Форум » Воспоминания » Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня » Ответить
Мы были б лишь вдвоем, я — твой, ты — для меня
Алексей Головин: Время - лето 1825 года. Место - Курская губерния, имение Марьино-Александрино. Участники - Маргарита Александрина, Алексей Головин.
Ответов - 60, стр:
1 2 3 All
Маргарита Рольберг: Охота нынче утром выдалась такой неудачной, что хоть плачь: пошёл четвёртый час, как Маргарита выскользнула из дома и тихо вывела с псарни Нерона, а единственный вальдшнеп, притороченный к ягдташу, словно бы в насмешку хлопал по бедру остывшим тельцем. Пёс исправно рыскал вокруг, уткнувшись носом во влажную землю, но всё время подбегал к девушке, виновато жался к заляпанным грязью сапогам и снова нырял в шелестящий подлесок, надеясь исправить свою вину. Впрочем, никто не был виноват, просто что-то не заладилось, а сейчас солнце поднялось слишком высоко, и пугливая ночная птица спряталась. Марго громко, протяжно вздохнула, расписываясь в бессилии и признавая победу маленького леса над своей почти хозяйкой, и позвала Нерона. Выжлец выскочил из кустов, опасливо поджав хвост, но она только потрепала пса по холке и приказала идти рядом. Заря давно отгорела, и теперь ничто уже не напоминало о тихом, смуром утре, сером и сиреневом одновременно. До рассвета сложно было с уверенностью сказать, выдастся ли день погожим или небо затянет облаками, но сейчас стремительно взмывшее в нежную небесную синь солнце обещало надолго удержать имение и окрестности в своих жарких лучах. Птицы на все голоса перекликались над головой, и их нисколько не волновало, что в опасной близости от гнёзд ходит человек с ружьём. Человека певчие птицы тоже не волновали: роса начала подсыхать, и Маргарита скривилась, представив себе очередной нагоняй, чрезвычайно занудный и оттого вдвойне невыносимый. Папенька безразлично посмотрит и промолчит, зато маменька постарается за всю семью и домочадцев. Анна осуждающе взглянет и подхватит на руки малыша Кирюшу, демонстративно являя младшей сестре пример достойной женщины, а Яшка-балбес, всю ночь на сеновале с крепостной кувыркавшийся, ещё и шуточку какую-нибудь отпустит поглупее. Он на такие остроты мастер: иной раз диву даёшься – куда глупее-то? – ан нет, следующая ещё хуже будет. Тьфу, будто мало их всех каждый день видеть, так ещё и сейчас вспоминать вздумала. Будто других радостей нет, прости, Господи… Девушка выбралась из чащи и пошла вдоль расчищенной от мелкого кустарника полосы, специально содержавшей в строгом порядке для любителей кататься к соседям через лес и падать с лошади не на шипастые ветки, а всего лишь в колючую траву. Соседи Чиркуновы обычно ездили через луг, да и вообще редко появлялись в Марьине, разве что Сенька, но этот скорее дорожку под её окнами протопчет, чем поймёт, что ему неспроста каждый раз пересоленные вареники подают. Да что с него взять-то, закадычного Яшкиного дружка? Два сапога пара. Нерон, до того спокойно крутившийся рядом с хозяйкой, вдруг тряхнул пегой большеухой головой и, шмыгнув в обрамляющие дорогу кусты, затаился. Маргарита не успела окликнуть пса, как заслышала топот копыт и сама испуганным переярком ломанулась в пышно разросшуюся калину: не хватало ещё, чтобы младший Чиркунов её с ружьём заметил. Хоть бы проехал мимо или упал и шею свернул, не доезжая вовсе… Но взбудораженная и разозлённая гончая пулей вылетела на дорогу, стоило только всаднику приблизиться. Нерон с такой яростью облаивал лошадь, так бездумно бросался под копыта, что Марго не могла хладнокровно наблюдать за тем, как ошалевшей собаке одним ударом кнута переломят спину. – Отрыщь! Нерон, отрыщь! Выжлец на мгновение замолчал и присел на задние лапы, испугавшись грозного вопля хозяйки, но вновь вскинулся и подал голос. Девушка по-детски топнула ногой и взмахнула второпях выломанной хворостиной. Взвизгнув, ветка ударила по земле в пяди от пса – даже пребывая в гневе, Марго и не думала бить Нерона. Собака умолкла и мигом перевернулась на спину, показывая беззащитный белый живот, а девушка с шумом выдохнула: обошлось. Повезло, что лошадь попалась смирная, а наездник – спокойный и умелый. Значит, не Сенька… А кого же тогда чёрт понёс через лес этим утром? Маргарита подставила ладонь козырьком ко лбу, прикрывая глаза от бьющего в лицо солнца, и, даже не думая извиняться за пса, попыталась разглядеть всадника, до сих пор остававшегося в седле.
Алексей Головин: И все-таки, почему это всегда выходит так, будто самыми долгими верстами любой из дальних дорог непременно оказываются именно те, последние, когда до цели путешествия остается всего ничего? Об этом Алексей размышлял еще прошлым вечером, пока, в ожидании ужина, над которым суетливо хлопотала супруга станционного смотрителя – в то время, как тот записывал в свои учетные книги данные из представленных ему подорожных, разглядывал в маленькое, раскрытое по случаю погожего теплого вечера оконца сторожки все тот же, одинаково унылый в любое время года, придорожный русский пейзаж. Станция, подле которой на ночлег остановился его тесноватый казенный экипаж, находилась где-то за Фатежем. Казенный – это потому что домашний, английский, с мощными рессорами и фамильным головинским гербом на дверцах, маменька, разгневавшись на то, что «мерзавец Алёшка» ослушался, и все же поехал на лето в гости к «этим Александриным», взять не разрешила. Да и пускай себе, не растрясет и в казенном! Не барышня ведь он, а офицер – подпоручик лейб-гвардии Измайловского полка! И потому Марго теперь, наверняка, не рискнет больше обзывать его, как еще пару лет назад, тем нелепым прозвищем – Пончик. И это притом, что Алексей, вроде бы, никогда не отличался излишней упитанностью фигуры. Впрочем, конечно, если сравнивать с самой Марго, которую сам он, в противовес, всегда дразнил Спичкой… Причем, не столько за худобу, сколько за вспыльчивость и несколько холерический темперамент. Дразнил-дразнил, а потом однажды взял – и влюбился, как дурак, хотя сама мадемуазель Александрина, будучи на целый год старше своего кузена, никогда бы даже не посмотрела в его сторону. Разве что для того, чтобы отпустить очередную едкую остроту, на которые Алексей, хоть и не подавал виду, но все же, порой изрядно обижался. И вот теперь, когда детство позади – в этом семнадцатилетний подпоручик был убежден самым коренным образом, все непременно должно измениться раз и навсегда. Нужно просто лишь как-то пережить оставшиеся до новой встречи тридцать с небольшим ныне разделявших их верст. Которые наутро, поразмыслив еще, Головин решил преодолеть верхом на Алмазе. Благо его Елена Вахтанговна запретить взять с собою не могла, ибо принадлежал тот рыжий дончак непосредственно самому Алексею. За то и проделал со своим хозяином весь этот неблизкий путь – на вольной привязи, следом за экипажем юного графа Головина, который, утомляясь долгой ездой в карете, иногда приказывал ординарцу Гришке ставить коня под седло и ехал далее, сколько хотелось, верхами. Вот и теперь, наутро после ночевки, распорядился, рассудив, что этак расстояние до Марьина покроет максимум за час, а то и быстрее – если проехать напрямки, через лес, принадлежавший соседям Александриных, Чиркуновым. А экипаж с вещами пусть едет, как едет – по почтовому тракту. С удовольствием пуская застоявшегося за ночь Алмаза в резвый аллюр, Алексей был тем утром счастлив так, как может быть счастлив лишь совершенно здоровый и благополучный человек семнадцати лет от роду, у которого впереди долгая жизнь и, несомненно, блестящая военная карьера. Расстраивало только одно: что начало ее откладывается до осени. Ведь прибыть в распоряжение командира Измайловского полка было предписано лишь в начале сентября, после окончания последних вакаций, а потому, явиться перед Марго в новеньком, с иголочки мундире с золотыми эполетами прямо теперь было невозможно. Что жаль, хотя, с другой стороны, кто ж ее, насмешницу, знает, вдруг, и в новом мундире нашла бы какой-нибудь изъян? Ухмыльнувшись, Алёшка, облаченный нынче в партикулярный дорожный костюм, сорвал с головы шляпу и, задрав вверх лицо, подставил его потокам воздуха, несущимся навстречу от быстрой скачки и, закрыв глаза, ненадолго отпустил поводья, расставив руки в стороны – наслаждаясь острым ощущением свободного полета. Умница Алмаз шел скоро, но очень ровно, а Головин был хороший наездник, так что совершенно не боялся падения. Впрочем, в какой-то момент, словно бы внутреннему наитию, поводья в руки он все же взял – и вовремя, потому что буквально через минуту откуда-то кустарников по краям проложенной посреди лесочка просеки с истерическим лаем едва не под копыта Алмазу выскочила пегая гончая. Испуганный дончак громко заржал и резко замедлил бег, так что Алексею стоило немалых усилий удержать его, не позволив подняться на дыбы. - Какого черта вы не следите за своей собакой! – рявкнул он довольно сердито, заметив, как следом за псом сквозь придорожные заросли продирается какой-то мальчишка-подросток в охотничьем костюме. Продирается, низко наклонившись вперед, защищая от колючих веток лицо, которое Алёшка именно по этой причине разглядеть, пока и не сумел, но было и не слишком-то интересно. До той поры, пока «мальчишка» не шваркнул рядом с замершей гончей тонкой долгой хворостиной и не прикрикнул на нее во все горло звонким и… как ни странно, явно девичьим голоском. И не взглянул на гарцующего перед ним всадника. – Какого черта? Марго?!! – повторил он, но уже смеясь, немедля спешиваясь с коня и направляясь затем прямиком к кузине – а это была именно она, чтобы извлечь из Маргошиных, обычно непоседливо вьющихся, но теперь натуго сплетенных между собою волос парочку, тем не менее, как-то умудрившихся туда встрять листьев и веточек. – Это что еще за маскарад? Опять взялась за старое, Диана-охотница? То-то Софье Ильиничне, должно быть, радости!
Маргарита Рольберг: Причиной нелюбви Маргариты к дончакам было лишь то, что раз посаженная на широкую спину любимого дядюшкиного жеребца девочка наслушалась нелестных сравнений с куклой на всю оставшуюся жизнь. Раскрасневшуюся от злости тринадцатилетнюю Марго всем миром уговаривали прекратить дуться, но добились обратного, и девочку две недели держали под замком (как сейчас понимала юная Александрина, она ещё легко отделалась за все проделки). К донским теперь она и близко не подходила, но исправно изводила троюродного матушкиного брата, отставного поручика Рыкова, просьбами подарить ей ахалтекинца. Дядюшка по-доброму смеялся, грозил, что подарит такого же чёрта, как и сама Марго, но пока не слишком торопился выполнять желание своей любимицы – то ли прислушивался к мольбам сестры не потакать испорченной девчонке, то ли искал чёрта, то ли просто не забивал голову девчоночьими причудами. Но гарцующий конь был настолько хорош, что девушка засмотрелась, забыв о лебезящей собаке: рыжий в масле дончак с явным неодобрением косил тёмными глазами, разглядывая неожиданную помеху. Солнце в самом выгодном свете выставляло и золотой отлив шкуры, и сверкающую белизной звёздочку на широком лбу, и молодца в седле, ухитрившегося не покалечить Нерона. Чёрт знает, отчего взбесился пёс, но вот если бы драгоценную гончую Марго задело копытом, то быть бы прекрасному жеребцу и его хозяину обласканными теми самыми словами, о существовании коих благовоспитанные девицы даже подозревать не должны. …И сгореть бы потом ей со стыда, потому что принесла же нелёгкая не абы кого, а Алексея Головина. – Пончик? Откуда ты здесь?.. – и Маргарита тут же вспомнила, что кто-то обмолвился ей о приезде графа почти месяц тому назад, а маменька последнюю неделю гоняла домашних так, что впору было позавидовать её умению уследить за всем и вся, включая младшую дочь. Алёша-Пончик был чудесным мальчиком, самым любимым братом из многочисленного выводка детей той огромной семьи, куда Александрины по доброте душевной зачисляли даже самую дальнюю родню, включая сватов и близких друзей, и не обращали внимания на сопротивление. В самый день их знакомства Марго подкупило то, что, получив от неё тычок в бок, четырёхлетний Головин не побежал жаловаться матушке (Елена Вахтанговна и без того не слишком любила Марго-Сатану), не полез давать сдачи, а сжал в ладошке её маленький кулачок и спокойно, по-взрослому веско не сказал даже, а уронил: «Хватит». Растерянную и притихшую девочку пару часов спустя осторожно, чтобы не сглазить, похвалили за хорошее поведение, а возникшая между детьми дружба со временем стала крепче камня. И всё было прекрасно до той поры, когда Маргариту начали вывозить в свет, а Алексею взбрела в голову блажь влюбиться. Это, конечно, очень льстило, но… Пончик был самым лучшим другом, о котором можно было только мечтать, но как теперь говорить с ним, Марго не знала и оттого держалась немного высокомерно и насмешливо. Насколько же всё было проще, когда можно было влететь в комнату кузена и уронить на тетради горячие, стянутые с кухни пирожки, до поры до времени спрятанные в складках платья!.. – У меня каждое утро такой маскарад, Алёша, если только маменька до света не проснётся, – родной, давным-давно затверженный смех Головина мигом прогнал несвойственные Марго меланхоличные мысли. Девушка шагнула навстречу и, коротко обняв кузена, бесстрашно и ласково провела по бархатной коже над ноздрями коня. Красавец, какой же красавец, все в округе от зависти удавятся, как только увидят. Тем временем Пончик споро выбрал из волос все листья, что зацепились за прядки после прыжков в калину и обратно. Марго даже не пришлось наклонять голову: мальчик Алёша вырос и теперь точно оправдывал ещё одно прозвище, которым его наградила любящая родня – Циркуль. Благо, круги он наверняка чертит всё так же отменно, надо бы выспросить и убедиться. – Не нарадуется, особенно если кто из гостей с утра выйдет на веранду кофею выпить, а я из болота домой через парадный вход возвращаюсь, – неожиданная мысль обрадовала своевременностью, глаза Маргариты от радости распахнулись едва ли не пол-лица, и она, сглатывая слоги, быстро затараторила, чтобы ни в коем случае не успел перебить. – Слушай, Пончик, помоги, пожалуйста, иначе маменька на месяц под замок посадит розы вышивать, если узнает, что я опять с ружьём в лес бегала. Сможешь так у дома появиться, чтобы все переполох подняли и сбежались тебя встречать? А я бы тихонько к себе проскользнула. Пожалуйста, – жалобно протянула Марго, для верности печально опустив глаза.
Алексей Головин: Тщательно и долго лелеемая надежда на перемену в их с Марго отношениях, в одно единственное мгновение была отправлена ею же в разряд несбывшихся грез. И тоже всего одним единственным словом. Итак, он все еще Пончик, а она – по-прежнему считает возможным управлять им по собственному усмотрению. Похоже, правду говорят, что пока мальчишки шумно играют в «войнушку», девочки тихо возятся с куклами, обучаясь манипулировать людьми… Впрочем, Марго, кажется, никогда особенно не любила своих кукол. Припомнить хотя бы, как однажды они на пару раскроили одной из них, должно быть, особенно несчастливой, булыжником фарфоровую башку, и с огромным интересом разглядывали затем, как именно все там внутри устроено. И предложил сие увлекательное мероприятие вовсе не Алёшка, хотя, вину за учиненное зверство – после того, как останки красавицы обнаружила старшая сестра Спички и, напуганная ужасным зрелищем, немедленно бухнулась в обморок, ему, конечно же, пришлось взять на себя. Тогда отец, обычно мягкий и спокойный, не в силах добиться внятных объяснений, ради чего это было сделано, рассвирепев от собственного педагогического бессилия, впервые и единственный раз в жизни высек семилетнего Алёшку розгами. Было больно и обидно, зато каким героем и победителем он ощущал себя вечером, когда Маргоша, с виноватым видом прокравшись перед сном в его спальню, в виде извинений приволокла целую кучу вкуснейших маменькиных пончиков, украденных со стола за ужином – его Алёшу, так и нераскаявшегося в содеянном, тоже в тот вечер лишили… Она и теперь не изменилась – только что привычная добродушная насмешка в искрящихся глазах, и следом – вдруг объятие! Краткое, мимолетное, но достаточное, чтобы у него в одно мгновение захватило дух от ее внезапной близости, от аромата… Алексей даже не успел до конца понять, чем именно она пахнет, должно быть, свободой. Уверенностью в том, что все и всегда делает верно, которая была в ней и в детстве. В то время как он, проказничая вдвоем с кузиной, хоть и не признавался вслух, часто чувствовал себя немного виноватым. Кривая настроения, едва заметно уползшая вниз, вновь стремительно взметнулась обратно, куда-то к высоко уже поднявшемуся утреннему солнцу, лучи которого, пробиваясь сквозь густые ветки деревьев, отбрасывали на лицо девушки кружевные серые тени. - Конечно, не беспокойся, я непременно постараюсь их отвлечь! Только в таком случае сейчас нам придется расстаться, - в голосе прозвучало плохо скрытое сожаление. Расстаться теперь, когда только-только встретились? Но если ей это надо… Явление перед Александриными и их старшими отпрысками Алёше, и верно, удалось достаточно эффектным. В хлебосольном Марьино его, племянника и кузена, несомненно, ждали. Однако не теперь, а несколько позже. Потому жизнь в старом, но крепком и ухоженном доме все еще шла своим обычным чередом, не нарушенным вторжением извне, пусть даже желанным и ожидаемым. Так что в тот момент, когда юный всадник на рыжем лоснящемся дончаке стремительно влетел в клубах пыли на подъездную аллею, что была отменно видна с веранды, до того лишь спокойно овеиваемой ароматным самоварным дымком, присутствующие за столом едва не выронили от неожиданности из рук свои майсенские белые чашки и столовое серебро. Далее последовали неизменные шумные приветствия и звонкие поцелуи, расспросы о здоровье Елены Вахтанговны, Дуняши… Все вокруг, утратив покой, немедля пришло в бурное движение, очутившись в эпицентре которого, Алексей тотчас был усажен за стол, напоен чаем, накормлен до отвала плюшками и вареньем – это с извинениями, что пока нет ничего более существенного. Почти в то же время ему вынесли показывать пухлого младенца Кирюшу, который «агукает так потешно, что сил нет», познакомили с его отцом, мужем старшей сестры Марго, который Алёшке отчего-то показался страдающим от разлития желчи – судя по выражению лица… Тут же ему о чем-то говорил и Яшка… Пребывая в некотором одурении от внезапно захлестнувшего с головой избытка общения, Головин, тем не менее, чувствовал себя очень хорошо. В их собственном, усилиями маменьки, весьма чопорном и «столичном» доме такое и представить было нельзя, ему же всегда мечталось жить именно так… - Да где же теперь наша Марго?! Вот, кто больше всех обрадуется твоему приезду, кузен! Да и ты, наверняка, сильнее нас всех вместе взятых по ней скучал? – не без ехидства, хотя и медовым голоском, поинтересовалась Анна, привлекая всеобщее внимание к той, о ком стараниями Алексея ненадолго забыли. – Что-то она очень долго спит сегодня, я уж беспокоюсь, право! Любаша! – окликнула она затем молоденькую служанку, убиравшую со стола использованную посуду. – Поди-ка, что ли, разбуди нашу засоню! А то так и весь день до ночи в постели проваляется!
Маргарита Рольберг: Стоило Головину скрыться из виду, как Марго, мысленно обругав себя, Нерона, попрятавшихся вальдшнепов, яркое солнце и Алёшу (для ровного счёта), бегом припустила к имению самой короткой и оттого самой грязной и непролазной дорогой – через чащобу, малинник и крестьянские дворы. Ну, допустим, бежала она так быстро, что крепостные могли только к вечеру догадаться, что за барчук-шалопай потоптал репу (или не догадаться вовсе), но вот собаки подняли такой лай, что обруганный, униженный и отчаявшийся отвести душу Нерон со всей мочи заголосил прямо посреди чьего-то двора, пугая хозяев и прочую живность. К этому мгновению Маргарита уже выскочила из калитки, ловко разминувшись с дородной бабой и двумя полными вёдрами на тяжёлом коромысле, но с чертыханием вернулась и под неумолчный вой забившейся под конуру крестьянской шавки выволокла пса на улицу при помощи недоброго слова и крепко сомкнутых на прочном кожаном ошейнике пальцев. – На цепь посажу! – рявкнула Марго. Угроза возымела действие, и оставшийся путь до дома пёс тихо пробежал рядом с ней. Объективных причин странному поведению гончей девушка не находила, поэтому решила упросить дядюшку Рыкова забрать себе Нерона хотя бы на месяц-другой: он человек суровый, но добрый, и собаки у него разлениться не успевают при такой-то страсти к охоте. Пусть Нерон побегает под его рукой, дурь растрясёт и вернётся шёлковый, а до того, верно, придётся папенькиных собак приучать к мысли, что хозяйка им – она, а не насквозь пропахший жениной выпечкой Матвей Сергеевич. Спрятать в дровянике ружьё было делом одной минуты, так же как и велеть собаке охранять ничем не примечательный тёмный угол, казавшийся заваленным всяким хламом, а вот прокрасться в дом было не так просто. Пончик действительно наделал шуму, но то ли перестарался, то ли маменька успела всем хвосты накрутить, но не было и мгновения, когда бы кухня и коридор были пусты: слуги носились, как ошпаренные, то выстраивая на подносе ещё один прибор, то суетливо выспрашивая о приказаниях барыни насчёт ванны и комнаты дорогому гостю. С веранды донёсся взрыв смеха, и Марго решительно обошла дом, надеясь на чудо или доброе отношение к ней горничных. Чудо (распахнутое окно девичьей) присутствовало, а комната оказалась пуста, поэтому пришлось вспоминать старые уроки Сеньки Чиркунова и воображать высокий подоконник яблоней с наливными яблочками. Воображение, как всегда, помогло, и, почти не наследив (след сапога на крашенном белой краской дереве девушка прикрыла горшком с издыхающей геранью), она пулей взлетела по лестнице и проскочила к себе в комнату, тихо прикрыв дверь, чтобы, упаси Бог, не выдать себя стуком. Стянув сапоги, Маргарита, недолго думая, отправила их под кровать, где минутой позже оказалась и компрометирующая хозяйку одежда. Безжалостно дёргая пряди в попытке расплести косы, девушка заметалась по комнате, но тут же взяла себя в руки. Так, сначала – волосы: все знают, что она ненавидит собирать их хоть в какое-то подобие причёски, даже для дружеских визитов только небрежно закалывает пряди у висков шпильками. Потом – ночная рубашка: вдруг придёт кто сейчас лентяйку с кровати поднимать? И наконец – платье. Если бы успела к самому приезду, в дульетке выбежала бы встречать, никто бы и не понял, что Марго-Сатана уже давно на ногах, а теперь приходится выбирать платье не слишком простое, не слишком нарядное, не слишком открытое да такое, чтобы по жаре не свариться заживо. Сколько суеты – и ради минутного представления: «Разбуженная Марго встречает Алёшу-Пончика»! Простенькое платье из шёлкового гризета попалось под руку как нельзя кстати, и, когда в дверь робко постучали, Марго уже сражалась с рядом мелких пуговок на спине. Любаша осторожно объявила, что Анна Матвеевна спуститься просят и граф Алексей Романович приехали-с, после чего бросилась помогать барышне, встрёпанной ("видно, дурно почивали, всю постель разворошили") и злой ("а это всё от слов о сестре, вечно они как кошка с собакой"). Спустилась Маргарита с шумом и воодушевлением, приличествующими случаю. Правда, радостный топот ног был несколько подпорчен испуганным визгом, когда девушка, запнувшись, едва не пролетела оставшиеся пять ступеней на манер подстреленной дичи. И, прежде чем, кто-нибудь успел полюбопытствовать причиной столь необычных для Марго звуков, она добежала до веранды и едва не сшибла с ног поднявшегося Головина, выглядевшего сытым и умиротворённым. Яшка и Анна одновременно скривились, только завидев, как мелкая раскрывает рот, чтобы со всех сил завопить: – Пончик! – и хаотично расцеловать разрумянившиеся щёки. Аркадий Степанович, сестрицын муж, поперхнулся чаем и с невнятным бормотанием поспешил покинуть веранду, утирая пышные усы, а выпустившая кузена из объятий девушка поспешила занять его место, благо, Алёшу как раз посадили между ним и маменькой.
Алексей Головин: Начало второго акта спектакля, экспромтом разыгрываемого двумя комедиантами, вышло не менее захватывающим, чем при появлении на сцене первого из них. Едва успев уверить старшую из кузин, что скучал по ней – и по всем прочим здесь присутствующим отнюдь не меньше, чем по Марго, и даже вроде как, убедив ее в этом, Алёшка тотчас же и спалился в своем показном равнодушии, когда, готовый немедленно ринуться ей на помощь, вскочил на ноги в тот момент, когда барышня Александрина, совершенно неавантажно споткнувшись на крутой лестнице, взвизгнула но, отчаянно вцепившись в перила, все же удержала себя в вертикальном положении. Софья Ильинична со старшей из дочерей, которая, будучи замужней, уже почиталась ею взрослой и почти ровней, при этом многозначительно переглянулись, а Яшка, подмигнув Алексею, выдал невероятно смешную – на свой, конечно, вкус, остроту: - Что, Спичка, решила стать птичкой? А крылышек-то и нет! – впрочем, последний его веселья не поддержал, отмечая про себя, что уж если и остается здесь что-то незыблемым из года в год, так это неизбывная Яшкина глупость. И какой из него, к чертям собачьим, дипломат?! О том, что старшего сына, окончившего университетский курс, приняли на службу в Коллегию, Головину с гордостью уже успела поведать Софья Ильинична, которая, будучи готовой терпеть от своего любимца Яшеньки любые его идиотские эскапады, буквально орлицей взвилась от возмущения, когда Марго повторно – впрочем, об этом никому знать было не положено, набросилась на кузена с приветствиями: - Маргарита! Нет, что за божье наказание, право! Где твои манеры, что за вид, в конце концов? А прическа?! Господи, ну что о тебе подумает Алёшенька?! – заохала она. И «Алёшеньке» потребовалось немало красноречия, чтобы тетушка поверила, что гораздо сильнее его бы напугало, если бы Маргоша вдруг явилась сюда этакой светской барышней с прической волосок к волоску. - А так все, как раз, совершенно изумительно! – добавил он, покосившись на сидящую рядом кузину и замечая, что она, кажется, весьма признательна за эту скромную поддержку, что радовало. И еще – и это было уже совершенно некстати, обращая внимание на едва заметный след оружейной смазки на виске, который девушка или не видела, или второпях забыла стереть. В попытке как-то привлечь внимание кузины к этому компрометирующему артефакту, Алёшка даже попытался легонько толкнуть ее под столом коленкой, а когда Спичка повернулась, стал так решительно растирать пальцами свой висок, что, заметившая эту неловкую пантомиму Анна спросила, не мучает ли его мигрень. Неудивительно, что и Марго ничего не поняла. К счастью, вскоре всеобщее внимание присутствующих было занято свежей новостью – на веранду явился лакей с докладом, что до Марьина добралась, наконец, карета с вещами барчука Алексея Романовича. Чему последний был рад еще и потому, что там, среди узлов и саквояжей, также имелся кофр с гостинцами для Александриных. Большей частью они были заготовлены, конечно, Еленой Вахтанговной, которая не была бы грузинкой, если бы позволила сыну ехать к родне, даже и не самой близкой и совершенно не «нужной», без подарков, отдельно подобранных и упакованных для каждого, и снабженных сопроводительной запиской, для кого именно та или иная коробка или сверток. Алексей нисколько не возражал против такого «довеска» к своему багажу, но сказал матери, что для Маргоши подарок хотел бы выбрать сам. Хотелось подарить ей что-нибудь взрослое и особенное, потому сразу как-то возникла мысль о духах. И кто бы знал, что их, оказывается, такое множество – и все разные?! До сих пор в ушах стояли насмешливые интонации молоденьких приказчиц парфюмерной лавки на Невском, явно от желания поиздеваться так подробно интересующихся у растерянного юноши, какие именно ароматы предпочитает его маменька, - «ну да, маменька, не рассказывать же им все, как оно, на самом деле есть» - «иланг-иланг» или «лоделаванд»? В конце концов, едва не одурев от всех этих непонятных слов и немыслимых благовоний, Алёшка выбрал наименее вонючие, да к тому же, как утверждали, особенно модные в этом сезоне вербеновые духи. И уже потом, дома, убедился, что не ошибся с выбором: легкий, травянисто-цитрусовый аромат, должен будет понравиться и ей. Он очень на это надеялся. А несколько позже, когда все подарки уже были розданы, а утреннее чаепитие, перейдя вначале в легкий завтрак, а потом и в посиделки в гостиной после оного, завершилось, все разбрелись, кто куда. Алексей, наотрез отказавшийся от Яшкиного предложения пойти купаться на Усожу, несмотря на уверения кузена, что здесь не холодный Петербург, а потому вода в реке уже достаточно прогрелась, поднялся к себе, принял ванну, переоделся, после чего вновь покинул отведенную ему комнату в надежде, наконец, найти где-нибудь Марго и спокойно поговорить. Без толпы соглядатаев вокруг. После утреннего ажиотажа, дом казался пустым. Лишь прозрачные газовые занавески в настежь раскрытых окнах и дверях трепетали на сквозняке, словно исполняя какой-то причудливый танец, да где-то на кухне были слышны приглушенные голоса дворни. Пройдя весь первый этаж, Алёшка вышел через заднюю дверь, дошел до тенистого фруктового сада, где трава все еще была усеяна сухими, пожухшими белыми яблоневыми лепестками вперемешку с осыпавшимися мелкими зелеными завязями. Там, среди старых яблонь, в свое время у них с кузиной было укромное местечко с самодельными качелями на толстой ветке и гамаком, натянутым между двумя стволами. Алексей не был уверен, что все это сохранилось до сих пор, и оттого очень обрадовался, убедившись, что все на месте. Но еще сильнее радовало то, что уютно расположившись в гамаке с книжкой в руках, «на месте» была и Спичка. - Подвинься-ка! – без лишних церемоний, на правах старой дружбы, Алёшка приподнял гамак за край, заставляя девушку невольно откатиться чуть в сторону, а затем плюхнулся в сетку рядом с нею. – Что читаешь? А еще, ты так и не сказала, понравились ли тебе новые духи?
Маргарита Рольберг: Увидев молочник в опасной близости от сестры, Марго поспешила налить молока раньше, чем оно скиснет от милых гримасок Анны. Та, заметив выражение лица младшей, презабавно дёрнула бровью (с точки зрения Александриной это напоминало нервный тик), и девушка уткнулась в чашку, чтобы не рассмеяться. В самом деле, ради чего корчить зверские наставительные рожи, если никто и никогда не будет считаться с женой мелкого подручного одного из курских купцов? Даже Кирилл куда охотнее идёт на руки к добродушной кормилице-крепостной, полной обожания бабушке и егозе-тётке, чем к родной матери. Последнее, естественно, злило Анну Матвеевну больше всего, на что Маргарита изредка замечала, что замуж-то сестра пошла по любви и никто не думал её неволить. И вообще, хватит уже мужа пугать вечно кислым видом, сбежит ещё куда подальше. Или не подальше, а к румяной и улыбчивой купцовской дочке. На этом обычно Анна в слезах выбегала из комнаты, а Марго сажали за шитьё. Раньше пытались сажать за фортепиано, но старенькое, специально поставленное для девочек в одной из комнат, она расстроила ещё в десятилетнем возрасте, да так успешно, что инструмент выбросили, а к стоявшему в гостиной подпускали только под строгим надзором всего семейства, причём Яшке вменялось в обязанность в случае чего схватить сестру за руки и оттащить от драгоценного чёрного монстра, не первый десяток лет услаждавшего слух обитателей Марьино. Хотя иногда Алёша гримасничал гораздо, гораздо интереснее. Вот как сейчас, например: стоило только прерванному её появлением веселью вернуться в прежнее русло, как Головин вздумал толкаться и выразительно тереть виски. Милейшая сестрица медово предположила, что от голоса Марго у гостя разболелась голова, а сама девушка считала, что только отменное воспитание не позволяет Пончику покрутить у виска пальцем, выражая своё отношение к одной из прозвучавших реплик. Правда, как Марго ни старалась, ничего особенного глупого и смешного в словах родных найти не смогла, поэтому предпочла забыть о произошедшем, а если не получится – расспросить потом. Может, и получится: уж больно интересное стало у папеньки лицо, развернувшего свёрток с подарком и обнаружившего инкрустированную янтарём трубку. А маменька, маменька-то едва в слёзы не ударилась, прижимая к груди тяжёлую шаль. Всё, теперь уж точно можно дряхлый бабкин платок из бурдесуа тайком из сундука с приданым выкинуть – вылинял, молью поеден, а всё туда же: «Не трожь, употребим на что-нибудь». Как же, «употребим»! Погалдим да и забудем, но из её – её, Маргошиного! – приданого не выкинем, пусть перед мужем позорится, тьфу!.. Но когда Алёша протянул маленький, для сохранности обёрнутый бумагой флакончик, девушка даже не попыталась скрыть любопытства и радости, хоть и немедленно велела служанке отнести подарок в комнату: говорят, в духи надо вслушаться, а разве ухитришься, когда вокруг такая шумное ликование? Наконец, обязательные разговоры сами собой увяли, и все разбрелись по своим делам. Яшка, не сумевший уговорить гостя отправиться на реку, вывел из конюшни старого, когда-то солового, а сейчас совсем седого мерина и уехал: Марго, заметившая перекошенное лицо брата, была уверена, что он увидел графского дончака и, пребывая под самым сильным впечатлением, навестит сначала Чиркуновых, потом старика Алтуфьева, а потом всех, кого только успеет. И ведь обязательно такого порасскажет, что соседи будут ломиться в Марьино, желая увидеть любимейшего кузена Якова Матвеевича. Хоть бы в чём соврал и опозорился, так ведь нет, только правду, да так интересно, что никакая басня не сравнится... Аркадий Степаныч и Анна о чём-то разговаривали в своей комнате, Пончик ушёл к себе, папенька заперся в кабинете с твёрдым намерением испробовать подарок Елены Вахтанговны, а маменька, выставив младшую дочь с кухни, принялась раздавать указания и собственноручно ставить тесто, которое берегла от «дурного глаза» Марго пуще собственной жизни. Сделав вид, что не больно-то и хотелось, девушка выловила Прасковью Ивановну, больше остальной прислуги любившую барышню, и упросила её как-нибудь отчистить припрятанную под кроватью одежду, чтобы Софья Ильинична не заметила. Крепостная густо, тихо засмеялась и пообещала всё сделать. Успокоенная Марго поднялась в комнату за книгой, презентованную зятем ко дню рождения с такой постной и благостной миной, что читать сразу расхотелось. В последние же недели заняться было совершенно нечем, вот и приходилось мирно лежать в гамаке и скрипеть зубами, листая страницы. Подарок был там же, где она велела оставить: лежал на вязаной крючком кружевной салфетке на комоде. Бумаге грозило быть нетерпеливо разорванной, но Маргарита сдержалась, и через несколько мгновений возни с упаковкой в её ладони лёг маленький прямоугольный флакон со скруглёнными краями, до самой пробки наполненный прозрачной рыжеватой водой. Плотно притёртая пробка-шарик поддалась не сразу; в нос ударил резкий запах то ли лимона, то ли какой-то аптекарской гадости, и Марго поспешила закрыть флакон, с непривычки намочив пальцы. Впрочем, пока девушка жмурилась и читала выведенное причудливыми завитушками «Aloysia» на этикетке, запах сделался терпимым, а после – и вовсе чрезвычайно приятным. Спрятав духи в верхний ящик комода, Марго схватила книгу и первым делом направилась к дровянику: Нерону пора было возвращаться на псарню, пока его отсутствие не было замечено. Тихо покачиваясь в гамаке четверть часа спустя и покусывая губы в моменты, когда герои начинали вести себя особенно глупо, она совершенно пропустила миг, когда её уединение было нарушено. Торопливые, но не суетливые шаги могли принадлежать только Головину, поэтому Маргарита не выказала никакого удивления ни его появлением, ни бесцеремонным вторжением в почитаемый вечной и священной личной собственностью гамак. Последовавшая за этим короткая возня с якобы случайными, но совершенно безобидными пинками по щиколоткам и неаккуратно попадающими по рёбрам соседа острыми локтями стихла, и Марго призналась: – Только не смейся: я сначала подумала, что это не духи, а средство от моли и навязчивых кавалеров, – Пончик, конечно же, не послушался и рассмеялся. – А потом ничего, вкусные оказались; спасибо, Алёша… Книжка? «Памела» Ричардсона, совершенно дурацкая. Не понимаю, что все в ней нашли: какую страницу ни откроешь – одни лишь занудные поучения и смиренные страдания. Тоска!..
Алексей Головин: Несмотря на то, что с того момента, как Головин впервые ее сегодня увидел, Марго внешне успела перевоплотиться из худосочного мальчишки-подростка в очаровательную хрупкую барышню, рука у нее, по-прежнему, была вполне себе тяжелая – сказывались, видать, регулярные упражнения в стрельбе из увесистого ружья, а коленки, даже под юбками, весьма острые. Так что тычки под ребра и пинки, которыми, покуда молодые люди возились, устраиваясь в гамаке вдвоем, Алёшка получал чувствительные. Однако готов был смиренно терпеть даже их из-за редкой возможности находиться в волнующей близости от Маргоши – совершенно невообразимой в другом месте и в иных обстоятельствах. Оказалось также, что она уже успела испробовать его подарок, изначальный комментарий в адрес которого, вначале было задев Головина своей беспощадной прямотой – «хотя бы ради приличия могла бы сдержаться?!» – затем его же от души и рассмешил. Марго не меняется! И это наблюдение в очередной раз заставило Алёшку подумать о кузине с нежностью, хотя, собственно, а разве могло быть иначе? Тем не менее проучить ее стоило. - Да зачем отворотные зелья, когда у тебя ружье есть? Пристрели из него одного-двух особо назойливых кавалеров, и остальные после этого станут объезжать Марьино десятой дорогой, - сказал он так, словно, в самом деле, считал этот совет вполне разумным и приемлемым решением ее затруднений. Теперь пришла ее очередь рассмеяться, именно в этот момент Алёшка, с ехидным видом взглянув на девушку, и добавил. – В крайнем случае, ты всегда можешь плюнуть своим ядом, душа моя. И я еще не знаю, какая погибель для них будет страшнее… Ай! Да ты что?! Больно же! – обиженно воскликнул он через мгновение, получив по темечку «Памелой», которую Марго, ничтоже сумняшеся, употребила как орудие возмездия. И, судя по тяжести удара, страдания главной героини этой книги, в самом деле, были тяжелы и многогранны… – Ах, вы так?! Ну, тогда мы – вот так! – провозгласив это, Алешка набросился на нее со щекоткой – в детстве его худенькая кузина ужасно этого боялась. Впрочем, должно быть, и теперь сей метод воздействия был не менее эффективен – Маргоша с визгом принялась вырываться, он не отпускал… старый гамак, сетку которого не меняли уже сто лет, раскачиваясь от происходящей в нем баталии во все стороны, жалобно трещал всеми своими веревками – но никто не слышал. Потому и падение на землю, хоть и было закономерным, но все равно оказалось для них крайней неожиданностью. Опомнившись в критической ситуации, как и подобает мужчине, чуть раньше кузины, Алешка первым делом стал спрашивать, цела ли она, но Марго не отвечала. Лёжа рядом, в усыпанной яблочной завязью траве, она закрыла ладонями лицо. И, заметив, как трясутся при этом ее плечи, Головин всерьез испугался, решив, что девушка сильно ушиблась и плачет. - Марго!.. Маргоша! – растерянный, он осторожно коснулся ее руки. – Ну, извини, пожалуйста! Я – идиот, я не хотел, чтоб так получилось. Прости, а?.. – но тут она вновь всхлипнула, а точнее, хрюкнула, отняла руки от лица, и Головин увидел, что, если глаза у нее и были на мокром месте, то от смеха, а не от боли. А он, действительно, идиот, коли так легко «купился» на ее детский розыгрыш. – Ах ты… - выдернув из-под нее остатки гамака, Алёшка, словно паук в паутину, принялся заматывать в них извивающуюся девушку, пока окончательно не лишил возможностей к сопротивлению, прижимая ее затем лопатками к траве и грозно нависая сверху. – Попалась?! Не выпущу теперь, так и знай!
Маргарита Рольберг: В глубине души Марго считала себя великой мастерицей на злые остроты и ядовитые шутки, но одно дело тихонько гордиться, а совсем другое – услышать вдруг от Пончика, что ты та ещё змея и вполне можешь обойтись без оружия вообще. Возмущению девушки не было границ, а за неимением подушки, которой можно было бы нежно придушить любимого кузена, пришлось лупить Головина книгой, сгодившейся хоть на что-то полезное. И если Маргарита рассчитывала на христианское смирение и память о знакомстве, то Алёша явно решил забыть обо всём, принимаясь безжалостно мстить за помятый затылок. Хотя о слабостях кузины он помнил хорошо. – Ай! Даже слишком хорошо. А рядом, как нарочно, не было ни одного сладкого, душистого пончика, исходящего тёплым и тяжёлым, прямо-таки цветным духом варенья, чтобы отвлечь Алёшу от издевательств, да и откуда бы здесь взяться пончикам, если тесто только что поставили? Казнь была неизбежна, и в ветви старых деревьев взмыл заливистый девичий визг, перемежаемый смехом и требованиями прекратить пытку. Загрубевшие от многочисленных упражнений с оружием, уздечкой и книгами – или чему там ещё учат молодых офицеров? Шпорами греметь и до дыр цеплять ими дымковые подолы дамских платьев? – руки держали крепко: вырывайся, не вырывайся – никуда не денешься. Разве что изворачиваться по-змеиному – спасибо, Пончик, вовремя подсказал – что, впрочем, также не дало результатов. Идея молотить Головина маленькими кулачками не выдержала никакой критики и с треском провалилась. В реальность это событие воплотилось лопнувшими верёвками и шумным падением, итогом которого стали запутавшиеся в сетке руки и ноги (свои и чужие) и расцарапанное острым углом книжки запястье Марго. Но всё это было так хорошо и весело, да и щекотка прекратилась, что девушка беззвучно расхохоталась, уткнувшись в ладони, чем чрезвычайно напугала кузена. Правда, когда Пончик выяснил причину её странного поведения, то тут же предпочёл разгневаться (но гнев был достойной платой за возможность увидеть вмиг округлившиеся, совершенно щенячьи глаза графа). Спелёнатая по самую шею Маргарита испытывала все прелести незавидного положения своего малолетнего племянника: ни отвесить подзатыльник, ни пнуть от души, ни даже откатиться чуть в сторону, спасаясь от упёршихся под лопатки сучков. Даже ядом за пару мгновений плевать не научилась, да и Алёшу жалко: ну как же без этого милого мальчика? – И что же ты со мной будешь делать? – Она рассмеялась и подумала, что сейчас выглядит как оплетённый окорок. Правда, на аппетитный, ароматный кусок мяса худенькая девушка была похожа не больше, чем фарфоровая статуэтка пастушки на тяжеловоза шайра, как-то раз виденного на рисунке в альбоме одной из уездных барышень. Марго дёрнула остреньким плечиком, проверяя, не ослабли ли путы и, встретив полный самодовольства взгляд Пончика, вдруг смутилась. Не от того положения, в котором они оба оказались по вине обоюдного легкомыслия, гордыни и мстительности, не от предательски прострелившего позвоночник чувства собственной беспомощности, не от внезапно проснувшейся стыдливости, не от сковавшего тело напряжения пополам с неожиданным пониманием: Алёша возмужал. Удивительно, насколько же она была занята собственной особой, что сразу не приметила всего. Нет, то, что Пончик вырос, бросалось в глаза, но что до остального… Было в нём нечто неуловимое, невозможное, что не ложится на язык одним ёмким словом, но сразу же отличает мальчика от мужчины. И ещё – взгляд. Но не тот, самодовольный, а уже совсем другой. Быстрый, внимательный и заставивший бесстрашную Марго отчаянно струсить, а сердце – настойчиво запроситься прочь из костяной клетки. Как будто всей ладонью по лицу огладил, ей-богу!
Алексей Головин: Марго была как никогда близко. В его объятиях – и в его полной власти. А о том, как мужчина иногда может ею распоряжаться, Алёшка узнал еще пару лет назад. Не без посредничества дядюшки Георгия, старшего брата Елены Вахтанговны. Будучи той зимой в Петербурге гостем Головиных, тот решил внести свою собственную лепту в воспитание «мтсире Алексо», препроводив его – в качестве дополнительного подарка к пятнадцатилетию, в одно из тех роскошных столичных заведений, о которых все, конечно, знают, но вслух о том предпочитают не упоминать. Вот и маменьке об этом приключении ничего известно до сих пор не было. Здесь дядя Георгий был непреклонен: подобные вещи мужчина – настоящий – никогда и ни с кем не обсуждает вслух. Даже с приятелями. Последнее, кстати, оказалось сложнее всего – особенно когда эти самые приятели на сон грядущий бахвалились в темной спальной Пажеского корпуса своими амурными похождениями, слушая про которые, Алешка с трудом сдерживался порой, чтобы не расхохотаться во все горло – ибо уже понимал всю их анекдотическую неправдоподобность… - А ничего не буду, - тихо ответил он в ответ на насмешливый вопрос кузины, быстро, но неторопливо скользнув взглядом по ее лицу – от бровей к переносице и обратно. – Разве что вот это, наконец, вытру, а то на трубочиста похожа. Сдунув со щеки Маргоши упавшую туда легкую прядь ее пушистых волос, Головин, едва касаясь, стер с виска девушки злополучное свидетельство непослушания перед родителями. - Я тебе еще за завтраком все показать пытался, а ты как назло, не понимаешь. Хорошо еще, что Софья Ильинична немного близорука, а то огрести бы тебе по первое число – и не только вышивками, - добавил он, отодвигаясь немного в сторону и помогая кузине выпутаться из обрывков гамака, а после – подняться на ноги. Держался Алёшка при этом необычно спокойно и даже немного иронически, впервые в жизни будто бы поменявшись ролями с Марго, которая, напротив, теперь казалась ему непривычно тихой и молчаливой. Она даже ничего не съязвила в ответ на его последнее замечание – и это он тоже расценил, как свою новую маленькую победу. Впрочем, торжествовать ее в открытую не торопился – рано еще. – Что же, раз убежище наше все равно разрушено, пойдем, что ли, просто вокруг усадьбы погуляем? Покажешь хоть, что и как поменялось тут за три года, которые меня в Марьине не было… Скажи, кстати, на пруду еще лодки-то целы? Пока по жаре да духоте сюда ехал, только об одном и мечтал – ну, кроме того, чтобы тебя увидеть, – бросив косой взгляд на Марго, Алёшка тихонько усмехнулся, – как будем с тобою после в той лодке кататься… - Вот уж воистину! Хочешь найти Марго, отправляйся прямиком в самый запущенный угол усадьбы! – внезапный язвительный оклик не дал договорить и заставил резко обернуться – по заросшей дорожке, брезгливо подхватив юбки, к ним неспешно приближалась Анна. – Вот посмотрит на все это кузен Алексис, и будет думать, что мы здесь все такие неряхи, как ты!.. Ой, молчи! Я не затем пришла, чтобы вновь ругаться, просто сказать хотела, что пока ты тут по зарослям шастаешь, к нам Марк Иванович ненадолго заезжал. Сказал, что был проездом в Курске, а после решил заехать в Марьино – представляешь, какой крюк?! Вот я бы ради тебя и десяти лишних верст не проехала! А он в такую даль отправился, хотя времени в обрез. Так и не дождался, бедняжка, убыл восвояси. Папенька теперь на тебя очень сердит за это. - Стойте-стойте… ничего не понимаю! – недоуменно помотав головой, воскликнул Головин, предупреждая своей репликой неизбежную словесную перепалку двух сестер, ни одна из которых никогда за словом в карман не совалась. – Откуда проездом – или куда? И кто такой вообще этот Марк Иванович?
Маргарита Рольберг: Сглазила! Ой, дура, сглазила! Марго земли под собой не чуяла, пока Головин бережно, осторожно («Будто бы в самом деле змею в руках держит», – подумалось ей) стирал с виска пятно. Так вот, значит, что за зверские рожи страдающего мученика он корчил за завтраком! Даже и не скажешь, кто из них двоих больший глупец: недогадливая Маргарита или рисковавший привлечь к ней внимание Алексей. Кажется, он что-то говорил, но в ушах стучала кровь, слова были нечётки, и, если честно, то девушку куда больше волновала лёгкая боль от впивавшихся в тело сквозь тонкую ткань платья обломков веточек. А если быть совсем честной, то молчала Марго исключительно из-за опасения ляпнуть какую-нибудь глупость и доказать, что кровь не водица, а Яшка-балбес ей всё-таки брат. А Пончик тем временем нёс какую-то околесицу про пруд, лодки и то, как он хотел увидеть кузину. Что за вздор?! Неужто и его придётся из Марьина солёными варениками выпроваживать? Девушка живо представила себе, как избалованный Алёша, привыкший к тому, что у Александриных его потчуют самыми вкусными лакомствами, с аппетитом отправляет в рот вареник с вишней, раскусывает его… и обращает на неё полный слёз и обиды взгляд. После чего, конечно же, собирает вещи и бежит прочь так, что только пятки сверкают, оставляя её на растерзание домашним. Или не бежит и вынуждает её прибегнуть к совершенно бесчестному, но проверенному средству – жгучему перцу, не первый год скромной вязанкой висевшему в кладовке. При всякой надобности Марго осторожно отщипывала кусочек-другой от одного из стручков и тайно исправляла оплошности родителей в выборе знакомых, наезжавших в хлебосольный, но отнюдь не богатый дом Александриных слишком часто. Правда, с сестрой такой трюк не проходил: девушка просто не рисковала сделать старшенькой гадость, хотя иногда хотелось так, что аж руки чесались. Как сейчас, например. Маргарита уже раскрыла рот, чтобы дать Анне хлёсткую и совсем не добрую отповедь, могущую навеки отучить её лезть к сестре со своими непрошеными замечаниями, но почувствовавший грядущую бурю Пончик решил вмешаться. – Ты на пруд хотел? Идём, чего стоишь? Марго потянула Алёшу за руку, уводя его прочь и взглядом обещая сестре самые страшные кары, какие только получится сотворить в их мирном поместье, не прибегая к нарушению заповедей. Анна ради разнообразия предпочла смолчать, предоставляя мелкой самой отвечать на вопросы гостя, но гаденькой улыбочки не сдержала. Ну и пусть, ей же хуже… Разрушенное «убежище» осталось далеко позади, а Марго, с размахом, достойным лучшего применения, воображавшая себе беседы, которые велись в её отсутствие в отцовском кабинете, мрачнела всё больше и совсем забыла о том, что тащит Головина к пруду. Скажи ей кто, что со стороны всё выглядело так, будто бы она собралась утопить кузена, девушка только хмыкнула бы в ответ, признавая возможную правоту наблюдательного собеседника. Пруд в Марьино был самый обыкновенный: вырытый сколько-то там лет назад прапрапрадедом, не слишком глубокий, не слишком заросший, с одного берега обрамлённый камышами, с другого – ивами и даже радующий глаз редкими жёлтыми кувшинками. Единственная лодка, перевёрнутая кверху днищем, была вытянута на берег. Одно из вёсел Марго от души пнула в сторону, пребольно ударив пальцы в тонких кожаных башмачках, но не выдала себя и движением брови, не говоря уж о восклицании; другое наполовину лежало в воде, зарывшись в илистое дно. Примолкший за то время, что они добирались сюда, Пончик вновь напомнил о себе неразборчивой репликой, главный смысл которой сводился к уже заданным вопросам. Было ясно, что отвечать всё же придётся и лучше бы ей рассказать всё самой, чем позволить услышать домыслы родни. – Марк Иванович – старый плешивый московский немец, – с тяжким вздохом поведала Марго, усаживаясь на лодку. – Меня этой зимой в Москву возили, вот Анька и бесится, завидует, всё никак смириться не может, что ей не довелось. А там этот Рольберг, друг папенькиного приятеля. Прилип к нам, как банный лист, вон, даже в своё полтавское имение через Курск поехал.
Алексей Головин: Неведомый доселе и, вроде бы, ничем ему лично не насоливший, Марк Иванович не понравился Алёшке с самого первого раза, как оказался всуе помянут в его присутствии. Уже хотя бы за то, что, злосчастный, кажется, умудрился всерьез испортить настроение Маргоше. Впрочем, ради справедливости следовало отметить, что в этом занятии ему большое подспорье оказала кузина Анна, и тем не менее… За все время, покуда, насупившись, решительно вела – если не сказать, тащила его за руку к пруду, Марго не произнесла ни слова, и потому Алёшка, немного растерявшись от подобного напора, вновь обрел дар речи лишь тогда, когда они вдвоем уже добрались до поросшего мелким клевером берега Марьинского пруда. Где, покуда разбирался с лодкой, проверяя, насколько та пригодна для водных катаний и вставлял в веревочные гужи весла, все же, решился еще раз осведомиться насчет интересующего его субъекта, в котором, подобно всякому пылко влюбленному, уже почти готов был заподозрить соперника. То, что Рольберг оказался, судя по пояснениям, «старым и плешивым», как и тон, которым они были даны, успокоило вспыхнувшую, было, ревность, но любопытства до конца не удовлетворило. Впрочем, Алёшка рассчитывал разузнать все недостающие детали после, когда Марго вновь повеселеет, а в том, что это произойдет, он почти не сомневался. Ибо глупо же долго предаваться дурному настроению, когда вокруг такая благодать. Жаркий летний день уже начал клониться к вечеру, который, впрочем, как и ночь, в июне – из-за своей эфемерной краткости, выглядят лишь формальной данью от сотворения мира заведенному порядку смены времени суток. Сырая прохлада, поднимавшаяся от пахнущей тиной темно-зеленой воды, заметно облегчала зной, но не Алёшке, усевшемуся на весла и довольно интенсивно ими работавшему, чтобы быстрее выгрести к центру, где их «ковчегу» не грозила бы участь застрять в прибрежном иле заметно обмелевшего с того времени, как он видел его последний раз, водоема. Судя по всему, его довольно давно не чистили. И поэтому природа, непролазной осокой и камышом у берегов, а также распространившимися сверх всякой меры зарослями кубышки и мелкой россыпью кружочков ряски – по всей поверхности пруда, медленно, но планомерно отбирала назад у потерявшего бдительность человека однажды своевольно захваченные им во владение территории. Наблюдения эти рождали у Головина, уже достаточно взрослого, чтобы понимать такие вещи, смутные – и нерадостные подозрения, что дела у Александриных идут далеко не так хорошо, как о том ему докладывали в ответ на обычный после всякого расставания вопрос. Оставив, наконец, весла, Алёшка утер рукавом рубахи взмокший от испарины лоб и вновь взглянул на сидящую напротив кузину. Опустив пальцы в воду, она с задумчивым видом наблюдала за образовывающимися за ними следом при движении лодки тоненькими «фарватерами». А над головой ее, тем временем, совсем низко зависла на своих перепончатых крылышках красивая, переливающаяся перламутром, сине-зеленая стрекоза. - Смотри! Наверное, приняла тебя за водяную лилию! – улыбнулся Головин, протягивая руку к девушке, отчего робкое насекомое тотчас резко дернулось в сторону и вскоре исчезло из поля зрения в зарослях камыша. – Ну что с тобой, ты чего такая суровая? Ни за что не поверю, что это Анькино занудство тебя настолько расстроило. Надулась, прямо как… лягушка! – это пришедшее в голову нелепое сравнение внезапно отчего-то развеселило Алексея. – И в самом деле… Зачерпнув в ладонь немного воды, он плеснул ее, тотчас рассыпавшуюся в воздухе на пригоршню мелких брызг, прямиком в кузину: - Маргушка-лягушка! Вот ты кто, поняла?!
Маргарита Рольберг: Меланхолия нападала на Марго чрезвычайно редко и ненадолго, что, несомненно, радовало девушку, но когда эта модная английская беда всё-таки случалась, каждый норовил высказать, что именно с ней нынче не так. А сейчас сплин был совсем некстати: прекрасный солнечный день был и в самом деле прекрасен, да и присутствие Пончика вселяло уверенность в том, что следующие два месяца уж точно оправдают те ожидания, которые она на них возлагала – когда это визиты Алёши навевали скуку и были также безынтересны, как и дела Аркадия Степаныча? Нет, грустить и предаваться размышлениям о тщетности бытия и своём месте в этом бренном мире нужно мерзким, холодным вечером, когда половину комнаты уже залило беспрепятственно бьющими в открытое окно струями дождя, а другая половина пребывает в таком же беспорядке, как и мысли её хозяйки. Правда, нынешний приступ молчаливости был вызван причиной совсем неожиданной: уж больно зло сверкнул глазами Пончик, заслышав о старом немчике. Уж не вообразил ли он себя обязанным отваживать от кузины всякого заинтересовавшегося её лукавой улыбкой и буйными кудрями, упрямо не желавшими собираться в хоть какое-то подобие «приличной» причёски? А хоть бы и вообразил, пусть с Сеньки и начнёт… Нет, нет, глупости всё! По всему выходило, что старшие Чиркуновы были умнее своего отпрыска, но не настолько, чтобы объяснить ему, чем обернётся для их обожаемого сыночка женитьба на Маргарите – а Сенька вёл себя так, будто бы собирался не сегодня-завтра бухнуться на колени и цитатами из романов изъявить своё желание навеки соединить их судьбы. Марго же, выбирая между возможностью назваться у алтаря госпожой Чиркуновой и плахой, неизменно выбирала плаху. В самом деле, стоит ли один раз дать слабину и мучиться всю оставшуюся жизнь (неуёмное жизнелюбие девушки даже не рассматривало любимый сентиментальными барышнями, начитавшихся Карамзина, вариант утопления в пруду от несчастной любви и постылого замужества – да и скучно это)? Нет уж, лучше остаться старой девой, на всю округу прослыть чудаковатой охотницей и навсегда избавиться от непрошеных советчиков при помощи доброго заряда дроби в землю у самых ног доброжелателя. Да и возможность продолжать портить жизнь брату тоже представляется весьма и весьма соблазнительной, если только Яшка не сведёт её в могилу своей глупостью; а ведь может, и тогда всё совсем-совсем неинтересно получится. Порядочной старушкой в чепце и с кошками ей никогда не быть, так что нечего себе голову всякой ерундой забивать. Вон как Алёша старается, аж пыхтит… Нет, не пыхтит, показалось. Лодка шла спокойно и без рывков, вёсла мерно и обманчиво легко вспарывали упругую водную гладь. Движения Головина были чёткими и плавными, так что, опустив голову, Марго всё же тайком любовалась Алёшей. Порыжевшее послеполуденное солнце чуть высветлило его тёмные волосы; не высветлило даже, а, так, каплю позолоты добавило. Тёплая вода ласкала пальцы, и всё было бы совершенно замечательно, если бы не приходилось изредка встряхивать рукой, смывая налипший сор. Простенького комплимента кузена хватило, чтобы мгновенно вытянуть девушку из пучины безрадостных размышлений, в которую она успела окунуться. Всё, хватит. Вот уедет скоро Алёша, времени всего ничего – до осени (и то, если Елена Вахтанговна не топнет ногой и не прикажет сыну немедленно явиться пред грозные материнские очи), а дальше что? Снова зима, снова выезды, благопристойное выражение безразличия на лице и чинное стояние у стены в ожидании кавалера на следующий танец, смешные и откровенно противные мужчины, безразличные и злые женщины – везде одно и то же, что Курск, что Москва, что домашний бал. Удручающее однообразие и невыносимая скука, не то что здесь, сейчас, с Пончиком. Разве услышишь за несколько часов от одного и того же человека, что ты и Диана-охотница, и змея, и Спичка, и лягушка, и даже лилия? К сожалению, с цветком Марго роднило только воображение Головина, да ещё, возможно, бледность, могущая при должном старании напомнить о белизне лепестков. – Тогда уж царевна-лягушка, – как всегда скромно поправила она Алёшу. – И вовсе я не надулась, а… Вдохновенный монолог был прерван самым невежливым и простым способом, до какого только можно было додуматься, сидя в лодке посреди пруда. Светлый узор на серой ткани платья вмиг превратился в тёмные мокрые пятна, а с носа закапала вода. В крови вновь вскипел азарт и, опасно перегнувшись через борт, Маргарита по самое запястье погрузила руку в воду, но тут же отдёрнула её. Демонстративно осторожно стряхивая капли с пальцев, театрально оберегая от брызг Пончика, она наслаждалась тем, как выражение лица кузена принимает сначала недоумённый вид, а после становится немножко укоризненным. Сложив руки на коленях, как пай-девочка, Марго улыбнулась и опустила глаза. Что же это он думал? Что она со смехом и насмешками броситься отвечать, что, в конце концов, утлое судёнышко раскачается и до берега придётся добираться вплавь? Нет, конечно, было бы неплохо, но на сегодня приключений и без этого предостаточно, слишком уж славный день, чтобы портить нахлынувшее благодушие недовольством старших родственниц, способных до самого Рождества припоминать каждый промах. Надо бы сообразить, как бы и повеселиться от души, и поучений поменьше выслушать… А всё-таки, как хорошо нынче! Кажется, умри и не заметишь, такая благодать вокруг, такое спокойствие… – Барышня! Маргарита Матвеевна! – донеслось с берега. Блаженно жмурившаяся девушка неохотно обернулась на зов, чтобы увидеть, как мальчишка из дворовых опасливо мнёт полу перепачканной чем-то рубахи, готовый в любой миг дать стрекача. – Чего тебе? – Обедать зовут, барышня! Так скоро? – Сейчас будем, – крикнула Марго, и паренёк бегом бросился прочь. Неужто папенька обещал за уши оттаскать, если не найдёт её скоро? Сам даже мухи не обидел, зато грозить редкий мастер, даже дочери, бывало, ссоры прекращали и быстренько разбегались по разным углам дома, если Матвей Сергеевич неспешно выплывал из кабинета, грозно сведя брови. Головин вновь взялся за вёсла, и спустя считанные минуты лодка упёрлась носом в берег. Изящно ступая на твёрдую землю (не без помощи Алёши, разумеется; по правде говоря, прекрасно обошлась бы и без этого, не впервой, но почему бы и нет?), Маргарита ни капли не сомневалась в том, что отныне и до самой осени жить ей суждено в радости. И никак иначе.
Алексей Головин: Приготовившись немедленно защищаться, Алешка прикрыл лицо рукой и уклонился в сторону. Ведь в том, что Маргоша не оставит без ответа его маленькую провокацию, он был практически уверен. Да так она бы и поступила в любой из прежних его визитов в Марьино, когда, неразлучные друзья, бывало, они даже дрались между собой, поссорившись из-за какой-нибудь неразрешимой иным образом детской проблемы. Не всерьез, конечно. Во всяком случае, ему бы и в голову не пришло мутузить девчонку – пускай и такого «своего парня», как Маргоша, по-настоящему, даже в мальчишестве. Хотя она-то порой воевала с ним всерьез, чем, на самом деле, несказанно веселила Алёшку, заставляя его внутреннего беса противоречия делать вид, что конфликт все еще не исчерпан и продолжать ее подзуживать. Собственно, и сегодня, всего час тому назад, там, в саду, она повела себя так же, позволив Головину на миг ощутить торжество от того, что, наконец, научившись ее предсказывать, он сможет получить над нею какую-никакую, но власть. Только напрасно надеялся. Видать, с тех пор, как Алёшка вымахал под два с половиной аршина, а Марго стала носить корсет, который он явственно ощутил под руками, когда давеча сжимал ее в объятиях, что-то в ней все же изменилось. И, осознавая это, он вдруг, против всякого здравого смысла, ощутил приступ неизъяснимого разочарования, словно заразившись от кузины ее мимолетной меланхолией. Потому, когда их позвали обратно в дом, к обеду, даже не попытался убедить ее ослушаться, остаться еще ненадолго, а покорно стал править к берегу, где, однако, не смог отказать себе в удовольствии перенести Маргошу из лодки на землю на руках. А она этому и не противилась. Обед, как и все прочие трапезы в жаркие летние дни, накрывали на веранде. Когда молодые люди дошли до дома, вся семья Александриных, вместе с примкнувшим к ним купцом Астаховым, мужем Анны, и Сенькой Чиркуновым, которого после похода на реку, обедать к себе домой притащил Яшка – или, может, он сам напросился, прослышав от него о приезде Головина, уже собралась за огромным овальным столом, крытом белой льняной скатертью с кружевами. «Семеро одного не ждут» – этот принцип в Марьине соблюдался свято и нерушимо. Так что Марго и Алёшка явились в разгар обеда и посреди общего разговора, который соперничал своей заурядностью и общей тональностью с равномерным гудением большого количества пронырливых ос, вьющихся над головами едоков. Возмущенно гонимые всеми сразу, они не улетали, а просто поднимались выше, под крышу увитой диким виноградом веранды, таились между листьями, а после вновь спускались, чтобы урвать свою долю сытных, хоть и незатейливых деревенских яств. - А мы уже решили, что вас там водяной на дно утянул, - добродушно усмехнулась Софья Ильинична, окидывая дочь и столичного племянника ироническим взором. – Петрушка уже, поди, четверть часа, как вернулся, после того, как вас у пруда обнаружил… А тут еще Яша пугать нас задумал, сказывает, что на Троицын день двое их мужиков из Зарядья в Усоже утонули. Верно говорят, кто на Венки купаться полезет, тому утонуть! - Ах, мамаша, ну что вы страху нагоняете попусту, право слово! Небось, пьяные в дым были, да и утонули, вот и весь сказ! – тотчас откликнулся «просвещенный» Аркадий Степанович, по купеческому обычаю записывая тещу в матери. Алёшку же от этого внутри тотчас передернуло: что заставило кузину Анну выйти за этого человека, он пока не понимал. Покосившись на Марго, заметил, что ей, вроде бы, тоже это противно. А еще – вновь обратил внимание, как недобро посматривает на них обоих Сенька. Еще когда они вдвоем появились на веранде, он смерил Головина таким ледяным взором, который ему очень не понравился, и теперь Алёшка очень желал бы узнать, что все это означает. - Маргарита, пока тебя не было, к нам приезжал граф Рольберг, - включился, меж тем, в общий разговор Матвей Сергеевич. – Он оставил для тебя гостинец, после обеда поглядишь, сверток снесли к тебе в комнату. И надеюсь, нынче же напишешь ему письмо с извинениями за свое отсутствие и благодарностями… И меня не интересует, понравился ли тебе его подарок на самом деле!
Маргарита Рольберг: Марго многое бы отдала, чтобы короткая прогулка от пруда до дома не заканчивалась. Ей уже порядком надоело выслушивать одни и те же разговоры, якобы ласковые упрёки и совершенно выводящие из себя разговоры о ней, словно бы отсутствовавшей за столом в мгновения обсуждений. Последним особенно грешил Яшка, а в присутствии Сеньки расходился так, что поперёк горла вставал комок из смеха пополам с гневом: то ли нахваливает, то ли изо всех сил старается в Сибирь отправить… Но стоило только ей огрызнуться в ответ на слова отца – «Могли бы и сами написать, коли всё лучше моего знаете», – как на веранде установилась мёртвая тишина. Было слышно, как с ложки младшего Чиркунова, чёрт знает зачем приехавшего к Александриным, капает суп. Вопреки ожиданиям и к великому сожалению всех присутствующих, скандала не случилось, обошлись лишь короткой дуэлью взглядов, и Маргарита опустила голову, избегая смотреть в глаза отцу. Обед продолжался в молчании, развеявшемся только к чаю, от которого Марго и Матвей Сергеевич отказались. Подарком Рольберга оказалось прехорошенькое канзу из тончайшей, почти прозрачной кисеи, обшитое кружевом слишком красивым, чтобы не заподозрить в косынке вещицу петербургскую или вовсе заграничную. Кривить душой не пришлось, поэтому, без стука войдя в кабинет несколько позже, Марго протянула отцу запечатанное письмо, на самом деле являвшееся короткой запиской. Матвей Сергеевич сухо кивнул и жестом отпустил девушку прочь, без слов давая понять, что ей теперь стоит отправиться в гостиную, где уже собралась молодёжь, возглавляемая четой Астаховых. Остаток дня прошёл без происшествий, разве что Сенька с двойным усердием крутился вокруг Марго, а она, избегая становящихся навязчивыми ухаживаний, невольно жалась к Головину, ища у него защиты. Это, в свою очередь, злило Чиркунова до черноты в глазах и заикания, и, покидая вечером Марьино, он пребывал в настроении настолько отвратительном, что сумел удивить даже Анну. Этим всё и кончилось; в первом часу ночи все разошлись спать, оставив Матвея Сергеевича дымить новенькой трубкой под пение соловьёв. *** Жизнь в Марьино текла своим чередом с небольшой поправкой на присутствие гостя, то есть, уже двух: через десять дней приехал Василий Константинович Рыков, да не просто так, а как обычно, с выдумкой. Чего стоило хотя бы то, что отставной поручик появился у Александриных в предрассветных сумерках, строго наказав не докладывать о себе недавно уснувшим хозяевам (накануне был удивительно мирный вечер, который никто не хотел прерывать, и оттого разговоры не смолкали, а самовар едва успевали наполнять). Тихо обойдя дом, Рыков принялся осторожно, чтобы не разбудить остальных, кидать в окно комнаты Маргариты крохотными яблоками, тут же срываемыми с веток. Девушка ещё не ложилась, чем и спасла сад от разорения. Выглянув в окно, Марго завизжала так, что подняла бы и мертвеца из могилы, не говоря уж о живых домочадцах, и, как была, в одной ночной рубашке и босиком опрометью бросилась из дома. Василий Константинович, посмеиваясь в пышные седеющие усы, ждал её на прежнем месте и поглаживал вороного ахалтекинца, круто изгибавшего шею и с недобрым любопытством осматривавшегося вокруг. – Принимай подарок, Сатана, – добродушно пробасил Рыков, избавившись от слишком крепких объятий и поставив племянницу на землю. – Шайтаном кличут. Дня не проходило, чтобы имя своё не подтвердил, всех извёл, Прошку лягнул, меня искусал – в общем, чудо как хорош!.. Да не мельтеши ты, Марго, посмотри, посмотри, какой красавец, и выучен на славу… Сатана, потом обниматься будешь: вот отгрызёт он тебе сейчас половину косы, куда я его потом дену? Но Маргарита и не думала слушать. Прижавшись щекой к тонкой шее, она перебирала редкую гриву, водила ладонями по шелковистой с ярким серебряным отливом шерсти, чувствуя, как перекатываются под нежной кожей сильные мышцы, гладила выпуклый лоб и, окончательно осмелев, поднялась на цыпочки и чмокнула жеребца в нос. Разбуженные обитатели дома о чём-то говорили между собой, кто-то смеялся, кто-то требовал немедленно вернуться к себе и одеться, где это видано, чтобы барышни в одной сорочке людям на глаза показывались – всё было далеко и не взаправду, только Шайтан фыркал над ухом, переступал тонкими ногами и с интересом тыкал мордой в девичье плечо. Следующие несколько дней Марго едва не сходила с ума от множества самых разных желаний. Хотелось и безнаказанно ходить на охоту с дядюшкой (где можно было бы выслушивать ворчание о разленившихся собаках и глупых хозяевах псарен, на спор бить птицу и лезть в самые непролазные дебри), и возиться с Шайтаном (жеребец вполне освоился на конюшне, начал показывать свой горячий нрав и любовь к хозяйке, а ей хотелось петь и кричать от восторга, когда она вдруг оказывалась выше всех, сидя на спине вороного, или летела сквозь утренний лес, прильнув к красивой шее), и родных в очередной раз позлить, и от зачастившего в Марьино Сеньки половчее отделаться, и с Алёшей вдоволь наговориться. Маргарита и сама не заметила, когда Пончик вновь, как в детстве, стал незаменимой частью её жизни – да и некогда было задумываться. Только успевай прибежать к заново навешенному и, по правде говоря, принадлежащему теперь больше Головину, чем ей, гамаку, кое-как устроиться рядом, всё рассказать и снова убежать. Впрочем, этого было отчаянно мало, и чем дальше, тем меньше, даже с учётом его постоянного присутствия на расстоянии вытянутой руки. И, увы, тратить всё время на кузена было невозможно, а минуты в сутках, кажется, убывали с каждым днём. Услышав о заботах племянницы, Василий Константинович, успевший вроде бы сдружиться с Алёшей, посоветовал ей вставать пораньше и ездить кататься с ним, а не мучиться по вечерней жаре. – А вальдшнепы? – За двоих настреляю, – хохотнул поручик, завидев обиженно надутые губы девушки. На том и сошлись. Прогулки решено было начать после Иванова дня, а накануне Яшка подговорил всех выскользнуть тихонько из дома – «как только папенька с маменькой и Анька с мужем заснут» – и отправиться искать цветок папоротника. Правда, Марго была уверена, что искать он будет совершенно другие цветы, но от авантюры не отказалась, о чём к утру нисколько не пожалела: чего стоил один только изумлённый взгляд Серёжи, внука старого брюзги Алтуфьева, когда он увидел, как ловко она скачет через костры. Пущенный по воде Усожи венок уплыл так далеко, что поймать и бросить его в костёр, как велел обычай, не было никакой возможности. А когда гомонящая толпа с хохотом спихнула в реку Сеньку, девушка и думать забыла о том, что крестьянки на все лады повторяли барышне о её везении и скорой свадьбе. Следующее утро было тихим. Старшие удивлялись спокойствию молодёжи, та позёвывала в кулаки и прятала покрасневшие от недосыпа глаза, и только дядюшка Рыков, с улыбкой глядя на происходящее, утирал испачканные маслом и вареньем усы. Матушка говорила что-то о малине, отец – о продаже собак, Любаша прислуживала – всё шло своим чередом, пока на веранду не ворвался Сенька. Небрежно отпихнув в сторону своего закадычного друга, Чиркунов с шумом бухнулся на колени перед Александриной и выпалил: – Маргошенька, свет мой ясный, звёздочка моя ненаглядная, выходи за меня замуж, а? – Вот те раз, – не сдержался Василий Константинович, и Маргарита, совершенно не уверенная в выражении своего лица, была полностью согласна с дядюшкой.
Алексей Головин: Пребывая с поручиком Рыковым в родстве еще более отдаленном и условном, нежели Маргарита, Алексей, тем не менее, знал его, почитай, с самого своего детства. Да не просто знал, а когда-то даже имел грешную мысль мечтать о том, как замечательно было бы иметь такого человека – храброго, сильного и при этом бесконечно доброго, своим отцом. И это в те времена, когда Головин-старший, мягкий, тихий и часто нерешительный, был еще жив. Потом, потеряв отца, Алёшка искренне и всерьез стыдился этих воспоминаний, глупо обвиняя себя, в том числе и в недостаточной любви и уважении к собственному родителю и едва ли не в том, что предал его, пусть даже и в мыслях. Тогда он намеренно старался с Рыковым не общаться, хотя тот по прежнему выказывал парнишке, столь рано лишившемуся отца, свое искреннее расположение и не понимал его нелюдимости. После, когда боль утраты притупилась, а способность рассуждать здраво вернулась, отношения вновь наладились, причем без всяких дополнительных объяснений. Так что приезду Василия Константиновича в то утро, когда Марго разбудила весь дом своим визгом, Головин обрадовался не меньше самой мадемуазель Александриной, несмотря на то, что не получил от него никаких ценных подарков, в отличие от кузины. Кроме, разве что, общения на равных с человеком, которого в детстве полагал настоящим героем – что, впрочем, было недалеко от истины – в славные времена войны с Наполеоном, рассказы о которых Алешка и в детстве, и теперь слушал с самым живым интересом. Происходили они чаще всего в часы совместных утренних выездов на охоту: после приезда дядюшки, Марго не надо было таиться, и она от души наслаждалась дарованной ей вольностью, порой, уносясь на своем вороном, с которым в такие моменты казалась единым целым, далеко вперед. В то время как Василий Константинович и Алешка более радовались возможности поговорить друг с другом и потому ехали медленнее, перебрасываясь порою украдкой понимающими ухмылками, когда счастливая, раскрасневшаяся от возбуждения и лихой скачки Маргоша в очередной раз рапортовала о своих новых достижениях в выездке или стрельбе из ружья. А еще были выезды на реку, и в ночное с долгими затем посиделками у пышущего искрами костра – улетая вверх, они, казалось, превращались в звезды, добавляясь к мириадам уже сияющих в бездонной чернильной тьме над головами. И, глядя на этот бесконечный простор, наслаждаясь своею волей, было так странно думать, что есть еще где-то и другая жизнь, столичная - строго выверенная и организованная. В такие походы отправлялись обычно уже мужской компанией. Ибо, несмотря на возмущение Марго, в этом Василий Константинович был заодно со своей сестрой – девице на выданье нечего ошиваться в полях ночами, пускай даже и в окружении целого отряда родственников мужеского полу. Так и выходило, что с приездом дядюшки Рыкова, общаться Алёшка и Маргарита, действительно, стали чуть меньше, нисколько, впрочем, этим не тяготясь. Просто, потеряв остроту первых впечатлений, общение это вновь стало такой же, как в детстве, естественной и неотъемлемой частью их существования. Потому теперь, задай ему вдруг кто-нибудь такой вопрос, Алешка и сам, пожалуй, затруднился бы ответить, что чувствует к Маргоше на самом деле. И действительно ли это любовь? Оттого, верно, и оказался ошарашен не меньше остальных, когда наутро после очередной развеселой ночной вылазки по случаю Иванова дня Сенька, словно в глупом водевиле, внезапно явился просить Маргошиной руки. В повисшей среди веранды мертвой тишине, в которой, кроме дядюшкиного удивленного восклицания и многозначительного «Кхгм!», высказанного затем купцом Астаховым, кажется, не было произнесено ни единого звука, к младшей Александриной тотчас оказались прикованы всеобщие взоры. И лишь через пару минут Матвей Сергеевич, должно быть, опомнившись прежде всех, поинтересовался, как показалось Алешке, не без легкой насмешки в голосе: - Ну что же ты молчишь, дочка? Говори, не томи, согласна или нет!
Маргарита Рольберг: Немая сцена, сама собой создавшаяся на залитой солнечным светом веранде барского дома, со стороны наверняка выходила наизанимательнейшая, наизабавнейшая и наиглупейшая, одна из тех, что запоминаются на всю оставшуюся жизнь, какой бы долгой она ни была. Марго бы не отказалась посмотреть на неё со стороны – и не один раз, возможно, – но только со стороны. Сейчас же, в одно мгновение оказавшись примой этого маленького, отвратительного в своей предсказуемости и сентиментальности захолустного семейного театрика, девушка желала провалиться под землю, лишь бы никогда не проживать эти минуты. Позорное малодушие, всё верно, но как быть, если в голове ни одной дельной мысли, ни одной чёткой фразы, а одна лишь пустота, перемежаемая яркими эпитетами в адрес Сеньки? Из надкушенного пончика вытекало варенье. Вот набралась уже полная ладошка, и смородиновая жижа потекла по запястью, пачкая дымчато-сиреневую ткань платья, и дотекла бы так до самого локтя, если бы не насмешливая реплика папеньки, вмиг разбившая чары. Всеобщие удивление и растерянность тут же сменились недобрым, напряжённым любопытством, и эти равнодушно-жадные взгляды переполнили чашу терпения Марго. Хотя какая там чаша – так, щербатое блюдечко. – Да вы все с ума посходили, – тонким от ярости голосом протянула Маргарита. Запихнув в рот пончик, отчего вмиг стала похожей на жадину-хомяка, она небрежно утёрла руки и с шумом отодвинула стул. После секундных размышлений, девушка подхватила чашку и чеканным шагом направилась прочь, игнорируя испуганный возглас матери. – Маргош, а Маргош, – проблеял Сенька, так и не удосужившись встать с колен. – Так ведь венок-то уплыл… Девушка так и замерла с занесённой через порог ногой. Есть ли предел человеческой глупости? А Сенькиной? Наспех прожевав лакомство, почему-то начавшее отдавать гнильцой, Марго вернулась и сунула под нос Чиркунову аккуратно сложенную дулю. Если до этого оставалась хоть какая-то надежда, что отказ не будет иметь серьёзных последствий для взаимоотношений Александриных и Чиркуновых, то сейчас её не стало. Сенька, скосив глаза, непонимающе таращился на кукиш, и Марго, тяжело вздохнув, пояснила: – П’шёл к чёрту, Сеня. – Любушка, неси водку, – обречённо велел Астахов и скомкал салфетку. Анна, до того не отводившая взгляда от сестры, ахнула и обернулась к мужу, готовая разразиться бранью и рыданиями. Отец и дядюшка с преувеличенным интересом размешивали давно остывший чай, а матушка, Яшка и Алёша, все разных степеней бледности и с по-совиному круглыми глазами, всё никак не могли решить, кого же избрать лучшим объектом для дальнейших хлопот: дерзкую грубиянку Марго или раздавленного и униженного Сеньку. От дальнейших наблюдений за роднёй её спас Яшка, вмиг побагровевший так, будто Маргарита облила его помоями на глазах хорошенькой княжны Сорокиной. Девушка поспешила ретироваться прежде, чем не разбирающийся спросонья в ногах (своих, чужих, а также ножках стульев и стола) брат окажется в опасной близости. Она уже была на лестнице, когда до её слуха донеслось громовое, в папеньку: – Стой, дура! – Но Марго только прибавила шаг. Запершись в своей комнатке, она поспешно допила чай и осторожно, чтобы не разбить в мгновения бешенства, поставила чашку на комод, после чего дала волю своему гневу. Первой в стену полетела подушка, её участь разделила забытая «Памела», и, только взявшись за невесть отчего извлечённый из шкатулки флакончик духов и обнаружив в другой руке чернильницу, барышня Александрина соизволила прекратить разрушения. Больше всего Марго разозлило то, что все они – все, даже Пончик – смотрели на неё так, будто ожидали услышать согласие. Вот он точно с ума сошёл, ежели так думал... Девушка тряхнула головой, разлохмачивая кое-как собранные к завтраку волосы, поставила на место хрупкие стекляшки и высунулась в окно, внимательно прислушиваясь. На веранде со всхлипываниями кудахтала – иначе и не скажешь – матушка, отпаивая Сеньку чаем пополам с водкой, а может, и припасённой вишнёвой наливкой поделилась, лишь бы хоть как-то загладить вину за непутёвую дочь. Из раскрытого окна гостиной доносились восклицания разбушевавшейся Анны, всё-таки решившей устроить выволочку своему благоверному. Аркадий Степанович же, действительно благоверный и вообще человек строгих правил, невнятно басил, возражая против надуманных обвинений. Резко пахнуло табаком, и Маргарита спряталась, не желая быть замеченной отцом, но его внимание было приковано к Рыкову, с сердитым лицом выговаривавшему что-то зятю. – …Не неволил бы ты девку, Матвей, наплачетесь потом, – донеслось до ушей затаившейся девушки. – Да кто ж её неволит? – Матвей Сергеевич хохотнул и осёкся. Смолк и Василий Константинович, бросив быстрый взгляд на раздуваемые ветром занавески. Мужчины не возобновляли разговора, пока не отошли от дома, и вспыхнувшее любопытство осталось неутолённым. Марго вздохнула и, бесцельно обойдя комнату, присела на краешек кровати. А какой хороший обещался быть день!.. Можно было бы подремать в гамаке до обеда, а потом одной уехать куда-нибудь далеко, если бы, конечно, получилось сбежать из-под всевидящего ока Анны. К вечеру наварили бы варенья, и Марфуша припасла бы для барышни душистую, липнущую к губам пенку, которую можно было бы съесть в саду, осторожно устроившись на качелях, где кузину непременно отыскал бы Алёша. Можно было бы в шутку повздорить, якобы не желая делиться лакомством, а после честно отдать половину и сидеть, расслабленно наблюдая за темнеющим небом, а то и до соловьёв досидели бы, до тихих июньских звёзд, если б раньше кто-нибудь не уснул, намаявшись за день и предыдущую ночь. И вправду чудесно было бы, да. Но теперь уж точно не будет: вон, какой ветер поднялся, небо непременно облаками затянет, а то и дождь пройдёт. Батюшка с дядюшкой усадьбу обходят, от них у пруда не спрячешься, выпытывать начнут. Маменька за варенье не возьмётся, загубит всё, пересолит слезами; одна была радость – Аньке не до сестры, так ведь стихла, не кричит, муженёк её булькает что-то мирное. К Кирюше не пойдёшь, в детскую наверняка Яшка придёт остывать, спровадив дружка до самой границы владений Чиркуновых; а Сенька пока вроде и не уезжал ещё. Тьфу, выискалась царевна в высоком тереме: бежать некуда, делать нечего.
Алексей Головин: В отличие от остальных – за исключением Василия Константиновича, пожалуй, – присутствующих, Алёшка ни на мгновение не сомневался в том, каков именно будет ответ Маргоши. И потому, опомнившись от первого ошеломления, даже готов был посочувствовать незадачливому олуху Сеньке. В душе. Очень глубоко и недолго – и пополам с той насмешливой жалостью, которую порой питаешь, наблюдая чьи-нибудь усилия там, где их приложение заведомо тщетно. Софья Ильинична утешала несостоявшегося, как теперь уж всякому было очевидно, зятя, как умела – точно маленького мальчика, над которым зло посмеялись, поманив до того конфетой. И это, с точки зрения Алёшки, было продолжением его публичного унижения. Однако не к Сеньке было теперь приковано внимание Головина. Яшка, в одно мгновения взъярившийся так, что иных, менее знакомых с его характером, верно и напугал бы, дернулся было вскочить с места, намереваясь, должно быть, броситься следом за уходящей сестрой, но был тотчас же и остановлен в своем порыве спокойным, но крайне жестким и крепким захватом за руку. - Сам на месте сиди, кретин несчастный! – процедил Алёша сквозь зубы едва слышно. Но, видимо, достаточно внятно, чтобы это мог услышать Василий Константинович, демонстративно не вмешивающийся в разбирательства младшего поколения. Невозмутимо продолжая чаепитие, отставной гусар смотрел на него с явным одобрением. Тем временем, вернулась с кухни испуганная Любаша. В руках у нее был поднос со штофом водки, который тотчас почти ополовинили, щедро плеснув сначала в первую попавшуюся пустую емкость, а затем – едва не силком влив в глотку Сеньке, который все еще смотрелся сдувшимся воздушным шариком и сидел, понуро глядя себе под ноги. Спиртное взбодрило его: отчего-то несколько раз подряд громко чихнув, Чиркунов поблагодарил мужа Анны, так сказать, поднесшего ему кубок. После чего засобирался уходить. «Наконец-то», - подумал Алёша, все еще крепко удерживая под столом Яшкину клешню, которую тот не оставлял периодических попыток высвободить. - Конечно, конечно, Сенюшка! Матушке от меня поклон передай и к нам еще заходи, не забывай! – мелко кивая, Софья Ильинична погладила его по руке. – Яша, проводи друга! - Sophie, qu'est-ce que tu racontes?! – с внезапной резкостью одернул ее муж, отбросив в сторону салфетку, едва молодые люди скрылись внутри дома, в раздражении своем забывая давний семейный уговор не общаться между собой по-французски в присутствии мужа Анны, который этого языка почти не знал. Стало быть, и употреблять его при нем неделикатно… - Mais ce qu'il faut faire, Mathieu? Quel scandale horrible! - Перемелется, мука будет! – философически заметил в ответ «Матье», вновь благоразумно переходя на родное наречие. - Тетушка, дядя, господа! – не желая присутствовать при разгорающейся на глазах внутрисемейной распре, Алексей поднялся со своего места за столом, и, попросив разрешения, покинул благородное собрание. Благо, было одно место, куда он в эту минуту более всего стремился. Дверь в спальную кузины была затворена. И некоторое время Алёшка в нерешительности постоял подле нее, прислушиваясь к звукам внутри комнаты – в том, что девушка сейчас там, он почти не сомневался. Ибо на ее месте сам поступил бы примерно так же, а именно искал успокоения среди привычных предметов и обстановки. - Марго, это я! Позволь войти! – надавив на ручку двери, Алёшка приоткрыл ее и заглянул в получившуюся щель. Кузина сидела на краю своей кровати, упираясь острыми локтями в коленки, и смотрела исподлобья – несколько затравленно, как показалось. Активного нежелания его видеть при этом никак не обнаруживала. Поэтому, не дождавшись ответа, Головин все же прошел внутрь комнаты, едва не споткнувшись при этом о подушку, которая валялась на полу, на ходу поднимая оттуда же уже дважды послужившую нынче оружием мести ни в чем не повинную «Памелу». - Ого! Да тут целый ураган бушевал, похоже! – усмехнулся он, присаживаясь затем на корточки непосредственно перед девушкой и пытаясь поймать ее взгляд. - А внизу все уже тоже успокоилось. Софья Ильинична попробовала возмущаться, но твой отец стойко держал оборону… Маргош, ну что ты так расстроилась-то? Неужели, всерьез можешь предполагать, что родители отдадут тебя замуж против воли?
Маргарита Рольберг: Заявиться сейчас в комнату разборчивой невесты, не рискуя получить по физиономии тапком, чернильницей или всё той же «Памелой», могли только двое: Алёша и Василий Константинович. Но дядюшка вёл беседу с папенькой, так что девушка промолчала, прекрасно зная, что Пончик может войти сам, не дожидаясь распахнутой двери и церемонного приглашения, если ему так хочется видеть надувшуюся, разобиженную на весь мир кузину. Так и случилось. Правда, Маргарита ждала вопросов прямо с порога, а вместо этого Алёша взялся за уборку, незлобиво усмехаясь. – Успокоилось? Нет, только затихло на время, – возразила Марго. – Это пока ещё маменька не сообразила, что она у Веры Александровны – это Сенькина матушка, ты её, верно, и не помнишь – какой-то особенный рецепт варенья взять не успела, прежде чем мы с Чиркуновыми рассорились. А как сообразит... Ух! Она с кривоватой улыбкой махнула рукой, словно бы отгоняя от себя печальные мысли, но следующая реплика кузена вогнала её в уныние куда большее, чем можно было рассчитывать, даже имея злой умысел. Пожалуй, у Головина такого не было, но дурное настроение и богатое воображение утешаемой барышни он явно не учёл. – А ты что же, думаешь, не отдадут? Отдадут, ещё как отдадут! Выставят, лишь бы только глаза не мозолила, – Маргарита набрала в грудь побольше воздуха, чтобы разразиться вдохновенной тирадой, но вдруг всхлипнула. От удивления она даже осеклась на мгновение – с чего бы вдруг плакать, если последний раз слёзы лила… В самом деле, а когда это было-то? И почему? Но в груди становилось всё жарче и теснее, перед глазами всё расплылось, и, наплевав на принципы, девушка с упоением отдалась рыданиям, прерываясь лишь на короткие реплики: – Зачем им меня беречь, я же Сатана-а-а!.. Всех со свету сжи… сживу-у-у, лишь бы доброго совета не выслушать! Я же дурная, нелюби-имая, такую и под венец можно против воли! Да что меня, любимых дочерей выдают, а я… я… И кто вообще эту глупость выдумал – замуж! Разобрать последнюю фразу было решительно невозможно, ибо Марго, заметив выражение лица Пончика, закрыла лицо руками и расплакалась ещё горше, догадываясь, насколько ужасно выглядит и она сама, и эта омерзительная истерика.
Алексей Головин: Хорошо запомнив, как Марго разыграла его в день приезда, Алёшка далеко не сразу понял, что на сей раз все совершенно серьезно. Да и не сказал и не сделал он вроде бы ничего такого, что могло бы довести ее до слез. Однако не зря говорят, что у дам какая-то особая логика, непостижимая ни одному здравомыслящему мужчине. Но ведь Маргоша-то вовсе никакая и не дама! Не барышня, то есть… вернее, конечно же, барышня, причем, очаровательная и потому Алёшка в нее по уши влюблен, да только разве к месту теперь об этом думать? А о чем думать? И, главное, что делать? Совершенно обескураженный, он некоторое время просто тупо таращился на то, как кузина, пряча лицо в ладони, судорожно всхлипывает, умудряясь при этом между рыданиями еще вставлять реплики, которые даже в нынешнем состоянии крайней растерянности казались Головину совершенно абсурдными. - Да что ты несешь-то?! Да Василий Константинович за тебя любого придушит – и не спросит, в чем дело! А я и подавно, или сомневаешься?! – на этих словах Алёшка нахмурился и сжал кулаки, будто неведомый Маргошин обидчик уже был здесь, а значит пришло время отвечать за свои слова. – И родители твои, конечно, тоже тебя любят, - добавил он через минуту, подумав, что не включить Матвея Сергеевича и Софью Ильиничну в этот список будет как-то странно. Лучше бы молчал! Начав, было, успокаиваться, от их упоминания Марго вновь зарыдала в три ручья, горестно качая головой и утверждая, что Алёшка – «дурак и ничего-ничего не понимает». И, следовало признать, что на сей раз, он был вполне согласен с подобной характеристикой собственной персоны. На какой-то момент он был готов малодушно согласиться даже с наиболее нелепым из кузининых суждений – что замужество, а в его случае – женитьба, действительно, несусветная глупость. А ну как женишься, а супруга начнет потом подобные фортели выкидывать! Впрочем, тут же отмел свое мимолетное сомнение в сторону. Ведь его-то женой – когда придет время, конечно, станет именно Маргоша, а она особенная! А то, что происходит нынче – просто минута слабости. И вместо того, чтобы поучать, изображая из себя ментора, ему стоило бы ее просто успокоить. И потому, не размышляя более, Алексей присел на кровать рядом с девушкой, а уже спустя пару мгновений, захватив ее в охапку, прижимал к своей груди, укачивая, словно ребенка. Надо сказать, что это помогло даже быстрее, чем можно было ожидать. Вскоре Маргоша почти перестала всхлипывать и теперь уже просто громко сопела ему куда-то в область шеи, что было немного щекотно, но все равно приятно. Равно, как и понимать, что так или иначе – но все равно удалось еще раз заполучить ее в свои объятия. И, судя по всему, сделать так, чтобы они не были неприятны. А иначе она бы уже давно поторопилась высвободиться, ведь правда? - А про то, что замуж – глупость, это ты все же зря! – проговорил он, наконец, когда девушка уже окончательно успокоилась. – Уже хотя бы потому, что дети у порядочных женщин рождаются только, когда они выходят замуж. Ты же ведь хочешь детей?
полная версия страницы