чувствуя, как пальцы Маргоши, которая все еще не отпустила его руки, заметно дрогнули, но пути назад уже не было ни для кого из них. – В таком случае оружие - шпаги. Все остальные условия обсудят между собой секунданты, - добавил он, еще даже толком не имея понятия, кто будут эти люди. – Пойдем обратно в бальную залу, Маргоша, - последнее было сказано уже куда более ласковым тоном, когда Алёшка обернулся, наконец, к кузине, такой бледной, что это было заметно даже в темноте. И ровно в эту самую минуту к уже присутствующим участникам мизансцены добавился еще один – и, как следует истинному премьеру, сразу привлек к себе всеобщее внимание. - Минуточку! – знакомый басовитый голос господина Рыкова, словно бы соткавшегося теперь из сгущающейся на глазах тьмы, заставил замереть на месте всех троих, будто компанию нашкодивших детей. – А что здесь происходит, собственно?
Маргарита Рольберг: Марго не помнила, как вырвалась из рук Чиркунова. Хоть и не случилось ничего страшного, даже поцеловать не успел – да я бы умерла от этой мерзости! – но новый отсчёт жизни начался только тогда, когда её пальцы накрепко сомкнулись на руке Алёши, а разжать их не смогло бы даже известие о наступлении Судного дня. Напуганная до полусмерти, она едва сумела внятно ответить, что да, с ней всё в порядке, и всё же, не в силах побороть любопытство, навострила уши, не собираясь пропускать ни единого слова из тех оскорблений, которыми осыпали друг друга молодые люди. И чем больше она слышала, тем больше ей хотелось уйти отсюда скорее, но только не одной, а всё так же крепко вцепившись в кузена, то ли уводя его от беды, то ли защищаясь им от собственных тревог. Головин пребывал в том роде бешенства, которое позволяет человеку творить всё, что только придёт в голову, и не позволяет остановиться, ибо разум во всём солидарен с чувствами. О чувствах полубесчувственной Марго – какой глупый каламбур, надо же – никто не думал, а ей отчаянно хотелось топнуть ножкой и потребовать, чтобы Сенька немедленно заткнулся и никогда более не смел рта раскрывать, не то чтобы говорить подобные пакости. И чтобы Алёша тоже прекратил отвечать этими короткими, злыми, похожими на выстрелы репликами, чтобы только смолчал, чтобы не наделал по горячности каких-нибудь глупостей, а ведь может… Ну да ничего, пусть только попробует с повисшей на его плече кузиной хоть шаг сделать, сразу же припомнит, каково это – обморочных барышень до дома носить! Мысли о том, чтобы топать ногами и всячески привлекать внимание мужчин к своим капризам, немедленно оставили Маргариту, стоило только Пончику заговорить об оружии и секундантах: о каком возмущённом топоте может идти речь, если на ногах-то удержаться – и то великий подвиг? Наверное, она слишком сильно вцепилась в рукав кузена; да, впилась ногтями, так и синяки оставить недолго. О собственных, которые к утру должны были появиться на запястье и чуть выше локтя, девушка и думать забыла, когда непоправимому был дан ход. Бешено стучащее сердце споткнулось, стоило ей только осознать и повторить себе, что вот она, дуэль. Алёша ласково говорил что-то, кажется, уговаривал вернуться, но его слова доносились словно из-под толщи воды. Марго слышала только довольное сопение Сеньки, которого так и хотелось отхлестать по наглой роже собственноручно наломанным букетом роз, да не цветками, а стеблями, с оттягом, со всей дури! Чиркунов во хмелю совсем не понимал, что происходящее – не ещё один шанс побахвалиться и заслужить-таки благосклонность недотроги-Марго, а настоящая, взаправдашняя дуэль. Ей сделалось совсем дурно, и если б не поддерживающий её кузен, то барышня точно осела бы к его ногам. Одна мысль о том, что он может пострадать, что Пончик, без которого она себя не помнила, может взять и исчезнуть из её жизни, что она рискует никогда больше не услышать смех Алёши, причиняла странную, но от того не менее нестерпимую боль. Василий Константинович подкрался совершенно бесшумно – или они просто не слышали? – и один Бог знает, сколько он стоял неподалёку (а если не стоял, то крику всё равно было на весь сад) и чего наслушался. Показавшись, наконец, на глаза, он карикатурно упёр кулак в бок, но Марго нисколько не обманулась этой рисовкой. Пышные усы поручика воинственно топорщились – она понятия не имела, как дядюшке удаётся заставить их встать дыбом. Этот жест, как и то, что Рыков старательно не смотрел на племянницу, подтверждал тот факт, что слышал он всё-таки предостаточно, а, значит, готов остановить зарвавшихся и заигравшихся молодых балбесов. Большего Маргарите и не надо было, и, взяв Головина за руку, она обратилась дядюшке: – Василий Константинович, слава Богу! – И, пока никто не успел её остановить, принялась ябедничать, чего сроду не делала. – Они… они драться выдумали, Василий Константинович! По-настоящему, на дуэли! Это же всё ерунда, глупость несусветная, а тут… Ну, скажите, скажите же им, чтобы не вздумали! Выдохшись, Марго переплела пальцы с пальцами Алёши и жалобно взглянула на дядюшку.
Алексей Головин: Возможно, впервые за всю свою жизнь Алёшка был настолько зол на кузину, что испытывал жалость оттого, что не имеет в эту минуту при себе ничего мало-мальски подходящего, чтобы соорудить кляп, да и заткнуть его прямо ей в рот. Лишь бы замолчала, прекратив изливать на отставного поручика все эту неизвестно откуда взявшуюся в ней бестолковую девчачью околесицу. - Марго, что ты несешь?! – никогда прежде он не бывал с нею настолько груб. Это тоже впервые. – Замолчи! В глазах противника, пялившегося в минуту его гнева вовсе не на самого Головина, а на стоявшую рядом с ним растерянную барышню, которая, и в самом деле, примолкла, читалось торжество: смотри, мол, каков он, твой верный рыцарь! Но Алёшке на это было теперь наплевать. Потом, после всего, он извинится перед Маргошей, скажет ей, что есть такие слова, которые нельзя взять назад и поступки, после которых невозможно сделать вид, что ничего не произошло. И что в противном случае ты просто не имеешь права называть себя мужчиной – сколько бы лет тебе при этом ни было. После. Если у него еще будет такая возможность… Внезапно накрывшее с головой понимание, что «после» для него может и не наступить, вдруг неприятным холодком коснулось позвоночника, но отыгрывать назад Алёшка не собирался. - Оба замолчите! – а это уже дядюшка Рыков, громогласно прочистив горло и сверкая суровым взглядом из-под кустистых бровей. – Ишь, разрезвились петушки! Драться! А вот я сейчас хворостину-то отломаю – не посмотрю, что с шипами, да по филеям!.. Прости, племянница! – точно лишь сейчас вспомнив о ее существовании, Василий Константинович вновь кашлянул, на сей раз несколько смущенно. – Ты, Маргарита, и вправду, лучше бы в дом шла, девочка! Негоже, если кто увидит. А с этими, - тут отставной гусар вновь принял свирепый вид, - я уж сам разберусь. Коль страшно одной идти, так давай, провожу! – добавил он и, будучи ожидаемо награжден презрительным хмыканьем и обиженным взглядом барышни Александриной, и без того, верно, до глубины души задетой Алёшкиной резкостью в лучших чувствах, одобрительно кивнул вслед решительно зашагавшей прочь племяннице. – Ну, вот и дело! - Василий Константинович, говорите и делайте, что хотите, но я своего вызова назад не заберу! – тихо сказал Алёшка, мрачно глядя перед собой, когда Марго удалилась на достаточное расстояние, чтобы его не слышать. - И я не оступлюсь! – кажется, Сенька был настроен не менее решительно. - А кто об этом говорит? – неожиданно спокойно против своего минутной давности сурового тона вдруг проговорил Рыков, заставив тем обоих потенциальных дуэлянтов ошалело вытаращить на себя глаза. – Не пристало дворянину словом направо да налево бросаться. Это и ко мне отношение имеет, так что задницы-то я вам обоим все же после надеру… Теперь же все должно делать по правилам. Стало быть, так-с. Общение между вами с этой минуты и до получения требуемой сатисфакции далее невозможно, поэтому говорить за вас станут секунданты. Я, Алёша, разумеется, с тобой, а этот… - кивнув в сторону Сеньки с брезгливым выражением на лице, - пусть сам себе подмогу ищет, раз извиняться не хочет… Жду нынче вечером вашего секунданта для обсуждения условий поединка, любезный! – сказав это громче и более официальным, чем до того, тоном, Рыков вновь обратился к обоим. – Ну а теперь все вместе мы дружно вернемся в бальную залу и сделаем вид, что ничего не случилось. Пригладив усы, топорщившиеся, верно, по случаю грядущего поединка, как-то особенно воинственно, Василий Константинович развернулся на каблуках сапог и, не оборачиваясь, пошел по тропинке к выходу из розария. А следом за ним потянулись и Сенька с Алёшкой, молчаливые и нахохленные, словно … нет, не петухи даже вовсе, а скорее уж воробьи. Тем не менее, когда все трое вновь вошли в ярко освещенную залу, ничего странного в их внешности уже не было заметно. И даже Сенька, до того нетвердо стоявший на ногах, а ныне почти протрезвевший, от нервического напряжения смотрелся менее глупо, чем всегда, первым делом отправившись, как и советовал Рыков, искать себе секунданта.
Маргарита Рольберг: До дома Марго добралась с воистину коровьей грацией, ибо её всё время тянуло вернуться и подслушать, о чём говорят избавившиеся от присутствия барышни мужчины. Нет, она, конечно, догадывалась в каких именно выражениях, но о чём... Но Василий Константинович наверняка распекает дураков, как умеет только он, а значит, беспокоиться не о чем. Отставного поручика слушается вся псарня во главе с Нероном, а уж о Пончике и идиоте Чиркунове и говорить не стоит. Впрочем, Головин тоже идиот. Девушка обиженно шмыгнула носом и оттопырила нижнюю губу, не зная, что для стороннего наблюдателя являет собой ярчайший пример обиженного несправедливым отношением ребёнка. Да как он посмел!.. Да кто он вообще такой, чтобы повышать на неё голос! Да… Да… Да, и вот сам пусть доживает остаток лета, она и близко к нему теперь не подойдёт. Ишь, выискался герой! И без него бы прекрасно справилась, оттоптала бы Сеньке ноги, плюнула в наглую рожу и убежала бы… Покипев так с минуту, Марго напустила на себя весёлый вид и хорьком проскользнула в дом, удачно разминувшись с братом, который вольно обнимал за талию какую-то незнакомую барышню, и сестрой, в очередной раз ходившей удостовериться, что Аркадий Степанович действительно ушёл играть в вист, а не шепчется в уголке с какой-нибудь прелестницей. Скоро отыскав себе местечко у стены рядом с зорко следящими за своими и чужими дочерями вдовами, Маргарита завела разговор с госпожой Браницкой, женщиной, вопреки своей фамилии, весьма добродушной и иногда излишне в своём добродушии навязчивой. Пустая беседа позволила скоротать время до того мгновения, когда в зале появился Василий Константинович, и, извинившись, Марго вскочила на ноги. Дядюшка угадал её порыв и поспешил заверить, что всё в порядке, ещё до того, как она задала вопрос. Не сдержав облегчённого возгласа и с достоинством выдержав насмешливый взгляд Рыкова, девушка отвернулась и поспешила в противоположную сторону от появившегося в зале Алёши. – Мар… Маргарита Матвеевна, хотите мороженого? – Серёжа робко переминался с ноги на ногу, держа в руке вазочку с изрядно подтаявшим лакомством, и на мгновение Марго стало отчаянно жалко его. – Хочу. Совсем ещё мальчишка, даже младше Алёши, а всё туда же: «Маргарита Матвеевна»! Котильон танцевало вдвое меньше людей, чем первый вальс: кто-то уже уехал, кто-то сбежал от шума и музыки в другие комнаты, кто-то жался к стенам, с утомлённой улыбкой разглядывая тех, у кого ещё оставались силы на танец. Рыков увлечённо беседовал с унылым, похожим на таракана, рыжим в ржавчину господином, что постоянно снимал очки, нервно полировал пальцем оправу и вновь водружал на нос. Пончик куда-то подевался. Сенька в противоположном конце ряда ухитрился так наступить своей партнёрше на подол, что треск разрываемой ткани услышали все. Марго же танцевала вяло, вызывая сочувственные, недоумённые и откровенно злорадные взгляды окружающих. Но всё заканчивается, и этот бесконечно долгий и, откровенно говоря, премерзкий день тоже подходил к концу, и Матвей Сергеевич уже собирал своё семейство на крыльце особняка. Старик Алтуфьев распрощался со всеми, проигнорировав младшую Александрину, а Серёжа, решившись, поцеловал ей руку. Яшка не удержался, чтобы не присвистнуть, но тут же осёкся, получив чувствительный тычок локтём от маменьки, при виде подобной картины не пожалевшей и любимого сына. Маргарита, вмиг сделавшись такой же пунцовой, как и младший Алтуфьев, едва ли не вприпрыжку сбежала с крыльца и первой устроилась в коляске, заняв место зятя. Аркадий Степанович, остановленный мрачным выражением её лица и вынужденный смириться, очень кстати уселся между девушкой и Головиным и, стоило экипажу выехать из усадьбы, как заговорил о том, что они с Анной собираются уехать обратно в Курск, дабы не стеснять почтенных и любимых родителей. Маменька ударилась в слёзы, папенька шумно вздохнул, Анька опять вскинулась… В общем, дорога до Марьино пролетела незаметно, и к концу поездки даже Марго оказалась втянута в тот милый род семейных споров, которые кончаются ничем, оставляя после себя только крайнее раздражение. Было решено, что чета Астаховых уедет утром третьего дня, Софья Ильинична поедет с ними, Яшка будет сопровождать матушку. Папенька, Алёша и Василий Константинович отказались наотрез, стоило только Аньке заикнуться о приглашении, а Маргарите вообще никто не предлагал ехать, потому что маменька некстати вспомнила об отказе Чиркунову и непреклонно заявила, что дочь наказана. Не ожидавшая такой подлости девушка могла только всплеснуть руками, едва не своротив нос дядюшки набок. От возмущения она даже не сразу нашлась с ответом, а потом уже было поздно: почтенное семейство Александриных со всей роднёй вернулось домой. Вынужденная дождаться, пока все не вылезут из коляски, Марго чуть не упала, в темноте не разглядев ступеньку, но упрямо не подала руки ждавшему её Алёше. И, поднявшись к себе, громко хлопнула дверью, выражая своё отношение ко всему произошедшему, а минутой позже вместо Любаши к барышне явилась Прасковья Ивановна. Не задавая вопросов, крепостная принялась помогать ей готовиться ко сну, а когда умывшаяся, облачённая в ночную рубашку Маргарита уселась расчёсывать волосы, служанка ушла, чтобы чуть погодя принести своей любимице вкусно пахнущий мятой и ромашкой отвар. Поблагодарив женщину и коротко пересказав часть событий, девушка отпустила её отдыхать и загасила лучину. Было тихо, только изредка, лениво и коротко брехали собаки в дальнем конце деревни. Плотная пелена туч истончилась, посветлела, и на землю сквозь узкие щели смотрели бледные звёзды. Дождя не случилось, и, вздохнув, Марго оставила окно открытым. Она уснула сразу же, стоило только голове коснуться подушки, по давней своей привычке и общему счастливому преимуществу людей с чистой совестью или вовсе не обременённых ею.
Алексей Головин: Несмотря на внешнее спокойствие и безмятежность обстановки, воцарившейся в доме после того, как большая часть его обитателей, вдоволь надышавшихся за день воздухом и утомленных впечатлениями от многочасового праздника, отправилась по собственным опочивальням, в одной из комнат – а именно в кабинете хозяина, происходил весьма оживленный спор. - Нет, я не понимаю! – в который уж раз возбужденно восклицал, хватаясь за голову, Матвей Сергеевич, обращаясь к своему собеседнику и родственнику. – Ну, что они оба – идиоты, это ясно, но ты, Вася! Как ты мог допустить подобное?! Они же мальчишки! Какая еще, к едрёной матери дуэль?! Перед Элен Головиной мне как объясняться прикажешь после?! - А Софи своей что бы ты рассказывать стал, ежели Алёшка там вовремя не оказался? – голос отставного поручика звучал глуховато и спокойно, но всякий хорошо знакомый с ним человек смог бы догадаться, что спокойствие это дается ему сейчас с большим трудом. – Матвей, я никогда не вмешивался в ваши семейные дела. Но не делай вид, что не понимаешь, чем могла обернуться эта история для твоей дочери… - Да какая там история, Вася?! Вечно ты все усложняешь – и себе тем карьеру испортил, и мне вот трудности создаешь такие, что не знаю, как теперь и разгребать стану. - А ты мою карьеру не трогай, Матвей. И помощи твоей я не прошу. Просто уведомляю. Хотя, теперь вот сомневаться начал, стоило ли вообще… - Прости, я глупость сказал только что, это от нервов, - Александрин взглянул на родича и, тяжело вздохнув, покачал головой. – Я тогда и сам поступил бы так же – на твоем-то месте. И сейчас ты тоже прав… Каковы условия поединка и кто второй секундант? Жаль, мне нельзя… - Не беспокойся, племянник старого Алтуфьева, к которому я обратился, согласился, не задавая лишних вопросов. И теперь ждет моего приезда, чтобы после вдвоем ехать к Чиркуновым. - Дмитрий Родионович… - Был взбешен, когда узнал все обстоятельства. Но тоже считает, что Алексей поступил верно, - об удивлении Чиркунова-старшего, что вызов последовал не от родного брата мадемуазель Александриной, а от ее дальнего кузена, Рыков умолчал, пощадив отцовские чувства родственника. – Так что в Заречном нас уже тоже ждут. А условия… Алёшка выбрал шпаги. Это и к лучшему. Не волнуйся, до смертоубийства я не допущу. Теперь же прости, ухожу, много дел еще нужно уладить до утра. В то время, пока продолжался этот недолгий разговор, сам Головин находился в своей комнате и, уж конечно, тоже не собирался укладываться в постель. Хотя Василий Константинович строго-настрого приказал не заниматься дурью и ложиться спать – это когда, после возвращения домой, Алёшка, в ответ на вопрос, чем он намерен заниматься, сказал Рыкову, что собирается вспомнить кое-какие приемы из разученных на уроках фехтования в Пажеском корпусе. По здравом размышлении, Головин и сам решил, что нелепо махать шпагой в одиночестве ночь напролет. Тем более что на курсе своем в данном виде упражнений он всегда был одним из лучших. И все же вот так запросто лечь и уснуть ему представлялось невозможным. Стараясь не допускать в голову все равно так и норовящих заползти туда мыслишек, которые и в иной ситуации, надменно и ехидно ухмыльнувшись, назвал бы романтической чушью, Алёшка лежал, одетый, прямиком поверх одеяла, и разглядывал потолок, едва белеющий над ним в темноте, которая, правда, вскоре перестала быть кромешной. Это небо за раскрытым настежь окном прояснилось, и показалась неожиданно яркая и почти полная луна. Где-то в отдалении, нарушая прерываемую лишь обычными ночными звуками природы тишину, раздался приглушенный конский топот, верно, Василий Константинович отправился, наконец, к Чиркуновым. А стало быть, уже скоро… - Алёшка, открывай, это я! – настойчивый стук в дверь заставил распахнуть глаза. И в первый момент Головин не сообразил, как это Маргошиному дядюшке удалось обернуться так скоро, но через секунду, окончательно стряхнув с себя остатки сна, который подкрался к нему так незаметно, как это бывает только в молодости, сообразил, что в комнате вообще-то светло. Стало быть, прошло несколько часов и уже наступило утро. А вдруг последнее… - Да, иду! – подскочив с постели, точно ошпаренный, взъерошенный и помятый спросонья, Головин распахнул дверь и удивленно взглянул на Василия Константиновича, который, напротив, выглядел совершенно свежим и выбритым, будто только что от цирюльника. – Простите, я заснул. - И правильно, что заснул, - усмехнулся поручик. – Теперь, давай, собирайся. Времени достаточно, хотя и немного. А я расскажу пока, что и как. Кивнув, Алёшка принялся за умывание и одевание, попутно выслушивая, что Сенька через секундантов ожидаемо отказался принести извинения Марго, потому дуэль состоится нынче же утром, время – семь тридцать. Бросив взгляд циферблат часов, стоящих на столе, Головин увидел, что нынче четверть седьмого, стало быть, время, в самом деле, еще есть… - А кто его секунданты? - Да я их и не знаю. Какие-то офицеры из гарнизона, что в Фатеже нынче расквартирован. Тоже вчера у Алтуфьевых гостили… Тебе что за дело? Слушай лучше, что действительно знать должен. Итак, три схватки по пять минут каждая, до поранения одного из дуэлянтов… - Но Василий Константинович! - Ранения, Алеша, разные бывают... И не перебивай меня больше. - Да, простите. - … При благополучном же исходе трех схваток инцидент считать исчерпанным, а сатисфакцию – сполна полученной. - Бред какой-то, - пробормотал Алёшка недовольным тоном. – Я всерьез драться хотел, а не это… - А ты, щенок, не спеши решать, что всерьез, а что в шутку, пока дела не завершишь! – вдруг воскликнул Рыков неожиданно сердитым голосом. – И вообще, поторапливайся. Опаздывать нельзя и вернуться надо до того, как все в доме переполошатся нашим отсутствием. Внутренне вспыхнув в ответ на обидное слово в свой адрес, Алёшка, тем не менее, сдержался, да и не здесь ему теперь отношения выяснять, а в другом месте. Как можно быстрее завершив свои сборы под суровым, из-под кустистых бровей, взглядом дядюшки Рыкова, через несколько минут сказал, что готов. А еще через четверть часа они уже ехали верхами в сторону небольшого леса, как раз того, что был на границе имений Чиркуновых и Александриных. Именно там, на опушке, уже должен был дожидаться их приезда второй секундант Алексея, а также секунданты его противника.
Маргарита Рольберг: Против обыкновения, Маргарита поднялась с кровати не с первыми лучами солнца и не в середине дня, а в восьмом часу. В доме было тихо и спокойно: Яшка продрыхнет до вечерней зари, а шуметь больше было некому. Анна и Аркадий Степанович начнут сборы позже, но уж когда начнут… Марго в такие минуты ускользала из дома и уезжала на весь день к кому-нибудь из соседей, а зимой пряталась где-нибудь с книгой, запираясь и не обращая внимания на настойчивый стук в дверь. Только сейчас, когда Александрины в ссоре с Чиркуновыми, а Серёжа Алтуфьев сидеть не может, лучше бы ей никуда не соваться, а тихонько отсидеться на пыльном, жарком чердаке (куда прекратила бегать ещё лет десять назад) или уйти к качелям (где найти её будет делом одной минуты). Собирать вещи под надзором и повелительными репликами мадам Астаховой девушка ненавидела с тех пор, когда Анька только выходила замуж и никак не могла оставить в покое собственное приданое, едва помещавшееся в отведённых для этого коробах и сундуках. Маргарита тогда тридцать раз перебрала пестрядевые и камлотовые отрезы и на всю жизнь возненавидела срывающийся голос сестры, со слезами вопрошающей о пропаже любимой фуляровой кофточки… Можно ещё, конечно, забрать к себе Кирюшу и вволю наиграться с племянником, но если Анна Матвеевна взревнует и откажет, то придётся помогать ей со сборами. Но пара дней суеты и раздражённых криков вполне окупится тем, что любимая сестрица покинет-таки отчий дом и прекратит изводить всех постоянными замечаниями. Мысль эта так подняла настроение, что Марго вприпрыжку спустилась с лестницы и поспешила на веранду, где в этот час никого не должно было быть. К огромному разочарованию девушки, за столом расположился отец. – Доброе утро. – Надеюсь, что так, Маргарита, – несколько задумчиво отозвался Матвей Сергеевич. Заспанная Любаша водрузила на стол самовар, но отец отослал её, попросив сварить кофе. Трагический излом бровей дочери он предпочёл не заметить: «басурманскую гадость» в доме Александриных никогда не уважали, но порой на главу семейства находило что-то, и он требовал подавать ему именно чёрную жижу, самый запах которой Марго терпеть не могла. Обжигаясь, девушка пила чай, надеясь уйти раньше, чем на веранду почтительно внесут маленькую, дымящуюся чашку. Папенька мирно пыхтел трубкой, читая какое-то письмо, от которого его оторвало появление младшей дочери; она даже пожалела о том, что села так далеко. Наконец, Матвей Сергеевич сложил бумагу, спрятал письмо в карман архалука, поднялся на ноги и принялся прохаживаться по веранде. – Мне нужно поговорить с тобой, милая, – наконец произнёс он. От неожиданности Марго чуть не промахнулась чашкой мимо блюдца: «милой» она бывала так редко, что все случаи можно было пересчитать по пальцам одной руки. – Я слушаю, батюшка. – …Впрочем, нет. Ступай. Маргарита послушно кивнула, хоть отвернувшийся отец не мог этого видеть, и ушла с веранды. Навстречу уже спешила Любаша с крохотной чашкой на подносе и, сдержав порыв задержать дыхание, она окликнула прислугу: – Дай знать, как Алексей Романович проснётся. – Так они уехали, как рассвело. С Василь Константинычем-то, – крепостная сдула упавшую на лоб прядку и вопросительно взглянула на барышню. Марго махнула рукой, отпуская Любашу. Хорошего настроения как не бывало, и девушка, поднимаясь к себе, нарочито громко топала, стараясь разбудить всех спящих. Её не на шутку обидело это недоумённое «уехали», словно бы вопрошающее: «А ты-то им на что, барышня? У них свои дела, мужские, а ты не лезь, куда не просят». Не лезть было трудно: ей, ни в чём не ограничиваемой с малых лет (нет, попытки, конечно, были, но кого волнуют чьи-то запреты, когда они так и не возымели действия?), казалось невозможным смириться с ограничением того, что всегда составляло основу жизни. Кузен, дядюшка, охота, лошади и собаки – вот и всё, что было дорого ей. Людей жадина-Марго вообще не любила делить: если уж говорить с кем-то, то только с ней, смешить – её, доверять – так полностью, без остатка. И сейчас, вдруг столкнувшись с тем, что мужчины не захотели её даже уведомить о прогулке, младшая Александрина оскорбилась этим молчанием – недоверием – и вмиг раздумала мириться с кузеном. О том, что Маргариту, пережившую накануне далеко не самое приятное приключение, решили пожалеть, позволив выспаться, думать не хотелось: её сочли слабой, недостойной и вообще решили всё за неё, чего девушка терпеть не могла. Она повязала платок, взяла перчатки и вышла из дома. Шайтан негромко заржал, приветствуя хозяйку и всем своим видом выказывая нетерпение. Маргарита ласково потрепала коня, отводя любопытную морду от нашитой на воротник амазонки блестящей тесьмы, и взялась за щётку: застоявшегося за время непогоды жеребца стоило вымотать, но очень осторожно, не давая ему много воли. Расшалившийся Шайтан и в самом деле становился сущим чёртом, коего было слишком тяжело унять, чтобы допускать подобное снова. Привычная и любимая ими обоими чистка сегодня обещала стать делом непростым с учётом того, что ахалтекинец рвался на волю и, переступая с ноги на ногу, всё время косился на Марго, поторапливая её.
Алексей Головин: Поединок на шпагах – дело случая. Шпага коварна и не прощает ошибок даже самому умелому фехтовальщику. Потому так важно правильно выбрать именно «свое» оружие – удобное и словно бы являющееся продолжением твоей собственной руки. Разумеется, это не главная составляющая успеха. Но иногда и ее достаточно, чтобы склонить чашу весов в нужную сторону. Или наоборот – если не повезет. А в этом случае многие ли вспомнят, как много хитрых и ловких приемов ты знал и умел применять на практике? По объяснимым причинам, выбор оружия нынче был назначен по жребию. Василий Константинович и Алёшка привезли с собой две шпаги из коллекции Матвея Сергеевича, которые Рыков взял у родственника накануне вечером, секунданты Чиркунова предоставили свои. Алёшке попалась как раз одна из чужих, потому он еще некоторое время крутил ее в руке, приноравливаясь к непривычному итальянскому эфесу. Но вот, наконец, Рыков, назначенный руководителем дуэли по причине своего явного возрастного старшинства среди секундантов и большего опыта в подобных делах, произнес сакраментальное «en guarde». И дуэлянты заняли свои места на исходной позиции, замирая в напряженном ожидании. А вскоре Головин вовсе перестал видеть и слышать то, происходило и говорилось вокруг, так как отныне все его внимание было сконцентрировано лишь на беспрестанно мелькающих перед глазами узких стальных клинках – собственном и противника, который оказался, против ожидания, совсем недурным фехтовальщиком. В течение первых минут сражающиеся словно бы примерялись друг к другу, потому шпаги их лишь со звоном скользили одна по другой. Наконец, как показалось, достаточно изучив манеру неприятеля, Алёшка ненадолго опустил руку и замер, ожидая его дальнейших действий. Чиркунов же, напротив, двинулся в атаку, сделал пару быстрых шагов и вдруг нанес ему в плечо удар, от которого Алексей все же успел немного уклониться, в противном случае, несдобровать бы… Отскочив назад, чтобы осмотреть рану, которая выглядела легкой, но тем не менее, быстро расцветала ярким алым пятном на белом полотне сорочки, он крикнул доктору, что все в порядке и тотчас перешел в ответную атаку, в которой его и застала команда об окончании первой схватки. - Позвольте-таки осмотреть свою рану! Это может быть серьезнее, чем кажется на первый взгляд! – второй из секундантов Головина, племянник старого Алтуфьева, с тревогой поглядывал на уже сплошь залитый кровью рукав его рубахи. - Пустое! – тяжело дыша и исподлобья посматривая на нетерпеливо вышагивающего в нескольких шагах Чиркунова, Алёшка лишь отмахнулся с досадой. Когда же вновь разрешили сходиться, вновь бросился на соперника, уже ни о чем не думая, подгоняемый болью и яростью. Сенька не сдавался, сил у него, не раненого, было больше, поэтому приходилось проявлять изрядную ловкость, уворачиваясь, чтобы не получить еще одной раны. Чувствуя за собой преимущество, Сенька продолжал наступать, однако в один из моментов непозволительно раскрылся. После чего, удачно выполнив батман, а затем и ангаже, Алёшка сделал параду прим и нанес Чиркунову удар в бок. Словно подкошенный, рухнув на колени, Сенька вдруг выронил шпагу и с каким-то изумлением уставился, как из свеженанесенной раны спорым ручейком заструилась наружу кровь. Подчиняясь предписаниям дуэльного кодекса, Алексей тотчас остановился. Доктор, ринувшийся к его поверженному сопернику, указывал на опасный характер ранения и рекомендовал закончить поединок, хотя Сенька рвался продолжить бой и норовил вновь схватить в руки свою шпагу. - Ваше решение, граф? – обратился к Алексею один из его секундантов. - Я удовлетворен сполна, – через минуту раздумий проговорил он в ответ, хотя все еще чувствовал бурлящее в крови бешенство, совершенно первобытное, и ранее ему в себе неведомое. - Что же, в таком случае вам далее должно обменяться рукопожатиями. А господину Чиркунову извиниться. Теперь это никаким образом не затрагивает его честь. Ни слова не говоря, Алексей подошел к сидящему на траве Сеньке, раной которого доктор занимался в первую очередь в виду ее большей опасности, и так же, молча, первым протянул ему руку. - Приношу свои извинения! – угрюмо процедил тот, пожимая его ладонь своей холодной и влажной рукой: по всему было видно, что чувствует он себя препаршиво, хоть и держится изо всех сил. - Принимаю! – кивнул Головин, отвернулся и, прижимая руку к саднящему и все еще кровоточащему плечу, устало побрел к отдельно от прочих деревьев стоящему дубу, под которым они с Рыковым ранее привязали своих лошадей. Алмаз встретил появление хозяина радостным ржанием. - Рану покажи? – стянув с плеча рубаху, он нехотя подчинился требованию подошедшего следом поручика. – Ну, ничего. До свадьбы заживет. Но перевязать надо. Доктор, который осмотрел его чуть позже, подтвердил слова Василия Константиновича, наложил повязку и велел ехать домой, не торопясь. Совет этот явно был лишним, какая уж резвая скачка, если даже на коня взобраться сейчас для Алешки было тем еще трюком и настоящим испытанием воли! Спасибо, Рыков помог, отвесив – после того, как устроились в седлах, Алёшке отменный подзатыльник. - За что?! - А это накануне обещанное! – пояснил отставной поручик спокойным и немного насмешливым тоном. – По заднице уж, так и быть, охаживать не стану. Не малец более, доказал, молодец!.. А параде такой где выучился? - В Пажеском еще. Месье Дюваллон, фейхтмейстер, говорил, что она ему несколько раз жизнь спасала. - Хмм… Ну и тебе, стало быть, пригодилась, – многозначительно протянул Рыков и пришпорил своего коня. – А то, признаться, я было заволновался… Более по дороге домой они не разговаривали. И от этого у Алёшки сразу образовалось немного времени, чтобы подумать обо всем, что с ним только произошло. А случилось ведь существенно больше, чем первая в жизни дуэль. Рыков был прав. Отныне он более не чувствовал в себе прежней легкости и детской простоты существования. Что-то привычное, некое хорошо известное и понятное ощущение себя в мире внезапно будто бы покинуло его, оставляя взамен новое понимание: только что он готов был убить человека. Еще совсем мальчишкой решив идти по военной стезе, Алексей и тогда понимал, что отбирать жизни других людей – на войне – станет неотъемлемой частью его службы. Вот только теперь была не война, а Сенька – человек, который никогда не был его другом, одновременно при этом никогда не совершал ничего, за что можно было бы считать его настоящим врагом. И все же, только что они готовы были убить друг друга… И это теперь с ними навсегда, несмотря ни на какие произнесенные вслух слова о взаимном примирении... - А что это у нас там за ажитация? Ты точно никому про дуэль не проболтался? - Я? Да с чего бы?! – резко выныривая из раздумий, Алешка сфокусировал взгляд на виднеющейся пока еще далеко впереди веранде марьинского особняка, где, в самом деле, происходило какое-то чрезмерно активное движение. – Умом я, что ли, тронулся? Может, это просто Астаховы к отъезду собираются? - Полагаешь? Ну, сейчас и поглядим…
Маргарита Рольберг: Покончив с чисткой, Маргарита чувствовала себя так, будто через её руки прошёл целый табун, а не единственный жеребец. Шайтан вертелся, бил копытами и вообще вёл себя на редкость некрасиво, так что девушке пришлось даже пару раз прикрикнуть на него и расстаться с мыслью расчесать гриву. Колтунов в ней не было, и дело вполне могло подождать до возвращения. Возня со сбруей тоже заняла достаточно времени, чтобы пожалеть о том, что отказалась от помощи конюха. Нет, с избытком сил у ахалтекинца стоило разобраться решительно и не жалея себя; в противном случае Марго будет спокойно бегать по дому, но испортит драгоценную лошадь. – Вы бы погодили ехать, барышня, – тихонько прокравшийся на конюшню Петрушка замер на почтительном расстоянии, опасливо косясь на вороного. – А что случилось? – девушка ещё раз проверила, не защемила ли подпругой кожу, и отвязала коня. – Софья Ильинична лютуют, – честно признался мальчишка, чуть помявшись для порядка. – Опять крыжовенного варенья недосчиталась? – Будет она из-за такой ерунды меня по загривку полотенцем стегать! – Марго саркастически ухмыльнулась, давая понять, что за крыжовенное варенье в их доме могло достаться и Матвею Сергеевичу. – Нет, это она из-за того, что барчук на дуэль уехал, а барин его не вздумал останавливать… – Постой-постой, какой барчук? Какая дуэль? – Известно какая: смертная. Алексей Романыч с утра вот такой – Петрушка развёл руками. – Саблей размахивал, пока дядька Рыков Антипке-конюху растолковывал, что молчать об их отъезде надобно… Нечто не знали, барышня? Барышня! Но Маргарита, бросив поводья, уже выбежала во двор, забыв про отвязанного и осёдланного коня, его нелюбовь к Антипу и трусливого мальчишку. Дура, дура, доверчивая дура! Ведь знала же, знала, что они не смогут помириться. Знала, что Алёша не спустит покушения, что всё сделает по-своему, что добьётся разрешения драться… Господи, только бы с ним ничего не случилось, только бы всё обошлось, только бы… Юбка мешала, и пришлось подобрать её едва ли не до колен, иначе Марго запнулась бы и растянулась на засыпанной чистым песком дорожке. Девушка вихрем пронеслась по дому, задела кого-то из слуг, почтительно нёсших что-то хрупкое, судя по звону разбившейся вещицы и испуганным аханьям. С веранды доносились причитания, всхлипывания и истеричные возгласы, но ей было всё равно. – Куда они поехали? – выпалила Марго, задыхаясь. При виде младшей дочери Матвей Сергеевич скривился так, будто раскусил лимон, и выколотил погасшую трубку. – Присаживайся, Маргарита. Боюсь, сейчас я несколько занят, чтобы ответить на все вопросы разом, – он взглядом указал на родню, рассевшуюся за столом, и тут слово вновь взяла маменька, чьё эффектное выступление было прервано самым невежливым образом. – Вот видите, до чего довело ваше потворство! Все эти выезды, лошади, охота – видите?! До чего мы дожили, до чего всё это дошло – до дуэли! Вертихвостка! – Софья Ильинична лежала в плетёном кресле, комкая полотенце, с которого капала вода. – А если Алексея убьют? Что тогда будет с нами, Матвей Сергеевич, вы об этом подумали? Ведь графиня не будет разбираться, она уже знает виноватых, и ими всегда были мы. Господи, за что мне всё это: муж, дочь, дуэль… Нет бы обвенчаться с Сенечкой, да и дело с концом. Зажили бы славно, детишек бы растили мне на радость… – Всё-то, маменька, к вашей радости сводится, не к моей, – не выдержала Марго и обернулась к отцу. – Куда они поехали? – Сиди уж, амазонка! – Матвей Сергеевич окончательно рассвирепел и рывком поднялся на ноги. Софья Ильинична прекратила голосить, а не привычный к вспышкам гнева тестя Аркадий Степаныч опрокинул чашку. – Отбегала своё, хватит! Установилась такая тишина, что стало слышно, как беснуется Шайтан. В любую другую минуту Маргарита уже убежала бы спасать конюшню и других лошадей от своего любимца, но сейчас ей было совершенно всё равно, хоть бы жеребец разнёс постройку в мелкую щепу, покалечил жеребую Ромашку и насмерть затоптал Петрушку с Антипом. Стоило бы отвести взгляд, признавая правоту отца, но благоразумие среди многочисленных достоинств и пороков барышни Александриной, увы, не состояло. Она упрямо не опускала головы и смотрела в глаза, честно, открыто и яростно, словно предупреждая – ещё слово, и… – Едут, – произнесла доселе молчавшая Анна. – Оба верхами. Марго при этих словах точно ветром сдуло, но, как бы она ни торопилась, когда девушка выбежала из дома, мужчины уже спешились. Василий Константинович подхватил под уздцы обоих дончаков и, взглянув в лицо племянницы, только пробормотал что-то неразборчивое и крайне нелестное в адрес болтливого конюха. Заготовленная ругань при виде бледного, окровавленного, но вполне живого Алёши застряла в горле. «Я сама его потом убью, только пусть сначала поправится», – мысленно пообещала Маргарита и крепко обняла кузена, опасаясь причинить ему боль, но не в силах сдержать себя. – Держи, Матвей, – дядюшка отдал оружие зятю и обратился к кудахчущей Софье Ильиничне. – Погоди убиваться, лучше корпии нащипите с Анькой да проследите, чтобы не тревожил никто нашего бретёра. Яш, сведи лошадей в конюшню. А ты, Сатана, отцепись уже от Алёши, чай, не украдёт его никто, у нас на глазах-то. Девушка вспыхнула и, развернувшись на каблуках, ушла вслед за братом, чтобы пару мгновений спустя вылететь из конюшни верхом под аккомпанемент отборной ругани младшего Александрина.
Алексей Головин: В любой иной день готовый без дополнительных условий отдать черту душу за то, чтобы Марго вот так, сама, вдруг бросилась бы на него с объятиями, сегодня Алёшка, с трудом успел удержаться от едва не сорвавшегося с губ бранного слова, к счастью, вовремя успев покрепче стиснуть зубы. Верно, от волнения ничего не разбирая перед глазами, она как нарочно вцепилась именно в пострадавшее плечо, прикрытое, правда, накинутым поверх сюртуком. Только он вряд ли мог сейчас служить достойной защитой от столь сильного и внезапного напора сестринской нежности. Поэтому было больно. Очень больно. И Головин даже обрадовался, когда Василий Константинович своей иронической репликой обратил кузину в бегство, надеясь, что после этого удастся быстрее подняться к себе и, наконец, прилечь. Ведь, несмотря на все попытки держаться и крепиться, растревоженная скачкой, а потом и дюжим кузининым объятием, рана болела все сильнее, в ушах как-то противно шумело, да и вообще было не по себе. А брякнуться в обморок прямо посреди веранды на глазах у всех казалось нелепой и крайне постыдной перспективой. Да только не тут-то было, на смену Марго, с причитаниями – спасибо, что не с объятиями – к Алёшке бросилась тетушка, следом за нею – Анна. Подхватывая под руки, его, словно императора на трон, повели и усадили в любимое плетеное кресло Софьи Ильиничны. Известно, что в прежние времена мадам Александрина весьма не любила, когда кто-либо из ее домочадцев сиживал там без ее разрешения, почитая сей предмет обстановки своей личной собственностью, так что степень оказанного почтения следовало оценить сполна. Алексей и оценил, с облегчением откидываясь на удобную спинку, в ответ на вопрос, чего ему принести, попросив стакан воды или чаю – пить тоже хотелось неимоверно, и прикрывая затем глаза, чтобы не так кружилась голова. За полуприкрытой дверью, ведущей из веранды внутрь дома, было слышно, как Матвей Сергеевич тихо расспрашивает Рыкова о подробностях поединка, за столом в углу Аркадий Степанович пробубнил что-то про «первобытную дикость», будучи с непривычной резкостью в тот же момент осажен госпожой Александриной: - Не вам о том судить, отец мой! А еще скажу, иной раз и промолчать не грех, когда ничего умного придумать не можешь! За мужа вступилась Анна. Ее пронзительный голос звенел от обиды еще тоньше, сливаясь для Алёшки с гудением ос, извечно вьющихся под потолком веранды. Обычно все они дружно гоняли их прочь, но сегодня было явно не до того… Потом гудение вдруг усилилось, будто бы заполнив изнутри всю его голову… - Ну что, орел, очнулся, наконец? Ишь, выдумал, родню пугать! - Я сознание, что ли потерял? – повертев головой из стороны в сторону, Алёшка попытался приподняться. Но Иван Андреевич Возницкий, семейный врач Александриных с незапамятных – для младшего поколения – времен, велел ему лежать смирно. Собственно, после первой же попытки шевелиться как-то и расхотелось: плечо, перетянутое тугой повязкой, тотчас напомнило, что оно у Алёшки есть. Не так резко, как днем, но все же чувствительно. «Как днем» - это потому что теперь за окном, и без того затененным ветвистой яблоней, растущей в непосредственной от него близости, заметно вечерело. И сколько же это времени он, словно напуганная институтка, провалялся без чувств? Стыд какой… - «Потерял – нашел»… Вот крови ты много потерял, потому и отключился, чего удивляться. И по сию пору, небось, в ушах морской прибой плещется? – усмехнулся доктор и протянул Алёшке стакан с какой-то настойкой, заставляя выпить. - Плещется… - нехотя признался тот, сделал глоток и поморщился. – Горькая какая, гадость! - Зато полезная. Заснешь от нее опять скоро. Завтра днем навещу тебя снова – рану промывать, да перевязывать, чтоб не загноилась. А то черт знает, где вы эти свои «тыкалки» храните, клермонты1 недоделанные… ____________________________________________________ 1 имеется в виду Луи де Клермон, сеньор д’Амбуаз граф де Бюсси, один из самых знаменитых французских бретёров
Маргарита Рольберг: Маргарита вернулась домой ближе к вечеру, уставшая, разбитая и в совершенно отвратительном настроении. Шайтан ни в чём не уступал своей хозяйке, и потому зло косился вокруг, пока девушка возилась со скребницей и щётками. Антип поил остальных коней, и учуявший воду жеребец принялся капризничать, требуя свою долю, на что Марго только прикрикнула на конюха и велела выйти вон, чтобы не раздражал их обоих. Здоровье ахалтекинца было дороже его капризов, и Шайтану оставалось только смириться с происходящим, чего он, конечно же, не сделал и продолжал мешать. Наконец, обтерев любимца, она потрепала его по крупу и обняла за шею, нашёптывая в мягкую гриву ласковые словечки, пока вороной не затих, вслушиваясь в глухой, срывающийся голос девушки. Чуть погодя Марго вышла из конюшни, приказав напоить коня, и тут же столкнулась с дядюшкой. На ловца и зверь бежит. – Вы меня обманули, – не дав ему опомниться, заявила девушка. – Я же верила Вам, думала… – Сатана, – тяжело вздохнул Василий Константинович. – Вот ты вроде неглупая девица, иногда даже умной бываешь, а иной раз такой фортель выкинешь, что только диву даёшься, откуда в такой малютке столько дурости… Ну, сказал бы я тебе правду, кому от этого лучше было бы? Разве я тебя не знаю? Сама бы извелась, Алёшу истерзала, а меня бы, верно, в клочья порвала, что разрешил ему драться. А теперь успокойся, после драки кулаками не машут. С этими словами он ушёл прочь, и Маргарита, уже обернувшаяся, чтобы крикнуть вслед, возразить хоть что-нибудь, оставляя последнее слово за собой, вдруг решила промолчать. Впервые она видела сгорбленную спину отставного поручика, впервые заметила, какой же он на самом деле старый, и оттого тихо ушла в дом. *** Иван Андреевич со своим неизменным саквояжем приезжал каждый день, и Марго ждала его с неизменной надеждой, что вот сегодня-то лекарь точно милостиво кивнёт и скажет, что больной находится в полном здравии и готов вынести все тяготы визита любимой кузины. Какие именно тяготы, девушка не знала, но вот остальные, похоже, знали очень хорошо и дружно не пускали её к пострадавшему. Она очень старалась притвориться обеспокоенной и раскаявшейся, но не слишком преуспела: Яшка и папенька поверили, а матушка и Василий Константинович – нет, так что Маргарите оставалось только сердито мерить шагами балюстраду второго этажа и сидеть на ступеньках, ожидая вердикта Возницкого. Было невыносимо, а после отъезда Астаховых стало ещё хуже. Анна с мужем укатили, как и собирались, на третий день, но в полном одиночестве, ухитрившись поругаться даже с Яшкой. Три дня скандалов – очень яростных скандалов шёпотом, потому что Иван Андреевич без устали напоминал о том, что больному необходимы покой и тишина, – в которых Марго участия не принимала, занятая куда более достойными её внимания вещами, вымотали всех. Когда коляска скрылась из виду, Софья Ильинична, пустившая, было, слезу, тут же деловито утёрла глаза тыльной стороной ладони и облегчённо вздохнула, а Матвей Сергеевич выразил надежду на то, что старшую дочь и зятя он не увидит до Рождества. Маргарита пожала плечами и вновь ушла к себе, возвращаясь к прерванному занятию – размышлениям. До сего мгновения с презрением относясь к этому виду деятельности и не почитая его вовсе за какой-либо труд, девушка, кажется, столько всего передумала, что хватило на все прожитые годы и осталось ещё на добрые полвека. И добро бы предмет её раздумий был хоть сколько-нибудь занимательным, а ведь всего-то Алексей Романович Головин – кузен, друг и мерзавец, в своё удовольствие пролёживающий эту неделю в своей комнате и понятия не имеющий о терзаниях Марго. К концу четвёртого дня девушка додумалась до такой глупости, что затихла окончательно и на все расспросы только упрямо мотала головой, мол, сама разберусь. Дядюшка поглядывал на неё с тревогой, но пока молчал, довольствуясь тем, что младшая Александрина не отказывалась от охоты и верховой езды. Мысли её в эти минуты приходили в некоторый беспорядок – какие уж там размышления, когда из-под ног вспархивает и устремляется в небо напуганная птица! – но после вновь выстраивались в строгую, математически правильную систему, и именно это пугало барышню больше всего. Сколько бы она ни обдумывала происходящее, ни вертела слова и поступки так и эдак, всё раз за разом выходило правильно, красиво, стройно, не допуская даже возможности ошибки. –…И не беспокойтесь Вы так, Софья Ильинична, мальчик и без Ваших хлопот на поправку идёт. Иначе, голубушка, сами сляжете, а мне останется переехать жить в Марьино… Яков Матвеич, проследите-ка за матушкиным здоровьем. Маргарита осторожно выглянула из комнаты. Возницкий степенно спускался по лестнице, следом за ним семенила матушка, а на лице сопровождающего их Яшки было написано такое блаженство, что и слепой бы понял: наследника Александриных освободили от повинности нести караул у постели Головина, а это значило… Впрочем, к этому мгновению она уже кралась вдоль стены, рассудив, что отсутствие кузена самого Алёшу должно было обрадовать не меньше. Забывшись и по привычке постучав резко и дробно, девушка испуганно замерла, готовая в любое мгновение бежать обратно, но лекарь и его свита уже вышли из дома, и удача была на стороне Марго. - Сатана! Или нет. - Поди-ка сюда, Марго, - Василий Константинович стоял на нижней ступеньке и с укоризной смотрел на племянницу. - Будто не знаешь, как Иван Андреич вытрясти душу может, пожалела бы орла нашего... Ты мне вот что скажи: зимой тебя на волчью травлю ждать? - Так ведь до зимы ещё... - разочарованно протянула Маргарита. - И опять мешком в дамском седле болтаться? - Коли согласишься, наравне со всеми поедешь... Ну, полно, удавишь же и не поверит никто, будто всего-то обнять хотела! Лучше давай прогуляемся немного и выдумаем, как батюшку твоего уговаривать будем...
Алексей Головин: Оказывается, болеть – далеко не всегда так противно, как это может показаться на первый взгляд. Не во всех, разумеется, случаях, однако его, Алёшкин, кажется, был как раз их таких. За время, которое успело миновать со дня дуэли, он, можно сказать, уже в троекратном – по числу дней – размере ощутил на своей шкуре весь смысл понятия «héros de la journée». Конечно, жаль, что первоначальный замысел оставить все произошедшее известным лишь узкому кругу посвященных так и не удалось воплотить в реальность. Но с другой стороны, получать причитающиеся дивиденды в виде заботы и обожания было все же довольно приятно. Правда, заботились и обожали немного не те, от кого более всего ожидалось. Рядом – практически постоянно, была Софья Ильинична, которая отныне не называла Алёшку иначе, нежели своим «вторым сыном», и заботилась, казалось, лишь одним: чем ему услужить и как порадовать. Часто заходила Анна, которая раньше, помнится, и человека-то в нем с трудом видела, а уж мужчину, способного к поступкам столь решительного свойства, как дуэль, не подозревала и вовсе. Теперь она смотрела на него совсем иначе – с уважением, хотя на словах, выражая солидарность с мнением супруга, продолжала называть все произошедшее опасной глупостью. С уважением – а также впервые, будто со взрослым, ровней себе, отныне говорили с ним и мужчины – Матвей Сергеевич и Василий Константинович. Яшка же, которого, кажется, приставили к нему соглядатаем – он вечно крутился где-то поблизости, словно Алёшка в своем нынешнем состоянии мог выдумать еще какую-нибудь каверзу, откровенно завидовал кузену, покрывшему себя романтической славой удачливого бретера. Хотя и всячески пытался это скрывать. И лишь Марго ни разу за эти дни не навестила его. Что было откровенно странно и даже немного обидно. Спросить напрямую, где она и почему не приходит, у старших членов семьи Алексей почему-то стеснялся, а Яшка вместо ответа на вопрос презрительно фыркнул и сказал, что меньше всего ему интересно теперь разговаривать «с этой сумасшедшей, что едва не опозорила всю их семью». За эти слова Головин вновь в сердцах назвал его кретином, и с тех пор общение между кузенами, и прежде не самое дружеское, окончательно перешло в фазу холодной, затяжной конфронтации. Иван Андреевич посещал его тоже ежедневно. Манипуляции, которые он производил над Алешкиным плечом, уже примерно на следующий день стали казаться последнему родом наказания, которое Возницкий намеренно не пытался сделать ни на йоту менее болезненным и коротким. Потому каждую из них приходилось терпеть, чуть не до крови закусив губы, чтобы не показать вздорному старикану своей слабости и тем дать повод думать, будто согласен с его мнением относительно собственной персоны. На седьмые сутки пыток, которые сам доктор отчего-то называл лечебными процедурами, настроение его сменилось на несколько более благодушное. Не сдержав врожденного ехидства, Алёшка предположил, что это связано, скорее всего, с тем, что Возницкий, верно, сыскал себе где-то новую, более интересную жертву, но Иван Андреевич, оценивший иронию ухмылкой в пышные усы, сказал, что дело в ином. А именно в том, что дела Алексея пошли заметно лучше, чем он ожидал изначально. - Повезло вам, юноша. Впрочем, то далеко заранее до нас с вами сказано, что дуракам везет, - невозмутимо добавил он, закрепляя последний тур повязки на плече Головина и отходя ополоснуть руки. – Я ведь всерьез тревожился по поводу возможного заражения. Вы знаете, что такое «tetanus»?1 Нет? Вот и славно, что так и не довелось узнать… Что ж, назавтра разрешаю вам ненадолго спуститься в гостиную. Ибо, конечно же, вполне понимаю, что далеко не всеми желаемыми плодами своей славы вам удалось пока насладиться, - многозначительно усмехнулся Иван Андреевич еще через некоторое время, глядя на Алёшку через отражение в зеркале, напротив которого застегивал свой вновь надетый сюртук - перед тем, как окончательно распрощаться с пациентом и покинуть его комнату. – Ненадолго! А сегодня – все еще постельный режим! Изначально обрадовавшись скорой свободе настолько, что даже не подумал обижаться на сарказм Возницкого, природу которого до конца так и не понимал, спустя пару часов бесцельного лежания в постели, Алёшка вновь пригорюнился. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. А ждать ему было еще долго. Вот же чертовы бесконечные летние дни! Было бы дело зимой, так хотя бы стемнело рано, и можно было бы попытаться уснуть, а теперь… «Записки о Галльской войне», которые ему еще позавчера принес дядюшка Рыков с наставлением, что всякий настоящий военный должен непременно это прочесть, слава богу, что хотя бы не на латыни, и прежде-то казались образцом суровой аттической прозы. Сегодня же лаконичные и точные формулировки Цезаря, ударяясь о мозги, и вовсе с веселым звоном отлетали прочь. Поэтому, устав бороться и отложив в сторону увесистый том, Алексей стал думать о более приятном. О том, что завтра, наконец, сможет увидеть Марго. Что она скажет? Как объяснит свое отсутствие… или, может, он даже отважится спросить – о, разумеется, со всем возможным спокойствием – что именно означало то ее жаркое объятие… Замечтавшись, Алешка настолько проникся своей фантазией, что, кажется, даже начал слышать за дверью хорошо знакомый, хоть и приглушенный, стук кузининых каблучков. Далеко не сразу при этом сообразив, что слышит его вовсе не в мечтах, а в реальности… _______________________________________________ 1 столбняк (лат.)
Маргарита Рольберг: «Немного» затянулось до самого вечера. Рыков составлял план разговора с папенькой так обстоятельно, что Марго только молча изумлялась тому, с чего бы матушке честить этого рассудительного, предусматривающего каждую мелочь человека «сорвиголовой» и «беспечным романтиком». Не было никого, кто стоял бы на земле крепче Василия Константиновича, который одним своим присутствием мог остудить горячие головы. Ну, одну уж точно, и теперь младшая Александрина, выслушивая реплики дядюшки, понимала, что Пончику действительно стоило дать отдохнуть после общения с Возницким, которого она, кажется, за эту неделю уже возненавидела за саркастические ухмылки и излишнюю мнительность. Прошло слишком много времени, и событие, поставившее с ног на голову размеренную жизнь Марьино, начало – нет, не забываться, – но как-то выцветать, что ли? Разговоры о дуэли потеряли былую остроту и живость, не вызывая никакого душевного отклика, домашние прекратили смотреть на Марго с осуждением, а Яшка исправно сообщал о весьма недурном самочувствии Сеньки. Правда, вернувшись от Чиркуновых в первый раз, он пребывал в состоянии такого бешенства, что Рыкову пришлось окунуть племянника в пруд, чтобы наследник Александриных не придушил сестру. Девушка не сомневалась, что Сеньке хватило подлости очернить её, но не придавала этому слишком большого значения: братец может думать всё, что хочет, лишь бы жить не мешал. А он мешал, вечно отираясь рядом с Алёшей и едва ли не ночуя у дверей его комнаты, и оттого желания помириться с братом, объяснить ему, как всё было на самом деле, у Маргариты не возникало. Да и не стал бы он слушать, самовлюблённый глупец, более всего почитающий мужскую дружбу и не задумывающийся о том, что мужчина из него никакой. Как и друг. Появление Петрушки, отправленного Софьей Ильиничной на поиски дочери и брата, прервало спор охотников на самом интересном месте: Марго уверяла, что сумеет подстрелить матёрого зверя, не повредив шкуры, а Василий Константинович вообще сомневался, что она сумеет удержаться в седле, если дело дойдёт до встречи хотя бы с волком-трёхлеткой. К чаю отставной поручик и барышня подоспели вовремя, хоть и не успели избавиться от одинакового блеска в глазах, свойственного всем мелким заговорщикам. Впрочем, заслышав о том, что завтра Пончика уже выпустят из заточения, Маргарита посерьёзнела, что тут же было замечено бдительной маменькой. Последовавшая за этим короткая, но весьма насыщенная тирада о том, как следует обращаться с едва не отправившимся на тот свет кузеном, была выслушана молча, но с чрезвычайно недовольным выражением лица. В самом деле, что это за ерунда: «не трожь», «не шуми»! Будто Головин – не Головин, а нервная комнатная собачка. Нельзя же так! Ещё подумает Алёша что-нибудь не то, будто так и надо, и опять в какую-нибудь опасную для жизни авантюру вляпается, а мне снова потом из-за него шишки да тумаки получать? Нет уж, дудки! План созрел мгновенно: раз маменька желает, чтобы завтра в гостиной было тихо, то завтра в гостиной будет тихо. На этот раз к осуществлению своих намерений она подошла куда серьёзнее, чем несколько часов назад. Дождавшись, пока старшие закончат свои бесконечные, скучные разговоры, и разойдутся по комнатам, Марго тихо направилась к кузену, досадуя про себя, что не догадалась переобуться. Внизу заскрипели половицы, кто-то тоненько, игриво хихикнул, раздался голос Яшки, и всё снова стихло. – Алёша, – не постучала даже, а поскреблась она. – Ты спишь? А хоть бы и спал, всё равно разбужу. Едва только дверь приоткрылась, девушка влетела в комнату, одинаково опасаясь и того, что её заметят там, где быть ей никак не возможно, и того, что Пончик выпихнет нахалку вон. Но выпихивать её не стали, видимо, от большой растерянности, и Маргарита привалилась спиной к двери. Дверная ручка пребольно впивалась в поясницу, но уходить раньше, чем всё выскажет, младшая Александрина решительно не собиралась. Кузен имел вид скорее цветущий, чем умирающий, и из нескольких вариантов начала разговора барышня Александрина выбрала самый эффектный. – Герой, – насмешливо произнесла она и влепила не ожидавшему такой подлости Алёше пощёчину. Насладившись мгновение-другое выражением лица Головина, она потянулась отвесить вторую, но такой роскоши ей не позволили. Марго сорвалась, шипя хуже иной гадюки и сопровождая каждое слово ударом маленького кулачка или пинком. – Идиот! Тупица! Безголовый кретин! Ты… Да ты с ума сошёл! О чём ты вообще думал?.. Нет, молчи, я знаю, что ты не думал! Господи, да ты вообще это умеешь делать, хоть чуть-чуть? Или совсем разучился, пока в своём Пажеском тух? Ты хоть представляешь, что со мной было бы, если бы ты… тебя… Да что ж ты всё молчишь?
Алексей Головин: Подвергнувшись столь внезапной, вероломной и массированной атаке «неприятеля», Алёшка, и в самом деле, поначалу немного растерялся, демонстрируя полную несостоятельность в тактике и стратегии ведения ближнего боя. Попутно доказывая этим также еще и постулат, что в болящую голову много знаний не затолкать, будь в роли «учителя» хоть сам Гай Юлий Цезарь. Впрочем, от второй кузининой оплеухи он, все же, уклонился – достанет и одной, след от которой ярким пятном алел теперь на все еще несколько бледной щеке. А дальше – против всякой логики, требующей рассердиться хотя бы не всерьез, ему вдруг сделалось неожиданно забавно наблюдать за ее яростным беснованием. Развернувшись к Марго на всякий случай здоровым плечом, Алешка почти развлекался, намеренно пропуская ее относительно «безопасные» удары и легко уворачиваясь от тех, что могли причинить всамделишный дискомфорт. При этом он, действительно, не говорил ни слова, а лишь только улыбался – чуть снисходительно. Чем, верно, бесил ее еще сильнее, заставляя нападать вновь и вновь до тех пор, пока не иссякли силы продолжать. - А что? Разве это я должен теперь говорить? – он иронически приподнял брови и взглянул на невысокую Марго сверху вниз. – Скорее, это уж ты продолжай – договаривай, раз начала. Право, стало даже любопытно: неужели, при ином для меня стечении обстоятельств милая мадемуазель Александрина хотя бы ненадолго расстроилась из-за этого? Или даже больше – если бы меня, скажем, все-таки убили, после заглянула бы на мою могилку пролить пару своих драгоценных слезинок? Да полноте, Марго! Позволь в это не поверить! За всю эту неделю ты не нашла и минуты, чтобы зайти и поинтересоваться, как мои дела. Алешка и сам не понял, в какой именно момент из его тирады исчезла шутливая интонация, но так уж вышло, что теперь он говорил вполне всерьез, хотя изначально вовсе не собирался этого делать. В то время как сама Марго внимательно его слушала, хотя в глаза и не глядела, низко опустив голову в пышном нимбе растрепанных от сражений локонов. - Да и теперь, когда оказалась здесь, первым делом накинулась на меня с тумаками, словно разбойник. Знаешь, иногда мне начинает казаться, что ты и верно, не способна ни к каким иным чувствам, кроме злости… А, нет, вру! Еще ты прекрасно умеешь едко шутить! Задевать чужие чувства. Ранить насмешками гордость… Эту Марго Александрину знают все – и потому стараются держаться от нее подальше. Что-то явно изменилось между ними еще в день его ссоры с Сенькой. Но лишь теперь это явственно чувствовали оба. Раньше Алёшка, с его извечным трепетом в ее присутствии, пускай в последнее время и относительно удачно скрываемым, навряд ли бы позволил себе говорить Марго подобные вещи – правдивые, но от этого не менее жестокие. Теперь делал это со спокойной уверенностью взрослого человека, не нуждающегося ни в чьем разрешении, чтобы высказать свою точку зрения. Вполне осознавая, что этим может нанести вред самому себе, но не робея перед этой возможностью. Наверное, он действительно повзрослел за эту короткую неделю. А Марго, хоть и была старше на целый год, по прежнему, осталась там, откуда сам Алёшка уже ушел. Хотя заметил это впервые лишь сейчас. И потому он точно имеет право говорить с нею так. И говорит. - Долгое время я верил, что на самом деле ты другая. И что, возможно, только я один и вижу в тебе что-то хорошее. Да может, еще дядя Василий Константинович. Только нынче уверенность моя тает на глазах. Может, и в самом деле, у тебя сердца вовсе нет? Любить-то ты вообще умеешь, Марго? Ну, хотя бы кого-нибудь – немножко? Хотя бы саму себя?
Маргарита Рольберг: Маргарита с живейшим интересом изучала носки обуви, даже радуясь тому, что всё-таки не переобулась в мягкие домашние туфли: они были войлочные, совсем некрасивые и совершенно не заслуживающие даже сотой доли уделяемого внимания. Впрочем, девушка могла бы разглядывать их куда пристальнее, лишь бы не смотреть сейчас на Алёшу. Он говорил спокойно, но попытайся она сейчас вставить хоть слово, ответить хоть на один из заданных им вопросов, то наверняка вспыхнул бы и даже слушать не стал. Оттого-то Марго и молчала, всё ниже склоняя голову и борясь с желанием немедленно убежать к себе и, заперев дверь, хорошенько поплакать. Головин самыми простыми словами ухитрялся причинять такую боль, что хотелось по-звериному свернуться в комочек, вздрагивая при каждом ударе, но по-человечески упрямо не показывая беззащитный живот в знак поражения. И, самое главное, ведь эти слова – настолько забавная неправда, что, кажется, впору было только рассмеяться в голос, разрывая тишину успокоившегося дома, а сил не было даже на то, чтобы взглянуть в глаза уверенному в своей правоте кузену. Настолько уверенному, что руки сами тянулись отвесить ему ещё одну пощёчину, чтобы мозги снова встали на место – при некотором размышлении девушка решила, что первый удар был всё-таки слишком силён и что-то повредил в этой глупой голове. Если бы её отчитывали равнодушно, то Марго бы всё прослушала или привычно и легко разгневалась, переводя затянувшуюся воспитательную беседу в ссору, верх в которой она смогла бы одержать без особого труда. Но Алёша упрекал, ухитряясь безжалостно бить по самым слабым местам, о существовании которых она до сего мгновения и не подозревала. Он заставлял чувствовать себя виноватой в том, в чём не было никакой вины Маргариты, и в душе клокотал гнев, щедро разбавленный обидой, но не ставший от этого менее опасным. Марго и сама не знала, для кого из них двоих – или целого света – эта адская смесь представляет настоящую угрозу, но чувствовала, что молчать дальше уже не сможет. Да и негодяй-кузен, которого совсем не хотелось называть, как прежде, по-доброму Пончиком или, тем паче, ласково – Алёшей, излил своё негодование и примолк, предлагая оправдаться. – Меня не пускали, – девушка едва удержалась от того, чтобы вытереть выступившие слёзы ладошкой, но тут же одёрнула себя, не собираясь показывать, насколько её задели чужие слова. Волосы удачно падали на лицо, скрывая свидетельства постыдной слабости, и, право, лучше было бы промолчать и уйти, но привычка останавливала младшую Александрину от совершения разумных поступков. И то, как были произнесены последние реплики… – А что мне ещё остаётся, а? Кто меня любить будет, если не я, если остальным до меня дела нет, если… Марго могла бы сказать очень многое. И про насмешки, единственную её защиту от недоброго слова, от всякого, кто вздумает разузнать и сказать о барышне Александриной больше, чем просто заметить её сварливый нрав. И про то, что заделавшийся всеобщим любимцем Головин мог бы воспользоваться своим положением и попросить у родных хотя бы парой слов перемолвиться с виновницей его нездоровья. И про это самое «хорошее», которое только дядюшка и видит под колючей бронёй, наросшей на хрупких девичьих плечах от нелюбви, попрёков и вечного недовольства. И про то, как успешно они скрываются в присутствии Пончика, если уж он при всей своей проницательности не удосужился заметить. И про отсутствующее сердце, стучащее так сильно и больно, что можно было лишиться чувств. Марго могла бы говорить долго, но не смогла произнести больше и слова, все силы употребив на то, чтобы сдерживаемые рыдания так и остались тихим, прерывистым дыханием.
Алексей Головин: - Не пускали? – растерянно захлопав ресницами, Алёшка недоуменно воззрился на кузину, которая по-прежнему сосредоточенно разглядывала собственные туфли, хотя ничего особенно интересного в них не было: он проверил. – Но почему?! Спрашивать, «кто», нужды не было, это и без того ясно. Равно как и то, что в пылу своего гнева Марго, выходит, нисколько не приуменьшила его умственных возможностей. Ибо все так и есть: идиот, тупица и безголовый кретин! В противном случае, уж конечно, сложил бы два и два, догадавшись, что быть такого не может, чтобы она, в самом деле, не захотела навестить его. Но как это сделать, если все дни и даже ночи кто-то постоянно дежурил в Алёшкиной комнате? А попросить позвать ее сам он почему-то и не сообразил, с упорством, достойным лучшего применения, сладострастно лелея в душе чахлые ростки своей нелепой обиды. Чтобы вырастить из них прямо-таки настоящие розги и «отстегать» ими Марго, что называется, «по первое число». И, главное, совершенно незаслуженно… Слова, сорвавшиеся с ее губ дальше, и вовсе заставили Алёшкино сердце болезненно сжаться. Вернее, не сами слова, конечно же. Но горькая ирония, звучащая в каждом из них так отчетливо, как никогда прежде. В их разговорах Марго и раньше иногда сетовала на то, что родители завели ее, верно, для того, чтобы было, на ком отыгрываться в моменты дурного расположения духа. Впрочем, говорила это всегда как бы невзначай и не всерьез – в шутку. И Алёшка в таких случаях – столь же иронически, очередной раз подтверждал, что уж в неизменности его-то собственных к ней чувств Маргоша может даже не сомневаться. А разве ей этого мало? Рассмеявшись в ответ, она всякий раз говорила, что даже больше, чем нужно. Он притворно обижался, потом следовало примирение… При этом оба знали, что друг у друга они, действительно, есть. Почему же теперь он вдруг переметнулся на сторону тех, кто извечно и во всем ее обвиняет? Почему позволил себе стать одним из них? - Марго… я не хотел тебя обидеть… – Врет, хотел! И даже вполне добился поставленной цели. – Прости меня, пожалуйста! Сделав шаг навстречу умолкнувшей девушке, Алёшка в примирительном жесте рискнул положить ей на плечо ладонь, но Марго стряхнула ее прочь и дернулась в сторону. - Что мне сделать, чтобы загладить свою вину?! Вскинув подбородок, она полоснула его взглядом-бритвой и порекомендовала для этой цели немедленно сдохнуть. Ни теперь, ни в иной ситуации Алёшка бы никогда не обиделся на подобное предписание. Скорее бы даже обрадовался, празднуя возвращение той Маргоши, к которой привык и которую знал лучше, чем эту, неожиданно беззащитную в своей злости, которой девушка все еще пыталась защищаться, хотя губы совершенно по-детски дрожали и кривились, а в глазах стояли крупные слезы. От резкого движения головой они немедленно выплеснулись наружу и водопадом хлынули по ее горящим щекам. Уворачиваясь от новой попытки Алёшки обнять ее, Марго было рванулась прочь из комнаты, на ходу сердито смахивая постыдные свидетельства собственной слабости, но иногда у него получалось проявлять большее проворство. К счастью, сегодня был именно такой день, потому у самой двери Алёшка успел оказаться у нее на пути и все-таки поймал Марго, прижимая здоровой рукой к собственной груди прямиком ее хлюпающий нос: по-другому при их нынешней разнице в росте уже бы не получилось. - Дурочка моя! – проговорил он тихо, зарываясь губами в ее пушистые, спутанные локоны. – Что значит «кто будет любить», когда я уже люблю тебя? Сколько же раз еще надо это сказать, чтобы, наконец, втемяшить в твою буйную головушку?! Внезапно прекратив рыдать, Марго затихла и медленно отодвинулась от Алешкиной груди, поднимая заплаканные глаза, точно не до конца расслышав, что именно он сейчас ей сказал. - Люблю! – он кивнул, словно бы подтверждая все сказанное до того, и улыбнулся, а потом склонился и поцеловал ее мокрые, солоноватые губы.
Маргарита Рольберг: Грубость сорвалась с губ даже раньше, чем Марго успела сообразить, о чём её спрашивают, а когда сообразила, то вполне согласилась с прозвучавшей репликой: слова были удивительно созвучны нынешнему настроению. Обиженная и оскорблённая, она в это мгновение действительно жалела о том, что мерзавец жив и здоров настолько, чтобы старательно, с удовольствием доводить кузину до слёз. Лицо пылало, как бывало лишь в минуты серьёзнейших душевных волнений, случавших чрезвычайно редко, и оставалось только удивляться, как слёзы не испаряются с шипением, щекотно стекая вдоль носа. Во рту сделалось солоно, на душе – уныло и гадко, а ещё Алёша вздумал всеми правдами-неправдами выпросить прощение и снова потянулся заключить её в объятия. Не понять с первого раза, что сброшенная одним движением острого плеча чужая рука означает крайнюю степень раздражения, мог только идиот или завидный упрямец. Оба определения сегодня вполне подходили кузену, обладателей обеих этих черт Марго не слишком-то жаловала, и оттого возмущённо развернулась, намереваясь бежать, как полагается побеждённому в бою, пока противник не опомнился и не решил добить. Но удача сегодня явно была не на её стороне, иначе с чего бы ей снова попасть в руки Головина, словно птице в силки? Сходство с пернатой жертвой усиливалось тем, что локти оказались прижаты к телу кузена, и судорожные трепыхания ничего не давали. – Пусти! Кузен не послушался; наоборот, обнял ещё крепче, принимаясь нашёптывать в макушку какой-то бред. Не «какой-то», а самый что ни на есть отчаянный бред, который мог ей только пригрезиться, потому что от рыданий вполне могло заложить уши, а тогда чего только не услышишь!.. Маргарита недоумённо воззрилась на Головина. «Сколько же раз ещё надо это сказать…» Сам о том не догадываясь, он озвучил главный вопрос, занимавший девушку последние два дня. Полдела было додуматься до глупости, свести воедино радость и ревность, но признать себя влюблённой – и не смириться даже, а всего лишь признать – Марго смогла только сейчас. Слишком уж звонко стало внутри, когда она услышала слова Алёши, и, только услышав, поняла, наконец, что именно это и должно было прозвучать. Нет, он говорил что-то подобное раньше, но всё в шутку или утешая её; с вечной своей доброй иронией, на которую она отвечала так же иронично, прекрасно зная о чувствах кузена, но нисколько о них не задумываясь. Когда Алёша только коснулся её губ, Марго подумалось, что, верно, поцелуи и улыбки чем-то похожи. По крайней мере, эта улыбка – яркая, шальная и, пожалуй, самая красивая из всего того, что она видела за свою короткую и скучную жизнь – не исчезла совсем, а превратилась в поцелуй, нежный, неловкий и с каждым мгновением, что девушка медлила, не решаясь воспротивиться, становящийся всё более уверенным и собственническим. Хотя куда там противиться! Сердце стучало так громко, что, кажется, за версту можно было услышать. Кулаки разжались сами собой, и, когда немножко позже Марго всё-таки очнулась и отстранилась, то увидела свои пальцы крепко вцепившимися в плечо кузена – к счастью, здоровое плечо. Алёша властно приподнял её лицо за подбородок, выискивая что-то в пятнах румянца и влажных, блестящих глазах, и Маргарита не придумала ничего умнее, как выпалить: – Ещё! – и, всхлипнув напоследок, встала на цыпочки.
Алексей Головин: Вот ведь характер! Родилась бы мальчишкой, не иначе, со временем стала военачальником. Чтобы верховодить и командовать всегда, везде и всеми вокруг. Но не сейчас, не здесь и, уж конечно, не с ним. Беззвучно ухмыляясь, Алёшка неторопливо скользнул глазами по губам Марго, наклоняясь к ней совсем близко, но при этом вовсе не торопясь исполнить ее просьбу, более похожую на военное предписание. - Что-то я не расслышал слова «пожалуйста», - крепко зажмуренные в ожидании нового поцелуя глаза барышни Александриной сию же секунду широко распахнулись, наталкиваясь на его веселый, чуть ироничный взгляд и тотчас сделались забавно-сердитыми. Приоткрытые губы на миг крепко сжались, а после нижняя едва заметно, по-детски капризно, выдвинулась вперед. Однако уже одно то, что из объятий его на волю более никто не рвался, Алёшку вполне обнадеживало. – А ну и ладно! Кто я такой, чтобы учить тебя хорошим манерам? Все одно поздно! – рассмеявшись, он поцеловал ее вновь. А после – еще и еще раз, хотя об этом Маргоша уже, кажется, и не просила. Но и не возражала, а то, что не запрещено, как известно, вполне может считаться разрешенным. Целоваться, стоя вот так, посреди комнаты, довольно быстро показалось Алёшке неудобным. И в какой-то момент, мягко отстраняясь, он взял Марго за руку и повел ее к выглядевшей, по его разумению, гораздо более для этих целей подходящей собственной кровати. А она, то ли от полного доверия, то ли просто пребывая в некотором смятении, безропотно за ним последовала. Впрочем, ради справедливости следует сказать, что и сам Алёшка в тот момент почти не думал о том, как далеко все может зайти – как далеко позволит зайти ему сама Марго. Имеющийся, но, все же, довольно скромный опыт по этой части пока еще не давал ему особого понимания «сути момента», присущего более взрослому мужчине, как бы там ни было, чаще всего достаточно определенно сознающего, на что именно он может рассчитывать. Марго же, со всей страстью и интересом первооткрывательства отдававшаяся новым для себя впечатлениям и ощущениям, и вовсе на деле была совершенно невинна. И, верно, от этого ни она, ни сам Алёшка как-то и не заметили того мгновения, когда их взаимная нежная возня, до того более напоминающая игру подросших щенков в корзине, игрою быть, в общем-то, и перестала. А ласки и поцелуи стали вполне себе настоящими и взрослыми, во всяком случае, у самого Алёшки рождая уже отнюдь не только радость и душевное волнение, но и совершенно определенные телесные желания, коим отнюдь не пристало искать удовлетворения в обществе таких барышень, как Марго. Да и она, до того совершенно спокойно все это принимавшая, вероятно, наконец, ощутив вдруг произошедшую в нем перемену, как-то занервничала, отстраняясь от его губ и пытаясь высвободиться из объятий. И Алёшка, хоть и с трудом, но, конечно же, отпустил ее, тотчас метнувшуюся на другой угол постели, смущенно прижимая к расстегнутому на груди платью ладони, хотя буквально еще минуту тому назад с удовольствием подставляла его губам обнажившиеся от сбившейся в стороны ткани шею и плечи. - Извини… черт… - от неутоленного желания было тяжело дышать, но соображать, да еще и говорить при этом вслух что-то разумное оказалось еще труднее. Усевшись на краю кровати, он уперся локтями в колени, нервно сжимая пальцы в замок, на Марго при этом старался не смотреть. – Я забылся… не стоило. Ты очень на меня обиделась, да? – медленно повернувшись в сторону непривычно молчаливой Марго, Алёшка решился, наконец, посмотреть ей в лицо.
полная версия страницы