Форум » Петербург » Сoup de foudre » Ответить
Сoup de foudre
Артемий Владыкин: Дата: январь 1833 Место: Санкт-Петербург Участники: Алексей Головин, Наталья и Артемий Владыкины, Маргарита Рольберг
Наталья Владыкина: Он сидел в своей обычной позе во главе стола, собравшись, словно хищник перед тем, как атаковать беспомощную жертву, его холодные глаза оценивающе и равнодушно рассматривали её, вот так же она разглядывает безделушки в магазине – купить - не купить. Только он уже давно купил, и вот теперь обнаружил, что приобретённый товар имеет брак. Брак в браке. Дурной каламбур. И что будешь теперь делать? Снова начнёшь отчитывать, словно суровая мадам институтку? Да не боюсь я тебя, пойми уже это! Не боюсь. Ты ничего не сможешь сделать с моей любовью, тебе не достать меня больше! Он мой! Наташа с вызовом посмотрела на Артемия. Она больше не считала себя виноватой перед ним. Слишком много лет, потраченных впустую, она ему отдала. Слишком много унижения и боли испытала. И слишком большим было счастье, подаренное Алексеем – счастье, о котором она и понятия не имела раньше. А этот человек, сидящий сейчас на противоположной стороне стола, пытался своим ехидством вновь поставить её на место и сделать покорной и трепещущей от одного только неблагосклонного его взгляда женой. Ну уж нет, сударь, мне наскучили Ваши игры. - В следующий раз, Артемий Серафимович, я попрошу Вас более отчётливо формулировать свои желания. Я дурно себя чувствую и намеревалась отдохнуть. Но раз уж я спустилась, я посижу с Вами, пока Вы будете ужинать. Не слишком ли резко прозвучали её слова? Что ж, если закончится скандалом, тем лучше. Не надо будет притворяться и скрывать свою ненависть. Что он вообще знал о ней, когда брал в жёны – а точнее, покупал? Имел ли хоть малейшее понятие о её мечтах, желаниях, чувствах? Он удовлетворял свои, и потом небрежно одаривал её какими-нибудь безделушками, которые Наташе всегда хотелось швырнуть ему в лицо. Он пренебрежительно относился к её увлечению чтением, он никогда не давал себе труда хотя бы из любопытства прочитать то, что ей нравилось – чтобы была возможность потом вместе обсудить прочитанное. Ему неинтересно было её мнение, он даже в обустройстве дома руководствовался только своим вкусом, и ни разу не поинтересовался, нравится ли ей этот ужасный, наводящий тоску тёмно-зелёный цвет, преобладавший в её спальне. Но это всё было такой ерундой по сравнению с тем главным, что он ей не дал… Ощущать себя любимой, желанной, видеть, как в глазах любимого загорается страсть, и знать, что страсть эту разбудила она… С Артемием она бы никогда не испытала этого. Ему было неважно, счастлива она или нет. Он всегда думал лишь о себе, о приличиях и о том, что скажут другие. Пусть теперь пожинает то, что посеял. - Да, я испытала истинное наслаждение, навестив её. Для женщины нет большего удовольствия, чем представлять себя в новых нарядах, Вам ведь это хорошо известно. Наташа смотрела прямо ему в глаза, не мигая, пока произносила эту фразу. Да, то, что я испытала – это было неземное наслаждение. Но тебе этого не понять никогда. Для тебя ведь женщина – такая же вещь, как и всё, что куплено тобой в этом доме.
Артемий Владыкин: После дневных занятий с сыном Артемий Серафимович ненадолго поднялся в кабинет, где его уже поджидал верный камердинер Тимофей Иванович. Бывший ординарец, после выхода Владыкина в отставку, он был для него уже не столько слугой, сколько доверенным лицом и даже иногда советчиком. Решая сложную служебную задачу, граф порой обращался к нему и получал верную подсказку, неизменно приводившую к нужному решению. И потому иногда даже подшучивал по этому поводу: - Тебе бы, Тимофей Иванович, на государственную службу податься. - Да на что уж, нам и тут весьма удобно, - отвечал тот в подобных случаях, усмехаясь в усы. Но все равно чувствовалось, что слова барина для него наивысшая похвала. Вот и сегодня, в ожидании супруги, Владыкину было, о чем посоветоваться и о чем расспросить старого камердинера. Хотя, с некоторых пор и прочие слуги рассказывали немало интересного. Так, Сережин наставник, месье Флоранс уже не однажды вскользь замечал, что графиня стала меньше следить за успехами сына в учении. Что теперь она реже заходит в классную комнату и не проверяет его уроков, что немало удивляет француза, привыкшего к обратному. Слова гувернера подтвердила и няня мальчика: - Наталья Александровна последнее время стала нечасто бывать у нас… Тимофей Иванович на все его вопросы, касающиеся графини, ответил весьма сдержанно: сам ничего необычного не видел, но служанки сетуют – барыня стала слишком рассеянной. Отдаст приказ, а через четверть часа бранится, утверждая, что ничего такого не говорила. Будто в облаках каких все время витает. - А на кухне вот, давеча, повар жаловался, что блюда на свой страх и риск уже несколько дней подбирает. Не составила ему барыня меню на эту неделю! Артемий Серафимович слушал его с нарастающим раздражением, но сдерживался изо всех сил: не Тимофей ведь виноват в происходящем в доме беспорядке, а Наташа! «Ну хорошо же, возьмусь я и за домашнее хозяйство. С меня не убудет! Но начну притом с вас, сударыня!» - А еще я вот что решил: напиши-ка ты, Тимофей Иванович, письмо к управляющему моему костромскому. Пусть подыщет там дельного молодца, женить хочу горничную супруги… Но ни жене, ни самой девке ты пока ни о чем не говори… Месть, конечно, жестокая и мелочная, но Владыкину вдруг отчего-то невыносимо захотелось хотя бы этим уязвить Наташу, для которой ее горничная была почти наперсницей, такой же, как для него самого Тимофей. *** Явившись в столовую, Наташа заговорила резко и даже не пыталась скрывать своих чувств. Зато Владыкин владел собой великолепно. Выждав, пока она окончит свою тираду, он неспешно попробовал суп. - Ну кто знает, что может случиться в следующий раз, дорогая моя Наталья Александровна! – усмехнулся он в ответ на ее выпад, промокнув салфеткой губы. – Но раз вы дурно себя чувствуете, то… Впрочем, не позвать ли врача? Ваше состояние в последнее время тревожит меня. Эти головные боли, рассеянность... И слуги переживают. А говорите, я вас перед ними позорю! Право, сударыня, вы ко мне несправедливы! – Наташа смотрела на него сердито и молчала. - Ну не хотите доктора, и не надо, как желаете. Навязывать своей воли я не стану. Снова на минутку отвлекшись трапезой, Владыкин намеренно выдерживал долгие паузы, испытывая терпение супруги и чувствуя ее недовольство, которое с каждой секундой все усиливалось. Дойдет ли оно до крайней точки? - М-да, жалуются слуги, - как бы между прочим и, не обращаясь непосредственно к Наташе, добавил Владыкин, а затем вновь взглянул ей в лицо. – Я получил письмо от Софии. Она пишет, что будет у нас на будущей неделе. Младшая сестра Владыкина, София Серафимовна овдовела год назад, потому жила одна в имении, откуда разъехались уже и ее повзрослевшие дети. Старший с некоторых пор служил в Морском министерстве, где получил должность – естественно по протекции дяди. Младший в этом году поступил на юридический в Москве, а дочь уехала вслед за мужем в Лондон, где он служил секретарем при русском консуле. Образцовая семья, которая когда-то также была создана стараниями Артемия Серафимовича, растаяла, и София скучала в глуши. Потому, заботливый брат, он, конечно, не мог не пригласить ее пожить у них с Наташей. Заодно, проведает и сына. - Так что будет вам теперь компания. Балы, литературные вечера, модистки – вместе с Софи ведь будет веселее бывать на них, раз уж мне все недосуг. И, кстати, надо бы прямо завтра послать Тимофея к вашей модистке – пусть расплатится. Негоже с этим затягивать, если заказ такой большой.
Наталья Владыкина: Ненависть на какое-то вытеснила все эмоции и чувства, которые Наташа обычно испытывала в присутствии мужа. Слепая и яростная ненависть. Перед ней сидел не человек, с которым она прожила достаточное количество лет и от которого родила сына. Перед ней сидел враг - беспощадный, умный, коварный враг, который знает все её слабые места и безжалостно бьёт по ним. Слава богу, у неё хватило сил промолчать и не закричать ему прямо в лицо о своей ненависти. Задыхаясь, она смотрела на него в упор и молчала. Руки завела за спину, и там, за спиной, сцепила пальцы, изо всех сил сжимая их - так было легче держаться. А враг изобретал всё новое и новое оружие. Софи. Она раньше как-то мирилась с её существованием, а точнее, попросту не замечала младшую сестру мужа. Та отвечала ей взаимностью. Вежливое безразличие - вот все отношения, которые между ними были. И вдруг эта Софи собралась к ним погостить. Несложно догадаться, от кого исходило приглашение. Хочешь приставить ко мне шпионку? Думаешь, твоя глупая сестричка удержит меня? Да если я захочу, я босиком пойду и пешком, и ни ты, ни вся свора твоих родственников меня не остановят! Граф сейчас напоминал ей пиявку. Вот она только присосалась - и уже вошла во вкус, уже кровь ударила ей в голову, пиявка сосёт эту кровь и не может остановиться, а сама всё раздувается... Последним ударом, самым чувствительным, оказалось желание графа отправить назавтра к портнихе Тимофея с деньгами. Наталья не смогла удержаться от резкого вскрика: - Нет! И, спеша оправдать свою реакцию, уже спокойнее объяснила: - Знаю я этих модисток. Заплати им сразу - и будут тянуть с заказом. Я заплачу лучше тогда, когда всё или почти всё будет готово. Глаза заливали непрошенные слёзы. Неужели конец её счастью? Как сможет она выбираться из дома, когда сюда приедет Софи и станет её тенью? Я должна увидеть Алексея. Завтра же. Я должна ему рассказать. Я сойду с ума, если начну думать об этом в одиночку. Наташа не помнила, как досидела до конца ужина. Она не могла ничего есть, и молча удивлялась, как это граф не утратил своего аппетита. Но Артемий был, как всегда, сдержан и невозмутим. Человек-маска, зачем-то скрывающий настоящего себя всю свою жизнь.
Артемий Владыкин: Если бы Артемий Серафимович обладал способностью читать мысли жены в этот вечер, то, верно, пришел бы в ужас, а то и вовсе подумал, что несчастная повредилась рассудком. Впрочем, достаточно было и внешних проявлений душевных терзаний, которые Наташа никогда прежде, да и теперь тоже, не умела от него толком скрыть. Взгляд ее полыхал пламенем настоящей ненависти – чувства, ранее не слишком понятного самому Владыкину, существование которого нынче он и сам готов был в себе признать. Короткое восклицание, которое Наташа тут же неловко попыталась замаскировать долгим объяснением, не ускользнуло от его напряженного внимания, но виду, что заметил его, Артемий Серафимович все же не подал – сдержался. Вновь сдержался, решив, однако, после непременно навести у жениной портнихи все необходимые справки. Хотя, так ли это нужно для того, кто уже все понял? Вот только на самом ли деле – все? Действительно ли осознает он, насколько именно его собственная жизнь и жизнь его семьи вышли из-под его контроля? И возможно ли еще все вернуть в привычные рамки, восстановить мир и прежний порядок? Кажется, именно в этот миг Владыкин впервые в жизни по-настоящему ощутил страх, что вокруг происходит нечто, неподконтрольное его разуму и его воле… Не желая, чтобы гадкое чувство полностью завладело его рассудком, он решительно отодвинул свои столовые приборы и сказал лакею, что будет пить чай в кабинете. После чего встал и подошел к жене. Она замерла, будто ожидая удара, но вместо этого получила супружеский поцелуй. Выйдя из обеденной комнаты, Артемий Серафимович отчетливо, словно наяву, представил, как, оставшись одна, Наташа яростно трет губы, пытаясь стереть его прикосновение. Но странное дело – оно и ему показалось столь же неприятным, словно до холодной рептилии дотронулся! Невольно содрогнувшись, Владыкин переменил намерение идти в кабинет и решил вновь навестить сына в детской, ощущая в себе физическую потребность побыть рядом с этим живым и добрым созданием, чтобы избавиться от буквально обуревавшего его отвращения, вновь почувствовать себя живым человеком. Сын еще не лег в постель, подле него суетилась няня, и Артемий Серафимович отпустил ее прочь, сказав, что сам приготовит мальчика ко сну. И после они еще долго вместе читали вслух и разговаривали.
Наталья Владыкина: Всё-таки сжалился над ней, ушёл. Укусил ядовито напоследок – и ушёл. Наташа так и осталась сидеть, комкая салфетку и не решаясь брезгливо вытереть ей место поцелуя – вдруг эти предатели-слуги сейчас подсматривают за ней по его приказу? Нажаловались, бессовестные, им больше делать нечего – только следить за хозяйкой и докладывать Артемию о каждом её шаге. Ничего, она найдёт им работу… Вечер прошёл относительно спокойно. Конечно, о настоящем спокойствии можно было и не мечтать – слишком уж она испугалась. Ей было безразлично почему-то, что Артемий может узнать о её измене, но пугало то, что узнав, он сделает всё, чтобы их с Алексеем встречи прекратились. Даже сегодня, ещё ничего не зная, только смутно что-то подозревая, он уже решил сделать её жизнь невыносимой. Что же будет, когда узнает? Пролежав полночи без сна (слава богу, муж не стал настаивать этой ночью на своих правах), Наталья решила, что теперь будет себя вести как можно осторожнее. Нельзя давать мужу ни малейшей возможности заподозрить её. Конечно, чтобы усыпить бдительность Артемия, пришлось бы прекратить встречи с Алексеем, но на это она не была согласна ни в коем случае. Но вот в остальном… Рано утром Наталья уже была на ногах. Унылая, невыразительная причёска, самое простое домашнее платье, подходящее выражение на лице – ну просто почтеннейшая мать семейства. Такой и увидели её в людской собравшиеся там слуги – уверенные, что хозяева встанут не ранее чем через час, они явно собрались, чтобы посплетничать в своё удовольствие. Наталья мстительно оглядела этих предателей. Несколько минут тянулась пауза, и ни один не рискнул спросить: «Чего изволите, барыня?». Затем Наталья ровным голосом перечислила обязанности каждого из них на сегодняшний день и предупредила, что сама проследит за их исполнением. Вы посмели наябедничать на меня Артемию… посмотрим, как теперь у вас получится следить за мной. После слуг настала очередь кухарки. Обед, заказанный Натальей, был не то чтобы слишком изысканным. Он был крайне трудоёмким в приготовлении. Ты лучше за плитой следи, а не за моими обязанностями, – торжествующе думала Наташа, выходя из кухни. Но более всего досталось учителям Серёжи. Наташа появилась на уроке и принялась задавать мальчику вопросы, на которые он отвечал достаточно хорошо, но она нашла, к чему придраться, и в резких выражениях обвинила учителей в некомпетентности. Как только стало возможным, Наталья выскользнула из дома и поехала к модистке. Как бы ни была удивлена мадам М., она никак это не показала, что делало ей честь – ведь не каждый день знатная клиентка, не выбирая фасона и не глядя на ткань заказывает сразу несколько платьев – и всё это в течение нескольких минут. «Я полагаюсь на Ваш вкус» - вот всё, что услышала от Натальи мадам, пока с клиентки торопливо снимали мерки. Наташа очень задержалась, но по-другому было нельзя. По крайней мере, теперь у неё будет что предъявить Артемию, если он вдруг пожелает проследить за пополнением её гардероба… Подъезжая к дому Алексея, Наташа вдруг разволновалась – а вдруг его нет? Что, если он не дождался её, решил, что она сегодня не приедет, и куда-то уехал сам? Несколько торопливых шагов, потом позвонить… Почему он не открывает так долго?
Маргарита Рольберг: Марго учуяла цветы раньше, чем их внесли в парадную гостиную, и точно: несколько мгновений спустя глазам графини предстала до отказа набитая гелиотропом корзина. Это было так неожиданно, так необычно, что женщина жестом велела слугам убираться, во все глаза глядя на усыпанные фиолетовыми цветами ветки. Только что надетые и с большим трудом застёгнутые горничной перчатки были немедленно сорваны, и пальцы зарылись в благоухающие ванилью лепестки. Шелковистая мягкость льнула к коже, тревожа и заставляя вспоминать о чём-то прекрасном, но случившемся так давно, что минувшая радость была давно забыта. А радость нынешняя - огромная душистая корзина, в которую хотелось зарыться лицом - больно полоснула по сердцу. Маргарите никогда не дарили цветов. Пунцовая роза, которая была едва ли не бледнее щёк Серёжи Алтуфьева, так и оставалась единственной, что оказывалась в руках Сатаны. Почему - никто не сказал бы точно. Муж дарил картины, откупался от ненависти драгоценностями, исполнял всякую прихоть, мирился с дьявольским нравом, мучился, но терпел всё, что только умела сотворить Марго. Любил - так долго, сколько хватало мочи, и, будь она немного иной, всё рано или поздно сложилось бы лучшим образом, но... Поклонники плели сети из лести, наглости, рабского обожания и вызывающей отвращение похоти, а графиня Рольберг улыбалась так, что об её улыбку можно было порезаться. Они писали самые глупые и пошлые записки, пытались вымолить благосклонность или взять силой, терпеливо ждали, лихорадочно шептали слова любви, едва не касаясь губами обнажённых плеч, но никогда не присылали цветов. Даже Микеле, тот, о ком она вспоминала с неизменной благодарностью и нежностью, знавший её лучше многих, совершенно потерявший голову из-за молодой женщины с ледяным взглядом - даже он не носил ей простеньких подсолнухов, не говоря уж о чём-то вроде этой благовонной охапки, добыть которую стоит баснословных трудов и денег. Картонный уголок кольнул пальцы, но Марго достала карточку не раньше, чем вдоволь налюбовалась и надышалась неожиданным подарком. Нарочно взглянула сперва на оборотную сторону, ожидая увидеть хотя бы несколько слов, но ничего не было. Заинтригованная ещё больше, она перевернула визитку и чертыхнулась сквозь зубы. - Отправьте обратно, - приказала Марго явившемуся на зов лакею. Стоило портить перчатки из-за какого-то Ряхина... Спустя пять минут под каблуками бархатных сапожек графини уже хрустел снег. Стужа была необыкновенная, и всякий здравомыслящий человек предпочёл бы остаться дома, но Маргарита и не подумала потребовать экипаж. Ей было безумно скучно, а лучшего способа развлечь себя, чем прошагать почти что от самого Екатерининского канала до доходного дома на Малой Садовой, сегодня не было. Пусть эта прогулка и грозила в недалёком будущем простудой и избавлением от светской круговерти, каковой за последние два месяца в Петербурге она наелась на ближайшие пару лет. Марго не знала, подбирается ли это старость, или хандра вцепилась в неё жадными коготками, или тоска по дочери и яркому солнцу Италии, которую она привыкла считать своим домом. Впрочем, сегодня солнце сияло на зависть иным южным странам, и если бы не мороз, покусывающий лицо, то можно было бы не спешить так сильно. Со смешком выдохнув облако пара, женщина прибавила шаг: ей нравилось собственное лицо, и лишаться одного из главных его достоинств - большую часть времени презрительно вздёрнутого носа - нисколько не хотелось. Привычно ворча проклятия в адрес архитектора, что выдумал такие крутые и узкие ступеньки, что волей-неволей заставляют замедлить шаг и подобрать юбки выше дозволенного, Маргарита поднялась на второй этаж и позвонила. Приглушённый звон колокольчика за закрытой дверью разнёсся, стихая, по квартире Пончика, и пару мгновений спустя, когда женщина уже повторно наматывала на палец цепочку, замок щёлкнул. Выглянувший ординарец кузена при виде гостьи поменялся в лице и распахнул дверь. - Гаврилыч, - вздохнула Марго вместо приветствия, сбрасывая манто на спешно подставленные руки и небрежно роняя сверху муфту и шапочку. - Алёша дома?.. Чаю подай, на улице холод собачий. - Дома, дома, - мелко закивал ординарец. - Сейчас, Маргарита Матвеевна. Давненько не заглядывали... - Всё в разъездах, - коротко пояснила она. Робеющему перед ней Гаврилычу требовалось немало отваги, чтобы позволить себе подобную откровенность, хотя Марго искренне не понимала отчего. Фыркнув, она сдула упавшую на глаза прядь и прошла в гостиную, на ходу проверяя, не развалился ли тяжёлый узел волос на затылке. Если бы развалился, то можно было бы с чистой совестью выдрать из головы шпильки и не терпеть требуемый правилами приличия, до которых нет никакого дела ни ей, ни Алёше, благообразный порядок на голове, но нет, придётся возвращаться домой с той же причёской. Озябшие руки слушались плохо, но вполне достаточно для того, чтобы сцапать грушу из стоящей на столе вазы с фруктами. В камине весело трещало пламя, и, подобно кошке с бархатной шкуркой цвета смерти, Марго привычно устроилась на подлокотнике кресла, ожидая появления хозяина. Благо, спелая груша, чей сладкий сок стекал по подбородку, делала ожидание почти что сносным. Почти что - если бы только не горделиво возвышающийся перед глазами букет белых роз, едва-едва тронутых увяданием.
Алексей Головин: Всякое ожидание есть испытание для того, кто его претерпевает, в особенности, если этот человек не наделен в достаточной мере добродетелью терпения. Алексей Головин был нетерпелив по натуре, и признавал за собою этот грех. С трудом примиряясь с наказанием в виде необходимости ждать, он старался по возможности устраивать свои дела таким образом, чтобы исключать данную повинность – делал все вовремя и всегда был конкретен, договариваясь о времени, того же требовал от близких и остальных, кто его окружал. Но сегодня был один из тех немногих случаев, когда абсолютной определенности достичь было никак невозможно. Уходя накануне в дом мужа – отныне Алексей решил даже в мыслях не называть мрачный склеп, принадлежащий графу Владыкину, ее домом, ибо отныне дом его женщины был рядом с ним – Наташа так и не назвала точного часа, в котором назавтра вернется сюда. Рассудком понимая, что сделать она этого не могла по объективным причинам, Алексей с утра томился самым худшей из всех разновидностей ожидания – неопределенностью, и потому пребывал в самом отвратительном расположении духа. Раздражало все. С детства подверженный редким, но крайне мучительным мигреням, Алексей знал, что подобные приливы мизантропии обыкновенно являются ему в качестве предвестника очередного приступа. Но нынче причиной была явно не грядущая головная боль – хотя, кто знает, может, и она тоже, а совсем иной недуг. Алексей… ревновал. Понимал, что чувство его иррационально и нелепо, но все равно бесился от одной только мысли, что Наташа, пусть и вынужденно, но сейчас пока все-таки со своим мужем. Который имеет на нее все права и, может статься, в очередной раз намеревается ими воспользоваться… Бред! С досадой шваркнув о витую каминную решетку взятый из хрустальной вазы на столе большой сочный персик, который так и не удосужился попробовать, Алексей пару секунд мстительно наблюдал, как брызги сока и мякоти с шипением стекают вниз по горячему металлу, словно несчастный плод и был виновником всех его мучений. А после, призвав денщика и приказав тотчас убрать все следы учиненного бесчинства, решительно вышел прочь из гостиной. И тот, обычно не слишком сдерживающий себя даже в присутствии Головина, на удивление безропотно принялся за дело. Ведь видеть Алексея Романовича в подобном настроении ему случалось до того, может быть, всего пару раз в жизни… - Барин, к вам гости! – спустя примерно четверть часа после этого происшествия, Гаврилыч все-таки отважился поскрестись в дверь комнаты, которую условно считали «кабинетом» Головина. Условно – это потому что никакой деятельности, для которой могла бы возникнуть необходимость в таком помещении, Алексей пока не вел. Но здесь все равно имелось несколько стеллажей с книгами, а еще массивный стол и кресло, расположившись в котором, скучающий его хозяин бессмысленно пялился в потолок, рассматривая там витиеватые завитушки лепнины. – Нет, не она… - покачал головой денщик в ответ на немой вопрос, тотчас вспыхнувший во взгляде Алексея, нетерпеливо подавшегося вперед, опершись ладонями о столешницу. - Так скажи, что я не принимаю, и гони отсюда взашей! Велел же, никого, кроме нее! Идиот бестолковый, ничего поручить нельзя… – прошипел он сквозь зубы, и вновь было откинулся на спинку кресла, но тут Гаврилыч назвал имя посетительницы, и все стало на свои места. Ну, разумеется, прогнать отсюда Марго он никак бы не осмелился. Да и кто бы смог – включая и самого Алексея?! Собственно, у него и идеи подобной прежде не возникало. Не было и теперь. Однако и привычного ощущения радости от предвкушаемой встречи – тоже не было. «Зачем она здесь - сегодня?..» - Хорошо, ступай к ней, скажи, я сейчас выйду. Гаврилыч, вновь кивнув, удалился, а Алексей, еще мгновение повременив, с тяжким вздохом тоже поднялся с места и, не слишком-то заботясь, чтобы привести в порядок свой несколько расхристанный внешний вид – к чему, Марго ведь своя и видела его всяким, отправился в гостиную. Она дожидалась, сидя на подлокотнике его любимого кресла, беззаботно ела грушу и нетерпеливо притопывала ножкой по полу. Чувствуя, как при виде этой вполне мирной и обыденной для его дома картины внутри отчего-то потихоньку нарастает немотивированное раздражение, Алексей сжал в кулаки спрятанные в карманы небрежно запахнутого домашнего шлафора, накинутого поверх сорочки, руки. Но при этом все равно приветственно кивнул кузине и даже улыбнулся ей. Пусть и одними только губами. А затем плюхнулся в кресло, повернулся к Марго и вопросительно приподнял брови: - Душа моя, чем обязан счастью лицезреть тебя здесь? Последнее время ты как-то не радовала меня визитами в мою холостяцкую берлогу… Еще чуть-чуть, и я начну думать, что что-то случилось?
Маргарита Рольберг: То, что её отнюдь не рады видеть, было ясно с первого взгляда. - Mon Ange! - Марго возмущённо всплеснула руками и подхватила едва не выскользнувший из пальцев плод, к тому времени превратившийся в огрызок. - Последнее время меня вообще не было в Петербурге, о чём ты говоришь? Алёша умел красиво сердиться. Без капризно выпяченной нижней губы или собранной в десяток жёстких складок верхней, без комично сведённых к переносице бровей и негодующе надутых щёк. И чем меньше он старался показать свои истинные чувства, чем сильнее скрывал злость и досаду, тем нежнее и теплее становилось на сердце, но только не сейчас. Граф Головин изволил гневаться на неё, ту, которая не чувствовала за собой никакой вины и втайне недоумевала, что же должно было случиться, чтобы всего за два дня вызвать такую неприязнь. Не могла же графиня Владыкина наябедничать. Эта мысль так развеселила Маргариту, что она фыркнула, отмахиваясь от недоуменного взгляда кузена. Право, умению изысканно хамить, коим мадам Рольберг овладела в совершенстве, завидовали многие, и ещё больше людей мечтали вырвать ей язык, но ещё никто из них не плакался о несчастье оказаться мишенью Марго: симпатии окружающих в этих случаях почему-то неизменно оказывались на стороне безжалостно остроумной вдовы. Вот и Наталья Александровна вряд ли решилась бы рассказать Алёше о том, что происходило в мрачной гостиной её дома, да и что особенного было в том, чтобы мирно сплетничать? А враждебные взгляды, на которые расщедрились обе женщины - это и вовсе игра воображения: помилуйте, с чего бы соперничать двум признанным красавицам, отродясь не говорившим о чём-то серьёзнее фестончиков? Всё было очень мило, всё было чудесно, и, стало быть, совершенно не о чем волноваться... - И разве нужно придумывать повод для встречи с кем-то, кого бесконечно любишь? Маргарита никогда не являлась без повода. Более того, она никогда не нарушала уединение Алёши без серьёзной на то причины, и сегодняшний визит не был исключением. Новое положение - положение опекунши трёхлетней девочки - требовало от Маргариты изрядной отваги. Ей придётся привезти Катрин в Петербург, где только слепой не заметит поразительного сходства девочки с графиней Рольберг, что вызовет недоброе любопытство, пересуды, шепотки и всеобщее осуждение. Безусловно, в таком внимании мало приятного, но после того, как иссякло воодушевление первых часов, Марго почувствовала страх. Добрая, мягкосердечная, доверчивая Катя - обидеть её будет легче лёгкого, хватит одного неосторожного слова, не говоря уж о злом умысле, и стоит ли тогда рисковать? Уехать из столицы, спрятать малышку от сплетен в полтавском имении, жить тихо и наезжать порой в Васильевку, а ещё... Но всё это выглядело так, будто она стыдилась дочери, боялась чужого мнения, до которого ей обыкновенно не было дела. Марго знала, как ей следует поступить, и не хватало самой малости: ободряющей улыбки Алёши, на которую он сегодня явно не был готов расщедриться. Улыбка ничего ему не стоила, и невесть откуда взявшаяся жадность... Впрочем, почему же "невесть откуда"? Оттуда же, откуда и белая охапка на столе. Оттого же, отчего избегал её, будто больную чумой. Алёша наверняка вздрогнул бы, отстраняя тонкую руку, вздумай Маргарита погладить его по голове, и счастье, что она не потянулась к нему, впервые в жизни желая привести коротко остриженные волосы в подобие порядка, а не наоборот. Марго соскользнула с подлокотника, неторопливо расстёгивая перчатки. Охота окончена, измученный зверь издох, и пора приниматься за разделку туши, восемь лет спустя всё такой же тяжёлой и тёплой. Восемь лет, восемь чёртовых лет надеялась и ждала - и ради чего? Ради добродетельной фарфоровой статуэтки? "Не слишком добродетельной", - ядовито прошелестело над левым ухом, и, скомкав мягкую замшу, женщина уже готова была швырнуть ни в чём не повинные перчатки на пол, но появление Гаврилыча заставило взять себя в руки и успокоиться. Хотя бы ненадолго, не по-настоящему, но достаточно, чтобы дождаться, пока он бесшумно поставит чайный поднос на стол, и покачать головой: - Спасибо, я сама, - дождавшись, пока за ординарцем закроется дверь, Маргарита осведомилась. - Мне следует тебя поздравить, mon Ange?
Алексей Головин: Фраза, произнесенная в ответ на его вопрос, показалась Алексею странно знакомой, да и проскользнувшие в интонации едва заметные нотки сарказма явно указывали на то, что Марго говорит сейчас не от себя, а цитирует, но… кого? Понадобилось некоторое время, чтобы сообразить – это его же собственные слова! Прозвучавшие, впрочем, совсем по другому поводу. И с куда большей теплотой. Что-то неуловимо изменилось между ними сегодня. И все время, пока Марго, разыгрывая невозмутимость, расстегивала перчатки, Головин, с той же мерой актерского мастерства удерживавший непринужденную позу, оставаясь на своем месте, задумчиво наблюдал за нею, не торопясь со словами и пытаясь сообразить, что же именно – и главное, почему, они вдруг потеряли? И каким словом назвать то неуловимое «нечто», незримо объединявшее их в одно целое, что бы ни происходило вокруг и как бы ни складывались обстоятельства? Родство душ? Доверие? Но в существование первого Головин никогда особенно не верил, а второго в отношении Марго ничуть не утратил и теперь… Внезапно он понял: искренность! Да-да, искренность – сродни доверию, но не тождественная ему. Можно ведь и не сомневаться в человеке, но при этом не иметь желания полностью раскрываться перед ним. Так вот. Касаться своих отношений с Наташей – марать их разговорами – он не хотел. Не мог. Даже с Марго. И ей придется это принять, если хочет, чтобы их дружба по-прежнему оставалась нерушимой и безоблачной. - Извольте Ваш чай, Маргарита Матвеевна! Явившись, как всегда, без стука, Гаврилыч, сам того не ведая, несколько ослабил напряжение, сгустившееся в воздухе гостиной незримым облаком, но окончательно оно все же не исчезло. Потому, когда Марго, наливая себе чаю, как бы невзначай поинтересовалась у Алексея его успехами, он мгновенно вскинулся, вновь заводясь буквально с пол-оборота. Что, впрочем, мало сказалось на внешне спокойном и даже ироническом выражении его лица – в тот момент, когда, наконец, поднявшись, он почти вплотную подошел к кузине, стоящей у чайного столика. Подошел – и осторожно приложил ладонь к ее груди – слева, у сердца, внимательно глядя в глаза, тотчас же отразившие обращенный к нему немой вопрос. - Я всего лишь хотел убедиться, что оно у тебя все еще есть, - негромко проговорил он, убирая руку и отступая на шаг назад. – Знаешь, Марго, иногда мне кажется, что я совсем тебя не знаю. Когда ты стала такой?.. Не тревожься, у нас с Наташей все хорошо. А вот ты-то как? Жить… не холодно?
Маргарита Рольберг: Если бы у происходящего в гостиной нашёлся хоть один свидетель, то на следующий день Марго проснулась бы примой императорских театров. И неважно, что графиня Рольберг танцевала только то, что было положено танцевать на балах, презирала занятия музыкой и очень дурно пела: любой зритель, околдованный плавными, точно выверенными движениями и небрежным поворотом головы, видящий лишь беспорядочно вьющиеся над воротником платья пряди, выбившиеся из кое-как свёрнутой на затылке косы, и золотое кольцо с зелёным в черноту изумрудом на мизинце холёной руки, что крепко сжимала ручку белой майсенской чашки, не смог бы остаться равнодушным. Достаточно было знать совсем немногое из творящегося на душе Маргариты, чтобы увидеть всё иначе и пасть на колени в ужасе и восхищении. Но никто не знал, что вполне её устраивало ещё мгновение назад. Отдай она это знание кому-то - и ей пришлось бы платить за эту безумную щедрость бессонными ночами, страхом и изуродованными образами минувшего, которые были похоронены так давно и так надёжно, что никакая мысль о них не отзывалась ничем, кроме лёгкого раздражения на слабость сил и твёрдость памяти. На что тебе моё сердце, милый? Чай был слишком крепок, и терпкая, вязкая горечь мешалась со словами, которые тщетно рвались на свободу. Маргарита в замешательстве обводила пальцем ободок чашки, не в силах отделаться от ощущения, что всё это уже было с ними. Что Алексей Романович уже отказал ей однажды в праве на сердце и все те чувства, что человеческое воображение связывает с безостановочным шумом в груди. Что уже бросался однажды нелепыми обвинениями, не желая знать ничего, кроме собственной оскорбленной гордости. А если бы и знал - разве остановился бы, удержался бы от искушения сделать ещё больнее? Нет-нет, только не в этот раз... И - никогда отныне. - А когда ослеп ты? - Марго досадливо дёрнула плечом, недовольная тем, что не сумела скрыть своего раздражения. Слова собеседника немало её задели и счастье, что достало сил не показать насколько. Всё тот же ровный голос без визгливых, звенящих нот - верных глашатаев бессильной обиды и никчёмных разочарований. Всё та же безупречная осанка, никоим образом не выдающая невидимой тяжести, в одно мгновение рухнувшей на спрятанные под синим бархатом плечи. Всё тот же внимательный взгляд, не позволяющий усомниться в весёлом недружелюбии его хозяйки. Всё те же резкие слова, исчезающие в уголках рта ядовитой насмешкой. Всё та же Маргарита, знакомая каждому и не имеющая ничего общего с настоящей Марго. Да и кем она была - та, настоящая? Измученная девочка, в кровь разбившая руки о запертую дверь, пока дряхлый экипаж медленно катил прочь от дома, где ещё вчера было счастье? Юная жена богатого старика, что играла чувствами окружающих без страха и жалости и нисколько не утруждала себя добротой? Отчаявшаяся молодая женщина, жившая одним ожиданием писем из Петербурга, зачитывавшая их до дыр в безразличной к слезам тишине тёмной спальни? Чья-то мечта и чьё-то безумие? Дрянь, уморившая мужа и принявшаяся проматывать накопленное непосильным трудом добро на сиюминутные прихоти? Безмерно любившая своих детей мать, которая не могла быть рядом? Чьей дочерью, чьей сестрой, чьей женой была она, привыкшая говорить губами, но молчать - сердцем? - Алёша, - вкрадчиво поинтересовалась Маргарита. - Мне показалось, или ты действительно пытался меня обидеть? Гримаса, которую нельзя было назвать улыбкой даже при очень богатом воображении, исчезла, уступив место необыкновенной нежности, видеть которую на лице Марго до сего дня доводилось лишь её дочери. Прикосновение обожгло, но Маргарита и не подумала отнять руки от лица кузена, едва ощутимо поглаживая кончиками пальцев синеватую от призрачной щетины кожу. Еле заметно перебирая пальцами, будто примеривалась, как всегда успокаивала несмышлёных щенков, прежде чем крепко ухватить их за шкирку. Правда, этот мерзко тявкал и кусался пребольно, да что возьмёшь с глупой твари? Это, скорее, её вина, что думала слишком хорошо и слишком много о грозовых от злости глазах и упрямой ямочке на подбородке. Упрямой, самовлюблённой, тёплой ямочке, целовать которую было сладко, а вспоминать - горько. Мучительно сладко и блаженно горько тонуть в так и не отнятой до конца надежде, в крохах почти что невинных ласк, в щедро отсыпанном восхищении, в полнящихся восторгом и обожанием взглядах. Поделиться глотком воды с умирающим от жажды, но не дать напиться вдоволь - вот и всё, на что тебе хватило отваги, mon Ange. Ты, верно, забыл, что я не терплю трусов, так что... Не обессудь, любовь моя.
Алексей Головин: Едва заметным поворотом лица Алексей отстранился от ее прикосновения, заставляя пальцы молодой женщины ощутить пустоту, прежде чем она опустила руку, спустя пару мгновений. - Да нет… Напротив, мне кажется, что лишь теперь я, наконец-то, и начал прозревать, - задумчиво проговорил он, а затем, двигаясь очень медленно, почти сомнамбулически, обошел вокруг Марго, не сводя с нее глаз. Словно, действительно, видел ее впервые в жизни. Блестящая красавица… с беспощадным, ледяным взглядом и язвительной усмешкой, неприятно кривившей углы восхитительной формы губ. Когда же, и в самом деле, она такою стала? И почему он видит перемену лишь теперь? Была ли она вообще другой? Возможно, все это лишь недобрая игра его собственного воображения, основанная на желании удержать ускользающий из памяти давний, полустертый образ из прошлой жизни, которой давно уже нет. Или вовсе никогда и не было в действительности? Образ, за который в трудный момент жизни всегда можно ухватиться, как за ту самую мифическую соломинку, не понимая, что она уже никак не поможет удержаться на плаву, ведь вокруг нынче совсем иные, гораздо более бурные воды… - Ну что ты, дорогая кузина! Обидеть тебя? Разве такое возможно? – усмехнулся Алексей, не собираясь пояснять, что именно он имел в виду: личную неспособность нанести Марго обиду или сомнение в том, что ей самой доступен такой род человеческих эмоции, как обида. Окончив свое маленькое «путешествие», он отошел к окну, равнодушно разглядывая оживленные картины обыденной дневной суеты: снующие по накатанному многими полозьями снегу туда-сюда санные повозки, спешащих по своим обычным делам людей. Но еще через пару минут нервный, прерывистый звонок колокольчика входной двери посреди их напряженного, злого молчания вновь заставил его встрепенуться и замереть, целиком и полностью обратившись в слух, в стремлении расслышать приглушенный закрытой дверью и расстоянием краткий обмен репликами в передней. - Послушай, Марго, ты не будешь возражать, если мы закончим наш разговор как-нибудь в другой раз? – словно бы внезапно вспомнив, что она все еще здесь, Алексей нетерпеливо обернулся к графине Рольберг. – Боюсь, сейчас у меня нет для этого подходящего настроения. Да и у тебя, наверняка, на сегодня запланировано еще слишком много важных дел, чтобы попусту тратить время на это нелепое выяснение отношений?
Маргарита Рольберг: Внутренности закручивались в тугой комок, но Маргарита не подавала вида, напряжённо следя за Алёшей. Они были похожи на диких зверей, в недобрый час встретившихся на узкой лесной тропинке, когда всякий неосторожный жест выдаёт слабого и обрекает на верную смерть. Она не опускала глаз, опасаясь расплакаться и порадовать кузена, не шелохнулась, когда он зашёл за спину, хотя терпеть не могла оставлять кого-то позади себя в мгновения, подобные этому - слишком напоминающие охоту или вооружённую погоню. Не обернулась к окну, куда ушёл кипеть негодованием собеседник, не произнесла ни слова, пытаясь как-то сгладить конфликт, не сделала ничего, застыв ледяной статуей посреди жарко натопленной комнаты. Бросившая притворяться тревогой ярость в мгновение ока петлёй свилась вокруг горла, нежно шипя в левое ухо: "Трус, гадёныш, мерзавец". На редкость талантливый подлец, не забывающий азы военной премудрости и в обычной жизни: не можешь дать врагу сражение - измотай его мелкими стычками, партизанскими вылазками, заставь не спать по ночам и вздрагивать от каждой тени, каждого шороха. Впрочем, тени и шорохи - это как раз то, чего следует бояться всякому, кто тщится разрушить священный союз женщины и мужчины, заключённый перед лицом Господа, и прочая, и прочая... Марго негромко рассмеялась, позабыв о тоске, лижущей повисшие вдоль тела руки. Хватит, хватит! Довольно доброты, довольно нежности, довольно! Когда за маской перестают видеть человека, то приходит время становиться этой маской. Беспощадное время, уродующее одних людей в угоду другим, и превращающее Pierrot в Matamore. В передней зашумели, заговорили быстро и невнятно, испуганно, почти что заговорщицки. Марго тяжело вздохнула, замечая про себя, что отныне ей придётся называть кузена не иначе как последним идиотом в городе, где нельзя было плюнуть без того, чтобы не попасть в дурака. Удивительно, но Головину оказалось проще разругаться с ней в пух и прах, чем внятно объяснить, что графине Рольберг лучше немедленно убраться из его дома. Чёрт побери, да он даже поссориться толком не сумел, оборвав разговор на середине! Видите ли, настроения у него нет, а вот заботы о её многочисленных делах хоть отбавляй. Трус! - Как тебе будет угодно, - шаркнув ножкой, Маргарита отвесила шутовской поклон и решительно направилась прочь, с затаённым злорадством подмечая изменившееся выражение лица Пончика, едва тонкие пальцы сомкнулись на дверной ручке. Распахнувшаяся дверь с оглушительным грохотом ударилась о стену; по правде говоря, Марго не собиралась обставлять свой уход пошлой театральщиной, но представшая глазам картина была восхитительна. - Здравствуйте, здравствуйте, милая Наталья Александровна! - Маргарите показалось, или гостья действительно вздрогнула при её появлении? - Гаврилыч, голубчик, подай манто... Ах, милая, вы что-то бледны, не обморозились, случаем? В такую ужасную погоду стоит оставаться дома, вам не кажется? Впрочем, прекрасно вас понимаю - можно просидеть в комнатах всю зиму. Удивительно, как не успеваешь сойти с ума до наступления тепла... Алёша, я перчатки где-то оставила, будь так добр... Ну, как вы? Слышала, будто Артемий Серафимович... Нет-нет, вам лучше знать, а мне пора идти. Жаль, что у нас всегда так мало времени для разговоров. Ну, до свидания, до свидания, милая. Графиня Рольберг говорила громко, торопливо, скрывая боль и нервную дрожь за напускным легкомыслием, мешая его с едва сдерживаемым бешенством, что всё-таки прорывалось в каждой фразе. И если графиня Владыкина недостаточно хорошо знала её, чтобы уловить фальшь в интонациях, то уж слова-то не ускользнули от её внимания - отчаянные, злые, бесстыдно выставляющие наружу истинные чувства Марго. - Mon Ange, - ослепительная улыбка, подаренная кузену у самых дверей, никак не соответствовала тяжёлому взгляду, способному пронять кого угодно, кроме адресата. - С нетерпением жду нашей следующей встречи. Надеюсь, тогда-то мы сможем наконец поговорить. С этими словами Маргарита выскользнула из квартиры Головина и поспешила вниз по лестнице. Миновала важного швейцара, услужливо распахнувшего тяжёлые двери, подняла спрятанные в муфте руки к лицу, защищая его от поднявшегося ветра, и решительно зашагала прочь. Тяжёлый узел на затылке всё-таки развалился, сбив набок шапочку, но она этого не заметила, спеша скорее свернуть на Итальянскую, где вернее можно было нанять извозчика: как бы Марго ни старалась уверить себя в обратном, сил на пешую прогулку не было. Pierrot - Пьеро, персонаж французского народного театра (прототип - Педролино из итальянской комедии дель арте). С 1820-х гг. олицетворяет несчастного отвергнутого влюблённого. Matamore, он же Le Capitan (фр.), Il Capitano (ит.) - Капитан, персонаж итальянской комедии дель арте, военный авантюрист. Для него характерно холодное высокомерие, жестокость, жадность, чопорность, бахвальство, прикрывающее трусость.
Наталья Владыкина: Мгновение, другое, третье - ожидание становилось невыносимым. Наташа оглянулась на лестницу, уходящую вниз, уводящую прочь от запертой двери. Это была бессловесная мольба одуматься, соблазниться последним шансом вернуться и исправить всё. Сделать вид, будто ничего не было, и вновь стать заботливой матерью и послушной женой, что радушно принимает мужа в спальне, обитой тусклым тёмно-зелёным шёлком. Ей не хватало дыхания, и сковывающий по рукам и ногам страх с дразнящей медлительностью подбирался к шее, грозя задушить и обратить в бегство. Наталья ждала слишком долго, чтобы не услышать голос разума, наконец-то пробившийся сквозь вопли самозванца: "Что ты делаешь, безумная?". - Прощения просим, - на лестничную площадку высунулась незнакомая физиономия и согнулась в поклоне при виде женщины, закутанной в густую вуаль. - К Алексею... Романовичу, - она слишком привыкла называть его просто: "Мой Алексей". Она едва не оплошала в эту минуту, пусть даже перед слугой, его слугой, не врагом, как те, остальные... Или нет? Ведь все слуги сплетничают о своих хозяевах, все они полны злобы и зависти, и кто знает, что и кому расскажет этот, закрывающий за ней дверь. - Сейчас, сейчас, извольте обождать... Наташа поперхнулась заготовленной репликой. Обождать? Алексей занят? Но к чему было тогда спрашивать её о сегодняшнем визите, если... Если только не для того, чтобы удостовериться в том, что она не помешает каким-то другим делам. А, может, его вовсе нет дома? Но ведь он обязательно скоро придёт, он не может не прийти! Не мог же он забыть о ней, о той, которая считала мгновения до этой встречи, рисковала всем ради ещё одного прикосновения, ещё одного поцелуя? Она хранила их в памяти, как бесценные драгоценности: каждую ласку, каждое слово, каждое хриплое "люблю", каждый удар сердца, ласкающего её ладони сквозь крепкую грудь и горячую кожу. Алексей подарил ей счастье, невозможное ни с одним мужчиной на свете, кроме него. Он подарил самую нежную, самую лучшую сказку... Оборачиваясь на грохот, Натали уже знала, кого увидит, но всё равно вздрогнула, наткнувшись на леденящий душу взгляд светлых глаз. Маргарита Рольберг. Не знающая пощады мучительница, чей красивый рот бесстрашно извергает гадости. Сколько же в ней было яда, сколько самодовольного торжества! "Куда вам, бледной и безынтересной, тягаться со мной? Лучше бы вам сидеть дома и не позориться глупыми порывами. Вы обезумели, если всерьёз решились на это. Смотрите, смотрите же, у кого из нас здесь есть власть и право распоряжаться ею. Вам ведь уже плохо, и я постараюсь сделать ещё хуже. Я и ваш муж, слишком умный для того, чтобы благосклонно сносить ваши глупости. Подумайте об этом, хорошенько подумайте", - вот что говорила она, небрежно поправляя растрёпанные волосы. Слуга, до того смирно ожидавший, пока графиня Владыкина совладает со всеми крючками шубы, метнулся прочь и спешно поднёс Марго манто. Никчёмный льстец, растаявший от небрежного "голубчик"! А Алексей... Почему он стоял в дверях, почему не сделал ничего, чтобы защитить её, Наташу? Такой холодный и далёкий, такой чужой и одновременно близкий, в плисовом халате, мягкость и тепло которого она помнила наравне с нежными словами. Такой домашний, взъерошенный, и ему это даже идёт... Вот только почему по шее графини Рольберг вьётся выбившаяся из причёски прядь? Дверь захлопнулась, и в обрушившейся на них тишине стало особенно страшно. Перед глазами всё плыло, и ей пришлось опереться о стену: ослабевшие ноги отказывались держать Наташу. Хорошо, что за плотной вуалью не видно слёз; хорошо, что Алексей стоял на прежнем месте, ведь теперь она точно знала, что от плисового халата пахнет не только табаком, но и тонкими духами. - Н-нет, нет, - она выставила вперёд ладони, едва он пошевелился. - Я... прошу прощения. Я помешала. Я п-пойду. ...ведь в этой злой, очень злой сказке мне места нет.
Алексей Головин: Глядя, как Марго ломает свою дурацкую комедию перед ни чем не повинной Наташей, замершей у стены с испуганным видом, Алексей вдруг поймал себя на том, что она ему сейчас глубоко неприятна. Впервые в жизни. Ох уж эти злосчастные «впервые в жизни»! Что-то слишком много их стало возникать в последнее время в отношениях с кузиной – и все сплошь с каким-то мерзким оттенком и привкусом. Как теперь, когда стремительно разливающаяся внутри желчь буквально вынуждала оборвать ее, заставить прекратить бездумно крушить самый фундамент, казалось бы, абсолютно нерушимого прежде союза двух родственных – во всех смыслах этого слова, душ, пока это не привело к обрушению всей его крепости… Но Алексей держался, наблюдал за всем молча, даже понимая, что этим, должно быть, в ту же самую минуту наживает себе иную проблему – на сей раз в отношениях с возлюбленной, в глазах которой после подобного, уж конечно, перестанет быть тем безупречным и бесстрашным рыцарем в сияющих доспехах, которого она себе нафантазировала. Пусть так, пусть! После он вымолит у нее прощение и заставит забыть об этом маленьком предательстве. Совершаемым, впрочем, во многом и во имя ее же собственного блага. Ибо кому же, как не ему, Головину, лучше остальных знать, каким опасным врагом может быть его кузина для той, кого сочтет достойной своей искренней ненависти. - Прощай, Марго, - бесцветным голосом бросил он ей вслед, не в силах отделаться от странного ощущения, что это прощание – окончательное. Что она больше не придет в его дом – и в его жизнь так же запросто и бесцеремонно, как приходила всегда. Ну что же, момент окончательного решения чаще всего и настает вот так – без предупреждения и внезапно, застигая врасплох. И, делая выбор между прошлым в лице Маргариты, и будущим – Наташей, Алексей был уверен, что поступает правильно. … Он давно обратил внимание на этот парадокс: при совсем небольших физических габаритах, Марго обладала поразительной способностью заполнять собой, своей энергией, все пространство, где находилась. Потому, когда она, наконец, вышла, комната вдруг будто бы сделалась пустой, несмотря на то, что в ней остались еще два человека. И пустота эта первые пару секунд была оглушительна! Но после, опомнившись, Алексей сразу же двинулся к Наташе. К ней, истинной возлюбленной и женщине всей его жизни, теперь были устремлены все мысли и желания. - Что за вздор ты говоришь?! – не обращая внимания на протесты, он взял Наташины ладони в руки и прижал их к своей груди, заключая затем женщину в крепкие объятия. – Глупенькая моя девочка! Ты никогда – слышишь? Никогда мне не помешаешь! И я никуда тебя не отпущу! Последнее он прошептал уже практически в ее дрожащие от волнения полураскрытые губы – прежде, чем запечатлеть на них свой поцелуй, полный страсти и яростного желания обладать, доказывающий всему миру его на это неотъемлемое право. А дальше… дальше они вновь на какое-то время забыли о его – мира – существовании. Равно как и обо всех людях, которые, может и хотели бы, но никак не смогут помешать их общему счастью.
Наталья Владыкина: В очередной раз выпроводив золовку по какому-то очень важному делу, которое Софья Серафимовна не могла пропустить даже из-за отказа сопровождать её, Наташа твёрдым, но тихим шагом прошла вереницу пустых парадных комнат, словно бы невзначай проводя пальцами по всему, чего могла коснуться. Постояла у дверей детской, слушая, как Серёжа отвечает урок, и едва удержалась, чтобы не подсказать ему правильный ответ. Спустилась в людскую и ровно, коротко выговорила горничным за нерадивость, а чёрной кухарке - за доносящийся с кухни запах гари. Прежде чем графиня Владыкина успела высказать своё недовольство поваром, он успел успокоить её, что красный соус будет подан вовремя, а человека за свежей рыбой послали четверть часа назад, и не будет ли угодно её светлости отведать новое пирожное, которое велела приготовить сестра графа. Её светлости было угодно отдать десерт прислуге и приказать подать вместо него обыкновенные пряники. Те, что в ближайшей лавке стоили четыре рубля за пуд. С приездом Софи жизнь в доме сделалась невыносимой. По крайней мере, так сперва казалось Наташе. Золовка не упускала случая попенять ей на нерадивость, обленившихся слуг и царящее в доме запустение, диковатый нрав Серёжи, слишком большие траты на наряды и развлечения, мрачный вид брата, которого Софья Серафимовна обожала настолько сильно, насколько было возможно у людей с холодной кровью Владыкиных. Её в самом деле приставили к Натальей не то нянькой, не то соглядатаем, но разве могли такие цепи удержать влюблённую и любимую женщину? Эти цепи были тоньше паутины, и клетка постылого дома была сплетена из гнилой соломы, расползающейся от одного прикосновения пальца. Наташа выбиралась из ямы лжи и лицемерия с неожиданной для себя ловкостью: то уезжала к княжне Е., то устраивала истерики, кляня глупость модистки, и битых три часа объясняла ей, как нужно переделывать то или иное платье, то вдруг впадала в религиозный мистицизм. Она не гнушалась ничем, только чтобы видеть Алексея, слушать его голос, целовать его, будто в последний раз в жизни, и точно зная, что никогда не допустит чего-то подобного. Их встречи стали редки, но как же остры и ярки были мгновения счастья, когда она возвращалась к нему! Да, именно возвращалась. А в дом на Моховой - приходила, против собственной воли задерживаясь там дольше, чем было нужно всем им. Но муж... О, почему муж не был достаточно умён, чтобы понять простую истину: Наташа не принадлежит ему больше. Правила приличия значили для него слишком много, гораздо больше, чем её счастье, иначе бы он давно проявил великодушие; ведь должно же оно у него быть? Алексей зло рассмеялся, когда впервые услышал её наивные рассуждения, а потом Натали и сама поняла: Артемий Серафимович никогда её не отпустит, и дело здесь не в великодушии и милосердии. Ведь она - вещь, его собственность, и само её существование определяется тем, насколько полезной она будет мужу. Ведь это очень неудобно, это просто ужасно, когда у кресла подламывается ножка и ты кувырком падаешь на пол, вызывая злой смех у очевидцев. Наташа была как раз чем-то вроде этой ножки, а муж не позволит креслу сломаться, не сейчас, когда он представлен к награде и отовсюду слышится завистливый шёпот. Да, граф Владыкин и правда замечательно устроился: вот у него и карьера, и состояние, и красавица-жена, которая, конечно же, во всём послушна своему супругу и спит и видит, как бы ему угодить. Всю зиму Натали балансировала на тонком канате, натянутом над бездонной пропастью, с ужасом ожидая наступления весны. Но весна пришла, как приходила всегда, и твёрдая грязь на улицах сменилась жидкой, ввергая женщину в отчаяние: приходилось быть ещё осторожнее, ещё ловчее, ещё внимательнее к самым незначительным деталям, потому что каждый день в рыбьих глазах мужа она видела свой приговор. Потому что у почтенной матери семейства, целый день просидевшей за вышиванием, не может быть промокших туфелек и брызг грязи на рукавах. Потому что Софи так нежно любила её, что никуда не могла отпустить в одиночку. Потому что Алексей безостановочно утверждал свою власть над любовницей. С трепетной нежностью палача, с пылом загнавшего добычу зверя, с восторгом Герострата, он творил из неё рабу на потеху своим желаниям, считаясь только со своими капризами. И однажды Наташа поймала себя на мысли, что превращается в его игрушку. Такую же вещь, которой можно и нужно владеть безраздельно, а остальное - никчёмная глупость. Такую же вещь, которую привык видеть перед собой граф Владыкин. Алексей теперь не просил свиданий, нет, он требовал её к себе. Не лелеял, а снисходил. Открывшаяся правда больно била по самолюбию, о котором, казалось, Натали совсем забыла: она обманулась. Страшно ошиблась, посчитав, что вырвалась из клетки, а на самом деле - угодила в другую, ещё крепче и меньше прежней, где нужно было ещё сильнее, ещё больнее ломать себя, чтобы угодить ещё кому-то, кроме привычного надзирателя, которого в последнее время вовсе не хотелось замечать. Но она замечала, сравнивала и боялась поверить самой себе, когда сравнение вдруг оказывалось в пользу мужа. Артемия Серафимовича хотя бы заботила сохранность кресла, он следил, чтобы никто не поцарапал полированные бронзовые ножки и не порвал дорогую обивку, а Алексей... Алексей ничего не желал знать. Со временем встречи отчего-то начали приносить не радость, а разочарование, и, входя в парадную доходного дома, где располагалась квартира графа Головина, Наташа уже не спешила со всех ног, а поднималась неспешно, медленно, подавляя досаду и желание уехать обратно. Всё становилось слишком предсказуемо, слишком обыденно, и совершенно не стоило тех усилий, которые она прилагала к тому, чтобы видеть его вновь и вновь. И однажды она просто осталась дома, заняв себя недавно купленным романом. Уже ночью перелистывая последнюю страницу книги, Натали честно заявила самой себе, что совершенно не жалеет о несостоявшемся свидании.
Алексей Головин: В день, когда она впервые не пришла на свидание, Алексей заметил, что наступила весна. В предыдущие три месяца время – обыкновенные его промежутки, из мгновений, стекающихся последовательно в секунды, минуты, часы, дни и далее по нарастающей, будто бы не существовало в его реальности, состоящей всего из двух периодов. Счастливых – когда Она была рядом и несчастливых, глубиной охватывающего его отчаяния напоминающих бездонную пропасть – когда Ее рядом не было. И то, что вскоре, закономерным образом, в пропасть эту незаметно начали срываться все привычные детали и приметы его прежней жизни – все, что Алексей любил, что знал, что считал для себя раньше правильным и необходимым – его практически не беспокоило. Он был болен этой любовью, отравлен ею, как человек, испытывающий патологическую привязанность к настойке опия. И точно так же не осознавал своей болезни, агрессивно отрицая ее существование, и без раздумий записывая в недруги всякого, кто осмеливался ему об этом говорить. Между тем, круг таких людей становился шире с каждым днем. Вначале он захватывал тех, с кем Алексей не был близко связан по жизни. Сослуживцы, полковые товарищи – они не понимали такой любви, вначале посмеиваясь над постигшим Головина «наказанием» за все прежние его грешки по амурной части, а после, уже откровенно советуя прекратить это, пока не сошел с ума окончательно. Отказаться от них ради Наташи Алексею ничего не стоило. Сложнее было пережить непонимание близких. Мучительные разговоры с матерью – горячо любимой, несмотря на все существующие нюансы обоих характеров, все более напоминали допросы, проводимые, к тому же, в истерическом тоне с закатыванием глаз и обмороками. В ходе их графиня мучительно пыталась выяснить хотя бы имя той, которая похитила у нее сына… Резкие и обидные реплики старшей сестры, вернувшейся ненадолго в Россию погостить и ошарашенной переменами, произошедшими с его жизнью… Забыть обо всем этом в очередной раз Алексею помогала новая встреча с Наташей. И как всякому маньяку, зацикленному на одном единственном переживании, для поддержания необходимого накала этого чувства, ему требовалось таких встреч все больше и больше. Но начинал меняться и сам их характер: не было прежней радости. Алексей ждал ее ежеминутно, но когда Наташа приходила, вдруг начинал вести себя с нею грубо, не мог сдержать ревности и подозрений, что она вновь хочет вернуться к мужу и оттого с ним холоднее, чем прежде. А ухищрения, к которым ей приходится прибегать, и жертвы, на которые нужно идти ради их встреч, представлялись ему лишь мелкими неудобствами, которых она не хочет перетерпеть ради их любви. Жалобы на них – вначале редкие и робкие, но с каждым разом все более настойчивые, его раздражали. Иногда, в редкие минуты просветления, начиная осознавать, что пугает ее, он пытался дать Наташе хотя бы немного свободы, позволить отдохнуть от себя, не требовать слишком много. Но после опять находило затмение – и алчный демон, о существовании которого внутри себя он даже не подозревал прежде, вновь вырывался наружу. И вот настал день, когда она не пришла совсем. Потом еще один. Потом следующий – вновь без Наташи... Спасовав, отступив ненадолго перед слишком явной, потому опасной, одержимостью, время вновь установило свой привычный ход, более не собираясь с нею считаться. Прошла неделя, началась вторая с тех пор, как Наташа приходила в последний раз… Просидев практически неотрывно на подоконнике очередной раз от пробуждения и до темноты под напряженное тиканье часов, глядя сквозь грязноватое после зимы стекло на улицу в надежде, что возле парадного вот-вот остановится неприметный наемный экипаж – один из сотни, снующих по петербургским улицам во всех направлениях, Алексей вновь подумал, насколько увеличился день с тех пор, как его возлюбленная впервые переступила порог этой комнаты. Кажется, тогда сильно мело. И потому он отчетливо помнит, как, целуя, растапливал губами самые стойкие снежинки, запутавшиеся в ее длинных ресницах…Едва не застонав вслух от почти физического ощущения тепла ее кожи, вдруг возникшего в воспаленном сознании, сжав кулаки и зубы, он на мгновение зажмурился, отгоняя наваждение, и крикнул Гаврилыча. Старый ординарец явился немедленно, словно из-под земли вырос. Все последние дни он и сам жил в постоянном ужасе от вида зрелища, которое представлял теперь его прежде добродушный и жизнерадостный барин. Бледный, сильно осунувшийся с лица, много дней небритый, впервые в жизни Головин сделался необычайно похож на своих кавказских родственников, чего прежде в нем никто не замечал. - Покушать чего изволите, Алексей Романович? – с надеждой обратился к нему, покинувшему, наконец, свой наблюдательный пункт и переместившемуся в кресло за столом, Гаврилыч. – Я сейчас принесу! Мигом… Развернувшись, он резво дернулся в сторону кухни, но был сей же час остановлен: - Я не голоден. Не за тем позвал. Скажи, знаешь ты, где живет графиня Владыкина? - Кто ж не знает, на Моховой у них дом, - буркнул ординарец, заметно поморщившись. С некоторых пор любое упоминание этого имени вызывало у него острый приступ изжоги: «Вот ведь змея, что с барчуком сделала!» - Хорошо, - кивнул Головин, не обратив на это ни малейшего внимания. – Тогда нынче же… нет, ладно. Завтра с утра отправишься на Моховую и на словах передашь барыне Наталье Александровне, что я… болен. Опасно. И хотел бы с ней увидеться. - Да как же я ей передам-то, Алексей Романыч, окстись?! Меня и на порог там не пустят, не то, что к самой графине – послания передавать… - запричитал было Гаврилыч, падая на колени, но Головин был непреклонен. - Я и не предлагаю идти через парадную, - сухо проговорил он, глядя сквозь собеседника и говоря будто бы и не совсем с ним. – Прояви изобретательность. Найди способ… А нет – так проваливай вон из моего дома! Все одно никакой от тебя пользы!
Наталья Владыкина: - Что находится в середине Лондона? - Наташа задала следующий вопрос, изо всех сил стараясь сохранять серьёзное выражение лица. Серёжа задумался, крепче сжал её руку и принялся озираться по сторонам, будто зелень Летнего сада, где они гуляли добрых три четверти часа, могла нашептать ему верный ответ. Сегодня мать почти что выкрала его из-под носа учителя и повела гулять, убедив месье Флоранса в том, что погожий майский день куда полезнее для юного ума, чем бесконечная зубрёжка латинских глаголов. Мальчику, наставнику и всем остальным было строго велено не говорить графу об этой прогулке, и даже Софи, недолго поколебавшись, согласилась не разглашать маленькую тайну матери и сына, но предупредила, что не собирается потворствовать слишком частым нарушениям дисциплины. Уверив золовку, что такое вряд ли ещё раз случится при ней, Наталья побежала одеваться. Было решено, что до Летнего сада они доберутся пешком, а во втором часу за графиней и её сыном пришлют экипаж. После визита в кондитерскую Серёжа, не веривший, что обыкновенный день может принести столько радости, забыл о былой настороженности, а Наталья, стирая с кончика его маленького носа вишнёвый крем, принялась осторожно выспрашивать самые незначительные подробности нехитрого детского житья. Сын бойко и охотно делился с ней всеми своими делами и думами, пожаловался на скучную географию, и мать, припомнив за собой такую же нелюбовь к этому предмету, мягко, но непреклонно принялась выяснять, что же в самом деле маленький граф знает. Вопрос о Лондоне был последним, и Серёжа чуял какой-то подвох. - Королевский дворец? - Нет, - глаза Наташи смеялись. - Хочешь подсказку? - Не надо, - мальчик надулся, но мгновенно забыл гримасничать и признался: - Не знаю. - Буквы "наш" и "добро". Бурное возмущение пришлось отложить из-за дождя, незаметно подкравшегося к гуляющим, и графиня с сыном поспешили укрыться в Чайном домике. К почтенной публике, прятавшейся от непогоды, спешили присоединиться остальные, и вскоре под деревянным навесом стало многолюдно. К Серёже подошёл какой-то мальчик в сопровождении гувернёра, и после почтительного обмена приветствиями Наташа вспомнила в ребёнке сына одной из знакомых ей по детским балам вдовы. Дети тут же начали о чём-то шептаться, порой прыская смехом, гувернёр строго следил за своим подопечным, а женщина с рассеянной полуулыбкой отряхивала с рукава капли, когда её словно бы невзначай толкнули под локоть. - Прощения просим, - прогудело за спиной, и, обернувшись, Наташа со страхом и недоумением уставилась на слугу графа Головина, невесть как оказавшегося здесь. Убедившись, что никто не обращает на них особого внимания, обладатель знакомой физиономии пробормотал: - Барин больны. Совсем плохи стали, вас к себе просят. - Убирайся, - одними губами сказала Наташа, но человек прекрасно её услышал. Попятился - и нет его, будто не было никогда, только графиня Владыкина отчего-то страшно побледнела и спешно засобиралась домой, благо, дождь утих, да и экипаж уже подъехал. Дома, ещё раз напомнив всем о необходимости молчать, Наталья ушла в свои комнаты, отказавшись от чая, предложенного заботливой Дуней. Она не настолько вымокла и замёрзла, чтобы нежить тело ароматным напитком, а бившая её дрожь не имела ничего общего с погодой за окном. Ей очень нужно было подумать, но как думать, если от волнения и тревоги мутится разум? Неизвестность пугала, но столкнуться с реальностью было страшнее и опаснее. Алексей болен, серьёзно болен, если верить слуге, но для чего тогда графу Головину понадобилась она? Больному нужен врач, а не любовница. Нет, нет, нельзя ехать! Это слишком похоже на попытку воззвать к её совести, в кои-то веки успокоившейся и забывшей кусать её каждую свободную минуту. Это слишком похоже на попытку манипулировать ею. Это слишком похоже на то, как умелый кукловод дёргает свою безвольную жертву за ниточки. Но... Если всё правда, и Алексей серьёзно болен, то ей необходимо увидеть его. Нет, об этом должны были знать все в Петербурге, ведь у графа Головина и его матери столько друзей. Наверное, у его постели неотлучно дежурят, ведь о нём есть кому позаботиться. Господи, как же сложно сделать правильный выбор! Натали никуда в этот день не поехала, и даже была спокойна и весела. И на следующий тоже, ведь отказываться от приглашения на чай к Дашковым было неразумно. А на третий день, распрощавшись с княжной Е. после долгого обсуждения шляпок и выбора самой лучшей на грядущий дачный сезон, Наташа вдруг решилась, ведь Малая Садовая улица была совсем недалеко от Гостиного двора. Купив у девочки-разносчицы букетик фиалок, женщина поспешила смешаться с толпой и ускользнуть от лакея и кучера, занятых оживлённой беседой и потому не слишком обращающих внимание на снующих вокруг дам и барышень. Пёстрая шляпная коробка покачивалась в такт быстрым шагам, но душа молчала, не предлагая своей хозяйке ни запретную радость, ни сладкую тревогу, ни благодетельное чувство долга. Ей открыли сразу же, предупредительно протянули руки за мантильей, но Наталья покачала головой. И, поудобнее перехватывая коробку и скромный букетик, приличный для того, чтобы стоять у постели больного, поняла: её опять обманули. В квартире совершенно не пахло лекарствами.
Алексей Головин: Следующие дни были для Головина буквальным подтверждением язвительной сентенции о том, что человеку никогда не бывает настолько плохо, чтобы не могло стать еще хуже. Ожидание, после возвращения домой Гаврилыча с вестью, что видел Наташу и передал ей все, что приказано, будто бы оформившееся и обретшее конечный срок, вновь «растеклось» в душе, заполняя ее густой и вязкой, точно расплавленное стекло, субстанцией. Такой же тяжелой и жгучей. Выжигающей и раздавливающей своей массой все на своем пути. Наташа не шла. Не торопилась, даже узнав о его тяжелой болезни, которая, между прочим, уже, по крайней мере, одному человеку переставала казаться таким уж бессовестным обманом. Устав обижаться без надежды получить хотя бы какое-то подобие извинений, но скорее от глубокой привязанности к барчуку, за которым ходил, почитай, сызмальства, Гаврилыч первым пошел на примирение, чего с ним сроду не бывало. И вновь – вроде бы лишь по хозяйственным вопросам, начал наведываться в покои Головина, который, меж тем, на подоконнике целыми днями тоже больше не сиживал. И даже вид имел совершенно пристойный. Еще в тот день, когда было исполнено поручение, он сразу приказал сделать себе ванну и побриться, а дом привести в полный порядок – негоже было встречать Наташу в хлеву и этаким чудовищем. Столь же методично следил за собой и домом он и последующие дни, живя при этом практически обыкновенной своей жизнью. Разве что, не отлучаясь из дома ни на миг и никого в нем не принимая. - А еще ведь не спит и не ест совсем! - Присушила, проклятая! Не иначе как насмерть к себе присушила! – горестно вздыхала в ответ Аграфена Саввишна, прачка, приходящая дважды в неделю, чтобы забрать в стирку барское белье. С нею Гаврилыч любил выпить чаю и поговорить о том и сем. Да только какие ж теперь еще разговоры, кроме как о наболевшем! - Но самое страшное – как смотрит. Глаза пустые, будто неживой. Ажно холодом изнутри протягивает! А заговорить с ним напрямую боюсь! Впервые в жизни боюсь, Аграфена Саввишна. И не за себя, а за него: вдруг и вовсе на что нехорошее решится?! Размеренная, несмотря на волнующую тему, беседа оказалась внезапно прервана звуком дверного колокольчика. Коротко переглянувшись с собеседницей, Гаврилыч, с удивительной для почтенного возраста прытью, подхватился и рысью бросился открывать дверь. Сказать в глаза стоящей на пороге даме все, что о ней думает, он, естественно, не смел даже и помыслить, что может. Однако постарался выразить это всем своим видом. Жаль лишь, что пантомимы той, кажется, никто так и не заметил. Молча отрицательно качнув головкой на предложение снять хотя бы мантилью, барыня Наталья Александровна без дальнейших церемоний двинулась вглубь квартиры. «Стало быть, все-таки тянет тебя сюда, стервь!» - зло подумал про себя Гаврилыч, провожая ее взглядом и, не торопясь, побрел обратно в кухню, где с нетерпением ждала его возвращения Аграфена Саввишна. Барин его, между тем, уже давно замер в проеме распахнутой двери собственного кабинета, наблюдая за происходящим в передней, однако первым разговор начать не торопился, ожидая, что намерена сказать – или сделать долгожданная гостья.
Наталья Владыкина: Наташа сморщила нос, надеясь уловить хотя бы намёк на недавние визиты доктора, но усилия были тщетны: она чувствовала только запах табака, сквозь который едва-едва пробивался тонкий аромат сжатых в руке фиалок. Нежные цветы дрожали, как дрожала от гнева и женщина, чувствуя себя последней дурой. Её обманули. Она всем телом развернулась к слуге, в спешке стукнув каблуками, но тот уже исчез, как сквозь землю провалился. И только чуть слышно скрипнула неприметная дверь, которая, должно быть, вела в людскую, или в кухню, или ещё куда-нибудь, где удобно подслушивать господский разговор. Ей опять солгали, как лгали всю жизнь, как лгали все без исключения люди, встречавшиеся на пути. Мать, уверявшая, будто все достойные и пристойные браки заключаются не по любви, а лишь удобства ради, лгала Наташе. Муж, делавший вид, что исполняет её желания и всячески о ней заботится, а на деле - удовлетворявший лишь свои, лгал ей. И Алексей, который, если рассуждать здраво, был ничем не лучше Артемия. Даже наоборот, ведь граф Головин был так умён, ах, так изобретателен в своей лжи! Он врал ей безостановочно, без малейших угрызений совести, бесконечно и безукоризненно воплощая в жизнь свой блестящий план. Он влюбил её в себя, желая завладеть и телом, и душой, и сердцем. Он захотел уничтожить её, превратить в никчёмную, безвольную, бессловесную марионетку, и смог сделать это так хорошо, что Наталье понадобились месяцы, чтобы разгадать истинные намерения этого страшного человека, и только чудо, только Божья милость позволили ей догадаться, что всё это время она билась в паутине. Алексей затащил её в сети из лести и фальшивой нежности, смотрел на неё с такой теплотой, что она, изголодавшаяся по любви, безрассудно бросилась в расставленную им ловушку. Она даже не вспомнила о том, что снисходительная, самовлюблённая радость завоевателя почти не отличима от восторга влюблённого, и теперь вынуждена платить за свою рассеянность сторицей. Браво, Алексей Романович, браво! - Вижу, вас уже успели вылечить. Он стоял, сложив руки на груди и подпирая дверной косяк, будто окаменел, пока ждал её слов. Или ждал иного? Но чего? Что она бросится в его объятия, позабыв себя, умоляя обманывать снова и снова, растаяв от одного взгляда? От одного холодного, безразличного рыбьего взгляда? Ни за что! Никогда в жизни, никогда не допустит она, чтобы этот страшный человек вновь одержал верх и подчинил её себе. Простое и мерзкое, как грязь, "Вы" слетело с губ легко, слишком легко, чтобы поверить в случайную оговорку. Негромкое, полное презрения и ненависти слово, которое Наташа заботливо вынашивала день за днём. Она холила и лелеяла его, как самая нежная мать, и, разрешившись от бремени, испытывала невероятную радость. Ей стало так спокойно и радостно, что захотелось рассмеяться. Её наконец-то успокоившаяся душа была похожа на вымытую до блеска комнату, и графиня Владыкина не собиралась никого пускать туда. Теперь никто не сможет натащить грязи, испачкать, испортить, отобрать у неё только что обретённую свободу. Отрывисто кивнув, Наташа поспешила к выходу. Нет смысла более здесь задерживаться, в мрачном, безрадостном логове палача, из лап которого она так удачно ускользнула... Её схватили грубо и резко, заставляя вскрикнуть от испуга. Из-под сомкнувшихся на предплечье пальцев по телу разливалась боль, настоящая, не придуманная. Она вырывалась, сколько было сил, даже занесла руку для удара, но Алексей сдавил и эту руку, стремительно разворачивая её к себе. Зажатые в кулаке фиалки рассыпались и запахли под их ногами остро и пряно, мгновенно лишив Наталью надежды на избавление. Бессильно повиснув в руках мужчины, когда-то ласковых, а сегодня причинявших одни мучения, она подумала, что, наверное, помнёт коробку, и придётся покупать ещё одну шляпу. - Нет, не смейте! - Наташа почти плакала, не в силах держать в себе обиду и отвращение. - Отпустите меня!
Алексей Головин: - А вы действительно были бы рады увидеть меня, возлежащим на смертном одре, графиня? – голос Головина звучал тихо и почти насмешливо. Со стороны могло показаться, что он совершенно спокоен, но любому, кто знал Алексея достаточно близко, было известно, что именно внешнее непроницаемое спокойствие и даже безучастность ко всему происходящему вокруг чаще всего являлись маской его предельного гнева. Исходом последнего иногда становился неконтролируемый взрыв, видеть который доводилось, впрочем, немногим. Но помнили они об этом после всю свою жизнь. Не позволявшая принять поражение с должной степенью христианского смирения бешеная грузинская гордость – то ли благословение, то ли фамильное проклятие – вот главный компонент, составлявший субстрат этой адской взрывчатки. Прочими были оскорбленное самолюбие мужчины и ужас от внезапного осознания, на что готов был только что пойти. Промолчи ведь Наташа еще одну минуту, не скажи тех равнодушных слов, и Алексей сам упал бы к ее ногам, униженно и покорно просил прощения за все, забыл бы свои обиды и сделался ее совершеннейшим рабом – из тех, кого держат при себе, порой, всю жизнь, не желая прогнать прочь. Однако и уважения к ним не питают. - Прошу великодушно простить. Должно быть, за время вынужденной разлуки я слегка утратил навык угадывать без слов и с первого взгляда, как доставлять вам удовольствие, – проронил Головин сквозь зубы, спустя еще какое-то время, в течение которого теперь уже Наташа сверлила его полным ненависти и злобы ледяным взором. О, прежде он и не подозревал, что его кроткая голубица умеет так смотреть… – А ведь раньше у меня получалось, кажется, совсем неплохо? Но это ерунда, стоит лишь возобновить практику… Осмелюсь узнать, куда это вы направились, мадам?! Догнать ее, преградить путь, не составляло особого труда – разделявшее их расстояние равнялось всего нескольким шагам, потому Алексей намеренно позволил Наташе почувствовать себя почти на свободе. И лишь в самый последний миг настиг и крепко схватил вначале за одну руку, а после и за другую, не давая вырваться и не позволяя наносить ему беспорядочные удары. - Ну, уж нет, на сей раз мы все-таки поговорим! – не обращая внимания на протесты и истерические выкрики, он грубо потащил ее за собой, почти силой заталкивая в свой кабинет. Затем вошел туда сам. И с грохотом, прокатившимся по всей квартире гулким эхо, хлопнул тяжелой дверью, затворив ее на замок, ключ от которого тотчас же сунул в карман. А после резко обернулся, глядя прямо в ее перекошенное страхом и мокрое от слез лицо, не понимая, почему до сих пор находил его образцом совершенства. - Не бойтесь, мадам, вашему целомудрию в этом доме более ничто не угрожает, - ухмыльнулся он с дьявольским сарказмом и тут же вновь помрачнел. – Итак: всего один вопрос! Но попытайся хотя бы на него ответить мне честно. Видит бог, я это заслужил! А после – ступай, куда хочешь! Почему?!
полная версия страницы