Форум » Воспоминания » Pro memoria » Ответить

Pro memoria

Любовь Мещеринова: Время - апрель-декабрь 1828 года Место - Ярославская губерния, Санкт-Петербург Участники - Любовь Мещеринова, Роман Нестеров

Ответов - 79, стр: 1 2 3 4 All

Любовь Мещеринова: Начало мая 1836 года. Городской дом Нестеровых В петербургском особняке Нестеровых шли последние приготовления к отъезду в имение на лето. В еще недавно жилых комнатах чехлилась мебель, укладывались в дорожные сундуки вещи, а те, в свою очередь, переносились на подвозы, которые уже были готовы к отбытию. Сама же хозяйка вместе с сыном Алешей ехать собиралась лишь через три дня. Поэтому в доме не разоренными стихийными сборами еще оставались несколько комнат – две спальни, столовая и маленькая гостиная, которая, по совместительству, служила неофициальным кабинетом самой мадам Нестеровой. В остальных же все предметы обстановки уже были спрятаны от пыли под белыми простынями, отчего казалось, что дом словно бы успел впасть в спячку в ожидании возвращения обычной жизни. Зато, среди покрытых кресел и диванов очень любил бродить и играть маленький барин Алексей Романович, воображая себя в неком неведомом ему ранее мире, где за каждым поворотом может таиться опасность, которую он, как истинный рыцарь, непременно должен вовремя обнаружить и побороть. К тому же теперь у него для этих целей появился верный товарищ и помощник – подаренный матерью на именины щенок датской породы*. Надо сказать, что среди прочих достоинств, этот дом отличался исключительно удачным расположением малой гостиной, окна которой смотрели на юг и выходили при этом в сад. И оттого в погожие дня она всегда была залита солнечным светом, лившимся внутрь помещения через огромные окна. В целом же, общее убранство гостиной было весьма скромным. В самом центре ее располагался круглый стол, вокруг него – шесть стульев, с цветом обивки которых прекрасно гармонировала покрывающая столешницу скатерть. На ней стояла севрская ваза с позолотой, покрытая глазурью того самого ярко-синего тона, который призван соперничать с ясным оттенком небесной лазури. Прочее убранство комнаты тоже было выполнено в сине-голубой гамме, умело разбавленной теплыми тонами, отчего общий вид ее не казался ни холодным, ни удручающим. Налево от двери, прямо напротив камина, располагался диванчик и несколько кресел, маленький столик, который мог при необходимости служить чайным. В промежутке между двумя окнами был помещен небольшой секретер, на одной из верхних полочек которого, оправленный в серебряную рамку, стоял портрет мужчины лет около сорока в парадном мундире - как не трудно догадаться, хозяина этого дома. Точно такой же, но гораздо большего размера, украшал и стену парадной обеденной залы. Однако теперь следует снова вернуться в малую гостиную, где у одного из распахнутых окон стояла женщина, выглядывая при этом на небольшую садовую лужайку, где ее сын, под наблюдением гувернера, играл и резвился со своим щенком. - Мамочка, смотри, как Цезарь теперь умеет! – восклицал он периодически, оборачиваясь к окну, и тут же принимался показывать очередной трюк, которому только что обучил своего любимца. Некоторое время мать взирала на него с ласковой улыбкой и отвечала похвалами, а потом, кивнув месье Жакобу, закрыла окно и вернулась к секретеру, где лежало недавно оправленное ею перо и раскрытая тетрадь, совершенно чистая. Рядом были еще тетради, и письма, исписанные двумя непохожими друг на друга почерками, один из которых принадлежал хозяйке корреспонденции, а второй – ее супругу. И еще не раз затем она поднималась со своего места, ходила по комнате и вновь бралась за перо, словно не знала, как лучше подступиться к задуманному ею. - Вот видишь, какой нерешительной я вдруг сделалась! – с улыбкой обратилась она к портрету на полке секретера. Наконец, вновь обмакнув кончик пера в чернила, вывела на первом листе дату, а затем вновь проговорила, глядя на изображение супруга, - Он давно просит рассказать, как мы познакомились. Но ты ведь знаешь, что я совершенно не умею рассказывать на словах. Потому решила, что написав это на бумаге, исполню его просьбу, заодно избегнув необходимости много и сбивчиво говорить. Ах, если бы ты не был сейчас так далеко от нас, у тебя бы это уж точно получилось гораздо лучше… * немецкий дог

Роман Нестеров: Апрель 1828 года, Петербург. - То есть, вы, Иван Петрович, всерьез думаете, что сможете убедить меня, едва опомнившегося от этой адской пытки, под названием «переезд в Персию и обратно», отмерить по весенней русской распутице еще восемь сотен верст до Ярославской губернии? Право, я поражаюсь вашему оптимизму! – метким щелчком отшвырнув в горящий камин окурок сигары и вызвав тем самым небольшой фейерверк из искр, взметнувшихся над слоем пепла, Нестеров откинулся на спинку кресла и, чуть нахмурившись, скептически воззрился на своего управляющего поверх стекол очков. Признаться, настойчивость господина Абросимова, который в течение всех лет, проведенных Романом Дмитриевичем вне пределов России, ведал земельным вопросами дипломата, его несколько удивляла. И лишь то, что занимался Иван Петрович ими исключительно успешно, удерживало Нестерова от того, чтобы побыстрее, хоть и под вежливым предлогом, свернуть дискуссию со стряпчим и как-нибудь деликатно избавиться от его общества. Тем более что перед глазами лежало распечатанное, но еще не прочитанное письмо от Грибоедова. Этому как раз и помешал Абросимов своим внезапным появлением с «очень важными новостями». Меж тем, прочесть, о чем ему пишет Александр Сергеевич, Нестерову было бы куда интереснее, чем узнать, что в ярославской глуши на грань разорения пришло некое имение, главным достоинством которого является лишь то, что граничит оно со Знаменским, а потому… - А потому, Роман Дмитриевич, вам непременно следует приобрести тот участок. Да только посудите сами, какую прибыль принесет новая дорога, если построить ее именно через Погореловские земли! Ведь, нынче мужички ваши товар на ярмарку в Любим за двадцать верст вокруг возят, а так, считай, напрямую выходить будет! Налицо экономия времени! А будут первым приезжать, раньше торговлю развернут, а раньше торговать станут – больше продадут, а больше… - Ну, хорошо-хорошо, это я, положим, понял! - Нестеров сделал рукой нетерпеливый жест. – Вот только, если детская память не изменяет мне, то кусок земли, о котором вы так долго нынче твердите – сплошь торфяники. Вы сами-то представляете, сколько сил и средств понадобится, чтоб их осушить, да еще дорогу после проложить? Так не дешевле ли старым путем ездить? - Нет-с, господин Нестеров! Вот вы про ближайшую перспективу рассуждаете, а я вдаль смотрю! В будущее! У меня и расчеты уже готовы, извольте-с ознакомиться! - с этими словами перед глазами Романа Дмитриевича немедленно была раскрыта папка с бумагами, просмотрев которые Нестеров, и в самом деле, решил, что затея управляющего не такая уж прожектерская. Заметив заинтересованность хозяина, Абросимов, тем временем, стал убеждать его пуще прежнего. - Да к тому ж, вы когда последний раз в Знаменском бывали? Лет двадцать тому? - Нестеров кивнул. – Вот! А с тех пор-то много поменялось! Особенно, когда батюшка ваш мельницу решил выстроить и на речушке Знаменке запруду сделать. Русло-то ее поменялось, и болота окрест многие просохли, так что не столь уж много там и трудов, зато выгоды! Выгоды-то сколько! И момент удачный: у нынешней владелицы Погорелова третий уж год то недород, то засуха, в долгах вся, точно в шелках, так что и сговориться о продаже легче будет. - А ведь это и называется – чужой бедой воспользоваться, - заметил Нестеров, вновь прерывая поток его красноречия своим едким комментарием. – Впрочем, коли считаете, что нужно, покупайте, даю вам полный карт-бланш. И вовсе не понимаю, для чего так необходимо именно мое присутствие в Ярославле? - Да это, Роман Дмитриевич, ясно станет, когда назову вам имя владелицы Погорелова – Мещеринова она, - помрачнев, сокрушенно вздохнул Абросимов и покачал головой. – И этим все сказано. - И что ж с того? А я – Нестеров, - недоуменно воззрился на него мужчина, но тут, вдруг, сообразил. – А, ну конечно, как это я мог забыть! «Two households, both alike in dignity, In fair Verona, where we lay our scene, From ancient grudge break to new mutiny, Where civil blood makes civil hands unclean…»* Заметив недоумение во взгляде управляющего, Роман Дмитриевич негромко рассмеялся и добавил: - Да, отец, еще жив был, рассказывал, как его прадед, что ли, и кто-то из этих Мещериновых что-то там не поделили сотни полторы лет назад. Чего – никто уже и не вспомнит, но те все никак не успокоятся в своей к нашей семье неприязни. Это, в свое время, еще создавало ему некоторые трудности по предводительской службе… И что же, верно, в том Погорелово и теперь сидит какая-нибудь сердитая старуха, которая ненавидит весь мир, а пуще всех наш род? - Нет, не старуха, а вполне даже молодая особа. Вредная только очень, - откликнулся Абросимов. - Вы правы, Роман Дмитриевич, батюшка ваш, действительно, пытался наладить отношения, как мог, да без толку! С ее дедом родным, потому как девицы той тогда еще на свете не было. А теперь, стало быть, есть. И характер похлеще дедова. Я уж давно предлагал ей эту сделку, а она ни в какую. А теперь, стало быть, решил еще раз попробовать, приехал к ней после Рождества сразу – вы тогда в Персии обретались, предложил за выгодную цену продать тот участок земли… - И что? - теперь уже хозяин дома смотрел на него с нескрываемым интересом. - И ничего! Говорит, мол, вы кто такой есть? Я буду вести разговор только с хозяином вашим – и выпроводила вон! Так что уехал, не солоно хлебавши, как говорят. А тут на днях письмо пришло от Знаменского управляющего, откуда и узнал, что положение у нее нынче совсем незавидное, как не хорохорься. Вот и побежал к вам быстрее, пока другие не перехватили… Роман Дмитриевич, батюшка, поедемте в Ярославль! Я ж себе локти от досады сгрызу, коли упустим этот шанс, ну, что вам стоит?! ____________________________________________ *«Две равно уважаемых семьи В Вероне, где встречают нас событья, Ведут междоусобные бои И не хотят унять кровопролитья...»

Любовь Мещеринова: - Матушка, родимая! Ну, ты посмотри только! Опять! Опять весь подол в грязи, а башмаки-то! – старуха, всплеснув руками, стояла на ступеньке крыльца и с непритворным ужасом взирала на приближающуюся к дому молодую женщину, то и дело качая головой и испуская тяжелые вздохи, - Опять по полям ходила. И охота тебе, матушка, в такую распутицу делать это? Думаешь, без тебя рожь хуже расти станет? - Станет, не станет, а мне, Луиза, так спокойней, – ровным голосом ответила молодая женщина, подходя к старухе и обнимая ее за плечи, а затем, целуя в морщинистую щеку. - Нет, в таком виде в дом не пущу! – Цербером восстала на защиту чистоты и порядка в доме старая экономка, прожившая и прослужившая в доме Мещериновых с самого своего детства. Была она немкою по рождению и еще девочкой была отдана в услужение будущей бабушке Любови Сергеевны. Но кроме крови, ничего немецкого в ней уже давно не осталось – и речью, и манерами, она совершенно обрусела. Люба покорно остановилась на первых ступенях крыльца, а Луиза, кряхтя и причитая, пошла в дом за чистой обувкой для барышни и щеткой, чтобы хоть немного отряхнуть грязь с ее подола. *** Имение Мещериновых, когда-то бывшее гордостью их рода, давно уже перестало быть жемчужиной в его короне. Достаточно обширные земли, которые прадед Любы получил за заслуги перед царем и отечеством, пришли в упадок, волей случая или злого рока, прекратив приносить даже часть тех доходов, которые давали ранее. Череда неудач, начавшись со времен наполеоновского вторжения, с тех пор так и следовала за родом Мещериновых. Барский дом, выстроенный в середине XVIII века, почти не перестраивался, за исключением некоторых подновлений в дань моде. Представлял он собой огромное двухэтажное строение, от которого симметрично отходили два крыла, образуя укороченную букву «П». Парадный подъезд выходил на дорогу, а заднее крыльцо смотрело на огромную лужайку, которая, изначально предназначаясь для различных игр и увеселений, теперь, без надлежащего ухода, всякое лето безнадежно зарастала лопухами. Прямо за этой лужайкой начинался парк, некогда имевший вид регулярного, а теперь, без надзора садовников, превратившегося в дикие кущи, бродя по заброшенным дорожкам которых, еще можно было местами наткнуться на беседку или причудливый мостик, перекинувшийся через русло высохшего ручья. А из зарослей малины то здесь, то там высовывалась морда, принадлежащая статуе какой-нибудь мифической зверюги, сплошь поросшая мхом и обвитая вьюном, с туловищем, покрытым трещинами. Сам хозяйский дом, некогда выкрашенный в небесно-голубой цвет, теперь стоял почти облупившимся и представлял столь же унылую картину, как парк. Кое-где на фасаде еще оставалась краска, которая скорее походила теперь на серую, чем голубую. Почти все комнаты были заперты, жилыми оставались лишь несколько в левом крыле. Две из них были спальни на втором этаже, а внизу – кабинет и примыкавшая к нему библиотека, которую хозяйка берегла пуще всего, гостиная, да еще музыкальная комната, которая теперь совмещала в себе функции и столовой, и рабочей комнаты. Но, несмотря на весь тот упадок и то запустение, которое способно на любого было навеять тяжкие мысли, Любовь Сергеевна не отпускала от себя надежды возродить когда-нибудь былое величие дедовских владений. *** - Вот увидишь, Луиза, урожай этого года удастся на славу! Можно будет выкупить имение из закладу, кое-что подновить в доме. А еще я приглядела участок леса – можно продать деревья с него. Там ведь молодняк подрастает – ему место нужно, а старые деревья, если сейчас не спилить, потом будут уже негодными. Нельзя упустить такого момента. Нет, я верю, что в этот раз нас ждет удача. А этот хрыч старый, - в ответ на эти слова Луиза с неудовольствием посмотрела на барышню и проворчала, что молодой девице негоже так ругаться, - мне предлагает все это продать! Да еще кому?! Дедушка бы в гробу перевернулся, коли бы узнал об этом. - Ой, гляньте-ка, барышня, кто-то по дороге к нам едет! Не повозка ли нашего Федора Степановича это? Так и есть! Шли бы. Переоделись, что ли?!


Роман Нестеров: Перспектива того, что управляющий его готов от досады уподобиться недавно обнаруженной на острове Милос безрукой статуе, безусловно, не слишком веселила Нестерова. Однако вовсе не это заставило его, в конечном счете, поддаться на уговоры Ивана Петровича и все же поехать, спустя примерно неделю, после памятного их разговора, вместе с Абросимовым в славный город Ярославль. И даже не тот факт, что новая поездка в Персию, в которую Нестеров вот-вот должен был отправляться в составе посольской миссии во главе с Грибоедовым, только что назначенным русским посланником в Тейране, затягивалась на неопределенное время из-за проволочек с оформлением дипломатических паспортов – хотя, черт бы драл эту вечную российскую бюрократическую волокиту! Гораздо больше Романа Дмитриевича влекло в Ярославскую вотчину теперь не в меру взыгравшее любопытство. Ибо, грех признаться, но рассказ об упрямой соседке из Погорелова, сводящей с ума своим норовом окружающих, показался Нестерову, охочему до общения с необычными людьми – а уж, тем более, дамами, крайне интригующим. Потому и трясся теперь в старом, не слишком-то щадящим внутренности пассажиров, которым не повезло в нем перемещаться, экипаже предводителя уездного Любимовского дворянства Латынина, исключительно польщенного визитом в его контору важной столичной птицы, целого коллежского советника! Нестерову и так насилу удалось убедить несчастного Федора Степановича, все порывавшегося едва не ручку ему, словно архимандриту, лобызать, звать его просто по имени-отчеству, а не величать по поводу и без «вашим высокоблагородием». Тем не менее, даже теперь, когда уже немного пообвыкся, Латынин все еще не мог до конца перестать вести себя в присутствии столичного гостя, словно он ревизор, а не обычный помещик, прибывший с визитом в родовое имение, каковым Нестеров себя в настоящее время и считал. А потому, хоть и сдерживался, как мог, но все равно ощущал некое раздражение из-за этого идиотского раболепия в собственном присутствии. Напротив них двоих с Латыниным в экипаже восседал теперь и господин Абросимов, как можно догадаться, оставшийся вполне довольным и при двух целых локтях, которые так и не стал изгрызать, потому как Роман Дмитриевич поступил сообразно его рекомендациям. И всю дорогу от Любимова до Погорелово он беспрестанно расписывал собеседникам преимущества своего плана освоения земель, которые решено было приобрести в собственность, а Латынин, в свою очередь, восторженно ахал и кивал, во всем с ним соглашаясь. Нестеров ехал молча, отворотясь к окну и мечтал лишь о том, чтобы эти двое ненадолго замолчали. Однако случилось это лишь в тот момент, когда, последний раз дернувшись на каком-то особо хитром ухабе, экипаж затормозил у парадного крыльца довольно большого, но невероятно обшарпанного особняка, вероятно, когда-то давным-давно крашеного голубой краской, а ныне, скорее, серого. Навстречу приехавшим гостям, с порога немедленно спустились две… Нет, Роман Дмитриевич был, безусловно, джентльмен, но назвать этих женщин дамами язык как-то не поворачивался. Одна постарше, вернее, совсем старуха, а вторая –неопределенного возраста и внешности, оценить которую в полной мере мешал сумрачный вид, который эта особа приняла, едва лишь разглядела выбравшегося на свет божий из кареты Абросимова, а также ее замызганное и заляпанное грязью платье, старое и весьма неловко сидящее на ее и без того чрезмерно худощавой фигуре. - А, душенька! – заверещал, выбегая из-за спины Нестерова, Федор Степанович, склоняясь, затем, к руке женщины, хотя она, казалась, не слишком-то была этому и рада. – Все в трудах праведных пребываете? А я вот к вам гостей столичных доставил. Знакомьтесь, это коллежский советник Нестеров, - он кивнул в сторону едва заметно поморщившегося при очередном «чинопоминании» Романа Дмитриевича, - а это – господин Абросимов, но с ним вы уже знакомы… А это, сударь мой, - вновь взглянул он в сторону Нестерова, - и есть наша Любава. Любовь Сергеевна Мещеринова. Ну и служанка ее, Луиза Францевна. - Здравствуйте, сударыня, - Роман Дмитриевич склонил голову в учтивом поклоне, но лобызать ручку не спешил. Да, честно сказать, не очень-то хотел, если учитывать, что ручка, которую он успел разглядеть, была не слишком-то и чистой. – Много о Вас слышал, поэтому рад, наконец, познакомиться. Вы позволите пройти в дом? Я хотел бы обсудить с вами кое-какой вопрос. Было немного невежливо вот так, сразу, переходить к делу. Но Роману Дмитриевичу отчего-то показалось, что Любовь Сергеевна вряд ли ждет от него комплиментов и дежурных светских фраз.

Любовь Мещеринова: Через пару минут экипаж Латынина, весь забрызганный грязью с боков, и впрямь остановился перед крыльцом мещериновского дома. Из него вышли трое мужчин, двоих из которых Люба узнала сразу – самого Федора Степановича и того самого «старого хрыча» - Абросимова. - Помяни черта, и он тут же… - пробормотала Луиза, подбирая запачканные башмаки барышни и пряча их за спину. Тем временем, сам господин Латынин уже кинулся с приветствиями к Любе и, если бы они были одни, девушка непременно ответила ему с ласкою. Но теперь, когда позади него стоял Иван Петрович и этот незнакомый мужчина, которого женская интуиция уже подсказала Любе, как величать, барышня Мещеринова довольно сдержанно ответила на витиеватые слова предводителя. Тот же, не тратя времени даром, тут же представил ей «столичного гостя». «Оно и видно, что столичный!» - про себя подумала Любовь Сергеевна, также оглядывая украдкой гостя. Роман Дмитриевич сразу же показался ей невыносимым щеголем, иначе не рядился бы так для сельской прогулки. А чего стоили его напомаженные усы, на завивку которых, по мнению девушки, он должен был потратить не меньше получаса. И взгляд его за этими круглыми стекляшками был такой же стеклянный, скучающий. В целом же, Нестеров напомнил Любе филина, такого, что того и гляди – удивленно заухает! Но нет, когда «филин» отверз уста, из них исторглась вполне себе человеческая речь. - Наслышаны? Вот как… польщена, - бесцветным голосом ответила Люба и кивнула в ответ на его поклон. А затем сразу же перевела пылающий негодованием взгляд, на Латынина, от которого тот сразу как-то уменьшился в росте, и на Абросимова, но тот, впрочем, не подал виду, что был хоть немного им смущен. - Ну что ж, раз по делу, то проходите. Луиза, проводи господ в мой кабинет. Я сейчас подойду. - И, уже поднимаясь по лестнице, крикнула вдогонку своей экономке: - Луиза, там, в кабинете Голиаф Платонович. Скажи, ему чтобы он не ворчал! Однако когда старая служанка открыла дверь кабинета и пропустила вперед гостей, означенный Голиаф Платонович все же вскочил на ноги, встречая вошедших недовольным взглядом, сопровождаемым утробным урчанием. Федор Степанович, на правах старого знакомца дружески поприветствовал старика и тот, узнав знакомую персону, лениво вильнул хвостом и неспешно сел на задние лапы, но при этом, не переставая изучать посетителей своими вишнево-коричневыми глазами. Как уже стало ясно, был он псом схожей с медведем масти и наружности – огромный, лохматый, бурый, немного неуклюжий на первый взгляд и такой же непредсказуемый. Единственная, кто с ним мог сладить – была Любава. А еще он снисходил до Луизы, которую считал обижать для себя просто неприличным. Люба, тем временем, поднялась к себе и быстро сменила платье на домашнее, более удачного кроя, которое шло ей. Причесалась, умылась и уже через четверть часа была готова спуститься к гостям, но все медлила. «Нестеров» - фамилия, заученная ею с детских лет, и сейчас не давала покою. Она, ни разу в жизни не видавшая ни одного из представителей этого семейства, теперь желала угадать в Романе Дмитриевиче черты его предков – какими же они были на самом деле. Если такими же, как и он, то немудрено, что дед ее и прадед имели к ним большую неприязнь. «Эти Нестеровы – гибкие, как лоза! – часто повторял дедушка, имея в виду, что гнуть спину перед вышестоящими чинами они никогда не стеснялись и не ленились, - Да что толку от нее? Даже корзины путевой не сплетешь!» - Итак, какое же у вас ко мне дело, Роман Дмитриевич? – с порога спросила Люба и быстрым шагом прошла в кабинет. При ее появлении пес вскочил с места и, радостно помахивая хвостом и грозя своротить им что-нибудь, косолапо проковылял к девушке. Любовь Сергеевна теперь куда более походила на благородную барышню, чем на крестьянку, которой ее впервые увидели незваные гости. Серое домашнее платье, цветной платок на плечах, уложенные вокруг головы, заплетенные в косы волосы – этакий канонический образ сельской красавицы, вот только красавицей она не была.

Роман Нестеров: - Экая образина, на цепи такого надобно держать, а не в барских покоях! – Иван Петрович, с тех пор, как в детстве его однажды сильно искусали дворовые кобели, напоминанием чему служили несколько неровных шрамов по всему телу, скрытые ныне под одеждой, собак побаивался. А Голиаф Платонович, и верно, смотрелся угрожающе не только благодаря своему библейскому прозвищу. Впрочем, никто из остальных гостей Погореловского особняка подобной фобии не испытывал, а потому Нестеров, спустя пару минут, когда пес все же подошел к нему «знакомиться», ласково потрепал его по холке и голове, размерами вполне сопоставимой с его собственной. И, кажется, даже был «принят». Потому что, вильнув пару раз здоровенным, длиной с лезвие крестьянской косы, и таким же изогнутым лохматым хвостом, Голиаф Платонович тотчас устроил свою продолговатую, схожую с медвежьей, морду у него на коленях, умильно заглядывая мужчине в глаза. - Э, нет, дружище, не хватало мне еще и в твоей шерсти выгвоздаться! Своей, вон, вполне хватает, – усмехнулся Роман Дмитриевич, мягко отталкивая прочь от себя песью голову, и вновь поднимаясь затем на ноги с банкетки, на которой до того было устроился. Отвергнутый в своем дружеском порыве, Голиаф Платонович будто бы даже разочарованно вздохнул, прежде чем отойти и вновь растянуться рядом с изразцовой узорной стенкой печи, все еще хранящей остатки тепла после утренней топки. - Зачем же сразу «на цепи», Иван Петрович? – обратился, меж тем, Нестеров к своему управляющему. – Полагаю, что именно ограничение свободы чаще всего и пробуждает в животном избыток злобы. Да и в человеке, впрочем, тоже… - добавил он через маленькую паузу чуть тише, а потом пошел по комнате, более внимательно изучая ее обстановку. Ибо всегда считал, что дом может достаточно рассказать о своем хозяине даже прежде, чем тот сам решится на откровенность. Надо сказать, что изнутри особняк Мещериновых производил менее гнетущее впечатление, чем снаружи, имея вид аккуратной бедности. Иными словами – «honest Poverty»*. Припомнив эту борнсовскую метафору, Нестеров мысленно удивился: второй раз упоминание о Мещериновых вызывало у него в памяти аллюзии из британской литературы. Да и сама мадемуазель Мещеринова, насколько Роман Дмитриевич успел ее разглядеть, изрядно напоминала внешностью жен и дочерей английских дипломатов, на которых он в свое время в достатке насмотрелся в Константинополе. Там, среди обитателей русской миссии, считалось обычным втихомолку посмеиваться над ними – чаще всего довольно высокими, худыми и какими-то бесцветными. Впрочем, сам Нестеров этих шуток никогда не поддерживал, считая недостойным занятием злословить о внешности дамы. Тем более, если бедняжке и без того не повезло родиться красивой… Итак, в течение нескольких минут бесцельно бродя по комнате, разглядывая то какие-то безделушки на полке камина, то развешанные на поблекших от времени обоях акварели и миниатюры, мимолетно коснувшись даже раскрытой клавиатуры небольшого пианино в углу, от звука которого вновь предавшиеся болтовне, словно два тетерева на токовище, Абросимов и Латынин чуть вздрогнули и отвлеклись, чтобы затем вновь продолжить увлекательную беседу, в конце концов Нестеров и упустил момент, когда на пороге гостиной вновь возникла хозяйка дома. Обернувшись к ней, Роман Дмитриевич, разумеется, отметил про себя ее преображение, но в слова свое наблюдение никак не облачил. Было во взгляде этой женщины что-то такое, что будто бы запрещало говорить ей комплименты. Однако Нестеров не особенно и стремился разгадать, что же это, поскольку не рассчитывал слишком развивать или тем более продолжать это знакомство. - Что ж, стало быть, к делу, - кивнул он, опускаясь в кресло, напротив письменного стола, за которым расположилась Любовь Сергеевна, после того, как она жестом предложила ему занять это место. – Сударыня, думаю, вы догадываетесь, что вовсе не только тоска по земле предков нынче привела меня в Ярославль, но также и деловой интерес. Ради него, по большей части, я и отправился в этот неблизкий путь, оказавшийся весьма утомительным, несмотря даже на то, что вознаграждением за него мне стало знакомство с вами, - небольшой «пробный камешек»-комплимент, который Роман Дмитриевич все же позволил себе закинуть в их разговоре, впрочем, так и сгинул безответно в глубине ее совершенно невозмутимых глаз, чей взор был устремлен, казалось, прямо ему в лоб. - Так что о поездке я не жалею, хотя, признаться, не особенно понимаю, отчего вас не устроила персона моего полномочного представителя, господина Абросимова, который, как мне известно, минувшей зимой интересовался вопросом покупки части ваших земель, но был отвергнут… ну, да не о том нынче речь. Итак, я перед вами и все при том же интересе. Поэтому, скажите теперь уж мне лично, согласитесь ли вы продать мне тот участок ваших владений, который находится вдоль старого русла Знаменки, неподалеку от границ моего имения? Я же, в свою очередь, готов дать за него приличную цену, которая, думаю, вполне должна вас устроить, - с этими словами он назвал Любови Сергеевне сумму. После чего, переменив позу на более свободную, сложил на груди руки и посмотрел молодой женщине прямо в глаза, ожидая ее немедленного – и, конечно, утвердительного ответа. Ибо была она, в самом деле, немалой. __________________________________________________ * «честная бедность», метафора Роберта Бернса (Борнса, как его называли в 19 столетии)

Любовь Мещеринова: Старик Голиаф сел подле хозяйки, по левую ее руку, и теперь внимательно, словно понимая каждое слово, прислушивался к разговору – точнее, к говорящему мужчине, но при этом изображал из себя лохматое чучело. Только лишь по частому сопению и можно было догадаться, что это живое создание. Сама же Любовь Сергеевна, удобно устроившись в кресле, положила ладонь на голову пса и, все то время, пока Роман Дмитриевич высказывал свои предложения, ладони не убирала, словно черпала силы и уверенность в своем друге. А спокойствие ей требовалось – ведь каждое слово Нестерова маленькими иголочками впивалось в ее сознание, и больно отзывалось затем в душе. «По крайней мере – не лицемерит!» - отметила про себя Люба, которая, напротив, ожидала от него ностальгических излияний в тоске. По ее подсчетам, никто из Нестеровых не бывал в своем имении уже более двадцати лет. И, наверное, еще столько же не приехал, если бы она не отказалась вести переговоры о продаже земли с этим вот Абросимовым. «Но вот она, натура человеческая! Вот она – корысть! Видать, сильно тебе интересны мои земли, раз не поленился сам приехать?!» - на своего собеседника Люба сейчас почти не глядела, то и дело обращая взгляд за его спину, где находился теперь Иван Петрович. Последний, следуя недавнему примеру своего барина, бродил по кабинету и разглядывал вещицы, которые его украшали. И интерес его всякий раз столь живо отображался на лице, словно в уме Абросимов уже прикидывал, что из них и по какой цене будет продавать. - Не трогайте инструмента! - холодно заметила ему Люба, когда Иван Петрович потянулся к клавишам пианино, никак притом не отреагировав на только что обозначенную сумму, которую ей намеревался дать Нестеров, - Вы моего пса нервируете. Он не выносит фальши! Лишь после этого барышня Мещеринова вновь обернулась к Нестерову и переспросила, будто не расслышав – верно ли она поняла, что он намерен купить ее земли. Тот подтвердил, но цены повторять не стал. Любовь Сергеевна с минуту думала молча, нервно покусывая нижнюю губу. Пес, все это время ясно чувствовавший настроение хозяйки, переменил позу и теперь, склоняя голову то влево, то вправо, тоже внимательнейшим образом следил за стряпчим. - А позвольте узнать, зачем они вам? Ответить Нестерову не дал Абросимов, который уверовав в скорую победу, тотчас стал расписывать Любови Сергеевне свои грандиозные прожекты. Она его слушала, иногда согласно кивала, иногда улыбалась и качала головой. И, наконец, когда Иван Петрович умолк, тихо сказала, обращаясь больше к нему: - Какие вы, однако, вещи интересные выдумали! А может, вы желали бы и все остальное мое имение приобрести, а? – Абросимов нерешительно пожал плечами, не понимая, куда она клонит, а Люба уже повернулась к Роману Дмитриевичу, - А что?! Знаете, тут земли такие благодатные! Вот, прямо здесь, где дом стоит. А его можно и снести. И парк! Его вырубить – да и дело с концом! И все пустить в оборот! Ведь верно же, господа?! – девушка все более начинала горячиться, на щеках ее вспыхнул румянец негодования, и она даже чуть подалась вперед, высказывая свои соображения. И тут вдруг она рассмеялась – искренне и звонко, словно чему-то радовалась. Но, как только Абросимов попытался ей неловко вторить своим блеющим смехом, тут же оборвала свое веселье. - Да вы, верно, с ума сошли? Чтобы я продала свои земли вам?! Зная, что вы с ними сделаете? А вы! Вы, господин столичный, что же – за дурочку меня держите?! Считаете, раз сирота, раз одна на свете, раз беды кругом обступили, так за меня и заступиться некому?! А ну, сидеть! – грозный окрик Любавы был адресован псу, который решил, что хозяйке требуется помощь, и нервно фыркая, начал подниматься. Но неожиданно ее команда подействовала и на гостей. – Латынин, который все это время сидел в вольтеровском кресле еще более вжался в его высокую спинку и даже как-то потерялся в нем. А Иван Петрович все еще недвижимо стоявший у пианино, с размаху присел на круглый вертящийся стул. - Послушайте, маркиз дель Валье-де-Оахака, уж не воображаете ли вы, что, подобно великому испанцу, обменявшему у туземцев стеклянные бусы на золотых идолов, сможете, предложив свою цену, получить мои земли?! Что же, возможно, я бы и согласилась продать их, но только лишь в том случае, если бы вы ее как минимум утроили! Да и тогда бы еще подумала.

Роман Нестеров: Обретаясь по дипломатической части уже скоро как два десятка лет кряду, проведя за это время самостоятельно и совместно с другими достаточно сложных переговоров, в которых противная сторона, порой, занимала самую непримиримую позицию, Роман Дмитриевич давно для себя заметил, что вербальная составляющая человеческого общения – далеко не самая основная его часть. Что не менее важны и другие – то, как собеседник ведет себя, в какой позе пребывает. Потому и не слишком обольщался, слушая, как легко Любовь Сергеевна вроде бы соглашается с доводами Абросимова, который даже сегодня для чего-то решил исполнить роль «государева глашатая», взявшись пояснять мадемуазель Мещериновой, для чего им так нужен этот участок ее земель, хотя Нестеров и на собственное умение убеждать людей не жаловался. В то время как аргументация Ивана Петровича явно страдала. Ибо соглашаться-то помещица соглашалась, да только чувствовал Роман Дмитриевич, что это еще не конец представления. И не ошибся, в общем. Следовало признать, что ярость благородная к ней весьма шла и даже преображала невзрачную внешность этой явно засидевшейся в девицах особы, делая Любовь Сергеевну хорошенькой. Почти. И это притом, что была она еще и неглупа – сравнение с великим испанским конкистадором, которым мадемуазель его, можно сказать, удостоила, позабавило Нестерова, заставив его удивленно приподняв брови, взглянуть на нее поверх очков чуть более пристально, чем все время до того. Потому, собственно, и разглядел, наконец, в достаточной степени ее наружность, которой до того интересовался мало. - Но, отчего же сразу «стеклянные», мадемуазель? – поинтересовался он, наконец, когда она на мгновение прервала свою блистательную речь, верно, чтобы перевести дыхание. – Полагаю, что этих денег вполне бы достало и на более дорогие украшения, в то время как ценность вашего «золотого идола» для меня – в отличие от господина Абросимова – все еще не настолько очевидна, чтобы терпеть подобное неуважительное отношение к собственной персоне. Так что, увы, нет, я далеко не Фернандо Кортес. Равно как и вы, сударыня – не Любовь, - ответом на озадаченный и несколько растерянный взгляд мадемуазель, стала едва заметная ухмылка в усы и иронический блеск в глазах мужчины, который не могли спрятать стекла очков. – Нет, ваши родители определенно ошиблись, давая вам подобное имя. Следовало назвать вас не Люба, а Злоба! Злоба Сергеевна Мещеринова – прекрасно, кстати, звучит! И очень к вам подходит. Вы ж весь мир вокруг ненавидите, а пуще прочих – себя саму. Верно, оттого-то еще замуж и не вышли. Кто же полюбит того, кто сам себе не рад? Нанеся этот «решающий удар», Роман Дмитриевич, не дожидаясь ее ответной реакции, резко обернулся к Абросимову и Латынину, которые об эту пору, затаив дыхание и вжавшись в свои места, молча наблюдали за «битвой титанов», и сказал, обращаясь к ним: - Все, господа, достаточно. Здесь я более не задержусь. И раньше сомневался в благоприятных перспективах этого разговора, теперь же и вовсе вижу, что он лишен всякого смысла и по сути своей – фарс, - затем вновь взглянул на все еще не нашедшуюся, что ему ответить Любовь Сергеевну, и, холодно ей кивнув, добавил. – Всего наилучшего, мадемуазель, - после чего, довольно сильно толкнув дверь кабинета, не оглядываясь и не дожидаясь своих спутников, вышел вон, словно бы оставляя остальным самим решать, что делать дальше: пойти за ним или остаться.

Любовь Мещеринова: Кажется, на какое-то время Люба позабыла даже, как дышать. В глазах резко потемнело, поэтому она не заметила, когда Нестеров встал и покинул ее кабинет. Да, в общем, была и рада, придя в себя, не видеть перед ними этого ужасного человека. - Любовь Сергеевна, - тихо позвал ее Латынин, когда они остались наедине. Абросимов последовал за Романом Дмитриевичем тотчас же, не рискуя остаться в кабинете, где был страшный зверь, точнее – целых два, - Любовь Сергеевна, голубушка, не взыщи! От ведь, горяч человек! И наговорил, поди, сгоряча. Не обижайся на него, матушка, не сердись. - Горячий? – повторила Люба, медленно усаживаясь в кресло. Она могла бы стерпеть обидные слова в свой адрес, но зачем он помянул ее родителей?! – И вот этот человек – дипломат? Господи, помилуй наше Отечество, если он столь же дипломатичен и в своей службе! Федор Степанович, я буду вам признательна, если впредь вы ко мне больше никого возить не станете. Уж я как-нибудь сама со своими бедами. А ему Бог судья, Федор Степанович. Простившись с барышней, еще раз извинившись за гостя и искренне сожалея, что именно он привез его сюда, Латынин покинул дом Любавы. А она же еще некоторое время пребывала в каком-то странном оцепенении. Слишком сложно было до конца понять и уразуметь слова, сказанные Романом Дмитриевичем. Но, чем больше она думала, тем больше злилась и готова была теперь и впрямь возненавидеть – нет, не всех и не себя, но его уж точно. - Филин! Петух столичный! Нет, Гоша, ты только подумай, как он разговаривать смеет с девицей! – возмущенно посетовала она, обращаясь к своему псу. Но тут же в комнате возникла и Луиза, по лицу которой можно было понять, что она исправно исполнила роль наблюдателя у замочной скважины, - Ну, нет! Только ты не начинай, Луиза! Отмахнувшись от старухи, Люба отправилась к себе наверх, чтобы снова переодеться к прогулке. Пусть хоть ветер выдует из головы дурные мысли и развеет ее. И до самого вечера затем барышня Мещеринова бродила по полям, все равно то и дело возвращаясь мыслями к гостю и сказанным им словам, но усилием воли заставляя себя больше вспоминать собственного деда. Именно в памяти о нем она сейчас пыталась найти ту опору, которая должна была помочь ей выстоять и на этот раз. И в конце концов, у нее это получилось. Вернувшись домой, Люба была уже вновь совершенно спокойна душой.

Роман Нестеров: Ждать Нестерову, впрочем, пришлось недолго. Через несколько минут оба спутника уже восседали напротив него в экипаже предводителя, но выглядели при этом совершенно по-разному. Если на лице Ивана Петровича, который, видать, чувствовал себя нынче полностью отмщенным за тот «отлуп», что получил у Мещериновой в прошлый свой визит, на лице читалось удовлетворение, да и на словах он успел высказать Роману Дмитриевичу свою полную с ним солидарность в отношении ее «премерзкой» личности, то Федор Степанович, как раз выглядел несколько подавленным, хотя, явно робея перед столичным чиновником, и стеснялся высказать ему свое возражение. - Ну, что, господин Латынин, молчите, скажите уж, что обо мне думаете, - невесело усмехнулся, наконец, Нестеров, до того полностью проигнорировавший молчанием дифирамбы управляющего, через несколько минут после того, как их экипаж, подпрыгивая по ухабам и рытвинам, вывернул с подъездной аллеи усадьбы Мещериновых к почтовому тракту. – Да не беспокойтесь, не сожрет вас грозный «коллежский советник»... - А я и не беспокоюсь, - неожиданно спокойным тоном возразил тот и прямо взглянул ему в глаза. – Вернее, не о себе беспокоюсь, не о собственной шкуре. Что мне бояться вас, Роман Дмитриевич, чай, вы мне не начальство. А коли и начальством бы были, все равно б сказал – нехорошо вы поступили с Любовью Сергеевной. Не по-христиански. Негоже свою досаду вымещать, ударяя по самому больному, вот, что я вам скажу. - И куда же это я так ударил, осмелюсь спросить? – тихо осведомился Нестеров отводя взгляд и старательно рассматривая что-то через оконце кареты. - Да вы и сами прекрасно понимаете, куда, сударь. А не понимаете, так тут уж не объяснишь. - Ну да, где уж мне, захватчику чужеземному, конкистадору... поработителю... – буркнул Нестеров себе под нос и остаток пути до Знаменского все трое проделали молча. Когда же подъехали к дому, выпустив вперед себя Абросимова, оставаясь наедине с Федором Степановичем, который намеревался возвращаться к себе, в город, Нестеров вновь взглянул на него и сказал: - Я знаю, что был неправ и поступил с госпожой Мещериновой крайне неучтиво. Посему должен перед ней извиниться. Нынче же напишу ей письмо, где честно во всем этом сознаюсь и попрошу прощения. Простите и вы меня, сударь. Сам не знаю, какой бес в меня нынче вселился. - Отчего же неизвестно, какой, батюшка? – улыбнулся ему в ответ предводитель дворянства. – Гордыня зовется ваш бес, Роман Дмитриевич. И теперь еще он вас не отпустил, коль слушаете его советов, а не того, что совесть вам подсказывает. - Не понимаю вас... - Да разве так извиняются, как вы хотите, когда искренне раскаиваются – запиской?! – мягко, словно нерадивому и непонятливому ученику, ответствовал Латынин качая головой. - А и верно, что же это я! – растерянно проговорил в ответ Роман Дмитриевич. – Вы правы. Я завтра к ней сам съезжу и извинюсь лично. Полагаете, примет она меня? - Примет - не примет, а пытаться надо, милостивый государь. - Ну, вот и попытаюсь. А теперь, все же, позвольте откланяться... Или, может, все же останетесь у меня хотя бы отобедать? - Нет, я уж домой, супруга, поди, заждалась. Прощайте, батюшка Роман Дмитриевич, до новой встречи. Надеюсь, более удачной. Не сердитесь и вы на меня, старика, если что. - Да что говорите-то! – воскликнул Нестеров, захлопывая дверцу кареты и, стоя затем, у порога до тех пор, пока она не скрылась за поворотом. К обеду он спускаться не стал, сказавшись уставшим с дороги, повелев в тот вечер приготовить себе ванну, принимая которую, намыливался столь усердно, будто пытался таким образом стереть, смыть с себя неприятные воспоминания о собственном неуместном и постыдном даже поведении, вообще-то ему совсем не свойственным. На другое же утро, едва дождавшись приличного для визита времени, прихватив с собой изрядный букет роз из оранжереи своей матушки, которую, оказывается, все еще поддерживали в цветущем состоянии местные садовники, одевшись, словно бы к приему в посольстве, Роман Дмитриевич вновь уехал в Погорелово. Разумеется, в этот раз без сопровождающих. И, по приезду, передав вышедшему на шум подъезжающего экипажа слуге свою визитку, повелев передать ее барышне, стал дожидаться, пока ему предложат войти в дом. А может, и не предложат вовсе.

Любовь Мещеринова: Как ни гнала от себя Любава мысли о визите Нестерова, как не отвлекалаcь разными делами и домашними заботами, только все равно время от времени вдруг отчетливо слышала в ушах слова вчерашнего гостя. И каждый раз они, как камушек, брошенный в чистую воду, что поднимает ил со дна, волновали и мутили воды ее души. Все утро девушка провела в своей комнате, сначала пытаясь заниматься шитьем, потом писать письма, но вскоре взяла дедову гитару и принялась перебирать струны. Музыке, игре на фортепиано, ее обучал итальянец, учитель нанятый матушкой, но его урокам и его инструменту Люба предпочитала те, что давал ей родной дед. А он немало рассказывал Любе, как и какой именно струной, аккордом, перебором можно передать ту или иную мысль, как можно взволновать – до слез, игрой своей. И больше всего любил старик повторять, что, играя на гитаре, ты и сам становишься частью инструмента, частью музыки, самою музыкой. Поэтому, в минуты грусти или душевного томления, и брала девушка свою верную гитару, позволяя вместе с музыкой уходить и своим печалям. Когда же Люба, наконец, подняла глаза от струн и выглянула в окно, то заметила движущийся по дороге в сторону ее дома экипаж. Изначально крохотная его точка все увеличивалась и приближалась. Первой ее мыслью было, не Федор ли Степанович это вновь пожаловал? Но вскоре стало видно, что коляска принадлежит не ему. Но, разглядев в конце концов из окон своей спальни и подъехавший экипаж, и того, кто был внутри него, в первую минуту Люба захотела позвать горничную и повелеть ей сказать подъехавшему гостю, что ее нет дома. Поэтому, даже когда слуга вошел доложить ей о прибытии Нестерова и передал его карточку, она еще некоторое время боролась со своими весьма противоречивыми чувствами – досадой на него и любопытством. Цель его сегодняшнего визита была ей неясна – не договорил гадостей вчера? Все еще намерен настаивать на покупке земель? Все же, наглости ему не занимать. Однако любопытство оказалось сильнее обиды, и Люба решила его принять. - Проводи его в гостиную. Сама же, спустившись вниз, еще некоторое время медлила войти в комнату, но когда открыла дверь, на лице ее было выражение приветливое, словно Нестеров ее хороший сосед, и она почти рада его видеть. Когда же Люба хорошенько разглядела Романа Дмитриевича, то и вовсе с трудом удержалась от улыбки. Выглядел он так, словно собирался прогуляться по Невскому. Из всего его костюма Люба одобрительно посмотрела только лишь на высокие сапоги, и то – они были такие блестящие, что в них, как в зеркале можно было увидеть собственное отражение. - Господин Нестеров? Не ожидала увидеть вас… - Люба попыталась подобрать нужное слово, ибо фраза «не ожидала вас увидеть вовсе» показалась ей не слишком вежливой, даже по отношению к такому типу, как он, - …так скоро.

Роман Нестеров: Что сказать? Признаться, что и сам не ожидал себя здесь увидеть? При появлении в комнате Любови Сергеевны, Нестеров, в ожидании хозяйки дома устроившийся в кресле, поднялся и сделал пару шагов ей навстречу, неловко улыбаясь и протягивая женщине принесенный с собой букет роз, который отчего-то казался ему теперь аляповатым и неизящным – сноп какой-то, право слово! Она была явно удивлена, однако букет все же приняла. И через минуту он перекочевал из ее рук в большую хрустальную вазу, куда Любовь Сергеевна прежде налила из графина воды, а затем поместила всю композицию на свой секретер. Все эти нехитрые действия она совершала молча, а Роман Дмитриевич, меж тем, все стоял посреди комнаты, наблюдая за ней и все пытался сообразить, как ему лучше начать этот разговор. Наконец, обернувшись к нему, мадемуазель Мещеринова поощрительно улыбнулась, будто бы предлагая прервать затянувшееся молчание. И Роман Дмитриевич невольно поразился ее самообладанию. Кажется, сам он чувствовал себя в ее присутствии гораздо более скованно. Впрочем, так и должно быть. Ведь это не ее теперь снедают угрызения совести, не так ли? Посему, и ему тоже было необходимо как можно быстрее от них избавиться, повинившись – чтобы играть с нею на равных. Почему-то сейчас Нестерову это было важно. - Любовь Сергеевна, - проговорил он, наконец, после долгой паузы. – Простите меня великодушно за вчерашнюю неделикатность, проявленную в разговоре с вами... Хотя, признаться, даже я сам не вижу, чем ее оправдать. Федор Степанович предположил во вчерашнем нашем с ним разговоре в Знаменском, что меня обуял бес гордыни, - усмехнулся он, опуская глаза, а потом добавил с неожиданной горячностью. - Что же, может, он и прав. Да только и вы ведь ему подвержены не меньше. Кичитесь безмерно своей близостью к корням... Меня, вон, зачем-то в конкистадоры записали. А какой же я конкистадор, коли собственные мои корни отсюда, и неважно, что родился я в Петербурге, а половину жизни по служебной надобности затем прожил на Востоке? Разве оттого я меньше родину люблю, чем вы? Так что вы меня за живое задели, милостивая государыня, тоже немало... А, впрочем, пустое! Не о том я говорю, должно быть, – оборвал он внезапно сам себя и взглянул ей, молчаливо внимающей его долгой тираде, в глаза, словно пытаясь прочесть, что она сейчас думает. – Ну... что же вы молчите. Скажите что-нибудь. Помогите мне...

Любовь Мещеринова: - Не гордыня, а гордость. Это, возможно, последнее, что у меня осталось своего и то, с чем я не расстанусь, Роман Дмитриевич. Поймите, я вовсе не корнями кичусь своими, но земля эта испокон веку предкам моим принадлежала. А среди них и деду, которого я больше всех на свете любила и уважала, да чьи рассказы о былой славе рода нашего с детства запомнила. Присаживайтесь, - добавила Люба, повернувшись от вазы, где расправляла цветы, преподнесенные ей взамен ветвей оливы. Только вот были они с шипами, а цветком примирения, как известно, роза могла служить, лишь если ей обломают колючки. Впрочем, барышня Мещеринова не была ни суеверной, ни подверженной романтическим порывам, - А вас ведь послушать, так собираетесь, подобно завоевателю, переменить здесь все на свой лад, привычный уклад жизни пустить в новое русло, потому и конкистадор, что ж непонятного? Только не думайте, я совсем не против новшеств. Просто больно думать, что места, которые я с детства любила, вдруг в одночасье изменятся и превратятся в нечто, совершенно мне незнакомое. Некоторое время они молчали, разглядывая друг друга. Сегодня Нестеров уже не казался Любе столь отталкивающе холодным и напыщенным, как накануне. Нет, он все еще был похож на сову. Ну, может, не на сову, а на мудрого филина. Но в глазах, по-прежнему скрытых за стеклами очков, появилось какое-то новое выражение, делающее его в целом даже немного приятным. Поэтому, Любовь Сергеевна поправила складку на колене, смахнула с рукава пылинку, да и посмотрела на Нестерова с улыбкой: - Хорошо, я не сержусь на вас больше, Роман Дмитриевич. Пустое. Я ведь все-таки Любовь. Но, тем не менее, замечу, что наша с вами любовь к Родине все же разнится. Вы любите нечто абстрактное и общее, а я – конкретное и маленькое. Судить об этом всерьез, конечно, сложно, мы почти не знакомы, но вчерашняя ваша вспышка отчасти показала мне, каким жестким вы можете быть, когда отстаиваете интересы нашего государства, зная, впрочем, что за вами вся его мощь. Я же слаба и не имею иных средств защиты, кроме словесных. Но притом не меньше вашего готова драться до последнего, защищая свои интересы и владения

Роман Нестеров: Вообразив Любовь Сергеевну мифической амазонкой, храбро сражающейся за свои «интересы и владения», Нестеров на какое-то мгновение расслабился и не смог сдержать улыбки, за что тотчас же и поплатился, получив от нее новый укол по самолюбию, хоть и не такой болезненный, как прошлый, но окончательно утвердивший Романа Дмитриевича в мысли, что собеседница его вовсе не так слаба и беспомощна, как хочет казаться. Во всяком случае, приемами риторики и ведения спора она владела превосходно, что было в его глазах еще одним доказательством ее острого и живого ума. И если бы уму этому повезло оказаться облаченным в чуть более привлекательную телесную оболочку, то, нет сомнения, Нестеров первым бы пал жертвой подобного головокружительного коктейля, так как всегда более тяготел к обществу дам, с которыми, помимо всего прочего, можно еще и разговаривать. Увы, а может, к счастью, во внешности мадемуазель Мещериновой для него пока не находилось ровным счетом ничего чарующего, впрочем, это, ведь, не помешает им наладить нормальные добрососедские отношения, не так ли? Посему, пропустив мимо ушей ее маленькую шпильку, Роман Дмитриевич глубоко вздохнул, демонстрируя удовлетворение, и проговорил: - Ну, вот и, слава богу, что не сердитесь. Забудем и начнем наше знакомство с чистого листа, благо, что переписывать не так уж и много. Позволите в знак примирения пожать вашу руку? – она улыбнулась и протянула ладонь, которую Роман Дмитриевич, тем не менее, пожимать не стал, а вместо того вдруг прижался губами к тылу ее узенького запястья, успевая, покуда длился этот мимолетный поцелуй, разглядеть на указательном пальце девушки перстень, пожалуй, слишком массивный, чтобы считаться дамским. – Занятная вещица и, кстати, напоминает работы восточных ювелиров, - заметил он через минуту, указывая на него взглядом после того, как отпустил руку девушки. – Но мне кажется, что он для вас несколько... великоват. Верно, с ним что-то связано?

Любовь Мещеринова: - Это? – от этого неожиданного вопроса Люба почему-то смутилась. Сколько себя помнила, этот перстень, давний дедов подарок, всегда был при ней. Только сначала она носила его на серебряной цепочке, ибо украшение было слишком велико, да и теперь оставалось не по размеру для ее тоненьких пальчиков. Так что надевать его можно было только на указательный палец, и что еще более примечательно – только летом, потому как зимой, когда руки мерзли, перстень так и норовил с него соскользнуть. Да и с виду не было в нем вроде бы ничего примечательного. Серебряный широкий ободок шинки чуть более расширялся кверху, где переходил в плоскую верхушку, в центре которой почти черный, лишь с редкими алыми всполохами, располагался круглый шлифованный гранат. Гнездо, в котором крепился камень, по контуру окаймляла змейкой, пущенной по краю, тонкая серебряная же проволочка. Но если внешний облик кольца не был выдающимся примером ювелирного мастерства восточных золотых дел мастеров, то внутренняя поверхность, напротив, поражала своей удивительно тонкой гравировкой. Арабской вязью была пущена надпись, «چه بر پیشانی نوشته شده است به چشم دیده می شود.», смысла которой дедушка объяснить, разумеется, не мог, так как не знал персидского. Но сама она всегда предпочитала думать, что там начертано некое мистическое заклятие, постоянно держа перстень при себе как некий талисман, который однажды непременно должен будет принести ей удачу. Луиза же, напротив, называла подарок Алексея Архиповича басурманской игрушкой и была не слишком довольна, когда Любава его надевала. - Роман Дмитриевич, это кольцо – подарок деда, а тот, в свою очередь, привез его после войны с турками. Когда-то в детстве я истово верила в его магические свойства. А теперь просто вижу в нем память о дорогом мне человеке. Но, знаете, - вдруг немного замявшись, произнесла барышня Мещеринова, - знаете, тут на внутренней стороне, есть надпись. Дедушка не знал, что она означает. Может, хоть вы сможете прочесть и объяснить мне ее смысл? – стянув кольцо с пальца, Любовь протянула его гостю, чтобы тот взглянул на странную гравировку.

Роман Нестеров: - А вот это задачка, милая Любовь Сергеевна! – вздохнул Нестеров, принимая из ее рук кольцо. – Видите ли, я, действительно, много лет служил на Востоке, однако не в Персии, а в Османской империи, поэтому хорошо знаю турецкий. А вот фарси – далеко не мой конек. По-настоящему я изучал этот язык совсем недолго, поэтому сказать, что владею им всерьез, увы, не могу. Но давайте все же попробуем! – с этими словами он снял очки и, поднося перстень поближе к глазам, по обычаю чуть хмурясь, стал пытаться прочесть мелкую надпись на гладкой внутренней поверхности. – «Эль мактуб заль гебеен тешуфох эль зеин», - произнеся это странное для русского уха сочетание звуков, Роман Дмитриевич взглянул на мадемуазель Мещеринову. – Что же, все оказалось проще, чем я думал. Это можно перевести примерно так: «Что на лбу написано, то и в глазах читается»... А вот в ваших глазах, сударыня, читается, что вы ровным счетом ничего не поняли, не так ли? – улыбка его стала чуть шире и, в конце концов, вдоволь налюбовавшись недоумением, которое в глазах Любови Сергеевны сменило выражение почти детского любопытства, мужчина негромко рассмеялся. – Да уж, восточные люди – мастера витиеватых высказываний. Но если не пытаться переводить буквально, то суть этой фразы в том, что от судьбы не уйти. Или же, если угодно, «чему быть, того не миновать». И никакой магии или мистики, представьте себе. По лицу девушки, в очередной раз сменившему свое выражение, казалось, скользнула тень разочарования, впрочем, вполне понятного для Нестерова – есть некоторые заблуждения, расставаться с которыми бывает жаль. - Ну вот, Любовь Сергеевна, кажется, я вновь разочаровал вас, - в интонации его появился оттенок смешанного с иронией смущения. – Этак вы скоро от меня шарахаться начнете! Вчера, вон, земли ваши обманом скупить пытался, нынче магический талисман развенчал, хоть, вроде, не за тем сюда ехал, а мириться... Теперь уж мне точно прощения не будет! И, главное, не могу придумать, чем мне вас подкупить, представляете? Пригласить вас здесь некуда совсем – вот, хотя бы, были мы в Петербурге, позвал бы вас в оперу... Любите оперу, музыку вообще? Я вчера успел заметить в гостиной пианино, это ведь ваше?

Любовь Мещеринова: - Вовсе не разочаровали, что вы, – теперь уже сама хозяйка кольца задумчиво вертела его в руке, вновь разглядывая странную надпись, которая оказалась одновременно столь простой, но и такой сложной. При упоминании Нестеровым «земельного вопроса», Люба скорчила было недовольную гримасу, но тут же невольно улыбнулась его шутке, мысленно удивляясь тому, как быстро меняется в лучшую сторону ее мнение о Романе Дмитриевиче по ходу более близкого с ним общения. Все же, наверное, нельзя строить выводы о человеке лишь по каким-то семейным преданиям, да по первому впечатлению. К тому же, по правде сказать, и во вчерашней их ссоре более всего виноват был Абросимов, который, может, того и не желал, но успел настроить Любаву против своего хозяина заочно, убедив ее, что тот такой же алчный тип, как и он сам. - Я на нем почти не играю. Мне больше по сердцу гитара. Вы удивлены? Вот, между прочим, вы меня и сейчас отвлекли от музицирования, Роман Дмитриевич, так что и впрямь – нет вам прощения! Нестеров, в самом деле, был удивлен столь нетривиальным выбором. Однако после этого их завязавшаяся, было, беседа оказалась прервана неожиданным вторжением третьего лица. Точнее – морды, потому ровно в эту минуту дверь гостиной, которая была затворена неплотно, стала медленно открываться, и вскоре в комнату столь же неторопливо вошел Голиаф Платонович. Увидев вчерашнего гостя, но, не совсем понимая, как его встречать, вяло помахал хвостом и уселся рядом с людьми, вопросительно поглядывая на хозяйку. - Ах, я и забыла про тебя! Ну, погоди немного, смотри – у нас гость. Видите ли, Роман Дмитриевич, у нас ритуал с Голиафом, мы в это время всегда ходим гулять. Вы ведь не захотите составить нам компанию? Но Нестеров, напротив, предложил их сопровождать. А когда Люба заметила, что одет он явно не для сельских прогулок, лишь улыбнулся ей в ответ и сказал, что все в порядке. Тогда барышня Мещеринова послала за своей накидкой, и уже через несколько минут они втроем шагали по дорожке, которая вела через парк к лугам, где Любава и гуляла обычно со своим псом, невзирая на погоду и время года. По дороге они с Нестеровым обменивались короткими фразами, и сторонний наблюдатель ни за что не догадался бы, что эти двое еще вчера готовы были друг друга возненавидеть.

Роман Нестеров: Несмотря на то, что изначально уверял мадемуазель Мещеринову, что это не так, уже через несколько минут их прогулки Роман Дмитриевич готов был согласиться, что, и верно, оделся не совсем подходяще. На улице светило солнце, но был один из тех ранних майских ветреных и сырых дней, которые в этих нежарких краях еще более всего являются обещанием весны, нежели ею самой. А для Нестерова, проведшего в куда более теплых – с точки зрения климата – местах много лет, это было теперь очень даже чувствительно. Однако признаться даме, бодро шагающей рядом с ним по грязноватой от еще не просохшей до конца земли тропинке, было бы постыдной слабостью. Поэтому и шел теперь Роман Дмитриевич, поругивая мысленно себя за глупую браваду, всякий раз, когда очередной холодный порыв ветра норовил забраться под распахнутые полы сюртука, который застегивать тоже было как-то неловко. В остальном же, прогулка их удавалась на славу. Изначальное мнение о Любови Сергеевне, как о суровом и мрачном «синем чулке», хоть и не лишенном живости ума, постепенно сменялось у него на вполне дружеское к ней расположение, а простоватую внешность мужчина вскоре и вовсе перестал замечать, вполне к ней привыкнув. Зато, по мере того, как мадемуазель Мещеринова, теряя скованность в его присутствии, все подробнее рассказывала о родном поместье, о своем детстве, проведенном здесь вместе с дедом, и о более отдаленной истории своего рода, стал замечать, что у нее, например, очень приятный тембр голоса. И, наверное, даже стоит потом попытаться узнать, возможно, она не только играет на гитаре, но и поет под нее? И если это так, то подобные мягкие, неожиданно низкие для столь субтильной комплекции, бархатистые нотки, что иногда прорываются в ее интонации, верно, делают пение Любови Сергеевны обворожительным... - А ведь я тоже здесь рос до той поры, пока не был отдан отцом в Благородный пансион, что при Московском университете. Так что места эти мне не чужие, хоть сто лет тут не бывал и многого не узнаю, - сказал он, наконец, когда его собеседница ненадолго отвлеклась от их разговора, принявшись играть со своим псом, которому теперь то и дело бросала сухую ветку, а тот, несмотря на свои размеры и почтенный по собачьим меркам возраст, радостно несся за ней и приносил затем обратно хозяйке. К этому моменту они втроем уже успели добраться почти до окрестностей той самой речки Знаменки, земли вокруг которой и интересовали Нестерова. Разумеется, лед с нее уже стаял, но разлив до конца еще не сошел, поэтому подойти ближе пешком было пока еще нельзя. Так что сейчас все трое стояли на высоком, обдуваемым всеми ветрами пригорке, с которого, однако, открывался прекрасный вид на пойму речки и далее – на владения уже самого Романа Дмитриевича, в частности, на видневшуюся вдалеке небольшую березовую рощу, деревья в которой тоже стояли, залитые вешними водами, составляя картину даже немного фантасмагорическую, но красивую. - А я уж и забыл, как это, видеть простор, который взглядом не охватить, - заметил Нестеров, вновь оборачиваясь к Любови Сергеевне, которая, бросив развлекаться с питомцем, теперь просто стояла рядом с ним и тоже рассматривала что-то вдали. – Когда долго живешь в городе, разум словно бы смиряется с ограниченностью пространства и забываешь, как это – быть на воле. Можете сказать, что Восточные пустыни тоже бескрайние для взора. Это правда. Но я и там больше времени провел в городе. А Константинополь подобен муравейнику, после которого наш Петербург кажется почти безлюдным. И пространство там сплошь чем-то занято: домами, лавками... людьми, наконец. К тому же, все это все равно не мое, понимаете? – она улыбнулась и кивнула. – А родина – здесь. Потому именно здесь я и хочу устроить все так, чтобы было удобно жить. Ну, а для того что-то из старого и сломать, разрушить, конечно, придется - чтобы потом сделать лучше, разумеется. Поймите же, Любовь Сергеевна, не разобрав старого дома, поверх него новый не выстроишь! Так что же, век в халупе ютиться, коли деды ее нам завещали, когда есть уже возможность каменные палаты отстроить, да и жить в них в свое удовольствие?

Любовь Мещеринова: Рассказчик из Нестерова был весьма занимательный. Одними словами и интонациями он умел рисовать такие картины, что Любе начинало мерещиться, будто она сама все это когда-то видела. Восточные города, люди, обычаи – все это пестрело пред внутренним взором девушки, пока Роман Дмитриевич рассказывал ей про великий Константинополь. Однако долго их разговор, как выяснилось, мирным быть, все же, не может. И Люба, уже почти поверившая, что с Нестеровым у нее, и впрямь, могут сложиться добрососедские отношения, о которых он не переставал ей твердить с тех пор, как приехал сегодня, вдруг, при последних его словах будто бы очнулась от своего наваждения. Выходит, что он просто усыплял ее бдительность, в то время как исподволь вел свой разговор к вчерашней теме. Вышло у него это очень хорошо, намного лучше, чем у его же стряпчего, который в лоб заявлял о своих желаниях, но все же не настолько, как ему, верно, хотелось думать. Хваленая дипломатичность опять подкачала – в тот момент, когда Нестеров назвал дом ее деда «халупой». То, что говорил он в эту минуту совершенно отстранено и никоим образом даже не думал оскорбить чувств Любови Сергеевны, ей и в голову не пришло. И тут уж глаза ее потемнели, как будто туча наползла на голубое небо, на лбу появилась хмурая складка, а губы сжались в тонкую линию. Переводя взгляд с бескрайних далей, она сердито посмотрела на Нестерова. Он же, не замечая перемены ее настроения, продолжал глядеть куда-то за горизонт, словно там уже видел все, что описывал. И в какую-то минуту, Люба просто решила уйти. Так бы и сделала, но Роман Дмитриевич остановил ее законным вопросом, куда же она собралась. - Куда?! Да известно, куда, в нашу с Голиафом Платоновичем «халупу», господин Нестеров, - на лице мужчины появилось выражение удивления, и тут Любава окончательно разозлилась, - Вы там, у себя, - девушка махнула рукой в сторону березовой рощи, - можете, что угодно делать. Хоть все до пенечков спилить и настроить белокаменных палат! Можете жить там в свое удовольствие, если для вас оно в том и заключается, чтобы бесконечно новшества привносить в свою жизнь! Живите, как умеете, но и нам не мешайте жить так, как мы хотим! Не будет на моих землях ваших нововведений, что бы вы там не задумывали. Ишь, дом ему мой не по душе! Да и пусть у него крыша течет, пусть пол худой, а зимой из всех щелей дует! Но эта «халупа», как вы выразились, дедом мне завещана. И пусть она мне на голову обрушится, но сломать и перестроить ее не позволю! Наблюдая, как нервничает Любава, проявлять признаки беспокойства начал и ее пес, который теперь хмурился и глухо ворчал. Но залаять по-настоящему ему было пока еще лень, да и незачем, когда милая хозяйка и сама неплохо справляется. Но на всякий случай он все же встал подле нее и поглядывал на Нестерова уже не так благодушно как до того. Люба же, пылая гневом, совершенно забылась и все продолжала говорить и говорить, не позволяя собеседнику, пару раз порывавшемуся прервать ее словесный поток, вставить хоть слово. Когда же силы почти оставили ее, напоследок лишь тихо прибавила: - Возвращайтесь к себе, Роман Дмитриевич. Не было мира между нашими семьями и не будет вовек.

Роман Нестеров: Сначала Нестеров вообще ничего не понял, ибо не мог и предположить, что его абстрактные рассуждения о будущем благоустройстве родных мест можно воспринять настолько буквально, чтобы увидеть в них какие-то намеки и оскорбиться ими. Потом искренне надеялся развеять заблуждение пылающей гневом Любови Сергеевны, тщетно пытаясь вставить в ее бесконечную тираду хотя бы слово в свое оправдание и пояснить, что его вновь превратно поняли. А потом произошло то, что случалось вообще-то крайне редко, однако уже второй раз – в присутствии этой женщины, которая, наверное, в самом деле, обладала каким-то потрясающим по разрушительной силе воздействием на закаленные годами тренировок и обычно почти нерушимые бастионы его здравого смысла и воспитания. - Послушайте! – проговорил он, чуть изменившимся от тщательно удерживаемого остатками воли бешенства голосом, когда она, наконец, замолчала. – Да кто вообще сказал, что меня интересуют ваши советы, как дальше жить и что делать?! Почему вы, зная меня без году неделя, ничтоже сумняшеся, беретесь их мне давать, когда я о том совсем не прошу? А я, как последний кретин, выслушиваю второй уж раз ту же самую песню, от которой было тошно еще вчера? Да подите вы, в конце концов, к черту с вашими паршивыми землями! Ешьте их с кашей, с несусветной гордостью вприкуску, сидя в своем распрекрасном доме, и ждите, пока явится в вашу тмутаракань за полтыщи верст еще какой-нибудь осел, который возжелает помочь выбраться из нищеты и запустения. А с меня довольно! Свирепо взглянув на заворчавшего, было, на него пса Мещериновой, отчего тот вновь опустился на задние лапы и замолк, видимо, все же, признавая стоящего перед ним за более сильного, даже сильнее обожаемой хозяйки, Нестеров развернулся и быстро пошел обратно к дому, в который влетел, словно демон ада, вырывая на ходу у обескураженного лакея свою накидку и перчатки. После чего, столь же стремительно заскочив в экипаж, покинул это, такое негостеприимное для себя место. В Знаменском, прямо в гостиной, в которую Роман Дмитриевич, хоть уже и не в таком бешенстве, но все же, не до конца успокоившийся, вошел примерно через три четверти часа, на глаза ему попался Абросимов. Видя, что с хозяином что-то не так, Иван Петрович даже не решился заговорить с ним. Впрочем, через несколько минут все же осмелился постучать в дверь кабинета, в котором тот закрылся, едва только сбросил с себя уличную одежду. - Входите, Иван Петрович, – откладывая в сторону сигару, которую до того курил, глядя в окно, Нестеров обернулся к управляющему, саркастически усмехаясь. – Вот ведь, правду сказывают, «не делай добра, не получишь зла»... А, ладно, что попусту говорить! У вас ко мне дело? - Можно сказать и так. Вернее, дело-то все то же, покупка земель у Мещериновой, - заметив, как при упоминании этой фамилии Нестеров болезненно поморщился, управляющий замахал руками. – Нет-нет, больше никаких визитов и личных встреч, Роман Дмитриевич! Хватит, наговорились уж! Только девица та мне вчера, сама того не ведая, хорошую идею подала. - О чем вы? - Да вот... позвольте узнать для начала, это вы сегодня вновь в Погорелово ездили? - осторожно поинтересовался Абросимов, хотя, конечно, уже обо всем и сам догадался. Нестеров молча кивнул, вновь затягиваясь табачным дымом. – Понятно... Но так и я на месте не сидел. Следом за вами туда же отправился... да нет, не в барскую усадьбу, а в контору, ту, что в самом селе. Там зашел к управляющему, да переговорил с ним по-хорошему... - Иван Петрович, вы не могли бы изъясняться короче, признаться, я не слишком хорошо себя чувствую, к тому же намерен уже завтра утром возвращаться в Петербург, потому должен отдать распоряжения о сборах и отдохнуть перед дальней дорогой... - Как – «в Петербург»?! Да вы послушайте сперва! – воскликнул Абросимов. – А там, глядишь, передумаете. Так вот, поехал я в контору... ну, хорошо. Местный управляющий оказался весьма толковым малым и назвал мне – за небольшое вознаграждение, конечно, имена всех кредиторов распрекрасной мадемуазель Любавы, которая щедро выписывала весь последний год векселя под барыши, что намерена получить от продажи грядущего урожая! - И что мне с того? - А то, что я завтра же намерен объехать всех этих кредиторов с предложением перепродать долги Мещериновой нам – таким образом, мы получим в собственность не тот небольшой клочок земли, за который тут бьемся, а все имение! - Бред какой-то. Зачем мне это Погорелово? К тому же, вдруг, она, действительно, сможет выкупить затем все эти векселя? – но Иван Петрович лишь презрительно фыркнул в ответ, напомнив о неурожаях последних лет и общем упадке в мещериновском хозяйстве. – Нет, все это смахивает на месть, причем мелочную и гадкую. Не хочу в этом участвовать. И, как уже сказал, завтра уезжаю в Петербург. Вы со мной? - Нет... нет, Роман Дмитриевич. У меня еще есть кое-какие дела с нашим управляющим, которые я намеревался решить за ближайшие дни, ибо не думал, что придется так скоро уезжать. Так что, пожалуй, задержусь еще на недельку и воспользуюсь притом вашим гостеприимством, если позволите. - Как угодно. А теперь, прошу прощения, пойду к себе и лягу спать, нездоровится что-то. Видимо, все же, простудился дорогой. Будьте любезны, распорядитесь о сборах вместо меня, а еще о том, чтобы меня более не тревожили до утра. Разве что чаю горячего с малиной пусть принесут. Распрощавшись с управляющим, Нестеров, которого последние полчаса, в самом деле, ощутимо познабливало, направился к себе в спальную комнату, где вскоре лег в постель, чтобы наутро проснуться совершенно больным, с ломотой во всем теле, кашлем и лихорадкой. Однако желание уезжать осталось в нем непоколебимо, вопреки уговорам Абросимова, твердившего о безрассудстве этого поступка и о том, что в столицу Роман Дмитриевич приедет при таком раскладе не иначе, как с грудной болезнью. Но Нестерову все эти доводы были нипочем. Более задерживаться на месте своего крупнейшего «дипломатического поражения» он не желал и отбыл в столицу уже к полудню наступившего дня.



полная версия страницы