Форум » Воспоминания » Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня » Ответить
Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня
Алексей Головин: Время - лето 1825 года. Место - Курская губерния, имение Марьино-Александрино. Участники - Маргарита Александрина, Алексей Головин.
Ответов - 60, стр:
1 2 3 All
Маргарита Рольберг: Охота нынче утром выдалась такой неудачной, что хоть плачь: пошёл четвёртый час, как Маргарита выскользнула из дома и тихо вывела с псарни Нерона, а единственный вальдшнеп, притороченный к ягдташу, словно бы в насмешку хлопал по бедру остывшим тельцем. Пёс исправно рыскал вокруг, уткнувшись носом во влажную землю, но всё время подбегал к девушке, виновато жался к заляпанным грязью сапогам и снова нырял в шелестящий подлесок, надеясь исправить свою вину. Впрочем, никто не был виноват, просто что-то не заладилось, а сейчас солнце поднялось слишком высоко, и пугливая ночная птица спряталась. Марго громко, протяжно вздохнула, расписываясь в бессилии и признавая победу маленького леса над своей почти хозяйкой, и позвала Нерона. Выжлец выскочил из кустов, опасливо поджав хвост, но она только потрепала пса по холке и приказала идти рядом. Заря давно отгорела, и теперь ничто уже не напоминало о тихом, смуром утре, сером и сиреневом одновременно. До рассвета сложно было с уверенностью сказать, выдастся ли день погожим или небо затянет облаками, но сейчас стремительно взмывшее в нежную небесную синь солнце обещало надолго удержать имение и окрестности в своих жарких лучах. Птицы на все голоса перекликались над головой, и их нисколько не волновало, что в опасной близости от гнёзд ходит человек с ружьём. Человека певчие птицы тоже не волновали: роса начала подсыхать, и Маргарита скривилась, представив себе очередной нагоняй, чрезвычайно занудный и оттого вдвойне невыносимый. Папенька безразлично посмотрит и промолчит, зато маменька постарается за всю семью и домочадцев. Анна осуждающе взглянет и подхватит на руки малыша Кирюшу, демонстративно являя младшей сестре пример достойной женщины, а Яшка-балбес, всю ночь на сеновале с крепостной кувыркавшийся, ещё и шуточку какую-нибудь отпустит поглупее. Он на такие остроты мастер: иной раз диву даёшься – куда глупее-то? – ан нет, следующая ещё хуже будет. Тьфу, будто мало их всех каждый день видеть, так ещё и сейчас вспоминать вздумала. Будто других радостей нет, прости, Господи… Девушка выбралась из чащи и пошла вдоль расчищенной от мелкого кустарника полосы, специально содержавшей в строгом порядке для любителей кататься к соседям через лес и падать с лошади не на шипастые ветки, а всего лишь в колючую траву. Соседи Чиркуновы обычно ездили через луг, да и вообще редко появлялись в Марьине, разве что Сенька, но этот скорее дорожку под её окнами протопчет, чем поймёт, что ему неспроста каждый раз пересоленные вареники подают. Да что с него взять-то, закадычного Яшкиного дружка? Два сапога пара. Нерон, до того спокойно крутившийся рядом с хозяйкой, вдруг тряхнул пегой большеухой головой и, шмыгнув в обрамляющие дорогу кусты, затаился. Маргарита не успела окликнуть пса, как заслышала топот копыт и сама испуганным переярком ломанулась в пышно разросшуюся калину: не хватало ещё, чтобы младший Чиркунов её с ружьём заметил. Хоть бы проехал мимо или упал и шею свернул, не доезжая вовсе… Но взбудораженная и разозлённая гончая пулей вылетела на дорогу, стоило только всаднику приблизиться. Нерон с такой яростью облаивал лошадь, так бездумно бросался под копыта, что Марго не могла хладнокровно наблюдать за тем, как ошалевшей собаке одним ударом кнута переломят спину. – Отрыщь! Нерон, отрыщь! Выжлец на мгновение замолчал и присел на задние лапы, испугавшись грозного вопля хозяйки, но вновь вскинулся и подал голос. Девушка по-детски топнула ногой и взмахнула второпях выломанной хворостиной. Взвизгнув, ветка ударила по земле в пяди от пса – даже пребывая в гневе, Марго и не думала бить Нерона. Собака умолкла и мигом перевернулась на спину, показывая беззащитный белый живот, а девушка с шумом выдохнула: обошлось. Повезло, что лошадь попалась смирная, а наездник – спокойный и умелый. Значит, не Сенька… А кого же тогда чёрт понёс через лес этим утром? Маргарита подставила ладонь козырьком ко лбу, прикрывая глаза от бьющего в лицо солнца, и, даже не думая извиняться за пса, попыталась разглядеть всадника, до сих пор остававшегося в седле.
Алексей Головин: И все-таки, почему это всегда выходит так, будто самыми долгими верстами любой из дальних дорог непременно оказываются именно те, последние, когда до цели путешествия остается всего ничего? Об этом Алексей размышлял еще прошлым вечером, пока, в ожидании ужина, над которым суетливо хлопотала супруга станционного смотрителя – в то время, как тот записывал в свои учетные книги данные из представленных ему подорожных, разглядывал в маленькое, раскрытое по случаю погожего теплого вечера оконца сторожки все тот же, одинаково унылый в любое время года, придорожный русский пейзаж. Станция, подле которой на ночлег остановился его тесноватый казенный экипаж, находилась где-то за Фатежем. Казенный – это потому что домашний, английский, с мощными рессорами и фамильным головинским гербом на дверцах, маменька, разгневавшись на то, что «мерзавец Алёшка» ослушался, и все же поехал на лето в гости к «этим Александриным», взять не разрешила. Да и пускай себе, не растрясет и в казенном! Не барышня ведь он, а офицер – подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка! И потому Марго теперь, наверняка, не рискнет больше обзывать его, как еще пару лет назад, тем нелепым прозвищем – Пончик. И это притом, что Алексей, вроде бы, никогда не отличался излишней упитанностью фигуры. Впрочем, конечно, если сравнивать с самой Марго, которую сам он, в противовес, всегда дразнил Спичкой… Причем, не столько за худобу, сколько за вспыльчивость и несколько холерический темперамент. Дразнил-дразнил, а потом однажды взял – и влюбился, как дурак, хотя сама мадемуазель Александрина, будучи на целый год старше своего кузена, никогда бы даже не посмотрела в его сторону. Разве что для того, чтобы отпустить очередную едкую остроту, на которые Алексей, хоть и не подавал виду, но все же, порой изрядно обижался. И вот теперь, когда детство позади – в этом семнадцатилетний подпоручик был убежден самым коренным образом, все непременно должно измениться раз и навсегда. Нужно просто лишь как-то пережить оставшиеся до новой встречи тридцать с небольшим ныне разделявших их верст. Которые наутро, поразмыслив еще, Головин решил преодолеть верхом на Алмазе. Благо его Елена Вахтанговна запретить взять с собою не могла, ибо принадлежал тот рыжий дончак непосредственно самому Алексею. За то и проделал со своим хозяином весь этот неблизкий путь – на вольной привязи, следом за экипажем юного графа Головина, который, утомляясь долгой ездой в карете, иногда приказывал ординарцу Гришке ставить коня под седло и ехал далее, сколько хотелось, верхами. Вот и теперь, наутро после ночевки, распорядился, рассудив, что этак расстояние до Марьина покроет максимум за час, а то и быстрее – если проехать напрямки, через лес, принадлежавший соседям Александриных, Чиркуновым. А экипаж с вещами пусть едет, как едет – по почтовому тракту. С удовольствием пуская застоявшегося за ночь Алмаза в резвый аллюр, Алексей был тем утром счастлив так, как может быть счастлив лишь совершенно здоровый и благополучный человек семнадцати лет от роду, у которого впереди долгая жизнь и, несомненно, блестящая военная карьера. Расстраивало только одно: что начало ее откладывается до осени. Ведь прибыть в распоряжение командира Измайловского полка было предписано лишь в начале сентября, после окончания последних вакаций, а потому, явиться перед Марго в новеньком, с иголочки мундире с золотыми эполетами прямо теперь было невозможно. Что жаль, хотя, с другой стороны, кто ж ее, насмешницу, знает, вдруг, и в новом мундире нашла бы какой-нибудь изъян? Ухмыльнувшись, Алёшка, облаченный нынче в партикулярный дорожный костюм, сорвал с головы шляпу и, задрав вверх лицо, подставил его потокам воздуха, несущимся навстречу от быстрой скачки и, закрыв глаза, ненадолго отпустил поводья, расставив руки в стороны – наслаждаясь острым ощущением свободного полета. Умница Алмаз шел скоро, но очень ровно, а Головин был хороший наездник, так что совершенно не боялся падения. Впрочем, в какой-то момент, словно бы внутреннему наитию, поводья в руки он все же взял – и вовремя, потому что буквально через минуту откуда-то кустарников по краям проложенной посреди лесочка просеки с истерическим лаем едва не под копыта Алмазу выскочила пегая гончая. Испуганный дончак громко заржал и резко замедлил бег, так что Алексею стоило немалых усилий удержать его, не позволив подняться на дыбы. - Какого черта вы не следите за своей собакой! – рявкнул он довольно сердито, заметив, как следом за псом сквозь придорожные заросли продирается какой-то мальчишка-подросток в охотничьем костюме. Продирается, низко наклонившись вперед, защищая от колючих веток лицо, которое Алёшка именно по этой причине разглядеть, пока и не сумел, но было и не слишком-то интересно. До той поры, пока «мальчишка» не шваркнул рядом с замершей гончей тонкой долгой хворостиной и не прикрикнул на нее во все горло звонким и… как ни странно, явно девичьим голоском. И не взглянул на гарцующего перед ним всадника. – Какого черта? Марго?!! – повторил он, но уже смеясь, немедля спешиваясь с коня и направляясь затем прямиком к кузине – а это была именно она, чтобы извлечь из Маргошиных, обычно непоседливо вьющихся, но теперь натуго сплетенных между собою волос парочку, тем не менее, как-то умудрившихся туда встрять листьев и веточек. – Это что еще за маскарад? Опять взялась за старое, Диана-охотница? То-то Софье Ильиничне, должно быть, радости!
Маргарита Рольберг: Причиной нелюбви Маргариты к дончакам было лишь то, что раз посаженная на широкую спину любимого дядюшкиного жеребца девочка наслушалась нелестных сравнений с куклой на всю оставшуюся жизнь. Раскрасневшуюся от злости тринадцатилетнюю Марго всем миром уговаривали прекратить дуться, но добились обратного, и девочку две недели держали под замком (как сейчас понимала юная Александрина, она ещё легко отделалась за все проделки). К донским теперь она и близко не подходила, но исправно изводила троюродного матушкиного брата, отставного поручика Рыкова, просьбами подарить ей ахалтекинца. Дядюшка по-доброму смеялся, грозил, что подарит такого же чёрта, как и сама Марго, но пока не слишком торопился выполнять желание своей любимицы – то ли прислушивался к мольбам сестры не потакать испорченной девчонке, то ли искал чёрта, то ли просто не забивал голову девчоночьими причудами. Но гарцующий конь был настолько хорош, что девушка засмотрелась, забыв о лебезящей собаке: рыжий в масле дончак с явным неодобрением косил тёмными глазами, разглядывая неожиданную помеху. Солнце в самом выгодном свете выставляло и золотой отлив шкуры, и сверкающую белизной звёздочку на широком лбу, и молодца в седле, ухитрившегося не покалечить Нерона. Чёрт знает, отчего взбесился пёс, но вот если бы драгоценную гончую Марго задело копытом, то быть бы прекрасному жеребцу и его хозяину обласканными теми самыми словами, о существовании коих благовоспитанные девицы даже подозревать не должны. …И сгореть бы потом ей со стыда, потому что принесла же нелёгкая не абы кого, а Алексея Головина. – Пончик? Откуда ты здесь?.. – и Маргарита тут же вспомнила, что кто-то обмолвился ей о приезде графа почти месяц тому назад, а маменька последнюю неделю гоняла домашних так, что впору было позавидовать её умению уследить за всем и вся, включая младшую дочь. Алёша-Пончик был чудесным мальчиком, самым любимым братом из многочисленного выводка детей той огромной семьи, куда Александрины по доброте душевной зачисляли даже самую дальнюю родню, включая сватов и близких друзей, и не обращали внимания на сопротивление. В самый день их знакомства Марго подкупило то, что, получив от неё тычок в бок, четырёхлетний Головин не побежал жаловаться матушке (Елена Вахтанговна и без того не слишком любила Марго-Сатану), не полез давать сдачи, а сжал в ладошке её маленький кулачок и спокойно, по-взрослому веско не сказал даже, а уронил: «Хватит». Растерянную и притихшую девочку пару часов спустя осторожно, чтобы не сглазить, похвалили за хорошее поведение, а возникшая между детьми дружба со временем стала крепче камня. И всё было прекрасно до той поры, когда Маргариту начали вывозить в свет, а Алексею взбрела в голову блажь влюбиться. Это, конечно, очень льстило, но… Пончик был самым лучшим другом, о котором можно было только мечтать, но как теперь говорить с ним, Марго не знала и оттого держалась немного высокомерно и насмешливо. Насколько же всё было проще, когда можно было влететь в комнату кузена и уронить на тетради горячие, стянутые с кухни пирожки, до поры до времени спрятанные в складках платья!.. – У меня каждое утро такой маскарад, Алёша, если только маменька до света не проснётся, – родной, давным-давно затверженный смех Головина мигом прогнал несвойственные Марго меланхоличные мысли. Девушка шагнула навстречу и, коротко обняв кузена, бесстрашно и ласково провела по бархатной коже над ноздрями коня. Красавец, какой же красавец, все в округе от зависти удавятся, как только увидят. Тем временем Пончик споро выбрал из волос все листья, что зацепились за прядки после прыжков в калину и обратно. Марго даже не пришлось наклонять голову: мальчик Алёша вырос и теперь точно оправдывал ещё одно прозвище, которым его наградила любящая родня – Циркуль. Благо, круги он наверняка чертит всё так же отменно, надо бы выспросить и убедиться. – Не нарадуется, особенно если кто из гостей с утра выйдет на веранду кофею выпить, а я из болота домой через парадный вход возвращаюсь, – неожиданная мысль обрадовала своевременностью, глаза Маргариты от радости распахнулись едва ли не пол-лица, и она, сглатывая слоги, быстро затараторила, чтобы ни в коем случае не успел перебить. – Слушай, Пончик, помоги, пожалуйста, иначе маменька на месяц под замок посадит розы вышивать, если узнает, что я опять с ружьём в лес бегала. Сможешь так у дома появиться, чтобы все переполох подняли и сбежались тебя встречать? А я бы тихонько к себе проскользнула. Пожалуйста, – жалобно протянула Марго, для верности печально опустив глаза.
Алексей Головин: Тщательно и долго лелеемая надежда на перемену в их с Марго отношениях, в одно единственное мгновение была отправлена ею же в разряд несбывшихся грез. И тоже всего одним единственным словом. Итак, он все еще Пончик, а она – по-прежнему считает возможным управлять им по собственному усмотрению. Похоже, правду говорят, что пока мальчишки шумно играют в «войнушку», девочки тихо возятся с куклами, обучаясь манипулировать людьми… Впрочем, Марго, кажется, никогда особенно не любила своих кукол. Припомнить хотя бы, как однажды они на пару раскроили одной из них, должно быть, особенно несчастливой, булыжником фарфоровую башку, и с огромным интересом разглядывали затем, как именно все там внутри устроено. И предложил сие увлекательное мероприятие вовсе не Алёшка, хотя, вину за учиненное зверство – после того, как останки красавицы обнаружила старшая сестра Спички и, напуганная ужасным зрелищем, немедленно бухнулась в обморок, ему, конечно же, пришлось взять на себя. Тогда отец, обычно мягкий и спокойный, не в силах добиться внятных объяснений, ради чего это было сделано, рассвирепев от собственного педагогического бессилия, впервые и единственный раз в жизни высек семилетнего Алёшку розгами. Было больно и обидно, зато каким героем и победителем он ощущал себя вечером, когда Маргоша, с виноватым видом прокравшись перед сном в его спальню, в виде извинений приволокла целую кучу вкуснейших маменькиных пончиков, украденных со стола за ужином – его Алёшу, так и нераскаявшегося в содеянном, тоже в тот вечер лишили… Она и теперь не изменилась – только что привычная добродушная насмешка в искрящихся глазах, и следом – вдруг объятие! Краткое, мимолетное, но достаточное, чтобы у него в одно мгновение захватило дух от ее внезапной близости, от аромата… Алексей даже не успел до конца понять, чем именно она пахнет, должно быть, свободой. Уверенностью в том, что все и всегда делает верно, которая была в ней и в детстве. В то время как он, проказничая вдвоем с кузиной, хоть и не признавался вслух, часто чувствовал себя немного виноватым. Кривая настроения, едва заметно уползшая вниз, вновь стремительно взметнулась обратно, куда-то к высоко уже поднявшемуся утреннему солнцу, лучи которого, пробиваясь сквозь густые ветки деревьев, отбрасывали на лицо девушки кружевные серые тени. - Конечно, не беспокойся, я непременно постараюсь их отвлечь! Только в таком случае сейчас нам придется расстаться, - в голосе прозвучало плохо скрытое сожаление. Расстаться теперь, когда только-только встретились? Но если ей это надо… Явление перед Александриными и их старшими отпрысками Алёше, и верно, удалось достаточно эффектным. В хлебосольном Марьино его, племянника и кузена, несомненно, ждали. Однако не теперь, а несколько позже. Потому жизнь в старом, но крепком и ухоженном доме все еще шла своим обычным чередом, не нарушенным вторжением извне, пусть даже желанным и ожидаемым. Так что в тот момент, когда юный всадник на рыжем лоснящемся дончаке стремительно влетел в клубах пыли на подъездную аллею, что была отменно видна с веранды, до того лишь спокойно овеиваемой ароматным самоварным дымком, присутствующие за столом едва не выронили от неожиданности из рук свои майсенские белые чашки и столовое серебро. Далее последовали неизменные шумные приветствия и звонкие поцелуи, расспросы о здоровье Елены Вахтанговны, Дуняши… Все вокруг, утратив покой, немедля пришло в бурное движение, очутившись в эпицентре которого, Алексей тотчас был усажен за стол, напоен чаем, накормлен до отвала плюшками и вареньем – это с извинениями, что пока нет ничего более существенного. Почти в то же время ему вынесли показывать пухлого младенца Кирюшу, который «агукает так потешно, что сил нет», познакомили с его отцом, мужем старшей сестры Марго, который Алёшке отчего-то показался страдающим от разлития желчи – судя по выражению лица… Тут же ему о чем-то говорил и Яшка… Пребывая в некотором одурении от внезапно захлестнувшего с головой избытка общения, Головин, тем не менее, чувствовал себя очень хорошо. В их собственном, усилиями маменьки, весьма чопорном и «столичном» доме такое и представить было нельзя, ему же всегда мечталось жить именно так… - Да где же теперь наша Марго?! Вот, кто больше всех обрадуется твоему приезду, кузен! Да и ты, наверняка, сильнее нас всех вместе взятых по ней скучал? – не без ехидства, хотя и медовым голоском, поинтересовалась Анна, привлекая всеобщее внимание к той, о ком стараниями Алексея ненадолго забыли. – Что-то она очень долго спит сегодня, я уж беспокоюсь, право! Любаша! – окликнула она затем молоденькую служанку, убиравшую со стола использованную посуду. – Поди-ка, что ли, разбуди нашу засоню! А то так и весь день до ночи в постели проваляется!
Маргарита Рольберг: Стоило Головину скрыться из виду, как Марго, мысленно обругав себя, Нерона, попрятавшихся вальдшнепов, яркое солнце и Алёшу (для ровного счёта), бегом припустила к имению самой короткой и оттого самой грязной и непролазной дорогой – через чащобу, малинник и крестьянские дворы. Ну, допустим, бежала она так быстро, что крепостные могли только к вечеру догадаться, что за барчук-шалопай потоптал репу (или не догадаться вовсе), но вот собаки подняли такой лай, что обруганный, униженный и отчаявшийся отвести душу Нерон со всей мочи заголосил прямо посреди чьего-то двора, пугая хозяев и прочую живность. К этому мгновению Маргарита уже выскочила из калитки, ловко разминувшись с дородной бабой и двумя полными вёдрами на тяжёлом коромысле, но с чертыханием вернулась и под неумолчный вой забившейся под конуру крестьянской шавки выволокла пса на улицу при помощи недоброго слова и крепко сомкнутых на прочном кожаном ошейнике пальцев. – На цепь посажу! – рявкнула Марго. Угроза возымела действие, и оставшийся путь до дома пёс тихо пробежал рядом с ней. Объективных причин странному поведению гончей девушка не находила, поэтому решила упросить дядюшку Рыкова забрать себе Нерона хотя бы на месяц-другой: он человек суровый, но добрый, и собаки у него разлениться не успевают при такой-то страсти к охоте. Пусть Нерон побегает под его рукой, дурь растрясёт и вернётся шёлковый, а до того, верно, придётся папенькиных собак приучать к мысли, что хозяйка им – она, а не насквозь пропахший жениной выпечкой Матвей Сергеевич. Спрятать в дровянике ружьё было делом одной минуты, так же как и велеть собаке охранять ничем не примечательный тёмный угол, казавшийся заваленным всяким хламом, а вот прокрасться в дом было не так просто. Пончик действительно наделал шуму, но то ли перестарался, то ли маменька успела всем хвосты накрутить, но не было и мгновения, когда бы кухня и коридор были пусты: слуги носились, как ошпаренные, то выстраивая на подносе ещё один прибор, то суетливо выспрашивая о приказаниях барыни насчёт ванны и комнаты дорогому гостю. С веранды донёсся взрыв смеха, и Марго решительно обошла дом, надеясь на чудо или доброе отношение к ней горничных. Чудо (распахнутое окно девичьей) присутствовало, а комната оказалась пуста, поэтому пришлось вспоминать старые уроки Сеньки Чиркунова и воображать высокий подоконник яблоней с наливными яблочками. Воображение, как всегда, помогло, и, почти не наследив (след сапога на крашенном белой краской дереве девушка прикрыла горшком с издыхающей геранью), она пулей взлетела по лестнице и проскочила к себе в комнату, тихо прикрыв дверь, чтобы, упаси Бог, не выдать себя стуком. Стянув сапоги, Маргарита, недолго думая, отправила их под кровать, где минутой позже оказалась и компрометирующая хозяйку одежда. Безжалостно дёргая пряди в попытке расплести косы, девушка заметалась по комнате, но тут же взяла себя в руки. Так, сначала – волосы: все знают, что она ненавидит собирать их хоть в какое-то подобие причёски, даже для дружеских визитов только небрежно закалывает пряди у висков шпильками. Потом – ночная рубашка: вдруг придёт кто сейчас лентяйку с кровати поднимать? И наконец – платье. Если бы успела к самому приезду, в дульетке выбежала бы встречать, никто бы и не понял, что Марго-Сатана уже давно на ногах, а теперь приходится выбирать платье не слишком простое, не слишком нарядное, не слишком открытое да такое, чтобы по жаре не свариться заживо. Сколько суеты – и ради минутного представления: «Разбуженная Марго встречает Алёшу-Пончика»! Простенькое платье из шёлкового гризета попалось под руку как нельзя кстати, и, когда в дверь робко постучали, Марго уже сражалась с рядом мелких пуговок на спине. Любаша осторожно объявила, что Анна Матвеевна спуститься просят и граф Алексей Романович приехали-с, после чего бросилась помогать барышне, встрёпанной ("видно, дурно почивали, всю постель разворошили") и злой ("а это всё от слов о сестре, вечно они как кошка с собакой"). Спустилась Маргарита с шумом и воодушевлением, приличествующими случаю. Правда, радостный топот ног был несколько подпорчен испуганным визгом, когда девушка, запнувшись, едва не пролетела оставшиеся пять ступеней на манер подстреленной дичи. И, прежде чем, кто-нибудь успел полюбопытствовать причиной столь необычных для Марго звуков, она добежала до веранды и едва не сшибла с ног поднявшегося Головина, выглядевшего сытым и умиротворённым. Яшка и Анна одновременно скривились, только завидев, как мелкая раскрывает рот, чтобы со всех сил завопить: – Пончик! – и хаотично расцеловать разрумянившиеся щёки. Аркадий Степанович, сестрицын муж, поперхнулся чаем и с невнятным бормотанием поспешил покинуть веранду, утирая пышные усы, а выпустившая кузена из объятий девушка поспешила занять его место, благо, Алёшу как раз посадили между ним и маменькой.
Алексей Головин: Начало второго акта спектакля, экспромтом разыгрываемого двумя комедиантами, вышло не менее захватывающим, чем при появлении на сцене первого из них. Едва успев уверить старшую из кузин, что скучал по ней – и по всем прочим здесь присутствующим отнюдь не меньше, чем по Марго, и даже вроде как, убедив ее в этом, Алёшка тотчас же и спалился в своем показном равнодушии, когда, готовый немедленно ринуться ей на помощь, вскочил на ноги в тот момент, когда барышня Александрина, совершенно неавантажно споткнувшись на крутой лестнице, взвизгнула но, отчаянно вцепившись в перила, все же удержала себя в вертикальном положении. Софья Ильинична со старшей из дочерей, которая, будучи замужней, уже почиталась ею взрослой и почти ровней, при этом многозначительно переглянулись, а Яшка, подмигнув Алексею, выдал невероятно смешную – на свой, конечно, вкус, остроту: - Что, Спичка, решила стать птичкой? А крылышек-то и нет! – впрочем, последний его веселья не поддержал, отмечая про себя, что уж если и остается здесь что-то незыблемым из года в год, так это неизбывная Яшкина глупость. И какой из него, к чертям собачьим, дипломат?! О том, что старшего сына, окончившего университетский курс, приняли на службу в Коллегию, Головину с гордостью уже успела поведать Софья Ильинична, которая, будучи готовой терпеть от своего любимца Яшеньки любые его идиотские эскапады, буквально орлицей взвилась от возмущения, когда Марго повторно – впрочем, об этом никому знать было не положено, набросилась на кузена с приветствиями: - Маргарита! Нет, что за божье наказание, право! Где твои манеры, что за вид, в конце концов? А прическа?! Господи, ну что о тебе подумает Алёшенька?! – заохала она. И «Алёшеньке» потребовалось немало красноречия, чтобы тетушка поверила, что гораздо сильнее его бы напугало, если бы Маргоша вдруг явилась сюда этакой светской барышней с прической волосок к волоску. - А так все, как раз, совершенно изумительно! – добавил он, покосившись на сидящую рядом кузину и замечая, что она, кажется, весьма признательна за эту скромную поддержку, что радовало. И еще – и это было уже совершенно некстати, обращая внимание на едва заметный след оружейной смазки на виске, который девушка или не видела, или второпях забыла стереть. В попытке как-то привлечь внимание кузины к этому компрометирующему артефакту, Алёшка даже попытался легонько толкнуть ее под столом коленкой, а когда Спичка повернулась, стал так решительно растирать пальцами свой висок, что, заметившая эту неловкую пантомиму Анна спросила, не мучает ли его мигрень. Неудивительно, что и Марго ничего не поняла. К счастью, вскоре всеобщее внимание присутствующих было занято свежей новостью – на веранду явился лакей с докладом, что до Марьина добралась, наконец, карета с вещами барчука Алексея Романовича. Чему последний был рад еще и потому, что там, среди узлов и саквояжей, также имелся кофр с гостинцами для Александриных. Большей частью они были заготовлены, конечно, Еленой Вахтанговной, которая не была бы грузинкой, если бы позволила сыну ехать к родне, даже и не самой близкой и совершенно не «нужной», без подарков, отдельно подобранных и упакованных для каждого, и снабженных сопроводительной запиской, для кого именно та или иная коробка или сверток. Алексей нисколько не возражал против такого «довеска» к своему багажу, но сказал матери, что для Маргоши подарок хотел бы выбрать сам. Хотелось подарить ей что-нибудь взрослое и особенное, потому сразу как-то возникла мысль о духах. И кто бы знал, что их, оказывается, такое множество – и все разные?! До сих пор в ушах стояли насмешливые интонации молоденьких приказчиц парфюмерной лавки на Невском, явно от желания поиздеваться так подробно интересующихся у растерянного юноши, какие именно ароматы предпочитает его маменька, - «ну да, маменька, не рассказывать же им все, как оно, на самом деле есть» - «иланг-иланг» или «лоделаванд»? В конце концов, едва не одурев от всех этих непонятных слов и немыслимых благовоний, Алёшка выбрал наименее вонючие, да к тому же, как утверждали, особенно модные в этом сезоне вербеновые духи. И уже потом, дома, убедился, что не ошибся с выбором: легкий, травянисто-цитрусовый аромат, должен будет понравиться и ей. Он очень на это надеялся. А несколько позже, когда все подарки уже были розданы, а утреннее чаепитие, перейдя вначале в легкий завтрак, а потом и в посиделки в гостиной после оного, завершилось, все разбрелись, кто куда. Алексей, наотрез отказавшийся от Яшкиного предложения пойти купаться на Усожу, несмотря на уверения кузена, что здесь не холодный Петербург, а потому вода в реке уже достаточно прогрелась, поднялся к себе, принял ванну, переоделся, после чего вновь покинул отведенную ему комнату в надежде, наконец, найти где-нибудь Марго и спокойно поговорить. Без толпы соглядатаев вокруг. После утреннего ажиотажа, дом казался пустым. Лишь прозрачные газовые занавески в настежь раскрытых окнах и дверях трепетали на сквозняке, словно исполняя какой-то причудливый танец, да где-то на кухне были слышны приглушенные голоса дворни. Пройдя весь первый этаж, Алёшка вышел через заднюю дверь, дошел до тенистого фруктового сада, где трава все еще была усеяна сухими, пожухшими белыми яблоневыми лепестками вперемешку с осыпавшимися мелкими зелеными завязями. Там, среди старых яблонь, в свое время у них с кузиной было укромное местечко с самодельными качелями на толстой ветке и гамаком, натянутым между двумя стволами. Алексей не был уверен, что все это сохранилось до сих пор, и оттого очень обрадовался, убедившись, что все на месте. Но еще сильнее радовало то, что уютно расположившись в гамаке с книжкой в руках, «на месте» была и Спичка. - Подвинься-ка! – без лишних церемоний, на правах старой дружбы, Алёшка приподнял гамак за край, заставляя девушку невольно откатиться чуть в сторону, а затем плюхнулся в сетку рядом с нею. – Что читаешь? А еще, ты так и не сказала, понравились ли тебе новые духи?
Маргарита Рольберг: Увидев молочник в опасной близости от сестры, Марго поспешила налить молока раньше, чем оно скиснет от милых гримасок Анны. Та, заметив выражение лица младшей, презабавно дёрнула бровью (с точки зрения Александриной это напоминало нервный тик), и девушка уткнулась в чашку, чтобы не рассмеяться. В самом деле, ради чего корчить зверские наставительные рожи, если никто и никогда не будет считаться с женой мелкого подручного одного из курских купцов? Даже Кирилл куда охотнее идёт на руки к добродушной кормилице-крепостной, полной обожания бабушке и егозе-тётке, чем к родной матери. Последнее, естественно, злило Анну Матвеевну больше всего, на что Маргарита изредка замечала, что замуж-то сестра пошла по любви и никто не думал её неволить. И вообще, хватит уже мужа пугать вечно кислым видом, сбежит ещё куда подальше. Или не подальше, а к румяной и улыбчивой купцовской дочке. На этом обычно Анна в слезах выбегала из комнаты, а Марго сажали за шитьё. Раньше пытались сажать за фортепиано, но старенькое, специально поставленное для девочек в одной из комнат, она расстроила ещё в десятилетнем возрасте, да так успешно, что инструмент выбросили, а к стоявшему в гостиной подпускали только под строгим надзором всего семейства, причём Яшке вменялось в обязанность в случае чего схватить сестру за руки и оттащить от драгоценного чёрного монстра, не первый десяток лет услаждавшего слух обитателей Марьино. Хотя иногда Алёша гримасничал гораздо, гораздо интереснее. Вот как сейчас, например: стоило только прерванному её появлением веселью вернуться в прежнее русло, как Головин вздумал толкаться и выразительно тереть виски. Милейшая сестрица медово предположила, что от голоса Марго у гостя разболелась голова, а сама девушка считала, что только отменное воспитание не позволяет Пончику покрутить у виска пальцем, выражая своё отношение к одной из прозвучавших реплик. Правда, как Марго ни старалась, ничего особенного глупого и смешного в словах родных найти не смогла, поэтому предпочла забыть о произошедшем, а если не получится – расспросить потом. Может, и получится: уж больно интересное стало у папеньки лицо, развернувшего свёрток с подарком и обнаружившего инкрустированную янтарём трубку. А маменька, маменька-то едва в слёзы не ударилась, прижимая к груди тяжёлую шаль. Всё, теперь уж точно можно дряхлый бабкин платок из бурдесуа тайком из сундука с приданым выкинуть – вылинял, молью поеден, а всё туда же: «Не трожь, употребим на что-нибудь». Как же, «употребим»! Погалдим да и забудем, но из её – её, Маргошиного! – приданого не выкинем, пусть перед мужем позорится, тьфу!.. Но когда Алёша протянул маленький, для сохранности обёрнутый бумагой флакончик, девушка даже не попыталась скрыть любопытства и радости, хоть и немедленно велела служанке отнести подарок в комнату: говорят, в духи надо вслушаться, а разве ухитришься, когда вокруг такая шумное ликование? Наконец, обязательные разговоры сами собой увяли, и все разбрелись по своим делам. Яшка, не сумевший уговорить гостя отправиться на реку, вывел из конюшни старого, когда-то солового, а сейчас совсем седого мерина и уехал: Марго, заметившая перекошенное лицо брата, была уверена, что он увидел графского дончака и, пребывая под самым сильным впечатлением, навестит сначала Чиркуновых, потом старика Алтуфьева, а потом всех, кого только успеет. И ведь обязательно такого порасскажет, что соседи будут ломиться в Марьино, желая увидеть любимейшего кузена Якова Матвеевича. Хоть бы в чём соврал и опозорился, так ведь нет, только правду, да так интересно, что никакая басня не сравнится... Аркадий Степаныч и Анна о чём-то разговаривали в своей комнате, Пончик ушёл к себе, папенька заперся в кабинете с твёрдым намерением испробовать подарок Елены Вахтанговны, а маменька, выставив младшую дочь с кухни, принялась раздавать указания и собственноручно ставить тесто, которое берегла от «дурного глаза» Марго пуще собственной жизни. Сделав вид, что не больно-то и хотелось, девушка выловила Прасковью Ивановну, больше остальной прислуги любившую барышню, и упросила её как-нибудь отчистить припрятанную под кроватью одежду, чтобы Софья Ильинична не заметила. Крепостная густо, тихо засмеялась и пообещала всё сделать. Успокоенная Марго поднялась в комнату за книгой, презентованную зятем ко дню рождения с такой постной и благостной миной, что читать сразу расхотелось. В последние же недели заняться было совершенно нечем, вот и приходилось мирно лежать в гамаке и скрипеть зубами, листая страницы. Подарок был там же, где она велела оставить: лежал на вязаной крючком кружевной салфетке на комоде. Бумаге грозило быть нетерпеливо разорванной, но Маргарита сдержалась, и через несколько мгновений возни с упаковкой в её ладони лёг маленький прямоугольный флакон со скруглёнными краями, до самой пробки наполненный прозрачной рыжеватой водой. Плотно притёртая пробка-шарик поддалась не сразу; в нос ударил резкий запах то ли лимона, то ли какой-то аптекарской гадости, и Марго поспешила закрыть флакон, с непривычки намочив пальцы. Впрочем, пока девушка жмурилась и читала выведенное причудливыми завитушками «Aloysia» на этикетке, запах сделался терпимым, а после – и вовсе чрезвычайно приятным. Спрятав духи в верхний ящик комода, Марго схватила книгу и первым делом направилась к дровянику: Нерону пора было возвращаться на псарню, пока его отсутствие не было замечено. Тихо покачиваясь в гамаке четверть часа спустя и покусывая губы в моменты, когда герои начинали вести себя особенно глупо, она совершенно пропустила миг, когда её уединение было нарушено. Торопливые, но не суетливые шаги могли принадлежать только Головину, поэтому Маргарита не выказала никакого удивления ни его появлением, ни бесцеремонным вторжением в почитаемый вечной и священной личной собственностью гамак. Последовавшая за этим короткая возня с якобы случайными, но совершенно безобидными пинками по щиколоткам и неаккуратно попадающими по рёбрам соседа острыми локтями стихла, и Марго призналась: – Только не смейся: я сначала подумала, что это не духи, а средство от моли и навязчивых кавалеров, – Пончик, конечно же, не послушался и рассмеялся. – А потом ничего, вкусные оказались; спасибо, Алёша… Книжка? «Памела» Ричардсона, совершенно дурацкая. Не понимаю, что все в ней нашли: какую страницу ни откроешь – одни лишь занудные поучения и смиренные страдания. Тоска!..
Алексей Головин: Несмотря на то, что с того момента, как Головин впервые ее сегодня увидел, Марго внешне успела перевоплотиться из худосочного мальчишки-подростка в очаровательную хрупкую барышню, рука у нее, по-прежнему, была вполне себе тяжелая – сказывались, видать, регулярные упражнения в стрельбе из увесистого ружья, а коленки, даже под юбками, весьма острые. Так что тычки под ребра и пинки, которыми, покуда молодые люди возились, устраиваясь в гамаке вдвоем, Алёшка получал чувствительные. Однако готов был смиренно терпеть даже их из-за редкой возможности находиться в волнующей близости от Маргоши – совершенно невообразимой в другом месте и в иных обстоятельствах. Оказалось также, что она уже успела испробовать его подарок, изначальный комментарий в адрес которого, вначале было задев Головина своей беспощадной прямотой – «хотя бы ради приличия могла бы сдержаться?!» – затем его же от души и рассмешил. Марго не меняется! И это наблюдение в очередной раз заставило Алёшку подумать о кузине с нежностью, хотя, собственно, а разве могло быть иначе? Тем не менее проучить ее стоило. - Да зачем отворотные зелья, когда у тебя ружье есть? Пристрели из него одного-двух особо назойливых кавалеров, и остальные после этого станут объезжать Марьино десятой дорогой, - сказал он так, словно, в самом деле, считал этот совет вполне разумным и приемлемым решением ее затруднений. Теперь пришла ее очередь рассмеяться, именно в этот момент Алёшка, с ехидным видом взглянув на девушку, и добавил. – В крайнем случае, ты всегда можешь плюнуть своим ядом, душа моя. И я еще не знаю, какая погибель для них будет страшнее… Ай! Да ты что?! Больно же! – обиженно воскликнул он через мгновение, получив по темечку «Памелой», которую Марго, ничтоже сумняшеся, употребила как орудие возмездия. И, судя по тяжести удара, страдания главной героини этой книги, в самом деле, были тяжелы и многогранны… – Ах, вы так?! Ну, тогда мы – вот так! – провозгласив это, Алешка набросился на нее со щекоткой – в детстве его худенькая кузина ужасно этого боялась. Впрочем, должно быть, и теперь сей метод воздействия был не менее эффективен – Маргоша с визгом принялась вырываться, он не отпускал… старый гамак, сетку которого не меняли уже сто лет, раскачиваясь от происходящей в нем баталии во все стороны, жалобно трещал всеми своими веревками – но никто не слышал. Потому и падение на землю, хоть и было закономерным, но все равно оказалось для них крайней неожиданностью. Опомнившись в критической ситуации, как и подобает мужчине, чуть раньше кузины, Алешка первым делом стал спрашивать, цела ли она, но Марго не отвечала. Лёжа рядом, в усыпанной яблочной завязью траве, она закрыла ладонями лицо. И, заметив, как трясутся при этом ее плечи, Головин всерьез испугался, решив, что девушка сильно ушиблась и плачет. - Марго!.. Маргоша! – растерянный, он осторожно коснулся ее руки. – Ну, извини, пожалуйста! Я – идиот, я не хотел, чтоб так получилось. Прости, а?.. – но тут она вновь всхлипнула, а точнее, хрюкнула, отняла руки от лица, и Головин увидел, что, если глаза у нее и были на мокром месте, то от смеха, а не от боли. А он, действительно, идиот, коли так легко «купился» на ее детский розыгрыш. – Ах ты… - выдернув из-под нее остатки гамака, Алёшка, словно паук в паутину, принялся заматывать в них извивающуюся девушку, пока окончательно не лишил возможностей к сопротивлению, прижимая ее затем лопатками к траве и грозно нависая сверху. – Попалась?! Не выпущу теперь, так и знай!
Маргарита Рольберг: В глубине души Марго считала себя великой мастерицей на злые остроты и ядовитые шутки, но одно дело тихонько гордиться, а совсем другое – услышать вдруг от Пончика, что ты та ещё змея и вполне можешь обойтись без оружия вообще. Возмущению девушки не было границ, а за неимением подушки, которой можно было бы нежно придушить любимого кузена, пришлось лупить Головина книгой, сгодившейся хоть на что-то полезное. И если Маргарита рассчитывала на христианское смирение и память о знакомстве, то Алёша явно решил забыть обо всём, принимаясь безжалостно мстить за помятый затылок. Хотя о слабостях кузины он помнил хорошо. – Ай! Даже слишком хорошо. А рядом, как нарочно, не было ни одного сладкого, душистого пончика, исходящего тёплым и тяжёлым, прямо-таки цветным духом варенья, чтобы отвлечь Алёшу от издевательств, да и откуда бы здесь взяться пончикам, если тесто только что поставили? Казнь была неизбежна, и в ветви старых деревьев взмыл заливистый девичий визг, перемежаемый смехом и требованиями прекратить пытку. Загрубевшие от многочисленных упражнений с оружием, уздечкой и книгами – или чему там ещё учат молодых офицеров? Шпорами греметь и до дыр цеплять ими дымковые подолы дамских платьев? – руки держали крепко: вырывайся, не вырывайся – никуда не денешься. Разве что изворачиваться по-змеиному – спасибо, Пончик, вовремя подсказал – что, впрочем, также не дало результатов. Идея молотить Головина маленькими кулачками не выдержала никакой критики и с треском провалилась. В реальность это событие воплотилось лопнувшими верёвками и шумным падением, итогом которого стали запутавшиеся в сетке руки и ноги (свои и чужие) и расцарапанное острым углом книжки запястье Марго. Но всё это было так хорошо и весело, да и щекотка прекратилась, что девушка беззвучно расхохоталась, уткнувшись в ладони, чем чрезвычайно напугала кузена. Правда, когда Пончик выяснил причину её странного поведения, то тут же предпочёл разгневаться (но гнев был достойной платой за возможность увидеть вмиг округлившиеся, совершенно щенячьи глаза графа). Спелёнатая по самую шею Маргарита испытывала все прелести незавидного положения своего малолетнего племянника: ни отвесить подзатыльник, ни пнуть от души, ни даже откатиться чуть в сторону, спасаясь от упёршихся под лопатки сучков. Даже ядом за пару мгновений плевать не научилась, да и Алёшу жалко: ну как же без этого милого мальчика? – И что же ты со мной будешь делать? – Она рассмеялась и подумала, что сейчас выглядит как оплетённый окорок. Правда, на аппетитный, ароматный кусок мяса худенькая девушка была похожа не больше, чем фарфоровая статуэтка пастушки на тяжеловоза шайра, как-то раз виденного на рисунке в альбоме одной из уездных барышень. Марго дёрнула остреньким плечиком, проверяя, не ослабли ли путы и, встретив полный самодовольства взгляд Пончика, вдруг смутилась. Не от того положения, в котором они оба оказались по вине обоюдного легкомыслия, гордыни и мстительности, не от предательски прострелившего позвоночник чувства собственной беспомощности, не от внезапно проснувшейся стыдливости, не от сковавшего тело напряжения пополам с неожиданным пониманием: Алёша возмужал. Удивительно, насколько же она была занята собственной особой, что сразу не приметила всего. Нет, то, что Пончик вырос, бросалось в глаза, но что до остального… Было в нём нечто неуловимое, невозможное, что не ложится на язык одним ёмким словом, но сразу же отличает мальчика от мужчины. И ещё – взгляд. Но не тот, самодовольный, а уже совсем другой. Быстрый, внимательный и заставивший бесстрашную Марго отчаянно струсить, а сердце – настойчиво запроситься прочь из костяной клетки. Как будто всей ладонью по лицу огладил, ей-богу!
Алексей Головин: Марго была как никогда близко. В его объятиях – и в его полной власти. А о том, как мужчина иногда может ею распоряжаться, Алёшка узнал еще пару лет назад. Не без посредничества дядюшки Георгия, старшего брата Елены Вахтанговны. Будучи той зимой в Петербурге гостем Головиных, тот решил внести свою собственную лепту в воспитание «мтсире Алексо», препроводив его – в качестве дополнительного подарка к пятнадцатилетию, в одно из тех роскошных столичных заведений, о которых все, конечно, знают, но вслух о том предпочитают не упоминать. Вот и маменьке об этом приключении ничего известно до сих пор не было. Здесь дядя Георгий был непреклонен: подобные вещи мужчина – настоящий – никогда и ни с кем не обсуждает вслух. Даже с приятелями. Последнее, кстати, оказалось сложнее всего – особенно когда эти самые приятели на сон грядущий бахвалились в темной спальной Пажеского корпуса своими амурными похождениями, слушая про которые, Алешка с трудом сдерживался порой, чтобы не расхохотаться во все горло – ибо уже понимал всю их анекдотическую неправдоподобность… - А ничего не буду, - тихо ответил он в ответ на насмешливый вопрос кузины, быстро, но неторопливо скользнув взглядом по ее лицу – от бровей к переносице и обратно. – Разве что вот это, наконец, вытру, а то на трубочиста похожа. Сдунув со щеки Маргоши упавшую туда легкую прядь ее пушистых волос, Головин, едва касаясь, стер с виска девушки злополучное свидетельство непослушания перед родителями. - Я тебе еще за завтраком все показать пытался, а ты как назло, не понимаешь. Хорошо еще, что Софья Ильинична немного близорука, а то огрести бы тебе по первое число – и не только вышивками, - добавил он, отодвигаясь немного в сторону и помогая кузине выпутаться из обрывков гамака, а после – подняться на ноги. Держался Алёшка при этом необычно спокойно и даже немного иронически, впервые в жизни будто бы поменявшись ролями с Марго, которая, напротив, теперь казалась ему непривычно тихой и молчаливой. Она даже ничего не съязвила в ответ на его последнее замечание – и это он тоже расценил, как свою новую маленькую победу. Впрочем, торжествовать ее в открытую не торопился – рано еще. – Что же, раз убежище наше все равно разрушено, пойдем, что ли, просто вокруг усадьбы погуляем? Покажешь хоть, что и как поменялось тут за три года, которые меня в Марьине не было… Скажи, кстати, на пруду еще лодки-то целы? Пока по жаре да духоте сюда ехал, только об одном и мечтал – ну, кроме того, чтобы тебя увидеть, – бросив косой взгляд на Марго, Алёшка тихонько усмехнулся, – как будем с тобою после в той лодке кататься… - Вот уж воистину! Хочешь найти Марго, отправляйся прямиком в самый запущенный угол усадьбы! – внезапный язвительный оклик не дал договорить и заставил резко обернуться – по заросшей дорожке, брезгливо подхватив юбки, к ним неспешно приближалась Анна. – Вот посмотрит на все это кузен Алексис, и будет думать, что мы здесь все такие неряхи, как ты!.. Ой, молчи! Я не затем пришла, чтобы вновь ругаться, просто сказать хотела, что пока ты тут по зарослям шастаешь, к нам Марк Иванович ненадолго заезжал. Сказал, что был проездом в Курске, а после решил заехать в Марьино – представляешь, какой крюк?! Вот я бы ради тебя и десяти лишних верст не проехала! А он в такую даль отправился, хотя времени в обрез. Так и не дождался, бедняжка, убыл восвояси. Папенька теперь на тебя очень сердит за это. - Стойте-стойте… ничего не понимаю! – недоуменно помотав головой, воскликнул Головин, предупреждая своей репликой неизбежную словесную перепалку двух сестер, ни одна из которых никогда за словом в карман не совалась. – Откуда проездом – или куда? И кто такой вообще этот Марк Иванович?
Маргарита Рольберг: Сглазила! Ой, дура, сглазила! Марго земли под собой не чуяла, пока Головин бережно, осторожно («Будто бы в самом деле змею в руках держит», – подумалось ей) стирал с виска пятно. Так вот, значит, что за зверские рожи страдающего мученика он корчил за завтраком! Даже и не скажешь, кто из них двоих больший глупец: недогадливая Маргарита или рисковавший привлечь к ней внимание Алексей. Кажется, он что-то говорил, но в ушах стучала кровь, слова были нечётки, и, если честно, то девушку куда больше волновала лёгкая боль от впивавшихся в тело сквозь тонкую ткань платья обломков веточек. А если быть совсем честной, то молчала Марго исключительно из-за опасения ляпнуть какую-нибудь глупость и доказать, что кровь не водица, а Яшка-балбес ей всё-таки брат. А Пончик тем временем нёс какую-то околесицу про пруд, лодки и то, как он хотел увидеть кузину. Что за вздор?! Неужто и его придётся из Марьина солёными варениками выпроваживать? Девушка живо представила себе, как избалованный Алёша, привыкший к тому, что у Александриных его потчуют самыми вкусными лакомствами, с аппетитом отправляет в рот вареник с вишней, раскусывает его… и обращает на неё полный слёз и обиды взгляд. После чего, конечно же, собирает вещи и бежит прочь так, что только пятки сверкают, оставляя её на растерзание домашним. Или не бежит и вынуждает её прибегнуть к совершенно бесчестному, но проверенному средству – жгучему перцу, не первый год скромной вязанкой висевшему в кладовке. При всякой надобности Марго осторожно отщипывала кусочек-другой от одного из стручков и тайно исправляла оплошности родителей в выборе знакомых, наезжавших в хлебосольный, но отнюдь не богатый дом Александриных слишком часто. Правда, с сестрой такой трюк не проходил: девушка просто не рисковала сделать старшенькой гадость, хотя иногда хотелось так, что аж руки чесались. Как сейчас, например. Маргарита уже раскрыла рот, чтобы дать Анне хлёсткую и совсем не добрую отповедь, могущую навеки отучить её лезть к сестре со своими непрошеными замечаниями, но почувствовавший грядущую бурю Пончик решил вмешаться. – Ты на пруд хотел? Идём, чего стоишь? Марго потянула Алёшу за руку, уводя его прочь и взглядом обещая сестре самые страшные кары, какие только получится сотворить в их мирном поместье, не прибегая к нарушению заповедей. Анна ради разнообразия предпочла смолчать, предоставляя мелкой самой отвечать на вопросы гостя, но гаденькой улыбочки не сдержала. Ну и пусть, ей же хуже… Разрушенное «убежище» осталось далеко позади, а Марго, с размахом, достойным лучшего применения, воображавшая себе беседы, которые велись в её отсутствие в отцовском кабинете, мрачнела всё больше и совсем забыла о том, что тащит Головина к пруду. Скажи ей кто, что со стороны всё выглядело так, будто бы она собралась утопить кузена, девушка только хмыкнула бы в ответ, признавая возможную правоту наблюдательного собеседника. Пруд в Марьино был самый обыкновенный: вырытый сколько-то там лет назад прапрапрадедом, не слишком глубокий, не слишком заросший, с одного берега обрамлённый камышами, с другого – ивами и даже радующий глаз редкими жёлтыми кувшинками. Единственная лодка, перевёрнутая кверху днищем, была вытянута на берег. Одно из вёсел Марго от души пнула в сторону, пребольно ударив пальцы в тонких кожаных башмачках, но не выдала себя и движением брови, не говоря уж о восклицании; другое наполовину лежало в воде, зарывшись в илистое дно. Примолкший за то время, что они добирались сюда, Пончик вновь напомнил о себе неразборчивой репликой, главный смысл которой сводился к уже заданным вопросам. Было ясно, что отвечать всё же придётся и лучше бы ей рассказать всё самой, чем позволить услышать домыслы родни. – Марк Иванович – старый плешивый московский немец, – с тяжким вздохом поведала Марго, усаживаясь на лодку. – Меня этой зимой в Москву возили, вот Анька и бесится, завидует, всё никак смириться не может, что ей не довелось. А там этот Рольберг, друг папенькиного приятеля. Прилип к нам, как банный лист, вон, даже в своё полтавское имение через Курск поехал.
Алексей Головин: Неведомый доселе и, вроде бы, ничем ему лично не насоливший, Марк Иванович не понравился Алёшке с самого первого раза, как оказался всуе помянут в его присутствии. Уже хотя бы за то, что, злосчастный, кажется, умудрился всерьез испортить настроение Маргоше. Впрочем, ради справедливости следовало отметить, что в этом занятии ему большое подспорье оказала кузина Анна, и тем не менее… За все время, покуда, насупившись, решительно вела – если не сказать, тащила его за руку к пруду, Марго не произнесла ни слова, и потому Алёшка, немного растерявшись от подобного напора, вновь обрел дар речи лишь тогда, когда они вдвоем уже добрались до поросшего мелким клевером берега Марьинского пруда. Где, покуда разбирался с лодкой, проверяя, насколько та пригодна для водных катаний и вставлял в веревочные гужи весла, все же, решился еще раз осведомиться насчет интересующего его субъекта, в котором, подобно всякому пылко влюбленному, уже почти готов был заподозрить соперника. То, что Рольберг оказался, судя по пояснениям, «старым и плешивым», как и тон, которым они были даны, успокоило вспыхнувшую, было, ревность, но любопытства до конца не удовлетворило. Впрочем, Алёшка рассчитывал разузнать все недостающие детали после, когда Марго вновь повеселеет, а в том, что это произойдет, он почти не сомневался. Ибо глупо же долго предаваться дурному настроению, когда вокруг такая благодать. Жаркий летний день уже начал клониться к вечеру, который, впрочем, как и ночь, в июне – из-за своей эфемерной краткости, выглядят лишь формальной данью от сотворения мира заведенному порядку смены времени суток. Сырая прохлада, поднимавшаяся от пахнущей тиной темно-зеленой воды, заметно облегчала зной, но не Алёшке, усевшемуся на весла и довольно интенсивно ими работавшему, чтобы быстрее выгрести к центру, где их «ковчегу» не грозила бы участь застрять в прибрежном иле заметно обмелевшего с того времени, как он видел его последний раз, водоема. Судя по всему, его довольно давно не чистили. И поэтому природа, непролазной осокой и камышом у берегов, а также распространившимися сверх всякой меры зарослями кубышки и мелкой россыпью кружочков ряски – по всей поверхности пруда, медленно, но планомерно отбирала назад у потерявшего бдительность человека однажды своевольно захваченные им во владение территории. Наблюдения эти рождали у Головина, уже достаточно взрослого, чтобы понимать такие вещи, смутные – и нерадостные подозрения, что дела у Александриных идут далеко не так хорошо, как о том ему докладывали в ответ на обычный после всякого расставания вопрос. Оставив, наконец, весла, Алёшка утер рукавом рубахи взмокший от испарины лоб и вновь взглянул на сидящую напротив кузину. Опустив пальцы в воду, она с задумчивым видом наблюдала за образовывающимися за ними следом при движении лодки тоненькими «фарватерами». А над головой ее, тем временем, совсем низко зависла на своих перепончатых крылышках красивая, переливающаяся перламутром, сине-зеленая стрекоза. - Смотри! Наверное, приняла тебя за водяную лилию! – улыбнулся Головин, протягивая руку к девушке, отчего робкое насекомое тотчас резко дернулось в сторону и вскоре исчезло из поля зрения в зарослях камыша. – Ну что с тобой, ты чего такая суровая? Ни за что не поверю, что это Анькино занудство тебя настолько расстроило. Надулась, прямо как… лягушка! – это пришедшее в голову нелепое сравнение внезапно отчего-то развеселило Алексея. – И в самом деле… Зачерпнув в ладонь немного воды, он плеснул ее, тотчас рассыпавшуюся в воздухе на пригоршню мелких брызг, прямиком в кузину: - Маргушка-лягушка! Вот ты кто, поняла?!
Маргарита Рольберг: Меланхолия нападала на Марго чрезвычайно редко и ненадолго, что, несомненно, радовало девушку, но когда эта модная английская беда всё-таки случалась, каждый норовил высказать, что именно с ней нынче не так. А сейчас сплин был совсем некстати: прекрасный солнечный день был и в самом деле прекрасен, да и присутствие Пончика вселяло уверенность в том, что следующие два месяца уж точно оправдают те ожидания, которые она на них возлагала – когда это визиты Алёши навевали скуку и были также безынтересны, как и дела Аркадия Степаныча? Нет, грустить и предаваться размышлениям о тщетности бытия и своём месте в этом бренном мире нужно мерзким, холодным вечером, когда половину комнаты уже залило беспрепятственно бьющими в открытое окно струями дождя, а другая половина пребывает в таком же беспорядке, как и мысли её хозяйки. Правда, нынешний приступ молчаливости был вызван причиной совсем неожиданной: уж больно зло сверкнул глазами Пончик, заслышав о старом немчике. Уж не вообразил ли он себя обязанным отваживать от кузины всякого заинтересовавшегося её лукавой улыбкой и буйными кудрями, упрямо не желавшими собираться в хоть какое-то подобие «приличной» причёски? А хоть бы и вообразил, пусть с Сеньки и начнёт… Нет, нет, глупости всё! По всему выходило, что старшие Чиркуновы были умнее своего отпрыска, но не настолько, чтобы объяснить ему, чем обернётся для их обожаемого сыночка женитьба на Маргарите – а Сенька вёл себя так, будто бы собирался не сегодня-завтра бухнуться на колени и цитатами из романов изъявить своё желание навеки соединить их судьбы. Марго же, выбирая между возможностью назваться у алтаря госпожой Чиркуновой и плахой, неизменно выбирала плаху. В самом деле, стоит ли один раз дать слабину и мучиться всю оставшуюся жизнь (неуёмное жизнелюбие девушки даже не рассматривало любимый сентиментальными барышнями, начитавшихся Карамзина, вариант утопления в пруду от несчастной любви и постылого замужества – да и скучно это)? Нет уж, лучше остаться старой девой, на всю округу прослыть чудаковатой охотницей и навсегда избавиться от непрошеных советчиков при помощи доброго заряда дроби в землю у самых ног доброжелателя. Да и возможность продолжать портить жизнь брату тоже представляется весьма и весьма соблазнительной, если только Яшка не сведёт её в могилу своей глупостью; а ведь может, и тогда всё совсем-совсем неинтересно получится. Порядочной старушкой в чепце и с кошками ей никогда не быть, так что нечего себе голову всякой ерундой забивать. Вон как Алёша старается, аж пыхтит… Нет, не пыхтит, показалось. Лодка шла спокойно и без рывков, вёсла мерно и обманчиво легко вспарывали упругую водную гладь. Движения Головина были чёткими и плавными, так что, опустив голову, Марго всё же тайком любовалась Алёшей. Порыжевшее послеполуденное солнце чуть высветлило его тёмные волосы; не высветлило даже, а, так, каплю позолоты добавило. Тёплая вода ласкала пальцы, и всё было бы совершенно замечательно, если бы не приходилось изредка встряхивать рукой, смывая налипший сор. Простенького комплимента кузена хватило, чтобы мгновенно вытянуть девушку из пучины безрадостных размышлений, в которую она успела окунуться. Всё, хватит. Вот уедет скоро Алёша, времени всего ничего – до осени (и то, если Елена Вахтанговна не топнет ногой и не прикажет сыну немедленно явиться пред грозные материнские очи), а дальше что? Снова зима, снова выезды, благопристойное выражение безразличия на лице и чинное стояние у стены в ожидании кавалера на следующий танец, смешные и откровенно противные мужчины, безразличные и злые женщины – везде одно и то же, что Курск, что Москва, что домашний бал. Удручающее однообразие и невыносимая скука, не то что здесь, сейчас, с Пончиком. Разве услышишь за несколько часов от одного и того же человека, что ты и Диана-охотница, и змея, и Спичка, и лягушка, и даже лилия? К сожалению, с цветком Марго роднило только воображение Головина, да ещё, возможно, бледность, могущая при должном старании напомнить о белизне лепестков. – Тогда уж царевна-лягушка, – как всегда скромно поправила она Алёшу. – И вовсе я не надулась, а… Вдохновенный монолог был прерван самым невежливым и простым способом, до какого только можно было додуматься, сидя в лодке посреди пруда. Светлый узор на серой ткани платья вмиг превратился в тёмные мокрые пятна, а с носа закапала вода. В крови вновь вскипел азарт и, опасно перегнувшись через борт, Маргарита по самое запястье погрузила руку в воду, но тут же отдёрнула её. Демонстративно осторожно стряхивая капли с пальцев, театрально оберегая от брызг Пончика, она наслаждалась тем, как выражение лица кузена принимает сначала недоумённый вид, а после становится немножко укоризненным. Сложив руки на коленях, как пай-девочка, Марго улыбнулась и опустила глаза. Что же это он думал? Что она со смехом и насмешками броситься отвечать, что, в конце концов, утлое судёнышко раскачается и до берега придётся добираться вплавь? Нет, конечно, было бы неплохо, но на сегодня приключений и без этого предостаточно, слишком уж славный день, чтобы портить нахлынувшее благодушие недовольством старших родственниц, способных до самого Рождества припоминать каждый промах. Надо бы сообразить, как бы и повеселиться от души, и поучений поменьше выслушать… А всё-таки, как хорошо нынче! Кажется, умри и не заметишь, такая благодать вокруг, такое спокойствие… – Барышня! Маргарита Матвеевна! – донеслось с берега. Блаженно жмурившаяся девушка неохотно обернулась на зов, чтобы увидеть, как мальчишка из дворовых опасливо мнёт полу перепачканной чем-то рубахи, готовый в любой миг дать стрекача. – Чего тебе? – Обедать зовут, барышня! Так скоро? – Сейчас будем, – крикнула Марго, и паренёк бегом бросился прочь. Неужто папенька обещал за уши оттаскать, если не найдёт её скоро? Сам даже мухи не обидел, зато грозить редкий мастер, даже дочери, бывало, ссоры прекращали и быстренько разбегались по разным углам дома, если Матвей Сергеевич неспешно выплывал из кабинета, грозно сведя брови. Головин вновь взялся за вёсла, и спустя считанные минуты лодка упёрлась носом в берег. Изящно ступая на твёрдую землю (не без помощи Алёши, разумеется; по правде говоря, прекрасно обошлась бы и без этого, не впервой, но почему бы и нет?), Маргарита ни капли не сомневалась в том, что отныне и до самой осени жить ей суждено в радости. И никак иначе.
Алексей Головин: Приготовившись немедленно защищаться, Алешка прикрыл лицо рукой и уклонился в сторону. Ведь в том, что Маргоша не оставит без ответа его маленькую провокацию, он был практически уверен. Да так она бы и поступила в любой из прежних его визитов в Марьино, когда, неразлучные друзья, бывало, они даже дрались между собой, поссорившись из-за какой-нибудь неразрешимой иным образом детской проблемы. Не всерьез, конечно. Во всяком случае, ему бы и в голову не пришло мутузить девчонку – пускай и такого «своего парня», как Маргоша, по-настоящему, даже в мальчишестве. Хотя она-то порой воевала с ним всерьез, чем, на самом деле, несказанно веселила Алёшку, заставляя его внутреннего беса противоречия делать вид, что конфликт все еще не исчерпан и продолжать ее подзуживать. Собственно, и сегодня, всего час тому назад, там, в саду, она повела себя так же, позволив Головину на миг ощутить торжество от того, что, наконец, научившись ее предсказывать, он сможет получить над нею какую-никакую, но власть. Только напрасно надеялся. Видать, с тех пор, как Алёшка вымахал под два с половиной аршина, а Марго стала носить корсет, который он явственно ощутил под руками, когда давеча сжимал ее в объятиях, что-то в ней все же изменилось. И, осознавая это, он вдруг, против всякого здравого смысла, ощутил приступ неизъяснимого разочарования, словно заразившись от кузины ее мимолетной меланхолией. Потому, когда их позвали обратно в дом, к обеду, даже не попытался убедить ее ослушаться, остаться еще ненадолго, а покорно стал править к берегу, где, однако, не смог отказать себе в удовольствии перенести Маргошу из лодки на землю на руках. А она этому и не противилась. Обед, как и все прочие трапезы в жаркие летние дни, накрывали на веранде. Когда молодые люди дошли до дома, вся семья Александриных, вместе с примкнувшим к ним купцом Астаховым, мужем Анны, и Сенькой Чиркуновым, которого после похода на реку, обедать к себе домой притащил Яшка – или, может, он сам напросился, прослышав от него о приезде Головина, уже собралась за огромным овальным столом, крытом белой льняной скатертью с кружевами. «Семеро одного не ждут» – этот принцип в Марьине соблюдался свято и нерушимо. Так что Марго и Алёшка явились в разгар обеда и посреди общего разговора, который соперничал своей заурядностью и общей тональностью с равномерным гудением большого количества пронырливых ос, вьющихся над головами едоков. Возмущенно гонимые всеми сразу, они не улетали, а просто поднимались выше, под крышу увитой диким виноградом веранды, таились между листьями, а после вновь спускались, чтобы урвать свою долю сытных, хоть и незатейливых деревенских яств. - А мы уже решили, что вас там водяной на дно утянул, - добродушно усмехнулась Софья Ильинична, окидывая дочь и столичного племянника ироническим взором. – Петрушка уже, поди, четверть часа, как вернулся, после того, как вас у пруда обнаружил… А тут еще Яша пугать нас задумал, сказывает, что на Троицын день двое их мужиков из Зарядья в Усоже утонули. Верно говорят, кто на Венки купаться полезет, тому утонуть! - Ах, мамаша, ну что вы страху нагоняете попусту, право слово! Небось, пьяные в дым были, да и утонули, вот и весь сказ! – тотчас откликнулся «просвещенный» Аркадий Степанович, по купеческому обычаю записывая тещу в матери. Алёшку же от этого внутри тотчас передернуло: что заставило кузину Анну выйти за этого человека, он пока не понимал. Покосившись на Марго, заметил, что ей, вроде бы, тоже это противно. А еще – вновь обратил внимание, как недобро посматривает на них обоих Сенька. Еще когда они вдвоем появились на веранде, он смерил Головина таким ледяным взором, который ему очень не понравился, и теперь Алёшка очень желал бы узнать, что все это означает. - Маргарита, пока тебя не было, к нам приезжал граф Рольберг, - включился, меж тем, в общий разговор Матвей Сергеевич. – Он оставил для тебя гостинец, после обеда поглядишь, сверток снесли к тебе в комнату. И надеюсь, нынче же напишешь ему письмо с извинениями за свое отсутствие и благодарностями… И меня не интересует, понравился ли тебе его подарок на самом деле!
Маргарита Рольберг: Марго многое бы отдала, чтобы короткая прогулка от пруда до дома не заканчивалась. Ей уже порядком надоело выслушивать одни и те же разговоры, якобы ласковые упрёки и совершенно выводящие из себя разговоры о ней, словно бы отсутствовавшей за столом в мгновения обсуждений. Последним особенно грешил Яшка, а в присутствии Сеньки расходился так, что поперёк горла вставал комок из смеха пополам с гневом: то ли нахваливает, то ли изо всех сил старается в Сибирь отправить… Но стоило только ей огрызнуться в ответ на слова отца – «Могли бы и сами написать, коли всё лучше моего знаете», – как на веранде установилась мёртвая тишина. Было слышно, как с ложки младшего Чиркунова, чёрт знает зачем приехавшего к Александриным, капает суп. Вопреки ожиданиям и к великому сожалению всех присутствующих, скандала не случилось, обошлись лишь короткой дуэлью взглядов, и Маргарита опустила голову, избегая смотреть в глаза отцу. Обед продолжался в молчании, развеявшемся только к чаю, от которого Марго и Матвей Сергеевич отказались. Подарком Рольберга оказалось прехорошенькое канзу из тончайшей, почти прозрачной кисеи, обшитое кружевом слишком красивым, чтобы не заподозрить в косынке вещицу петербургскую или вовсе заграничную. Кривить душой не пришлось, поэтому, без стука войдя в кабинет несколько позже, Марго протянула отцу запечатанное письмо, на самом деле являвшееся короткой запиской. Матвей Сергеевич сухо кивнул и жестом отпустил девушку прочь, без слов давая понять, что ей теперь стоит отправиться в гостиную, где уже собралась молодёжь, возглавляемая четой Астаховых. Остаток дня прошёл без происшествий, разве что Сенька с двойным усердием крутился вокруг Марго, а она, избегая становящихся навязчивыми ухаживаний, невольно жалась к Головину, ища у него защиты. Это, в свою очередь, злило Чиркунова до черноты в глазах и заикания, и, покидая вечером Марьино, он пребывал в настроении настолько отвратительном, что сумел удивить даже Анну. Этим всё и кончилось; в первом часу ночи все разошлись спать, оставив Матвея Сергеевича дымить новенькой трубкой под пение соловьёв. *** Жизнь в Марьино текла своим чередом с небольшой поправкой на присутствие гостя, то есть, уже двух: через десять дней приехал Василий Константинович Рыков, да не просто так, а как обычно, с выдумкой. Чего стоило хотя бы то, что отставной поручик появился у Александриных в предрассветных сумерках, строго наказав не докладывать о себе недавно уснувшим хозяевам (накануне был удивительно мирный вечер, который никто не хотел прерывать, и оттого разговоры не смолкали, а самовар едва успевали наполнять). Тихо обойдя дом, Рыков принялся осторожно, чтобы не разбудить остальных, кидать в окно комнаты Маргариты крохотными яблоками, тут же срываемыми с веток. Девушка ещё не ложилась, чем и спасла сад от разорения. Выглянув в окно, Марго завизжала так, что подняла бы и мертвеца из могилы, не говоря уж о живых домочадцах, и, как была, в одной ночной рубашке и босиком опрометью бросилась из дома. Василий Константинович, посмеиваясь в пышные седеющие усы, ждал её на прежнем месте и поглаживал вороного ахалтекинца, круто изгибавшего шею и с недобрым любопытством осматривавшегося вокруг. – Принимай подарок, Сатана, – добродушно пробасил Рыков, избавившись от слишком крепких объятий и поставив племянницу на землю. – Шайтаном кличут. Дня не проходило, чтобы имя своё не подтвердил, всех извёл, Прошку лягнул, меня искусал – в общем, чудо как хорош!.. Да не мельтеши ты, Марго, посмотри, посмотри, какой красавец, и выучен на славу… Сатана, потом обниматься будешь: вот отгрызёт он тебе сейчас половину косы, куда я его потом дену? Но Маргарита и не думала слушать. Прижавшись щекой к тонкой шее, она перебирала редкую гриву, водила ладонями по шелковистой с ярким серебряным отливом шерсти, чувствуя, как перекатываются под нежной кожей сильные мышцы, гладила выпуклый лоб и, окончательно осмелев, поднялась на цыпочки и чмокнула жеребца в нос. Разбуженные обитатели дома о чём-то говорили между собой, кто-то смеялся, кто-то требовал немедленно вернуться к себе и одеться, где это видано, чтобы барышни в одной сорочке людям на глаза показывались – всё было далеко и не взаправду, только Шайтан фыркал над ухом, переступал тонкими ногами и с интересом тыкал мордой в девичье плечо. Следующие несколько дней Марго едва не сходила с ума от множества самых разных желаний. Хотелось и безнаказанно ходить на охоту с дядюшкой (где можно было бы выслушивать ворчание о разленившихся собаках и глупых хозяевах псарен, на спор бить птицу и лезть в самые непролазные дебри), и возиться с Шайтаном (жеребец вполне освоился на конюшне, начал показывать свой горячий нрав и любовь к хозяйке, а ей хотелось петь и кричать от восторга, когда она вдруг оказывалась выше всех, сидя на спине вороного, или летела сквозь утренний лес, прильнув к красивой шее), и родных в очередной раз позлить, и от зачастившего в Марьино Сеньки половчее отделаться, и с Алёшей вдоволь наговориться. Маргарита и сама не заметила, когда Пончик вновь, как в детстве, стал незаменимой частью её жизни – да и некогда было задумываться. Только успевай прибежать к заново навешенному и, по правде говоря, принадлежащему теперь больше Головину, чем ей, гамаку, кое-как устроиться рядом, всё рассказать и снова убежать. Впрочем, этого было отчаянно мало, и чем дальше, тем меньше, даже с учётом его постоянного присутствия на расстоянии вытянутой руки. И, увы, тратить всё время на кузена было невозможно, а минуты в сутках, кажется, убывали с каждым днём. Услышав о заботах племянницы, Василий Константинович, успевший вроде бы сдружиться с Алёшей, посоветовал ей вставать пораньше и ездить кататься с ним, а не мучиться по вечерней жаре. – А вальдшнепы? – За двоих настреляю, – хохотнул поручик, завидев обиженно надутые губы девушки. На том и сошлись. Прогулки решено было начать после Иванова дня, а накануне Яшка подговорил всех выскользнуть тихонько из дома – «как только папенька с маменькой и Анька с мужем заснут» – и отправиться искать цветок папоротника. Правда, Марго была уверена, что искать он будет совершенно другие цветы, но от авантюры не отказалась, о чём к утру нисколько не пожалела: чего стоил один только изумлённый взгляд Серёжи, внука старого брюзги Алтуфьева, когда он увидел, как ловко она скачет через костры. Пущенный по воде Усожи венок уплыл так далеко, что поймать и бросить его в костёр, как велел обычай, не было никакой возможности. А когда гомонящая толпа с хохотом спихнула в реку Сеньку, девушка и думать забыла о том, что крестьянки на все лады повторяли барышне о её везении и скорой свадьбе. Следующее утро было тихим. Старшие удивлялись спокойствию молодёжи, та позёвывала в кулаки и прятала покрасневшие от недосыпа глаза, и только дядюшка Рыков, с улыбкой глядя на происходящее, утирал испачканные маслом и вареньем усы. Матушка говорила что-то о малине, отец – о продаже собак, Любаша прислуживала – всё шло своим чередом, пока на веранду не ворвался Сенька. Небрежно отпихнув в сторону своего закадычного друга, Чиркунов с шумом бухнулся на колени перед Александриной и выпалил: – Маргошенька, свет мой ясный, звёздочка моя ненаглядная, выходи за меня замуж, а? – Вот те раз, – не сдержался Василий Константинович, и Маргарита, совершенно не уверенная в выражении своего лица, была полностью согласна с дядюшкой.
Алексей Головин: Пребывая с поручиком Рыковым в родстве еще более отдаленном и условном, нежели Маргарита, Алексей, тем не менее, знал его, почитай, с самого своего детства. Да не просто знал, а когда-то даже имел грешную мысль мечтать о том, как замечательно было бы иметь такого человека – храброго, сильного и при этом бесконечно доброго, своим отцом. И это в те времена, когда Головин-старший, мягкий, тихий и часто нерешительный, был еще жив. Потом, потеряв отца, Алёшка искренне и всерьез стыдился этих воспоминаний, глупо обвиняя себя, в том числе и в недостаточной любви и уважении к собственному родителю и едва ли не в том, что предал его, пусть даже и в мыслях. Тогда он намеренно старался с Рыковым не общаться, хотя тот по прежнему выказывал парнишке, столь рано лишившемуся отца, свое искреннее расположение и не понимал его нелюдимости. После, когда боль утраты притупилась, а способность рассуждать здраво вернулась, отношения вновь наладились, причем без всяких дополнительных объяснений. Так что приезду Василия Константиновича в то утро, когда Марго разбудила весь дом своим визгом, Головин обрадовался не меньше самой мадемуазель Александриной, несмотря на то, что не получил от него никаких ценных подарков, в отличие от кузины. Кроме, разве что, общения на равных с человеком, которого в детстве полагал настоящим героем – что, впрочем, было недалеко от истины – в славные времена войны с Наполеоном, рассказы о которых Алешка и в детстве, и теперь слушал с самым живым интересом. Происходили они чаще всего в часы совместных утренних выездов на охоту: после приезда дядюшки, Марго не надо было таиться, и она от души наслаждалась дарованной ей вольностью, порой, уносясь на своем вороном, с которым в такие моменты казалась единым целым, далеко вперед. В то время как Василий Константинович и Алешка более радовались возможности поговорить друг с другом и потому ехали медленнее, перебрасываясь порою украдкой понимающими ухмылками, когда счастливая, раскрасневшаяся от возбуждения и лихой скачки Маргоша в очередной раз рапортовала о своих новых достижениях в выездке или стрельбе из ружья. А еще были выезды на реку, и в ночное с долгими затем посиделками у пышущего искрами костра – улетая вверх, они, казалось, превращались в звезды, добавляясь к мириадам уже сияющих в бездонной чернильной тьме над головами. И, глядя на этот бесконечный простор, наслаждаясь своею волей, было так странно думать, что есть еще где-то и другая жизнь, столичная - строго выверенная и организованная. В такие походы отправлялись обычно уже мужской компанией. Ибо, несмотря на возмущение Марго, в этом Василий Константинович был заодно со своей сестрой – девице на выданье нечего ошиваться в полях ночами, пускай даже и в окружении целого отряда родственников мужеского полу. Так и выходило, что с приездом дядюшки Рыкова, общаться Алёшка и Маргарита, действительно, стали чуть меньше, нисколько, впрочем, этим не тяготясь. Просто, потеряв остроту первых впечатлений, общение это вновь стало такой же, как в детстве, естественной и неотъемлемой частью их существования. Потому теперь, задай ему вдруг кто-нибудь такой вопрос, Алешка и сам, пожалуй, затруднился бы ответить, что чувствует к Маргоше на самом деле. И действительно ли это любовь? Оттого, верно, и оказался ошарашен не меньше остальных, когда наутро после очередной развеселой ночной вылазки по случаю Иванова дня Сенька, словно в глупом водевиле, внезапно явился просить Маргошиной руки. В повисшей среди веранды мертвой тишине, в которой, кроме дядюшкиного удивленного восклицания и многозначительного «Кхгм!», высказанного затем купцом Астаховым, кажется, не было произнесено ни единого звука, к младшей Александриной тотчас оказались прикованы всеобщие взоры. И лишь через пару минут Матвей Сергеевич, должно быть, опомнившись прежде всех, поинтересовался, как показалось Алешке, не без легкой насмешки в голосе: - Ну что же ты молчишь, дочка? Говори, не томи, согласна или нет!
Маргарита Рольберг: Немая сцена, сама собой создавшаяся на залитой солнечным светом веранде барского дома, со стороны наверняка выходила наизанимательнейшая, наизабавнейшая и наиглупейшая, одна из тех, что запоминаются на всю оставшуюся жизнь, какой бы долгой она ни была. Марго бы не отказалась посмотреть на неё со стороны – и не один раз, возможно, – но только со стороны. Сейчас же, в одно мгновение оказавшись примой этого маленького, отвратительного в своей предсказуемости и сентиментальности захолустного семейного театрика, девушка желала провалиться под землю, лишь бы никогда не проживать эти минуты. Позорное малодушие, всё верно, но как быть, если в голове ни одной дельной мысли, ни одной чёткой фразы, а одна лишь пустота, перемежаемая яркими эпитетами в адрес Сеньки? Из надкушенного пончика вытекало варенье. Вот набралась уже полная ладошка, и смородиновая жижа потекла по запястью, пачкая дымчато-сиреневую ткань платья, и дотекла бы так до самого локтя, если бы не насмешливая реплика папеньки, вмиг разбившая чары. Всеобщие удивление и растерянность тут же сменились недобрым, напряжённым любопытством, и эти равнодушно-жадные взгляды переполнили чашу терпения Марго. Хотя какая там чаша – так, щербатое блюдечко. – Да вы все с ума посходили, – тонким от ярости голосом протянула Маргарита. Запихнув в рот пончик, отчего вмиг стала похожей на жадину-хомяка, она небрежно утёрла руки и с шумом отодвинула стул. После секундных размышлений, девушка подхватила чашку и чеканным шагом направилась прочь, игнорируя испуганный возглас матери. – Маргош, а Маргош, – проблеял Сенька, так и не удосужившись встать с колен. – Так ведь венок-то уплыл… Девушка так и замерла с занесённой через порог ногой. Есть ли предел человеческой глупости? А Сенькиной? Наспех прожевав лакомство, почему-то начавшее отдавать гнильцой, Марго вернулась и сунула под нос Чиркунову аккуратно сложенную дулю. Если до этого оставалась хоть какая-то надежда, что отказ не будет иметь серьёзных последствий для взаимоотношений Александриных и Чиркуновых, то сейчас её не стало. Сенька, скосив глаза, непонимающе таращился на кукиш, и Марго, тяжело вздохнув, пояснила: – П’шёл к чёрту, Сеня. – Любушка, неси водку, – обречённо велел Астахов и скомкал салфетку. Анна, до того не отводившая взгляда от сестры, ахнула и обернулась к мужу, готовая разразиться бранью и рыданиями. Отец и дядюшка с преувеличенным интересом размешивали давно остывший чай, а матушка, Яшка и Алёша, все разных степеней бледности и с по-совиному круглыми глазами, всё никак не могли решить, кого же избрать лучшим объектом для дальнейших хлопот: дерзкую грубиянку Марго или раздавленного и униженного Сеньку. От дальнейших наблюдений за роднёй её спас Яшка, вмиг побагровевший так, будто Маргарита облила его помоями на глазах хорошенькой княжны Сорокиной. Девушка поспешила ретироваться прежде, чем не разбирающийся спросонья в ногах (своих, чужих, а также ножках стульев и стола) брат окажется в опасной близости. Она уже была на лестнице, когда до её слуха донеслось громовое, в папеньку: – Стой, дура! – Но Марго только прибавила шаг. Запершись в своей комнатке, она поспешно допила чай и осторожно, чтобы не разбить в мгновения бешенства, поставила чашку на комод, после чего дала волю своему гневу. Первой в стену полетела подушка, её участь разделила забытая «Памела», и, только взявшись за невесть отчего извлечённый из шкатулки флакончик духов и обнаружив в другой руке чернильницу, барышня Александрина соизволила прекратить разрушения. Больше всего Марго разозлило то, что все они – все, даже Пончик – смотрели на неё так, будто ожидали услышать согласие. Вот он точно с ума сошёл, ежели так думал... Девушка тряхнула головой, разлохмачивая кое-как собранные к завтраку волосы, поставила на место хрупкие стекляшки и высунулась в окно, внимательно прислушиваясь. На веранде со всхлипываниями кудахтала – иначе и не скажешь – матушка, отпаивая Сеньку чаем пополам с водкой, а может, и припасённой вишнёвой наливкой поделилась, лишь бы хоть как-то загладить вину за непутёвую дочь. Из раскрытого окна гостиной доносились восклицания разбушевавшейся Анны, всё-таки решившей устроить выволочку своему благоверному. Аркадий Степанович же, действительно благоверный и вообще человек строгих правил, невнятно басил, возражая против надуманных обвинений. Резко пахнуло табаком, и Маргарита спряталась, не желая быть замеченной отцом, но его внимание было приковано к Рыкову, с сердитым лицом выговаривавшему что-то зятю. – …Не неволил бы ты девку, Матвей, наплачетесь потом, – донеслось до ушей затаившейся девушки. – Да кто ж её неволит? – Матвей Сергеевич хохотнул и осёкся. Смолк и Василий Константинович, бросив быстрый взгляд на раздуваемые ветром занавески. Мужчины не возобновляли разговора, пока не отошли от дома, и вспыхнувшее любопытство осталось неутолённым. Марго вздохнула и, бесцельно обойдя комнату, присела на краешек кровати. А какой хороший обещался быть день!.. Можно было бы подремать в гамаке до обеда, а потом одной уехать куда-нибудь далеко, если бы, конечно, получилось сбежать из-под всевидящего ока Анны. К вечеру наварили бы варенья, и Марфуша припасла бы для барышни душистую, липнущую к губам пенку, которую можно было бы съесть в саду, осторожно устроившись на качелях, где кузину непременно отыскал бы Алёша. Можно было бы в шутку повздорить, якобы не желая делиться лакомством, а после честно отдать половину и сидеть, расслабленно наблюдая за темнеющим небом, а то и до соловьёв досидели бы, до тихих июньских звёзд, если б раньше кто-нибудь не уснул, намаявшись за день и предыдущую ночь. И вправду чудесно было бы, да. Но теперь уж точно не будет: вон, какой ветер поднялся, небо непременно облаками затянет, а то и дождь пройдёт. Батюшка с дядюшкой усадьбу обходят, от них у пруда не спрячешься, выпытывать начнут. Маменька за варенье не возьмётся, загубит всё, пересолит слезами; одна была радость – Аньке не до сестры, так ведь стихла, не кричит, муженёк её булькает что-то мирное. К Кирюше не пойдёшь, в детскую наверняка Яшка придёт остывать, спровадив дружка до самой границы владений Чиркуновых; а Сенька пока вроде и не уезжал ещё. Тьфу, выискалась царевна в высоком тереме: бежать некуда, делать нечего.
Алексей Головин: В отличие от остальных – за исключением Василия Константиновича, пожалуй, – присутствующих, Алёшка ни на мгновение не сомневался в том, каков именно будет ответ Маргоши. И потому, опомнившись от первого ошеломления, даже готов был посочувствовать незадачливому олуху Сеньке. В душе. Очень глубоко и недолго – и пополам с той насмешливой жалостью, которую порой питаешь, наблюдая чьи-нибудь усилия там, где их приложение заведомо тщетно. Софья Ильинична утешала несостоявшегося, как теперь уж всякому было очевидно, зятя, как умела – точно маленького мальчика, над которым зло посмеялись, поманив до того конфетой. И это, с точки зрения Алёшки, было продолжением его публичного унижения. Однако не к Сеньке было теперь приковано внимание Головина. Яшка, в одно мгновения взъярившийся так, что иных, менее знакомых с его характером, верно и напугал бы, дернулся было вскочить с места, намереваясь, должно быть, броситься следом за уходящей сестрой, но был тотчас же и остановлен в своем порыве спокойным, но крайне жестким и крепким захватом за руку. - Сам на месте сиди, кретин несчастный! – процедил Алёша сквозь зубы едва слышно. Но, видимо, достаточно внятно, чтобы это мог услышать Василий Константинович, демонстративно не вмешивающийся в разбирательства младшего поколения. Невозмутимо продолжая чаепитие, отставной гусар смотрел на него с явным одобрением. Тем временем, вернулась с кухни испуганная Любаша. В руках у нее был поднос со штофом водки, который тотчас почти ополовинили, щедро плеснув сначала в первую попавшуюся пустую емкость, а затем – едва не силком влив в глотку Сеньке, который все еще смотрелся сдувшимся воздушным шариком и сидел, понуро глядя себе под ноги. Спиртное взбодрило его: отчего-то несколько раз подряд громко чихнув, Чиркунов поблагодарил мужа Анны, так сказать, поднесшего ему кубок. После чего засобирался уходить. «Наконец-то», - подумал Алёша, все еще крепко удерживая под столом Яшкину клешню, которую тот не оставлял периодических попыток высвободить. - Конечно, конечно, Сенюшка! Матушке от меня поклон передай и к нам еще заходи, не забывай! – мелко кивая, Софья Ильинична погладила его по руке. – Яша, проводи друга! - Sophie, qu'est-ce que tu racontes?! – с внезапной резкостью одернул ее муж, отбросив в сторону салфетку, едва молодые люди скрылись внутри дома, в раздражении своем забывая давний семейный уговор не общаться между собой по-французски в присутствии мужа Анны, который этого языка почти не знал. Стало быть, и употреблять его при нем неделикатно… - Mais ce qu'il faut faire, Mathieu? Quel scandale horrible! - Перемелется, мука будет! – философически заметил в ответ «Матье», вновь благоразумно переходя на родное наречие. - Тетушка, дядя, господа! – не желая присутствовать при разгорающейся на глазах внутрисемейной распре, Алексей поднялся со своего места за столом, и, попросив разрешения, покинул благородное собрание. Благо, было одно место, куда он в эту минуту более всего стремился. Дверь в спальную кузины была затворена. И некоторое время Алёшка в нерешительности постоял подле нее, прислушиваясь к звукам внутри комнаты – в том, что девушка сейчас там, он почти не сомневался. Ибо на ее месте сам поступил бы примерно так же, а именно искал успокоения среди привычных предметов и обстановки. - Марго, это я! Позволь войти! – надавив на ручку двери, Алёшка приоткрыл ее и заглянул в получившуюся щель. Кузина сидела на краю своей кровати, упираясь острыми локтями в коленки, и смотрела исподлобья – несколько затравленно, как показалось. Активного нежелания его видеть при этом никак не обнаруживала. Поэтому, не дождавшись ответа, Головин все же прошел внутрь комнаты, едва не споткнувшись при этом о подушку, которая валялась на полу, на ходу поднимая оттуда же уже дважды послужившую нынче оружием мести ни в чем не повинную «Памелу». - Ого! Да тут целый ураган бушевал, похоже! – усмехнулся он, присаживаясь затем на корточки непосредственно перед девушкой и пытаясь поймать ее взгляд. - А внизу все уже тоже успокоилось. Софья Ильинична попробовала возмущаться, но твой отец стойко держал оборону… Маргош, ну что ты так расстроилась-то? Неужели, всерьез можешь предполагать, что родители отдадут тебя замуж против воли?
Маргарита Рольберг: Заявиться сейчас в комнату разборчивой невесты, не рискуя получить по физиономии тапком, чернильницей или всё той же «Памелой», могли только двое: Алёша и Василий Константинович. Но дядюшка вёл беседу с папенькой, так что девушка промолчала, прекрасно зная, что Пончик может войти сам, не дожидаясь распахнутой двери и церемонного приглашения, если ему так хочется видеть надувшуюся, разобиженную на весь мир кузину. Так и случилось. Правда, Маргарита ждала вопросов прямо с порога, а вместо этого Алёша взялся за уборку, незлобиво усмехаясь. – Успокоилось? Нет, только затихло на время, – возразила Марго. – Это пока ещё маменька не сообразила, что она у Веры Александровны – это Сенькина матушка, ты её, верно, и не помнишь – какой-то особенный рецепт варенья взять не успела, прежде чем мы с Чиркуновыми рассорились. А как сообразит... Ух! Она с кривоватой улыбкой махнула рукой, словно бы отгоняя от себя печальные мысли, но следующая реплика кузена вогнала её в уныние куда большее, чем можно было рассчитывать, даже имея злой умысел. Пожалуй, у Головина такого не было, но дурное настроение и богатое воображение утешаемой барышни он явно не учёл. – А ты что же, думаешь, не отдадут? Отдадут, ещё как отдадут! Выставят, лишь бы только глаза не мозолила, – Маргарита набрала в грудь побольше воздуха, чтобы разразиться вдохновенной тирадой, но вдруг всхлипнула. От удивления она даже осеклась на мгновение – с чего бы вдруг плакать, если последний раз слёзы лила… В самом деле, а когда это было-то? И почему? Но в груди становилось всё жарче и теснее, перед глазами всё расплылось, и, наплевав на принципы, девушка с упоением отдалась рыданиям, прерываясь лишь на короткие реплики: – Зачем им меня беречь, я же Сатана-а-а!.. Всех со свету сжи… сживу-у-у, лишь бы доброго совета не выслушать! Я же дурная, нелюби-имая, такую и под венец можно против воли! Да что меня, любимых дочерей выдают, а я… я… И кто вообще эту глупость выдумал – замуж! Разобрать последнюю фразу было решительно невозможно, ибо Марго, заметив выражение лица Пончика, закрыла лицо руками и расплакалась ещё горше, догадываясь, насколько ужасно выглядит и она сама, и эта омерзительная истерика.
Алексей Головин: Хорошо запомнив, как Марго разыграла его в день приезда, Алёшка далеко не сразу понял, что на сей раз все совершенно серьезно. Да и не сказал и не сделал он вроде бы ничего такого, что могло бы довести ее до слез. Однако не зря говорят, что у дам какая-то особая логика, непостижимая ни одному здравомыслящему мужчине. Но ведь Маргоша-то вовсе никакая и не дама! Не барышня, то есть… вернее, конечно же, барышня, причем, очаровательная и потому Алёшка в нее по уши влюблен, да только разве к месту теперь об этом думать? А о чем думать? И, главное, что делать? Совершенно обескураженный, он некоторое время просто тупо таращился на то, как кузина, пряча лицо в ладони, судорожно всхлипывает, умудряясь при этом между рыданиями еще вставлять реплики, которые даже в нынешнем состоянии крайней растерянности казались Головину совершенно абсурдными. - Да что ты несешь-то?! Да Василий Константинович за тебя любого придушит – и не спросит, в чем дело! А я и подавно, или сомневаешься?! – на этих словах Алёшка нахмурился и сжал кулаки, будто неведомый Маргошин обидчик уже был здесь, а значит пришло время отвечать за свои слова. – И родители твои, конечно, тоже тебя любят, - добавил он через минуту, подумав, что не включить Матвея Сергеевича и Софью Ильиничну в этот список будет как-то странно. Лучше бы молчал! Начав, было, успокаиваться, от их упоминания Марго вновь зарыдала в три ручья, горестно качая головой и утверждая, что Алёшка – «дурак и ничего-ничего не понимает». И, следовало признать, что на сей раз, он был вполне согласен с подобной характеристикой собственной персоны. На какой-то момент он был готов малодушно согласиться даже с наиболее нелепым из кузининых суждений – что замужество, а в его случае – женитьба, действительно, несусветная глупость. А ну как женишься, а супруга начнет потом подобные фортели выкидывать! Впрочем, тут же отмел свое мимолетное сомнение в сторону. Ведь его-то женой – когда придет время, конечно, станет именно Маргоша, а она особенная! А то, что происходит нынче – просто минута слабости. И вместо того, чтобы поучать, изображая из себя ментора, ему стоило бы ее просто успокоить. И потому, не размышляя более, Алексей присел на кровать рядом с девушкой, а уже спустя пару мгновений, захватив ее в охапку, прижимал к своей груди, укачивая, словно ребенка. Надо сказать, что это помогло даже быстрее, чем можно было ожидать. Вскоре Маргоша почти перестала всхлипывать и теперь уже просто громко сопела ему куда-то в область шеи, что было немного щекотно, но все равно приятно. Равно, как и понимать, что так или иначе – но все равно удалось еще раз заполучить ее в свои объятия. И, судя по всему, сделать так, чтобы они не были неприятны. А иначе она бы уже давно поторопилась высвободиться, ведь правда? - А про то, что замуж – глупость, это ты все же зря! – проговорил он, наконец, когда девушка уже окончательно успокоилась. – Уже хотя бы потому, что дети у порядочных женщин рождаются только, когда они выходят замуж. Ты же ведь хочешь детей?
Маргарита Рольберг: Больше всего на свете Марго боялась, что сейчас Пончик напустит на себя напыщенный вид, притворится безразличным ко всему мужчиной, которого утомили бессмысленные женские слёзы, и, дождавшись краткого мгновения тишины между всхлипываниями и завываниями, примется читать ей мораль. Дескать, не подобает почтительной дочери такое даже думать о любящих родителях, что без устали радеют о благе своего дитятка. И всё же, её опасениям не суждено было сбыться. Хоть Алёша и не сообразил сразу, что нужно делать, застыл истуканом, во все глаза глядя на размазывающую слёзы кузину, но дальнейшие его действия были вполне успешны. Поначалу, конечно, он пытался взывать к её здравомыслию и благоразумию, но куда там! Даже заверения в преданности и готовности защитить от всякой беды мимо ушей пропустила, хотя в другое время обязательно накрепко запомнила бы. Но когда её, безвольную и поглощённую собственными страданиями, наконец сгребли в охапку, прижали к груди и принялись утешать, точно капризного младенца (всё что угодно, лишь бы кричать перестал), Маргарита поняла, что концерт пора прекращать, пусть даже выступление оказалось чистой воды экспромтом. Медлительность кузена стоила ей почти всех сил, и теперь, всхлипывая без былого азарта, девушка в полной мере осознала, насколько же это утомительное дело – плакать от обиды. Впрочем, она и не думала винить Пончика за первоначальное бездействие: Марго и сама растерялась от выступивших слёз, а уж он-то и вовсе должен был быть испуган. И вообще, утирание слёз, по мнению девушки, всегда было женским занятием, а то, что Алёша прекрасно с ним справился, нисколько не умаляло его мужественности, но и развеивало подозрения о возможной чёрствости. Не то чтобы она думала об этом всерьёз – с чего бы вдруг? – но орошать слезами бежевый жилет приятнее всё же без малейших угрызений совести, нежели подозревая его хозяина в тайной к себе неприязни. В объятиях Пончика было настолько уютно, что покидать их ради того, чтобы взять платочек и промокнуть глаза, казалось кощунством. Марго утёрла последние слёзы ладонью и крепче вцепилась в рукава рубашки, отрезая Алёше всякий путь к отступлению. Успокоилась, и что с того? Печаль-то ещё не прошла… Перед мысленным взором вновь стал коленопреклонённый идиот Чиркунов, бесившийся всякий раз, когда видел юного графа рядом со своей дамой сердца. Вот была бы ей радость жить с Сенькой, он бы её к каждому встречному ревновал, не говоря уж о влюблённом кузене, которого Марго ни в коем случае не намеревалась далеко и надолго отпускать от себя, ибо так и с тоски помереть недолго. Впрочем, последний при каждой встрече с Чиркуновым держался почти невозмутимо, немножко иронично, чуть зло и порой обращал на неё взгляд, словно безмолвно спрашивая: за какие грехи нам этот? Дождавшись по-детски возмущённого, шумного дыхания – явного признака того, что барышня бросила притворяться слабенькой и готова в обычной для себя манере ответить на любую реплику остротой или злой шуткой, Алёша принялся мягко увещевать Маргариту не говорить ерунды и, самое главное, ерунды не думать. А когда речь зашла о детях, девушка вспыхнула и поспешно уткнулась лбом в его плечо, пряча залитое жарким, густым румянцем лицо. – Хочу, – робко, будто сознаваясь в чём-то постыдном, призналась она. – Мальчика… и девочку. Кирюша славный, а если б Анька ещё и дочку родила… То меня бы к ней точно не подпустили, чтобы, упаси Бог, дерзости от тётки не набралась. Буря, отбушевав, миновала, и теперь о ней напоминали только покрасневшие глаза и опухший нос. Марго высвободила затёкшую руку и уложила кисть на спину Пончику, куда-то под лопатку, устраиваясь удобнее. Шёлковый репс мгновенно нагрелся под ладонью. Замаявшись снова и снова изучать попадающий в поле зрения кусок стены, девушка подняла голову и с ясной, далеко не каждому показываемому улыбкой взглянула в лицо Головина, без слов уверяя в том, что всё прошло. Впрочем, тут же отчего-то смутилась, опустила глаза и преувеличенно внимательно стала рассматривать галстук кузена, ещё совсем недавно свободно повязанный a la Байрон, а сейчас – безобразно измятый чьей-то кудрявой головой и цепкими пальцами. – Прости, – повинилась она, принимаясь расправлять мягкую ткань. Алёша пытался что-то сказать, но Марго грозно свела брови к переносице и велела не шевелиться. Сноровки в завязывании модных узлов у неё не было, но старания – хоть отбавляй. Спустя некоторое время и одно случайную, но, к счастью, неудавшуюся попытку удушения, Маргарита удовлетворилась своим творением, чуть-чуть поправила съехавший набок галстук и на всякий случай поинтересовалась: – Пойдёт?
Алексей Головин: История, приключившаяся с Марго и ее неудавшимся женихом, как и следовало ожидать, не имела для «разборчивой невесты» никаких особенных последствий. Собственно, дело было даже не в самом событии – эка невидаль, отказала девица жениху! – но более всего в обстоятельствах этой коллизии. И тут уж огласки не хотел никто: ни семейство Чиркуновых, хотя здесь имелись некоторые сомнения в их осведомленности: Сенька, конечно, идиот, но не настолько же, чтобы всем рассказывать про собственное прилюдное унижение, ни Александрины, где с некоторых пор неудавшееся сватовство называли не иначе как «марьяжный инцидент». Причем, если с уст дамской половины семейства – за исключением Марго, конечно, слова эти обычно слетали, сопровождаемые выражением вселенской скорби на лице, то мужчины употребляли его с известной – и большой – долей иронии. Опять же, исключая господина Астахова, который в такие моменты особенно отчетливо чувствовал себя «мещанином во дворянстве», не понимая и в душе не принимая этого странного на его взгляд обычая насмешничать там, где надо за голову хвататься. В душе – это оттого, что уже пришлось однажды нарваться на едкую отповедь тестя после того как вслух выразил сожаление, что младшая из барышень Александриных выросла таким неуправляемым и невоспитанным существом: - Папаша мой за подобное своеволие любую из младших сестер сперва за косы бы оттаскал, а после еще и розгами по спине воспитание продолжил. - В том-то, верно, и состоит между нами коренное различие… Вашим папашей и мною, любезный, я хотел сказать… – заметил тогда Матвей Сергеевич, прибавив свое уточнение через едва заметную паузу и ухмыльнувшись в ответ на последовавшие далее обиженные восклицания старшей дочери. С тех пор в разговорах на эту тему, нет-нет, да и возникавших еще во время семейных посиделок в гостиной или за столом, участия Аркадий Степанович старался избегать. Иногда даже в прямом смысле – находя благовидную причину покинуть благородное собрание, чем, кажется, еще сильнее забавлял тестя. Наблюдая за поступками которого, Алёша в те дни, наконец, ответил себе на давно интересующий его вопрос: от кого же из родных Маргоша унаследовала свое не по возрасту саркастическое чувство юмора… *** Как и вся предыдущая неделя, Петров день в том году выдался сырым и прохладным, и, несмотря на старинное поверье, жару вовсе не добавил. Впрочем, после раннего майско-июньского зноя, подобная передышка казалась всем истинным благом, да и мужики говорили, что дождливые «петровки» к щедрому урожаю. Но если уж быть до конца честным, то вовсе не виды на грядущий урожай более всего занимали мысли юных обитателей барской усадьбы, а скорее то, что как-то затянувшаяся сырость лишает их привычных летних удовольствий, вынуждая все больше времени проводить дома, когда все еще хочется гулять, охотиться и купаться в реке. А дома какие такие особые развлечения? Все эти дни Алёша и Марго проводили вместе довольно много времени, хотя и не все. На Сенькином примере убедившись в том, о чем и без того догадывался – а именно в том, что кузина его из тех людей, которых своим присутствием всегда лучше всего немного «недокармливать», нежели наоборот, Головин, хотя и горячо желал обратного, чаще всего первым заканчивал их разговоры. Уходя к себе, он читал, спал, находил себе какие-то иные малозначительные занятия – и, в конце концов, заметил, что это приносит желаемые плоды. Марго, откровенно скучая взаперти, будто бы сама теперь стала искать его общества. Заметил, но радоваться не спешил, не желая спугнуть удачу. Потому и на именинах у Сережи Алтуфьева, куда были званы, разумеется, не только Александрины, но и гостящая у них родня, держал себя с едва заметной отстраненностью. Что, впрочем, не мешало про себя восхищаться тем, как хорошо нынче смотрится среди остальных сельских барышень Маргоша в этом милом розовом кисейном платье. Да что там говорить, хорошо! Лучше всех, по мнению не только Алёшки, но, кажется, и прочих провинциальных кавалеров, вниманием которых она тяготилась столь же явно, как мучились из-за этого плохо скрываемой ненавистью другие девицы, вынужденные довольствоваться лишь остатками внимания, перепадающими на их долю. Алеша же в этот сонм обожателей намеренно не стремился, стоял чуть поодаль, ожидая бала, где намерен был ангажировать кузину сразу на несколько танцев, почти уверенный, что ему не откажут – и тем утереть носы всем этим деревенским увальням. Впрочем, до танцев было пока далеко. В разгаре был устроенный под навесами из-за угрозы дождя род пикника, после которого барышень и дам ожидали несколько часов отдыха – и лишь после, когда наступит вечер, торжественный ужин и бал. А значит, следовало проявить еще немного терпения.
Маргарита Рольберг: Марго с тоской покосилась на двери, которые охраняла сестра, и покорно упала на низкий пуфик, обитый вытертым по шву бархатом. Бежать было некуда, знакомство с раскалёнными щипцами стало неизбежным. Запахло жжёным волосом, и девушка зажмурилась: смотреть, как её голова превращается в нагромождение спиралек, крючков и прочих локонов, более чем далёких от естественной формы, не было никакого желания. Маменькина ловкость была, конечно, весьма похвальной (ведь умудрилась же она как-то исправить причёску младшенькой и не обжечь при этом извертевшуюся дочь), но крайне раздражающей: мало в папильотках спать заставила, так ещё и здесь покоя не даёт, утащила завивать как только стало ясно, что пикник окончен, гости до вечера могут быть предоставлены сами себе, а с волосами Маргариты, так же, как и с их хозяйкой, никакого сладу и в помине нет. Нет, Василий Константинович, конечно, прекрасно справлялся с буйным нравом любимой племянницы, но совсем не так, как того хотела чета Александриных. Давеча вздумалось Рыкову хвастать последним своим приобретением, так Марго тот пистолет из рук целый час не выпускала, а когда обеспокоенный поручик отобрал-таки оружие у расшалившейся барышни, она не придумала ничего лучше, как завести разговор о том, что славно было бы и ей иметь такой же. Папенька аж побледнел, любо-дорого было посмотреть!.. Признав, наконец, дело рук своих вполне удачным, Софья Ильинична и Анна отправились отдавать щипцы остальным жаждущим и сплетничать. Младшая Александрина тоскливо покосилась на громоздящиеся на висках локоны и решительно потянула из волос гребешок. Пряди пушились под пальцами и зубчиками гребня, превращаясь в огромное тёплое облако. Маменька так усердствует, так старается, будто без всех этих глупостей на меня и не взглянет никто… Вон, один уже замуж звал, хоть и знал, что приданого почти нет, а кое-кому и богатство помочь не в силах. Этим «кое-кем» была никто иная как княжна Сорокина, барышня на редкость злобного нрава, который отпугивал даже охотников за приданым. Редкая красавица, она всё же частенько оставалась в одиночестве, когда вокруг Марго вились многочисленные поклонники. По-античному прекрасное лицо княжны приобретало хищное, пугающее выражение звериной ярости, с которой не могли справиться родительские увещевания, и даже Яшка в такие мгновения старался держаться от belle Pauline подальше. Но у неё было богатство, которое в глазах Софьи Ильиничны искупало все чужие недостатки и только усугубляло изъяны родной дочери. Вот и мучилась Маргарита всякий раз, когда матушка принималась хлопотать о том, чтобы рядом с ней появился… нет, не достойный жених, а хоть какой-нибудь, пусть даже самый завалящий, лишь бы взял за себя этакое наказание, Марго-Сатану. Пока участи достаться самому завалящему девушка успешно избегала, благо, мужчин, рвавшихся доказать своё расположение барышне Александриной не отпугивали ни оценивающие взгляды возможных свояченицы и тёщи, ни насмешки будущего тестя, ни характер Марго, с каждым званым вечером становившейся всё небрежнее в обращении с людьми. Рассыпанные на столике перед зеркалом шпильки исчезали в волосах, а мысли текли спокойно и неспешно, нисколько не мешая рукам. Вокруг Марго и сегодня собралась целая толпа стремившихся перещеголять друг друга кавалеров, да вот беда: Алёша отирался рядом со взрослыми и нисколько не собирался отбивать утомлённую излишним вниманием кузину у надоедливых поклонников, хотя мог бы и даже, кажется, в какой-то момент собрался вмешаться, но передумал. С самого Иванова дня между ними что-то разладилось, и девушка понятия не имела, как сделать так, чтобы Пончик перестал её дичиться. С чего, ну, с чего он завёл эту странную манеру избегать общества Марго? Чего стоила хотя бы привычка ложиться спать, едва только стемнеет, оставляя её тоскливо разглядывать тёмный, мокнущий под по-осеннему холодным и нудным дождём сад. Или отговорки о делах – какие могут быть дела у Головина в Марьино? Или внезапное желание дочитать книжку – конечно-конечно, только вот домашнюю библиотеку Алёша перечитал давным-давно, а с собой привёз совсем немного, да и с теми расправился ещё до приезда дядюшки Рыкова. Последней каплей стало известие о том, что Елена Вахтанговна ждёт-не дождётся письма от любимого сына. Заслышав это, Марго фыркнула и первой ушла с веранды в дом: представить вдовствующую графиню беспокойной наседкой не смог бы даже умалишённый. Хотя почту действительно стали возить чаще, но это девушка списала на дела Аркадия Степановича, который уже начал заговаривать об отъезде обратно в Курск. Пребывая в отвратительном настроении, девушка ухитрилась ещё и от Василия Константиновича схлопотать, будто мало ей было собственного страха, когда оскользнувшийся Шайтан не удержался на ногах. Добро бы за себя испугалась, ведь придавить могло, ан нет, за свою вороную радость. А с чего всё? Правильно, разобиделась и решила проехаться верхом хоть с четверть версты, чтобы вымокнуть и подумать немножко в одиночестве, – а вернулась домой пешком, ведя в поводу жеребца, натерпевшаяся страху, злая и вымазавшаяся в грязи с ног до головы. Нет, Пончик решительно не стоил таких жертв!.. Впрочем, после этого он вроде бы чуть-чуть оттаял и от заведённой Маргаритой привычки при всяком удобном случае трепать его по волосам не морщился. Более того, когда Анька, в очередной раз наблюдая за превращением аккуратной стрижки в некое подобие вороньего гнезда, начала требовать, чтобы сестра немедленно прекратила мучить кузена, Алёша поспешно выпалил: «Пускай!» – и победа была подпорчена только тем, что Марго не удержалась и показал старшей язык. Вернувшаяся матушка только руками всплеснула, увидев, во что Маргарита превратила тщательно накрученные букли. Девушка только пожала плечами и отвернулась к зеркалу, поправляя розу в волосах. Цветок ей вручил именинник, отчаянно краснеющий и стыдящийся исцарапанных рук. Старик Алтуфьев за вторжение в заведённый покойной супругой розарий, верно, в любой другой день высек бы любимого внука, но вместо этого только смерил долгим неприязненным взглядом Марго. И за ужином тоже косился этим отточенным взглядом, примечая каждую мелочь, а их, к сожалению, было слишком много, чтобы не понять, что между привычно усаженными рядом Александриными и Чиркуновыми пробежала чёрная кошка. Немного помявшись, Вера Александровна обозрела тягостную картину и первой решилась задать какой-то вопрос, на который Софья Ильинична бросилась отвечать с таким жаром и облегчением, что Василий Константинович широко ухмыльнулся и подмигнул понурому Сеньке, что старательно воздавал должное шабли из запасов хозяев дома. Папенька неодобрительно сощурился, глядя на Чиркунова, и отставил рюмку, тут же одним взглядом пресекая нехорошие помыслы Марго, начавшей обдумывать какую-нибудь каверзу. Чёткого плана не было, а после того, как отец принялся следить за тем, как она вяло ковыряет нелюбимое ананасное мороженое, шаловливое настроение мигом исчезло. Да ещё и княжеская чета вздумала развлекать соседей разговорами о преимуществах столичной жизни. После ужина общество степенно переместилось в залу, перемигиваясь, перешёптываясь и обсуждая всякие мелочи. Улучив минуту, Алёша любезным тоном поинтересовался, какие из танцев Маргарита Матвеевна намерена оставить кузену. Барышня ответствовала, что если Алексей Романович желает, то может попросить у неё один из вальсов и мазурку. Алексей Романович просить не желал, но выразил уверенность в том, что упомянутые кузиной танцы останутся за ним. Выдержав приличествующую случаю укоризненную паузу, Марго прыснула и, милостиво кивнув Пончику, подала руку Василию Константиновичу. Посмеиваясь, дядюшка увёл её в полонез, чрезвычайно нудный и нелюбимый девушкой танец, который скрашивали только разочарованные физиономии кавалеров, остроты Рыкова и наблюдение за барышнями. Ещё во время пикника Маргарита не могла игнорировать то оживление, которое вызвало в кругу трепетных созданий появление вместе с ненавистными большинству уездных невест Александриными графа Головина. Нет, Алёша и в самом деле удостаивался всех похвал, но, право слово, слишком уж бурными были восторги. Когда охи-вздохи исчерпали себя, дамы быстро забыли о своей неприязни к барышне Александриной и бросились в атаку с самыми глупыми вопросами, какие только могли придумать. Через пару мгновений Марго была чернее тучи, и если бы не своевременное появление маменьки, ещё неизвестно, до чего договорилась бы непутёвая младшая, взревновавшая кузена поболее, чем иные писатели вообразить могут. Раскрасневшийся и очень довольный собой Серёжа Алтуфьев довёл Маргариту до места и с видимым сожалением откланялся. Бал был в разгаре. Казалось, что приглашённые музыканты не чувствуют усталости, а лица кавалеров сливались в одно, незнакомое и странное, усатое и гладковыбритое, с залысинами и обильно напомаженными кудрями, сухое и мясистое, скучающее морщинистое и по-детски оживлённое. Обмахиваясь веером, девушка слушала реплики прочих отдыхающих дам, по мере возможности игнорировавших её присутствие; впрочем, это её нисколько не задевало. Вечер был хорош, и даже периодически топчущийся за плечом Сенька нисколько не портил настроения. И трезвый-то он был неважным танцором, а уж пьяный… Так что Марго без малейших сожалений отказалась танцевать с ним тампет (и немножко отдышалась), а после сбежала в обещанный Алёше вальс. Со стороны могло показаться, что она щебечет кузену всякую милую ерунду, как того требовали негласные правила, но с её губ сыпались реплики весьма остроумные и крайне ядовитые, касающиеся преимущественно тех барышень, что одаривали Головина слишком уж томными (по её мнению) взглядами. Досталось всем, и к концу танца Алёша едва сдерживал смех. Кадриль и дальний родственник Алтуфьевых развели их по разным углам зала, а мазурка свела вновь. На сей раз была очередь графа говорить забавные несуразности, и Маргарита от души посмеялась, пока он передразнивал чем-то не угодившего ему Сеньку. На них, танцевавших в самом центре залы, беспрестанно оглядывались, и ей уже не хватало сил на смех, на танец, на улыбки Алёше, не было сил даже на дыхание, и счастье кипело, клокотало, дышало и грело душу. Оно было слишком ярким, и его было так много, что чужая ненависть не могла хоть сколько-нибудь навредить Марго, но она, не желая терять даже самой малости, ускользнула из бальной залы, едва только это стало возможно. Розарий покойной Алтуфьевой содержался в образцовом порядке. Перед дождём цветы благоухали так, что Марго не чувствовала аромата своих духов; нежные бутоны и пышные цветы даже в сумерках ярко выделялись на фоне тёмных листьев. Плетистая жёлтая роза нависала над дорожкой, вынуждая осторожно огибать шипастые ветки. Пунцовый куст был изрядно помят, земля вокруг оказалась тщательно утоптана, а обломанный стебель гордо выдавался из гущи листвы. Девушка досадливо покачала головой. Ох и достанется же Серёже от деда, когда старик это непотребство увидит!.. – Маргошенька! Сенька с руганью пробрался через ветки и остановился совсем рядом, для надёжности опираясь на декоративную решётку, оплетённую колючими побегами лишь до середины. Взгляд пьяных, неестественно блестящих глаз безостановочно перебегал с лица на грудь и открытые плечи, и Маргарита скривилась. Тет-а-тет в тёмном саду совершенно не входил в её планы: ни в смысле выслушивания пространных излияний Чиркунова, ни в смысле нанесения ущерба репутации. Но Марго пришлось задержаться, потому что неудавшийся жених заступал ей дорогу, а идти в бальном платье и туфельках из шёлковой прюнели по обильно унавоженной клумбе – нет, неприязнь к Сеньке была не настолько велика. А он тем временем заливался соловьём, запинаясь на каждом слове, но упорно продолжая делиться своими соображениями, которые она благополучно пропускала мимо ушей. – … А Лёшке я сам скажу, что ты моя! Что?! Липкие, потные пальцы сомкнулись на девичьем запястье, щёку обожгло сивушным духом, и Маргарита с визгом метнулась прочь, тщетно пытаясь вырваться.
Алексей Головин: Передав после мазурки кузину с рук на руки мадам Александриной, перебросившись затем с нею и другими почтенными матронами из тех, что нынешним вечером так же привезли на праздник своих дочерей и теперь внимательно наблюдали за их успехами – или неуспехами, обмахиваясь веерами и чинно переговариваясь между собой, Головин направился к одному из столов с напитками, желая взять себе крюшону – промочить пересохшее от танцев и веселья горло, перед тем как объявят следующую кадриль. На нее еще пикником Алёшка ангажировал Полину Сорокину. Княжна, как и сам он, столичная жительница, тоже не впервые проводила вместе с родителями лето на Курщине, одном из принадлежащих князю Сорокину многочисленных имений, располагавшихся как раз по соседству с Алтуфьево. О ее вздорном характере ходили легенды, однако то ли Полин втайне благоволила к нему, то ли сказывался врожденный – и весьма счастливый Алёшкин талант прекрасно ладить с женщинами любых возрастов и положения, но никаких особенных сложностей в общении с этой барышней он никогда не имел. Потому и согласие на танец получил, едва лишь заговорив с нею об этом. Следует заметить, что истинной причиной данного ангажемента было не столько желание танцевать с Полин, сколько возможность таким нехитрым способом немного пощекотать чувства совсем иной барышни. И Алёшка просто не смог не воспользоваться таким шансом, хоть было это, может, и не совсем честно по отношению к княжне, ни о чем подобном, разумеется, не подозревавшей. Наказанием за сей неблаговидный поступок стало то, что Марго так и не увидела их с Полиной Сорокиной вместе. Связанный обязательством танцевать с княжной, оказавшейся, впрочем, прелестной партнершей, потому и не слишком обременительным, Алёшка, должно быть, просто упустил тот момент, когда она куда-то исчезла из бальной залы,. Однако сразу после окончания кадрили, проводив на место Полин, Головин, ощущая некое необъяснимое внутреннее беспокойство – и сам не понимая, чем оно вызвано, отправился на поиски кузины. Ни в одной из окрестных комнат, а также в непосредственной близости от дома ее не было. Поймав за рукав Яшку, Алексей поинтересовался, давно ли тот видел свою сестру, но Александрин, слишком занятый флиртом с какой-то блондинкой, лишь пожал плечами: - Не помню. Да, наверное, минут двадцать тому… в розарий шла, кажется. - Что, одна – по темноте?! И ты ее отпустил? - Отпустил, и чего? Что с ней там сделается, когда кругом полно народу? Пальчик об шипы ненароком поранит? – захохотал Яшка, подмигивая своей даме, которая тотчас глупо захихикала в ответ. Глубоко вздохнув, чтобы подавить охватившее его раздражение, Алёшка махнул рукой и рысью устремился прочь от этого похотливого бабуина. Розарий покойной мадам Алтуфьевой всегда поражал его своими размерами. Теперь же, когда вокруг было уже довольно темно, это становилось дополнительным препятствием. Маргоши по-прежнему нигде не было видно, и он даже несколько раз успел тихонько окликнуть кузину по имени, до тех пор, пока до его слуха не донесся сдавленный девичий визг. Оглядевшись, Алёшка с колотящимся где-то в горле сердцем, рванул на звук – и успел, как оказалось, вовремя. - А ну-ка, скажи, попробуй! – тихо, но отчетливо проговорил он, в один и тот же миг стараясь унять сбившееся от быстрого бега дыхание и желание тотчас же удавить Маргошиного обидчика, который, меж тем, явно не ожидал, что возможность реализовать недавно высказанное на словах намерение появится у него настолько быстро. И, верно, потому ослабил хватку, позволив тем самым отчаянно рвущейся на волю из его объятий девушке добиться желаемого. Немедленно метнувшись затем к Алёшке, она спряталась за его плечо, одновременно хватаясь за рукав сюртука, точно напуганный ребенок, ищущий защиты у более сильного и взрослого. – Он ничего тебе не сделал? – первым делом спросил Головин кузину. И, услышав подтверждение, что нет, кивнул, не оглядываясь и не сводя с лица противника горящего яростью взора. Сенька, с трудом удерживаясь в вертикальном положении с помощью все той же ограды и пошатываясь, смотрел на него исподлобья не менее грозно. - И скажу! Думаешь – слабо?! - А за слова свои – в случае чего ответить не побоишься?! - Не побоюсь, не переживай! Главное, сам кузине под юбку от страху не спрячься! – прошипел Сенька, у которого при мысли о возможности дуэли в ту же секунду буквально из ушей поперла пьяная бравада. - Прекрасно, - холодно проговорил в ответ Головин, чувствуя, как пальцы Маргоши, которая все еще не отпустила его руки, заметно дрогнули, но пути назад уже не было ни для кого из них. – В таком случае оружие - шпаги. Все остальные условия обсудят между собой секунданты, - добавил он, еще даже толком не имея понятия, кто будут эти люди. – Пойдем обратно в бальную залу, Маргоша, - последнее было сказано уже куда более ласковым тоном, когда Алёшка обернулся, наконец, к кузине, такой бледной, что это было заметно даже в темноте. И ровно в эту самую минуту к уже присутствующим участникам мизансцены добавился еще один – и, как следует истинному премьеру, сразу привлек к себе всеобщее внимание. - Минуточку! – знакомый басовитый голос господина Рыкова, словно бы соткавшегося теперь из сгущающейся на глазах тьмы, заставил замереть на месте всех троих, будто компанию нашкодивших детей. – А что здесь происходит, собственно?
Маргарита Рольберг: Марго не помнила, как вырвалась из рук Чиркунова. Хоть и не случилось ничего страшного, даже поцеловать не успел – да я бы умерла от этой мерзости! – но новый отсчёт жизни начался только тогда, когда её пальцы накрепко сомкнулись на руке Алёши, а разжать их не смогло бы даже известие о наступлении Судного дня. Напуганная до полусмерти, она едва сумела внятно ответить, что да, с ней всё в порядке, и всё же, не в силах побороть любопытство, навострила уши, не собираясь пропускать ни единого слова из тех оскорблений, которыми осыпали друг друга молодые люди. И чем больше она слышала, тем больше ей хотелось уйти отсюда скорее, но только не одной, а всё так же крепко вцепившись в кузена, то ли уводя его от беды, то ли защищаясь им от собственных тревог. Головин пребывал в том роде бешенства, которое позволяет человеку творить всё, что только придёт в голову, и не позволяет остановиться, ибо разум во всём солидарен с чувствами. О чувствах полубесчувственной Марго – какой глупый каламбур, надо же – никто не думал, а ей отчаянно хотелось топнуть ножкой и потребовать, чтобы Сенька немедленно заткнулся и никогда более не смел рта раскрывать, не то чтобы говорить подобные пакости. И чтобы Алёша тоже прекратил отвечать этими короткими, злыми, похожими на выстрелы репликами, чтобы только смолчал, чтобы не наделал по горячности каких-нибудь глупостей, а ведь может… Ну да ничего, пусть только попробует с повисшей на его плече кузиной хоть шаг сделать, сразу же припомнит, каково это – обморочных барышень до дома носить! Мысли о том, чтобы топать ногами и всячески привлекать внимание мужчин к своим капризам, немедленно оставили Маргариту, стоило только Пончику заговорить об оружии и секундантах: о каком возмущённом топоте может идти речь, если на ногах-то удержаться – и то великий подвиг? Наверное, она слишком сильно вцепилась в рукав кузена; да, впилась ногтями, так и синяки оставить недолго. О собственных, которые к утру должны были появиться на запястье и чуть выше локтя, девушка и думать забыла, когда непоправимому был дан ход. Бешено стучащее сердце споткнулось, стоило ей только осознать и повторить себе, что вот она, дуэль. Алёша ласково говорил что-то, кажется, уговаривал вернуться, но его слова доносились словно из-под толщи воды. Марго слышала только довольное сопение Сеньки, которого так и хотелось отхлестать по наглой роже собственноручно наломанным букетом роз, да не цветками, а стеблями, с оттягом, со всей дури! Чиркунов во хмелю совсем не понимал, что происходящее – не ещё один шанс побахвалиться и заслужить-таки благосклонность недотроги-Марго, а настоящая, взаправдашняя дуэль. Ей сделалось совсем дурно, и если б не поддерживающий её кузен, то барышня точно осела бы к его ногам. Одна мысль о том, что он может пострадать, что Пончик, без которого она себя не помнила, может взять и исчезнуть из её жизни, что она рискует никогда больше не услышать смех Алёши, причиняла странную, но от того не менее нестерпимую боль. Василий Константинович подкрался совершенно бесшумно – или они просто не слышали? – и один Бог знает, сколько он стоял неподалёку (а если не стоял, то крику всё равно было на весь сад) и чего наслушался. Показавшись, наконец, на глаза, он карикатурно упёр кулак в бок, но Марго нисколько не обманулась этой рисовкой. Пышные усы поручика воинственно топорщились – она понятия не имела, как дядюшке удаётся заставить их встать дыбом. Этот жест, как и то, что Рыков старательно не смотрел на племянницу, подтверждал тот факт, что слышал он всё-таки предостаточно, а, значит, готов остановить зарвавшихся и заигравшихся молодых балбесов. Большего Маргарите и не надо было, и, взяв Головина за руку, она обратилась дядюшке: – Василий Константинович, слава Богу! – И, пока никто не успел её остановить, принялась ябедничать, чего сроду не делала. – Они… они драться выдумали, Василий Константинович! По-настоящему, на дуэли! Это же всё ерунда, глупость несусветная, а тут… Ну, скажите, скажите же им, чтобы не вздумали! Выдохшись, Марго переплела пальцы с пальцами Алёши и жалобно взглянула на дядюшку.
Алексей Головин: Возможно, впервые за всю свою жизнь Алёшка был настолько зол на кузину, что испытывал жалость оттого, что не имеет в эту минуту при себе ничего мало-мальски подходящего, чтобы соорудить кляп, да и заткнуть его прямо ей в рот. Лишь бы замолчала, прекратив изливать на отставного поручика все эту неизвестно откуда взявшуюся в ней бестолковую девчачью околесицу. - Марго, что ты несешь?! – никогда прежде он не бывал с нею настолько груб. Это тоже впервые. – Замолчи! В глазах противника, пялившегося в минуту его гнева вовсе не на самого Головина, а на стоявшую рядом с ним растерянную барышню, которая, и в самом деле, примолкла, читалось торжество: смотри, мол, каков он, твой верный рыцарь! Но Алёшке на это было теперь наплевать. Потом, после всего, он извинится перед Маргошей, скажет ей, что есть такие слова, которые нельзя взять назад и поступки, после которых невозможно сделать вид, что ничего не произошло. И что в противном случае ты просто не имеешь права называть себя мужчиной – сколько бы лет тебе при этом ни было. После. Если у него еще будет такая возможность… Внезапно накрывшее с головой понимание, что «после» для него может и не наступить, вдруг неприятным холодком коснулось позвоночника, но отыгрывать назад Алёшка не собирался. - Оба замолчите! – а это уже дядюшка Рыков, громогласно прочистив горло и сверкая суровым взглядом из-под кустистых бровей. – Ишь, разрезвились петушки! Драться! А вот я сейчас хворостину-то отломаю – не посмотрю, что с шипами, да по филеям!.. Прости, племянница! – точно лишь сейчас вспомнив о ее существовании, Василий Константинович вновь кашлянул, на сей раз несколько смущенно. – Ты, Маргарита, и вправду, лучше бы в дом шла, девочка! Негоже, если кто увидит. А с этими, - тут отставной гусар вновь принял свирепый вид, - я уж сам разберусь. Коль страшно одной идти, так давай, провожу! – добавил он и, будучи ожидаемо награжден презрительным хмыканьем и обиженным взглядом барышни Александриной, и без того, верно, до глубины души задетой Алёшкиной резкостью в лучших чувствах, одобрительно кивнул вслед решительно зашагавшей прочь племяннице. – Ну, вот и дело! - Василий Константинович, говорите и делайте, что хотите, но я своего вызова назад не заберу! – тихо сказал Алёшка, мрачно глядя перед собой, когда Марго удалилась на достаточное расстояние, чтобы его не слышать. - И я не оступлюсь! – кажется, Сенька был настроен не менее решительно. - А кто об этом говорит? – неожиданно спокойно против своего минутной давности сурового тона вдруг проговорил Рыков, заставив тем обоих потенциальных дуэлянтов ошалело вытаращить на себя глаза. – Не пристало дворянину словом направо да налево бросаться. Это и ко мне отношение имеет, так что задницы-то я вам обоим все же после надеру… Теперь же все должно делать по правилам. Стало быть, так-с. Общение между вами с этой минуты и до получения требуемой сатисфакции далее невозможно, поэтому говорить за вас станут секунданты. Я, Алёша, разумеется, с тобой, а этот… - кивнув в сторону Сеньки с брезгливым выражением на лице, - пусть сам себе подмогу ищет, раз извиняться не хочет… Жду нынче вечером вашего секунданта для обсуждения условий поединка, любезный! – сказав это громче и более официальным, чем до того, тоном, Рыков вновь обратился к обоим. – Ну а теперь все вместе мы дружно вернемся в бальную залу и сделаем вид, что ничего не случилось. Пригладив усы, топорщившиеся, верно, по случаю грядущего поединка, как-то особенно воинственно, Василий Константинович развернулся на каблуках сапог и, не оборачиваясь, пошел по тропинке к выходу из розария. А следом за ним потянулись и Сенька с Алёшкой, молчаливые и нахохленные, словно … нет, не петухи даже вовсе, а скорее уж воробьи. Тем не менее, когда все трое вновь вошли в ярко освещенную залу, ничего странного в их внешности уже не было заметно. И даже Сенька, до того нетвердо стоявший на ногах, а ныне почти протрезвевший, от нервического напряжения смотрелся менее глупо, чем всегда, первым делом отправившись, как и советовал Рыков, искать себе секунданта.
Маргарита Рольберг: До дома Марго добралась с воистину коровьей грацией, ибо её всё время тянуло вернуться и подслушать, о чём говорят избавившиеся от присутствия барышни мужчины. Нет, она, конечно, догадывалась в каких именно выражениях, но о чём... Но Василий Константинович наверняка распекает дураков, как умеет только он, а значит, беспокоиться не о чем. Отставного поручика слушается вся псарня во главе с Нероном, а уж о Пончике и идиоте Чиркунове и говорить не стоит. Впрочем, Головин тоже идиот. Девушка обиженно шмыгнула носом и оттопырила нижнюю губу, не зная, что для стороннего наблюдателя являет собой ярчайший пример обиженного несправедливым отношением ребёнка. Да как он посмел!.. Да кто он вообще такой, чтобы повышать на неё голос! Да… Да… Да, и вот сам пусть доживает остаток лета, она и близко к нему теперь не подойдёт. Ишь, выискался герой! И без него бы прекрасно справилась, оттоптала бы Сеньке ноги, плюнула в наглую рожу и убежала бы… Покипев так с минуту, Марго напустила на себя весёлый вид и хорьком проскользнула в дом, удачно разминувшись с братом, который вольно обнимал за талию какую-то незнакомую барышню, и сестрой, в очередной раз ходившей удостовериться, что Аркадий Степанович действительно ушёл играть в вист, а не шепчется в уголке с какой-нибудь прелестницей. Скоро отыскав себе местечко у стены рядом с зорко следящими за своими и чужими дочерями вдовами, Маргарита завела разговор с госпожой Браницкой, женщиной, вопреки своей фамилии, весьма добродушной и иногда излишне в своём добродушии навязчивой. Пустая беседа позволила скоротать время до того мгновения, когда в зале появился Василий Константинович, и, извинившись, Марго вскочила на ноги. Дядюшка угадал её порыв и поспешил заверить, что всё в порядке, ещё до того, как она задала вопрос. Не сдержав облегчённого возгласа и с достоинством выдержав насмешливый взгляд Рыкова, девушка отвернулась и поспешила в противоположную сторону от появившегося в зале Алёши. – Мар… Маргарита Матвеевна, хотите мороженого? – Серёжа робко переминался с ноги на ногу, держа в руке вазочку с изрядно подтаявшим лакомством, и на мгновение Марго стало отчаянно жалко его. – Хочу. Совсем ещё мальчишка, даже младше Алёши, а всё туда же: «Маргарита Матвеевна»! Котильон танцевало вдвое меньше людей, чем первый вальс: кто-то уже уехал, кто-то сбежал от шума и музыки в другие комнаты, кто-то жался к стенам, с утомлённой улыбкой разглядывая тех, у кого ещё оставались силы на танец. Рыков увлечённо беседовал с унылым, похожим на таракана, рыжим в ржавчину господином, что постоянно снимал очки, нервно полировал пальцем оправу и вновь водружал на нос. Пончик куда-то подевался. Сенька в противоположном конце ряда ухитрился так наступить своей партнёрше на подол, что треск разрываемой ткани услышали все. Марго же танцевала вяло, вызывая сочувственные, недоумённые и откровенно злорадные взгляды окружающих. Но всё заканчивается, и этот бесконечно долгий и, откровенно говоря, премерзкий день тоже подходил к концу, и Матвей Сергеевич уже собирал своё семейство на крыльце особняка. Старик Алтуфьев распрощался со всеми, проигнорировав младшую Александрину, а Серёжа, решившись, поцеловал ей руку. Яшка не удержался, чтобы не присвистнуть, но тут же осёкся, получив чувствительный тычок локтём от маменьки, при виде подобной картины не пожалевшей и любимого сына. Маргарита, вмиг сделавшись такой же пунцовой, как и младший Алтуфьев, едва ли не вприпрыжку сбежала с крыльца и первой устроилась в коляске, заняв место зятя. Аркадий Степанович, остановленный мрачным выражением её лица и вынужденный смириться, очень кстати уселся между девушкой и Головиным и, стоило экипажу выехать из усадьбы, как заговорил о том, что они с Анной собираются уехать обратно в Курск, дабы не стеснять почтенных и любимых родителей. Маменька ударилась в слёзы, папенька шумно вздохнул, Анька опять вскинулась… В общем, дорога до Марьино пролетела незаметно, и к концу поездки даже Марго оказалась втянута в тот милый род семейных споров, которые кончаются ничем, оставляя после себя только крайнее раздражение. Было решено, что чета Астаховых уедет утром третьего дня, Софья Ильинична поедет с ними, Яшка будет сопровождать матушку. Папенька, Алёша и Василий Константинович отказались наотрез, стоило только Аньке заикнуться о приглашении, а Маргарите вообще никто не предлагал ехать, потому что маменька некстати вспомнила об отказе Чиркунову и непреклонно заявила, что дочь наказана. Не ожидавшая такой подлости девушка могла только всплеснуть руками, едва не своротив нос дядюшки набок. От возмущения она даже не сразу нашлась с ответом, а потом уже было поздно: почтенное семейство Александриных со всей роднёй вернулось домой. Вынужденная дождаться, пока все не вылезут из коляски, Марго чуть не упала, в темноте не разглядев ступеньку, но упрямо не подала руки ждавшему её Алёше. И, поднявшись к себе, громко хлопнула дверью, выражая своё отношение ко всему произошедшему, а минутой позже вместо Любаши к барышне явилась Прасковья Ивановна. Не задавая вопросов, крепостная принялась помогать ей готовиться ко сну, а когда умывшаяся, облачённая в ночную рубашку Маргарита уселась расчёсывать волосы, служанка ушла, чтобы чуть погодя принести своей любимице вкусно пахнущий мятой и ромашкой отвар. Поблагодарив женщину и коротко пересказав часть событий, девушка отпустила её отдыхать и загасила лучину. Было тихо, только изредка, лениво и коротко брехали собаки в дальнем конце деревни. Плотная пелена туч истончилась, посветлела, и на землю сквозь узкие щели смотрели бледные звёзды. Дождя не случилось, и, вздохнув, Марго оставила окно открытым. Она уснула сразу же, стоило только голове коснуться подушки, по давней своей привычке и общему счастливому преимуществу людей с чистой совестью или вовсе не обременённых ею.
Алексей Головин: Несмотря на внешнее спокойствие и безмятежность обстановки, воцарившейся в доме после того, как большая часть его обитателей, вдоволь надышавшихся за день воздухом и утомленных впечатлениями от многочасового праздника, отправилась по собственным опочивальням, в одной из комнат – а именно в кабинете хозяина, происходил весьма оживленный спор. - Нет, я не понимаю! – в который уж раз возбужденно восклицал, хватаясь за голову, Матвей Сергеевич, обращаясь к своему собеседнику и родственнику. – Ну, что они оба – идиоты, это ясно, но ты, Вася! Как ты мог допустить подобное?! Они же мальчишки! Какая еще, к едрёной матери дуэль?! Перед Элен Головиной мне как объясняться прикажешь после?! - А Софи своей что бы ты рассказывать стал, ежели Алёшка там вовремя не оказался? – голос отставного поручика звучал глуховато и спокойно, но всякий хорошо знакомый с ним человек смог бы догадаться, что спокойствие это дается ему сейчас с большим трудом. – Матвей, я никогда не вмешивался в ваши семейные дела. Но не делай вид, что не понимаешь, чем могла обернуться эта история для твоей дочери… - Да какая там история, Вася?! Вечно ты все усложняешь – и себе тем карьеру испортил, и мне вот трудности создаешь такие, что не знаю, как теперь и разгребать стану. - А ты мою карьеру не трогай, Матвей. И помощи твоей я не прошу. Просто уведомляю. Хотя, теперь вот сомневаться начал, стоило ли вообще… - Прости, я глупость сказал только что, это от нервов, - Александрин взглянул на родича и, тяжело вздохнув, покачал головой. – Я тогда и сам поступил бы так же – на твоем-то месте. И сейчас ты тоже прав… Каковы условия поединка и кто второй секундант? Жаль, мне нельзя… - Не беспокойся, племянник старого Алтуфьева, к которому я обратился, согласился, не задавая лишних вопросов. И теперь ждет моего приезда, чтобы после вдвоем ехать к Чиркуновым. - Дмитрий Родионович… - Был взбешен, когда узнал все обстоятельства. Но тоже считает, что Алексей поступил верно, - об удивлении Чиркунова-старшего, что вызов последовал не от родного брата мадемуазель Александриной, а от ее дальнего кузена, Рыков умолчал, пощадив отцовские чувства родственника. – Так что в Заречном нас уже тоже ждут. А условия… Алёшка выбрал шпаги. Это и к лучшему. Не волнуйся, до смертоубийства я не допущу. Теперь же прости, ухожу, много дел еще нужно уладить до утра. В то время, пока продолжался этот недолгий разговор, сам Головин находился в своей комнате и, уж конечно, тоже не собирался укладываться в постель. Хотя Василий Константинович строго-настрого приказал не заниматься дурью и ложиться спать – это когда, после возвращения домой, Алёшка, в ответ на вопрос, чем он намерен заниматься, сказал Рыкову, что собирается вспомнить кое-какие приемы из разученных на уроках фехтования в Пажеском корпусе. По здравом размышлении, Головин и сам решил, что нелепо махать шпагой в одиночестве ночь напролет. Тем более что на курсе своем в данном виде упражнений он всегда был одним из лучших. И все же вот так запросто лечь и уснуть ему представлялось невозможным. Стараясь не допускать в голову все равно так и норовящих заползти туда мыслишек, которые и в иной ситуации, надменно и ехидно ухмыльнувшись, назвал бы романтической чушью, Алёшка лежал, одетый, прямиком поверх одеяла, и разглядывал потолок, едва белеющий над ним в темноте, которая, правда, вскоре перестала быть кромешной. Это небо за раскрытым настежь окном прояснилось, и показалась неожиданно яркая и почти полная луна. Где-то в отдалении, нарушая прерываемую лишь обычными ночными звуками природы тишину, раздался приглушенный конский топот, верно, Василий Константинович отправился, наконец, к Чиркуновым. А стало быть, уже скоро… - Алёшка, открывай, это я! – настойчивый стук в дверь заставил распахнуть глаза. И в первый момент Головин не сообразил, как это Маргошиному дядюшке удалось обернуться так скоро, но через секунду, окончательно стряхнув с себя остатки сна, который подкрался к нему так незаметно, как это бывает только в молодости, сообразил, что в комнате вообще-то светло. Стало быть, прошло несколько часов и уже наступило утро. А вдруг последнее… - Да, иду! – подскочив с постели, точно ошпаренный, взъерошенный и помятый спросонья, Головин распахнул дверь и удивленно взглянул на Василия Константиновича, который, напротив, выглядел совершенно свежим и выбритым, будто только что от цирюльника. – Простите, я заснул. - И правильно, что заснул, - усмехнулся поручик. – Теперь, давай, собирайся. Времени достаточно, хотя и немного. А я расскажу пока, что и как. Кивнув, Алёшка принялся за умывание и одевание, попутно выслушивая, что Сенька через секундантов ожидаемо отказался принести извинения Марго, потому дуэль состоится нынче же утром, время – семь тридцать. Бросив взгляд циферблат часов, стоящих на столе, Головин увидел, что нынче четверть седьмого, стало быть, время, в самом деле, еще есть… - А кто его секунданты? - Да я их и не знаю. Какие-то офицеры из гарнизона, что в Фатеже нынче расквартирован. Тоже вчера у Алтуфьевых гостили… Тебе что за дело? Слушай лучше, что действительно знать должен. Итак, три схватки по пять минут каждая, до поранения одного из дуэлянтов… - Но Василий Константинович! - Ранения, Алеша, разные бывают... И не перебивай меня больше. - Да, простите. - … При благополучном же исходе трех схваток инцидент считать исчерпанным, а сатисфакцию – сполна полученной. - Бред какой-то, - пробормотал Алёшка недовольным тоном. – Я всерьез драться хотел, а не это… - А ты, щенок, не спеши решать, что всерьез, а что в шутку, пока дела не завершишь! – вдруг воскликнул Рыков неожиданно сердитым голосом. – И вообще, поторапливайся. Опаздывать нельзя и вернуться надо до того, как все в доме переполошатся нашим отсутствием. Внутренне вспыхнув в ответ на обидное слово в свой адрес, Алёшка, тем не менее, сдержался, да и не здесь ему теперь отношения выяснять, а в другом месте. Как можно быстрее завершив свои сборы под суровым, из-под кустистых бровей, взглядом дядюшки Рыкова, через несколько минут сказал, что готов. А еще через четверть часа они уже ехали верхами в сторону небольшого леса, как раз того, что был на границе имений Чиркуновых и Александриных. Именно там, на опушке, уже должен был дожидаться их приезда второй секундант Алексея, а также секунданты его противника.
Маргарита Рольберг: Против обыкновения, Маргарита поднялась с кровати не с первыми лучами солнца и не в середине дня, а в восьмом часу. В доме было тихо и спокойно: Яшка продрыхнет до вечерней зари, а шуметь больше было некому. Анна и Аркадий Степанович начнут сборы позже, но уж когда начнут… Марго в такие минуты ускользала из дома и уезжала на весь день к кому-нибудь из соседей, а зимой пряталась где-нибудь с книгой, запираясь и не обращая внимания на настойчивый стук в дверь. Только сейчас, когда Александрины в ссоре с Чиркуновыми, а Серёжа Алтуфьев сидеть не может, лучше бы ей никуда не соваться, а тихонько отсидеться на пыльном, жарком чердаке (куда прекратила бегать ещё лет десять назад) или уйти к качелям (где найти её будет делом одной минуты). Собирать вещи под надзором и повелительными репликами мадам Астаховой девушка ненавидела с тех пор, когда Анька только выходила замуж и никак не могла оставить в покое собственное приданое, едва помещавшееся в отведённых для этого коробах и сундуках. Маргарита тогда тридцать раз перебрала пестрядевые и камлотовые отрезы и на всю жизнь возненавидела срывающийся голос сестры, со слезами вопрошающей о пропаже любимой фуляровой кофточки… Можно ещё, конечно, забрать к себе Кирюшу и вволю наиграться с племянником, но если Анна Матвеевна взревнует и откажет, то придётся помогать ей со сборами. Но пара дней суеты и раздражённых криков вполне окупится тем, что любимая сестрица покинет-таки отчий дом и прекратит изводить всех постоянными замечаниями. Мысль эта так подняла настроение, что Марго вприпрыжку спустилась с лестницы и поспешила на веранду, где в этот час никого не должно было быть. К огромному разочарованию девушки, за столом расположился отец. – Доброе утро. – Надеюсь, что так, Маргарита, – несколько задумчиво отозвался Матвей Сергеевич. Заспанная Любаша водрузила на стол самовар, но отец отослал её, попросив сварить кофе. Трагический излом бровей дочери он предпочёл не заметить: «басурманскую гадость» в доме Александриных никогда не уважали, но порой на главу семейства находило что-то, и он требовал подавать ему именно чёрную жижу, самый запах которой Марго терпеть не могла. Обжигаясь, девушка пила чай, надеясь уйти раньше, чем на веранду почтительно внесут маленькую, дымящуюся чашку. Папенька мирно пыхтел трубкой, читая какое-то письмо, от которого его оторвало появление младшей дочери; она даже пожалела о том, что села так далеко. Наконец, Матвей Сергеевич сложил бумагу, спрятал письмо в карман архалука, поднялся на ноги и принялся прохаживаться по веранде. – Мне нужно поговорить с тобой, милая, – наконец произнёс он. От неожиданности Марго чуть не промахнулась чашкой мимо блюдца: «милой» она бывала так редко, что все случаи можно было пересчитать по пальцам одной руки. – Я слушаю, батюшка. – …Впрочем, нет. Ступай. Маргарита послушно кивнула, хоть отвернувшийся отец не мог этого видеть, и ушла с веранды. Навстречу уже спешила Любаша с крохотной чашкой на подносе и, сдержав порыв задержать дыхание, она окликнула прислугу: – Дай знать, как Алексей Романович проснётся. – Так они уехали, как рассвело. С Василь Константинычем-то, – крепостная сдула упавшую на лоб прядку и вопросительно взглянула на барышню. Марго махнула рукой, отпуская Любашу. Хорошего настроения как не бывало, и девушка, поднимаясь к себе, нарочито громко топала, стараясь разбудить всех спящих. Её не на шутку обидело это недоумённое «уехали», словно бы вопрошающее: «А ты-то им на что, барышня? У них свои дела, мужские, а ты не лезь, куда не просят». Не лезть было трудно: ей, ни в чём не ограничиваемой с малых лет (нет, попытки, конечно, были, но кого волнуют чьи-то запреты, когда они так и не возымели действия?), казалось невозможным смириться с ограничением того, что всегда составляло основу жизни. Кузен, дядюшка, охота, лошади и собаки – вот и всё, что было дорого ей. Людей жадина-Марго вообще не любила делить: если уж говорить с кем-то, то только с ней, смешить – её, доверять – так полностью, без остатка. И сейчас, вдруг столкнувшись с тем, что мужчины не захотели её даже уведомить о прогулке, младшая Александрина оскорбилась этим молчанием – недоверием – и вмиг раздумала мириться с кузеном. О том, что Маргариту, пережившую накануне далеко не самое приятное приключение, решили пожалеть, позволив выспаться, думать не хотелось: её сочли слабой, недостойной и вообще решили всё за неё, чего девушка терпеть не могла. Она повязала платок, взяла перчатки и вышла из дома. Шайтан негромко заржал, приветствуя хозяйку и всем своим видом выказывая нетерпение. Маргарита ласково потрепала коня, отводя любопытную морду от нашитой на воротник амазонки блестящей тесьмы, и взялась за щётку: застоявшегося за время непогоды жеребца стоило вымотать, но очень осторожно, не давая ему много воли. Расшалившийся Шайтан и в самом деле становился сущим чёртом, коего было слишком тяжело унять, чтобы допускать подобное снова. Привычная и любимая ими обоими чистка сегодня обещала стать делом непростым с учётом того, что ахалтекинец рвался на волю и, переступая с ноги на ногу, всё время косился на Марго, поторапливая её.
Алексей Головин: Поединок на шпагах – дело случая. Шпага коварна и не прощает ошибок даже самому умелому фехтовальщику. Потому так важно правильно выбрать именно «свое» оружие – удобное и словно бы являющееся продолжением твоей собственной руки. Разумеется, это не главная составляющая успеха. Но иногда и ее достаточно, чтобы склонить чашу весов в нужную сторону. Или наоборот – если не повезет. А в этом случае многие ли вспомнят, как много хитрых и ловких приемов ты знал и умел применять на практике? По объяснимым причинам, выбор оружия нынче был назначен по жребию. Василий Константинович и Алёшка привезли с собой две шпаги из коллекции Матвея Сергеевича, которые Рыков взял у родственника накануне вечером, секунданты Чиркунова предоставили свои. Алёшке попалась как раз одна из чужих, потому он еще некоторое время крутил ее в руке, приноравливаясь к непривычному итальянскому эфесу. Но вот, наконец, Рыков, назначенный руководителем дуэли по причине своего явного возрастного старшинства среди секундантов и большего опыта в подобных делах, произнес сакраментальное «en guarde». И дуэлянты заняли свои места на исходной позиции, замирая в напряженном ожидании. А вскоре Головин вовсе перестал видеть и слышать то, происходило и говорилось вокруг, так как отныне все его внимание было сконцентрировано лишь на беспрестанно мелькающих перед глазами узких стальных клинках – собственном и противника, который оказался, против ожидания, совсем недурным фехтовальщиком. В течение первых минут сражающиеся словно бы примерялись друг к другу, потому шпаги их лишь со звоном скользили одна по другой. Наконец, как показалось, достаточно изучив манеру неприятеля, Алёшка ненадолго опустил руку и замер, ожидая его дальнейших действий. Чиркунов же, напротив, двинулся в атаку, сделал пару быстрых шагов и вдруг нанес ему в плечо удар, от которого Алексей все же успел немного уклониться, в противном случае, несдобровать бы… Отскочив назад, чтобы осмотреть рану, которая выглядела легкой, но тем не менее, быстро расцветала ярким алым пятном на белом полотне сорочки, он крикнул доктору, что все в порядке и тотчас перешел в ответную атаку, в которой его и застала команда об окончании первой схватки. - Позвольте-таки осмотреть свою рану! Это может быть серьезнее, чем кажется на первый взгляд! – второй из секундантов Головина, племянник старого Алтуфьева, с тревогой поглядывал на уже сплошь залитый кровью рукав его рубахи. - Пустое! – тяжело дыша и исподлобья посматривая на нетерпеливо вышагивающего в нескольких шагах Чиркунова, Алёшка лишь отмахнулся с досадой. Когда же вновь разрешили сходиться, вновь бросился на соперника, уже ни о чем не думая, подгоняемый болью и яростью. Сенька не сдавался, сил у него, не раненого, было больше, поэтому приходилось проявлять изрядную ловкость, уворачиваясь, чтобы не получить еще одной раны. Чувствуя за собой преимущество, Сенька продолжал наступать, однако в один из моментов непозволительно раскрылся. После чего, удачно выполнив батман, а затем и ангаже, Алёшка сделал параду прим и нанес Чиркунову удар в бок. Словно подкошенный, рухнув на колени, Сенька вдруг выронил шпагу и с каким-то изумлением уставился, как из свеженанесенной раны спорым ручейком заструилась наружу кровь. Подчиняясь предписаниям дуэльного кодекса, Алексей тотчас остановился. Доктор, ринувшийся к его поверженному сопернику, указывал на опасный характер ранения и рекомендовал закончить поединок, хотя Сенька рвался продолжить бой и норовил вновь схватить в руки свою шпагу. - Ваше решение, граф? – обратился к Алексею один из его секундантов. - Я удовлетворен сполна, – через минуту раздумий проговорил он в ответ, хотя все еще чувствовал бурлящее в крови бешенство, совершенно первобытное, и ранее ему в себе неведомое. - Что же, в таком случае вам далее должно обменяться рукопожатиями. А господину Чиркунову извиниться. Теперь это никаким образом не затрагивает его честь. Ни слова не говоря, Алексей подошел к сидящему на траве Сеньке, раной которого доктор занимался в первую очередь в виду ее большей опасности, и так же, молча, первым протянул ему руку. - Приношу свои извинения! – угрюмо процедил тот, пожимая его ладонь своей холодной и влажной рукой: по всему было видно, что чувствует он себя препаршиво, хоть и держится изо всех сил. - Принимаю! – кивнул Головин, отвернулся и, прижимая руку к саднящему и все еще кровоточащему плечу, устало побрел к отдельно от прочих деревьев стоящему дубу, под которым они с Рыковым ранее привязали своих лошадей. Алмаз встретил появление хозяина радостным ржанием. - Рану покажи? – стянув с плеча рубаху, он нехотя подчинился требованию подошедшего следом поручика. – Ну, ничего. До свадьбы заживет. Но перевязать надо. Доктор, который осмотрел его чуть позже, подтвердил слова Василия Константиновича, наложил повязку и велел ехать домой, не торопясь. Совет этот явно был лишним, какая уж резвая скачка, если даже на коня взобраться сейчас для Алешки было тем еще трюком и настоящим испытанием воли! Спасибо, Рыков помог, отвесив – после того, как устроились в седлах, Алёшке отменный подзатыльник. - За что?! - А это накануне обещанное! – пояснил отставной поручик спокойным и немного насмешливым тоном. – По заднице уж, так и быть, охаживать не стану. Не малец более, доказал, молодец!.. А параде такой где выучился? - В Пажеском еще. Месье Дюваллон, фейхтмейстер, говорил, что она ему несколько раз жизнь спасала. - Хмм… Ну и тебе, стало быть, пригодилась, – многозначительно протянул Рыков и пришпорил своего коня. – А то, признаться, я было заволновался… Более по дороге домой они не разговаривали. И от этого у Алёшки сразу образовалось немного времени, чтобы подумать обо всем, что с ним только произошло. А случилось ведь существенно больше, чем первая в жизни дуэль. Рыков был прав. Отныне он более не чувствовал в себе прежней легкости и детской простоты существования. Что-то привычное, некое хорошо известное и понятное ощущение себя в мире внезапно будто бы покинуло его, оставляя взамен новое понимание: только что он готов был убить человека. Еще совсем мальчишкой решив идти по военной стезе, Алексей и тогда понимал, что отбирать жизни других людей – на войне – станет неотъемлемой частью его службы. Вот только теперь была не война, а Сенька – человек, который никогда не был его другом, одновременно при этом никогда не совершал ничего, за что можно было бы считать его настоящим врагом. И все же, только что они готовы были убить друг друга… И это теперь с ними навсегда, несмотря ни на какие произнесенные вслух слова о взаимном примирении... - А что это у нас там за ажитация? Ты точно никому про дуэль не проболтался? - Я? Да с чего бы?! – резко выныривая из раздумий, Алешка сфокусировал взгляд на виднеющейся пока еще далеко впереди веранде марьинского особняка, где, в самом деле, происходило какое-то чрезмерно активное движение. – Умом я, что ли, тронулся? Может, это просто Астаховы к отъезду собираются? - Полагаешь? Ну, сейчас и поглядим…
Маргарита Рольберг: Покончив с чисткой, Маргарита чувствовала себя так, будто через её руки прошёл целый табун, а не единственный жеребец. Шайтан вертелся, бил копытами и вообще вёл себя на редкость некрасиво, так что девушке пришлось даже пару раз прикрикнуть на него и расстаться с мыслью расчесать гриву. Колтунов в ней не было, и дело вполне могло подождать до возвращения. Возня со сбруей тоже заняла достаточно времени, чтобы пожалеть о том, что отказалась от помощи конюха. Нет, с избытком сил у ахалтекинца стоило разобраться решительно и не жалея себя; в противном случае Марго будет спокойно бегать по дому, но испортит драгоценную лошадь. – Вы бы погодили ехать, барышня, – тихонько прокравшийся на конюшню Петрушка замер на почтительном расстоянии, опасливо косясь на вороного. – А что случилось? – девушка ещё раз проверила, не защемила ли подпругой кожу, и отвязала коня. – Софья Ильинична лютуют, – честно признался мальчишка, чуть помявшись для порядка. – Опять крыжовенного варенья недосчиталась? – Будет она из-за такой ерунды меня по загривку полотенцем стегать! – Марго саркастически ухмыльнулась, давая понять, что за крыжовенное варенье в их доме могло достаться и Матвею Сергеевичу. – Нет, это она из-за того, что барчук на дуэль уехал, а барин его не вздумал останавливать… – Постой-постой, какой барчук? Какая дуэль? – Известно какая: смертная. Алексей Романыч с утра вот такой – Петрушка развёл руками. – Саблей размахивал, пока дядька Рыков Антипке-конюху растолковывал, что молчать об их отъезде надобно… Нечто не знали, барышня? Барышня! Но Маргарита, бросив поводья, уже выбежала во двор, забыв про отвязанного и осёдланного коня, его нелюбовь к Антипу и трусливого мальчишку. Дура, дура, доверчивая дура! Ведь знала же, знала, что они не смогут помириться. Знала, что Алёша не спустит покушения, что всё сделает по-своему, что добьётся разрешения драться… Господи, только бы с ним ничего не случилось, только бы всё обошлось, только бы… Юбка мешала, и пришлось подобрать её едва ли не до колен, иначе Марго запнулась бы и растянулась на засыпанной чистым песком дорожке. Девушка вихрем пронеслась по дому, задела кого-то из слуг, почтительно нёсших что-то хрупкое, судя по звону разбившейся вещицы и испуганным аханьям. С веранды доносились причитания, всхлипывания и истеричные возгласы, но ей было всё равно. – Куда они поехали? – выпалила Марго, задыхаясь. При виде младшей дочери Матвей Сергеевич скривился так, будто раскусил лимон, и выколотил погасшую трубку. – Присаживайся, Маргарита. Боюсь, сейчас я несколько занят, чтобы ответить на все вопросы разом, – он взглядом указал на родню, рассевшуюся за столом, и тут слово вновь взяла маменька, чьё эффектное выступление было прервано самым невежливым образом. – Вот видите, до чего довело ваше потворство! Все эти выезды, лошади, охота – видите?! До чего мы дожили, до чего всё это дошло – до дуэли! Вертихвостка! – Софья Ильинична лежала в плетёном кресле, комкая полотенце, с которого капала вода. – А если Алексея убьют? Что тогда будет с нами, Матвей Сергеевич, вы об этом подумали? Ведь графиня не будет разбираться, она уже знает виноватых, и ими всегда были мы. Господи, за что мне всё это: муж, дочь, дуэль… Нет бы обвенчаться с Сенечкой, да и дело с концом. Зажили бы славно, детишек бы растили мне на радость… – Всё-то, маменька, к вашей радости сводится, не к моей, – не выдержала Марго и обернулась к отцу. – Куда они поехали? – Сиди уж, амазонка! – Матвей Сергеевич окончательно рассвирепел и рывком поднялся на ноги. Софья Ильинична прекратила голосить, а не привычный к вспышкам гнева тестя Аркадий Степаныч опрокинул чашку. – Отбегала своё, хватит! Установилась такая тишина, что стало слышно, как беснуется Шайтан. В любую другую минуту Маргарита уже убежала бы спасать конюшню и других лошадей от своего любимца, но сейчас ей было совершенно всё равно, хоть бы жеребец разнёс постройку в мелкую щепу, покалечил жеребую Ромашку и насмерть затоптал Петрушку с Антипом. Стоило бы отвести взгляд, признавая правоту отца, но благоразумие среди многочисленных достоинств и пороков барышни Александриной, увы, не состояло. Она упрямо не опускала головы и смотрела в глаза, честно, открыто и яростно, словно предупреждая – ещё слово, и… – Едут, – произнесла доселе молчавшая Анна. – Оба верхами. Марго при этих словах точно ветром сдуло, но, как бы она ни торопилась, когда девушка выбежала из дома, мужчины уже спешились. Василий Константинович подхватил под уздцы обоих дончаков и, взглянув в лицо племянницы, только пробормотал что-то неразборчивое и крайне нелестное в адрес болтливого конюха. Заготовленная ругань при виде бледного, окровавленного, но вполне живого Алёши застряла в горле. «Я сама его потом убью, только пусть сначала поправится», – мысленно пообещала Маргарита и крепко обняла кузена, опасаясь причинить ему боль, но не в силах сдержать себя. – Держи, Матвей, – дядюшка отдал оружие зятю и обратился к кудахчущей Софье Ильиничне. – Погоди убиваться, лучше корпии нащипите с Анькой да проследите, чтобы не тревожил никто нашего бретёра. Яш, сведи лошадей в конюшню. А ты, Сатана, отцепись уже от Алёши, чай, не украдёт его никто, у нас на глазах-то. Девушка вспыхнула и, развернувшись на каблуках, ушла вслед за братом, чтобы пару мгновений спустя вылететь из конюшни верхом под аккомпанемент отборной ругани младшего Александрина.
Алексей Головин: В любой иной день готовый без дополнительных условий отдать черту душу за то, чтобы Марго вот так, сама, вдруг бросилась бы на него с объятиями, сегодня Алёшка, с трудом успел удержаться от едва не сорвавшегося с губ бранного слова, к счастью, вовремя успев покрепче стиснуть зубы. Верно, от волнения ничего не разбирая перед глазами, она как нарочно вцепилась именно в пострадавшее плечо, прикрытое, правда, накинутым поверх сюртуком. Только он вряд ли мог сейчас служить достойной защитой от столь сильного и внезапного напора сестринской нежности. Поэтому было больно. Очень больно. И Головин даже обрадовался, когда Василий Константинович своей иронической репликой обратил кузину в бегство, надеясь, что после этого удастся быстрее подняться к себе и, наконец, прилечь. Ведь, несмотря на все попытки держаться и крепиться, растревоженная скачкой, а потом и дюжим кузининым объятием, рана болела все сильнее, в ушах как-то противно шумело, да и вообще было не по себе. А брякнуться в обморок прямо посреди веранды на глазах у всех казалось нелепой и крайне постыдной перспективой. Да только не тут-то было, на смену Марго, с причитаниями – спасибо, что не с объятиями – к Алёшке бросилась тетушка, следом за нею – Анна. Подхватывая под руки, его, словно императора на трон, повели и усадили в любимое плетеное кресло Софьи Ильиничны. Известно, что в прежние времена мадам Александрина весьма не любила, когда кто-либо из ее домочадцев сиживал там без ее разрешения, почитая сей предмет обстановки своей личной собственностью, так что степень оказанного почтения следовало оценить сполна. Алексей и оценил, с облегчением откидываясь на удобную спинку, в ответ на вопрос, чего ему принести, попросив стакан воды или чаю – пить тоже хотелось неимоверно, и прикрывая затем глаза, чтобы не так кружилась голова. За полуприкрытой дверью, ведущей из веранды внутрь дома, было слышно, как Матвей Сергеевич тихо расспрашивает Рыкова о подробностях поединка, за столом в углу Аркадий Степанович пробубнил что-то про «первобытную дикость», будучи с непривычной резкостью в тот же момент осажен госпожой Александриной: - Не вам о том судить, отец мой! А еще скажу, иной раз и промолчать не грех, когда ничего умного придумать не можешь! За мужа вступилась Анна. Ее пронзительный голос звенел от обиды еще тоньше, сливаясь для Алёшки с гудением ос, извечно вьющихся под потолком веранды. Обычно все они дружно гоняли их прочь, но сегодня было явно не до того… Потом гудение вдруг усилилось, будто бы заполнив изнутри всю его голову… - Ну что, орел, очнулся, наконец? Ишь, выдумал, родню пугать! - Я сознание, что ли потерял? – повертев головой из стороны в сторону, Алёшка попытался приподняться. Но Иван Андреевич Возницкий, семейный врач Александриных с незапамятных – для младшего поколения – времен, велел ему лежать смирно. Собственно, после первой же попытки шевелиться как-то и расхотелось: плечо, перетянутое тугой повязкой, тотчас напомнило, что оно у Алёшки есть. Не так резко, как днем, но все же чувствительно. «Как днем» - это потому что теперь за окном, и без того затененным ветвистой яблоней, растущей в непосредственной от него близости, заметно вечерело. И сколько же это времени он, словно напуганная институтка, провалялся без чувств? Стыд какой… - «Потерял – нашел»… Вот крови ты много потерял, потому и отключился, чего удивляться. И по сию пору, небось, в ушах морской прибой плещется? – усмехнулся доктор и протянул Алёшке стакан с какой-то настойкой, заставляя выпить. - Плещется… - нехотя признался тот, сделал глоток и поморщился. – Горькая какая, гадость! - Зато полезная. Заснешь от нее опять скоро. Завтра днем навещу тебя снова – рану промывать, да перевязывать, чтоб не загноилась. А то черт знает, где вы эти свои «тыкалки» храните, клермонты1 недоделанные… ____________________________________________________ 1 имеется в виду Луи де Клермон, сеньор д’Амбуаз граф де Бюсси, один из самых знаменитых французских бретёров
Маргарита Рольберг: Маргарита вернулась домой ближе к вечеру, уставшая, разбитая и в совершенно отвратительном настроении. Шайтан ни в чём не уступал своей хозяйке, и потому зло косился вокруг, пока девушка возилась со скребницей и щётками. Антип поил остальных коней, и учуявший воду жеребец принялся капризничать, требуя свою долю, на что Марго только прикрикнула на конюха и велела выйти вон, чтобы не раздражал их обоих. Здоровье ахалтекинца было дороже его капризов, и Шайтану оставалось только смириться с происходящим, чего он, конечно же, не сделал и продолжал мешать. Наконец, обтерев любимца, она потрепала его по крупу и обняла за шею, нашёптывая в мягкую гриву ласковые словечки, пока вороной не затих, вслушиваясь в глухой, срывающийся голос девушки. Чуть погодя Марго вышла из конюшни, приказав напоить коня, и тут же столкнулась с дядюшкой. На ловца и зверь бежит. – Вы меня обманули, – не дав ему опомниться, заявила девушка. – Я же верила Вам, думала… – Сатана, – тяжело вздохнул Василий Константинович. – Вот ты вроде неглупая девица, иногда даже умной бываешь, а иной раз такой фортель выкинешь, что только диву даёшься, откуда в такой малютке столько дурости… Ну, сказал бы я тебе правду, кому от этого лучше было бы? Разве я тебя не знаю? Сама бы извелась, Алёшу истерзала, а меня бы, верно, в клочья порвала, что разрешил ему драться. А теперь успокойся, после драки кулаками не машут. С этими словами он ушёл прочь, и Маргарита, уже обернувшаяся, чтобы крикнуть вслед, возразить хоть что-нибудь, оставляя последнее слово за собой, вдруг решила промолчать. Впервые она видела сгорбленную спину отставного поручика, впервые заметила, какой же он на самом деле старый, и оттого тихо ушла в дом. *** Иван Андреевич со своим неизменным саквояжем приезжал каждый день, и Марго ждала его с неизменной надеждой, что вот сегодня-то лекарь точно милостиво кивнёт и скажет, что больной находится в полном здравии и готов вынести все тяготы визита любимой кузины. Какие именно тяготы, девушка не знала, но вот остальные, похоже, знали очень хорошо и дружно не пускали её к пострадавшему. Она очень старалась притвориться обеспокоенной и раскаявшейся, но не слишком преуспела: Яшка и папенька поверили, а матушка и Василий Константинович – нет, так что Маргарите оставалось только сердито мерить шагами балюстраду второго этажа и сидеть на ступеньках, ожидая вердикта Возницкого. Было невыносимо, а после отъезда Астаховых стало ещё хуже. Анна с мужем укатили, как и собирались, на третий день, но в полном одиночестве, ухитрившись поругаться даже с Яшкой. Три дня скандалов – очень яростных скандалов шёпотом, потому что Иван Андреевич без устали напоминал о том, что больному необходимы покой и тишина, – в которых Марго участия не принимала, занятая куда более достойными её внимания вещами, вымотали всех. Когда коляска скрылась из виду, Софья Ильинична, пустившая, было, слезу, тут же деловито утёрла глаза тыльной стороной ладони и облегчённо вздохнула, а Матвей Сергеевич выразил надежду на то, что старшую дочь и зятя он не увидит до Рождества. Маргарита пожала плечами и вновь ушла к себе, возвращаясь к прерванному занятию – размышлениям. До сего мгновения с презрением относясь к этому виду деятельности и не почитая его вовсе за какой-либо труд, девушка, кажется, столько всего передумала, что хватило на все прожитые годы и осталось ещё на добрые полвека. И добро бы предмет её раздумий был хоть сколько-нибудь занимательным, а ведь всего-то Алексей Романович Головин – кузен, друг и мерзавец, в своё удовольствие пролёживающий эту неделю в своей комнате и понятия не имеющий о терзаниях Марго. К концу четвёртого дня девушка додумалась до такой глупости, что затихла окончательно и на все расспросы только упрямо мотала головой, мол, сама разберусь. Дядюшка поглядывал на неё с тревогой, но пока молчал, довольствуясь тем, что младшая Александрина не отказывалась от охоты и верховой езды. Мысли её в эти минуты приходили в некоторый беспорядок – какие уж там размышления, когда из-под ног вспархивает и устремляется в небо напуганная птица! – но после вновь выстраивались в строгую, математически правильную систему, и именно это пугало барышню больше всего. Сколько бы она ни обдумывала происходящее, ни вертела слова и поступки так и эдак, всё раз за разом выходило правильно, красиво, стройно, не допуская даже возможности ошибки. –…И не беспокойтесь Вы так, Софья Ильинична, мальчик и без Ваших хлопот на поправку идёт. Иначе, голубушка, сами сляжете, а мне останется переехать жить в Марьино… Яков Матвеич, проследите-ка за матушкиным здоровьем. Маргарита осторожно выглянула из комнаты. Возницкий степенно спускался по лестнице, следом за ним семенила матушка, а на лице сопровождающего их Яшки было написано такое блаженство, что и слепой бы понял: наследника Александриных освободили от повинности нести караул у постели Головина, а это значило… Впрочем, к этому мгновению она уже кралась вдоль стены, рассудив, что отсутствие кузена самого Алёшу должно было обрадовать не меньше. Забывшись и по привычке постучав резко и дробно, девушка испуганно замерла, готовая в любое мгновение бежать обратно, но лекарь и его свита уже вышли из дома, и удача была на стороне Марго. - Сатана! Или нет. - Поди-ка сюда, Марго, - Василий Константинович стоял на нижней ступеньке и с укоризной смотрел на племянницу. - Будто не знаешь, как Иван Андреич вытрясти душу может, пожалела бы орла нашего... Ты мне вот что скажи: зимой тебя на волчью травлю ждать? - Так ведь до зимы ещё... - разочарованно протянула Маргарита. - И опять мешком в дамском седле болтаться? - Коли согласишься, наравне со всеми поедешь... Ну, полно, удавишь же и не поверит никто, будто всего-то обнять хотела! Лучше давай прогуляемся немного и выдумаем, как батюшку твоего уговаривать будем...
Алексей Головин: Оказывается, болеть – далеко не всегда так противно, как это может показаться на первый взгляд. Не во всех, разумеется, случаях, однако его, Алёшкин, кажется, был как раз их таких. За время, которое успело миновать со дня дуэли, он, можно сказать, уже в троекратном – по числу дней – размере ощутил на своей шкуре весь смысл понятия «héros de la journée». Конечно, жаль, что первоначальный замысел оставить все произошедшее известным лишь узкому кругу посвященных так и не удалось воплотить в реальность. Но с другой стороны, получать причитающиеся дивиденды в виде заботы и обожания было все же довольно приятно. Правда, заботились и обожали немного не те, от кого более всего ожидалось. Рядом – практически постоянно, была Софья Ильинична, которая отныне не называла Алёшку иначе, нежели своим «вторым сыном», и заботилась, казалось, лишь одним: чем ему услужить и как порадовать. Часто заходила Анна, которая раньше, помнится, и человека-то в нем с трудом видела, а уж мужчину, способного к поступкам столь решительного свойства, как дуэль, не подозревала и вовсе. Теперь она смотрела на него совсем иначе – с уважением, хотя на словах, выражая солидарность с мнением супруга, продолжала называть все произошедшее опасной глупостью. С уважением – а также впервые, будто со взрослым, ровней себе, отныне говорили с ним и мужчины – Матвей Сергеевич и Василий Константинович. Яшка же, которого, кажется, приставили к нему соглядатаем – он вечно крутился где-то поблизости, словно Алёшка в своем нынешнем состоянии мог выдумать еще какую-нибудь каверзу, откровенно завидовал кузену, покрывшему себя романтической славой удачливого бретера. Хотя и всячески пытался это скрывать. И лишь Марго ни разу за эти дни не навестила его. Что было откровенно странно и даже немного обидно. Спросить напрямую, где она и почему не приходит, у старших членов семьи Алексей почему-то стеснялся, а Яшка вместо ответа на вопрос презрительно фыркнул и сказал, что меньше всего ему интересно теперь разговаривать «с этой сумасшедшей, что едва не опозорила всю их семью». За эти слова Головин вновь в сердцах назвал его кретином, и с тех пор общение между кузенами, и прежде не самое дружеское, окончательно перешло в фазу холодной, затяжной конфронтации. Иван Андреевич посещал его тоже ежедневно. Манипуляции, которые он производил над Алешкиным плечом, уже примерно на следующий день стали казаться последнему родом наказания, которое Возницкий намеренно не пытался сделать ни на йоту менее болезненным и коротким. Потому каждую из них приходилось терпеть, чуть не до крови закусив губы, чтобы не показать вздорному старикану своей слабости и тем дать повод думать, будто согласен с его мнением относительно собственной персоны. На седьмые сутки пыток, которые сам доктор отчего-то называл лечебными процедурами, настроение его сменилось на несколько более благодушное. Не сдержав врожденного ехидства, Алёшка предположил, что это связано, скорее всего, с тем, что Возницкий, верно, сыскал себе где-то новую, более интересную жертву, но Иван Андреевич, оценивший иронию ухмылкой в пышные усы, сказал, что дело в ином. А именно в том, что дела Алексея пошли заметно лучше, чем он ожидал изначально. - Повезло вам, юноша. Впрочем, то далеко заранее до нас с вами сказано, что дуракам везет, - невозмутимо добавил он, закрепляя последний тур повязки на плече Головина и отходя ополоснуть руки. – Я ведь всерьез тревожился по поводу возможного заражения. Вы знаете, что такое «tetanus»?1 Нет? Вот и славно, что так и не довелось узнать… Что ж, назавтра разрешаю вам ненадолго спуститься в гостиную. Ибо, конечно же, вполне понимаю, что далеко не всеми желаемыми плодами своей славы вам удалось пока насладиться, - многозначительно усмехнулся Иван Андреевич еще через некоторое время, глядя на Алёшку через отражение в зеркале, напротив которого застегивал свой вновь надетый сюртук - перед тем, как окончательно распрощаться с пациентом и покинуть его комнату. – Ненадолго! А сегодня – все еще постельный режим! Изначально обрадовавшись скорой свободе настолько, что даже не подумал обижаться на сарказм Возницкого, природу которого до конца так и не понимал, спустя пару часов бесцельного лежания в постели, Алёшка вновь пригорюнился. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. А ждать ему было еще долго. Вот же чертовы бесконечные летние дни! Было бы дело зимой, так хотя бы стемнело рано, и можно было бы попытаться уснуть, а теперь… «Записки о Галльской войне», которые ему еще позавчера принес дядюшка Рыков с наставлением, что всякий настоящий военный должен непременно это прочесть, слава богу, что хотя бы не на латыни, и прежде-то казались образцом суровой аттической прозы. Сегодня же лаконичные и точные формулировки Цезаря, ударяясь о мозги, и вовсе с веселым звоном отлетали прочь. Поэтому, устав бороться и отложив в сторону увесистый том, Алексей стал думать о более приятном. О том, что завтра, наконец, сможет увидеть Марго. Что она скажет? Как объяснит свое отсутствие… или, может, он даже отважится спросить – о, разумеется, со всем возможным спокойствием – что именно означало то ее жаркое объятие… Замечтавшись, Алешка настолько проникся своей фантазией, что, кажется, даже начал слышать за дверью хорошо знакомый, хоть и приглушенный, стук кузининых каблучков. Далеко не сразу при этом сообразив, что слышит его вовсе не в мечтах, а в реальности… _______________________________________________ 1 столбняк (лат.)
Маргарита Рольберг: «Немного» затянулось до самого вечера. Рыков составлял план разговора с папенькой так обстоятельно, что Марго только молча изумлялась тому, с чего бы матушке честить этого рассудительного, предусматривающего каждую мелочь человека «сорвиголовой» и «беспечным романтиком». Не было никого, кто стоял бы на земле крепче Василия Константиновича, который одним своим присутствием мог остудить горячие головы. Ну, одну уж точно, и теперь младшая Александрина, выслушивая реплики дядюшки, понимала, что Пончику действительно стоило дать отдохнуть после общения с Возницким, которого она, кажется, за эту неделю уже возненавидела за саркастические ухмылки и излишнюю мнительность. Прошло слишком много времени, и событие, поставившее с ног на голову размеренную жизнь Марьино, начало – нет, не забываться, – но как-то выцветать, что ли? Разговоры о дуэли потеряли былую остроту и живость, не вызывая никакого душевного отклика, домашние прекратили смотреть на Марго с осуждением, а Яшка исправно сообщал о весьма недурном самочувствии Сеньки. Правда, вернувшись от Чиркуновых в первый раз, он пребывал в состоянии такого бешенства, что Рыкову пришлось окунуть племянника в пруд, чтобы наследник Александриных не придушил сестру. Девушка не сомневалась, что Сеньке хватило подлости очернить её, но не придавала этому слишком большого значения: братец может думать всё, что хочет, лишь бы жить не мешал. А он мешал, вечно отираясь рядом с Алёшей и едва ли не ночуя у дверей его комнаты, и оттого желания помириться с братом, объяснить ему, как всё было на самом деле, у Маргариты не возникало. Да и не стал бы он слушать, самовлюблённый глупец, более всего почитающий мужскую дружбу и не задумывающийся о том, что мужчина из него никакой. Как и друг. Появление Петрушки, отправленного Софьей Ильиничной на поиски дочери и брата, прервало спор охотников на самом интересном месте: Марго уверяла, что сумеет подстрелить матёрого зверя, не повредив шкуры, а Василий Константинович вообще сомневался, что она сумеет удержаться в седле, если дело дойдёт до встречи хотя бы с волком-трёхлеткой. К чаю отставной поручик и барышня подоспели вовремя, хоть и не успели избавиться от одинакового блеска в глазах, свойственного всем мелким заговорщикам. Впрочем, заслышав о том, что завтра Пончика уже выпустят из заточения, Маргарита посерьёзнела, что тут же было замечено бдительной маменькой. Последовавшая за этим короткая, но весьма насыщенная тирада о том, как следует обращаться с едва не отправившимся на тот свет кузеном, была выслушана молча, но с чрезвычайно недовольным выражением лица. В самом деле, что это за ерунда: «не трожь», «не шуми»! Будто Головин – не Головин, а нервная комнатная собачка. Нельзя же так! Ещё подумает Алёша что-нибудь не то, будто так и надо, и опять в какую-нибудь опасную для жизни авантюру вляпается, а мне снова потом из-за него шишки да тумаки получать? Нет уж, дудки! План созрел мгновенно: раз маменька желает, чтобы завтра в гостиной было тихо, то завтра в гостиной будет тихо. На этот раз к осуществлению своих намерений она подошла куда серьёзнее, чем несколько часов назад. Дождавшись, пока старшие закончат свои бесконечные, скучные разговоры, и разойдутся по комнатам, Марго тихо направилась к кузену, досадуя про себя, что не догадалась переобуться. Внизу заскрипели половицы, кто-то тоненько, игриво хихикнул, раздался голос Яшки, и всё снова стихло. – Алёша, – не постучала даже, а поскреблась она. – Ты спишь? А хоть бы и спал, всё равно разбужу. Едва только дверь приоткрылась, девушка влетела в комнату, одинаково опасаясь и того, что её заметят там, где быть ей никак не возможно, и того, что Пончик выпихнет нахалку вон. Но выпихивать её не стали, видимо, от большой растерянности, и Маргарита привалилась спиной к двери. Дверная ручка пребольно впивалась в поясницу, но уходить раньше, чем всё выскажет, младшая Александрина решительно не собиралась. Кузен имел вид скорее цветущий, чем умирающий, и из нескольких вариантов начала разговора барышня Александрина выбрала самый эффектный. – Герой, – насмешливо произнесла она и влепила не ожидавшему такой подлости Алёше пощёчину. Насладившись мгновение-другое выражением лица Головина, она потянулась отвесить вторую, но такой роскоши ей не позволили. Марго сорвалась, шипя хуже иной гадюки и сопровождая каждое слово ударом маленького кулачка или пинком. – Идиот! Тупица! Безголовый кретин! Ты… Да ты с ума сошёл! О чём ты вообще думал?.. Нет, молчи, я знаю, что ты не думал! Господи, да ты вообще это умеешь делать, хоть чуть-чуть? Или совсем разучился, пока в своём Пажеском тух? Ты хоть представляешь, что со мной было бы, если бы ты… тебя… Да что ж ты всё молчишь?
Алексей Головин: Подвергнувшись столь внезапной, вероломной и массированной атаке «неприятеля», Алёшка, и в самом деле, поначалу немного растерялся, демонстрируя полную несостоятельность в тактике и стратегии ведения ближнего боя. Попутно доказывая этим также еще и постулат, что в болящую голову много знаний не затолкать, будь в роли «учителя» хоть сам Гай Юлий Цезарь. Впрочем, от второй кузининой оплеухи он, все же, уклонился – достанет и одной, след от которой ярким пятном алел теперь на все еще несколько бледной щеке. А дальше – против всякой логики, требующей рассердиться хотя бы не всерьез, ему вдруг сделалось неожиданно забавно наблюдать за ее яростным беснованием. Развернувшись к Марго на всякий случай здоровым плечом, Алешка почти развлекался, намеренно пропуская ее относительно «безопасные» удары и легко уворачиваясь от тех, что могли причинить всамделишный дискомфорт. При этом он, действительно, не говорил ни слова, а лишь только улыбался – чуть снисходительно. Чем, верно, бесил ее еще сильнее, заставляя нападать вновь и вновь до тех пор, пока не иссякли силы продолжать. - А что? Разве это я должен теперь говорить? – он иронически приподнял брови и взглянул на невысокую Марго сверху вниз. – Скорее, это уж ты продолжай – договаривай, раз начала. Право, стало даже любопытно: неужели, при ином для меня стечении обстоятельств милая мадемуазель Александрина хотя бы ненадолго расстроилась из-за этого? Или даже больше – если бы меня, скажем, все-таки убили, после заглянула бы на мою могилку пролить пару своих драгоценных слезинок? Да полноте, Марго! Позволь в это не поверить! За всю эту неделю ты не нашла и минуты, чтобы зайти и поинтересоваться, как мои дела. Алешка и сам не понял, в какой именно момент из его тирады исчезла шутливая интонация, но так уж вышло, что теперь он говорил вполне всерьез, хотя изначально вовсе не собирался этого делать. В то время как сама Марго внимательно его слушала, хотя в глаза и не глядела, низко опустив голову в пышном нимбе растрепанных от сражений локонов. - Да и теперь, когда оказалась здесь, первым делом накинулась на меня с тумаками, словно разбойник. Знаешь, иногда мне начинает казаться, что ты и верно, не способна ни к каким иным чувствам, кроме злости… А, нет, вру! Еще ты прекрасно умеешь едко шутить! Задевать чужие чувства. Ранить насмешками гордость… Эту Марго Александрину знают все – и потому стараются держаться от нее подальше. Что-то явно изменилось между ними еще в день его ссоры с Сенькой. Но лишь теперь это явственно чувствовали оба. Раньше Алёшка, с его извечным трепетом в ее присутствии, пускай в последнее время и относительно удачно скрываемым, навряд ли бы позволил себе говорить Марго подобные вещи – правдивые, но от этого не менее жестокие. Теперь делал это со спокойной уверенностью взрослого человека, не нуждающегося ни в чьем разрешении, чтобы высказать свою точку зрения. Вполне осознавая, что этим может нанести вред самому себе, но не робея перед этой возможностью. Наверное, он действительно повзрослел за эту короткую неделю. А Марго, хоть и была старше на целый год, по прежнему, осталась там, откуда сам Алёшка уже ушел. Хотя заметил это впервые лишь сейчас. И потому он точно имеет право говорить с нею так. И говорит. - Долгое время я верил, что на самом деле ты другая. И что, возможно, только я один и вижу в тебе что-то хорошее. Да может, еще дядя Василий Константинович. Только нынче уверенность моя тает на глазах. Может, и в самом деле, у тебя сердца вовсе нет? Любить-то ты вообще умеешь, Марго? Ну, хотя бы кого-нибудь – немножко? Хотя бы саму себя?
Маргарита Рольберг: Маргарита с живейшим интересом изучала носки обуви, даже радуясь тому, что всё-таки не переобулась в мягкие домашние туфли: они были войлочные, совсем некрасивые и совершенно не заслуживающие даже сотой доли уделяемого внимания. Впрочем, девушка могла бы разглядывать их куда пристальнее, лишь бы не смотреть сейчас на Алёшу. Он говорил спокойно, но попытайся она сейчас вставить хоть слово, ответить хоть на один из заданных им вопросов, то наверняка вспыхнул бы и даже слушать не стал. Оттого-то Марго и молчала, всё ниже склоняя голову и борясь с желанием немедленно убежать к себе и, заперев дверь, хорошенько поплакать. Головин самыми простыми словами ухитрялся причинять такую боль, что хотелось по-звериному свернуться в комочек, вздрагивая при каждом ударе, но по-человечески упрямо не показывая беззащитный живот в знак поражения. И, самое главное, ведь эти слова – настолько забавная неправда, что, кажется, впору было только рассмеяться в голос, разрывая тишину успокоившегося дома, а сил не было даже на то, чтобы взглянуть в глаза уверенному в своей правоте кузену. Настолько уверенному, что руки сами тянулись отвесить ему ещё одну пощёчину, чтобы мозги снова встали на место – при некотором размышлении девушка решила, что первый удар был всё-таки слишком силён и что-то повредил в этой глупой голове. Если бы её отчитывали равнодушно, то Марго бы всё прослушала или привычно и легко разгневалась, переводя затянувшуюся воспитательную беседу в ссору, верх в которой она смогла бы одержать без особого труда. Но Алёша упрекал, ухитряясь безжалостно бить по самым слабым местам, о существовании которых она до сего мгновения и не подозревала. Он заставлял чувствовать себя виноватой в том, в чём не было никакой вины Маргариты, и в душе клокотал гнев, щедро разбавленный обидой, но не ставший от этого менее опасным. Марго и сама не знала, для кого из них двоих – или целого света – эта адская смесь представляет настоящую угрозу, но чувствовала, что молчать дальше уже не сможет. Да и негодяй-кузен, которого совсем не хотелось называть, как прежде, по-доброму Пончиком или, тем паче, ласково – Алёшей, излил своё негодование и примолк, предлагая оправдаться. – Меня не пускали, – девушка едва удержалась от того, чтобы вытереть выступившие слёзы ладошкой, но тут же одёрнула себя, не собираясь показывать, насколько её задели чужие слова. Волосы удачно падали на лицо, скрывая свидетельства постыдной слабости, и, право, лучше было бы промолчать и уйти, но привычка останавливала младшую Александрину от совершения разумных поступков. И то, как были произнесены последние реплики… – А что мне ещё остаётся, а? Кто меня любить будет, если не я, если остальным до меня дела нет, если… Марго могла бы сказать очень многое. И про насмешки, единственную её защиту от недоброго слова, от всякого, кто вздумает разузнать и сказать о барышне Александриной больше, чем просто заметить её сварливый нрав. И про то, что заделавшийся всеобщим любимцем Головин мог бы воспользоваться своим положением и попросить у родных хотя бы парой слов перемолвиться с виновницей его нездоровья. И про это самое «хорошее», которое только дядюшка и видит под колючей бронёй, наросшей на хрупких девичьих плечах от нелюбви, попрёков и вечного недовольства. И про то, как успешно они скрываются в присутствии Пончика, если уж он при всей своей проницательности не удосужился заметить. И про отсутствующее сердце, стучащее так сильно и больно, что можно было лишиться чувств. Марго могла бы говорить долго, но не смогла произнести больше и слова, все силы употребив на то, чтобы сдерживаемые рыдания так и остались тихим, прерывистым дыханием.
Алексей Головин: - Не пускали? – растерянно захлопав ресницами, Алёшка недоуменно воззрился на кузину, которая по-прежнему сосредоточенно разглядывала собственные туфли, хотя ничего особенно интересного в них не было: он проверил. – Но почему?! Спрашивать, «кто», нужды не было, это и без того ясно. Равно как и то, что в пылу своего гнева Марго, выходит, нисколько не приуменьшила его умственных возможностей. Ибо все так и есть: идиот, тупица и безголовый кретин! В противном случае, уж конечно, сложил бы два и два, догадавшись, что быть такого не может, чтобы она, в самом деле, не захотела навестить его. Но как это сделать, если все дни и даже ночи кто-то постоянно дежурил в Алёшкиной комнате? А попросить позвать ее сам он почему-то и не сообразил, с упорством, достойным лучшего применения, сладострастно лелея в душе чахлые ростки своей нелепой обиды. Чтобы вырастить из них прямо-таки настоящие розги и «отстегать» ими Марго, что называется, «по первое число». И, главное, совершенно незаслуженно… Слова, сорвавшиеся с ее губ дальше, и вовсе заставили Алёшкино сердце болезненно сжаться. Вернее, не сами слова, конечно же. Но горькая ирония, звучащая в каждом из них так отчетливо, как никогда прежде. В их разговорах Марго и раньше иногда сетовала на то, что родители завели ее, верно, для того, чтобы было, на ком отыгрываться в моменты дурного расположения духа. Впрочем, говорила это всегда как бы невзначай и не всерьез – в шутку. И Алёшка в таких случаях – столь же иронически, очередной раз подтверждал, что уж в неизменности его-то собственных к ней чувств Маргоша может даже не сомневаться. А разве ей этого мало? Рассмеявшись в ответ, она всякий раз говорила, что даже больше, чем нужно. Он притворно обижался, потом следовало примирение… При этом оба знали, что друг у друга они, действительно, есть. Почему же теперь он вдруг переметнулся на сторону тех, кто извечно и во всем ее обвиняет? Почему позволил себе стать одним из них? - Марго… я не хотел тебя обидеть… – Врет, хотел! И даже вполне добился поставленной цели. – Прости меня, пожалуйста! Сделав шаг навстречу умолкнувшей девушке, Алёшка в примирительном жесте рискнул положить ей на плечо ладонь, но Марго стряхнула ее прочь и дернулась в сторону. - Что мне сделать, чтобы загладить свою вину?! Вскинув подбородок, она полоснула его взглядом-бритвой и порекомендовала для этой цели немедленно сдохнуть. Ни теперь, ни в иной ситуации Алёшка бы никогда не обиделся на подобное предписание. Скорее бы даже обрадовался, празднуя возвращение той Маргоши, к которой привык и которую знал лучше, чем эту, неожиданно беззащитную в своей злости, которой девушка все еще пыталась защищаться, хотя губы совершенно по-детски дрожали и кривились, а в глазах стояли крупные слезы. От резкого движения головой они немедленно выплеснулись наружу и водопадом хлынули по ее горящим щекам. Уворачиваясь от новой попытки Алёшки обнять ее, Марго было рванулась прочь из комнаты, на ходу сердито смахивая постыдные свидетельства собственной слабости, но иногда у него получалось проявлять большее проворство. К счастью, сегодня был именно такой день, потому у самой двери Алёшка успел оказаться у нее на пути и все-таки поймал Марго, прижимая здоровой рукой к собственной груди прямиком ее хлюпающий нос: по-другому при их нынешней разнице в росте уже бы не получилось. - Дурочка моя! – проговорил он тихо, зарываясь губами в ее пушистые, спутанные локоны. – Что значит «кто будет любить», когда я уже люблю тебя? Сколько же раз еще надо это сказать, чтобы, наконец, втемяшить в твою буйную головушку?! Внезапно прекратив рыдать, Марго затихла и медленно отодвинулась от Алешкиной груди, поднимая заплаканные глаза, точно не до конца расслышав, что именно он сейчас ей сказал. - Люблю! – он кивнул, словно бы подтверждая все сказанное до того, и улыбнулся, а потом склонился и поцеловал ее мокрые, солоноватые губы.
Маргарита Рольберг: Грубость сорвалась с губ даже раньше, чем Марго успела сообразить, о чём её спрашивают, а когда сообразила, то вполне согласилась с прозвучавшей репликой: слова были удивительно созвучны нынешнему настроению. Обиженная и оскорблённая, она в это мгновение действительно жалела о том, что мерзавец жив и здоров настолько, чтобы старательно, с удовольствием доводить кузину до слёз. Лицо пылало, как бывало лишь в минуты серьёзнейших душевных волнений, случавших чрезвычайно редко, и оставалось только удивляться, как слёзы не испаряются с шипением, щекотно стекая вдоль носа. Во рту сделалось солоно, на душе – уныло и гадко, а ещё Алёша вздумал всеми правдами-неправдами выпросить прощение и снова потянулся заключить её в объятия. Не понять с первого раза, что сброшенная одним движением острого плеча чужая рука означает крайнюю степень раздражения, мог только идиот или завидный упрямец. Оба определения сегодня вполне подходили кузену, обладателей обеих этих черт Марго не слишком-то жаловала, и оттого возмущённо развернулась, намереваясь бежать, как полагается побеждённому в бою, пока противник не опомнился и не решил добить. Но удача сегодня явно была не на её стороне, иначе с чего бы ей снова попасть в руки Головина, словно птице в силки? Сходство с пернатой жертвой усиливалось тем, что локти оказались прижаты к телу кузена, и судорожные трепыхания ничего не давали. – Пусти! Кузен не послушался; наоборот, обнял ещё крепче, принимаясь нашёптывать в макушку какой-то бред. Не «какой-то», а самый что ни на есть отчаянный бред, который мог ей только пригрезиться, потому что от рыданий вполне могло заложить уши, а тогда чего только не услышишь!.. Маргарита недоумённо воззрилась на Головина. «Сколько же раз ещё надо это сказать…» Сам о том не догадываясь, он озвучил главный вопрос, занимавший девушку последние два дня. Полдела было додуматься до глупости, свести воедино радость и ревность, но признать себя влюблённой – и не смириться даже, а всего лишь признать – Марго смогла только сейчас. Слишком уж звонко стало внутри, когда она услышала слова Алёши, и, только услышав, поняла, наконец, что именно это и должно было прозвучать. Нет, он говорил что-то подобное раньше, но всё в шутку или утешая её; с вечной своей доброй иронией, на которую она отвечала так же иронично, прекрасно зная о чувствах кузена, но нисколько о них не задумываясь. Когда Алёша только коснулся её губ, Марго подумалось, что, верно, поцелуи и улыбки чем-то похожи. По крайней мере, эта улыбка – яркая, шальная и, пожалуй, самая красивая из всего того, что она видела за свою короткую и скучную жизнь – не исчезла совсем, а превратилась в поцелуй, нежный, неловкий и с каждым мгновением, что девушка медлила, не решаясь воспротивиться, становящийся всё более уверенным и собственническим. Хотя куда там противиться! Сердце стучало так громко, что, кажется, за версту можно было услышать. Кулаки разжались сами собой, и, когда немножко позже Марго всё-таки очнулась и отстранилась, то увидела свои пальцы крепко вцепившимися в плечо кузена – к счастью, здоровое плечо. Алёша властно приподнял её лицо за подбородок, выискивая что-то в пятнах румянца и влажных, блестящих глазах, и Маргарита не придумала ничего умнее, как выпалить: – Ещё! – и, всхлипнув напоследок, встала на цыпочки.
Алексей Головин: Вот ведь характер! Родилась бы мальчишкой, не иначе, со временем стала военачальником. Чтобы верховодить и командовать всегда, везде и всеми вокруг. Но не сейчас, не здесь и, уж конечно, не с ним. Беззвучно ухмыляясь, Алёшка неторопливо скользнул глазами по губам Марго, наклоняясь к ней совсем близко, но при этом вовсе не торопясь исполнить ее просьбу, более похожую на военное предписание. - Что-то я не расслышал слова «пожалуйста», - крепко зажмуренные в ожидании нового поцелуя глаза барышни Александриной сию же секунду широко распахнулись, наталкиваясь на его веселый, чуть ироничный взгляд и тотчас сделались забавно-сердитыми. Приоткрытые губы на миг крепко сжались, а после нижняя едва заметно, по-детски капризно, выдвинулась вперед. Однако уже одно то, что из объятий его на волю более никто не рвался, Алёшку вполне обнадеживало. – А ну и ладно! Кто я такой, чтобы учить тебя хорошим манерам? Все одно поздно! – рассмеявшись, он поцеловал ее вновь. А после – еще и еще раз, хотя об этом Маргоша уже, кажется, и не просила. Но и не возражала, а то, что не запрещено, как известно, вполне может считаться разрешенным. Целоваться, стоя вот так, посреди комнаты, довольно быстро показалось Алёшке неудобным. И в какой-то момент, мягко отстраняясь, он взял Марго за руку и повел ее к выглядевшей, по его разумению, гораздо более для этих целей подходящей собственной кровати. А она, то ли от полного доверия, то ли просто пребывая в некотором смятении, безропотно за ним последовала. Впрочем, ради справедливости следует сказать, что и сам Алёшка в тот момент почти не думал о том, как далеко все может зайти – как далеко позволит зайти ему сама Марго. Имеющийся, но, все же, довольно скромный опыт по этой части пока еще не давал ему особого понимания «сути момента», присущего более взрослому мужчине, как бы там ни было, чаще всего достаточно определенно сознающего, на что именно он может рассчитывать. Марго же, со всей страстью и интересом первооткрывательства отдававшаяся новым для себя впечатлениям и ощущениям, и вовсе на деле была совершенно невинна. И, верно, от этого ни она, ни сам Алёшка как-то и не заметили того мгновения, когда их взаимная нежная возня, до того более напоминающая игру подросших щенков в корзине, игрою быть, в общем-то, и перестала. А ласки и поцелуи стали вполне себе настоящими и взрослыми, во всяком случае, у самого Алёшки рождая уже отнюдь не только радость и душевное волнение, но и совершенно определенные телесные желания, коим отнюдь не пристало искать удовлетворения в обществе таких барышень, как Марго. Да и она, до того совершенно спокойно все это принимавшая, вероятно, наконец, ощутив вдруг произошедшую в нем перемену, как-то занервничала, отстраняясь от его губ и пытаясь высвободиться из объятий. И Алёшка, хоть и с трудом, но, конечно же, отпустил ее, тотчас метнувшуюся на другой угол постели, смущенно прижимая к расстегнутому на груди платью ладони, хотя буквально еще минуту тому назад с удовольствием подставляла его губам обнажившиеся от сбившейся в стороны ткани шею и плечи. - Извини… черт… - от неутоленного желания было тяжело дышать, но соображать, да еще и говорить при этом вслух что-то разумное оказалось еще труднее. Усевшись на краю кровати, он уперся локтями в колени, нервно сжимая пальцы в замок, на Марго при этом старался не смотреть. – Я забылся… не стоило. Ты очень на меня обиделась, да? – медленно повернувшись в сторону непривычно молчаливой Марго, Алёшка решился, наконец, посмотреть ей в лицо.
Маргарита Рольберг: Если бы Алёша не смеялся, явно не собираясь выпускать её из объятий, то Марго наверняка бы вспыхнула и вновь решила, что её пребывание в комнате кузена должно подойти к концу. Но он беззлобно усмехался, и девушка только театрально закатила глаза, подставляя губы. В руках Алёши ей было удивительно спокойно, уютно и надёжно, и, если бы не очень скоро затёкшая шея, то вполне удобно. А оказаться на кровати было ещё удобнее; по крайней мере, не приходилось всё время тянуть пятку, пытаясь удержать на ноге спадающие туфли, никак не предназначенные для того, чтобы в них так долго стояли на цыпочках. Всё верно. Пусть даже Маргарита не делала особых успехов в науках, но происходящее только подтверждало правильность тех разрозненных фактов, которые она кропотливо собрала в единую гипотезу за время вынужденного безделья. Влюблена. Глупо, счастливо и беззаботно – а ведь как нелепо и обидно могло получиться, если бы Головин устал от своей влюблённости и твёрдо решил вычеркнуть её из своей жизни. Марго обняла кузена за шею, едва сдерживаясь, чтобы не начать перемежать хаотичные поцелуи с нежными глупостями, на которые её обычно здравый ум вдруг сделался на редкость изобретательным. В какое мгновение стало особенно жарко, девушка не поняла и только облегчённо вздохнула, когда причиняющая неудобство ткань съехала с плеч. Кожа горела огнём, и Марго совершенно не удивилась бы, если бы с пальцев вдруг посыпались искры. Хотелось ещё ласк, ещё поцелуев, хотелось большего… И, поймав себя на этой мысли, Маргарита мгновенно стряхнула с себя наваждение и упёрлась ладонями в грудь кузена. – Алёша… Алёша! Пуговицы выскальзывали из негнущихся пальцев, и привести одежду в порядок оказалось ой как сложно, но девушка справилась, мысленно костеря на все лады петли, внезапно ставшие весьма неудобными и узкими. Полоска кружевной тесьмы на вороте замялась и царапала шею, а Алёша отодвинулся к противоположному краю постели, словно боялся Марго, и принялся извиняться. – Не стоило, – эхом отозвалась она, соглашаясь скорее с собственными мыслями, чем с чужими словами. Маргарита сама забылась, совершенно потеряла голову и вообще вышла за рамки предельно допустимого даже для себя поведения, но никакой вины в том не усматривала ни со стороны Алёши, ни уж, тем более, со своей. Но ей нравилось всё это; всё было желанно, и странно, и неожиданно, но отнюдь не противно или страшно. Девушка тряхнула головой, словно пытаясь хоть как-то привести мысли в порядок и взглянула на кузена, чувствуя, как неудержимо краснеет. – Нет, что ты! Я просто… Я… Прости, я… – обычно никогда не лезшая за словом в карман Марго в одно мгновение сделалась на редкость косноязычной и отвела взгляд. – Мне лучше уйти. Проигнорировав обе реплики внутреннего голоса – возмущённую «Куда, дура?» и ехидную «Кому лучше?», – она коротко коснулась губами горячей щеки Алёши и поднялась. Правая туфля сразу же нашлась в изножье кровати, а левую пришлось выискивать в сбившихся складках одеяла, и девушка решила вовсе не обуваться: не хватало ещё перебудить всех стуком каблуков. Невразумительно пробурчав что-то, отдалённо напоминающее пожелание спокойной ночи, она решительно схватила туфли и направилась к двери. Взявшись за дверную ручку, Маргарита выдохнула: – А, к чёрту! – развернулась и, бросившись к Алёше, обхватила его лицо ладонями. – Я не усну сегодня.
Алексей Головин: Скорее всего, в другой ситуации Алёшка непременно нашел бы способ попенять Марго за извечную, присущую большинству женщин привычку все немного преувеличивать и драматизировать. После чего, несомненно, тотчас получил бы из ее уст гневную отповедь, что уж этот обычай не может быть ей свойственен – уже хотя бы потому, что она вовсе не такая, как все остальные женщины. С последним он был совершенно согласен в течение всей сознательной жизни, но прочее… Сказала, вот, она, что не уснет сегодня, а сама – смотрите-ка, уже мирно посапывает, свернувшись аккуратным калачиком и прижимаясь теплой щекой к его, Алёшки, плечу. И пышные волосы, которые даже и не прическа, а скорее характер, вовсю разметались вокруг. И одна из наиболее нахальных кудряшек уже давно щекочет Алёшкин нос – притом, что все попытки сдуть ее прочь нисколько не помогают. Но он даже не попытается убрать ее рукой. Уже хотя бы потому, что тогда пришлось бы пошевелиться, а вдруг это потревожит Марго? Его любимую обманщицу. Ту, которой он муж отныне и навеки, и потому должен всячески заботиться о ее покое и благополучии, пусть даже в таких мелочах, как эта. Муж. Хотя, пока и без особого чина, но это дело вполне поправимое. В то, что ради Маргоши добьется всего, чего угодно, сейчас, бережно обнимая ее, спящую, и целуя в макушку, Алёшка верил гораздо сильнее, чем, всего пару часов тому назад – в то, что она действительно не уйдет. После того, как он совершил, кажется, все возможные ошибки и сделал все известные миру глупости! Но это происходило наяву. А вот то, что было дальше… отграничить реальное от вымышленного в том, что случилось после того, как Марго решила остаться, по-прежнему было сложно. Слишком хорошо, слишком невероятно, чтобы быть правдой. И… слишком стыдно, чтобы вот так запросто вспоминать, как в одно единственное мгновение вдруг вновь почувствовал себя неловким и неопытным, точно опять для него все происходит в первый раз, будто бы и забыл вовсе, что делать и как себя вести. И даже надежда, что Марго, непривычно робкая и тихая, когда, постепенно сдаваясь, уступала его ласкам, знает об этом еще меньше – вообще ничего не знает! – не давала успокоения, а напротив, лишь сильнее заставляла сходить с ума от волнения. Ведь ошибиться ему теперь никак нельзя! Потому что помнить про эти мгновения Марго отныне будет всю свою жизнь… Алёшка просто чувствовал это. Хотя, конечно, вряд ли смог бы сформулировать те ощущения в четкие мысли, даже если бы его мозг семнадцатилетнего мальчишки, теряющего рассудок от любви и желания, был способен сейчас к таким сложным мыслительным процессам. Да и кто бы сумел на его месте? Казалось, все женственность, вся пылкая нежность Маргариты, прежде в ней дремавшие, а может, и намеренно подавляемые, отныне принадлежали только ему, Алёшке. Он же, пьяный гордостью и восторгом еще и от этого, в свою очередь стремился отдать ей не меньше. Как все влюбленные на свете, они усердно творили свой собственный, принадлежащий лишь двоим, мир, в котором больше не было места ни сомнениям, ни разочарованиям. Маленький, но уютный и надежный мир, граница которого – кольцо их рук, сомкнутых в объятиях. Мир, покой которого он отныне никому не позволит нарушить. И за который он, если что, вновь готов отчаянно сражаться.
Маргарита Рольберг: Маргарита проснулась от тишины. Всё безмолвствовало в этот тёмный предрассветный час, и даже часы молчали, не тревожа ничей покой. Безмятежная дрёма исчезла в тот же миг, когда девушка открыла глаза; минуту-другую она медлила, слушая мерное биение сердца, и лишь после этого решилась поднять голову. Алёша не спал, и, кажется, хотел что-то сказать, но Марго прижала палец к губам, призывая к молчанию, и принялась пристально рассматривать Головина, словно видела его в первый раз. Ей отчего-то казалось важным изучить каждую чёрточку, навсегда запечатлеть в памяти выражение лица любимого человека, решительно признавая над собой его власть и власть бушующих глубоко внутри чувств. Так глубоко, что за всё время наблюдения Марго едва ли хоть бровью дёрнула, сосредоточенно, безмолвно и с виду совершенно бесстрастно смотря в лицо Алёши, который, кажется, начал чувствовать себя неуютно под пристальным взглядом. – Мой, – наконец изрекла Маргарита, и нежности в этом простом слове было ничуть не меньше, чем угрозы. Коротко, поспешно, боясь не успеть, она касалась губами ямочки на подбородке, жилки на шее, лба и прохладных висков, век, жмурившихся так трогательно, что дыхание перехватывало. Целовала щёки с едва пробивающейся щетиной и всё равно гладкие, не в пример её, со следами смятой подушки. Целовала тёплые губы, улыбчивые и упрямые, страшась того, что кто-то отнимет её неожиданное счастье. Хрупкое, едва не переливающееся через край – за покушение на него можно было убить, и Марго не сомневалась: если случится вдруг что-то страшное, то она убьёт без малейших колебаний. Но думать об этом было нельзя, не сейчас, когда в груди было горячо и тесно, и глупо было искать слова, чтобы назвать этот страшный пожар – любовь – иначе. Небо на востоке медленно серело. Совсем скоро показался первый алый проблеск, и в саду робко чирикнула пробудившаяся птаха. То оказался дрозд, и Марго, припомнившая что-то о жаворонках и соловьях, не сказала ни слова. Нужно было уходить, пока ещё оставалась возможность ускользнуть к себе незамеченной. Нужно было уходить, чтобы Алёша не выглядел измученным и не оказался вновь в карантине из-за подозрений Возницкого. Нужно было и самой подремать хотя бы пару часов, чтобы не уснуть позорно за обедом, который теперь, после отъезда Астаховых, опять сделался ужасно скучным мероприятием. Но вместо того, чтобы высвободиться из ласковых объятий и начать искать одежду, она крепко сжала руку Алёши и призналась, до конца не уверенная в своих словах: – Кажется, я всю жизнь тебя любила… Сколько себя помню. Сказала – и словно камень с души свалился. Теперь, когда меж ними не осталось тайн – тех, что важны лишь двоим, – Маргарита только в эту минуту заметила, как жгли и мучили её слова, на которые вчера не хватило сил и дыхания. Она любила, и любовь её в самом деле оказалась лесным пожаром, одним из тех, что начинаются с тлеющего многие годы торфяника и вспыхивают в одночасье. Огонь, что губит всё вокруг и никогда не унимается до конца: почти погасший, он вдруг поднимается ревущей стеной, рассыпая губительные искры… Нет, Марго вовсе не думала об этом всерьёз, просто знала и принимала на веру то, чему ещё рано было искать подтверждение. Ей хватило и совсем недавних поспешных мыслей, когда собственное тело показалось неловким, некрасивым, и Алёше пришлось потрудиться, убеждая Марго в том, что она любима и желанна, и тех долгих размышлений, результатом которых явилось нынешнее пребывание в комнате кузена… И, всё же, ей совершенно точно пора было уходить: каждое мгновение промедления было сладко, как всякий запретный плод, но чрезвычайно опасно.
Алексей Головин: Еще пару недель тому назад казавшееся вечным в своем безысходном полуденном зное, к концу июля лето постепенно начинало сдавать свои позиции. Пока еще не слишком заметно, но от этого не менее последовательно, уменьшался день. Да и птицы, приветствуя по утрам рассвет, щебетали уже без той отчаянной беззаботной радости, что обычно слышна в их пении лишь по весне и вначале лета, словно бы уже теперь начинали подумывать о неизбежности грядущих в их жизни перемен. Время же вообще, до дня их с Маргаритой объяснения напоминавшее Алёшке своим медленным, неторопливым ходом стекающую по вертикальной поверхности вязкую и тягучую медовую каплю, вдруг тоже отчего-то побежало быстрее, как будто эту самую «поверхность» сильно разогрели. И если было бы суждено Головину родиться на свет поэтом, то, возможно, даже углядел бы он этом некий романтический символ особой пылкости их с Марго любви. Впрочем, даже без поэтических метафор, чувство их, в самом деле, с каждым днем разгоралось все ярче – и это при том, что огонь сей большую часть времени приходилось изо всех сил сдерживать внутри себя, не давая вырываться наружу в присутствии посторонних, к которым отныне, казалось, относились все люди вокруг. Даже те, чье общество до сих пор было неизменно приятным, например, дядюшка Рыков. Летел из-за этого в тартарары и привычный распорядок дня: проводя бессонные ночи вместе, юные влюбленные теперь почти не находили сил для ставших было традиционными утренних верховых прогулок. Да и после, днем, они вели себя тише обычного, стараясь при первой же возможности улизнуть куда-нибудь – лишь бы вдвоем! Посетовавшему же как-то за завтраком на свою нынешнюю «заброшенность» со стороны молодежи Василию Константиновичу неожиданно тотчас возразила Софья Ильинична, которая, напротив, была довольна переменами, происходящими с дочерью, относя их, впрочем, более к естественному взрослению, нежели связывая с какими-то особыми обстоятельствами ее жизни. А Марго, и в самом деле, расцветала на глазах, словно пышный, яркий цветок, чьи стебли и листья, тем не менее, от этого не становились менее колючими. И, несмотря на то, что отныне почти наверняка знал, как именно избегать этих «шипов», Алёшка по-прежнему довольно часто бесился от ее сумасбродства, к которому теперь примешивалась еще и прежде им неведомая в себе ревность, должно быть, «подарок» его горячих кавказских предков. Последняя порождалась, в числе прочего, еще и тем фактом, что Маргарита упорно отказывалась, несмотря на все Алёшкины уговоры, сделать их, по сути, давно свершившуюся тайную помолвку если и не достоянием общественности, то хотя бы рассказать обо всем семье. Смешно – для Алёшки – робея и запинаясь, она начинала в таких случаях говорить, что «боится спугнуть счастье» и нужно еще немного подождать. А еще сетовала, что все у них «как-то слишком хорошо». И если с тем, чтобы подождать, скрепя сердце, Головин еще мог согласиться – во всяком случае, до начала осени, когда, после возвращения в Петербург, он сразу же расскажет маменьке о своем намерении жениться, то второе казалось ему абсолютной чепухой. Все, действительно, было очень хорошо. И никаких причин бояться и ожидать неприятностей, с его точки зрения, совершенно не было.
Маргарита Рольберг: Утро было так хорошо, так тихо и ясно, что Марго, соблазнившись царящим вокруг спокойствием, решила вовсе не ложиться и отправилась на конюшню. Её появление положило конец очередному противостоянию Антипа и Шайтана, и крепостной, скороговоркой выговаривая благодарности, убрался во двор, а злющий после чистки ахалтекинец присмирел. Осторожно, как при первой встрече, девушка коснулась гордой шеи коня, безмолвной лаской извиняясь за пренебрежение им. К счастью, вороной успел по ней соскучиться и не стал обижаться, позволяя взнуздать и оседлать себя, и вскоре Маргарита уже степенно ехала по подъездной аллее, чтобы, скрывшись с глаз возможных соглядатаев, пустить жеребца галопом. Умница Шайтан с шага взял в карьер, и отвыкшая от того, что её вороная радость порой подшучивала над своей замечтавшейся хозяйкой, Марго не сразу совладала с подпрыгнувшим сердцем и судорожно вцепившимися в повод пальцами. Ей понадобилось всего мгновение, чтобы вспомнить, каково это – когда обгоняешь собственное дыхание, а стук копыт невнятным эхом слышится далеко позади, и, очнувшись от нежданного испуга, девушка прикусила губу и тронула конские бока коленями, принуждая жеребца почти что лететь над землёй. Ей нисколько не было совестно, что уехала без Алёши. По правде говоря, она просто-напросто сбежала от него. Сбежала от одинаково бешеных нежности и ревности, от острого чувства принадлежности кому-то, от рвавшей душу любви и блаженного покоя в сердце. Но настоящей причиной всему был страх, который захлёстывал Маргариту с головой всякий раз, когда она забывала напомнить себе о том, что им-то, оберегаемым своим счастьем, ничего на самом деле не грозит. Именно счастье – безбрежное и бездонное – породило этот страх потери. Не имевшая привычки к радости Марго теперь не могла представить себе, как возможно отказаться от самых крох её, как можно жить, если доведётся расстаться хотя бы на день. А расставание было неминуемо: уже сейчас, подмечая едва заметные признаки увядания, девушка не радовалась, ибо наступление осени обещало не очередную охоту во владениях того или иного соседа, а разлуку с Алёшей. Тщетные попытки насмотреться, надышаться им впрок приносили только раздражение, усиливавшееся всякий раз, когда Головин заговаривал о том, чтобы открыться родителям. Во мнении своих Маргарита была уверена не менее чем во мнении Елены Вахтанговны: если Александрины с превеликой радостью отдадут её первому встречному, то графиня Головина устроит сыну головомойку. Мало что непочтительная дерзкая девчонка со слишком навязчивой роднёй, которую гордая грузинка невзлюбила с первой встречи, так ещё и бесприданница – в общем, кто угодно, но только не достойная партия единственному сыну. Шайтан шёл шагом, и Маргарита, поразмыслив немного, спешилась. Траву давно скосили, свежее сено сметали в стога, и можно было спокойно идти по мягкой, влажной от росы траве. Всё на расстилающемся перед ней лугу ещё дышало спокойствием, остро пахло прохладой, а не густым, горячим ароматом донника и клевера. Отсюда до конечной цели её поездки было всего несколько минут езды, но Марго предпочла потратить полчаса и привела к озеру успокоившегося и остывшего коня. Со дня приезда в Марьино вороного купали только на конюшне, и сегодня, завидев воду, он с любопытством и опаской косил тёмными глазами то на хозяйку, то на пологий берег. Купание обещало стать тем ещё приключением. Так и вышло: Шайтан всё-таки ухитрился опрокинуть Марго в воду, и тишину над озером вспороли возмущённый девичий визг и довольное ржание. Мокрые завитки упрямо липли к шее, сколько ни откидывай волосы на спину, но Марго не могла найти в себе достаточно злости, чтобы рассердиться на любимца, тихо рысившего к дому. Злости вообще не было, словно бы её смыло мутноватой тёплой водой, и девушка благодарно потрепала коня по холке. Стало легче, стоило только понять: слишком уж жадно и яростно Маргарита желала быть рядом с любимым, слишком упивалась щекочущим сердце теплом, слишком влюбилась, чтобы видеть вокруг себя ещё что-то, кроме Алёши. Всё было «слишком», она не умела жить наполовину, не была приучена скрывать что-то серьёзнее побегов на охоту, ничего не хотела менять, но, вынужденная лгать и скрываться, вдруг привыкла бояться выдать себя неосторожным словом или жестом. А ведь можно и не бояться, просто знать и вести себя так, будто ничего особенного не происходит, а всё идёт так, как должно. И тайная помолвка тоже есть настолько естественный элемент мира, что не может быть подвергнута никаким сомнениям. В последнее время Марго не раз и не два ловила себя на мысли, что если и желала бы быть кому-нибудь женой, то одному лишь Алёше. Чтобы с полным на то правом держать его за руку и не отводить стыдливо глаза всякий раз, когда ему заблагорассудится взглянуть на неё, а отвечать так же честно и смело. Чтобы без малейших колебаний дать клятву перед Богом и людьми и сдержать её. И чтобы её дети – мальчик и девочка – были и его детьми. Такая же нелепая и глупая, как и все мечты на свете, она вьюнком проросла откуда-то из глубины бессонных ночей, обманчиво робко выступая из череды многих и многих мыслей. Петрушку, маявшегося на полдороги к барскому дому, Маргарита заметила только тогда, когда мальчишка задал стрекача, отчаянно размахивая руками и подавая какие-то знаки. Повинуясь мгновенно охватившему её азарту, она отправила Шайтана в галоп. Но попытка догнать крепостного и вызнать причину его странного поведения не имела успеха: смышлёный паренёк, видимо, исполнив поручение, сразу же нырнул в кусты, обрамлявшие подъездную аллею. От неожиданности и удивления девушка хмыкнула и подъехала к дому, не успев стереть с лица усмешку. Её уже ждали, но, вопреки ожиданию, это был отнюдь не пышущий праведным негодованием Алёша. Стоило Марго спешиться, как маменька, крепко ухватив её за руку, потащила дочь за собой. – Быстрей, быстрей! Всё ли готово? – Софья Ильинична на бегу выслушала заверения, что исполнено в точности, как приказывали, и втолкнула Маргариту в её комнату. В обычно вполне просторной спальне вдруг оказалось некуда ступить, чтобы не истоптать одно из найденных где-то платьев или не натолкнуться на горничную, держащую на руках что-то воздушное и непонятное. – Да что здесь творится-то? – Марго не выдержала, и на неё тут же шикнули, в четыре руки принимаясь вытряхивать девушку из одежды. – Не шуми, – маменька отвлеклась от размышлений над разложенными на кровати платьями и решительно ткнула пальцем в лазоревый с узором кембрик. – Вот это, да поживее!.. Ох, и на что ты мне такая бедовая? Марк Иванович приехал, а тебя и след простыл, одному Богу ведомо, где носило… На озере была? Одна?! В глазах Софьи Ильиничны отразился такой ужас, что Маргарита даже отвлеклась от того, что её волосы нещадно тянули в разные стороны, пытаясь расчесать. – Шайтана купала… Подождите, как это – Марк Иванович приехал? Рольберг? – А другие разве ездят? – Софья Ильинична отогнала прислугу и лично взялась за гребень, говоря несколько неразборчиво из-за зажатых в зубах шпилек. – Третий час в кабинете с отцом сидит, кофейный дух ложками можно черпать… Да не вертись, испортишь всё!.. Господи, кабы заранее знать, что приедет, так я бы велела настоящий обед сготовить, а сейчас ведь опозоримся, ой, опозоримся! Под беспрестанные причитания и упрёки Маргариту всё-таки причесали и впихнули в спешно отглаженное платье, всё ещё горячее и пахнущее углями. Волосы так стянули в узел на затылке, что ломило виски, а непривычно оголённая шея покрылась мурашками. Подол оказался много длиннее привычного и, спускаясь по лестнице, девушка едва не упала, заслужив ещё один уничтожающий взгляд. У самой столовой, за прикрытыми дверями которой слышался негромкий невнятный разговор, маменька грозным шёпотом велела Любаше немедленно найти в комоде канзу и минуту спустя уже устраивала его на плечах кривящейся от головной боли и суеты дочери. Натянув на лицо самую любезную из своих улыбок, мадам Александрина вплыла в столовую, и Марго ничего не оставалось, как последовать за ней. Кембрик - ткань, по свойствам и технике производства аналогичная батисту, но изготавливавшаяся из окрашенной пряжи или с орнаментом в технике набойки.
Алексей Головин: Ожидая появления Софьи Ильиничны и Маргариты, собравшаяся за столом на данный момент сугубо мужская компания в составе Матвея Сергеевича, его родни и прибывшего нынешним утром гостя уже довольно продолжительное время развлекалась малозначительными разговорами и аперитивом, когда дверь, наконец, с легким скрипом отворилась, и в столовую, улыбаясь, вплыла хозяйка дома. - Вот и наша красавица! – пропела она медовым голосом, указывая на вошедшую следом дочь. Поясняя немедленно поднявшимся со своих мест мужчинам причину, по которой Марго так задержалась, она тут же поспешила принести извинения «нашему дорогому гостю». Графу Рольбергу, разумеется. Ни Рыков, ни Алёшка в Марьине гостями отродясь не считались. Нежность тетушкиной интонации, в обычной жизни ей почти не свойственная, неприятно покоробила последнему слух своей фальшью. Покосившись на Василия Константиновича, явно пребывающего нынче не в духе, потому непривычно молчаливого, переводя затем взгляд на Марго, такую холодную и… чужую с этой строгой прической, Головин понял, что не одинок в своем непонимании происходящего. Следует сказать, что чувство это явилось к нему не сиюминутно, сейчас, но смутно зашевелилось где-то внутри вместе со столь же необъяснимой, как эта тревога, странной, но отчетливой неприязнью к Марку Ивановичу, еще поутру, когда Матвей Сергеевич представлял его графу. Притом, что господин Рольберг ничем, вроде бы, не скомпрометировал себя в его глазах, выглядел почтенным человеком и был весьма любезен. А именно, говорил без того неприятного снисходительного тона, что случается порой у людей зрелого возраста и высокого положения, когда они обращаются к едва повзрослевшему юноше. С барышней – Марго, граф, как вскоре выяснилось, тоже взялся держать себя запросто. - А вы, в самом деле, очень похорошели за время, что мы не виделись, Маргарита Матвеевна, - проговорил он, коротко скользнув взглядом по девичьей фигурке, и без того хрупкой, а нынче еще и затянутой в тугой корсет – Алёшка подумал, что ей, должно быть, теперь и просто дышать нелегко, не то, что есть. – Удивительно все же бывает наблюдать, как быстро распускаются иные нежные бутоны, - сказал он, спустя мгновение, обращаясь уже к Софье Ильиничне. – Вчера еще совсем ребенок, а нынче глянешь – взрослая барышня, пора и замуж отдавать! - Ах, ну что вы, что вы, Марк Иванович! Про то мы пока не помышляем… - смущенно, точно речь шла об ее собственном замужестве, Софья Ильинична потупилась в собственную тарелку. - Ну, коли жених попадется достойный, так чего и ждать-с, право? - Да не те, сударь, к счастью, уже времена-то нынче, чтоб девиц по принуждению замуж отдавать! – внезапно вмешавшись в разговор, Василий Константинович в один момент обратил на себя всеобщее внимание присутствующих. - Принуждение? Зачем, право, такие крайности? Уверен, мудрый родитель всегда найдет необходимые слова, чтобы должным образом объяснить дочери все преимущества сделанного для нее выбора. Впрочем, не мне судить, я никогда не был женат. И уж тем более никогда не растил дочерей… Потому готов охотно поверить на слово тому герою крамольной комедии господина Грибоедова, - с усмешкой добавил он, на миг отворачиваясь и подзывая лакея, чтобы налил еще вина. – Что ж, господа, мне кажется, что теперь самое время выпить за наших дорогих прелестниц. Софья Ильинична, Маргарита Матвеевна! За вас! - А вот это – дело говорите, сударь! – дождавшись, когда наполнят его бокал, Рыков встал первым и, салютуя бокалом, провозгласил: - Дорогая кузина, племянница! Всеобщее радостное оживление, последовавшее за этим тостом, не в последнюю очередь было связано и облегчением той неловкости, которую испытали, кажется, все присутствующие за столом. Всякий по своей причине, но было уже не важно, по какой именно. Потому что остаток трапезы, за время которого удалось завязать более привычный table talk, прошел вполне обыкновенно. А далее все ненадолго разбрелись по своим покоям, отдохнуть. Бог-весть, от чего или от кого именно, но старинный обычай этот – отдых после каждого приема пищи, в Марьине соблюдали испокон веку, не нарушили и теперь. - Матвей, объясни ты мне, дураку, что связывает тебя с этим человеком? – поинтересовался Василий Константинович, наведавшийся в кабинет к родственнику вскоре после того, как дом ненадолго затих. Раскуривая трубку, он стоял у окна и через штору наблюдал за неторопливо идущим по аллее в сторону парка Рольбергом. Не желая «отдыхать», тот отправился побродить в одиночестве, утверждая, что подобные прогулки очень полезны для пищеварения. - Дела. В Петербурге, не здесь, конечно, - уклончиво проговорил в ответ Александрин, откладывая в сторону до того внимательно изучаемую губернскую газету. – А почему ты спрашиваешь? - Да так… Не нравится он мне, немец этот. - Да какой там немец, он и язык немецкий, небось, не знает. В церковь православную ходит. Фамилия одна и осталась только от немцев-то. - Кровь – не водица, Матвей. - И что ж? - Да не люблю я их, иноземцев, сам знаешь. - Эдак, брат, и до крамолы договоримся! – рассмеялся Матвей Сергеевич. – Тебя послушать, и сам Государь император в иноземцы попадет, коль все дело в вопросах крови, сколько там русской-то? *** - Не нравится он мне, этот Рольберг, - мрачно глядя перед собой, Алёшка с силой оттолкнулся от земли, заставляя сильнее раскачиваться излюбленный гамак, в котором они вместе с Марго в обнимку расположились поперек, на манер качелей. – Скользкий он какой-то. Вроде, и не делает ничего особенного, и не говорит даже, а все равно – противно! Чего он приехал-то сюда опять, не знаешь?
Маргарита Рольберг: – Правда? А мне он показался очень милым, – Марго покачивала снятой туфелькой, стараясь удержать её на ноге. – Очень милый, просто чудо… что в песок до сих пор не рассыпался. Девушка рассмеялась, наблюдая за тем, как от толчка туфелька сорвалась с пальцев и улетела в траву. Недолго думая, она отправила следом и вторую, и, с ногами забравшись в гамак, удобнее устроилась в объятиях кузена. Маргарита опёрлась затылком о его плечо, уже способное выдерживать такое обращение. Рольберг, отметивший прелесть барышни, сам же оказался куда старше и дурнее, чем она запомнила его. С последней их встречи, когда Александрины уезжали из Москвы (к великому счастью дальней родни, вынужденной принимать нежеланных гостей), граф стал грузнее и, упакованный в двойной шерстяной бархат, тяжело дышал. Блестящее от пота, багровое лицо с обвисшими щеками вызывало жалость и отвращение, причины которого Марго не знала и выискивать её в клубке сплетённых мыслей не собиралась. Достаточно было только вспомнить, как смешно блестела лысина гостя, и девушка не могла сдержать улыбки – злой и некрасивой, но, к счастью, невидимой для Алёши. – Думаешь, мне соизволили объяснить, коли о прошлом визите промолчали? – Хорошего настроения как ни бывало, и головная боль вновь поспешила напомнить о себе. Младшая Александрина с ожесточением распотрошила причёску, воткнула шпильки в кружевной край канзу и, скомкав косынку, забросила её на сухой, обломанный сук, где она и повисла, уныло раскачиваясь под слабыми порывами горячего ветра. Тончайшая кисея чрезвычайно раздражала её всё время, что длился обед и несколько позже. Порой ловя на себе взгляд Марка Ивановича, Марго испытывала желание хорошенько ощупать собственную шею – всё время казалось, будто бы на горле затягивается жирная, скользкая, но от этого не менее неумолимая петля. В глазах графа было столько уверенности в собственной власти, столько алчности, что хотелось немедленно встать из-за стола и уйти, сбежать, спрятаться от этого непонятного человека. Но на месте Маргариту удерживали только правила приличия да страх душеспасительной беседы, если она вдруг опять сделает что-то не то: обед, вопреки опасениям маменьки, оказался совсем недурен, но корсет затянули так, что есть было просто-напросто некуда. Особенно расстраивало то, что пока остальные перемежали похвалы крыжовенному варенью с активным его уничтожением, девушка могла только с ненавистью изучать рисунок на фарфоровой чашке. Марго ушла сразу же, как только стало возможно, и, буквально за руку утащив с кухни Прасковью Ивановну, умолила её ослабить корсет, а потом и вовсе сменила неудобное платье на домашнее, мягкое и немножко пожёванное Нероном на манжетах. – Маменька меня ещё чуть Рольбергу не навязала, – девушка скривилась точь-в-точь, как госпожа Астахова. – Чтобы не заблудился гуляючи… Хватит о нём, а? Лучше скажи, поедешь завтра со мной на озеро? Тишина, благодать... Поехали? Ну, пожалуйста! Марго разгладила пальцами нахмуренный лоб кузена, но сердитые морщины упрямо собрались на прежнем месте. Можно было и дальше стараться убрать с лица Головина свидетельства его дурного настроения, но барышня Александрина по собственному опыту знала, что это бесполезно. А вот попытаться отвлечь вполне можно было, ибо запас мерзкого расположения духа на сегодня она уже исчерпала, а страдать из-за чужого недовольства не собиралась. Маргарита едва коснулась губами виска Алёши и повторила манёвр с другим виском, на сей раз чуть помедлив отстраняться. Дёрнула отросшую прядь, упавшую на лоб, расцеловала щёки, не обошла вниманием ямочку на подбородке, и уже подобралась к уголку рта, когда кузен сдался. Но, даже отвечая на её поцелуи – не ко времени, краденые и оттого вдвойне жадные и поспешные, – Алёша был невесел. Шорох заставил их отпрянуть друг от друга, и Марго усердно принялась пересчитывать травинки под ближайшей яблоней. Склонённая голова и упавшие на лицо кудри служили не слишком надёжным прикрытием для разрумянившихся щёк, и оставалось только надеяться, что случайный наблюдатель, кем бы он ни был, не увидел слишком многого и держал язык за зубами. Если Василий Константинович, то даже не заикнётся. Если кто из дворовых – судачить будут, как бы до маменьки с папенькой не дошло. Если Яшка, то… Ох, этот точно наябедничает! Шуму будет… А и пусть, к чёрту всё! Пускай смотрят, пускай завидуют!
Алексей Головин: - Да уж и верно, хватит! – буркнул Алёшка, отталкиваясь ногами от земли и заставляя гамак раскачаться сильнее. Сказанное Маргаритой, вместо того, чтобы успокоить, лишь усилило как-то вдруг вспыхнувшее чувство тревоги. Поэтому вторую часть ее вопроса – предложение пойти на озеро, Алёшка проигнорировал, кажется, даже толком его и не расслышав. Вместо ответа, обхватывая одной рукой хрупкое плечико девушки, он молча плотнее прижал ее к себе, хотя в гамаке, в общем-то, имелось вполне достаточно места, и так тесниться не было никакой причины. Другой же рукой, изловчившись, Алёшка прямо на лету сорвал с ближайшей яблоневой ветки листок и тотчас же, неосознанным жестом скомкав его, принялся растирать между пальцами зеленую, пахнущую свежестью и незрелым яблоком плоть. Вот бы так же легко растереть в пыль, чтоб испарились, пропали все эти неприятные мысли! Заметив, что беспокойство не оставляет его, Марго принялась за свои обычные уловки, которые в иное время напрочь лишили бы Алёшку способности не только волноваться, но и просто думать. Но, не достигнув привычно легкой победы над его волей, быстро прекратила попытки и спросила, наконец, что с ним происходит. – Сам не понимаю, хотя… Наверное, же подумаешь сейчас, что я окончательно тронулся умом, но я все равно скажу, что ревную…Ну что ты смеешься? Да, я ревную тебя даже к этому несчастному лысому старикашке и ничего не могу с собой поделать! Признаваться в этом было не то, чтобы очень приятно. Но еще тогда, в первую свою ночь, они с Маргошей поклялись никогда более не скрывать друг от друга ничего, что касается их отношений. Так что теперь Алёшка, ко всему прочему, чувствовал себя просто даже обязанным исполнять свою часть этого уговора. Даже, несмотря на возможные насмешки в свой адрес. Хотя, как ни странно, на этот раз их почти и не последовало. А сама Марго при этом смотрелась исключительно довольной. Даже вновь принялась ластиться и уж на этот раз своего таки добилась. Потому, среди вскоре вновь сделавшимися взаимными пылких поцелуев и объятий, двоим влюбленным вряд ли было возможно услышать, как тихо хрустнула сухая ветка под ногой внезапно замершего на месте посреди одной из узких, наполовину заросших подорожником и крапивой тропок, ведущих к потаённому убежищу, наблюдателя – Марка Ивановича Рольберга. Наблюдателя, надо признать, невольного. Незнакомый с окрестностями, он, как и предсказывала, тревожась, Софья Ильинична, действительно немного заблудился среди диковатых зарослей. Потому, когда до его слуха донеслись отдаленные звуки двух молодых голосов, обрадовался и просто пошел на них. Когда же к звукам добавилась и визуальная составляющая, радость тотчас угасла. Мало того, в первый момент граф едва смог сдержать спичкой вспыхнувшую внутри ярость, заставившую сжать костяной полированный набалдашник дорогой английской трости с такой силой, что тот жалобно скрипнул. Послужив, тем не менее, своеобразным громоотводом. Потому что уже спустя минуту, по-прежнему невозмутимый внешне Марк Иванович тихо развернулся спиной к творящемуся на его глазах бесстыдству и, с проворством, удивительным для столь грузного тела, столь же бесшумно, но решительно двинулся в обратном направлении, так и не обнаружив ни для кого своего присутствия.
Маргарита Рольберг: В дом вернулись не сразу, а к самому концу отведённого на отдых времени. Прежде обошли пруд, в котором на минувшей неделе невольно искупались, раскачав лодку и перепугав головастиков воплями, а домашних – своим сходством с утопленниками. Затем Маргарите, заметившей поздние васильки, вздумалось нарвать букет, но намерение её не претворилось в жизнь по причине настолько глупой, что румянец стыда не сходил со щёк до самого дома: увлечённая спором с Алёшей девушка не глядя протянула руку за цветами, и тонкие пальцы сомкнулись на стебле крапивы, пышно разросшейся по соседству. Руки обожгло, кожа покраснела и вмиг покрылась волдырями, и Марго оставалось только надуть губы, обидевшись и рассердившись на себя и весь мир заодно, пока кузен бережно, чтобы не повредить ещё больше, дул на пострадавшие пальцы. К тому мгновению, когда силы Головина иссякли, барышня уже успокоилась и, благодарно расцеловав своего рыцаря, ловко вывернулась из объятий с напоминанием, что их уже ждут. Хотя возвращаться ей хотелось ничуть не больше, чем Алёше, но изредка наступала и её очередь быть благоразумной; во всех остальных случаях он справлялся за двоих. Любое прикосновение к обожжённым пальцам причиняло боль, что вновь вызвало в душе Маргариты бурю негодования, ибо держаться за руки было никак не возможно. Но Пончик и здесь нашёл выход, крепко обняв девушку и отпустив только тогда, когда на них глянули окна девичьей. Младшая Александрина вбежала в дом первой, упросив Алёшу чуть погодить: негоже было кому-нибудь опять видеть их вместе, да и вели себя молодые люди в последнее время слишком бесстрашно, если не сказать – нагло. Из кухни тянуло чем-то вкусным, и в самых дверях Марго столкнулась с Фёдором Кузьмичом, старым слугой отца. В обязанности крепостного за дряхлостью лет входила исключительно доставка писем, газет и прочей корреспонденции от порога дома до кабинета адресата да руководство молодыми лакеями, послушно расставляющими под важными окриками старика ту или иную книгу в библиотеке. Наблюдать за тем, как подслеповатый Кузьмич, щурясь, разбирает названия на корешках, а после внимательно следит, чтобы неграмотные балбесы не перепутали установленный порядок, с самого детства было одним из самых любимых занятий Марго. – Не видали ли где Алексея Романыча? – Фёдор не спешил пропускать оголодавшую барышню на кухню, видимо, чувствуя себя слишком важной величиной. Но Марго так дёрнула бровью, будто речь шла не о самой большой драгоценности её жизни, а о случайном, впервые в жизни виденном человеке, и Кузьмич стушевался. – Письмецо ему… Девушка безмолвно пожала плечами и, грозно взглянув на старика ещё раз, ушла на кухню. Краем уха она ещё слышала, как слуга зашаркал по коридору, ковыляя так быстро, как только позволяли силы, но её вниманием тут же завладели куда более важные вещи: Марфуша вытащила из печи пирожки. *** Матвей Сергеевич впервые в жизни чувствовал себя настолько неуютно в собственном кабинете. Кабинет этот, просторный, отделанный потемневшим от времени деревом и порядком вылинявшим гороховым барканом, всегда был оплотом покоя и власти хозяев Марьино. Здесь всегда было тихо, пыльно, безопасно, и даже визиты обожаемой супружницы не могли поколебать спокойствия, которое здесь царило. Как бы ни разорялась Софи, стуча кулаком по спинке кресла, в котором обычно восседал её муж, в этой комнате последнее слово всё же оставалось за ним и никогда более не оспаривалось. Только здесь можно было по пьяни вывалить перед Васей Рыковым все бумаги, грозно вопрошая, доколе ему, Матвею Сергеевичу Александрину, терпеть всё это. Только здесь он мог ворчать на зятя Аркашку, а Анна сидела тихо, как мышь под веником, и даже дышать боялась. Только сюда Маргарита входила, а не вбегала, снося всё на своём пути. Одним словом, кабинет испокон веку служил защитой ото всех жизненных невзгод и мелких неурядиц, но сегодняшний враг оказался куда умнее и опаснее, чем показалось сначала. Марк Иванович Рольберг сидел в гостевом кресле, постукивая кончиками пальцев по подлокотнику, и с мягкой полуулыбкой ждал ответа на свой вопрос. Александрин же только и мог хватать воздух ртом да утирать внезапно вспотевший лоб чудом оказавшимся в кармане сюртука платком. – Прошу прощения, я, кажется, не понимаю… – Вы всё прекрасно понимаете, Матвей Сергеевич, – улыбка Рольберга стала шире, отчётливо напрашиваясь на то, чтобы назвать её хищной. – Я выразился достаточно ясно. Мой интерес к вашей дочери никогда не был праздным любопытством скучающего мужчины к прелестной барышне. Маргарита Матвеевна – единственная, кто может и должна составить моё счастие. – Но Маргарита так молода… – Зато я не молод, – резко оборвал собеседника граф. – Я не желаю быть одним из тех дряхлых старцев, что бывают лишь именем при своих жёнах, едва вышедших из детской поры. И Маргарита Матвеевна не настолько юна, чтобы её годы стали препятствием для заключения брака… Или вы желали бы видеть её мужем кого-то иного? Александрин в отчаянии обвёл глазами комнату, ища поддержки у знакомых до отвращения предметов обстановки, но всё молчало, и хозяину Марьино ничего не оставалось, как крепко задуматься над словами гостя. Гость этот был превосходной партией для любой, даже самой избалованной девицы или капризной вдовушки: умён, богат, не слишком стар, в меру весел и обходителен, занимает завидное положение в обществе и, кажется, не на шутку влюблён в свою избранницу, хоть и пытается скрывать это под напускной расчётливостью. Да вот только сей во всех смыслах замечательный господин никак не заслуживает мадемуазель Александриной, которую проще было представить замужем за кем-то вроде Васи, благо, поручик души не чаял в племяннице, да и она гордо носила подаренное им прозвище – Сатана. На мгновение отвлёкшись от насущных бед, Матвей Сергеевич пытался вообразить, можно ли будет отдать Маргариту Рыкову и спокойно встретить подступающую старость. Но воображение тут же подсунуло своему хозяину картину жестокой расправы, которую немедленно учинят счастливые новобрачные над своим благодетелем, и радужные картины будущего несколько потускнели. Нет, Васька сам всё сделает, а ей только на мою могилу и позволит плюнуть, чтобы не утруждалась лишний раз… Погрустневший Александрин вновь вернулся к первоначальной теме своих размышлений. Сводить Сатану и этого почтенного господина, настойчиво требующего дать согласие на брак, было сущим самоубийством. А уж какие адские муки ещё при жизни ожидают графа Рольберга, не знакомого с отвратительным характером Маргариты!.. Конечно, Софи будет вне себя от радости: ещё бы, дочь – и графиня! Но сама мысль о том, что несчастный немец по собственной воле и с редким воодушевлением суёт голову в петлю, считая её орденской лентой, и с радостью отталкивает стул, который он, Матвей, всеми силами пытается удержать, была невыносима. Впрочем, не зря же на каждом перекрёстке твердят об упрямстве влюблённых; вот и приходится любоваться очередным идиотским поступком очередного балбеса, даром что балбес давно вышел из поры юношеской горячности и приближается, скорее, к старческому слабоумию. – Моя супруга ещё за обедом заметила вам, что мы не думали о замужестве Маргариты, – Да кто ж её, бедовую, возьмёт-то? – И никто из наших знакомых не изъявлял желания взять её в жёны. – Ищи дурака! Хотя… Один нашёлся, да и второй подоспел. – Но к чему такая спешка? Подождите хотя бы до весны, к тому времени и приданое… – Послушайте, – Марк Иванович вновь перебил его, и на сей раз в голосе отчётливо слышались нотки раздражения. – Мне не хуже вашего известно, что с наступлением весны дела с приданым Маргариты Матвеевны никак не поправятся. И петербургские дела ваши, Матвей Сергеевич, тоже вряд ли будут иметь успех. Это известно мне не из корыстного любопытства, а исключительно по долгу службы, а службу свою я делаю хорошо… Настолько хорошо, чтобы с лёгкостью подарить молодой жене особняк… скажем, на Итальянской улице. Последнего уточнения было вполне достаточно, чтобы Матвей Сергеевич весь обратился в слух и дальнейший разговор протекал уже ко взаимному удовольствию обеих сторон.
Алексей Головин: «За кого она меня держит?! Как же она вообще… смеет говорить подобные вещи?!» - отбросив в сторону развернутое письмо, Алёшка откинулся на спинку кресла и опустил ресницы, надеясь хотя бы немного взять себя в руки. Напрасно, только что прочитанные строчки все равно совершенно отчетливо стояли перед глазами, а щеки и уши пылали огнем. В груди же раскаленным маслом клокотала и пузырилась сложная смесь чувств, из которых всякое и по отдельности, будучи сильно выраженным, способно доставить много неприятных минут: гнев, ярость, обида, разочарование… Непонимание – как же так, почему? Нет, никакой мистики. Маменька ведь прямо пишет, что со скорой женитьбой сына ее поздравила, сама не ведая, что это для мадам Головиной новость, ее давняя приятельница, престарелая графиня Набокина. Владея обширными имениями по всей России, она, оказывается, за каким-то чертом, тоже решила провести это лето в Курской вотчине покойного супруга, которая, к тому ж, по злосчастию для Марго и Алёшки, находится совсем близко от Марьина. А уж за отсутствием иных новостей, слухи о дуэли с участием юного графа Головина – а главное, о том, что послужило к ней поводом, и какие повлечет последствия, несмотря на все старания их ограничить, обсуждены в здешних окрестностях со всеми мельчайшими подробностями – существующими и надуманными. И вот итог: «…Я не бросилась в Курск в тот же самый день, как получила письмо от Мари лишь оттого, что написанное в нем стало причиной глубочайшего нервного потрясения и ужасного сердечного припадка. Теперь мне лучше, но доктора все еще категорически запрещают даже думать о каком-либо путешествии. Впрочем, есть ли в нем необходимость? Теперь, проводя по их настоянию в постели в отрыве от привычных занятий почти весь день, я имею достаточно времени на размышления. И иногда меня посещает надежда, что все это лишь слухи, наваждение, дурной сон. И, прочтя о моих злоключениях последнего времени, ты тотчас поспешишь развеять их. Ты всегда был для меня светом в окне, мой мальчик, и в твое благоразумие, а также любовь ко мне я верю не менее свято, чем в Божью милость. Равно как и в то, что чувства эти не позволят тебе переступить через страдающее сердце твоей больной, старой матери и разрушить свою жизнь в самом ее начале – не такой участи мы с твоим покойным отцом для тебя желали…» Читать далее у Алёшки не хватило терпения. Он любил свою мать. И даже догадывался, что Елена Вахтанговна привязана к нему гораздо больше, чем к сестре Дуняше, но и при таком раскладе, с тех пор, как начал рассуждать более-менее по-взрослому, был уверен, что источники света для своего «окошка» маменька, в молодые свои годы – светская львица и любимица столичного общества, вряд ли искала исключительно в домашнем окружении, включающем супруга и детей… Но думать об этом было неприятно. Да и не время. Гораздо сильнее Алёшку занимал теперь вопрос, как поступать дальше. Чувствуя себя бредущим наугад в темноте, он был уверен в незыблемости лишь двух существующих для него истин. Первая – это та, что любит Марго и не отступится от решения жениться на ней, каким бы скандалом это не обернулось. А скандал будет немалый, если учесть, что придется оставить еще и Гвардейский полк, фактически не начав в нем службы, а значит – распрощаться с мечтой о военной карьере, не считая того, как все это скажется на отношении к нему со стороны товарищей по Пажескому корпусу. Здесь Алёшка, не сдержавшись, горестно вздохнул, но быстро прогнал эти недостойные порядочного человека сомнения. В конце концов, никто не заставит их жить в Петербурге, скорее всего, и возможности такой не будет. А значит, круг знакомств непременно изменится. Да и кто им с Марго нужен-то, кроме них самих? И если бы не вторая «незыблемая истина» - понимание того, что ни при каких условиях должен лгать матери о своих чувствах к Маргарите, все со временем бы как-нибудь непременно утряслось и разрешилось. А теперь… Теперь все запуталось хлеще любого гордиева узла, рубить который придется ему, Алёшке Головину, а вовсе не какому-то там мифическому Александру Македонскому... - Марго, ты там? Открой, пожалуйста, - вряд ли когда-либо прежде он обращался к ней таким серьезным тоном, чем в тот раз, стоя у двери ее комнаты – после того, как, приняв непростое решение, аккуратно сложил письмо матери за пазуху, встал из кресла и вышел из своей спальни. – Нам нужно поговорить.
Маргарита Рольберг: Марго могла бы поклясться, что слышит тихий скрип шестерёнок в часах, но большой дубовый футляр, прятавший в себе диковинный немецкий механизм, стоял в гостиной, а шум в столовой мог заглушить и куда более громкий звук, но... Девушка и поныне пребывала мыслями в той страшной, напряжённой тишине, что поселилась в её комнате после ухода Головина. Едва дверь за ним закрылась, Маргарита вмиг растеряла запал и вцепилась в крышку комода, чтобы не упасть. "Что мы творим, что мы творим", - она повторяла это на все лады, словно шарманка с бесконечным заводом, не веря в то, что ещё четверть часа назад готова была сражаться со всем миром, вдруг вознамерившимся отобрать у неё Алёшу. Теперь, без тёплого, надёжного плеча под щекой было невыносимо страшно, и только страх подтверждал то, что разговор случился в самом деле, а не пригрезился, что всё - правда, а не прихоть измученного последним летним жаром разума. Тонкий аромат розового масла и иных благовоний, которые так любила Елена Вахтанговна, до сих пор можно было учуять на самых кончиках пальцев, хотя бумага пахла ими едва-едва, и запах на самом деле был воспоминанием пятилетней девочки о красивой, властной женщине, ни на минуту не оставлявшей маленького сына без присмотра. Взгляд бессмысленно метался по ровным, написанным уверенной рукой строчкам, а Марго пыталась справиться с бесполезной вспышкой раздражения, вызванной внезапным вторжением чужака в маленький мир, принадлежащий лишь двоим. И даже знание того, что Алёша испытывает те же чувства, не помогло бы ей сейчас, да и Головин молчал, ожидая хоть какого-то отклика, и это молчание разительно отличалось от его недавней сбивчивой речи, что в какую-то минуту напомнила Александриной бред горячечного больного, после чего кузен и полез за припрятанным письмом. Написанного было вполне достаточно, чтобы удариться в слёзы, но умение читать между строк открывало Маргарите куда больше, и она чувствовала себя так, будто ей прилюдно нахлестали по щекам, не забывая при этом скучающим тоном выговаривать за недостойное поведение. Девушку душил гнев пополам с растерянностью: как они посмели? как узнали? Первое чувство, тщательно скрываемое и удивлявшее своей силой даже саму Марго, вмиг оказалось испачкано, захватано жадными, завистливыми и грубыми людьми. Это было всё равно что вновь оказаться в руках пьяного Сеньки, но на сей раз Алёша был не в силах помочь ей. Да и как поможешь, если она - всего лишь слух, наваждение, дурной сон?.. Жестокие слова ворочались под языком, кололи, требовали свободы, и Марго уже почти решилась, когда Головин без труда высвободил письмо из ослабевших пальцев и заговорил совсем не о том, что должен был сказать послушный сын. Задумавшись, она не услышала обращённого к ней вопроса, и только любящий братский пинок вернул её в настоящее. Ответив сначала Яшке, она неопределённо поддакнула и вновь уставилась в тарелку, словно там вдруг появилась интересующая её выписка из папенькиных бумаг. Когда Алёша вдруг позвал её замуж, Марго едва не расхохоталась ему в лицо. Право, это же в самом деле смешно - ведь её едва ли не под угрозой проклятия запретили брать в жёны! В воображении Елены Вахтанговны она наверняка была Антихристом во плоти, Сатаной, готовым со зловещим хохотом утащить невинную душу её любимого сына прямиком в геенну огненную. Но что проклятия пылко влюблённому, который, вдобавок, явно имел в себе задатки змея-искусителя, иначе с чего бы барышня Александрина согласилась? Маргарита и сама не знала ничего, кроме того, что жить ей отныне возможно только оберегаемой и любимой одним Алёшей или не жить вовсе. А где согласие, там и неизбежные мысли и разговоры о приданом. За Анькой давали деревню в триста душ, пятьдесят тысяч ассигнациями и всякой домашней мелочи на десяток подвод, но старшенькая была любимая дочь, умница-красавица, да и времени сколько с того дня прошло... Сатане же рассчитывать на что-то подобное не приходилось. Сотня душ, да клочок земли, да двадцать тысяч, да пара сундуков, да Шайтан с Нероном - и то, выжлеца ещё увести нужно, а ружьё и вовсе папенькиным считается. Услышав последнюю жалобу, Алёша ласково обозвал её дурочкой и поцеловал в макушку, уведомив, что собирается нынче же вечером просить её руки и никто не заставит его отказаться от своего слова. Непривычно бледная и тихая Марго была в новинку всем присутствующим, но бледность, к счастью, списали на затянутый до трещащих рёбер корсет, а молчание - на желание понравиться Рольбергу. По крайней мере, безмолвное одобрение маменьки нельзя было объяснить ничем иным. Марк Иванович по-прежнему благодушно сыпал безобидными остротами и простенькими комплиментами, и девушка только благодаря ему приметила-таки, что над ушами громоздятся букли, а платье - слишком нарядное для обычного ужина. То есть, ужин-то, конечно, совсем не обычный, но Софья Ильинична об этом не знает. Кожа на руках невыносимо зудела, и, чтобы отвлечься, девушка принялась считать, сколько кистей на расстеленной парадной скатерти. На противоположном конце стола неловко, с шумом отодвинули стул, и Маргарита вскинула голову, тщетно силясь успокоить бешено застучавшее сердце и вмиг забывая о том, что в одной пяди - четырнадцать кистей.
Алексей Головин: Слова – десятки, сотни нужных и правильных слов – вертелись в Алёшкином мозгу, складываясь между собой в самых разнообразных сочетаниях, но ни одно из них не казалось достаточно убедительным и ясным. Настолько, чтобы без дополнительных вопросов сразу заставить родителей Марго поверить, что именно он, Алексей Головин, и есть тот человек, которому можно спокойно и уверенно отдать свою дочь. Дополнительной помехой в этих попытках сосредоточиться была оживленная застольная беседа, за которой волей-неволей приходилось следить и принимать участие. И Рольберг. Высказанная на словах еще в утреннем разговоре с Марго, неприязнь к этому человеку – немотивированная, потому необъяснимая, нисколько не прошла. Напротив, усилилась, подпитываемая общим напряжением нервов, а еще взглядами, которые граф то и дело бросал в сторону Марго. Уж слишком странно контрастировали они своей остротой с общей расслабленностью, даже вальяжностью его позы и шутливым тоном реплик – похоже, что Марк Иванович нынче твердо вознамерился присвоить роль тамады их застолья. Впрочем, из справедливости следовало заметить, что удавалось это ему совсем недурно. Уж не по этой ли причине он, Алёшка, сейчас так бесится? Бред, абсурд… Если уж к кому и ревновать Марго, то явно не к этому плюгавому старикашке. Между тем, подали десерт. Как всегда великолепное бланманже, которому присутствующие за столом – за исключением, разве что, двоих, тут же с энтузиазмом принялись воздавать должное, послужило причиной некоторой паузы в беседе. И тогда Алёшка понял – пора! Легкий плетеный стул, с которого он вскочил, должно быть, слишком резво, жалобно скрипнул ножками и опрокинулся спинкой на пол, сослужив, тем не менее, отличную службу по привлечению всеобщего внимания к происходящему. Марго с противоположной стороны стола испуганно вскинулась и, побледнев, закусила губу. - Матвей Сергеевич, Софья Ильинична! – набрав полные легкие воздуха, сказал Головин, обращаясь к Александриным-старшим. – Василий Константинович! – ну да, Рыков Маргоше не отец, но еще можно поспорить насчет того, кто ей ближе, так что Алёшка решил действовать наверняка и зайти в своей атаке сразу со всех флангов. – Я люблю вашу дочь! - Эко новость, мы ее и сами любим, правда? – хохотнув в усы, отставной поручик откинулся на спинку стула, сложив на груди руки, и обвел веселым взглядом своих онемевших родственников, вероятно, находящихся во власти легкого дежавю. Ведь еще совсем недавно, при похожих обстоятельствах... Разве что кавалер был другой. - Дальше-то что? - Нет, не то, сейчас… - сбитый с толку его реакцией, Алёшка немного смешался, но быстро собрался вновь и улыбнулся, ободренный отчетливо заметным в тоне дядюшки Рыкова одобрением. Уж конечно, тот догадался, что именно будет сказано дальше, но, привычный ни к чему на свете не относиться всерьез, даже теперь не смог сдержать своей фирменной иронии. – Я хотел сказать, мы с Марго очень любим друг друга и решили пожениться. И потому, со всем возможным почтением, я нынче прошу у вас – у всех – ее руки. - Детки мои… о, боже! Но когда же… когда вы успели? – растерянно пролепетала Софья Ильинична, на лице которой в это мгновение было изображено некое промежуточное состояние – между паникой и радостью. – Счастье-то какое! – выдохнула мадам Александрина, выбрав, наконец, радость. Довольно споро для своей грузной комплекции, она подхватилась из-за стола и устремилась к Марго, заключая девушку в крепкие материнские объятия. Признаться, выдохнул в этот момент вместе с нею и Алёшка. Отчего-то именно маменька Маргариты на этапе раздумий казалась ему самой неприступной преградой на пути к счастью. Если не брать в расчет графиню Головину, разумеется. Но тут уж ничего не поправить, поэтому следовало радоваться и этой победе. Оставалось заручиться поддержкой Матвея Сергеевича, но господин Александрин все медлил с ответом. - Mathieu, ну что же тут думать! – нетерпеливо воскликнула Софья Ильинична, оборачиваясь к супругу, и отпуская дочь, которая от роду не привыкла к подобным выплескам нежности в свой адрес и потому смотрелась несколько ошеломленной. – Соглашайся уж!.. Алёшенька, сыночек! – пропела она, не дожидаясь ответа Александрина. – Мы так рады, так рады… - Нет. Слово это, произнесенное Матвеем Сергеевичем тихим, глухим голосом, прозвучало, однако, весьма отчетливо. Достаточно, чтобы быть услышанным посреди возбужденного радостного квохтанья над Алёшкой мадам Александриной, а также шумных поздравлений Маргарите от Василия Константиновича и даже Яшки, который, по его словам, всегда догадывался, что у Головина с сестрой «все не просто так». - Что?! – разом воскликнули все трое, спустя мгновение. - Я сказал «нет», - устало повторил Матвей Сергеевич, поднимаясь во весь рост и становясь против кучки растерянных родственников, словно все они находились сейчас посреди невидимой сцены и были участниками какого-то странного представления. И даже зритель у него имелся – среди объятий и поцелуев мадам Александриной боковым зрением Алёшка видел, что граф Рольберг, один из всех, остался за столом, не принимая участия в поздравлениях, а теперь и вовсе аккуратно, ложку за ложкой ест свой десерт, наблюдая за происходящим заинтересованно, но весьма спокойно. – Алексей, к сожалению, ты опоздал. Я еще не успел сообщить вам об этом, но нынче днем Марк Иванович просил у меня руки Маргариты. И я дал согласие.
Маргарита Рольберг: Когда маменька выпустила её из объятий, Марго поспешила опереться на подоспевшего дядюшку, ибо воздуха в лёгких не осталось совсем: кто бы мог подумать, что у Софьи Ильиничны, жизнерадостного и не обременённого чрезмерным трудом комка суеты, шума и неодобрения, такие сильные руки? Одним прикосновением насухо выжала; такая и в самом деле могла вцепиться в мужа, как однажды обронил Матвей Сергеевич, находясь в изрядном раздражении из-за какого-то поступка супруги. Ссоры у старших Александриных привычно не случилось, а слово почему-то накрепко запомнилось невнимательной ко всякого рода тонкостям человеческих отношений Маргарите. Пока девушка ещё судорожно пыталась отдышаться под насмешливыми взглядами Василия Константиновича и Яшки, маменька уже взялась за Алёшу, который мадам Александрину почему-то переносил куда легче, нежели её дочь. Право, если бы Марго знала, что её будут так мучить, то непременно сбежала бы из столовой, стоило только Головину заговорить. А дядюшка тоже хорош, перепугал их, а теперь смеётся. - Молодцы! - Василий Константинович басил ей в макушку, обнимая не в пример осторожнее сестры. - Тебе, Сатана, каких коней дарить на свадьбу: соловых или серых? - Да погодите со своими конями! - Яшка втиснулся между столом и дядюшкой, весело и нагло разворачивая сестру лицом к себе. - Ну, Спичка, ну, ловка! Это ж надо, целого графа отхватила! - Дурак! - Марго не сдержалась и толкнула его в плечо, без особой, впрочем, злобы. - Я Алёшу люблю, понимаешь? - и, пока наследник Александриных гоготал, высвободилась из его рук и обратилась к Рыкову: - Василий Константинович, я... Голос отца был подобен грому среди ясного неба, и сначала Маргарита сочла, что ослышалась. Ибо кто же в здравом уме будет отказывать теперь, когда на стороне влюблённых все обстоятельства и даже родня, готовая, кажется, сей же час снарядить коляску и ехать в церковь, пока никто не передумал и готов делать глупости с радостью и лёгким сердцем? Радость вяла, и - вот уж чего отродясь не бывало - барышня даже переглянулась с матерью, ища у неё поддержки. Дёрнувшись было к Алёше, Марго замерла, остановленная рукой Рыкова, который мрачнел на глазах, в силу жизненного опыта куда скорее поверивший в слова Матвея Сергеевича. А уж когда старший Александрин встал напротив остального семейства, бессмысленно барабаня пальцами по спинке стула, и сообщил, что отдаёт её, Маргариту, этому противному, ковыряющемуся в пирожном немцу... Прекрасно зная привычку слуг сбегаться на всякий господский шум, папенька зычным голосом тут же велел принести ему кофе. - И мне, пожалуйста, - отозвался Рольберг, сложив руки на животе, и тут Маргарита, чей взгляд метался по комнате, взяла себя в руки. - Я... Я не понимаю, - голос её дрожал. - За что?.. - В самом деле, Матвей, что ты творишь? - Рыков тяжело опёрся на стол, исподлобья глядя на родича. - Какого чёрта?!
Алексей Головин: - А это не тебе, Вася, решать – какого и зачем, - произнес в ответ Матвей Сергеевич, чей взгляд после слов Рыкова мгновенно полыхнул из-под нахмуренных бровей чем-то белым, холодным – точно фосфор там подожгли. – Хочешь распоряжаться, заведи и вырасти для начала собственных детей, а нет – так лошадьми занимайся, породу выводи на свой вкус, а в дела моей семьи не вмешивайся! Интонация, с которой это было сказано, оставалась обманчиво спокойной, но никто из присутствующих чад и домочадцев прежде не слышал из уст Александрина таких резких слов, никто не видел его в таком состоянии. И даже Софья Ильинична, обычно не лезущая в карман за ответным словом, дабы последнее во всяком споре осталось непременно за нею, на этот раз, не сводя напряженного взгляда с быстро теряющего живые краски, становясь серовато-бледным, лица супруга, вдруг резко схватила за руку дочь, заставляя ту замолчать. - Не сейчас, Марго, после! Всё после! – быстро шепнула она трясущимися губами и бросилась к Матвею Сергеевичу, цепляя его под локоть и становясь немного впереди, точно желая защитить от волн всеобщего гнева и непонимания. – Ты присядь-ка, Мотюшка, лучше!.. А ты-то что стоишь, будто окаменел?! – более привычным, властным тоном воскликнула она через мгновение, обращаясь уже к сыну, когда Александрин-старший безмолвно подчинился ее просьбе и грузно опустился на стул, все так же напряженно глядя перед собой. – В опочивальню нашу сию же минуту беги, да склянку с отцовскими сердечными каплями оттуда принеси! А ты, Марго, марш на кухню, воды принесешь похолоднее! Живо-живо, давай! Алёшка же, о котором – равно как и о его предложении, кажется, все вокруг напрочь забыли, тоже наблюдал за происходящим с какой-то необъяснимой в его положении отстраненностью, будто все это его и не касалось вовсе. Молча, он стоял, прижавшись лопатками к прохладной стене, куда отдвинулся, чтобы не мешать общей суете, в которую постепенно оказались вовлечены и прочие присутствующие в комнате люди. Рыков, который, забыв о недавнем гневе, теперь помогал Матвею Сергеевичу ослабить шейный платок, и даже Рольберг, отвлекшийся по такому случаю от бланманже, чтобы с немецкой педантичностью отмерить нужное количество капель из принесенного Яшкой флакона в стакан с водой, зажатый в дрожащей руке Марго. Которая не спускала испуганных глаз с больного отца, стремительно превращаясь из ярой бунтарки в напуганную дочь. И тоже, кажется, не помнила об Алёшкином здесь присутствии. Понаблюдав еще минуту, он вздохнул и вышел прочь из столовой, чувствуя себя опустошенным. То ли из-за того, что до того разом выплеснул все скопившиеся внутри эмоции, то ли по причине внезапного, но отчетливого озарения: Марго не станет его женой. Каковы бы ни были истинные резоны у ее отца отказать ему – теперь она не пойдет против его воли, даже если сам Алёшка станет умолять ее об этом. Но ведь и он не осмелится заставить Марго выбирать между собою и отцом – уже хотя бы потому, что с неизвестно откуда вдруг выросшей в нем взрослой и грустной мудростью понимает, что поступив подобным образом, в конце концов, получит ее ненависть. Узы крови превыше рассудка и сильнее иной любви – ведь теперь даже и сам он уже не так уверен, что мог бы полностью порвать отношения с собственной матерью. Ведь это убьет ее, а разве может иметь право на счастье убийца? Привезенный ближе к ночи Рольбергом из Фатежа доктор нашел состояние Матвея Сергеевича по-прежнему вызывающим опасение, хотя и похвалил его родню за то, что не растерялись непосредственно в момент сердечного припадка. Ведь в противном случае он мог бы стать для него и фатальным... Ночевать он не остался, несмотря на настойчивые просьбы. Назначив больному строгий постельный режим и кучу снадобий, а домашним – не менее строго – ничем не волновать больного и пообещав вернуться через пару дней, убыл восвояси. Вновь в карете Рольберга, вернее, вместе с ним. Возможно, из деликатности, а может, и просто оттого, что и так уже достиг поставленной цели, Марк Иванович объявил, что тоже намерен покинуть Марьино и точной даты нового приезда не назвал. Да, впрочем, его и не спрашивали. А еще через пару часов Матвей Сергеевич, настояв на том, что чувствует себя уже гораздо лучше, приказал позвать к себе дочь.
Маргарита Рольберг: Руки отца, лежащие поверх одеяла, были бледны, и выступающие вены чернели на больших, бессильно распростёртых кистях рук. Марго знала, что всё это - не притворство, но поверить отцу не могла. Не хотела. Единственная свеча, зажжённая ради удобства доктора и почему-то до сих пор не погашенная, была не в силах разогнать темноту, и в каждом углу, в каждой складке спешно, неряшливо задёрнутых штор девушке чудился притаившийся палач. Но главный из них катил прочь из имения, подпрыгивая в своём щегольском экипаже и кляня разбитую дорогу, а судья, вынесший приговор, равнодушно смотрел сквозь вошедшую, и если бы не отложенный в сторону при её появлении молитослов, Маргарита решила бы, что отец не заметил её. Они молча смотрели друг на друга: Марго - так и не сделав ни шага в комнату, замерев у самых дверей и нервно процарапывая ногтями борозду в косяке, едва ли понимая тщетность своих усилий, Матвей Сергеевич - изучая дочь, словно диковинное животное, и не решаясь вынести вердикт об опасности этого животного для благополучия семьи. Он отвёл взгляд первым, старательно не замечая ни блестящих глаз, ни искусанных, в кровь измочаленных губ. - Испугалась? - Да, - врать не имело смысла: Маргарита любила отца. Не так, конечно, как Василия Константиновича, но при всех своих недостатках отец никогда не мешал ей жить. Не одобрял увлечения охотой, но и не прятал ружьё. Не дарил гончих, но и не запрещал брать собак на псарне. Не защищал её от гнева матери и недовольства сестры, но и не принимал участия в поисках дочери, когда негодница скрывалась в чулане или на чердаке. Отведённой свободы всегда было мало, но Матвей Сергеевич зорко следил за тем, чтобы ничего не отнять от дарованного, и Марго была признательна за эту бессловесную и сухую заботу. И нынче вечером, когда перед младшей Александриной вдруг замаячил призрак потери, ей действительно стало страшно за отца. - Присядь, - он проследил, как дочь устраивается на пуфике рядом с кроватью, по-детски подпирая подбородок сжатыми кулаками. - Ты выйдешь замуж за графа Рольберга. - За что? Что я вам сделала... - Не ты, милая... Ну, что ты смотришь? Это моя вина, не вина даже, а... - Матвей Сергеевич хотел махнуть рукой, но вышел какой-то странный, рваный жест. - Я проигрался, когда ездил в столицу этой зимой. - А на кону, значит, была я? - Голос сорвался, и вместо праведного возмущения отец услышал какой-то неблагозвучный писк, то есть, предпочёл не услышать. - ...И мне пришлось платить долг тем, что было твоим приданым. Пришлось заложить дом в Петербурге, чтобы получить хоть что-то взамен. А теперь представь моё удивление, когда Марк Иванович сунул мне сегодня эту растреклятую бумагу!.. Я мог бы предоставить тебе право выбора, но к чему это, если ответ был известен всем нам? Ответ действительно был известен всем: выйти замуж за этого противного немца и спасти отца от долговой тюрьмы, а семью - от позора. Маргарита не могла выбрать иное, хоть и видела, к чему её принуждают: выйти замуж за нелюбимого, покориться чужой воле, позабыть всякую радость. Сгнить заживо. Ноги сами понесли её вон из родительской спальни. Отец окликал её, пытался остановить, но она небрежно, без малейшей рисовки бросила через плечо: "Как же я вас ненавижу," - и вышла. В доме не спали. Никто не мог уснуть в эту ночь, никто не смел закрыть глаза и предаться мечтам о том, что поутру всё случившееся окажется всего лишь дурным сном. Маменька, подслушивавшая под дверью, гневно округлила глаза на последнюю реплику дочери и ринулась утешать супруга. Коридор опустел, и Марго безрадостно отметила, что это было весьма кстати. Из-под двери Алёшиной комнаты сочилась слабая полоска света, девушка коснулась ручки и тут же отдёрнула пальцы. Тихо, чтобы не выдать своего присутствия, прошла мимо и спустилась по лестнице, крепко держась за перила. На террасе размешивали чай, и барышня пошла на этот мерный, оглушительно громкий в тишине раннего утра звон серебряной ложки о чашку из парадного сервиза, который ещё не успели упрятать на место. Чай давно остыл, а Василий Константинович всё продолжал своё занятие, пока Маргарита с лицом безжизненным и серым, как занимающийся рассвет, пересказывала слова отца. - Я вас хочу попросить об одной вещи, - добавила она, чуть помолчав. - Нет, о двух. Не приезжайте на свадьбу, Василий Константинович, чтобы они не говорили - не приезжайте, пожалуйста... И заберите Шайтана с Нероном. Я им теперь не хозяйка.
Алексей Головин: Последние слова Маргариты заставили Рыкова едва заметно вздрогнуть и прекратить свое бессмысленное занятие. Прозрачная, янтарно-коричневатая воронка внутри чашки быстро улеглась и, отрывая от нее взгляд, он посмотрел в лицо племяннице – мимолетно. Ибо тотчас же вновь пришлось потупиться, больно уколовшись о странный, никогда не виденный им у девушки раньше холодный и острый взгляд. Что говорить? Прежде Василий Константинович вообще никогда не видел ее такой. Сатана могла быть взбалмошной, шумной, настырной, совершать нелепые поступки, говорить глупости, но никогда до этого она не смотрелась столь безжизненной и бесцветной. Точно толстым слоем серого пепла припорошенной. Точно в один миг ее вдруг оставили все душевные силы, всё желание жить. Самого же поручика, напротив, буквально сжигало изнутри неукротимое желание сию же секунду подняться в опочивальню Александрина и довести до конца то, что, в свете рассказа Марго, несомненно, следовало бы считать господней карой за предательство собственной дочери. О тайном пагубном пороке Матвея Сергеевича младшие члены его семейства, разумеется, даже не подозревали. Не знал о том, что родич вновь подвержен его приступам и сам Рыков, убежденный, что эскапады молодости, когда за ломберным столом Александрин порой оставлял за один вечер суммы, достаточные на безбедное существование жены и детей в течение месяца, остались в прошлом. Ровно с тех самых пор, как их материальное положение стало стремительно ухудшаться и, осознав себя в один из светлых промежутков на грани полного разорения, Матвей Сергеевич не дал себе и супруге слова никогда более не играть в карты на деньги. Об этом Софи неоднократно и с гордостью рассказывала кузену, преподнося чуть ли не как собственное достижение. Интересно, что она будет говорить теперь? - Никогда бы не подумал, что случится оправдываться за честно прожитую жизнь, - Рыков говорил тихо и медленно, из сдавленного, словно стальным кольцом, горла, слова продирались наружу с большим трудом, но он хотел, чтобы они непременно были произнесены вслух. – Но знаешь, впервые я жалею, что не нажил – любыми средствами, достаточного богатства, чтобы иметь возможность избавить тебя от… этой… участи, - тонкая, витая ручка серебряной чайной ложки, зажатая между крепкими пальцами поручика, согнулась пополам. Даже не взглянув на испорченный столовый прибор, Василий Константинович отбросил его в сторону. – Ты мне веришь?.. Скажи, для меня очень важно! – добавил он чуть тише, в голосе слышались нотки мольбы. Она стояла, вцепившись пальцами в перила террасы. И, подсвеченный светом занимающегося дня, точеный профиль по-прежнему казался высеченным из камня, неживым. Повторив свою просьбу, Рыков встал из-за стола, подошел поближе к девушке и мягко положил ладонь ей на плечо. - Марго! Точно очнувшись от его прикосновения, она медленно, будто бы не узнавая, повернулась, а после бесконечно долгое мгновение смотрела ему в глаза, после чего, издав то ли вздох, то ли всхлип, вдруг уткнулась в плечо растерявшемуся отставному поручику. А тот, не зная, что делать и как себя вести, неловко обхватил острые девичьи плечики руками, прижимая ее к себе и укачивая, словно маленькую. Да она ведь и была еще совсем маленькой, хрупким ребенком, которого только что грубо выдернули из детства во взрослость, даже не позволяя оплакать свою потерю… Впрочем, она не плакала и теперь. В краткое объятие, которое сильная девочка Марго позволила себе как небольшую слабость, готов был зареветь – взвыть белугой от бессилия что-либо поменять сам Рыков. Но удержался, изо всех сил, до зубовного скрежета сжав челюсти. - Все… все, - шепнул он через мгновение, когда Маргарита дернулась в его руках, отпуская девушку прочь от себя. – Погрустили, и будет, правда? Ты ведь все равно не позволишь этому немчуре паршивому тебя сломать, - скорее утверждая, чем спрашивая, усмехнулся в усы поручик. – Никому не позволишь! Наша порода! Так ему и надо, не знает еще, во что ввязывается! Усмешка перешла в сдержанный хохоток, едва заметно улыбнулась и сама Марго. Участь Рольберга действительно виделась сейчас не самой завидной. И теперь поручик хотел лишь одного, внушить это Маргарите настолько, чтобы та сполна осознала свою власть над графом уже теперь. А что с ней делать дальше – после разберется. - Алёшке-то сказала уже о своем решении? - тень улыбки вновь соскользнула с губ девушки. – Понимаю, что не можешь, не знаешь, как. Но надо. Найди слова, самые простые. Только скажи их ему лично. Иди прямо теперь, а я здесь тебя подожду.
Маргарита Рольберг: Мысль потянуть время ещё немного, хотя бы чуть-чуть, мелькнула и тут же оставила Маргариту. Оттягивать казнь не имело смысла, а в том, что предстоящий разговор с Алёшей будет именно казнью, сомневаться не приходилось. Обожжённые крапивой пальцы отчего-то не зудели, и девушка с удивлением посмотрела на свои руки. Этими пальцами в красных пятнах, этими руками с обветренной кожей, ласкавшими, нежившими, сотни раз исчертившими чужое тело, которое за столь короткий срок узнала лучше собственного – и казнить? Разорвать в клочья, чтобы ничего не осталось от того, чем они были счастливы ещё вчера. Уничтожить, лишь бы не помнить ничего, кроме ярости, и гнева, и ненависти, и налитых кровью глаз, и сжатых кулаков, и жестоких слов. Убить – и обмануть. Солгать, подставить под удар себя, а не его. Выдумать и повернуть всё так, чтобы… чтобы… – Это только слова, Василий Константинович. Не решение, слова. Дядюшка опустил голову, но она этого уже не видела. Легко, по привычке кокетливо постукивая каблуками, ушла с веранды. Отмахнулась от прислуги, не услышав вопроса и не заметив испуганных лиц. Непонимающе уставилась на Яшку, с какой-то стати вдруг заступившего ей дорогу и спешно отпрянувшего, стоило ей только вглядеться в лицо брата чуть пристальнее. Удивительно было чувствовать, как мягко и тепло пальцам касаться отполированных прикосновениями перил, видеть, как причудливо исчертили прожилки древесину, потемневшую от времени, а когда-то, в её детстве, слепящую душистой липовой белизной. Зажатый в кулаке подол невозможно измялся, от манжет пахло отцовскими сердечными каплями, а Марго вдруг развеселилась: ведь ей, считай, повезло – узнать чувства восходящего на эшафот и не поплатиться в тот же миг жизнью за новое знание. Если только ступенька не подломится, не в силах больше держать всю тяжесть её горя. Маргарита замерла перед дверью, в раздумьях покачиваясь с пятки на носок. Нельзя было вломиться внутрь, но и ждать, пока Алёша откроет, тоже было нельзя. Это ведь было как дать два совершенно разных, но одинаково лживых ответа: подарить прежним поведением надежду на невозможное или соврать о том, что смирилась с навязанным решением и отныне всё между ними кончено? Нет, нет, этого никак не может быть, пусть даже её силой уведут под венец, пусть живьём в землю зароют, пусть замучают до смерти, сведут с ума, убьют… Коротко постучав, девушка зачем-то оправила платье и вошла. В комнате резко пахло только что погашенной свечой и чем-то похожим не то на отчаяние, не то на обречённость. К горлу подкатила горячая волна, и Марго метнулась открывать окно. И, только спустя несколько бесконечно долгих мгновений, прижавшись щекой к прохладной деревянной раме да одной лишь силой воли унимая готовый сорваться с губ вой, в котором уж точно не осталось ничего человеческого, заговорила. Готовая к тому, что её в любой миг оборвут, перебьют, вовсе выдворят вон, девушка в кои-то веки не боялась ни яда собственного голоса, ни подслушивающих родственников. – Я и представить себе не могла, что отец так печётся о моём благополучии. Он сделал всё, что только было в его силах: проигрался в карты, заложил дом, оказался должен всесильному графу Рольбергу – и всё это только ради того, чтобы выдать дочь замуж и спокойно доживать свой век. Спать, зная, что с ней отныне мучается кто-то другой. Спать на пуховой перине, а не на каменно-твёрдом соломенном тюфяке в застенке. Знать, что графиня Рольберг, урождённая Александрина, конечно же, сделает всё, чтобы её имя не оказалось запятнано никаким скандалом. Ведь никакая женщина не хочет, чтобы её попрекали жестокосердием, и дурным отношением к взрастившим, жизнь положившим на её счастье родителям… Вот только простить я его никогда не смогу. Никого из них. Маргарита точно знала, как это будет. Восемнадцать лет – срок достаточный, чтобы сию же минуту без ошибки вообразить себе картины недалёкого будущего, в котором отец вновь запрётся в кабинете, попыхивая трубкой (да не какой-нибудь, а той самой, с янтарём), а маменька, воспрянув духом, превратит её жизнь в такой кошмар, что даже черти в аду пристыжено попрыгают в котлы. Будут бесконечные ленты и кружева, муслин и атлас, кисея, батист и нанка. Будут драгоценные запонки, удушливый запах кофе и бешеная ярость, едва только по-волчьи сморщенного носа коснутся клубы табачного дыма. Будут изумрудные и бриллиантовые ривьеры, терзающие шею больнее иной петли, рубиновые браслеты, каплями до черноты тёмной крови застывшие на запястьях бессильно висящих вдоль тела рук, будет усыпанный жемчужными слезами саван, который из стыдливости и страха вдруг назовут фатой. Будет многое. Постылые лица Яшки и Аньки, чьи глупость и зависть с годами только возрастут. Яркая, серебряная седина в густых усах и шевелюре Василия Константиновича. Проглоченные проклятия, невыносимо жгущие желудок, и исколотое ненавистью к себе сердце. Будет многое. Будет всё. Только Алёши – тихо дышащего в макушку – уже не будет.
Алексей Головин: Свечи, которые зажгли в стоящем в углу на комоде массивном канделябре еще накануне вечером, давно догорели, оставив о себе напоминание в виде оплывших бесформенных комков на дне подсвечника, да душный шлейф никак не желавшего покинуть комнату запаха горелого воска. Но свет наступающего дня уже достаточно проникал сквозь стекла плотно закрытых рам и зажигать новые свечи было бессмысленно. Бессмысленно отныне, впрочем, было и все остальное. Логически выверенная и стройная формула будущей жизни, в единственно правильной пропорции сочетавшая компоненты понятия «счастье», была разрушена. И восстановить ее в первозданном виде было невозможно, как нельзя повторить уничтоженный чьей-то злой волей или по случайности прекрасный шедевр искусства, ибо даже в точности воссозданный, он так и останется копией того, первого. Копией, не оригиналом. И потому, проведя без сна почти всю ночь, перебирая оставшиеся ему «осколки», чтобы вновь и вновь убеждаться, что не может сложить из них ничего сколько-нибудь путного, Алёшка ощущал себя близким к отчаянию. «Смертельное отчаяние в семнадцать лет» – разве можно вообразить себе что-либо пошлее или смешнее? Словно герой немецких романтических поэм, которые они с Марго так любили зачитывать друг другу вслух с трагическим подвывом – на спор, кому дольше удастся при этом не расхохотаться в голос. А все потому, что муки молодых вертеров и прочих литературных страдальцев всегда казались неестественно раздутыми в угоду странной моде на тоску и страдание, какое уж десятилетие подряд владеющее умами стихоплетов всех национальностей и культур. Думалось – и верилось, что так не бывает и быть не может. Оказалось, что напрасно. Он так и не смог заставить себя пойти к Марго и спросить напрямую о принятом решении. Вместо этого, уверяя, что она непременно зайдет к нему сама – когда сможет быть свободна и, одновременно, угрызаясь совестью за свое постыдное малодушие, Алёшка упорно оставался в собственной комнате, напряженно выслушивая любые приближающиеся к ее двери шаги. Надеясь – и страшась узнать в них поступь той, от которой уже внутренне отрекся – в самый миг, когда признал, что не будет бороться за нее. До победы или поражения – но до конца, как и следует по-настоящему любящему человеку биться за свою любовь. Стало быть, и его любовь к Марго – не настоящая?! Как узнать наверняка, если не с чем сравнивать? У кого спросить, зная, что любой ответ не будет верным уже потому, что это чужое решение? Чувствуя, что сойдет с ума, если станет думать об этом прямо сейчас, Алёшка едва не застонал, прижимая к воспылавшим от крамольной мысли щекам ладони. Тихий, но решительный стук прервал его тяжелые размышления. И в следующую минуту Алёшка растерянно наблюдал, как влетевшая в комнату Марго вдруг бросилась к окну, распахивая его настежь, точно ей не хватало воздуха или… Пронзенный внезапным страхом, он метнулся следом, но тут же поняв его абсурдность, просто замер позади Маргариты, не смея коснуться. Горькие слова, которые она произносила, были более похожи на мысли вслух, нежели на речь, обращенную к конкретному слушателю. Казалось, она и не ждет ответной реплики. И все-таки Алёшка решился ответить: - Прежде всего, ты не сможешь простить себя, Марго, - она обернулась, впиваясь взглядом в его лицо. Свежий ветер, сквозняком влетающий в окно, слегка шевелящий выбившиеся из ее прически вьющиеся прядки и немой вопрос «что делать?» в ее широко распахнутых глазах… Удастся ли ему когда-нибудь забыть этот взгляд? – Не сможешь, и чувство вины начнет разъедать тебя изнутри. А после, возможно, не прямо теперь, но в недалеком будущем, ты станешь винить в своих терзаниях уже меня, и мы все равно не будем счастливы. Такова настоящая, а не та – воображаемая, жизнь, которую мы с тобой для себя придумали. Поступи правильно, Марго, клянусь, что я никогда тебя в этом не упрекну. Так правда будет лучше для нас с тобой, любимая.
Маргарита Рольберг: Отвернувшись, младшая Александрина смотрела сквозь редеющую яблоневую листву и улыбалась. Медленно, сначала одним только краешком губ, не желая этого, но не в силах удержать рвущийся наружу смех. Рот словно бы разрывали, растаскивали в разные стороны рыболовными крючками, и вновь выступившая на губах кровь только усиливала сходство с маленькой глупой рыбкой, напрасно борющейся с силой, много превосходящей её. И какое же счастье, что Алёша не мог видеть лица Марго! Головин точно счёл бы, что кузина повредилась рассудком, а тогда пришлось бы объяснять причину улыбки, и она под конец непременно разрыдалась бы, бессильно рухнув на колени перед преданным ею самой божеством и не слезами даже – истошным криком пытаясь выдрать накрепко укоренившуюся после его слов боль. Потому что предавать – одно, но быть преданной… Есть ли на свете такая боль, что сравнилась бы с этим горьким чувством? И к чему было говорить осторожно и пытаться смягчить удар, если всё оказалось так? От неё уже отказались. Раньше, чем она начала надеяться на то, что рано или поздно сумеет обратить этот чудовищный гамбит себе на пользу. Раньше, чем поверила в слова Василия Константиновича. Раньше, чем выдумала надежду, что замужество – это ещё не конец. Ей были ни к чему эти заумные рассуждения, эти назидательные поучения, эти упрёки. Господи, как же это просто, оказывается – нарушать клятвы, не успев их дать! Достаточно лишь на мгновение оглохнуть, и вот ты уже свободный человек, и дышится легко-легко. Змеи не умирают от собственного яда, палачи не ложатся под свои топоры, и ей бы только научиться жить заново, дышать без привкуса пепла на языке и не оскорблять себя ненавистью, как ни один дурак не оскорбляет дуэльный пистолет пошлым самоубийством. Маргарита не понимала одного – зачем эта проповедь, зачем все эти слова, неуклюжие, нелепые, некрасивые? Неужели ей нужно было сказать всё ещё раз, безжалостно и грубо, чтобы Алёша – ах, простите, Алексей Романович, конечно же – понял? Неужели ему нужно было подтолкнуть её к плахе, и без того прекрасно зная, что в условленную минуту она бестрепетно исполнит свой долг? Лишить последней надежды не на жалость даже – на добрую память, ибо разве могла она добровольно выбрать одну чашу весов, имея хотя бы крохотный шанс склонить вторую? Как объяснить, как оправдаться, когда приговор уже вынесен?.. – Я выхожу замуж за графа Рольберга. Ей хватило мужества сказать это в лицо Головину, просто и ясно, как нечто само собой разумеющееся. Мгновение безумной надежды, что он обнимет её, скажет хоть что-нибудь хорошее, что-то, что могло бы утешить, истекло. Маргарита поднялась на цыпочки и осторожно, с невыразимой нежностью обняв лицо кузена ладонями, коснулась губами лба. Не сдержавшись, поцеловала неподвижные губы и сразу же ушла, тихо притворив за собой дверь.
Алексей Головин: «Вот и решено»… Мгновение, в течение которого Марго, с каким-то странным, отчаянным выражением, смотрела ему в глаза, длилось, кажется, уже целую вечность, но Алёшка так и не сумел сообразить, чего именно она ждет от него, будто бы враз оглохнув сердцем, а ведь прежде оно никогда не знало трудностей в разгадке любой ее самой затаенной прихоти. Что-то сломалось в этом, еще вчера казавшемся вечным, механизме. И теперь Алёшка чувствовал себя, словно человек, попавший в страшную катастрофу, в тот момент, когда, придя в чувство, тот осторожно пробует пошевелиться, пытаясь понять, насколько пострадало его тело. Прислушиваясь, что происходит внутри, он ждал боли – пускай и не физической, но не менее мучительной душевной, разочарования, тоски… но вместо этого была лишь пустота, в которой гулким эхо отдавались сухие слова Марго о грядущем замужестве. Что было сказать в ответ? Пожелать счастья? Поинтересоваться датой грядущего «торжества»? Узнать, где молодожены намерены провести свой медовый месяц? Первое – даже если предположить возможность таких слов из его уст – выглядело бы запредельным цинизмом, да и в оставшихся двух случаях любопытство не проявляло никаких признаков жизни. К чему? Поэтому лучшим выходом в безвыходном, в общем-то, положении было промолчать. Даже когда Марго, прежде чем покинуть комнату, коротко, будто благословляя, поцеловала его. А может, и прощаясь. Ибо явно просматривалось в этой краткой ласке также что-то и от обычая последнего целования. Что же, а ведь и верно - отныне Алёшка для нее все равно, что покойник. Да и самому себе теперь не слишком-то живым кажется… *** - И все же, не понять мне, что ж ты так поспешно, Алёша?! Даже гостинцев для кузины приготовить не позволил! Не по-людски это, не по-родственному! Обидится на меня Элен, и права будет! – снова горестно причитала госпожа Александрина, всплескивая руками и качая головой, пока слуги очередной раз проверяли, достаточно ли прочно приторочен специальными ремнями к задкам дорожного экипажа Алёшкин саквояж. Впервые она завела этот разговор еще за завтраком, который для отбывающего восвояси родича специально приготовили сегодня пораньше. В столовой в тот момент присутствовали также Яшка и Василий Константинович, а вот Марго не было – ночью Матвею Сергеевичу вновь было худо. И хотя этот приступ уже миновал, оставлять его она не пожелала – так отсутствие младшей Александриной объяснили Алексею, и он сделал вид, что поверил. Равно как и в то, что она «измаялась, бедняжка, да и уснула» - теперь, когда все четверо стояли возле крыльца, прощаясь перед дальней дорогой. - Ничего страшного, Софья Ильинична, не волнуйтесь, не главное это вовсе. Да и до гостинцев ли вам теперь? Уверен, что маменька все поймет верно, - успокаивал ее Алёшка, который произносил эти слова как-то механически, занятый в это мгновение лишь внутренней борьбой между жгучим желанием вновь спросить про Марго - или хотя бы передать ей привет, и данным себе словом не делать этого ни при каких обстоятельствах. - Дай-то бог, дай-то бог. Но и ты не серчай на нас, Алёшенька. Кто ж знал, что так все выйдет? – удрученно вздохнула женщина, старательно избегая при этом смотреть ему в глаза. - Да, никто… Однако, пора и ехать, дорога впереди неблизкая. Прощайте, тетушка! – поспешно проговорил Головин, чувствуя себя более не в силах изъясняться эзоповым языком, делая вид, будто все происходящее вокруг хорошо и правильно, он поспешно ступил на подножку кареты, едва Софья Ильинична разомкнула родственные объятия. - А мне, что же, перед отбытием и руки не пожмешь? – усмехнулся в усы все это время безмолвно наблюдавший за происходящим Рыков, отделяясь от заплетенной диким виноградом и плющом балюстрады. - Нет, что вы! Я просто подумал… - Зря, - оборвал его отставной поручик, подходя к экипажу, и первым подавая руку. А после притянул юношу в короткое, вроде отеческого, объятие и тихо – так, чтобы это мог слышать лишь один Алёшка, добавил. – Не казни себя. Все правильно сделал. Поверь старому вояке: порой, чтобы выиграть войну, надо отдать не одно сражение. - Да какой уж тут выигрыш, Василий Константинович! - Пустое, не начинай опять... Езжай с богом! - еще раз хлопнув Алёшку по плечу, Рыков отошел в сторону, позволяя тому окончательно устроиться в карете, после чего сам захлопнул дверцу и приказал кучеру трогать. - А Марго скажу, что ты про нее спрашивал. Высовываясь почти по пояс из окна медленно двинувшегося к воротам экипажа, окидывая прощальным взглядом дом, в котором, кажется, окончательно расстался в это лето не только с детством, но и с присущей лишь ему наивной убежденностью в непременном торжестве справедливости, он с улыбкой кивнул Василию Константиновичу, ни одному слову которого из сказанных на прощание - в том числе и последним, увы, нисколько не верил...
полная версия страницы