Форум » Воспоминания » Немного тепла на исходе осени » Ответить
Немного тепла на исходе осени
Глеб Росицкий: Время - ноябрь 1831 года Место - Петербург Действующие лица - Татьяна Искрицкая, Глеб Росицкий
Ответов - 56, стр:
1 2 3 All
Глеб Росицкий: Поставив подсвечник с зажженными свечами на стол, Тата присела и вновь замолчала, вероятно, полагая, что теперь настала его очередь что-то говорить. Однако Рысь и раньше, и особенно теперь, ловил себя на мысли, что гораздо интереснее пустых и ничего не значащих разговоров, единственной целью которых было разбавлять то и дело повисающие между ними паузы, ему было интересно наблюдать за этой женщиной. За тем, как она движется, за тем, как изменяется мимика ее лица, выражение глаз. Впрочем, последнее сейчас как раз было не очень удобно – Тата сидела, оборотившись к нему профилем. Как следует оценив со своего «наблюдательного пункта» на подоконнике его прелесть, Рысь все же решил, что ему этого недостаточно. Потому бесшумно соскочил на пол и через секунду уже устроился напротив Таты, устроив голову на скрещенные руки, лежащие на столе, внимательно слушая то, о чем она вскоре с ним заговорила. Первым порывом было остановить ее, оборвать нетерпеливым жестом или восклицанием – вновь нотации! Но потом что-то в интонации ее голоса, во взгляде который Тата устремила прямо ему в лицо, и Рысь, словно бы под гипнозом, никуда не мог от него уклониться, заставило его задуматься, а только ли о нем она теперь говорит? Откуда столько убежденности в своей правоте у женщины, живущей спокойной и ровной жизнью, не допускающей в нее особенных страстей? Не оттого ли, что она по себе знает, как может жечь тот огонь, о котором рассуждает? - Скажи, а ты любила кого-нибудь? И я сейчас говорю не про любовь матери к детям, – вопрос совершенно не в тему их разговора, слишком личный, выбивающий из колеи, однако Рысь задал его намеренно, этого и добиваясь, надеясь тем самым перевести разговор с собственной персоны к гораздо более интересующему его предмету. Тому, который, кажется, вновь оказался несколько обескуражен его нахальством, хотя и не желает этого показать. Чтобы немного сгладить вновь возникшую неловкость, Рысь широко улыбнулся и чуть склонил голову набок. – Ну, ты ведь сама сказала, что я иногда веду себя как ребенок? А детям свойственно задавать бестактные вопросы.
Татьяна Искрицкая: Странный вопрос, заданный, к тому же, неожиданно, заставил баронессу, которая до того сидела, чуть подавшись вперед, резко откинуться на спинку стула, и поплотнее запахнуть на плечах концы шали, словно отгораживаясь от собеседника. Вся поза ее теперь вновь демонстрировала абсолютную собранность. - А какое это имеет значение?! – баронесса пожала плечами и уже захотела встать, чтобы уйти к себе, но остановилась, заметив его улыбку, такую простую, но вместе с тем несущую в себе какой-то затаенный вызов. - И я не думаю, что вы спросили это лишь из детского любопытства. Рысь провоцировал ее, и Тата это прекрасно понимала. И все же удержаться, не ответить и на этот вызов вдруг показалось для нее невозможным. Наверное, потому, что не ведая того, он задал вопрос, который сама Татьяна адресовала себе не раз и не два. Пусть немного иначе, не так прямо, но суть оставалась та же. Устроившись удобнее, она поставила локти на столешницу и оперлась подбородком на переплетенные пальцы рук. После чего долго, пока не заболели глаза, не отрываясь, смотрела на трепещущее пламя свечи. Когда же отвела взгляд в сторону, то его яркие всполохи еще некоторое время дрожали перед глазами неясными миражами. Спустя пару минут Тата убрала со стола руки и покачала головой, словно не придумав ответа. А затем поднялась и все-таки пошла к дверям. - Слишком поздно, - тихо произнесла она, повернув голову и странно улыбаясь, - Я хочу спать и, кстати, я не сказала вам, что завтра возвращаюсь в город. Но вы можете оставаться здесь, если захотите. Я скажу Казимиру… - она не договорила, так как заметила устремленный на нее взгляд и, решив, что в очередной раз позволяет себе распоряжаться им, лишь пожала плечами, - Впрочем, решать вам. А теперь – спокойной ночи.
Глеб Росицкий: Наблюдать за происходящей в ней внутренней борьбой между сдержанностью и желанием говорить откровенно, было необыкновенно увлекательно. И Рысь, который с того момента, как задал свой вопрос, кажется, ни разу не шевельнулся и не изменил позы, словно его хищница-тезка, подстерегающая добычу, был вполне удовлетворен тем эффектом, которого добился. Она вновь ненадолго стала самой собой – ни надменной светской дамой, ни строгой воспитательницей, ни заботливой «мамочкой» Тата не нравилась ему так, как в те моменты, когда, словно улитка из своего домика, показывалась наружу из-под брони привитых от рождения правил поведения. Что же делать, если для того, чтобы добиться этого, приходится прибегать к несколько нестандартным методам? Пусть они даже для нее неприятны, но не только же ему есть от нее горькие пилюли? Впрочем, торжествовал победу Рысь совсем недолго. Спустя всего минуту, в течение которой Тата задумчиво смотрела на пламя свечи, а он – любуясь, рассматривал ее лицо, она вновь натянула удобную ей маску. - Как… уже возвращаетесь? - в голосе, против желания, послышались разочарованные нотки. Хотя, к черту, он, действительно был разочарован и не хотел этого скрывать. И вовсе не потому, что в этом случае ему тоже придется покинуть ее дом. Ведь, вопреки позволению, оставаться здесь в ее отсутствие Рысь считал для себя невозможным. Расстраивало другое. Неожиданно он поймал себя на мысли о том, что ему будет жаль расстаться с нею. Расстаться – почти со стопроцентной уверенностью это можно утверждать – навсегда. Ибо он был реалистом и понимал, что во второй раз их пути не пересекутся никогда. А даже если и пересекутся… - Конечно, простите, - фамильярное «ты», которым он обращался к Тате совсем недавно, куда-то испарилось. Да и сам Рысь, стоило баронессе подняться с места, тоже, встал и замер, словно в почетном карауле, покуда она шла с подсвечником в руке к выходу из кухни, оставляя его в наползающей из углов, где доселе таилась, темноте. – Нет, постойте! - женщина удивленно обернулась. – Погодите минуту. Ну, позвольте мне хотя бы… проводить вас?
Татьяна Искрицкая: Едва заявив вслух о намерении поутру покинуть Петергоф, Тата тут же следом подумала, что, с другой стороны, раз они с Рысью только что помирились, то, стало быть – теперь это вовсе и не так срочно? Но тут же мысленно строго одернула себя: что за нелепая мысль? Для чего еще ей тут задерживаться? Впрочем, то был голос ее разума. Сердце же упорно просило еще хотя бы несколько минут сегодня, если уж нельзя рассчитывать на большее - завтра. Но на этот раз Тата не дала ему воли. Правда, буквально спустя минуту после этого, Рысь окликом и сам невольно заставил баронессу замереть в дверях и обернуться. Весь облик молодого человека буквально кричал о том, что сейчас он, возможно, произнесет нечто решительное, смелое, но вместо этого… он просто попросил у Татьяны позволения проводить ее. Улыбнувшись в ответ, она без слов протянула ему подсвечник, который Рысь поспешно принял, чтобы после, отворив перед нею дверь, выскользнуть в коридор следом. И уже там предложить руку, чтобы Тата могла на нее опереться. Поднимались по лестнице и шли коридором до ее комнаты они тоже молча, но Тата отчего-то чувствовала, что думают они теперь, верно, об одном и том же. О странности их встречи, да и всего дальнейшего знакомства, в общем-то, тоже. И одного только не могла она понять. Почему же, зная этого человека всего два дня, а впрочем – и не зная вовсе, ей кажется, что, вот-вот расставшись с ним, она непременно потеряет что-то очень близкое и знакомое? У дверей ее спальни, где оба остановились, Татьяна не удержалась и потянулась убрать непослушную прядь, упавшую на лоб юноши, после чего кончики ее пальцев бережно скользнули по его щеке, на коже которой уже вновь ощущалась легкая поросль, чтобы потом легко коснуться подушечками губ и подбородка. Все это время она, не отрываясь, смотрела ему в глаза. И, наконец, подавшись вперед, Татьяна тронула его щеку губами и вдруг поспешно, порывисто, словно ее уже отрывают от него, обхватила Рысь за плечи, утыкаясь ему в шею лицом, и чувствуя даже через разделявшие их ткани одежд тепло его тела. Оно казалось таким уютным и спокойным, что тотчас же захотелось стоять вот так, прижавшись к нему, всегда. Стоять, и слушать мерный, хоть и немного учащенный стук его сердца. Вдыхать его терпкий, похожий на полынь, какой-то дикий запах – и чтобы никто не смел их побеспокоить... Ощутив бережное прикосновение мужской ладони к своей спине, Тата лишь на секунду подняла к нему лицо и тотчас вновь закрыла глаза.
Глеб Росицкий: Нельзя сказать, чтобы Рысь совсем уж не ожидал подобного развития событий, но и всерьез на подобное тоже не рассчитывал. Несмотря даже на предпринятые попытки флирта, Татьяна по-прежнему казалась ему слишком недоступной, слишком роскошной, слишком... взрослой? Впрочем, нет, последнее его волновало, пожалуй, меньше всего. Хотя, нет, волновало – но совсем в ином смысле. Льстило самолюбию, но при этом – в самой глубине души – немного тревожило, ибо среди тех женщин, что успели побывать в объятиях Рыси, прежде еще не было ни одной, кто была бы старше его самого. И потому, как бы ни хорохорился, там же, в том самом темном и удаленном уголке сознания, куда чаще всего было неловко заглядывать даже самому, он невероятно боялся не соответствовать в этом плане ожиданиям Таты, хотя, верно, легче дал бы отрезать себе правую руку, чем хотя бы намеком в этом ей в этом сознался. Возможно, потому и позволил себе излишнюю вольность в поведении с ней, полагая, что и ждут от него как раз нечто подобное. И вот, когда он уже решил, что ошибся, она вдруг сама проявила инициативу. Или же это вновь только его заблуждение, а ее мимолетная ласка – лишь проявление чрезвычайно развитого материнского инстинкта? Когда Тата коснулась губами его щеки, Рысь замер, окаменел со свечой в руке, словно и сам был лишь большим подсвечником, этаким фонарным столбом, освещающим дорогу и совершенно равнодушным к тому, что происходит вокруг него. Ждал, что она станет делать дальше, боясь поступить неправильно, сделать не то, что от него ожидают. И лишь когда она, вся подавшись вперед, прижалась к нему всем телом, обвивая гибкими руками плечи, позволил себе едва ощутимо, с почти невесомой нежностью коснуться ладонью ее спины, чтобы тотчас пожалеть об этом – слишком горячей показалась на ощупь кожа, пусть даже и прикрытая слоями одежды. Впрочем, возможно, это просто у него снова начался приступ лихорадки... Да и после – верно, это бред, что в устремленном на него коротком взгляде черных, словно ноябрьская ночь, из которой оба только что вернулись, ему видится приглашение? - Тата, послушайте, я... – здесь он намеревался объяснить ей, что вовсе не хочет воспользоваться ее минутной слабостью, потому что после она, возможно, станет жалеть об этом, а за время их короткого знакомства он и так уже сделал слишком многое, что достойно сожаления с ее стороны. Однако вместо этого вдруг буквально выдохнул: - я хочу вас! Чертовски, до дрожи! Вы ведь чувствуете, не можете не чувствовать! И если эти слова для вас оскорбительны, дайте мне пощечину и прогоните прочь – клянусь, я пойму это правильно и ни в чем вас не упрекну. Однако именно что прогоните – потому что по доброй воле я отсюда уже никуда не уйду...
Татьяна Искрицкая: - Прогнать? Нет, это совершенно невозможно, - тихо, одними губами произнесла Тата, вновь нежно проводя пальцами по волосам и щекам Рыси. Она по-прежнему мало понимала его, но чувствовала при этом не хуже, чем саму себя. Потому ему не было особенной нужды говорить о своих желаниях вслух – Тата уже заранее все угадала. Впрочем, слышать подобное приятно любой женщине. Вот и она улыбнулась в ответ – нежно и одновременно поощряя, - Я совсем не хочу тебя отпускать. Отступив на шаг, она взяла Рысь за руку и потянула, увлекая следом за собой в спальню. Помедлив еще секунду, чуть переменившись в лице, он шагнул через порог комнаты, где Тата, не говоря ни слова, тотчас забрала из его рук подсвечник, отставила, почти не глядя, на первую попавшуюся горизонтальную поверхность, и тут же снова вернулась, словно опасаясь, будто Рысь решит, что она передумала. А он, действительно, все еще так и стоял у двери. И чтобы одолеть эту вдруг неизвестно откуда взявшуюся в нем робость, Тата вновь поцеловала его первой. При этом ее руки успели проворно стянуть с плеч юноши пальто, высвободить из брюк рубаху, и вот уже тонкие пальцы женщины касались под нею кожи его груди – такой же горячей, как и в ту ночь, когда Рысь мучил жар. Только и самой Татьяне теперь было не менее жарко. Потому через пару секунд ее теплая шаль, плавно скользнув по ткани сорочки, упала на пол к их ногам. Она останавливала его всякий раз, когда Рысь начинал слишком торопиться, хотя видела, как напрягается от любого из ее прикосновений все его тело, слышала, как вновь и вновь сбиваясь, становится все более глубоким дыхание. Он замирал, послушный ее воле, но Татьяна понимала, что сдерживаться ему становится все труднее. Понимала, но все равно упрямо шептала свое тихое «погоди». Медленно, шаг за шагом они отступали к ее постели, и лишь у самого полога она позволила стянуть с себя рубашку и уже более не сдерживала его.
Глеб Росицкий: Впервые в своей жизни Рысь встретил женщину, которую в любовной игре явно не устраивала пассивная роль. И потому первое время все никак не мог понять, чего именно от него хотят, именно из-за этого ощущая себя несколько скованно. Тата же, должно быть, принимала это за робость, которой, на самом деле, Рысь в подобных ситуациях уже достаточно давно не испытывал, хотя происходящее, в самом деле, все больше начинало напоминало какое-то утонченное над ним издевательство. И хотя он все еще заставлял себя послушно останавливаться всякий раз, когда Тата о том просила, вожделение, совсем недавно лишь смутно шевелившееся тугим комком где-то внизу живота, уже успело завладеть всей его сущностью практически до степени легкого помрачения рассудка. Потому, не желая, чтобы предстоящее «сражение» обернулось не слишком почетным для мужчины блицкригом, ему пришлось даже в какой-то момент заставлять себя думать о совершенно отвлеченных вещах вроде того, насколько хорошо, скажем, сочетается тон полотна оконных штор с цветом обойного шелка на стенах Татьяниной спальни. Помогло, но ненадолго, и в тот момент, когда Рысь уже готов был наплевать на заданные ею правила игры, Тата, словно бы опомнившись, сама же их и отменила, наконец, позволив ему стянуть с нее успевшую осточертеть сорочку, которая, ко всем своим недостаткам, вроде постоянного путания под руками, еще и скрывала от взгляда то, что Рысь так давно и страстно желал увидеть. Впрочем, просто видеть тоже стало очень быстро совершенно недостаточно. И вот уже его руки и губы, словно бесприютные странники, метались, исследуя каждый изгиб вожделенного тела, находя на нем все новые участки, поцелуи и прикосновения к которым заставляли женщину в его объятиях изгибаться и, кусая губы, стонать, то тише, то громче. Или же в те минуты, когда ощущения, по-видимому, становились наиболее острыми, довольно ощутимо впиваться в его плечи и спину холеными острыми ноготками. А потом наступил момент его окончательного торжества, когда Тата, кажется, напрочь забывшая о том, как совсем недавно сама то и дело останавливала его, почти умоляла Рысь об обратном. Не столько словами, вместо которых с ее полураскрытых губ вперемешку с хрипловатыми и прерывистыми вздохами срывались все больше какие-то нечленораздельные звуки; не только телом, которое было теперь в абсолютной власти обладающего им мужчины, сколько всем существом, которое, кажется, тоже сейчас принадлежало ему полностью.
Татьяна Искрицкая: Их любовная схватка становилась все более дикой. Не было ничего утонченного и продуманного в том, что они делали. Только страсть и инстинкты, которые полностью завладели рассудком. Татьяна слишком остро ощущала каждое его прикосновение, которое будто бы через кожу, проникало прямо в кровь, рождая внутри жгучую потребность выразить это, высказать. Но вместо слов с губ слетали лишь хриплые стоны. И оттого, что переполняющие ее эмоции получали, как казалось Тате, недостаточный выход, она начинала ощущать, что сходит с ума, теряет рассудок. С каждой новой его лаской она хотела еще больше, обвивала его руками все сильнее и сильнее. Ей было жаль, что он не может подобно облаку окутать ее целиком. Ей было его мало. И если бы могла сейчас думать, то, пожалуй, Тата не вспомнила бы – когда последний раз была так безудержна и ненасытна. Видимо, поэтому, чувствуя просто физическую потребность слиться с ним воедино, она еще сильнее выгнулась вперед, прижимаясь к его животу и груди, переплетая свои ноги с его, обхватывая руками его спину. Сознание возвращалось постепенно и вместе с ним во всем теле разливалась сладкая нега. Хотелось вот так лежать и не шевелиться, ощущая рядом с собой это молодое сильное тело. Со вздохом раскрыв глаза, Татьяна потянулась к лицу Рыси и тихонько подула, отгоняя со лба влажные пряди волос. Он улыбался, и, наверное, впервые в этой улыбке не было той иронии, которой он обычно ее щедро приправлял. Разглядывать его лицо теперь было очень интересно. Ведь Рысь словно бы сбросил вместе с одеждой и свою «шкуру», которой до того так долго защищался от всего мира. И так же как сам он некоторое время назад наслаждался подлинной Татьяной, настоящим теперь могла видеть его и она. - Это ужасно, - едва слышно, севшим голосом произнесла она, едва касаясь его губ своими, - ужасно нечестно, что я не знаю твоего имени. Я так хотела и не могла назвать тебя. Ты знаешь обо мне так много, ты обо мне теперь знаешь все, а я?
Глеб Росицкий: - А ты – все, что тебе нужно знать, - чуть приподняв голову, Рысь повернулся к Тате, уже уютно устроившейся на его плече, лицом и рассеянно чмокнул ее – куда достал, кажется, в переносицу. – А вообще, позволь напомнить, я тоже знаю лишь то, что ты сама рассказывала... Вновь приподнимаясь, Татьяна высвободилась из его объятий и поинтересовалась, что именно он имеет в виду. - Рассказывала-рассказывала, а кое-чего еще даже и показывала! – чуть дернув бровью, он искоса скользнул взглядом по обнаженной груди сидящей рядом женщины, а после – и ниже. И рассмеялся беззвучно, уже через секунду получив за это пару довольно ощутимых тычков в плечо и живот, сопровождаемых сердитым шипением отчего-то смутившейся Таты. – Что, ну что – нет, ты хочешь мне сказать?! Ой, а что я ви-иде-ел! – дразня ее, веселился он, уворачиваясь от все новых нападок, включая несколько безуспешных попыток защекотать его насмерть, пока, наконец, не сел в постели неожиданно, резко захватывая запястья Татьяны, и ловким приемом не уложил ее навзничь, накрывая сверху собственным телом. – Ну, что ж ты такая любопытная, скажи на милость? Еще чуть-чуть, и я стану думать, что тебя зовут не Тата, а Варвара – ужасно любопытная, да-а... – растягивая слова, и опять темнея взглядом от нового прилива желания, добавил он хрипловатым шепотом, прижимаясь губами к мягким, маняще-полураскрытым губам Татьяны, а потом, по-прежнему не отпуская рук, спускаясь поцелуями к груди и животу. И вот уже в комнате вновь были слышны лишь вздохи, стоны и прочие звуки любовной возни, заставлявшей колебаться пламя сгоревших уже более чем наполовину свечей на прикроватной тумбе и провоцируя тем беспорядочное метание по белому лепному потолку теней, будто бы стремящихся соперничать в этом с движениями двух разгоряченных, в очередной раз слившихся друг с другом тел.
Татьяна Искрицкая: Засыпая в объятиях любовника бормоча ему при этом ласковые слова, Татьяна думала лишь о том, как просто и хорошо все у них получилось, а он целовал ее волосы и лицо. И от этого всего она, словно довольная и сытая кошка, готова была замурлыкать, прижавшись щекой к его ладони. Утро разбудило Тату тихим шорохом в углу у камина. Еще не открывая глаза, она сладко потянулась и инстинктивно пошарила рукой по постели рядом с собой. Никого не обнаружив, Тата села и, протянув руки вперед, позвала Рысь, полагая, что это именно он там зачем-то копошится: - Что ты там делаешь? Иди ко мне, - воскликнула она, выглядывая из-за занавесей полога, но тут же и замолчала, узрев вместо него поднявшуюся с колен Лизавету, которая и возилась все это время у камина, выгребая золу и растапливала его вновь. Она же поведала Татьяне Борисовне, что барин, оказывается, ушел еще рано утром, не велев будить баронессу. И – нет, он ничего не велел передать на словах и ничего ей не оставил. - А что это у тебя в руке? – в ладони у Лизы оказалась пуговица, обтянутая черной материей, верно, отлетевшая от пальто молодого человека. Она сказала, что сейчас выбросит ее за ненадобностью, но баронесса потребовала отдать пуговицу ей, после чего велела ступать прочь и не беспокоить, пока сама не позовет кого-нибудь из слуг... В тот день она так и не вышла из своей комнаты, а на следующий, прямо с утра уехала в Петербург. 1839 год. Семен Павлович явился в комнату супруги уже полностью одетый, в парадном фраке, сел на кушетку в углу комнаты и принялся наблюдать, как горничная девушка жены закалывает последние локоны в ее прическе и украшает волосы цветами. - Поторопись, душенька, опоздаем ведь. Татьяна Борисовна поправила кружево на платье и повернулась к супругу столь стремительно, что служанка за ее спиной едва успела подхватить вылетевшую из ее волос шпильку. - Глупости! Уж без тебя там точно не начнут, друг мой. Слишком уважают, - проговорила она, усмехнувшись, и барон ответил ей немного смущенной улыбкой. Выдавали замуж его крестницу, и нынче в честь помолвки ожидался большой бал, на который Семен Павлович и его супруга, разумеется, были приглашены почетными гостями. Надо сказать, что баронесса любила эту барышню, несмотря на то, что мало с нею виделась, и искренне желала ей счастья. Потому новость, что бедной девушке вот-вот предстоит стать супругой какого-то профессора юриспруденции – наверняка старого и невыносимо нудного, вызывала у нее лишь сожаление. Еще один союз, лишенный любви и даже взаимного уважения, где жене уготована лишь роль красивого дополнения к успешной карьере мужа. Семен, правда, уверял, что жених вовсе не стар и недурен собой. Однако с чужих слов – сам он его ни разу не видел, потому Тата не слишком-то и верила. Вновь поворачиваясь к зеркалу, баронесса позволила горничной, наконец, завершить ее туалет. Все же, чересчур опаздывать неприлично, поэтому, им действительно стоило поторопиться. К моменту прибытия Искрицких, у подъезда дома хозяев торжества было не протолкнуться от экипажей, а гости, шумно переговариваясь, уже бродили по залам. Появление баронской четы, как всегда, сопровождалось летящим им вслед легким одобрительным шепотком. Ведь Татьяна Борисовна, хоть и была уже не так молода, однако по-прежнему вызывала восхищение у мужчин и зависть у женщин. Под руку с бароном она горделиво шествовала сквозь толпу, направляясь прямиком к хозяевам. При себе баронесса держала маленький сверток – маленькая прихоть, от которой она не могла удержаться, личный подарок Алине. Меж тем, сами родители невесты, завидев тех, кого они так долго ждали, уже и сами двинулись навстречу Искрицким. Выразив положенную благодарность и радость по поводу приезда последних, они тотчас предложили всем вмести перейти в диванную, где теперь находились жених и невеста.
Глеб Росицкий: Торжественный прием шел своим чередом. Гости прибывали один за другим и Глеб Антонович, признаться, уже притомился выслушивать однообразные, точно под копирку писаные поздравления, напутствия и пожелания грядущего супружеского счастья. Его воля, закончил бы все как можно быстрее, а лучше вообще бы не устраивал – обвенчались бы они с Алей тихо, да и хорошо. Впрочем, хорошо в этом случае было бы, конечно, только ему. Всякий раз, обращая взор на свою будущую супругу, Росицкий в зародыше давил подобные эгоистические измышления, наблюдая, каким счастливым торжеством сияют ее глаза. Что и говорить – сегодня день триумфа Алины и было бы просто бесчеловечно лишить ее этого права в угоду собственным причудам, поэтому он вполне может и потерпеть. Это не так трудно. И было бы вовсе необременительно, если бы не необходимость весь вечер дополнительно общаться еще и с Евдокией Прокопьевной, будущей тещей, еще при знакомстве с которой Глеб окончательно уверился, что всякое народное наблюдение, облаченное в форму пословицы, к счастью, имеет и исключения. Ибо было трудно и представить, что такое утонченное, воспитанное и деликатное «яблочко» как Алина, может «укатиться» от шумной и далеко не всегда ведающей, что есть чувство такта «яблони» дальше, чем это было сейчас. Успокаивало лишь одно: сразу после свадьбы дочери, madame Eudoxie, как она любила, чтобы к ней обращались, клятвенно пообещала отбыть назад, в Павловск, где в родовом гнезде подрастали еще четыре младших Алининых сестры, которых еще только предстояло как следует подготовить «должным образом» к выходу в свет, чтобы девочки смогли сделать не менее успешную партию, чем старшая. Ведь, мадам Чернецкая почти не скрывала, что считает именно своей заслугой помолвку старшей дочери с одним из самых завидных столичных женихов, Глебом Росицким, всего три года назад блестяще защитившим докторскую диссертацию по римскому праву в Сорбонне, а уже с прошлого – возглавившим соответствующую кафедру Высшей школы правоведения у самого графа Сперанского, незадолго до его безвременной кончины последнего в феврале нынешнего года. Не очень понимая, что все случилось скорее вопреки ее вмешательству… - Gleboushka, Alina, mes chers enfants! Vous y êtes! - громогласное восклицание за спинами виновников торжества, отошедших под общий шумок в сравнительно уединенную диванную и практически спрятавшихся там ото всех за полупрозрачными занавесями высоких окон, предавшись вполне невинным, но не менее от этого желанным ласкам, заставило обоих едва не вздрогнуть от неожиданности. - Regardez qui est venu à nous!* Алина, зардевшись от смущения, что ее застали в столь пикантной ситуации, мгновенно выскользнула из объятий Росицкого и вот уже вовсю обнималась с каким-то невысоким плюгавым господином. Из последующих радостных восклицаний оказалось, что сей субъект и есть тот самый обожаемый крестный мадемуазель Чернецкой, о котором ему так много рассказывали – правда, после знакомства с madame Eudoxie, Глеб, опасаясь, как-то не стремился развивать контакты с прочей родней Алины, потому даже благополучно «забыл» поинтересоваться его именем. Да и теперь, слегка запутавшись в отброшенной на него после бегства Али занавеси, не сразу сумел уделить ему должное внимание, а когда повернулся, наконец, в его сторону, первым делом натолкнулся на смеющийся взгляд стоящей рядом с его будущей тещей чуть в стороне дамы – и обомлел… __________________________________ * - Глебушка, Алина, дорогие дети! Вот вы где!... Смотрите, кто к нам пришел! (франц)
Татьяна Искрицкая: Ласково взирая со стороны на радостно лобызающих друг друга барона и его крестницу, Тата пыталась представить, а радовалась бы теперь точно так же Алина, если бы ее жених, в самом деле, походил на ее обожаемого крестного? Впрочем, веселье девушки вскоре заразило и ее. Ведь Алина, хоть баронесса и не очень любила в том признаваться, была очень похожа на нее же саму в юности. Столько же лучезарной энергии и тепла, столько же любви к жизни, которые самой Татьяне Борисовне после замужества досталось дарить одним лишь только своим детям. Хотелось верить, что хотя бы этой милой девушке, жених которой все никак не мог одолеть опутавшие его занавески, повезет больше. Сама же она теперь, робея, стояла перед женой крестного и, чтобы сгладить неловкость, Тата с улыбкой принялась восхищаться ее очарованием, а после вручила подарок, который девушка, как маленький любопытный ребенок тотчас же принялась рассматривать, нетерпеливо сдернув с коробки украшавшую ее атласную ленту. Тем временем, будущий ее супруг, расправившись с препонами, присоединился к остальному семейству и стоял за спиной Алины, точно каменное изваяние. И тогда отец Алины решил, что пришло время представить, наконец, и его: - Барон, баронесса, позвольте вам рекомендовать – Профессор Глеб Антонович Росицкий, наш будущий зять. Только теперь Татьяна Борисовна обратила на него взгляд, отвлекаясь от восхищенной ее подарком Али. И в какую-то секунду вдруг подумала, что в комнате вдруг затихли все голоса и музыка, да и вообще – никого нет рядом. Только он. Впрочем, внезапное наваждение это продлилось недолго – какие-то доли секунд. Опомнившись, баронесса протянула профессору Росицкому руку и, не сдержавшись, лукаво улыбнулась. Вскоре все окончательно встало на свои места: барон завел с Глебом Антоновичем какую-то беседу, Тату вновь увлекли за собой дамы, и после этого она лишь изредка поглядывала в его сторону, так толком с ним и не заговорив. А потом мадам Чернецкая предложила всем вернуться в общую залу, где барон с баронессой тут же были окружены прочими знакомыми, и Тата вовсе потеряла Рысь из виду. Верно, он теперь точно так же где-то мучился с гостями... Она так и не смогла понять, как он отнесся к их новой встрече. Впрочем, для себя Татьяна Борисовна давно решила считать их мимолетное знакомство чем-то вроде сна – быстрого, увлекательного и прекрасного, но растаявшего поутру. Потому, когда Семен Петрович поинтересовался, понравился ли ей профессор Росицкий, она лишь коротко бросила в ответ: - Хорош, - и прибавила, чуть помолчав, - и наверняка станет ей прекрасным мужем, добрым другом… - «… и бесподобным любовником!» - с легкой завистью подумала баронесса и тут же улыбнулась этой мысли. Муж, заметив некую недосказанность, пожелал узнать, что она имела в виду, но Тата пожала лишь плечами. - Отчего же ты так в этом уверена, моя радость? - Интуиция, друг мой.
Глеб Росицкий: Она ничуть не изменилась. Все та же осанка, девически тонкая талия, нежные алые губы... Но какова ирония судьбы – встретить ее вновь именно теперь, особенно теперь... - Глеб, ты только посмотри! Ну, ведь прелесть же, правда?! – Аля, ненадолго покинувшая бальную залу, чтобы примерить обновку – только что подаренные мадам Искрицкой изящные жемчужные капельки-серьги, так и не смогла с ними расстаться. Да и нужды такой не было – украшение, словно специально подобранное, удивительно подходило и к сливочному оттенку кожи девушки, и к ее медно-рыжим локонам, и даже к нежному персиковому шелку платья, в котором она присутствовала на балу. - Конечно же, прелесть! – Глеб чуть рассеянно улыбнулся и мимолетно прижал к губам тонкие пальчики невесты, добавляя: - Ты – прелесть. И в этих сережках – особенно. - А мадам баронесса... – краснея то ли от удовольствия, то ли от смущения, что начала не с того, с чего следовало, - она... я даже не знаю. Ой, Глеб, ты этого не знаешь, но Татьяна Борисовна состоит в попечительском совете нашего института, и потому, когда мы держали выпускной экзамен, была комиссии. Боже, мы так ее почему-то боялись! Она казалась такой строгой! - Кто – Тата?! Да что ты говоришь, она же добрейшая из женщин! – рассмеявшись едва ли не в голос, Росицкий недоверчиво смотрел на невесту. - Да, но это я сейчас понимаю, а тогда... Постой, а почему ты назвал ее «Тата», вы разве знакомы? – в глазах Али засветилось любопытство, а Глеб уже готов был откусить свой болтливый язык. То, как повела себя Татьяна, явно указывало, что она не помнит... или не хочет помнить. Что же, ее право. Он, признаться, и сам не слишком-то теперь любил вспоминать себя того, прежнего – озлобленного идиота, презирающего весь мир, не в силах понять, что миру безразлично его презрение. И, слава богу, что в свое время ему все же хватило остатков мозгов, чтобы буквально в шаге от бездны, которая так неудержимо манила своей якобы бездонной глубиной, осознать, что по правде на дне ее – всего лишь жалкая выгребная канава, удержаться на самом краю и не испачкаться до конца... - Да нет... я хочу сказать, что знаю, но не лично. Просто... – он пожал плечами. – Милая, но ведь баронессу Искрицкую знают все. Равно как и то, что за глаза ее часто называют просто Татой, разве я открыл этим для тебя Америку? Что, ты, в самом деле, не знала? Ну что же, тогда это «открытие» непременно следует отметить танцем! Вы позволите, мадемуазель? Разумеется, ему «позволили» - и с радостью. И радость от танца – и этого, и последующих, была абсолютно взаимной. Бал вообще удался на славу. И весь вечер Глеб был весел, сыпал остротами и много танцевал. Однако ощущение чего-то едва заметного, щемящего изнутри... нет, не болью, но недосказанностью и «недовыясненностью» так никуда и не исчезало. Уже в конце вечера, где-то посреди бесконечного котильона, он ненадолго покинул бальную залу, под предлогом необходимости глотнуть свежего воздуха и, предоставив Алине возможность увлеченно исполнять всевозможные «сплетения венков», «тройки», «мельницы» и «фиалки» в окружении ее подруг и остальных кавалеров, которые тоже отчасти имели право потанцевать с нею, вышел на балкон, почти сразу заметив за одной из декоративных стел с цветами знакомый силуэт, красиво подсвеченный на фоне густого сумрака осеннего вечера отблесками света, пробивающегося через стеклянную дверь. - Не стойте на холоде, вы простудитесь... - с тихой усмешкой произнес Глеб, прислоняясь спиной к стене неподалеку от нее, но сохраняя при этом некоторую дистанцию. Бог знает, почему именно эта фраза вклинилась в память, чтобы выплыть оттуда именно теперь, спустя почти десять лет? - Моя невеста в восторге от твоего подарка... Но ты ведь ты же понимаешь, что такой известный нахал как я, после этого непременно потребует что-нибудь и для себя тоже?
Татьяна Искрицкая: - Только не говорите, что вас это бесконечно расстроит, - Татьяна ответила не сразу, и голос ее при этом был строг и серьезен, но когда она обернулась к Глебу, в глазах плескалось еле сдерживаемое веселье. Прислонившись спиной к перилам балкона, она сложила руки перед собой, внимательно вглядываясь в лицо собеседника. Весь вечер ей так хотелось остаться с ним наедине – зачем и что из того могло выйти, Тата не думала. Но в какой-то момент даже решила послать ему с лакеем записку, однако потом передумала, верно рассудив, что ее, наверняка, передадут при невесте, а еще хуже – будущей теще. Поэтому, после обеда ей оставалось лишь украдкой наблюдать за Глебом, даже не рассчитывая приблизиться к нему. Теперь было поздно, и Семен уже сказал, что вскоре они поедут домой. Он только поговорит еще с каким-то там генералом, и можно будет немедленно отправляться. Татьяна Борисовна не возражала, но сказала, что будет ждать его возвращения на балконе. Там она и оставалась, когда услышала у себя за спиной легкий скрип открываемой двери и затем – мягкие, едва слышные шаги. И еще даже не слыша голоса вошедшего, Тата уже знала, кому они принадлежат. А может быть, ей только хотелось верить, что знает. И вполне возможно, окажись это кто-то другой, она все равно ждала бы именно Глеба. Потому что, увидев его сегодня, вдруг поняла – оказывается, она все помнит! А ведь уже давно привыкла считать произошедшее между ними лишь сном, который давно растаял – быстротечным и почти нереальным. - И уж, конечно, подарок должен оказаться не менее ценным? Но у меня ничего с собой нет, - Татьяна пожала плечами и улыбнулась. Никто из них двоих не делал попыток приблизиться, но ей казалось, что он стоит совсем рядом, - Впрочем, возможно, я кое-что придумаю… А знаешь, я ведь все гадала тогда, - добавила она вдруг уже серьезно, - что с тобой случилось, но даже и представить не могла, что однажды встречу тебя именно в таких обстоятельствах. Воображала и самое худшее тоже. Надеялась, что это неправда, но проверить никак не могла… Было нечестно и жестоко с твоей стороны уйти просто так! – едва заметный упрек в голосе, отдававший горечью, говорил о том, что баронесса не лжет, рассказывая о том, что ей тогда довелось испытать. Тем утром она все ждала, что Рысь вернется, что он лишь ушел ненадолго погулять. Когда же наступил вечер, а его все еще не было, обида на него постепенно стала перерастать в страх за него. Потом она, конечно, вернулась в город. А вскоре дела и светская кутерьма вовсе вытеснили из головы мадам Искрицкой беспокойство за этого странного юношу, но иногда, особенно осенью, ей становилось вдруг грустно. И тогда она отправлялась в старый дом в Петергофе, куда больше никогда не позвала ни одного из своих любовников. Странная прихоть верности женскому непостоянству. - Что ж, я рада тому, что случилось. А еще я рада, что не оправдались мои опасения за Алину. Я ведь вообразила, что ей достанется скучнейший муж-профессор, который однажды изведет бедняжку своим занудством. Но ей повезло. Я ей даже завидую, немного, - выпрямившись, баронесса, наконец, покинула свое место у балюстрады и пошла навстречу стоящему неподалеку мужчине, но остановилась на расстоянии вытянутой руки, - Пожалуй, у меня есть кое-что, что я могла бы тебе подарить, но вот захочешь ли ты принять это? Примешь ли ты мою дружбу?
Глеб Росицкий: Пароль – отзыв… Словно старые заговорщики… Глеб вновь тихонько рассмеялся и покачал головой. Значит, все-таки помнит. И даже, кажется, не слишком сердится на него, хотя, в точном соответствии с характеристикой невесты, пытается изображать суровость. Впрочем, его-то ей не провести… - Да уж, конечно! – согласился он в ответ на ее замечание, что подарок потребуется не менее дорогой, чем тот, что был нынче преподнесен Але. – Я ведь не только нахальный, но и весьма корыстный тип и во всем ищу свою выгоду. Чуть склонив голову набок, Глеб иронически дернул бровью. А затем, копируя свою визави, которая все это время в упор разглядывала его, сложил на груди руки, сделавшись в чем-то подобен античной статуе, и замер ненадолго в этой скульптурной позе, демонстративно предоставляя возможность разглядеть себя получше. Вернее, меняя ее – эту возможность, на собственное право безнаказанно любоваться стоящей напротив удивительной женщиной, красоту которой прошедшие годы, словно букет дорогого вина, кажется, делали лишь более изысканной и утонченной. Потому, верно, «глотнув» этой красоты взглядом, он вновь ощущал теперь нечто, сродни легкому, приятно согревающему изнутри хмелю. - Что со мной могло случиться? Ты разве забыла – я ведь Рысь, а значит, что бы ни произошло, все равно приземлюсь на все четыре лапы, - хотелось бы просто отшутиться, чтобы не пускаться в долгие и, конечно, никому уже не нужные объяснения, но темные миндалевидные темные глаза по-прежнему смотрели вопросительно и с легким укором. – Ну что… вернулся тогда в Петербург, еще примерно сутки шатался по городу, правда, избегая людных мест… потом – проглотил гордыню и пошел просить прощения у отца, - уголки губ мужчины вновь тронула ироническая усмешка, но иронизировал он, конечно же, над собой. – Как ни странно, старик принял блудного сына с распростертыми объятиями, - Глеб развел руки в стороны и пожал плечами. – Вот и все. Никакой драмы. Надеюсь, ты не разочарована? – во взгляде Татьяны мелькнуло недоумение и обида. – Ох, глупость сказал! Видать, на роду мне написано в твоем присутствии делать и говорить одни лишь глупости… Но к моей грядущей женитьбе это не относится! Он добавил это столь поспешно и по-мальчишечьи, что на одно мгновение, верно, вновь сделался похож на себя, двадцатилетнего. А она, едва вспыхнув, точно спичка, тотчас рассмеялась, а следом – и сам Глеб. Отделившись, наконец, от стены, он шагнул навстречу баронессе, без спросу заключая ту в свои объятия и прижимаясь губами к ее темени, удивительно легко отыскивая себе там удобное местечко среди всех этих причудливых локонов, цветов и шпилек, которыми дамам свойственно себя украшать: - Твоя дружба для меня – бесценна. Могу принять ее только в обмен на свою собственную, - сказал он по-прежнему куда-то ей в волосы, а потом добавил: - Спасибо за все. И прости – что так поздно. Так они стояли, может, еще пару минут, может – больше. Глеб не спешил выпускать ее, да и Тата не рвалась прочь из его рук. Впрочем, когда сквозняк заставил со скрипом немного приоткрыться неплотно закрытую балконную дверь, она едва заметно дернулась – и он покорно опустил руки и отступил, понимая, что не имеет больше права обнимать ее. Что и так получил больше, чем заслуживал. И вовремя. Ведь еще через пару минут их уединение было нарушено появлением барона Искрицкого: - Ну, вот и все, душенька, я вновь в твоем полном владении! – бодро воскликнул он, выходя из света в темноту, потому не сразу замечая рядом с супругой, облаченной в светлое платье, стоящего немного поодаль Росицкого в черном фраке. – Представляешь, генерал Жадовский… О, виноват, Глеб Антонович, не приметил вас сослепу, - несколько смущенно проговорил Семен Павлович, когда тот тихо кашлянул, чтобы обнаружить свое присутствие. – Воздухом вышли подышать? И то правильно, в зале такая духота! – Глеб, разумеется, тотчас согласился – самым учтивым и светским тоном. Однако совсем не похожим на тот, каким только что говорил с Татьяной: - В этом году вообще очень теплая осень, не правда ли? Последний раз такая, дай бог памяти, случилась лет десять тому назад… Не припомните? - Нет, профессор. Увы, я старик и в моей жизни было уже так много осеней, зим, лет, весен, что все они давно перемешались в памяти, - покачал головой барон, привычным жестом укладывая себе на руку узкую кисть жены и, давая тем понять, что намерен закончить этот разговор. – А вы вот – напротив, видимо, еще очень молоды, если можете вспомнить каждую из них. - О, нет, что вы! Далеко не каждую, а лишь особенные. И даже не все целиком, а отдельные дни. Всего несколько теплых дней на исходе осени… - точно опомнившись, Глеб вздохнул полной грудью и широко улыбнулся. - Тем не менее, нынче все же достаточно свежо, а потому, если не желаем простудиться, нам лучше вернуться в дом. Вы позволите? - с этим словами он учтиво распахнул перед баронской четой дверь, пропуская Тату и Семена Петровича перед собой и заходя следом. В зале его вниманием вновь немедленно завладела вдоволь натанцевавшаяся и счастливая невеста. Однако отвечая на ее многочисленные вопросы, Глеб еще довольно долго удерживал Искрицких – и прежде всего, конечно, Татьяну, в поле зрения. Потом, правда отвлекся, а когда вновь посмотрел туда, где она до того находилась, там уже стояли какие-то другие люди…
Татьяна Искрицкая: Совершив ритуал прощания, супруги Искрицкие отправились домой. В экипаже Семен Павлович что-то рассказывал Татьяне, она вежливо кивала, иногда улыбалась, но думала все это время о своем. Наконец, муж утомился говорить и погрузился в дрему. Тата тоже закрыла глаза, хотя спать ей вовсе не хотелось. Вспоминая и, словно бы переживая заново те несколько мгновений на балконе в объятиях Глеба, а также захлестнувшие ее такие противоречивые чувства, она пыталась представить, что бы было возможно изменить в их судьбе. Но вскоре отчетливо поняла, что по-настоящему менять ради них ничего бы не захотела. Все стало на свои места, и впервые за долгие годы Тата почувствовала какое-то удивительное спокойствие, которое теперь уже никто не сможет нарушить. Возвратившись домой, супруги перед сном заглянули в комнаты сыновей. Мальчики, уже совсем взрослые, спали, и приход родителей их не потревожил. Когда же после, прощаясь с Татьяной Борисовной на ночь, барон вдруг остановился и как бы между делом поинтересовался, о чем она разговаривала с Глебом Антоновичем, она лишь пожала плечами и сказала, что это была обычная светская болтовня – и ничего серьезного. - Я просто отчего-то подумал, что неплохо было бы представить профессору Росицкому нашего Павлика, ведь он думает делать карьеру юриста, - барон говорил о старшем сыне, и Татьяна кивнула, как бы соглашаясь с замечанием мужа. На том и расстались. В комнате мадам Искрицкую уже ожидала горничная, но она отослала ее прочь, сказав, что ложиться пока не будет. - У меня есть еще одно неотложное дело, ступай. Я позову тебя позже. Когда же девушка покинула комнату, баронесса подошла к своему секретеру и отперла верхний ящик. Там она хранила деревянную шкатулку, которую ей, еще маленькой девочке, когда-то подарил дед, добавив при этом, что хранить в ней следует только самое ценное. И с тех пор, деревянный ящичек – ныне уже с потертым лаком и маленьким сколом на углу, в самом деле, хранил самые дорогое, что было у Татьяны Борисовны – ее воспоминания. Никто и никогда не заподозрил бы в баронессе подверженности сантиментам, однако это было так. Она просто хорошо это скрывала. На вытертом зеленном сукне, которым были обтянуты стенки коробочки изнутри, лежали разные, имеющие значение лишь для нее одной вещи – мелкая серебряная монетка из Греции, подаренная однажды бабушкой, которая говорила, что она принесет Тате удачу; кусочек синего стекла от разбитого ею в детстве богемского бокала… Отец очень ругал ее тогда за неловкость, но Тата почти не слышала его, заворожено разглядывая сияющие в солнечных лучах на полу, словно застывшие капли лазури, осколки. А после выпросила у служанки, которая собиралась унести их в мусорное ведро, один для себя. Здесь же, в шкатулке, хранился у нее и крестик старшей сестры, умершей от тифа, когда Тате было десять. И еще много-много разных мелочей, которые напоминали о важных моментах ее жизни. И потому, верно, почти в самом верху, одним из последних «важных воспоминаний» лежала обтянутая черной материей пуговица от мужского пальто. Именно ее, в конце концов, бережно подхватили тонкие пальцы женщины, и после некоторое время крепко сжимали, будто не желая отпустить. Когда же, спустя некоторое время, баронесса взяла бумагу и перо, на губах у нее играла довольная улыбка, а глаза светились удовольствием. Долгие годы, будучи привязанной к этому воспоминанию, она томилась от неизвестности, но теперь знала, что все случилось, как нельзя лучше. Поэтому цепляться за него нет больше ни смысла, ни желания. Выводя на конверте имя адресата, она не удержалась и произнесла вслух его имя, так напоминающее своей хлесткой резкостью короткий хлопок или даже выстрел. «Да, именно таким оно и должно быть!» В короткой записке, которую баронесса вложила в конверт, она написала лишь «Deux étions et n’avions qu’un coeur»* , после чего добавила туда ту самую пуговицу и запечатала послание. Лишь после этого, она вновь позвала в комнату горничную и, раздевшись, вскоре легла спать. Ночью ей приснилась осень. Несколько теплых дней на исходе осени. *Были двое и имели одно сердце
полная версия страницы