Форум » Петербург » Меж образом и призраком твоим » Ответить
Меж образом и призраком твоим
Алексей Головин: Дата - поздний вечер 12 мая 1833 года и далее. Место - Петербург. Дом графини Рольберг на Итальянской. Участники - Маргарита Рольберг, Алексей Головин
Ответов - 11
Маргарита Рольберг: Грохот, с которым выносили сундуки, был слышен и на всей Итальянской улице, и на другой стороне Екатерининского канала, а из запертого на ключ кабинета доносились отнюдь не требования быть осторожнее с багажом, а приказы поторопиться. Слуги и без того побаивались хозяйку, а после того, как поверенный графини Рольберг битую четверть часа не мог управиться с простейшим замком на собственном портфеле, предпочитали бледнеть и опускать глаза, когда Маргарите случалось неожиданно прервать добровольное отшельничество. На первых порах ещё пытались расспрашивать горничную графини, но немолодая и, казалось бы, ко всему привычная женщина только пожимала плечами и боязливо шептала: "Будто бес вселился". Доведись Марго услышать это, она непременно была бы польщена, но графиня не обращала на разговоры слуг никакого внимания, с удвоенным рвением занимаясь многочисленными делами, без которых нельзя было и помыслить об отъезде из Петербурга. Известие о том, что Володя Гордеев блестяще выдержал испытания в университет Фридриха Вильгельма, выбило Марго из душевного равновесия. Вместо того, чтобы приехать сюда, доселе бесталанный мальчишка покорил седовласых профессоров в Берлине и довёл до слёз мать, несомненно гордившуюся неожиданным успехом сына, но не желавшую отпускать его от себя. Марго были абсолютно безразличны страхи и материнская гордость Елизаветы Андреевны, новые заботы Василия Константиновича, и её совершенно не волновало, как мальчишка, всю жизнь благополучно позволявший другим заботиться о своём благе, устроится в чужой стране. Маргарита была в ярости: связанная обещанием присмотреть за пасынком любимого дядюшки, она провела в России целых три месяца, хотя куда с большим удовольствием уехала бы обратно в Италию. Туда, где нежно и пряно пахнет лимонными деревьями и солёным морем, которое подхватывает уставшее от долгой зимы тело в тёплые объятия. Туда, где смешно картавит Катрин, с трудом пробуя странные русские слова, и нет ни одной причины продолжать травить себя обидой. Конечно, чуть позже женщина сумела написать родне безукоризненно вежливое письмо с поздравлениями, но отставного поручика вряд ли обманули любезные слова Сатаны. Впрочем, она даже позабыла об отправленной в Васильевку весточке, вдруг найдя особенное удовольствие в запугивании поверенного и пререканиях с чиновниками министерства. И, едва разрешение на выезд было получено, в роскошном особняке поднялась суматоха. После объявления об отъезде спешно был дан прощальный вечер: светские бездельники хвастались драгоценностями и нарядами, не забывая говорить всякие сентиментальные глупости, которые Марго не слушала. Счета графини Рольберг были в полном порядке, и требовалось договориться, как в ближайшее время перевести значительную часть капитала в Неаполь. Убранство парадных комнат частью спрятали в кладовую, частью - накрыли чехлами и сдвинули к стенам, так же поступили и с домашней половиной особняка, где иллюзию жилого помещения сохраняли лишь две комнаты, в которых царил беспорядок. Маргарите было всё равно: она покидала этот дом навсегда. Чтобы осознать своё одиночество, у Марго ушло не более четверти часа, но смириться с ним она так и не смогла, до последнего веря, что всё вернётся на круги своя. Что ей не придётся уезжать вот так, оставив последним напоминанием о себе захлопнувшуюся дверь и осыпавшуюся с потолка побелку. Что они всё-таки смогут хотя бы поговорить, не прощая, но отпуская друг другу грехи мнимые и настоящие. Марго не нуждалась в прощении, с детства привыкнув отвечать на любой удар сторицей, но быть без вины виноватой - нет, она не пошла бы на это и под страхом смерти. Достаточно и того, что ей теперь некуда возвращаться. Надежды не было, но она всё равно ждала встречи, особенно после того, как свету стало известно об избавлении от злого языка графини Рольберг. Как радовались эти глупцы, как смеялись, как искренне желали удачно доехать и хорошо устроиться на новом месте, не слишком-то скрывая радость от разлуки со злобной вдовой доброго старика, а она обмирала от страха и радости, заслышав чьи-то шаги у дверей своей гостиной. И когда глубоко за полночь гости разошлись, а шкатулку с драгоценностями уложили в саквояж, Марго назначила отъезд на утро третьего дня. Задерживаться дольше не имело смысла: стрелка её компаса, потеряв полюс, бестолково вращалась вокруг собственной оси. Часы отсчитывали минуты издевательски медленно, проверяя нервы графини на прочность. Правда, Маргарита почти привыкла к вот таким ночам ожидания, ночам безвременья, ночам истекающей в ожидании рассвета жизни, когда утренний свет приносит с собой что-то новое - радость, горе или всё вместе, но всегда что-то иное и незнакомое. Напрасный труд - ждать сна в такие ночи, и женщина коротала время за книгой, позволяя изящным стихотворным строчкам свободно литься сквозь сознание. Ничто её не тревожило, ничто не мешало блаженству последних мгновений тишины ненавистного дома и постылого города, где для неё не осталось ни капли тепла... Разве что над чашкой ещё клубился ароматный кофейный дымок, да тихо плясали в прозрачной темноте майской ночи огоньки свечей. - Барин приехал. - Что? - Марго впилась взглядом в лицо несчастного лакея. В последнее время слуги начали тянуть жребий, не желая по доброй воле лишний раз видеться с хозяйкой, и графиня Рольберг могла бы поклясться, что за обшлагом рукава здоровенный детина прячет короткую спичку. - Барин приехал, - ещё тише повторил он. - Лексей Романыч. Хмельные. - Приехал, - после непродолжительного молчания произнесла Маргарита. - Что ж, зови.
Алексей Головин: В отличие от большинства полковых приятелей, Алексей никогда не находил для себя особенной радости в неумеренном потреблении спиртных напитков, издавна почитавшимся большей частью русского офицерства одним из видов доблести, наряду с умением ловко обращаться с оружием любого вида, лошадьми и дамами. Особенно – офицерства гвардейского, с его переизбытком праздности и денег, ибо известное дело, что лишь банковские счета патриархов известнейших и богатейших дворянских семей могли порой выдержать испытание содержанием отпрыска, носившего погоны одного из именных столичных полков. Потому можно было бы сказать, что графине Головиной в этом смысле весьма повезло с младшим сыном, если бы последнему не приходилось так часто компенсировать недостаток первой из указанных доблестей и существенный избыток последней при помощи второй, а изредка и третьей… В любом случае, напиваться до бесчувствия Алексей не любил никогда. Так как ненавидел неизбежное в таких случаях утреннее состояние, сопровождавшееся у него почему-то не столько физическим недомоганием, сколько премерзким душевным опустошением и приступами желчной язвительности в отношении всех и всего на свете, а пуще всего – себя самого. Но после сегодняшнего объяснения с Наташей алкоголь – много, много разного алкоголя – представлялся ему единственным средством забвения всего того, о чем уже теперь было вспоминать стыдно и гадко. А дальше, вероятно, будет только хуже. Впрочем, начиналось все относительно благопристойно. Пущенной из ствола пистолета пулей вылетев на улицу из парадного собственного дома, он на некоторое время замер в растерянности, размышляя, куда пойти дальше. Стрелки на циферблате часов, извлеченных привычным жестом из кармана, уверенно приближались к четырем пополудни. Что означало скорое открытие ежедневного табльдота в ресторации Дюме, куда Алексей, случалось, нередко хаживал прежде обедать, и где обычно в то же самое время собиралось огромное количество его знакомых офицеров, еще не обремененных необходимостью возглавлять собственное домашнее застолье. Прежде он любил эти веселые посиделки, неизменно напоминающие обеды в большом и шумном семейном кругу. Но именно сегодня видеть вокруг веселые лица было бы особенно мучительно, а в возможность надежно уединиться в отдельной комнате и никого не встретить ему верилось слабо. Потому решил отправиться к Леграну, чье заведение пользовалось меньшей популярностью из-за бытовавшего среди горожан странного – и несправедливого мнения, что там принято по два дня подряд подавать одни и те же кушанья. Впрочем, последние интересовали Головина нынче гораздо меньше напитков. А их качество и ассортимент в винных подвалах Леграна его вполне устраивали. И в следующие несколько часов он щедро воздавал им должное, зло и мрачно глядя в одну точку, и практически не уделяя внимания закускам. Несмотря на то, что за три рубля ассигнациями, которые обыкновенно стоил здесь обед, официанты приносили ему и омаров, и черепаший суп и много другого, от чего было бы глупо отказываться. Однако то ли французские вина нынче были разбавлены сильнее обычного, то ли слишком напряжены нервы самого Головина, только нужная степень душевной анестезии все не наступала. Поэтому, отчаявшись найти забвение в алкоголе чужеземном, Алексей решил продолжать свое сегодняшнее путешествие в бездну при помощи исконных русских. Трактиры, в которые Головин последовательно заходил, чтобы выпить очередную рюмку водки, на его пути попадались весьма разные. Как и публика, которая с удивлением, а порой даже и страхом поглядывала на молодого офицера в парадном гвардейском мундире, который, хоть и держался пока на ногах, но был уже откровенно пьян. Причем подходить к нему не решались даже лихие люди из местных фартовых, которые, как правило, вовсе не гнушались поживиться имуществом подгулявшего горожанина при молчаливом попустительстве владельцев трактиров, которые чаще всего имели с этого свой немалый барыш. А здесь, по всему выходило, навар можно было бы получить изрядный. Но слишком пуст и страшен был взор молодого офицера. Слишком угрожающим его молчание в ответ на любые обращенные к нему вопросы… Когда Головин покинул последнее из попавшихся в поле его зрения питейных заведений, на улице уже изрядно вечерело, хотя до полной темноты еще было совсем далеко. Просто конец этого дня выдался сумрачным не меньше, чем душевное состояние вдрызг пьяного поручика. Нависшие со всех сторон тучи обещали скорое ненастье. И Головин, остановившись посреди незнакомой ему извилистой, совсем непохожей на ровные и широкие центральные, окраинной улочки, с трудом удержал равновесие. Подняв затем вверх лицо, он с наслаждением подставил его первым тяжелым каплям, срывавшимся с небес и с размаху шлепавшимся прямо в дорожную пыль под подошвами его сапог, прислушиваясь при этом к ощущениям внутри себя – легче не стало. Отравленная ядовитой любовью кровь, все еще бродила в его жилах, обжигая и выжигая все вокруг. Но тяжелый хмель все же хотя бы притуплял способность чувствовать. Понимать. Слышать и видеть. - Эй, ваше благородие! Чего стоишь, прям посреди дороги, аль жить надоело?! «Надоело…» - вдруг с некоторым удивлением подумал Алексей и медленно обернулся к источнику звука. Прямо за его спиной остановилась повозка неведомо каким ветром занесенного сюда, на окраину города, «ваньки». А ведь он даже и не услышал шума ее приближения… - Ваше благородие, ты глухой что ли, али онемел со страху?! Садись лучше, свезу тебя домой от греха! Все равно порожний возвращаюсь!.. Куды везти-то хоть, скажи? – спросил он после того, как Головин, ни слова не говоря, молча рухнул на заднее сиденье и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза. - На Итальянскую вези. К дому графини Рольберг… К моменту его приезда, дождь уже вовсю хлестал над городом, а потемневшее небо то и дело рассекали бледные ветвистые росчерки молний, сопровождавшиеся практически одновременными оглушительными громовыми раскатами. Подняв целый фонтан водяных брызг, экипаж резво подкатил к парадному крыльцу особняка Марго, и замер на месте. Порывшись в карманах, Головин извлек оттуда целковый и протянул вознице: - На вот тебе – за быстроту доставки и усердие! - Так много, барин, зачем?! Алексей удивленно взглянул на честного «ваньку», впервые рассмотрев его, как следует и, заметив, что парень еще совсем молод, должно быть, и восемнадцати годов не сравнялось. «Что же, тогда понятно…» А тот, между тем, кажись, всерьез обиделся. – Да чего ж на мне, креста, что ль нет?! Ведь пьян ты в стельку, барин! А пьяного обобрать, что убогого – распоследнее дело. И деньги те удачи не принесут. А я и вовсе с тебя брать ничего не собирался, просто видно, что стряслось у тебя чего-то, вот и решил помочь за просто так. Так что ступай лучше к своей барыне-графине, авось, простит она тебя после за сегодня… сам-то дойдешь? Или позвать из слуг ваших кого? - Дойду, - просто ответил Алексей, выслушав эту небольшую проповедь. Повременив еще немного, он стал с трудом выбираться из повозки, и, с размаху ступив с ее подножки в глубокую лужу, тихо чертыхнулся, нетвердой походкой далее следуя вверх по лестнице. - Барин, деньгу свою забыл! – но Алексей лишь махнул рукой и вскоре скрылся за гостеприимно распахнувшейся через минуту после того, как он постучал, входной дверью. - Маргарита Матвеевна у себя? – спросил он у дворецкого, удивленно озираясь по сторонам и не понимая, отчего это вокруг в обыкновенно идеально прибранном доме Марго творится такой беспорядок. - У себя, - кивнул тот в ответ. – Не принимают только. - Знаю. Не важно. Все равно скажи, что пришел, я подожду здесь, - проговорил он, устало приваливаясь спиной к мощной мраморной спине скульптуры какого-то греческого бога – из тех, которые еще не успели прикрыть холстами от пыли, и снова смежил ненадолго веки. - Просят подняться в малую гостиную! – важно провозгласил дворецкий прямо у него над ухом, заставив очнуться. Кивнув, Алексей пошел вверх по лестнице, далее – через анфиладу хорошо знакомых комнат верхнего этажа, по-прежнему удивляясь царящему запустению… - Мне пообещали нынче, что ты непременно должна будешь простить меня за сегодня, - сказал он, входя в малую гостиную, и обращаясь к сидящей в кресле у ярко полыхающего камина Марго. В перемежающихся желтых и фосфорически-белых отблесках пламени и молний за окном она походила на мистическое видение. – После. Только я сам в это не особенно верю. А ты?
Маргарита Рольберг: Погода за окном обнадеживала Марго, что с Головина на паркет натечёт целая лужа и можно будет вдоволь поиздеваться над кузеном, за каким-то чёртом помчавшимся из кабака в дом графини Рольберг. "Не иначе как в надежде получить хорошую взбучку и протрезветь в мгновение ока", - шепнул внутренний голос, и женщина коротко хмыкнула, соглашаясь с собственным ехидством. Но когда Алёша всё-таки появился, желание язвить пропало, оставив после себя глухое и неясное раздражение не то на не случившееся развлечение, не то на что-то ещё. С графа не капала вода, и даже мокрые пятна на мундире были едва заметны, но стоило Алексею заговорить, как брови Марго, до этой минуты спокойно занимавшие на лице отведённое им место, вспорхнули на лоб. Опомнившись, она усилием воли вернула их на место и отложила книгу, с интересом глядя на бредящего мужчину. - Только за сегодня? Удержаться от шпильки было выше её сил, несмотря на очевидную причину внезапного пробуждения Алёшиной совести. Совесть, как и её обладатель, нынче были изрядно потрёпаны, пусть внешне граф Головин был целёхонек, но Маргарите не было нужды искать, чтобы увидеть правду. Не было нужды спрашивать, что случилось с её ангелом, в порыве отчаяния отпущенном на волю. Марго не хотела, чтобы он возвращался: боялась этого, страстно желала, ждала, но - не хотела, зная, что их следующая встреча должна с безжалостной честностью прояснить всё, или вновь оставить тысячу вопросов и только укрепить болезненное чувство принадлежности человеку, которому она была не нужна. Маргарита не хотела видеть Алёшу, зная, что не выдержит роли, удавшейся ей лишь однажды и потребовавшей слишком большой жертвы. Она радовалась, что он не приходил - знать о его счастье было больно, а уж видеть... Видеть триумф другой женщины там, где погибли юношеские мечты и надежды, слышать, как пепелище уступает ветру и исчезает в ясной лазури весеннего неба, и чувствовать, как гарь покрывается мелкой сорной травой, растущей сквозь самое сердце - нет, это было не больно. Это было невыносимо. - Идём, - коротко велела графиня Рольберг, поднимаясь на ноги и роняя книгу в опустевшее кресло. - Поговорим завтра, если захочешь. Марго была абсолютно уверена, что никакого разговора не будет. Это сейчас кузен, опустошённый и растерянный, почти осиротевший и напоминающий побитого щенка, готов излить душу первому слушателю, пусть даже им окажется она. А наутро всё пройдёт, и Алёша вежливо исчезнет, не дожидаясь завтрака и не желая смотреть на свидетельницу своего унижения. Маргарите, никогда не видевшей графа таким жалким, от этого даже будет легче: мера его несчастья равна мере её поражения, ведь не объявленная война оказалась проигранной, а на долю незадачливой завоевательницы осталось лишь смирение. Но смириться значило - признать себя виноватой, бессильной и никчёмной, значило - опять рыдать ночами, прикусывая уголок подушки, значило - опять искать надёжной руки Василия Константиновича, значило - опять приходить на старое кладбище, невидящим взглядом впиваясь в имя на надгробии и исступлённо шепча: за что? что я вам сделала?.. Никакого разговора не будет, как не будет и прощания, которое она успела себе выдумать в те последние мгновения, что они по-настоящему были вместе. - Спокойной ночи, mon Ange, - Маргарита остановилась у дверей спальни, глазами указав на дверь, но избегая встречаться с Алёшей взглядом. Смотреть на него было ни к чему, потому что ещё несколько часов - и дверь ненавистного дома захлопнется за её спиной, разрубая Гордиев узел их жизней. - Спокойной ночи.
Алексей Головин: - Наверное, «за сегодня» это будет сделать легче всего, - опустив голову, Головин исподлобья с кривой усмешкой взглянул на Марго, которая, напротив, выглядела, как никогда прежде серьезной, даже сердитой. Хотя в обращенной к стоящему перед нею собеседнику реплике отчетливо читался сарказм. Присесть она, к слову, действительно ему так и не предложила, потому Алексей, которому, то ли от жарко натопленного в комнате камина, то ли просто от того, что количество выпитого спиртного, наконец, перешло в качество, удерживаться на ногах становилось все труднее, был принужден обратиться к поддержке спинки второго кресла. Несомненно, это заметила и Марго. Верно, утомившись сверлить его взглядом, выражение которого, как и сути содержащихся в нем претензий, Головин был сейчас понять просто не способен, она, наконец, отложила в сторону свою книгу, устроив ее корешком вверх на подлокотнике кресла. И, невольно проследив за ее действием, Алексей прочитал название на обложке. Это был «Евгений Онегин». Интересно, где именно она читала? Какую главу – вначале или в конце, когда поверженный любовью герой приходит с покаянием к властительнице своего сердца… Алексей, к слову, никогда не мог понять, почему все так сочувствуют именно Татьяне, которая ведет себя не просто жестоко, а прямо сказать, глупо – если откинуть обязательные рассуждения о морали и долге. Кому в результате стало лучше от ее решения? И кто, в конце концов, проявил большее малодушие? Онегин, когда не решился принять от юной Татьяны вовсе незаслуженный им дар ее первой любви? Или, может, она сама, после, когда отказывается от своего, и Онегина, чувства, делая несчастными не только их двоих, но и ни в чем не повинного генерала. Который, ежели не совсем идиот, наверняка, понимает, что молодая супруга никогда его не любила, да и вряд ли полюбит. И разве не мучение для мужчины подобное знание – на пороге старости и неизбежно вместе с нею грядущей немощи? Алексей никогда не говорил об этом Марго, но, становясь старше сам, все чаще думал, что покойный граф Рольберг – если бы имел такую возможность, мог бы достаточно подробно рассказать о чувствах лишь мельком упомянутого в романе «важного генерала»… Впрочем, не до литературных дискуссий было нынче и самому Головину, и его кузине. О чем последняя и сообщила через минуту с обескураживающей откровенностью, к которой граф давно привык, но сейчас отчего-то испытал легкий приступ обиды. Пусть и почти не ощутимый на фоне гораздо более заметного, да еще и с каждой минутой, казалось, усиливающегося головокружения. Почему она так? Марго, которая должна понимать – и принимать его всегда и любым? Просто потому, что… должна. Потому что нет у него на свете никого ближе и понятнее. Вновь с укоризной покосившись на Марго, которая его укор решительно игнорировала – или просто не заметила, подняв перед собой ладони, на манер пленного, подчиняющегося приказанию конвоира и дурашливо ухмыльнувшись, Алексей пошел следом за нею через пустые и почти темные комнаты, в которых гулким эхом к высокому лепному потолку возносились их шаги. Решительный и торопливый – Маргошин, и немного сбивчивый, точно поступь иноходца, его собственный. Разглядывая напряженную узкую спину, маячившую перед ним, Алексей отчего-то поймал себя на глупой мысли, что в своем вечернем домашнем наряде – каком-то странном халате, сплошь расшитом рядами кружевных оборок и рюшей, Марго отчетливо напоминает ему маленькое пирожное, обильно сдобренное сверху взбитыми сливками. «…И цианидом внутри», - с плеском вынырнуло наружу и тотчас же вновь потонуло в наполнявшей голову мутной субстанции, когда-то служившей ему мозгом, некое подобие остроты, которое заставило, тем не менее, тихонько хмыкнуть. И заслужить за то еще один взгляд, полный презрения. - Прости… У дверей гостевой – по названию, и его собственной – по сути, спальни, Марго пожелала ему спокойной ночи таким тоном, будто там, внутри комнаты, его ждет расстрельная команда. И Алексей вновь не понял – за что?! - Спокойной… - удивленно повторил он следом за нею, все еще не веря, что она действительно сейчас уйдет. Вот так просто! Оставит его, пусть даже и нет там, в спальне никаких людей с ружьями. И вообще никого нет, поэтому вновь придется быть одному, а быть одному ему теперь никак нельзя. Разве она не понимает?! - Не уходи! – постепенно удаляющееся вглубь коридора «сливочное пирожное» не отреагировало на его тихий, но при этом полный неподдельного отчаяния зов. И тогда… Чтобы выглядеть совершенно убедительным, ему не нужно было притворяться. Почти не нужно. Или даже совсем не нужно: без всякого объявления войны, стены, пол и потолок вдруг начали производить перед глазами странные и неприятные маневры, искажая пространство совершенно причудливым образом. Неспособный более противостоять силе земного притяжения, мотая головой – мутная субстанция внутри нее тяжело перемещалась следом за совершаемыми движениями, Алексей зажмурился, и, словно кто-то резко толкнул его сзади под колени, спиною сполз по стенке на корточки: - Помоги мне, Марго! Пожалуйста…
Маргарита Рольберг: Пена кружев холодила обнажённые щиколотки, а недоуменный взгляд кузена - душу, и Марго прибавила шаг, спеша скорее уйти из тишины смирившихся со своей участью комнат и коридоров. Дом, в котором она родилась и куда вернулась уже замужней женщиной, так и не стал ей родным, и всякий раз было дико слышать мягкий шелест домашних туфель вместо гневного стука каблуков. Порой, конечно, удобно - например, тихонько подслушать у дверей, а после вдруг ворваться в кабинет мужа и устроить скандал, заставляя несчастного, не имеющего сил возражать ей немца хватать ртом воздух, - но тишина её шагов была такой же мерзкой ложью, как и брак, как и всё остальное, случившееся после той страшной ночи, когда Маргарита узнала вкус отчаяния и потери. Эта ночь была такой же - ночь безвременья, когда вдруг разом наваливаются память, и совесть, и муки, точь-в-точь похожие на родовые. И если к рассвету новая жизнь появится на свет из слёз и страданий, воспоминания непременно окажутся покрыты гноящимися язвами, которые ещё долго будут терзать ослабевшее от борьбы с опустевшей душой тело. Тихий голос Алёши всё-таки вынудил её остановиться на самой границе бешенства и созерцательного равнодушия. Язык жалили сотни ругательств на всех известных ей языках, но Маргарита сдержалась и бесшумно вернулась к дверям спальни. Хорошо, что зажмурившийся кузен не видит её лица: определённо, граф Головин не захотел бы знаться с обладательницей этой скривившейся от презрения физиономии после, когда очнувшаяся гордость, не щадя своего похмельного хозяина, возьмётся терзать уязвлённое самолюбие. Впрочем, лицо Маргариты явно не было самой большой угрозой для самолюбия Алёши, который рисковал встретить утро скрючившимся в три погибели и уткнувшимся носом в стену. Горести предпочтительнее встречать ранним утром, после крепкого сна в мягкой постели - если Алексей сумеет добраться до неё прежде, чем провалится в беспамятство. - Я позову слуг, - но вместо этого Марго обвила пальцами тяжёлую руку мужчины, вынуждая его подняться. Алёша держался на ногах нетвёрдо, с кривой ухмылкой признавая своё поражение в борьбе с выпитым, а Маргарита настороженно следила за ним, готовая в любой миг помочь, подставить плечо, помогая сохранить вертикальное положение - или ускользнуть, если любой манёвр будет тщетным: если уж и ломать кости, то не свои. Не хватало ещё какой-то нелепой случайности в лице графа Головина заставить её отложить отъезд. Дверь послушно распахнулась, повинуясь хозяйскому пинку, пока занятые кузеном руки уберегли лоб последнего от вдруг качнувшегося навстречу косяка: не стоило добавлять к утренней головной боли и спазмам в желудке ещё и внушительный синяк, хотя, что уж греха таить, очень хотелось. Благополучно доставив ношу к кровати, Марго с облегчением сбросила руку Алёши и отошла, не дожидаясь, пока он расположится со всем возможным удобством. Женщина ходила по комнате легко и быстро, не обращая внимания на дрожь и покрывшиеся гусиной кожей руки: здесь не топили с зимы, май выдался прохладным, и в накинутом поверх ночной рубашки халате было зябко. Послушные резким движениям рук, чехлы с шумом срывались с мебели, чтобы мягкими горами плотной белой ткани улечься на пол. Разозлившись на неподдающийся ящик комода, где хранились домашние туфли и архалук кузена, Марго дёрнула его с такой силой, что едва не оторвала ручку. Пытаясь успокоиться и дыша нарочито размеренно, она всё-таки сумела переложить вещи Алёши на инкрустированный смальтой столик, на котором граф Головин беззаботно забывал книги, уверенный, что в следующий свой визит в этот дом обнаружит их на прежнем месте. Разве что страница будет заложена чем-то более подходящим, чем пустая ваза. За окном вновь засверкало, высветив комнату белым, и Маргарита бросила терзать полосатый воротник, спеша задёрнуть шторы. Окна выходили на восток, и, как бы сильно она ни злилась на кузена, он не заслуживал такого неприятного пробуждения, как яркий утренний свет, бьющий в глаза. И неважно, что к утру гроза может кончиться затяжным - на целую неделю или больше - дождём. Словно бы нарочно дожидаясь её торопливого жеста, почти над самым домом оглушительно загрохотало, и в наступившей следом тишине стало особенно чётко слышно недовольное сопение. Алексей никак не мог совладать с пуговицами кителя, которым доставалось достаточно проклятий и от трезвых офицеров, не говоря уж о тех, кто пребывал в несколько ином состоянии. Раздражённо закусив губу, графиня Рольберг решительно отстранила непослушные руки и чёткими, скупыми движениями принялась высвобождать пуговицы из тугих петель. "Как же ты будешь без меня", - вдруг подумалось ей, но несвоевременная жалость была немедленно изгнана. Так же, как и был, ему не привыкать. Так же, как придётся привыкнуть быть без него ей. - Ну? - Марго отступила на шаг, воинственно скрестив на груди руки. - Может, ещё и колыбельную спеть?
Алексей Головин: Приступ головокружения, сваливший его с ног, оказался непродолжителен, и что самое главное – весьма полезен. Марго вернулась, и Головин, который был сильно пьян, но о положении риз все же пока не задумывался, лишь с некоторой ее помощью поднялся на ноги. После чего, вновь не без поддержки кузины – следует заметить, не особо нежной, попал, наконец, в отведенную ему спальню, стараясь при этом не слишком повисать своей немалой массой на ее хрупких плечах, чувствуя, что Марго кипит гневом, хотя и сдерживается изо всех сил. Неловко рухнув на кровать, Алексей некоторое время заворожено наблюдал, как графиня Рольберг, мечется из угла в угол, пытаясь выместить на ни в чем не повинных предметах свой гнев, словно не светская, а самая что ни на есть природная разъяренная львица, понимая, что в такую минуту женщине лучше не мешать. И уж тем более не становиться на ее пути. С третьей – он посчитал – спички после двух нервно сломанных предыдущих, она зажгла свечи на каминной полке. Затем сорвала с мебели белые холстяные чехлы, во вспышках синевато-белых молний напоминавших до того Головину толпу собравшихся на шабаш бесплотных духов, предводительницей которых и была ведьма, со всей силы дергавшая в этот миг несчастную ручку комода… Буйство Марго продолжалось уже несколько минут, и какую-то из них Алексей внезапно поймал себя на том, что картина эта вызывает в нем не столько банальное любопытство, сколько вполне определенные – и весьма грешные помыслы. Понимая, что дело, скорее всего, лишь в избытке выпитого алкоголя, отравившего его мозг настолько, что он более не в силах удерживать запертыми тёмные чуланы памяти, позволив внезапно вырваться наружу призракам из прошлого, Алексей всеми силами старался отогнать их прочь. Но наваждение не проходило. Он вновь и вновь видел перед собой женщину. Молодую, пленительную фурию в просторных развевающихся одеждах, не сковывающих движений и свободы ее тела. Того, которое, случались моменты, бывало полностью в его власти, принадлежало лишь ему. Того, которому когда-то именно он был первооткрывателем… От мысли этой неожиданно стало жарко, и Алексей, смущенный и сбитый с толку, судорожно провел рукой по лбу, проверяя, не выступила ли на нем испарина. Марго в тот момент задергивала шторы, стоя к нему спиной. Потому, к счастью, не могла видеть его смятения. К черту! Все это дурные шутки алкоголя, блуждающего в его крови, далекое прошлое, о котором никто уже даже не помнит… почти детство, из которого оба давно выросли. У каждого своя, отдельная жизнь. Отдельные страсти и увлечения. Он все еще влюблен в другую женщину, Марго уже давно ненавидит всех мужчин на свете… Надеясь, что прохладный воздух давно нетопленной комнаты отрезвит быстрее, если дать ему больше шансов проникнуть непосредственно к телу, Алексей попытался расстегнуть китель. Но петли, нарочно сделанные портным на щегольском гвардейском мундире такими тугими, чтобы ненароком не расстегнуться в неподходящий момент, не желали выпускать пуговицы из своих крепких арканов. Стараясь не выругаться по этому поводу вслух, он упорно боролся с ними – и собственной пьяной неуклюжестью до тех пор, пока Марго не решила, что ему вновь нужна ее помощь. И прежде, чем Головин успел возразить, что, черт возьми, вполне способен справиться с ними сам, подошла совсем близко и склонилась, решительно отталкивая прочь его руки и принимая на себя роль персонального камердинера Алексея. Который, отчетливо ощущая обонянием тонкий аромат ее волос, едва не касающихся свободными кончиками волнистых прядей кожи его лица, при этом немедленно испытал новый приступ острейшего желания, заставившего изо всех сил сжать освободившиеся руки в кулаки, чтобы тотчас не обвить ими гибкую талию женщины, притянув ее затем к себе. - Нет, прошу, не надо! Только не это. Признаться откровенно, что-что, а вот петь у тебя всегда получалось довольно паршиво, - усмехнувшись, он приподнял голову, склонив ее к плечу, и попытался поймать взгляд Марго, кажется, опешившей от его дерзости.
Маргарита Рольберг: Маргарита молчала, и в самом деле не сразу сообразив, что ответить на реплику кузена. Она плохо пела, но никогда не считала нужным обращать на это внимания, полагая, что неумение попасть в ноты никогда не может быть поставлено в вину. Конечно, когда-то учителя пытались добиться от своей подопечной внимания и прилежания в делах, жизненно необходимых всякой воспитанной барышне, но малолетняя Марго уже тогда считалась лишь с собственным мнением. Вскоре зарытые в девочке таланты, среди которых мог скрываться и не лишённый приятности голос, оставили в покое, с молчаливого попустительства Матвея Сергеевича позволив младшей барышне Александриной проводить целые часы на псарне. Софья Ильинична лютовала, но даже неуёмное материнское тщеславие спасовало перед откровенным несоответствием доходов расходам. Пальцы младшей дочери, привыкшие к оружию и тёплым собачьим бокам, успели научиться нажимать на пожелтевшие от времени клавиши дряхлого фортепиано, худо-бедно извлекая из его недр скрипучее подобие мелодии, а остальное... До остального в их уезде находились другие мастерицы. Петербург и Москва готовы были всего лишь любоваться ею, изредка ужасаясь, когда графиня Рольберг ухитрялась перегнуть палку, и никому ещё не взбрела в голову блажь насладиться её пением, которое было способно отпугнуть разбойников с большой дороги. Маргарита знала, что поёт дурно, но услышать это от кого-то постороннего не ожидала. А ещё меньше ожидала услышать нечто подобное от сидящего перед ней мужчины. И даже вообразить себе не могла, что её осмелятся попрекнуть. "Всегда получалось довольно паршиво", - про себя повторила Марго, перекатывая слово за словом во всё нарастающем раздражении. О да, она так и не научилась петь. Даже паршиво петь не умела и, конечно, совершенно не нуждалась в том, чтобы ей об этом напоминали. Маргарита вообще не любила помнить что-либо, потому что по какому-то извращённому капризу разума запоминала лишь то, что впоследствии не раз и не два пробивало брешь в непоколебимом спокойствии графини Рольберг. Именно память была виной тому, что она разлюбила волчью травлю и вороных лошадей, не могла даже слышать об ахалтекинцах, приезжала в Марьино лишь в случае крайней необходимости, а появляясь в отчем доме - никогда не входила в одну из гостевых спален и не могла заснуть в собственной. Марго помнила слишком многое, чтобы безбоязненно позволить себе забыть всё. Она слишком хорошо помнила, кем была до замужества: помнила одинокую пустоту, помнила бессильную злость, упреждающую всякий выпад в её адрес, помнила, что всегда была много хуже остальных, помнила исподволь крепнущую уверенность в собственной никчёмности, от которой спасали только собственная гордость и чужая любовь, раз испробовав которую она так и не смогла отказаться. И оттого ещё больнее было слышать "всегда" - и от кого! От того, который вряд ли понимал, как это - всегда. - Какая же ты дрянь, - нежность интонации была несоизмерима с тяжестью руки, вдруг отвесившей графу Головину звонкую оплеуху. Ещё мгновение назад тонкие пальцы безмятежно обнимали локоть левой руки, успокаиваясь прохладой кожи, а теперь - нервно подрагивали, приятно потеплевшие. Кровь бежала быстрее, грудь часто вздымалась, спеша вобрать как можно больше воздуха, неожиданно ставшего удивительно вкусным, и, верно, Маргарита сию же минуту развернулась бы и ушла, потому что в охватившем её веселье можно было запросто спалить дом или нанести иной непоправимый ущерб, но... Алексей усмехнулся вновь. Такого издевательства она вытерпеть уже не могла, окончательно убеждаясь в том, что этот офицер, скользящий взглядом по застывшему от бешенства лицу - кто угодно, но только не её Алёша. Рука, вцепившаяся в воротник парадного мундира, была тверда, как и впивающаяся в шею мужчины ткань, вынуждающая его запрокинуть голову. Право, ей хватило бы совсем немного, ведь на сей раз Марго вкладывала в удар всю злость, всю обиду, всю вдруг проснувшуюся ненависть, а потому не могла промахнуться. Умышленно желая причинить как можно больше боли, графиня Рольберг совершенно упустила из виду, что Алексей отнюдь не собирался потакать отчаянной прихоти кузины.
Алексей Головин: Рука у графини, несмотря на всю видимую хрупкость и даже некоторую субтильность общего сложения, всегда была довольно крепкой – сказывались годы упражнений в стрельбе и верховой езде. Потому и пощечина, с хлестким звуком запечатленная ею на правой щеке Алексея, оказалась весьма ощутимой, магическим образом развеяв муть и алкогольный туман, плотно застилавшие сознание мужчины и заставив последнего, подчиняясь силе инерции, рефлекторно резко дёрнуть головой в противоположную сторону. Обнаружив этот благотворный эффект, Алексей удивленно хмыкнул и вновь поднял глаза на Марго, желая поведать ей сию радостную весть – однако буквально тут же схлопотал еще одну оплеуху, даже более крепкую, чем первая. И это, пожалуй, был уже перебор. Этакий туз к одиннадцати, который заставил Головина окончательно убедиться в том, о чём до сих пор лишь подозревал – что христианин он, все же, не самый добропорядочный. Потому подставлять вторую щеку с должной долей смирения не будет. Марго же, окончательно войдя в раж, опасной перемены настроения, произошедшей в нём буквально в какие-то доли минуты, почувствовать не сумела – и была наказана за свою беспечность, когда, схватив Алексея за ворот рубашки, попыталась ударить еще раз. Но теперь уже он оказался проворнее. Вовремя отразив готовившуюся вновь покарать его за неведомые грехи десницу, он крепко схватил Марго за запястье, заставив женщину ахнуть от боли, но не сдаться. Сдаваться так просто она не привыкла, потому понадобилось еще немного времени, чтобы доказать ей, что дальнейшее сопротивление бесполезно и повлечет лишь еще большие неприятные ощущения. Алексей был непривычно груб с ней в эти минуты, но в пылу своей молчаливой, но яростной схватки, они, казалось, этого совсем не замечали. Наконец, признавая поражение, Марго все-таки перестала биться в его руках и, тяжело дыша, замерла. Еще через мгновение взгляды их встретились. И Алексей, ожидавший чего угодно: ненависти, презрения, злости, вдруг с изумлением обнаружил совсем иное. Марго смотрела на него, не отрываясь, и в глубине её бездонных зрачков, сделавших светлые глаза ведьмински-черными, горело желание, слишком явное, чтобы Алексею можно было принять все это за очередную дурную шутку алкоголя, все еще активно циркулирующего в его крови. И еще, кажется, растерянность – иными словами, все ровно то же самое, что испытывал сейчас и он сам. Подчиняясь то ли бессловесному приказу, то ли немой мольбе, Головин отпустил руки Марго, крепко обнимая ее за талию, и медленно соскользнул с кровати, опускаясь перед ней на колени. Все это время он смотрел на нее, не отрываясь, словно боялся, что, разорвав их непрерывный зрительный контакт, разрушит внезапно околдовавшие их чары. Так, замерев на месте, они простояли пару мгновений, а потом Марго вдруг легко провела пальцами по его лбу - от бровей к линии роста волос. Едва ощутимая их дрожь словно бы перетекла в тело Алексея, заставляя прерывисто вздохнуть и, потянувшись рукой вверх, к затылку женщины, склонить к себе ее лицо, прижаться в поцелуе губами к ее губам, а после, не прерывая ласки, мягко заставить опуститься на колени рядом с собою. Впрочем, возможно, она хотела этого и сама… Обхватив виски Марго ладонями, Алексей порывисто целовал ей губы, глаза, щеки. Зарывшись рукой в спутанные локоны на ее затылке, он сжал пальцы и слегка потянул за них, заставляя женщину откинуть голову назад, спускаясь затем губами к ее шее. Туда, где под прохладной кожей ямки между ключицами бешено колотился пульс. Отметив эту точку легчайшим поцелуем, Алексей двинулся ниже, продираясь через бесконечные кружева и оборки, которые готов был безжалостно разорвать, если бы те на свое счастье не оказались столь податливыми и не распахнулись, обнажая грудь Марго, которая больше не противилась ласкам, упираясь одной ладонью в плечо Головина, а другой рукой безотчетно уцепившись сзади за ворот его сорочки. Обыкновенно бледные, щеки ее лихорадочно горели, а губы были слегка приоткрыты, позволяя вырываться наружу прерывистому дыханию. Осторожно опустив ее навзничь на плотный мягкий ковер, не выпуская при этом совсем из объятий, он медленно потянул свободной рукой за пояс ее пеньюара. А затем, вынужденный все-таки ненадолго отстраниться, сбросил с плеч китель, и за шкирку, через голову стянул с себя рубаху. Вернувшись к Марго, которая все это время наблюдала за ним молча, со странным, задумчивым выражением, хотя и не останавливала, Алексей вновь склонился к ней, заглядывая в глаза, и тихо выговорил: - Прошу, не гони меня сегодня! Позволь быть с тобой, позволь любить тебя…
Маргарита Рольберг: Прогнать? Нет, только не сейчас, и пусть Алёша идиот и слепец, а её руки запутались в рукавах соскользнувшего с плеч халата, Марго не сможет отказаться от него сейчас. Не захочет, одержимая иными желаниями, которые требуют исключительно его присутствия, а она... Что ж, она привыкла потворствовать собственным желаниям. Маргарита рванулась, поспешно выдирая локти из сковывающей их ткани, чтобы наконец дотронуться, прижать к себе, обнять так, как хотелось уже давно. Очень давно. Обуреваемая нежностью и ненавистью, она не произнесла ни слова, не находя их в себе - ни единого. Слова тонули где-то внутри, рядом с бешено бьющимся сердцем - которого, как известно, у неё не было. Слова гибли, будучи не в силах сопротивляться неглубоким, не приносящим облегчения глоткам воздуха и оставляя после себя слёзы, за восемь лет превратившиеся в превосходный коньяк. Совсем как тот, которым её отпаивали в декабре двадцать пятого года, в вечер, когда до Васильевки долетели слухи о восстании в Петербурге и невеликое терпение Сатаны окончательно иссякло. И когда два года спустя Марго отправила в огонь портфель с письмами, а потом бросилась вытаскивать хрупкие, протёршиеся на сгибах листы бумаги, и граф Рольберг до самого утра собственноручно бинтовал обожжённые кисти, она чувствовала на языке тот же мягкий вкус. А в феврале, когда Маргарита Матвеевна не раздеваясь вбежала в собственную гостиную и с чувством запустила в стену фарфоровой статуэткой, удачно попавшейся под руку и исключительно на кого-то похожей, она была готова на что угодно, лишь бы избавиться от раздирающего горла огня. И лекарством был совсем иной хмель - хмель его губ, горчащее на языке лакомство, желаннее которого нет ничего. Оглохшая от грохота крови в ушах, не способная разобрать в нём ни звуки грома, ни шум дождя, она не могла надышаться горячим воздухом, напрасно дразнящим лёгкие. Всё было против Марго, даже самой себе она была врагом. Хотела отстраниться, чтобы ещё и ещё смотреть в лицо Алёши, но была не в силах разорвать объятия. Хотела целовать его руки, но не представляла, что позволит хоть на миг продлить пытку тонким батистом сорочки, пойманным в ловушку их разгорячёнными телами. Хотела вцепиться в плечи, приковать к себе, но дрожащие пальцы намертво вплелись в коротко остриженные волосы. Хотела беспрепятственно целовать тёмные ресницы, нахально щекочущие губы, и утолить зуд его поцелуями, но как можно было остановить его губы, ласкающие горящую кожу?.. Маргарита брала жадно, отдавала щедро, и не испугалась бы отдать всё, только чтобы взамен овладеть им - без остатка. Вытравить других из памяти - своей и его, признавая, что всегда искала в других одного его, затмить собой остальных, которые отныне нет места в его жизни. "Это честная сделка", - бьётся на самой грани разума и безумия, и она, распятая, откидывает голову, встречая затылком не кипарис, кедр и певг, а надёжную ладонь Алёши.
Алексей Головин: Нет, он не заслужил прощения! Не заслужил даже права просить его, но она все равно простила! Он вел себя, словно последний мерзавец – мучил, заставлял страдать… а она просто взяла – и простила его! Любимая, единственная, одна лишь мысль о которой мутит рассудок, заставляет томиться страстью плоть, порабощает волю, сужает мир до границ узкого тоннеля, в конце которого ярким светом – она. Та, чьими прикосновениями, поцелуями, ласковым шепотом он не в силах насытиться, сколько бы их не получил от щедрот ее. Чьи стоны, вдохи и тихие мольбы для его слуха слаще любой музыки. Чье тело в его руках горячее солнца и податливее мягкого воска – делай с ним, что хочешь. Чьи глаза – цвета счастья. Его счастья. Чья улыбка – мера времени его настоящей жизни: пока она улыбается, он живет, а не мается, бессмысленно и бесцельно. Та, ради которой он вообще живет и дышит… Она простила его. - Наташа… Она рядом с ним, совсем близко. Длинные волосы в лучах восходящего солнца, лучи которого, проникая в распахнутое за ее спиной окно, ласково перебирают вьющиеся пряди, путаются в них, превращая прическу в род невесомого нимба. И лишь некоторые, особо настойчивые их собратья все-таки падают ему на лицо, мешая открыть глаза и рассмотреть лицо любимой. Увидеть ее первую сегодняшнюю улыбку и вновь почувствовать, что он живет. - Хорошая моя… Наташа! – и тут она отстраняется, на грани сна и яви приказывая ему не просыпаться совсем, легко проводит по скуле подушечками пальцев – и исчезает. – Куда ты? Почему?! Хочу, чтобы ты осталась! Погоди! …Резко подхватившись, Алексей сел в постели, и тут же со стоном зажмурился и рухнул обратно на подушку, сжимая кулаками виски, гудящие так, словно сам дьявол поместил ему в голову десяток медных сковородок, заставив чертей изо всех сил колотить по ним. Открыть глаза вновь он отважился только через пару минут, когда адский звон в голове стал будто бы немного успокаиваться. Яркого света, который он видел, кажется, всего пару мгновений назад, больше не было. Окно напротив кровати было аккуратно зашторено плотной тяжелой портьерой, которая лишь слегка подавалась вперед, подчиняясь велению свежего ветра, проникавшего за раскрытые настежь рамы, и создавала приятную полутень. Но из-за нее же было трудно понять, какая на улице погода – солнце или снова дождь. Почти так же трудно, как полностью вписаться в реальность, и осознать, что все только что увиденное – лишь сон, игра воображения. И Наташи с ним нет, и не было. Да и что бы Наташе делать в доме Марго, где его сиятельство граф Головин нынче соизволил проснуться с чувством жесточайшего похмелья – во всех возможных смыслах этого слова? Стараясь не отрываться от подушки – чтобы снова не потревожить притаившихся внутри головы чертей со сковородками, Алексей осторожно повернул ее вбок и стал осматриваться по сторонам. Нельзя сказать, что события вчерашнего дня напрочь выветрились из его памяти. Отсутствовали лишь некоторые – впрочем, стоило признать честно, их было немало – детали, делая картину неполной, словно мозаичное панно с отдельными утраченными фрагментами. Важными – он это чувствовал, потому мучительно пытался восстановить их, заставляя себя последовательно, шаг за шагом, вспоминать все, что происходило с ним вчера. Ссора с Наташей… его безумный загул, едва не закончившийся под колесами пролетки какого-то лихача, который после привез его сюда, к Марго. И она была с ним неласкова, кажется, хотела даже, чтобы он ушел. А он попросил не прогонять его… «Чер-ррт!» Внезапное подозрение – или прозрение, вновь заставило Головина сесть и закрыть ладонями лицо. Было или не было? Было. Или не было?! Спросить у самой Марго – немыслимо. Жить дальше с осознанием потери и совершенной ошибки, больше похожей на предательство… Кого предал? Что потерял? Единственного друга. Идиот. Какой же идиот! В глаза как ей теперь смотреть? Но и уйти – не объяснившись… Последнее дело. Исправить невозможно, но хотя бы поговорить с нею теперь он просто обязан. Только вот – о чем поговорить?
Маргарита Рольберг: Пальцы нервно бегали по плотной ткани, принимаясь то выковыривать пуговицы из петель, то заправлять их обратно, одну за другой, до самого дрожащего горла, закованного в накрахмаленный воротник. Уже умытая, причёсанная и готовая ехать Марго никак не могла решить, взять ли с собой шаль и зонт, или в экипаже можно обойтись и без них, как можно обойтись без всех остальных мелочей, которыми часто обременяют себя неопытные путешественницы. Маргарита уже давно не считала себя таковой, но почему-то никак не могла избавиться от крутящихся вокруг шали и зонта сомнений. Или не хотела, звериным чутьём понимая, что избавиться от иных мыслей будет куда сложнее. Сейчас было бы хорошо заново перебрать давно уложенные вещи, самой проверить, всё ли в порядке с лошадьми и с экипажем, а она неподвижно сидела в собственному кабинете, позабыв об опустевшем в ожидании лакея кофейнике и не смея отвести взгляд от висящего на стене портрета. Сухие, воспалённые от бессонной ночи глаза снова и снова осматривали безупречные плечи, увитую драгоценностями шею, прижатую к талии руку - так, будто нарисованная женщина закрывает белыми пальцами рану. Раз за разом вздрагивали губы, в противоположность плотно сомкнутому рту на холсте, и вопреки отчаянным усилиям всё крепче укоренялась в сознании последняя ядовитая мысль: почему не я? - Всё готово, - голос лакея был больше похож на шелест, и Марго коротко кивнула, взглядом велев убираться прочь. У неё ещё оставалось последнее дело, свидетели которому были не нужны. Алёша спал безмятежно, по обыкновению разбросав по кровати руки и ноги. Раньше он ухитрялся подгрести к себе все одеяла и подушки чтобы через несколько минут лениво отпихнуть их прочь. Раньше - крепко обнимал во сне её, порой проявлявшую недостаточно благоразумия, чтобы не задерживаться в комнате кузена надолго. Раньше свободолюбивой барышне Александриной отчего-то очень уютно спалось в кольце его рук, ведь она была уверена, что её никогда не оттолкнут, как мешающее одеяло. Но это было давно, это было - страшно сказать! - восемь лет назад, и не стоит удивляться, что граф Головин даже не почувствовал, как она исчезла в темноте безлюдных коридоров, зябко кутаясь в батист и кружева, и как вернулась, затянутая в дорожное платье. От невыносимой духоты закружилась голова, и Марго распахнула окно, невольно замечая, как радостно блестит умытая ночной грозой мостовая. Порыв ветра разметал шторы, и острый луч рассветного солнца бесцеремонно вклинился между плотными полотнищами, в мгновение ока по-хозяйски расположившись на разворошённой постели, на краешек которой присела и женщина. "Посидеть на дорожку" - глупая примета, но от неё ещё никому не бывало зла, так с чего бы Маргарите пренебрегать ею сегодня? Алексей дышал спокойно, грудь мерно поднималась и опускалась, и так же мерно исчезал в тени и выныривал из неё шрам на левом плече - след от юношеской дуэли. Тогда граф Головин одержал победу, а сегодня - ещё одну, и склонившейся над ним женщине не было больно, когда он в полусне повторил имя той, которая оказалась дороже всех сокровищ мира. И даже если дрогнуло в последний раз где-то слева в груди, то это всего лишь от жадности: зачем оставлять на ручке колокольчика супир с зелёным в черноту изумрудом? Зачем эта сентиментальность, если к полудню тонкий перстенёк утонет в канале?.. Когда графиня Рольберг быстрым шагом спустилась вниз, от растерянности и усталости не было и следа. Женщина с железной волей и ледяным взглядом на ходу раздала последние указания, не замечая, что за её спиной мнётся лакей с белоснежным бурнусом в руках. Марго увидела его в последний момент, когда уже садилась в карету, но времени на то, чтобы позволить чинно укрыть плечи узорчатой тканью, не было, поэтому она просто приняла накидку из рук слуги и нетерпеливо захлопнула дверцу, ещё раз напомнив дворецкому, что её отсутствие ничего не меняет, а прочие распоряжения последуют от поверенного. Дождавшись условного стука, кучер щёлкнул кнутом, пугая отъевшихся лошадей, и экипаж тронулся с места.
полная версия страницы