Форум » Воспоминания » Pro memoria » Ответить
Pro memoria
Любовь Мещеринова: Время - апрель-декабрь 1828 года Место - Ярославская губерния, Санкт-Петербург Участники - Любовь Мещеринова, Роман Нестеров
Ответов - 79, стр:
1 2 3 4 All
Любовь Мещеринова: Для Любавы, столько лет оберегавшей себя от лишних душевных переживаний, открыться навстречу столь нежданному чувству, захлестнувшему их обоих, поначалу было весьма нелегко. Но, даже осознав его в себе, она по-прежнему иногда думала о том, что ведет себя слишком глупо, неразумно и совершенно не по летам. Но при этом, было так приятно совершать эти милые глупости! Тем более что кавалер ее оказался достаточно терпеливым и внимательным человеком. Не торопясь и не подгоняя события, он постепенно отогревал застывшую душу девушки, словно бы высвобождая из плотного защитного кокона, которым она ее однажды оплела. Что же до нее самой, то теперь каждый вечер от момента их с Нестеровым объяснения был ожидаем Любовью Сергеевной с нетерпением. И, собираясь на прогулку с Голиафом, немым очевидцем их свиданий, она с особым тщанием выбирала наряды, заглядывая в зеркало едва ли не чаще, чем за все последние годы своей деревенской жизни. Хоть и понимала – Роману вовсе не так уж важно, как она выглядит, если полюбил он ее за что-то другое. Но вот ведь странность – как ни искала Люба причин, которые, в конечном счете, и связали их сердца, на ум не приходило ни одной разумной. Только все это было каким-то неважным, второстепенным. Главным были они сами и то, что объединяло их в единое целое сильнее с каждой минутой. А еще Любе нравилась их Романом тайна. Ее забавляло, что вроде все вокруг и догадываются о ней, но в то же самое время, окончательной уверенности нет ни у кого. Луиза ходила по дому очень важная и немного надутая, словно обижаясь, что ей не доверяют. Агалюлин же, изображавший некую сопричастность к происходящему, на самом деле знал не более нее, потому как ни Люба, ни Нестеров так ничего конкретного ему и не сказали. До момента их временной разлуки, связанной с отъездом Нестерова в Петербург, прошло не так уж много времени. Тем не менее, успев уже привыкнуть к постоянному его присутствию в своей жизни, Люба первые дни даже не знала чем себя занять. В отсутствие любимого все казалось ей каким-то пустым, неинтересным. Но она не была бы собою, если бы не смогла, в конечном счете, совладать с эмоциями. Поэтому, уже через три дня более-менее опомнившись, Любава нашла себе занятие, решив, что раз уж Роман Дмитриевич уехал заниматься приготовлениями к их свадьбе, то и ей должно сделать некоторые приготовления к грядущим переменам в собственной жизни. Не имея возможности принести своему жениху приданого, Люба, тем не менее, не желала становиться для него обузой, обременив будущего супруга собственными непогашенными долгами. Поэтому, едва лишь только ее меланхолия пошла на убыль, а может, и благодаря этому, девушка вновь занялась своими хозяйственными хлопотами. Первым делом, она отправилась в Любим, где обитал один из крупнейших ее заимодавцев, местный купец первой гильдии. В доме Фомы Александровича посетительницу приняли радушно, но странное дело – хозяина как будто бы удивил ее приход. Впрочем, для себя Люба быстро нашла этому объяснение. Срок по векселю еще не наступил, и он, верно, просто не ждал, что она станет возвращать деньги так рано. Однако едва завела об этом разговор, как Фома Александрович остановил ее. После чего, немного замявшись и дивясь ее неосведомленности, сообщил, что выписанный ему Любавой вексель продал еще по весне. Кому? Этого он не запомнил, но ведь собственный управляющий барышни наверняка должен быть в курсе, почему бы ей не узнать об этом у него? Так что прощалась с Фомой Александровичем Люба в некоторой растерянности и удивлении. Однако решив времени зря не тратить, поехала затем к другому своему кредитору. Но и у него ее ждал точно такой же ответ. Правда, после долгих расспросов, имя покупателя все же было названо. Не веря собственным ушам, не понимая, как это может быть, Люба вернулась домой, словно бы оглушенная полученной новостью. А на следующий же день вызвала к себе управляющего, подвергнув его затем расспросам столь строгим и упорным, словно происходила их беседа не в домашнем кабинете барышни Мещериновой, а во владениях одного из подчиненных Александра Христофоровича Бенкендорфа. И вскоре тот не выдержал и все ж таки повинился, что знал о том, что управляющий Нестерова, господин Абросимов подчистую скупает их долговые обязательства, хоть и не понимал, для какой цели. А не рассказывал об этом Любови Сергеевне раньше лишь потому, что не хотел беспокоить ее понапрасну, будучи полностью уверен в способности барыни расплатиться по ним в срок. Вот так и рухнул в одно мгновение весь мир, который Люба успела за пару недель для себя создать. Рухнул, развалился, словно карточный домик от дуновения ветра, ворвавшегося в распахнутую дверь. А вместе с ним исчезли искры жизни из глаз, сошел румянец со щек Любавы. И сама она вновь превратилась в строгую отшельницу, которая смотрит на мир с неким упреком. Не проронив ни слезинки о потерянном вмиг счастье, она снова наглухо закрыла в сердце дверцу, за которой похоронила свою любовь к Нестерову. Одновременно с этим воскресла в ней и вся ненависть к роду этого низкого и беспринципного человека, воспользовавшегося ее минутной слабостью, копившаяся в их семье из поколения в поколение. Теперь оставалось лишь дождаться его возвращения, чтобы в открытую уличить в подлости и лжи.
Роман Нестеров: Новость о том, что Роман Дмитриевич намеревается жениться, как бы он не стремился к обратному, довольно быстро распространилась по министерству. Вкупе с известием о том, что и Александр Сергеевич, наконец-то, обвенчался в Тифлисе с юной Чавчавадзевой, это произвело на коллег Нестерова изрядное впечатление. Диапазон реакций был от шуток на предмет того, что их с Грибоедовым минувшей зимой в Тейране, верно, опоили каким-то восточным зельем, отнимающим способность дорожить собственной холостяцкой свободой, до вполне себе дружеских пожеланий счастья и скорейшего обзаведения потомством. Флегматичный Нессельроде, как обычно, воспринял все без лишних эмоций, выразив лишь надежду на то, что скорая женитьба не помешает Нестерову исполнять свой долг перед Отчизной – имея в виду его грядущую поездку в Персию. Разумеется, никто не говорит, что отбыть туда придется на следующий же день после свадьбы, и тем не менее… На это Роман Дмитриевич уверил министра, что обо всем помнит и отказываться от исполнения служебных обязанностей вовсе не собирается, лишь просит предоставить небольшой отпуск – до Рождества. А там уже ничто не сможет отвлечь его. На том и порешили. Встреча с Абросимовым прошла куда как более эмоционально. Причиной было то, что Иван Петрович первые минуты все никак не мог поверить, что Нестеров говорит о скорой свадьбе с мадемуазель Мещериновой всерьез, подозревая в том то шутку над собой, то какой-то тайный замысел хозяина, который тот все никак не хочет ему раскрыть и, сетуя, что он много лет верой и правдой служит ему, а Роман Дмитриевич не желает посвятить его в свои планы. В конце концов, не выдержав, Нестеров даже сорвался на него, заявив, что в перманентных поисках выгоды Абросимов совершенно забыл о том, как быть живым человеком, а не бездушным дельцом со счетами вместо сердца. Впрочем, помирились достаточно быстро, ибо в нынешнем счастливом состоянии Роман Дмитриевич был просто не способен подолгу сердиться ни на кого. Да и Абросимов, после той весенней истории побаивающийся перечить ему, сделал вид, что необычайно счастлив таким оборотом событий, несмотря на то, что так до конца и не понял, отчего его патрон вдруг воспылал любовью к этой деревенской дурнушке, к тому же – далеко не первой молодости. Насчет выкупленных закладных бумаг, по обоюдному согласию, пока решили сохранять статус-кво. И тут уж Нестеров сам обещался подумать, как и когда лучше преподнести своей будущей жене новость о том, что отныне все ее долги, за исключением супружеского, будут аннулированы, памятуя о непростом характере оной и бешеной мещериновской фамильной гордости, задевать которую Роман Дмитриевич, признаться, опасался даже теперь из-за непредсказуемости последствий подобного события. Ничего, со временем, когда Люба расслабится и, даст бог, окончательно сбросит свои доспехи, полностью положившись на него, своего мужа и защитника, он все ей объяснит. А пока – пусть лучше ничего не знает. Проще всего, оказалось, решить третий вопрос. Обручальные кольца сделали очень быстро, а с подарком он определился еще дорогой в Петербург, рассудив, что правильнее всего будет преподнести ей в подарок шкатулку с фамильными украшениями, испокон века принадлежавшими женщинам его рода, ибо кому, как не ей отныне владеть ими? Так что обратно в Знаменское Роман Дмитриевич возвращался преисполненный довольства, которое испытываешь, вовремя завершив все важные дела и ожидая законного вознаграждения за свои труды. В его случае наградой было видеть любимую женщину, быть подле нее, говорить с ней, прикасаться… стоит ли говорить, что путь от Петербурга до Ярославля – и далее до родного поместья показался ему существенно более долгим, чем до столицы, несмотря на то, что занял даже меньше времени. Повезло с погодой, а еще с тем, что почти не было задержек на почтовых станциях. Так что в Знаменском Роман Дмитриевич оказался несколько раньше, чем та дата, на которую призывал ориентироваться Любаву в посланном незадолго до отъезда письме. Но это было даже хорошо – хотелось сделать ей приятный сюрприз. Потому, едва отдохнув с дороги, да приведя себя в порядок, Нестеров велел седлать своего Ваську, после чего, пустив застоявшегося в ожидании хозяина ахалтекинца почти галопом, преодолел оставшиеся до Погорелово версты за две четверти часа и вскоре уж стоял на пороге Любиного дома. То, что навстречу ему вышла Луиза, мужчину не удивило. В конце концов, Любава вовсе не обязана была, как царевна из сказки, сутки напролет сидеть в тоске и ожидании своего королевича у окна светелки. У нее много дел и нет ничего странного, что она продолжает ими заниматься в его отсутствие. Однако вскоре выяснилось, что барышня все же дома. И если Роман Дмитриевич подождет еще минутку в гостиной, то о его визите ей непременно доложат. - Ничего, Луиза Францевна, думаю, что в этот раз можно будет обойтись и без доклада, - добродушно улыбнулся он старухе-служанке, которая, права, Люба, видать, действительно, обо всем уже догадалась. – Скажите только, где мне ее найти. Не решившись перечить ему, но и не выказывая особой радости – Роман Дмитриевич понимал это, как своеобразное проявление ревности, потому не сердился, Луиза пояснила, что Любовь Сергеевна нынче у себя и «очень заняты». - Обещаю не отвлекать ее надолго, - бросил он, не оборачиваясь, устремляясь в указанном направлении, и вскоре уже стоял перед дверью Любиной гостиной, служившей ей заодно кабинетом. Стучать не стал, вошел сразу. Вернее, первым делом в приоткрытую дверь проник на вытянутой руке букет огненных георгин, собранных буквально час назад садовником в Знаменском по его указанию. Входя следом, Роман Дмитриевич, устремился к сидящей, и верно, за столом, склонившись над какими-то бумагами, Любаве, которая, впрочем, при его явлении от дел своих оторвалась. Но притом осталась на своем месте и смотрела на него спокойно и без эмоций, что удивило и насторожило Нестерова, однако он постарался отогнать это неприятное ощущение прочь. – Ну, здравствуй, любимая! Я скучал, а ты? Положив на стол перед нею букет, он опустился на стул у противоположной стороны стола, опуская голову на сложенные руки, и попытался заглянуть Любаве в глаза, которые та старательно отводила в сторону. И это уже по-настоящему встревожило. - Люба, я не понял… у нас что-то случилось?
Любовь Мещеринова: Каждый день растравливая душу ненавистью к коварному возлюбленному, Люба становилась все более хмурой. Потому Борис Викторович, решивший навестить ее, полагая, что она скучает в отсутствие своего кавалера, был крайне удивлен произошедшими в ней переменами. Когда же доктор, решив сделать даме приятное разговором о предмете, милом ее сердцу, заговорил было о Романе Дмитриевиче, то получил от Любы столь суровую отповедь, что не знал, как это и понимать. А после, когда она и вовсе запретила ему наперед хоть малейшим словом напоминать о соседе, Борис Викторович понял, что лучше ему и не вмешиваться. Что, по всей видимости, случилась между влюбленными очередная размолвка, причиной которой, наверняка, стал какой-нибудь пустяк. А потому продлится она недолго, и стоит лишь дождаться, когда страсти улягутся сами по себе. Недаром в народе говорят: «Милые бранятся, только тешатся!» Вот ведь точно про этих двоих сказано. Только дни проходили, а воинственный Любавин настрой не ослабевал, обретая все больше оснований для существования, так как за это время она умудрилась выстроить у себя в мыслях целую теорию заговора против собственной персоны. Вызнав у управляющего все подробности скупки своих векселей, сопоставив даты, Любовь Сергеевна пришла к «верному» выводу, что Нестеров, по всему, был так сильно раздосадован ее отказом уступить ему весной земли, что решил в отместку за то пустить строптивую соседку по миру. Но, видно, что-то в его расчетах пошло неверно. А может, испугавшись скандала, который непременно разгорелся, если бы у Любови Сергеевны, даже и вполне законным способом, было отнято все ее имущество, он просто решился действовать более изощренно, влюбив в себя сельскую дурочку, собственностью которой после женитьбы можно будет распоряжаться по своему усмотрению, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. - Да, да, Любовь Сергеевна – дурочка ты и есть! – твердила своему отражению девушка, гневно сверкая очами, - С чего это ты вдруг поверила, что такой мужчина может тебя полюбить?! Да и сама ты как могла в него влюбиться? Причем, осознавать, что за столь короткий срок настолько привязалась к Нестерову, что ни ярость, ни обида не в силах заглушить в сердце любви, было больнее всего. Но еще большей пыткой оказалось заставить себя прочесть его письмо, доставленное в конце недели, где Роман писал о скором возвращении в Знаменское. Ведь каждое слово, каждая буква в нем были пронизаны такой нежностью и любовью, что иногда, вопреки всему, Люба начинала сомневаться в собственных логических выводах. Но что такое эмоции, когда на столе перед глазами документы, их подтверждающие, и нет тут места никаким сомнениям! Потому, прочтя еще несколько раз письмо к «милой Любушке», барышня Мещеринова изорвала его в клочья, а после дала указание слугам не пускать господина Нестерова в дом ни под каким видом. Но сказать легче, чем сделать. В этом Любава убедилась, когда, сидя за столом, услышала, как тихо отворилась дверь ее кабинета. Никто в доме не посмел бы войти к ней без стука, даже Луиза. Удивленно вскинув взгляд, оторвавшись от письма, которое составляла в это время, она увидела, как в приоткрытую дверь по очереди проникли букет цветов, зажатый в руке, а следом и тот, кому эта рука принадлежала. Приложив немалое усилие, чтобы не вскочить тотчас же и не указать ему на дверь, Любовь Сергеевна вновь склонилась к письму и дописала незавершенное слово. И лишь после этого отложила перо в сторону, вновь взглянув на незваного гостя. Роман Дмитриевич, тем временем, уже прошел в комнату, вовсе и не дожидаясь ее приглашения. Да и не считая, видимо, что оно ему может понадобиться. Через мгновение на стол перед Любой легли георгины, от которых пахнуло горьковатым и терпким. Но девушка едва взглянула на них, неотрывно следя за Нестеровым, расположившимся теперь прямо перед ней. И столько было теплоты и нежности в его обращенном на нее взгляде, что сердце Любавы на миг сжалось, а в душу вновь стало заползать сомнение – настолько милым и по-настоящему влюбленным сейчас выглядел Роман. Впрочем, тут же отогнав эти мысли прочь, как неуместные, Люба взяла в руки подаренный ей букет. Пару секунд молча разглядывала его, затем встала, равнодушно роняя цветы на пол, а после, так же бессловесно переступив через него, направилась к дверям. - Я не скучала, мне было, чем себя занять и о чем подумать, Роман Дмитриевич. И прийти после этого к выводу, что ваше присутствие в моем доме отныне нежеланно. Так что вам лучше будет уйти! – она сама отворила перед ним дверь и молча ждала его реакции. Но только видно глупо было надеяться, что он удовлетворится сказанным, а не потребует объяснений. После того, как Любовь Сергеевна замолчала, Нестеров и не подумал подчиниться ее воле, ограничившись тем, что просто переменил позу. Развернув свой стул, он вновь сел на него, скрестив на груди руки, закинув одну ногу на другую, и вопросительно глядя на Любаву. Но и она тоже была упрямой, потому все так же без слов смотрела на него, ожидая, когда Роман, наконец, встанет и уйдет. В конце концов, таки не выдержав игры в молчанку, он спросил, в чем провинился перед нею. - А вы дивный лицедей, сударь! Но не утруждайтесь более. Я знаю все о вашем гнусном замысле и презираю вас за попытку его осуществить, – в подтверждение этих слов, Люба одарила его взглядом, исполненным отвращения. - Какая низость - скупать тайком выписанные мною векселя, надеясь затем прибрать к рукам мои земли! Что, играть в открытую для вас уже не интересно? Устроить все так, словно бы вы рыцарь-спаситель, а не коварный захватчик, для вас большая забава? Как же вы могли так поступать! И как при этом была глупа я, коли могла вам поверить!.. Ненавижу вас, ненавижу! Слышите?! А теперь вон из моего дома и не смейте больше показываться мне на глаза! Иначе…. – Люба не договорила, потому что, вместо того, чтобы дождаться ухода Нестерова, вдруг сама выскочила из комнаты и буквально взлетела по лестнице на второй этаж, скрывшись затем за дверью своей спальни, словно за нею кто-то гнался. Чтобы там, прижавшись к ней спиной и зажимая руками рот в тщетной попытке удержать слезы, разрывающие ее грудь, от души разрыдаться.
Роман Нестеров: - Послушай, ты... в своем уме? – спросил Нестеров, когда опомнился от первого потрясения, вызванного словами и поступками Любы. И это даже нельзя было в полной мере назвать фигурой речи, ибо сейчас он, действительно, почти испугался, что с нею что-то не так в плане рассудка. – Что произошло за те дни, пока меня не было? О чем ты вообще говоришь? Как бы там ни было, уходить, прежде чем выяснит хотя бы что-нибудь, он не собирался, потому решил просто дождаться, что будет дальше. Однако дальше началась вообще какая-то фантасмагория, составленная из нелепых домыслов и необоснованных обвинений в его адрес. Причем, говорила она с такой убежденностью и напором, что Нестеров просто не видел возможности вставить в этот монолог ни одного слова в свою защиту или оправдание. Что же касается самой «обличительницы», то она, кажется, воспринимала его молчание как знак полного и безоговорочного признания своей вины, а потому лишь все больше распалялась в своем обвинительном раже. На пике которого, так и не добившись от него того, чего хотела, вдруг сама бросилась прочь из комнаты, а Роман Дмитриевич еще с минуту просидел в одиночестве, слушая отдаляющийся звук ее торопливых шагов и пытаясь окончательно прийти в себя и сообразить, что делать. Впрочем, прежде чем делать, следовало все же, до конца все выяснить, поэтому, подняв с пола рассыпавшиеся из несчастливого букета цветы, сложив их вновь на стол, Роман Дмитриевич тоже покинул гостиную, но направился не к выходу, а к лестнице, что вела на второй этаж, к личным комнатам хозяев дома. Вернее, хозяйки. Прежде Нестеров туда никогда не поднимался, но был уверен, что его устройство вряд ли похоже на лабиринт Минотавра, а значит, найти комнату Любавы будет не так сложно. Собственно, так оно и вышло, всего-то четыре комнаты, выходящие в общий коридор этажа. Планомерно открывая двери каждой из них, Роман Дмитриевич добрался до третьей, которая оказалась заперта изнутри. А еще оттуда доносились какие-то приглушенные звуки, похожие на вздохи или всхлипы, так что сомнения развеялись окончательно. Впрочем, при его приближении, шум прекратился, и воцарилось напряженное молчание. - Я знаю, что ты там, открой! – Нестеров склонился к двери и прислушался, но ему никто не ответил. – Люба... это же нелепо – разговаривать через запертую дверь. Ты хочешь, чтобы все слуги были в курсе того, что между нами происходит? Милая... ну, открой, пожалуйста. Давай поговорим! – ключ в замке бесшумно повернулся, но дальше ему явно предлагали действовать самому. Впрочем, Роман Дмитриевич и не думал привередничать в нынешнем своем положении, потому, без лишних разговоров толкнул дверь и вошел в комнату Любавы. Она стояла, отвернувшись к окну, и всем своим видом демонстрировала, что не хочет, чтобы он приближался, поэтому, чтобы не обострять ситуацию, Нестеров так и остался около двери. - Итак, что же, все-таки, произошло, пока я был в Петербурге, объясни, наконец? – вновь спросил он и получил-таки объяснения. По всей видимости, выплеснув эмоции еще там, внизу, сейчас Люба говорила с ним тихим, бесцветным голосом, по-прежнему, не оборачиваясь. И, чем дальше он слушал, тем меньше понимал, что теперь будет лучше – рассердиться или расстроиться. Когда же, в конце своего рассказа все же обернувшись, Люба поинтересовалась, намерен ли он и дальше утверждать, что ни в чем не виноват, Роман Дмитриевич вздохнул и сокрушенно покачал головой: - И нет, и... да, не знаю, - она спросила, что это означает. – Понимаешь, я, действительно, решил скупить твои векселя... – в ее глазах вновь вспыхнул огонь, а с губ уже были готовы сорваться новые обвинения, которые Роман Дмитриевич поспешил остановить взмахом руки, продолжая говорить, - но вовсе не для того, в чем ты меня пытаешься обвинить! Люба, ну посуди сама! Это же бред, чепуха! Если бы я, на самом деле, был тот мерзавец, на роль которого ты меня назначила, и желал бы всерьез тебя разорить – какое дело мне было бы до того, что подумает об этом поступке местное общество?! А уж тем более жениться на тебе только из-за этого... прости, но даже самый изощренный злодейский ум не придумал бы такого абсурда... Черт, да неужели ты не понимаешь, что единственным мотивом этого поступка стало именно желание оградить тебя от неприятностей?! Верно, трудно догадаться, что я намеренно захотел собрать все твои долги у себя, чтобы никто из кредиторов не помешал тебе справиться с трудностями «самой», если вдруг не хватит средств от продажи урожая, или еще какая неприятность с тобой случится – иногда мне кажется, что ты их просто притягиваешь... Да, я не признался тебе в этом раньше, виноват! Но кто меня осудит за это после истерики на пустом месте, что ты только что устроила?
Любовь Мещеринова: Прошло несколько минут, и Люба вдруг услышала его шаги на лестнице, а потом в коридоре. Роман искал ее и явно не собирался сдаваться и уходить. Подобная настойчивость в ситуации, когда она практически в открытую указала ему на дверь, не могла не возмущать. Но Нестеров, как известно, отличался завидным упрямством и теперь его наглядно демонстрировал, настойчиво барабаня в дверь и призывая пустить его поговорить. Несколько секунд Любава колебалась – открыть или нет. Наконец, сдалась и позволила ему войти. Но, словно испугавшись, что он может что-нибудь ей сделать, отошла к окну и отвернулась. Слезы уже не текли по ее щекам, а повисли на концах ресниц, словно бы выжидая момент, чтобы вновь начать капать. Роман Дмитриевич говорил складно, говорил верно, и самой Любе хотелось бы ему поверить. Но разум ее был словно окурен каким-то дурманом. Она хорошо слышала его слова, но понимала их на свой лад. Нестеров, тем временем, вновь завел речь о векселях, объясняя, что скупал их лишь от желания помочь, оградить ее от бед. Но почему-то забывал при этом упоминать, что «благодеяния» свои совершил задолго до того, как начать испытывать к Любаве те чувства, которые якобы подтолкнули его заботиться о ней. Но она-то помнила! Помнила, потому что первый вексель был куплен через три дня после их ссоры у реки. Ах, ну почему просто не признаться в низком поступке, и не попросить у нее прощения? Но нет же, нужно было разыгрывать перед нею благородство! Она выслушала его до конца, ни разу не перебив, но сердце в ее груди так трепетало от нетерпения и желания высказаться, что Любу даже начало трясти от нервного возбуждения, а щеки сделались пунцовыми. - А кто дал вам право решать – нужна мне помощь или нет?! Никогда никого ни о чем не просила и вперед не попрошу! Ваше благородство, Роман Дмитриевич, не знает границ. Как и бесстыдство ваше! Может, я и притягиваю беды, вернее, теперь я в этом почти не сомневаюсь. Ведь самую главную беду мою олицетворяете вы! До чего же вы мне неприятны! – на лице Любавы появилась гримаса отвращения, вполне настоящего, словно перед собой она видела мерзкого гада, а не человека, - Вы пожелали сделать так, чтобы я никому не была должна? Никому, кроме вас? Что ж, не волнуйтесь – верну долг сполна… А теперь убирайся из моей комнаты, вон отсюда! Люба говорила, и с ресниц ее капали слезы ярости, но она не обращала на них внимания. Отчего-то ей было очень холодно, словно за окном вдруг наступила зима, и из всех щелей повеяло январскими морозами. Он ушел, но Люба еще долго не шевелилась и смотрела на то место, где только что стоял Нестеров, словно бы прожигая его насквозь взглядом. Внезапно ей стало совсем нехорошо – пошла кругом голова, забилось с перерывами сердце, а горло перехватило каким-то спазмом. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь, но Люба не смогла этого сделать и упала без чувств. Лежащей на полу ее и нашла Луиза, поднявшаяся в комнату хозяйки, как только простыл след ее гостя. А вскоре после того, как ее уложили в постель, у Любавы открылась лихорадка. К ночи жар усилился, больная перестала узнавать окружающих, металась в постели и никакие целебные настои Луизы не облегчали ее страданий. Утром следующего дня напуганная до смерти экономка послала в город за доктором, но того, как назло, не оказалось на месте. Приехал он в Погорелово лишь к вечеру и долго сокрушался, что Луиза не позвала его еще вчера.
Борис Агалюлин: Оказавшись накануне этого события неподалеку от Знаменского, доктор решил по обычаю заглянуть в гости к приятелю, рассчитывая на приглашение к обеду и приятную компанию. Однако вместо этого нашел его за сборами к отъезду и в крайне раздраженном состоянии. - Постой, что значит «уезжаешь назад, в Петербург»? Да ты ведь вернулся оттуда только что! Роман, я ничего не понимаю... Но Нестеров ничего объяснять не желал, заметив лишь, что ему все здесь осточертело и вообще не стоило возвращаться. По роду своей деятельности, Борис Викторович часто имел дело с людьми, находящимися в состоянии нервного возбуждения, потому отступаться легко совершенно не собирался, намереваясь-таки выяснить, что именно настолько разъярило его друга, которого он привык видеть рассудительным даже в минуты гнева. Потому, устроившись в кресле, некоторое время наблюдал, как тот мечется по собственному кабинету между секретером и столом, сгребая бумаги, быстро просматривая их, а затем – частью бросая в ящик, а частью убирая в папку, которую, видимо, намеревался забрать с собой в столицу. Наконец, дождавшись, когда припадок активности у Нестерова завершился, вновь поинтересовался, что произошло, и добился все же вразумительного ответа, еще раз убедившись в правильности своей обычной тактики выжидания. Выяснилось, что Роман снова поссорился с Любовью Сергеевной. Так он сказал – сухо и без дополнительных комментариев. Но Агалюлин, который давно уж понял, какие отношения связывают его друзей, в этой фразе заключалось гораздо больше, чем для любого другого слушателя. Дальнейшие осторожные расспросы принесли еще больше ясности. - Прости, но мне кажется, что в данной ситуации она была права. Ты, действительно, не имел права делать подобное, не посоветовавшись с нею. Любовь Сергеевна – дама самостоятельная, привыкла отвечать за себя сама, а тут, понимаете ли, герой явился... избавитель...
Роман Нестеров: После разговора с Любавой Нестеров ощутил себя оскорбленным в самых лучших чувствах. Непонимание мотивов поведения и поступков казалось взаимным, потому, вместо попытки разобраться, вызывало лишь гнев и досаду. Из всего потока обвинений, что Люба успела вывалить на его голову, сознание вычленило лишь то, что она не желает принять его помощи. Нет, на самом деле, он тоже был не из тех, кто просит у посторонних, издавна привыкнув обходиться собственными силами. Но ведь для Любы-то он – не посторонний! Во всяком случае, с некоторых пор себя таковым считал, и что ж – напрасно, выходит?! Была и еще одна причина чувствовать себя задетым. Так уж сложилось, что вырос Роман Дмитриевич в семействе, где сильны были патриархальные устои. И слово отца его во всем было главным – и для матери, и для сына, равно как и не обсуждались его решения. Долгие годы жизни на Востоке лишь укрепили Нестерова в этом каноне. И при всей его внешней мягкости и кажущейся сговорчивости, иногда имели свойство проявляться в самые неожиданные моменты. В том числе и в отношениях с женщинами. Впрочем, ныне покойная его супруга была существом мягким и хрупким. Да и прожили они с нею вместе совсем немного, не успев толком и узнать характеров друг друга, потому и конфликтов на этой почве отродясь не случалось. Последующие его пассии либо принимали в Нестерове эту особенность – и тогда отношения продолжались довольно долго, либо не принимали. И такие истории оказывались мимолетными связями. Поэтому раньше он никогда не задумывался, что однажды это может стать камнем преткновения. Но вот же – случилось! И именно с той, с кем ему впервые за долгое время захотелось большего, чем пошлый роман, с той, с кем захотелось всего! В том числе – опекать, заботиться, избавить от всех жизненных проблем... И именно в ответ на этот порыв он получает от нее заявление, что ничего-то ей, оказывается, от него не надо! Давненько, да может, и вовсе никогда прежде Нестеров не чувствовал себя настолько паршиво. Не физически, ясное дело – душой. Потому и решил уехать, желая разобраться в своих чувствах. О том, навсегда или на время – пока думать не хотел, рассчитывая, что время все расставит по своим местам. Равно как и не хотел никому ничего объяснять. Но тут, как назло, какой-то черт принес в гости Агалюлина, который, словно назойливая муха, все выспрашивал-выспрашивал, пока не добился некоторых объяснений. Впрочем, не слишком-то подробных. Но и этого ему, кажется, хватило, чтобы тотчас вновь начать давить на то самое больное место в его самолюбии, которое до того столь успешно удалось задеть Любаве. Потому, в ответ на свои измышления, Борис получил от него достаточно резкую отповедь и пожелание впредь более заботиться о решении собственных проблем, а не выступать в качестве третейского судии - особливо там, где его о том не просят. После чего, на вполне законных основаниях, получил от Агалюлина предложение пойти к черту и вновь остался наедине со своими обидами. Которые удавалось еще некоторое время держать в узде, продолжая заниматься сборами к отъезду, а потом... потом он надрался – в стельку. Как не надирался, наверное, со студенческих времен. Сидя перед камином и глядя строго перед собой, зло опрокидывая внутрь содержимое одной рюмки с коньяком за другой. Пока не почувствовал, как вместе со способностью рассуждать отступают на задний план проблемы, расплываясь и превращаясь в размытые пятна, подобно тому, как теряет перед нетрезвым взглядом четкие контуры картина пляшущих в нише камина рыжих языков пламени... Утром следующего дня, проснувшись угрюмым и с головой, кажется, увеличившейся против обычных размеров раза в два, а потому неподъемно тяжелой, тем не менее, велел закладывать экипаж. И еще через несколько часов, придя в более-менее человеческое состояние, отбыл в Петербург, написав предварительно послание на имя своего управляющего, в котором приказывал передать госпоже Мещериновой лично в руки приложенный к этому письму дополнительный пухлый конверт. Содержимым его была стопка векселей и краткая записка: «Делайте с ними, что хотите».
Борис Агалюлин: Лихорадка Любови Сергеевны продолжалась три дня, а на утро четвертого жар спал так же внезапно, как и появился. Надо сказать, что Борису Викторовичу, который все эти дни почти неотлучно провел в поместье барышни Мещериновой, помимо непосредственных обязанностей, пришлось еще успокаивать и Луизу Францевну, которая готова была то впасть в черное уныние, то напротив – ринуться разыскивать изверга, сгубившего ее девочку. Агалюлин и сам, вспоминая последнюю беседу с Нестеровым и наблюдая нынешнее состояние своей пациентки, был зол на него не на шутку. В то время как сама она ни разу не вспомнила причин своего нездоровья. Очнувшись, словно от тяжелого сна, все события минувшего месяца Любава будто бы там - в стране сновидений, и оставила, сделавшись вновь спокойной, улыбающейся, разве что, может, чуть более задумчивой, чем всегда. И оттого, не желая бередить ее ран, и сам Борис Викторович не пытался говорить с ней о случившемся, полагая, что так будет для нее лучше. Своего приятеля Агалюлин, впрочем, тоже уже судил не так сурово, хотя бы потому что, все же, намерения его были честны. Но надежды на то, что недоразумение это, как и все предыдущие, пройдет само собой и вновь наладятся отношения между соседями, на этот раз не оставалось. Дня через три, после выздоровления Любавы, доктор в очередной ехал к ней, желая осведомиться о ее самочувствии, и, возможно, прогуляться вместе с ней, зная, что с некоторых пор маршрут ее прогулок несколько изменился. Теперь Люба уж не ходила к реке, все чаще выбирая окрестные поля и небольшую рощу. Уже на подъездах к Погореловской усадьбе, Агалюлин заметил маленький тарантас, явно движущийся в том же, что и он направлении. Он обогнал его, желая взглянуть на седока, и к своему немалому удивлению узнал управляющего Нестерова. - Добрый день. Куда это вы направляетесь? – осведомился у него доктор, хоть и мог ответить, куда тот держит пусть и самостоятельно. - Да, видите ли, имею дело до мадемуазель Мещериновой, Романом Дмитриевичем мне порученное, - и голос, и выражение лица явственно говорили, что мужчине не слишком приятно выполнять возложенное на него поручение. Впрочем, доктор и сам считал, что Любаве будет неполезно видеть сейчас этого человека. - Любови Сергеевне нездоровится, боюсь, что она вас не примет. - А вы, верно, к ней теперь и едете? – в глазах управляющего вспыхнула надежда, когда Агалюлин утвердительно кивнул в ответ. – Ох, Борис Викторович, может, тогда выручите меня? Видите этот конверт? Его надо бы в собственные руки барышне передать. Могу ли я на вас положиться в этом? - Как на самого себя, Иван Петрович, – мысленно позабавившись тем, что, неожиданно для себя, кажется, подвизался для Любови Сергеевны не только доктором, но еще и почтмейстером. А все дело было в том, что во внутреннем кармане сюртука уже лежало одно послание на ее имя, которое попросил передать в Погорелово предводитель Латынин - его Борис Викторович нынче утром прямо в конторе консультировал на предмет обострившейся в последнее время подагры. Что же, где одно письмо, там и два, потому, забрав у управляющего из Знаменского пухлый конверт, Агалюлин положил в карман и его, после чего, откланявшись, двинулся дальше своей дорогой. В то время как управляющий, явно испытывая облегчение, что не придется встречаться с этой фурией в человеческом облике, повернул свою повозку назад, в город.
Любовь Мещеринова: Первым делом поведав Любаве последние городские новости, Борис Викторович рассказал затем и о просьбе Латынина отдать ей письмо, которое сначала хотел завезти сам, но потом – узнав, что доктор едет ее проведать, перепоручил это дело ему. - Письмо мне? Из Петербурга? От кого же, Борис Викторович? – Люба сидела в кабинете у окна, а у ног ее дремал Голиаф, который, при появлении в комнате Агалюлина всего лишь лениво приоткрыл один глаз, а потом вновь громко засопел влажным черным носом. Послание было от некого господина Пронина. - Не знаю такого, Борис Викторович, - задумчиво проговорила девушка, принимая конверт от доктора, и вертя его в руках так и эдак, словно могла прочесть письмо, не распечатывая его. Однако потом все же сломала печать и прочла вслух следующее: «Милостивейшая государыня, Любовь Сергеевна. Смею вас беспокоить сим письмом по поручению моего барина – Петра Яковлевича Мещеринова. Приходится он троюродным братом вашему покойному деду, которого любил и почитал более всех прочих своих родичей, хоть и встречал его всего несколько раз в жизни, проведя оную полностью в путешествиях по чужеземным странам. И теперь, когда состояние здоровья вынудило возвратиться на родину, проведав о смерти любимого своего родственника, пожелал бы свести знакомство с его единственной внучкой. Но, не имея по болезни своей возможности выехать из столицы, сердечно просит вас приехать навестить его в Петербурге собственной персоной. Покорнейший ваш слуга, Лукьян Борисович Пронин». Закончив читать, Люба удивленно посмотрела на доктора, а потом позвала свою экономку. - Скажи мне, Луиза, знаешь ли ты Петра Яковлевича Мещеринова? - Как же, помню его. Гостил он здесь как раз тогда, когда ваш дедушка женился. Помню, бабка ваша матери моей тогда говорила: «Выйдет из Петруши нашего или сочинитель, или путешественник». Вот, кажись, так оно и случилось. Потому что как раз после свадьбы той уезжал он куда-то далеко, кажется, аж в самую Индию! Писал оттуда сначала, хоть и редко, только потом и вовсе перестал. Дед ваш еще тогда сильно за него переживал, любил своего младшего родственничка. Что с ним теперь – кто знает. Некоторое время Люба молчала и размышляла, а доктор, не желая беспокоить ее, склонился к псу. А спустя еще несколько минут она вновь перечла полученное письмо и твердо заявила, что завтра же едет в Петербург, если ее родственник и впрямь тяжело болен и желает ее видеть. Агалюлин похвалил ее решение, а затем немного замялся и добавил нерешительно, что имеет для Любы еще одно послание. - И какое же? – нетерпеливо спросила она, вся загоревшись в ожидании, может быть, еще одного приятного сюрприза. Но когда Борис Викторович об обстоятельствах, при которых получил его, лицо Любы вновь сделалось хмурым. Заранее предполагая, что он может содержать в себе, барышня Мещеринова положила врученный ей второй конверт на подоконник подле себя и предложила доктору пойти пить чай. - Вы не желаете узнать, что там? - После, Борис Викторович, это подождет. На следующее утро Любава отправилась в столицу, впервые за многие годы покидая свое имение. Вещей у нее было немного, но среди них лежал все еще не распечатанный конверт от Нестерова.
Роман Нестеров: Сказать, что все дни, прошедшие от момента его скоропостижного возвращения в Петербург, Нестеров провел в тоске и тревоге – было бы неправдой. Возраст для любовных драм уже не тот, да и дела, дела... Столь скорое его появление в министерстве, безусловно, несколько озадачило коллег, но Роман Дмитриевич за все время работы в ведомстве Нессельроде так и не успел ни с кем из них сойтись достаточно коротко, чтобы в беседе – даже приватной – возможно было бы проявление интереса к его частной жизни, без опасения получить в ответ по меньшей мере холодное непонимание, а скорее всего даже – и резкую отповедь за неуместное любопытство. Впрочем, Нестеров, как обычно сдержанный и любезный со всеми, как-то даже не давал и повода думать, что в жизни его происходят какие-то экстраординарные события. Поэтому буквально через пару дней внимание сослуживцев оказалось отвлечено на более насущные проблемы, нежели матримониальные планы помощника управляющего Азиатским департаментом Нестерова. Да и сам он теперь все больше думал о предстоящем отъезде на Восток, с датой которого появилась большая определенность, чем прежде, так как еще в день возвращения в столицу ему доставили новое письмо от Грибоедова, где сообщалось, что новый русский посланник в Персии, наконец, завершил все свои личные дела в Тифлисе и готов отправиться в Тейран. Узнав об этом, Родофиникин пообещал в течение двух-трех недель окончательно оформить командировку, так что именно этим временем Роман Дмитриевич и располагал, чтобы уладить все свои дела в России перед очередным, вероятнее всего, долгим отсутствием в ее пределах. Хотя, строго говоря, неулаженным у него оставалось всего одно дело, зато именно то самое, к которому Нестров-то как раз и не знал, как правильно подступиться. По-прежнему не ощущая за собой особенной вины в вышедшей между ними с Любавой ссоре, он, тем не менее, не мог отделаться от ощущения, что ведет себя неправильно сейчас. С одной стороны, надо было проявить последовательность – если уж взялся демонстрировать свои принципы, делай это до конца. Но вот что делать, если твоя принципиальность вдруг вступила в жесткий конфликт с устремлениями сердца? Первые дни после возвращения Нестеров был уверен, что Люба уступит, напишет первой, позовет – и тогда к черту все! Поехал бы и, как миленький. И, верно, даже извинился бы – и плевать, что не виноват, раз ей это будет приятно. Но время шло, а Люба не писала. Из чего в сердце постепенно зародилось сомнение – а настолько ли уж он ей, в таком случае, нужен? Сомнение гадкое, мелкое, но притом довольно упорное, грозившее перерасти в уверенность... Пару раз Роман Дмитриевич, впрочем, порывался отбросить его, написать Любе самостоятельно, но всякая такая попытка завершалась тем, что он надолго задумывался над пустым листом, впервые в жизни не умея сформулировать и четко изложить на ней свои мысли. И вот уже очередной небрежный комок писчей бумаги летел в пламя камина, а сам Нестеров с досадой отбрасывал в сторону перо и пытался найти себе другое занятие, чтобы не думать о неприятном. И так продолжалось уже почти неделю. Решение – пусть половинчатое, но лучше уж так, чем никак вообще – он все же нашел: написать письмо не Любе, но Борису. И там рассказать, что вскоре вновь надолго покидает Россию, в надежде, что словоохотливый приятель непременно упомянет эту новость при очередной встрече с той, к кому, на самом деле, она более всего относится. И тогда... тогда будет видно, что делать. Наверное. С этой мыслью Роман Дмитриевич и устроился в один из последующих дней за письменным столом в кабинете, задумавшись ненадолго над тем, как бы преподнести сообщение об отъезде, не выделяя его среди прочих. Потому как, что ни говори, был слишком высокого мнения об умственных способностях Агалюлина, который в противном случае наверняка сообразит, что им хотят манипулировать в собственных, пусть и весьма невинных целях, и еще обидится, не дай бог. Этого еще не хватало, как говорится! Наконец, нужные слова были найдены, а сам Роман Дмитриевич уже даже вывел на бумаге имя своего товарища и слова приветствия. Однако в этот момент его покой потревожил один из слуг, появившийся в кабинете с сообщением, что в гостиной встречи с Нестеровым дожидается некая дама, не пожелавшая назвать своего имени, но весьма рассчитывающая на встречу. - Передайте ей, что я буду через минуту. Сердце в груди на мгновение сжалось и будто бы подпрыгнуло...
Любовь Мещеринова: С некоторых пор Люба стала частенько задумываться над тем, как стремительно сменяются в ее жизни белые и черные полосы. Еще недавно она любила, и казалось – была любима. Но вот уже она вновь одна на свете. А того единственного родственника, которого каким-то чудом удалось обрести заново, и о которым Люба готова была заботиться, судьба отняла у нее столь же внезапно, как и подарила. Так что после всего этого девушка уже и не знала, что будет следующим ее счастьем, а главное – какое несчастье настигнет ее следом за ним. А потому все чаще доставала дедово кольцо и, в очередной раз разглядывая витиеватую надпись, твердила самой себе: «Чему быть, того не миновать». ... С момента приезда в Петербург и с того дня, как Любава познакомилась дядюшкой, прошло всего полторы недели. Но даже за это короткое время она успела всей душой привязаться к нему и столь же искренне затем оплакать его смерть. Петр Яковлевич Мещеринов оказался глубоко пожилым, лет под восемьдесят, человеком. И к моменту приезда Любы в столицу, увы, был уже полностью прикован к постели своей болезнью. Но если тело его теперь выглядело совсем немощным, то дух и мысли, напротив, оставались, на удивление, тверды и ясны. Лицо его, все в морщинах, казалось почти шоколадного цвета – следствие долгого пребывания под солнцем африканских пустынь и в жаре индийских тропиков. Волосы же, напротив, совершенно белые, отнюдь не были растеряны по дороге жизни – длинные, по плечи, они были заплетены в аккуратную косицу. По причине своего почтенного возраста, Петр Яковлевич давно носил очки, но за их стеклами по-прежнему блестели яркие голубые, почти молодые глаза. Говорил старик с легким акцентом, правда, сказать определенно, с каким именно, было бы затруднительно. Первое же, что он произнес, увидев перед собой Любаву, так это то, что она очень похожа на свою бабку. Люба и раньше слышала подобное от дедушки, но и без его слов об этом достаточно убедительно свидетельствовал ее парадный портрет, до сих пор украшавший стену гостиной в Погорелове. Все последующие дни Любава и Петр Яковлевич провели в разговорах, которым, казалось, не было конца. И еще в самом начале знакомства, он рассказал, что, оказывается, отправил также письмо и к ее старшей сестре Ольге, предлагая навестить его, но та прислала в ответ лишь короткую записку, что крайне занята и приехать не сможет. А к концу той недели, что они провели вместе, состояние здоровья Петра Яковлевича сделалось настолько хуже, что по его настоянию в дом были приглашены его поверенный и священник. Через два дня его не стало. Далее последовали скромные похороны, на которых присутствовало всего пять человек кроме Любы. После них душеприказчик пригласил ее к себе в контору, чтобы она могла присутствовать при оглашении последней воли Мещеринова. Там-то и выяснилось, что старик, который много путешествовал и, как полагали многие в их семье – растратил все свое состояние, на самом деле изрядно его приумножил. И вот теперь половину этого состояния он отказывал Любе, а вторую часть просил ее устроить в благотворительное общество. - С таким наследством, вы станете одной из самых завидных невест в Петербурге. Уж поверьте мне, - сказал поверенный и как-то странно улыбнулся. От растерянности Люба и сама улыбнулась ему в ответ, после чего, заметив свое отражение в стеклянной дверце шкафа за спиной стряпчего, подумала, что выглядит сейчас как помешанная. Но в одном этот человек был прав – с такими деньгами и на сумасшедшей женятся, не зажмурившись. Впрочем, о замужестве она больше не помышляла. Да и за кого же выходить замуж?! Единственного любимого человека она прогнала, да так, что теперь и самой делалось стыдно за ту истерику. Но поправить уж ничего было нельзя. Тем более что ни говори, но он все же ее обманул. И, отправляясь в Петербург, она нарочно захватила пакет с векселями, желая вернуть их владельцу до тех пор, пока не сможет по ним расплатиться. Теперь же выходило, что момент этот для нее уже наступил, а потому можно было легко решить этот вопрос хоть сегодня. В доме Нестерова Любовь Сергеевну встретил лакей, который проводил ее в гостиную, попросив обождать, пока он доложит барину. Пока сюда ехала, она, кажется, нисколько не волновалась, но теперь, оставшись одна, внезапно ощутила трепет во всем теле, а руки озябли даже в перчатках. И казалось трудно представить, как можно будет совладать с дрожью в голосе, когда ей придется заговорить с ним. «Ах, лучше бы ты послала человека!» Но передавать деньги через посыльного было бы оскорблением для Романа и явным проявлением малодушия с ее стороны. Оттого она теперь здесь сама. А значит, должна совладать с волнением и выдержать пару минут этой последней их встречи.
Роман Нестеров: Буквально ворвавшись в гостиную, Нестеров застал Любовь Сергеевну спокойно сидящей на краю предложенного ей кресла. Голову она чуть опустила, поэтому широкие поля шляпки скрывали лицо, однако вся фигура буквально излучала уверенность и невозмутимость. Таким же холодным и безразличным показался Нестерову и взгляд, которым Любава затем молча окинула его с головы до ног, отчего все слова приветствия, вся радость от ее появления здесь и надежды на примирение так и застыли у него на губах, оставшись невысказанными. Когда же она поведала о настоящей цели своего визита, Нестерову осталось лишь усмехнуться. - Ну, разумеется, смел ли я ожидать от вас чего-либо иного, сударыня? – сарказм, против желания, прозвучал с ноткой горечи. Демонстрировать ей, насколько уязвлен в своих лучших чувствах и разочарован, в его планы совершенно не входило. Напротив, хотелось задеть ее, хоть, возможно, это было и не совсем благородно. Да только, сколько же можно играть по правилам, когда против тебя их все время норовят нарушить? - Полагаю, что и вы не ждете, что я вдруг так переменил свои привычки и принципы за время нашей с вами... разлуки? Прошу прощения, но один раз сказанному слову я не изменяю. Эти бумажки... – Роман Дмитриевич небрежно кивнул в сторону векселей, которые Любава все пыталась ему вручить вместе с банковским чеком на необходимую для погашения сумму, после просто положив их на подлокотник кресла рядом с собой, - они для меня просто не существуют. Потому и денег ваших я не возьму. Если вам теперь их некуда деть, что же, не знаю, отдайте их сиротам в какой-нибудь приют... А и в самом деле, воспользуйтесь этим советом! Все же, я кое-что понимаю в вопросах дипломатии и создания репутаций. Какая разница – для государства или для отдельной персоны. Принцип здесь один. А когда свет узнает о вашем поступке – а это, не сомневайтесь, случится, - он будет в восторге! И к вашему нынешнему положению богатой невесты добавится еще и ореол благотворительницы. Не правда ли, здорово?
Любовь Мещеринова: Стоило ему появиться в комнате, как сердце Любы предательски дрогнуло, сжалось. Точно так же поколебалась и ее решимость держаться равнодушно и независимо. Захотелось вдруг встать, улыбнуться, протянуть навстречу руки. Но от подобных глупостей Любаву удержал сам Нестеров, когда одарил ее всего в качестве приветствия одним лишь коротким кивком головы, отчего весь боевой настрой девушки воскрес заново. Быстро и столь же сухо объяснив цель своего визита, она достала из ридикюля пачку бумаг и протянула их мужчине. Роман Дмитриевич в ответ не двинулся с места, лишь смерил ее взглядом и произнес слова, от которых Любаве вновь сделалось холодно и неуютно. И потому, она, в конце концов, опустила руку, в которой держала бумаги, на подлокотник своего кресла, другою в то же самое время невольно плотнее запахивая шаль на плечах. Но собеседник не придал этому значения, продолжая говорить с ней жестко и язвительно, как никогда прежде. А еще казалось необычным, что за все это время он так и не попытался подойти к ней ближе, чем на несколько шагов, словно считал крайне важным выдержать между ними именно эту дистанцию. Впрочем, Люба не возражала, боясь, что в противном случае Роман заметит ее собственное волнение. Но после последних его слов все же забыла о благоразумии, вся вспыхнула, едва не подскочив на месте от возмущения. - Да уж! Кому, как не вам, анонимному благодетелю и устроителю лечебниц для бедных, не знать, как нежданно-негаданно овеивает своим ореолом слава героя?! Возьмите свои деньги и жертвуйте их сами куда хотите – у вас это получится во стократ лучше, чем у меня! Моралист и фарисей! – Люба вновь схватила бумаги, ринувшись с ними прямо на Нестерова. С досадой и отчаянием ткнув кулачком, в котором сжимала векселя, прямо ему в грудь, она зло посмотрела на мужчину. - Берите, сказала! Я ведь в упрямстве не уступлю, вам ли не знать! Так и стояли они, сверля друг друга взглядами в упор, когда Люба вдруг совершенно не ко времени вспомнила, что уже ведь было между ними подобное – в тот день, когда она впервые оказалась в Знаменском. Разве казался он ей холодным и чужим – тогда? Можно ли было представить того человека хитрым и изворотливым дельцом, желающим лишь одного – обмануть ее? Могло ли быть то, что возникло между ними в тот день, ложью, если даже тогда казалось почти невозможной, но правдой? При мысли обо всем этом Люба невольно изменилась в лице – сгладилась суровая складка на переносице, взгляд смягчился, а губы чуть заметно задрожали. Спохватившись, что вновь выказывает перед ним слабость, девушка поспешно отвела глаза в сторону и разжала ладонь, все еще упирающуюся в грудь мужчины. Бумажки, шелестя, закружились и упали на пол к их ногам. Собрав все свое мужество, твердым голосом, но, по-прежнему не решаясь посмотреть на Нестерова, Люба произнесла: - Прощайте, Роман Дмитриевич. Свидеться нам с вами, наверняка, больше не придется.
Роман Нестеров: Никогда прежде за всю его жизнь умение сдерживать свои эмоции не давалась Нестерову таким напряжением воли. Ведь, несмотря на кажущуюся внешнюю невозмутимость, внутри него все буквально клокотало от тщательно подавляемого бешенства. Причем, даже неясно, что бесило сильнее – немотивированное, почти баранье упрямство Любавы, готовой вот-вот испепелить его гневным взглядом, чтобы затем собственными руками разрушить свою, а заодно – и его надежду на счастье, принеся их в жертву каким-то глупым принципам, или же то, что сам он готов ее за это простить. И мало еще, простить – но самому просить прощения за то, в чем его вины и не было вовсе. А именно за то, что он – мужчина и привык поступать исключительно так, как подсказывают собственные представления о долге и чести, ни с кем по этому поводу уже давным-давно не советуясь. Только бы объяснить ей при этом, что попытки давления и стремление навязать ему свою лишь волю, свое видение решения проблем – совсем не то, что он ждет от нее. Не то, что готов терпеть. С другой стороны, с самого первого дня их знакомства – разве хотя бы раз поступала Люба так, как он от нее ожидал? И разве не это, в конечном счете, привлекло, а потом и привязало его к ней настолько сильно, что место в сердце, где проходит теперь «линия отрыва», то и дело напоминает о себе саднящей болью, которую игнорировать, как ни старайся, почти не удается. Он так и не понял, что произошло, хотя тоже неотрывно смотрел ей в глаза, когда вдруг заметил, что выражение их неуловимым – и непостижимым образом изменилось. И теперь, вместо огоньков упрямства, в них плескалась лишь безграничная грусть, которая буквально в одно мгновение, стоило лишь Любе вновь заговорить, всколыхнулась и в его сердце. - Что значит – «не придется свидеться», почему?! – вопрос сорвался с губ сам собой, минуя разум. – Я уезжаю всего на несколько месяцев… Но, как ты узнала? Я ведь еще никому не говорил, даже не отправил письмо… Постой! – он на мгновение прижал ладонь к глазам, пытаясь сконцентрироваться. - Ты ведь это вовсе не о моем грядущем отъезде в Персию, так?
Любовь Мещеринова: Кажется, он задал ей какой-то вопрос, но Люба совершенно упустила его смысл. Зато четко услышала про скорый отъезд в Персию. Это не было для нее совсем уж новостью. Еще там, в деревне, во время одного из их свиданий на берегу реки, Нестеров как-то сказал, что скоро ему предстоит длительная поездка в Тейран. Но тогда это «скоро» казалось таким далеким, почти нереальным! Теперь же Люба стояла перед ним, качая головой, будто бы все еще отказываясь принять это как данность. Лишь сейчас она осознала, что, даже прекратив с ним все отношения, но просто зная, что Роман живет где-то рядом – в соседнем имении, в столице, неважно – ей было бы проще жить. Хотя бы потому что, стоило лишь этого захотеть, и она всегда могла бы узнать о нем, у того же Агалюлина. Но ведь Персия – это так далеко! Настойчиво твердя себе все эти недели, что Роман стал для нее чужим человеком, Люба и не заметила, как рассудок ее проиграл битву с ее же собственным сердцем. Ведь оно такое же упрямое, как и его хозяйка. Все время, пока Нестеров говорил, она смотрела словно бы сквозь него, полностью погрузившись в отчаяние от их, еще даже и не свершившейся разлуки. И только лишь когда он повторил свой последний вопрос, вновь сконцентрировала взгляд на лице стоящего перед нею мужчины. Он же не сводил взора с ее губ, словно надеялся, что так, раньше, чем на слух, сможет уловить ее ответ. Выражение напряженного ожидания и грусти в его глазах поразило Любу – никогда прежде она не видела его таким взволнованным. И волнение это мгновенно передалось к ней, хотя казалось, что это вряд ли возможно в принципе в ее нынешнем состоянии. Невольно облизав пересохшие губы, девушка попыталась что-то сказать, но слова никак не желали складываться в осмысленные фразы. И, едва приоткрыв губы, она тотчас же снова плотно их сомкнула. - Прости, – наконец, едва слышно вымолвила она, чувствуя, как по щекам потекли слезы, которые уже не было сил сдерживать. Роман даже не успел опомниться и сказать что-то в ответ, когда Люба, поспешно отвернулась и быстро пошла прочь из комнаты. Однако еще едва закрыв за собою дверь, обнаружила, что ноги ее не слушаются, и идти дальше она не может. Закусив до крови губу, отвернувшись к стене и уткнувшись лицом в ладони, словно маленькая девочка, барышня Мещеринова горько расплакалась.
Роман Нестеров: Истолковав ее просьбу о прощении совершенно определенным – и, увы, самым печальным для себя образом, Нестеров, и в самом деле, от отчаяния и понимания, что на этот раз, похоже, действительно, все кончено – редкий для него случай – так и не нашелся, что сказать в ответ, лишь проводив убегающую из комнаты Любаву грустным взглядом. Да и что можно было сказать ей в этой ситуации? Пару секунд после он стоял, оглушенный и растерянный. Но, расслышав из-за неплотно притворенной двери ее приглушенные всхлипы, словно бы очнулся – и вот уже был рядом, а точнее сказать – за спиной у безутешно рыдающей любимой своей упрямицы, тщетно умоляя ее успокоиться и посмотреть на него. Однако, несмотря на все уговоры, Любава, казалось, плакала лишь горше, по-прежнему прятала лицо в ладонях и отрицательно мотала головой, отказываясь исполнить его просьбу. В конце концов, отчаявшись добиться своего, Роман Дмитриевич просто-напросто развернул ее к себе, прижимая затем к груди, как есть, целуя в затылок, шепча нежные слова, испытывая при этом, верно, странное в подобной ситуации ощущение глубочайшего душевного умиротворения и покоя. Будто стоять вот так, сжимая ее в объятиях, защищая от всех бед этого мира, успокаивая и поддерживая – это и было то, ради чего он, собственно, и появился на свет… Восхитительное ощущение, которому он позволил себе, впрочем, отдаться теперь лишь на короткое мгновение. Чтобы затем, с трудом сдерживая улыбку, тем не менее, вдруг будто бы на полном серьезе попросить Любаву успокоиться, пока еще не поздно избежать затопления ее слезами жилых помещений их будущего семейного гнезда. Так что, в общем-то, не удивительно, что после этих слов она, в одно мгновение прекратив рыдать, подняла на него взгляд, полный изумления и чуть ли не сомнения в его душевном здоровье, но Нестеров, совершенно не придавая этому значения, как ни в чем не бывало, продолжал говорить: - Нет, пусть тебя это не беспокоит, бездомными после свадьбы мы, конечно, не останемся, ведь есть еще хороший особняк в Знаменском, да и дом твоего деда, после должного ремонта, будет вполне пригоден для жизни. Но, согласись, достойное жилище в Петербурге ведь тоже не помешает, потому что нам придется проводить здесь достаточно много времени, когда я вернусь из Тейрана… а что такое? – поинтересовался он, наконец, будто бы только теперь заметив, что она внимательно на него смотрит. – Ты же не думаешь, что я вечно стану прятать свою молодую супругу от всего света в деревенской глуши?
Любовь Мещеринова: Люба так и не поняла, каким именно образом Роману удалось развязать ленты шляпки, скинув ту затем и вовсе прочь, да еще и вложить при этом в ее ладони свой носовой платок. Им девушка и стала утирать после этого слезы, как ребенок – отчаянно размазывая их по щекам и снова принимаясь плакать. Чувствовала себя при этом намного несчастнее, чем даже тогда, в деревне, но объяснить хоть кому-нибудь, почему именно, толком и не смогла бы. А кроме всего этого ей еще и казалось, что она, должно быть, ужасно жалкая в эту минуту, и лишь потому Нестеров сейчас пытается как-то ее утешить. Оттого-то, уткнувшись лбом в его грудь, Люба долго не решалась поднять глаза, чтобы взглянуть Роману в лицо, и уж тем более – отстраниться от него даже на пару сантиметров, продолжая горько всхлипывать. Вместо этого она даже напротив – непроизвольно схватилась за его рукав, будто он уже отрывал ее от себя силой. А между тем, он, напротив, лишь крепче обнимал ее и успокаивал. Сначала он говорил какие-то простые слова: что теперь все будет хорошо, и потому она должна перестать плакать. Но от этого Люба лишь сильнее расстраивалась, потому что была почти уверена, что хорошо не будет уже никогда. И тогда Нестеров вдруг повел себя странно. Совершенно серьезным тоном велел ей, наконец, угомониться, потому что в противном случае своими слезами она ставит их жилище под угрозу затопления. Подняв на него изумленный взгляд, она встретилась с его серьезными серыми глазами, увидела складку меж бровей и тотчас же подумала, что, должно быть, ослышалась. Он, верно, сказал что-то другое, а она… Она снова готова была расплакаться, но тут Роман заговорил вновь, и тут Люба, наконец, все поняла. Это была та его интонация, которую от «истинно серьезной» отличала лишь самая малость – чуть заметно подрагивающие от скрывающейся в них улыбки кончики его усов. А поняв, почти рассердилась и от этого даже раздумала плакать. Так он, оказывается, еще и шутить над нею вздумал?! Шмыгнув носом, девушка вновь нахмурилась и, насколько позволяла ситуация – ведь она до сих пор стояла в его объятиях, строго взглянула на возлюбленного. - Опять решаешь за меня? А разве я уже дала согласие стать твоей женой? Да и вообще, что-то не припомню, делал ли ты мне предложение? – спросила она почти сердито и тут же испугалась своих слов. А что, если он вдруг сейчас поймет, что Люба этого не желает и скажет, что бы она тогда уходила? Но Роман вновь повел себя совсем не так, как можно было бы предполагать. Вместо словесных объяснений, он крепко взял Любу за руку и пошел, чуть ли не силой ведя за собой ничего не понимающую девушку, куда-то вглубь дома. Да так резво, что она еле за ним поспевала. Целью столь стремительного путешествия оказался его кабинет. И, когда они вдвоем ее достигли, Люба, отпущенная, наконец, Нестеровым на свободу, остановилась посреди комнаты, чтобы немного отдышаться. В то время как сам мужчина пошел дальше, к своему письменному столу, резко выдвинул один из ящиков, что-то непродолжительное время в нем выискивая, а затем снова взглянул на Любу и решительным шагом направился к ней.
Роман Нестеров: Не успев толком порадоваться собственной изобретательности и знанию женской психологии, Нестеров вновь почувствовал себя совершеннейшим ослом. Благодаря своей милой Любушке, конечно. Ибо кому же еще на свете было дано умение так ловко ставить его в неловкое положение? Что значит «не дала согласие»? Как это – «не делал предложение»?! А чем же тогда, если не безоговорочным признанием собственной капитуляции перед нею был тот разговор в ее доме несколько недель назад? И что же тогда, как не следствие изъявления согласия, было поведение самой Любы все те дни, что они провели вдвоем до того момента как поссорились из-за этих проклятых векселей? Собственно, сам-то он даже и не ссорился с нею совсем... Воистину, понять женщин, порой, сложнее, чем самых изощренных восточных политиков. А объяснять им что-либо в определенных ситуациях, видимо, просто не имеет смысла. Потому-то, опомнившись от минутного замешательства, Нестеров без лишних слов повел Любу к себе в кабинет, где в верхнем ящике стола, с самого его возвращения в Петербург, небрежно брошенный туда в момент досады, лежал маленький сафьяновый футляр темно-синего цвета. Внутри него, на белой подушечке красовалось изящное кольцо с бриллиантом, так и не преподнесенное той, для кого было изготовлено одним из лучших столичных ювелиров за необычно короткое время. Именно его и сжимал он в руке, направившись, было к Любе, настороженно наблюдавшей за его действиями со стороны, но потом, словно бы замыслив что-то еще, вдруг остановился, не доходя пары шагов, лукаво улыбнулся, чуть склонив голову набок, и протянул девушке другую ладонь, словно бы приглашая следовать за собой. Настороженное выражение из ее глаз никуда не ушло, тем не менее, Люба положила на нее свою чуть дрожащую и прохладную от волнения руку, и так вместе они подошли к зашторенному от яркого полуденного солнца окну, которое, на самом деле, было даже и не окном вовсе, а застекленной дверью, ведущей на просторный балкон, выходящий прямо на оживленную в этот час Итальянскую улицу. Отодвинув плотную гардину и более прозрачную штору под ней, Нестеров распахнул дверь перед Любавой, предлагая выйти наружу, а когда она сделала это, пошел следом за нею. После чего, словно оратор на трибуне свесившись с нагретых солнцем шероховатых мраморных балконных перил, вдруг громко попросил минуту внимания у всех тех, кто в эту минуту оказался в поле его зрения. Когда же это самое внимание было сполна предоставлено заинтригованной происходящим толпой праздных зевак, с любопытством уставившихся на внезапно разыгравшееся прямо на их глазах необычное действо, вновь подошел к Любе и, опустившись перед нею на одно колено, громко, и в прямом смысле во всеуслышание, попросил ее руки. Чтобы затем, умоляюще глядя снизу вверх, протянуть ей раскрытую коробочку с кольцом и замереть «в ожидании», не скрывая притом мягкой иронии, что на этот раз была достаточно хорошо заметна в серых глазах, а также улыбки, которой также не собирался от нее прятать. Когда же Люба – о, боги! – молча, кажется, впервые ему не противореча, возможно, просто от смущения, приняла подарок и сама надела его на безымянный пальчик правой руки, то из толпы внизу раздались восхищенные дамские вздохи, поздравления и даже вроде бы возгласы «браво!». А Роман Дмитриевич, как ни в чем не бывало, легко поднялся на ноги и, приобняв свою теперь уже официальную невесту, с достоинством поблагодарил всех за участие и понимание, после чего увел Любу, все еще молчаливую и какую-то притихшую, обратно в комнату, вновь задернув за ними штору, будто бы театральный занавес. Чтобы в образовавшемся вмиг полумраке вновь обнять ее, но уже совсем не так деликатно, как на людях, а по-настоящему – крепко прижимая к груди, и склонившись, заглядывая прямо в глаза, усмехнувшись, прошептать: - Ну, вот и все, любовь моя, единственная и во всех смыслах безумная! Теперь, когда у меня в свидетелях половина Петербурга, ты уж точно не сможешь сказать, что я этого не говорил и никуда от меня не сбежишь! – а после, так же страстно, до обоюдного головокружения, целовать ее пока хватит дыхания.
Любовь Мещеринова: Венчание их было более чем скромным и состоялось всего через три дня, после окончательного примирения возлюбленной пары. Это Роман Дмитриевич, воспользовавшись по такому случаю своим служебным положением, сумел устроить все в столь короткие сроки. Причиной тому, возможно, в какой-то мере был и его скорый отъезд в Персию, но еще больше он торопился оттого, верно, что, зная непредсказуемый нрав своей невесты, мог вполне оправданно опасаться, что она выкинет очередной фортель, который все испортит. А она и впрямь, поначалу упрашивала Нестерова подождать со свадьбой до его возвращения домой, только он все равно настоял на своем. Впрочем, Люба особенно и не спорила, ибо была теперь так счастлива, что даже боялась лишний раз произнести что-нибудь этакое, что, не дай бог, приведет их с Романом к новой ссоре. Поэтому последующие два дня, которое они, готовясь к венчанию, все же проводили вместе, все больше молчала. В какой-то момент это даже насторожило Нестерова, и он осторожно поинтересовался, все ли теперь в порядке и не сделал ли он опять чего такого, отчего Люба на него дуется. И, когда после долгих уговоров и, стесняясь, девушка призналась ему в этом своем страхе, вновь немало позабавился над нею. Во время самого таинства их венчания, словно подтверждая название обряда, гостей присутствовало совсем немного, но среди них был даже сам Нессельроде, который лично пожелал взглянуть на избранницу одного из лучших своих подчиненных. А еще там неожиданно возжелала присутствовать сестра Любови Сергеевны, которая уже успела искусать себе все локти за упущенное наследство престарелого дядюшки, вдруг вновь проявляя родственное участие и к самой Любаве. Однако подобраться к ней ближе вышло у нее не очень, потому что, едва миновали свадебные торжества, супруги Нестеровы уединились и спрятались от ее докучливого общества в особняке Романа Дмитриевича, который теперь также стал домом и для его законной жены, и никого не желали в нем принимать. До отъезда Нестерова в Тейран оставалась всего три недели, и пускай впереди их ждала целая жизнь, перед долгой разлукой молодым супругам не хотелось впускать посторонних в свой только что созданный на двоих мирок. Со всей жадностью, свойственной всякой отчаянно влюбленной паре, они просто не могли себе позволить упустить хоть минуту из столь драгоценного для них времени. И Люба теперь украдкой от мужа корила себя за более чем глупое поведение накануне свадьбы и грустила, что счастливая пора эта могла для них наступить гораздо раньше, не будь она такой дурехой. Когда же Роман Дмитриевич все же уехал, в дом на Итальянской приехала из Москвы его тетушка, которой он тайно от Любавы, поручил заботу о ней в его отсутствие. Случилось это в конце октября. А к концу года Любовь Сергеевна поняла, что находится «в положении», о чем, конечно, тотчас же написала мужу, чтобы вскоре получить от него в ответ письмо, исполненное радужных надежд и наполеоновских планов на будущее их обещающего в скором времени прирасти семейства. Роман Дмитриевич обещал вернуться к лету, к началу июня. Как раз к этому сроку ожидал он рождения своего первенца – обязательно сына! В имение Люба после свадьбы в тот год уже не возвращалась, потому новости о грядущем ее материнстве Луиза и Борис Викторович тоже узнали из отправленных им писем. Что же касается ее собственной жизни в столице, то для отвыкшей от такого образа существования Любы, повторная адаптация поначалу давалась весьма тяжело. Она не знала, чем занять себя в городе и лишь когда получила от мужа письмо, в котором тот предложил до его приезда сделать маленький ремонт в отдельных комнатах – на ее усмотрение, смогла вновь найти применение своей деятельной натуре. Тетушка Тамара Максимовна с большим участием принялась помогать ей, и вскоре женщины почти полностью переменили дом, не тронув лишь комнаты хозяина, оставив это сделать ему самому, когда вернется. Хлопоты по переустройству дома совершенно не отражались на самочувствии Любавы. Беременность ее проходила очень легко. Единственный случай, когда мадам Нестерова почувствовала себя нехорошо, и который не на шутку испугал всех ее домочадцев, случился в конце января. С самого утра в тот день Люба была словно бы сама не своя – не желала ни есть, ни спать, металась по дому, ощущая какое-то непонятное томление, которое никак не могла объяснить ни себе, ни окружающим. Все вокруг воспринимала как будто в тумане и едва понимала обращенные к ней слова. А во время обеда и вовсе почувствовала себя вдруг настолько дурно, что лишилась чувств. Послали за доктором, который, осмотрев Любовь Сергеевну, так и не смог установить причины этого внезапного недомогания, с уверенностью отметив лишь, что нет никаких причин опасаться ни за нее, ни за ребенка. Уже следующим утром Люба проснулась совершенно спокойной, и только странная грусть затаилась в глазах. Когда же Тамара Максимовна предположила, что это от тоски по мужу, она не стала отрицать. А несколько недель спустя в дом на Итальянской принесли личное послание от графа Нессельроде, в котором он с прискорбием сообщал мадам Нестеровой о трагическом происшествии в Тейране 30 дня января 1829 года, повлекшем за собой гибель практически всех членов русской дипломатической миссии во время защиты своего посольства от взбунтовавшихся персидских мятежников. Люба приняла это известие на удивление спокойно и лишь вечером призналась безутешной тетке, что уже знала о том, что случилось, и что «он» сам ей это сказал в тот день, когда она внезапно заболела... Погребением тела супруга мадам Нестерова занималась тоже сама, не захотев ничьей помощи и участия. Единственным человеком, которого она подпустила к себе в своем горе, оказался доктор Агалюлин, незамедлительно прибывший в Петербург из Любима, едва только узнал о произошедшем. На могиле Романа сразу после похорон Любава установила, как и полагается, простой крест, но уже в первую годовщину его гибели к надгробью была добавлена черного мрамора плита, на которой, помимо имени и даты, Любовь Сергеевна приказала высечь на двух языках – русском и персидском - надпись: «Чему быть, того не миновать». *** Май 1836 года. - Вы все молчите, Люба. Вы сердитесь на меня за подарок для Алеши?! – Борис Викторович стоял, облокотившись на деревянную перекладину ограждения маленького манежа. Чуть поодаль от него стояла задумчивая мадам Нестерова и смотрела на сына, который лихо скакал на молодом жеребчике. - Нет, не сержусь, что вы! Просто вспомнилось… Знаете, а ведь я уже иногда ловлю себя на том, что начинаю забывать лицо мужа. И от этого мне становится страшно. Хотя, ладно – это пустое. А еще... - Люба выпрямилась, подозвала к себе Цезаря, который с беспокойством и детской, щенячьей ревностью в каштановых глазах следил за забывшим его маленьким хозяином, и вновь посмотрела на доктора. - Еще говорят, что вы, Борис Викторович, жениться надумали? Ну и почему же я до сих пор ничего не знаю об этом?! - А вот об этом я как раз хотел с вами говорить.
полная версия страницы