Форум » Петербург » Сoup de foudre » Ответить
Сoup de foudre
Артемий Владыкин: Дата: январь 1833 Место: Санкт-Петербург Участники: Алексей Головин, Наталья и Артемий Владыкины, Маргарита Рольберг
Алексей Головин: Практически на протяжении всей собственной жизни Алексей, открытый и общительный по натуре своей, постоянно находился посреди довольно обширного круга приятелей разной степени приближения. Полагая узы дружбы священными для всякого уважающего себя человека – в особенности мужчины, он никогда ими особенно не тяготился, обычно спокойно привечая товарищей в своей большой холостяцкой квартире в одном из новых доходных домов на Малой Садовой, в которую окончательно перебрался из маменькиного дворца еще пять лет тому назад. Память о том трудном разговоре с Еленой Вахтанговной до сих пор была жива в его сердце, как иногда наутро после пробуждения еще долго и подробно живет в сознании самый причудливый ночной кошмар, однако право на относительную свободу и независимость «предатель семьи» в тот день все-таки завоевал… Впрочем, со временем графиня Головина почти смирилась с тем, что первоначально объявила едва ли не утратой сына, который, также несколько успокоившись, вскоре вновь стал частенько приходить в отчий дом. И вовсе даже не только затем, чтобы дежурно засвидетельствовать почтение матушке и опять сбежать через допустимую приличием четверть часу, но и чтобы задержаться там порой на несколько дней. Особенно, когда уставал от затяжных кутежей и перманентного веселья в собственном жилище, двери коего всегда были широко распахнуты для друзей, а те, зная об этом, в свою очередь радостно и без стеснения пользовались гостеприимством хозяина, даже когда тот лично дома и не присутствовал. Сегодняшний вечер, по всей видимости, оказался как раз одним из таких. Потому, едва явившись в передней и услыхав в первый момент жизнерадостные восклицания вперемешку со звуками гитары и заливистым женским смехом, а во второй – натолкнувшись взглядом на недовольную и унылую мину ординарца Гаврилыча, у которого подобные ассамблеи всегда вызывали недовольный ропот, Алексей лишь тяжко вздохнул. А затем, нетерпеливым жестом отмахнувшись от слуги, состоявшего при нем еще с детских лет, молча развернулся и двинулся к лестнице, спустившись по которой вскоре вновь вышел из парадной и в нерешительности остановился посреди освещенной яркими морозными звездами и светом ночных фонарей улицы, с иронией размышляя над нелепостью собственного нынешнего положения. Веселья – разудалого и буйного, того, которому нынче предавались тени, мечущиеся за прикрытыми шторами ярко освещенной гостиной, окна которой сейчас были как раз над его головой, сегодня больше не хотелось. Однако и неукротимого желания пасть в материнские объятия, прислушавшись к себе, Головин тоже как-то не ощутил. Маменька, конечно, обрадуется, но наверняка замучает вопросами. Вот и выбирай теперь, куда больше хочется: обратно в вертеп или на допрос к опытному следователю… Впрочем, есть ведь в Петербурге и еще один дом, где ему рады. Были, во всяком случае – до сегодняшнего вечера. После Наташиного ухода и до момента, когда пришло время откланяться самому, Алексей более ни разу не пересекся с Марго. То ли намеренно давая понять, что недовольна им, то ли просто занятая своими гостями, она держалась несколько на расстоянии, хотя попрощалась крайне сердечно – как и всегда. Потому, после этого визита, Головин намеревался некоторое время не тревожить кузину своим обществом, желая дать ей время, чтобы вновь соскучиться, а еще для того – чтобы принять факт появления в его жизни нового серьезного чувства. Женщины ведь всегда остаются собственницами, которые с трудом отдают товаркам даже то, в чем сами давным-давно не нуждаются. Но жизнь, как обычно, внесла в намеченный план свои изменения, потому, несмотря на все еще не покинувшие разум сомнения, ноги уже несли Головина назад, на Итальянскую, где лакей ничуть не удивился столь поспешному возвращению барина, которого даже прислуга здесь принимала практически за своего. В большой мере это соответствовало действительности. Ведь вот уже четыре года доме Марго у Головина, пусть и негласно, но имелась своя персональная комната, свое любимое кресло в маленькой гостиной и даже удобный бархатный шлафор с домашними туфлями, преподнесенными любимой кузиной в первую годовщину ее вдовства, которую они, помнится, замечательно отпраздновали вдвоем… - А я уж грешным делом подумал, что ты меня не хочешь видеть, - не оборачиваясь, тихо откликнулся Головин, пряча улыбку. Высвобождаться из объятий Марго он вовсе не торопился. Возмущенный тычок кулачком промеж лопаток, наказание и оправдание одновременно, был ему ответом. – Ну, право же, графиня Рольберг, насилие – самый дурной и неэффективный метод воспитания. Усмехнувшись, он, наконец, тихонько отстранился – но лишь на мгновение, для того, чтобы осторожно взять в ладони лицо Маргариты, внимательно вглядываясь в непривычно мягкое и чуть отрешенное сияние ее прозрачных светлых глаз. - Ты сегодня очень необычная… Другая какая-то. Еще вечером заметил, потому решил, что не усну, если не выясню все лично. Расскажешь?
Маргарита Рольберг: – И кто это вздумал учить меня хорошим манерам? – Маргарита вмиг развеселилась, размыкая объятия лишь для того, чтобы вновь крепко сомкнуть пальцы на тёплом, нагревшемся от жара камина сукне мундира. – Уж не ты ли, так и не озаботивший ответить ни на одно из моих последних писем? Впрочем, пустое, в них всё равно не было ничего важного и интересного. Если ты, конечно, нашёл время их прочитать. А в этом я немало сомневаюсь, милый. – Ты решил? Вот за одно это я готова простить то, что ты сегодня оставил меня спорить о литературе с ценителями ямбов и хореев. Они все прескучные, mon Ange! С ума можно сойти, но, право, пусть лучше злословят под моим присмотром, чем там, где я буду бессильна. А в этом доме я хотя бы знаю, где хранится ружьё, – женщина мягко отняла руки кузена от своего лица. – Если твои слова, конечно, не были намёком на то, что мне не идёт коса, то дело в Кате. Марго попятилась, сделала крохотный шаг, восстанавливая расстояние между ними до вполне приличного. Врождённое звериное чутьё на чужаков позволило угадать присутствие за дверью слуги раньше, чем он постучал в притворённую дверь. Дождавшись, когда серебряный поднос окажется на столе, графиня нетерпеливым жестом отправила лакея прочь и принялась разливать чай. Она почти отвыкла от этого за два года отсутствия в Петербурге, но руки прекрасно хранили память о десятках таких посиделок в любое время суток, и этот визит Пончика отличался от остальных разве что поселившимся на мизинце супиром. Вот и сейчас, подавая чашку и устраиваясь на подлокотнике – старая привычка, позволяющая и быть рядом, и отстраниться для в меру серьёзного разговора, – Маргарита погладила кончиком пальца в черноту тёмный изумруд на узком золотом ободке и заговорила. Услышь её кто-нибудь из знакомых, наверняка вообразил бы себе ужасный обман и коварство в звуках её голоса, которым эта Цирцея опутывала своего слушателя, но, к счастью, Алёша знал кузину куда лучше прочих. – Я подавала прошение об опеке над Катей. Сегодня утром пришёл ответ, и я думала, что у меня сердце от счастья разорвётся, веришь? – Марго коротко взглянула на Головина. – Мне разрешили!.. Прости, я не писала тебе всего, было невозможно… Ай, да что там! Я… Я вернулась в Россию ещё осенью, mon Ange, никому не сказав о своём приезде и будучи совсем не уверенной в том, что смогу здесь задержаться. Проездом была в Петербурге, тогда же и отправила бумаги, потом уехала к Василию Константиновичу и в Соловьёво, а уже здесь узнала, что Катрин тяжело больна. Господи, я только и делала, что ждала новостей! Она здорова теперь и может считаться моей наследницей, если что-то случится… Не сердись на меня, пожалуйста! Всё было куда хуже, иначе я бы не рискнула даже задуматься о том, чтобы вновь вызвать разговоры. Да, я боюсь их теперь, потому что опять не вольна распоряжаться собой. Речь её, то плавная, то сбивчивая, то прерывающаяся совершенно неожиданными экспромтами там, где была с десяток раз отрепетирована, порой обращавшаяся к давным-давно отправленным и полученным письмам, то намекавшая на какие-то дела и планы в недалёком будущем, была тиха и полна редкого внутреннего напряжения, почти утраченного блестящими великосветскими жительницами в силу их излишне безмятежного житья. С недавних пор Марго, не потеряв интереса к злословию, праздникам, сплетням, восхищению, ненависти и поклонению, начала презирать игры, в которые играли эти напыщенные и жеманные дурочки. Ленты, кружева, чувствительные стишки в альбомах, перешёптывания в оранжереях, тайные свидания на глазах всего света – как всерьёз рассуждать обо всём этом? У блистательной графини Рольберг была слава женщины, уморившей горячо любившего её мужа и погубившей своего несчастного отца. Лживой, опасной, жестокой, проклинаемой, проклятой, проклявшей всякого, кто хоть чем-то не угодил ей. Слишком яростно желающей жизни – настоящей, а не того копошения бабочек под стеклом, которого было достаточно окружающим – и берущей эту жизнь полными горстями. Маргарита хлебнула жизни с лихвой, столько, что хватило бы на толстый, напыщенный роман, да и тот бы обвинили в неправдоподобии. Марго играла с размахом, значительно выходящим за рамки «приличного», и результаты не заставили себя ждать: превосходная коллекция живописи и драгоценностей, собранных постылым мужем, скорое вдовство, череда мелких и не очень скандалов, любовник, другой, третий… Двое детей, почти как мечталось – девочка и мальчик, правда, от разных отцов и ни один – от того самого. Жизнь стремительная, вольная и едва не оборвавшаяся так нелепо, что графиня Рольберг до сих пор приходила в ужас от одного воспоминания, от одной мысли о не случившемся. Ей бы сломать шею тогда, в двадцать пятом году, быть застреленной в Висбадене, утонуть во время ночных купаний в Сорренто, но не сгореть в родильной горячке, нет! Очнуться и узнать, что сын, на которого Маргарите даже не дали взглянуть, увезён отцом, не ставшим дожидаться её смерти, но абсолютно уверенном в неизбежности печального события. А чуть позже оказалось, что её сын не может знаться с той, что пала так низко, что отныне невозможно даже приблизиться к нему, а иначе… То письмо Марго сожгла перед самым отъездом в Шайо, не в силах раз за разом читать льющиеся изящной вязью оскорбления и не отыскав в себе достаточно смирения, чтобы не плакать по ночам. Но Катя оставалась её дочерью, и графиня Рольберг намеревалась любой ценой добиться, чтобы за Катрин признали право на всё, чем она владеет, и добилась этого. – … Не спишь? Я что-то совсем заболталась, – Маргарита наконец налила себе чаю и села рядом, с чрезвычайно довольным выражением лица утопая в мягкой спинке. – И всё-таки, что такого ты наговорил Адуеву, что он до конца вечера избегал с тобой встречаться? И почему не вытащил меня из этого болота? Я совсем недолго в Петербурге и пока ещё ничем не успела тебя обидеть, насколько мне помнится...
Алексей Головин: Если бы нынче кому явилась бы вдруг безумная идея искать в заснеженном и морозном Петербурге самую гармоничную пару этого вечера, то у Маргариты Рольберг и Алексея Головина, верно, были бы совсем неплохие шансы выиграть подобное состязание. Уж слишком удачно дополняли они сегодня друг друга, который уж час оставаясь наедине перед ярко пылающим камином в маленькой полутемной гостиной и не умея при этом друг другу надоесть. И дело даже не в том, что так было с ними всегда, с самого детства, а в том, что именно этим вечером каждый из них двоих был для другого тем самым идеальным собеседником, которого он более всего на свете желал бы встретить. Марго, так долго боровшаяся и, наконец, обретшая естественное для каждой женщины и лишь из-за лицемерных условностей окружающего их мира так долго казавшееся ей недостижимым право на собственное материнство, была нынче совершенно счастлива. А потому хотела говорить об этом счастье как можно больше и подробнее. И Алексей, с забытым упрямством добивавшийся вначале ответного чувства, а затем – его подтверждения, и вот, кажется, почти получивший желаемое, который, в свою очередь, предпочитал о своем успехе молчать. И не только оттого, что обсуждать подобное вслух с кем бы то ни было – мужчине не к лицу и не пристало. Просто рядом сейчас была та, с кем говорить на данную тему ему по-прежнему было труднее всего на свете, даже если себе самому Головин в этом никогда бы и не признался. Пожалуй, это была единственная, последняя и почти неощутимая преграда, которая отделяла их отношения с Марго от той самой ничем не омраченной идеальной дружбы, которую они оба, не сговариваясь, всячески декларировали своими словами и поступками. Дружбы, выросшей там, где уже никогда не возникнуть иному чувству… Понимала ли это Маргарита? Алексей не знал и сроду не отважился бы поинтересоваться. Одно было правдой – она всегда была с ним откровенна – предельно и, порой, для себя беспощадно. Иногда он пытался понять, зачем именно его она выбрала своим конфидентом – не странно ли это после всего? Пытался – и не мог, часто ощущая себя виновным, что не может отплатить ей такой же степенью саморазоблачения. Когда же это чувство вины начинало ему мешать, боясь разрушить то, что у них есть, Алексей намеренно немного отдалялся, будто бы отступая на шаг – совсем как сама Марго нынче вечером, за секунду до того, как в комнате возник ее слуга, освободила свое лицо из его рук. И тогда она, словно ощущая это, на какое-то время тоже почти исчезала из его жизни, чтобы явиться вновь уже немного иной, новой, неведомой, вновь незаметно вовлекая его в свою орбиту с неумолимостью планеты, влекущей собственным притяжением было удалившийся ненадолго спутник. - Спать? Что за вздор, душа моя, - улыбнулся он, вновь прижимая к губам ее тонкие прохладные пальцы, от которых, как и всегда, пахло чем-то неуловимо-приятным – то ли духами, то ли дорогим мылом. – Уснуть в обществе самой блистательной дамы Петербурга?! Да подавляющая часть мужского населения нашего славного города предала бы меня за этакое святотатство немедленной и ничем не искупаемой анафеме! Просто засмотрелся на огонь… А с Адуевым – ничего особенного. Просто у нас с ним вдруг обнаружились… кхм… некоторые стилистические разногласия во взглядах на современную поэзию… Ну что ты смеёшься? Право, даже как-то обидно, что мне вот так запросто отказывают в праве стремиться к возвышенному! А между тем, мы говорили с ним о любви к родине и о том, как важно воспитывать это чувство в прекрасных дамах. И графиня Владыкина поддержала меня в этом – в отличие от тебя, шери! Взглянув на кузину с шутливой укоризной во взоре, Алексей коротко рассмеялся и откинулся на спинку кресла, вновь, спустя секунду, поворачиваясь лицом к Марго, по-прежнему с удобством расположившейся на подлокотнике рядом. - Вот уж не поверю, что ты не смогла бы выбраться из этого «болота» без моей поддержки – да хоть и с помощью одного из своих ружей, на крайний случай. Редчайший зануда, и где ты только его взяла?! Уверен, прочие твои гости выступили бы при таком исходе на твою защиту в любом из возможных судов, включая Страшный... И к слову, о гостях… Скажи, а ты давно знаешь графиню Наталью Александровну? Прежде я как-то не припомню ее среди твоих приятельниц?
Маргарита Рольберг: - Полагаю, что вы говорили о разных вещах, - в уголке рта Марго притаилась лукавая улыбка. - Если Николай Дмитрич имел в виду патриотизм в общем, то ты сжал любовь к Отечеству до дамского восхищения бравыми защитниками его и в первую очередь - собой. Привычно запустив пальцы в ещё мгновение назад аккуратно расчёсанные волосы кузена, Маргарита с удовольствием превращала их в куда более милое ей лохматое нечто, не слишком внимательно слушая разглагольствования Пончика. Ей было так спокойно и хорошо в эту минуту, как не было уже очень давно. Со временем Алёша всё больше становился похож на Василия Константиновича - не седыми усами, конечно же, а тем благим влиянием, которое оказывал на графиню Рольберг. Дядюшка Рыков, вот уже несколько лет совершенно счастливый счастьем человека, на склоне жизни вдруг получившего воздаяние за все горести и тревоги, по-прежнему встречал её так, будто она осталась той измученной юной женщиной, навсегда разучившейся улыбаться. Он даже заразил этим напряжённо-внимательным испугом жену, и добрейшая Елизавета Андреевна всякий раз смотрела с таким живым и неподдельным сочувствием, что хотелось плакать. Но Марго никогда не плакала, только крепче сжимались унизанные тяжёлыми кольцами пальцы, обхватывая спрятанные в муфту или под шёлковой тафтой платья узкие запястья, глубже становилась скорбная складка на белом лбу, и пристальнее - холодный взгляд, которого до безумия боялся покойный муж. Всякий её визит в Васильевку и сопровождавшие его новости добавляли отставному поручику серебра в волосы - так стоило ли удивляться, что нынче Василий Константинович был совершенно сед? Сыновья Елизаветы Андреевны посмеивались, что Маргарита Матвеевна этим не удовлетворится и заставит любимого дядюшку облысеть. Марго не показала вида, но всерьёз обиделась и в следующий свой приезд самолюбия насмешников уже не щадила, благо, и повод был: младший, Владимир, собрался поступать в университет, не имея к тому никакого дарования, о чём графиня Рольберг не преминула сообщить в самых резких выражениях. Брат заступился за него, и в просторной, усилиями новоиспечённой госпожи Рыковой ставшей весьма уютной гостиной разыгралась настоящая буря, после чего Гордеев-старший уехал из поместья в настроении, совсем не подходящем для верховых прогулок, а Маргарите, пребывавшей в не меньшем бешенстве, пришлось догонять его: ссора не стоила того, чтобы позволить гордецу Михаилу свернуть себе шею. Молодые люди помирились, а Володьке пришлось взяться за ум. В этом году ему предстояло держать экзамен, и с Марго уже взяли обещание присмотреть за мальчишкой, когда он приедет в столицу. Второе за минуту упоминание графини Владыкиной не заставило бы Маргариту насторожиться, только если бы она совсем не знала кузена. Но, себе на беду, она знала графа Головина слишком хорошо, чтобы не обратить внимания на нарочито ровный тон, которым Алёша осведомился об этой женщине. Сам он, должно быть, полагал своё актёрское дарование непревзойдённым, но графиня Рольберг была куда более искусной притворщицей, а потому без труда угадывала горячий интерес и нетерпение, пытавшиеся спрятаться под якобы случайным любопытством. Фальшь чужой интонации резанула слух особенно резко - от того, что ей пытался соврать не абы кто, а Пончик. Ему Марго доверяла как себе с одной лишь разницей: его она щадила. Рассчитывать на честность было так же глупо, как надеяться на понимание и деликатность, но Алёша почти всегда угадывал её настроение и желания, зная, когда её стоит оставить в покое, а когда - нельзя даже на мгновение отвернуться. Он был - всё ещё был? вновь стал? будет всегда? - неотъемлемой частью женщины, которую все знали только эксцентричной графиней Рольберг, но выдал себя слишком глупо, чтобы не заметить. Приятельница? Значит, я не ошиблась: ты болен, mon Ange. Алексей Романович прекрасно знал, что у неё не было ни подруг, ни приятельниц, и даже знакомой, к которой Маргарита питала приязнь, могла считаться одна Елизавета Андреевна, только в силу редких встреч и безграничной доброты баловавшая родственницу мужа хорошим отношением. Остальные же дамы с трудом удерживались от того, чтобы не выцарапать глаза своим не слишком-то благоверным мужьям и недостаточно усердным поклонникам и выдрать ей волосы, стоило мадам Рольберг появиться в свете. Она умело пользовалась этим, сея раздор и смуту ради собственного удовольствия, и нисколько не жалела о своём одиночестве, которое стерегла от непрошеных подруг пуще хитроумного медальона с двойной крышкой, надёжно запертого в ящике стола. - Наталью Александровну? - Марго честно наморщила лоб, вспоминая. - Мы познакомились в тридцатом году, незадолго до моего отъезда. Но, mon Ange, "приятельница" - это слишком громкое слово. Правильнее сказать, что мой вид всего лишь вызывает у неё лёгкую изжогу, когда остальные бьются в припадке. Самодовольно хихикнув, Маргарита отставила чашку и обернулась к кузену, мгновенно подменяя весёлость решимостью узнать всё до последней мелочи. Впрочем, её и волновали-то именно мелочи, ибо суть была более чем ясна. - Прежде я как-то не припомню, чтобы ты интересовался моими приятельницами.
Алексей Головин: Если бы стены маленькой гостиной дома на Итальянской умели говорить, они, пожалуй, могли бы припомнить немало эпитетов различной степени язвительности и глубины сарказма, которые во все времена легко слетали с губ ее хозяйки касательно тех или иных персон, о которых Марго брала труд рассуждать вслух. Алексей, по природе своей куда менее желчный, таких разговоров сам, обычно, не начинал, но и не пресекал злословия кузины. А в определенном настроении и вовсе – что кривить душой, случалось, был даже готов поддержать ее этом не самом благородном – но таком приятном, порой, занятии. Объектом насмешки мог сделаться кто угодно, невзирая на чины и звания. Все за тем же маленьким исключением. Не имея привычки обсуждать своих амурных успехов, Алексей бывал столь же скрытен и в том, что касалось расставаний, ни разу не опустившись до насмешек в адрес былых пассий, по чьей бы вине не случился разрыв и как бы сильно он не задевал его чувства. Поэтому Марго чаще всего оставалось лишь довольствоваться предположениями относительно имени его очередной музы. Причем, в подавляющем большинстве случаев, предположениями исключительно точными, отчего Головин даже, смеясь, не раз советовал кузине в качестве лекарства от скуки предложить полиции свои консультации в вопросах судебного дознания. Не было смысла отпираться и теперь – слишком нарочитое «усилие» в попытке припомнить обстоятельства знакомства с графиней Владыкиной в сочетании с веселым блеском глаз были для Алексея достаточным признаком того, что он в очередной раз разоблачен. И потому он уже готов был улыбнуться в ответ – в очередной же раз признавая капитуляцию перед ее проницательностью, но… от того, что – и главное, как – Маргарита произнесла следом, искренняя улыбка явилась на его губах в виде своей недоброй сестры – саркастической ухмылки. Которая, впрочем, тоже довольно быстро пропала, когда Головин недолго, но пристально взглянул в глаза кузине, пытаясь понять, зачем она решилась вдруг преступить их негласный, но все равно нерушимый уговор. - Возможно, в силу природных особенностей, я лишен способности понимать женщин так же тонко, как и ты, душа моя, однако мне не показалось, что Наталья Александровна хотя бы в малой степени подвержена греху зависти, - отодвигаясь к противоположной стороне кресла и, подпирая кулаком подбородок, Алексей вновь отвернулся к огню. Марго же по-прежнему смотрела на него. Безмятежно… впрочем, нет, пожалуй, все-таки с любопытством. И именно это почему-то казалось вдвойне неприятным. Потому что она – она! – не почувствовала его настроения. Потому что волшебная атмосфера душевного уюта, царившая вокруг до этой злосчастной минуты, рассыпалась сейчас буквально на глазах… - Прости, - произнес он через некоторое время, ничуть не ощущая за собой вины. – Я сегодня не слишком расположен к шуткам… И, если продолжать в серьезном ключе, то в вашем с графиней – твоя воля – знакомстве меня прежде всего интересует не характер отношений, а степень их близости, - хочет знать правду, что ж… Что уж теперь-то? – Потому что я хотел бы попросить тебя об одном одолжении.
Маргарита Рольберг: "Наталья Александровна не подвержена греху зависти... в отличие от тебя," - ты ведь это хотел сказать, mon Ange? До этой минуты Маргарита была любезно избавлена от необходимости знать и помнить некую графиню Владыкину, но её образ встал в мыслях до последней мелочи. Уже не смутный силуэт, не очертания платья и причёски, могущих с тех же успехом принадлежать любой другой женщине, но сама она, живая и настоящая. Короткий взгляд Алёши - и Марго уже тихо улыбалась, едва ли замечая выражение своего лица и вполне осознанно удерживаясь от того, чтобы вновь коснуться затылка кузена. Пончик готовился всерьёз разобидеться, иначе попросту спихнул бы её с подлокотника, но предпочёл вжаться в спинку и сердито сопеть. О, какой у него был взгляд! "Только посмей, только попробуй тронуть Её..." Да только у кого поднимется рука на это почти бесплотное чудо, час назад скромно сидевшее в гостиной и притягивавшее к себе добрую половину взглядов? Стоило признать: Марго не досталась бы вторая половина, не будь у неё репутации, обаяния и притягательно пугающей, граничащей с дерзостью смелости, ибо Наталья Александровна была прекрасна. Взять хотя бы её хорошенькую головку с поднятыми к затылку волосами и ниспадающими на шею - соблазнительно открытую шею - локонами. Графиня Рольберг знала людей, которые сходили с ума и от меньшего, но у Натальи Александровны были припасены и другие, куда более весомые доводы: вечно ласковое выражение прелестного личика, нежный взгляд чуть исподлобья и какая-то особенная полудетская миловидность, удивительная для взрослой женщины. Изящная, хрупкая, трогательно застенчивая, эта женщина напоминала ей фарфоровую статуэтку. Нежную поделку из глазурованного, расписанного пастельными красками фарфора, не живого человека, не бледную тень, а одно из тех никчёмных украшений, которыми во множестве уставлены будуары и гостиные. Созданная, кажется, лишь для того, чтобы в одно прекрасное мгновение удачно подвернуться под руку и разбиться вдребезги. Яркое пламя в камине золотило бледные руки Марго - тонкие, с узкой кистью и выпуклой косточкой у запястья, длинными пальцами и резко выступающими при всяком напряжении жилками. Руки Натальи Александровны были совсем другие: словно бы нарисованные исключительно талантливым художником, белые и гладкие. Наверняка мягкие, привычные к поцелуям и вышивке золотом. Маргарита вздрогнула, словно в ознобе, и отошла к камину: она ошибалась, думая, что эти часы принадлежат только им двоим, потому что Алёша сейчас был не с ней, а с той, другой. Не одна из многих, безымянных, безлицых и бесплотных, а отчего-то сделавшаяся особенной Наталья Александровна Владыкина... Впрочем, имя мужа не имеет никакого значения, а её имя, равно торжественное и неприятное слуху, стоило бы предварять восторженным "сама". Сама Наталья Александровна! Имя, похожее на свиста кнута, оканчивающееся резким щелчком, имя, от которого никуда не деться, только вжать в голову в плечи да попытаться спрятать самое мягкое и уязвимое. Наталья Александровна, чёрт бы её побрал! - Не лучший выбор, mon Ange, - чуть слышно произнесла женщина, позволяя гостю самому решать, слышал он эти слова или нет. Тонкие пальцы бесшумно постукивали по каминной полке, отделанной драгоценной розовой яшмой, а взгляд старательно выискивал чёрные точки и багряные, кровавые прожилки в тёплом нутре камня. Марго не понимала, с чего так взъелась на эту женщину в унылом сером платье, на её лицо, становящееся удивительно некрасивым, стоит чему-то поколебать её крохотный добродетельный мирок, на лицо Сусанны, застигнутой врасплох, ошеломлённой, не верящей, не готовой ни пасть, ни хоть как-то защитить себя. Да, пожалуй, именно добродетель. Новая пассия Алексея Романовича, несмотря на явное сходство с рафаэлевскими Мадоннами, была так добродетельна, что могла принадлежать только худшей породе знакомых Маргарите людей - тех, что напоказ выставляют свою святость, не замечая превращения её в гордыню. Ненавистные и ненавидимые жёны, нелюбимые и не любящие матери, так и не расцветшие и успевшие померкнуть красавицы - все они слишком озабочены внешним соблюдением приличий и с нескрываемым презрением смотрят на тех, кто не соизволил жить по их указке. Вечное желание спастись самим и спасти остальных, пусть даже против их воли, агония добра, почти что неотличимого от худшего из зол. Агония нежной прелести, яркая и манящая вспышка, начало конца с пряным вкусом страдания, с едва уловимым ароматом гниения, с отчётливым чувством неправильности происходящего вокруг... Графиня Рольберг прекрасно знала, каково это - гореть и ослеплять, знала и цену падения; они даже были похожи, только Наталью Александровну бережно подхватят, чтобы, упаси Бог, не расшиблась, ибо что ангелам бездны?.. Тон, которым Алёша изъявил согласие считать графиню Владыкину всего лишь её знакомой, насмешил Марго, и вместо того, чтобы немедленно сказать гадость, когда кузен упомянул об одолжении, всего лишь вопросительно вскинула бровь. Право, она могла гордиться собой: донельзя спокойный вид, за которым ничего, кроме любопытства, и не разглядишь, насмешливые ямочки, невесть откуда взявшиеся на впалых щеках, вызывающе упёртый в бок кулачок, весёлые морщинки в уголках глаз. Разве что губы сжались в тонкую линию, но это всего лишь мгновение размышления, всего лишь короткий намёк на несвойственное вдове Рольберг благоразумие. - Сделаю всё, что в моих силах. Сусанна - Сусанна и старцы. В изобразительном искусстве героиня представлена как жертвой (Саломон Конинк), так и искусительницей (Алессандро Аллори).
Алексей Головин: Собственно, на иной ответ он даже и не рассчитывал. И Алексей, верно, даже заволновался бы, если бы дорогая кузина вдруг взяла и отказалась принять посильное участие в столь увлекательном мероприятии, как устроение его судьбы. Ведь именно в этом и был смысл просьбы, излагая суть которой – простую и кажущуюся в своей простоте близкой к гениальности, на взгляд самого просителя, естественно, он так увлекся, что тотчас же как-то и забыл о том, что всего несколько минут тому назад был готов всерьез обидеться на Марго. Ну как это – «за что»? За непонимание важности момента, разумеется! За то, что она не слишком торопится разделить восторженное восхищение объектом его страсти… Впрочем, как раз об этом Маргарита за весь вечер не обмолвилась ни единым словом. Да только грош цена была бы их двадцатилетней дружбе, если бы ей все еще требовались слова там, где можно обойтись без них. Одним лишь жестом, наклоном головы, движением брови, взглядом… - Но почему, Марго? Почему это кажется тебе нелепым? По-моему, совершенно замечательная идея… если только… - ошарашенный внезапной догадкой, он умолк, а Марго, уже вернувшаяся на свое законное место на широком и мягком подлокотнике кресла, лишь иронически хмыкнула и отсалютовала великой победе его интеллекта начатой гроздью винограда, которую, презрев все правила этикета, но все равно каким-то непостижимым образом чертовски элегантно, по одной ягодке откусывала прямо с веточек, пока Головин вещал о том, как замечательно было бы положить его письмо в конверт, подписанный рукой графини Рольберг и, запечатав это послание ее же личной печатью, далее отправить на домашний адрес мадам Владыкиной. – А, дьявол! Вот об этом я как-то и не подумал! Наверное, в некоторых областях человеческих знаний и умений дочери Евы, и в самом деле, одарены на порядок богаче, чем ее сыновья. Не во всех, конечно, но искусство плетения интриг – явно из их числа, а несколько чудом прославившихся на этой ниве знатных интриганов мужского рода скорее жалкое исключение, подтверждающее всеобщее правило. Да и то, если в качестве такового не принимать утверждение, что истинно достойна восхищения лишь та интрига, о которой никто так никогда и не узнал… - Да с чего бы Владыкину вдруг читать письма жены?! Откуда такая подозрительность, она ведь у него, почитай, эталон благонравия! Знаешь, честно сказать, я уже даже почти отчаялся добиться взаимности и, наверное, плюнул бы на все это, если бы не сегодняшний разговор с нею в твоем доме, - на сей раз Марго попросту рассмеялась, отчего Головин почувствовал изрядное смущение и вновь слегка нахмурился. – Ну, ты же понимаешь, что я имел в виду? На самом деле, обсуждать это вовсе не входило в его планы. Да и наедине с собой признавать, что любить – без надежды, молча восхищаясь предметом своего обожания со стороны, не решаясь тревожить ее покой и не нуждаясь в ответном чувстве – так, как описывали, пишут и, верно, будут впредь писать в романах всех времен и народов, ты уже, видимо, не способен, было как-то обидно. А уж перед Марго, которая обычно высказывалась в таком духе во всяком из их споров на эту тему, в то время как сам Алексей утверждал обратное – особенно. Впрочем, не об этом сейчас были его главные думы. - Однако ты права. Нельзя исключить такой вероятности уже потому, что просто… нельзя. Так что придется искать другой способ. И самое лучшее, что мне представляется в этой ситуации… - здесь Алексей сделал небольшую паузу, словно бы подчеркивая тем важность того, что будет сказано дальше, - это просить тебя отвезти мое письмо графине Владыкиной лично! Ты ведь не откажешь мне в такой малости, Спичечка? – добавил он, сопровождая свои слова самой обаятельной из имеющихся в арсенале улыбок и умоляющим взглядом. - Да там и не письмо вовсе, а так, короткая записка, я ее хоть сейчас готов написать, если дашь бумаги и чернил. Только представь, как весело будет обвести этого напыщенного индюка, ее мужа, таким изящным способом! К слову, душа моя, здесь есть и твоя заслуга: без тебя бы я никогда не смог его придумать!
Маргарита Рольберг: - Приехали, Ваше Сиятельство. Марго вздрогнула, будто застигнутая на месте преступления, и спешно захлопнула карманное зеркальце. Бездушная стекляшка сегодня задалась целью довести её если не до слёз, то хотя бы до бешенства. Чрезвычайная бледность, искусанные губы и тёмные круги под глазами - красавица, ничего не скажешь, и даже забавная шапочка, какой никто из петербургских дам ещё не решался носить вместо дурацких шляп с розетками, не спасала положение. Наоборот, чёрный мех надо лбом будто бы нарочно выставлял на всеобщее обозрение заострившиеся черты лица и припухшие веки. Со стороны могло показаться, что нынче утром графиня Рольберг пребывает в роде застенчивой мечтательности, свойственной зарождающейся влюблённости, оттого и держит глаза опущенными, а чуть подрагивающие губы силятся скрыть улыбку, и следы нездоровья на её лице - всего лишь игра света в тусклое петербургское утро, когда и сам император покажется невзрачным чиновником. Только у влюблённых не бывает такого взгляда - того, который отец её дочери называл взглядом Медузы. Микеле Бреа погиб в то мгновение, когда заметил и понял взгляд, которым Маргарита смотрела на мужа. Марк Иванович не раз жалел о том, что заказал ему портрет жены, и просил избавить от обязанности сопровождать её на сеансы, но Микеле был неумолим: он будет писать только в его присутствии. Не потому ли, что уже тогда боялся себя? Уже тогда ночами рисовал углём острые плечи, надменный рот и сведённые судорогой пальцы?.. Или просто хотел запечатлеть ненависть, до того уродовавшую её лицо, что Марго становилась похожа на мучениц со старых икон? Осторожно, чтобы, упаси Бог, не помять платье и не запутаться в манто, женщина вышла из экипажа. Дом на Моховой безразлично глядел на неё пустыми окнами, в которых не было ни одного силуэта, даже очертаний цветочных горшков. Впрочем, Маргарита сама не держала цветов на подоконниках: к петербургскому особняку она питала нескрываемое отвращение, а дома в Шайо и Сорренто были окружены прекрасными садами, так что надобность в каких-то украшениях отпадала. Интересно, если бы этот внушительный, массивный, призванный внушать благоговение дом знал, что за гостья стоит на пороге, он продолжал бы сохранять безмятежное спокойствие? Или только обманывал её, во всякий миг готовый сбросить сонное равнодушие и защитить женщину, живущую в нём? Ридикюль казался невыносимо тяжёлым, и виной всему был невесомый лист бумаги, сложенный вшестеро и подписанный рукой Марго. Всю ночь этот лист жёг ей руки: она порывалась то разломать печать и прочесть, то откладывала записку на край стола, то бросалась к камину с твёрдым намерением покончить с причиной своих мучений, но всякий раз останавливалась... и начинала заново. К рассвету, когда мимо запертого на ключ кабинета начали осторожно ходить слуги, не решаясь потревожить хозяйку, но и не рискуя действовать без её распоряжений, Маргарита не могла даже подняться из кресла, что уж говорить о том, чтобы биться в истерике и крушить драгоценные безделушки, любовно расставленные её матерью много лет назад и по странной прихоти мужа оставшиеся на прежних местах. Искать лучший повод, чтобы наконец-то покончить со всеми статуэтками, шкатулочками и прочими багателями, было бессмысленно, и от окончательного разгрома её удерживала только надежда: что, если графиня Владыкина - такая же, как и все, что были до неё, но после Марго? Что, если эта Алёшина дурь ничем не отличается от прочих и скоро развеется, значит, и мучиться не стоит? Даже задумываться не нужно, только подождать. Чуть-чуть подождать - и дождаться, на самое дно души пряча болезненное ликование: видишь, mon Ange, гари не зарастают десятилетиями... - Графиня Рольберг к Наталье Александровне. Ей очень хотелось услышать, что хозяйки нет, что графиня Владыкина не принимает, что графская чета провалилась сквозь землю и горит в аду, но расторопный лакей любезно принял манто, и гостью препроводили в гостиную. Господи, как глупо... Где же ещё ей быть в воскресное утро, если не дома? Только в церкви, но, насколько было известно в свете, Наталья Александровна не отличалась чрезмерной набожностью. Её муж - тоже, и, поражённая запоздавшей догадкой, Маргарита вздохнула, уже не имея сил на проклятия. Муж. Идиотка. Все они - редкостные идиоты. А как иначе назовёшь их, так скоро и радостно решивших не считаться с существованием этого человека? Даром что о спокойствии мужа Марго больше заботились её любовники, чем она сама, Алёша был болен и безумен - то есть влюблён, а Наталья Александровна... Кто ж её знает? Один чёрт и разберётся, что есть она. Что в ней такого особенного, возносящего её на такие вершины, куда Сатане-Марго даже смотреть нельзя... Дверь распахнулась, и на графиню Рольберг взглянули ласковые тёмные глаза. "Чёрт бы вас побрал", - тоскливо подумалось Маргарите, но желание осталось неуслышанным, и душа, которую она привыкла считать давным-давно уснувшей, вдруг встрепенулась под этим бархатным взглядом, словно насаженная на иглу бабочка. Руки в чёрном атласе перчаток невольно потянулись к шее, но гостья совладала с собой и шагнула вперёд. - Доброе утро, Наталья Александровна, доброе утро, милая, - наклонившись, едва коснулась щекой разрумянившейся щеки и отпрянула с любезной улыбкой. - Простите за вторжение, но я совершенно не могла отказать себе в удовольствии вновь видеть вас. Знаете, я только что от модистки: mademoiselle Ninon выдумала дивные боа - прелестнейший меховой шарфик, а на концах - кисточки из перьев! Только представьте, как чудно будет носить их с шитыми буфмуслиновыми платьями и клоками из дамаста! И фестончики, всюду фестончики - очень мило, согласитесь... И сложенный вшестеро и подписанный рукой Марго лист бумаги перекочевал из ридикюля в дрожащую руку графини Владыкиной.
Наталья Владыкина: Все мысли Наташи теперь сводились к одному простому слову: «когда?». Когда они увидятся с Алексеем? Скорее всего, не раньше следующей субботы, там, в салоне. ( Ну почему во всём Петербурге не нашлось другого места? Хозяйка этого салона – самый последний человек, которого бы теперь хотелось видеть Наташе, несмотря на то, что Алексей уверял, будто они просто родственники). Шесть бесконечных дней, и первый из них уже начался. Сегодня занятий у Серёжи не было, но она не спешила в детскую, придумывая себе какие-то дела. Ей отчего-то казалось, что со вчерашнего дня она изменилась, что теперь каждый, даже родной ребёнок, легко прочитает причину этой перемены на её лице. Своим «да» она как бы провела невидимую черту, до которой ещё можно было делать вид, будто она – порядочная и верная жена; но после неё хода назад уже не было. Наташа будто проваливалась куда-то, но это не было похоже на ужасную пропасть, которой так любят пугать престарелые сплетницы молоденьких девушек. Это было что-то другое. И это «другое» притягивало к себе своей запретностью, обещая невероятное, не изведанное до сих пор блаженство. Её состояние заметили вначале слуги. И как не заметить, когда барыня останавливается посреди комнаты с мечтательной улыбкой, и стоит так с минуту или две, и никого при этом не слышит? Затем Серёжа, который сам нашёл маму на кухне, принялся рассказывать ей что-то своё, очень важное и серьёзное, а она как раз в этот момент вспоминала глаза Алексея в тот момент, когда он задавал свой вопрос… - Мама, ты почему сегодня такая странная? – с обидой спросил сын, видя, что ему никак не удаётся добиться внимания матери. Это Наташа услышала – и испугалась. Обняла Серёжу, виновато поцеловала в макушку: «Мне нездоровится что-то, мой хороший» - а сама постаралась принять свой обычный отстранённо-безмятежный вид. «Он ведь меня ещё не видел… Пусть он ничего не заметит. Обычный день, обычная я, ничего не произошло, всё как всегда…» - твердила про себя, словно заклинание, Наташа. Муж не вышел из своего кабинета даже к завтраку, какие-то у него вдруг появились дела, и Наташа получила небольшую передышку. Она собиралась скрыться в своей комнате и помечтать об Алексее, но этого ей сделать не дали. Наташа заставила слугу повторить имя, не веря своим ушам. «Маргарита Рольберг? Что ей нужно от меня, мы никогда не водили с ней дружбы… Зачем она приехала?» Графиня Владыкина заторопилась в гостиную, волнуясь и нервничая. Что-то говорило ей, что это – не просто воскресный визит. Но как же ей не хотелось встречаться с Маргаритой – Наталье сразу вспомнилась вчерашняя сцена в салоне, взгляд Алексея, который теперь должен принадлежать только ей, почти что откровенные ласки Маргариты, уверенные и привычные (и эта привычность и была больнее всего). И пусть она трижды родственница и четырежды кузина – Наталья всё равно не забудет ей этих нежностей с Алексеем на виду у всех. Но перед входом в гостиную Наташа остановилась, попробовала успокоиться и приветливо улыбнуться. Нельзя никому – а в первую очередь этой охотнице на мужчин – показывать свою неприязнь и волнение. В гостиную графиня Владыкина вошла, улыбаясь так, будто ей только что подарили то, о чём она мечтала всю жизнь. - Здравствуйте, графиня, я так рада… - и больше какое-то время сказать ничего не удавалось. Наташа, недоумевая, слушала, как Маргарита рассуждает о нарядах, не делая даже попытки понять сказанное ею. Это было так не похоже на ту Маргариту, которую она представляла себе! Графиня Рольберг приехала к ней, чтобы поговорить о фестончиках? Почему именно к ней? - Мило… и вправду. Очень… - ответила Наташа, машинально сжимая оказавшийся в её руке листочек. - А… Это что?... – и осеклась. Её щёки обдало жаром от неожиданной догадки. Марго – кузина Алексея. Листочек – чем иным он может быть, кроме записки? Но если так… о, пусть это будет так! - пусть Марго скорее уедет – при ней Наташа не сможет прочитать эту записку, а как же хочется поскорее её прочесть! А вдруг – не от него, а новая форма изысканного издевательства над ней, над Наташей? Вдруг там тоже рассуждения о модных шарфиках или ещё о чём-то в таком роде? Краска со щёк переползла, казалось, на шею и плечи. Наташу бросило в жар – от стыда и от нетерпения. «Неужели она знает о нас? И если знает – почему согласилась передать записку? Я бы ни за что на её месте не согласилась? Не любит? Отчего же тогда так вела себя с ним? Как же сложно её понять…» - Не желаете ли чаю, графиня? – это что, её голос? Зачем она предлагает чай? Чаепитие – это же минимум пятнадцать минут, это же бесконечно долго, почти целая вечность… А письмо прямо жжёт руки, но прочитать его нельзя. За что же ей это мучение?
Маргарита Рольберг: Присесть ей, конечно же, никто не предложил. Честно говоря, графиня Рольберг не слишком горела желанием прикасаться к чему-либо в этом доме, не говоря уж о том, чтобы оказаться в хищных объятиях тяжёлого дубового кресла, но упрямство взяло верх над всё-таки вдолблёнными в буйную голову Марго правилами поведения. Жаль, нынче она была в бархатном платье для визитов: было бы куда лучше взметнуть шуршащий шёлковым шорохом каскад юбок, опускаясь в ближайшее кресло и глядя на хозяйку дома, словно строгая классная дама - на провинившуюся институтку. Устроив руку на подлокотнике, мельком коснулась выбившегося из непривычно строгой причёски локона и замерла, так и прижимая пальцы к виску вечным жестом обречённых на головные боли страдальцев. Поначалу Маргарита не поверила своим ушам - после бессонной ночи могло пригрезиться и не такое - но Наталья Александровна продолжала смотреть на неё с тем же испугом и удивлением, краснея всё больше и больше. Нет, эта женщина не может быть дурой. Не настолько же, чтобы вот так, звонко и невинно спрашивать о письме, только что скользнувшем из обтянутой чёрным атласом руки в её пальцы? Она совершенно не была похожа на дуру: обычно прелестные личики умны, а обладательница этого - и вовсе красавица, и Алёша, конечно, не последний идиот, чтобы влюбляться в безмозглую овцу... Неосторожное слово упало на благодатную почву и мгновенно проросло, отдаваясь в висках настоящей, а не придуманной болью. Почему именно сегодня, когда Маргарита меньше всего намерена мириться с чем-то неприятным, именно её собеседница оказалась исключением из правил и растерянно хлопала глазами вместо того, чтобы попытаться хоть как-нибудь спрятать письмо? Гнев вспыхнул в мгновение ока, словно сухой хворост. Жаркая, жадная волна, глодавшая внутренности, поднялась к лицу и плеснула горечи на язык и свинцовой синевы - к стеклянному блеску глаз. Что это? Вы меня об этом спрашиваете? Меня?! Да вы дура, Наталья Александровна, дура, какой свет ещё не видывал... - Выкройка, - Марго прикрыла лицо рукой, пряча искривлённый смехом и болью рот. Да-да, выкройка. Платьице для фарфоровой куколки. За что же вы меня так мучаете - вы все? - Чай будет как нельзя кстати, милая. На улице всё холоднее, одна радость - метель успокоилась, а толку от этого никакого, разве что видно расчищенный подъезд... О, марципан!.. У вас чудесный повар, Наталья Александровна... Я вспомнила одну забавную историю, она как раз о марципане и платьях. Нынче в Париже в моду вошла двухцветная розетка на шляпках, и одна особа с чего-то решила... Ей очень хотелось, чтобы всё это прекратилось сию же минуту. Что угодно, лишь бы скорее встать из этого кресла, чьи подлокотники вот-вот сомкнутся и запрут коварную тварь в дубовой клетке, лишь бы быстрее миновать анфиладу удивительно мрачно украшенных комнат, отряхнуть отделанный траурным крепом подол от пыли этого дома и выскочить на свежий воздух, пока не задохнулась собственным смирением. Глотнуть бы сейчас колючего ветра или из заветного графина Василия Константиновича, но руки не дрожат, значит, будь любезна, голубушка, терпеть. Это же почти то же самое, вот только вместо Шайтана с переломанным хребтом - ты сама, а пистолеты разряжены, да и не осмелишься теперь, не имеешь права... Господи, что угодно... А хоть бы и сам граф вошёл, это лучше всего будет. Оборванный разговор, секундное замешательство гостьи, неприкрытый испуг хозяйки или некстати выскользнувшее из пальцев письмо, которое эта дура не догадалась спрятать хотя бы в рукав, не говоря уж о более надёжных тайниках - в общем, любая примета того, что Артемия Серафимовича отнюдь не рады видеть в собственной гостиной. Любая, даже самая мелкая и незначительная, не говоря уж о тех загадочных и крайне красноречивых недомолвках, что крутятся на языке. Достаточно всего лишь упомянуть одного из известных в свете рогоносцев, выразительно глядя в сторону, и ей останется только наблюдать за буйством стихии с восторгом невинного ребёнка. Сеять ветер Марго умела прекрасно, но, заполучив зёрнышко бури, отчего-то медлила, да и граф Владыкин не спешил интересоваться, кому могла понадобиться его жена в самое обыкновенное воскресное утро. Прозрачная янтарная жижа на дне чашки давно остыла и неприятно царапала горло, когда Маргарита отвлекалась от болтовни, чтобы перевести дух и позволить хозяйке дома хоть какую-то реплику. Смысл сказанного немедленно ускользал, но Марго и не хотела ничего помнить, с нетерпением ожидая, пока истекут положенные минуты. Четверть часа спустя она весьма кстати допила чай, досказала очередную сплетню и поднялась на ноги, предупреждая возможную просьбу задержаться ещё на пару минут жалобами на письма от нерадивого управляющего. Несомненно, она немало облегчила Наталье Александровне задачу быть гостеприимной тогда, когда хочется вышвырнуть возмутительницу спокойствия вон, а потому не следовало злоупотреблять удовольствием любоваться красивым, нервным лицом графини Владыкиной и подсчитывать взгляды, которые она якобы незаметно бросала на тяжёлые бронзовые часы. В отличие от неё, Марго держала себя безупречно, ничем не выдавая истинных чувств, и распрощалась с хозяйкой крайне тепло и с искренним сожалением, что вынуждена слишком скоро покинуть столь милое её сердцу общество. Когда экипаж повернул на набережную, Маргарита запрокинула голову, позволяя себе впасть в сонное оцепенение. Верно, Наталья Александровна сожжёт письмо. Затвердит наизусть, а потом сожжёт, чтобы не оставить мужу никаких доказательств, чтобы не дать чужому человеку никакой власти над любовью, которую так наивно полагать своей тайной... У покойного графа Рольберга был целый портфель этой власти. Был бы, если бы только хватило глупости отобрать его и устроить жене сцену, но вместо этого Марк Иванович вздрагивал, когда в доставленной почте оказывались весточки из Петербурга. Старый плешивый немец был достаточно умён, чтобы избавиться от надежды на её страх и послушание: ему хватило единственного взгляда, которым Марго удостоила мужа, вырвав из трясущихся от гнева рук конверт со своим именем. То было первое письмо, полный нежности ответ на её отчаяние, отголосок целительной ласки, которую сберегли несколько листов исписанной решительным почерком бумаги... Второе, третье... Она сохранила все, не сомневаясь, что муж и близко не подойдёт к бумаге, щедро сдобренной опасной для его порядком пошатнувшегося после женитьбы здоровья и пребольно колющей глаза правдой... Первое письмо ей и Ей - презабавно было бы всё-таки сломать печать и сравнить... Письмо в дом на Моховой... Письмо в июньский Висбаден... Письма, письма, сотни писем... Целый портфель за три неполных года и бесчисленное множество - после... После, всё после... Её выдернули из дрёмы слишком скоро, чтобы головная боль успела утихнуть. Вышколенный лакей помог ей выйти из экипажа и только поклонился в ответ на приказ сварить кофе, но Марго успела заметить панический огонёк в его глазах. В доме на Итальянской прекрасно знали, что графиня пьёт кофе в наихудшем расположении духа, какое только может быть у дщери человеческой, значит, и на глаза ей в такие мгновения лучше не попадаться. Перенятая от отца привычка немало облегчала жизнь её слугам, хотя Маргарита никогда не задумывалась об этом всерьёз, а сейчас, когда на языке ещё оставался миндальный привкус - и подавно. Ей хотелось запереться в кабинете, отменить все визиты, сказавшись больной, и ждать, когда привычка к ненависти пожрёт жалость к себе и всё станет по-прежнему, а вместо этого... - Всё прекрасно, mon Ange. Всё как нельзя лучше, - она улыбнулась, требовательно подставляя щёку для поцелуя. - Ты останешься на обед?
Алексей Головин: Послание, которое Головин передал в руки кузине еще до того, как они расстались на несколько часов, оставшиеся в результате их продолжительной беседы в малой гостиной от долгой зимней ночи, было бы слишком громко называть письмом. Это была, скорее, краткая записка, содержавшая совсем немного информации – адрес, который Алексей вывел, не колеблясь, и время – дописанное после некоторого размышления. Ибо первоначальный план видеть Наташу у себя уже завтрашним днем на второй взгляд показался все же слишком эгоистическим – в воскресенье, когда дома ее муж… пожалуй, требовать подобное – это перебор. К тому же, собственная квартира Головина после вчерашней пирушки, наверняка, совершенно не похожа на то место, куда можно пригласить… куда вообще кого-либо можно пригласить. Алексей слишком хорошо знал нравы своих друзей, чтобы усомниться в этом хотя бы на мгновение. Иными словами, требовалось время. И терпение. Вновь это треклятое терпение, в искусстве которого, видит бог, Алексей в последние недели так изощрился, что мог бы давать всем желающим уроки… Нет, к черту все! Он будет ждать ее у себя в понедельник – и ни минутой позже. И если Наташа действительно желает того же, чего хочет он сам, она найдет подходящий повод для более-менее продолжительного отсутствия дома послезавтра днем… Марго приняла запечатанный, но не подписанный конверт молча. И молчание это показалось Алексею весьма красноречивым, однако он решил не углубляться в расспросы, предпочитая объяснить себе ее реакцию лишь удивлением по поводу того, как быстро письмо было написано. После он проводил ее через анфиладу нижних комнат, без привычного, яркого освещения весьма мрачных, наверх, до ее личных покоев. Там, у дверей, расцеловал в обе щеки и, пожелав приятных сновидений, как и подобает идеальному кузену, отправился к себе в спальную, где вскоре с наслаждением растянулся в уже приготовленной постели и почти сразу заснул крепчайшим сном человека, успешно закончившего важное дело. Наутро – хотя, половину первого дня вряд ли можно считать утром, но в доме Марго его никогда не будили специально, Алексей чувствовал себя великолепно! Ни сомнений, ни волнения по поводу исхода важной миссии графини Рольберг у него не было. Если она за что-то берется – можно не сомневаться, что исполнит в лучшем виде. Лакей, который принес ему поздний завтрак, сказал, что барыня отбыла из дому уже часа два назад. «Значит, совсем скоро должна вернуться», - рассудил про себя Головин, стоя у окна с чашкой кофе и первой, самой приятной на вкус, утренней сигарой, разглядывая сквозь узорный морозный иней пешеходов и скользящие мимо дома по плотному, накатанному насту санные повозки и экипажи. Наконец, среди них показался тот, которого он так ждал, с хорошо знакомым не только самому Алексею, но и доброй половине Петербурга своим щегольским убранством и гербом Рольбергов на дверцах, одну из которых, стоило экипажу остановиться, немедленно с поклоном распахнул выбежавший из дому лакей, помогая своей хозяйке спуститься по специальной выкидной лесенке. Казалось, Марго почувствовала, что он ее видит, потому что, едва ступив на землю, тотчас подняла голову и быстро взглянула на верхние окна, а после, грациозно подхватив свои пышные одежды, решительно двинулась в дом. - А я ничуть в тебе и не сомневался, душа моя, - усмехнулся он, склоняясь к ней и прижимаясь губами вначале к ледяной и пахнущей морозной свежестью щеке кузины, а после – целуя обе ее руки. Которые почему-то показались не менее холодными, хотя только что, наверняка, прятались в меховой муфте. Взглянув на Марго чуть пристальнее, он отметил, что она нынче бледнее обычного. И, хотя улыбается, веселье явно стоит ей определенного усилия. Опять мигрень, должно быть. Бедняжка, его вина – заставил не спать почти до утра, а после еще пришлось встать непривычно рано ради его поручения… - Нет, пожалуй, пойду к себе – боюсь надоесть тебе слишком долгим присутствием, - в ответ на неловкую отговорку она лишь презрительно фыркнула, но настаивать не стала. Еще один признак того, что он не ошибся в предположениях. И Марго действительно хочет покоя. – Да и друзьям-архаровцам следует, наконец, напомнить, кто хозяин в моем доме. По губам Алексея вновь скользнула мимолетная улыбка, впрочем, быстро спрятавшаяся в уголках губ. А сам он, все еще удерживающий руки Марго в своих ладонях, вдруг притянул ее к себе и крепко обнял, прижимаясь затем подбородком к ее смешной маленькой шапке, отороченной каким-то пушистым мехом. - Спасибо, родная… Знаешь, иногда кажется, что в этом мире мне вообще больше не на кого положиться, кроме тебя одной. Надеюсь, что хотя бы когда-нибудь смогу вернуть тебе часть своих долгов, - глядя прямо перед собой, тихо добавил он и вздохнул.
Наталья Владыкина: «Выкройка… Да она же издевается надо мной». Маргарита прикрыла лицо рукой, но Наталья успела разглядеть улыбку, снисходительную и недобрую. Со стороны, наверное, они выглядели хорошими приятельницами, которые мило беседуют за чашечкой чая. Да и разговор был подходящим – платья, оборочки, фасончики, невинные сплетни. Но на самом деле, несмотря на то, что Маргарита Матвеевна держалась безупречно, ничем не выдавая своего истинного отношения к собеседнице, Наташа всей кожей ощущала неприязнь, исходившую от графини Рольберг. Чего стоил один пронзительный взгляд красивых глаз Маргариты, проникающий, казалось, в самые тайные Наташины мысли… Нет, в гостиной сейчас происходило не воскресное чаепитие, а самая настоящая схватка. Графиня Рольберг, делая вид, что непринуждённо делится сплетнями и последними новинками, нападала на Наташу каждой фразой, каждым словом, не давая пути к отступлению, а Наташа... Ей бы сейчас перехватить инициативу в разговоре или хотя бы отвечать графине в таком же тоне, но Наташа сидела в своём кресле, словно парализованная, и совершенно смирилась уже со своим поражением в этой невидимой схватке. Письмо, которое передала Маргарита, сделало Наташу беззащитной и беспомощной перед ней. Ведь даже если Маргарита будет о нём молчать, она всё равно будет знать об этом письме. И это знание навсегда делало графиню Рольберг сильнее Наташи. И Наташа уже ненавидела свою гостью за это знание. А Маргарите, казалось, доставляло удовольствие наблюдать за бессильной Наташиной ненавистью, она говорила и говорила, продолжая смотреть на собеседницу проницательным взглядом, взглядом, пробуждающим в графине Владыкиной злобу и… ревность. Ревность, потому что внезапно Наташа отчётливо поняла, скорее, даже не поняла, а интуитивно почувствовала в графине Рольберг соперницу. «Но он выбрал меня! Меня, а не тебя!» - хотелось выкрикнуть прямо в лицо этой красивой холёной женщине, сидящей рядом и, казалось, упивающейся своим превосходством. Что давало ей такую уверенность? Их общее прошлое? Но, что бы ни было в том прошлом, оно ведь давно прошло. Или… что-то происходило между ними недавно? «Уходи, пожалуйста, уходи. Я не хочу ненавидеть тебя, не хочу думать о том, что у вас было или не было с Алексеем, ты просто уйди сейчас. Я должна прочитать его письмо…» Письмо. Она ведь так и сжимала его в руке, и в кресло села вместе с ним, и чай пила, не выпуская листок с «выкройкой». А если бы вошёл муж? У Артемия не было привычки читать её корреспонденцию, но он в последнее время стал чересчур подозрительным, и мог бы потребовать показать, что это она такое судорожно сжимает в руке. Наташа поспешно сложила листок в несколько раз и сунула в карман платья. Потом она его перепрячет получше. Как же заставить себя не смотреть на часы? Ужасно невежливо, но неведомая сила всё время притягивала взгляд Натальи к большим напольным часам, чьё тиканье становилось с каждой минутой всё громче и отчётливей. «По-ра, по-ра…» - Наташа почти слышала эти слова. Маргарита, к счастью, не собиралась затягивать визит. Она пробыла у Наташи ровно пятнадцать минут, а затем ушла, вспомнив о неотложных делах. Прощаясь, Наташа испытывала почти симпатию к той, кого совсем недавно ненавидела. «Ты уходишь, спасибо тебе. Спасибо…» В тишине своей комнаты, закрывшись на ключ, Наташа торопливо разорвала конверт и в недоумении уставилась на две строчки. Так сухо, так безлико… Адрес и время. На короткий, но очень мучительный миг Наталья почувствовала себя обманутой и… униженной. Так, должно быть, пишут тем женщинам, о которых даже нельзя знать порядочным жёнам, но жёны о них всё равно знают и презирают от всей души. «Не поеду, ни за что не поеду», - вскипел в душе гневный порыв, Наташа скомкала письмо, намереваясь бросить его в камин… и тут же, опомнившись, принялась бережно его расправлять. Сквозь пелену возмущения и обиды пробился слабый голос разума, точнее, того, что умело им притворялось. «А что бы ещё он написал? А вдруг письмо попало бы в чужие руки? А в таком виде оно почти невинное. Человек назначил встречу другому человеку. Необязательно же мне…» Наташа немного успокоилась. Разумеется, она поедет. Возможность увидеть его наедине была слишком желанной, чтобы упускать её из-за какой-то глупой обиды. Наташа подошла к зеркалу, посмотрела на своё взволнованное отражение и счастливо ему улыбнулась. Она поедет к нему! Увидит его! И вовсе не через шесть дней, а уже завтра! А что я скажу Артемию? Но её радость уже невозможно было ничем омрачить. Она ещё не знала, как вырвется завтра из дома, но это было уже неважно. Она придумает, найдёт способ. Главное, он тоже её ждёт, он тоже хочет видеть её… «Выкройка» была надёжно упрятана в шкатулку с хитрым замочком. И как только она могла хотеть уничтожить его? Даже страх разоблачения не заставил Наташу избавиться от письма, которое написал он. Его письмо – это как доказательство, что всё происходит с ней наяву, что ей не приснился какой-то слишком яркий сон, и Алексей действительно есть в её жизни. Выкройка… Вот и предлог. Она завтра поедет к портнихе. И ведь давно уже собиралась, она даже как-то упоминала при Артемии, что ей пора обновить гардероб, иначе к концу сезона просто не в чем будет выезжать. Если у неё хватит выдержки вести себя спокойно, Артемий ничего не заподозрит. Карету можно будет отправить вместе с кучером домой, приказав вернуться через несколько часов. Это ведь так естественно – много времени провести среди новых нарядов. А отпустив карету, можно будет нанять экипаж и спокойно доехать до Малой Садовой улицы. Остаётся лишь надеяться на то, что её никто не узнает. И следить за временем, чтобы успеть вернуться к дому портнихи раньше, чем туда приедет её кучер. Наташа не помнила, как провела ночь. Кажется, ей удалось немного поспать. Но это было уже неважно. Она заставила себя лежать в кровати до тех пор, пока не услышала, как уходит Артемий, хоть спать совершенно не хотелось. Встречаться с мужем – сейчас, когда она собралась ехать к… Нет, это было невозможно. Наверное, граф Владыкин ждал её к завтраку, но дела не позволили ему долго прохлаждаться в столовой, и в конце концов Наташа, затаив дыхание, наблюдала из окна спальни, как муж садится в карету, как карета медленно выезжает со двора… Наконец-то. Осуществить задуманное удалось практически без усилий. Вот разве что кучер немного удивился внезапной заботливости своей хозяйки. «Мороз такой, заболеешь ещё, поезжай домой. Часа через три приедешь, может, ещё и ждать придётся». Но что бы он ни подумал, Наташе было уже безразлично. Всё меньше и меньше времени оставалось до встречи с Алексеем, и нужно было торопиться. Подъехав к тому самому дому, Наташа рассчиталась с извозчиком и почти подбежала к дверям. Её рука, потянувшаяся к звонку, дрожала. Она всё никак не могла позвонить, медлила, рискуя быть замеченной кем-то из знакомых. В самый последний момент решимость, с которой она торопилась на это свидание, покинула её. «Боже мой, что же я делаю? Уехать, убежать, пока не поздно… Убежать и не увидеть его? Нет, я не смогу так. Уже не смогу…» Наташа позвонила…
Алексей Головин: Как и следовало ожидать, к моменту возвращения Головина домой, его квартира на Малой Садовой сильнее всего напоминала только что оставленный комбатантами театр военных действий, откуда санитарские бригады еще даже не успели подобрать тела павших и раненых в бою. И, если первые лежат безмолвно, то вторые пытаются напоминать о себе стоном и попыткой передвижения. Ловко лавируя между уснувшими, где застала стихия, приятелями по местами хрустящему под подошвами сапог осколками битого хрусталя и еще какого-то мусора полу, Алексей добрался до камина, по всей видимости, уже довольно давно угасшего, и взглянул на Гаврилыча, который, верно, лишь с его возвращением впервые осмелился показать наружу нос из своей каморки и стоял теперь в дверях гостиной, горестно качая головой. – Ничего, по холодку быстрей проспятся! - сердито буркнул ординарец, полагая, что Алексей Романыча интересует ответ именно на этот вопрос. Но на самом деле, куда интереснее Головину было бы знать, кому именно – и зачем, пришла столь неожиданная идея трактовки образа Сократа, чей небольшой мраморный бюст украшал его каминную полку, а голову мудреца, в свою очередь, украшала натянутая прямо поверх легендарной лысины дамская кружевная подвязка, придавая античному философу вид игривый и куртуазный. И это притом, что в радиусе обзора Головину не попалась на глаза ни одна из возможных обладательниц данной детали туалета. Поддев подвязку двумя пальцами, Алексей продемонстрировал ее ординарцу и вопросительно приподнял брови. - А, эти… - Гаврилыч страдальчески сморщился. – Эти еще поутру восвояси отбыли… лахудры! - Откуда столько экспрессии? – усмехнулся Алексей. – Неужто, совратить тебя пытались? - Да ну тебя, барин, к лешему! Одна ерунда в голове, даром, что ростом в два с половиной аршина, а ума ни на грош! - обиженно воскликнул Гаврилыч и, махнув рукой, вознамерился было уходить, но Алексей не позволил. Тем временем, должно быть, разбуженный разговором на повышенных тонах, зашевелился и приоткрыл глаза один из «павших», штабс-капитан Рогозин: - Голови-иин! Собака! Да что ж вы за нелюди – так орать с утра, когда голова раскалывается?! – жалобно пробубнил он, сжимая виски обеими руками, безуспешно попытавшись встать, вновь рухнул в свое кресло, забарахтавшись неловко, точно перевернутый майский жук. Следом за ним стали постепенно «восставать из мертвых» и остальные трое, также с недовольными возгласами, на что Алексей вначале взирал с насмешливым сочувствием, а после уже и с раздражением, которое, достигло пика в момент, когда изрядно пьяный с ночи Ванька Москвин попытался облобызать его в губы, требуя при этом еще шампанского. Шампанского было не жалко, однако вакханалию следовало заканчивать. Потому, вначале послав приятеля по известному адресу, Алексей велел Гаврилычу сперва дать всем страждущим желаемого, а после, как вновь задремлют, попросить камердинера в парадном нанять нужное количество экипажей и развезти их по домам. - Когда сделаешь, приведешь в порядок дом. А я нынче к матери наведаюсь, вернусь завтра к полудню и тебя видеть здесь не хочу до вторника. Выходной у тебя, понял? - Понял, барин, как не понять! Да только успеть бы – вон, чего здесь учинили, чисто атиллы! – вздохнул его ординарец, не чуждый древней истории. Хорошо знающий, повод, по которому ему обычно выдается подобный «отпуск», Гаврилыч хоть и не осуждал Алексея Романовича в открытую – «знамо, дело молодое» - но не слишком жаловал его «муз», особенно, если Головин приводил их сюда, в эту квартиру, которую старый холостяк справедливо привык считать исконно мужской территорией. Исключение делалось только для графини Рольберг, которую Гаврилыч уважал и всерьез побаивался за ее горячий норов. Но Маргарита Матвеевна приходила сюда крайне редко, да к тому же была роднёй – что, как известно, совсем другое дело… - Успеешь, - откликнулся Алексей. – А не успеешь – отправлю назад в деревню, и женить прикажу, - с ухмылкой добавил он через плечо, и покинул комнату. На другой день, возвратившись домой к указанному часу, Алексей почти не узнал своего жилища. Подействовала ли правильным образом барская угроза, либо Гаврилыч расстарался для него просто так, из любви и уважения, но квартира уже ничем не напоминала вчерашний вертеп: паркет выметен и натерт до блеска, портьеры расправлены, мебель приведена в идеальный порядок и расставлена должным образом, на столе чистая скатерть, вазы с фруктами и свежими цветами, вино и хрустальные фужеры, а у камина – аккуратно сложенная небольшая березовая поленница. Разведя огонь и налив себе вина, Головин устроился в кресле и стал ждать, чувствуя себя на удивление спокойным и уверенным в успехе. Она придет. Просто не может не прийти сегодня! Но по мере приближения указанного в записке часа, волнение все же стало проникать в его кровь, принуждая Алексея нетерпеливо посматривать на циферблат каминных часов, стрелки которых двигались как-то уж слишком медленно… Трель дверного звонка заставила вскочить, чуть не расплескав остатки вина на белоснежный гвардейский китель. С трудом смирив желание броситься в переднюю бегом, Головин отставил недопитый бокал в сторону и пошел открывать. Наташа нерешительно стояла в дверях в своем теплом уличном одеянии и шляпе со спущенной на лицо густой темной вуалью, почти скрывающей черты лица. Но даже сквозь нее Алексей видел, как лихорадочно блестят ее глаза. С минуту они смотрели друг на друга молча, потом он протянул ей руку и увлек за собой в переднюю, закрывая дверь на замок. А после привлек к себе и, смахнув с лица мерзкую завесу, мешающую как следует разглядеть любимое лицо, мягко поцеловал Наташины влажные, чуть дрожащие губы, а затем, чуть отодвигаясь, заглянул ей в глаза и улыбнулся: - Я ждал тебя всю жизнь! Где же ты была так долго?
Наталья Владыкина: Оказывается, можно обмануть судьбу. Можно разорвать цепи, которые казались такими прочными, можно делать не то, что должна, а то, что хочется – и получать от этого не сравнимое ни с чем удовольствие. Жена и мать. Это как клеймо на тебе – навсегда. Попробуй, скажи, что на самом деле тебе хочется, – объявят сумасшедшей в лучшем случае и грязной развратницей – в худшем. Жена может желать лишь то, что хочет её муж, а когда муж занят своими делами, должна проводить всё время рядом с детьми, которых должна родить своему мужу как можно больше – чтобы он мог гордиться собой. И вот такую участь готовил ей Владыкин? Да что он знает о ней? Почему считает нормальным навязывать ей: образ мыслей, поведение, даже желания? Самодовольный бессердечный человек, не думал же он всерьёз, что она будет покорно внимать его воле всю жизнь? А если думал, то он ко всему прочему ещё и непроходимо глуп. Алексей был другим. Он не стремился её переделать по своим меркам, он её любил. Его прикосновения были такими непривычно-нежными… без намёка на грубость. На ту небрежную грубость, с которой Артемий… Нет, сейчас она не хочет ни думать о том, кто считается её мужем, ни сравнивать его с Алексеем. Да разве возможно вообще их сравнивать? Рядом с Алексеем она живёт, а с Артемием – существует. Дверь, наконец, открылась, и Наташа сразу же очутилась там, где мечтала оказаться вот уже много-много дней – в его объятиях. И поцелуй был именно таким, о котором она тоже мечтала, только, как ей показалось, быстро закончился. А она не хотела ни на секунду отрываться теперь от Алексея, у них ведь было совсем немного времени, чтобы побыть вместе… Каких-то три часа, даже уже меньше. Зато ей можно было сейчас разглядывать любимое лицо не украдкой, а свободно, и она с жадностью впитывала в себя каждую его чёрточку, а потом, осмелев, легонько провела рукой по его щеке… - Здравствуй. Как же хорошо было отбросить сейчас все эти официальности, которые необходимы были на людях… Наташа улыбнулась. Значит, вот каким бывает счастье. У счастья – его глаза, его губы и его руки… - Я так скучала по тебе. Ждал всю жизнь? Наташа поверила его словам, потому что и сама чувствовала это. Её прошлая жизнь была ненастоящей, досадной ошибкой, которую уже не исправить, потому что есть Серёжа. Нет, только не сейчас, не думать о нём сейчас… А рядом с Алексеем у жизни появлялся смысл. Наташа подумала, что она родилась и жила только ради того, чтобы встретиться с ним. С единственным человеком в мире, ради которого теперь бьётся её сердце.
Алексей Головин: Было бы самоуверенностью полагать, что все дело лишь в его поцелуях, но Алексей мог бы поклясться, что никогда до этого Наташа не казалась ему настолько живой и настоящей, как сейчас, когда он держал ее в своих объятиях. Ни грана обычной сдержанности, ни капли сомнения в правильности происходящего – даже теперь, когда их жажда обладать друг другом лишь набирала силу, словно волна, что пока только зарождается в глубине океана, отражаясь на его поверхности лишь небольшой зыбью, Алексей все равно чувствовал, что она уже полностью принадлежит ему - абсолютно. И уже лишь от одного этого понимания – а вовсе не только от головокружительной Наташиной близости, мутился рассудок, рвалось куда-то прочь дыхание, а все разумные и правильные мысли о том, что так нельзя, неправильно – что можно напугать и смутить ее, наверняка, не привыкшую к подобным порывам, совершенно улетучились из его головы. За первым поцелуем, полным нежности и трепета, следовали новые, все более требовательные и настойчивые, смелее становились прикосновения, которым Наташа вовсе не противилась, но, полностью поглощенная их любовной игрой, смело возвращала Алексею. И тем лишь сильнее разжигала его желание, без того подстегиваемое не высказанным вслух, но от этого не менее осязаемым пониманием, что у них слишком мало времени, чтобы побыть наедине для того, чтобы терять его на долгие взаимные объяснения. И вряд ли кто-либо из них потом смог бы вспомнить, как именно они добрались до спальни – принес ли ее туда сам Алексей на руках, либо они просто пришли вдвоем? В комнате царили тишина и полумрак, плотные занавеси на окнах будто отгораживали их от всего остального мира – и без того будто бы не существующего. Не помня себя, словно в лихорадке, он раздевал ее, отмечая поцелуями каждый новый отвоеванный у всех этих бесконечных тесемок, кружев, крючков и застежек участок кожи, которую хотелось бы сравнить с мрамором, да только разве не преступление сравнивать с холодным, твердым камнем живую, нежную плоть, пламенеющую под прикосновениями его рук? Когда одежды на ней почти не осталось, Алексей замер, ненадолго отстранился, чтобы полюбоваться этой хрупкой красотой, тонким станом, ее небольшой грудью с дерзко проступающими контурами сосков, прикрытых лишь невесомой тканью, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала округлое совершенство их формы… - Ты прекрасна! – прошептал он с восхищением, коротко прижимаясь к ним губами, а после, поднимая голову и медленно скользя глазами по лицу Наташи, чей взгляд из-под полуопущенных ресниц вначале казался туманным и отсутствующим, но буквально в один миг вдруг опять вспыхнул и засветился какой-то странной решимостью. А затем, вновь требовательно притянув его к себе за плечи, Наташа стала что-то горячо шептать ему на ухо. Но отчетливо из всего сказанного Алексею удалось расслышать лишь два слова. «Люби меня!» Приказ и мольба одновременно. Власть и покорность, желание и страх, протест и стремление по-настоящему почувствовать жизнь, узнать ее, наконец, во всей полноте. И он подчинился. Любил ее, сгорая от страсти, умирая от нежности, в то время как Наташа болезненно стонала сквозь стиснутые зубы и все повторяла и повторяла эти два слова, выгибаясь в его руках, прижимаясь к его груди, шептала их, словно заклинание или молитву. - Люблю… тебя! Господи, как же… я… люблю тебя! – хрипло выдохнул он, бессильно зарываясь лицом в ее волосы, в беспорядке разметавшиеся по подушке вокруг Наташиной головы, когда наслаждение, наконец, вырвалось наружу и накрыло их той самой непреодолимой и мощной волной, не давая опомниться и заставляя понять, что такое – вместе.
Наталья Владыкина: С ней что-то произошло, она даже не успела понять – когда, но её словно кто-то освободил, выпустил на волю из тесной клетки, в которой она задыхалась долгие годы. Не осталось ни притворства, ни ложного стеснения. Теперь можно было делать всё, что она хотела. А хотела она только одного – любить Алексея, и чтобы он любил её в ответ. Ты – мой. Она говорила ему это – не вслух. Своими поцелуями. Прикосновениями рук. Всем своим существом, стремившимся навстречу его желанию, которое было и её желанием тоже. Желанием, сводившим с ума… Она впервые так открывалась мужчине. Муж был не в счёт. За столько лет, проведённых рядом, он не смог дать ей и сотой доли того, что она ощущала сейчас в объятиях Алексея. Это новое ощущение было настолько сильным, что Наташа не могла, да и не хотела, противиться ему. Оно подчинило себе её волю и разум. А потом с ней случилось нечто, не имеющее названия, но совершенно сводящее с ума. Задыхаясь от изумления, она изо всех сил сжала плечи Алексея и широко раскрыла глаза. И замерла, с удивлением прислушиваясь к тому, что происходило с ней… Она как будто умирала - и тут же рождалась снова. Она исчезала, растворялась в нём, а он – в ней, она знала это, чувствовала. И это сладкое безумие продолжалось целую вечность, а потом… А потом ещё какое-то время ей понадобилось, чтобы вернуться в действительность, прийти в себя. Наташа только сейчас увидела комнату, в которой они находились. Его спальня. Несмотря на то, что занавеси на окнах были задвинуты, ей довольно хорошо было видно его лицо. Самое красивое в мире лицо. Что-то поменялось в его взгляде, и в её, наверное, тоже. Но это уже не было важным… Как рассказать ему о том, что он только что подарил ей? Наташа не знала таких слов. Но его подарок был бесценен. Он научил её любить. Он сделал реальностью самые смелые её мечты. Он открыл ей новый мир, о котором она раньше и не подозревала, и теперь этот мир принадлежал лишь им двоим. Она наощупь нашла его руку и сжала в своей руке. Наташа чувствовала сильную, непривычно-приятную усталость, глаза закрывались сами собой, но она изо всех сил боролась с этой внезапно навалившейся на неё сонливостью. Тратить драгоценные минуты возле него на сон? Как такое возможно? - Я не знала, что так бывает, - неожиданно для себя призналась она ему шёпотом, пряча своё лицо на его плече.
Алексей Головин: Времени, чтобы побыть наедине у них действительно было не так уж и много – на сегодня. Но ощущение, что происходящее сейчас – только самое начало, первая глава долгой истории, которую им лишь предстоит написать, давало чувство беззаботности и душевного комфорта, заставляя забыть обо всех прочих, «привходящих» обстоятельствах и условиях нынешнего счастья, о том, что за него когда-нибудь, возможно, придется заплатить чем-то очень важным и нужным. Но что такое это «когда-нибудь», которое невозможно ощутить и постичь, рядом с реальностью настоящего счастливого момента, слишком редкого, чтобы намеренно портить его размышлениями о вероятности будущих несчастий? Алексею было хорошо с этой женщиной. Слишком хорошо, чтобы заставить себя поверить в мимолетность влечения к ней, которое, даже получив удовлетворение, никуда не исчезало, а казалось, лишь усиливалось при каждом взгляде на ее совершенное тело – наготы которого Наташа более совершенно не стеснялась, а, кажется, напротив, намеренно не слишком-то стремилась спрятать от его глаз. И вовсе не из-за врожденной, пусть и скрываемой прежде за внешней холодностью, порочности – но от впервые осознанного понимания своей власти над влюбленным и желающим ее мужчиной, которым Наташа забавлялась, словно маленький ребенок, заполучивший в свои руки новую увлекательную игрушку. Хорошо понимая это, Алексей был вовсе не прочь побыть для нее такой «куклой», позволяя Наташе делать с собой все, что ей захочется. До определенного момента, после которого «госпожа» вновь легко обращалась им «рабу», покорную уже его собственным желаниям … Вдвоем они не испытывали ни сожалений, ни неловкости, что иногда отравляет моменты после подобных вспышек – если за ними нет ничего, кроме жажды обладать. Оказалось, им есть, о чем говорить помимо речей, что приятны и уместны в момент близости, но в остальные кажутся до невыносимости пошлыми и банальными. И есть, чем развлечь себя, кроме любви – Алексей изрядно повеселился, когда Наташа вдруг осторожно взяла из его пальцев зажженную сигару и, заявив, что тоже хочет попробовать курить, храбро втянула табачный дым. А после, до слез закашлявшись с непривычки, обиженно отбросила ее в сторону, заявив, что теперь уж точно ни за что не поймет удовольствия, какое мужчины находят для себя в курении этой мерзости. Затем очередь, наконец, дошла до предусмотрительно заготовленных Гаврилычем фруктов и шампанского, а потом Алексей снова любил ее… - Ты же придешь ко мне снова, – сказал он почти без вопросительной интонации, прижимаясь губами к трогательному позвоночному бугорку, выступающему сзади, у основания ее шеи, после того, как помог Наташе со шнуровкой платья – вечерело, и ей нужно было спешить домой, хотя так не хотелось отпускать ее туда обратно. – Когда?
Артемий Владыкин: - «Негр сообщил подробности об образе жизни своего генерала, которому он всегда прислуживал за столом. При этом он слышал разные разговоры и рассказы о соперничестве между некоторыми генералами, но он не знал ничего насчет передвижения армии. Каждую секунду с самыми забавными гримасами и ужимками он спрашивал, с кем именно он говорит, перед кем он находится. Напрасно ему повторяли, что его допрашивает император; он не хотел верить, что это был император Наполеон. Когда ему снова подтвердили, что он находился перед императором, то он поклонился, потом несколько раз простерся ниц и принялся прыгать, танцевать, петь и выделывать самые невообразимые гримасы» На этом месте Сережа не выдержал и прыснул, представив столь странное действо, но тут же посерьезнел под взглядом отца и продолжил читать с того места, где остановился, водя пальцем по строчкам и по слогам прочитывая наиболее сложные ему слова. - «Это негр уверил Неаполитанского короля, у которого не было проводника, что он знает весь окрестный район, поэтому его величество послал за ним, и его отправили к императору».* В левой руке у мальчика был стиснут Голландский (красный) улан**. По давней договоренности между отцом и сыном, за прилежную учебу последнего Артемий Серафимович награждал его фигурками солдат времен Наполеоновских войн. У Сережи уже накопилась большая их коллекция, но сегодняшний подарок все равно безумно его порадовал. Тем более что преподнесен он был в обход традиции – до начала ежедневного чтения. И все же отец занятий отменять не собирался, потому, позволив мальчику порадоваться подарку, усадил его с собой в кресло, раскрыл книгу, заложенную алой закладкой, и предложил Сереже начинать. Стараясь читать с выражением, мальчик иногда запинался и от этого боязливого посматривал на Владыкина, который иногда начинал ворчать, что сын не занимается должным образом. Однако сегодня он был необычно сдержан и даже почти не делал замечаний, когда тот сбивался или останавливался. Лишь медленно кивал. Еще он почти не смотрел на страницу, по которой скользил маленький пальчик. Взгляд Владыкина был обращен на окно, которое внизу, около рамы, покрылось узором инея. «Сказать Фоме, чтобы законопатили лучше», - отметил он про себя, а мысли уже обратились к тому, что за окном начинают сгущаться ранние зимние сумерки. Нынче Владыкин вернулся домой со службы раньше обычного и тут же услышал доклад дворецкого, что Наталья Александровна еще утром уехали в город. - Почти сразу после Вас, - добавил Прохор то ли с умыслом, то ли просто так. И Владыкину это не понравилось. Ему вообще много что не нравилось последнюю неделю. А началось все еще тогда, на балу, где тот молокосос посмел потревожить их с Наташей. И потом еще его визит… Вроде, с чего бы и беспокоиться? Ничего необычного не было в том визите Головина. Но что-то изменилось после него в Наташе. Он это видел по ней. Понял с той самой ночи. И, к тому же, где она теперь? Горничная сказала, что поехала к модистке, кучер подтвердил ее слова. Зачем он вообще их об этом спрашивал? Перестал доверять жене? Он ведь всегда доверял ей. Столько лет верил в нее. И теперь хочет верить. Но в душе все равно шевелится что-то тревожное, и не заметить этих перемен невозможно. - Арьергард, - автоматически поправил сына Владыкин и снова устранился от событий наполеоновского похода. «Наташа сейчас у модистки выбирает себе наряды. Разумеется, но не слишком ли долго? Кузьма поехал за ней с полчаса назад, а еще не вернулся. Ее там нет? А где она?.. Нет, там ее быть не может!» Желваки заходили на скулах мужчины, и Сережа, сбившийся в очередной раз, заметив выражение отцовского лица, вовсе замолчал, перепугавшись, что совершил какую-то совершенно непростительную ошибку. Но Артемий Серафимович и теперь не обратил внимания на повисшую тишину. Потому, подождав чуть-чуть, мальчик вновь робко начал читать. Рука отца все сильнее стискивала его плечо. «Можно послать прямо в лавку Фому или старшего из лакеев и тогда выяснится, что ее там нет, а может, и не было. Но она ведь после вполне может сказать, что просто была в другом месте. В другом…» - Довольно на сегодня, ступай наверх, - Артемий Серафимович сухими губами коснулся лба Сережи и отпустил его от себя прочь. Медленно дойдя до дверей гостиной, едва оказавшись за ее порогом, мальчик бегом пустился в детскую, чтобы показать няне нового солдатика и познакомить его с остальными «товарищами». «Когда у меня будут именины, папа подарит мне целую армию!» - неизменно заявлял он своей воспитательнице. Артемий Серафимович меж тем позвал дворецкого и в очередной раз осведомился, не вернулась ли супруга домой. - Никак нет. Я передам, что вы их спрашивали и ждете, как только приедут. - Не нужно. Пусть делает что желает, но к ужину пусть спустится, даже если скажется больной! *Сережа читает Мемуары де Коленкура, в которых описывается поход Наполеона в Россию **После кампании 1807 года Наполеон набирает в Польше Висленский легион, имевший в своем составе два полка лёгкой кавалерии, третий полк император включает в свою конную гвардию. В 1811 году добавляет 2-й полк легкой конницы - голландских (красных) улан. В расписании войск Великой армии в 1812 году данный полк входил в кавалерийский корпус маршала Бессьера, дивизию Императорской гвардии в 5-ю бригаду в составе 4-х эскадронов. Командовал гвардейскими уланами бригадный генерал барон Пьер Давид Кольбер-Шабане. Гвардейские уланы несли почётную службу в эскорте императора Наполеона. Наполеон берег свои гвардейские полки, поэтому Голландские уланы, как и другие элитные формирования Великой армии, в кампании 1812 года практически не задействовались.
Наталья Владыкина: Когда… Если бы можно было, она бы и не ушла из этой комнаты, из этого дома, вообще никуда никогда больше не ушла бы от Алексея, но… Невидимые цепи натянулись – ей пора было в её тюрьму. Но теперь всё изменилось, теперь она уже знает способ, достаточно только не терять голову – и она сможет убегать из опостылевшей тюрьмы на волю. К нему. А сейчас нужно было уходить. Наташа никак не могла заставить себя оторваться от Алексея. Как ей прожить все эти часы до новой встречи без него? Завтра – слишком опасно, нельзя. Пусть пройдёт хотя бы несколько дней. Это будет разумно и правильно, и вполне естественно – наведаться к портнихе, узнать, как шьётся её новое платье… Но, твёрдо решив для себя приехать снова лишь в пятницу, она вдруг резко обернулась, обняла Алексея и пообещала уверенно: - Я приеду завтра. Неважно, какую ещё ложь она придумает. Она знала, что приедет. Уже совсем одевшись и стоя перед дверями, она не удержалась – сама поцеловала его на прощание, и поцелуй этот вышел таким, что ещё немного – и никуда бы она не пошла, осталась бы с ним… Но Алексей, чуть отстранившись, мягко напомнил ей о времени. Никуда не хочу от тебя уходить. Ты – мой, я – твоя, всё остальное – ложь, неправильно, не существует. К вечеру похолодало ещё сильнее, и этот свежий морозный воздух оказался очень кстати – на него можно было списать яркий румянец щёк. Наташа ехала домой, смотрела в окошко на расплывающиеся в наступивших сумерках очертания домов и как-то равнодушно думала о том, что муж может уже вполне быть дома. Что ж, она ездила заказывать себе платье, и потратила намного больше времени, чем планировала, выбирая цвет, ткань, фасон нового наряда. А ведь ей нужно их несколько. Так что завтра она отправится к портнихе снова. Мода – такая капризная штука. Столько усилий нужно прикладывать, чтобы хорошо выглядеть. А ведь мужа оценивают и по жене – если она модно и со вкусом одета, то это лишь прибавляет ему уважения в глазах общества. К счастью, ей никто, кроме дворецкого, в доме не встретился. Наташа проговорила скороговоркой, что устала и обедать не будет, так что Артемий пусть не ждёт её, но услышала в ответ, что граф приказал (приказал!) ей непременно спуститься к ужину. - Что? – Наташа уставилась на дворецкого, борясь с желанием его ударить. Он ведь всего лишь передал слова Артемия, но ярость графини была от этого не меньше. - То есть я должна подчиниться непонятной прихоти Артемия Серафимовича вне зависимости от того, как себя чувствую? Да как он посмел вмешивать в их дела слуг? Наташа совершенно не чувствовала былого страха перед тем, что вызвала неудовольствие мужа. Сейчас она была невероятно сильной – потому что не была больше одинокой. И теперь она будет нападать, а не защищаться. Хватит унизительного подчинения. Она жена, да, но не вещь, не собственность этого человека, который случайно стал её мужем. Никакой он мне не муж. Пусть он таковым считается. Мой настоящий муж – Алексей. А он… Он всего лишь отец Серёжи, но пусть не воображает, что имеет право распоряжаться моей душой и моими мыслями. Она едва дождалась ужина. Ворвалась в столовую, словно злобная фурия и выпалила вместо приветствия: - Что означает Ваш приказ, Артемий Серафимович? Вы хоть понимаете, как унизили меня перед слугами?
Артемий Владыкин: Откинувшись на спину стула и медленно поглаживая пальцами усы, Артемий Серафимович смерил жену взглядом, прежде в ее адрес никогда не обращавшимся. Так он частенько смотрел на подчиненных, на скучных просителей или жалких преступников, которым дорога пешком в Сибирь и то слишком мягкое наказание. Это был холодный, почти презрительный взгляд, которому вторила такая же улыбка, тронувшая губы. «Вот какой еще ты, оказывается, можешь быть? Глупой…» Да и он глупец не меньший. Долгие годы дарил этой женщине слишком многое, что она не ценила и так и не смогла понять. А она оказалась всего лишь эгоисткой, которая всю жизнь думала единственно о себе, страдала только о своих переживаниях и даже не пыталась понять и приблизиться к человеку, с которым связала свою жизнь. Ее принудили к этому браку? Да разве же не спрашивал он ее согласия? Разве не готов был бы отступить, если бы Наташа честно призналась в своем нежелании идти за него? Только не захотела ведь она выбрать трудную жизнь бесприданницы, которую родителям вовеки не сбыть с рук, будь та хоть трижды красавицей! А после венчания, когда ей вздумалось изображать покорность судьбе и страдание? Разве не дал он ей время привыкнуть к себе, не был с ней мил? Пусть он не умеет быть душой компании, пусть кто-то считает, что и вовсе-то у него нет души. Но он любил ее, окружал лаской и заботой, готов был исполнить ее любую прихоть. И если Наташа этого так и не увидела – не его в том вина. Попыталась ли она хотя бы пробовать его любить? Нет, Владыкин это знал почти наверняка. Наташа даже не скрывала своего небрежения. Он был ей всегда противен. - Приказ?! Да полно, какой там приказ, Наталья Александровна! Сущий пустяк, всего лишь просьба составить мне компанию за ужином. Скучно, знаете ли, есть одному. Потому безгранично признателен, что вы все-таки оказали мне честь , – медленным жестом Артемий Серафимович предложил жене присесть за стол напротив себя, улыбка на его губах будто заледенела. Уступать отныне он более не собирался. Решила играть с огнем, так пусть знает, что им можно всерьез обжечься! - Говорят, вы нынче посещали модистку? Надеюсь, получили желаемое наслаждение? Вы там порядочно пробыли, – проговорил Владыкин, пристально глядя жене в глаза, отведя взгляд в сторону лишь после того как пригубил вина из своего бокала.
полная версия страницы