Форум » Воспоминания » Pro memoria » Ответить
Pro memoria
Любовь Мещеринова: Время - апрель-декабрь 1828 года Место - Ярославская губерния, Санкт-Петербург Участники - Любовь Мещеринова, Роман Нестеров
Ответов - 79, стр:
1 2 3 4 All
Любовь Мещеринова: Начало мая 1836 года. Городской дом Нестеровых В петербургском особняке Нестеровых шли последние приготовления к отъезду в имение на лето. В еще недавно жилых комнатах чехлилась мебель, укладывались в дорожные сундуки вещи, а те, в свою очередь, переносились на подвозы, которые уже были готовы к отбытию. Сама же хозяйка вместе с сыном Алешей ехать собиралась лишь через три дня. Поэтому в доме не разоренными стихийными сборами еще оставались несколько комнат – две спальни, столовая и маленькая гостиная, которая, по совместительству, служила неофициальным кабинетом самой мадам Нестеровой. В остальных же все предметы обстановки уже были спрятаны от пыли под белыми простынями, отчего казалось, что дом словно бы успел впасть в спячку в ожидании возвращения обычной жизни. Зато, среди покрытых кресел и диванов очень любил бродить и играть маленький барин Алексей Романович, воображая себя в неком неведомом ему ранее мире, где за каждым поворотом может таиться опасность, которую он, как истинный рыцарь, непременно должен вовремя обнаружить и побороть. К тому же теперь у него для этих целей появился верный товарищ и помощник – подаренный матерью на именины щенок датской породы*. Надо сказать, что среди прочих достоинств, этот дом отличался исключительно удачным расположением малой гостиной, окна которой смотрели на юг и выходили при этом в сад. И оттого в погожие дня она всегда была залита солнечным светом, лившимся внутрь помещения через огромные окна. В целом же, общее убранство гостиной было весьма скромным. В самом центре ее располагался круглый стол, вокруг него – шесть стульев, с цветом обивки которых прекрасно гармонировала покрывающая столешницу скатерть. На ней стояла севрская ваза с позолотой, покрытая глазурью того самого ярко-синего тона, который призван соперничать с ясным оттенком небесной лазури. Прочее убранство комнаты тоже было выполнено в сине-голубой гамме, умело разбавленной теплыми тонами, отчего общий вид ее не казался ни холодным, ни удручающим. Налево от двери, прямо напротив камина, располагался диванчик и несколько кресел, маленький столик, который мог при необходимости служить чайным. В промежутке между двумя окнами был помещен небольшой секретер, на одной из верхних полочек которого, оправленный в серебряную рамку, стоял портрет мужчины лет около сорока в парадном мундире - как не трудно догадаться, хозяина этого дома. Точно такой же, но гораздо большего размера, украшал и стену парадной обеденной залы. Однако теперь следует снова вернуться в малую гостиную, где у одного из распахнутых окон стояла женщина, выглядывая при этом на небольшую садовую лужайку, где ее сын, под наблюдением гувернера, играл и резвился со своим щенком. - Мамочка, смотри, как Цезарь теперь умеет! – восклицал он периодически, оборачиваясь к окну, и тут же принимался показывать очередной трюк, которому только что обучил своего любимца. Некоторое время мать взирала на него с ласковой улыбкой и отвечала похвалами, а потом, кивнув месье Жакобу, закрыла окно и вернулась к секретеру, где лежало недавно оправленное ею перо и раскрытая тетрадь, совершенно чистая. Рядом были еще тетради, и письма, исписанные двумя непохожими друг на друга почерками, один из которых принадлежал хозяйке корреспонденции, а второй – ее супругу. И еще не раз затем она поднималась со своего места, ходила по комнате и вновь бралась за перо, словно не знала, как лучше подступиться к задуманному ею. - Вот видишь, какой нерешительной я вдруг сделалась! – с улыбкой обратилась она к портрету на полке секретера. Наконец, вновь обмакнув кончик пера в чернила, вывела на первом листе дату, а затем вновь проговорила, глядя на изображение супруга, - Он давно просит рассказать, как мы познакомились. Но ты ведь знаешь, что я совершенно не умею рассказывать на словах. Потому решила, что написав это на бумаге, исполню его просьбу, заодно избегнув необходимости много и сбивчиво говорить. Ах, если бы ты не был сейчас так далеко от нас, у тебя бы это уж точно получилось гораздо лучше… * немецкий дог
Роман Нестеров: Апрель 1828 года, Петербург. - То есть, вы, Иван Петрович, всерьез думаете, что сможете убедить меня, едва опомнившегося от этой адской пытки, под названием «переезд в Персию и обратно», отмерить по весенней русской распутице еще восемь сотен верст до Ярославской губернии? Право, я поражаюсь вашему оптимизму! – метким щелчком отшвырнув в горящий камин окурок сигары и вызвав тем самым небольшой фейерверк из искр, взметнувшихся над слоем пепла, Нестеров откинулся на спинку кресла и, чуть нахмурившись, скептически воззрился на своего управляющего поверх стекол очков. Признаться, настойчивость господина Абросимова, который в течение всех лет, проведенных Романом Дмитриевичем вне пределов России, ведал земельным вопросами дипломата, его несколько удивляла. И лишь то, что занимался Иван Петрович ими исключительно успешно, удерживало Нестерова от того, чтобы побыстрее, хоть и под вежливым предлогом, свернуть дискуссию со стряпчим и как-нибудь деликатно избавиться от его общества. Тем более что перед глазами лежало распечатанное, но еще не прочитанное письмо от Грибоедова. Этому как раз и помешал Абросимов своим внезапным появлением с «очень важными новостями». Меж тем, прочесть, о чем ему пишет Александр Сергеевич, Нестерову было бы куда интереснее, чем узнать, что в ярославской глуши на грань разорения пришло некое имение, главным достоинством которого является лишь то, что граничит оно со Знаменским, а потому… - А потому, Роман Дмитриевич, вам непременно следует приобрести тот участок. Да только посудите сами, какую прибыль принесет новая дорога, если построить ее именно через Погореловские земли! Ведь, нынче мужички ваши товар на ярмарку в Любим за двадцать верст вокруг возят, а так, считай, напрямую выходить будет! Налицо экономия времени! А будут первым приезжать, раньше торговлю развернут, а раньше торговать станут – больше продадут, а больше… - Ну, хорошо-хорошо, это я, положим, понял! - Нестеров сделал рукой нетерпеливый жест. – Вот только, если детская память не изменяет мне, то кусок земли, о котором вы так долго нынче твердите – сплошь торфяники. Вы сами-то представляете, сколько сил и средств понадобится, чтоб их осушить, да еще дорогу после проложить? Так не дешевле ли старым путем ездить? - Нет-с, господин Нестеров! Вот вы про ближайшую перспективу рассуждаете, а я вдаль смотрю! В будущее! У меня и расчеты уже готовы, извольте-с ознакомиться! - с этими словами перед глазами Романа Дмитриевича немедленно была раскрыта папка с бумагами, просмотрев которые Нестеров, и в самом деле, решил, что затея управляющего не такая уж прожектерская. Заметив заинтересованность хозяина, Абросимов, тем временем, стал убеждать его пуще прежнего. - Да к тому ж, вы когда последний раз в Знаменском бывали? Лет двадцать тому? - Нестеров кивнул. – Вот! А с тех пор-то много поменялось! Особенно, когда батюшка ваш мельницу решил выстроить и на речушке Знаменке запруду сделать. Русло-то ее поменялось, и болота окрест многие просохли, так что не столь уж много там и трудов, зато выгоды! Выгоды-то сколько! И момент удачный: у нынешней владелицы Погорелова третий уж год то недород, то засуха, в долгах вся, точно в шелках, так что и сговориться о продаже легче будет. - А ведь это и называется – чужой бедой воспользоваться, - заметил Нестеров, вновь прерывая поток его красноречия своим едким комментарием. – Впрочем, коли считаете, что нужно, покупайте, даю вам полный карт-бланш. И вовсе не понимаю, для чего так необходимо именно мое присутствие в Ярославле? - Да это, Роман Дмитриевич, ясно станет, когда назову вам имя владелицы Погорелова – Мещеринова она, - помрачнев, сокрушенно вздохнул Абросимов и покачал головой. – И этим все сказано. - И что ж с того? А я – Нестеров, - недоуменно воззрился на него мужчина, но тут, вдруг, сообразил. – А, ну конечно, как это я мог забыть! «Two households, both alike in dignity, In fair Verona, where we lay our scene, From ancient grudge break to new mutiny, Where civil blood makes civil hands unclean…»* Заметив недоумение во взгляде управляющего, Роман Дмитриевич негромко рассмеялся и добавил: - Да, отец, еще жив был, рассказывал, как его прадед, что ли, и кто-то из этих Мещериновых что-то там не поделили сотни полторы лет назад. Чего – никто уже и не вспомнит, но те все никак не успокоятся в своей к нашей семье неприязни. Это, в свое время, еще создавало ему некоторые трудности по предводительской службе… И что же, верно, в том Погорелово и теперь сидит какая-нибудь сердитая старуха, которая ненавидит весь мир, а пуще всех наш род? - Нет, не старуха, а вполне даже молодая особа. Вредная только очень, - откликнулся Абросимов. - Вы правы, Роман Дмитриевич, батюшка ваш, действительно, пытался наладить отношения, как мог, да без толку! С ее дедом родным, потому как девицы той тогда еще на свете не было. А теперь, стало быть, есть. И характер похлеще дедова. Я уж давно предлагал ей эту сделку, а она ни в какую. А теперь, стало быть, решил еще раз попробовать, приехал к ней после Рождества сразу – вы тогда в Персии обретались, предложил за выгодную цену продать тот участок земли… - И что? - теперь уже хозяин дома смотрел на него с нескрываемым интересом. - И ничего! Говорит, мол, вы кто такой есть? Я буду вести разговор только с хозяином вашим – и выпроводила вон! Так что уехал, не солоно хлебавши, как говорят. А тут на днях письмо пришло от Знаменского управляющего, откуда и узнал, что положение у нее нынче совсем незавидное, как не хорохорься. Вот и побежал к вам быстрее, пока другие не перехватили… Роман Дмитриевич, батюшка, поедемте в Ярославль! Я ж себе локти от досады сгрызу, коли упустим этот шанс, ну, что вам стоит?! ____________________________________________ *«Две равно уважаемых семьи В Вероне, где встречают нас событья, Ведут междоусобные бои И не хотят унять кровопролитья...»
Любовь Мещеринова: - Матушка, родимая! Ну, ты посмотри только! Опять! Опять весь подол в грязи, а башмаки-то! – старуха, всплеснув руками, стояла на ступеньке крыльца и с непритворным ужасом взирала на приближающуюся к дому молодую женщину, то и дело качая головой и испуская тяжелые вздохи, - Опять по полям ходила. И охота тебе, матушка, в такую распутицу делать это? Думаешь, без тебя рожь хуже расти станет? - Станет, не станет, а мне, Луиза, так спокойней, – ровным голосом ответила молодая женщина, подходя к старухе и обнимая ее за плечи, а затем, целуя в морщинистую щеку. - Нет, в таком виде в дом не пущу! – Цербером восстала на защиту чистоты и порядка в доме старая экономка, прожившая и прослужившая в доме Мещериновых с самого своего детства. Была она немкою по рождению и еще девочкой была отдана в услужение будущей бабушке Любови Сергеевны. Но кроме крови, ничего немецкого в ней уже давно не осталось – и речью, и манерами, она совершенно обрусела. Люба покорно остановилась на первых ступенях крыльца, а Луиза, кряхтя и причитая, пошла в дом за чистой обувкой для барышни и щеткой, чтобы хоть немного отряхнуть грязь с ее подола. *** Имение Мещериновых, когда-то бывшее гордостью их рода, давно уже перестало быть жемчужиной в его короне. Достаточно обширные земли, которые прадед Любы получил за заслуги перед царем и отечеством, пришли в упадок, волей случая или злого рока, прекратив приносить даже часть тех доходов, которые давали ранее. Череда неудач, начавшись со времен наполеоновского вторжения, с тех пор так и следовала за родом Мещериновых. Барский дом, выстроенный в середине XVIII века, почти не перестраивался, за исключением некоторых подновлений в дань моде. Представлял он собой огромное двухэтажное строение, от которого симметрично отходили два крыла, образуя укороченную букву «П». Парадный подъезд выходил на дорогу, а заднее крыльцо смотрело на огромную лужайку, которая, изначально предназначаясь для различных игр и увеселений, теперь, без надлежащего ухода, всякое лето безнадежно зарастала лопухами. Прямо за этой лужайкой начинался парк, некогда имевший вид регулярного, а теперь, без надзора садовников, превратившегося в дикие кущи, бродя по заброшенным дорожкам которых, еще можно было местами наткнуться на беседку или причудливый мостик, перекинувшийся через русло высохшего ручья. А из зарослей малины то здесь, то там высовывалась морда, принадлежащая статуе какой-нибудь мифической зверюги, сплошь поросшая мхом и обвитая вьюном, с туловищем, покрытым трещинами. Сам хозяйский дом, некогда выкрашенный в небесно-голубой цвет, теперь стоял почти облупившимся и представлял столь же унылую картину, как парк. Кое-где на фасаде еще оставалась краска, которая скорее походила теперь на серую, чем голубую. Почти все комнаты были заперты, жилыми оставались лишь несколько в левом крыле. Две из них были спальни на втором этаже, а внизу – кабинет и примыкавшая к нему библиотека, которую хозяйка берегла пуще всего, гостиная, да еще музыкальная комната, которая теперь совмещала в себе функции и столовой, и рабочей комнаты. Но, несмотря на весь тот упадок и то запустение, которое способно на любого было навеять тяжкие мысли, Любовь Сергеевна не отпускала от себя надежды возродить когда-нибудь былое величие дедовских владений. *** - Вот увидишь, Луиза, урожай этого года удастся на славу! Можно будет выкупить имение из закладу, кое-что подновить в доме. А еще я приглядела участок леса – можно продать деревья с него. Там ведь молодняк подрастает – ему место нужно, а старые деревья, если сейчас не спилить, потом будут уже негодными. Нельзя упустить такого момента. Нет, я верю, что в этот раз нас ждет удача. А этот хрыч старый, - в ответ на эти слова Луиза с неудовольствием посмотрела на барышню и проворчала, что молодой девице негоже так ругаться, - мне предлагает все это продать! Да еще кому?! Дедушка бы в гробу перевернулся, коли бы узнал об этом. - Ой, гляньте-ка, барышня, кто-то по дороге к нам едет! Не повозка ли нашего Федора Степановича это? Так и есть! Шли бы. Переоделись, что ли?!
Роман Нестеров: Перспектива того, что управляющий его готов от досады уподобиться недавно обнаруженной на острове Милос безрукой статуе, безусловно, не слишком веселила Нестерова. Однако вовсе не это заставило его, в конечном счете, поддаться на уговоры Ивана Петровича и все же поехать, спустя примерно неделю, после памятного их разговора, вместе с Абросимовым в славный город Ярославль. И даже не тот факт, что новая поездка в Персию, в которую Нестеров вот-вот должен был отправляться в составе посольской миссии во главе с Грибоедовым, только что назначенным русским посланником в Тейране, затягивалась на неопределенное время из-за проволочек с оформлением дипломатических паспортов – хотя, черт бы драл эту вечную российскую бюрократическую волокиту! Гораздо больше Романа Дмитриевича влекло в Ярославскую вотчину теперь не в меру взыгравшее любопытство. Ибо, грех признаться, но рассказ об упрямой соседке из Погорелова, сводящей с ума своим норовом окружающих, показался Нестерову, охочему до общения с необычными людьми – а уж, тем более, дамами, крайне интригующим. Потому и трясся теперь в старом, не слишком-то щадящим внутренности пассажиров, которым не повезло в нем перемещаться, экипаже предводителя уездного Любимовского дворянства Латынина, исключительно польщенного визитом в его контору важной столичной птицы, целого коллежского советника! Нестерову и так насилу удалось убедить несчастного Федора Степановича, все порывавшегося едва не ручку ему, словно архимандриту, лобызать, звать его просто по имени-отчеству, а не величать по поводу и без «вашим высокоблагородием». Тем не менее, даже теперь, когда уже немного пообвыкся, Латынин все еще не мог до конца перестать вести себя в присутствии столичного гостя, словно он ревизор, а не обычный помещик, прибывший с визитом в родовое имение, каковым Нестеров себя в настоящее время и считал. А потому, хоть и сдерживался, как мог, но все равно ощущал некое раздражение из-за этого идиотского раболепия в собственном присутствии. Напротив них двоих с Латыниным в экипаже восседал теперь и господин Абросимов, как можно догадаться, оставшийся вполне довольным и при двух целых локтях, которые так и не стал изгрызать, потому как Роман Дмитриевич поступил сообразно его рекомендациям. И всю дорогу от Любимова до Погорелово он беспрестанно расписывал собеседникам преимущества своего плана освоения земель, которые решено было приобрести в собственность, а Латынин, в свою очередь, восторженно ахал и кивал, во всем с ним соглашаясь. Нестеров ехал молча, отворотясь к окну и мечтал лишь о том, чтобы эти двое ненадолго замолчали. Однако случилось это лишь в тот момент, когда, последний раз дернувшись на каком-то особо хитром ухабе, экипаж затормозил у парадного крыльца довольно большого, но невероятно обшарпанного особняка, вероятно, когда-то давным-давно крашеного голубой краской, а ныне, скорее, серого. Навстречу приехавшим гостям, с порога немедленно спустились две… Нет, Роман Дмитриевич был, безусловно, джентльмен, но назвать этих женщин дамами язык как-то не поворачивался. Одна постарше, вернее, совсем старуха, а вторая –неопределенного возраста и внешности, оценить которую в полной мере мешал сумрачный вид, который эта особа приняла, едва лишь разглядела выбравшегося на свет божий из кареты Абросимова, а также ее замызганное и заляпанное грязью платье, старое и весьма неловко сидящее на ее и без того чрезмерно худощавой фигуре. - А, душенька! – заверещал, выбегая из-за спины Нестерова, Федор Степанович, склоняясь, затем, к руке женщины, хотя она, казалась, не слишком-то была этому и рада. – Все в трудах праведных пребываете? А я вот к вам гостей столичных доставил. Знакомьтесь, это коллежский советник Нестеров, - он кивнул в сторону едва заметно поморщившегося при очередном «чинопоминании» Романа Дмитриевича, - а это – господин Абросимов, но с ним вы уже знакомы… А это, сударь мой, - вновь взглянул он в сторону Нестерова, - и есть наша Любава. Любовь Сергеевна Мещеринова. Ну и служанка ее, Луиза Францевна. - Здравствуйте, сударыня, - Роман Дмитриевич склонил голову в учтивом поклоне, но лобызать ручку не спешил. Да, честно сказать, не очень-то хотел, если учитывать, что ручка, которую он успел разглядеть, была не слишком-то и чистой. – Много о Вас слышал, поэтому рад, наконец, познакомиться. Вы позволите пройти в дом? Я хотел бы обсудить с вами кое-какой вопрос. Было немного невежливо вот так, сразу, переходить к делу. Но Роману Дмитриевичу отчего-то показалось, что Любовь Сергеевна вряд ли ждет от него комплиментов и дежурных светских фраз.
Любовь Мещеринова: Через пару минут экипаж Латынина, весь забрызганный грязью с боков, и впрямь остановился перед крыльцом мещериновского дома. Из него вышли трое мужчин, двоих из которых Люба узнала сразу – самого Федора Степановича и того самого «старого хрыча» - Абросимова. - Помяни черта, и он тут же… - пробормотала Луиза, подбирая запачканные башмаки барышни и пряча их за спину. Тем временем, сам господин Латынин уже кинулся с приветствиями к Любе и, если бы они были одни, девушка непременно ответила ему с ласкою. Но теперь, когда позади него стоял Иван Петрович и этот незнакомый мужчина, которого женская интуиция уже подсказала Любе, как величать, барышня Мещеринова довольно сдержанно ответила на витиеватые слова предводителя. Тот же, не тратя времени даром, тут же представил ей «столичного гостя». «Оно и видно, что столичный!» - про себя подумала Любовь Сергеевна, также оглядывая украдкой гостя. Роман Дмитриевич сразу же показался ей невыносимым щеголем, иначе не рядился бы так для сельской прогулки. А чего стоили его напомаженные усы, на завивку которых, по мнению девушки, он должен был потратить не меньше получаса. И взгляд его за этими круглыми стекляшками был такой же стеклянный, скучающий. В целом же, Нестеров напомнил Любе филина, такого, что того и гляди – удивленно заухает! Но нет, когда «филин» отверз уста, из них исторглась вполне себе человеческая речь. - Наслышаны? Вот как… польщена, - бесцветным голосом ответила Люба и кивнула в ответ на его поклон. А затем сразу же перевела пылающий негодованием взгляд, на Латынина, от которого тот сразу как-то уменьшился в росте, и на Абросимова, но тот, впрочем, не подал виду, что был хоть немного им смущен. - Ну что ж, раз по делу, то проходите. Луиза, проводи господ в мой кабинет. Я сейчас подойду. - И, уже поднимаясь по лестнице, крикнула вдогонку своей экономке: - Луиза, там, в кабинете Голиаф Платонович. Скажи, ему чтобы он не ворчал! Однако когда старая служанка открыла дверь кабинета и пропустила вперед гостей, означенный Голиаф Платонович все же вскочил на ноги, встречая вошедших недовольным взглядом, сопровождаемым утробным урчанием. Федор Степанович, на правах старого знакомца дружески поприветствовал старика и тот, узнав знакомую персону, лениво вильнул хвостом и неспешно сел на задние лапы, но при этом, не переставая изучать посетителей своими вишнево-коричневыми глазами. Как уже стало ясно, был он псом схожей с медведем масти и наружности – огромный, лохматый, бурый, немного неуклюжий на первый взгляд и такой же непредсказуемый. Единственная, кто с ним мог сладить – была Любава. А еще он снисходил до Луизы, которую считал обижать для себя просто неприличным. Люба, тем временем, поднялась к себе и быстро сменила платье на домашнее, более удачного кроя, которое шло ей. Причесалась, умылась и уже через четверть часа была готова спуститься к гостям, но все медлила. «Нестеров» - фамилия, заученная ею с детских лет, и сейчас не давала покою. Она, ни разу в жизни не видавшая ни одного из представителей этого семейства, теперь желала угадать в Романе Дмитриевиче черты его предков – какими же они были на самом деле. Если такими же, как и он, то немудрено, что дед ее и прадед имели к ним большую неприязнь. «Эти Нестеровы – гибкие, как лоза! – часто повторял дедушка, имея в виду, что гнуть спину перед вышестоящими чинами они никогда не стеснялись и не ленились, - Да что толку от нее? Даже корзины путевой не сплетешь!» - Итак, какое же у вас ко мне дело, Роман Дмитриевич? – с порога спросила Люба и быстрым шагом прошла в кабинет. При ее появлении пес вскочил с места и, радостно помахивая хвостом и грозя своротить им что-нибудь, косолапо проковылял к девушке. Любовь Сергеевна теперь куда более походила на благородную барышню, чем на крестьянку, которой ее впервые увидели незваные гости. Серое домашнее платье, цветной платок на плечах, уложенные вокруг головы, заплетенные в косы волосы – этакий канонический образ сельской красавицы, вот только красавицей она не была.
Роман Нестеров: - Экая образина, на цепи такого надобно держать, а не в барских покоях! – Иван Петрович, с тех пор, как в детстве его однажды сильно искусали дворовые кобели, напоминанием чему служили несколько неровных шрамов по всему телу, скрытые ныне под одеждой, собак побаивался. А Голиаф Платонович, и верно, смотрелся угрожающе не только благодаря своему библейскому прозвищу. Впрочем, никто из остальных гостей Погореловского особняка подобной фобии не испытывал, а потому Нестеров, спустя пару минут, когда пес все же подошел к нему «знакомиться», ласково потрепал его по холке и голове, размерами вполне сопоставимой с его собственной. И, кажется, даже был «принят». Потому что, вильнув пару раз здоровенным, длиной с лезвие крестьянской косы, и таким же изогнутым лохматым хвостом, Голиаф Платонович тотчас устроил свою продолговатую, схожую с медвежьей, морду у него на коленях, умильно заглядывая мужчине в глаза. - Э, нет, дружище, не хватало мне еще и в твоей шерсти выгвоздаться! Своей, вон, вполне хватает, – усмехнулся Роман Дмитриевич, мягко отталкивая прочь от себя песью голову, и вновь поднимаясь затем на ноги с банкетки, на которой до того было устроился. Отвергнутый в своем дружеском порыве, Голиаф Платонович будто бы даже разочарованно вздохнул, прежде чем отойти и вновь растянуться рядом с изразцовой узорной стенкой печи, все еще хранящей остатки тепла после утренней топки. - Зачем же сразу «на цепи», Иван Петрович? – обратился, меж тем, Нестеров к своему управляющему. – Полагаю, что именно ограничение свободы чаще всего и пробуждает в животном избыток злобы. Да и в человеке, впрочем, тоже… - добавил он через маленькую паузу чуть тише, а потом пошел по комнате, более внимательно изучая ее обстановку. Ибо всегда считал, что дом может достаточно рассказать о своем хозяине даже прежде, чем тот сам решится на откровенность. Надо сказать, что изнутри особняк Мещериновых производил менее гнетущее впечатление, чем снаружи, имея вид аккуратной бедности. Иными словами – «honest Poverty»*. Припомнив эту борнсовскую метафору, Нестеров мысленно удивился: второй раз упоминание о Мещериновых вызывало у него в памяти аллюзии из британской литературы. Да и сама мадемуазель Мещеринова, насколько Роман Дмитриевич успел ее разглядеть, изрядно напоминала внешностью жен и дочерей английских дипломатов, на которых он в свое время в достатке насмотрелся в Константинополе. Там, среди обитателей русской миссии, считалось обычным втихомолку посмеиваться над ними – чаще всего довольно высокими, худыми и какими-то бесцветными. Впрочем, сам Нестеров этих шуток никогда не поддерживал, считая недостойным занятием злословить о внешности дамы. Тем более, если бедняжке и без того не повезло родиться красивой… Итак, в течение нескольких минут бесцельно бродя по комнате, разглядывая то какие-то безделушки на полке камина, то развешанные на поблекших от времени обоях акварели и миниатюры, мимолетно коснувшись даже раскрытой клавиатуры небольшого пианино в углу, от звука которого вновь предавшиеся болтовне, словно два тетерева на токовище, Абросимов и Латынин чуть вздрогнули и отвлеклись, чтобы затем вновь продолжить увлекательную беседу, в конце концов Нестеров и упустил момент, когда на пороге гостиной вновь возникла хозяйка дома. Обернувшись к ней, Роман Дмитриевич, разумеется, отметил про себя ее преображение, но в слова свое наблюдение никак не облачил. Было во взгляде этой женщины что-то такое, что будто бы запрещало говорить ей комплименты. Однако Нестеров не особенно и стремился разгадать, что же это, поскольку не рассчитывал слишком развивать или тем более продолжать это знакомство. - Что ж, стало быть, к делу, - кивнул он, опускаясь в кресло, напротив письменного стола, за которым расположилась Любовь Сергеевна, после того, как она жестом предложила ему занять это место. – Сударыня, думаю, вы догадываетесь, что вовсе не только тоска по земле предков нынче привела меня в Ярославль, но также и деловой интерес. Ради него, по большей части, я и отправился в этот неблизкий путь, оказавшийся весьма утомительным, несмотря даже на то, что вознаграждением за него мне стало знакомство с вами, - небольшой «пробный камешек»-комплимент, который Роман Дмитриевич все же позволил себе закинуть в их разговоре, впрочем, так и сгинул безответно в глубине ее совершенно невозмутимых глаз, чей взор был устремлен, казалось, прямо ему в лоб. - Так что о поездке я не жалею, хотя, признаться, не особенно понимаю, отчего вас не устроила персона моего полномочного представителя, господина Абросимова, который, как мне известно, минувшей зимой интересовался вопросом покупки части ваших земель, но был отвергнут… ну, да не о том нынче речь. Итак, я перед вами и все при том же интересе. Поэтому, скажите теперь уж мне лично, согласитесь ли вы продать мне тот участок ваших владений, который находится вдоль старого русла Знаменки, неподалеку от границ моего имения? Я же, в свою очередь, готов дать за него приличную цену, которая, думаю, вполне должна вас устроить, - с этими словами он назвал Любови Сергеевне сумму. После чего, переменив позу на более свободную, сложил на груди руки и посмотрел молодой женщине прямо в глаза, ожидая ее немедленного – и, конечно, утвердительного ответа. Ибо была она, в самом деле, немалой. __________________________________________________ * «честная бедность», метафора Роберта Бернса (Борнса, как его называли в 19 столетии)
Любовь Мещеринова: Старик Голиаф сел подле хозяйки, по левую ее руку, и теперь внимательно, словно понимая каждое слово, прислушивался к разговору – точнее, к говорящему мужчине, но при этом изображал из себя лохматое чучело. Только лишь по частому сопению и можно было догадаться, что это живое создание. Сама же Любовь Сергеевна, удобно устроившись в кресле, положила ладонь на голову пса и, все то время, пока Роман Дмитриевич высказывал свои предложения, ладони не убирала, словно черпала силы и уверенность в своем друге. А спокойствие ей требовалось – ведь каждое слово Нестерова маленькими иголочками впивалось в ее сознание, и больно отзывалось затем в душе. «По крайней мере – не лицемерит!» - отметила про себя Люба, которая, напротив, ожидала от него ностальгических излияний в тоске. По ее подсчетам, никто из Нестеровых не бывал в своем имении уже более двадцати лет. И, наверное, еще столько же не приехал, если бы она не отказалась вести переговоры о продаже земли с этим вот Абросимовым. «Но вот она, натура человеческая! Вот она – корысть! Видать, сильно тебе интересны мои земли, раз не поленился сам приехать?!» - на своего собеседника Люба сейчас почти не глядела, то и дело обращая взгляд за его спину, где находился теперь Иван Петрович. Последний, следуя недавнему примеру своего барина, бродил по кабинету и разглядывал вещицы, которые его украшали. И интерес его всякий раз столь живо отображался на лице, словно в уме Абросимов уже прикидывал, что из них и по какой цене будет продавать. - Не трогайте инструмента! - холодно заметила ему Люба, когда Иван Петрович потянулся к клавишам пианино, никак притом не отреагировав на только что обозначенную сумму, которую ей намеревался дать Нестеров, - Вы моего пса нервируете. Он не выносит фальши! Лишь после этого барышня Мещеринова вновь обернулась к Нестерову и переспросила, будто не расслышав – верно ли она поняла, что он намерен купить ее земли. Тот подтвердил, но цены повторять не стал. Любовь Сергеевна с минуту думала молча, нервно покусывая нижнюю губу. Пес, все это время ясно чувствовавший настроение хозяйки, переменил позу и теперь, склоняя голову то влево, то вправо, тоже внимательнейшим образом следил за стряпчим. - А позвольте узнать, зачем они вам? Ответить Нестерову не дал Абросимов, который уверовав в скорую победу, тотчас стал расписывать Любови Сергеевне свои грандиозные прожекты. Она его слушала, иногда согласно кивала, иногда улыбалась и качала головой. И, наконец, когда Иван Петрович умолк, тихо сказала, обращаясь больше к нему: - Какие вы, однако, вещи интересные выдумали! А может, вы желали бы и все остальное мое имение приобрести, а? – Абросимов нерешительно пожал плечами, не понимая, куда она клонит, а Люба уже повернулась к Роману Дмитриевичу, - А что?! Знаете, тут земли такие благодатные! Вот, прямо здесь, где дом стоит. А его можно и снести. И парк! Его вырубить – да и дело с концом! И все пустить в оборот! Ведь верно же, господа?! – девушка все более начинала горячиться, на щеках ее вспыхнул румянец негодования, и она даже чуть подалась вперед, высказывая свои соображения. И тут вдруг она рассмеялась – искренне и звонко, словно чему-то радовалась. Но, как только Абросимов попытался ей неловко вторить своим блеющим смехом, тут же оборвала свое веселье. - Да вы, верно, с ума сошли? Чтобы я продала свои земли вам?! Зная, что вы с ними сделаете? А вы! Вы, господин столичный, что же – за дурочку меня держите?! Считаете, раз сирота, раз одна на свете, раз беды кругом обступили, так за меня и заступиться некому?! А ну, сидеть! – грозный окрик Любавы был адресован псу, который решил, что хозяйке требуется помощь, и нервно фыркая, начал подниматься. Но неожиданно ее команда подействовала и на гостей. – Латынин, который все это время сидел в вольтеровском кресле еще более вжался в его высокую спинку и даже как-то потерялся в нем. А Иван Петрович все еще недвижимо стоявший у пианино, с размаху присел на круглый вертящийся стул. - Послушайте, маркиз дель Валье-де-Оахака, уж не воображаете ли вы, что, подобно великому испанцу, обменявшему у туземцев стеклянные бусы на золотых идолов, сможете, предложив свою цену, получить мои земли?! Что же, возможно, я бы и согласилась продать их, но только лишь в том случае, если бы вы ее как минимум утроили! Да и тогда бы еще подумала.
Роман Нестеров: Обретаясь по дипломатической части уже скоро как два десятка лет кряду, проведя за это время самостоятельно и совместно с другими достаточно сложных переговоров, в которых противная сторона, порой, занимала самую непримиримую позицию, Роман Дмитриевич давно для себя заметил, что вербальная составляющая человеческого общения – далеко не самая основная его часть. Что не менее важны и другие – то, как собеседник ведет себя, в какой позе пребывает. Потому и не слишком обольщался, слушая, как легко Любовь Сергеевна вроде бы соглашается с доводами Абросимова, который даже сегодня для чего-то решил исполнить роль «государева глашатая», взявшись пояснять мадемуазель Мещериновой, для чего им так нужен этот участок ее земель, хотя Нестеров и на собственное умение убеждать людей не жаловался. В то время как аргументация Ивана Петровича явно страдала. Ибо соглашаться-то помещица соглашалась, да только чувствовал Роман Дмитриевич, что это еще не конец представления. И не ошибся, в общем. Следовало признать, что ярость благородная к ней весьма шла и даже преображала невзрачную внешность этой явно засидевшейся в девицах особы, делая Любовь Сергеевну хорошенькой. Почти. И это притом, что была она еще и неглупа – сравнение с великим испанским конкистадором, которым мадемуазель его, можно сказать, удостоила, позабавило Нестерова, заставив его удивленно приподняв брови, взглянуть на нее поверх очков чуть более пристально, чем все время до того. Потому, собственно, и разглядел, наконец, в достаточной степени ее наружность, которой до того интересовался мало. - Но, отчего же сразу «стеклянные», мадемуазель? – поинтересовался он, наконец, когда она на мгновение прервала свою блистательную речь, верно, чтобы перевести дыхание. – Полагаю, что этих денег вполне бы достало и на более дорогие украшения, в то время как ценность вашего «золотого идола» для меня – в отличие от господина Абросимова – все еще не настолько очевидна, чтобы терпеть подобное неуважительное отношение к собственной персоне. Так что, увы, нет, я далеко не Фернандо Кортес. Равно как и вы, сударыня – не Любовь, - ответом на озадаченный и несколько растерянный взгляд мадемуазель, стала едва заметная ухмылка в усы и иронический блеск в глазах мужчины, который не могли спрятать стекла очков. – Нет, ваши родители определенно ошиблись, давая вам подобное имя. Следовало назвать вас не Люба, а Злоба! Злоба Сергеевна Мещеринова – прекрасно, кстати, звучит! И очень к вам подходит. Вы ж весь мир вокруг ненавидите, а пуще прочих – себя саму. Верно, оттого-то еще замуж и не вышли. Кто же полюбит того, кто сам себе не рад? Нанеся этот «решающий удар», Роман Дмитриевич, не дожидаясь ее ответной реакции, резко обернулся к Абросимову и Латынину, которые об эту пору, затаив дыхание и вжавшись в свои места, молча наблюдали за «битвой титанов», и сказал, обращаясь к ним: - Все, господа, достаточно. Здесь я более не задержусь. И раньше сомневался в благоприятных перспективах этого разговора, теперь же и вовсе вижу, что он лишен всякого смысла и по сути своей – фарс, - затем вновь взглянул на все еще не нашедшуюся, что ему ответить Любовь Сергеевну, и, холодно ей кивнув, добавил. – Всего наилучшего, мадемуазель, - после чего, довольно сильно толкнув дверь кабинета, не оглядываясь и не дожидаясь своих спутников, вышел вон, словно бы оставляя остальным самим решать, что делать дальше: пойти за ним или остаться.
Любовь Мещеринова: Кажется, на какое-то время Люба позабыла даже, как дышать. В глазах резко потемнело, поэтому она не заметила, когда Нестеров встал и покинул ее кабинет. Да, в общем, была и рада, придя в себя, не видеть перед ними этого ужасного человека. - Любовь Сергеевна, - тихо позвал ее Латынин, когда они остались наедине. Абросимов последовал за Романом Дмитриевичем тотчас же, не рискуя остаться в кабинете, где был страшный зверь, точнее – целых два, - Любовь Сергеевна, голубушка, не взыщи! От ведь, горяч человек! И наговорил, поди, сгоряча. Не обижайся на него, матушка, не сердись. - Горячий? – повторила Люба, медленно усаживаясь в кресло. Она могла бы стерпеть обидные слова в свой адрес, но зачем он помянул ее родителей?! – И вот этот человек – дипломат? Господи, помилуй наше Отечество, если он столь же дипломатичен и в своей службе! Федор Степанович, я буду вам признательна, если впредь вы ко мне больше никого возить не станете. Уж я как-нибудь сама со своими бедами. А ему Бог судья, Федор Степанович. Простившись с барышней, еще раз извинившись за гостя и искренне сожалея, что именно он привез его сюда, Латынин покинул дом Любавы. А она же еще некоторое время пребывала в каком-то странном оцепенении. Слишком сложно было до конца понять и уразуметь слова, сказанные Романом Дмитриевичем. Но, чем больше она думала, тем больше злилась и готова была теперь и впрямь возненавидеть – нет, не всех и не себя, но его уж точно. - Филин! Петух столичный! Нет, Гоша, ты только подумай, как он разговаривать смеет с девицей! – возмущенно посетовала она, обращаясь к своему псу. Но тут же в комнате возникла и Луиза, по лицу которой можно было понять, что она исправно исполнила роль наблюдателя у замочной скважины, - Ну, нет! Только ты не начинай, Луиза! Отмахнувшись от старухи, Люба отправилась к себе наверх, чтобы снова переодеться к прогулке. Пусть хоть ветер выдует из головы дурные мысли и развеет ее. И до самого вечера затем барышня Мещеринова бродила по полям, все равно то и дело возвращаясь мыслями к гостю и сказанным им словам, но усилием воли заставляя себя больше вспоминать собственного деда. Именно в памяти о нем она сейчас пыталась найти ту опору, которая должна была помочь ей выстоять и на этот раз. И в конце концов, у нее это получилось. Вернувшись домой, Люба была уже вновь совершенно спокойна душой.
Роман Нестеров: Ждать Нестерову, впрочем, пришлось недолго. Через несколько минут оба спутника уже восседали напротив него в экипаже предводителя, но выглядели при этом совершенно по-разному. Если на лице Ивана Петровича, который, видать, чувствовал себя нынче полностью отмщенным за тот «отлуп», что получил у Мещериновой в прошлый свой визит, на лице читалось удовлетворение, да и на словах он успел высказать Роману Дмитриевичу свою полную с ним солидарность в отношении ее «премерзкой» личности, то Федор Степанович, как раз выглядел несколько подавленным, хотя, явно робея перед столичным чиновником, и стеснялся высказать ему свое возражение. - Ну, что, господин Латынин, молчите, скажите уж, что обо мне думаете, - невесело усмехнулся, наконец, Нестеров, до того полностью проигнорировавший молчанием дифирамбы управляющего, через несколько минут после того, как их экипаж, подпрыгивая по ухабам и рытвинам, вывернул с подъездной аллеи усадьбы Мещериновых к почтовому тракту. – Да не беспокойтесь, не сожрет вас грозный «коллежский советник»... - А я и не беспокоюсь, - неожиданно спокойным тоном возразил тот и прямо взглянул ему в глаза. – Вернее, не о себе беспокоюсь, не о собственной шкуре. Что мне бояться вас, Роман Дмитриевич, чай, вы мне не начальство. А коли и начальством бы были, все равно б сказал – нехорошо вы поступили с Любовью Сергеевной. Не по-христиански. Негоже свою досаду вымещать, ударяя по самому больному, вот, что я вам скажу. - И куда же это я так ударил, осмелюсь спросить? – тихо осведомился Нестеров отводя взгляд и старательно рассматривая что-то через оконце кареты. - Да вы и сами прекрасно понимаете, куда, сударь. А не понимаете, так тут уж не объяснишь. - Ну да, где уж мне, захватчику чужеземному, конкистадору... поработителю... – буркнул Нестеров себе под нос и остаток пути до Знаменского все трое проделали молча. Когда же подъехали к дому, выпустив вперед себя Абросимова, оставаясь наедине с Федором Степановичем, который намеревался возвращаться к себе, в город, Нестеров вновь взглянул на него и сказал: - Я знаю, что был неправ и поступил с госпожой Мещериновой крайне неучтиво. Посему должен перед ней извиниться. Нынче же напишу ей письмо, где честно во всем этом сознаюсь и попрошу прощения. Простите и вы меня, сударь. Сам не знаю, какой бес в меня нынче вселился. - Отчего же неизвестно, какой, батюшка? – улыбнулся ему в ответ предводитель дворянства. – Гордыня зовется ваш бес, Роман Дмитриевич. И теперь еще он вас не отпустил, коль слушаете его советов, а не того, что совесть вам подсказывает. - Не понимаю вас... - Да разве так извиняются, как вы хотите, когда искренне раскаиваются – запиской?! – мягко, словно нерадивому и непонятливому ученику, ответствовал Латынин качая головой. - А и верно, что же это я! – растерянно проговорил в ответ Роман Дмитриевич. – Вы правы. Я завтра к ней сам съезжу и извинюсь лично. Полагаете, примет она меня? - Примет - не примет, а пытаться надо, милостивый государь. - Ну, вот и попытаюсь. А теперь, все же, позвольте откланяться... Или, может, все же останетесь у меня хотя бы отобедать? - Нет, я уж домой, супруга, поди, заждалась. Прощайте, батюшка Роман Дмитриевич, до новой встречи. Надеюсь, более удачной. Не сердитесь и вы на меня, старика, если что. - Да что говорите-то! – воскликнул Нестеров, захлопывая дверцу кареты и, стоя затем, у порога до тех пор, пока она не скрылась за поворотом. К обеду он спускаться не стал, сказавшись уставшим с дороги, повелев в тот вечер приготовить себе ванну, принимая которую, намыливался столь усердно, будто пытался таким образом стереть, смыть с себя неприятные воспоминания о собственном неуместном и постыдном даже поведении, вообще-то ему совсем не свойственным. На другое же утро, едва дождавшись приличного для визита времени, прихватив с собой изрядный букет роз из оранжереи своей матушки, которую, оказывается, все еще поддерживали в цветущем состоянии местные садовники, одевшись, словно бы к приему в посольстве, Роман Дмитриевич вновь уехал в Погорелово. Разумеется, в этот раз без сопровождающих. И, по приезду, передав вышедшему на шум подъезжающего экипажа слуге свою визитку, повелев передать ее барышне, стал дожидаться, пока ему предложат войти в дом. А может, и не предложат вовсе.
Любовь Мещеринова: Как ни гнала от себя Любава мысли о визите Нестерова, как не отвлекалаcь разными делами и домашними заботами, только все равно время от времени вдруг отчетливо слышала в ушах слова вчерашнего гостя. И каждый раз они, как камушек, брошенный в чистую воду, что поднимает ил со дна, волновали и мутили воды ее души. Все утро девушка провела в своей комнате, сначала пытаясь заниматься шитьем, потом писать письма, но вскоре взяла дедову гитару и принялась перебирать струны. Музыке, игре на фортепиано, ее обучал итальянец, учитель нанятый матушкой, но его урокам и его инструменту Люба предпочитала те, что давал ей родной дед. А он немало рассказывал Любе, как и какой именно струной, аккордом, перебором можно передать ту или иную мысль, как можно взволновать – до слез, игрой своей. И больше всего любил старик повторять, что, играя на гитаре, ты и сам становишься частью инструмента, частью музыки, самою музыкой. Поэтому, в минуты грусти или душевного томления, и брала девушка свою верную гитару, позволяя вместе с музыкой уходить и своим печалям. Когда же Люба, наконец, подняла глаза от струн и выглянула в окно, то заметила движущийся по дороге в сторону ее дома экипаж. Изначально крохотная его точка все увеличивалась и приближалась. Первой ее мыслью было, не Федор ли Степанович это вновь пожаловал? Но вскоре стало видно, что коляска принадлежит не ему. Но, разглядев в конце концов из окон своей спальни и подъехавший экипаж, и того, кто был внутри него, в первую минуту Люба захотела позвать горничную и повелеть ей сказать подъехавшему гостю, что ее нет дома. Поэтому, даже когда слуга вошел доложить ей о прибытии Нестерова и передал его карточку, она еще некоторое время боролась со своими весьма противоречивыми чувствами – досадой на него и любопытством. Цель его сегодняшнего визита была ей неясна – не договорил гадостей вчера? Все еще намерен настаивать на покупке земель? Все же, наглости ему не занимать. Однако любопытство оказалось сильнее обиды, и Люба решила его принять. - Проводи его в гостиную. Сама же, спустившись вниз, еще некоторое время медлила войти в комнату, но когда открыла дверь, на лице ее было выражение приветливое, словно Нестеров ее хороший сосед, и она почти рада его видеть. Когда же Люба хорошенько разглядела Романа Дмитриевича, то и вовсе с трудом удержалась от улыбки. Выглядел он так, словно собирался прогуляться по Невскому. Из всего его костюма Люба одобрительно посмотрела только лишь на высокие сапоги, и то – они были такие блестящие, что в них, как в зеркале можно было увидеть собственное отражение. - Господин Нестеров? Не ожидала увидеть вас… - Люба попыталась подобрать нужное слово, ибо фраза «не ожидала вас увидеть вовсе» показалась ей не слишком вежливой, даже по отношению к такому типу, как он, - …так скоро.
Роман Нестеров: Что сказать? Признаться, что и сам не ожидал себя здесь увидеть? При появлении в комнате Любови Сергеевны, Нестеров, в ожидании хозяйки дома устроившийся в кресле, поднялся и сделал пару шагов ей навстречу, неловко улыбаясь и протягивая женщине принесенный с собой букет роз, который отчего-то казался ему теперь аляповатым и неизящным – сноп какой-то, право слово! Она была явно удивлена, однако букет все же приняла. И через минуту он перекочевал из ее рук в большую хрустальную вазу, куда Любовь Сергеевна прежде налила из графина воды, а затем поместила всю композицию на свой секретер. Все эти нехитрые действия она совершала молча, а Роман Дмитриевич, меж тем, все стоял посреди комнаты, наблюдая за ней и все пытался сообразить, как ему лучше начать этот разговор. Наконец, обернувшись к нему, мадемуазель Мещеринова поощрительно улыбнулась, будто бы предлагая прервать затянувшееся молчание. И Роман Дмитриевич невольно поразился ее самообладанию. Кажется, сам он чувствовал себя в ее присутствии гораздо более скованно. Впрочем, так и должно быть. Ведь это не ее теперь снедают угрызения совести, не так ли? Посему, и ему тоже было необходимо как можно быстрее от них избавиться, повинившись – чтобы играть с нею на равных. Почему-то сейчас Нестерову это было важно. - Любовь Сергеевна, - проговорил он, наконец, после долгой паузы. – Простите меня великодушно за вчерашнюю неделикатность, проявленную в разговоре с вами... Хотя, признаться, даже я сам не вижу, чем ее оправдать. Федор Степанович предположил во вчерашнем нашем с ним разговоре в Знаменском, что меня обуял бес гордыни, - усмехнулся он, опуская глаза, а потом добавил с неожиданной горячностью. - Что же, может, он и прав. Да только и вы ведь ему подвержены не меньше. Кичитесь безмерно своей близостью к корням... Меня, вон, зачем-то в конкистадоры записали. А какой же я конкистадор, коли собственные мои корни отсюда, и неважно, что родился я в Петербурге, а половину жизни по служебной надобности затем прожил на Востоке? Разве оттого я меньше родину люблю, чем вы? Так что вы меня за живое задели, милостивая государыня, тоже немало... А, впрочем, пустое! Не о том я говорю, должно быть, – оборвал он внезапно сам себя и взглянул ей, молчаливо внимающей его долгой тираде, в глаза, словно пытаясь прочесть, что она сейчас думает. – Ну... что же вы молчите. Скажите что-нибудь. Помогите мне...
Любовь Мещеринова: - Не гордыня, а гордость. Это, возможно, последнее, что у меня осталось своего и то, с чем я не расстанусь, Роман Дмитриевич. Поймите, я вовсе не корнями кичусь своими, но земля эта испокон веку предкам моим принадлежала. А среди них и деду, которого я больше всех на свете любила и уважала, да чьи рассказы о былой славе рода нашего с детства запомнила. Присаживайтесь, - добавила Люба, повернувшись от вазы, где расправляла цветы, преподнесенные ей взамен ветвей оливы. Только вот были они с шипами, а цветком примирения, как известно, роза могла служить, лишь если ей обломают колючки. Впрочем, барышня Мещеринова не была ни суеверной, ни подверженной романтическим порывам, - А вас ведь послушать, так собираетесь, подобно завоевателю, переменить здесь все на свой лад, привычный уклад жизни пустить в новое русло, потому и конкистадор, что ж непонятного? Только не думайте, я совсем не против новшеств. Просто больно думать, что места, которые я с детства любила, вдруг в одночасье изменятся и превратятся в нечто, совершенно мне незнакомое. Некоторое время они молчали, разглядывая друг друга. Сегодня Нестеров уже не казался Любе столь отталкивающе холодным и напыщенным, как накануне. Нет, он все еще был похож на сову. Ну, может, не на сову, а на мудрого филина. Но в глазах, по-прежнему скрытых за стеклами очков, появилось какое-то новое выражение, делающее его в целом даже немного приятным. Поэтому, Любовь Сергеевна поправила складку на колене, смахнула с рукава пылинку, да и посмотрела на Нестерова с улыбкой: - Хорошо, я не сержусь на вас больше, Роман Дмитриевич. Пустое. Я ведь все-таки Любовь. Но, тем не менее, замечу, что наша с вами любовь к Родине все же разнится. Вы любите нечто абстрактное и общее, а я – конкретное и маленькое. Судить об этом всерьез, конечно, сложно, мы почти не знакомы, но вчерашняя ваша вспышка отчасти показала мне, каким жестким вы можете быть, когда отстаиваете интересы нашего государства, зная, впрочем, что за вами вся его мощь. Я же слаба и не имею иных средств защиты, кроме словесных. Но притом не меньше вашего готова драться до последнего, защищая свои интересы и владения
Роман Нестеров: Вообразив Любовь Сергеевну мифической амазонкой, храбро сражающейся за свои «интересы и владения», Нестеров на какое-то мгновение расслабился и не смог сдержать улыбки, за что тотчас же и поплатился, получив от нее новый укол по самолюбию, хоть и не такой болезненный, как прошлый, но окончательно утвердивший Романа Дмитриевича в мысли, что собеседница его вовсе не так слаба и беспомощна, как хочет казаться. Во всяком случае, приемами риторики и ведения спора она владела превосходно, что было в его глазах еще одним доказательством ее острого и живого ума. И если бы уму этому повезло оказаться облаченным в чуть более привлекательную телесную оболочку, то, нет сомнения, Нестеров первым бы пал жертвой подобного головокружительного коктейля, так как всегда более тяготел к обществу дам, с которыми, помимо всего прочего, можно еще и разговаривать. Увы, а может, к счастью, во внешности мадемуазель Мещериновой для него пока не находилось ровным счетом ничего чарующего, впрочем, это, ведь, не помешает им наладить нормальные добрососедские отношения, не так ли? Посему, пропустив мимо ушей ее маленькую шпильку, Роман Дмитриевич глубоко вздохнул, демонстрируя удовлетворение, и проговорил: - Ну, вот и, слава богу, что не сердитесь. Забудем и начнем наше знакомство с чистого листа, благо, что переписывать не так уж и много. Позволите в знак примирения пожать вашу руку? – она улыбнулась и протянула ладонь, которую Роман Дмитриевич, тем не менее, пожимать не стал, а вместо того вдруг прижался губами к тылу ее узенького запястья, успевая, покуда длился этот мимолетный поцелуй, разглядеть на указательном пальце девушки перстень, пожалуй, слишком массивный, чтобы считаться дамским. – Занятная вещица и, кстати, напоминает работы восточных ювелиров, - заметил он через минуту, указывая на него взглядом после того, как отпустил руку девушки. – Но мне кажется, что он для вас несколько... великоват. Верно, с ним что-то связано?
Любовь Мещеринова: - Это? – от этого неожиданного вопроса Люба почему-то смутилась. Сколько себя помнила, этот перстень, давний дедов подарок, всегда был при ней. Только сначала она носила его на серебряной цепочке, ибо украшение было слишком велико, да и теперь оставалось не по размеру для ее тоненьких пальчиков. Так что надевать его можно было только на указательный палец, и что еще более примечательно – только летом, потому как зимой, когда руки мерзли, перстень так и норовил с него соскользнуть. Да и с виду не было в нем вроде бы ничего примечательного. Серебряный широкий ободок шинки чуть более расширялся кверху, где переходил в плоскую верхушку, в центре которой почти черный, лишь с редкими алыми всполохами, располагался круглый шлифованный гранат. Гнездо, в котором крепился камень, по контуру окаймляла змейкой, пущенной по краю, тонкая серебряная же проволочка. Но если внешний облик кольца не был выдающимся примером ювелирного мастерства восточных золотых дел мастеров, то внутренняя поверхность, напротив, поражала своей удивительно тонкой гравировкой. Арабской вязью была пущена надпись, «چه بر پیشانی نوشته شده است به چشم دیده می شود.», смысла которой дедушка объяснить, разумеется, не мог, так как не знал персидского. Но сама она всегда предпочитала думать, что там начертано некое мистическое заклятие, постоянно держа перстень при себе как некий талисман, который однажды непременно должен будет принести ей удачу. Луиза же, напротив, называла подарок Алексея Архиповича басурманской игрушкой и была не слишком довольна, когда Любава его надевала. - Роман Дмитриевич, это кольцо – подарок деда, а тот, в свою очередь, привез его после войны с турками. Когда-то в детстве я истово верила в его магические свойства. А теперь просто вижу в нем память о дорогом мне человеке. Но, знаете, - вдруг немного замявшись, произнесла барышня Мещеринова, - знаете, тут на внутренней стороне, есть надпись. Дедушка не знал, что она означает. Может, хоть вы сможете прочесть и объяснить мне ее смысл? – стянув кольцо с пальца, Любовь протянула его гостю, чтобы тот взглянул на странную гравировку.
Роман Нестеров: - А вот это задачка, милая Любовь Сергеевна! – вздохнул Нестеров, принимая из ее рук кольцо. – Видите ли, я, действительно, много лет служил на Востоке, однако не в Персии, а в Османской империи, поэтому хорошо знаю турецкий. А вот фарси – далеко не мой конек. По-настоящему я изучал этот язык совсем недолго, поэтому сказать, что владею им всерьез, увы, не могу. Но давайте все же попробуем! – с этими словами он снял очки и, поднося перстень поближе к глазам, по обычаю чуть хмурясь, стал пытаться прочесть мелкую надпись на гладкой внутренней поверхности. – «Эль мактуб заль гебеен тешуфох эль зеин», - произнеся это странное для русского уха сочетание звуков, Роман Дмитриевич взглянул на мадемуазель Мещеринову. – Что же, все оказалось проще, чем я думал. Это можно перевести примерно так: «Что на лбу написано, то и в глазах читается»... А вот в ваших глазах, сударыня, читается, что вы ровным счетом ничего не поняли, не так ли? – улыбка его стала чуть шире и, в конце концов, вдоволь налюбовавшись недоумением, которое в глазах Любови Сергеевны сменило выражение почти детского любопытства, мужчина негромко рассмеялся. – Да уж, восточные люди – мастера витиеватых высказываний. Но если не пытаться переводить буквально, то суть этой фразы в том, что от судьбы не уйти. Или же, если угодно, «чему быть, того не миновать». И никакой магии или мистики, представьте себе. По лицу девушки, в очередной раз сменившему свое выражение, казалось, скользнула тень разочарования, впрочем, вполне понятного для Нестерова – есть некоторые заблуждения, расставаться с которыми бывает жаль. - Ну вот, Любовь Сергеевна, кажется, я вновь разочаровал вас, - в интонации его появился оттенок смешанного с иронией смущения. – Этак вы скоро от меня шарахаться начнете! Вчера, вон, земли ваши обманом скупить пытался, нынче магический талисман развенчал, хоть, вроде, не за тем сюда ехал, а мириться... Теперь уж мне точно прощения не будет! И, главное, не могу придумать, чем мне вас подкупить, представляете? Пригласить вас здесь некуда совсем – вот, хотя бы, были мы в Петербурге, позвал бы вас в оперу... Любите оперу, музыку вообще? Я вчера успел заметить в гостиной пианино, это ведь ваше?
Любовь Мещеринова: - Вовсе не разочаровали, что вы, – теперь уже сама хозяйка кольца задумчиво вертела его в руке, вновь разглядывая странную надпись, которая оказалась одновременно столь простой, но и такой сложной. При упоминании Нестеровым «земельного вопроса», Люба скорчила было недовольную гримасу, но тут же невольно улыбнулась его шутке, мысленно удивляясь тому, как быстро меняется в лучшую сторону ее мнение о Романе Дмитриевиче по ходу более близкого с ним общения. Все же, наверное, нельзя строить выводы о человеке лишь по каким-то семейным преданиям, да по первому впечатлению. К тому же, по правде сказать, и во вчерашней их ссоре более всего виноват был Абросимов, который, может, того и не желал, но успел настроить Любаву против своего хозяина заочно, убедив ее, что тот такой же алчный тип, как и он сам. - Я на нем почти не играю. Мне больше по сердцу гитара. Вы удивлены? Вот, между прочим, вы меня и сейчас отвлекли от музицирования, Роман Дмитриевич, так что и впрямь – нет вам прощения! Нестеров, в самом деле, был удивлен столь нетривиальным выбором. Однако после этого их завязавшаяся, было, беседа оказалась прервана неожиданным вторжением третьего лица. Точнее – морды, потому ровно в эту минуту дверь гостиной, которая была затворена неплотно, стала медленно открываться, и вскоре в комнату столь же неторопливо вошел Голиаф Платонович. Увидев вчерашнего гостя, но, не совсем понимая, как его встречать, вяло помахал хвостом и уселся рядом с людьми, вопросительно поглядывая на хозяйку. - Ах, я и забыла про тебя! Ну, погоди немного, смотри – у нас гость. Видите ли, Роман Дмитриевич, у нас ритуал с Голиафом, мы в это время всегда ходим гулять. Вы ведь не захотите составить нам компанию? Но Нестеров, напротив, предложил их сопровождать. А когда Люба заметила, что одет он явно не для сельских прогулок, лишь улыбнулся ей в ответ и сказал, что все в порядке. Тогда барышня Мещеринова послала за своей накидкой, и уже через несколько минут они втроем шагали по дорожке, которая вела через парк к лугам, где Любава и гуляла обычно со своим псом, невзирая на погоду и время года. По дороге они с Нестеровым обменивались короткими фразами, и сторонний наблюдатель ни за что не догадался бы, что эти двое еще вчера готовы были друг друга возненавидеть.
Роман Нестеров: Несмотря на то, что изначально уверял мадемуазель Мещеринову, что это не так, уже через несколько минут их прогулки Роман Дмитриевич готов был согласиться, что, и верно, оделся не совсем подходяще. На улице светило солнце, но был один из тех ранних майских ветреных и сырых дней, которые в этих нежарких краях еще более всего являются обещанием весны, нежели ею самой. А для Нестерова, проведшего в куда более теплых – с точки зрения климата – местах много лет, это было теперь очень даже чувствительно. Однако признаться даме, бодро шагающей рядом с ним по грязноватой от еще не просохшей до конца земли тропинке, было бы постыдной слабостью. Поэтому и шел теперь Роман Дмитриевич, поругивая мысленно себя за глупую браваду, всякий раз, когда очередной холодный порыв ветра норовил забраться под распахнутые полы сюртука, который застегивать тоже было как-то неловко. В остальном же, прогулка их удавалась на славу. Изначальное мнение о Любови Сергеевне, как о суровом и мрачном «синем чулке», хоть и не лишенном живости ума, постепенно сменялось у него на вполне дружеское к ней расположение, а простоватую внешность мужчина вскоре и вовсе перестал замечать, вполне к ней привыкнув. Зато, по мере того, как мадемуазель Мещеринова, теряя скованность в его присутствии, все подробнее рассказывала о родном поместье, о своем детстве, проведенном здесь вместе с дедом, и о более отдаленной истории своего рода, стал замечать, что у нее, например, очень приятный тембр голоса. И, наверное, даже стоит потом попытаться узнать, возможно, она не только играет на гитаре, но и поет под нее? И если это так, то подобные мягкие, неожиданно низкие для столь субтильной комплекции, бархатистые нотки, что иногда прорываются в ее интонации, верно, делают пение Любови Сергеевны обворожительным... - А ведь я тоже здесь рос до той поры, пока не был отдан отцом в Благородный пансион, что при Московском университете. Так что места эти мне не чужие, хоть сто лет тут не бывал и многого не узнаю, - сказал он, наконец, когда его собеседница ненадолго отвлеклась от их разговора, принявшись играть со своим псом, которому теперь то и дело бросала сухую ветку, а тот, несмотря на свои размеры и почтенный по собачьим меркам возраст, радостно несся за ней и приносил затем обратно хозяйке. К этому моменту они втроем уже успели добраться почти до окрестностей той самой речки Знаменки, земли вокруг которой и интересовали Нестерова. Разумеется, лед с нее уже стаял, но разлив до конца еще не сошел, поэтому подойти ближе пешком было пока еще нельзя. Так что сейчас все трое стояли на высоком, обдуваемым всеми ветрами пригорке, с которого, однако, открывался прекрасный вид на пойму речки и далее – на владения уже самого Романа Дмитриевича, в частности, на видневшуюся вдалеке небольшую березовую рощу, деревья в которой тоже стояли, залитые вешними водами, составляя картину даже немного фантасмагорическую, но красивую. - А я уж и забыл, как это, видеть простор, который взглядом не охватить, - заметил Нестеров, вновь оборачиваясь к Любови Сергеевне, которая, бросив развлекаться с питомцем, теперь просто стояла рядом с ним и тоже рассматривала что-то вдали. – Когда долго живешь в городе, разум словно бы смиряется с ограниченностью пространства и забываешь, как это – быть на воле. Можете сказать, что Восточные пустыни тоже бескрайние для взора. Это правда. Но я и там больше времени провел в городе. А Константинополь подобен муравейнику, после которого наш Петербург кажется почти безлюдным. И пространство там сплошь чем-то занято: домами, лавками... людьми, наконец. К тому же, все это все равно не мое, понимаете? – она улыбнулась и кивнула. – А родина – здесь. Потому именно здесь я и хочу устроить все так, чтобы было удобно жить. Ну, а для того что-то из старого и сломать, разрушить, конечно, придется - чтобы потом сделать лучше, разумеется. Поймите же, Любовь Сергеевна, не разобрав старого дома, поверх него новый не выстроишь! Так что же, век в халупе ютиться, коли деды ее нам завещали, когда есть уже возможность каменные палаты отстроить, да и жить в них в свое удовольствие?
Любовь Мещеринова: Рассказчик из Нестерова был весьма занимательный. Одними словами и интонациями он умел рисовать такие картины, что Любе начинало мерещиться, будто она сама все это когда-то видела. Восточные города, люди, обычаи – все это пестрело пред внутренним взором девушки, пока Роман Дмитриевич рассказывал ей про великий Константинополь. Однако долго их разговор, как выяснилось, мирным быть, все же, не может. И Люба, уже почти поверившая, что с Нестеровым у нее, и впрямь, могут сложиться добрососедские отношения, о которых он не переставал ей твердить с тех пор, как приехал сегодня, вдруг, при последних его словах будто бы очнулась от своего наваждения. Выходит, что он просто усыплял ее бдительность, в то время как исподволь вел свой разговор к вчерашней теме. Вышло у него это очень хорошо, намного лучше, чем у его же стряпчего, который в лоб заявлял о своих желаниях, но все же не настолько, как ему, верно, хотелось думать. Хваленая дипломатичность опять подкачала – в тот момент, когда Нестеров назвал дом ее деда «халупой». То, что говорил он в эту минуту совершенно отстранено и никоим образом даже не думал оскорбить чувств Любови Сергеевны, ей и в голову не пришло. И тут уж глаза ее потемнели, как будто туча наползла на голубое небо, на лбу появилась хмурая складка, а губы сжались в тонкую линию. Переводя взгляд с бескрайних далей, она сердито посмотрела на Нестерова. Он же, не замечая перемены ее настроения, продолжал глядеть куда-то за горизонт, словно там уже видел все, что описывал. И в какую-то минуту, Люба просто решила уйти. Так бы и сделала, но Роман Дмитриевич остановил ее законным вопросом, куда же она собралась. - Куда?! Да известно, куда, в нашу с Голиафом Платоновичем «халупу», господин Нестеров, - на лице мужчины появилось выражение удивления, и тут Любава окончательно разозлилась, - Вы там, у себя, - девушка махнула рукой в сторону березовой рощи, - можете, что угодно делать. Хоть все до пенечков спилить и настроить белокаменных палат! Можете жить там в свое удовольствие, если для вас оно в том и заключается, чтобы бесконечно новшества привносить в свою жизнь! Живите, как умеете, но и нам не мешайте жить так, как мы хотим! Не будет на моих землях ваших нововведений, что бы вы там не задумывали. Ишь, дом ему мой не по душе! Да и пусть у него крыша течет, пусть пол худой, а зимой из всех щелей дует! Но эта «халупа», как вы выразились, дедом мне завещана. И пусть она мне на голову обрушится, но сломать и перестроить ее не позволю! Наблюдая, как нервничает Любава, проявлять признаки беспокойства начал и ее пес, который теперь хмурился и глухо ворчал. Но залаять по-настоящему ему было пока еще лень, да и незачем, когда милая хозяйка и сама неплохо справляется. Но на всякий случай он все же встал подле нее и поглядывал на Нестерова уже не так благодушно как до того. Люба же, пылая гневом, совершенно забылась и все продолжала говорить и говорить, не позволяя собеседнику, пару раз порывавшемуся прервать ее словесный поток, вставить хоть слово. Когда же силы почти оставили ее, напоследок лишь тихо прибавила: - Возвращайтесь к себе, Роман Дмитриевич. Не было мира между нашими семьями и не будет вовек.
Роман Нестеров: Сначала Нестеров вообще ничего не понял, ибо не мог и предположить, что его абстрактные рассуждения о будущем благоустройстве родных мест можно воспринять настолько буквально, чтобы увидеть в них какие-то намеки и оскорбиться ими. Потом искренне надеялся развеять заблуждение пылающей гневом Любови Сергеевны, тщетно пытаясь вставить в ее бесконечную тираду хотя бы слово в свое оправдание и пояснить, что его вновь превратно поняли. А потом произошло то, что случалось вообще-то крайне редко, однако уже второй раз – в присутствии этой женщины, которая, наверное, в самом деле, обладала каким-то потрясающим по разрушительной силе воздействием на закаленные годами тренировок и обычно почти нерушимые бастионы его здравого смысла и воспитания. - Послушайте! – проговорил он, чуть изменившимся от тщательно удерживаемого остатками воли бешенства голосом, когда она, наконец, замолчала. – Да кто вообще сказал, что меня интересуют ваши советы, как дальше жить и что делать?! Почему вы, зная меня без году неделя, ничтоже сумняшеся, беретесь их мне давать, когда я о том совсем не прошу? А я, как последний кретин, выслушиваю второй уж раз ту же самую песню, от которой было тошно еще вчера? Да подите вы, в конце концов, к черту с вашими паршивыми землями! Ешьте их с кашей, с несусветной гордостью вприкуску, сидя в своем распрекрасном доме, и ждите, пока явится в вашу тмутаракань за полтыщи верст еще какой-нибудь осел, который возжелает помочь выбраться из нищеты и запустения. А с меня довольно! Свирепо взглянув на заворчавшего, было, на него пса Мещериновой, отчего тот вновь опустился на задние лапы и замолк, видимо, все же, признавая стоящего перед ним за более сильного, даже сильнее обожаемой хозяйки, Нестеров развернулся и быстро пошел обратно к дому, в который влетел, словно демон ада, вырывая на ходу у обескураженного лакея свою накидку и перчатки. После чего, столь же стремительно заскочив в экипаж, покинул это, такое негостеприимное для себя место. В Знаменском, прямо в гостиной, в которую Роман Дмитриевич, хоть уже и не в таком бешенстве, но все же, не до конца успокоившийся, вошел примерно через три четверти часа, на глаза ему попался Абросимов. Видя, что с хозяином что-то не так, Иван Петрович даже не решился заговорить с ним. Впрочем, через несколько минут все же осмелился постучать в дверь кабинета, в котором тот закрылся, едва только сбросил с себя уличную одежду. - Входите, Иван Петрович, – откладывая в сторону сигару, которую до того курил, глядя в окно, Нестеров обернулся к управляющему, саркастически усмехаясь. – Вот ведь, правду сказывают, «не делай добра, не получишь зла»... А, ладно, что попусту говорить! У вас ко мне дело? - Можно сказать и так. Вернее, дело-то все то же, покупка земель у Мещериновой, - заметив, как при упоминании этой фамилии Нестеров болезненно поморщился, управляющий замахал руками. – Нет-нет, больше никаких визитов и личных встреч, Роман Дмитриевич! Хватит, наговорились уж! Только девица та мне вчера, сама того не ведая, хорошую идею подала. - О чем вы? - Да вот... позвольте узнать для начала, это вы сегодня вновь в Погорелово ездили? - осторожно поинтересовался Абросимов, хотя, конечно, уже обо всем и сам догадался. Нестеров молча кивнул, вновь затягиваясь табачным дымом. – Понятно... Но так и я на месте не сидел. Следом за вами туда же отправился... да нет, не в барскую усадьбу, а в контору, ту, что в самом селе. Там зашел к управляющему, да переговорил с ним по-хорошему... - Иван Петрович, вы не могли бы изъясняться короче, признаться, я не слишком хорошо себя чувствую, к тому же намерен уже завтра утром возвращаться в Петербург, потому должен отдать распоряжения о сборах и отдохнуть перед дальней дорогой... - Как – «в Петербург»?! Да вы послушайте сперва! – воскликнул Абросимов. – А там, глядишь, передумаете. Так вот, поехал я в контору... ну, хорошо. Местный управляющий оказался весьма толковым малым и назвал мне – за небольшое вознаграждение, конечно, имена всех кредиторов распрекрасной мадемуазель Любавы, которая щедро выписывала весь последний год векселя под барыши, что намерена получить от продажи грядущего урожая! - И что мне с того? - А то, что я завтра же намерен объехать всех этих кредиторов с предложением перепродать долги Мещериновой нам – таким образом, мы получим в собственность не тот небольшой клочок земли, за который тут бьемся, а все имение! - Бред какой-то. Зачем мне это Погорелово? К тому же, вдруг, она, действительно, сможет выкупить затем все эти векселя? – но Иван Петрович лишь презрительно фыркнул в ответ, напомнив о неурожаях последних лет и общем упадке в мещериновском хозяйстве. – Нет, все это смахивает на месть, причем мелочную и гадкую. Не хочу в этом участвовать. И, как уже сказал, завтра уезжаю в Петербург. Вы со мной? - Нет... нет, Роман Дмитриевич. У меня еще есть кое-какие дела с нашим управляющим, которые я намеревался решить за ближайшие дни, ибо не думал, что придется так скоро уезжать. Так что, пожалуй, задержусь еще на недельку и воспользуюсь притом вашим гостеприимством, если позволите. - Как угодно. А теперь, прошу прощения, пойду к себе и лягу спать, нездоровится что-то. Видимо, все же, простудился дорогой. Будьте любезны, распорядитесь о сборах вместо меня, а еще о том, чтобы меня более не тревожили до утра. Разве что чаю горячего с малиной пусть принесут. Распрощавшись с управляющим, Нестеров, которого последние полчаса, в самом деле, ощутимо познабливало, направился к себе в спальную комнату, где вскоре лег в постель, чтобы наутро проснуться совершенно больным, с ломотой во всем теле, кашлем и лихорадкой. Однако желание уезжать осталось в нем непоколебимо, вопреки уговорам Абросимова, твердившего о безрассудстве этого поступка и о том, что в столицу Роман Дмитриевич приедет при таком раскладе не иначе, как с грудной болезнью. Но Нестерову все эти доводы были нипочем. Более задерживаться на месте своего крупнейшего «дипломатического поражения» он не желал и отбыл в столицу уже к полудню наступившего дня.
Любовь Мещеринова: Июль 1828 года. После отъезда Нестерова, жизнь в Погорелово, ненадолго всколыхнувшись, быстро успокоилась и вновь пошла обычным своим чередом. Через пару недель воспоминания о ссоре между Любой и Романом Дмитриевичем плавно отошли для нее на второй план, через три она вспоминала об этом лишь изредка, а через месяц – забыла совсем, да и сам образ заезжего столичного гостя почти уже стерся из памяти девушки. Тем более что за хлопотами в имении и думать о нем стало некогда. Дела же в нем с начала этого года пошли на удивление хорошо – повезло с погодой, остаток весны выдался теплым и умеренно влажным. Так что урожай обещал быть богатым, и Любава уже строила планы, как распорядится полученными от его продажи по осени доходами. Ибо, как бы ни отрицала перед Нестеровым предлагаемых им нововведений, на самом-то деле, и сама давно мечтала кое-что у себя изменить. В том числе – и дедов дом подновить. Если останутся на то свободные средства после выплаты долгов, конечно. И не сразу и наскоком, как Нестерову представлялось, а постепенно. Но планы все равно такие строила и делилась ими с Луизой, которая тоже поддалась заразительному хорошему настроению своей хозяйки. Еще же Луиза тайно радовалась новому знакомцу Любавы. Дело в том, что еще в конце мая месяца приехал в Любим новый доктор – Борис Викторович Агалюлин. Мужчина в возрасте, лет за сорок, весьма солидный и почтенный, который по собственному желанию оставил практику в Москве и поселился в глубинке. Познакомил их с Любовью Сергеевной вскоре после этого на воскресной ярмарке Латынин. И с тех пор отношения между доктором и барышней Мещериновой установились весьма дружеские. Они часто виделись – сначала у Латынина, куда Люба нередко приезжала по делам и просто в гости, а потом она как-то позвала господина Агалюлина и к себе в Погорелово. Как раз тогда, когда Луиза начала чаще прежнего жаловаться ей на свои больные ноги. И с тех пор он стал частым гостем в доме Мещериновой. Впрочем, отношения их были далеки от романтических. Борис Викторович в присутствии весьма бойкой барышни робел, а потому был с Любавой сдержан, да и сама она относилась к нему более как к хорошему знакомому, нисколько не строя иллюзий на свой и его счет. Правда, мадам Латынина как-то раз, оставшись наедине с девушкой, все же посоветовала последней обратить «более пристальное» внимание на доктора. - Это хорошая партия, Любушка, вы мне поверьте. Борис Викторович Вам очень подойдет! – Люба не сомневалась, что ей все хотели добра, когда советовали быть с Агалюлиным посмелее, но, не ощущая в себе к нему кроме приятельских чувств ничего более, не слишком об этом задумывалась. *** - А я вот жду сейчас нашего доктора, Любовь Сергеевна. Он нынче ко мне тоже обещался заехать по делам, так что вы не спешите. Он будет рад вас видеть, - господин Латынин подал Любе бумаги, за которыми она приехала к нему в уездную контору и предложил выпить чаю, пока ожидают прибытия господина Агалюлина. - Нет-нет, Иван Петрович, я все же спешу и не стану задерживаться. Вы от меня передавайте привет ему, - Любава встала и взяла свою шляпку, которую стала надевать перед маленьким зеркалом, висевшим почти у дверей. Пока прихорашивалась, на улице послышался шум подъехавшего экипажа и Латытнин попенял Любе, что вот она уходит, а доктор только приехал. Но, будучи непреклонной в своем решении ехать, она вместе с предводителем, вызвавшимся хотя бы ее проводить, вышла на крыльцо конторы, к которому действительно, экипаж Агалюлина уже подъехал, а сам он вышел на улицу и, увидев Любу, тотчас устремился ей навстречу. Пока они здоровались, из его экипажа вышел еще один человек, который, тоже, оказывается, в нем приехал. И был это не кто иной, как Нестеров, собственной персоной. Одарив его коротким взглядом и едва заметно кивнув в ответ на его приветствие, Люба стала прощаться и с Латыниным.
Роман Нестеров: «Безрассудный», по выражению Ивана Петровича, отъезд Нестерова из Ярославля в Петербург, и в самом деле обернулся для упрямца весьма неприятными последствиями в виде тяжелого воспаления легких, с которым Роман Дмитриевич вернулся в столицу через несколько дней езды и ночевок в продуваемых всеми сквозняками станционных постоялых дворах. И надо сказать, что болезнь эта уложила его, здорового и крепкого мужчину, сто лет ничем, серьезнее насморка, не хворавшего, в постель почти на месяц, причем доктора опасались даже и худшего. Впрочем, спустя это время, Роман Дмитриевич, с милостью божьей и лекарской помощью, все же пришел в себя, хоть и был, похудев и осунувшись, еще довольно долго более похож на собственную тень. Но это его волновало гораздо меньше, чем иное последствие болезни, а именно то, что из-за нее у него не получилось вовремя – вместе с остальными сотрудниками миссии во главе с Грибоедовым, отправиться в Тифлис, чтобы оттуда уж ехать дальше в Персию, как то и было ранее спланировано. Собственно, сам-то Роман Дмитриевич к этому моменту уже считал, что вполне здоров и может ехать, но вот Александр Сергеевич, прознав от коллег по министерству о недавней тяжести состояния Нестерова, категорически настоял, чтобы тот обождал с отъездом, еще хотя бы пару месяцев. Тем более что все равно всем им придется дожидаться в Тифлисе, пока туда доставят обозы с подарками и подношениями для персидских чиновников – что есть, как известно, непременное условие ведения всех дипломатических дел на Востоке. Так и остался Нестеров в Петербурге. Сначала думал, что ненадолго, но потом, вновь и вновь получая из Тифлиса послания, что отбытие русских дипломатов в Персию затягивается на неопределенный срок, несколько заскучал в опустевшем на лето городе, в котором замерла не только светская, но и служебная жизнь, ибо, какая же работа, когда светит солнце, а душа просит отдыха от праведных трудов? Кроме того, вскоре до Петербурга дошли и еще кое-какие слухи из Тифлиса, о которых Грибоедов ему не писал. Сказывали, что Александр Сергеевич надумал жениться, и занят теперь улаживанием не только государственных, но и собственных матримониальных дел... Ближе к концу июня месяца, ощущая себя полностью восстановившим прежние силы, не привыкший так долго маяться без работы, Нестеров уже метался в стенах своего дома, точно тигр в клетке, не зная, куда их, силы, собственно, приложить. Доктора все еще советовали беречься и ехать на воды в Баден, но советы эти теперь вызывали более раздражение, нежели благодарность. В Баден ему совсем не хотелось. Но и сидеть в раскаленном городе в ожидании неизвестно чего, смертельно надоело. Поэтому в самом конце июня и отправился Роман Дмитриевич... все в то же самое, прошлый раз оставленное с проклятиями Знаменское. Почему туда? На этот вопрос простой ответ сыскать было трудно. Но, дело в том, что за время болезни успел Нестеров передумать многое. Так вот среди прочих мыслей была и та, что прожил он уже половину жизни, а ничего существенного в ней так и не сделал. Нет, служба – все достижения, успехи и свершения на благо Отчизны, все это было. Но было как-то... не совсем то. Подозрительно часто Роман Дмитриевич вспоминал теперь слова мадемуазель Мещериновой о маленьких и конкретных делах, которыми, по ее мнению, он всегда гнушался. И всякий раз подобные воспоминания вызывали в его сердце странную досаду и желание доказать, что это вовсе не так. Что планы, которыми он, словно забывшись, делился с нею во время последней встречи – вовсе не прожекты. Да и вообще, хотелось добиться, чтобы она, наконец, увидела в нем за столичным чиновником человека. ... Идея открыть и содержать затем на свои средства в Любиме амбулаторию, в которую могли бы обращаться за медицинской помощью все, кто в ней нуждается вне зависимости от сословия и материального достатка – ибо прием будет бесплатным для больных, лишь на первый взгляд показалась предводителю Латынину, которому Роман Дмитриевич изложил ее сразу же по приезду из Петербурга, малоосуществимой. Большей частью еще и оттого, что казалось почти невозможным убедить городского голову, человека крайне осторожного и во всем видящего смуту, да крамолу, что никаких крамольных целей их замысел не преследует. Впрочем, неожиданно нашелся отменный союзник – новый уездный доктор, с которым у Нестерова почти сразу возникла взаимная дружеская приязнь, ибо Борис Викторович оказался умным и образованным собеседником, хоть и скрытным. Ибо, как ни пытался Нестеров добиться, отчего Агалюнин оставил свою московскую жизнь, перебравшись в ярославскую глушь, так пока выведать и не смог. Зато на прочие темы доктор беседовал крайне охотно. И вскоре Роман Дмитриевич уже был в курсе всех местных новостей, словно бы и не уезжал. В частности, узнал, хоть и не спрашивал сам, о том, что совсем неплохо в этом году идут дела у соседки Мещериновой, что ожидается хороший урожай, и Любовь Сергеевна по этому поводу пребывает в самом благоприятном расположении духа. Чрезмерно сдержанное удовлетворение, выраженное Нестеровым по этому поводу, остановило поток агалюнинского красноречия, ибо доктор был человеком наблюдательным и понял, что здесь все не так просто, как кажется. А вскоре выяснил у Федора Степановича, что соседи, оказывается, между собой не в ладах. Потому и был несколько смущен, когда, подъехав к конторе Латынина вместе с Нестеровым, застал там же и Любовь Сергеевну, которую расстраивать встречей с неприятным ей человеком никак не хотел. Что касается самого Нестерова, то у него встреча с мадемуазель Мещериновой вызвала смешанные чувства, одной из составляющих которых, к его удивлению, отчего-то неожиданно оказалась и радость. С момента их прошлого свидания Любовь Сергеевна даже будто бы похорошела – посвежел цвет лица, теперь чуть тронутого загаром, верно, по причине частого пребывания на воздухе, да и в глазах уже не было видно того настороженного выражения, что слишком часто появлялось в обращенном на него взгляде раньше. Нет, ныне соседка смотрела на него вполне весело и даже немного дерзко, будто бы даже с вызовом. И вызов этот Роман Дмитриевич посчитал для себя невозможным не принять. - А, что, разве долг вежливости не велит вам, сударыня, поинтересоваться моим здравием, даже если на самом деле вы желаете мне немедленной и мучительной смерти? – с легкой усмешкой поинтересовался он едва слышно, когда мадемуазель Мещеринова, распрощавшись, наконец, с Латыниным и Агалюниным, легко прошагала три ступеньки вниз с крыльца здания конторы и поравнялась с ним, следуя к своему экипажу, стоящему неподалеку.
Любовь Мещеринова: Любава, которая уже и отвернулась от Нестерова, после этих слов замерла на месте и вновь удивленно взглянула на соседа. - Так вы, Роман Дмитриевич, приехали в компании очень хорошего доктора, поэтому – волноваться за ваше здоровье мне не приходится. К тому же, раз вы все еще во плоти, стало быть здоровы и ошибаетесь, предполагая, будто я вам могу желать смерти. Я о вас думать забыла, и желать ничего не собираюсь, - с мягкой улыбкой произнесла девушка и, чуть прищурившись, коротко глянула в упор на Нестерова. Тот взгляда не отвел, и Любе даже показалось, что подмигнул ей. Впрочем, она стояла против солнца и могла в этом и ошибиться. Этого малого времени Любе также достало, чтобы заметить в стоящем перед ней мужчине и некоторые внешние перемены. Причин их она не знала, но вполне могла приписать их излишкам светской жизни в Петербурге. Гораздо любопытнее было бы узнать, что вновь привело сюда этого столичного филина, хотя спросить его об этом девушка не решилась. Так и стояли они друг напротив друга, пока Люба не обратила внимания, как позади нее встревоженный Латынин слегка постукивает каблуком о ступеньку, но вступить в разговор пока не решается. Сам же Федор Степанович и не думал, что сегодняшний визит доктора Агалюлина будет не персональный, а в компании Нестерова. Конечно же, знай он заранее, всячески постарался бы предупредить эту неприятную для Любавы встречу. А так, выходило, что это он ей задержаться чуть не специально предложил. - Ах, как я рад вас видеть, господин Нестеров. Что же вы не предупредили меня, что будете сегодня? – сделав некоторое ударение на слове «предупредили», Латынин постарался намекнуть обоим соседям, что случившееся, все же, именно стечение обстоятельств, а не его замысел. Однако Люба тотчас повернулась к нему с улыбкой, давая понять, что все хорошо, и Иван Петрович чуть успокоился. Да и доктор, успевший, пока Любовь Сергеевна обменивалась «любезностями» с Нестеровым, выслушать от Ивана Петровича рассказанную шепотом историю о том, что последняя встреча барышни и ее соседа закончилась «ой, каким скандалом», когда понял, что на этот раз все, кажется, обошлось, вздохнул с облегчением.
Роман Нестеров: - Как, совсем-совсем не думали обо мне? Какая жалость, право! А было бы так приятно знать, что все это время я продержался исключительно вашими молитвами, сударыня! – все так же тихо, чтобы его могла слышать лишь она одна, с не менее ласковой улыбкой на устах, проговорил в ответ Нестеров, приподняв бровь и не сводя при этом с Любови Сергеевны чуть насмешливого, но в то же самое время одобрительного взора. Нет, а все же, со времени их последнего разговора она определенно похорошела... Их маленький словесный поединок оказался прерван столь же неожиданно, как и начался. Резко отведя взгляд, мадемуазель Мещеринова обернулась к заговорившему с ними обоими Латынину, явно пытающемуся всеми доступными ему способами показать свою непричастность к произошедшему. Выглядело это настолько наивно, что Роман Дмитриевич не смог сдержать усмешки, впрочем, добродушной. - Mea culpa, Федор Степанович, mea ultima culpa! – проговорил он уже в полный голос, отвлекаясь от созерцания мадемуазель Мещериновой и обращая свое внимание на предводителя, все еще стоящего на пороге конторы рядом с доктором. – Безусловно, стоило предупредить, но не было возможности. Мы нынче случайно встретились с Борисом Викторовичем в городской управе, куда оба, как выяснилось, приехали по... нашему делу. Должен сказать, что общими усилиями мы добились с доктором даже большего, чем можно было надеяться. Этим и приехал к вам хвастаться. Впрочем, наверное, уместнее будет продолжать наш разговор в наедине, а не посреди улицы?.. Мое почтение, мадемуазель! Сердечно рад был повстречать вас, – вновь взглянув на Любовь Сергеевну, Нестеров учтиво поклонился ей и, спокойно обойдя, кажется, крайне заинтригованную его словами даму, не дожидаясь ответа Латынина, направился в его сторону, чтобы, через минуту, скрыться вместе с ним, вновь было принявшимся шумно прощаться с мадемуазель Мещериновой, за дверью конторы.
Борис Агалюлин: Борис Викторович, который с большим интересом все это время наблюдал за разыгрывающейся перед его глазами маленькой сценкой, словно бы очнулся, когда за его спиной тихо хлопнула входная дверь конторы предводителя уездного дворянства. Взглянув на Любовь Сергеевну, которая так и стояла с озадаченным видом посреди улицы, доктор виновато улыбнулся и пожал плечами: - Простите, Любовь Сергеевна, все, в самом деле, вышло как-то неловко. В качестве извинения, обязуюсь сегодня же вечером приехать к вам в гости и ответить на все интересующие вопросы. Передайте также Луизе Францевне, что завезу ей ту самую новую мазь из пчелиного яда. Наконец-то местный аптекарь сподобился для меня ее изготовить. А теперь, не обессудьте, голубушка, дела! В кабинете Федора Степановича, несмотря на открытые настежь окна, было душно из-за стоящей на улице жары, пахло книгами, чернилами и пылью, плясавшей миллионами невесомых частичек в луче полуденного солнца, пробившегося через густую листву разросшихся перед окнами кустарников. Латынин восседал в своем кресле за столом, а Роман Дмитриевич расположился на стуле напротив и, по-видимому, уже начал рассказывать предводителю об их с Агалюниным сегодняшних совместных достижениях. Не желая перебивать его, Борис Викторович устроился неподалеку, присаживаясь на край широкого подоконника и складывая на груди руки.
Роман Нестеров: ... – Так что, Федор Степанович, прямо и представить не могу, отчего это Прохору Лукичу везде видятся отголоски декабрьского бунта, - усмехнулся Нестеров, мимолетно обернувшись, когда входная дверь кабинета открылась, и в комнату вошел Агалюлин. – А, Борис Викторович! Вот и вы! А я как раз рассказываю, как мы нынче вдвоем убеждали Сорокина, что не собираемся устраивать тайного общества в том заброшенном сто лет назад строении неподалеку от рыночной площади, которое присмотрели третьего дня под нашу будущую амбулаторию. Я пришел раньше и уже, право, почти отчаялся, несмотря на весь свой многолетний переговорщицкий опыт. Но тут появился господин доктор и нашел как раз те пламенные слова, которых, видимо, не доставало в моем лексиконе. Роман Дмитриевич снова обернулся к Агалюлину, скромно пристроившемуся в этот момент у подоконника и дружески ему улыбнулся, на что доктор лишь смущенно махнул рукой, мол, пустое! - И как же скоро будет возможно полностью осуществить вашу затею, господа? – поинтересовался Латынин, который, слушая увлеченный рассказ Нестерова, тоже заразился его энтузиазмом. – И какая нужна еще помощь от меня? Возможно, люди, строительные материалы? Мне хотелось бы тоже принять во всем этом участие. Финансовая сторона дела, опять же? Денег хватит? - О деньгах не беспокойтесь, их уж точно хватит. Я уже перевел из Петербурга в местный банк достаточную, на мой взгляд, сумму, которую распорядился положить на счет, открытый на имя Бориса Викторовича. Думаю, так будет удобнее. Если же вдруг не хватит, добавлю, сколько потребуется. Последовавшие затем из уст излияния Латынина о его, Нестерова, душевном благородстве излияния, Роман Дмитриевич выслушал с нетерпеливой миной на лице и нахмурившись, ибо вовсе не этого жаждал в награду. Когда же Федор Степанович поинтересовался, чем местное общество его могло бы отблагодарить, Роман Дмитриевич, ничуть не раздумывая, ответил: - Молчанием! – предводитель удивленно взглянул на него и спросил, что имеется в виду. – Если хотите отблагодарить меня, - пояснил Нестеров, - сделайте так, чтобы о моем участии в этом деле никто не узнал. Это и будет лучшей наградой. - Но, почему?! – в один голос воскликнули тут Латынин и Агалюнин, который от изумления даже вскочил на ноги. - А не хочу, господа! - улыбнулся Роман Дмитриевич. – Считайте это просто прихотью заезжего столичного оригинала.
Борис Агалюлин: Вечером того же дня, после шести, к дому Мещериновой подъехал экипаж доктора. Его уже ждали, потому что в комнате, которая когда-то была музыкальной, а теперь служила сразу нескольким нуждам, был накрыт в ожидании гостя чайный стол. Да и сама хозяйка дома находилась там же, в компании своего верного спутника. Старый пес радостно приветствовал доктора, и тот был вынужден сначала здороваться с Голиафом, а уж потом только жать ручку его милой хозяйке. - Добрый вечер, Любовь Сергеевна, вот он и я! – губы Бориса Викторовича расползлись в улыбке от одного лишь взгляда на девушку, которая явно была рада его приходу. Об этом можно было судить и по ее внешнему виду, которому она явно уделила больше внимания, чем в обычный день, и по тому, как был сервирован стол – все самое лучше было на нем, а в маленькой вазочке стоял букет свежесобранных цветов. И все-таки, они оба знали – что большего, чем дружба между ними быть не может. Агалюлин, конечно, слышал разговоры, которые ходили за его спиной. Судачили будто он ухаживает за Любовью Сергеевной и тайно влюблен в нее, а супруги Латынины, которые принимали живое участие в судьбе мадемуазель Мещериновой, так и вовсе в открытую увещевали его, что она прекрасная девушка и будет дивной женой тому счастливцу, который отважится ее покорить, но… Но он, конечно, мог сделать ей предложение и жениться, если бы Любовь Сергеевна дала ему на то согласие – вот только в основе такого брака вряд ли бы лежало нечто большее, чем взаимная приязнь. Это, конечно, не исключает счастья в семейной жизни, но самому Борису Викторовичу в своей семейной жизни хотелось бы чего-то большего. - И как же поживает нынче наша добрая Луиза? Вот та мазь, о которой я говорил днем, а это инструкция, как ее применять. Я, конечно, ей уже объяснял, но мало ли! – Борис Викторович пожал плечами и улыбнулся, а Люба улыбнулась ему в ответ. Некоторое время после этого, за чаепитием они разговаривали о собственных делах. Девушка интересовалась, чем занимался доктор ту неделю, что они не виделись, а он в ответ спрашивал ее о том же, рассказав, между делом, забавный случай с одним из своих пациентов, который проглотил сливовую косточку и переживал, что теперь у него в желудке вырастет из нее дерево. - Вы не поверите – он даже рассказывал, что ощущает, как внутри него прорастают корни! И очень, надо признать, это убедительно у него выходило. Люба очень веселилась и даже похвалила Бориса Викторовича за его актерское мастерство, так дивно в лицах он передал ей эту историю. Но уже следующий ее вопрос поставил Агалюлина в сложное положение. Любовь Сергеевна, напомнив неосмотрительно данное обещание ответить на любые вопросы, стала расспрашивать его, что за дела нынче были у них с Нестеровым в конторе у предводителя. - Да, право слово, все это пустяки, Любовь Сергеевна, - принялся было отнекиваться доктор, но, поддавшись ее мягким уговорам, все же рассказал о строительстве амбулатории, хоть и, согласно данному слову, храня при этом «инкогнито» Нестерова в качестве участника всего этого предприятия.
Любовь Мещеринова: - И это вы называете пустяками, Борис Викторович?! Вы невероятный скромник, милый доктор. Но подобное дело требует, верно, очень больших средств! – Агалюлин уклончиво признался, что – да, средства пойдут немалые, но, благодаря Латынину, уже собраны изрядные пожертвования, составившие внушительную часть необходимой суммы. Впрочем, большая часть денег, как оказалось, была получена из иного источника. И тут уж он совсем замялся и не стал продолжать. А Люба, рассудив, что доктор просто не желает бравировать своим благородством и не хочет называть своего имени, посчитала невозможным пытать его дальнейшими расспросами. - Ну, хорошо, а Роман Дмитриевич-то чем вам помогал? Я же помню, что он ведь о чем-то таком упомянул сегодня. Борис Викторович вновь замолчал, продумывая ответ, и, наконец, объяснил, что «значительная фигура Нестерова» помогла убедить господина Сорокина. - Вот только на это его фигура и годна, - заявила Люба, но прозвучало это не так злобно, и потому слова эти вызвали улыбку на устах доктора. Впрочем, он тут же попенял девушке, что та не совсем справедлива к Нестерову, заметив попутно, что Роман Дмитриевич приехал сюда не только дел ради, сколько чтобы отдохнуть и немного поправить здоровье. Узнав о том, что Нестеров, оказывается, болел, причем простудился именно тогда, когда уезжал отсюда, Любава немного смутилась своей колкости сегодня днем. Видимо, об этом он и пытался намекнуть, когда заговорил вдруг о собственном здоровье. С другой стороны, возможно, тем самым он хотел заставить ее почувствовать за это чувство вины? Подобное предположение гораздо более соответствовало ее представлению о характере и личности Романа Дмитриевича, поэтому Любава охотно приняла именно его за истину, решительно подавив проклюнувшиеся было в душе ростки сочувствия к этому человеку. Впрочем, более они Нестерова в своей беседе не касались, и остаток вечера разговаривали о вещах посторонних, при этом Люба все равно нет-нет да возвращалась мыслями к своему восхищению благородством души сидящего рядом с нею человека. А еще, зачем-то сравнивала его с Нестеровым, который на подобное способен был едва ли. И все более утверждалась в мысли, что самое первое мнение о соседе было наиболее верным.
Борис Агалюлин: - И все-таки, Роман Дмитриевич, мне кажется глубоко неправильным то, что вы так упорно скрываете свое участие в нашем деле. Ей-богу, словно стесняетесь! – с мягким укором в голосе вещал Агалюлин. Потягивая коньяк, предложенный ему радушным хозяином Знаменской усадьбы, он удобно устроился в глубоком кожаном кресле, что стояло в гостиной подле камина, разожженного по случаю ненастья и общей сырости за темнеющими ночной синевой окнами, по внешним жестяным карнизам которых то и дело колотили дождевые капли. Погода, баловавшая теплом и солнцем на протяжении целого месяца, в последние две недели решительным образом испортилась и никак не желала устанавливаться вновь. Почти ежедневно шел дождь, когда небольшой, а когда и настоящий грозовой ливень. Совсем как нынче, когда ближе к вечеру, непогода разгулялась с такой силой, что Роман Дмитриевич просто не отпустил приехавшего к нему еще после обеда Агалюлина восвояси, предложив тому остаться его гостем хотя бы до утра, а там уж как бог даст. Надо сказать, что доктору и самому не сильно хотелось ехать верхом под дождем, поэтому он охотно принял это предложение, и теперь двое мужчин коротали ненастный вечер в компании друг друга под коньяк, сигару и задушевный разговор, который не мог не выйти, в конце концов, к теме, что занимала умы обоих собеседников уже в течение довольно продолжительного времени. - И меня ведь в неловкое положение ставите! Уж, не знаю, кто распространяет эти слухи, видать, кто-то из банковских клерков, однако весь город только и перешептывается, что «московский доктор», это, значит, я, продал в Первопрестольной все свое имущество из-за «личной драмы» - да-да, не смейтесь, так и говорят! – чтобы построить на эти средства лечебницу в Любиме. Ну, не бред ли? – Нестеров, и в самом деле, кажется, от души веселился, слушая его рассказ, однако соглашаться раскрывать свое инкогнито явно не спешил даже теперь. – Грех вам, сударь, выставлять меня Лжедмитрием на потеху публике, а ведь еще товарищем моим называете себя! – воскликнул Агалюлин с напускной обидой, в которой, тем не менее, был и оттенок искреннего смущения, ибо ситуация, действительно, была для него несколько двусмысленной.
Роман Нестеров: - Ну, а вдруг, в самом деле, стесняюсь? – все еще улыбаясь уголками губ, Нестеров поднял наполненную на одну треть пузатую рюмку на уровень глаз, и взглянул сквозь старинный, кажущийся почти маслянистым коньяк на пламя, разожженное в камине. Озадаченный Агалюлин тотчас же задал ожидаемый вопрос, на который Роман Дмитриевич лишь задумчиво пожал плечами: - Не знаю, не могу выразить свою мысль точно. Должно быть, это что-то из детства. Нянька моя, помню, сказывала часто: «Делай добро – и бросай его в воду»... Наверное, такой ответ вы от меня ожидали, да? – иронически усмехаясь, Нестеров отпил еще немного коньяку и вновь взглянул на собеседника. – Исполненный скромности меценат, не желающий афишировать своего доброго дела... Да нет, на самом же деле, гордыня как она есть – в самом чистом виде. Это мой недостаток, который часто оказывается сильнее меня. Точно так вышло и в данном случае. Гордыня и желание доказать кое-что, но о большем позвольте умолчать, ибо и сам до конца не уверен... В конечном счете, вы ведь тоже еще тот мастер, укрывать свои мотивы и резоны? Сколько времени уже пытаюсь выведать, отчего, на самом деле, перебрались из Москвы сюда? Не иначе, как та самая «личная драма» и есть, а? - Комедия, скорее. Представьте себе многолетнюю связь, которую когда-то считали любовью, но от которой, затем, оба смертельно устали. Потому, чтобы порвать ее, один должен был уехать. Ей – из-за мужа и ребенка – это сделать было невозможно, ну, а мне – гораздо проще. А почему именно сюда – так матушка моя родом как раз из Любима, здесь дом ее покойных родителей, в котором я нынче и поселился. И никаких трагедий и драм. - В самом деле... Что же, спасибо за откровенность. Правильное решение. А здесь, глядишь, еще и судьбу свою устроите... все ведь бывает? – в голосе Нестерова появились вкрадчивые нотки, а сам он в этот момент принялся усердно ворошить кочергой поленья в камине, а потом подбросил еще парочку свежих. Борис Викторович, меж тем, некоторое время молчал, словно пытаясь понять, к чему он клонит, а потом, вдруг догадавшись, воскликнул: - Вот и вы туда же, Роман Дмитриевич! - И куда же я? – осторожно осведомился тот, не оборачиваясь. - Вам хорошо, вы – вдовец!.. Простите, я не то имел в виду, - мгновенно осекшись, поправился Агалюлин, когда собеседник на мгновение обернулся к нему с выражением крайней заинтересованности на лице. – Хотел сказать, что вы были женаты и овдовели, потому особенно никто и не удивляется тому, что не спешите вновь обзавестись семьей. Я же никогда официально в браке не состоял. А потому каждая вторая пациентка, особенно из тех, чей возраст позволяет проявлять материнскую заботу, в течение последних лет десяти, считает буквально своим долгом посочувствовать моему затянувшемуся холостячеству. Что меня, сперва веселило, а теперь, признаться, порядком утомило и даже злит. Здесь же и вовсе с ума сошли – сватают меня напропалую чуть не каждой незамужней девице. Уж мы с Любовью Сергеевной Мещериновой по этому поводу не раз злословили... - А отчего же именно с ней? Она ведь тоже – не замужем? - А вот потому и с ней, что не замужем! Сватают-то больше всего именно с нею! - Вот как?! И... есть к тому основания? Ох... простите мое любопытство, можете не отвечать, верно, я выпил лишнего! – Нестеров сокрушенно вздохнул, однако в глубине глаз, скрытых стеклами очков, по-прежнему светилось любопытство, впрочем, в полутьме гостиной, освещаемой свечами, не слишком заметное. - Да почему, я вполне могу ответить! Мадемуазель Мещеринова – славная барышня, но, как бы это сказать... Ей не я нужен. - А кто? – мимолетный взгляд и пламя камина, отразившееся в стеклах очков Нестерова, сделали на миг его облик несколько инфернальным. - Кто-то... сильнее меня, понимаете? – но Роман Дмитриевич отрицательно качнул головой. – Любовь Сергеевна слишком привыкла за все отвечать... сама. Потому ее сделает счастливой лишь тот мужчина, которого она сочтет достаточно сильным, чтобы переложить на его плечи груз своих забот, коих у нее в избытке. Теперь яснее? - Пожалуй, - чуть задумчиво улыбнулся Нестеров, а потом добавил уже обычным своим тоном. – А еще мне яснее ясного, что нынешний наш с вами глубоко философский диспут является следствием наступающего алкогольного опьянения. Потому предлагаю свернуть его, да и отправляться спать подобру-поздорову.
Любовь Мещеринова: Май 1836 года - Маменька! Вам письмо, смотрите! От крестного Бориса Викторовича! – звонкий голосок мальчика прервал размышления Любови Сергеевны, и она повернулась к сыну, который стоял перед ней, сжимая в руках голубоватый конверт. - Ну-ка, давай посмотрим, - сургучная печать хрустнула под пальцами женщины, и она развернула письмо, писанное знакомым мелкий почерком. Доктор Агалюлин писал, что их уже заждались в имении все, но особенно он желает видеть своего крестника Алешку, чтобы сделать, наконец, подарок, заготовленный еще ко дню прошедших именин, но который непременно хотел бы вручить ему лично. Впрочем, и с Любой Борис Викторович тоже желал поговорить о вопросах личного характера, о которых писать ему было не слишком удобно. Заслышав о подарке, ожидающем его в Любиме, сын тут же начал вслух строить предположения о том, что это может быть такое, чего невозможно было послать. Чем ненадолго отвлек Любовь Сергеевну, которая, в свою очередь, думала, про какие такие «личные вопросы» пишет ей Агалюлин. На самом же деле, догадаться было не так уж сложно. Ибо сердобольный Латытнин уже намекал ей в одном из своих недавних посланий о некой даме, которой с некоторых пор, кажется, прочно удалось занять мысли Бориса Викторовича... А спустя два дня после того, как пришло письмо от доктора, мадам Нестерова и ее сын, как и собирались, отправились в Ярославскую губернию, чтобы увидеть все описываемые в нем перипетии уже своими глазами. Дорога была долгой и временами Люба мысленно обращалась к уже написанным ею в Петербурге строкам. Потревоженные в последние дни воспоминания теперь часто вставали перед ее внутренним взором, словно живые картины. На их фоне особенно заметны были изменения, произошедшие в родных местах, когда их большой дорожный экипаж, наконец, достиг милого сердцу Погореловского имения. Старый дом деда Любови Сергеевны теперь был почти полностью перестроен, хоть и сохранил свой прежний фасад, тоже основательно подновленный. На крыльцо их, как обычно, вышли встречать все слуги, даже старая Луиза, которая теперь даже и ходила уже с трудом, но упорно отказывалась от переезда в Петербург, утверждая, что здесь у нее все равно самый лучший доктор, благодаря усилиям которого она все еще шевелится. А вскоре к Нестеровым приехал и сам Агалюлин. Хотел лишь поздороваться, но был принужден остаться вместе с приехавшим семейством обедать. На нетерпеливые вопросы крестника о подарке, посыпавшиеся на него тотчас же после приветствий, отмалчивался и улыбался, обещая показать его завтра, когда Алеша сам приедет к нему вместе с Любовью Сергеевной. После обеда, когда неугомонный мальчик убежал играть на улицу, Любава и Борис Викторович остались наедине и смогли, наконец, общаться свободнее. Пили чай, как в старые времена, разговаривали и вспоминали былое. - А помните благотворительный бал в дворянском собрании, Любовь Сергеевна? На вас было дивное платье, и все смотрели и завидовали? - Как же! Завидовали! Скорее, удивлялись, в каком сундуке я его раскопала! – рассмеялась женщина. *** Июль 1828 года Бал в честь открытия новой лечебницы назначили на второе воскресенье июля, в уездном дворянском собрании. Все средства от продажи билетов и прочие доходы решено было также отправить на нужды амбулатории. Предводитель Латынин и его жена принимали самое непосредственное участие в этом предприятии, организовав его практически полностью на свои собственные средства. Сразу после двухнедельной давности разговора с доктором, Люба тоже решила сделать взнос на общее благое дело, хоть Федор Степанович был крайне против такого великодушия. - Голубушка моя, да мы знаем, что вы от всего сердца. Но ведь деньги-то у вас нынче не лишние? Ну, вот же упрямица! Вся в деда своего! – однако Любава настаивала. Она только что продала лес, весьма выгодно, положив часть денег в банк на черный день, а другую все же убедила в конце концов взять Латынина. Приглашенных на праздник было много, и господин Сорокин, который также присутствовал тут, следил с особым тщанием за тем, чтобы никто не замыслил чего недоброго. Любава прибыла на бал в сопровождении доктора, чем оба они, конечно же, лишь подхлестнули слухи, над которыми оба посмеивались. Нужно сказать, что Люба была очень хороша в своем сегодняшнем наряде цвета морской волны. Платье это, матушкино еще, собственными стараниями и содействием дочери Латынина, за короткий срок было превращено ею во вполне современный туалет. Венок из васильков и незабудок, синяя шелковая лента – завершали скромный наряд Мещериновой, но не делали ее от этого менее заметной. - Вот посмотрите, Борис Викторович, нас сегодня здесь же и поженят! Не боитесь, милый доктор? Милый доктор склонился к руке своей спутницы и повел ее здороваться с присутствующими, среди которых Люба вскоре рассмотрела и Нестерова.
Борис Агалюлин: - Поженят, как пить дать, Любовь Сергеевна! Вон, и батюшка для этих целей у них имеется! – негромко рассмеялся Агалюлин, едва не демонстративно, чтобы подразнить замерших в напряжении сплетников и сплетниц, целуя затянутую в высокую бальную перчатку руку барышни Мещериновой, одновременно чуть заметно кивая в сторону тучной фигуры настоятеля самого большого уездного храма, который, хоть был человек церковный, в светских мероприятиях участвовал редко, но богоугодного общественного события пропустить не мог. Поэтому теперь важно прохаживался среди разноцветной толпы, выделяясь из нее своим черным одеянием. В ответ на его язвительное замечание, Любава тотчас же тихо прыснула со смеху, едва успевая прикрыть лицо раскрытым веером. Вообще, это было даже забавно – изображать из себя жениха и невесту. И даже где-то помогало в жизни. Во всяком случае, с тех пор, как местное общественное мнение их с мадемуазель Мещериновой практически поженило, матримониальные атаки на самого Бориса Викторовича несколько ослабли. Он давно собирался спросить, стало ли легче от их «помолвки» Любе, но все как-то забывал, а теперь вот, вспомнив, решил было, но тут заметил, что спутница его будто бы помрачнела и нахохлилась. Проследив за ее взглядом, доктор очень быстро понял, кто источник беспокойства. Роман Дмитриевич Нестеров стоял в глубине бальной залы и, как было очевидно уже неплохо изучившему его доктору, тщательно подавлял зевки, разговаривая о чем-то с похожим в своем разноцветном мундире на фазана Сорокиным. Признаться честно, даже после многословных объяснений Федора Степановича, Агалюлин, как ни силился, так и не смог до конца постичь разумом причин междоусобицы этих двух людей, каждый из которых по-отдельности казался ему исключительно симпатичным. Вернее, открытую неприязнь в большей степени все это время демонстрировала даже больше Любава, в то время как Нестеров... его отношения к ней Борис Викторович не понимал. Иронические комментарии в ее адрес, Роман Дмитриевич так часто перемежал с комплиментами – ей же: за ум, за упорство в достижении поставленной цели, что доктор никак не мог сообразить, что же за чувства на самом деле питает к своей соседке его новый приятель. Но выяснить это не представлялось возможным, ибо всякий раз ловкий дипломат находил десяток способов увести их разговор в другое русло. Иногда Агалюлину даже хотелось сделать как-нибудь так, чтобы столкнуть их, что называется, лбами. Пусть бы объяснились, наконец, два упрямца, да и забыли о вражде, ибо глупо же, в самом деле! Однако благотворительный бал явно для этих целей не подходил, потому, чтобы избегнуть неприятной ситуации, доктор не стал прямо сейчас подходить к Нестерову, который тоже их заметил и издали кивнул, а повел свою спутницу к Серафиме Павловне, супруге Латынина, с которой у них троих завязалась небольшая беседа, прерванная, впрочем, звоном колокольчика, громким покашливанием и обращением к «почтеннейшей публике» с последующей просьбой «уделить внимание», прозвучавшими из уст самого Федора Степановича, который стоял теперь в центре всеобщего внимания и готовился произнести речь. Внимание предводителю, разумеется, тотчас же было предоставлено, и в следующие несколько минут он взволнованно вещал о благом деле, которое свершилось в городе всеобщими усилиями, особенно указывая при этом на потрясающую скромность «отдельных представителей нашего общества», которые, приняв на себя львиную долю расходов, тем не менее, даже не хотят раскрывать своего имени. Что, несомненно, есть «высшая степень христианского милосердия и добродетели». Любовь Сергеевна, стоявшая в эту минуту рядом с доктором, чуть сильнее сжала его локоть. Он повернулся к ней и тотчас встретился с искренним восхищенным взором девушки, обращенным на него. Смущенно улыбнувшись, Агалюлин отвел глаза и украдкой огляделся, и, заметив ровно такие же взгляды, обращенные на него со всех сторон, почувствовал, что краснеет. Мучительно, до самых ушей, как в детстве. А еще – что готов убить сейчас Нестерова, который, пока суд да дело, успел, оказывается, перебраться к ним поближе и теперь, глядя в пол, прижимал к губам пальцы, явно пытаясь таким образом спрятать улыбку. Чертов авантюрист! Мошенник! Выставил его идиотом – и радуется теперь!
Любовь Мещеринова: Люба стояла подле своего кавалера и внимала речам Федора Степановича. Она прекрасно понимала, о ком он говорил, и испытывала за этого человека гордость, в то время как сам он почему-то продолжал смущаться. Про то, что именно Агалюлин и есть тот самый анонимный меценат, о котором говорит сейчас Латынин, она подумала впервые еще в тот раз, когда Борис Викторович, находясь у нее в гостях, увлеченно рассказывал о будущей больнице. Со временем, это ее убеждение только окрепло под влиянием слухов, которые ходили в городе, долетая и до Погорелова. А еще, находясь несколько дней назад в банке, куда приехала, чтобы положить на счет деньги от продажи леса, Любава случайно услышала, как кто-то из клерков говорил другому о том, что ему необходимо срочно оформить бумаги об очередном поступлении средств на счет доктора Агалюлина. Сопоставив все эти факты, девушка пришла к единственно верному выводу, который, впрочем, казался очевидным явно не ей одной. - Борис Викторович, я не понимаю, отчего вы такой скромный?! Все равно все вокруг уже догадались, а вы продолжаете отпираться! Смешной вы! - чуть слышно проговорила Люба, стараясь в эту минуту смотреть не на Агалюлина, а куда-нибудь в сторону, чтобы еще больше его не смущать. Тут-то снова и увидела Нестерова, который теперь стоял совсем рядом с ними и чему-то ухмылялся. Вскоре ей стало понятно, что смешит его, причем откровенно, именно восторженное восхищение анонимным благодетелем, завладевшее всеми гостями праздника. И, боже, как же возмутилась она в эту минуту! Как захотелось ей немедленно подойти к нему и сказать прямо в лицо, что более низкого, более неблагородного человека она еще не встречала! И как?! Как, скажите, мог Борис Викторович называть его человеком чести? - Знаете, я согласна, совершенно согласна, что человек, который способен на такой благородный поступок, должен обладать исключительными душевными качествами. Мне кажется, что у него должен быть особый свет в глазах! – голос девушки прозвучал слишком звонко, но ей как раз этого и хотелось. Хотелось, чтобы они донеслись в первую очередь до Нестерова, укололи его самолюбие. Но Борис Викторович отчего-то посмотрел на нее немного укоризненно и покачал головой. А затем взял за руку и отвел чуть в сторону.
Борис Агалюлин: - Послушайте, милая Любава, вы такая умная девушка. Ну, скажите, с чего вы решили, что это моя заслуга?! Я не отрицаю своего участия в происходящем, но оно гораздо скромнее, чем вам кажется. Тем более финансовое, - Люба возразила и уверенно заметила, что это не только ее мнение, а всех жителей города, - Всех?! Ну, вот, кто эти «все», Люба? Супруги Латынины? Но от той же Серафимы Павловны вы хоть раз это слышали? Нет, а ведь она – не в обиду будет сказано – ужасная сплетница. Милая моя, вы же первая должны знать, что слухам верить нельзя. Вот нас с вами, как вы сами сегодня изволили заметить, повенчать готовы. Но разве же это имеет реальное основание? – Люба покачала головой и с удивлением поглядела на Агалюлина, который ведь, и впрямь, говорил разумные вещи. - Значит, это не вы? Но кто же тогда? Уж вы-то знаете, неправда ли? – в глазах ее было столько желания узнать истину, что Агалюлин, которого уже порядочно утомила эта тайна, осторожно кивнул, указывая взглядом на кого-то позади Любови Сергеевны. Девушка обернулась, но не заметила никого, способного, по ее мнению, на этот благородный жест. Лишь все тот же Нестеров, градоначальник Сорокин, да отставной генерал Сабельников, промотавший давным-давно все свои сбережения. Вновь оборотившись к доктору с улыбкой недоумения на губах, Любовь Сергеевна пожала плечами. - Ну, оставьте, неужто не догадываетесь? В самом деле, нет? Так вот подсказка – вы сами его считаете злодеем, какого свет еще не видывал, - ухмыльнулся в усы Борис Викторович. - Нестеров?! – воскликнула Люба и прижала к губам веер.
Роман Нестеров: Заслышав упоминание собственной фамилии, Роман Дмитриевич невольно обернулся туда, откуда оно донеслось до его слуха, сделавшись случайным свидетелем сцены, догадаться о смысле которой не составляло труда, несмотря на то, что она, кажется, уже миновала свой ключевой момент. Поняв, что инкогнито его раскрыто, а явки провалены, Нестеров, конечно, рассердился неумеренной болтливости своего приятеля, но в то же самое время, где-то в глубине его души ликовал и праздновал победу пресловутый «бес гордыни», совсем было приунывший от неукротимого благородства, которое все последнее время демонстрировал его «подопечный». Да и сам Роман Дмитриевич не мог, как ни старался, отказать себе в удовольствии пристально взглянуть на залитое краской стыда личико мадемуазель Мещериновой, которое она тщетно пыталась укрыть от него развернутым во всю ширь веером. Да еще и улыбнуться при этом. Довольно ехидно, надо сказать. Впрочем, недолго, ибо злорадствовать, конечно, приятно, но не слишком вежливо. - Ну, что, Агалюлин, вижу, проболтался все-таки, - заметил он, обращаясь к доктору, после того, как сделав несколько шагов в его сторону, вновь оказался рядом. – Как-нибудь на досуге ампутируй сам себе примерно половину своего длинного языка, чтобы следующий раз было легче держать его за зубами. - Да пошел ты к черту, Нестеров! Сам себе половину своего идиотского чувства юмора укороти – и то мало будет! – не без раздражения заметил в ответ Борис Викторович. - Ну, да. Поговорили – как меду напились, - ухмыльнулся тот в ответ, и тотчас же слегка хлопнул обидевшегося было приятеля по плечу. – Прости, не сердись, бога ради. Это я от смущения, право... И вы простите, Любовь Сергеевна, - добавил он, вновь обращая внимание на девушку, - так жаль разочаровывать вас в вашей необычайной проницательности! Извиняет меня лишь то, что свой момент удовольствия, наблюдая за вашим смущением я все же получил. Ведь вы необычайно милы, когда краснеете! Смущайтесь чаще!
Любовь Мещеринова: Роман Дмитриевич, как оказалось, обладал прекрасным слухом. Так что тихое восклицание Любови Сергеевны, которое, она надеялась, слышали немногие, было все же замечено. Ибо, стоило лишь ему сорваться с губ девушки, как Нестеров, оставив своих собеседников, тут же присоединился к доктору и его спутнице, одарив последнюю улыбкой, полной, как ей показалось, неприкрытого торжества. А кроме этого, прежде чем заговорить с Любой и закрепить тем свою победу над нею, Роман Дмитриевич позволил себе обратиться к Борису Викторовичу в такой форме, что возмущение, с трудом удерживаемое Мещериновой, тут же проявилось в виде яркого румянца на ее щеках. Однако несносный тип даже это истолковал в свою пользу, увидев то, что хотел сам, а именно смущение, которого Любава вовсе не испытывала. Агалюлин, разбиравшийся в ее эмоциях лучше, крепко сжал свободную ладонь девушки, пытаясь ее успокоить, но было уже поздно. Впрочем, она и сама понимала, что место не слишком удобное для скандалов, а оттого придется продолжать разыгрывать перед этим чудовищем вежливость. - Ах, какие щедрые комплименты вы умеете делать, господин Нестеров! Вы, оказывается, вообще - человек широкой души! Кто бы мог подумать! И почем же нынче место в раю? – девушка глядела на него с вызовом и улыбалась почти ласково, - Не торопитесь отвечать, я сама попробую угадать! Немного ложной скромности, чуть-чуть высокомерия, несколько щепоток гордыни... Да, недорого нынче берут. А вы! Вы, Борис Викторович, после всего все еще считаете, что вот этот человек достоин того, чтобы покрывать его тщеславие?! – Агалюлин пожал плечами и, не желая становиться хотя бы свидетелем зарождающейся новой ссоры, раз не было возможности ее прекратить, отвернулся, чуть отступая назад. А там уже его сразу поймала под руку младшая из дочерей Латынина, увлекая доктора в свой кружок. Нестеров и Люба, тем временем, с улыбками на губах, продолжали обмениваться колкостями. В какую-то минуту их пререкания были остановлены новой трелью колокольчика, звонить в который сегодня, кажется, очень понравилось Латынину. На сей раз господин предводитель решил устроить «маленькую игру»: - Милейшие дамы, милостивые государи, замечу, что не только для увеселения, но и ради благого дела объявляется следующий танец, так что не торопитесь отказываться... Итак, кавалеры ангажируют дам, стоящих подле них, вне зависимости от личного предпочтения, возраста и звания! – весело возвестил Федор Степанович, и сам протянул руку престарелой графине Ермолиной, которая, краснея, как институтка, тотчас пошла с ним в круг. Любава же повернулась туда, где еще минуту назад вроде бы стоял Агалюлин, и была крайне удивлена, не обнаружив его рядом. Зато Нестеров, на которого девушка обратила свой следующий, несколько растерянный взгляд, был тут как тут.
Роман Нестеров: Признаться, Нестеров не совсем понимал, отчего Любовь Сергеевна так на него напустилась. Вернее, конечно, мог бы предположить, что подобная агрессия – род защиты и способ сохранения лица в неловкой ситуации, просто противоположный его собственному, успешно продемонстрированному чуть ранее, а именно – холодноватой отстраненности вкупе со злой иронией, жертвой которой в большей степени пришлось пасть Агалюлину, но и Любови Сергеевне тоже, конечно, досталось. Однако эта женщина казалась, все же, слишком непредсказуемой, потому Нестеров оставил свои наблюдения при себе, а обиду проглотил. Впрочем, шанс «отомстить» представился довольно скоро. По всей видимости, «petit jeux», объявленная Латыниным, и была тем самым «сюрпризом вечера», о котором предводитель некоторое время тому назад, игриво похохатывая, сообщил Нестерову в их краткой беседе. Дескать, последнее парижское развлечение, писк моды. Но, то ли Роман Дмитриевич давно не был в Париже, то ли «писк» дошел до Любима в каком-то искаженном виде, только ничего подобного – в том числе и по странности идеи – видеть ему прежде не случалось. Тем не менее, грех было не воспользоваться подвернувшейся возможностью, а потому, убедившись, что рядом с Любовью Сергеевной нет кроме него ни единого кавалера – Агалюнина уже успела увлечь за собой какая-то более бойкая барышня, Роман Дмитриевич лучезарно улыбнулся мадемуазель Мещериновой, протянул ей руку и произнес самым светским тоном, чуть приподняв бровь: - Ну же, сударыня, ради благого дела, все-таки! – сердито стрельнув в него взглядом, Любовь Сергеевна буркнула, что танцует плохо, но Нестеров лишь невозмутимо пожал плечами. – Некоторое время назад мне попалось любопытное утверждение, что женщине вовсе не обязательно хорошо танцевать, достаточно просто научиться подчиняться своему партнеру и во всем следовать за ним... Так что же? Voulez-vous danser, mademoiselle?
Любовь Мещеринова: Последние слова Романа Дмитриевича были явной провокацией, которая, впрочем, достигла своей цели, потому что после них Люба не была бы собой, если бы не приняла его приглашение. Танцевала она хорошо, но демонстрировать свое умение именно Нестерову желала меньше всего, и была крайне раздосадована, когда поняла, что попалась на его уловку и избежать этого у нее все же не получится. - А вам ведь нравится подчинять своей воле других людей, не так ли господин Нестеров? – свой вопрос девушка сопроводила независимой улыбкой, призванной показать, что уж ее-то ему никогда не подчинить, даже в танце. Привыкшая за последние годы отвечать не только за себя, не полагаясь при этом ни на кого, она была самостоятельна и в бальных па. Конечно, не настолько, чтобы выбиться из ритма. Напротив, в танце барышня Мещеринова двигалась очень плавно. Порывистая и резковатая в обычной жизни, в танце Люба становилась столь изящной, что люди, мало знавшие ее, всегда удивлялись. Даже отец ее однажды заметил в шутку, что их Любочке следует стать танцовщицей. Матушка тогда очень сильно на него рассердилась, а дочери сказала, что папенька ей сильно польстил. Но не только об этом думала время танца Люба. Впервые в жизни оказавшись так близко к Нестерову, да почти что наравне, из-за своего высокого роста, она впервые же пригляделась внимательнее и к лицу Романа Дмитриевича. Теперь оно вовсе не выглядело суровой маской, а казалось очень живым, и в каждой складке, в каждой морщинке его была запечатлена целая история. И «стеклянные» глаза за очками тоже оказались очень выразительными. Только вот сейчас в них опять была видна насмешка, и Люба понимала, что над нею. - Как вам не совестно было так поступить с Борисом Викторовичем? Вы, что, не видели, как он из-за вас мучился?! Это вам, может, было бы приятно всеобщее преклонение! А ему достаточно простой человеческой благодарности.
Роман Нестеров: - «Подчинять» – в каком смысле? – поинтересовался Нестеров, в очередной раз делая вид, что не понял дерзкого замечания Любови Сергеевны в свой адрес, когда они вступили в круг танцующих пар, и он повел ее в вальсе. – Разумеется, мне приходится вести себя подобным образом, это следствие моей должности, моего положения в обществе, пола к которому я принадлежу, наконец. Но я не могу сказать, что испытываю какого-то избыточно сладострастного чувства оттого, что кто-то находится в моей власти... Впрочем, я все же немного покривил душой, - внезапно он усмехнулся и, склоняясь к уху Любови Сергеевны, прошептал. – То, что в моей власти сейчас – некоторым образом – находитесь вы, мне как раз очень даже нравится! И, следом за этой фразой, пока своенравная мадемуазель Любава не успела опомниться и сказать еще какую-нибудь глупость, Нестеров, кстати, совсем недурной, как говорили, танцор, сделал в вальсе резкий пируэт, от которого его партнерша тихо ахнула, чуть не запнувшись, но все же устояла, бережно поддержанная расположенной на ее талии ладонью мужчины. Вообще же, вальсировала она великолепно. Стремительная, подвижная, но при этом – будто бы не совсем умеющая управляться со своим телом в обычной жизни, словно девочка-подросток, еще не осознавшая до конца своей женственности, в танце Любовь Сергеевна словно бы сбрасывала эти невидимые оковы, перемещаясь необычайно грациозно. Наблюдая за этим странным превращением, Нестеров думал, что это, верно, что-то сродни нервному заиканию у некоторых людей, которые, терзаясь им в обычной речи, напрочь забывают о своей проблеме, например, когда поют. Тут ему вновь припомнилось испытанное однажды желание послушать пение Любавы, и он уж хотел, наконец, удовлетворить свое давнее любопытство, поинтересовавшись, так ли хорошо она поет, как и танцует, но тут ершистая барышня, видать, опомнившись, огорошила его новой порцией несправедливых упреков. - Послушайте, мне кажется, это уже просто странно, - ответил он, глядя на нее с некоторым сожалением. – Далась вам эта глупая история! И Борис Викторович, кажется, обиделся на меня из-за нее гораздо меньше, чем за него оскорбились вы. Да и вообще, явно забыл обо всех обидах. Вон, смотрите, как отплясывает! – дернул он подбородком в сторону Агалюнина, уверенно ведущего в танце одну из барышень Латыниных. – И только вы все не можете утешиться и наслаждаться жизнью! Вот вредная вы все же, Любовь Сергеевна, правду про вас говорят! Хоть и танцуете прекрасно, - добавил Роман Дмитриевич и ровно в эту самую минуту ощутил, как партнерша весьма чувствительно наступила ему на ногу. Без сомнения, специально. Чтобы понять это, не нужно было даже смотреть ей в лицо. Нестеров и не стал. Глядя поверх ее головы, он вновь улыбнулся и заметил. – Да-да, чудесно танцуете. Восхитительно просто!
Борис Агалюлин: Май 1836 года - И вы наступили ему на ногу?! Я об этом ничего не знал, Любовь Сергеевна! Никогда бы не подумал, что вы столь коварны, - Агалюлин смеялся, как мальчишка, когда она рассказала ему об этом, - Нет, ни за что бы в это не поверил, если бы вы сейчас мне не открылись… А помните, ведь в тот вечер вы вальсировали не только с ним, но и со мной. Сколько лет, оказывается, прошло! К тому же, мне почему-то кажется, что с тех самых пор я сам больше и не танцевал ни разу. Хотя, конечно, вру. Должно быть, пару раз все же случалось, но давно. Я уже и разучился вовсе, наверное… А вы слышали, что у Латыниных младшую дочь выдают замуж? Говорят, Федор Степанович решил устроить по этому случаю торжество, и, конечно же, с танцами. Так что, милая, Любава, коли вы согласитесь вновь потанцевать с провинциальным медведем… Люба согласилась. Потом они еще долго обсуждали предстоящее торжество, а потом стало заметно вечереть, и доктор стал прощаться с мадам Нестеровой, собираясь восвояси: - Так что непременно завтра же с утра вместе с Алексеем надеюсь видеть вас в своем доме. Его ждет подарок, а нас с вами разговор, в котором я рассчитываю получить от вас совет, - еще раз сжав на прощание руки хозяйки, Агалюлин откланялся и уехал. Любовь Сергеевна же еще некоторое время стояла на крыльце и смотрела вслед удаляющемуся всаднику, пока его фигура не превратилась совсем в маленькую точку и не исчезла у горизонта. После этого женщина вернулась в дом и занялась домашними хлопотами, которые всегда возникают, стоит переехать с места на место. Все эти разборы вещей – необходимо проследить, чтобы служанки ничего не напутали. Еще отдать распоряжения на завтрашний день. И наконец, нужно отыскать Алешу, который до сих пор где-то носился со своим щенком. Впрочем, с этим разобрались быстро. Юный барчук, несмотря на некоторое сопротивление, был вскоре представлен пред материнские очи, а потом отправлен мыться и готовиться ко сну в свою спальню. Но, не в силах быстро успокоиться и заснуть после переезда и буйных деревенских забав, весь горя от нетерпения, еще довольно долго выспрашивал Любавы, зашедшей пожелать сыну спокойной ночи, не рассказал ли ей Борис Викторович, что за подарок ему приготовлен. Дождавшись, пока Алешенька, наконец, угомонится, мадам Нестерова перекрестила и поцеловала его на ночь, а затем пошла к себе в комнату, где почти ничего не изменилось со времен девичества. Все те же занавески, светлые, с выцветшими незабудками, те же предметы на своих местах. Из нового был, пожалуй, лишь портрет в серебряной рамке, который Любовь Сергеевна привезла с собой из города и расположила на туалетном столике.
Любовь Мещеринова: Июль 1828 года Бал, на котором они оба присутствовали, и даже танец, который успели потанцевать, внешне ничуть не способствовали потеплению отношений между Любой и Романом Дмитриевичем, которые и после него виделись довольно редко и в основном – на людях. Однако, сама того не желая, Любава с каждым днем узнавала о соседе все больше. Способствовал этому, главным образом, доктор, который и впрямь уже не сердился на своеобразного шутника, а напротив, рассказывал о своем приятеле то, что находил нужным и интересным – то есть, практически все. К этому следует добавить постоянные упоминания о Нестерове, которые Люба слышала, общаясь с Латыниным… В конечном счете, исподволь, она тоже стала думать о своем соседе куда лучше, а главное – чаще чем прежде. Впрочем, скоро Любе вновь стало не до него. Случилось это, спустя несколько дней после бала в собрании, когда утром, перед завтраком, к ней в дом неожиданно заявился погореловский староста: - Беда, Любовь Сергеевна, во ржи черти завелись! – заявил он ей с порога и протянул три колоска, в которых к золотистому зерну добавились какие-то странные черные рожки. - Какие черти, ты в своем уме? - Черти, черти, Любовь Сергеевна. Старик Акум ходил глядел и крестился. Говорит, нечистый тут.- настойчиво повторял староста. Так и не сумев понять, о чем он твердит, раздраженная Любава готова была уже прогнать бестолкового мужика прочь, но тут к дому, на пороге которого и происходил разговор, подъехал верхом доктор Агалюлин, которого девушка ждала к завтраку, а теперь еще искренне надеялась, что хотя бы он вразумит ее крестьянина. - Борис Викторович, ну, объясните же вы, что нет у нас тут чертей никаких! А то втемяшил себе в голову, что во ржи «нечистый» поселился. Взяв из рук старосты один колосок, он без лишних расспросов расшелушил его у себя на ладони и тотчас увидел лежащие вперемешку с красивыми зернышками черные, продолговатые наросты. - Ну, чертей тут, конечно, нет, но… - тут доктор замялся и посмотрел на девушку с каким-то сожалением. – Но, видите ли, Любовь Сергеевна, рожь, и в самом деле, нечиста. Знаете, что это? – он показал ей черненькие «рожки», но Люба отрицательно покачала головой, все еще не понимая его. - Это спорынья. И если у вас все зерно такое, то это очень плохо. - Все-все, - подтвердил староста, - все поле в чертях! – добавил он и вновь перекрестился. Агалюлин глянул на него и покачал головой. - Надо бы на месте поглядеть. Любовь Сергеевна, не возражаете? Девушка не только не возражала, но и сама вместе с ними отправилась к полю. Дорогой Агалюлин успел растолковать подробнее, что за напасть приключилась с ее хлебами, и откуда она могла там взяться. Виной всему была, оказывается, погода, последние недели стоявшая прохладной и крайне сырой, хоть и без сильных дождей, но с вечной моросью, что и способствовало развитию спорыньи. Подробный рассказ свой доктор дополнял историческими примерами, от которых Люба замирала сердцем и начинала молиться про себя. Но молитвы ее явно опоздали. Когда, спустя четверть часа они втроем оказались у одного из полей, доктор сокрушенно покачал головой. Затем прошелся по ржи и вернулся с красным маком в руке, который протянул девушке. - Нет, Любовь Сергеевна, тут спасать нечего. Все заражено. - Как все?! – воскликнула она в ужасе и так сильно стиснула цветок, что переломила его стебель, - Иван, а поле на взгорке, что у рощи? - Не, барышня, там все хорошо пока. - Пока… Господи, да что же мне делать теперь? Того хлеба едва хватит на собственные нужды. А этот я продавать хотела. - Нет, продавать его ни в коем случае нельзя, зерно, пораженное спорыньей, крайне ядовито. Мой вам совет, не мешкайте – все это надо уничтожить. Собрать и сжечь. Иного пути нет. Это ведь верная погибель и человеку, и животному. Так что, Любонька, мне жаль, что я стал для вас вестником дурного, но сделайте так, как я говорю. - Напротив, вы спасителем моим стали, если нынче вообще можно говорить о моем спасении… Проводите меня до дому, Борис Викторович. А ты, Иван, все слышал. Чтобы завтра с утра все были здесь. Я сама лично приду все проверить! - Будет сделано, барышня. Дорогой назад девушка больше молчала, на вопросы Агалюлина отвечала односложно. Так что вскоре он перестал пытаться занимать ее беседой, понимая ее чувства, ибо знал, какие надежды Любава возлагала на этот урожай. Знал и то, что теперь ей почти не на что рассчитывать. Уже у самого крыльца, прощаясь, он замялся на мгновение и, когда Люба собиралась уже войти в дом, попросил ее задержаться. - Люба, вы ведь знаете, что я готов помочь всем, чем могу? Я не слишком богат, и вообще, не знаю, насколько это уместно именно сейчас… Но, может быть, Любовь Сергеевна, вы окажете мне честь стать моею супругой, и тогда мы вместе смогли бы… - Не надо, Борис Викторович, это лишнее, - слабая улыбка скользнула по губам девушки. – Вы ведь лучше других знаете, что нам с вами это ни к чему. Я ценю ваше желание помочь, но делать вас пленником не желаю. Может быть, я однажды обращусь к вам с какой-то другой просьбой, и тогда вы мне поможете. Но не так… Я очень вас люблю, но как друга – доброго друга, и вам это известно - Известно, Любава. Что ж, буду ждать того дня, когда вы попросите у меня помощи. С этими словами он уехал, а девушка поднялась к себе и заперлась, не отвечая ни на расспросы Луизы, ни на тихое поскуливание Голиафа под дверью спальни. Вышла она только на следующее утро, чтобы отправиться в поле и наблюдать там за разрушением своих последних надежд на счастливое будущее.
Роман Нестеров: Пребывая все дни после бала в каком-то странном и переменчивом состоянии духа, Нестеров все никак не мог дать четкого определения тому, что с ним, в самом-то деле, происходит. Хотя, времени на обдумывание причин вновь навалившейся на него хандры теперь было предостаточно. После того, как амбулаторию все же открыли, делать ему вновь стало решительно нечего. В то время как Агалюлин, к компании которого Роман Дмитриевич уже успел привыкнуть, теперь был занят работой гораздо интенсивнее, потому заезжать стал в Знаменское куда реже. Погоды на улице стояли тоже какие-то заунывные, к прогулкам вовсе не располагающие, тем не менее, вскоре Нестеров уже обошел пешком и объездил верхом все принадлежащие ему земли, составив между делом подробный план того, что и как намерен в них поменять и переустроить. Разумеется, не сейчас. Да и не в этом году, а теперь уже в следующем, когда вернется из поездки в Персию и не будет уже связан никакими временными рамками и служебными обязанностями. Да, именно так – не связан. Роман Дмитриевич и сам толком не понял, когда это случилось с ним, прежде никогда не тяготившимся службой, а напротив, несшим ее в высшей степени достойно. Возможно, первые ростки сомнения появились еще по весне, после возвращения из Тебриза, а потом, совершенно незаметно для Нестерова, они вдруг настолько плотно укоренились в его душе, что в один из дней он вдруг сказал себе, что это командировка в Тейран станет для него последней. Все, достаточно помотался по миру, точно перекати-поле, достаточно испытал и увидел, чтобы провести вторую половину собственной жизни на родной земле, к которой, как оказалось, привязан гораздо сильнее, чем полагал в юности. Потому и сидит теперь в Знаменском, не желая возвращаться в Петербург, хотя, вроде, и дел больше никаких тут не имеет… - Что, столичный барин, опять аглицкому сплину предаешься? Хотя, ты у нас человек восточный, стало быть, и хандра у тебя какая-нибудь турецкая. Или того хуже – персидская, - задумавшись о своем, Нестеров не услышал, как практически бесшумно раскрылась дверь и в кабинет его вошел Агалюлин. Знакомство их уже сделалось достаточно коротко, чтобы о его прибытии хозяину специально не докладывал лакей, потому немудрено, что Нестеров пропустил момент его приезда, тем не менее, внезапным явлением приятеля был безмерно доволен, потому тотчас поднялся из-за стола и пошел навстречу, протягивая для пожатия руку. - Да и немудрено – в такую-то погоду. Экая тоскливая! – кивнул он в сторону окна, за которым вновь, кажется, вновь начинал собираться дождь, несмотря на то, что утром, вроде бы, было солнечно и даже теплее, чем в последние недели. – Чувствую, опять тебе у меня заночевать придется, кажется, скоро снова польет, как из ведра… И скажу, что теперь я этому даже рад, - усмехнулся Роман Дмитриевич. – А то ведь, последнее время, живешь в своей амбулатории, поди? Уже жалею, что придумал ее открыть, ей-богу! Знал бы, что лишусь из-за этого друга, на корню уничтожил бы в своей душе эти «прекрасные порывы»… Коньяку? Не дожидаясь ответа, он плеснул себе и гостю их хрустального граненого штофа, поднося затем одну рюмку присевшему, по привычке, на край подоконника доктору. И только тут, рассмотрев вблизи его лицо, заметил, что приятель его будто бы чем-то озабочен, хоть и не желает этого показывать. - А ты что-то тоже не слишком весел, как я посмотрю, - заметил он, чуть нахмурившись. – Неприятности какие-то? Ты, кстати, вообще, какими судьбами в Знаменском? - Да, неприятности, - задумчиво откликнулся Борис Викторович, с благодарным кивком забирая из рук Нестерова коньяк и делая глоток. - Но не у меня, не волнуйся. У Любови Сергеевны Мещериновой. - А что… с ней? - через небольшую паузу, закашлявшись, едва не поперхнувшись спиртным, весьма неудачно попавшем в дыхательное горло, спросил Роман Дмитриевич, с тревогой всматриваясь в глаза Агалюлина, точно пытаясь прочесть в них то, что он пока еще не успел рассказать. - Да нет, с ней-то – в физическом смысле – все порядке, здорова. Да только, ты ведь знаешь, какое у нее сложное положение в финансовом плане? - Ну, как же не знать, с этого, можно сказать, и знакомство наше началось, - усмехнулся Нестеров, все еще не сводя настороженного взгляда с собеседника. – Да только разве это новость? Говорят, затруднения у нее уже несколько лет. Еще управляющий мой хотел было по весне закладные ее скупить, да я не позволил. - Может, и зря, что не позволил… - Почему это зря? - Проще бы ей теперь было, Роман, вот, почему! - Да что случилось-то?! - Спорынья у нее. Вот тебе и все объяснение. - Споры... что? Это что еще такое? Ты сейчас вообще с кем разговариваешь, со мной или с собой, Борис? Может, прекратишь изображать из себя Сфинкса египетского, да и заговоришь по-человечески? Чтобы понять тебя можно было. - А что непонятного? – внезапно вспылил тот. – Про «Антониев огонь» слышал? - Болезнь, вроде? - Вроде! Так вот спорынья ее вызывает. А растет спорынья на ржи да на пшенице вот в такие, как нынешнее, сырые, да холодные лета. И если растения ею заражаются, то, считай, все, урожай погиб, потому как все зерно ядовитым становится, вызывая у людей тот самый Антониев огонь, эрготизм, другими словами. Так вот я нынче и узнал случайно, что у Любови Сергеевны из-за этой гадости, кажется, большая часть нового урожая прахом пошла. - Скверные дела… - Нестеров сел в кресло и, отставляя коньяк в сторону, снял очки и потер переносицу. – А ведь она хотела с долгами рассчитаться на средства, которые от продажи его получить надеялась. И как же она теперь? - А сам-то как думаешь? - Да нет, я вообще имею в виду, фигурально… - И я тоже – фигурально. Голову вот всю дорогу ломал, как помочь ей, но ничего лучше, чем замуж за себя предложить пойти, не выдумал… Ну, что ты так смотришь? Я, конечно, не Крез, но средства же есть какие-никакие от продажи московского имущества, так что можно будет с долгами рассчитаться. - И, что – согласилась? - Да, вот прямо сегодня и под венец! В шаферы к нам пойдешь?! Роман, ты идиот, наверное? Отказала, естественно! Только кому от этого легче? - Никому… Послушай, а что, если мне с ней поговорить завтра? Знаю, она меня на дух не переносит – хоть и не пойму, за что. - Переносит - не переносит, а помощи твоей точно не примет – раз уж даже от моей отказалась. Поссоритесь только. - Ну, поссоримся, значит, поссоримся! Во всяком случае, хотя бы от скуки не загнемся, - ответил Нестеров и едва заметно улыбнулся.
Любовь Мещеринова: Едва утро забрезжило за окном, и полоска неба окрасилась в розово-желтые тона, Любовь Сергеевна, которая за всю ночь так и не сомкнула глаз, принялась одеваться. Утро выдалось сырым и прохладным, правда, не было ветра, а чистое небо на западе и востоке предвещало день без дождя. Девушка открыла ставни и вдохнула свежий воздух, стряхивая с себя тревоги бессонной ночи. За это время она успела не раз передумать обо всем – о прошлом и настоящем, о том, чем себе теперь помочь и к кому обратиться. Так что настроение ее, по сравнению с тем, каким оно было после ухода доктора, намного улучшилось. В немалой степени этому способствовало то, что Любава все же придумала, как ей спасти себя от полного краха и, если не выйти к осени с прибылью, то, по крайней мере, избежать и убытков. Деньги, что остались после недавней продажи леса, решено было сейчас же пустить на уплату по некоторым из векселей, которые Любовь Сергеевна посчитала самыми крупными и неотложными. Остальные, на меньшие суммы, она собиралась погасить при помощи денег, которые может занять у Агалюлина. А еще она решилась продать остаток леса, который намеревалась придержать до следующего года. Таким образом, все ее долги можно было свести к нулю. И это был лучший выход из создавшегося положения, хоть и требующий некоторых усилий для скорейшего воплощения. Более простой альтернативой этому было бы все же принять предложение Бориса Викторовича, и тогда ее проблемы и вовсе бы разрешились в два счета. Но всерьез ее Люба, конечно, не рассматривала, вновь задумавшись ненадолго лишь о том, какой же Агалюлин милый и благородный человек, раз предложил ей это, а еще о том, почему она все-таки не может полюбить его как мужчину. Впрочем, от этих отвлеченных мыслей девушка быстро вновь вернулась к более земным. В частности, о том, что, кроме прочего, теперь было бы очень кстати продать Нестерову тот участок ее владений, который так интересовал его весною. Ведь он предлагал тогда очень хорошие деньги, а она, из-за своей не к месту выскочившей гордости, не просто отказала, но и умудрилась еще и напрочь испортить с ним отношения. Хотя, с другой стороны, та же самая, никуда не девшаяся болезненная гордость вряд ли позволила бы ей пойти к нему с мировой и теперь. Особенно теперь. Так что возможность эта упущена, и жалеть о ней глупо, а винить можно только себя. Когда Люба, наконец, открыла дверь и вышла из своей комнаты в коридор, с кресла, которое сюда притащил старик-лакей, навстречу ей немедленно вскочила Луиза, продежурившая тут, похоже, всю ночь. - Куда собралась?! Не пущу! – грозно заявила старушка и при виде встревоженной и озабоченной барышни, и Любе вдруг стало совестно за свое вчерашнее поведение, которым она, верно, напугала всех в доме. - Ну что ты, голубушка Луиза! Не волнуйся так! Я совсем скоро вернусь, вот только схожу до поля и назад. К завтраку уже буду здесь, обещаю тебе. - Да что тебе делать там? Сердце только зря рвать?! Без тебя управятся, чай не дети. - Не могу, Луиза, мне это нужно. Ведь ты понимаешь? – с этими словами, укатанная в шаль заботливой рукой, Любава спустилась вниз и быстро направилась по дороге к полям, где, конечно же, за делами благополучно забыла о данном Луизе обещании. Со своими крестьянами она пробыла примерно до полудня. Смотрела, как бабы жнут хлеб, как мужики после них выкорчевывают остатки жнивья. Стороннему наблюдателю, который стал бы свидетелем этих сцен, и в голову не пришло бы, что они чем-то отличны от обычных. Разве что совершаются не в срок. Но для Любы и ее людей происходящее было сродни похоронам. Ибо лица работников были мрачны, губу плотно сжаты, а молчание не прерывалось обычными веселыми песнями и прибаутками. И это несмотря на то, что погода разгулялась и будто бы изо всех сил старалась подбодрить их и ярким чистым небом, и пением птах и теплым солнышком. Когда же запалили костер из зараженного жита, собрав его в одном месте, сделалось и вовсе жарко. А полыхающее огромное пламя только добавляло духоты. Люба теперь и сама, наравне с крестьянами, кидала снопы в огонь и смотрела, как пламя пожирает ее надежды. И, как не крепилась сердцем, несколько тихих слезинок все же скатились по ее щекам, но девушка смахнула их, сказав самой себе, что это только от дыму. Как зачарованная, Люба смотрела на огонь и в нем ей, словно бы и впрямь начинали мерещиться странные рожи, насмехающиеся над ее неудачами. Только лишь когда староста окликнул ее, смогла Любава прогнать это странное наваждение. - Шли бы вы, барышня. Ну, что вам тут? Кончено уж почти все. И убиваться попусту нечего. Чему быть, того не миновать – так в народе говорят. Вздрогнув от этих слов, точно обжегшись, Люба странно взглянула на мужика. Но тут же успокоилась и, улыбнувшись, согласилась, что ей, действительно, пора. Но возвращаться домой прямо сейчас ей все еще не хотелось. Потому Люба побрела дальней дорогой – через луг, вдыхая запах трав и раздумывая над своей горемычной судьбой. Щеки ее пылали – то ли от волнения, охватившего душу, то ли от жара пламени, и в какой-то момент ей пришла в голову мысль остудить их водой. Речка Знаменка, к берегу которой ее сами собой привели ноги, несмотря на дождливые последние недели, воды почти не прибавила. Поэтому, когда Люба присела на мостках, с которых деревенские мальчишки обычно удили рыбу, то до воды достать просто так не смогла. Пришлось наклониться и, упираясь одной рукой о маленькое перильце, второй тянуться к водной глади. Получилось вновь не слишком удачно, потому она лишь намочила ладонь, да и только. Коснувшись влажной холодной рукой разгоряченной кожи лба и щек, Люба даже глаза закрыла от удовольствия, наслаждаясь этими ощущениями. Правда, были они весьма скоротечны, и скоро ей вновь захотелось умыть лицо холодной водой. И тогда, опустившись на колени у самого края мостков, Люба попыталась изловчиться и зачерпнуть воды сразу обеими руками – побольше, отчего, разумеется, тут же потеряла равновесие. Что произошло, она осознала не сразу: подол юбки медленно взметнулся над нею, огромные пузыри, в которых причудливо отразились берега и мостки, и даже она сама, медленно стали подниматься вверх. И лишь когда нога ее уперлась в илистое дно, девушка поняла, что упала в воду. Длилось ее погружение совсем недолго, но даже за те секунды, в которые медленно опускалась на дно, Люба ощутила себя свободной, парящей и отстраненной от суетного мира. Покой и тишина – это то, чего ее душе так не хватало. Но умирать только ради этого?! Резко, насколько позволила вода и вмиг намокшее и отяжелевшее платье, оттолкнувшись ногами от дна, Люба выпрямилась во весь рост. Оказалось, что у мостков было совсем неглубоко. Стоя на носках, девушка могла держать голову и плечи над водой. - Как же нелепо! Все нелепо! И ты, Люба, тоже вся такая нелепая! – воскликнула она в отчаянии и, подняв руки, уцепилась за доски мостков. Но выбраться смогла только по пояс, дальше мешало платье, потому она так и повисла, держась руками за их скользкий, словно намыленный, край, - Ну, за что же ты так надо мной издеваешься?! Что я в жизни сделала плохого, чтобы вот так расплачиваться? Так глупо и нелепо… - голос, до того уверенный, вдруг задрожал, и из груди девушки вырвался истерический смешок, сменившийся вскоре рыданиями, которые Люба перемежала с вопросами и жалобами некому невидимому и явно равнодушному к ее бедам собеседнику.
Роман Нестеров: Привыкший заранее обдумывать каждое свое слово, особенно если дело касалось важных переговоров, Нестеров еще накануне вечером придумал, что именно – и, главное, каким тоном, он скажет Любови Сергеевне, когда поедет к ней завтра со своим предложением. Деловым, естественно. Ибо, в отличие от Агалюлина, к подобному подвигу благородства себя способным вовсе не чувствовал. Суть предложения была проста, как правда – купить у нее все тот же, уже однажды ставший камнем преткновения, участок поместья. От опасности прослыть в этом случае барыгой, стремящимся урвать выгоду, пользуясь чужим несчастьем, Нестерова по-прежнему, если так можно выразиться, «оберегала» цена, которую он намеревался предложить Любови Сергеевне. Та же, что и раньше, будто бы и не случилось ничего, и нет у нее неотложной надобности в деньгах, которой можно было неплохо воспользоваться в своих интересах. Однако в том-то и дело, что интерес в этом деле у Романа Дмитриевича был вовсе не тот, что прежде. И обдумыванию того, почему его так взволновал рассказ Бориса о несчастьях владелицы соседнего поместья, которая, к тому же, его едва переносит, а также того, почему вообще озаботился тем, чтобы ей помогать теперь, Нестеров посвятил едва не всю ночь. Но так до конца и не понял, решив, в конечном счете, что это не так уж и важно. Тем более что, устроив это дело, он еще и в выигрыше останется, получив то, чего так усердно безуспешно до сих пор добивался. «Ну, если эта упрямица опять чего-нибудь не выкинет, разумеется», - подвел он, засыпая под утро, итог – и почему-то при этом не смог сдержать улыбки. А сразу после завтрака, распрощавшись с отправившимся назад, Любим, Агалюлиным, которому на этот раз, памятуя о недавнем недоразумении с пожертвованиями, не сказал ни слова, Роман Дмитриевич и сам велел оседлать любимого вороного ахалтекинца Ваську, на котором затем и поехал, без долгих сборов и рассуждений, в Погорелово. И уже через пару верст теплый южный ветер стал доносить до его обоняния едва заметный запах дыма, словно бы в оправдание или в подтверждение справедливости названия этой местности. Васька, вероятно, учуял гарь еще раньше, потому что чуть не сразу с тех пор, как они отъехали от дома, стал беспокоиться под седлом, крутить головой и недовольно фыркать, словно пытаясь убедить неразумного хозяина, который зачем-то едет туда, куда вовсе не следует. А тот, в свою очередь, успокаивал и увещевал его словно человека, потому что, в самом деле, искренне был убежден, что конь его понимает человеческую речь лучше иных двуногих. Так, «беседуя», и доехали до барской усадьбы, на пороге которой Роман Дмитриевич еще издали, насколько позволило зрение, разглядел экономку Любови Сергеевны, которая, завидев его приближение, тотчас поковыляла навстречу. - А, Луиза Францевна, здравствуйте! – улыбнулся было Нестеров, перекидывая поводья на одну сторону и намереваясь спешиться. – Хозяйка ваша дома ли? – но тут, заметив, что старушка на вид мрачнее тучи, своей улыбкой едва не подавился и напряженно замер в седле. – Что случилось?! …-То есть, как это – «пропала»? Что вы говорите-то? Где тут пропасть можно?! – воскликнул он, удерживая покрепче за поводья нервно заплясавшего от взволнованного окрика Ваську, выслушав сбивчивый рассказ экономки о том, что барышня едва не с рассветом отправилась смотреть, как будут жечь в поле пораженную спорыньей рожь, а потом сказала, что пойдет домой, а сама до сих пор так и не вернулась. – Может, развеяться пошла, погулять, а вы переполошились? - Может, оно и так, батюшка, да не на месте сердце! – всхлипнула Луиза Францевна, утирая слезы платком. – Уж так переживала вчера вечером, голубушка наша, так расстраивалась! А нынче утром, уходя, странно посмотрела на меня, будто прощалась, хоть и сказала, что придет к завтраку… Как бы не замыслила чего над собой сделать от горя! - Бред! Это Любовь Сергеевна-то?! Да она скорее остальных вокруг себя до погибели доведет, чем сама… - тут он осекся, заметив ее неодобрительный и обиженный взгляд. – Ладно, не слушайте меня, Луиза, и не сердитесь, я глупость сказал. Не волнуйтесь раньше времени. Я сейчас же отправляюсь сам искать вашу барышню. Кажется, у меня есть догадка, куда она могла отправиться – это довольно далеко, поэтому немудрено, что до сих пор не вернулась, - с этими словами Нестеров слегка пришпорил Ваську и вскоре вновь исчез из виду в облачке поднятой копытами коня дорожной пыли. Место, куда он направлялся теперь, в самом деле, было верстах в семи от барского дома, почти на границе с его собственным имением. Почему Нестеров был так уверен, что Любовь Сергеевна пошла именно туда, он толком не знал, возможно, это было лишь следствием воспоминаний о том, какой счастливой она выглядела, резвясь там со своим четвероногим любимцем тогда, когда они вместе гуляли в тех местах по весне. С тех пор пейзаж там заметно поменялся. Давным-давно сошла с заливного луга, покрытого мелким клевером, вода, потому уже ничего не помешало коню и его всаднику спуститься с высокого пригорка и подъехать к самой Знаменке, где Нестеров, наконец, спешился, и медленно пошел вдоль берега, ведя рядом под уздцы Ваську, которого, впрочем, тоже оставил, разглядев на высоких рыболовных мостках саженях в десяти от себя какой-то скомканный кусок ткани. Подойдя поближе, понял, что это не просто тряпка, как показалось на первый взгляд, а женский платок – или шаль. Сердце в груди болезненно сжалось от жутковатой догадки, но Роман Дмитриевич тотчас прогнал ее прочь – не может этого быть! - Мадемуазель Мещеринова? – тихо произнес он, оглядываясь по сторонам и пытаясь понять, куда она могла запропаститься. – Любовь Сергеевна! – окликнул он ее уже чуть громче, но тотчас вновь замолчал, услышав непонятно, откуда, но, вроде как из-под ног – из-под досок мостков, вернее, доносящийся плеск и тихий всхлип. – Люба, да где вы, в конце концов?.. Вы что там делаете?! – воскликнул он удивленно, когда опустился на колени и свесился вниз, разглядев ее там, стоящей по грудь в воде и молча и как-то затравленно взирающей на него. – О, господи! Идите ко мне сейчас же! – она безропотно, «в кои-то веки», подумалось Нестерову, исполнила его требование и уже через пару минут была благополучно извлечена им из коварной водной пучины и вновь водружена на твердь земную. Где тотчас сжалась в жалкий комок и горько заплакала, а ошарашенный происходящим Роман Дмитриевич замер, стоя перед нею, не зная, что делать дальше и как реагировать. Впрочем, быстро пришел в себя. Стягивая с плеч сюртук, он немедленно накинул его на плечи дрожащей девушке, опускаясь рядом с нею, обхватывая за плечи и пытаясь поймать ее взгляд. - Ну, все! Все в порядке, все хорошо! Да успокойтесь, все же уже кончилось! Люба… ну… - и тут слова у него вдруг закончились. Не зная, как ее еще утешить, Нестеров просто притянул девушку к себе и сжал ее, мокрую и жалкую, в объятиях. Дуреху этакую…
Любовь Мещеринова: Люба увидела Нестерова еще до того, как он спустился с пригорка. Как раз в этот момент она совершала третью попытку выбраться из воды, только все такую же безуспешную. И вот, когда появилась реальная надежда на спасение, отчего-то решила от нее спрятаться. Хотя, причина как раз была проста и очевидна – кому угодно она бы позволила себя увидеть в подобном жалком виде, но только не Роману Дмитриевичу! «Что тебе здесь надо? – мысленно вопрошала его девушка, напряженно следя за передвижениями мужчины из-под мостков. – Уходи отсюда! Сейчас же!» Но нет, он, как назло, уходить явно не собирался, а напротив – еще и спустился к реке. И что еще хуже – позвал ее по имени, как-то догадавшись, что Люба здесь была! И как, интересно? Шаль! Конечно, она ведь сняла ее, чтобы не сковывала движений, перед тем, как наклониться к воде… Вот и ощутила их свободу в полной мере! От нового приступа стыда за свое глупое нынешнее положение и беспомощность, Люба зажмурилась и судорожно обхватила руками столбик мостков, прижимаясь щекой к скользкой деревяшке, словно ее уже сейчас насильно пытались от нее оторвать. Тем временем, голос мужчины стал слышен совсем близко, а его гулкие тяжелые шаги по доскам раздавались прямо над ее головой. И тут Люба, не выдержав напряжения, пошевелилась и всхлипнула, чем сразу себя обнаружила. Нестеров остановился, потом послышалась какая-то возня, звуки передвижения, и вот уже перед ее взором показалось перевернутое лицо мужчины, свесившегося с мостков, держась за их край. Вопрос, который он задал через секунду удивленного созерцания ее намокшей персоны, оригинальностью не поражал. Тем не менее, когда Роман Дмитриевич позвал ее, Люба безропотно отцепила начавшие деревенеть от холода и усталости пальцы от столбика и вложила свою ладонь в протянутую мужчиной руку. Чтобы затем, когда она подошла поближе, оказаться захваченной им без лишних разговоров под мышки, и извлеченной таким образом из воды. Это оказалось довольно больно и как-то унизительно, а еще теперь она стояла перед ним, словно кикимора, промокшая до нитки. Настолько, что вокруг нее, на досках мостков быстро стала образовываться лужа, натекая с мокрого платья и волос. И тут, может быть, стыд, а может, напряжение, усталость и главное – холод, который пробирал до костей, вмиг окутали девушку. Не в силах стоять более на ногах, она едва не рухнула теперь уже на мостки, если бы не Нестеров, который вновь поддержал ее за руки, не допустив тем окончательного – во всех смыслах – падения, фактически, усадив девушку перед собой. Но тут случилось другое. Слезы, которые Любава изо всех сил старалась удержать, вновь в три ручья полились по ее щекам, добавляя влаги, которой и так было в избытке. Роман Дмитриевич искренне пытался ее согреть и хоть как-то успокоить, закутал в свой сюртук, растирал ладонями руки и ободрял словами. На какое-то время, пока ткань пожертвованной им одежды не промокла насквозь, ей стало теплее физически. Но его голос, эти искренние интонации, почему-то только сильнее расстраивали девушку, и она все никак не могла до конца упокоиться. А вскоре ее вновь начало сотрясать крупной дрожью от холода. И тогда он заставил ее подняться на ноги и стал пытаться хоть как-то отжать воду из ее многочисленных юбок. Люба не противилась даже этому, покорно позволяя мужчине делать то, что он считает нужным, просто смотрела на него. - Спасибо вам за все, Роман Дмитриевич, - тихо, запинаясь от дрожи, наконец, произнесла она. И во взгляде Нестерова поднявшего к ней лицо, отразилось удивление, - А теперь, пожалуйста, отвезите меня домой, я устала. Не говоря ни слова, он подхватил ее на руки и понес туда, где стоял его конь, устроил в седле, а потом и сам вскочил верхом за ее спиной. Дорогой, пригревшись у него на груди, Люба начала дремать, а точнее впала в какое-то забытье. Открыла глаза, лишь ощутив, что движение вперед прекратилось, и была крайне удивлена, когда увидела перед ними вовсе не свой дом, а большой каменный Знаменский особняк с колоннами. - Зачем вы меня сюда привезли? Я же просила домой… – слабо возмутилась Люба. Но Роман Дмитриевич категорично заявил, что его дом был гораздо ближе, чем ее. И пока они бы до него добрались, Люба окончательно окоченела. Протянув руки, он помог ей спуститься на землю, гораздо бережнее, чем прошлый раз, а потом, так же осторожно, повел по ступенькам на высокое крыльцо, где их встретил удивленный, но молчаливый лакей. Завидев в комнате, в которую ее привели, затопленный камин, Люба тотчас устремилась к нему, отчаянно шмыгая носом. Хозяин дома, между тем, остановился в дверях и некоторое время просто молча смотрел на девушку, а потом вдруг заявил нечто такое, отчего озябшая Люба как-то сразу и согрелась – жар окатил ее буквально от макушки до пят и в обратном направлении. Ибо самым будничным тоном Роман Дмитриевич предложил ей… раздеться! Она повернулась к мужчине с расширившимися от удивления глазами. Но он так же спокойно пояснил, что сейчас пришлет сюда девушку, которая принесет теплой воды и полотенце и поможет Любе с мокрой одеждой. И все же, даже когда Нестеров повернулся и ушел из комнаты, Люба не сразу последовала его совету, словно опасаясь, что он может внезапно вернуться. Однако мокрая и холодная одежда настолько неприятно липла к телу, что, подождав еще пару минут, она, наконец, решилась от нее избавиться. Но это оказалось труднее, чем выглядело на первый взгляд. Ведь пальцы ее так дрожали, что Люба едва успела справиться и с десятком пуговиц, когда на пороге комнаты появилась горничная с огромным медным тазом и ведром теплой воды. - Боже мой, вот ведь не повезло вам, барышня! Роман Дмитриевич сказал, что на мосту доска под вами сломалась. Это счастье, что просто упали и намокли! А кабы что случилось серьезнее?! Хорошо, он рядом был, - девушка тараторила без умолку, но работу свою делала исправно. Быстро расправившись с верхним платьем, она ловко расшнуровала корсет и избавила Любаву от нижних одежд. Затем поставила перед ней таз, в который Люба встала сама, и стала поливать ее теплой водой. Водные процедуры закончились растираниями. - Ну вот, авось и не простынете! Ножки-то уже теплые. А вот с одеждой дамской у нас хуже, я тут вам рубашечку простую принесла и халат банный, хозяина нашего. Другого ничего нет. Ну да ничего, побудете пока и в этом, а ваше я сейчас отнесу просушиться. Люба молча кивнула и быстро оделась, после чего девица усадила ее на диван, закутав в плед. - А еще я вам и чаю сейчас горяченького сделаю. Посидите пока.
Роман Нестеров: Оставив гостью одну, Роман Дмитриевич первым делом велел принести себе чернила, перо и бумагу, дабы написать записку в Погорелово и сообщить в ней, что с Любовью Сергеевной все в порядке. Но испытал неожиданное затруднение: как объяснить ее домочадцам то, что барышня нынче явно не вернется домой ночевать – ну, не отпускать же ее, в самом деле, в обратный путь в мокрой одежде? Ехидный голос откуда-то изнутри, впрочем, тотчас же подсказал вполне разумное решение «неразрешимой проблемы» с испорченным платьем – всего-то написать, чтобы прислали в Знаменское горничную с комплектом одежды на смену. Это, ведь, не единственный ее наряд, так? С другой стороны, тогда придется написать и о причинах такой неотложной надобности – и окончательно ввергнуть этим в панику ту же старуху Луизу. Нет уж, захочет, пусть сама рассказывает у себя дома об этом несчастном случае. Да и, на самом ли деле, случайным было произошедшее с Любавой? Мысль об этом, которую он сперва высмеял – в разговоре с Луизой, затем – на какой-то миг испугался ее – там, на берегу Знаменки, по-прежнему не давала Роману Дмитриевичу покоя. Об этом он размышлял всю дорогу, пока вез ее, так доверчиво прильнувшую к его груди в своем полубеспамятстве от утомления, к себе домой. Еще вчера, да что там, нынче утром он никогда бы не поверил, что она может быть такой растерянной и совсем… беззащитной, что может безропотно подчиняться ему, смущаться его. Ведь, не было сомнения, что мотивом ее нелепого поведения в тот момент был стыд и нежелание явиться в глупом виде именно перед ним, Нестеровым. Не надо быть гигантом мысли, чтобы понять это. И он тоже сразу обо всем догадался, потому и пытался далее, насколько мог, устроить все так, чтобы как можно меньше уязвить ее болезненную гордость. А еще ведь общеизвестно, что за нею слишком часто прячется и столь же болезненная стеснительность. И почему он не подумал об этом тогда, весной? Глядишь, от этого и нынешние события обернулись бы как-то иначе. Впрочем, следует признать и то, что весной его почти и не заботили тонкости душевной организации Любови Сергеевны, в то время как теперь… Теперь все было совсем по-другому. Почему-то. Отложив в сторону перо, Нестеров запечатал свою записку, так и оставшуюся без подробностей, в конверт и, позвав слугу, велел тому отправить с нею в Погорелово кого-нибудь из дворовых мальчишек, да пошустрее. А сам пошел в свою комнату наверху, переодеваться, ибо, стараниями этой «русалки поневоле», тоже успел изрядно промокнуть. Потому вернулся в малую гостиную, где та по-прежнему должна была находиться, тоже далеко не сразу. Тем не менее, прежде чем войти, постучал и выждал, пока Любовь Сергеевна откликнется и разрешит ему это. Она сидела на диване, словно в кокон, с ног до головы укутанная в теплый плед и, обратившись к Роману Дмитриевичу тонким профилем, неотрывно смотрела на огонь в камине. Рядом, на подносе, стояла большая чашка горячего чаю, маленькая вазочка с малиновым вареньем и тарелка с пирожками, но было видно, что девушка к угощению даже не притронулась. - Что, сударыня, не хотите преломить хлеба в обители недруга вашего? – тихо усмехнулся Нестеров, указывая на него взглядом, когда, обернувшись, она удивленно спросила, что имеется в виду. - Восточный обычай. В доме человека, которого считаешь своим врагом, есть не полагается. Однако спиртных напитков магометанам употреблять их вера запрещает, так что на этот счет никаких указаний нет. А что не запрещено, то разрешено. С этими словами, Роман Дмитриевич наполнил коньяком две рюмки и протянул одну из них Любови Сергеевне. - Выпейте, для вас это сейчас практически лекарство… Да, я нынче был в Погорелово, так там весь дом переполошился вашим долгим отсутствием, поэтому я уже послал им записку, что с вами все благополучно. И что вы вернетесь завтра. Объяснять ничего не стал, оставив на ваше усмотрение - сообщать или нет о несчастном случае на реке. Это, ведь, точно был несчастный случай, а не то, о чем я… сейчас думаю, да, Люба? - отставляя в сторону опустевшую рюмку, Нестеров вдруг сделал несколько шагов к по-прежнему сидящей на диване девушке, опускаясь перед нею на корточки, и, чуть нахмурившись, внимательно заглянул ей в глаза.
Любовь Мещеринова: Жизнерадостная девица-горничная, как и обещала, вскоре вернулась и принесла Любе чаю – горячего, крепкого и очень сладкого. Барышня Мещеринова сделала маленький глоток и едва удержалась, чтобы не поморщиться – от приторного вкуса. Но объяснять, что обычно она пьет чай несладким, было отчего-то неудобно, и Любава лишь тихо поблагодарила служанку, а потом поставила чашку назад на поднос. К тому же, несмотря на то, что со вчерашнего дня ничего и не ела, она и голода сейчас совсем не испытывала. Возможно, от пережитого волнения. А через пару минут после того, как горничная оставила ее, в комнату, предварительно обозначив вежливым стуком свое появление, вернулся Нестеров. И Люба вновь обратила внимание, что нынче в ее присутствии он ведет себя как-то необычно осторожно, а двигается настолько мягко и бесшумно, словно не желая лишний раз ее потревожить, что Любе даже вдруг снова стало неловко. И непонятно, отчего. Предположение Романа Дмитриевича относительно того, почему она не стала есть в его доме, изрядно удивило девушку, даже не слышавшую про столь странную традицию. А объяснение ее смысла вновь заставило Любу смущенно потупиться. Ведь она вовсе и не считала его своим врагом! - Да нет же, Роман Дмитриевич. Просто он… ну, чай – слишком сладкий. Я такой не пью, - робко улыбнулась девушка, вновь поднимая на него взгляд. И тогда он предложил ей коньяк. Не слишком привычная к крепким напиткам, выпивая обычно лишь рюмочку настойки в праздники, Любава долго не могла решиться сделать глоток из хрустальной рюмки. А когда, подбадриваемая хозяином дома, все же отпила немного янтарной жидкости, то тут же ощутила огонь в горле. Невольно передернувшись и скривившись от своих ощущений, Люба фыркнула, хватая воздух ртом. - Кажется теперь я понимаю отчего индейцы называют алкоголь «огненной водой», - почти шепотом произнесла она и вернула рюмку с недопитым коньяком мужчине, наблюдающему за ней с улыбкой, - Нет-нет, и не заставляйте! Я больше этого не выпью. Ваши магометане верно делают, что не пьют. Нестеров рассмеялся ее словам, а сама Люба теперь с удовольствием пила сладкий чай и заедала его не менее сладким вареньем. Тем временем, Роман Дмитриевич успел немного рассказать ей о том, как сегодня днем оказался у реки. А также успокоил, что уже написал ее домашним, буквально предугадав новое главное желание девушки после того, как ей удалось немного согреться. Ведь, едва узнав о переполохе, который невольно устроила дома, Люба и сама как раз хотела попросить, чтобы ей сейчас же дали писчие принадлежности и лист бумаги. Но вот уже следующий вопрос Нестерова привел ее в недоумение. - А о чем вы сейчас подумали? – он не ответил, лишь многозначительно поглядел на нее. И вдруг, догадавшись, Люба начала краснеть. Щеки запылали так, что в пору было на речку возвращаться, чтобы остужать, - Да вы что?! С ума сошли, что ли? – вскричала девушка и от негодования вдруг растеряла весь свой запас слов, - Вы, конечно, можете меня считать ненормальной, но про себя я точно знаю, что пока еще в своем уме! И тут, вместо ответа, Нестеров решительно перехватил за запястья руки Любы, которыми она активно размахивала у него перед носом, и крепко затем их сжал, заставляя успокоиться и услышать его слова. Говорил тихо и спокойно, совершенно оставив свой язвительный тон, коим обычно реагировал на ее вспышки в свой адрес. И Люба, в самом деле, скоро утихла и вновь, пристыженная, поглядела на него исподлобья, смахивая с лица мокрую прядь. - Простите, я не хотела вас обидеть. Просто я чувствую себя такой глупой, такой… Не знаю даже, какой. Я в воду случайно свалилась, честное слово! А вылезти самой не получилось. Там у мостков мелко, а шаг вправо-влево – обрыв. Если бы не он, я хоть на берег выйти могла бы. А так даже доплыть не вышло, платье все намокло, тяжелое и в ногах путается. Так что даже не знаю, что бы со мной было, если бы вы не появились… А, кстати... – проговорила она через маленькую паузу, будто вспомнив, - за какой надобностью вы ко мне утром поехали? Нестеров в ответ усмехнулся в усы и, чуть помолчав, признался, что ехал по делу. Все тому же их общему делу, которое вновь хотел попытаться устроить с нею сегодня. Да вот дома не застал, зато встретил там встревоженную Луизу, от которой и услышал о пропаже хозяйки. Однако, внимательно выслушав его объяснения, а потом и деловое предложение, Люба лишь головой покачала. - Роман Дмитриевич, ну взгляните же на меня! До серьезных ли решений мне нынче? Не стану я сейчас об этом с вами говорить. Да и после, скорее всего, тоже откажусь.
Роман Нестеров: Непередаваемое упрямство этой женщины, видно, в самом деле, появилось на свет раньше, чем она сама! Ладно – раньше, но теперь! Теперь-то что мешает ей принять его предложение?! Нестеров шумно вдохнул, чтобы подавить вновь начинающее прорастать в глубине души раздражение, но тут случайно посмотрел на Любовь Сергеевну – словно по ее же совету. И – словно по нему же, увидел, тотчас опомнившись. В самом деле, нашел, называется, время! Будто другого момента не будет поговорить об их делах, нежели теперь, когда она измучена физически и морально. - Простите, сударыня, действительно, совсем не время, я идиот… Все больше убеждаюсь в том, что Борис Викторович прав был в своем предположении на этот счет, - усмехнулся он, пропуская мимо ушей ее оговорку относительно будущих раундов их переговоров. Любовь Сергеевна, между тем, заинтересовалась причинами подобной самокритики, поэтому далее пришлось немного поведать и об их вчерашнем разговоре с Агалюлиным, упомянув также и о том, что знает, что тот делал Любе предложение руки. - Не то, чтобы я поверил в то, что вы его приняли, - Роман Дмитриевич продолжал свой рассказ совершенно серьезным и будничным тоном, - скорее был удивлен прытью своего приятеля, решившего так бессовестно воспользоваться вашим бедственным положением, а потому впал в недоумение и, верно, выглядел притом не слишком… мудро. Вот тем и заслужил из его уст сие гордое звание. Закончив свой рассказ, Роман Дмитриевич замолчал и горестно вздохнул, разводя руками. А его собеседница, пару секунд затем изучавшая настороженным взглядом лицо мужчины, словно пытаясь понять его истинные эмоции на этот счет, вдруг тихо прыснула и затем рассмеялась по-настоящему, а вместе с нею – и сам Нестеров, вновь устремившийся к девушке и присевший теперь уже рядом с нею на диван. - Вот я вас и развеселил хоть немного! И почему вы всегда такая серьезная? – от этих слов улыбка тотчас сползла с губ Любавы, темные брови вновь было поползли к переносице, а уста разомкнулись, чтобы явно сказать что-то возмущенно-правильное, но тут Нестеров сделал то, чего она явно не ждала, а именно - слегка дотронулся указательным пальцем до губ девушки. – Тсс! Послушно замолчав, она замерла, словно не зная, как реагировать на столь внезапное сокращение дистанции, произошедшее, к тому же, помимо ее воли, но не отодвинулась. И в повисшей между ними паузе, Нестеров некоторое время рассматривал ее лицо совсем близко, а потом, словно очнувшись, чуть отстранился и вновь взял ее руки в свои ладони, попеременно прижимаясь к каждой из них губами. - Надо же, все еще холодные… Нет, если мы не ставим целью сделать так, чтобы назавтра вы проснулись с насморком, сегодняшнюю нашу дискуссию, действительно, пора сворачивать. Когда шел сюда, я распорядился, чтобы для вас приготовили одну из гостевых спален, наверняка, это уже исполнено. Позволите проводить? Заодно покажу вам свой дом, вы же здесь впервые?
Любовь Мещеринова: Стоило Нестерову упомянуть имя доктора, и Любе вдруг все стало совершенно ясно. Но вместо того, чтобы разозлиться на болтливого Агалюлина (которому, получается, не зря советовал на том балу Роман Дмитриевич укоротить язык) или же вновь надуться на самого Нестерова, девушка улыбнулась. Ибо теперь, после всего, было бы совсем уж глупо думать, что он стремился обидеть ее чем-либо. Очевидно, что, как и Борис Викторович, Нестеров был совершенно искренен в своем желании помочь ей. Нынешний разговор напоминал Любаве их вторую встречу с Романом Дмитриевичем – тогда они общались столь же легко и свободно, как и сейчас. И если бы не то глупое недоразумение, в котором Люба уже готова была признать свою вину, они, верно, давно бы могли стать добрыми друзьями. Когда же барышня Мещеринова поделилась этими своими соображениями с собеседником, мужчина усмехнулся и заметил, что в той ситуации они оба были хороши. Это еще больше разрядило обстановку. Однако в какой именно момент их беседа утратила оттенок прохладной светскости, Люба не поняла. Потому, когда Нестеров вдруг неожиданным прикосновением к ее лицу прервал очередные возражения, готовые сорваться с ее губ, замерла. Всего одно простое, но при этом – столь интимное прикосновение, и легкий холодок будто бы пробежал по спине девушки, заставляя ее невольно поежиться. Но смущало вовсе не это, а то, что отодвинуться или просто чуть уклониться от его взгляда, у Любы не нашлось сил. Словно бы усталость, которую она испытала там, у реки, вернулась и вновь сковала ее члены. Роман Дмитриевич разглядывал ее лицо так пристально, что Любе начало казаться, будто она физически осязает «прикосновение» его взгляда. Слишком странное и новое ощущение, чтобы суметь дать хоть какое-то определение новым, неведомым переживаниям. Впрочем, мимолетным, потому что хозяин дома, тоже как будто бы чем-то завороженный еще секунду назад, внезапно как будто бы взял и скинул с себя эти чары, вновь забирая ее руки в свои и прикасаясь к ним губами. Совсем так же, как это когда-то делала Луиза, желая проверить, нет ли жара у маленькой Любавы – бережно, едва касаясь губами кожи. А потом, совершенно спокойным голосом предложил своей гостье проводить ее до отведенной ей комнаты. После чего Люба, словно подкинутая пружиной, вскочила с дивана, едва не запутавшись в длинных полах халата, и опустила босые ноги на паркетный пол. - Нет, когда же я могла тут бывать, если мы все время находились «в состоянии войны»?
Роман Нестеров: Когда она это произнесла, Нестерову в очередной раз захотелось напомнить, что «в состоянии войны», все же, находились не «они», а «она», однако это ироническое замечание почему-то так и осталось не воплощенным в слова. Да и какое это, собственно, имело значение теперь, когда они, кажется, наконец, помирились по-настоящему? Тем более что гораздо сильнее внимание Романа Дмитриевича сейчас занимал совсем другой вопрос. - И куда же это вы, любезная Любовь Сергеевна, собрались идти в таком виде? – выговорил он, непроизвольным жестом выставляя руку, чтобы поддержать ее под локоть, когда девушка вновь едва с размаху не села на диван, запутавшись в пледе и халате. Так же резко, как до того и вскочила, вызвав тем некоторое изумление сидящего рядом мужчины, который, естественно, тут же стал подниматься вслед за ней. - Да вы же босиком! – пояснил в ответ на вопрос, что не так с ее видом, заданный таким тоном, будто Любовь Сергеевна стояла перед ним, не утопая в его же халате, который хоть и не был так уж велик ей по росту, но в остальном явно казался слишком большим для тонкой, почти мальчишечьей фигурки этой девушки - что было особенно заметно в отсутствие пышной юбки и прочих дамских штучек, добавляющих «значительности», а в придворном платье со шлейфом и алмазной тиаре. – Нет, я понимаю, что сейчас лето, и тепло, но, согласитесь, разгуливать в гостях без обуви не comme il faut даже при деревенской простоте нравов, меня удивляет, что приходится вам это объяснять, сударыня! Нестеров по-прежнему говорил с нею совершенно будничным тоном, словно состояние дорог и погоду обсуждал, однако в глазах, за стеклами очков поблескивали искры смеха, хотя мужчина старательно пытался хмуриться, чтобы выглядеть серьезным. Но уж слишком забавно выглядела мадемуазель Мещеринова, объясняя, что туфли ее тоже намокли, а горничная ничего не принесла на смену. - Какое досадное упущение, полагаете, следует ее наказать? Нет? Ну что же, слово гостьи – закон для хозяина. Тем не менее, сделанную ошибку придется исправлять. И видимо, мне самому, - он, наконец, перестал сдерживать улыбку и хитро посмотрел на Любовь Сергеевну, а потом, без дополнительных объяснений, подхватил протестующую, правда, менее активно, чем ожидал, барышню на руки и добавил. – Вот, так наша экскурсия по дому пройдет даже более интересно, не находите? Мадемуазель находила, видимо, и сама понимая, что шутки шутками, но толика разума в его речах все же присутствует. А потому, по его же просьбе, хоть и несколько смущенно, но приобняла Нестерова за шею и так они начали свою «экскурсию». Роман Дмитриевич намеренно понес ее почти через весь дом, а был он большим, выстроенным с размахом, свойственным блестящей екатерининской эпохе, на месте старого, деревянного, еще его дедом, видным вельможей и тоже дипломатом, половину жизни проведшим в Европе. Признаться, Нестеров не до конца понимал, для чего родителю его батюшки потребовался в сельской глуши такой основательный особняк, в котором он и бывал-то затем от силы раза четыре, но все равно любил его за удобство и тот особый уют, который ощущаешь лишь там, где когда-то провел счастливые дни детства. А детство его было вполне счастливо, о чем Роман Дмитриевич тоже успел поведать Любаве, которая вскоре совсем освоилась в его объятиях и даже задавала какие-то вопросы и смеялась его историям. Наконец, путешествие их подошло к концу. Ничуть не утомившись, несмотря на, несомненно, кокетливое сочувствие по этому поводу из уст самой девушки, которая, наверняка понимала, что ему совсем не тяжело было ее нести, если разгуливал так долго, Роман Дмитриевич позволил ей стать на ноги лишь тогда, когда под ними оказался мягкий персидский ковер, расстеленный на полу спальной комнаты для гостей. Было их в доме тоже предостаточно, но Нестеров намеренно приказал подготовить именно эту, обращенную окнами противоположно парадному подъезду, в сад, который от последних долгих дождей буквально бушевал сочной зеленью, хотя на дворе стояла уже вторая половина лета. И в теплые вечера, если раскрыть окна, в них явственно долетал аромат из разбитых неподалеку цветочных клумб, где днем правили бал царственные розы, а ночью на смену им приходили ночные феи – метиолы, своеобразный и терпкий запах которых Нестеров очень любил и надеялся, что и Любови Сергеевне он будет приятен. - Пришли, - зачем-то проговорил он то, что и так было очевидно. – Вам здесь будет очень удобно. Любовь Сергеевна, как и было сказано, уже стояла на полу, но как-то вышло, что ее рука все еще оставалась у него на плече, а собственная ладонь Нестерова – на ее талии. И, кажется, обоих это совсем не удивляло и не смущало, потому что еще с минуту они оставались так, и Роман Дмитриевич наблюдал, как мадемуазель Мещеринова осматривается в своих новых апартаментах, а после, повернувшись, смотрит ему в глаза и улыбается, словно бы подтверждая его последние слова. А потом он поцеловал ее. Сам не понял, как. Вернее, конечно, понял, не подросток... Но порыв этот, казалось, застал обоих врасплох. Хоть и явно не был неприятен... ему – так уж точно. Но ведь и Люба, в момент, когда Нестеров только склонился к ее губам, наверняка сознавая, что за этим последует, лица не отвернула. Мягко разворачивая и прижимая ее к себе рукою, так удобно – и удачно расположившейся на талии, перетянутой мягким бархатным поясом халата, мужчина скользнул ладонью вверх, к плечам и нежной полоске кожи шеи, что не была скрыта воротом одеяния. А другой в то же время ласково перебирал влажные спутанные пряди ее длинных темно-русых волос на висках и темени, зарываясь в них пальцами. Люба не противилась его ласкам, но и не слишком их поощряла, что, конечно, было правильной реакцией правильно воспитанной женщины, но в какой-то момент все же охладило пробудившееся в надежде на исполнение желание обладать ею, не менее свойственное для мужского естества в подобных обстоятельствах. Отрываясь от губ Любы, Нестеров глубоко вздохнул и, глядя ей в глаза, улыбнулся. - Простите... Наверное, это было лишнее. Мне нужно идти, - после чего аккуратно отстранился, двинулся к двери. Но прежде чем выйти из комнаты, обернулся и добавил. – Я распоряжусь принести вам сюда что-нибудь вкусное на ужин... А если будет нужно что-нибудь еще... книгу, ну или, хотя бы, например, обувь, можете располагать моими слугами, как у себя дома. До завтра, Любовь Сергеевна... Милая...
Любовь Мещеринова: Любого, кто еще бы неделю назад посмел намекнуть, что между нею и Нестеровым будут возможны столь близкие отношения, Любовь Сергеевна назвала бы сумасшедшим. Еще большим сумасшедшим она посчитала бы того, кто осмелился намекнуть, что они смогут быть приятными для нее самой. Но теперь все это, действительно, происходило наяву. Мало того, казалось невозможным иное. На самом деле, перемена в ее отношении к соседу произошла, конечно, раньше сегодняшнего дня, только вот случая сказать ему об этом не было. Теперь же, с его непосредственной помощью так легко и незаметно переступив в их отношениях некую черту, что была своеобразным препятствием, Любава испытала облегчение. Дальше – больше. Очутившись на руках у Нестерова, она, казалось бы, должна была испытывать смущение, неловкость, но нет – ей показалось это приятным. От Романа Дмитриевича не исходило ощущения опасности, напротив – рядом с ним Люба вдруг почувствовала себя защищенной. От кого и чего именно, она не знала, но это было крайне необычно, а главное приятно. И потому двусмысленность ее нынешнего положения, чужое мнение – все это сейчас не могло иметь для нее значения. Своеобразная экскурсия по дому, устроенная Нестеровым, забавляла обоих. Роман Дмитриевич был великолепный рассказчик, да и могло ли быть иначе – ведь он обладал дипломатическим красноречием и прекрасно умел увлечь слушателя. Подшучивая над ним на этот счет, Люба даже поинтересовалась, не от восточных ли сказочников он научился этому искусству. При этом рассказ своего «чичероне» слушала крайне внимательно и буквально засыпала его вопросами. Ни в одной из комнат, куда приводил, вернее – вносил ее, Роман Дмитриевич так ни разу и не позволил Любе стать ногами на пол. Зато, подносил к каждой вещи, что вызывала у нее интерес, чтобы можно было взять ее в руки и рассмотреть, попутно расспрашивая об истории появления в Знаменском. Вообще же было удивительно, что дом, простоявший пустым многие годы, казался полным жизни. Хозяин его, хоть и приехал сюда впервые со времен своего детства, помнил каждый миг, проведенный здесь. Размышляя об этом, Люба не могла не вспомнить о собственном убогом жилище, которому отдавала всю себя, стараясь спасти от разорения, но с каждым днем теряла все более. Видимо, в какую-то минуту мрачные мысли отразились на лице девушки, и тогда Нестеров спросил, что ее тревожит. Отмахнувшись, Люба лишь сказала, что это пустое, но он словно прочитал ее мысли, тут же предложив закончить экскурсию и отправиться в ее комнату, уверяя, что все тоскливое настроение у нее только от усталости. Лишь на пороге отведенной ей спальни Роман Дмитриевич выпустил Любу из рук, да и то – не полностью. Словно бы нарочно старался продлить возникшую между ними невидимую связь, а она, в свою очередь, не спешила его оттолкнуть. То, что случилось затем, отчего-то не удивило ее, хоть и стало неожиданностью, но неожиданностью приятной... Она всего лишь повернулась к нему, чтобы сказать, как ей здесь нравится. Однако слова внезапно словно бы замерли на губах. Совершенно другой мужчина, которого она прежде будто бы и не видала, стоял в эту минуту рядом с нею. Стоял и смотрел на Любу так, что она на мгновение смутилась и будто бы даже растерялась, не понимая, что между ними происходит. Но уже мгновение спустя опомнилась, догадалась. И ровно в ту же секунду его губы коснулись ее губ. От этого ощущения Люба чуть заметно вздрогнула, а ее рука, все еще покоящаяся на плече Нестерова, скользнула вниз и замерла на его груди, в той самой точке, где отчетливо слышалось биение сердца. Глаза закрылись сами собой, голова вновь закружилась, но Люба, словно бы окутанная неким туманом, в котором исчез весь мир, а были только они двое, совершенно не волновалась по этому поводу, ощущая, как надежно и бережно удерживают ее в объятиях руки Романа Дмитриевича. В то же время, неким барьером, мешающим их окончательному единению, по-прежнему оставалась ладонь девушки, лежащая у него на груди, которую она так и не решилась убрать. И, словно бы почувствовав в ней это, Нестеров вдруг остановился. Мягко отстраняясь, в одно мгновение вновь принимая прежний, сложившийся между ними за сегодня шутливый и дружеский тон, ни словом, ни намеком не позволив думать, что, возможно, мог желать от нее другой реакции. А ведь Люба сейчас почти не слышала того, о чем он с нею говорит. Да и после, когда Нестеров вышел из комнаты, еще некоторое время так и стояла неподвижно, разглядывая медную ручку, словно ожидала, что она вновь может повернуться. Наконец, прекратив гипнотизировать дверь, девушка отвернулась, но тут же вновь замерла, заметив свое отражение в зеркале. А затем, подойдя к нему почти вплотную, принялась внимательно разглядывать собственное лицо, точно видела его впервые. И чем дольше изучала себя, тем спокойнее становилась. Нет, пустое. Относиться всерьез к произошедшему между нею и Романом Дмитриевичем всерьез явно не стоило. Его поцелуй, наверняка, был лишь еще одной попыткой успокоить и ободрить. Несколько экстравагантной, но не более того. Придя к этому заключению, она успокоилась окончательно, потратив затем еще некоторое время на то, чтобы представить, как завтра вести себя с ним при встрече, а после постаралась и вовсе выкинуть из головы случившиеся. И пока бодрствовала, ей это вполне удавалось. Вскоре в ее комнату постучалась и вошла с подносом, уставленным обещанными разносолами, девушка, которая до этого помогала Любе переодеваться. И барышня Мещеринова, наконец, вспомнившая о том, что со вчерашнего дня и маковой росинки во рту не держала, с удовольствием принялась пробовать принесенные на ужин угощения, думая лишь о том, что все это, действительно, очень вкусно. Впрочем, несколько позже, когда она отправилась в постель, воображение, отпущенное на свободу скованным усталостью и сном разумом, все же взяло у него свой причудливый реванш . И во сне Любе явился странный Роман Дмитриевич, одетый в костюм испанского конкистадора. В руках у него была целая связка стеклянных бус, а на губах играла радостная улыбка.
Роман Нестеров: Сказать вслух о том, что произошедшее между ним и Любовью Сергеевной было лишним, оказалось гораздо проще, чем убедить в этом себя самого. Ни черта не лишним был этот поцелуй, он был недостаточным! Во всяком случае – для него. Отчетливо понимая это, Роман Дмитриевич, тем не менее, пребывал в прекрасном расположении духа, ощущая в крови присутствие пузырьков «шампанского», означающего даже еще не саму влюбленность, но ее предчувствие. Хотя по-прежнему не понимал, как случилось, что именно этой женщине – первой за долгое время, а возможно и вообще первой из всех, кого он знал в жизни, удалось преодолеть в нем эту прежде четкую грань безупречно-вежливого, но несколько снисходительного и ироничного отношения к представительницам прекрасного пола. С тех пор, как достаточно молодым человеком овдовел, естественно, соблюдя после все необходимые приличиями сроки, Роман Дмитриевич, в общем-то, не монашествовал, хоть и не слишком афишировал этой части жизни, полагая сие недостойным мужчины. Однако дамы всегда любили его общество, да и сам он находил немалое удовольствие в общении с ними. Тех же из них, с кем, в конечном счете, становился близок, и вовсе баловал и лелеял. Тем не менее, никогда бы притом не признал их равными себе, мужчине, по уму, выдержке, умению переносить жизненные невзгоды… Женщины, которых он знал раньше, были, словно хрупкие капризные цветки, требующие ухода и защиты от невзгод жестокого мира, призванные украшать его, а вовсе не приносить в нем пользу. Любовь Сергеевна казалась совсем иной и требовала к себе иного отношения. Даже внешне она выглядела скорее противоположностью тому типу дамской красоты, который Нестеров привык считать приятным для своего глаза. Строго говоря, не была красива вообще, он прекрасно видел это и теперь. Не всегда деликатна, не легка характером, вдобавок – резка и бескомпромиссна, словно ершистый мальчишка-подросток, который уверен, что против него ополчился весь мир, нетерпима к чужому мнению… И все-таки, обладала для него неким неизъяснимым шармом, о котором, верно, и сама не подозревала. Потому что, вдобавок ко всем своим недостаткам, кажется, была еще напрочь лишена способности понимать момент, когда становится небезразлична тому, на кого эта взрывоопасная смесь произведет неизгладимое впечатление. Но этим же лишь сильнее притягивала к себе. Притягивала, без сомнения, мужчину далеко не всякого, но Нестеров оказался как раз из таких. Вот потому, наверное, и шла теперь буквально на глазах трещинами невидимая оболочка жизненного опыта и цинизма, которой успели обрасти душа и сердце, в которые отныне спокойно проникали те самые «пузырьки шампанского», заставляя совершать поступки, которые совсем недавно показались бы странными, если не глупыми. Поцеловать ее вот так – ни с того, ни с сего, было странно. Не менее странным было и то, что Роман Дмитриевич намеревался сделать далее, мало того, результат этого действия был непредсказуем, но сейчас это было для него совершенно несущественно. Итак, расставшись с Любовью Сергеевной, распорядившись затем, как и пообещал ей, чтобы гостье принесли угощение непосредственно в комнату, Роман Дмитриевич сам, между тем, ужинать пока не собирался. Вместо этого он пошел к себе в кабинет и написал всего одно письмо в Петербург. Адресатом его был управляющий Иван Петрович Абросимов, а содержанием – всего одно распоряжение – исполнить свой давний план и выкупить у кредиторов госпожи Мещериновой все ее векселя. За любые деньги, но с единственным условием – не афишировать затем имя покупателя, если Любови Сергеевне вдруг придет охота пытаться узнавать его. И это было подчеркнуто как особенно важное. Объяснять Абросимову причины этого он не счел нужным, надеясь, что тот поймет, а нет – так придумает их для себя сам. Равно как и повод, по которому изменил первоначальное решение не совершить подобной сделки. Упаковав свое послание в конверт и уложив его затем на поднос, куда помещалась корреспонденция, которую слугам надлежало отправить на почту, Нестеров откинулся на спинку кресла, улыбнулся и закурил сигару. Спонтанные поступки, которые он всегда считал проявлением недостатка рассудительности, оказывается, способны иногда доставлять массу приятных эмоций. Совсем, как внезапные поцелуи.
Любовь Мещеринова: Август 1828. Минуло уже несколько дней с тех пор, как Люба побывала гостьей в доме своего соседа. И с того же самого времени встретиться вновь им случилось всего лишь пару раз, да и то лишь кратковременно и чаще всего на людях, где едва удалось переброситься несколькими словами. Меж тем, даже их хватило, чтобы окружающие заметили, что Любава и Нестеров, кажется, наконец-то примирились. И Латынин, недавно устроивший у себя имении братчину к Ильину дню, в которой принимали участие все окрестные помещики, при виде того, как недавние недруги мирно беседуют, с удовольствием нашептывал своей супруге относительно этого неожиданного перемирия: - Гляди-ка, голубушка, кажись, даже и не кусают друг друга! Они, и в самом деле, «не кусали», как выразился Федор Степанович, а наоборот даже – имели теперь множество взаимно интересных для обсуждения тем. Как в то утро, когда Люба впервые проснулась в чужом для себя доме и все никак не могла отделаться от ставшего за ночь почти навязчивым желания понять, что изменилось между ней и Романом Дмитриевичем и от ощущения, что перемена эта куда круче, чем ей показалось на первый взгляд. И дело было даже не в поцелуе, хоть и о нем она вспоминала постоянно. Безусловно, это было волнующее, дивное событие. Но куда более приятным волнением по телу расходилось совсем иное воспоминание – о мимолетном прикосновении к ее губам руки Нестерова, случившееся, когда тот постарался остановить тем ее негодование, готовое вырваться наружу. Только ни об этом, ни о другом они больше ни разу не говорили. Даже тем утром, когда Люба спустилась вниз к завтраку, одетая уже в свое собственное высушенное и вычищенное платье, Роман Дмитриевич не напомнил о случившемся накануне ни словом, ни делом. Был с нею все так же открыт и весел, но отчего-то вновь держался на почтительном расстоянии. Люба, конечно, тоже промолчала, но за трапезой, внезапно вспомнив, каким явился к ней во сне сидящий за столом напротив мужчина, не смогла сдержать улыбки. Когда же Нестеров поинтересовался, что так забавляет ее нынешним утром, не стала скрывать, рассказала, изрядно повеселив и самого «конкистадора». Правда – без лишних подробностей. Домой она вернулась в его экипаже, хоть и без его сопровождения. Луиза, которая, кажется, и вторую ночь не спала, наперегонки с Голиафом Платоновичем пустилась встречать свою барышню, напрочь позабыв о своей врожденной немецкой флегме и охая так, как только русские бабы умеют причитать. Так что Любе пришлось приложить немало сил, чтобы успокоить старушку, а заодно и заставить, наконец, лечь в постель и поспать. А на другой день после ее возвращения из Знаменского, в гости к Любаве вновь заехал Борис Викторович. Заметив, что он держится несколько скованно, словно бы стесняясь или не решаясь напомнить о неприятных для нее событиях, она заговорила о них первой, с улыбкой на губах уверив Агалюлина, что почти уже все уладила. Когда же после поведала ему историю своего незапланированного купания в Знаменке, то и вовсе веселилась как маленькая, не забыв упомянуть и о том, что Роман Дмитриевич Нестеров стал ее невольным спасителем, а также о том, что отныне они с ним – добрые соседи. Борис Викторович, конечно же, одобрил подобную перемену в их отношениях, но развивать данную тему в их разговоре отчего-то не стал, чем несколько удивил и даже насторожил Любу, которая думала, что обрадует его этой новостью гораздо больше. Впрочем, тогда она быстро отвлеклась от этой мысли. Но далее, по мере развития – точнее, «не развития» отношений с Романом Дмитриевичем, девушка невольно все чаще вновь стала обращаться мыслями к тому дню, что им случилось провести вдвоем, все более убеждаясь, что была права, предположив, что Нестеров поцеловал ее вовсе не из каких-то вдруг возникших у него романтических чувств. Вот только надеясь успокоить себя этим, девушка все же более расстраивалась. К тому же, в последние дни Любе вновь стало слишком часто вспоминаться ее первое и единственное романтическое увлечение, оставшееся где-то далеко в юности. Но упорно воскрешая эти события в памяти, она будто бы призывала их на помощь, сравнивая свои давние переживания с нынешними чувствами к Роману Дмитриевичу. И, разумеется, находила, что испытывает к нему лишь обыкновенную дружескую приязнь, а вовсе не какую-то иную, более сильную привязанность. Тем более что и с его стороны не было заметно ничего иного, а значит, не стоило и думать… Спустя примерно неделю после Ильи-пророка, в Погорелово вновь прибыл с визитом доктор Агалюлин. Визит его внешне имел вполне «законную» причину – навестить Луизу. Однако, как обычно пользуясь гостеприимством хозяйки, после осмотра пациентки Борис Викторович остался у нее обедать, а после даже сам предложил сопроводить ее на обычной дневной прогулке с Голиафом Платоновичем. Так что их неторопливая беседа, завязавшаяся еще за обедом, продолжилась и дальше, в основном, впрочем, касаясь теперь тех хозяйственных дел, которые ей приходилось вести в имении. А Любе и впрямь было, о чем рассказать приятелю, которого, несомненно, должна была порадовать новость, что ей удалось уже собрать достаточную сумму, необходимую для погашения срочных векселей. А к концу текущей недели она и вовсе ожидала получить, наконец, деньги за проданный лес, поэтому пребывала в настроении боевитом и радостном.
Роман Нестеров: Ответ Абросимова, доставленный в Знаменское через несколько дней после того, как Роман Дмитриевич столь успешно выступил в роли спасителя утопающих барышень, привел последнего в изрядное смешение чувств. Причиной тому стало содержание письма, в котором Иван Петрович не без гордости сообщал, что, оказывается, «взял на себя смелость» - здесь адресату послания, впрочем, более уместным казалось слово «наглость» - и, пользуясь тем, что издавна имеет при себе нотариально оформленное право вести от имени хозяина дела по скупке и продаже его земель, еще по весне, на свой страх и риск, исполнил собственную задумку с покупкой векселей мадемуазель Мещериновой, в тот момент, как известно, вызвавшую у самого Нестерова резкое неприятие. Потому, разумеется, без его ведома, «но исключительно в его же интересах». Именно на это Абросимов несколько раз специально указал, словно бы предвидя гнев своего патрона и стремясь таким образом сгладить общее неприятное впечатление от своего самоуправства. «А потому, милейший Роман Дмитриевич, не велите казнить, а велите миловать!» - писал он в завершение письма, еще раз извиняясь за содеянное. И, в конечном счете, тщательно обдумав ситуацию со всех сторон, Нестеров, который по первости вообще захотел, было отказать Ивану Петровичу от места подле себя, все же успокоился, рассудив, что вышло все хоть и не очень так, как хотелось ему, но, тем не менее – не так уж плохо. К тому ж, если бы Абросимов взялся заниматься этим вопросом лишь сейчас, сколько бы тогда ушло времени на его решение, и что бы за это самое время смогла еще учудить непредсказуемая Любава? Однако следующее письмо Ивану Петровичу написал все равно в выражениях довольно резких, хоть и не оскорбительных, строго запретив на будущее поступать подобным образом под угрозой увольнения от службы – весьма, надо сказать, для Абросимова прибыльной. Еще одной цепью событий, выбивающихся из желаемого русла, все эти дни для Нестерова было развитие его отношений с Любовью Сергеевной Мещериновой. Нет, внешне все выглядело просто великолепно: они мило общались между собой на людях – все те два или три раза, что довелось встретиться, да и то случайно. Не ссорились и не спорили больше по пустякам – однако тоже лишь потому, что за все это время перебросились между собой едва ли парой сотен слов, слишком общих и обтекаемых, чтобы выразить то, о чем хотелось говорить на самом деле. В этом, несомненно, было что-то абсурдное и иррациональное. И Люба, и сам он были совершенно свободны в плане уз, мешающих проявлениям взаимной симпатии, да притом – достаточно взрослыми, чтобы стесняться ее и теряться в присутствии друг друга, делая вид, что имеют в виду что угодно, только не то, что, кажется, всерьез увлечены друг другом, пусть и на расстоянии. Однако стоит оказаться рядом – и расстояние это немедленно наполняют чуть не глазу заметные искры и всполохи взаимного притяжения, которое оба для чего-то пытаются укрыть всеми возможными силами. Вот только для чего – бог весть. Всякий раз, когда начинал с раздражением – против себя, естественно – думать об этом, Нестеров так и не мог понять, что же мешает ему немедленно разрешить собственные сомнения и просто-напросто объясниться, наконец, с Любовью Сергеевной. И там уже – пусть сама решает, как им быть дальше. И всякий раз неизменно приходил к выводу… что еще рано. Что надо дать ей еще немного времени, подождать. И снова ждал, словно идиот, хотя бы каких-то знаков, что небезразличен ей, а Любовь Сергеевна по-прежнему не баловала его своей проницательностью на этот счет. В результате, спустя пару недель, Нестеров сделался всерьез влюблен и страшно раздражителен по причине понимания своего нынешнего глупого и незавидного положения. Ибо был абсолютно убежден, что терзаться нежными чувствами, будто подросток, не смея выказать их объекту страсти, когда тебе не шестнадцать, а едва не сорок лет, смешно и глупо. С другой стороны, по тем же самым соображениям, получить отказ после подобного объяснения станет еще большим ударом по самолюбию. Вот и думай, что теперь делать и как быть.
Борис Агалюлин: Уезжая некоторое время назад из Москвы, Агалюлин рассчитывал, что остаток дней своих сможет провести в покое и мире, занимаясь любимым делом, как говорится, «вдали от суетных страстей». Да только, видать, было на роду ему написано постоянно оказываться в самом их водовороте. И коли не собственных – так хотя бы чужих. Беда пришла, откуда не ждали... Кто бы мог предположить еще несколько недель назад, что его недавно обретенный на новом месте приятель Нестеров – человек, компанию которого Агалюлин уже успел оценить, как крайне для себя приятную, станет, словно подмененный, на глазах превращаться в угрюмого и молчаливого типа, общение с которым делалось все более и более затруднительным. В том числе и по причине крайне обострившейся язвительности, приобретавшей порой оттенок желчности. Агалюлин и сам был из тех, кто за словом, если что в карман не лезет, но Роман, и в самом деле, сделался невыносим даже для него, наиболее понимающего и благосклонного к человеческим странностям слушателя. Впрочем, слушать как раз было особо нечего. Затем что задушевных разговоров, подобных тому, что случился как-то дождливым июльским вечером в кабинете знаменского особняка, между ними более не случалось. Соответственно, спросить, что, в конце концов, происходит, Агалюлину было как-то негде и некогда. Зато на то, чтобы успеть уже несколько раз то ли в шутку, а то ли всерьез послать друг друга к черту по каким-то пустячным поводам и еще дважды по-настоящему поспорить на ровном месте, едва не поругавшись после этого, если бы оба тут же не опомнились и не извинились, времени вполне хватило. Поэтому, чтобы дать Нестерову «перебеситься», по какому бы поводу не происходило это самое «бешенство», Борис Викторович решил на время ограничить с ним свои контакты, сославшись на собственную занятость. Предлог более чем благовидный и оправданный. Всему Любиму было известно, что доктор Агалюлин на своей работе буквально живет. Знал про то и его приятель, а потому спокойно принял такое оправдание, а может, сделал вид, что принял. В любом случае, гораздо чаще, коли уж случалось бывать вне города, Борис Викторович теперь гостил у соседки Нестерова. Любовь Сергеевна, в отличие от него, держалась с доктором крайне приветливо, однако и в ней ему последнее время виделись какие-то перемены: Любава стала более задумчива, меньше шутила и... будто бы помягче нравом. Во всяком случае, прежних иронических комментариев в адрес ранее любимого объекта ее насмешек, господина Нестерова – с тех пор, как он стал ее невольным спасителем, от девушки Борис Викторович не слышал. Хотя, конечно, это можно было бы объяснить и естественной в данной ситуации благодарностью. Но Агалюлину не давала покоя еще одна мысль – а что, собственно, Роман в тот день вообще делал в Погорелове? Зачем поехал к соседке, ничего, между прочим, ему о своих планах не сказав, хотя накануне они виделись? Пытался расспросить о том Любаву, но она отмахивалась, пустое, мол. Или же поспешно переводила тему разговора на другое. Однако всякий раз заметно оживлялась, когда он сам в очередной раз начинал рассказывать ей какие-то новости из жизни обитателей Знаменского, а особенно – его хозяина. Все немного прояснилось в самом начале августа, а именно, в Ильин день, когда Федор Степанович Латынин пригласил его к себе на мероприятие, название которого – «братчина» – показалось Агалюлину непонятным. Ранее, у себя в Москве он про подобное не слыхивал, но вскоре выяснилось, что это просто такой сельский праздник, который участники устраивают вскладчину, старинный обычай. Было интересно и весело, но более всего интересно – и весело – Борису Викторовичу оказалось наблюдать лишь за двоими из его участников. Ясное дело, за кем. О, это было целое представление! Изредка отвлекаясь, Агалюлин осматривался по сторонам и не мог поверить, что только лишь ему одному здесь, кажется, очевидна до смеха простая вещь: двое его друзей, над странностями поведения которых он уже сломал голову, оказывается, всего лишь влюблены! Друг в друга. По уши. Когда и при каких обстоятельствах это случилось – предположить было сложно. Но одно Агалюлин видел четко: по неведомой для здравого ума причине, ведут себя при этом так, будто бы ничего не происходит, хотя, кажется, стань сейчас между ними, чинно беседующими о какой-то ерунде, и окажешься тотчас сожжен невидимыми искрами, которые начинают сыпаться всякий раз, как только Любава и Нестеров встречаются взглядом или оказываются слишком близко друг к другу. Далее представление продолжалось уже с каждым из них по-отдельности. Поняв, что его друг болен, а не просто сбесился от безделия – на что, кстати, отчаянно жаловался, доктор Агалюлин прекратил на него по пустякам обижаться и стал вести себя именно так, как с прочими своими пациентами – участливо и деликатно расспрашивал о симптомах и думал, как помочь. Лекарство тут было всего одно, и даже имя имело подходящее. Вообще же, Борис Викторович уже успел повеселиться по поводу забавного сочетания их имен – Роман с Любовью. Вот уж, действительно, нарочно не выдумаешь! Нарочно следовало выдумать другое - как, устроить все так, чтобы они, наконец, смогли встретиться и поговорить наедине, а там, даст бог, и объясниться. Это оказалось сложнее. После той пресловутой братчины никаких праздников никто из окрестных помещиков у себя пока устраивать не торопился, а в гости друг к другу упрямцы тоже ездить отказывались, оправдываясь занятостью и отсутствием повода, хотя Агалюлин даже дошел до того, что деликатно предлагал свое посредничество. Чуть ли не сводничество, черт возьми! Впрочем, случай, как это часто происходило в его жизни, выдался сам по себе. Через неделю после Ильина дня, когда Любава предложила ему составить себе компанию на прогулке после обеда, а Борис Викторович, конечно, согласился. Погода была прекрасной, беседа приятной, шли они под руку и не торопясь, рядом бежал Голиаф Платонович – идиллия, да и только. Добрели привычным маршрутом до Знаменки и, веселясь, наблюдали затем, как громадный пес с удовольствием носится по кромке воды за бросаемым ему Любавой обломком ветки, периодически забегая в воду, а потом выскакивая на берег и отряхивая косматую шерсть, рассыпая по сторонам тучи брызг. В какой-то момент обернувшись, Агалюлин вдруг заметил, что за их развлечениями наблюдает с пригорка над речкой всадник на вороном ахалтекинце. - О, Любава, смотрите, а мы тут, оказывается, не одни! – воскликнул доктор, тронув за плечо девушку, как раз склонившуюся, чтобы очередной раз забрать у своего пса ветку и вновь отбросить ее подальше. – Позволите пригласить его в нашу компанию, или нам и без него хорошо? – хитро поинтересовался он, с улыбкой взглянув на в одно мгновение изменившуюся в лице Любовь Сергеевну.
Любовь Мещеринова: Быть проницательной в вопросах, касающихся столь тонких материй, Любови Сергеевне, как бы странно это ни показалось, мешал как раз жизненный опыт. Слишком практичной она была по своей натуре. Вернее – стала слишком практичной за эти годы, чтобы оставить себе хоть какие бы то ни было романтические притязания. Поэтому и не слишком раздумывала над тем, что могло бы произойти, если бы… Если бы Роман Дмитриевич имел какой-нибудь романтический умысел, когда целовал ее. Если бы вел себя при последующих встречах с ней более открыто. И еще множество всяческих «если бы», которые, время от времени, но возникали в размышлениях Любавы. Все вместе это не слишком способствовало хорошему настроению, ибо чем больше она гнала от себя размышления о Нестерове, тем назойливее они возникали в вечерние часы, когда разум уступает место фантазиям. Однако девушка даже и подумать не могла, что ее тайные мысли столь очевидны, по-крайней мере, для одного человека точно. Человеком этим, который также мог отвлечь и развлечь ее, был Агалюлин. Но в последнее время и он стал нечастым гостем в их краях. «Дела-дела!» - оправдывался он обычно перед Любой, когда они встречались где-либо и барышня Мещеринова спрашивала, отчего он не заезжает в Погорелово. Да и сегодня, приехав туда по делу, был оставлен на обед фактически силой. Хоть и сам не слишком противился этому насилию. Разговор за столом касался общих вопросов. Люба расспрашивала о делах в лечебнице, о новостях и о соседях. Ибо ему, доктору, который все же много разъезжает, должно быть больше известно, чем ей, домоседке, что творится в округе. И тогда Борис Викторович, желая утешить, а может, просто для поддержания беседы, для начала рассказал, что у помещика Вересова случилась та же напасть с рожью, что и у нее. Дальше были еще какие-то окрестные байки, но постепенно Люба стала замечать, что в своих рассказах Агалюлин, словно нарочно, то и дело возвращается к ближайшему Любиному соседу – Нестерову. Так, вскоре ей поведали, что у него хандра, шутя притом добавив – неизлечимая. А еще невзначай интересовались, не знает ли сама Любава, что могло бы стать ее причиной. Барышня Мещеринова не знала, но странно смущалась в ответ, хоть и не от самого вопроса, а от тона, которым он был задан. Поэтому, когда, наконец, удалось довольно ловко перевести разговор от хандры Нестерова к хорошей погоде, Люба поспешила предложить своему гостю послеобеденную прогулку. Во время которой они, впрочем, больше о Романе Дмитриевиче они более не упоминали, а развлекали друг друга различными иными темами. У речки, почти на том самом месте, где пару недель назад Любава волей своего злосчастия совершила купание, гуляющие остановились. Внезапные воспоминания того дня завладели разумом девушки, и беседа с Агалюлиным стала постепенно будто бы затихать. Бросая своему псу палку, лохматя шерсть за его ушами, Люба перед мысленным взором видела теперь Нестерова. А точнее то, как он помогал ей, как согревал и утешал. От задумчивости ее отвлек голос Бориса Викторовича, который о чем-то спрашивал, указывая при этом в сторону пригорка – того самого, откуда прошлый раз и появился Роман Дмитриевич, подумалось ей. Поэтому, когда Люба обернулась и вновь увидела там знакомую фигуру всадника, то в первую секунду даже испугалась – уж не грезит ли она наяву. И, видно испуг или удивление настолько явно отразились на лице девушки, что Борис Викторович даже сам заволновался, тотчас начав выяснять, хорошо ли она себя чувствует. - Просто выпрямилась быстро, в глазах потемнело. Ничего страшного, - не своим голосом произнесла она и, лишь справившись с этим непроизвольным волнением, добавила чуть шутливо: - Ну, это вам решать, можем и без Романа Дмитриевича обойтись. Агалюлин, однако, решил иначе и уже активно махал руками всаднику, который, кажется, тоже раздумывал – не сделать ли ему вид, будто не замечает этого. Но потом все же подхлестнул своего коня и уже спустя минуту оказался перед Любой и ее спутником. Все они тут же принялись здороваться друг с другом, а доктор, который вдруг отчего-то сделался похож на загадочного сфинкса, предложил Нестерову составить им компанию на прогулке. Он не стал отказываться, спешился и, ведя коня под уздцы, пошел с ними рядом. И все это время Люба исподволь аккуратно разглядывала его лицо, выискивая признаки той хандры, о которой намедни рассказывал доктор. Они были в наличии. Хмурый взгляд, которым он одарил свою соседку и ее спутника, на минуту даже напомнил Любаве прежнего Нестерова, с которым она не ладила. Впрочем, очень скоро он будто бы повеселел. Случилось это, когда она сама поинтересовалась его здоровьем, подавая ему руку для приветствия. И от этого обстановка немного разрядилась. Но больше всего радости от неожиданной встречи, кажется, испытывал Голиаф Платонович, который, тычась мордой в ладонь Нестерова, то и дело преданно заглядывал мужчине в глаза, будто упрашивая поиграть с ним.
Борис Агалюлин: Чтобы не выглядеть, как троица глухонемых на прогулке, практически всю обратную дорогу от Знаменки до дома Агалюлину пришлось разговаривать сразу за всех троих. В безуспешных попытках завести более-менее полноценную беседу он обращался то к Нестерову, то к Любе. Но эти двое, шагая по обе стороны от него, предпочитали лишь односложно соглашаться с ним, да еще делать периодические короткие замечания. Все вместе это было забавно, но и странно. Прекрасно зная характеры каждого из них, Агалюлин про себя не уставал изумляться этой нелепой скованности. И если дело было в его присутствии, то сделали бы только знак – и он готов был испариться в любую минуту. Но Любовь Сергеевна, напротив, лишь крепче держалась за его локоть, да изредка бросала мимолетные взгляды на Романа Дмитриевича. Так втроем они и вернулись через поля к парку, а вскоре вышли и на полянку перед домом. - А было бы неплохо теперь выпить чаю, да, Любовь Сергеевна? – Борис Викторович, ничуть не стесняясь, почти по-хозяйски направился в дом, по пути призывая Луизу. Люба и Нестеров шли за ним следом. Некоторое время в комнате, что выходила своими огромными окнами в сад, было тихо, слуги накрывали на стол, а гости и хозяйка устроились в креслах и молчали. Даже Агалюлин, устав развлекать своих приятелей, решил взять паузу, которая теперь все более и более затягивалась и становилась неловкой. - Любовь Сергеевна, вы очень устали от прогулки? А то, может быть, пока порадуете нас с Романом Дмитриевичем своим пением? – Борис Викторович с улыбкой обернулся к Нестерову. - Знаете ли вы, Роман Дмитриевич, как дивно наша хозяйка играет на гитаре? А уж как поет! Люба, меж тем, с негодованием взглянула на него, всем своим видом показывая, что последние слова его были совершенно лишними, добавив при этом, что, конечно же, Роману Дмитриевичу это совсем не интересно. Но напрасно старалась она увильнуть. Теперь уж и второй гость просил ее спеть, и Любаве не осталось ничего, кроме как велеть послать наверх в свою комнату за гитарой. Когда же инструмент принесли, то взяв его в руки, девушка еще долго в нерешительности перебирала струны, не зная, что лучше исполнить, но и тут добрый доктор решил подсобить: - А спойте нам ту, что вы сами положили на музыку, Любовь Сергеевна! Кольцова, кажется, слова были? Люба на его просьбу лишь головой покачала, но отказываться не стала. Придвинув стул поближе к окну, устроив его удобно для себя, но нарочно таким образом, чтобы не видеть своих гостей, она устроилась на нем с гитарой, а затем, чуть склонив голову к правому плечу, заиграла. При этом, время от времени поднимая взгляд от гитарного грифа, Люба порой задумчиво поглядывала в окно, словно уже и забыла, что не одна в комнате. Голос ее то взмывал ввысь, то становился еле слышен, следуя смыслу произносимых устами слов. А быстрые переборы мелодии, льющиеся со струн, лишь дополняли ее пение, вторя голосу девушки. Когда же, окончив петь, Люба замерла, опустив руку на колено, в комнате вновь воцарилось молчание. Лишь немного погодя, словно ей требовалось время совладать со своими чувствами, она вновь повернулась к гостям, но старалась смотреть при этом только на Бориса Викторовича. Тот улыбнулся, похвалил ее пение, но тут же охнул и вдруг поспешно извлек из кармана своего жилета часы. - А ведь я опаздываю, господа! Покорнейше прошу меня простить, Любовь Сергеевна. Но на чай, судя по всему, остаться нынче никак не смогу! Обещался еще третьего дня быть сегодня к пяти у Сорокина, а сам заболтался, да заслушался вашим дивным пением!.. Нет-нет, Роман Дмитриевич, уж хотя бы вы не бросайте наш милую мадемуазель Мещеринову! Предположительно, Любовь Сергеевна исполнила песню на стихи А.Кольцова. ПЕСНЯ Если встречусь с тобой Иль увижу тебя,- Что за трепет, за огнь Разольется в груди. Если взглянешь, душа, - Я горю и дрожу, И бесчуствен и нем Пред тобою стою! Если молвишь мне что, Я на речи твои, На приветы твои Что сказать, не сыщу. А лобзаньям твоим, А восторгам живым, На земле у людей, Выражения нет! Дева - радость души, Это жизнь - мы живем! Не хочу я другой! Жизни в жизни моей! 1827
Роман Нестеров: Являясь поборником профессионализма во всем, домашнее музицирование Роман Дмитриевич, признаться, недолюбливал. Потому и собственных талантов в этой сфере старался не афишировать и демонстрации чужих по возможности избегал. Однако слышать пение Любавы было его давним желанием. Потому, едва Агалюлин попросил ее об этом, тут же сам включился в процесс уговоров, хотя, по всему было видно, что Любовь Сергеевна отказывается вовсе не из пустого кокетства, а верно, в самом деле, стесняется. Это было очень мило, но отступаться Нестеров не собирался, поэтому, в конечном итоге, ей пришлось согласиться. Когда принесли гитару, и Любава на некоторое время задумалась над тем, что ей спеть, Роман Дмитриевич напряженно ждал решения, словно, действительно, имело какое-нибудь особенное значение, что это будет – чувствительный романс или какая-то веселая песенка. Хотя, в его нынешнем состоянии разума особенное значение приобретали самые неожиданные вещи. Делать выбор, все же, досталось случаю – в лице Бориса Викторовича. Указанное Агалюлиным имя поэта, ничего Нестерову не говорило, верно, кто-то из современных, но если стихотворение настолько понравилось Любаве, что даже захотелось превратить его в песню, оно определенно заслуживало внимания. Да и вообще изрядно удивляло, что она, оказывается, еще и музыку сочиняет… Откинувшись на спинку кресла, прислонив к подбородку руку, Роман Дмитриевич приготовился слушать. Мелодия с самого начала показалась ему незатейливой, но приятной, играла Любовь Сергеевна тоже несовершенно, иногда запинаясь, впрочем, это могло быть следствием волнения, поэтому судить строго было бы неправильно. Но вот она запела – и Нестеров в мгновение забыл обо всем, что недавно думал. У нее, в самом деле, было контральто – глубокое, чувственное, с потрясающим вибрато на нижних нотах и изящными верхами, которые она чуть приглушала, выпевая с небольшим придыханием, от которого простенький текст стихотворения приобретал характер интимного любовного признания, трогающего не только душу, но пробуждающего также и более земные желания. Замерев на месте, Роман Дмитриевич не мог отвести глаз от ее тонкого профиля, не имея возможности смотреть в глаза – Люба сидела, наполовину отвернувшись от них с Агалюлиным к окну. Но и этого было достаточно, чтобы видеть, насколько красива она сейчас, словно бы освещаемая тем особенным светом, идущим изнутри, когда человек делает то, что по-настоящему любит делать. Очнулся он далеко не сразу в тот момент, когда Люба закончила петь – от тихой ухмылки и иронического взгляда Агалюлина, устремленного прямиком на него, показавшихся Нестерову сейчас настолько неуместными, что, если бы не присутствие дамы, то непременно повлекли бы за собой весьма резкую отповедь в его адрес. Однако и на этом его не в меру ретивый приятель, видимо, не посчитал свою миссию амура оконченной. Спустя пару минут, выразив хозяйке все положенное восхищение ее талантами – в то время как сам Нестеров так и сидел молча, словно растеряв свои манеры и находя все слова, что приходили на ум слишком простыми и заурядно-пошлыми для выражения эмоций, вызванных ее пением, Агалюлин вдруг подхватился, «вспомнив» о неком срочном деле, и засобирался уезжать. Выглядело это настолько шитым белыми нитками, что Нестерову вновь захотелось ругаться. Мельком взглянув на Любовь Сергеевну, он увидел на ее лице то же выражение растерянности, которое, верно, было теперь написано и на его собственной физиономии, плюс к этому в глазах ее на мгновение будто бы промелькнуло неудовольствие. Которое Роман Дмитриевич немедленно истолковал в невыгодном именно для себя свете. Похоже, она просто не хотела оставаться с ним наедине. Но долг вежливой хозяйки приказывал поступать не так, как хочется, а так как должно. Впрочем, нечто подобное теперь испытывал и он сам. Делал, что должно – ибо мерзавец Агалюлин поставил в такие условия, благополучно исчезнув из гостиной Любови Сергеевны, в то время как самому ему теперь придется остаться здесь еще хотя бы на четверть часа – доставляя своим присутствием хозяйке мучение и мучаясь самому. Неловко улыбаясь и выискивая слова для разговора, который теперь, в отсутствие Бориса Викторовича, и вовсе сделался каким-то пустым и нелепым, а он, чертов дипломат, совершенно не знал, как это исправить… Наконец, протерзавшись еще положенную четверть часа, Роман Дмитриевич решил, что тоже может уходить, о чем и сообщил Любови Сергеевне, кажется, порадовав ее этим. Во всяком случае, задерживать и просить остаться его никто не стал. Впрочем, проводить до порога, все же, предложили, хотя Нестеров просил не беспокоиться, утверждая, что прекрасно найдет дорогу самостоятельно. И вот они снова шли рядом друг с другом через комнаты дома мадемуазель Мещериновой, и с каждым шагом он все отчетливее понимал, что, должно быть, совершит самую большую глупость в своей жизни, если не поговорит с ней и не скажет о своих чувствах. Именно сейчас, в эту минуту. Здесь, посреди этой комнаты, и пусть это видят все, кому случится оказаться рядом – все равно! Потому что другого раза может и не быть… - Любовь Сергеевна, наверное, через минуту вы сочтете меня опасным сумасшедшим – и, в принципе, не ошибетесь, - внезапно остановившись, он взял руки девушки в свои и посмотрел ей в глаза, в которых тотчас отразилось замешательство. – Я, действительно, сошел с ума, я безумно люблю вас. Понимаю, что, должно быть, чувство мое безответно, и что в свои лета я в нем покажусь вам смешным, но ничего не могу с собой поделать. Оправдывает меня лишь то, что я все же боролся и пытался справиться, прежде чем окончательно сдаться на милость, вам, похитительнице сердца моего. Однако теперь оно у вас. И что делать с ним дальше – решайте сами. Я приму любой выбор. Откажете – никогда не упрекну вас в этом, коли судьба позволит нам встречаться дальше. Согласитесь – стану самым счастливым человеком на свете и сделаю все, чтобы составить в ответ ваше счастие. Чему быть – того не миновать, Люба, милая! Видите, с вами я стал фаталистом, того и гляди – ударюсь в мистику или еще бог знает каких глупостей наделаю и наговорю. Но только молчать о своем чувстве и далее – выше моих сил.
Любовь Мещеринова: Любава до сих пор не могла дать себе внятного объяснения, что так поразило ее в стихотворении, которое Лидочка Латынина дала ей как-то прочесть в одном поэтическом журнале. Тем не менее, тогда она сразу же попросила у приятельницы перо и бумагу, чтобы переписать его для себя и, едва закончив, почти тотчас начала напевать некий мотив. А вернувшись чуть позже домой, попыталась оформить его в нечто более осмысленное. Получилось далеко не с первого раза, но через неделю новый романс ее собственного сочинения был готов. И так уж вышло, что первым слушателем его, совершенно, впрочем, случайно, так что скорее его можно было бы назвать «подслушивателем», стал Борис Викторович, который теперь, совершенно вероломно, на пару с Нестеровым уговаривал девушку исполнить именно его, хотя прекрасно знал, что ей это неловко. Вот потому-то, взяв в руки гитару, Люба едва смогла унять дрожь в пальцах, все равно не до конца совладав с волнением, никогда прежде так сильно ею не владевшим. Впрочем, стоило лишь ей коснуться струн, стоило зазвучать первым аккордам музыки, как реальный мир вокруг удивительным образом вдруг сделался призрачным, в то время как образы из песни, наоборот, приобрели черты реальности, а переживания – искреннюю неподдельность. Когда же закончила петь, то вернулась в действительность, ощутив, как и тогда, в Знаменском, почти физическое прикосновение устремленного на нее взгляда Романа Дмитриевича. И не важно, что сидела в этот момент, почти отвернувшись, да и потом постаралась избежать встретиться с ним глазами напрямую, обращая все свое внимание на Агалюлина, который, конечно, тут же рассыпался в комплиментах по поводу ее пения, искренних, но при нынешних обстоятельствах звучавших как-то неестественно. А потом и вовсе вдруг засобирался уходить, хотя до этой минуты ни словом не обмолвился о том, что имеет еще какие-то планы на вечер. Оставшись, таким образом, вдвоем с Нестеровым, Люба все же предложила ему выпить чаю. Он согласился, но далее, они так и сидели в почти что полном молчании, нарушаемом лишь редкими репликами, да едва слышным позвякиванием чашек о блюдце. Чувствуя себя, против здравого смысла и логики, кругом виноватой за хмурое настроение своего гостя, Люба мысленно пыталась сообразить, отчего он так напряжен? Точнее, отчего они оба испытывают этот дискомфорт, не в силах найти слова, которыми можно было бы хоть немного поддержать беседу, несмотря на то, что давно помирились и разрешили все свои противоречия. Не могла же она его еще чем-нибудь обидеть?! Ответа на этот вопрос не было. А сам Роман Дмитриевич вскоре поставил на стол свою чашку и, высказав все положенные в данном случае слова благодарности, сожалея, объяснил, что тоже вынужден откланяться. Но при этом в его безупречно вежливой интонации Любе послышалось почему-то с трудом сдерживаемое желание уйти как можно скорее, точно сбежать из ее дома. И это неожиданно так больно задело ее самолюбие, что девушка вновь ощутила желание сказать ему вслед какую-нибудь неприятную колкость. И все же благоразумие победило язвительность, потому, встав следом за гостем, Люба настояла, что проводит его до крыльца лично. То, что случилось всего через несколько минут после этого, было настолько неожиданным, что поначалу и впрямь испугало Любу. Остановившись посреди одной из комнат, через которые пролегал их путь к выходу из дома, Роман Дмитриевич вдруг взял ее руки в свои ладони и сжал их так сильно, что ей стало почти больно, а потом, по-прежнему серьезным и мрачным тоном вдруг заговорил о своих к ней, к Любе, нежных чувствах! И от этих слов, спустя минуту совершеннейшего замешательства, сердце в груди Любавы резко застучало, а потом словно совсем сорвалось и замерло. Роман Дмитриевич уже закончил говорить и ждал своего приговора, а она все никак не могла опомниться. Но еще большим потрясением оказалось ощутить то, как сладко заныло в груди от произнесенных им слов, почувствовать, как что-то внутри ее будто бы вырвалось наружу под действием волшебного заклинания, в них заключенного. Вырвалось – и с катастрофической быстротой заполняет все ее существо, заставляя пылать жаром щеки, а губы – распускаться в непроизвольной улыбке, одновременно чувствуя приятное покалывание в кончиках пальцев, которые все еще удерживает в своих руках Роман Дмитриевич. - Вот ведь, и вправду, сумасшедший, - едва слышно произнесла она, поднимая глаза на Нестерова и лукаво улыбаясь ему. А что еще можно было сказать – что она его любит? Но Люба еще и сама до конца не верила в это. Хотя, от одних только мыслей о том, что сейчас с нею происходит, сердце вновь начинало биться сильнее и громче, словно бы самостоятельно стремясь донести ответ всему миру за свою недоверчивую хозяйку, - Чему быть, того не миновать? Ну, может, оно так и есть? Да, Роман Дмитриевич.
Роман Нестеров: - Что?.. Что это значит? – казалось, будто бы она говорит с ним на каком-то незнакомом языке, хотя все слова до одного были просты и понятны. И все же… - «Да» - это означает, что вы… согласны? – темно-серые глаза откровенно смеялись над его бестолковостью, но ему нужен был совершенно определенный ответ. Жизненно необходим. Поэтому следующую бесконечно долгую секунду Нестеров напряженно всматривался в них, словно старался заглянуть непосредственно в сердце – и прочесть там то, что было сейчас так важно знать со всей возможной точностью. И тут Любовь Сергеевна… да какая там Любовь Сергеевна – Люба! Милая, обожаемая, единственная Любушка вновь улыбнулась и избавила, наконец, его от мучений, а себя – от стальной хватки, которой обезумевший кавалер все еще сжимал ее хрупкие пальчики, чуть заметно пошевелив которыми, она напомнила ему, что он ведет себя, словно первобытный человек. Осталось, верно, только схватить ее, перекинуть через плечо, да и утащить затем к себе в пещеру. Собственно, последнее было бы очень даже кстати, но, после недолгой борьбы, цивилизованная сущность человека разумного в Нестерове, к счастью, все же одержала верх над счастливым дикарем. Потому, вместо того, чтобы с радостным ревом осуществить изначально желаемое, он лишь порывисто прижал Любу к себе, бережно обнимая затем ее тонкий стан, не решаясь от полноты нахлынувшего чувства даже на более откровенную ласку, нежели просто прижаться губами волосам девушки, спрятавшей лицо на его груди. Влюбленный юнец, впервые признавшийся в любви, да и только. Понимая умом всю нелепость этого внезапного, едва не на ходу объяснения – наверняка, Люба мечтала о чем-то другом, более романтическом, с цветами, красивой музыкой, белым конем, пасущимся неподалеку – он почему-то был уверен, что она не обижена на него за это. И может быть, даже немножечко счастлива. А красивых сцен на их век еще вполне достанет, ведь жить со своей Любовью Роман Дмитриевич собирался долго. О свершившейся помолвке они не сказали никому – не сговариваясь, будто боялись спугнуть свое внезапное счастье. Даже Агалюлин, заехавший на следующий день в Знаменское якобы для того, чтобы рассказать Нестерову, что хочет купить еще кое-какое оборудование для амбулатории, которую, ввиду успешности начинания, он намеревался в ближайшее время превратить в полноценную больницу и даже пригласить на работу еще докторов, так и не смог ничего у него выведать, хотя буквально ужом извертелся, так и эдак пытаясь заговорить с приятелем на интересующую тему. Но в этот раз Роман Дмитриевич был начеку и лишь посмеивался про себя, чувствуя, как Агалюлин сгорает от любопытства и тихо бесится от невозможности его удовлетворить. С Любой они теперь виделись каждый день. Точнее, каждый вечер, когда Нестеров, верхом, направлялся к условленному часу в прекрасно известное и очень важное для обоих место – на берег речки Знаменки, где, словно по какой-то странной прихоти судьбы, происходили все самые важные события в развитии их отношений. Люба приходила туда вместе с Голиафом Платоновичем, которому была доверена важная миссия «прикрытия» тайного романа его хозяйки – ведь именно под видом прогулок с питомцем мадемуазель Мещеринова теперь надолго исчезала из дому по вечерам, возвращаясь, порой затемно, чем сильно беспокоила старуху Луизу. Об этом Люба рассказывала ему со смехом, добавляя при этом, что чувствует – фройляйн обо всем догадывается, а значит, того и гляди, накажет ее, лишив на неделю сладкого за неблаговидное для барышни поведение и тайные свидания со взрослым мужчиной. На что Нестеров возражал, что ничего «неблаговидного» они еще даже и не начинали, и вообще – его намерения «насчет барышни» кристально честны, а значит, он готов на какие угодно объяснения. Даже с Луизой Францевной. Впрочем, порой они, действительно, вели себя глупо: спорили по мелочам, ругались – минут на десять, потом бурно мирились с объятиями и поцелуями. Короче, вели себя, как и полагается всем влюбленным на белом свете, сколько бы лет им не было и сколько бы жизненного опыта их не обременяло, подобно тяжелому заплечному мешку, от которого никак не избавиться – потому как без него же одновременно и не обойтись. А еще спустя две недели Роман Дмитриевич уехал в Петербург. Ненадолго – обещал вернуться всего через несколько дней, ибо в столице его ожидало всего несколько дел, хотя и важных. И первейшее из них – встреча с Нессельроде. Как государственному чиновнику высокого ранга, Нестерову полагалось получить разрешение на бракосочетание у непосредственного начальника. Никакого затруднения здесь возникнуть, впрочем, не могло, ибо причин мешать семейному счастью своего подчиненного у Карла Васильевича не имелось ни малейших причин. Еще необходимо было встретиться лично с Абросимовым – разъяснить ему, как действовать в новых обстоятельствах в деле о покупке Любавиных векселей. Ну и, конечно, заказать в кратчайшие сроки обручальные кольца и свадебный подарок, чтобы побыстрее вернуться затем домой, в Знаменское – да, теперь он именно здесь чувствовал себя дома – а после, как можно скорее обвенчаться. Ну, а чего же еще им еще было ждать?
Любовь Мещеринова: Для Любавы, столько лет оберегавшей себя от лишних душевных переживаний, открыться навстречу столь нежданному чувству, захлестнувшему их обоих, поначалу было весьма нелегко. Но, даже осознав его в себе, она по-прежнему иногда думала о том, что ведет себя слишком глупо, неразумно и совершенно не по летам. Но при этом, было так приятно совершать эти милые глупости! Тем более что кавалер ее оказался достаточно терпеливым и внимательным человеком. Не торопясь и не подгоняя события, он постепенно отогревал застывшую душу девушки, словно бы высвобождая из плотного защитного кокона, которым она ее однажды оплела. Что же до нее самой, то теперь каждый вечер от момента их с Нестеровым объяснения был ожидаем Любовью Сергеевной с нетерпением. И, собираясь на прогулку с Голиафом, немым очевидцем их свиданий, она с особым тщанием выбирала наряды, заглядывая в зеркало едва ли не чаще, чем за все последние годы своей деревенской жизни. Хоть и понимала – Роману вовсе не так уж важно, как она выглядит, если полюбил он ее за что-то другое. Но вот ведь странность – как ни искала Люба причин, которые, в конечном счете, и связали их сердца, на ум не приходило ни одной разумной. Только все это было каким-то неважным, второстепенным. Главным были они сами и то, что объединяло их в единое целое сильнее с каждой минутой. А еще Любе нравилась их Романом тайна. Ее забавляло, что вроде все вокруг и догадываются о ней, но в то же самое время, окончательной уверенности нет ни у кого. Луиза ходила по дому очень важная и немного надутая, словно обижаясь, что ей не доверяют. Агалюлин же, изображавший некую сопричастность к происходящему, на самом деле знал не более нее, потому как ни Люба, ни Нестеров так ничего конкретного ему и не сказали. До момента их временной разлуки, связанной с отъездом Нестерова в Петербург, прошло не так уж много времени. Тем не менее, успев уже привыкнуть к постоянному его присутствию в своей жизни, Люба первые дни даже не знала чем себя занять. В отсутствие любимого все казалось ей каким-то пустым, неинтересным. Но она не была бы собою, если бы не смогла, в конечном счете, совладать с эмоциями. Поэтому, уже через три дня более-менее опомнившись, Любава нашла себе занятие, решив, что раз уж Роман Дмитриевич уехал заниматься приготовлениями к их свадьбе, то и ей должно сделать некоторые приготовления к грядущим переменам в собственной жизни. Не имея возможности принести своему жениху приданого, Люба, тем не менее, не желала становиться для него обузой, обременив будущего супруга собственными непогашенными долгами. Поэтому, едва лишь только ее меланхолия пошла на убыль, а может, и благодаря этому, девушка вновь занялась своими хозяйственными хлопотами. Первым делом, она отправилась в Любим, где обитал один из крупнейших ее заимодавцев, местный купец первой гильдии. В доме Фомы Александровича посетительницу приняли радушно, но странное дело – хозяина как будто бы удивил ее приход. Впрочем, для себя Люба быстро нашла этому объяснение. Срок по векселю еще не наступил, и он, верно, просто не ждал, что она станет возвращать деньги так рано. Однако едва завела об этом разговор, как Фома Александрович остановил ее. После чего, немного замявшись и дивясь ее неосведомленности, сообщил, что выписанный ему Любавой вексель продал еще по весне. Кому? Этого он не запомнил, но ведь собственный управляющий барышни наверняка должен быть в курсе, почему бы ей не узнать об этом у него? Так что прощалась с Фомой Александровичем Люба в некоторой растерянности и удивлении. Однако решив времени зря не тратить, поехала затем к другому своему кредитору. Но и у него ее ждал точно такой же ответ. Правда, после долгих расспросов, имя покупателя все же было названо. Не веря собственным ушам, не понимая, как это может быть, Люба вернулась домой, словно бы оглушенная полученной новостью. А на следующий же день вызвала к себе управляющего, подвергнув его затем расспросам столь строгим и упорным, словно происходила их беседа не в домашнем кабинете барышни Мещериновой, а во владениях одного из подчиненных Александра Христофоровича Бенкендорфа. И вскоре тот не выдержал и все ж таки повинился, что знал о том, что управляющий Нестерова, господин Абросимов подчистую скупает их долговые обязательства, хоть и не понимал, для какой цели. А не рассказывал об этом Любови Сергеевне раньше лишь потому, что не хотел беспокоить ее понапрасну, будучи полностью уверен в способности барыни расплатиться по ним в срок. Вот так и рухнул в одно мгновение весь мир, который Люба успела за пару недель для себя создать. Рухнул, развалился, словно карточный домик от дуновения ветра, ворвавшегося в распахнутую дверь. А вместе с ним исчезли искры жизни из глаз, сошел румянец со щек Любавы. И сама она вновь превратилась в строгую отшельницу, которая смотрит на мир с неким упреком. Не проронив ни слезинки о потерянном вмиг счастье, она снова наглухо закрыла в сердце дверцу, за которой похоронила свою любовь к Нестерову. Одновременно с этим воскресла в ней и вся ненависть к роду этого низкого и беспринципного человека, воспользовавшегося ее минутной слабостью, копившаяся в их семье из поколения в поколение. Теперь оставалось лишь дождаться его возвращения, чтобы в открытую уличить в подлости и лжи.
Роман Нестеров: Новость о том, что Роман Дмитриевич намеревается жениться, как бы он не стремился к обратному, довольно быстро распространилась по министерству. Вкупе с известием о том, что и Александр Сергеевич, наконец-то, обвенчался в Тифлисе с юной Чавчавадзевой, это произвело на коллег Нестерова изрядное впечатление. Диапазон реакций был от шуток на предмет того, что их с Грибоедовым минувшей зимой в Тейране, верно, опоили каким-то восточным зельем, отнимающим способность дорожить собственной холостяцкой свободой, до вполне себе дружеских пожеланий счастья и скорейшего обзаведения потомством. Флегматичный Нессельроде, как обычно, воспринял все без лишних эмоций, выразив лишь надежду на то, что скорая женитьба не помешает Нестерову исполнять свой долг перед Отчизной – имея в виду его грядущую поездку в Персию. Разумеется, никто не говорит, что отбыть туда придется на следующий же день после свадьбы, и тем не менее… На это Роман Дмитриевич уверил министра, что обо всем помнит и отказываться от исполнения служебных обязанностей вовсе не собирается, лишь просит предоставить небольшой отпуск – до Рождества. А там уже ничто не сможет отвлечь его. На том и порешили. Встреча с Абросимовым прошла куда как более эмоционально. Причиной было то, что Иван Петрович первые минуты все никак не мог поверить, что Нестеров говорит о скорой свадьбе с мадемуазель Мещериновой всерьез, подозревая в том то шутку над собой, то какой-то тайный замысел хозяина, который тот все никак не хочет ему раскрыть и, сетуя, что он много лет верой и правдой служит ему, а Роман Дмитриевич не желает посвятить его в свои планы. В конце концов, не выдержав, Нестеров даже сорвался на него, заявив, что в перманентных поисках выгоды Абросимов совершенно забыл о том, как быть живым человеком, а не бездушным дельцом со счетами вместо сердца. Впрочем, помирились достаточно быстро, ибо в нынешнем счастливом состоянии Роман Дмитриевич был просто не способен подолгу сердиться ни на кого. Да и Абросимов, после той весенней истории побаивающийся перечить ему, сделал вид, что необычайно счастлив таким оборотом событий, несмотря на то, что так до конца и не понял, отчего его патрон вдруг воспылал любовью к этой деревенской дурнушке, к тому же – далеко не первой молодости. Насчет выкупленных закладных бумаг, по обоюдному согласию, пока решили сохранять статус-кво. И тут уж Нестеров сам обещался подумать, как и когда лучше преподнести своей будущей жене новость о том, что отныне все ее долги, за исключением супружеского, будут аннулированы, памятуя о непростом характере оной и бешеной мещериновской фамильной гордости, задевать которую Роман Дмитриевич, признаться, опасался даже теперь из-за непредсказуемости последствий подобного события. Ничего, со временем, когда Люба расслабится и, даст бог, окончательно сбросит свои доспехи, полностью положившись на него, своего мужа и защитника, он все ей объяснит. А пока – пусть лучше ничего не знает. Проще всего, оказалось, решить третий вопрос. Обручальные кольца сделали очень быстро, а с подарком он определился еще дорогой в Петербург, рассудив, что правильнее всего будет преподнести ей в подарок шкатулку с фамильными украшениями, испокон века принадлежавшими женщинам его рода, ибо кому, как не ей отныне владеть ими? Так что обратно в Знаменское Роман Дмитриевич возвращался преисполненный довольства, которое испытываешь, вовремя завершив все важные дела и ожидая законного вознаграждения за свои труды. В его случае наградой было видеть любимую женщину, быть подле нее, говорить с ней, прикасаться… стоит ли говорить, что путь от Петербурга до Ярославля – и далее до родного поместья показался ему существенно более долгим, чем до столицы, несмотря на то, что занял даже меньше времени. Повезло с погодой, а еще с тем, что почти не было задержек на почтовых станциях. Так что в Знаменском Роман Дмитриевич оказался несколько раньше, чем та дата, на которую призывал ориентироваться Любаву в посланном незадолго до отъезда письме. Но это было даже хорошо – хотелось сделать ей приятный сюрприз. Потому, едва отдохнув с дороги, да приведя себя в порядок, Нестеров велел седлать своего Ваську, после чего, пустив застоявшегося в ожидании хозяина ахалтекинца почти галопом, преодолел оставшиеся до Погорелово версты за две четверти часа и вскоре уж стоял на пороге Любиного дома. То, что навстречу ему вышла Луиза, мужчину не удивило. В конце концов, Любава вовсе не обязана была, как царевна из сказки, сутки напролет сидеть в тоске и ожидании своего королевича у окна светелки. У нее много дел и нет ничего странного, что она продолжает ими заниматься в его отсутствие. Однако вскоре выяснилось, что барышня все же дома. И если Роман Дмитриевич подождет еще минутку в гостиной, то о его визите ей непременно доложат. - Ничего, Луиза Францевна, думаю, что в этот раз можно будет обойтись и без доклада, - добродушно улыбнулся он старухе-служанке, которая, права, Люба, видать, действительно, обо всем уже догадалась. – Скажите только, где мне ее найти. Не решившись перечить ему, но и не выказывая особой радости – Роман Дмитриевич понимал это, как своеобразное проявление ревности, потому не сердился, Луиза пояснила, что Любовь Сергеевна нынче у себя и «очень заняты». - Обещаю не отвлекать ее надолго, - бросил он, не оборачиваясь, устремляясь в указанном направлении, и вскоре уже стоял перед дверью Любиной гостиной, служившей ей заодно кабинетом. Стучать не стал, вошел сразу. Вернее, первым делом в приоткрытую дверь проник на вытянутой руке букет огненных георгин, собранных буквально час назад садовником в Знаменском по его указанию. Входя следом, Роман Дмитриевич, устремился к сидящей, и верно, за столом, склонившись над какими-то бумагами, Любаве, которая, впрочем, при его явлении от дел своих оторвалась. Но притом осталась на своем месте и смотрела на него спокойно и без эмоций, что удивило и насторожило Нестерова, однако он постарался отогнать это неприятное ощущение прочь. – Ну, здравствуй, любимая! Я скучал, а ты? Положив на стол перед нею букет, он опустился на стул у противоположной стороны стола, опуская голову на сложенные руки, и попытался заглянуть Любаве в глаза, которые та старательно отводила в сторону. И это уже по-настоящему встревожило. - Люба, я не понял… у нас что-то случилось?
Любовь Мещеринова: Каждый день растравливая душу ненавистью к коварному возлюбленному, Люба становилась все более хмурой. Потому Борис Викторович, решивший навестить ее, полагая, что она скучает в отсутствие своего кавалера, был крайне удивлен произошедшими в ней переменами. Когда же доктор, решив сделать даме приятное разговором о предмете, милом ее сердцу, заговорил было о Романе Дмитриевиче, то получил от Любы столь суровую отповедь, что не знал, как это и понимать. А после, когда она и вовсе запретила ему наперед хоть малейшим словом напоминать о соседе, Борис Викторович понял, что лучше ему и не вмешиваться. Что, по всей видимости, случилась между влюбленными очередная размолвка, причиной которой, наверняка, стал какой-нибудь пустяк. А потому продлится она недолго, и стоит лишь дождаться, когда страсти улягутся сами по себе. Недаром в народе говорят: «Милые бранятся, только тешатся!» Вот ведь точно про этих двоих сказано. Только дни проходили, а воинственный Любавин настрой не ослабевал, обретая все больше оснований для существования, так как за это время она умудрилась выстроить у себя в мыслях целую теорию заговора против собственной персоны. Вызнав у управляющего все подробности скупки своих векселей, сопоставив даты, Любовь Сергеевна пришла к «верному» выводу, что Нестеров, по всему, был так сильно раздосадован ее отказом уступить ему весной земли, что решил в отместку за то пустить строптивую соседку по миру. Но, видно, что-то в его расчетах пошло неверно. А может, испугавшись скандала, который непременно разгорелся, если бы у Любови Сергеевны, даже и вполне законным способом, было отнято все ее имущество, он просто решился действовать более изощренно, влюбив в себя сельскую дурочку, собственностью которой после женитьбы можно будет распоряжаться по своему усмотрению, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. - Да, да, Любовь Сергеевна – дурочка ты и есть! – твердила своему отражению девушка, гневно сверкая очами, - С чего это ты вдруг поверила, что такой мужчина может тебя полюбить?! Да и сама ты как могла в него влюбиться? Причем, осознавать, что за столь короткий срок настолько привязалась к Нестерову, что ни ярость, ни обида не в силах заглушить в сердце любви, было больнее всего. Но еще большей пыткой оказалось заставить себя прочесть его письмо, доставленное в конце недели, где Роман писал о скором возвращении в Знаменское. Ведь каждое слово, каждая буква в нем были пронизаны такой нежностью и любовью, что иногда, вопреки всему, Люба начинала сомневаться в собственных логических выводах. Но что такое эмоции, когда на столе перед глазами документы, их подтверждающие, и нет тут места никаким сомнениям! Потому, прочтя еще несколько раз письмо к «милой Любушке», барышня Мещеринова изорвала его в клочья, а после дала указание слугам не пускать господина Нестерова в дом ни под каким видом. Но сказать легче, чем сделать. В этом Любава убедилась, когда, сидя за столом, услышала, как тихо отворилась дверь ее кабинета. Никто в доме не посмел бы войти к ней без стука, даже Луиза. Удивленно вскинув взгляд, оторвавшись от письма, которое составляла в это время, она увидела, как в приоткрытую дверь по очереди проникли букет цветов, зажатый в руке, а следом и тот, кому эта рука принадлежала. Приложив немалое усилие, чтобы не вскочить тотчас же и не указать ему на дверь, Любовь Сергеевна вновь склонилась к письму и дописала незавершенное слово. И лишь после этого отложила перо в сторону, вновь взглянув на незваного гостя. Роман Дмитриевич, тем временем, уже прошел в комнату, вовсе и не дожидаясь ее приглашения. Да и не считая, видимо, что оно ему может понадобиться. Через мгновение на стол перед Любой легли георгины, от которых пахнуло горьковатым и терпким. Но девушка едва взглянула на них, неотрывно следя за Нестеровым, расположившимся теперь прямо перед ней. И столько было теплоты и нежности в его обращенном на нее взгляде, что сердце Любавы на миг сжалось, а в душу вновь стало заползать сомнение – настолько милым и по-настоящему влюбленным сейчас выглядел Роман. Впрочем, тут же отогнав эти мысли прочь, как неуместные, Люба взяла в руки подаренный ей букет. Пару секунд молча разглядывала его, затем встала, равнодушно роняя цветы на пол, а после, так же бессловесно переступив через него, направилась к дверям. - Я не скучала, мне было, чем себя занять и о чем подумать, Роман Дмитриевич. И прийти после этого к выводу, что ваше присутствие в моем доме отныне нежеланно. Так что вам лучше будет уйти! – она сама отворила перед ним дверь и молча ждала его реакции. Но только видно глупо было надеяться, что он удовлетворится сказанным, а не потребует объяснений. После того, как Любовь Сергеевна замолчала, Нестеров и не подумал подчиниться ее воле, ограничившись тем, что просто переменил позу. Развернув свой стул, он вновь сел на него, скрестив на груди руки, закинув одну ногу на другую, и вопросительно глядя на Любаву. Но и она тоже была упрямой, потому все так же без слов смотрела на него, ожидая, когда Роман, наконец, встанет и уйдет. В конце концов, таки не выдержав игры в молчанку, он спросил, в чем провинился перед нею. - А вы дивный лицедей, сударь! Но не утруждайтесь более. Я знаю все о вашем гнусном замысле и презираю вас за попытку его осуществить, – в подтверждение этих слов, Люба одарила его взглядом, исполненным отвращения. - Какая низость - скупать тайком выписанные мною векселя, надеясь затем прибрать к рукам мои земли! Что, играть в открытую для вас уже не интересно? Устроить все так, словно бы вы рыцарь-спаситель, а не коварный захватчик, для вас большая забава? Как же вы могли так поступать! И как при этом была глупа я, коли могла вам поверить!.. Ненавижу вас, ненавижу! Слышите?! А теперь вон из моего дома и не смейте больше показываться мне на глаза! Иначе…. – Люба не договорила, потому что, вместо того, чтобы дождаться ухода Нестерова, вдруг сама выскочила из комнаты и буквально взлетела по лестнице на второй этаж, скрывшись затем за дверью своей спальни, словно за нею кто-то гнался. Чтобы там, прижавшись к ней спиной и зажимая руками рот в тщетной попытке удержать слезы, разрывающие ее грудь, от души разрыдаться.
Роман Нестеров: - Послушай, ты... в своем уме? – спросил Нестеров, когда опомнился от первого потрясения, вызванного словами и поступками Любы. И это даже нельзя было в полной мере назвать фигурой речи, ибо сейчас он, действительно, почти испугался, что с нею что-то не так в плане рассудка. – Что произошло за те дни, пока меня не было? О чем ты вообще говоришь? Как бы там ни было, уходить, прежде чем выяснит хотя бы что-нибудь, он не собирался, потому решил просто дождаться, что будет дальше. Однако дальше началась вообще какая-то фантасмагория, составленная из нелепых домыслов и необоснованных обвинений в его адрес. Причем, говорила она с такой убежденностью и напором, что Нестеров просто не видел возможности вставить в этот монолог ни одного слова в свою защиту или оправдание. Что же касается самой «обличительницы», то она, кажется, воспринимала его молчание как знак полного и безоговорочного признания своей вины, а потому лишь все больше распалялась в своем обвинительном раже. На пике которого, так и не добившись от него того, чего хотела, вдруг сама бросилась прочь из комнаты, а Роман Дмитриевич еще с минуту просидел в одиночестве, слушая отдаляющийся звук ее торопливых шагов и пытаясь окончательно прийти в себя и сообразить, что делать. Впрочем, прежде чем делать, следовало все же, до конца все выяснить, поэтому, подняв с пола рассыпавшиеся из несчастливого букета цветы, сложив их вновь на стол, Роман Дмитриевич тоже покинул гостиную, но направился не к выходу, а к лестнице, что вела на второй этаж, к личным комнатам хозяев дома. Вернее, хозяйки. Прежде Нестеров туда никогда не поднимался, но был уверен, что его устройство вряд ли похоже на лабиринт Минотавра, а значит, найти комнату Любавы будет не так сложно. Собственно, так оно и вышло, всего-то четыре комнаты, выходящие в общий коридор этажа. Планомерно открывая двери каждой из них, Роман Дмитриевич добрался до третьей, которая оказалась заперта изнутри. А еще оттуда доносились какие-то приглушенные звуки, похожие на вздохи или всхлипы, так что сомнения развеялись окончательно. Впрочем, при его приближении, шум прекратился, и воцарилось напряженное молчание. - Я знаю, что ты там, открой! – Нестеров склонился к двери и прислушался, но ему никто не ответил. – Люба... это же нелепо – разговаривать через запертую дверь. Ты хочешь, чтобы все слуги были в курсе того, что между нами происходит? Милая... ну, открой, пожалуйста. Давай поговорим! – ключ в замке бесшумно повернулся, но дальше ему явно предлагали действовать самому. Впрочем, Роман Дмитриевич и не думал привередничать в нынешнем своем положении, потому, без лишних разговоров толкнул дверь и вошел в комнату Любавы. Она стояла, отвернувшись к окну, и всем своим видом демонстрировала, что не хочет, чтобы он приближался, поэтому, чтобы не обострять ситуацию, Нестеров так и остался около двери. - Итак, что же, все-таки, произошло, пока я был в Петербурге, объясни, наконец? – вновь спросил он и получил-таки объяснения. По всей видимости, выплеснув эмоции еще там, внизу, сейчас Люба говорила с ним тихим, бесцветным голосом, по-прежнему, не оборачиваясь. И, чем дальше он слушал, тем меньше понимал, что теперь будет лучше – рассердиться или расстроиться. Когда же, в конце своего рассказа все же обернувшись, Люба поинтересовалась, намерен ли он и дальше утверждать, что ни в чем не виноват, Роман Дмитриевич вздохнул и сокрушенно покачал головой: - И нет, и... да, не знаю, - она спросила, что это означает. – Понимаешь, я, действительно, решил скупить твои векселя... – в ее глазах вновь вспыхнул огонь, а с губ уже были готовы сорваться новые обвинения, которые Роман Дмитриевич поспешил остановить взмахом руки, продолжая говорить, - но вовсе не для того, в чем ты меня пытаешься обвинить! Люба, ну посуди сама! Это же бред, чепуха! Если бы я, на самом деле, был тот мерзавец, на роль которого ты меня назначила, и желал бы всерьез тебя разорить – какое дело мне было бы до того, что подумает об этом поступке местное общество?! А уж тем более жениться на тебе только из-за этого... прости, но даже самый изощренный злодейский ум не придумал бы такого абсурда... Черт, да неужели ты не понимаешь, что единственным мотивом этого поступка стало именно желание оградить тебя от неприятностей?! Верно, трудно догадаться, что я намеренно захотел собрать все твои долги у себя, чтобы никто из кредиторов не помешал тебе справиться с трудностями «самой», если вдруг не хватит средств от продажи урожая, или еще какая неприятность с тобой случится – иногда мне кажется, что ты их просто притягиваешь... Да, я не признался тебе в этом раньше, виноват! Но кто меня осудит за это после истерики на пустом месте, что ты только что устроила?
Любовь Мещеринова: Прошло несколько минут, и Люба вдруг услышала его шаги на лестнице, а потом в коридоре. Роман искал ее и явно не собирался сдаваться и уходить. Подобная настойчивость в ситуации, когда она практически в открытую указала ему на дверь, не могла не возмущать. Но Нестеров, как известно, отличался завидным упрямством и теперь его наглядно демонстрировал, настойчиво барабаня в дверь и призывая пустить его поговорить. Несколько секунд Любава колебалась – открыть или нет. Наконец, сдалась и позволила ему войти. Но, словно испугавшись, что он может что-нибудь ей сделать, отошла к окну и отвернулась. Слезы уже не текли по ее щекам, а повисли на концах ресниц, словно бы выжидая момент, чтобы вновь начать капать. Роман Дмитриевич говорил складно, говорил верно, и самой Любе хотелось бы ему поверить. Но разум ее был словно окурен каким-то дурманом. Она хорошо слышала его слова, но понимала их на свой лад. Нестеров, тем временем, вновь завел речь о векселях, объясняя, что скупал их лишь от желания помочь, оградить ее от бед. Но почему-то забывал при этом упоминать, что «благодеяния» свои совершил задолго до того, как начать испытывать к Любаве те чувства, которые якобы подтолкнули его заботиться о ней. Но она-то помнила! Помнила, потому что первый вексель был куплен через три дня после их ссоры у реки. Ах, ну почему просто не признаться в низком поступке, и не попросить у нее прощения? Но нет же, нужно было разыгрывать перед нею благородство! Она выслушала его до конца, ни разу не перебив, но сердце в ее груди так трепетало от нетерпения и желания высказаться, что Любу даже начало трясти от нервного возбуждения, а щеки сделались пунцовыми. - А кто дал вам право решать – нужна мне помощь или нет?! Никогда никого ни о чем не просила и вперед не попрошу! Ваше благородство, Роман Дмитриевич, не знает границ. Как и бесстыдство ваше! Может, я и притягиваю беды, вернее, теперь я в этом почти не сомневаюсь. Ведь самую главную беду мою олицетворяете вы! До чего же вы мне неприятны! – на лице Любавы появилась гримаса отвращения, вполне настоящего, словно перед собой она видела мерзкого гада, а не человека, - Вы пожелали сделать так, чтобы я никому не была должна? Никому, кроме вас? Что ж, не волнуйтесь – верну долг сполна… А теперь убирайся из моей комнаты, вон отсюда! Люба говорила, и с ресниц ее капали слезы ярости, но она не обращала на них внимания. Отчего-то ей было очень холодно, словно за окном вдруг наступила зима, и из всех щелей повеяло январскими морозами. Он ушел, но Люба еще долго не шевелилась и смотрела на то место, где только что стоял Нестеров, словно бы прожигая его насквозь взглядом. Внезапно ей стало совсем нехорошо – пошла кругом голова, забилось с перерывами сердце, а горло перехватило каким-то спазмом. Хотелось закричать, позвать кого-нибудь, но Люба не смогла этого сделать и упала без чувств. Лежащей на полу ее и нашла Луиза, поднявшаяся в комнату хозяйки, как только простыл след ее гостя. А вскоре после того, как ее уложили в постель, у Любавы открылась лихорадка. К ночи жар усилился, больная перестала узнавать окружающих, металась в постели и никакие целебные настои Луизы не облегчали ее страданий. Утром следующего дня напуганная до смерти экономка послала в город за доктором, но того, как назло, не оказалось на месте. Приехал он в Погорелово лишь к вечеру и долго сокрушался, что Луиза не позвала его еще вчера.
Борис Агалюлин: Оказавшись накануне этого события неподалеку от Знаменского, доктор решил по обычаю заглянуть в гости к приятелю, рассчитывая на приглашение к обеду и приятную компанию. Однако вместо этого нашел его за сборами к отъезду и в крайне раздраженном состоянии. - Постой, что значит «уезжаешь назад, в Петербург»? Да ты ведь вернулся оттуда только что! Роман, я ничего не понимаю... Но Нестеров ничего объяснять не желал, заметив лишь, что ему все здесь осточертело и вообще не стоило возвращаться. По роду своей деятельности, Борис Викторович часто имел дело с людьми, находящимися в состоянии нервного возбуждения, потому отступаться легко совершенно не собирался, намереваясь-таки выяснить, что именно настолько разъярило его друга, которого он привык видеть рассудительным даже в минуты гнева. Потому, устроившись в кресле, некоторое время наблюдал, как тот мечется по собственному кабинету между секретером и столом, сгребая бумаги, быстро просматривая их, а затем – частью бросая в ящик, а частью убирая в папку, которую, видимо, намеревался забрать с собой в столицу. Наконец, дождавшись, когда припадок активности у Нестерова завершился, вновь поинтересовался, что произошло, и добился все же вразумительного ответа, еще раз убедившись в правильности своей обычной тактики выжидания. Выяснилось, что Роман снова поссорился с Любовью Сергеевной. Так он сказал – сухо и без дополнительных комментариев. Но Агалюлин, который давно уж понял, какие отношения связывают его друзей, в этой фразе заключалось гораздо больше, чем для любого другого слушателя. Дальнейшие осторожные расспросы принесли еще больше ясности. - Прости, но мне кажется, что в данной ситуации она была права. Ты, действительно, не имел права делать подобное, не посоветовавшись с нею. Любовь Сергеевна – дама самостоятельная, привыкла отвечать за себя сама, а тут, понимаете ли, герой явился... избавитель...
Роман Нестеров: После разговора с Любавой Нестеров ощутил себя оскорбленным в самых лучших чувствах. Непонимание мотивов поведения и поступков казалось взаимным, потому, вместо попытки разобраться, вызывало лишь гнев и досаду. Из всего потока обвинений, что Люба успела вывалить на его голову, сознание вычленило лишь то, что она не желает принять его помощи. Нет, на самом деле, он тоже был не из тех, кто просит у посторонних, издавна привыкнув обходиться собственными силами. Но ведь для Любы-то он – не посторонний! Во всяком случае, с некоторых пор себя таковым считал, и что ж – напрасно, выходит?! Была и еще одна причина чувствовать себя задетым. Так уж сложилось, что вырос Роман Дмитриевич в семействе, где сильны были патриархальные устои. И слово отца его во всем было главным – и для матери, и для сына, равно как и не обсуждались его решения. Долгие годы жизни на Востоке лишь укрепили Нестерова в этом каноне. И при всей его внешней мягкости и кажущейся сговорчивости, иногда имели свойство проявляться в самые неожиданные моменты. В том числе и в отношениях с женщинами. Впрочем, ныне покойная его супруга была существом мягким и хрупким. Да и прожили они с нею вместе совсем немного, не успев толком и узнать характеров друг друга, потому и конфликтов на этой почве отродясь не случалось. Последующие его пассии либо принимали в Нестерове эту особенность – и тогда отношения продолжались довольно долго, либо не принимали. И такие истории оказывались мимолетными связями. Поэтому раньше он никогда не задумывался, что однажды это может стать камнем преткновения. Но вот же – случилось! И именно с той, с кем ему впервые за долгое время захотелось большего, чем пошлый роман, с той, с кем захотелось всего! В том числе – опекать, заботиться, избавить от всех жизненных проблем... И именно в ответ на этот порыв он получает от нее заявление, что ничего-то ей, оказывается, от него не надо! Давненько, да может, и вовсе никогда прежде Нестеров не чувствовал себя настолько паршиво. Не физически, ясное дело – душой. Потому и решил уехать, желая разобраться в своих чувствах. О том, навсегда или на время – пока думать не хотел, рассчитывая, что время все расставит по своим местам. Равно как и не хотел никому ничего объяснять. Но тут, как назло, какой-то черт принес в гости Агалюлина, который, словно назойливая муха, все выспрашивал-выспрашивал, пока не добился некоторых объяснений. Впрочем, не слишком-то подробных. Но и этого ему, кажется, хватило, чтобы тотчас вновь начать давить на то самое больное место в его самолюбии, которое до того столь успешно удалось задеть Любаве. Потому, в ответ на свои измышления, Борис получил от него достаточно резкую отповедь и пожелание впредь более заботиться о решении собственных проблем, а не выступать в качестве третейского судии - особливо там, где его о том не просят. После чего, на вполне законных основаниях, получил от Агалюлина предложение пойти к черту и вновь остался наедине со своими обидами. Которые удавалось еще некоторое время держать в узде, продолжая заниматься сборами к отъезду, а потом... потом он надрался – в стельку. Как не надирался, наверное, со студенческих времен. Сидя перед камином и глядя строго перед собой, зло опрокидывая внутрь содержимое одной рюмки с коньяком за другой. Пока не почувствовал, как вместе со способностью рассуждать отступают на задний план проблемы, расплываясь и превращаясь в размытые пятна, подобно тому, как теряет перед нетрезвым взглядом четкие контуры картина пляшущих в нише камина рыжих языков пламени... Утром следующего дня, проснувшись угрюмым и с головой, кажется, увеличившейся против обычных размеров раза в два, а потому неподъемно тяжелой, тем не менее, велел закладывать экипаж. И еще через несколько часов, придя в более-менее человеческое состояние, отбыл в Петербург, написав предварительно послание на имя своего управляющего, в котором приказывал передать госпоже Мещериновой лично в руки приложенный к этому письму дополнительный пухлый конверт. Содержимым его была стопка векселей и краткая записка: «Делайте с ними, что хотите».
Борис Агалюлин: Лихорадка Любови Сергеевны продолжалась три дня, а на утро четвертого жар спал так же внезапно, как и появился. Надо сказать, что Борису Викторовичу, который все эти дни почти неотлучно провел в поместье барышни Мещериновой, помимо непосредственных обязанностей, пришлось еще успокаивать и Луизу Францевну, которая готова была то впасть в черное уныние, то напротив – ринуться разыскивать изверга, сгубившего ее девочку. Агалюлин и сам, вспоминая последнюю беседу с Нестеровым и наблюдая нынешнее состояние своей пациентки, был зол на него не на шутку. В то время как сама она ни разу не вспомнила причин своего нездоровья. Очнувшись, словно от тяжелого сна, все события минувшего месяца Любава будто бы там - в стране сновидений, и оставила, сделавшись вновь спокойной, улыбающейся, разве что, может, чуть более задумчивой, чем всегда. И оттого, не желая бередить ее ран, и сам Борис Викторович не пытался говорить с ней о случившемся, полагая, что так будет для нее лучше. Своего приятеля Агалюлин, впрочем, тоже уже судил не так сурово, хотя бы потому что, все же, намерения его были честны. Но надежды на то, что недоразумение это, как и все предыдущие, пройдет само собой и вновь наладятся отношения между соседями, на этот раз не оставалось. Дня через три, после выздоровления Любавы, доктор в очередной ехал к ней, желая осведомиться о ее самочувствии, и, возможно, прогуляться вместе с ней, зная, что с некоторых пор маршрут ее прогулок несколько изменился. Теперь Люба уж не ходила к реке, все чаще выбирая окрестные поля и небольшую рощу. Уже на подъездах к Погореловской усадьбе, Агалюлин заметил маленький тарантас, явно движущийся в том же, что и он направлении. Он обогнал его, желая взглянуть на седока, и к своему немалому удивлению узнал управляющего Нестерова. - Добрый день. Куда это вы направляетесь? – осведомился у него доктор, хоть и мог ответить, куда тот держит пусть и самостоятельно. - Да, видите ли, имею дело до мадемуазель Мещериновой, Романом Дмитриевичем мне порученное, - и голос, и выражение лица явственно говорили, что мужчине не слишком приятно выполнять возложенное на него поручение. Впрочем, доктор и сам считал, что Любаве будет неполезно видеть сейчас этого человека. - Любови Сергеевне нездоровится, боюсь, что она вас не примет. - А вы, верно, к ней теперь и едете? – в глазах управляющего вспыхнула надежда, когда Агалюлин утвердительно кивнул в ответ. – Ох, Борис Викторович, может, тогда выручите меня? Видите этот конверт? Его надо бы в собственные руки барышне передать. Могу ли я на вас положиться в этом? - Как на самого себя, Иван Петрович, – мысленно позабавившись тем, что, неожиданно для себя, кажется, подвизался для Любови Сергеевны не только доктором, но еще и почтмейстером. А все дело было в том, что во внутреннем кармане сюртука уже лежало одно послание на ее имя, которое попросил передать в Погорелово предводитель Латынин - его Борис Викторович нынче утром прямо в конторе консультировал на предмет обострившейся в последнее время подагры. Что же, где одно письмо, там и два, потому, забрав у управляющего из Знаменского пухлый конверт, Агалюлин положил в карман и его, после чего, откланявшись, двинулся дальше своей дорогой. В то время как управляющий, явно испытывая облегчение, что не придется встречаться с этой фурией в человеческом облике, повернул свою повозку назад, в город.
Любовь Мещеринова: Первым делом поведав Любаве последние городские новости, Борис Викторович рассказал затем и о просьбе Латынина отдать ей письмо, которое сначала хотел завезти сам, но потом – узнав, что доктор едет ее проведать, перепоручил это дело ему. - Письмо мне? Из Петербурга? От кого же, Борис Викторович? – Люба сидела в кабинете у окна, а у ног ее дремал Голиаф, который, при появлении в комнате Агалюлина всего лишь лениво приоткрыл один глаз, а потом вновь громко засопел влажным черным носом. Послание было от некого господина Пронина. - Не знаю такого, Борис Викторович, - задумчиво проговорила девушка, принимая конверт от доктора, и вертя его в руках так и эдак, словно могла прочесть письмо, не распечатывая его. Однако потом все же сломала печать и прочла вслух следующее: «Милостивейшая государыня, Любовь Сергеевна. Смею вас беспокоить сим письмом по поручению моего барина – Петра Яковлевича Мещеринова. Приходится он троюродным братом вашему покойному деду, которого любил и почитал более всех прочих своих родичей, хоть и встречал его всего несколько раз в жизни, проведя оную полностью в путешествиях по чужеземным странам. И теперь, когда состояние здоровья вынудило возвратиться на родину, проведав о смерти любимого своего родственника, пожелал бы свести знакомство с его единственной внучкой. Но, не имея по болезни своей возможности выехать из столицы, сердечно просит вас приехать навестить его в Петербурге собственной персоной. Покорнейший ваш слуга, Лукьян Борисович Пронин». Закончив читать, Люба удивленно посмотрела на доктора, а потом позвала свою экономку. - Скажи мне, Луиза, знаешь ли ты Петра Яковлевича Мещеринова? - Как же, помню его. Гостил он здесь как раз тогда, когда ваш дедушка женился. Помню, бабка ваша матери моей тогда говорила: «Выйдет из Петруши нашего или сочинитель, или путешественник». Вот, кажись, так оно и случилось. Потому что как раз после свадьбы той уезжал он куда-то далеко, кажется, аж в самую Индию! Писал оттуда сначала, хоть и редко, только потом и вовсе перестал. Дед ваш еще тогда сильно за него переживал, любил своего младшего родственничка. Что с ним теперь – кто знает. Некоторое время Люба молчала и размышляла, а доктор, не желая беспокоить ее, склонился к псу. А спустя еще несколько минут она вновь перечла полученное письмо и твердо заявила, что завтра же едет в Петербург, если ее родственник и впрямь тяжело болен и желает ее видеть. Агалюлин похвалил ее решение, а затем немного замялся и добавил нерешительно, что имеет для Любы еще одно послание. - И какое же? – нетерпеливо спросила она, вся загоревшись в ожидании, может быть, еще одного приятного сюрприза. Но когда Борис Викторович об обстоятельствах, при которых получил его, лицо Любы вновь сделалось хмурым. Заранее предполагая, что он может содержать в себе, барышня Мещеринова положила врученный ей второй конверт на подоконник подле себя и предложила доктору пойти пить чай. - Вы не желаете узнать, что там? - После, Борис Викторович, это подождет. На следующее утро Любава отправилась в столицу, впервые за многие годы покидая свое имение. Вещей у нее было немного, но среди них лежал все еще не распечатанный конверт от Нестерова.
Роман Нестеров: Сказать, что все дни, прошедшие от момента его скоропостижного возвращения в Петербург, Нестеров провел в тоске и тревоге – было бы неправдой. Возраст для любовных драм уже не тот, да и дела, дела... Столь скорое его появление в министерстве, безусловно, несколько озадачило коллег, но Роман Дмитриевич за все время работы в ведомстве Нессельроде так и не успел ни с кем из них сойтись достаточно коротко, чтобы в беседе – даже приватной – возможно было бы проявление интереса к его частной жизни, без опасения получить в ответ по меньшей мере холодное непонимание, а скорее всего даже – и резкую отповедь за неуместное любопытство. Впрочем, Нестеров, как обычно сдержанный и любезный со всеми, как-то даже не давал и повода думать, что в жизни его происходят какие-то экстраординарные события. Поэтому буквально через пару дней внимание сослуживцев оказалось отвлечено на более насущные проблемы, нежели матримониальные планы помощника управляющего Азиатским департаментом Нестерова. Да и сам он теперь все больше думал о предстоящем отъезде на Восток, с датой которого появилась большая определенность, чем прежде, так как еще в день возвращения в столицу ему доставили новое письмо от Грибоедова, где сообщалось, что новый русский посланник в Персии, наконец, завершил все свои личные дела в Тифлисе и готов отправиться в Тейран. Узнав об этом, Родофиникин пообещал в течение двух-трех недель окончательно оформить командировку, так что именно этим временем Роман Дмитриевич и располагал, чтобы уладить все свои дела в России перед очередным, вероятнее всего, долгим отсутствием в ее пределах. Хотя, строго говоря, неулаженным у него оставалось всего одно дело, зато именно то самое, к которому Нестров-то как раз и не знал, как правильно подступиться. По-прежнему не ощущая за собой особенной вины в вышедшей между ними с Любавой ссоре, он, тем не менее, не мог отделаться от ощущения, что ведет себя неправильно сейчас. С одной стороны, надо было проявить последовательность – если уж взялся демонстрировать свои принципы, делай это до конца. Но вот что делать, если твоя принципиальность вдруг вступила в жесткий конфликт с устремлениями сердца? Первые дни после возвращения Нестеров был уверен, что Люба уступит, напишет первой, позовет – и тогда к черту все! Поехал бы и, как миленький. И, верно, даже извинился бы – и плевать, что не виноват, раз ей это будет приятно. Но время шло, а Люба не писала. Из чего в сердце постепенно зародилось сомнение – а настолько ли уж он ей, в таком случае, нужен? Сомнение гадкое, мелкое, но притом довольно упорное, грозившее перерасти в уверенность... Пару раз Роман Дмитриевич, впрочем, порывался отбросить его, написать Любе самостоятельно, но всякая такая попытка завершалась тем, что он надолго задумывался над пустым листом, впервые в жизни не умея сформулировать и четко изложить на ней свои мысли. И вот уже очередной небрежный комок писчей бумаги летел в пламя камина, а сам Нестеров с досадой отбрасывал в сторону перо и пытался найти себе другое занятие, чтобы не думать о неприятном. И так продолжалось уже почти неделю. Решение – пусть половинчатое, но лучше уж так, чем никак вообще – он все же нашел: написать письмо не Любе, но Борису. И там рассказать, что вскоре вновь надолго покидает Россию, в надежде, что словоохотливый приятель непременно упомянет эту новость при очередной встрече с той, к кому, на самом деле, она более всего относится. И тогда... тогда будет видно, что делать. Наверное. С этой мыслью Роман Дмитриевич и устроился в один из последующих дней за письменным столом в кабинете, задумавшись ненадолго над тем, как бы преподнести сообщение об отъезде, не выделяя его среди прочих. Потому как, что ни говори, был слишком высокого мнения об умственных способностях Агалюлина, который в противном случае наверняка сообразит, что им хотят манипулировать в собственных, пусть и весьма невинных целях, и еще обидится, не дай бог. Этого еще не хватало, как говорится! Наконец, нужные слова были найдены, а сам Роман Дмитриевич уже даже вывел на бумаге имя своего товарища и слова приветствия. Однако в этот момент его покой потревожил один из слуг, появившийся в кабинете с сообщением, что в гостиной встречи с Нестеровым дожидается некая дама, не пожелавшая назвать своего имени, но весьма рассчитывающая на встречу. - Передайте ей, что я буду через минуту. Сердце в груди на мгновение сжалось и будто бы подпрыгнуло...
Любовь Мещеринова: С некоторых пор Люба стала частенько задумываться над тем, как стремительно сменяются в ее жизни белые и черные полосы. Еще недавно она любила, и казалось – была любима. Но вот уже она вновь одна на свете. А того единственного родственника, которого каким-то чудом удалось обрести заново, и о которым Люба готова была заботиться, судьба отняла у нее столь же внезапно, как и подарила. Так что после всего этого девушка уже и не знала, что будет следующим ее счастьем, а главное – какое несчастье настигнет ее следом за ним. А потому все чаще доставала дедово кольцо и, в очередной раз разглядывая витиеватую надпись, твердила самой себе: «Чему быть, того не миновать». ... С момента приезда в Петербург и с того дня, как Любава познакомилась дядюшкой, прошло всего полторы недели. Но даже за это короткое время она успела всей душой привязаться к нему и столь же искренне затем оплакать его смерть. Петр Яковлевич Мещеринов оказался глубоко пожилым, лет под восемьдесят, человеком. И к моменту приезда Любы в столицу, увы, был уже полностью прикован к постели своей болезнью. Но если тело его теперь выглядело совсем немощным, то дух и мысли, напротив, оставались, на удивление, тверды и ясны. Лицо его, все в морщинах, казалось почти шоколадного цвета – следствие долгого пребывания под солнцем африканских пустынь и в жаре индийских тропиков. Волосы же, напротив, совершенно белые, отнюдь не были растеряны по дороге жизни – длинные, по плечи, они были заплетены в аккуратную косицу. По причине своего почтенного возраста, Петр Яковлевич давно носил очки, но за их стеклами по-прежнему блестели яркие голубые, почти молодые глаза. Говорил старик с легким акцентом, правда, сказать определенно, с каким именно, было бы затруднительно. Первое же, что он произнес, увидев перед собой Любаву, так это то, что она очень похожа на свою бабку. Люба и раньше слышала подобное от дедушки, но и без его слов об этом достаточно убедительно свидетельствовал ее парадный портрет, до сих пор украшавший стену гостиной в Погорелове. Все последующие дни Любава и Петр Яковлевич провели в разговорах, которым, казалось, не было конца. И еще в самом начале знакомства, он рассказал, что, оказывается, отправил также письмо и к ее старшей сестре Ольге, предлагая навестить его, но та прислала в ответ лишь короткую записку, что крайне занята и приехать не сможет. А к концу той недели, что они провели вместе, состояние здоровья Петра Яковлевича сделалось настолько хуже, что по его настоянию в дом были приглашены его поверенный и священник. Через два дня его не стало. Далее последовали скромные похороны, на которых присутствовало всего пять человек кроме Любы. После них душеприказчик пригласил ее к себе в контору, чтобы она могла присутствовать при оглашении последней воли Мещеринова. Там-то и выяснилось, что старик, который много путешествовал и, как полагали многие в их семье – растратил все свое состояние, на самом деле изрядно его приумножил. И вот теперь половину этого состояния он отказывал Любе, а вторую часть просил ее устроить в благотворительное общество. - С таким наследством, вы станете одной из самых завидных невест в Петербурге. Уж поверьте мне, - сказал поверенный и как-то странно улыбнулся. От растерянности Люба и сама улыбнулась ему в ответ, после чего, заметив свое отражение в стеклянной дверце шкафа за спиной стряпчего, подумала, что выглядит сейчас как помешанная. Но в одном этот человек был прав – с такими деньгами и на сумасшедшей женятся, не зажмурившись. Впрочем, о замужестве она больше не помышляла. Да и за кого же выходить замуж?! Единственного любимого человека она прогнала, да так, что теперь и самой делалось стыдно за ту истерику. Но поправить уж ничего было нельзя. Тем более что ни говори, но он все же ее обманул. И, отправляясь в Петербург, она нарочно захватила пакет с векселями, желая вернуть их владельцу до тех пор, пока не сможет по ним расплатиться. Теперь же выходило, что момент этот для нее уже наступил, а потому можно было легко решить этот вопрос хоть сегодня. В доме Нестерова Любовь Сергеевну встретил лакей, который проводил ее в гостиную, попросив обождать, пока он доложит барину. Пока сюда ехала, она, кажется, нисколько не волновалась, но теперь, оставшись одна, внезапно ощутила трепет во всем теле, а руки озябли даже в перчатках. И казалось трудно представить, как можно будет совладать с дрожью в голосе, когда ей придется заговорить с ним. «Ах, лучше бы ты послала человека!» Но передавать деньги через посыльного было бы оскорблением для Романа и явным проявлением малодушия с ее стороны. Оттого она теперь здесь сама. А значит, должна совладать с волнением и выдержать пару минут этой последней их встречи.
Роман Нестеров: Буквально ворвавшись в гостиную, Нестеров застал Любовь Сергеевну спокойно сидящей на краю предложенного ей кресла. Голову она чуть опустила, поэтому широкие поля шляпки скрывали лицо, однако вся фигура буквально излучала уверенность и невозмутимость. Таким же холодным и безразличным показался Нестерову и взгляд, которым Любава затем молча окинула его с головы до ног, отчего все слова приветствия, вся радость от ее появления здесь и надежды на примирение так и застыли у него на губах, оставшись невысказанными. Когда же она поведала о настоящей цели своего визита, Нестерову осталось лишь усмехнуться. - Ну, разумеется, смел ли я ожидать от вас чего-либо иного, сударыня? – сарказм, против желания, прозвучал с ноткой горечи. Демонстрировать ей, насколько уязвлен в своих лучших чувствах и разочарован, в его планы совершенно не входило. Напротив, хотелось задеть ее, хоть, возможно, это было и не совсем благородно. Да только, сколько же можно играть по правилам, когда против тебя их все время норовят нарушить? - Полагаю, что и вы не ждете, что я вдруг так переменил свои привычки и принципы за время нашей с вами... разлуки? Прошу прощения, но один раз сказанному слову я не изменяю. Эти бумажки... – Роман Дмитриевич небрежно кивнул в сторону векселей, которые Любава все пыталась ему вручить вместе с банковским чеком на необходимую для погашения сумму, после просто положив их на подлокотник кресла рядом с собой, - они для меня просто не существуют. Потому и денег ваших я не возьму. Если вам теперь их некуда деть, что же, не знаю, отдайте их сиротам в какой-нибудь приют... А и в самом деле, воспользуйтесь этим советом! Все же, я кое-что понимаю в вопросах дипломатии и создания репутаций. Какая разница – для государства или для отдельной персоны. Принцип здесь один. А когда свет узнает о вашем поступке – а это, не сомневайтесь, случится, - он будет в восторге! И к вашему нынешнему положению богатой невесты добавится еще и ореол благотворительницы. Не правда ли, здорово?
Любовь Мещеринова: Стоило ему появиться в комнате, как сердце Любы предательски дрогнуло, сжалось. Точно так же поколебалась и ее решимость держаться равнодушно и независимо. Захотелось вдруг встать, улыбнуться, протянуть навстречу руки. Но от подобных глупостей Любаву удержал сам Нестеров, когда одарил ее всего в качестве приветствия одним лишь коротким кивком головы, отчего весь боевой настрой девушки воскрес заново. Быстро и столь же сухо объяснив цель своего визита, она достала из ридикюля пачку бумаг и протянула их мужчине. Роман Дмитриевич в ответ не двинулся с места, лишь смерил ее взглядом и произнес слова, от которых Любаве вновь сделалось холодно и неуютно. И потому, она, в конце концов, опустила руку, в которой держала бумаги, на подлокотник своего кресла, другою в то же самое время невольно плотнее запахивая шаль на плечах. Но собеседник не придал этому значения, продолжая говорить с ней жестко и язвительно, как никогда прежде. А еще казалось необычным, что за все это время он так и не попытался подойти к ней ближе, чем на несколько шагов, словно считал крайне важным выдержать между ними именно эту дистанцию. Впрочем, Люба не возражала, боясь, что в противном случае Роман заметит ее собственное волнение. Но после последних его слов все же забыла о благоразумии, вся вспыхнула, едва не подскочив на месте от возмущения. - Да уж! Кому, как не вам, анонимному благодетелю и устроителю лечебниц для бедных, не знать, как нежданно-негаданно овеивает своим ореолом слава героя?! Возьмите свои деньги и жертвуйте их сами куда хотите – у вас это получится во стократ лучше, чем у меня! Моралист и фарисей! – Люба вновь схватила бумаги, ринувшись с ними прямо на Нестерова. С досадой и отчаянием ткнув кулачком, в котором сжимала векселя, прямо ему в грудь, она зло посмотрела на мужчину. - Берите, сказала! Я ведь в упрямстве не уступлю, вам ли не знать! Так и стояли они, сверля друг друга взглядами в упор, когда Люба вдруг совершенно не ко времени вспомнила, что уже ведь было между ними подобное – в тот день, когда она впервые оказалась в Знаменском. Разве казался он ей холодным и чужим – тогда? Можно ли было представить того человека хитрым и изворотливым дельцом, желающим лишь одного – обмануть ее? Могло ли быть то, что возникло между ними в тот день, ложью, если даже тогда казалось почти невозможной, но правдой? При мысли обо всем этом Люба невольно изменилась в лице – сгладилась суровая складка на переносице, взгляд смягчился, а губы чуть заметно задрожали. Спохватившись, что вновь выказывает перед ним слабость, девушка поспешно отвела глаза в сторону и разжала ладонь, все еще упирающуюся в грудь мужчины. Бумажки, шелестя, закружились и упали на пол к их ногам. Собрав все свое мужество, твердым голосом, но, по-прежнему не решаясь посмотреть на Нестерова, Люба произнесла: - Прощайте, Роман Дмитриевич. Свидеться нам с вами, наверняка, больше не придется.
Роман Нестеров: Никогда прежде за всю его жизнь умение сдерживать свои эмоции не давалась Нестерову таким напряжением воли. Ведь, несмотря на кажущуюся внешнюю невозмутимость, внутри него все буквально клокотало от тщательно подавляемого бешенства. Причем, даже неясно, что бесило сильнее – немотивированное, почти баранье упрямство Любавы, готовой вот-вот испепелить его гневным взглядом, чтобы затем собственными руками разрушить свою, а заодно – и его надежду на счастье, принеся их в жертву каким-то глупым принципам, или же то, что сам он готов ее за это простить. И мало еще, простить – но самому просить прощения за то, в чем его вины и не было вовсе. А именно за то, что он – мужчина и привык поступать исключительно так, как подсказывают собственные представления о долге и чести, ни с кем по этому поводу уже давным-давно не советуясь. Только бы объяснить ей при этом, что попытки давления и стремление навязать ему свою лишь волю, свое видение решения проблем – совсем не то, что он ждет от нее. Не то, что готов терпеть. С другой стороны, с самого первого дня их знакомства – разве хотя бы раз поступала Люба так, как он от нее ожидал? И разве не это, в конечном счете, привлекло, а потом и привязало его к ней настолько сильно, что место в сердце, где проходит теперь «линия отрыва», то и дело напоминает о себе саднящей болью, которую игнорировать, как ни старайся, почти не удается. Он так и не понял, что произошло, хотя тоже неотрывно смотрел ей в глаза, когда вдруг заметил, что выражение их неуловимым – и непостижимым образом изменилось. И теперь, вместо огоньков упрямства, в них плескалась лишь безграничная грусть, которая буквально в одно мгновение, стоило лишь Любе вновь заговорить, всколыхнулась и в его сердце. - Что значит – «не придется свидеться», почему?! – вопрос сорвался с губ сам собой, минуя разум. – Я уезжаю всего на несколько месяцев… Но, как ты узнала? Я ведь еще никому не говорил, даже не отправил письмо… Постой! – он на мгновение прижал ладонь к глазам, пытаясь сконцентрироваться. - Ты ведь это вовсе не о моем грядущем отъезде в Персию, так?
Любовь Мещеринова: Кажется, он задал ей какой-то вопрос, но Люба совершенно упустила его смысл. Зато четко услышала про скорый отъезд в Персию. Это не было для нее совсем уж новостью. Еще там, в деревне, во время одного из их свиданий на берегу реки, Нестеров как-то сказал, что скоро ему предстоит длительная поездка в Тейран. Но тогда это «скоро» казалось таким далеким, почти нереальным! Теперь же Люба стояла перед ним, качая головой, будто бы все еще отказываясь принять это как данность. Лишь сейчас она осознала, что, даже прекратив с ним все отношения, но просто зная, что Роман живет где-то рядом – в соседнем имении, в столице, неважно – ей было бы проще жить. Хотя бы потому что, стоило лишь этого захотеть, и она всегда могла бы узнать о нем, у того же Агалюлина. Но ведь Персия – это так далеко! Настойчиво твердя себе все эти недели, что Роман стал для нее чужим человеком, Люба и не заметила, как рассудок ее проиграл битву с ее же собственным сердцем. Ведь оно такое же упрямое, как и его хозяйка. Все время, пока Нестеров говорил, она смотрела словно бы сквозь него, полностью погрузившись в отчаяние от их, еще даже и не свершившейся разлуки. И только лишь когда он повторил свой последний вопрос, вновь сконцентрировала взгляд на лице стоящего перед нею мужчины. Он же не сводил взора с ее губ, словно надеялся, что так, раньше, чем на слух, сможет уловить ее ответ. Выражение напряженного ожидания и грусти в его глазах поразило Любу – никогда прежде она не видела его таким взволнованным. И волнение это мгновенно передалось к ней, хотя казалось, что это вряд ли возможно в принципе в ее нынешнем состоянии. Невольно облизав пересохшие губы, девушка попыталась что-то сказать, но слова никак не желали складываться в осмысленные фразы. И, едва приоткрыв губы, она тотчас же снова плотно их сомкнула. - Прости, – наконец, едва слышно вымолвила она, чувствуя, как по щекам потекли слезы, которые уже не было сил сдерживать. Роман даже не успел опомниться и сказать что-то в ответ, когда Люба, поспешно отвернулась и быстро пошла прочь из комнаты. Однако еще едва закрыв за собою дверь, обнаружила, что ноги ее не слушаются, и идти дальше она не может. Закусив до крови губу, отвернувшись к стене и уткнувшись лицом в ладони, словно маленькая девочка, барышня Мещеринова горько расплакалась.
Роман Нестеров: Истолковав ее просьбу о прощении совершенно определенным – и, увы, самым печальным для себя образом, Нестеров, и в самом деле, от отчаяния и понимания, что на этот раз, похоже, действительно, все кончено – редкий для него случай – так и не нашелся, что сказать в ответ, лишь проводив убегающую из комнаты Любаву грустным взглядом. Да и что можно было сказать ей в этой ситуации? Пару секунд после он стоял, оглушенный и растерянный. Но, расслышав из-за неплотно притворенной двери ее приглушенные всхлипы, словно бы очнулся – и вот уже был рядом, а точнее сказать – за спиной у безутешно рыдающей любимой своей упрямицы, тщетно умоляя ее успокоиться и посмотреть на него. Однако, несмотря на все уговоры, Любава, казалось, плакала лишь горше, по-прежнему прятала лицо в ладонях и отрицательно мотала головой, отказываясь исполнить его просьбу. В конце концов, отчаявшись добиться своего, Роман Дмитриевич просто-напросто развернул ее к себе, прижимая затем к груди, как есть, целуя в затылок, шепча нежные слова, испытывая при этом, верно, странное в подобной ситуации ощущение глубочайшего душевного умиротворения и покоя. Будто стоять вот так, сжимая ее в объятиях, защищая от всех бед этого мира, успокаивая и поддерживая – это и было то, ради чего он, собственно, и появился на свет… Восхитительное ощущение, которому он позволил себе, впрочем, отдаться теперь лишь на короткое мгновение. Чтобы затем, с трудом сдерживая улыбку, тем не менее, вдруг будто бы на полном серьезе попросить Любаву успокоиться, пока еще не поздно избежать затопления ее слезами жилых помещений их будущего семейного гнезда. Так что, в общем-то, не удивительно, что после этих слов она, в одно мгновение прекратив рыдать, подняла на него взгляд, полный изумления и чуть ли не сомнения в его душевном здоровье, но Нестеров, совершенно не придавая этому значения, как ни в чем не бывало, продолжал говорить: - Нет, пусть тебя это не беспокоит, бездомными после свадьбы мы, конечно, не останемся, ведь есть еще хороший особняк в Знаменском, да и дом твоего деда, после должного ремонта, будет вполне пригоден для жизни. Но, согласись, достойное жилище в Петербурге ведь тоже не помешает, потому что нам придется проводить здесь достаточно много времени, когда я вернусь из Тейрана… а что такое? – поинтересовался он, наконец, будто бы только теперь заметив, что она внимательно на него смотрит. – Ты же не думаешь, что я вечно стану прятать свою молодую супругу от всего света в деревенской глуши?
Любовь Мещеринова: Люба так и не поняла, каким именно образом Роману удалось развязать ленты шляпки, скинув ту затем и вовсе прочь, да еще и вложить при этом в ее ладони свой носовой платок. Им девушка и стала утирать после этого слезы, как ребенок – отчаянно размазывая их по щекам и снова принимаясь плакать. Чувствовала себя при этом намного несчастнее, чем даже тогда, в деревне, но объяснить хоть кому-нибудь, почему именно, толком и не смогла бы. А кроме всего этого ей еще и казалось, что она, должно быть, ужасно жалкая в эту минуту, и лишь потому Нестеров сейчас пытается как-то ее утешить. Оттого-то, уткнувшись лбом в его грудь, Люба долго не решалась поднять глаза, чтобы взглянуть Роману в лицо, и уж тем более – отстраниться от него даже на пару сантиметров, продолжая горько всхлипывать. Вместо этого она даже напротив – непроизвольно схватилась за его рукав, будто он уже отрывал ее от себя силой. А между тем, он, напротив, лишь крепче обнимал ее и успокаивал. Сначала он говорил какие-то простые слова: что теперь все будет хорошо, и потому она должна перестать плакать. Но от этого Люба лишь сильнее расстраивалась, потому что была почти уверена, что хорошо не будет уже никогда. И тогда Нестеров вдруг повел себя странно. Совершенно серьезным тоном велел ей, наконец, угомониться, потому что в противном случае своими слезами она ставит их жилище под угрозу затопления. Подняв на него изумленный взгляд, она встретилась с его серьезными серыми глазами, увидела складку меж бровей и тотчас же подумала, что, должно быть, ослышалась. Он, верно, сказал что-то другое, а она… Она снова готова была расплакаться, но тут Роман заговорил вновь, и тут Люба, наконец, все поняла. Это была та его интонация, которую от «истинно серьезной» отличала лишь самая малость – чуть заметно подрагивающие от скрывающейся в них улыбки кончики его усов. А поняв, почти рассердилась и от этого даже раздумала плакать. Так он, оказывается, еще и шутить над нею вздумал?! Шмыгнув носом, девушка вновь нахмурилась и, насколько позволяла ситуация – ведь она до сих пор стояла в его объятиях, строго взглянула на возлюбленного. - Опять решаешь за меня? А разве я уже дала согласие стать твоей женой? Да и вообще, что-то не припомню, делал ли ты мне предложение? – спросила она почти сердито и тут же испугалась своих слов. А что, если он вдруг сейчас поймет, что Люба этого не желает и скажет, что бы она тогда уходила? Но Роман вновь повел себя совсем не так, как можно было бы предполагать. Вместо словесных объяснений, он крепко взял Любу за руку и пошел, чуть ли не силой ведя за собой ничего не понимающую девушку, куда-то вглубь дома. Да так резво, что она еле за ним поспевала. Целью столь стремительного путешествия оказался его кабинет. И, когда они вдвоем ее достигли, Люба, отпущенная, наконец, Нестеровым на свободу, остановилась посреди комнаты, чтобы немного отдышаться. В то время как сам мужчина пошел дальше, к своему письменному столу, резко выдвинул один из ящиков, что-то непродолжительное время в нем выискивая, а затем снова взглянул на Любу и решительным шагом направился к ней.
Роман Нестеров: Не успев толком порадоваться собственной изобретательности и знанию женской психологии, Нестеров вновь почувствовал себя совершеннейшим ослом. Благодаря своей милой Любушке, конечно. Ибо кому же еще на свете было дано умение так ловко ставить его в неловкое положение? Что значит «не дала согласие»? Как это – «не делал предложение»?! А чем же тогда, если не безоговорочным признанием собственной капитуляции перед нею был тот разговор в ее доме несколько недель назад? И что же тогда, как не следствие изъявления согласия, было поведение самой Любы все те дни, что они провели вдвоем до того момента как поссорились из-за этих проклятых векселей? Собственно, сам-то он даже и не ссорился с нею совсем... Воистину, понять женщин, порой, сложнее, чем самых изощренных восточных политиков. А объяснять им что-либо в определенных ситуациях, видимо, просто не имеет смысла. Потому-то, опомнившись от минутного замешательства, Нестеров без лишних слов повел Любу к себе в кабинет, где в верхнем ящике стола, с самого его возвращения в Петербург, небрежно брошенный туда в момент досады, лежал маленький сафьяновый футляр темно-синего цвета. Внутри него, на белой подушечке красовалось изящное кольцо с бриллиантом, так и не преподнесенное той, для кого было изготовлено одним из лучших столичных ювелиров за необычно короткое время. Именно его и сжимал он в руке, направившись, было к Любе, настороженно наблюдавшей за его действиями со стороны, но потом, словно бы замыслив что-то еще, вдруг остановился, не доходя пары шагов, лукаво улыбнулся, чуть склонив голову набок, и протянул девушке другую ладонь, словно бы приглашая следовать за собой. Настороженное выражение из ее глаз никуда не ушло, тем не менее, Люба положила на нее свою чуть дрожащую и прохладную от волнения руку, и так вместе они подошли к зашторенному от яркого полуденного солнца окну, которое, на самом деле, было даже и не окном вовсе, а застекленной дверью, ведущей на просторный балкон, выходящий прямо на оживленную в этот час Итальянскую улицу. Отодвинув плотную гардину и более прозрачную штору под ней, Нестеров распахнул дверь перед Любавой, предлагая выйти наружу, а когда она сделала это, пошел следом за нею. После чего, словно оратор на трибуне свесившись с нагретых солнцем шероховатых мраморных балконных перил, вдруг громко попросил минуту внимания у всех тех, кто в эту минуту оказался в поле его зрения. Когда же это самое внимание было сполна предоставлено заинтригованной происходящим толпой праздных зевак, с любопытством уставившихся на внезапно разыгравшееся прямо на их глазах необычное действо, вновь подошел к Любе и, опустившись перед нею на одно колено, громко, и в прямом смысле во всеуслышание, попросил ее руки. Чтобы затем, умоляюще глядя снизу вверх, протянуть ей раскрытую коробочку с кольцом и замереть «в ожидании», не скрывая притом мягкой иронии, что на этот раз была достаточно хорошо заметна в серых глазах, а также улыбки, которой также не собирался от нее прятать. Когда же Люба – о, боги! – молча, кажется, впервые ему не противореча, возможно, просто от смущения, приняла подарок и сама надела его на безымянный пальчик правой руки, то из толпы внизу раздались восхищенные дамские вздохи, поздравления и даже вроде бы возгласы «браво!». А Роман Дмитриевич, как ни в чем не бывало, легко поднялся на ноги и, приобняв свою теперь уже официальную невесту, с достоинством поблагодарил всех за участие и понимание, после чего увел Любу, все еще молчаливую и какую-то притихшую, обратно в комнату, вновь задернув за ними штору, будто бы театральный занавес. Чтобы в образовавшемся вмиг полумраке вновь обнять ее, но уже совсем не так деликатно, как на людях, а по-настоящему – крепко прижимая к груди, и склонившись, заглядывая прямо в глаза, усмехнувшись, прошептать: - Ну, вот и все, любовь моя, единственная и во всех смыслах безумная! Теперь, когда у меня в свидетелях половина Петербурга, ты уж точно не сможешь сказать, что я этого не говорил и никуда от меня не сбежишь! – а после, так же страстно, до обоюдного головокружения, целовать ее пока хватит дыхания.
Любовь Мещеринова: Венчание их было более чем скромным и состоялось всего через три дня, после окончательного примирения возлюбленной пары. Это Роман Дмитриевич, воспользовавшись по такому случаю своим служебным положением, сумел устроить все в столь короткие сроки. Причиной тому, возможно, в какой-то мере был и его скорый отъезд в Персию, но еще больше он торопился оттого, верно, что, зная непредсказуемый нрав своей невесты, мог вполне оправданно опасаться, что она выкинет очередной фортель, который все испортит. А она и впрямь, поначалу упрашивала Нестерова подождать со свадьбой до его возвращения домой, только он все равно настоял на своем. Впрочем, Люба особенно и не спорила, ибо была теперь так счастлива, что даже боялась лишний раз произнести что-нибудь этакое, что, не дай бог, приведет их с Романом к новой ссоре. Поэтому последующие два дня, которое они, готовясь к венчанию, все же проводили вместе, все больше молчала. В какой-то момент это даже насторожило Нестерова, и он осторожно поинтересовался, все ли теперь в порядке и не сделал ли он опять чего такого, отчего Люба на него дуется. И, когда после долгих уговоров и, стесняясь, девушка призналась ему в этом своем страхе, вновь немало позабавился над нею. Во время самого таинства их венчания, словно подтверждая название обряда, гостей присутствовало совсем немного, но среди них был даже сам Нессельроде, который лично пожелал взглянуть на избранницу одного из лучших своих подчиненных. А еще там неожиданно возжелала присутствовать сестра Любови Сергеевны, которая уже успела искусать себе все локти за упущенное наследство престарелого дядюшки, вдруг вновь проявляя родственное участие и к самой Любаве. Однако подобраться к ней ближе вышло у нее не очень, потому что, едва миновали свадебные торжества, супруги Нестеровы уединились и спрятались от ее докучливого общества в особняке Романа Дмитриевича, который теперь также стал домом и для его законной жены, и никого не желали в нем принимать. До отъезда Нестерова в Тейран оставалась всего три недели, и пускай впереди их ждала целая жизнь, перед долгой разлукой молодым супругам не хотелось впускать посторонних в свой только что созданный на двоих мирок. Со всей жадностью, свойственной всякой отчаянно влюбленной паре, они просто не могли себе позволить упустить хоть минуту из столь драгоценного для них времени. И Люба теперь украдкой от мужа корила себя за более чем глупое поведение накануне свадьбы и грустила, что счастливая пора эта могла для них наступить гораздо раньше, не будь она такой дурехой. Когда же Роман Дмитриевич все же уехал, в дом на Итальянской приехала из Москвы его тетушка, которой он тайно от Любавы, поручил заботу о ней в его отсутствие. Случилось это в конце октября. А к концу года Любовь Сергеевна поняла, что находится «в положении», о чем, конечно, тотчас же написала мужу, чтобы вскоре получить от него в ответ письмо, исполненное радужных надежд и наполеоновских планов на будущее их обещающего в скором времени прирасти семейства. Роман Дмитриевич обещал вернуться к лету, к началу июня. Как раз к этому сроку ожидал он рождения своего первенца – обязательно сына! В имение Люба после свадьбы в тот год уже не возвращалась, потому новости о грядущем ее материнстве Луиза и Борис Викторович тоже узнали из отправленных им писем. Что же касается ее собственной жизни в столице, то для отвыкшей от такого образа существования Любы, повторная адаптация поначалу давалась весьма тяжело. Она не знала, чем занять себя в городе и лишь когда получила от мужа письмо, в котором тот предложил до его приезда сделать маленький ремонт в отдельных комнатах – на ее усмотрение, смогла вновь найти применение своей деятельной натуре. Тетушка Тамара Максимовна с большим участием принялась помогать ей, и вскоре женщины почти полностью переменили дом, не тронув лишь комнаты хозяина, оставив это сделать ему самому, когда вернется. Хлопоты по переустройству дома совершенно не отражались на самочувствии Любавы. Беременность ее проходила очень легко. Единственный случай, когда мадам Нестерова почувствовала себя нехорошо, и который не на шутку испугал всех ее домочадцев, случился в конце января. С самого утра в тот день Люба была словно бы сама не своя – не желала ни есть, ни спать, металась по дому, ощущая какое-то непонятное томление, которое никак не могла объяснить ни себе, ни окружающим. Все вокруг воспринимала как будто в тумане и едва понимала обращенные к ней слова. А во время обеда и вовсе почувствовала себя вдруг настолько дурно, что лишилась чувств. Послали за доктором, который, осмотрев Любовь Сергеевну, так и не смог установить причины этого внезапного недомогания, с уверенностью отметив лишь, что нет никаких причин опасаться ни за нее, ни за ребенка. Уже следующим утром Люба проснулась совершенно спокойной, и только странная грусть затаилась в глазах. Когда же Тамара Максимовна предположила, что это от тоски по мужу, она не стала отрицать. А несколько недель спустя в дом на Итальянской принесли личное послание от графа Нессельроде, в котором он с прискорбием сообщал мадам Нестеровой о трагическом происшествии в Тейране 30 дня января 1829 года, повлекшем за собой гибель практически всех членов русской дипломатической миссии во время защиты своего посольства от взбунтовавшихся персидских мятежников. Люба приняла это известие на удивление спокойно и лишь вечером призналась безутешной тетке, что уже знала о том, что случилось, и что «он» сам ей это сказал в тот день, когда она внезапно заболела... Погребением тела супруга мадам Нестерова занималась тоже сама, не захотев ничьей помощи и участия. Единственным человеком, которого она подпустила к себе в своем горе, оказался доктор Агалюлин, незамедлительно прибывший в Петербург из Любима, едва только узнал о произошедшем. На могиле Романа сразу после похорон Любава установила, как и полагается, простой крест, но уже в первую годовщину его гибели к надгробью была добавлена черного мрамора плита, на которой, помимо имени и даты, Любовь Сергеевна приказала высечь на двух языках – русском и персидском - надпись: «Чему быть, того не миновать». *** Май 1836 года. - Вы все молчите, Люба. Вы сердитесь на меня за подарок для Алеши?! – Борис Викторович стоял, облокотившись на деревянную перекладину ограждения маленького манежа. Чуть поодаль от него стояла задумчивая мадам Нестерова и смотрела на сына, который лихо скакал на молодом жеребчике. - Нет, не сержусь, что вы! Просто вспомнилось… Знаете, а ведь я уже иногда ловлю себя на том, что начинаю забывать лицо мужа. И от этого мне становится страшно. Хотя, ладно – это пустое. А еще... - Люба выпрямилась, подозвала к себе Цезаря, который с беспокойством и детской, щенячьей ревностью в каштановых глазах следил за забывшим его маленьким хозяином, и вновь посмотрела на доктора. - Еще говорят, что вы, Борис Викторович, жениться надумали? Ну и почему же я до сих пор ничего не знаю об этом?! - А вот об этом я как раз хотел с вами говорить.
полная версия страницы