Форум » Петербург » Сoup de foudre » Ответить
Сoup de foudre
Артемий Владыкин: Дата: январь 1833 Место: Санкт-Петербург Участники: Алексей Головин, Наталья и Артемий Владыкины, Маргарита Рольберг
Ответов - 84, стр:
1 2 3 4 5 All
Артемий Владыкин: В середине зимы, как и положено всякий год, в Петербурге лютовали морозы. Выходить на улицу и тащиться через весь город в гости в такие вечера не захотелось бы ни одному здравомыслящему человеку. Ведь что может быть лучше, чем провести тихий семейный вечер перед пышущим жаром камином за чтением кого-нибудь из греческих классиков (новомодные французские романы, а тем паче – русские, Владыкин всерьез не воспринимал), чтобы рядом с тобой в то же самое время за рукоделием сидела супруга. Но, увы, именно сегодня, в погоду, когда хороший хозяин собаку на двор не выгонит, Артемию Серафимовичу и его жене предстояло быть с визитом у Дашковых. А что делать, ведь там будет и сам министр! Для Владыкина, правда, он уже давно был не только начальником, но и близким другом, чем Артемий Серафимович, безусловно, гордился, хотя внешне никоим образом этого не показывал, часто говаривая самому себе на этот счет, что так оно и должно быть. К слову, Дмитрий Васильевич недавно намекнул о скором представлении к награде. По правде сказать, о Святой Анне и сам Владыкин давненько лелеял тайную мечту, потому теперь, когда появился действительный шанс воплотить ее в жизнь, никак не желал бы его упустить. Потому, в половине седьмого к парадному крыльцу его дома на Моховой и был, вопреки морозу и начинающейся метели, подан экипаж, в котором вскоре устроилась, кутаясь в меха, графская чета Владыкиных. А спустя еще полчаса, они уже поднимались по лестнице совсем другого особняка, что на Малой Морской. Дмитрий Васильевич вместе с супругой Елизаветой Васильевной встречали многочисленных гостей на верхнем крыльце. А последние, нарядные, счастливые тем, что, наконец, завершился Филиппов пост, словно бы стремились перещеголять друг друга во всем. Начиная с роскоши туалетов, и заканчивая излияниями любезности в отношении друг друга. Сам Владыкин ни приемов, ни праздников у себя в доме не любил. Но при этом исправно посещал те, что устраивали другие. Так что никто бы не заподозрил в нем приверженца домашних посиделок, эдакого нелюдима. Впрочем, на самом деле, таковым он по своей природе и не являлся. Просто превыше всего для Артемия Серафимовича всегда был личный душевный комфорт, однако достичь его он мог лишь в обществе людей схожих с ним в интересах и взглядах. Вот, правда, Наташенька, кажется, иногда скучала в компании его друзей. И желание ее развлечь было еще одной причиной, по которой он как заботливый муж молодой и привлекательной дамы, всегда старался посещать светские приемы. Таким образом, сегодняшний вечер обещал принести пользу для обоих супругов. Едва поприветствовав хозяев, Владыкины немедленно попали в светский водоворот. Здесь нужно было поздороваться с одними, там – передать привет другим, третьи ждали своей порции внимания, и каждый был предельно вежлив и внимателен. Кто-то заискивал перед самим Владыкиным, кто-то искал расположения Натальи Александровны. Так незаметно прошло то время, которое давалось гостям перед обедом, чтобы вдоволь наговориться и уже не слишком портить хорошей трапезы излишней болтовней. Впрочем, за обедом то затихали, то вновь вспыхивали споры о политике и городских сплетнях, о моде и литературе.
Наталья Владыкина: Наталья Александровна сызмальства признавала пользу наблюдательности. Она очень внимательно следила за родителями и окружающими их людьми в разных обстоятельствах и, хоть не понимала всех загадочных нюансов поведения взрослых, всегда безошибочно определяла поворотные моменты их беседы, будь то почти незаметная пауза или взгляд в сторону, или движение бровью... Конечно, она быстро поняла, что пялиться на людей неприлично, да и неудобно для продолжения наблюдений, поэтому научилась предчувствовать интересности, чтобы украдкой смочь уловить именно тот, живой, натуральный момент, где взрослые хоть на миг или два переставали от нее отличаться. Со временем поняв, что светский флер - необходимая защита от непрошенных советов и мнений, с удивлением обнаружила и в себе недюжинные способности оставаться в обществе неразгаданной и... непонятой. Всегда прямая, всегда с едва заметной полуулыбкой на губах и со спокойным, занавешенным ресницами взглядом она, и выйдя в свет, продолжила наблюдать за всплесками естественности в обществе. Особое ее внимание привлекали пары увлеченных друг другом людей, как молодых, так и не очень, как холостых, так и обремененных брачными узами. И, конечно же, последние пользовались совершенно трепетным интересом благодаря филигранной тонкости их общения, не заметной даже супругами изучаемых Натальей пар. И единственный вопрос, возникающий неизменно в результате всех ее наблюдений, она никак не могла разгадать: зачем затягивать себя и любимого человека в такой узел проблем, который чаще внезапно разрешается диким, порой бесчеловечным скандалом?! Или - сплетнями, разъедающими полностью репутацию обеих семей даже при срочном отъезде одной из них «на воды» или к неожиданно заболевшим родственникам. Вот сама Наталья Александровна никогда не позволяла себе пропускать в душу восхищенные взгляды кавалеров, отчасти, именно потому, что сделала в свое время достаточное количество выводов о природе этих взглядов, кажущейся ей оскорбительной любой уважающей себя девице. Поэтому даже к моменту собственного замужества она так и не сумела простить всему человеческому роду норму отдавать на заклание мужской звериной похоти живую девичью душу и ее небесчувственное по иронии такой судьбы тело. В любовь Наталья Шатрова не верила в принципе. Все, что она смогла увидеть за годы своих наблюдений, называлось ею стремлением к сладострастию и удовлетворению низменных желаний обеих сторон. Когда Наташа выходила замуж, она неистово надеялась, что это общечеловеческое качество в нужный момент раскроется и у нее. Но этого не произошло. Как она и опасалась всю свою сознательную жизнь, превращение в женщину сопровождалось для нее неизменным чувством раздавленности и унижения, которое из гордости необходимо было еще и тщательно скрывать, улыбаться и проходить это испытание снова и снова, исключительно гадкое, хоть со временем все менее значимое в жизни испытание. Ведь жизнь почему-то продолжалась и даже обогащалась новыми впечатлениями. Натали стала матерью. Так она поняла, что без большой жертвы не может быть большой награды. И научилась гораздо лояльнее относиться к людям вокруг себя, прощать им то, что раньше не могла в них выносить, сочувствовать женщинам и снисходительнее воспринимать мужчин. Ведь у нее был ее Сережа, единственный смысл жизни, которая с его присутствием в ней стала бесконечно важной, даже бесценной. Муж очень настаивал на этом выходе. И даже начинающаяся метель не удержала его теплолюбивое тело от визита к Дашковым. Ведь дело было в уже обсуждаемой потенциальной награде и дальнешем карьерном росте, что априори не могло быть проигнорировано даже при наводнении и конце света вкупе. И все бы ничего, и Сережа выздоровел, и общество у Дашковых всегда располагало к приятному общению ни о чем, но Наталья почему-то сегодня не слишком уверенно и спокойно вошла в залу здороваться с Дмитрием Васильевичем и Елизаветой Васильевной. Все дело в прошлом светском рауте, который внес неожиданную смуту в ее сердце, ставшее, по-видимому, слишком ослабленным от безграничной и почти сумасшедшей любви к сыну. Главное для Натальи в этот день было не увидеть сегодня того человека с прожигающими глазами, которые отчего-то совершенно бесцеремонно дотрагивались до ее души.
Алексей Головин: Позволять себе демонстрировать недвусмысленный интерес к даме, а тем паче к даме замужней – неприемлемо для человека чести уже хотя бы из-за того, что это прямой способ бросить тень на ее репутацию. Что, в свою очередь, существенно осложнит – при удачном, конечно, стечении обстоятельств, дальнейшее развитие ваших с нею отношений. Это есть азбука всякого начинающего светского льва, которой следует овладеть как можно раньше, ежели намереваешься претендовать на это гордое прозвание в дальнейшем. Алексей Головин, с юных лет обладавший хорошей способностью к обучению во многих науках, данную премудрость – с тех самых пор, как стал активно появляться в свете по выходу из Пажеского корпуса, осваивал особенно легко и увлеченно, потому к двадцати пяти годам имел за плечами уже изрядный список амурных побед, коих, естественно, не афишировал уже хотя бы потому, что большая их доля была одержана вне того круга, к которому отпрыск старинного графского семейства принадлежал по праву рождения. Что, впрочем, было вполне естественно для молодого человека его биографии и, несмотря на то, что вслух, обычно, высоконравственно порицалось, на деле – ничуть не сказывалось на общем благосклонном отношении к нему со стороны общества. Ибо, право же, ведь всякий юноша имеет неотъемлемое право «перебеситься» прежде, чем однажды «возьмется за ум» и найдет себе подходящую по происхождению и положению партию – невинную, очаровательную барышню с хорошим приданным, с которой будет, сколько сможет, счастлив и которой, естественно, уж никак не следует знать о былых похождениях супруга. Впрочем, двадцать пять лет – это своеобразный рубеж, по достижении которого от всякого «приличного» человека ожидают прекращения юношеских эскапад и начинают требовать «решительных поступков». Головин в последнее время тоже стал ощущать, как маменька стала исподволь усиливать свое извечное давление в вопросе выбора подходящей партии. С некоторых пор Елена Вахтанговна, в частности, особенно настойчиво требовала, чтобы Алексей повсюду сопровождал ее – хотя прежде вполне довольствовалась самостоятельными выездами, явно искусственно наполняя жизнь сына знакомствами с барышнями из «подходящих семей». И хоть ни одной из них даже слегка не удалось поцарапать его сердце, Головин не противился маменькиному коварству, относясь к нему с привычной небольшой долей иронии, более заметной – сыновнего почтения, и основной – ощущения неизбежности происходящего. Вернее, так все было с ним до вечера Большого новогоднего бала в Дворянском собрании, где среди толпы разноцветных, словно бабочки и столь же эфирных – во всяком случае, внешне, юных барышень, он впервые встретил ее. И маменька, верно, прокляла бы тот день, если бы знала, что потерять покой ее сыну случилось по вине не одного из многочисленных фейных созданий, а замужней – и как вскоре выяснилось, весьма глубоко, дамы. Потому что супруг ее был важен, знатен, имел выдающийся чин и пост в министерстве… Впрочем, о том, что у Натали – с самого первого момента, едва их только представили друг другу, Алексей не мог называть ее иначе – имеется в наличии муж, он забыл, как о чем-то неприятном, чем, казалось бы, вполне можно пренебречь, если бы… Если бы сама Натали сделала навстречу хотя бы один, микроскопический шаг, если бы дала понять, что и он, Алексей ей хоть сколько-нибудь небезразличен. А ведь он чувствовал, не мог не чувствовать, что это так и есть в их последующие мимолетные встречи на всех этих званых вечерах, балах и прочих светских событиях, кои Головин с некоторых пор посещал с упорством маниака, в надежде увидеть ее. А если уж выдавался случай перемолвиться с Натали хотя бы одним-двумя ничего не значащими словами – это уже был для него праздник и не зря прожитый на свете день. Такого с Алексеем не случалось еще никогда. Он был болен этой женщиной, но она же была и его лекарством. Потому, чтобы получить целительную дозу, он готов был на многое. Друзья замечали его странность в последние недели, однако соотнести ее с любовным недугом у прежде насмешливого до сарказма во всем, что касалось внешних сентиментальных проявлений Головина, не умели. Вот и теперь его давний, еще по Пажескому, приятель Ваня Москвин, которого Алексей нынче едва не силком притащил к Дашковым – и сам бы вовек бы не пошел, если бы не возможность видеть у них Натали – обратив внимание на то, как пристально он сверлит горящим взором тонкую прямую спину стоящей в дальнем углу залы молодой дамы, чинно беседующей с хозяйкой приема, лишь усмехнулся в усы: - Не трать время, Головин! Внешне сияет, но изнутри холодна, как невский лед на Рождество, - заметил он, жестом останавливая одного из лакеев, снующих с подносами шампанского среди гостей, забирая у него два наполненных хрустальных фужера и протягивая затем один из них Алексею. – Поверь, многие пытались, но… - Москвин пожал плечами и замолк, отпивая игристое вино, а Головин, оторвавшись от созерцания графини Владыкиной, перевел на него взор и, с трудом подавляя неизъяснимое раздражение, которое вызвали у него слова приятеля, сказал: - Ваня, я много раз твердил тебе, что не люблю, когда меня с кем-либо сравнивают. Тем более что сравнение чаще всего оказывается не в их пользу… Погоди… Или, может, ты и сам был среди этих неудачников? – приподнял он бровь, а потом вдруг расхохотался: громко и зло. – Ну, тогда уж и верно – сравнение хромает! - Послушай, но это, право, уже за гранью, Алексис… И если бы не наша многолетняя дружба… - Да иди ты к черту вместе со своею дружбой! – тихо, но отчетливо выговорил Головин, всучил ничего не понимающему Москвину свое шампанское, резко развернулся и зашагал прочь от него, по-прежнему горя изнутри яростью и ревностью: «многие пытались»! Будьте-нате! Многие – да не он! И хватит, в конце концов, этих игр! Они оба взрослые люди, сколько можно ходить вокруг да около… - Наталья Александровна! Мадам, позвольте засвидетельствовать Вам свое глубочайшее почтение! – безупречный поклон, хлесткий щелчок стукнувшихся друг об друга каблуков начищенных до зеркального блеска сапог, лучезарная улыбка и короткий взгляд в сторону, кажется, опешившего от внезапности подобного вторжения пожилого мужчины с надменным, каким-то маскообразным выражением лица и тяжелым взглядом холодных рыбьих глаз – неужто, господин Владыкин, собственной персоной? - Вы представите нас, графиня?
Наталья Владыкина: Но надежда на спокойный вечер испарилась со спины острыми, колючими снежинками - уже столь же привычными, сколь и очевидными для нее признаками его присутствия в одном с ней помещении... Может быть, хоть сегодня она ошибается, и это просто нервы, страх перед надвигающейся катастрофой, предчувствие которой не покидает ее с первого дня? Временно оглохнув для своей собеседницы, она уловила звук приближающихся к ней сзади шагов. Пожалуйста, пусть это будет не он! - Наталья Александровна!... Ну почему же?? И решительно как! - взгляд скользнул вниз, к подолу милейшей Елизаветы Васильевны, уже вроде бы щебетавшей ему какие-то приветствия, а Наталья не могла избавиться от неизбежности параллелей юношеских своих наблюдений с данными, неумолимо-конкретными обстоятельствами. Стараясь максимально отклонить от себя свои же собственные тогдашние сравнения и умозаключения, она в первую очередь заставила себя скорее поднять глаза к лицу хозяйки дома, очень любезно не смотревшей на нее сейчас. Но его ... это.. явное к ней обращение.. Смотрит только на меня... Наглец. «Атакуешь?» - холодно вопрошал ее медленный поворот головы и жесткий взгляд, который, если внимательно приглядеться, опровергался вдребезги ее розовеющими скулами и дернувшейся у ключицы ямочкой. Медленно сморгнув и обозначив приветственный реверанс, Наталья Александровна перевела глаза на супруга, опосредованно впитывая каждый нюанс теперешнего поведения своего личного недруга, казавшегося сегодня наиболее опасным. Ресницы, неосторожно впустившие было яркий блик в зрачки графини, снова занавесили взгляд псевдоравнодушной тенью. - Если вам будет угодно. - повела веками в его сторону и - обратно, к лицу мужа, уже изогнувшего изумленную бровь. - Флигель-адъютант Свиты Его Императорского Величества, если я не ошибаюсь, - уточнила прямо вопрошающим взглядом в изъедающие душу в кровь глаза и снова максимально плавно возвращая внимание Артемию Серафимовичу, - граф... Головин. В отчестве Натали не была уверена, поэтому опустила и имя. Она совершенно не была довольна собой! Этот шум в ушах, это учащенное сердцебиение и, как следствие - высоко вздымающаяся грудь, - она бы и в детстве безошибочно определила болезнь. - Надворный советник в министерстве юстиции, граф Артемий Серафимович Владыкин.. Полное представление должно было немного расслабить мужа ощущением его превосходства над окружающими. Надеюсь, этот чинный тон сработает и перекроет - Боже! Пусть не такие явные, как мне кажется! - признаки волнения... - Мой супруг, - чуть улыбнулась она Артемию, благодушно кивнув, и все же ощущая себя не подготовившей урок гимназисткой. За что она мне сейчас?? За то, что не люблю мужа? Не пытаюсь его полюбить?? Но об этом после.. Зачем он подошел? Что намерен делать? Почему не остался в стороне, как раньше??! Спокойствие.. Только не терять самообладание, при любых обстоятельствах. Натали бессознательно еще крепче свела лопатки и подняла голову, готовя себя к очередному подвоху с его стороны. Романович! Он же Романович! - вдруг вспомнила она, снова начав краснеть. - Почему я забыла отчество? Я даже представить не могу человека по-человечески! И - нет! Не смей опять признавать его голос приятным... умопомрачительным... За что??..
Алексей Головин: «Дурак ты, Ваня! И в женщинах не смыслишь ровным счетом ничего!» - подвел мысленный итог ссоре с приятелем Головин ровно в тот момент, как заметил искру гнева, мимолетно сверкнувшую из-под длинных ресниц Натали. В его адрес, несомненно. Что же, его поведение, и в самом деле, выглядело, пожалуй, вызывающим. Во всяком случае, Елизавета Васильевна, чьим главным устремлением в жизни, как было известно каждому в Петербурге, является поддержание «comme il faut», была явно шокирована и теперь… нет, от дома, конечно, не откажет – это был бы куда больший скандал, чем явный флирт одного из гостей с замужней дамой на глазах у ее почтенного супруга, но маменьке, с которой приятельствует чуть не с девических времен, при случае непременно выскажет. А маменька затем – самому Алексею. И, надо сказать, что терпеть нотации и жалобные причитания о том, что «неблагодарный сын совсем не ценит того, что она для него сделала в жизни» – наказание, ей-богу, даже почище тех танталовых мук, которые он испытывает, видя перед собою объект собственной страсти и не имея возможности сказать ей и сделать с нею то, чего теперь более всего на свете хочется. Да только будет оно потом… Потом, не теперь. А сейчас Натали рядом: сердится – но только ли на него? Смущается – но единственно ли присутствия мужа и того, что окружающие могут подумать о происходящем? Господи, как же она красива вблизи… Cветящийся нежно-молочный оттенок кожи, яркие каштановые локоны, тонкий аромат духов, который Алексей, с какой-то животной отчетливостью отделял во всей этой насыщенной другими парфюмерными, алкогольными, табачными и прочими запахами атмосфере наполненной большим количеством людей залы уже лишь потому, что это был именно ее аромат. Голова шла кругом. С трудом отводя взор от губ Натали, которая как раз успела перечислить многочисленные регалии собственного супруга, а также назвать его имя – сухое, трескучее, словно попавшая в лесу под ноги старая ветка, Алексей вновь взглянул на графа Владыкина: - Сердечно рад нашему знакомству, Артемий Серафимович! – затем еще раз кивнул ему. - Надеюсь иметь честь бывать у вас в доме! И еще… могу ли я просить разрешения пригласить Вашу супругу на танец? – глаза мадам Дашковой, и без того круглые, стали и вовсе похожи на таковые у испуганной совы – того и гляди заухает. Головин подарил ей невинную улыбку и чуть заметно пожал плечами.
Артемий Владыкин: - Да, любезная Елизавета Васильевна, я согласен с вами. Дюр мог бы стать неплохим актером, но его увлечение водевильными ролями, - Артемий Серафимович едва заметно пожал плечами, - привело к тому, что мы имеем. Это печально, когда молодые люди распыляются, не удосуживаясь позаботиться о своем будущем. Пусть они даже и избрали лицедейство своим главным занятием в жизни. - Уж вы-то, Артемий Серафимович, всегда знали, чего добиваетесь, - в глазах Дашковой светилась искренняя любезность, и с милой улыбкой она повернулась к Наталье Александровне, желая добавить, что той, должно быть, весьма беззаботно живется с таким дальновидным супругом, но не успела даже рта раскрыть, как внезапное появление графа Головина предупредило ее желание. Едва лишь одарив Головина холодным взглядом, Владыкин тут же повернулся к жене, пытаясь понять по ее реакции и поведению, сколь близко Наташа знакома с этим типом. И то, что тип этот носил столь почтенное имя, нисколько не оправдывало его нахальства. Вот еще один пример того сорта молодых людей, которые прожигают жизнь, не заглядывая в будущее. Встретив полный понимания и сочувствия, взгляд Елизаветы Васильевны, Владыкин едва заметно ухмыльнулся в усы, словно сообщник, знающий общий секрет, и вновь обернулся к Алексею Романовичу. - Ни родственник ли вы Евгению Александровичу? Мне довелось служить с ним, - небрежно бросил он в ответ на его восторженное приветствие, слишком восторженное, чтобы быть искренним. Давая понять также взглядом, что ответ его интересует мало. Ведь и сам вопрос был скорее данью вежливости. В первую минуту, едва Головин предстал пред ними, в голове Владыкина мелькнула мысль, что данный юноша вдруг решился искать у него протекции. Только это было бы как-то странно. Да и предпосылок вроде бы никаких не имелось: - Мы с Натальей Александровной принимаем по средам. Будем рады вас видеть, - «не слишком часто, конечно же». Все это время Владыкин также с любопытством следил за Наташей, выглядевшей одновременно смущенной и возмущенной. Последнее для нее было несвойственно вовсе. Всегда спокойная и сдержанная, сейчас она казалось бы, готова была, как капризный ребенок, топнуть ногой на докучливую собачонку. Но в то же время, ей явно не хотелось демонстрировать своего недовольства, и потому она упорно силилась казаться спокойной. - Я думаю, моя супруга сама решит – желает она танцевать с вами или нет. Я же одобрю любое ее разумное решение.
Наталья Владыкина: Ни проблеска заинтересованности в его холодных чужих, как не предписанные судьбой для ознакомления с ними в жизни территории неведомых земель, глазах. «Дорогой... Ты не заметил меня... Я плохая актриса, а ты - слепой тетерев...» - Наташа смотрела на мужа застывшим взором, наблюдая его фирменное, именное равнодушие, как в детстве, надеясь предугадать в нем хоть каплю живого чувства, направленного не внутрь, не на себя... Он пригласил его бывать у них!.. - она приопустила веки, едва удержавшись от того, чтобы плотно закрыть их и выразить тем самым свое отношение к этой непростительной ошибке.. «Что ты делаешь, Артем!..» - дышать стало гораздо труднее, крылья носа ее несколько раз дрогнули, впуская новую порцию этого муторного, перенасыщенного внутренним сгоранием воздуха. На новый взгляд супруга отреагировала едва заметным движением брови: «Ты уже все сделал...» И все же это был именно интерес в его глазах, надо признать. «Теперь мой ход?» Взгляд на возмущенную и преисполненную самого живого любопытства Елизавету Васильевну был сдобрен успокоительной добродушной улыбкой: она уже взяла себя в руки и все нужные ей к этому моменту выводы сделать успела. Медленно и спокойно повернув голову к ожидающему ее ответа Головину, Натали отпустила себя войти в водоворот с головой, но осталась на пороге: «Это всего лишь зрачки, черные, как у меня, просто черные. А те... смотрят... сей театр. Смотрите, смотрите, я же на сцене.» Ее прямой взгляд почти улыбался: не надо меня есть - заболеете. - Нет, Алексей Романович, я не хочу танцевать сегодня, - размеренно, поступательно и очень просто, будто и совершенно не волнуясь, произнесла Наталья, опуская взгляд к его губам и снова возвращая наверх и внутрь, чтобы не упустить ни мгновения, ни нюанса из его реакции. Лицо ее выражало безмятежную прихоть, скрывая в затененных глазах гремучую смесь негодования, острого сожаления и толику радости от этого горячего происшествия, которое уже надо бы начинать заканчивать, пока оно не переросло в неуправляемый пожар. Пальцы, степенно лежащие на юбке, медленно проворачивали обручальное кольцо, на щеках играл девичий румянец, а ресницы плавно и своевременно перевели взгляд и более яркую улыбку к лицу хозяйки приема, рискованно оставляя что-то очень важное на поруки этого неблагонадежного человека.
Алексей Головин: Секундное замешательство, почти что обида избалованного ребенка, которому без объяснения причины вдруг отказывают в порции любимого лакомства, уже в следующее мгновение оказалось напрочь смыто набежавшей откуда-то из самых глубин ледяной волной, ударившей под дых, одновременно захлестывая с головой своей «пеной» – чувством глубоко уязвленного самолюбия и даже злости: «Война, значит? Что ж…» - Что ж, простите, сударыня, быть может, в другой раз… - отойти сразу, в ту же минуту – означало полную и безоговорочную капитуляцию. Потому Головин, который признавал за собою проигрыш пока в одном лишь единственном сражении, намеренно заставил себя задержаться подле Владыкиных и Елизаветы Васильевны еще на какое-то время, хотя граф Артемий Серафимович при этом явственно демонстрировал всем своим видом, что вовсе не намерен продолжать едва начатого разговора. Собственно, Алексей и сам не жаждал, поэтому, со всей исчерпывающей полнотой ответив на несколько исключительно насущных вопросов мадам Дашковой о самочувствии маменьки и о том, намерена ли она нынче летом ехать к водам, откланялся и вновь вернулся, так сказать, на исходные. Где его все еще дожидался Москвин. Откровенный афронт, которым удостоили его приятеля на глазах у всего общества, как следует потешил внутреннее «я» поручика, и потому Иван, впрочем, и по природе своей человек крайне незлобивый, решил, что получил вполне достаточную сатисфакцию за обиду, нанесенную Головиным. А затем, продолжать их, в общем-то, совершенно глупую ссору не посчитал нужным. Хотя насмешливого ехидства в словах, обращенных к Алексею, также не считающему здесь, в некотором отдалении от всех, необходимым «держать лицо», а потому мрачному и угрюмому, словно тысяча чертей, сдерживать и не стал. - Да полноте, Алексис! Не сошелся же свет клином на этой Наталье Александровне! Осмотрись-ка вокруг, приятель! Мало ли здесь дам и девиц, готовых продать душу за толику твоего внимания? Уверен, ты этого даже не заметил, но среди гостей, совсем рядом с Владыкиными, находилась Бетси Чернышева вместе со своею достопочтенной maman и сестрами. Так вот, когда ты столь решительно направился в их сторону, она едва не лишилась чувств – причем дважды. В первый раз, когда подумала, что ты намерен ангажировать ее, а другой – когда поняла, что ошиблась. Помилуй, но теперь для тебя дело чести сделать так, чтобы сей бал не превратился для бедной барышни в одно из ужаснейших воспоминаний юности… Смотри, вон она – там, у окна! И очень-очень мила, право. Я и сам бы ее пригласил, да вот только что-то побаиваюсь не выдержать сравнения! Головин, который в глубине души уже и сам понимал, что повел себя с Ваней, одним из немногочисленных людей, которых мог назвать другом, несмотря на крайне обширные знакомства в свете, совершенно по-свински, на этот раз предпочел не заметить его шпильки. Обернувшись туда, куда тот ему указал легким кивком головы, он, и в самом деле, увидел мадемуазель Чернышеву. И, разглядев симпатичное, хотя и несколько простоватое личико барышни, даже припомнил, что она была одной из тех, на кого маменька настоятельно рекомендовала ему как-то обратить внимание. - Действительно, очень мила. И, пожалуй, в остальном ты тоже прав, - ответил он и, спустя пару минут, уже расшаркивался перед сияющей от восторга барышней и ее не менее довольной родней. А еще через пять – успешно заполучил Бетси на один из вальсов. Чтобы затем, в перерывах между улыбками и репликами, обращенными к партнерше, все равно украдкой выискивать в толпе взглядом совсем другую особу, отчаянно себя за это проклиная.
Наталья Владыкина: "Боже мой! Как же он растерялся! Он не ожидал отказа?? Почему же? Никто и никогда не отказывал такому сногсшибательному казанове?" - Натали очень старалась не ликовать, уловив это детское замешательство, ничем внешне не выдать своей нервной насмешливой улыбки, что все же мелькнула в уголке ее губ и обращенных к Елизавете Васильевне глазах, которые с первым же звуком его ставшего чуть глуховатым голоса, поплыли вниз по платью собеседницы. "Не жалко.. Ты же не хочешь, чтоб тебя жалели, верно?" - бросив вскользь якобы безучастный взгляд на его лицо, вернула внимание супругу своему... который, по-видимому, так же, как и Елизавета Васильевна, был очень доволен результатом этого, конечно же, безумного поступка. Удовлетворение Артемия Серафимовича, столь явное для уязвленного самолюбия молодого повесы, сыграло злую шутку с Натали, которой теперь нестерпимо захотелось вернуть оживление в эти вновь надолго (навсегда?) затянувшиеся тиной равнодушия зрачки. Хотя - зачем? Это веселье грозит слишком дорого всем обойтись, судя по недвусмысленному поведению твоего сердца! Тоже нашлась - Джульетта! Насмешница над любовью. Плата за цинизм - соответствующая, соразмерная масштабам самого цинизма... Но сердце.. Теперь понимает, как должно стучать!.. Когда рядом тот, кто должен был.. быть... Как же ты не во время! Как смерть, как стихийное бедствие... Вот уже начались танцы. Артемий отошел к своим будущим перспективам, общество вокруг Натальи Александровны менялось и пополнялось новыми лицами, улыбками, голосами, ей пришлось отказать еще двум искателям партнерши на вальс, и все это время она ни на секунду не переставала ощущать его присутствие в зале. Его обиженное, досадливое присутствие. Что сделает? Может быть, ничего? Нет, не настолько же он заносчив и глуп, чтоб не простить первого же отказа! С чего я решила, впрочем, что знаю его? С того, что мне не мог бы понравиться другой, именно заносчивый и глупый? Но - его наглость... Пару раз бросив взгляд на танцующие в вальсе пары, Натали заметила и его, увлеченно и - надо отдать ему должное - безупречно ведущим какую-то юную милашку... Они даже были представлены, вот только имена и фамилии никогда не удерживались в голове Натальи Александровны, если не имели к ней непосредственного отношения. "Что ж, - грубо задавила она шевельнувшийся было в душе ропот ненужного щемящего предположения, - времени зря не теряет, весьма успешно демонстрирует эффективное исцеление... Это ли не прекрасно? Может быть - всё?" - со смешанным чувством надежды и разочарования, мелькнуло в ее голове по пути к буфетной стойке с напитками. Там еще рядом был балкон... Метели нет, снег валит, как в сказке... Натали, ведомая чувством прекрасного и жаждой свежего воздуха, вошла в арку полуприкрытого гардинами балкона. "Ведь он не зайдет сюда? Он оскорблен, а теперь занят флиртом. Теперь он не должен следить за мной... Пусть будет так. Мне надо одуматься, выдохнуть, освободиться... Чудесная ночь. Нестерпимо яркая луна и оглушающе беззвучный, обволакивающий в мягкие пушистые объятия снегопад... Зимняя сказка... Даже мороза нет! Так ли все начиналось сегодня?"
Алексей Головин: Танец с Бетси несколько развеял угрюмое мрачнодушие Алексея, в очередной раз подтверждая и без того всем известную аксиому о том, что всякое душевное волнение лучше всего облегчается активным физическим действием. Да к тому ж, следовало признать, что барышня, доставшаяся Головину в партнерши, оказалась, и в самом деле, очень приятной особой. И, главное, деликатной настолько, чтобы не докучать расспросами, хотя, несомненно, чувствовала его внутреннее напряжение. И, чувствуя за то род благодарности, Алексей, возвращая Бетси ее маменьке, даже задержался подле мадам Чернышевой и теперь уже вновь полного комплекта из ее дочерей еще и на короткий разговор, держась при этом со всем присущим ему светским блеском. Впрочем, вскоре опомнился, что тем лишь подпитывает почву необоснованных девичьих надежд – иными словами, поступает дурно. Так что, выждав приличное время, откланялся. И пошел было вновь за Ваней, желая сказать ему, что хотел бы покинуть раут. Оно и в самом деле – чего ради отсвечивать здесь лицом, коли та, для кого он пришел, столь недвусмысленно дала понять, что тем он лишь доставляет ей крайнее неудобство. Однако, заметив, что поручик Москвин теперь находится в обществе сразу двух молоденьких барышень, кои – должно быть, над его шутками, заливаются счастливым смехом, мешать другу в получении его собственной порции удовольствия от вечера посчитал совсем уж гадким. И потому в первый момент даже замер посреди залы в нерешительности, думая, куда пойти, но уже в следующую минуту, рассеянно осматриваясь, уперся взглядом в багряную драпировку тяжелых бархатных гардин, которыми были украшены своды французских окон на внешней стене помещения, что также образовывала и фасад здания со стороны парадного подъезда. По случаю присутствия большого количества народа и изрядной духоты, сразу несколько из них были приоткрыты. И Алексей, прежде уже бывавший на приемах у Дашковых, а потому неплохо ориентировавшийся в устройстве их дома, знал, что все они выходят на просторный балкон, отдаленно напоминающий театральную ложу или даже небольшую террасу. Что же, именно там он и постоит некоторое время, покуда не замерзнет настолько, чтобы благородные порывы в отношении Ваньки успели напрочь выветриться из головы. - О, простите, сударыня, кажется, я нарушил ваше уеди… Натали?! – зрение не в один момент приспособилось после яркого освещения залы к не менее яркому, но по-иному, лунному свету, потому вначале предательски подвело. Впрочем, сориентировался вновь Алексей довольно быстро. Также быстро и легко вновь всколыхнулось в нем поутихшее, было, внутреннее волнение. Она здесь – одна! Вот он – шанс, которого он ждал и который отчаялся получить! - Натали! – кажется, она вздрогнула? Метнувшись быстрее собственной тени, понимая, что времени совсем мало, Алексей без спроса завладел рукою графини, поднося ее к своим губам. – Натали, вы боитесь меня? Напрасно! Признаю – я вел себя нынче, как умалишенный, но мое безумие – это вы! Знаю, что не должен всего этого: говорить, делать… В вашей воле решить мою участь сообразно собственным желаниям, но я хочу, чтобы вы знали – я люблю вас! – он вновь взглянул на нее. Ни злости, ни гордости, ни иронии – одно лишь смирение и покорность. – Простите, если вам это неприятно, но, кажется, сам я ничего уже не могу с этим поделать.
Наталья Владыкина: Она вздрогнула: Его голос? Его??.. Но этот вопрос.. Он не играет удивление.. Он не играет!.. Меня - по имени?!.. Огромно распахнувшиеся глаза ее застыли в ужасе: они с ним.. вдвоем! Неверный шаг назад, подпрыгнувшее в горло сердце, невольный всплеск руками: пусть это будет видение, сон, неправда... Но вот его рука в одно мгновение поймала ее, и - страх прошел, будто это все, что требовалось, чтобы оживить мертвеца, заполнившего ее душу, сознание, тело своим формалиновым сном и выдающего себя за нее, настоящую живую Наталью. Веки нечаянно прикрылись от его горячего пожатия, конвульсивно сжатые плечи начали медленно опускаться, безропотно отдаваясь тем согревающим потокам, в которые ее без спроса окунуло Это. «Натали!» - «Господи, зачем он так произносит его!» - глаза закрылись вовсе, дрогнув трагической морщинкой на переносице, весь скопившийся в груди воздух, словно погибающая душа, стремительно покидал тело. И мысли не возникло попытаться отнять руку. От его поцелуя по коже вверх ветром пронесся нервный озноб, прожегший в центре сердца ощутимую дырку. Его первый же вопрос заставил Натали скорее прийти в чувство и задуматься о необходимости своевременного освобождения руки. Но она продолжала слушать, не поднимая глаз от своей кисти, выглядящей просто волшебно в плену его рук. «Это вы...» - жалкая попытка глотнуть ртом холодный, лунный, синий, дрожащий желейный воздух. «Это вы...» Умоляющий взгляд на него и - новый плен, теперь уже выпивающих душу глаз. Эти заветные три слова.. Нельзя слушать, нельзя было слушать.. его... Снова занавесив взор и опустив голову, она, наконец, потянула на себя свою руку. Но пальцы не слушались ее пытающейся быть умной головы! Они безбожно сжимались все сильнее и сильнее, заявляя ей открытым текстом: я не хочу его отпускать! Но это наваждение надо было как-то заканчивать, графиня открыла глаза. Помогло: пальцы замерли, в голову проник сквозняк здравого смысла: мы же должны будем как-то отсюда выходить... Рука в его руке задрожала. Она выдала себя целиком. Что ей еще добавлять? Натали попыталась что-то сказать, но получился лишь выдох, медленно и мягко освобождающиеся пальцы не торопились прекращать контакта с его рукой, хотя шанс на это уже был дан. Усилием воли она подняла их и быстро спрятала руку за спину, куда потом отправила и вторую, сцепив их там нарочно болезненным замком. - Я... - надо, надо было что-то отвечать! Необходимо было срочно расставаться... Балкон так ненадежен! Как выходить отсюда - туда, где они, люди?... Что с ее лицом? Это катастрофа... - прошу вас, - голос не мой... снова набрать воздуха... и не поднимать глаз, нет, только не в глаза.. в них так видна правда! - не приходить к нам домой, - какой детский голос! Ужасно, Наташа... - брови трусливо сдвинулись к переносице, взгляд еле-еле вскарабкался к его внимательным, пытливым, насквозь пронизывающим сердце глазам. И это был ее конец. Она не умела врать. Сколько она смотрела на него неизвестно - всю жизнь мотылька, устремившегося к яркому завораживающему пламени.
Алексей Головин: Не пытаясь удерживать против воли тонких, чуть подрагивающих пальцев Натали, «отпускать» ее взглядом Алексей, тем не менее, вовсе не торопился, желая сполна насладиться своей победой. Может говорить, что хочет, может поступать, как ей нравится, однако он ведь видел, что на самом деле с нею происходит, знает, что именно – и как она теперь ощущает, лишь потому, что и сам горел в том же самом пламени. Легкий порыв ветра, внезапно бросил в лицо горсть невесомых колких снежинок, на миг приоткрылась и вновь захлопнулась балконная дверь, заставляя обратить на себя внимание, чтобы, вспомнив о реальности вокруг них, отвернуться и тем разорвать эту взаимную сладкую пытку – смотреть, но не прикасаться. Судорожно вдохнув приоткрытым ртом холод, едва не закашлявшись, Головин отступил на шаг, вновь увеличивая дистанцию между собой и Натали до пресловутой «приличной», и упрямо мотнул головой: - Нет! Наталья Александровна… - «черт, с чего бы вновь так официально?» - К чему обещать то, чего наверняка не смогу исполнить… после всего сказанного и сделанного сегодня, это просто нелепо – бегать друг от друга, избегая встреч. Меня тянет к вам неодолимо – вы чувствуете то же, я знаю… Да поймите же, если бы я видел, что вы счастливы вместе с ним, что любите его, я бы не стал упорствовать, но нынче! И если это искушение, то неужели лучше всю жизнь затем терзаться от мысли, «что могло бы быть, если бы…», чем позволить себе всего один раз поддаться ему? – Алексей вновь поднял на нее взгляд. – Наташа… умоляю вас, не заставляйте меня становиться клятвопреступником. Право, я этого не заслуживаю. Разрешите мне бывать у вас, видеть вас… любить вас.
Наталья Владыкина: Кто-то сказал, что здесь было холодно? Зимой, на балконе, в открывающем плечи, как и положено, платье?? Ха!... Здесь было слишком жарко. Он читал в ее зрачках, как в раскрытой книге, как в написанном откровенном письме, он уже сейчас властвовал над ней, и оба понимали это, но Натали не могла с этим бороться, не умела. И потому была искренне признательна ему за шаг, на который он отступил от нее, и благодаря которому она смогла выдохнуть и оторваться от его поглощающих ее безраздельно, почти ликующих глаз. «Нееет?» - она слушала во все глаза, чуть склонив голову набок и потихоньку начиная дрожать от нервного напряжения (порывы ветра тут вовсе не при чем). Она не могла не признать, что каждое его слово дарило лишь радость, запретную, желанную радость, которую Натали все никак не могла позволить себе принять спокойно: «Как больно, что я так доступна! Он заметил это один или?.. Он знает... Знает!.. Что? Видно, что я не люблю его? Видно было сегодня? Боже! Я не приспособлена к такому количеству лжи, я не справляюсь с ним!!!» Наташа готова была заплакать, она уже еле сдерживала дыхание, чтобы оно не прервалось ненужным рыданием. Он говорил честно. Его слова, такие нежные, горячие, настоящие, были тем самым вожделенным островком правды в том море вранья, в котором она барахталась на своем маленьком плоту, именуемом «Сереженька»... - Поддаться ему? - она вздрогнула, повторив его слова, чем подняла на себя его теперь далекий от воодушевления взор. Это было удивительно - секунду назад ощущать себя загнанной в угол, пойманной в клетку птицей, и в следующий миг понять, что охотник - сам твоя жертва, не менее ошарашенная случившимся. Молящая теперь о пощаде... «Наташа...» Ради того, чтобы услышать таким образом произнесенное собственное имя, стоило рождаться на свет. Наташа едва не всхлипнула от его звучания из этих уст, от этого головокружительного взгляда в момент его произнесения. - Клятвопреступником? - зажмурившись на его последних словах, порывисто прошептала она, только чтобы не сказать «Да!», рвущееся наружу, взрывающее сердце нестерпимой надеждой на счастье, такое близкое сейчас - только руку протяни. - То есть, вы хотите сказать, что все равно не оставите меня? Что бы я сейчас ни сказала? - ее глаза снова встретились с его. Пора было переходить к правде. Но это было так сложно, с непривычки.. Наталья обхватила свои плечи руками и попыталась выровнять дыхание. Но как быть? Разрешить ему приходить - значит, официально дать согласие на адюльтер, не разрешить - значило бы не быть с ним честной. В ответ на его правду, кажущуюся теперь не наглой, а отважной - явить свое малодушие?... Ответ Алексея не заставил себя долго ждать. Он был настолько порывист и прост, что Натали не смогла сдержать улыбки, как ни старалась. Она уже и голову склонила на грудь, и взгляд отвела в сторону, а детская открытая улыбка, которую, кроме Сережи, мало кто вообще видел из ее окружения за все последние годы, все ярче расцветала на ее лице, украшая щеки забавными ямочками. Едва подняв глаза на с интересом наблюдающего за ней Головина, Наталья лишь мягко усмехнулась в ответ и, ни слова не добавив, отвернулась от него и вышла в окутывающий своим теплом, как прогретым одеялом, холл.
Алексей Головин: - Именно! - сию же минуту подтвердив словом и легким кивком головы слова Натали, Головин улыбнулся. Радостно и счастливо, с тем облегчением, с каким, обычно, улыбается человек, сбросивший со своей души какую-то тяжесть. Собственно, так ведь оно и было: последние сомнения в том, что Наташа просто ошеломлена этим внезапным напором, и лишь затем не отослала его тотчас же от себя прочь, а все еще стоит и слушает все эти полубессмысленные и отчаянные бредни влюбленного, растаяли, стоило Алексею, медленно скользящему ласкающим взглядом по лицу собеседницы, заметить, как на губах ее возникла ответная улыбка. Сперва робкая, стеснительная, точно у юной барышни, впервые получившей заветное признание – чему Головин весьма удивился. Ведь этого не могло быть вовсе, такая красавица, она, верно, могла бы наполнить – если бы они были материальны, конечно, словами любви в свой адрес, наверное, огромный сундук. «Чтобы потом чахнуть над ним в старости, словно пушкинский Кащей», - от этого внезапного сравнения ему стало совсем уж весело. Потому, чтобы не рассмеяться вслух, представив тем себя перед графиней полным кретином – хотя, и без того, куда уж полнее, Алексей на миг был вынужден прижать к губам кулак и сделать вид, что поперхнулся. В то время как его визави уже улыбалась в открытую – и выглядела от этого еще милее, хотя и, по-прежнему, медлила с ответом. И теперь он, с удивительной быстротой овладевая наукой, ведомой каждому влюбленному, а именно умением мгновенно читать по лицу объекта обожания каждую его мысль, отчетливо видел, это вовсе не от растерянности – Натали играет с ним, испытывает его терпение и намеренно не говорит ни да, ни нет. И тем, по неосторожности, должно быть, немедленно оказывается на совершенно иной территории – флирта, где сам Головин ощущает себя гораздо увереннее, чем там, где они были до того и где нужно проявлять чувства открыто и искренне. Там, где они оба, пожалуй, не имеют права позволять себе находиться без опаски. Но ведь это же только пока, ведь, правда? - Так, значит, будущей средой я у вас! – это был не вопрос, а утверждение. Впрочем, вряд ли Натали это услышала. Так и не удостоив его вербально выраженным согласием, все с той же лукавой улыбкой на устах, она предпочла удалиться назад, в комнаты. Покачав головой, Алексей усмехнулся ей вслед, а затем, выдержав небольшую паузу, глубоко вздохнул и сам отправился следом. ...- Головин, да чтоб тебя! Наконец-то! А то я грешным делом подумал, что ты тайком сбежал и где-нибудь уж заряжаешь пистолет, чтобы пустить себе в лоб пулю от расстройства – больно вид у тебя был мрачный после афронта у нашей графинюшки! Да ты где был-то все это время?! – донесся откуда-то со стороны голос Москвина и через секунду он уже стоял перед ним, сосредоточенно вглядываясь в лицо друга, на губах которого все еще блуждала тень счастливой улыбки, а глаза едва заметно поблескивали хорошо понятным каждому мужчине охотничьим огоньком. Ответив на эту тираду лишь кратким «не дождешься!», Алексей продолжал загадочно улыбаться, наблюдая, как в глубине залы Наташа о чем-то переговаривается со своим мужем. - Постой-постой… - проследив за направлением его взгляда, Иван рассмеялся. – Да неужто?! Ну, силен! И когда же знаменательная встреча, позволь полюбопытствовать неудачливому другу? - В будущую среду – они принимают по средам. И я намерен там быть. - А, всего лишь обычный визит, а я-то подумал! – несколько разочарованно протянул Ваня. - Что? Ну что ты подумал? Что она согласится бросить мужа и бежать со мною в Париж прямо от Дашковых?! – вновь утрачивая терпение, Алексей обернулся к приятелю. – Всему свое время, - многозначительно проговорил он и после добавил: - А нынче я и так получил куда больше, чем мог надеяться. Настолько, что ты и представить не можешь. Потому и оставаться здесь теперь больше не хочу – чтобы не расплескать, понимаешь? - Так у тебя это что же – прямо вот всерьез и по-настоящему?! – удивленно поинтересовался тот, когда оба молодых офицера уже покинули особняк Дашковых и вновь вышли на освещенную масляным лампами ночную улицу. Луна уже ушла, а может, просто спряталась в облака, через прорехи в которых на землю все еще продолжал сыпаться крупный мягкий снег. Замерев посреди тротуара – по домам сговорились пойти пешком, благо, жили неподалеку оба, – Алексей задрал голову и в задумчивости посмотрел сперва в чернильно-темное небо, а потом вновь на Москвина и сказал: - Не знаю. Ей сказал, что люблю, но… не знаю, по правде. Только и не лгал ведь тоже… Одно знаю: давно со мной такого не было. Очень давно! – после чего вдруг, резко сорвавшись с места, проехался прямо на подошвах щегольских сапог по раскатанному на тротуаре участку льда, которые хохлушка-кормилица, помнится, называла «скользынки» - русского подобия этому словечку, сколько после не силился, Алексей так и не сыскал. А затем, не удержавшись, прямо с размаху плашмя рухнул в снег, расхохотавшись во все горло. Одинокий ночной прохожий неподалеку при виде этого зрелища вздрогнул и перекрестился, невольно ускоряя шаг. - Определенно умом ты тронулся, а не влюбился! – качая головой и тоже смеясь, Москвин поспешил к нему на помощь, протягивая руку, чтобы помочь встать, а после заботливо отряхивая перчаткой снег с шинели. – Пошли домой уж, не то простудишься. А с насморком тебя твоя графиня навряд ли сильнее полюбит, Ромео доморощенного…
Артемий Владыкин: - Ужели вы летом собираетесь в Крым? – удивляясь и вертя в руках небольшой керамический арибал, привезенный графу Панину в подарок от приятеля его, Павла Алексеевича Дюбрюкса*, вопрошал господин Зюмин. Собравшиеся в маленькой гостиной Дашковых с превеликим любопытством слушали о керченских раскопках, что вел французский дворянин, - Что же вам там делать, помилуйте?! Уж не полезете же вы с лопатой в этот курган? Артемий Серафимович стоял позади Зюмина и тоже разглядывал вещицу, которая вызвала столько споров и рассуждений в этот вечер. Скрытой страстью Владыкина были древности, до коих он был страстный охотник и, завидев у Панина вещицу, столь отлично сохранившуюся, да еще и подлинную, граф и сам загорелся желанием завладеть ею. Столь занимательная для него тема полностью увлекла его, и Артемий Серафимович не сразу заметил отсутствия рядом супруги. Когда же она тихо вернулась, лишь поинтересовался, где она была и чем все это время занималась. - На балконе и в вашем наряде?! – воскликнула хозяйка дома, стоящая рядом с супругами Владыкиными. - И впрямь, Наташенька, весьма неразумно в таком виде выходить на улицу, - спокойно, почти не меняясь в лице, заметил мужчина. И только где-то в потаенной глубине взгляда мелькнуло волнение, заставившее его оторваться на миг от произведения искусства древних. Вскоре Владыкин предложил жене ехать домой. Дорогою он, казалось бы, дремал, но на деле из-под полуприкрытых век внимательно следил за нею. Что-то сегодняшним вечером заставило его заволноваться – Наташа была возбуждена, и это нервное возбуждение, вовсе не свойственное ей прежде, было Владыкину неприятно, словно оно грозило как-то нарушить и его собственный покой. Наконец, уже подъезжая к дому, он открыл глаза и без предисловий задал мучивший его вопрос: - Как давно вы знакомы с графом Головиным? – цепкий взгляд неподвижно остановился на лице супруге, которая всю дорогу словно бы и ждала этого вопроса. По-крайней мере, не удивилась ему, как показалось Артемию Серафимовичу. *Поль Дюбрюкс (Павел Алексеевич Дюбрюкс)(Поль Селестен Огюстен Дю Брю — Paul Célestin Augustin Du Brux) (1770—1835) — французский дворянин, известный керченский археолог, один из основателей и организаторов Керченского музея древностей. Меценат.
Наталья Владыкина: Чувство, что она совершила ошибку, возможно, роковую, не покидало Наталью ни на миг с самого того момента, как она заметила лучистый блеск в глазах Головина в ответ на ее улыбку. Да, она сразу отвела взгляд и вышла, но ведь - ничего не сказала! Могла бы сказать хоть что-то, хоть что-то (!), что отвело бы его подозрения в ее... заинтересованности. Любой бы на его месте понял, что она доступна для дальнейшего флирта, и это больно резало ее самолюбие. «Нельзя было так открываться! Наташа! Кто он тебе? Почему уверена, что не предаст, не имеет коварного умысла?» Но.. Такой горячий и твердый взгляд, без какого-либо нюанса пошлости или, напротив, наивного до оскомины восхищения, такая спокойная уверенность в нем - «Ты - моя! Рано или поздно, но неминуемо» - не мог не внести в ее не знающее любви сердце смуту, радостно переплетающуюся с запретностью, берущую из этой самой запретности основную тему развивающейся сокровенно симфонии. Наталье никогда не нравились вруны, люди, которые маскируют свои чувства под другие, что, по ее мнению, сложившемуся еще с юности, их только уродовало и вносило в их человеческий облик разрушающий гармонию нюанс, - вот почему она, упрямо поджав губы и еще прямее, чем обычно, держа голову, прекратила укорять себя за искренность, которую по всем правилам позволять себе могут лишь временно отчаянные или окончательно и бесповоротно сошедшие с ума люди. К какой категории из этого небогатого выбора отнести себя, Натали еще не решила, она собиралась подумать об этом в карете и, конечно же, дома, а пока за весь оставшийся вечер даже бровью не повела в адрес переворачивающего ее мир с ног на голову человека. На сегодня вполне достаточно и того, что случилось!... - На балконе, - без обиняков ответила на вопрос участливой хозяйки Наталья Александровна, едва заметно пожав плечом и улыбнувшись. «Ох, напрасно! А если как раз в этот миг он оттуда выходит?!» - но смотреть туда - ни-ни! Осторожно пронаблюдав за взглядом Елизаветы Васильевны, Натали убедилась, что все в порядке, и ее глупость пока не возымела своей заслуженной кары, и уже без всякой неуверенности улыбалась Зюмину, поспешившему с комплиментом. - А что не так с моим нарядом, помилуйте! - она даже усмехнулась, ей одной ясно, что нервно, остальные в этой не часто появляющейся в ее поведении реакции, могли бы прочесть, наверное, лишь беззаботность, напоминающую о ее не слишком далеком от юности возрасте. Фраза супруга, прозвучавшая следом, незамедлительно вернула лицу исходное положение мертвенной миловидности. - Напрасно вы думаете, что там холодно, господа, - она не взглянула на мужа, а окинула всех информативным взором, - метель утихла, и следа не осталось от вьюги, мороз, по-моему и вовсе исчез, а снежинки падают тихо-тихо, - тут она внезапно заулыбалась и добавила трепетно, - как в сказке. Пауза, повисшая после этих слов возродила еще более открытую улыбку на ее губах, - ну что ж, пора и Артемию Серафимовичу познакомиться с ней, в кои-то веки! Оттянув момент максимально, Наталья все же водрузила на мужа свой внимательный загадочный взгляд, для самой бывший близким к вызову, но ни в коем случае не желающий таким казаться. Его брови! Неужели они дрогнули? А что это там в глазах? Нет, конечно, очень глубоко и слишком уж слабенько, но - не показалось ли? Артемий Серафимович! Вы удивляете меня! - бесшабашный азарт на секунду осветил ее зрачки искорками и снова вежливо был угашен доброжелательным выражением лица ко всем присутствующим.. в мире людям. И все же - карета! Ее любимое место для раздумий. Артем никогда не мешал ей, и Натали всегда ощущала себя в ней, как в коконе, келье, как в духовной исповедальне. Но сейчас, сегодня, что-то, какое-то постороннее чувство не дало ей сосредоточиться на размышлениях о своем поведении на том злополучном балконе! Она явственно слышала каждый скрип колеса и снега под ним, слишком чутко ощущала холодность и замершую стойкость воздуха в карете, почти оглохла от кажущегося обычным дыхания напротив сидящего с неизменно закрытыми глазами супруга. На его вопрос отреагировала внешне абсолютно спокойно и незамедлительно начала искать честный ответ, на мгновение чуть сдвинув брови. - Как давно? Да недавно, - голос качественно выражал готовность отвечать на любые вопросы с безотлагательной легкостью. - В театре, вроде бы, помните, я поехала с Павлом - вы не смогли? - снова чуть заметная улыбка проказливо мелькнула в ее наблюдательных глазах.
Артемий Владыкин: Непринужденно кивнув жене в ответ на ее объяснения, а после, выждав почти театральную паузу, Артемий Серафимович сделал рукой в сторону легкий жест и заметил рассеянным тоном: - Прекрасное доказательство того, что не только актеры, но и зритель в нынешнем театре стал куда как легкомысленней и бездарней. Ответа он не ждал. К тому же, уже подъезжали к дому, и разговор можно было считать завершенным. В холле Владыкин отпустил жену наверх готовиться ко сну, пообещав подняться следом через полчаса, а сам направился в кабинет. На рабочем столе уже дожидалась адресата пара писем, пришедших за время их отсутствия – ничего важного. Поздравления дальней родни, приглашение на вечер к Верховцеву, прошение от вдовы Гороховой… Отложив в сторону бумаги, которые прочел довольно быстро, Артемий Серафимович сел в кресло. Вскоре в комнату заглянул Корней, он подал рюмочку вечерней наливки и курительный набор, после чего удалился, оставляя барина наедине с мыслями, которые странным образом не давали ему покоя. Наташа, а еще более – ее поведение этим вечером, казалось ему странными. Никогда прежде Владыкин не подозревал в ней женщины, способной к нелепым чувственным экзерсисам! Со дня их свадьбы и по сей вечер, Наташа всегда выглядела разумной и сдержанной особой, едва ли способной на публичные всплески эмоций. Ее чувства проявлялись, пожалуй, лишь в обществе сына. В этом Артемий Серафимович не видел ничего странного – всякая мать должна быть нежной и любящей, хоть переходить грани не стоит и в этом. Сегодня же Наташа явно была возбуждена и прятала это весьма неумело, вероятно, из-за отсутствия привычки что-либо скрывать от него. И все из-за этого лощеного франта! Владыкину и прежде случалось замечать восхищение во взглядах мужчин, обращенных на его супругу, но никогда ранее это его не задевало. Разве что вызывало справедливую гордость – как за ее моральную стойкость, так и за то, что сей объект всеобщего восторга безраздельно принадлежит лишь ему. Ведь, имея в глазах не только общества, но даже и собственных близких репутацию холодного человека без эмоций и едва ли не без души, в самой глубине последней Артемий Серафимович все еще вовсе не сумел до конца искоренить в себе способность испытывать чувства. И жену свою, хотя та, конечно, этого не понимала, любил. Сколько мог, своеобразно, но любил. Стало быть, и делить ее благосклонность ни с кем бы себе не позволил. Впрочем, обдумав все, как следует, Владыкин пришел к выводу, что возможно, несколько преувеличил значение этого нелепого эпизода. Наташа не только красива, но и умна. Стало быть, никогда не допустит пошлого скандала. Докурив сигару, и сложив бумаги, он покинул кабинет, направляясь в спальную. Ровно через полчаса, как и обещал. В среду после полудня, к дому на Моховой стали съезжаться экипажи. Хозяева принимали посетителей на первом этаже, в небольшой гостиной, окна которой выходили на улицу. Избранных гостей приглашали к обеду, прочих угощали кофеем с бисквитами и свежими новостями, которые остались после предыдущих гостей. Артемий Серафимович успел позабыть о своих терзаниях, ведь всю неделю Наташа вела себя совершенно обычно и ничто, казалось бы, не напоминало о встрече у Дашковых.
Наталья Владыкина: Фраза о театральном зрителе была воспринята Натальей хоть и с неожиданной обидой - она ведь была призвана уколоть ее? - но очень поверхностной и недолгой. Ее изумленно вскинутая бровь очень скоро начала свое плавное движение вниз вместе с осознанием того, что Артемий Серафимович, по-видимому, действительно задет за живое, раз позволил себе высказать именно этот поток слов, а не какой другой. Уже в следующую пару секунд после недоумения лицо графини против ее воли начало выражать тщательно скрываемую насмешку, выразившуюся разве что в убегающих вниз глазах, медленном повороте головы к окну и краешке подрагивающих едва заметно губ. И - конечно же - он придет! Кто бы мог предполагать нечто иное? Натали настолько свыклась с его привычкой после всех приемов, где знаки внимания к ней были особенно заметны, посещать ее спальню, что уже заранее подготовилась к неминуемому. Впрочем, нельзя говорить, что она до сих пор страшно страдала и из последних сил терпела мужа в своей постели те немногочисленные десятки минут, что требовались ему для ухода и оставления ее в покое на еще один отрезок свободного времени. Почему же? Она научилась и там играть роль смущенной девственницы, которой все якобы интересно, но жутко страшно, да и «мама не велит». Потому как ошарашенную унижением себя в ту первую ночь ей вспоминать было невмоготу. Да и гордость такого больше позволить уж никак не могла! Поэтому разжмурившись и выдохнув после его традиционного поцелуя в нос, она даже умудрилась приветливо улыбнуться мужу: он, де, такой молодец, все делает правильно, от людей ни в чем не отстает. И - целых пять дней до среды! В среду он снова будет здесь, ведь в среду будет Он. А Артемий уже заприметил этого раздражителя.. Хотя, вряд ли Алексей для него таковым являлся. Граф Владыкин в этом смысле напоминал Наталье сытого кота, перед которым то и дело бегают обнаглевшие мыши, а ему даже лень лапой в их сторону повести. Целых пять дней и пять ночей без него, в подготовке к встрече с самым нахальным явлением в ее жизни под фамилией Головин. За пределами его глаз и голоса Наташа была уверена, что справится с чувством одной левой бровью. Хоть и понимала, что уже трижды была обманута этой своей уверенностью и надеждой на холодный и непререкаемый список опыта в подобных вещах. Но в этот раз она готовилась тщательнее. Во-первых, она больше молилась. Да! Иногда это очень помогает тем, кто ищет помощи! Во-вторых, она ни разу за все эти пять ночей не представила себе, как он берет ее за руку и бережно перебирает пальцами ее ладонь перед тем, как заснуть. Ну и в-третьих. Она совершенно не старалась подготовиться к этому обычному обеду как-то по-особенному, ей самой казалось, что воспоминания об Алексее Головине стали совсем туманными и неясными в ее сознании. Будто бы он ей просто приснился однажды. А теперь лишь умилительно вспоминать тот наивный детский сон. Она улыбалась так же ровно, как и прежде, смотрела в глаза супругу с тем же уважительным равнодушием, что и год назад, и два... Даже сознание ее ни на миг не подпустило образ молодого дворянина в свои сны. Наталья чувствовала себя на высоте. Лишь утром среды она заметила на щеках слишком яркий румянец, а в глубине зрачков неясный пугающий блеск, который только усиливался со скоротечным приближением того самого времени. Она надела скромное шоколадное платье и минимум украшений. Она очень старалась обмануть хотя бы себя. «Что ж, это день сражения. Как же иначе? Просто иди и побеждай!» - сказала она себе, помолившись особенно горячо перед выходом вниз.
Алексей Головин: Дом графа Владыкина, в котором Алексей прежде никогда не бывал, и где по этой причине нынче вечером более осматривался, чем принимал участие в разговорах, вместе со всем своим роскошным, но мрачноватым, вызывающим готические аллюзии со старинными английскими замками, внутренним убранством, казалось, намеренно был устроен именно так, чтобы вызывать у всякого своего посетителя восторг и трепет. Впрочем, единственной мыслью самого Головина, с той самой минуты, как он ступил на порог особняка на Фонтанке, было лишь то, что Наташе – воздушной, легкой, почти невесомой, среди всех этих темных обоев, мрачных дубовых панелей, тяжелых бархатных гардин и картин в монументальных золоченых рамах, должно быть, чертовски неуютно. Не иначе, супруг, однажды раз и навсегда устроив все по собственному разумению, просто запрещает ей любые попытки перемен. Старый паук, утащивший однажды к себе в сети прекрасную яркую бабочку, он не сожрал ее сразу, но плотно опутал этой пыльной паутиной, дожидаясь, пока несчастная задохнется там сама… Это было похоже на дурной сон. Еле-еле пережив пять дней ожидания, титаническим усилием воли заставив себя дождаться, стоя в некотором отдалении, пока несколько экипажей, останавливаясь у парадного крыльца, не выпустят из своих недр других сегодняшних гостей, и те после не войдут в дом – чтобы не оказаться у Владыкиных первым посетителем нынче вечером, Алексей отчего-то надеялся, что Наташа, оценив его такт и деликатность, тем не менее, хотя бы взглядом, жестом, движением веера подаст знак, что рада его нынче видеть. Рада не так, как всех – а по-особенному. Разве не мог он рассчитывать на такой пустячный подарок с ее стороны хотя бы в обмен на букет роскошных белых роз, которые не так-то просто сыскать в столице посреди зимы… впрочем, если не знать нужных мест и людей. Алексей знал, но все же… Это ведь должно быть ей сколько-нибудь приятно? А вместо этого держится так отчужденно, так холодно. Холоднее, чем тогда. И не поговорить, рядом неотлучно крутится мерзкий старикан. Да, Алексей знает, что он всему здесь хозяин – и ей тоже. И, верно, это хочет продемонстрировать всему миру. Только на весь остальной мир Головину наплевать с высокой колокольни, а ее мужа – особенно в те моменты, когда он так привычно и, что уж, с полным на то правом, касается Наташиной руки, приобнимает ее за талию, хочется немедленно удавить. А потом еще и выпустить пару пуль в голову – для надежности дела. Дьявол! Если бы знал, что будет настолько мучительно видеть ее так близко и в то же время, быть так бесконечно далеко, не пошел бы! Сдох бы лучше от тоски ожидания, только не это! Мучительница! Ни о чем не догадывается? Или, может, догадывается и втайне наслаждается? А и пусть наслаждается, пусть мучает, ее право – но почему такой холод, что еще он сделал не так?! Злосчастный ужин, в течение которого Головин, кажется, не проглотил ни кусочка – даже не запомнил, что именно там подавали, подходил к концу. По традиции, после трапезы дамы ненадолго оставили мужчин, которым вскоре принесли коньяк и сигары – новомодный английский обычай. Неспешный ленивый послеобеденный разговор, в котором Алексей тоже почти не принимал участия, тема – закулисные придворные интриги, как у всякого военного человека, вызывала скуку с легким оттенком презрения, в какой-то момент, впрочем, вновь удалился в сторону от политики и плавно перетек к немало интриговавшей общество вот уже года два теме «васильковых дурачеств» Императора. Один из гостей, посмеиваясь, отметил, что мадемуазель В., верно, обладает какими-то особыми талантами, ежели смогла столь крепко опутать своими чарами сего идеального семьянина. Ибо всем до некоторых пор было известно, что брак Николая Павловича незыблем, как и его принципы в этом смысле. Слухи о романе Императора с фрейлиной Варварой Нелидовой, безусловно, долетали до ушей Головина, но интересовали едва ли больше, чем придворные интриги, о которых говорилось чуть раньше. Да и теперь, более занятый своими внутренними тревогами и ревностью, он вряд ли вмешался бы в этот разговор, если бы в нем не решил вдруг принять участие граф Владыкин, заметивший мельком, что считает современных барышень и молодых дам излишне свободно воспитанными – и что из этого, дескать, произрастают все скандалы, которых в прежние «добрые времена» не бывало. - Вы, должно быть, оговорились, граф? – отставив в сторону недопитый коньяк, Алексей спокойно обвел взглядом всех разом оборотившихся к нему присутствующих в комнате. По всему выходило, что с хозяином здесь прежде не спорили. Артемий Серафимович, кажется, тоже был несколько озадачен тем, что прежде безмолвно сидевший в своем уголке гость вдруг вознамерился ему перечить. Потому переспросил, что Головин имеет в виду. – Говоря о «прежних добрых временах», вы, наверное, ошиблись, сударь, - повторил он еще раз. – Либо за давностию лет запамятовали… Впрочем, сам я этого тоже не помню, был излишне юн, но говорят, что наш прежний самодержец был весьма склонен к увлечениям по этой части. А ежели дамы, как вы изволите утверждать, все до одной были строги и недоступны, то, позвольте, с кем же… Многозначительно дернув бровью, Алексей усмехнулся. Следом тихо рассмеялся и кто-то из прочих гостей графа. Последний, однако, был серьезен. - Кроме того, я бы хотел высказаться в защиту дам и девиц своего поколения. Не будет ли, в некотором смысле… брюзжанием говорить о всеобщем падении нравов? Тем более что и вам, глубокоуважаемый Артемий Серафимович, посчастливилось сыскать себе супругу именно среди них. Стало быть, говорить обо всех, все же, некоторое преувеличение?
Артемий Владыкин: С тех самых пор, как Головин ступил на порог его дома с букетом роз, которые тотчас же преподнес Наташе, и до нынешнего момента Владыкин, кажется, ни разу и не вспомнил об его присутствии подле себя – Алексей Романович держал себя совершенно незаметно. Потому теперь, получив от него совершенно необъяснимый и весьма острый выпад в свой адрес, Артемий Серафимович чувствовал изрядное удивление. Поражало даже не то, что именно было сказано – не им и не нынче было замечено, что нынешние молодые люди порой отличаются недостатком учтивости и плохим воспитанием. А то, с какой интонацией – Головин будто бы намеренно старался его задеть. Зря… - Вы верно подметили сударь, помнить былого вам не дано. Равно как и другое умение – различать между собою обобщение и единичный случай, - заметил Владыкин спокойно, слегка пожимая плечами и делая еще один глоток из своего бокала. – Женщины создания слабые и безвольные, большей частию, - добавил он, дабы собеседник вновь не истолковал его слова превратно, - Они ведомы чувствами, а не разумом. И если в свое время им не были привиты определенные принципы, то вину за совершаемые ими проступки следует возлагать на плечи родителей их. А также тех, кто их к этим проступкам склоняет – косвенно или прямо. Говоря о падении нравов, я вовсе не имел в виду его повсеместную распространенность, но некоторым оно, увы, присуще. Возможно, здесь дело также и в наследственности. Что же до тех пикантных вопросов, которые вы подняли, то опять же – свечи никто из нас не держал и утверждать, что слухи эти имеют под собой веские основания, невозможно. Врагов сильных мира сего всегда привлекают возможности пошатнуть их честь и облик. А потому, дабы им не уподобляться, предлагаю и нам этот разговор считать завершенным. К тому же, дамы уже, верно, соскучились, ожидая нас… Нестор Петрович, вы обещали мне партию на бильярде. Не глядя более на Головина, Артемий Серафимович поднялся из-за стола, подавая пример прочим. В гостиной, где собрались дамы, беседы не слишком отличались от мужских: те же сплетни, только овеянные романтической дымкой. Да еще что-то из последних женских журналов о новых фасонах шляпок на летний сезон и ужасном платье фрейлины Яковлевой. Владыкин подошел к супруге, которая занимала разговором жену английского посланника, боковым зрением продолжая наблюдать за своим недавним оппонентом. Прекрасно отдавая себе отчет в том, чего именно ищет здесь этот молодой щеголь, он вдруг поймал себя на мысли, что почти с интересом ожидает, когда тот вновь наберется наглости и подойдет к его жене. Впрочем, скорее всего – не при нем.
Наталья Владыкина: Он пришел. Он не мог не прийти, да, ведь он обещал... Но как же засиял мир вокруг, когда в него вошел, словно солнце в предрассветную небесную мглу, «этот человек», сколько новых звуков, запахов, оттенков появилось в нем, как по мановению волшебной палочки, как от последнего удара зачарованных часов в сказке!.. Кто бы мог подумать, что это будет настолько сложно... Его лицо, такое бледное, такое.. красивое.. Натали надеялась, что он появится не первым. Так и случилось: граф Головин пришел ровно в тот момент, когда она выдохнула свой сковывающий ледяными оковами сердце страх. Еще до того, как увидеть его воочию, Натали почувствовала его присутствие: ее улыбка в этот момент стала какой-то уж больно открытой, естественной, прозрачной, с чем тут же пришлось серьезно и незамедлительно сразиться. И вот его приближение... Розы. Муж. Смотрит. Полное равнодушие в приспущенных привычно веках, еле заметная улыбка, общая для всех и для каждого... Даже стук сердца размеренный, спокойный... Боже, какая же я лгунья, какая омерзительная актриса! Какое опустошение в его взгляде, какие темные круги вокруг глаз! Он тоже не спал эту ночь? И почему я отгоняла от себя всю неделю сказанное им тогда?! Как ярко эти слова всплыли теперь из самой глубины души на поверхность, в самое дно зрачков! Как утаить его теперь? Ведь она под прицелом. И он. Опасно и.. и.. нельзя. Все прекратить, как и планировалось! Сегодня же, сейчас.. Пусть, пусть обижается. Ему - только холодность, только пустоту: так лучше будет... Да пойми ты! Зачем это тебе? А мне? А им? Тешить их всех пищей к новым сплетням, усмешкам, приторным звериным гримасам? Позволять их грязным глазам влезать в твою душу, их грязным ртам упоминать твое имя?? Произносить его!? Да ни за что! Только бы ты понимал, что так будет лучше... Ты ведь понимаешь меня, любимый? Не было ничего, пожалуйста, ничего не было... Ах. Как бы в это поверить самой? Ужин. Он ничего не ест. И она. Как заставить себя проглотить хоть кусочек? Это слишком заметно? Артемию - наверняка. Наверное. Может быть... Впрочем - плевать. Почему я боюсь его? Смешно. Не боюсь. Почему-то ничего не боюсь. Это плохо?.. Почему я их не боюсь? Так должно быть? Это знак? Или я с ума уже схожу? «.. чтобы вы знали.. я люблю вас...»«.. чтобы вы знали.. я люблю вас...»«.. чтобы вы знали.. я люблю вас...» Боже! Когда это закончится??? Ты обещал помочь мне.. Ты обещал.. Я надеялась на тебя. Помогай же! Уже надо, очень надо. Пожалуйста, давай. Прекратить - обязательно. Будущего у нас нет. Это очевидно, как день: у меня сын... Сереженька... Это слово, как колодезная вода летом в лицо, мгновенно привело в чувство. Спасибо, Боже... Во время... Но не надолго.. Как хорошо, что ужины иногда заканчиваются!.. Улыбаемся, встаем, не оборачиваемся. Все. Он - там! Можно выдохнуть... «Занимательные» женские беседы в этот раз оказались просто спасением. Натали вовлеклась в развлечение разговорами носатой и пучеглазой жены английского посла с таким воодушевлением, будто это была ее любимая родственница, которую не видеть подле себя - тяжкое испытание. Как же она вздрогнула, когда Артемий Серафимович прикоснулся к ее локтю сзади! «Как?? Уже??» - от неожиданности Наталья Александровна чуть не сказала этого вслух и мгновенно побледнела. Все смешалось в ее голове, она не успела подготовиться к продолжению испытания. Но это не сказка, попросить еще минутку не у кого. Ничего не оставалось, кроме как брать себя в руки строго и холодно и дальше пытаться играть свою роль со всем присущим молодой женщине мужеством. Улыбка - прежняя, теплая, приветливая, голос мягкий и добродушный. Жена посла ничего не видит. Она говорит о музыке, просит сыграть... Разве можно ей отказать?.. И вот в доме, в котором отродясь не устраивалось послеобеденных танцев на обычных, не-праздничных приемах, в честь особенных гостей Натали заняла себя обслуживанием музыкальной развлекательной программы вечера. И все было бы совсем хорошо, если бы она не чувствовала кожей спины его взгляд, то и дело возвращающийся к ней, зажимающий руки, сбивающий дыхание и делающий удержание ритма еле выполнимой задачей. Играла она в этот вечер хуже обычного, но все равно все уверенно хвалили ее. И Натали уже не знала наверняка, это оттого, что они все в курсе ее проблемы и желают подыграть, чтобы потом, едва перейдя порог этого дома обрушить друг на друга весь поток интереснейших наблюдений, или вся ее неловкость, действительно, осталась заметна лишь ей одной? Но вот эта самая провокаторша сама изъявила желание сменить ее у фортепиано, не скупясь на комплименты, на которые тоже пришлось мило улыбаться и хлопать глазами. Гости казались довольными, муж тоже. Теперь надо было выбрать новую собеседницу или идти играть в фанты с замужними дамами в дальнем углу залы, чтобы не оставаться в кругу готовых к танцам гостей.
Алексей Головин: Вот так. Одним щелчком, словно он, Алексей, был не взрослый мужчина, офицер, наконец, а докучливый щенок, то и дело пристающий с играми там, где всем вокруг совершенно не до того. Положение было, в самом деле, унизительным. Ведь даже те наблюдатели их с Владыкиным небольшой словесной дуэли, кто изначально склонялись в своих симпатиях к более юному и ретивому спорщику, приняли победу опыта над молодостью молча, присоединяясь к большинству. Тех, кто не молчал, а сопроводил сказанное Артемием Серафимовичем одобрительным гулом и едва ли не ухмылками в адрес его оппонента. Оставшись в гостиной в одиночестве – после того как вслед за хозяином дома, большинство мужчин потянулось в бильярдную комнату, Головин от ярости едва не раздавил в руках свой фужер с остатками коньяку, который, впрочем, через секунду с силой-таки стукнул об стол, расплескивая по полированному темному дереву брызги спиртного. Лучше всего теперь было бы просто встать и уйти. Не прощаясь, по-английски. Ведь в этом доме, кажется, очень ценят английские традиции. И английскую сдержанность, будь она трижды проклята. Зачем он вообще сюда притащился? Ах, ну да! Обещал ей, что будет – и исполнил обещание. Доказал. Идиот. Но ведь и она тоже! Ладно, прошлый раз, когда не было еще того разговора, не было объяснения. А теперь что же? По-прежнему делать вид, что едва знакомы там, где хочется… всего хочется. Понимает ли, чем играет? Играет… а ведь кто-то, действительно, играет на пианино? Или мерещится? Будто очнувшись, Головин, наконец, поднялся из-за стола и, пройдя через гостиную, где наблюдалось всеобщее, пока непонятное ему воодушевление, вновь остановился немного в отдалении от всех, впрочем, внимательно прислушиваясь к обрывкам разговоров, доносящихся до его слуха: « - …Танцы? Право, это необычно, не находите? Прежде у Владыкиных почти никогда не танцевали…» « - … А говорят, что Натали прелестно музицирует, но стесняется отчего-то это показывать на людях. Вот и будет шанс, наконец, увидеть…» «- …Шери, вы позволите ангажировать вас на польку?.. – Ах, я сто лет не танцевала, но давайте попробуем…» Она играла замечательно. Странно, но даже легкомысленная мелодия незамысловатой польки, вылетая из-под ее пальцев, звучала для слуха Алексея практически райской мелодией. Также радовало то, что Наташа теперь сидела к нему спиной, потому можно было относительно свободно смотреть на нее. Ласкать взглядом изгиб точеной шеи, спускаться по прямой, точно напряженная струна, спине к тонкой талии… Но вот музыка прервалась. Или, может, просто закончилась. А далее – и тут Алексей подумал, что уж точно не обошлось без вмешательства Высших сил, которые, верно, решили все же вернуть ему должок за неудачное начало вечера, - к мадам Владыкиной подошла какая-то дама. Последовали краткие увещевания – и вот уже Наташа уступает ей свое место у инструмента и, чуть растерянно озираясь, идет… прямиком к нему – верно, не замечая? - Вы отлично играли, Натали! – вынырнув, так уж получилось, из-за левого плеча дамы, чем, должно быть, навеивал соответствующие ассоциации, Алексей аккуратно, но крепко, словно боялся, что сбежит, взял ее под локоть. – В этом я только что имел шанс убедиться. Позвольте же, наконец, узнать, равны ли вы себе пианистке и в искусстве танца? Умоляю, не отказывайте мне… на этот раз! – добавил он тише, почти шепотом, склоняясь к самому ее виску.
Наталья Владыкина: Неожиданно… Глупо, конечно, что неожиданно. Ведь она знала, что не ушел… Что где-то здесь. Может быть, надеялась, что он все понял? И боялась этого. В любом случае, как только в ней проснулся инстинкт жертвы и она заторопилась скорее покинуть ставшей бальной залу, охотник мягко и настойчиво настиг ее. Первый порыв – отвернуться в другую сторону, якобы в сторону мужа, якобы в сторону пианино и гостей с целью проверки общей атмосферы столь удачно протекающего приема. Вот так, трусливо, не взглянув даже в глаза. Если он прочтет все то, что сорвалось и вспыхнуло, ей не поможет ни молитва, ни страх перед злословием. - Благодарю вас, - почти шепотом произнесла она в ответ на комплимент, заставляя себя повернуть к нему голову, но не собираясь встречаться взглядами. Его рука, уверенно державшая ее за локоть, мутила сознание, ее тепло, как мгновенный яд, проникало в кровь через толщу ее рукава и его перчаток, но она смогла улыбнуться. Как же она мечтала об этом! Чтобы вот так он позвал ее танцевать снова, чтобы напомнил, что не простил ее отказа в прошлый раз… И даже не мечтала, чтобы склонился к ней так, отрывая от пола подошвы. Отказывать теперь было, наверное, неприлично. Явно ведь. Гораздо правильнее было бы, возможно, равнодушно подарить ему этот танец и дальше сжимать свое сердце на живую собственными же пальцами до крови, до лопающихся сосудов, пока не уйдет. Отказать – об этом не возникло и мысли: она просто не смогла бы пробиться сквозь такую бурю эмоций, оставшихся глубоко похороненными еще при рождении. И вот она подняла взгляд, смотрит в его лицо, быстро опускает глаза, боясь задохнуться от радости без улыбки и, являя собой образ великомученицы, не меньше, приседает в легком книксене. Это означает «Да». Для кого-то – согласие на танец, для него – согласие на жизнь, такую, наверное, недолгую, наверняка несчастную, но совершенно неизбежную, потому что иной жизнью она теперь просто не сможет жить, не захочет, ни минуты, ни вздоха. Теперь она смотрит ему только в глаза, не улыбаясь, не отводя взгляда, тяжелого и темного, как болотная топь. Ему может казаться, что она спрашивает взглядом «Зачем?» Но ничего подобного. Ее уже это давно не интересует. Она просто вбирает его в себя без остатка, каждую ресницу, каждый нюанс лицевых линий, предназначенных для нее Судьбой, но во имя какой-то злой и глупой шутки, разобщенных с ней по времени. Он смотрит внимательно, будто застигнутый врасплох ее кажущимся неожиданно смелым открытым взглядом. Вальс подразумевает подобную близость. Но она подразумевает другое. И уже неважно, что будет после. Говори сам, если тебе это надо. Мне все равно.
Алексей Головин: Должно быть, он все же что-то говорил ей – вслух. Ведь сосредоточенно вальсирующая в самом центре залы пара, каждый из танцоров в которой безмолвно пожирает партнера полным вожделения взглядом, несомненно, вызвала бы кривотолки и слухи. А он не должен, не смеет сделать так, чтобы даже ненароком поставить под удар ее честное имя. К счастью, обоим им, кажется, было ведомо иное искусство – говорить без слов, глазами. И уж этот «разговор» шел совсем на иную, древнюю, как сам мир, тему. Она уже принадлежала ему – Алексей чувствовал это, понимал, что, наконец-то, сумел склонить чашу весов в свою сторону. Только нужно еще немного времени, чтобы и сама Наташа свыклась с этой мыслью: она его женщина. Несмотря на то, что все эти глупые люди вокруг, верно, всерьез считают ее собственностью желчного старикашки. И почему же? Неужто, лишь оттого, что однажды тому представилась возможность надеть на ее палец это массивное кольцо, которого Алексей то и дело касается ненароком, когда берет в свою ладонь в очередной фигуре вальса ее узкую, точеную руку. Смешно, право слово! «Тебе ведь это тоже смешно, Наташа?» - в это же мгновение спрашивает его взгляд. И ловит ответ – крохотные, едва заметные искорки в самой глубине бездонных зрачков. А послушные губы в тот же самый миг твердят что-то о погоде. О том, как этой зимой в Петербурге морозно и снежно… А тело, тоже подчиняясь приказу разума, совершает очередной поворот, пируэт, поддержку – их танец легок, изящен и, конечно же, совершенно целомудрен. «Они ничего не заметят, милая, не волнуйся!»… Музыка стихла. А вот мир вокруг, напротив, обрел звук и перестал кружиться. Довольные гости – из тех, кто танцевал вместе с ними – радостно хлопали в ладоши партнерам и аккомпаниатору, вечер был в самом разгаре, ждали еще полек, кадрилей и даже мазурку. - К кому Вас проводить, графиня? – он точно знал, что не к мужу, поэтому и спросил, после чего, исполнив просьбу, поклонился ей и отошел в сторону. Собственно, оставаться здесь и дальше более не имело смысла: еще один танец с Наташей станет скандалом. Нельзя пока – хоть и хочется – дразнить этого старого… нет, не гуся. Его граф Владыкин, при всем неуважении, не напоминал, скорее уж лиса. А в бешенстве они опасны. И не за себя он, конечно, теперь боится – за нее! Еще одно новое и незнакомое чувство – страх за любимую женщину. Особенно там, где она сама не очень осознает опасности. Да, несомненно, следует уйти – по-английски. Так будет лучше всего. И, еще раз напоследок взглянув туда, где теперь находилась его женщина, Алексей незаметно покинул ее гостиную. Услужливый лакей у входа уже подавал ему шинель, когда Головин вдруг велел принести карандаш и бумаги. Затем, быстро черкнув короткую записку, содержавшую лишь одно слово: «Когда?», сложил листок и протянул его слуге. - Барыне своей передашь. Да не теперь прямо, а после, когда гости разойдутся. Когда одна будет... Это себе возьми – на водку, - извлекая из кармана серебряный гривенник Головин отдал лакею следом за запиской и его. А затем, упершись коротким, но мрачным взглядом ему в переносицу, добавил тихо, но отчетливо, тоном, исключающим всякие сомнения в намерениях. – А коли доложишь об этом Артемию Серафимовичу – все равно узнаю и уничтожу.
Наталья Владыкина: - Шопен... - Не бойся за меня, - смеялись ее глаза. - Я тебя люблю, что может быть большей защитой? - Потому что я с недавних пор я не очень люблю танцевать... - Нет, я сильная, - и в демонстрирование сказанного глазами - абсолютно сытый, далекий от зависимого, и поверхностно-скучающий взгляд на пополняющие своим кружением танцевальное пространство залы пары. - Я бы сыграла его, да, - усмехнулась она уверенно и естественно, не опасаясь показаться мужу слишком свободной от его мнения в этой улыбке. - Что со мной? Это ведь не вызов, на кой он мне... Впрочем, пусть будет и вызов. Так еще и веселее. - Они прекрасны, спасибо... - искренняя благодарность, без порывистости, которая осталась за пределами мимики, но явственно считалась его счастливыми глазами. - Вечно бы так кружилась с тобой, любимый... - Под музыку не менее приятно думать, просто еще под нее иногда и танцуют. - Его мимолетный взгляд на ее правую руку, - О, да! Кольцо большое, - легкая ирония не скрылась от его разговаривающего с ней синхронно о другом взгляда. - Морозно, Вы правы. Как никогда. Впрочем, на то и зима. Снег в этом году особенно прекрасен... - Улыбка спокойная, не более, чем вежливая: теперь, когда счастье можно брать руками - грех так бездарно разбивать его излишней непосредственностью. - Как хорошо она играет! Я танцую, будто не касаюсь ногами пола! - и пусть в этой ситуации выявился кокетливый умысел жены английского посла засвидетельствовать в этом обществе свои таланты, Натали ее уже полюбила всей душой, ведь именно благодаря этому умыслу она сейчас парит, изящнее, чем в юности, полной счастливых надежд, несомненно раздражая и заставляя любоваться собой. И он ведет себя безупречно, ни одного лишнего намека пальцами, даже незаметного, намека, которых она наелась за все замужество до почти полного отвращения к вальсу, ведь даже предупредительные ледяные взгляды не действуют на тех, кто вдруг по глупости душевной решил брать наглостью. Хотя, как оказалось, она ждала их, эти намеки. Но Алексей умел не просто одним взглядом будить огонь, о существовании которого не подозреваешь, а еще и играть в отсутствие этого огня у самого себя. Он удивлял все больше, заставлял прислушиваться к себе, мечтать о том, чтобы подчиниться любой его прихоти без остатка. Мастер своего дела, он просто брал то, что хотел взять. И это не могло не восхищать. Так бабочки летят на огонь даже тогда, когда им становится очень жарко, невыносимо больно, они не меняют курса, они стремятся только к одному - получить все до конца, до своего конца, только получить, жадно и ненасытно, лишь бы умереть не сразу, а как можно медленнее. Но вот танец закончился. С ним приходилось расставаться, и расставаться уже совсем на сегодня. Иначе - бесславный финал, который неминуем рано или поздно, но которого она не допустит так быстро и глупо. Он отвел ее к фортепиано, она сказала много благостных и искренних комплиментов исполнительнице, даже вовлекла подошедшего мужа в этот процесс, даже одарила его радостной невинной улыбкой, зная, что Он не уйдет просто так, что что-то оставит ей для надежды. И Наташа не торопилась, она просто дышала другим воздухом, она находилась в другом мире, мире, что ближе к духам, чем к живым. Она знала, что все исполнится, как неминуемая смерть, ей просто и непроизвольно открывались все новые и новые страницы бессловесных отголосков истины, перелистываясь, словно невесомый пергамент Книги Жизни на ветру. Вот теперь она была абсолютно спокойна, она знала, что дождется - и дождалась. «Когда» - скомканное слово в кулаке - наполнило кислородом ее давно выдыхающую грудь. Лакей что-то ждет. Ответа? Неужели он думает, что я буду давать его ему?? Испуган? - Натали добродушно усмехнулась, представив момент передачи этой записки и холодную угрозу в том взгляде... Как же он прекрасен... Не произнеся ни слова, молодая женщина скользнула ресницами вниз, отворачиваясь, чтобы по-прежнему величественно и благоразумно закончить этот приятный во всех отношениях вечер. Ждет. Где? В саду, куда выходит балкон оранжереи... Если бы я еще знала, где и когда? Только когда гости стали расходиться, и Артемий Серафимович не мог отлучиться от своих хозяйских и судьборешающих обязанностей, она сумела улизнуть незамеченной в оранжерею и увидеть в отдалении от остальных его карету с другой стороны улицы. Авдотья, самая молоденькая и подобострастная горничная, получив быстрые и четкие указания, полетела быстрее птицы передавать ответную записку человеку в той карете. «Литературный салон у графини Рольберг в субботу.» Только там есть возможность бывать без мужа. И даже, если Алексей не был вхож в ее салон (Наталья, бывшая там лишь единожды, тогда еще не была знакома с графом Головиным и там его не видела), добиться приглашения ему не составит труда: графиня очень лояльно относится ко всем мужественным новобранцам своего салона, даже при условии неполного представления их ей. Ведь до следующего нормального, густонаселенного бала целых две недели. Этот срок невыносим и опасен в ее ставшем абсолютно безвоздушным пространстве. А «принудить» ее посетить салон может всеобщая любимица княжна Е., что обещалась прийти завтра на чай. Повернуть разговор таким образом, чтобы княжна сама попросила ее возобновить посещения «Маргошиного кружка», Натали не составит труда, даже если придется вести беседу в присутствии супруга. Поэтому выбор Натальи Александровны после непродолжительных прикидок и размышлений пал именно на нее.
Артемий Владыкин: Обойдя стол по кругу, Владыкин внимательно оглядел положение шаров на сукне и склонился, готовясь нанести удар. Но вышло весьма смазано, шар его лишь тронул намеченную цель и медленно откатился в сторону. А до того Артемий Серафимович проглядел еще одну удачную позицию, чем не преминул воспользоваться Нестор Петрович, но давно зная Владыкина, тут же потерял всяческий азарт. - Уж коли вам сегодня не до игры, Артемий Серафимович, так давайте отложим партию. Чай – не честь России-матушки отстаиваем?! - Вы правы, Нестор Петрович. Я несколько рассеян, а оттого делаю ошибки, - допускать ошибки ему было не свойственно. Даже в игре. Но нынче мысли Владыкина были от нее далеки и крутились лишь вокруг фигуры этого лощеного щенка, которого хоть и удалось на время поставить на место, но до конца урезонить не вышло. Ведь еще на приеме у Дашковых Артемий Серафимович буквально кожей почувствовал если и не исходящую от него угрозу, то что-то явно сулящее неприятности. И почему же, в таком случае, позволил бывать у них?! Отчего решил, что Головин не примет этого приглашения? И вот, пожалуйста: в собственном же доме еще и вынужден терпеть его нападки?! Да полноте! - Не вернуться ли нам в гостиную, кажется, там Ваша супруга играет? - Да, - коротко согласился Владыкин, и, пропуская вперед Ильина, последовал за ним в залу, где уже во всю развернулось веселье. Развеивать известных домыслов, бытовавших о нем в свете, Артемий Серафимович не собирался, но и показывать, что он домашний тиран – тоже не хотел. Хотят развлекаться столь легкомысленно, пусть. Среди танцующих, меж тем, отметился английский посланник и даже старая графиня Суворова. Сам же хозяин дома, после обмена парой замечаний с некоторыми из гостей, отошел в дальний конец залы, откуда открывался прекрасный обзор. «Слишком нервно играет», - подумал Владыкин, глядя на Наташу, которую знал так хорошо, что мог и по незначительному движению понять, что с ней творится. И даже если она сама полагала обратное, Артемий Серафимович был уверен, что давно уже может предсказать наперед каждый ее вздох. При этом, в отношении ее чувств к собственной персоне тоже никогда не обольщался, прощая ей это за внешнее сохранение всех необходимых приличий. Ведь раньше в ее миленькой головке никогда не мелькали мысли о предательстве… Но что творилось в ней теперь? Всю последнюю неделю Наташа вела себя «как обычно» – наверное, ей именно так и казалось. А он видел и ее нервозность, и отсутствующую прежде скрытность. И теперь вот она играет, не как всегда – даже пассажи берет как-то иначе. Кроме него никто этого и не заметит, пожалуй. И все же. А вон и причина всему, что с нами происходит… Головин стоял совсем недалеко от него, но Артемия Серафимовича, кажется, не видел. «Еще бы, весь поглощен созерцанием! Тотчас бы подойти, взять за шкирку, да и вышвырнуть вон!» Но порыв свой Владыкин, тем не менее, сумел сдержать, решив понаблюдать еще, как далеко может зайти наглость этого мальчишки. И увидел. А ведь Наташа даже не поколебалась, когда тот позвал ее танцевать!.. Тут Артемию Серафимовичу пришлось на время отвлечься – с важным вопросом к нему подошли сразу двое: Нестор Петрович и Казимиров. Но краем глаза Владыкин по-прежнему держал в поле зрения танцующую пару, и в душе его вскипало негодование на столь явное нарушение приличий. Однако минуту, которой ожидал весь вечер, вынужденный вновь объяснять Казимирову детали своего нового проекта, все же упустил. Вальс закончился, Алексей Романович растворился, будто бы его здесь и не было вовсе, а Наташа вновь о чем-то чинно беседовала у рояля с женой англичанина. Позже, когда все гости разъехались, а слуги все еще проворно приводили дом в порядок, чтобы утром ничего не напоминало о вечернем приеме, Владыкин не спеша поднялся к жене. Весь остаток вечера он раздумывал лишь над тем, что ему непременно нужно указать ей на ошибку, которую она намерена совершить. Ведь, намерена же? Только мыслей по этому поводу в голове роилось так много, что впервые в жизни он не мог придумать, как все это облечь в слова, которые Наташа смогла бы понять. Она, вообще, плохо его понимала, как выяснилось. В спальне жены суетилась горничная, помогая барыне распустить волосы. Но когда Владыкин встал в дверях и холодно взглянул на нее, присев в положенном книксене, она вся как-то сжалась. - Ступай прочь, без тебя управится, – бросив неуверенный взгляд на хозяйку, она поспешно ретировалась, пытаясь выскользнуть в дверь так, чтобы не коснуться все еще стоящего в проеме Владыкина. Оставшись вдвоем с женой, Артемий Серафимович прошел вглубь комнаты. Оглядевшись, он выбрал кресло у камина и устроился там. Затем долго и тяжело молчал, разглядывая лежавшие на столике женину шкатулку с рукоделием, книги и прочие безделушки. Наташа не двигалась, выжидая его дальнейших реакций, но он сделал знак рукой, чтобы она продолжила приготовляться ко сну. Сам же взял томик в руки и стал листать, временами вчитываясь в ту или иную фразу и, наконец, исполнившись презрения к этой наивной и нелепо-романтической истории о Фанни Прайс, отшвырнул книгу прочь. - Вот от таких книг, сударыня, в голове у женщин и возникают крамольные мысли, рождая желание вести себя неподобающим образом, полагая притом, будто бы это так и должно быть. Впрочем, это не только у женщин вызывает помутнение разума. Ваш поклонник, видимо, также любит читать нечто подобное? Наташа замерла, и ее отражение в зеркале тоже замерло, внимательно вглядываясь в хозяйку. Но Владыкин не спешил продолжать. Откинувшись в кресле, он оперся левой рукой о подлокотник и принялся задумчиво водить пальцем по усам, разглядывая всполохи огня за синим экраном. - Сегодня, сударыня, вы дали повод к разговорам. Вы допустили, чтобы он из вас сделал объект для сплетен. И допустили, чтобы нашу фамилию могли склонять в самом невыгодном ключе. Должно быть, лично вам на это плевать, но подумали ли вы о будущем своего сына? Молчите, ответа мне не требуется. Легкомыслие ваше проистекает из вот таких книжонок, ваших сомнительных знакомств и вашего настроения. Если не одумаетесь, рискуете навлечь беды, с которыми справиться будет труднее. Но довольно – об этом. Вы давно не ребенок – и понимаете меня! Поднявшись со своего места, Артемий Серафимович подошел к жене, склонившись к ее плечу, он посмотрел в глаза ее отражению в зеркале и, чуть заметно усмехнувшись, прижался губами к ее шее. А далее, как и всегда, она была безвольной куклой в его руках – которую он раздел, которой он владел. Но как бы она себя ни вела, она была его женщиной, и терпеть ее глупости он готов был лишь до определенной границы, за пределами которой, можно не сомневаться, он сумеет найти действенные меры по возвращению... До самого утра оставшись в ее спальне, поутру Владыкин объявил жене, что в следующую среду принимать они не будут.
Наталья Владыкина: Дуня в этот вечер была так взволнованна, будто ожидала, что барин раскроет ее тайную помощь госпоже. Бледна не в пример хозяйке, уверенной и сильной, как никогда прежде. Когда он вошел в спальню, Натали, ожидавшая его, улыбнулась, опуская глаза на благонравно сложенные на коленях руки. «Пришел ломать меня. Боже, какой наивный...» Все дальнейшее поведение мужа она могла предвосхитить с небольшими погрешностями: все же в первый раз он так серьезен. И в первый раз это касается ее сердца. И все же, как это было похоже на игру! «Я вот пришел к тебе сказать, какая ты бяка: ты танцевала с ним, бесстыжая!» И в ответ не ждет ничего, кроме тишины. Тишина от нее - всё, что устраивало их обоих в интимных вещах. Этот разговор - очень интимная вещь. И всё, что от нее требуется - привычная, родная, любимая тишина. Что ж. С легкостью. Как был груб к ней в разговоре с Дуней!.. Дуня испугалась не на шутку, чем выдала ее с потрохами, впрочем, и это не давало поводов бояться: Натали теперь как-то совершенно бессовестно разучилась вдруг бояться: что он может сделать мне? Смешной и чужой посторонний, условно именуемый моим полновластным хозяином? «Управится»... Жесткая усмешка едва заметно тронула уголок губ Натальи. Но она продолжала сидеть, глядя на свои руки и не пытаясь играть во что-то. Неправда так утомила ее за эти немногочисленные, впрочем, годы совместной жизни, что ей оставалось только одно - дождаться, когда он уйдет отсюда. А он не торопился уходить. Это было понятно: он оскорблен. Бедный. Он подозревает, что это серьезно. Какой прозорливый, надо же!.. Стоп, нельзя так. Он тоже человек. И ему ... неприятно. Неприятно, когда птицы поют за окном слишком рано, неприятно, когда сквозняк вышибает стекла в двери летнего домика, неприятно, когда солнце за завтраком светит в лицо и от него приходится морщиться... Несчастный человек, столько неудобств подсовывает ему естественная жизнь... И с каждым годом их у него все больше, неудобств... Теперь вот такая неудобная жена... Что это? Он разрешил мне шевелиться? - Наталья невольно улыбнулась и слегка кивнула, олицетворяя собой идеально послушную супругу. Очень забавно получилось, если учитывать то, что внутри. Пока она расчесывала волосы, глядя на него в зеркало, Артемий Серафимович решил ознакомиться с тем, что за книга у нее на прикроватном столике. Естественно, даже то, что Джейн Остен - дама - не спасает ее от гнева застигших ее в комнате жены супругов. Конечно, если так читать «Мэнсфилд-парк» - найти в нем что-то хорошее для считающего себя во всем умнее любой женщины мужчины глупо и пытаться. Натали выслушала тираду, снова опустив глаза на туалетные принадлежности, слыша все нюансы отчитывания за неправильные помыслы. На словах «ваш поклонник» она неуловимо выпрямилась и начала внимательно изучать свои брови, лоб, волосы в зеркале. Она так привыкла к его равнодушию, что сейчас этот открытый выпад что-то шевельнул внутри. Что-то, похожее на страх. Может, это он и был? А что она боялась до этого? Проникновения в душу и мысли. До этого момента ничего подобного с его стороны не было. Все попытки поработить (как она это называла) ее всецело натыкались на ласковое и безликое согласие со всем - столь же прочный и надежный, сколь и прозрачный и тонкий защитный панцирь незамысловатой женской мудрости. Что он ждет в ответ? - О каком из них вы говорите? - перевела Натали уверенный взгляд с замершим внутри ощущением ошибки. Он не ответил. Это начинало исподволь раздражать. Наташа очень боялась теперь сорваться и выпалить какую-нибудь глупость напополам с грубостью, неприятные последствия которых предугадать было несложно. Ах ты дьявол, ну забери уже то, зачем пришел сюда и уматывай! Оставь меня с моей личной любовью, к которой ты не имеешь никакого отношения! - бесновались языки пламени в ее зрачках и подрагивало в крыльях носа, пока внешне терпеливо она ждала его соизволения продолжать пытку присутствием. Когда он заговорил вновь, Наташа чуть слышно выдохнула, поняв, что это всё. Вот сейчас вступительная речь и - собственно - казнь. Смешно. Он, конечно же, ударил по самому больному, упомянув сына. О, ей было бы что ему ответить, если бы оставалась хоть капля надежды на то, что удастся выгнать его отсюда этим ответом. Но нет. Он всегда поворачивает любой разговор так, что остается лишь заплакать и смириться или просто смириться, осознав всю бессмысленность ведения беседы: человеку совершенно не надобилось узнавать ее. Поэтому теперь, набрав воздуха, чтобы сообщить мужу, что она сильно сомневается, что все сочли ее поведение выходящим за рамки приличий - в чем она была уверена, досконально изучив все особенности атмосферы света, каждый его вдох и выдох, - как он милостиво разрешил ей молчать, чем она благодарно воспользовалась, опасаясь выдать себя еще больше при таком необычно внимательном изучении супругом новой ее. Лишь полуопущенные ресницы и некое подобие легкой полуулыбки отражались в зеркале все оставшиеся мгновения его нагло заполняющих ее комнату слов, звучание которых с самого первого дня неприятно удивляя своей черствостью и безжизненностью, теперь начало вызывать болезненное отвращение. И вот он, наконец, встает со своего места. Значит, скоро все кончится. Сначала начнется, потом продолжится, как у шлюх, наверное, в домах терпимости, а потом и кончится. Главное - что кончится. Жаль только, что он не молод. Иначе кончалось бы, наверное, быстрее. Но и это ему можно извинить: старость - не его вина. Эта ночь была долгой. За счастье надо платить. И Натали платила, как всякая порядочная жена или заправская работница публичного дома - просто и бесчувственно платила за завтра, за будущее существование в привычном в зеркале виде, с закрытыми плотно глазами и наглухо захлопнутым сердцем, с затертыми до мозолей ощущениями и жадным отсчитыванием прошедших уже секунд, приближающих своим умиранием к свободе. Его еще можно было бы понять, если бы он задействовал свое сердце в отношении к ней. Но так - только безжалостная по отношению к нему надежда на то самое предательство, о котором он так унизительно и подробно втолковывал, надежда на то самое настоящее, о чем она еще ничего не знала. Но это еще не всё... Ему понадобилось добить. Не будут принимать. В среду. Да неужели! При тебе я и не собиралась впредь открываться так, как опрометчиво открылась с непривычки сейчас. Не волнуйся, теперь я буду умнее. Ты не сможешь отнять у меня его. Хочешь, проверим? Она хорошо сыграла роль жены, прислушавшейся к замечанию рассерженного мужа. Это было ей несвойственно - тотальное послушание. Но приходилось жертвовать и этой правдой ради скорейшего осуществления цели... Мести?.. И княжна Е. уговорила ее пойти с ней в салон. В тот самый салон, к которому оба Владыкины проявляли редкое единство во мнении. Затолкав поглубже неистовое желание нарядиться как следует, Наталья Александровна облачилась в самое скучное и серое платье из своего гардероба, не выдающееся, впрочем, неуважением к обществу, в которое она направлялась, вживив в свое лицо безжизненную маску скрытого недовольства от подобной «необходимости», чтобы потом вернуться домой в максимально скрывающем истинное виде, в отвлекающем на себя своей относительной унылостью «костюме».
Маргарита Рольберг: Декламатор в экстазе закатил глаза и взвыл так, что Марго не сдержалась и вздохнула. Прошло всего два месяца, как она вернулась в Петербург, и что же? Этот скучный город успел надоесть ей до смерти; впрочем, полтавское имение могло подарить только покой и тишину, от которых она сбежала в столицу ровно через неделю, едва удостоверившись, что дела в полном порядке. Своё появление в свете Марго отпраздновала тем, что на первом же балу, очень кстати оказавшемся новогодним и оттого особенно многолюдным, появилась в обычном для себя, но почти забытым обществом дерзком блеске. Если бы не необходимость отъезда в Берн, графиня Рольберг не провела бы в мерзких мрачных тряпках ни единой лишней минуты, но благовоспитанным швейцерам стоило являться лишь в глубоком трауре, говорить взволнованно и ударяться в слёзы при всяком упоминании чьего-либо супруга или очередных похорон. Но теперь необходимость притворяться унылой, раздавленной горем молодой вдовой отпала, и женщина, облегчённо вздохнув, рьяно взялась восстанавливать подпорченную излишне благопристойным поведением репутацию. Идея устраивать у себя литературные вечера сначала казалась замечательной, но всё обернулось несколько иначе, чем должно было быть. Интриги – да, всеобщее напряжение – безусловно, сплетни – а как иначе? Но всё было серо и безвкусно, не по-настоящему. Не всерьёз приезжали сюда плохие поэты, бездарные прозаики, бесталанные критики. Шутливо хвастались и презирали, шутливо говорили о каких-то глупостях и хранили бессмысленное молчание. И – чёрт побери! – даже хозяйку обсуждали лениво, с оттенком пренебрежения к собственным мыслям и её особе. Последнее гневило бы Марго до слёз, если бы она была не в силах переломить чересчур спокойное течение столичной жизни. Посеешь ветер – пожнёшь бурю, верно; но кто заставляет сеятеля стоять в поле и ждать удара стихии, когда можно спрятаться и с удовольствием наблюдать за происходящим? Поэт наконец-то замолк, и, осчастливленный жидкими аплодисментами, вернулся на своё место. Резко выделяющаяся на фоне мальвовых стен яркая светская толпа негромко зашумела, обсуждая прослушанные вирши и вяло растаптывая надежды неудачливого стихоплёта. Хозяйка дома осторожно, ни на ком не задерживая взгляда дольше необходимого, оглядела гостей, наверное, уже в тысячный раз за последнюю четверть часа. Следовало выбрать следующую жертву – или счастливца, всё в воле случая – но глаз упрямо цеплялся не за тех, кто был нужен. Вот старая карга Вельзер, зло трясущая всеми тремя подбородками на каждый жест и каждое слово. Вот острослов Ряхин в кои-то веки молчит и зачарованно наблюдает за одной-единственной – девичьей – косой, змеящейся по обтянутой багряным атласом груди Маргариты. Вот Владыкина вымученно кривит рот, пытаясь благостно улыбнуться кому-то. Вот княжна Е. с интересом рассматривает буйно цветущие в расписном глиняном горшке розы. Вот засидевшиеся в барышнях сёстры Ахтыровы шипят и ахают, разглядев, что среди колец, унизавших тонкие пальцы графини Рольберг, нет обручального… Вот любезная ненависть, вот животная похоть, здесь играют в интерес, там – в ум, а в уголке притаились блюстители нравственности, что по окончании вечера разъедутся куда угодно, но только не к законным мужьям и жёнам. – Маргарита Матвеевна, дозвольте… – к ней подошёл один из тех, чьё имя Марго забывала сразу же после знакомства. Серый человек, как и все в этой комнате, в этом городе, и слова такие же скучные, бесцветные… Чуть повернув голову, чтобы видеть и собеседника, и чтеца, устроившегося на самом краю отведённого для выступающих места и монотонно бубнящего отрывок из модного английского романа, она, немного подумав, приняла вид капризный и скучающий, который, впрочем, мгновенно развеялся, стоило только разряженной толпе обернуться к дверям, с любопытством рассматривая новоприбывшего. Выражение лица опоздавшего было таким, что всегда обличает раздумья: чинно поздороваться со всеми или тихонько поприветствовать хозяев вечера и скорее проскользнуть куда-нибудь, где можно будет перевести дух и уже потом, с новыми силами вступить в салонные разговоры? Безотчётным женским жестом коснувшись и без того живописно ложащихся при каждом движении складок платья, Марго поднялась навстречу нежданному гостю. Подол шумно шуршал по чёрно-белой клетке пола, что придавало появлению графа Головина некую театральность, учитывая воцарившуюся тишину и недоумённые взгляды. Им не нравится, что я выделяю Алёшу, но не обливать же его презрением из-за чьей-то глупости; нет, этих лицемеров лучше сразу пристрелить, чтобы не мешали и не лезли не в своё дело… Пока был жив муж, притворяться душкой было легко… Ах, это Вы, баронесса Вельзер? Вам не нравится, что я подошла так близко. Господь с тобой, ведьма, разве это близко? И что же ты скажешь теперь? С лёгкостью, которую могут дать только годы, но никак не усердие и предварительная договорённость, Маргарита коснулась плеча кузена, позволяя руке затем соскользнуть на локоть и дальше, останавливая пальцы почти у самого запястья, где под жёсткой тканью манжета билась синяя жилка. – Здравствуй, mon Ange, – чуть колкая прохлада чисто выбритых щёк под её губами оживила в памяти популярные в этом сезоне разговоры о чрезмерно долгой и морозной зиме, на что Марго только смеялась и из чистого упрямства отказывалась кутаться в персидскую шаль. Доломаны, венгерки и бекеши поклонников сбрасывались одним лишь движением острого плеча, сопровождаемым возмущённой «Я-не-хрустальная» гримаской, а завистницы кусали локти, когда, вопреки их надеждам, графиня Рольберг появлялась на очередном светском мероприятии в полном здравии. – Что привело тебя сюда? – Марго понизила голос, не желая привлекать внимание и без того жадно внимающих каждому её слову гостей к тому, что, оказывается, Алексея Романовича она сегодня никак не ожидала увидеть. Впрочем, их ошеломление играло ей на руку: совершенно не готовые стать свидетелями привычного для Спички и Пончика ритуала приветствия, светские знакомые и незнакомцы при всём желании не могли бы заметить недоумения и тревоги, мелькнувших в пытливом взгляде серых глаз.
Алексей Головин: Обнаружив в Наташиной записке имя кузины, Головин не поверил своим глазам дважды. Нет – трижды! Впрочем, два первых «слоя» его удивления были вполне объяснимы и закономерны, хотя и несли за собой немало вопросов. Первый, расположенный прямо на поверхности, назывался «Марго вновь в Петербурге, но не написала об этом тотчас после своего возвращения, как это бывало обычно». И что сие означает? Она за что-то на него обижена? Другой, располагавшийся чуть глубже, являлся скорее родом торжества: все же, что бы там ни напридумывала себе Маргоша, непреодолимых противоречий между ними не могло возникнуть в принципе. И значит, лучшего места для встреч – во всяком случае, публичных, чем салон мадам Рольберг – «Литературный?!» – им с Наташей в этом городе не сыскать. И лишь где-то в самых глубинах сознания теплилось то самое третье, потаенное удивление тем, что Наташа и Марго, столь же различные между собой, как луна и солнце – при всей банальности сравнения, лучшего и не подобрать, могут оказаться достаточно коротко знакомы друг с другом. Не дружить! Упаси бог! Головин слишком хорошо знал свою кузину, чтобы предположить, что та способна испытывать дружеские чувства к другой женщине, обладай та хотя бы ангельскими крыльями и сияющим нимбом над головой. «Впрочем, в этом случае у нее было бы особенно мало шансов», - усмехнувшись, с нежностью подумал Головин, в очередной раз возвращаясь к обдумыванию этой странной коллизии, покуда санный экипаж нес его освещенными масляными фонарями вечерними улицами по хорошо знакомому адресу. Мягкая, влажная и пасмурная погода последних дней января еще в самом начале второго месяца зимы сменилась суровыми морозами и метелями, будто задумав в очередной раз напомнить столичным жителям, мнящим себя европейцами, что хоть и зовут они свой гранитно-мраморный город Пальмирой, не следует всякий раз забывать добавлять к этому эпитету прилагательное «северная». И злые маленькие снежинки, которые все дорогу едва слышно стукались об стекло оконца экипажа, закручиваемые в тучу маленьких вихрей леденящим всякую открытую к нему часть тела норд-остом, стоило Головину покинуть теплое нутро экипажа и выйти на улицу подле парадного крыльца сияющего всеми окнами большого каменного особняка Рольбергов, тотчас впились ему в щеки и подбородок, словно стая взбешенных лесных ос. Почти на бегу, отворачиваясь от очередного порыва ветра, Алексей успел обратить внимание на то, что карета с графским гербов Владыкиных, стоящая среди прочих в некотором отдалении, уже порядком занесена снегом. Стало быть, Наташа уже здесь… И, должно быть, довольно давно. Мысль о скорой встрече согревала и радовала настолько, что стужа и ветер на мгновение перестали ощущаться и Головин замер на посреди лестницы с блаженной улыбкой на устах. Однако тщательно вышколенную прислугу в доме Марго вряд ли можно было удивить и куда более экстравагантным поведением, так что важного вида мажордом ничуть не изменился в лице, стоя у открытой двери передней и ожидая, покуда задумчивый барин не «отомрет» и не продолжит подниматься по крытым ковровой дорожкой мраморным ступеням далее. Впрочем, уже на пороге кузининой гостиной это мечтательное выражение сменилось обычным, чуть насмешливым безразличием ко всему, происходящему вокруг. Уютная и привычная маска, которую, однако, с каждым днем становится все труднее отдирать от собственного лица, когда она становится не нужна… Вот как теперь, когда хозяйка дома, заметив опоздавшего гостя, бросает своего собеседника и устремляется ему навстречу, ничуть не утруждаясь замедляться перед стоящими на ее пути людьми, отчего те сами вынуждены почтительно перед нею расступаться. И все считают это правильным и в порядке вещей. Как всегда… Милая-милая Маргоша, как же он скучал без нее! Легкое прикосновение теплых губ к холодной с мороза щеке, лукавый взгляд, тонкий аромат духов и так привычно и по-хозяйски расположившаяся на его запястье тонкая холеная дамская кисть… - Душа моя! Что за странный вопрос, разве нужна какая-то особая причина, чтобы навестить того, кого безгранично любишь, после долгой с ним разлуки? – ласково улыбаясь, Головин сказал это негромко, однако достаточно отчетливо, чтобы было слышно всякому, стоящему с ними рядом. Старая и любимая ими обоими игра, в которую он включился так легко, что и сам удивился этому. – Расскажи лучше, с каких пор тебя настолько увлекли модные писатели и пииты? – последнее он произнес уже чуть тише, склоняясь к ее лицу и едва не касаясь губами одной из ее горячих розовых мочек, украшенных длинными серьгами. – Успокой меня! Не то, право, еще немного и я начну тревожиться за твое душевное благополучие...
Маргарита Рольберг: – И ты, конечно, так жаждал меня увидеть, что не мог найти другой минуты, кроме этой, – мягко пожурила его Маргарита, с удовлетворением отмечая, что на губах расцветает – по-другому и не скажешь – улыбка. Яркая, искренняя, открытая, тайна для всех, кроме Алёши и дядюшки Василия Константиновича, она была совершенно неприличной и оттого вдвойне, втройне драгоценной. Но радость встречи не могла заглушить тихого упрёка в словах кузена и вызванного ими слабенького чувства вины, ибо от глаз Головина она скрывалась слишком долго. Марго всё время напоминала себе о том, что так нельзя, но ожидание новых вестей полностью занимало дни и ночи, и, готовая в любое мгновение вновь уехать из России, она не могла заставить себя взять перо и черкнуть хотя бы пару слов, признаваясь тем самым в намерении надолго задержаться в Петербурге. Страх унялся всего пару дней назад, и вот, полюбуйтесь: оказывается, Пончик устал ждать и примчался в особняк вдовы Рольберг без приглашения и предупреждения. И, честно говоря, не в самый добрый час: всякая тревога Марго оборачивалась для окружающих множеством неприятных минут, когда её упражнения в злословии и остроумии могли довести до бешенства даже беломраморных героев легенд на барельефах, украшающих фасад дома. Но Алёша, чьё присутствие всегда благотворно сказывалось на её настроении, вмиг решил всё своим визитом: графиня Рольберг останется в столице и попробует ради разнообразия быть приятной дамой даже в обществе женщин, чтобы, упаси Бог, не бросить тень на кузена и не спровоцировать шепотки, что-де Алексей Романович совсем ума лишился. Маленький, разыгрываемый только для обоюдного удовольствия спектакль шёл без малейшей заминки, привлекая всё больше и больше внимания. Полные искреннего веселья слова Алёши ласкали слух, тёплое дыхание – разрумянившиеся от удовольствия щёки и уши, а спину жгли взгляды. Упоительное чувство опасности пьянило лучше самого крепкого и старого вина, и в то же время Марго знала, что, пока кузен рядом, ей совершенно ничего не грозит. Она всегда была в безопасности, даже когда их разделяли тысячи вёрст и морские бездны, потому что раз сказанное и случившееся было затвержено до самой смерти, стало оберегом, а покидать этот мир графиня Рольберг в ближайшие несколько десятков лет решительно не собиралась. Вот и теперь, соединённые лишь её прикосновением и его словами, они совершенно не беспокоились из-за возможных пересудов. Маргарита покачала головой, подумав, что, верно, сейчас Пончик бросил насмешливый взгляд над плечом кузины, выражая лёгкое пренебрежение собравшимся здесь обществом, и тут же вернул его, теперь уже лукавый и выжидающий, на покачивающиеся у своего подбородка серьги. – Кто-то же должен поддерживать эту светскую круговерть, mon Ange? – Марго с притворным возмущением взглянула на кузена. – Боюсь, этой зимой мне не удалось избежать наказания за слишком долгое отсутствие. И у тебя, пожалуй, есть все основания для беспокойства… Она переливчато рассмеялась и отстранилась, прикрывая рот ладошкой и отмечая, насколько хороши бриллианты, если пускают такие чистые блики света по всему, до чего только могут дотянуться. Ювелиру не было нужды обманывать графиню, но в этот раз её поначалу одолевали сомнения: нет, работа была безупречна, и огранка прекрасная, только слишком уж тонкими и нежными казались золотые веточки на тёмной бархатной подложке, слишком девичьими. Правда, барышни таких крупных камней не носят, нельзя… Влюблённый в свои творения старик-француз наблюдал за метаниями Марго сначала с усмешкой, а потом с возрастающим отчаянием: если уж графиня Рольберг положила глаз на какое-нибудь украшение, то продавать его другому человеку – навсегда потерять её расположение, а вместе с ним – и прочих клиентов. Через месяц мучительных размышлений графиня всё же раскошелилась, а к ювелиру вернулся спокойный и не по возрасту крепкий сон, да и дрожь в руках прошла. – По правде говоря, я надеялась хоть немного развеять скуку, но это, увы, невозможно, – Маргарита постучала подушечками пальцев по руке Головина, вновь привлекая к себе внимание. Обычно он с интересом слушал даже отчаянный бред, который она несла с самым серьёзным видом, но только не сегодня. Кузен рассеянно оглядывал гостей, и ей ничего не оставалось, кроме как сжалиться над приболевшим (иного объяснения поведению Пончика Марго не находила) Алёшей. – Впрочем, mon Ange, об этом позже, а пока наслаждайся моим изумительным вечером. Голос её вновь обрёл пустую гладкость, и отношение к происходящему выдавал только весёлый и злой блеск глаз, мгновение спустя притушенный опустившимися ресницами. Марго ещё раз коротко взглянула на кузена, безмолвно предлагая располагаться где угодно, и лисьим шагом ускользнула на своё место. – Кажется, нас прервали? – невинно осведомилась женщина у надувшегося собеседника, оскорблённого её внезапным исчезновением. – Вы несколько небрежно отозвались о «Деве озера», а меж тем… Увлечённая и живая болтовня о стихотворном таланте знаменитого романиста вскоре совершенно успокоила её безымянного гостя, который принялся на удивление занимательно рассуждать о преимуществах прозы над поэзией. Ободряемый сердечной улыбкой хозяйки дома, он приосанился и начал говорить увереннее и громче, привлекая в маленький кружок остальных, и совершенно не замечал того, что графиня слушает рассуждения вполуха. Монолог прервали вопросом, затем ещё одной репликой, ценители заспорили, и добившаяся хоть какого-то оживления Маргарита, не забывая вовремя кивать и восклицать, нет-нет да и обращала порой осторожный взгляд в ту сторону, где устроился Алексей Романович.
Наталья Владыкина: В салоне не произошло практически никаких изменений с тех пор, как она была здесь в последний раз. Уже и не вспомнить, когда это было. Но посетители, казалось, так и остались с того времени на своих местах, словно позабытые после спектакля декорации на сцене. Кучка старых сплетниц в углу, стайка старых дев на самом видном месте… Поэты, читающие непонятные свои произведения и с напряжённым вниманием прислушивающиеся к каждому слову, сказанному в адрес их творений. Наталья всегда считала, что салон этот держится лишь на природном обаянии его хозяйки и на её искусстве поддерживать любую тему. Правда, иногда до неё доходили слухи, что графиня Рольберг весьма остра на язык, и свела с ума уже не одного несчастного, осмелившегося вызвать её неудовольствие, но в это верилось с трудом. «Недоброжелатели и завистники» - подумала Наташа, увидев точёную фигуру графини в атласном платье ярко-красного цвета. Среди этой толпы Маргарита казалась экзотической птицей, неизвестно каким образом попавшей в одну клетку с воробьями. Эта яркость раньше немного раздражала Наташу, но сегодня она словно заново увидела графиню Рольберг. Уверенная в себе, смелая и свободная – и, похоже, счастливая женщина, несмотря на своё вдовство. Хотя, те же злые языки что-то поговаривали насчёт некоего кузена-любовника, но с недавних пор Наталья не чувствовала себя вправе осуждать такие вещи. - Не правда ли, это так талантливо, так ново, так свежо? – произнёс рядом с ней чей-то восторженный и фальшивый голос. Наташа поспешно натянула на лицо вежливую дружелюбную улыбку и повернулась к говорящему. Им оказался средних лет мужчина, один из тех, чьё имя она забывала тотчас же после знакомства. Впрочем, она вспомнила, что он, кажется, поэт. А, может быть, критик. Одним словом, литератор. Наталья согласилась с ним, но не успела она договорить начатую фразу до конца, как в зале, словно по команде, всё затихло. Алексей. Она замерла, ничем не отличаясь сейчас от большинства присутствующих, прервавших свои беседы и уставившихся на вошедшего графа Головина. Радость от того, что наконец увидела его, длилась недолго. Для него в этом зале не существовало сейчас никого, кроме Маргариты. Он нежно улыбался ей, он что-то тихо говорил, он даже поцеловал её! А она взяла его под руку таким уверенным и привычным жестом… Возникшую было симпатию к хозяйке салона словно ветром сдуло. «Какая отчаянная кокетка! Что же она делает, разве можно вот так, на глазах у всех? О, почему он отвечает ей, почему не отходит, почему смотрит на неё с такой… любовью?» - Кузен… Любовник… Не стесняясь никого… - словно откуда-то издалека услышала она чей-то ехидный шёпот. Так вот в чём дело! Алексей, её Алексей – и есть тот кузен, влюблённый в Маргариту, о котором так любят рассказывать сплетники… Наталье стало не хватать воздуха, закружилась голова. «Нет, только не это, только не упасть в обморок, привлекая всеобщее внимание… Пожалуйста, пусть он не заметит меня сейчас. В таком состоянии…» Слава Богу, у неё оказалось достаточно времени, чтобы прийти в себя. Эти двое не торопились оторваться друг от друга. Наталья, как могла, выровняла дыхание, и только тогда поняла, что монотонное гудение над ухом не мерещится ей– то был непрекращающийся монолог её собеседника. Совершенно не смущаясь её невниманием, он рассуждал о тенденциях современной поэзии. «Значит, всё-таки критик. Вы мой спаситель…» - Простите, что прерываю Вас, но здесь слишком душно. Окажите мне любезность, проводите меня на балкон, - попросила она, понимая, что откровенно хамит человеку. Но оставаться здесь и выносить эту пытку она больше была не в силах. «Продолжайте своё общение, Алексей Головин, не буду Вам мешать. И только попробуйте теперь ко мне подойти! Я вцеплюсь в этого господина и никуда его от себя не отпущу до конца вечера. И никогда уже снова не появлюсь в этом проклятом салоне!»
Алексей Головин: До нынешнего вечера Головин и вообразить себе не мог ситуации, в которой общество любимой кузины могло бы сделаться ему в тягость. Во все времена их жизни именно Марго была той, чье появление неизменно было способно развеять самое мрачное из его настроений. К счастью, случались такие приступы черной меланхолии весьма редко и значительных поводов отнести себя в разряд невыносимо скучных собеседников и тоскливых зануд Алексей графине Рольберг пока не давал. Пока, потому что сегодняшний вечер имел все шансы изрядно подпортить его репутацию в этом смысле. Так что в момент, когда Марго, будто что-то почувствовав, наконец, отпустила его от себя, Алексею показалось, что в глубине ее весело поблескивающих глаз промелькнула тень разочарования. Словно они вновь были детьми и он внезапно, против ожиданий, вдруг отказался поддержать некую предложенную ею забавную проказу. - Приложу для этого все возможные старания, душа моя, - чувствуя себя немного виноватым – опять же, как бывало в таких случаях в их детстве, Головин поцеловал ее руку в вновь коротко улыбнулся кузине, проводив ее взглядом и пообещав себе все ей после непременно объяснить. Ибо если не Марго, то кому же тогда вообще? Но уже через секунду внимание его, доселе казавшееся немного рассеянным, вновь сконцентрировалось, подобно лучу света, пропущенному через нужную линзу, строго в определенном месте. В том, где теперь находилась она. Впрочем, как всегда – не одна. На сей раз, к вящему раздражению Головина, рядом что-то вещал, отчаянно жестикулируя, критик Адуев. Марго нынче сказала, что он – восходящая звезда столичной журналистики, потому не позвать его в салон, несмотря на то, что своим несколько неряшливым видом критик отчетливо диссонирует с идеальным убранством ее гостиной, было решительно невозможно. Литературные журналы Алексей, обычно, читывал лишь по принуждению, оттого почти не ведал о существовании в них каких-либо звезд. Да и вообще – этим вечером для него светила здесь лишь единственная настоящая звезда, а Адуев, скорее, представлялся тучей, которая ее затмевает. Благо, что замечательно подходил под это сравнение также и внешне – раскрасневшийся от переполнивших эмоций, полный и несколько одышливый, несмотря на относительно молодые годы. Тем не менее Наташа слушала его очень внимательно. А после – и вовсе странное, благосклонно позволила недотепе увести себя прочь из зала. И уж этого Алексей простить не смог. Разумеется, вовсе не мадам Владыкиной, а ее спутнику, участь которого была решена в эту самую минуту. Вытянув шею поверх голов, что было, впрочем, не слишком сложно при его росте, Алексей тотчас же двинулся следом, довольно ловко лавируя в толпе и извиняясь, не глядя, если случалось кого-нибудь толкнуть или наступить на ногу. Потому удалось относительно легко проследить, куда же именно они пошли. На балкон. Что же, должно быть, судьбе отчего-то полюбилось украшать сцены их с Натали объяснений именно декорациями зимней ночи. Быстро добравшись до цели, Головин, тем не менее, ненадолго замер у приоткрытой двери, пытаясь понять, на какую же тему происходит столь оживленное общение. Впрочем, назвать общением ажитированный монолог Адуева было бы неправильно. - И все-таки я продолжаю настаивать, любезная графиня, что нам никоим образом нельзя забывать про значение народной стихии для литературы с точки зрения патриотизма и художественной выразительности! – вещал тот достаточно громко, чтобы Головин мог нисколько не напрягать слух. – В этом я совершенно солидарен с господином Плетнёвым*! Если бы Вы знали, Наталья Александровна, какой фурор сделала его последняя речь на эту тему… Не слышали про такую? Ах, какая право жалость! Но если это действительно Вас заинтересует, я мог бы нарочно поискать ее текст, наверняка, кто-нибудь записывал для потомков! Ведь, у меня, без лишней скромности, весьма обширные знакомства в наших кругах… - Рад и безмерно горд за Вас, милостивый государь, - проговорил Головин, довольно бесцеремонно прерывая его продолжительную тираду и, наконец, являя свое присутствие находящимся на балконе персонам, отчего Адуев резко осекся и ошеломленно уставился на внезапно возникшего перед ним гвардейского поручика при полном параде. – Прошу прощения за это вторжение, но, видите ли, меня как офицера и патриота нашей отчизны, давно гнетет, как мало значения нынешние литераторы придают патриотизму в своем творчестве. Именно поэтому, услышав, что и у меня, оказывается, есть единомышленники, я и осмелился вмешаться в Ваш разговор… А Вы, графиня, как относитесь к этой проблеме? Разве не замечательно было бы нашим знаменитым пиитам поменьше тревожить сердца дам чувственными описаниями и уделить чуть больше времени воспитанию у них истинно патриотических чувств? _______________________________________ *Пётр Александрович Плетнёв (1791 -1865) — критик, поэт пушкинской эпохи.
Наталья Владыкина: Странные вещи творились сегодня с погодой. Мороз, о котором в последнее время стало принято первым делом говорить при встрече, совершенно сейчас не ощущался. Наоборот, Наталье всё ещё не хватало воздуха. Её спутник говорил о чём-то с убеждением, но нить его рассуждений она потеряла ещё в зале, а вслушиваться и вникать теперь ей не хотелось. Поэтому графиня интуитивно вставляла «да» или «нет», когда в его монологе случались паузы. К счастью, пауз почти не было. Наталья уже сожалела о своём опрометчивом поступке – надо было извиниться и уйти сюда одной, не пришлось бы сейчас удерживать на лице заинтересованное и внимательное выражение, которое никак не соответствовало тому, что она чувствовала на самом деле. «Зачем я была нужна Алексею? - думала Наталья, вставив очередное «да». – Я же видела своими глазами, как он смотрит на неё. Конечно, всё, что говорили об их связи– правда. И они сами это не скрывают. Ещё одну жертву записать на свой счёт? Нет уж, господин Головин, выберите себе другую глупышку! Я вовремя увидела Ваше истинное лицо! Не желаю Вас больше знать…» Врала сама себе. Она поняла это, когда, рассеянно водя пальцем по припудренным снегом перилам, вдруг обнаружила, что линии довольно отчётливо складываются в буквы. А. Г. Наталья решительно стёрла их, в тщетной попытке вот так же стереть всё из своего сердца. Боль потихоньку пробралась в её душу и свернулась там, намереваясь обосноваться надолго. К глазам уже подступили слёзы, и самым разумным сейчас было бы уехать домой, запереться в комнате, сказавшись больной, и выплакать их. Критик, вдохновлённый и воодушевлённый её реакцией, как он решил, на его разглагольствования, даже похвалил Наталью: - Графиня, редкий слушатель принимает так близко к сердцу то, о чём я Вам рассказываю. Я даже осмелюсь предложить Вам прочесть некоторые свои размышления об особенностях современного стихосложения. Я уверен, Вы сможете оценить их по достоинству. Главная, я бы даже сказал, основополагающая… «Да замолчишь ли ты когда-нибудь?» - с бессильным раздражением подумала Наташа, глядя на самодовольное выражение лица господина, чьё имя она так и не вспомнила. Грустные мысли на какое-то время сменились желанием сбросить толстяка с этого балкона и насладиться долгожданной тишиной. «А я ведь так ждала сегодняшнего вечера… А теперь не могу дождаться, когда же он закончится… За что он так со мной?» Снова долгая пауза, очевидно, задал какой-то вопрос. «Да» было уже два раза, теперь пусть будет… - Нет, не думаю… И вновь поток слов. И можно снова вернуться к своим мыслям, спрятавшись за маской внимательной слушательницы. А мысли горькие, невесёлые, злые… Она вначале не поверила своим глазам, когда увидела его на балконе. Смотрела, как он подходит и думала, что её отчаянное желание увидеть его сыграло с ней нехорошую шутку и что ей это просто кажется. Алексей заговорил, и в его голосе, несмотря на очень любезный тон, Наталья уловила скрытую издёвку. А критик не заметил ничего особенного и не удержался, чтобы не влезть в разговор даже тогда, когда обращались не к нему: - О да, графиня проявила себя тонким знатоком и ценителем литературы, мне тоже будет любопытно услышать её мнение! И, сложив руки на животе, он с умилением склонил голову, глядя на Наталью, словно учитель на послушную и примерную ученицу. Она, наконец, набралась храбрости и посмотрела Алексею в глаза. Крикнуть бы ему сейчас прямо в лицо всё, что она про него думает… «Обманщик! Только что любезничал с Марго, а теперь решил ради разнообразия поговорить со мной? Убедиться, что и здесь одержал победу? Ну уж нет, сударь, я немного Вас разочарую…» Первым делом она ослепительно улыбнулась своему спутнику. - О, я польщена тем, что моё скромное мнение вызывает у Вас интерес. И только затем вновь посмотрела на Головина, но уже в глазах её были колючки, а голос по степени холодности мог бы вполне посоперничать с морозом : - Вы совершенно правы, граф. Чувства нынче не в моде, гораздо полезнее и правильнее было бы добавить побольше патриотизма в литературные творения. Остановиться на этом, повернуться и уйти, без объяснений - пусть бы считали её дурно воспитанной особой… Но Наталью словно удерживала невидимая рука. И как ни старалась она смолчать, с губ всё же сорвалось: - А что же Вы оставили свою кузину, граф? Боюсь, наш разговор быстро наскучит Вам, а в обществе Маргариты Матвеевны ещё никто не жаловался на скуку. Вырвать бы этот язык до того, как он выговорил эти слова! Ну почему она вдруг не онемела? Боже, какой позор… Наталья опустила голову, чувствуя, как багровеют её щёки и мечтая только об одном – провалиться прямо сейчас куда-нибудь, чтобы её вообще больше никто никогда не увидел.
Алексей Головин: Позволяя столь явное издевательство, Алексей понимал, что ведет себя недостойно человека не только воспитанного, но и взрослого вообще. Впрочем, явным его поведение было лишь для Натали. В отличие от самого Адуева, она мгновенно почувствовала сарказм в интонации Головина и, кажется, была этим недовольна. Что же, пусть знает, что он может быть и таким – особенно, когда кто-то, пускай и ненамеренно, как этот несчастный, становится на его пути. Алексей отродясь не относил себя к болезненным ревнивцам, да и Адуев явно не был из тех, к кому стоило бы ревновать Наташу, находясь в более-менее здравом рассудке. Но так уж вышло, что и он попал под горячую руку, потому что на этой «территории» в качестве раздражителя Алексею было вполне достаточно присутствия и одного Наташиного супруга. Слова, тем временем, сорвавшиеся с ее губ в ответ на его вопрос, прозвучали для Алексея как будто немного невпопад, словно Натали не совсем поняла его смысл. Или, может, не захотела? Впрочем, вовсе не это заставило его внимательно взглянуть ей в глаза, тотчас оставив внутренние приготовления к очередному саркастическому выпаду в адрес Адуева. Не понимая причины магнетического напряжения, тотчас повисшего в прохладном ночном воздухе с появлением на авансцене нового участника разговора, тот, однако, сразу же четко его ощутил и потому забеспокоился. Так, обычно, чувствует приближение бури домашняя живность… - Говорят, что следовать каждому новому писку моды – дурной тон, Наталья Александровна, – заметил Головин, по-прежнему не отпуская собеседницу взглядом. – Истинные знатоки, подобно лорду Браммелу, сами создают свой стиль и убеждают остальных следовать в том же направлении. «Что это? В чем ты меня упрекаешь? - безмолвно спрашивали его глаза, в то время как на губах играла легкая ироническая усмешка. Ответ последовал незамедлительно, хотя и не напрямую. - Так это ревность?!» Господи, и к кому же? К Марго… но она всегда была и есть продолжение его самого. Граница проходит настолько незаметно, что оба уже давно привыкли считать ее несуществующей. Странные, даже самому себе не до конца объяснимые отношения. Добрые и близкие, из тех, какие не всегда встречаются у людей и с более тесным родством. И в то же время похожие на темный чулан, про который уже и сам не до конца помнишь, что именно там хранится, но заглядывать внутрь почему-то не решаешься. И никому не позволяешь. - Да нет, не я оставил, а скорее меня оставили! Проявив, впрочем, не меньше деликатности, чем Вы – прямо сейчас, когда так виртуозно указываете на дверь, стараясь не задеть моей гордости. Право, я оценил. Однако позвольте мне решить это самому, - вновь усмехнулся Алексей и с несколько нарочитым удобством расположился подле перил, складывая на груди руки и упираясь кулаком в подбородок. - Тем более что я пока вовсе и не намерен покидать столь приятных собеседников и оставлять незаконченной нашу увлекательную дискуссию. Если Вы и Ваш собеседник не против, разумеется… Кстати, а куда же он подевался?
Наталья Владыкина: Глупое сердце, не обращая внимания на её обиду, радостно выстукивало: «он здесь, он со мной…». Наталья едва слышала слова, с которыми Алексей обратился к ней. На какое-то время всё сделалось не важным. Он был рядом, совсем близко… Как сильно, оказывается, она успела соскучиться по его взгляду, улыбке, голосу. Его присутствие каким-то образом растворяло её злость и обиду, и всё труднее и труднее становилось сдерживать желание подойти к нему ещё ближе, дотронуться до его руки, попросить прощения за свою вспыльчивость. Порыв холодного ветра ударил ей прямо в лицо, и колдовство рассеялось. «Я сошла с ума. Он только что, на глазах у всех… Он - с ней… Это всё равно как если бы они заявили во всеуслышание, что любят друг друга! А я собралась просить прощения? Я?» Уверенность и самообладание понемногу возвращались к Наташе. Она смело посмотрела ему прямо в глаза, тем отстранённым взглядом, которым обычно смотрела на малознакомых людей. - К сожалению, личностей, о которых Вы упомянули, очень мало. Зато очень много тех, кто умело им подражает, и это страшные люди. Они заставляют Вас поверить в свою уникальность, проявляя редкую изобретательность, и когда Вы им уже поверили, открывают свою истинную сущность, которая, увы, оригинальностью не отличается… Наталья запнулась, чувствуя, что ещё несколько слов на эту тему – и она напрямую всё ему выскажет. Нет, его влияние на неё, в самом деле, начинало уже пугать графиню. Всегда сдержанная, не позволяющая себе лишней реплики или необдуманного слова, сегодня она была на редкость откровенна и разговорчива. «Молчи, это же не сложно, просто молчи…» - уговаривала себя Наташа. Но всё было напрасно – несколько его слов – и, вновь позволяя чувствам одержать верх над здравым смыслом, она сказала: - Я ни в коем случае не хотела указывать Вам на дверь, Алексей Романович! Я, напротив, ждала Вас с большим нетерпением. Но потом поняла, что Вы с таким же нетерпением спешили сюда вовсе не ко мне. А поскольку не в моих привычках навязывать своё общество, я и… «Использовала этого зануду, чтобы не видеть больше Ваших нежностей с Марго» - чуть было не сказала вслух… А действительно, где же он? Наталья удивлённо посмотрела по сторонам – и почти сразу обнаружила пропажу. Критик с деловым и озабоченным видом уже рассказывал что-то своей новой жертве. По другую сторону балконной двери. Заметив, что на него смотрят, толстяк изобразил что-то вроде виноватого поклона, затем отвернулся, взял несчастную барышню под локоть, и они вместе исчезли из вида где-то в глубине зала. - Нашёл себе более благодарную слушательницу, - констатировала Наташа и вздрогнула. Серое платье, хоть и было закрытым, плохо защищало от зимнего ветра.
Алексей Головин: - Вы поняли превратно, - сдержанно проговорил Алексей и чуть нахмурился, с тяжким вздохом отводя в сторону глаза. И почему женщины вечно норовят все так усложнять? Объясняться с Наташей на предмет собственных отношений с Марго, оправдываться, совершенно не входило в его планы, казалось неизъяснимой пошлостью и глупостью. Теперь, когда им, наконец, выпала редкая возможность хотя бы немного побыть наедине… Зачем?! - Действительно… - взглянув через плечо, он рассеянно кивнул Адуеву и замолчал, вновь уставившись на носки собственных начищенных до блеска сапог, не зная, что еще сказать по этому поводу и не находя другой темы для разговора, неожиданно обернувшегося взаимным обменом тщательно замаскированными, но от этого не менее неприятными претензиями. Особенно болезненными для Алексея еще и потому, что возникли отнюдь не на пустом месте. И что бы он ни говорил вслух, в душе все равно будто бы поднялся какой-то неприятный осадок, избавиться от которого, вернув былую легкость и веселое расположение духа, все никак не удавалось. Если бы Наташа хотя бы немного помогла ему! Но она молчала. И пауза, без того уже несколько затянувшаяся, грозила сделаться вовсе тягостной. - Вам холодно? Конечно… я идиот, простите, что так долго заставляю Вас оставаться на морозе в одном лишь платье. Давайте вернемся в зал. Это было похоже на капитуляцию, хотя сдаваться вот так, запросто и без боя, Алексей всегда считал для себя постыдным. Однако, ощущая в этот момент свою способность соображать будто бы парализованной, он не видел никакого иного выхода, кроме как уцепиться хотя бы за эту жалкую возможность. Однако легкость, с которой она согласилась, ничуть не попытавшись – хотя бы для виду – его удержать, все равно немного покоробила изнутри. Устроив у себя на локте ее изящную руку, Алексей, словно замешкавшись, чуть дольше, чем следовало, задержал ладонь поверх ее наглухо укрытого перчаточным атласом запястья, успев почувствовать при этом, что рука Наташи будто бы слегка дрожит. Повернувшись к ней, он тотчас наткнулся на столь красноречивый взгляд, что в момент растерял все свое показное хладнокровие. - Послушайте, в конце концов, это просто нелепо – делать вид, что ничего не происходит, терзать друг друга невысказанными обидами, жечь взглядом… Я военный человек, Натали, я не привык различать полутона и тонкости так, как это, несомненно, умеете делать Вы. Поэтому, умоляю, выскажите все напрямую – и покончим с этим. Либо прекратите попусту терзать. Право, терпеть подобное от Вас для меня невыносимо!
Наталья Владыкина: «Холодно? Да, мне очень холодно. Но погода тут ни при чём…» Её трясло при одном лишь воспоминании о том, как Алексей смотрел на Маргариту. В тот момент она и почувствовала ледяное дыхание одиночества. Ведь мысленно Наташа уже называла его своим. «Мой Алексей» - так приятно было это думать… И вдруг – Маргарита. Они очень естественно вели себя, словно для них привычно было – вот так нежничать. Значит, слухи, долетавшие до неё, не просто слухи, не получится убедить себя, что люди сочинили что-то от скуки, а на самом деле просто кузен подошёл поздороваться со своей красавицей кузиной. Красавицей, да. Наташа, хоть и бывала периодически довольна своей внешностью, всё же не могла не признать, что в сравнении с Марго она выглядит серым мышонком. Ещё и платье, как назло, подходящего цвета. Разве может она соперничать с Маргаритой? Но если Алексей влюблён в свою кузину, и у них, как утверждал кто-то там, роман, то почему он тогда здесь, с Наташей? На этот вопрос она не могла себе ответить. Вернее, могла, но ответ этот уж очень больно ранил её самолюбие. «Марго занята, ей нужно занимать гостей, вот он и решил выйти сюда… Он ведь даже не заметил меня там, в зале. Ни одного взгляда… Ни за что не покажу, что меня это задело. Я и так уже наговорила лишнего…» Она была полна решимости уйти – с балкона, из салона, сбежать от Алексея – до тех пор, пока его рука не прикоснулась к её руке. «Что же ты со мной делаешь?…» От его близости дыхание стало сбиваться. Холодно? Как может быть сейчас холодно? Теперь Наталье было почти жарко. Прошло несколько мучительных секунд, в течение которых она не смела посмотреть на Алексея, боясь, что он сможет легко прочесть все её мысли. Чтобы прийти в себя, Наташа вновь вызвала в памяти так огорчившую её сцену. «Нет-нет, никаких сомнений, всё же ясно – между ними что-то есть. А я – просто наивная и слепая дурочка. Но если так, то зачем ему было нужно это всё? Зачем ему была нужна я?» Наталья подняла голову и взглянула на Алексея. А он… нет, ну почему он так действует на неё? Его взгляд заставлял её забывать обо всём, даже о своей обиде. Какое же это счастье – быть рядом с ним и смотреть в его глаза… И никто больше не сумеет так смело и откровенно высказать свои мысли, как он. На такую честность нельзя отвечать лицемерием. - Но я почти всё уже сказала Вам. Вы… Вы и Маргарита… - Наташа смутилась, не зная, как произнести это вслух, но потом решилась. - Если, как утверждают, Вы влюблены в свою кузину, то зачем Вам ещё и я?
Алексей Головин: - Я не влюблен в мадам Рольберг и никогда не был. Мы знакомы едва не с рождения и вместе выросли, от этого очень близки по сей день, - спокойно и коротко сообщил в ответ Головин, будучи уверенным, что именно так, пожалуй, ему и следует сейчас говорить с Натали об этой странице собственной жизни. Просто и без дополнительных подробностей. Как с маленьким ребенком, который из одного лишь невинного любопытства, а вовсе не по злобе или – желая смутить, задал бестактный вопрос. Именно так только и можно избежать дополнительных расспросов, которые лишь усилят ощущение общей неловкости. Во всяком случае, пока сам он, Алексей Головин, до конца не разберется со «скелетами», которые, по меткому выражению англичан, хранятся в шкафах у каждого уважающего себя семейства. Собственно, в его словах и не было неправды: он не был влюблен в Марго, он ее любил… Темное и тревожное, не имеющее названия, шевельнувшееся было внутри от этого мимолетного воспоминания, улеглось почти столь же мгновенно, как и напомнило о своем существовании, практически не отразившись на внешней безмятежности. Алексей понимал, что Наташа, должно быть, и сама теперь очень смущена своей внезапной храбростью, поэтому молчал, изучая ее заметно порозовевшее лицо взглядом, полным чуть насмешливой нежности. Давая время прийти в себя. Чувствуя странное… впрочем, нет, что же странного может быть в желании защищать и оберегать любимую женщину, даже если ведет она себя в этот момент не слишком разумно? Им это простительно в любое время… - Не верьте досужим сплетникам, шери. Лично я давно уже смирился с тем, что на каждый роток не накинуть платок, советую поступать подобным образом и Вам, - с едва заметной укоризной в голосе проговорил он, наконец, ласково накрывая руку графини, по-прежнему покоящуюся на его предплечье, своей ладонью. – Ведь эти люди способны сыскать грехи и пороки даже у ангела… Нет, я вовсе не о себе. В противном случае вряд ли мог бы чувствовать то, что испытываю, когда Вы рядом со мной. Слишком прямолинейно, слишком в лоб… Хорошо, что Марго не может слышать и видеть его в эти минуты, иначе уж точно не удержалась бы от язвительного комментария. С другой стороны, не ради ее ли – в том числе – спокойствия он нынче распинается и ведет себя, как куропатка, что прикидываясь раненой, ковыляет по снегу, отвлекая внимание хищника от собственных птенцов? Должно быть, все-таки стоит попытаться как-то деликатно дать ей понять, что отныне их отношения не могут быть прежними. Во всяком случае, на людях – хотя бы чтобы впредь избежать подобных сцен. - Вернемся в зал, Наталья Александровна. Вы продрогли, я не прошу себе, если заболеете … Не спорьте, ведь здесь я преследую также и собственные корыстные интересы, - усмехнулся Алексей, пресекая ее возражения, и пояснил. – Все просто: заболеете – не сможете какое-то время выезжать. А я уже не могу представить своего существования без возможности встречаться с Вами. Хотя мне уже мало видеть Вас вот так – при всех, - внезапно отбросив шутливый тон, он вновь посмотрел на нее серьезно и пристально. – Скажите, а мог бы я надеяться на иное?
Наталья Владыкина: «Выросли вместе. Всего лишь это… Они близки, как брат и сестра, и ничего больше… Гадкие сплетники…» Наташа опустила глаза, её охватило смешанное чувство стыда и радости – радости оттого, что связь между Марго и Алексеем оказалась придуманной. Невидимые тиски, которые до сих пор сжимали её сердце, куда-то исчезли. Ей было теперь легко и свободно. Его нежное прикосновение к её руке, его искренние слова – и она стала самой счастливой на свете женщиной, пусть лишь на эти минуты, пока он рядом. Наташа будет жить его словами до следующей встречи, вспоминать их и любоваться ими, словно богач своими сокровищами… Уходить с балкона, вновь возвращаться в зал, под взгляды стольких глаз, когда нельзя будет позволить себе ни одного лишнего слова или жеста – означало почти попрощаться. Но оставаясь здесь слишком долго, можно привлечь к себе ненужное внимание. Вздохнув, она наклонила голову, молча соглашаясь с ним. Удивительно, но вдруг он произнёс то, о чём она втайне мечтала, не решаясь признаться даже самой себе. Увидеться с ним наедине – это и есть то иное. Она не должна, это ужасно, о ней будут говорить, как о падшей женщине, если узнают, она ни за что не должна соглашаться, она сейчас скажет нет, она просто обязана сказать нет… - Да. Вот и всё. Слово сказано, и она не жалеет. Сколько можно врать и притворяться, сколько можно играть в эту игру? Соблюдать приличия – а для кого? Для бесчувственного и чужого человека, которому не важна она сама, её суть, её душа? Которому нужно только простое и низменное. Нет уж. Она живая. Она хочет узнать, что значит быть с любимым человеком. Разве у неё нет на это права? Разве не заслужила она немножко, совсем немножко счастья? Наташа так разволновалась, что даже не заметила, как они вновь оказались в зале. Откуда-то появилась княжна Е., с воодушевлением начала что-то говорить. Наталья поняла лишь, что девице очень понравились какие-то стихи, дальше речь княжны сплошь состояла из хвалебных эпитетов. Графиня Владыкина всегда благосклонно относилась к этой девушке, но сейчас разозлилась на неё. Ведь Наташа так надеялась побыть вдвоём с Алексеем ещё немного… Да, пусть в толпе, но всё-таки наедине. А сейчас он, вежливо что-то ответив, уже покидал их, и из-за назойливой княжны Наташа даже не заметила, куда он отошёл. Вечер шёл своим чередом, и вот уже некоторые гости стали подходить к хозяйке – прощаться и благодарить за хорошо проведённое время. Пора… Уйти, больше не поговорив с ним, было невозможно… но необходимо. Теперь её тайну нужно охранять ещё осторожнее. Она не может допустить, чтобы что-то помешало её счастью. Наталья, следом за княжной, подошла к графине Рольберг, сказала какие-то официальные слова благодарности, механически присела в реверансе и вышла из зала, последним усилием воли заставив себя не оглядываться. Я буду скучать по тебе… Я уже по тебе скучаю… Вернувшись домой, Наталья уже выглядела уставшей после долгого и скучнейшего вечера. Кстати можно было и пожаловаться супругу на одолевающую её головную боль, что она и сделала, состроив на лице подходящее мученическое выражение. Эту ночь она очень хотела провести в одиночестве, мечтая об Алексее, вспоминая каждое его слово, улыбку, взгляд, поворот головы, жест… Пусть только в мечтах, но она будет с любимым сегодня ночью.
Маргарита Рольберг: Спровадив восвояси последних гостей, Маргарита выждала пару минут и только тогда позволила себе стон облегчения. Корсет противно заскрипел, грозя то ли лопнуть, то ли окончательно раздавить хозяйку, и ногти безотчётно царапнули шов платья, скрывавшего орудие пытки. Сдержав ещё один стон, на этот раз - разочарования, женщина направилась на жилую половину дома, по привычке бесшумно шагая по натёртому до блеска драгоценному наборному паркету. В каждом движении была та ленивая, капризная томность, что отличали графиню Рольберг, та изысканная небрежность повадок, что возмущала петербургский свет до кровавой пелены перед глазами, но чем дальше Марго уходила от ярко освещённой гостиной, тем меньше в ней оставалось от той самовлюблённой безрассудной эгоистки, четверть часа назад громко смеявшейся над совсем не смешной шуткой Адуева. Маска трескалась, осыпалась мелкими осколками, и в гардеробную влетела нетерпеливая, кипящая жизнью и негодованием молодая женщина с растрёпанной косой и зажатыми в кулачках серьгами. - Быстрее! Драгоценности полетели в ловко подставленные ладошки камеристки, туфли пинком отправились прочь, волосы заструились вдоль ловких пальцев, возвращающих им привычную свободу. Когда крепостная всё-таки справилась со шнуровкой и спрятала корсет в шкаф - подальше от сверкающих злобой серых глаз и цепких рук - Маргарита словно бы в рассеянности опустилась на пуфик у туалетного столика, не замечая, как комкает мягкую ткань домашнего платья. Перед глазами всё плыло, и многоцветный блеск драгоценностей в шкатулке потух, словно присыпанный пеплом. Досадное нездоровье набрасывалось на неё, стоило только вернуться в Россию, в Петербург, в этот ненавистный дом на Итальянской улице, в комнаты, знавшие её больной и не желавшей жить. Когда ещё был жив муж, наезжавшие сюда доктора говорили о нервических припадках, излишней чувствительности, уповали на свои способности магнетизеров и целебные минеральные воды, лечили от инфлюэнцы и подозревали причину хандры в плохих зубах. Зубы у Марго были прекрасные, а потому ни один доктор не появлялся в доме графа Рольберга дважды, и Марку Ивановичу оставалось лишь смириться с презрительным хохотом, которым жена встречала очередного эскулапа, а ей - с тем, что такие приступы будут повторяться раз за разом, едва только экипаж пересечёт границу империи. Конечно, можно было не возвращаться вовсе: у графини был прекрасный дом в Шайо, а вилла в Сорренто, без малейшего преувеличения заслуживавшая звания райского уголка, в итоге оказалась лучшим, что осталось ей после смерти мужа. Но Марго не могла уехать навсегда, потому что её настоящим домом был Алёша. Женщина накинула на озябшие плечи шаль и, привычно прокрутив тонкий ободок кольца на мизинце, направилась в кабинет, где на большом и нисколько не похожем на женский столе лежал вскрытый пакет с гербовой печатью. Его доставили утром, и, отложив бумаги пару часов спустя, Марго всерьёз думала сказаться больной и отменить сегодняшний вечер: не заметить её необычайного воодушевления не смог бы даже слепой. Но вечер состоялся, и ей не хватило сил до конца играть выбранную роль. Сегодня в графине Рольберг было слишком много мягкости, слишком много тайного ликования и молчаливой нежности, некстати задевающей всякого, кто приближался к ней. Маргарита была уверена в том, что Ряхин будет искать повода увидеть её снова, но чувствовала только жалость к так некстати оказавшемуся рядом мужчине. В Петербурге считали, что мадам Рольберг - что-то, до омерзения похожее на флюгер, послушный всем ветрам, что-то грязное и гадкое, но Марго всё чаще ловила себя на мысли, что подобна стрелке компаса. Порой компас сбоил, бросая её из стороны в сторону, но полюса оставались на месте. Алёша и Катя, Петербург и Сорренто, её... её - да какая разница! - и дочь. Господи, её дочь - наконец-то! Пусть приёмная, пусть всего лишь разрешение на опеку, пусть так, но Екатерина Михайловна Бреа, сирота, дочь Микеле Бреа, художника и неизвестной матери, отныне поступает под опеку Маргариты Матвеевны Рольберг, графини, вдовы почтенного мужа, женщины православного вероисповедания, и прочая, и прочая. Её Катрин, её маленькая итальянка, её маленькая волшебница, изгоняющая всякую печаль одной солнечной улыбкой и так похожая на покойного отца своей огромной, всепоглощающей любовью к Марго. Её Катя, курносая, белокожая и черноволосая, любопытная, как все дети на свете, очаровательно картавящая и неизменно пахнущая апельсинами, до которых была большая охотница. Её дочь. Наконец-то. В дверь робко поскреблись. Усилием воли стерев с лица мечтательную улыбку, женщина смахнула пакет в ящик стола и, бросив короткий взгляд на собственный портрет, висевший на стене напротив, прикрыла глаза. Вкравшегося мгновение спустя слугу встретил ледяной, ничего не выражающий взгляд и застывшее в уголках рта недовольство. - Барин приехал, - отважился раскрыть рот лакей, застыв в поклоне и не решаясь поднять головы, чтобы не столкнуться разом с двумя пугающими до дрожи женщинами: живой и нарисованной. "Барином" в доме на Итальянской уже четыре года звали Алексея Романовича Головина. Он исправно ездил сюда то ли к ней, то ли от других, но всегда знал, что найдёт радушный приём и добрый совет, если будет в том нуждаться. А Маргарита вновь с удовольствием становилась самой собой хотя бы на час-два, и в маленькой гостиной всего на крохотный столик в пару к узкому дивану у стены да жарко натопленный камин вновь говорили живо и весело, сплетничали и насмешничали, пряча половину слов в великолепном севрском фарфоре и, кажется, от этого только лучше понимая друг друга. Украденные у мира часы, в которые графиня Рольберг говорила без малейшей рисовки, пересказывала новости от дядюшки, делилась планами, просила совета, если не могла принять решение в одиночку, а её тонкие пальцы, так похожие на когти хищной птицы, ласково перебирали волосы кузена. В это время можно было позволить себе честность и искренность, и Марго, так и не научившаяся за восемь лет находить удовольствие в лицемерии и обмане, пользовалась выпавшей на её долю милостью без остатка, с болезненной щедростью обречённого человека. Алёша, изучавший простенькую каминную решётку, не слышал её шагов и очнулся от размышлений лишь тогда, когда Маргарита крепко обняла его, уткнувшись лицом между напряжённо сведённых лопаток, между придуманных ею крыльев. - Чай сейчас принесут, - и уже в лицо: - Я скучала, mon Ange.
Алексей Головин: Практически на протяжении всей собственной жизни Алексей, открытый и общительный по натуре своей, постоянно находился посреди довольно обширного круга приятелей разной степени приближения. Полагая узы дружбы священными для всякого уважающего себя человека – в особенности мужчины, он никогда ими особенно не тяготился, обычно спокойно привечая товарищей в своей большой холостяцкой квартире в одном из новых доходных домов на Малой Садовой, в которую окончательно перебрался из маменькиного дворца еще пять лет тому назад. Память о том трудном разговоре с Еленой Вахтанговной до сих пор была жива в его сердце, как иногда наутро после пробуждения еще долго и подробно живет в сознании самый причудливый ночной кошмар, однако право на относительную свободу и независимость «предатель семьи» в тот день все-таки завоевал… Впрочем, со временем графиня Головина почти смирилась с тем, что первоначально объявила едва ли не утратой сына, который, также несколько успокоившись, вскоре вновь стал частенько приходить в отчий дом. И вовсе даже не только затем, чтобы дежурно засвидетельствовать почтение матушке и опять сбежать через допустимую приличием четверть часу, но и чтобы задержаться там порой на несколько дней. Особенно, когда уставал от затяжных кутежей и перманентного веселья в собственном жилище, двери коего всегда были широко распахнуты для друзей, а те, зная об этом, в свою очередь радостно и без стеснения пользовались гостеприимством хозяина, даже когда тот лично дома и не присутствовал. Сегодняшний вечер, по всей видимости, оказался как раз одним из таких. Потому, едва явившись в передней и услыхав в первый момент жизнерадостные восклицания вперемешку со звуками гитары и заливистым женским смехом, а во второй – натолкнувшись взглядом на недовольную и унылую мину ординарца Гаврилыча, у которого подобные ассамблеи всегда вызывали недовольный ропот, Алексей лишь тяжко вздохнул. А затем, нетерпеливым жестом отмахнувшись от слуги, состоявшего при нем еще с детских лет, молча развернулся и двинулся к лестнице, спустившись по которой вскоре вновь вышел из парадной и в нерешительности остановился посреди освещенной яркими морозными звездами и светом ночных фонарей улицы, с иронией размышляя над нелепостью собственного нынешнего положения. Веселья – разудалого и буйного, того, которому нынче предавались тени, мечущиеся за прикрытыми шторами ярко освещенной гостиной, окна которой сейчас были как раз над его головой, сегодня больше не хотелось. Однако и неукротимого желания пасть в материнские объятия, прислушавшись к себе, Головин тоже как-то не ощутил. Маменька, конечно, обрадуется, но наверняка замучает вопросами. Вот и выбирай теперь, куда больше хочется: обратно в вертеп или на допрос к опытному следователю… Впрочем, есть ведь в Петербурге и еще один дом, где ему рады. Были, во всяком случае – до сегодняшнего вечера. После Наташиного ухода и до момента, когда пришло время откланяться самому, Алексей более ни разу не пересекся с Марго. То ли намеренно давая понять, что недовольна им, то ли просто занятая своими гостями, она держалась несколько на расстоянии, хотя попрощалась крайне сердечно – как и всегда. Потому, после этого визита, Головин намеревался некоторое время не тревожить кузину своим обществом, желая дать ей время, чтобы вновь соскучиться, а еще для того – чтобы принять факт появления в его жизни нового серьезного чувства. Женщины ведь всегда остаются собственницами, которые с трудом отдают товаркам даже то, в чем сами давным-давно не нуждаются. Но жизнь, как обычно, внесла в намеченный план свои изменения, потому, несмотря на все еще не покинувшие разум сомнения, ноги уже несли Головина назад, на Итальянскую, где лакей ничуть не удивился столь поспешному возвращению барина, которого даже прислуга здесь принимала практически за своего. В большой мере это соответствовало действительности. Ведь вот уже четыре года доме Марго у Головина, пусть и негласно, но имелась своя персональная комната, свое любимое кресло в маленькой гостиной и даже удобный бархатный шлафор с домашними туфлями, преподнесенными любимой кузиной в первую годовщину ее вдовства, которую они, помнится, замечательно отпраздновали вдвоем… - А я уж грешным делом подумал, что ты меня не хочешь видеть, - не оборачиваясь, тихо откликнулся Головин, пряча улыбку. Высвобождаться из объятий Марго он вовсе не торопился. Возмущенный тычок кулачком промеж лопаток, наказание и оправдание одновременно, был ему ответом. – Ну, право же, графиня Рольберг, насилие – самый дурной и неэффективный метод воспитания. Усмехнувшись, он, наконец, тихонько отстранился – но лишь на мгновение, для того, чтобы осторожно взять в ладони лицо Маргариты, внимательно вглядываясь в непривычно мягкое и чуть отрешенное сияние ее прозрачных светлых глаз. - Ты сегодня очень необычная… Другая какая-то. Еще вечером заметил, потому решил, что не усну, если не выясню все лично. Расскажешь?
Маргарита Рольберг: – И кто это вздумал учить меня хорошим манерам? – Маргарита вмиг развеселилась, размыкая объятия лишь для того, чтобы вновь крепко сомкнуть пальцы на тёплом, нагревшемся от жара камина сукне мундира. – Уж не ты ли, так и не озаботивший ответить ни на одно из моих последних писем? Впрочем, пустое, в них всё равно не было ничего важного и интересного. Если ты, конечно, нашёл время их прочитать. А в этом я немало сомневаюсь, милый. – Ты решил? Вот за одно это я готова простить то, что ты сегодня оставил меня спорить о литературе с ценителями ямбов и хореев. Они все прескучные, mon Ange! С ума можно сойти, но, право, пусть лучше злословят под моим присмотром, чем там, где я буду бессильна. А в этом доме я хотя бы знаю, где хранится ружьё, – женщина мягко отняла руки кузена от своего лица. – Если твои слова, конечно, не были намёком на то, что мне не идёт коса, то дело в Кате. Марго попятилась, сделала крохотный шаг, восстанавливая расстояние между ними до вполне приличного. Врождённое звериное чутьё на чужаков позволило угадать присутствие за дверью слуги раньше, чем он постучал в притворённую дверь. Дождавшись, когда серебряный поднос окажется на столе, графиня нетерпеливым жестом отправила лакея прочь и принялась разливать чай. Она почти отвыкла от этого за два года отсутствия в Петербурге, но руки прекрасно хранили память о десятках таких посиделок в любое время суток, и этот визит Пончика отличался от остальных разве что поселившимся на мизинце супиром. Вот и сейчас, подавая чашку и устраиваясь на подлокотнике – старая привычка, позволяющая и быть рядом, и отстраниться для в меру серьёзного разговора, – Маргарита погладила кончиком пальца в черноту тёмный изумруд на узком золотом ободке и заговорила. Услышь её кто-нибудь из знакомых, наверняка вообразил бы себе ужасный обман и коварство в звуках её голоса, которым эта Цирцея опутывала своего слушателя, но, к счастью, Алёша знал кузину куда лучше прочих. – Я подавала прошение об опеке над Катей. Сегодня утром пришёл ответ, и я думала, что у меня сердце от счастья разорвётся, веришь? – Марго коротко взглянула на Головина. – Мне разрешили!.. Прости, я не писала тебе всего, было невозможно… Ай, да что там! Я… Я вернулась в Россию ещё осенью, mon Ange, никому не сказав о своём приезде и будучи совсем не уверенной в том, что смогу здесь задержаться. Проездом была в Петербурге, тогда же и отправила бумаги, потом уехала к Василию Константиновичу и в Соловьёво, а уже здесь узнала, что Катрин тяжело больна. Господи, я только и делала, что ждала новостей! Она здорова теперь и может считаться моей наследницей, если что-то случится… Не сердись на меня, пожалуйста! Всё было куда хуже, иначе я бы не рискнула даже задуматься о том, чтобы вновь вызвать разговоры. Да, я боюсь их теперь, потому что опять не вольна распоряжаться собой. Речь её, то плавная, то сбивчивая, то прерывающаяся совершенно неожиданными экспромтами там, где была с десяток раз отрепетирована, порой обращавшаяся к давным-давно отправленным и полученным письмам, то намекавшая на какие-то дела и планы в недалёком будущем, была тиха и полна редкого внутреннего напряжения, почти утраченного блестящими великосветскими жительницами в силу их излишне безмятежного житья. С недавних пор Марго, не потеряв интереса к злословию, праздникам, сплетням, восхищению, ненависти и поклонению, начала презирать игры, в которые играли эти напыщенные и жеманные дурочки. Ленты, кружева, чувствительные стишки в альбомах, перешёптывания в оранжереях, тайные свидания на глазах всего света – как всерьёз рассуждать обо всём этом? У блистательной графини Рольберг была слава женщины, уморившей горячо любившего её мужа и погубившей своего несчастного отца. Лживой, опасной, жестокой, проклинаемой, проклятой, проклявшей всякого, кто хоть чем-то не угодил ей. Слишком яростно желающей жизни – настоящей, а не того копошения бабочек под стеклом, которого было достаточно окружающим – и берущей эту жизнь полными горстями. Маргарита хлебнула жизни с лихвой, столько, что хватило бы на толстый, напыщенный роман, да и тот бы обвинили в неправдоподобии. Марго играла с размахом, значительно выходящим за рамки «приличного», и результаты не заставили себя ждать: превосходная коллекция живописи и драгоценностей, собранных постылым мужем, скорое вдовство, череда мелких и не очень скандалов, любовник, другой, третий… Двое детей, почти как мечталось – девочка и мальчик, правда, от разных отцов и ни один – от того самого. Жизнь стремительная, вольная и едва не оборвавшаяся так нелепо, что графиня Рольберг до сих пор приходила в ужас от одного воспоминания, от одной мысли о не случившемся. Ей бы сломать шею тогда, в двадцать пятом году, быть застреленной в Висбадене, утонуть во время ночных купаний в Сорренто, но не сгореть в родильной горячке, нет! Очнуться и узнать, что сын, на которого Маргарите даже не дали взглянуть, увезён отцом, не ставшим дожидаться её смерти, но абсолютно уверенном в неизбежности печального события. А чуть позже оказалось, что её сын не может знаться с той, что пала так низко, что отныне невозможно даже приблизиться к нему, а иначе… То письмо Марго сожгла перед самым отъездом в Шайо, не в силах раз за разом читать льющиеся изящной вязью оскорбления и не отыскав в себе достаточно смирения, чтобы не плакать по ночам. Но Катя оставалась её дочерью, и графиня Рольберг намеревалась любой ценой добиться, чтобы за Катрин признали право на всё, чем она владеет, и добилась этого. – … Не спишь? Я что-то совсем заболталась, – Маргарита наконец налила себе чаю и села рядом, с чрезвычайно довольным выражением лица утопая в мягкой спинке. – И всё-таки, что такого ты наговорил Адуеву, что он до конца вечера избегал с тобой встречаться? И почему не вытащил меня из этого болота? Я совсем недолго в Петербурге и пока ещё ничем не успела тебя обидеть, насколько мне помнится...
Алексей Головин: Если бы нынче кому явилась бы вдруг безумная идея искать в заснеженном и морозном Петербурге самую гармоничную пару этого вечера, то у Маргариты Рольберг и Алексея Головина, верно, были бы совсем неплохие шансы выиграть подобное состязание. Уж слишком удачно дополняли они сегодня друг друга, который уж час оставаясь наедине перед ярко пылающим камином в маленькой полутемной гостиной и не умея при этом друг другу надоесть. И дело даже не в том, что так было с ними всегда, с самого детства, а в том, что именно этим вечером каждый из них двоих был для другого тем самым идеальным собеседником, которого он более всего на свете желал бы встретить. Марго, так долго боровшаяся и, наконец, обретшая естественное для каждой женщины и лишь из-за лицемерных условностей окружающего их мира так долго казавшееся ей недостижимым право на собственное материнство, была нынче совершенно счастлива. А потому хотела говорить об этом счастье как можно больше и подробнее. И Алексей, с забытым упрямством добивавшийся вначале ответного чувства, а затем – его подтверждения, и вот, кажется, почти получивший желаемое, который, в свою очередь, предпочитал о своем успехе молчать. И не только оттого, что обсуждать подобное вслух с кем бы то ни было – мужчине не к лицу и не пристало. Просто рядом сейчас была та, с кем говорить на данную тему ему по-прежнему было труднее всего на свете, даже если себе самому Головин в этом никогда бы и не признался. Пожалуй, это была единственная, последняя и почти неощутимая преграда, которая отделяла их отношения с Марго от той самой ничем не омраченной идеальной дружбы, которую они оба, не сговариваясь, всячески декларировали своими словами и поступками. Дружбы, выросшей там, где уже никогда не возникнуть иному чувству… Понимала ли это Маргарита? Алексей не знал и сроду не отважился бы поинтересоваться. Одно было правдой – она всегда была с ним откровенна – предельно и, порой, для себя беспощадно. Иногда он пытался понять, зачем именно его она выбрала своим конфидентом – не странно ли это после всего? Пытался – и не мог, часто ощущая себя виновным, что не может отплатить ей такой же степенью саморазоблачения. Когда же это чувство вины начинало ему мешать, боясь разрушить то, что у них есть, Алексей намеренно немного отдалялся, будто бы отступая на шаг – совсем как сама Марго нынче вечером, за секунду до того, как в комнате возник ее слуга, освободила свое лицо из его рук. И тогда она, словно ощущая это, на какое-то время тоже почти исчезала из его жизни, чтобы явиться вновь уже немного иной, новой, неведомой, вновь незаметно вовлекая его в свою орбиту с неумолимостью планеты, влекущей собственным притяжением было удалившийся ненадолго спутник. - Спать? Что за вздор, душа моя, - улыбнулся он, вновь прижимая к губам ее тонкие прохладные пальцы, от которых, как и всегда, пахло чем-то неуловимо-приятным – то ли духами, то ли дорогим мылом. – Уснуть в обществе самой блистательной дамы Петербурга?! Да подавляющая часть мужского населения нашего славного города предала бы меня за этакое святотатство немедленной и ничем не искупаемой анафеме! Просто засмотрелся на огонь… А с Адуевым – ничего особенного. Просто у нас с ним вдруг обнаружились… кхм… некоторые стилистические разногласия во взглядах на современную поэзию… Ну что ты смеёшься? Право, даже как-то обидно, что мне вот так запросто отказывают в праве стремиться к возвышенному! А между тем, мы говорили с ним о любви к родине и о том, как важно воспитывать это чувство в прекрасных дамах. И графиня Владыкина поддержала меня в этом – в отличие от тебя, шери! Взглянув на кузину с шутливой укоризной во взоре, Алексей коротко рассмеялся и откинулся на спинку кресла, вновь, спустя секунду, поворачиваясь лицом к Марго, по-прежнему с удобством расположившейся на подлокотнике рядом. - Вот уж не поверю, что ты не смогла бы выбраться из этого «болота» без моей поддержки – да хоть и с помощью одного из своих ружей, на крайний случай. Редчайший зануда, и где ты только его взяла?! Уверен, прочие твои гости выступили бы при таком исходе на твою защиту в любом из возможных судов, включая Страшный... И к слову, о гостях… Скажи, а ты давно знаешь графиню Наталью Александровну? Прежде я как-то не припомню ее среди твоих приятельниц?
Маргарита Рольберг: - Полагаю, что вы говорили о разных вещах, - в уголке рта Марго притаилась лукавая улыбка. - Если Николай Дмитрич имел в виду патриотизм в общем, то ты сжал любовь к Отечеству до дамского восхищения бравыми защитниками его и в первую очередь - собой. Привычно запустив пальцы в ещё мгновение назад аккуратно расчёсанные волосы кузена, Маргарита с удовольствием превращала их в куда более милое ей лохматое нечто, не слишком внимательно слушая разглагольствования Пончика. Ей было так спокойно и хорошо в эту минуту, как не было уже очень давно. Со временем Алёша всё больше становился похож на Василия Константиновича - не седыми усами, конечно же, а тем благим влиянием, которое оказывал на графиню Рольберг. Дядюшка Рыков, вот уже несколько лет совершенно счастливый счастьем человека, на склоне жизни вдруг получившего воздаяние за все горести и тревоги, по-прежнему встречал её так, будто она осталась той измученной юной женщиной, навсегда разучившейся улыбаться. Он даже заразил этим напряжённо-внимательным испугом жену, и добрейшая Елизавета Андреевна всякий раз смотрела с таким живым и неподдельным сочувствием, что хотелось плакать. Но Марго никогда не плакала, только крепче сжимались унизанные тяжёлыми кольцами пальцы, обхватывая спрятанные в муфту или под шёлковой тафтой платья узкие запястья, глубже становилась скорбная складка на белом лбу, и пристальнее - холодный взгляд, которого до безумия боялся покойный муж. Всякий её визит в Васильевку и сопровождавшие его новости добавляли отставному поручику серебра в волосы - так стоило ли удивляться, что нынче Василий Константинович был совершенно сед? Сыновья Елизаветы Андреевны посмеивались, что Маргарита Матвеевна этим не удовлетворится и заставит любимого дядюшку облысеть. Марго не показала вида, но всерьёз обиделась и в следующий свой приезд самолюбия насмешников уже не щадила, благо, и повод был: младший, Владимир, собрался поступать в университет, не имея к тому никакого дарования, о чём графиня Рольберг не преминула сообщить в самых резких выражениях. Брат заступился за него, и в просторной, усилиями новоиспечённой госпожи Рыковой ставшей весьма уютной гостиной разыгралась настоящая буря, после чего Гордеев-старший уехал из поместья в настроении, совсем не подходящем для верховых прогулок, а Маргарите, пребывавшей в не меньшем бешенстве, пришлось догонять его: ссора не стоила того, чтобы позволить гордецу Михаилу свернуть себе шею. Молодые люди помирились, а Володьке пришлось взяться за ум. В этом году ему предстояло держать экзамен, и с Марго уже взяли обещание присмотреть за мальчишкой, когда он приедет в столицу. Второе за минуту упоминание графини Владыкиной не заставило бы Маргариту насторожиться, только если бы она совсем не знала кузена. Но, себе на беду, она знала графа Головина слишком хорошо, чтобы не обратить внимания на нарочито ровный тон, которым Алёша осведомился об этой женщине. Сам он, должно быть, полагал своё актёрское дарование непревзойдённым, но графиня Рольберг была куда более искусной притворщицей, а потому без труда угадывала горячий интерес и нетерпение, пытавшиеся спрятаться под якобы случайным любопытством. Фальшь чужой интонации резанула слух особенно резко - от того, что ей пытался соврать не абы кто, а Пончик. Ему Марго доверяла как себе с одной лишь разницей: его она щадила. Рассчитывать на честность было так же глупо, как надеяться на понимание и деликатность, но Алёша почти всегда угадывал её настроение и желания, зная, когда её стоит оставить в покое, а когда - нельзя даже на мгновение отвернуться. Он был - всё ещё был? вновь стал? будет всегда? - неотъемлемой частью женщины, которую все знали только эксцентричной графиней Рольберг, но выдал себя слишком глупо, чтобы не заметить. Приятельница? Значит, я не ошиблась: ты болен, mon Ange. Алексей Романович прекрасно знал, что у неё не было ни подруг, ни приятельниц, и даже знакомой, к которой Маргарита питала приязнь, могла считаться одна Елизавета Андреевна, только в силу редких встреч и безграничной доброты баловавшая родственницу мужа хорошим отношением. Остальные же дамы с трудом удерживались от того, чтобы не выцарапать глаза своим не слишком-то благоверным мужьям и недостаточно усердным поклонникам и выдрать ей волосы, стоило мадам Рольберг появиться в свете. Она умело пользовалась этим, сея раздор и смуту ради собственного удовольствия, и нисколько не жалела о своём одиночестве, которое стерегла от непрошеных подруг пуще хитроумного медальона с двойной крышкой, надёжно запертого в ящике стола. - Наталью Александровну? - Марго честно наморщила лоб, вспоминая. - Мы познакомились в тридцатом году, незадолго до моего отъезда. Но, mon Ange, "приятельница" - это слишком громкое слово. Правильнее сказать, что мой вид всего лишь вызывает у неё лёгкую изжогу, когда остальные бьются в припадке. Самодовольно хихикнув, Маргарита отставила чашку и обернулась к кузену, мгновенно подменяя весёлость решимостью узнать всё до последней мелочи. Впрочем, её и волновали-то именно мелочи, ибо суть была более чем ясна. - Прежде я как-то не припомню, чтобы ты интересовался моими приятельницами.
Алексей Головин: Если бы стены маленькой гостиной дома на Итальянской умели говорить, они, пожалуй, могли бы припомнить немало эпитетов различной степени язвительности и глубины сарказма, которые во все времена легко слетали с губ ее хозяйки касательно тех или иных персон, о которых Марго брала труд рассуждать вслух. Алексей, по природе своей куда менее желчный, таких разговоров сам, обычно, не начинал, но и не пресекал злословия кузины. А в определенном настроении и вовсе – что кривить душой, случалось, был даже готов поддержать ее этом не самом благородном – но таком приятном, порой, занятии. Объектом насмешки мог сделаться кто угодно, невзирая на чины и звания. Все за тем же маленьким исключением. Не имея привычки обсуждать своих амурных успехов, Алексей бывал столь же скрытен и в том, что касалось расставаний, ни разу не опустившись до насмешек в адрес былых пассий, по чьей бы вине не случился разрыв и как бы сильно он не задевал его чувства. Поэтому Марго чаще всего оставалось лишь довольствоваться предположениями относительно имени его очередной музы. Причем, в подавляющем большинстве случаев, предположениями исключительно точными, отчего Головин даже, смеясь, не раз советовал кузине в качестве лекарства от скуки предложить полиции свои консультации в вопросах судебного дознания. Не было смысла отпираться и теперь – слишком нарочитое «усилие» в попытке припомнить обстоятельства знакомства с графиней Владыкиной в сочетании с веселым блеском глаз были для Алексея достаточным признаком того, что он в очередной раз разоблачен. И потому он уже готов был улыбнуться в ответ – в очередной же раз признавая капитуляцию перед ее проницательностью, но… от того, что – и главное, как – Маргарита произнесла следом, искренняя улыбка явилась на его губах в виде своей недоброй сестры – саркастической ухмылки. Которая, впрочем, тоже довольно быстро пропала, когда Головин недолго, но пристально взглянул в глаза кузине, пытаясь понять, зачем она решилась вдруг преступить их негласный, но все равно нерушимый уговор. - Возможно, в силу природных особенностей, я лишен способности понимать женщин так же тонко, как и ты, душа моя, однако мне не показалось, что Наталья Александровна хотя бы в малой степени подвержена греху зависти, - отодвигаясь к противоположной стороне кресла и, подпирая кулаком подбородок, Алексей вновь отвернулся к огню. Марго же по-прежнему смотрела на него. Безмятежно… впрочем, нет, пожалуй, все-таки с любопытством. И именно это почему-то казалось вдвойне неприятным. Потому что она – она! – не почувствовала его настроения. Потому что волшебная атмосфера душевного уюта, царившая вокруг до этой злосчастной минуты, рассыпалась сейчас буквально на глазах… - Прости, - произнес он через некоторое время, ничуть не ощущая за собой вины. – Я сегодня не слишком расположен к шуткам… И, если продолжать в серьезном ключе, то в вашем с графиней – твоя воля – знакомстве меня прежде всего интересует не характер отношений, а степень их близости, - хочет знать правду, что ж… Что уж теперь-то? – Потому что я хотел бы попросить тебя об одном одолжении.
Маргарита Рольберг: "Наталья Александровна не подвержена греху зависти... в отличие от тебя," - ты ведь это хотел сказать, mon Ange? До этой минуты Маргарита была любезно избавлена от необходимости знать и помнить некую графиню Владыкину, но её образ встал в мыслях до последней мелочи. Уже не смутный силуэт, не очертания платья и причёски, могущих с тех же успехом принадлежать любой другой женщине, но сама она, живая и настоящая. Короткий взгляд Алёши - и Марго уже тихо улыбалась, едва ли замечая выражение своего лица и вполне осознанно удерживаясь от того, чтобы вновь коснуться затылка кузена. Пончик готовился всерьёз разобидеться, иначе попросту спихнул бы её с подлокотника, но предпочёл вжаться в спинку и сердито сопеть. О, какой у него был взгляд! "Только посмей, только попробуй тронуть Её..." Да только у кого поднимется рука на это почти бесплотное чудо, час назад скромно сидевшее в гостиной и притягивавшее к себе добрую половину взглядов? Стоило признать: Марго не досталась бы вторая половина, не будь у неё репутации, обаяния и притягательно пугающей, граничащей с дерзостью смелости, ибо Наталья Александровна была прекрасна. Взять хотя бы её хорошенькую головку с поднятыми к затылку волосами и ниспадающими на шею - соблазнительно открытую шею - локонами. Графиня Рольберг знала людей, которые сходили с ума и от меньшего, но у Натальи Александровны были припасены и другие, куда более весомые доводы: вечно ласковое выражение прелестного личика, нежный взгляд чуть исподлобья и какая-то особенная полудетская миловидность, удивительная для взрослой женщины. Изящная, хрупкая, трогательно застенчивая, эта женщина напоминала ей фарфоровую статуэтку. Нежную поделку из глазурованного, расписанного пастельными красками фарфора, не живого человека, не бледную тень, а одно из тех никчёмных украшений, которыми во множестве уставлены будуары и гостиные. Созданная, кажется, лишь для того, чтобы в одно прекрасное мгновение удачно подвернуться под руку и разбиться вдребезги. Яркое пламя в камине золотило бледные руки Марго - тонкие, с узкой кистью и выпуклой косточкой у запястья, длинными пальцами и резко выступающими при всяком напряжении жилками. Руки Натальи Александровны были совсем другие: словно бы нарисованные исключительно талантливым художником, белые и гладкие. Наверняка мягкие, привычные к поцелуям и вышивке золотом. Маргарита вздрогнула, словно в ознобе, и отошла к камину: она ошибалась, думая, что эти часы принадлежат только им двоим, потому что Алёша сейчас был не с ней, а с той, другой. Не одна из многих, безымянных, безлицых и бесплотных, а отчего-то сделавшаяся особенной Наталья Александровна Владыкина... Впрочем, имя мужа не имеет никакого значения, а её имя, равно торжественное и неприятное слуху, стоило бы предварять восторженным "сама". Сама Наталья Александровна! Имя, похожее на свиста кнута, оканчивающееся резким щелчком, имя, от которого никуда не деться, только вжать в голову в плечи да попытаться спрятать самое мягкое и уязвимое. Наталья Александровна, чёрт бы её побрал! - Не лучший выбор, mon Ange, - чуть слышно произнесла женщина, позволяя гостю самому решать, слышал он эти слова или нет. Тонкие пальцы бесшумно постукивали по каминной полке, отделанной драгоценной розовой яшмой, а взгляд старательно выискивал чёрные точки и багряные, кровавые прожилки в тёплом нутре камня. Марго не понимала, с чего так взъелась на эту женщину в унылом сером платье, на её лицо, становящееся удивительно некрасивым, стоит чему-то поколебать её крохотный добродетельный мирок, на лицо Сусанны, застигнутой врасплох, ошеломлённой, не верящей, не готовой ни пасть, ни хоть как-то защитить себя. Да, пожалуй, именно добродетель. Новая пассия Алексея Романовича, несмотря на явное сходство с рафаэлевскими Мадоннами, была так добродетельна, что могла принадлежать только худшей породе знакомых Маргарите людей - тех, что напоказ выставляют свою святость, не замечая превращения её в гордыню. Ненавистные и ненавидимые жёны, нелюбимые и не любящие матери, так и не расцветшие и успевшие померкнуть красавицы - все они слишком озабочены внешним соблюдением приличий и с нескрываемым презрением смотрят на тех, кто не соизволил жить по их указке. Вечное желание спастись самим и спасти остальных, пусть даже против их воли, агония добра, почти что неотличимого от худшего из зол. Агония нежной прелести, яркая и манящая вспышка, начало конца с пряным вкусом страдания, с едва уловимым ароматом гниения, с отчётливым чувством неправильности происходящего вокруг... Графиня Рольберг прекрасно знала, каково это - гореть и ослеплять, знала и цену падения; они даже были похожи, только Наталью Александровну бережно подхватят, чтобы, упаси Бог, не расшиблась, ибо что ангелам бездны?.. Тон, которым Алёша изъявил согласие считать графиню Владыкину всего лишь её знакомой, насмешил Марго, и вместо того, чтобы немедленно сказать гадость, когда кузен упомянул об одолжении, всего лишь вопросительно вскинула бровь. Право, она могла гордиться собой: донельзя спокойный вид, за которым ничего, кроме любопытства, и не разглядишь, насмешливые ямочки, невесть откуда взявшиеся на впалых щеках, вызывающе упёртый в бок кулачок, весёлые морщинки в уголках глаз. Разве что губы сжались в тонкую линию, но это всего лишь мгновение размышления, всего лишь короткий намёк на несвойственное вдове Рольберг благоразумие. - Сделаю всё, что в моих силах. Сусанна - Сусанна и старцы. В изобразительном искусстве героиня представлена как жертвой (Саломон Конинк), так и искусительницей (Алессандро Аллори).
Алексей Головин: Собственно, на иной ответ он даже и не рассчитывал. И Алексей, верно, даже заволновался бы, если бы дорогая кузина вдруг взяла и отказалась принять посильное участие в столь увлекательном мероприятии, как устроение его судьбы. Ведь именно в этом и был смысл просьбы, излагая суть которой – простую и кажущуюся в своей простоте близкой к гениальности, на взгляд самого просителя, естественно, он так увлекся, что тотчас же как-то и забыл о том, что всего несколько минут тому назад был готов всерьез обидеться на Марго. Ну как это – «за что»? За непонимание важности момента, разумеется! За то, что она не слишком торопится разделить восторженное восхищение объектом его страсти… Впрочем, как раз об этом Маргарита за весь вечер не обмолвилась ни единым словом. Да только грош цена была бы их двадцатилетней дружбе, если бы ей все еще требовались слова там, где можно обойтись без них. Одним лишь жестом, наклоном головы, движением брови, взглядом… - Но почему, Марго? Почему это кажется тебе нелепым? По-моему, совершенно замечательная идея… если только… - ошарашенный внезапной догадкой, он умолк, а Марго, уже вернувшаяся на свое законное место на широком и мягком подлокотнике кресла, лишь иронически хмыкнула и отсалютовала великой победе его интеллекта начатой гроздью винограда, которую, презрев все правила этикета, но все равно каким-то непостижимым образом чертовски элегантно, по одной ягодке откусывала прямо с веточек, пока Головин вещал о том, как замечательно было бы положить его письмо в конверт, подписанный рукой графини Рольберг и, запечатав это послание ее же личной печатью, далее отправить на домашний адрес мадам Владыкиной. – А, дьявол! Вот об этом я как-то и не подумал! Наверное, в некоторых областях человеческих знаний и умений дочери Евы, и в самом деле, одарены на порядок богаче, чем ее сыновья. Не во всех, конечно, но искусство плетения интриг – явно из их числа, а несколько чудом прославившихся на этой ниве знатных интриганов мужского рода скорее жалкое исключение, подтверждающее всеобщее правило. Да и то, если в качестве такового не принимать утверждение, что истинно достойна восхищения лишь та интрига, о которой никто так никогда и не узнал… - Да с чего бы Владыкину вдруг читать письма жены?! Откуда такая подозрительность, она ведь у него, почитай, эталон благонравия! Знаешь, честно сказать, я уже даже почти отчаялся добиться взаимности и, наверное, плюнул бы на все это, если бы не сегодняшний разговор с нею в твоем доме, - на сей раз Марго попросту рассмеялась, отчего Головин почувствовал изрядное смущение и вновь слегка нахмурился. – Ну, ты же понимаешь, что я имел в виду? На самом деле, обсуждать это вовсе не входило в его планы. Да и наедине с собой признавать, что любить – без надежды, молча восхищаясь предметом своего обожания со стороны, не решаясь тревожить ее покой и не нуждаясь в ответном чувстве – так, как описывали, пишут и, верно, будут впредь писать в романах всех времен и народов, ты уже, видимо, не способен, было как-то обидно. А уж перед Марго, которая обычно высказывалась в таком духе во всяком из их споров на эту тему, в то время как сам Алексей утверждал обратное – особенно. Впрочем, не об этом сейчас были его главные думы. - Однако ты права. Нельзя исключить такой вероятности уже потому, что просто… нельзя. Так что придется искать другой способ. И самое лучшее, что мне представляется в этой ситуации… - здесь Алексей сделал небольшую паузу, словно бы подчеркивая тем важность того, что будет сказано дальше, - это просить тебя отвезти мое письмо графине Владыкиной лично! Ты ведь не откажешь мне в такой малости, Спичечка? – добавил он, сопровождая свои слова самой обаятельной из имеющихся в арсенале улыбок и умоляющим взглядом. - Да там и не письмо вовсе, а так, короткая записка, я ее хоть сейчас готов написать, если дашь бумаги и чернил. Только представь, как весело будет обвести этого напыщенного индюка, ее мужа, таким изящным способом! К слову, душа моя, здесь есть и твоя заслуга: без тебя бы я никогда не смог его придумать!
Маргарита Рольберг: - Приехали, Ваше Сиятельство. Марго вздрогнула, будто застигнутая на месте преступления, и спешно захлопнула карманное зеркальце. Бездушная стекляшка сегодня задалась целью довести её если не до слёз, то хотя бы до бешенства. Чрезвычайная бледность, искусанные губы и тёмные круги под глазами - красавица, ничего не скажешь, и даже забавная шапочка, какой никто из петербургских дам ещё не решался носить вместо дурацких шляп с розетками, не спасала положение. Наоборот, чёрный мех надо лбом будто бы нарочно выставлял на всеобщее обозрение заострившиеся черты лица и припухшие веки. Со стороны могло показаться, что нынче утром графиня Рольберг пребывает в роде застенчивой мечтательности, свойственной зарождающейся влюблённости, оттого и держит глаза опущенными, а чуть подрагивающие губы силятся скрыть улыбку, и следы нездоровья на её лице - всего лишь игра света в тусклое петербургское утро, когда и сам император покажется невзрачным чиновником. Только у влюблённых не бывает такого взгляда - того, который отец её дочери называл взглядом Медузы. Микеле Бреа погиб в то мгновение, когда заметил и понял взгляд, которым Маргарита смотрела на мужа. Марк Иванович не раз жалел о том, что заказал ему портрет жены, и просил избавить от обязанности сопровождать её на сеансы, но Микеле был неумолим: он будет писать только в его присутствии. Не потому ли, что уже тогда боялся себя? Уже тогда ночами рисовал углём острые плечи, надменный рот и сведённые судорогой пальцы?.. Или просто хотел запечатлеть ненависть, до того уродовавшую её лицо, что Марго становилась похожа на мучениц со старых икон? Осторожно, чтобы, упаси Бог, не помять платье и не запутаться в манто, женщина вышла из экипажа. Дом на Моховой безразлично глядел на неё пустыми окнами, в которых не было ни одного силуэта, даже очертаний цветочных горшков. Впрочем, Маргарита сама не держала цветов на подоконниках: к петербургскому особняку она питала нескрываемое отвращение, а дома в Шайо и Сорренто были окружены прекрасными садами, так что надобность в каких-то украшениях отпадала. Интересно, если бы этот внушительный, массивный, призванный внушать благоговение дом знал, что за гостья стоит на пороге, он продолжал бы сохранять безмятежное спокойствие? Или только обманывал её, во всякий миг готовый сбросить сонное равнодушие и защитить женщину, живущую в нём? Ридикюль казался невыносимо тяжёлым, и виной всему был невесомый лист бумаги, сложенный вшестеро и подписанный рукой Марго. Всю ночь этот лист жёг ей руки: она порывалась то разломать печать и прочесть, то откладывала записку на край стола, то бросалась к камину с твёрдым намерением покончить с причиной своих мучений, но всякий раз останавливалась... и начинала заново. К рассвету, когда мимо запертого на ключ кабинета начали осторожно ходить слуги, не решаясь потревожить хозяйку, но и не рискуя действовать без её распоряжений, Маргарита не могла даже подняться из кресла, что уж говорить о том, чтобы биться в истерике и крушить драгоценные безделушки, любовно расставленные её матерью много лет назад и по странной прихоти мужа оставшиеся на прежних местах. Искать лучший повод, чтобы наконец-то покончить со всеми статуэтками, шкатулочками и прочими багателями, было бессмысленно, и от окончательного разгрома её удерживала только надежда: что, если графиня Владыкина - такая же, как и все, что были до неё, но после Марго? Что, если эта Алёшина дурь ничем не отличается от прочих и скоро развеется, значит, и мучиться не стоит? Даже задумываться не нужно, только подождать. Чуть-чуть подождать - и дождаться, на самое дно души пряча болезненное ликование: видишь, mon Ange, гари не зарастают десятилетиями... - Графиня Рольберг к Наталье Александровне. Ей очень хотелось услышать, что хозяйки нет, что графиня Владыкина не принимает, что графская чета провалилась сквозь землю и горит в аду, но расторопный лакей любезно принял манто, и гостью препроводили в гостиную. Господи, как глупо... Где же ещё ей быть в воскресное утро, если не дома? Только в церкви, но, насколько было известно в свете, Наталья Александровна не отличалась чрезмерной набожностью. Её муж - тоже, и, поражённая запоздавшей догадкой, Маргарита вздохнула, уже не имея сил на проклятия. Муж. Идиотка. Все они - редкостные идиоты. А как иначе назовёшь их, так скоро и радостно решивших не считаться с существованием этого человека? Даром что о спокойствии мужа Марго больше заботились её любовники, чем она сама, Алёша был болен и безумен - то есть влюблён, а Наталья Александровна... Кто ж её знает? Один чёрт и разберётся, что есть она. Что в ней такого особенного, возносящего её на такие вершины, куда Сатане-Марго даже смотреть нельзя... Дверь распахнулась, и на графиню Рольберг взглянули ласковые тёмные глаза. "Чёрт бы вас побрал", - тоскливо подумалось Маргарите, но желание осталось неуслышанным, и душа, которую она привыкла считать давным-давно уснувшей, вдруг встрепенулась под этим бархатным взглядом, словно насаженная на иглу бабочка. Руки в чёрном атласе перчаток невольно потянулись к шее, но гостья совладала с собой и шагнула вперёд. - Доброе утро, Наталья Александровна, доброе утро, милая, - наклонившись, едва коснулась щекой разрумянившейся щеки и отпрянула с любезной улыбкой. - Простите за вторжение, но я совершенно не могла отказать себе в удовольствии вновь видеть вас. Знаете, я только что от модистки: mademoiselle Ninon выдумала дивные боа - прелестнейший меховой шарфик, а на концах - кисточки из перьев! Только представьте, как чудно будет носить их с шитыми буфмуслиновыми платьями и клоками из дамаста! И фестончики, всюду фестончики - очень мило, согласитесь... И сложенный вшестеро и подписанный рукой Марго лист бумаги перекочевал из ридикюля в дрожащую руку графини Владыкиной.
Наталья Владыкина: Все мысли Наташи теперь сводились к одному простому слову: «когда?». Когда они увидятся с Алексеем? Скорее всего, не раньше следующей субботы, там, в салоне. ( Ну почему во всём Петербурге не нашлось другого места? Хозяйка этого салона – самый последний человек, которого бы теперь хотелось видеть Наташе, несмотря на то, что Алексей уверял, будто они просто родственники). Шесть бесконечных дней, и первый из них уже начался. Сегодня занятий у Серёжи не было, но она не спешила в детскую, придумывая себе какие-то дела. Ей отчего-то казалось, что со вчерашнего дня она изменилась, что теперь каждый, даже родной ребёнок, легко прочитает причину этой перемены на её лице. Своим «да» она как бы провела невидимую черту, до которой ещё можно было делать вид, будто она – порядочная и верная жена; но после неё хода назад уже не было. Наташа будто проваливалась куда-то, но это не было похоже на ужасную пропасть, которой так любят пугать престарелые сплетницы молоденьких девушек. Это было что-то другое. И это «другое» притягивало к себе своей запретностью, обещая невероятное, не изведанное до сих пор блаженство. Её состояние заметили вначале слуги. И как не заметить, когда барыня останавливается посреди комнаты с мечтательной улыбкой, и стоит так с минуту или две, и никого при этом не слышит? Затем Серёжа, который сам нашёл маму на кухне, принялся рассказывать ей что-то своё, очень важное и серьёзное, а она как раз в этот момент вспоминала глаза Алексея в тот момент, когда он задавал свой вопрос… - Мама, ты почему сегодня такая странная? – с обидой спросил сын, видя, что ему никак не удаётся добиться внимания матери. Это Наташа услышала – и испугалась. Обняла Серёжу, виновато поцеловала в макушку: «Мне нездоровится что-то, мой хороший» - а сама постаралась принять свой обычный отстранённо-безмятежный вид. «Он ведь меня ещё не видел… Пусть он ничего не заметит. Обычный день, обычная я, ничего не произошло, всё как всегда…» - твердила про себя, словно заклинание, Наташа. Муж не вышел из своего кабинета даже к завтраку, какие-то у него вдруг появились дела, и Наташа получила небольшую передышку. Она собиралась скрыться в своей комнате и помечтать об Алексее, но этого ей сделать не дали. Наташа заставила слугу повторить имя, не веря своим ушам. «Маргарита Рольберг? Что ей нужно от меня, мы никогда не водили с ней дружбы… Зачем она приехала?» Графиня Владыкина заторопилась в гостиную, волнуясь и нервничая. Что-то говорило ей, что это – не просто воскресный визит. Но как же ей не хотелось встречаться с Маргаритой – Наталье сразу вспомнилась вчерашняя сцена в салоне, взгляд Алексея, который теперь должен принадлежать только ей, почти что откровенные ласки Маргариты, уверенные и привычные (и эта привычность и была больнее всего). И пусть она трижды родственница и четырежды кузина – Наталья всё равно не забудет ей этих нежностей с Алексеем на виду у всех. Но перед входом в гостиную Наташа остановилась, попробовала успокоиться и приветливо улыбнуться. Нельзя никому – а в первую очередь этой охотнице на мужчин – показывать свою неприязнь и волнение. В гостиную графиня Владыкина вошла, улыбаясь так, будто ей только что подарили то, о чём она мечтала всю жизнь. - Здравствуйте, графиня, я так рада… - и больше какое-то время сказать ничего не удавалось. Наташа, недоумевая, слушала, как Маргарита рассуждает о нарядах, не делая даже попытки понять сказанное ею. Это было так не похоже на ту Маргариту, которую она представляла себе! Графиня Рольберг приехала к ней, чтобы поговорить о фестончиках? Почему именно к ней? - Мило… и вправду. Очень… - ответила Наташа, машинально сжимая оказавшийся в её руке листочек. - А… Это что?... – и осеклась. Её щёки обдало жаром от неожиданной догадки. Марго – кузина Алексея. Листочек – чем иным он может быть, кроме записки? Но если так… о, пусть это будет так! - пусть Марго скорее уедет – при ней Наташа не сможет прочитать эту записку, а как же хочется поскорее её прочесть! А вдруг – не от него, а новая форма изысканного издевательства над ней, над Наташей? Вдруг там тоже рассуждения о модных шарфиках или ещё о чём-то в таком роде? Краска со щёк переползла, казалось, на шею и плечи. Наташу бросило в жар – от стыда и от нетерпения. «Неужели она знает о нас? И если знает – почему согласилась передать записку? Я бы ни за что на её месте не согласилась? Не любит? Отчего же тогда так вела себя с ним? Как же сложно её понять…» - Не желаете ли чаю, графиня? – это что, её голос? Зачем она предлагает чай? Чаепитие – это же минимум пятнадцать минут, это же бесконечно долго, почти целая вечность… А письмо прямо жжёт руки, но прочитать его нельзя. За что же ей это мучение?
Маргарита Рольберг: Присесть ей, конечно же, никто не предложил. Честно говоря, графиня Рольберг не слишком горела желанием прикасаться к чему-либо в этом доме, не говоря уж о том, чтобы оказаться в хищных объятиях тяжёлого дубового кресла, но упрямство взяло верх над всё-таки вдолблёнными в буйную голову Марго правилами поведения. Жаль, нынче она была в бархатном платье для визитов: было бы куда лучше взметнуть шуршащий шёлковым шорохом каскад юбок, опускаясь в ближайшее кресло и глядя на хозяйку дома, словно строгая классная дама - на провинившуюся институтку. Устроив руку на подлокотнике, мельком коснулась выбившегося из непривычно строгой причёски локона и замерла, так и прижимая пальцы к виску вечным жестом обречённых на головные боли страдальцев. Поначалу Маргарита не поверила своим ушам - после бессонной ночи могло пригрезиться и не такое - но Наталья Александровна продолжала смотреть на неё с тем же испугом и удивлением, краснея всё больше и больше. Нет, эта женщина не может быть дурой. Не настолько же, чтобы вот так, звонко и невинно спрашивать о письме, только что скользнувшем из обтянутой чёрным атласом руки в её пальцы? Она совершенно не была похожа на дуру: обычно прелестные личики умны, а обладательница этого - и вовсе красавица, и Алёша, конечно, не последний идиот, чтобы влюбляться в безмозглую овцу... Неосторожное слово упало на благодатную почву и мгновенно проросло, отдаваясь в висках настоящей, а не придуманной болью. Почему именно сегодня, когда Маргарита меньше всего намерена мириться с чем-то неприятным, именно её собеседница оказалась исключением из правил и растерянно хлопала глазами вместо того, чтобы попытаться хоть как-нибудь спрятать письмо? Гнев вспыхнул в мгновение ока, словно сухой хворост. Жаркая, жадная волна, глодавшая внутренности, поднялась к лицу и плеснула горечи на язык и свинцовой синевы - к стеклянному блеску глаз. Что это? Вы меня об этом спрашиваете? Меня?! Да вы дура, Наталья Александровна, дура, какой свет ещё не видывал... - Выкройка, - Марго прикрыла лицо рукой, пряча искривлённый смехом и болью рот. Да-да, выкройка. Платьице для фарфоровой куколки. За что же вы меня так мучаете - вы все? - Чай будет как нельзя кстати, милая. На улице всё холоднее, одна радость - метель успокоилась, а толку от этого никакого, разве что видно расчищенный подъезд... О, марципан!.. У вас чудесный повар, Наталья Александровна... Я вспомнила одну забавную историю, она как раз о марципане и платьях. Нынче в Париже в моду вошла двухцветная розетка на шляпках, и одна особа с чего-то решила... Ей очень хотелось, чтобы всё это прекратилось сию же минуту. Что угодно, лишь бы скорее встать из этого кресла, чьи подлокотники вот-вот сомкнутся и запрут коварную тварь в дубовой клетке, лишь бы быстрее миновать анфиладу удивительно мрачно украшенных комнат, отряхнуть отделанный траурным крепом подол от пыли этого дома и выскочить на свежий воздух, пока не задохнулась собственным смирением. Глотнуть бы сейчас колючего ветра или из заветного графина Василия Константиновича, но руки не дрожат, значит, будь любезна, голубушка, терпеть. Это же почти то же самое, вот только вместо Шайтана с переломанным хребтом - ты сама, а пистолеты разряжены, да и не осмелишься теперь, не имеешь права... Господи, что угодно... А хоть бы и сам граф вошёл, это лучше всего будет. Оборванный разговор, секундное замешательство гостьи, неприкрытый испуг хозяйки или некстати выскользнувшее из пальцев письмо, которое эта дура не догадалась спрятать хотя бы в рукав, не говоря уж о более надёжных тайниках - в общем, любая примета того, что Артемия Серафимовича отнюдь не рады видеть в собственной гостиной. Любая, даже самая мелкая и незначительная, не говоря уж о тех загадочных и крайне красноречивых недомолвках, что крутятся на языке. Достаточно всего лишь упомянуть одного из известных в свете рогоносцев, выразительно глядя в сторону, и ей останется только наблюдать за буйством стихии с восторгом невинного ребёнка. Сеять ветер Марго умела прекрасно, но, заполучив зёрнышко бури, отчего-то медлила, да и граф Владыкин не спешил интересоваться, кому могла понадобиться его жена в самое обыкновенное воскресное утро. Прозрачная янтарная жижа на дне чашки давно остыла и неприятно царапала горло, когда Маргарита отвлекалась от болтовни, чтобы перевести дух и позволить хозяйке дома хоть какую-то реплику. Смысл сказанного немедленно ускользал, но Марго и не хотела ничего помнить, с нетерпением ожидая, пока истекут положенные минуты. Четверть часа спустя она весьма кстати допила чай, досказала очередную сплетню и поднялась на ноги, предупреждая возможную просьбу задержаться ещё на пару минут жалобами на письма от нерадивого управляющего. Несомненно, она немало облегчила Наталье Александровне задачу быть гостеприимной тогда, когда хочется вышвырнуть возмутительницу спокойствия вон, а потому не следовало злоупотреблять удовольствием любоваться красивым, нервным лицом графини Владыкиной и подсчитывать взгляды, которые она якобы незаметно бросала на тяжёлые бронзовые часы. В отличие от неё, Марго держала себя безупречно, ничем не выдавая истинных чувств, и распрощалась с хозяйкой крайне тепло и с искренним сожалением, что вынуждена слишком скоро покинуть столь милое её сердцу общество. Когда экипаж повернул на набережную, Маргарита запрокинула голову, позволяя себе впасть в сонное оцепенение. Верно, Наталья Александровна сожжёт письмо. Затвердит наизусть, а потом сожжёт, чтобы не оставить мужу никаких доказательств, чтобы не дать чужому человеку никакой власти над любовью, которую так наивно полагать своей тайной... У покойного графа Рольберга был целый портфель этой власти. Был бы, если бы только хватило глупости отобрать его и устроить жене сцену, но вместо этого Марк Иванович вздрагивал, когда в доставленной почте оказывались весточки из Петербурга. Старый плешивый немец был достаточно умён, чтобы избавиться от надежды на её страх и послушание: ему хватило единственного взгляда, которым Марго удостоила мужа, вырвав из трясущихся от гнева рук конверт со своим именем. То было первое письмо, полный нежности ответ на её отчаяние, отголосок целительной ласки, которую сберегли несколько листов исписанной решительным почерком бумаги... Второе, третье... Она сохранила все, не сомневаясь, что муж и близко не подойдёт к бумаге, щедро сдобренной опасной для его порядком пошатнувшегося после женитьбы здоровья и пребольно колющей глаза правдой... Первое письмо ей и Ей - презабавно было бы всё-таки сломать печать и сравнить... Письмо в дом на Моховой... Письмо в июньский Висбаден... Письма, письма, сотни писем... Целый портфель за три неполных года и бесчисленное множество - после... После, всё после... Её выдернули из дрёмы слишком скоро, чтобы головная боль успела утихнуть. Вышколенный лакей помог ей выйти из экипажа и только поклонился в ответ на приказ сварить кофе, но Марго успела заметить панический огонёк в его глазах. В доме на Итальянской прекрасно знали, что графиня пьёт кофе в наихудшем расположении духа, какое только может быть у дщери человеческой, значит, и на глаза ей в такие мгновения лучше не попадаться. Перенятая от отца привычка немало облегчала жизнь её слугам, хотя Маргарита никогда не задумывалась об этом всерьёз, а сейчас, когда на языке ещё оставался миндальный привкус - и подавно. Ей хотелось запереться в кабинете, отменить все визиты, сказавшись больной, и ждать, когда привычка к ненависти пожрёт жалость к себе и всё станет по-прежнему, а вместо этого... - Всё прекрасно, mon Ange. Всё как нельзя лучше, - она улыбнулась, требовательно подставляя щёку для поцелуя. - Ты останешься на обед?
Алексей Головин: Послание, которое Головин передал в руки кузине еще до того, как они расстались на несколько часов, оставшиеся в результате их продолжительной беседы в малой гостиной от долгой зимней ночи, было бы слишком громко называть письмом. Это была, скорее, краткая записка, содержавшая совсем немного информации – адрес, который Алексей вывел, не колеблясь, и время – дописанное после некоторого размышления. Ибо первоначальный план видеть Наташу у себя уже завтрашним днем на второй взгляд показался все же слишком эгоистическим – в воскресенье, когда дома ее муж… пожалуй, требовать подобное – это перебор. К тому же, собственная квартира Головина после вчерашней пирушки, наверняка, совершенно не похожа на то место, куда можно пригласить… куда вообще кого-либо можно пригласить. Алексей слишком хорошо знал нравы своих друзей, чтобы усомниться в этом хотя бы на мгновение. Иными словами, требовалось время. И терпение. Вновь это треклятое терпение, в искусстве которого, видит бог, Алексей в последние недели так изощрился, что мог бы давать всем желающим уроки… Нет, к черту все! Он будет ждать ее у себя в понедельник – и ни минутой позже. И если Наташа действительно желает того же, чего хочет он сам, она найдет подходящий повод для более-менее продолжительного отсутствия дома послезавтра днем… Марго приняла запечатанный, но не подписанный конверт молча. И молчание это показалось Алексею весьма красноречивым, однако он решил не углубляться в расспросы, предпочитая объяснить себе ее реакцию лишь удивлением по поводу того, как быстро письмо было написано. После он проводил ее через анфиладу нижних комнат, без привычного, яркого освещения весьма мрачных, наверх, до ее личных покоев. Там, у дверей, расцеловал в обе щеки и, пожелав приятных сновидений, как и подобает идеальному кузену, отправился к себе в спальную, где вскоре с наслаждением растянулся в уже приготовленной постели и почти сразу заснул крепчайшим сном человека, успешно закончившего важное дело. Наутро – хотя, половину первого дня вряд ли можно считать утром, но в доме Марго его никогда не будили специально, Алексей чувствовал себя великолепно! Ни сомнений, ни волнения по поводу исхода важной миссии графини Рольберг у него не было. Если она за что-то берется – можно не сомневаться, что исполнит в лучшем виде. Лакей, который принес ему поздний завтрак, сказал, что барыня отбыла из дому уже часа два назад. «Значит, совсем скоро должна вернуться», - рассудил про себя Головин, стоя у окна с чашкой кофе и первой, самой приятной на вкус, утренней сигарой, разглядывая сквозь узорный морозный иней пешеходов и скользящие мимо дома по плотному, накатанному насту санные повозки и экипажи. Наконец, среди них показался тот, которого он так ждал, с хорошо знакомым не только самому Алексею, но и доброй половине Петербурга своим щегольским убранством и гербом Рольбергов на дверцах, одну из которых, стоило экипажу остановиться, немедленно с поклоном распахнул выбежавший из дому лакей, помогая своей хозяйке спуститься по специальной выкидной лесенке. Казалось, Марго почувствовала, что он ее видит, потому что, едва ступив на землю, тотчас подняла голову и быстро взглянула на верхние окна, а после, грациозно подхватив свои пышные одежды, решительно двинулась в дом. - А я ничуть в тебе и не сомневался, душа моя, - усмехнулся он, склоняясь к ней и прижимаясь губами вначале к ледяной и пахнущей морозной свежестью щеке кузины, а после – целуя обе ее руки. Которые почему-то показались не менее холодными, хотя только что, наверняка, прятались в меховой муфте. Взглянув на Марго чуть пристальнее, он отметил, что она нынче бледнее обычного. И, хотя улыбается, веселье явно стоит ей определенного усилия. Опять мигрень, должно быть. Бедняжка, его вина – заставил не спать почти до утра, а после еще пришлось встать непривычно рано ради его поручения… - Нет, пожалуй, пойду к себе – боюсь надоесть тебе слишком долгим присутствием, - в ответ на неловкую отговорку она лишь презрительно фыркнула, но настаивать не стала. Еще один признак того, что он не ошибся в предположениях. И Марго действительно хочет покоя. – Да и друзьям-архаровцам следует, наконец, напомнить, кто хозяин в моем доме. По губам Алексея вновь скользнула мимолетная улыбка, впрочем, быстро спрятавшаяся в уголках губ. А сам он, все еще удерживающий руки Марго в своих ладонях, вдруг притянул ее к себе и крепко обнял, прижимаясь затем подбородком к ее смешной маленькой шапке, отороченной каким-то пушистым мехом. - Спасибо, родная… Знаешь, иногда кажется, что в этом мире мне вообще больше не на кого положиться, кроме тебя одной. Надеюсь, что хотя бы когда-нибудь смогу вернуть тебе часть своих долгов, - глядя прямо перед собой, тихо добавил он и вздохнул.
Наталья Владыкина: «Выкройка… Да она же издевается надо мной». Маргарита прикрыла лицо рукой, но Наталья успела разглядеть улыбку, снисходительную и недобрую. Со стороны, наверное, они выглядели хорошими приятельницами, которые мило беседуют за чашечкой чая. Да и разговор был подходящим – платья, оборочки, фасончики, невинные сплетни. Но на самом деле, несмотря на то, что Маргарита Матвеевна держалась безупречно, ничем не выдавая своего истинного отношения к собеседнице, Наташа всей кожей ощущала неприязнь, исходившую от графини Рольберг. Чего стоил один пронзительный взгляд красивых глаз Маргариты, проникающий, казалось, в самые тайные Наташины мысли… Нет, в гостиной сейчас происходило не воскресное чаепитие, а самая настоящая схватка. Графиня Рольберг, делая вид, что непринуждённо делится сплетнями и последними новинками, нападала на Наташу каждой фразой, каждым словом, не давая пути к отступлению, а Наташа... Ей бы сейчас перехватить инициативу в разговоре или хотя бы отвечать графине в таком же тоне, но Наташа сидела в своём кресле, словно парализованная, и совершенно смирилась уже со своим поражением в этой невидимой схватке. Письмо, которое передала Маргарита, сделало Наташу беззащитной и беспомощной перед ней. Ведь даже если Маргарита будет о нём молчать, она всё равно будет знать об этом письме. И это знание навсегда делало графиню Рольберг сильнее Наташи. И Наташа уже ненавидела свою гостью за это знание. А Маргарите, казалось, доставляло удовольствие наблюдать за бессильной Наташиной ненавистью, она говорила и говорила, продолжая смотреть на собеседницу проницательным взглядом, взглядом, пробуждающим в графине Владыкиной злобу и… ревность. Ревность, потому что внезапно Наташа отчётливо поняла, скорее, даже не поняла, а интуитивно почувствовала в графине Рольберг соперницу. «Но он выбрал меня! Меня, а не тебя!» - хотелось выкрикнуть прямо в лицо этой красивой холёной женщине, сидящей рядом и, казалось, упивающейся своим превосходством. Что давало ей такую уверенность? Их общее прошлое? Но, что бы ни было в том прошлом, оно ведь давно прошло. Или… что-то происходило между ними недавно? «Уходи, пожалуйста, уходи. Я не хочу ненавидеть тебя, не хочу думать о том, что у вас было или не было с Алексеем, ты просто уйди сейчас. Я должна прочитать его письмо…» Письмо. Она ведь так и сжимала его в руке, и в кресло села вместе с ним, и чай пила, не выпуская листок с «выкройкой». А если бы вошёл муж? У Артемия не было привычки читать её корреспонденцию, но он в последнее время стал чересчур подозрительным, и мог бы потребовать показать, что это она такое судорожно сжимает в руке. Наташа поспешно сложила листок в несколько раз и сунула в карман платья. Потом она его перепрячет получше. Как же заставить себя не смотреть на часы? Ужасно невежливо, но неведомая сила всё время притягивала взгляд Натальи к большим напольным часам, чьё тиканье становилось с каждой минутой всё громче и отчётливей. «По-ра, по-ра…» - Наташа почти слышала эти слова. Маргарита, к счастью, не собиралась затягивать визит. Она пробыла у Наташи ровно пятнадцать минут, а затем ушла, вспомнив о неотложных делах. Прощаясь, Наташа испытывала почти симпатию к той, кого совсем недавно ненавидела. «Ты уходишь, спасибо тебе. Спасибо…» В тишине своей комнаты, закрывшись на ключ, Наташа торопливо разорвала конверт и в недоумении уставилась на две строчки. Так сухо, так безлико… Адрес и время. На короткий, но очень мучительный миг Наталья почувствовала себя обманутой и… униженной. Так, должно быть, пишут тем женщинам, о которых даже нельзя знать порядочным жёнам, но жёны о них всё равно знают и презирают от всей души. «Не поеду, ни за что не поеду», - вскипел в душе гневный порыв, Наташа скомкала письмо, намереваясь бросить его в камин… и тут же, опомнившись, принялась бережно его расправлять. Сквозь пелену возмущения и обиды пробился слабый голос разума, точнее, того, что умело им притворялось. «А что бы ещё он написал? А вдруг письмо попало бы в чужие руки? А в таком виде оно почти невинное. Человек назначил встречу другому человеку. Необязательно же мне…» Наташа немного успокоилась. Разумеется, она поедет. Возможность увидеть его наедине была слишком желанной, чтобы упускать её из-за какой-то глупой обиды. Наташа подошла к зеркалу, посмотрела на своё взволнованное отражение и счастливо ему улыбнулась. Она поедет к нему! Увидит его! И вовсе не через шесть дней, а уже завтра! А что я скажу Артемию? Но её радость уже невозможно было ничем омрачить. Она ещё не знала, как вырвется завтра из дома, но это было уже неважно. Она придумает, найдёт способ. Главное, он тоже её ждёт, он тоже хочет видеть её… «Выкройка» была надёжно упрятана в шкатулку с хитрым замочком. И как только она могла хотеть уничтожить его? Даже страх разоблачения не заставил Наташу избавиться от письма, которое написал он. Его письмо – это как доказательство, что всё происходит с ней наяву, что ей не приснился какой-то слишком яркий сон, и Алексей действительно есть в её жизни. Выкройка… Вот и предлог. Она завтра поедет к портнихе. И ведь давно уже собиралась, она даже как-то упоминала при Артемии, что ей пора обновить гардероб, иначе к концу сезона просто не в чем будет выезжать. Если у неё хватит выдержки вести себя спокойно, Артемий ничего не заподозрит. Карету можно будет отправить вместе с кучером домой, приказав вернуться через несколько часов. Это ведь так естественно – много времени провести среди новых нарядов. А отпустив карету, можно будет нанять экипаж и спокойно доехать до Малой Садовой улицы. Остаётся лишь надеяться на то, что её никто не узнает. И следить за временем, чтобы успеть вернуться к дому портнихи раньше, чем туда приедет её кучер. Наташа не помнила, как провела ночь. Кажется, ей удалось немного поспать. Но это было уже неважно. Она заставила себя лежать в кровати до тех пор, пока не услышала, как уходит Артемий, хоть спать совершенно не хотелось. Встречаться с мужем – сейчас, когда она собралась ехать к… Нет, это было невозможно. Наверное, граф Владыкин ждал её к завтраку, но дела не позволили ему долго прохлаждаться в столовой, и в конце концов Наташа, затаив дыхание, наблюдала из окна спальни, как муж садится в карету, как карета медленно выезжает со двора… Наконец-то. Осуществить задуманное удалось практически без усилий. Вот разве что кучер немного удивился внезапной заботливости своей хозяйки. «Мороз такой, заболеешь ещё, поезжай домой. Часа через три приедешь, может, ещё и ждать придётся». Но что бы он ни подумал, Наташе было уже безразлично. Всё меньше и меньше времени оставалось до встречи с Алексеем, и нужно было торопиться. Подъехав к тому самому дому, Наташа рассчиталась с извозчиком и почти подбежала к дверям. Её рука, потянувшаяся к звонку, дрожала. Она всё никак не могла позвонить, медлила, рискуя быть замеченной кем-то из знакомых. В самый последний момент решимость, с которой она торопилась на это свидание, покинула её. «Боже мой, что же я делаю? Уехать, убежать, пока не поздно… Убежать и не увидеть его? Нет, я не смогу так. Уже не смогу…» Наташа позвонила…
Алексей Головин: Как и следовало ожидать, к моменту возвращения Головина домой, его квартира на Малой Садовой сильнее всего напоминала только что оставленный комбатантами театр военных действий, откуда санитарские бригады еще даже не успели подобрать тела павших и раненых в бою. И, если первые лежат безмолвно, то вторые пытаются напоминать о себе стоном и попыткой передвижения. Ловко лавируя между уснувшими, где застала стихия, приятелями по местами хрустящему под подошвами сапог осколками битого хрусталя и еще какого-то мусора полу, Алексей добрался до камина, по всей видимости, уже довольно давно угасшего, и взглянул на Гаврилыча, который, верно, лишь с его возвращением впервые осмелился показать наружу нос из своей каморки и стоял теперь в дверях гостиной, горестно качая головой. – Ничего, по холодку быстрей проспятся! - сердито буркнул ординарец, полагая, что Алексей Романыча интересует ответ именно на этот вопрос. Но на самом деле, куда интереснее Головину было бы знать, кому именно – и зачем, пришла столь неожиданная идея трактовки образа Сократа, чей небольшой мраморный бюст украшал его каминную полку, а голову мудреца, в свою очередь, украшала натянутая прямо поверх легендарной лысины дамская кружевная подвязка, придавая античному философу вид игривый и куртуазный. И это притом, что в радиусе обзора Головину не попалась на глаза ни одна из возможных обладательниц данной детали туалета. Поддев подвязку двумя пальцами, Алексей продемонстрировал ее ординарцу и вопросительно приподнял брови. - А, эти… - Гаврилыч страдальчески сморщился. – Эти еще поутру восвояси отбыли… лахудры! - Откуда столько экспрессии? – усмехнулся Алексей. – Неужто, совратить тебя пытались? - Да ну тебя, барин, к лешему! Одна ерунда в голове, даром, что ростом в два с половиной аршина, а ума ни на грош! - обиженно воскликнул Гаврилыч и, махнув рукой, вознамерился было уходить, но Алексей не позволил. Тем временем, должно быть, разбуженный разговором на повышенных тонах, зашевелился и приоткрыл глаза один из «павших», штабс-капитан Рогозин: - Голови-иин! Собака! Да что ж вы за нелюди – так орать с утра, когда голова раскалывается?! – жалобно пробубнил он, сжимая виски обеими руками, безуспешно попытавшись встать, вновь рухнул в свое кресло, забарахтавшись неловко, точно перевернутый майский жук. Следом за ним стали постепенно «восставать из мертвых» и остальные трое, также с недовольными возгласами, на что Алексей вначале взирал с насмешливым сочувствием, а после уже и с раздражением, которое, достигло пика в момент, когда изрядно пьяный с ночи Ванька Москвин попытался облобызать его в губы, требуя при этом еще шампанского. Шампанского было не жалко, однако вакханалию следовало заканчивать. Потому, вначале послав приятеля по известному адресу, Алексей велел Гаврилычу сперва дать всем страждущим желаемого, а после, как вновь задремлют, попросить камердинера в парадном нанять нужное количество экипажей и развезти их по домам. - Когда сделаешь, приведешь в порядок дом. А я нынче к матери наведаюсь, вернусь завтра к полудню и тебя видеть здесь не хочу до вторника. Выходной у тебя, понял? - Понял, барин, как не понять! Да только успеть бы – вон, чего здесь учинили, чисто атиллы! – вздохнул его ординарец, не чуждый древней истории. Хорошо знающий, повод, по которому ему обычно выдается подобный «отпуск», Гаврилыч хоть и не осуждал Алексея Романовича в открытую – «знамо, дело молодое» - но не слишком жаловал его «муз», особенно, если Головин приводил их сюда, в эту квартиру, которую старый холостяк справедливо привык считать исконно мужской территорией. Исключение делалось только для графини Рольберг, которую Гаврилыч уважал и всерьез побаивался за ее горячий норов. Но Маргарита Матвеевна приходила сюда крайне редко, да к тому же была роднёй – что, как известно, совсем другое дело… - Успеешь, - откликнулся Алексей. – А не успеешь – отправлю назад в деревню, и женить прикажу, - с ухмылкой добавил он через плечо, и покинул комнату. На другой день, возвратившись домой к указанному часу, Алексей почти не узнал своего жилища. Подействовала ли правильным образом барская угроза, либо Гаврилыч расстарался для него просто так, из любви и уважения, но квартира уже ничем не напоминала вчерашний вертеп: паркет выметен и натерт до блеска, портьеры расправлены, мебель приведена в идеальный порядок и расставлена должным образом, на столе чистая скатерть, вазы с фруктами и свежими цветами, вино и хрустальные фужеры, а у камина – аккуратно сложенная небольшая березовая поленница. Разведя огонь и налив себе вина, Головин устроился в кресле и стал ждать, чувствуя себя на удивление спокойным и уверенным в успехе. Она придет. Просто не может не прийти сегодня! Но по мере приближения указанного в записке часа, волнение все же стало проникать в его кровь, принуждая Алексея нетерпеливо посматривать на циферблат каминных часов, стрелки которых двигались как-то уж слишком медленно… Трель дверного звонка заставила вскочить, чуть не расплескав остатки вина на белоснежный гвардейский китель. С трудом смирив желание броситься в переднюю бегом, Головин отставил недопитый бокал в сторону и пошел открывать. Наташа нерешительно стояла в дверях в своем теплом уличном одеянии и шляпе со спущенной на лицо густой темной вуалью, почти скрывающей черты лица. Но даже сквозь нее Алексей видел, как лихорадочно блестят ее глаза. С минуту они смотрели друг на друга молча, потом он протянул ей руку и увлек за собой в переднюю, закрывая дверь на замок. А после привлек к себе и, смахнув с лица мерзкую завесу, мешающую как следует разглядеть любимое лицо, мягко поцеловал Наташины влажные, чуть дрожащие губы, а затем, чуть отодвигаясь, заглянул ей в глаза и улыбнулся: - Я ждал тебя всю жизнь! Где же ты была так долго?
Наталья Владыкина: Оказывается, можно обмануть судьбу. Можно разорвать цепи, которые казались такими прочными, можно делать не то, что должна, а то, что хочется – и получать от этого не сравнимое ни с чем удовольствие. Жена и мать. Это как клеймо на тебе – навсегда. Попробуй, скажи, что на самом деле тебе хочется, – объявят сумасшедшей в лучшем случае и грязной развратницей – в худшем. Жена может желать лишь то, что хочет её муж, а когда муж занят своими делами, должна проводить всё время рядом с детьми, которых должна родить своему мужу как можно больше – чтобы он мог гордиться собой. И вот такую участь готовил ей Владыкин? Да что он знает о ней? Почему считает нормальным навязывать ей: образ мыслей, поведение, даже желания? Самодовольный бессердечный человек, не думал же он всерьёз, что она будет покорно внимать его воле всю жизнь? А если думал, то он ко всему прочему ещё и непроходимо глуп. Алексей был другим. Он не стремился её переделать по своим меркам, он её любил. Его прикосновения были такими непривычно-нежными… без намёка на грубость. На ту небрежную грубость, с которой Артемий… Нет, сейчас она не хочет ни думать о том, кто считается её мужем, ни сравнивать его с Алексеем. Да разве возможно вообще их сравнивать? Рядом с Алексеем она живёт, а с Артемием – существует. Дверь, наконец, открылась, и Наташа сразу же очутилась там, где мечтала оказаться вот уже много-много дней – в его объятиях. И поцелуй был именно таким, о котором она тоже мечтала, только, как ей показалось, быстро закончился. А она не хотела ни на секунду отрываться теперь от Алексея, у них ведь было совсем немного времени, чтобы побыть вместе… Каких-то три часа, даже уже меньше. Зато ей можно было сейчас разглядывать любимое лицо не украдкой, а свободно, и она с жадностью впитывала в себя каждую его чёрточку, а потом, осмелев, легонько провела рукой по его щеке… - Здравствуй. Как же хорошо было отбросить сейчас все эти официальности, которые необходимы были на людях… Наташа улыбнулась. Значит, вот каким бывает счастье. У счастья – его глаза, его губы и его руки… - Я так скучала по тебе. Ждал всю жизнь? Наташа поверила его словам, потому что и сама чувствовала это. Её прошлая жизнь была ненастоящей, досадной ошибкой, которую уже не исправить, потому что есть Серёжа. Нет, только не сейчас, не думать о нём сейчас… А рядом с Алексеем у жизни появлялся смысл. Наташа подумала, что она родилась и жила только ради того, чтобы встретиться с ним. С единственным человеком в мире, ради которого теперь бьётся её сердце.
Алексей Головин: Было бы самоуверенностью полагать, что все дело лишь в его поцелуях, но Алексей мог бы поклясться, что никогда до этого Наташа не казалась ему настолько живой и настоящей, как сейчас, когда он держал ее в своих объятиях. Ни грана обычной сдержанности, ни капли сомнения в правильности происходящего – даже теперь, когда их жажда обладать друг другом лишь набирала силу, словно волна, что пока только зарождается в глубине океана, отражаясь на его поверхности лишь небольшой зыбью, Алексей все равно чувствовал, что она уже полностью принадлежит ему - абсолютно. И уже лишь от одного этого понимания – а вовсе не только от головокружительной Наташиной близости, мутился рассудок, рвалось куда-то прочь дыхание, а все разумные и правильные мысли о том, что так нельзя, неправильно – что можно напугать и смутить ее, наверняка, не привыкшую к подобным порывам, совершенно улетучились из его головы. За первым поцелуем, полным нежности и трепета, следовали новые, все более требовательные и настойчивые, смелее становились прикосновения, которым Наташа вовсе не противилась, но, полностью поглощенная их любовной игрой, смело возвращала Алексею. И тем лишь сильнее разжигала его желание, без того подстегиваемое не высказанным вслух, но от этого не менее осязаемым пониманием, что у них слишком мало времени, чтобы побыть наедине для того, чтобы терять его на долгие взаимные объяснения. И вряд ли кто-либо из них потом смог бы вспомнить, как именно они добрались до спальни – принес ли ее туда сам Алексей на руках, либо они просто пришли вдвоем? В комнате царили тишина и полумрак, плотные занавеси на окнах будто отгораживали их от всего остального мира – и без того будто бы не существующего. Не помня себя, словно в лихорадке, он раздевал ее, отмечая поцелуями каждый новый отвоеванный у всех этих бесконечных тесемок, кружев, крючков и застежек участок кожи, которую хотелось бы сравнить с мрамором, да только разве не преступление сравнивать с холодным, твердым камнем живую, нежную плоть, пламенеющую под прикосновениями его рук? Когда одежды на ней почти не осталось, Алексей замер, ненадолго отстранился, чтобы полюбоваться этой хрупкой красотой, тонким станом, ее небольшой грудью с дерзко проступающими контурами сосков, прикрытых лишь невесомой тканью, которая не столько скрывала, сколько подчеркивала округлое совершенство их формы… - Ты прекрасна! – прошептал он с восхищением, коротко прижимаясь к ним губами, а после, поднимая голову и медленно скользя глазами по лицу Наташи, чей взгляд из-под полуопущенных ресниц вначале казался туманным и отсутствующим, но буквально в один миг вдруг опять вспыхнул и засветился какой-то странной решимостью. А затем, вновь требовательно притянув его к себе за плечи, Наташа стала что-то горячо шептать ему на ухо. Но отчетливо из всего сказанного Алексею удалось расслышать лишь два слова. «Люби меня!» Приказ и мольба одновременно. Власть и покорность, желание и страх, протест и стремление по-настоящему почувствовать жизнь, узнать ее, наконец, во всей полноте. И он подчинился. Любил ее, сгорая от страсти, умирая от нежности, в то время как Наташа болезненно стонала сквозь стиснутые зубы и все повторяла и повторяла эти два слова, выгибаясь в его руках, прижимаясь к его груди, шептала их, словно заклинание или молитву. - Люблю… тебя! Господи, как же… я… люблю тебя! – хрипло выдохнул он, бессильно зарываясь лицом в ее волосы, в беспорядке разметавшиеся по подушке вокруг Наташиной головы, когда наслаждение, наконец, вырвалось наружу и накрыло их той самой непреодолимой и мощной волной, не давая опомниться и заставляя понять, что такое – вместе.
Наталья Владыкина: С ней что-то произошло, она даже не успела понять – когда, но её словно кто-то освободил, выпустил на волю из тесной клетки, в которой она задыхалась долгие годы. Не осталось ни притворства, ни ложного стеснения. Теперь можно было делать всё, что она хотела. А хотела она только одного – любить Алексея, и чтобы он любил её в ответ. Ты – мой. Она говорила ему это – не вслух. Своими поцелуями. Прикосновениями рук. Всем своим существом, стремившимся навстречу его желанию, которое было и её желанием тоже. Желанием, сводившим с ума… Она впервые так открывалась мужчине. Муж был не в счёт. За столько лет, проведённых рядом, он не смог дать ей и сотой доли того, что она ощущала сейчас в объятиях Алексея. Это новое ощущение было настолько сильным, что Наташа не могла, да и не хотела, противиться ему. Оно подчинило себе её волю и разум. А потом с ней случилось нечто, не имеющее названия, но совершенно сводящее с ума. Задыхаясь от изумления, она изо всех сил сжала плечи Алексея и широко раскрыла глаза. И замерла, с удивлением прислушиваясь к тому, что происходило с ней… Она как будто умирала - и тут же рождалась снова. Она исчезала, растворялась в нём, а он – в ней, она знала это, чувствовала. И это сладкое безумие продолжалось целую вечность, а потом… А потом ещё какое-то время ей понадобилось, чтобы вернуться в действительность, прийти в себя. Наташа только сейчас увидела комнату, в которой они находились. Его спальня. Несмотря на то, что занавеси на окнах были задвинуты, ей довольно хорошо было видно его лицо. Самое красивое в мире лицо. Что-то поменялось в его взгляде, и в её, наверное, тоже. Но это уже не было важным… Как рассказать ему о том, что он только что подарил ей? Наташа не знала таких слов. Но его подарок был бесценен. Он научил её любить. Он сделал реальностью самые смелые её мечты. Он открыл ей новый мир, о котором она раньше и не подозревала, и теперь этот мир принадлежал лишь им двоим. Она наощупь нашла его руку и сжала в своей руке. Наташа чувствовала сильную, непривычно-приятную усталость, глаза закрывались сами собой, но она изо всех сил боролась с этой внезапно навалившейся на неё сонливостью. Тратить драгоценные минуты возле него на сон? Как такое возможно? - Я не знала, что так бывает, - неожиданно для себя призналась она ему шёпотом, пряча своё лицо на его плече.
Алексей Головин: Времени, чтобы побыть наедине у них действительно было не так уж и много – на сегодня. Но ощущение, что происходящее сейчас – только самое начало, первая глава долгой истории, которую им лишь предстоит написать, давало чувство беззаботности и душевного комфорта, заставляя забыть обо всех прочих, «привходящих» обстоятельствах и условиях нынешнего счастья, о том, что за него когда-нибудь, возможно, придется заплатить чем-то очень важным и нужным. Но что такое это «когда-нибудь», которое невозможно ощутить и постичь, рядом с реальностью настоящего счастливого момента, слишком редкого, чтобы намеренно портить его размышлениями о вероятности будущих несчастий? Алексею было хорошо с этой женщиной. Слишком хорошо, чтобы заставить себя поверить в мимолетность влечения к ней, которое, даже получив удовлетворение, никуда не исчезало, а казалось, лишь усиливалось при каждом взгляде на ее совершенное тело – наготы которого Наташа более совершенно не стеснялась, а, кажется, напротив, намеренно не слишком-то стремилась спрятать от его глаз. И вовсе не из-за врожденной, пусть и скрываемой прежде за внешней холодностью, порочности – но от впервые осознанного понимания своей власти над влюбленным и желающим ее мужчиной, которым Наташа забавлялась, словно маленький ребенок, заполучивший в свои руки новую увлекательную игрушку. Хорошо понимая это, Алексей был вовсе не прочь побыть для нее такой «куклой», позволяя Наташе делать с собой все, что ей захочется. До определенного момента, после которого «госпожа» вновь легко обращалась им «рабу», покорную уже его собственным желаниям … Вдвоем они не испытывали ни сожалений, ни неловкости, что иногда отравляет моменты после подобных вспышек – если за ними нет ничего, кроме жажды обладать. Оказалось, им есть, о чем говорить помимо речей, что приятны и уместны в момент близости, но в остальные кажутся до невыносимости пошлыми и банальными. И есть, чем развлечь себя, кроме любви – Алексей изрядно повеселился, когда Наташа вдруг осторожно взяла из его пальцев зажженную сигару и, заявив, что тоже хочет попробовать курить, храбро втянула табачный дым. А после, до слез закашлявшись с непривычки, обиженно отбросила ее в сторону, заявив, что теперь уж точно ни за что не поймет удовольствия, какое мужчины находят для себя в курении этой мерзости. Затем очередь, наконец, дошла до предусмотрительно заготовленных Гаврилычем фруктов и шампанского, а потом Алексей снова любил ее… - Ты же придешь ко мне снова, – сказал он почти без вопросительной интонации, прижимаясь губами к трогательному позвоночному бугорку, выступающему сзади, у основания ее шеи, после того, как помог Наташе со шнуровкой платья – вечерело, и ей нужно было спешить домой, хотя так не хотелось отпускать ее туда обратно. – Когда?
Артемий Владыкин: - «Негр сообщил подробности об образе жизни своего генерала, которому он всегда прислуживал за столом. При этом он слышал разные разговоры и рассказы о соперничестве между некоторыми генералами, но он не знал ничего насчет передвижения армии. Каждую секунду с самыми забавными гримасами и ужимками он спрашивал, с кем именно он говорит, перед кем он находится. Напрасно ему повторяли, что его допрашивает император; он не хотел верить, что это был император Наполеон. Когда ему снова подтвердили, что он находился перед императором, то он поклонился, потом несколько раз простерся ниц и принялся прыгать, танцевать, петь и выделывать самые невообразимые гримасы» На этом месте Сережа не выдержал и прыснул, представив столь странное действо, но тут же посерьезнел под взглядом отца и продолжил читать с того места, где остановился, водя пальцем по строчкам и по слогам прочитывая наиболее сложные ему слова. - «Это негр уверил Неаполитанского короля, у которого не было проводника, что он знает весь окрестный район, поэтому его величество послал за ним, и его отправили к императору».* В левой руке у мальчика был стиснут Голландский (красный) улан**. По давней договоренности между отцом и сыном, за прилежную учебу последнего Артемий Серафимович награждал его фигурками солдат времен Наполеоновских войн. У Сережи уже накопилась большая их коллекция, но сегодняшний подарок все равно безумно его порадовал. Тем более что преподнесен он был в обход традиции – до начала ежедневного чтения. И все же отец занятий отменять не собирался, потому, позволив мальчику порадоваться подарку, усадил его с собой в кресло, раскрыл книгу, заложенную алой закладкой, и предложил Сереже начинать. Стараясь читать с выражением, мальчик иногда запинался и от этого боязливого посматривал на Владыкина, который иногда начинал ворчать, что сын не занимается должным образом. Однако сегодня он был необычно сдержан и даже почти не делал замечаний, когда тот сбивался или останавливался. Лишь медленно кивал. Еще он почти не смотрел на страницу, по которой скользил маленький пальчик. Взгляд Владыкина был обращен на окно, которое внизу, около рамы, покрылось узором инея. «Сказать Фоме, чтобы законопатили лучше», - отметил он про себя, а мысли уже обратились к тому, что за окном начинают сгущаться ранние зимние сумерки. Нынче Владыкин вернулся домой со службы раньше обычного и тут же услышал доклад дворецкого, что Наталья Александровна еще утром уехали в город. - Почти сразу после Вас, - добавил Прохор то ли с умыслом, то ли просто так. И Владыкину это не понравилось. Ему вообще много что не нравилось последнюю неделю. А началось все еще тогда, на балу, где тот молокосос посмел потревожить их с Наташей. И потом еще его визит… Вроде, с чего бы и беспокоиться? Ничего необычного не было в том визите Головина. Но что-то изменилось после него в Наташе. Он это видел по ней. Понял с той самой ночи. И, к тому же, где она теперь? Горничная сказала, что поехала к модистке, кучер подтвердил ее слова. Зачем он вообще их об этом спрашивал? Перестал доверять жене? Он ведь всегда доверял ей. Столько лет верил в нее. И теперь хочет верить. Но в душе все равно шевелится что-то тревожное, и не заметить этих перемен невозможно. - Арьергард, - автоматически поправил сына Владыкин и снова устранился от событий наполеоновского похода. «Наташа сейчас у модистки выбирает себе наряды. Разумеется, но не слишком ли долго? Кузьма поехал за ней с полчаса назад, а еще не вернулся. Ее там нет? А где она?.. Нет, там ее быть не может!» Желваки заходили на скулах мужчины, и Сережа, сбившийся в очередной раз, заметив выражение отцовского лица, вовсе замолчал, перепугавшись, что совершил какую-то совершенно непростительную ошибку. Но Артемий Серафимович и теперь не обратил внимания на повисшую тишину. Потому, подождав чуть-чуть, мальчик вновь робко начал читать. Рука отца все сильнее стискивала его плечо. «Можно послать прямо в лавку Фому или старшего из лакеев и тогда выяснится, что ее там нет, а может, и не было. Но она ведь после вполне может сказать, что просто была в другом месте. В другом…» - Довольно на сегодня, ступай наверх, - Артемий Серафимович сухими губами коснулся лба Сережи и отпустил его от себя прочь. Медленно дойдя до дверей гостиной, едва оказавшись за ее порогом, мальчик бегом пустился в детскую, чтобы показать няне нового солдатика и познакомить его с остальными «товарищами». «Когда у меня будут именины, папа подарит мне целую армию!» - неизменно заявлял он своей воспитательнице. Артемий Серафимович меж тем позвал дворецкого и в очередной раз осведомился, не вернулась ли супруга домой. - Никак нет. Я передам, что вы их спрашивали и ждете, как только приедут. - Не нужно. Пусть делает что желает, но к ужину пусть спустится, даже если скажется больной! *Сережа читает Мемуары де Коленкура, в которых описывается поход Наполеона в Россию **После кампании 1807 года Наполеон набирает в Польше Висленский легион, имевший в своем составе два полка лёгкой кавалерии, третий полк император включает в свою конную гвардию. В 1811 году добавляет 2-й полк легкой конницы - голландских (красных) улан. В расписании войск Великой армии в 1812 году данный полк входил в кавалерийский корпус маршала Бессьера, дивизию Императорской гвардии в 5-ю бригаду в составе 4-х эскадронов. Командовал гвардейскими уланами бригадный генерал барон Пьер Давид Кольбер-Шабане. Гвардейские уланы несли почётную службу в эскорте императора Наполеона. Наполеон берег свои гвардейские полки, поэтому Голландские уланы, как и другие элитные формирования Великой армии, в кампании 1812 года практически не задействовались.
Наталья Владыкина: Когда… Если бы можно было, она бы и не ушла из этой комнаты, из этого дома, вообще никуда никогда больше не ушла бы от Алексея, но… Невидимые цепи натянулись – ей пора было в её тюрьму. Но теперь всё изменилось, теперь она уже знает способ, достаточно только не терять голову – и она сможет убегать из опостылевшей тюрьмы на волю. К нему. А сейчас нужно было уходить. Наташа никак не могла заставить себя оторваться от Алексея. Как ей прожить все эти часы до новой встречи без него? Завтра – слишком опасно, нельзя. Пусть пройдёт хотя бы несколько дней. Это будет разумно и правильно, и вполне естественно – наведаться к портнихе, узнать, как шьётся её новое платье… Но, твёрдо решив для себя приехать снова лишь в пятницу, она вдруг резко обернулась, обняла Алексея и пообещала уверенно: - Я приеду завтра. Неважно, какую ещё ложь она придумает. Она знала, что приедет. Уже совсем одевшись и стоя перед дверями, она не удержалась – сама поцеловала его на прощание, и поцелуй этот вышел таким, что ещё немного – и никуда бы она не пошла, осталась бы с ним… Но Алексей, чуть отстранившись, мягко напомнил ей о времени. Никуда не хочу от тебя уходить. Ты – мой, я – твоя, всё остальное – ложь, неправильно, не существует. К вечеру похолодало ещё сильнее, и этот свежий морозный воздух оказался очень кстати – на него можно было списать яркий румянец щёк. Наташа ехала домой, смотрела в окошко на расплывающиеся в наступивших сумерках очертания домов и как-то равнодушно думала о том, что муж может уже вполне быть дома. Что ж, она ездила заказывать себе платье, и потратила намного больше времени, чем планировала, выбирая цвет, ткань, фасон нового наряда. А ведь ей нужно их несколько. Так что завтра она отправится к портнихе снова. Мода – такая капризная штука. Столько усилий нужно прикладывать, чтобы хорошо выглядеть. А ведь мужа оценивают и по жене – если она модно и со вкусом одета, то это лишь прибавляет ему уважения в глазах общества. К счастью, ей никто, кроме дворецкого, в доме не встретился. Наташа проговорила скороговоркой, что устала и обедать не будет, так что Артемий пусть не ждёт её, но услышала в ответ, что граф приказал (приказал!) ей непременно спуститься к ужину. - Что? – Наташа уставилась на дворецкого, борясь с желанием его ударить. Он ведь всего лишь передал слова Артемия, но ярость графини была от этого не меньше. - То есть я должна подчиниться непонятной прихоти Артемия Серафимовича вне зависимости от того, как себя чувствую? Да как он посмел вмешивать в их дела слуг? Наташа совершенно не чувствовала былого страха перед тем, что вызвала неудовольствие мужа. Сейчас она была невероятно сильной – потому что не была больше одинокой. И теперь она будет нападать, а не защищаться. Хватит унизительного подчинения. Она жена, да, но не вещь, не собственность этого человека, который случайно стал её мужем. Никакой он мне не муж. Пусть он таковым считается. Мой настоящий муж – Алексей. А он… Он всего лишь отец Серёжи, но пусть не воображает, что имеет право распоряжаться моей душой и моими мыслями. Она едва дождалась ужина. Ворвалась в столовую, словно злобная фурия и выпалила вместо приветствия: - Что означает Ваш приказ, Артемий Серафимович? Вы хоть понимаете, как унизили меня перед слугами?
Артемий Владыкин: Откинувшись на спину стула и медленно поглаживая пальцами усы, Артемий Серафимович смерил жену взглядом, прежде в ее адрес никогда не обращавшимся. Так он частенько смотрел на подчиненных, на скучных просителей или жалких преступников, которым дорога пешком в Сибирь и то слишком мягкое наказание. Это был холодный, почти презрительный взгляд, которому вторила такая же улыбка, тронувшая губы. «Вот какой еще ты, оказывается, можешь быть? Глупой…» Да и он глупец не меньший. Долгие годы дарил этой женщине слишком многое, что она не ценила и так и не смогла понять. А она оказалась всего лишь эгоисткой, которая всю жизнь думала единственно о себе, страдала только о своих переживаниях и даже не пыталась понять и приблизиться к человеку, с которым связала свою жизнь. Ее принудили к этому браку? Да разве же не спрашивал он ее согласия? Разве не готов был бы отступить, если бы Наташа честно призналась в своем нежелании идти за него? Только не захотела ведь она выбрать трудную жизнь бесприданницы, которую родителям вовеки не сбыть с рук, будь та хоть трижды красавицей! А после венчания, когда ей вздумалось изображать покорность судьбе и страдание? Разве не дал он ей время привыкнуть к себе, не был с ней мил? Пусть он не умеет быть душой компании, пусть кто-то считает, что и вовсе-то у него нет души. Но он любил ее, окружал лаской и заботой, готов был исполнить ее любую прихоть. И если Наташа этого так и не увидела – не его в том вина. Попыталась ли она хотя бы пробовать его любить? Нет, Владыкин это знал почти наверняка. Наташа даже не скрывала своего небрежения. Он был ей всегда противен. - Приказ?! Да полно, какой там приказ, Наталья Александровна! Сущий пустяк, всего лишь просьба составить мне компанию за ужином. Скучно, знаете ли, есть одному. Потому безгранично признателен, что вы все-таки оказали мне честь , – медленным жестом Артемий Серафимович предложил жене присесть за стол напротив себя, улыбка на его губах будто заледенела. Уступать отныне он более не собирался. Решила играть с огнем, так пусть знает, что им можно всерьез обжечься! - Говорят, вы нынче посещали модистку? Надеюсь, получили желаемое наслаждение? Вы там порядочно пробыли, – проговорил Владыкин, пристально глядя жене в глаза, отведя взгляд в сторону лишь после того как пригубил вина из своего бокала.
Наталья Владыкина: Он сидел в своей обычной позе во главе стола, собравшись, словно хищник перед тем, как атаковать беспомощную жертву, его холодные глаза оценивающе и равнодушно рассматривали её, вот так же она разглядывает безделушки в магазине – купить - не купить. Только он уже давно купил, и вот теперь обнаружил, что приобретённый товар имеет брак. Брак в браке. Дурной каламбур. И что будешь теперь делать? Снова начнёшь отчитывать, словно суровая мадам институтку? Да не боюсь я тебя, пойми уже это! Не боюсь. Ты ничего не сможешь сделать с моей любовью, тебе не достать меня больше! Он мой! Наташа с вызовом посмотрела на Артемия. Она больше не считала себя виноватой перед ним. Слишком много лет, потраченных впустую, она ему отдала. Слишком много унижения и боли испытала. И слишком большим было счастье, подаренное Алексеем – счастье, о котором она и понятия не имела раньше. А этот человек, сидящий сейчас на противоположной стороне стола, пытался своим ехидством вновь поставить её на место и сделать покорной и трепещущей от одного только неблагосклонного его взгляда женой. Ну уж нет, сударь, мне наскучили Ваши игры. - В следующий раз, Артемий Серафимович, я попрошу Вас более отчётливо формулировать свои желания. Я дурно себя чувствую и намеревалась отдохнуть. Но раз уж я спустилась, я посижу с Вами, пока Вы будете ужинать. Не слишком ли резко прозвучали её слова? Что ж, если закончится скандалом, тем лучше. Не надо будет притворяться и скрывать свою ненависть. Что он вообще знал о ней, когда брал в жёны – а точнее, покупал? Имел ли хоть малейшее понятие о её мечтах, желаниях, чувствах? Он удовлетворял свои, и потом небрежно одаривал её какими-нибудь безделушками, которые Наташе всегда хотелось швырнуть ему в лицо. Он пренебрежительно относился к её увлечению чтением, он никогда не давал себе труда хотя бы из любопытства прочитать то, что ей нравилось – чтобы была возможность потом вместе обсудить прочитанное. Ему неинтересно было её мнение, он даже в обустройстве дома руководствовался только своим вкусом, и ни разу не поинтересовался, нравится ли ей этот ужасный, наводящий тоску тёмно-зелёный цвет, преобладавший в её спальне. Но это всё было такой ерундой по сравнению с тем главным, что он ей не дал… Ощущать себя любимой, желанной, видеть, как в глазах любимого загорается страсть, и знать, что страсть эту разбудила она… С Артемием она бы никогда не испытала этого. Ему было неважно, счастлива она или нет. Он всегда думал лишь о себе, о приличиях и о том, что скажут другие. Пусть теперь пожинает то, что посеял. - Да, я испытала истинное наслаждение, навестив её. Для женщины нет большего удовольствия, чем представлять себя в новых нарядах, Вам ведь это хорошо известно. Наташа смотрела прямо ему в глаза, не мигая, пока произносила эту фразу. Да, то, что я испытала – это было неземное наслаждение. Но тебе этого не понять никогда. Для тебя ведь женщина – такая же вещь, как и всё, что куплено тобой в этом доме.
Артемий Владыкин: После дневных занятий с сыном Артемий Серафимович ненадолго поднялся в кабинет, где его уже поджидал верный камердинер Тимофей Иванович. Бывший ординарец, после выхода Владыкина в отставку, он был для него уже не столько слугой, сколько доверенным лицом и даже иногда советчиком. Решая сложную служебную задачу, граф порой обращался к нему и получал верную подсказку, неизменно приводившую к нужному решению. И потому иногда даже подшучивал по этому поводу: - Тебе бы, Тимофей Иванович, на государственную службу податься. - Да на что уж, нам и тут весьма удобно, - отвечал тот в подобных случаях, усмехаясь в усы. Но все равно чувствовалось, что слова барина для него наивысшая похвала. Вот и сегодня, в ожидании супруги, Владыкину было, о чем посоветоваться и о чем расспросить старого камердинера. Хотя, с некоторых пор и прочие слуги рассказывали немало интересного. Так, Сережин наставник, месье Флоранс уже не однажды вскользь замечал, что графиня стала меньше следить за успехами сына в учении. Что теперь она реже заходит в классную комнату и не проверяет его уроков, что немало удивляет француза, привыкшего к обратному. Слова гувернера подтвердила и няня мальчика: - Наталья Александровна последнее время стала нечасто бывать у нас… Тимофей Иванович на все его вопросы, касающиеся графини, ответил весьма сдержанно: сам ничего необычного не видел, но служанки сетуют – барыня стала слишком рассеянной. Отдаст приказ, а через четверть часа бранится, утверждая, что ничего такого не говорила. Будто в облаках каких все время витает. - А на кухне вот, давеча, повар жаловался, что блюда на свой страх и риск уже несколько дней подбирает. Не составила ему барыня меню на эту неделю! Артемий Серафимович слушал его с нарастающим раздражением, но сдерживался изо всех сил: не Тимофей ведь виноват в происходящем в доме беспорядке, а Наташа! «Ну хорошо же, возьмусь я и за домашнее хозяйство. С меня не убудет! Но начну притом с вас, сударыня!» - А еще я вот что решил: напиши-ка ты, Тимофей Иванович, письмо к управляющему моему костромскому. Пусть подыщет там дельного молодца, женить хочу горничную супруги… Но ни жене, ни самой девке ты пока ни о чем не говори… Месть, конечно, жестокая и мелочная, но Владыкину вдруг отчего-то невыносимо захотелось хотя бы этим уязвить Наташу, для которой ее горничная была почти наперсницей, такой же, как для него самого Тимофей. *** Явившись в столовую, Наташа заговорила резко и даже не пыталась скрывать своих чувств. Зато Владыкин владел собой великолепно. Выждав, пока она окончит свою тираду, он неспешно попробовал суп. - Ну кто знает, что может случиться в следующий раз, дорогая моя Наталья Александровна! – усмехнулся он в ответ на ее выпад, промокнув салфеткой губы. – Но раз вы дурно себя чувствуете, то… Впрочем, не позвать ли врача? Ваше состояние в последнее время тревожит меня. Эти головные боли, рассеянность... И слуги переживают. А говорите, я вас перед ними позорю! Право, сударыня, вы ко мне несправедливы! – Наташа смотрела на него сердито и молчала. - Ну не хотите доктора, и не надо, как желаете. Навязывать своей воли я не стану. Снова на минутку отвлекшись трапезой, Владыкин намеренно выдерживал долгие паузы, испытывая терпение супруги и чувствуя ее недовольство, которое с каждой секундой все усиливалось. Дойдет ли оно до крайней точки? - М-да, жалуются слуги, - как бы между прочим и, не обращаясь непосредственно к Наташе, добавил Владыкин, а затем вновь взглянул ей в лицо. – Я получил письмо от Софии. Она пишет, что будет у нас на будущей неделе. Младшая сестра Владыкина, София Серафимовна овдовела год назад, потому жила одна в имении, откуда разъехались уже и ее повзрослевшие дети. Старший с некоторых пор служил в Морском министерстве, где получил должность – естественно по протекции дяди. Младший в этом году поступил на юридический в Москве, а дочь уехала вслед за мужем в Лондон, где он служил секретарем при русском консуле. Образцовая семья, которая когда-то также была создана стараниями Артемия Серафимовича, растаяла, и София скучала в глуши. Потому, заботливый брат, он, конечно, не мог не пригласить ее пожить у них с Наташей. Заодно, проведает и сына. - Так что будет вам теперь компания. Балы, литературные вечера, модистки – вместе с Софи ведь будет веселее бывать на них, раз уж мне все недосуг. И, кстати, надо бы прямо завтра послать Тимофея к вашей модистке – пусть расплатится. Негоже с этим затягивать, если заказ такой большой.
Наталья Владыкина: Ненависть на какое-то вытеснила все эмоции и чувства, которые Наташа обычно испытывала в присутствии мужа. Слепая и яростная ненависть. Перед ней сидел не человек, с которым она прожила достаточное количество лет и от которого родила сына. Перед ней сидел враг - беспощадный, умный, коварный враг, который знает все её слабые места и безжалостно бьёт по ним. Слава богу, у неё хватило сил промолчать и не закричать ему прямо в лицо о своей ненависти. Задыхаясь, она смотрела на него в упор и молчала. Руки завела за спину, и там, за спиной, сцепила пальцы, изо всех сил сжимая их - так было легче держаться. А враг изобретал всё новое и новое оружие. Софи. Она раньше как-то мирилась с её существованием, а точнее, попросту не замечала младшую сестру мужа. Та отвечала ей взаимностью. Вежливое безразличие - вот все отношения, которые между ними были. И вдруг эта Софи собралась к ним погостить. Несложно догадаться, от кого исходило приглашение. Хочешь приставить ко мне шпионку? Думаешь, твоя глупая сестричка удержит меня? Да если я захочу, я босиком пойду и пешком, и ни ты, ни вся свора твоих родственников меня не остановят! Граф сейчас напоминал ей пиявку. Вот она только присосалась - и уже вошла во вкус, уже кровь ударила ей в голову, пиявка сосёт эту кровь и не может остановиться, а сама всё раздувается... Последним ударом, самым чувствительным, оказалось желание графа отправить назавтра к портнихе Тимофея с деньгами. Наталья не смогла удержаться от резкого вскрика: - Нет! И, спеша оправдать свою реакцию, уже спокойнее объяснила: - Знаю я этих модисток. Заплати им сразу - и будут тянуть с заказом. Я заплачу лучше тогда, когда всё или почти всё будет готово. Глаза заливали непрошенные слёзы. Неужели конец её счастью? Как сможет она выбираться из дома, когда сюда приедет Софи и станет её тенью? Я должна увидеть Алексея. Завтра же. Я должна ему рассказать. Я сойду с ума, если начну думать об этом в одиночку. Наташа не помнила, как досидела до конца ужина. Она не могла ничего есть, и молча удивлялась, как это граф не утратил своего аппетита. Но Артемий был, как всегда, сдержан и невозмутим. Человек-маска, зачем-то скрывающий настоящего себя всю свою жизнь.
Артемий Владыкин: Если бы Артемий Серафимович обладал способностью читать мысли жены в этот вечер, то, верно, пришел бы в ужас, а то и вовсе подумал, что несчастная повредилась рассудком. Впрочем, достаточно было и внешних проявлений душевных терзаний, которые Наташа никогда прежде, да и теперь тоже, не умела от него толком скрыть. Взгляд ее полыхал пламенем настоящей ненависти – чувства, ранее не слишком понятного самому Владыкину, существование которого нынче он и сам готов был в себе признать. Короткое восклицание, которое Наташа тут же неловко попыталась замаскировать долгим объяснением, не ускользнуло от его напряженного внимания, но виду, что заметил его, Артемий Серафимович все же не подал – сдержался. Вновь сдержался, решив, однако, после непременно навести у жениной портнихи все необходимые справки. Хотя, так ли это нужно для того, кто уже все понял? Вот только на самом ли деле – все? Действительно ли осознает он, насколько именно его собственная жизнь и жизнь его семьи вышли из-под его контроля? И возможно ли еще все вернуть в привычные рамки, восстановить мир и прежний порядок? Кажется, именно в этот миг Владыкин впервые в жизни по-настоящему ощутил страх, что вокруг происходит нечто, неподконтрольное его разуму и его воле… Не желая, чтобы гадкое чувство полностью завладело его рассудком, он решительно отодвинул свои столовые приборы и сказал лакею, что будет пить чай в кабинете. После чего встал и подошел к жене. Она замерла, будто ожидая удара, но вместо этого получила супружеский поцелуй. Выйдя из обеденной комнаты, Артемий Серафимович отчетливо, словно наяву, представил, как, оставшись одна, Наташа яростно трет губы, пытаясь стереть его прикосновение. Но странное дело – оно и ему показалось столь же неприятным, словно до холодной рептилии дотронулся! Невольно содрогнувшись, Владыкин переменил намерение идти в кабинет и решил вновь навестить сына в детской, ощущая в себе физическую потребность побыть рядом с этим живым и добрым созданием, чтобы избавиться от буквально обуревавшего его отвращения, вновь почувствовать себя живым человеком. Сын еще не лег в постель, подле него суетилась няня, и Артемий Серафимович отпустил ее прочь, сказав, что сам приготовит мальчика ко сну. И после они еще долго вместе читали вслух и разговаривали.
Наталья Владыкина: Всё-таки сжалился над ней, ушёл. Укусил ядовито напоследок – и ушёл. Наташа так и осталась сидеть, комкая салфетку и не решаясь брезгливо вытереть ей место поцелуя – вдруг эти предатели-слуги сейчас подсматривают за ней по его приказу? Нажаловались, бессовестные, им больше делать нечего – только следить за хозяйкой и докладывать Артемию о каждом её шаге. Ничего, она найдёт им работу… Вечер прошёл относительно спокойно. Конечно, о настоящем спокойствии можно было и не мечтать – слишком уж она испугалась. Ей было безразлично почему-то, что Артемий может узнать о её измене, но пугало то, что узнав, он сделает всё, чтобы их с Алексеем встречи прекратились. Даже сегодня, ещё ничего не зная, только смутно что-то подозревая, он уже решил сделать её жизнь невыносимой. Что же будет, когда узнает? Пролежав полночи без сна (слава богу, муж не стал настаивать этой ночью на своих правах), Наталья решила, что теперь будет себя вести как можно осторожнее. Нельзя давать мужу ни малейшей возможности заподозрить её. Конечно, чтобы усыпить бдительность Артемия, пришлось бы прекратить встречи с Алексеем, но на это она не была согласна ни в коем случае. Но вот в остальном… Рано утром Наталья уже была на ногах. Унылая, невыразительная причёска, самое простое домашнее платье, подходящее выражение на лице – ну просто почтеннейшая мать семейства. Такой и увидели её в людской собравшиеся там слуги – уверенные, что хозяева встанут не ранее чем через час, они явно собрались, чтобы посплетничать в своё удовольствие. Наталья мстительно оглядела этих предателей. Несколько минут тянулась пауза, и ни один не рискнул спросить: «Чего изволите, барыня?». Затем Наталья ровным голосом перечислила обязанности каждого из них на сегодняшний день и предупредила, что сама проследит за их исполнением. Вы посмели наябедничать на меня Артемию… посмотрим, как теперь у вас получится следить за мной. После слуг настала очередь кухарки. Обед, заказанный Натальей, был не то чтобы слишком изысканным. Он был крайне трудоёмким в приготовлении. Ты лучше за плитой следи, а не за моими обязанностями, – торжествующе думала Наташа, выходя из кухни. Но более всего досталось учителям Серёжи. Наташа появилась на уроке и принялась задавать мальчику вопросы, на которые он отвечал достаточно хорошо, но она нашла, к чему придраться, и в резких выражениях обвинила учителей в некомпетентности. Как только стало возможным, Наталья выскользнула из дома и поехала к модистке. Как бы ни была удивлена мадам М., она никак это не показала, что делало ей честь – ведь не каждый день знатная клиентка, не выбирая фасона и не глядя на ткань заказывает сразу несколько платьев – и всё это в течение нескольких минут. «Я полагаюсь на Ваш вкус» - вот всё, что услышала от Натальи мадам, пока с клиентки торопливо снимали мерки. Наташа очень задержалась, но по-другому было нельзя. По крайней мере, теперь у неё будет что предъявить Артемию, если он вдруг пожелает проследить за пополнением её гардероба… Подъезжая к дому Алексея, Наташа вдруг разволновалась – а вдруг его нет? Что, если он не дождался её, решил, что она сегодня не приедет, и куда-то уехал сам? Несколько торопливых шагов, потом позвонить… Почему он не открывает так долго?
Маргарита Рольберг: Марго учуяла цветы раньше, чем их внесли в парадную гостиную, и точно: несколько мгновений спустя глазам графини предстала до отказа набитая гелиотропом корзина. Это было так неожиданно, так необычно, что женщина жестом велела слугам убираться, во все глаза глядя на усыпанные фиолетовыми цветами ветки. Только что надетые и с большим трудом застёгнутые горничной перчатки были немедленно сорваны, и пальцы зарылись в благоухающие ванилью лепестки. Шелковистая мягкость льнула к коже, тревожа и заставляя вспоминать о чём-то прекрасном, но случившемся так давно, что минувшая радость была давно забыта. А радость нынешняя - огромная душистая корзина, в которую хотелось зарыться лицом - больно полоснула по сердцу. Маргарите никогда не дарили цветов. Пунцовая роза, которая была едва ли не бледнее щёк Серёжи Алтуфьева, так и оставалась единственной, что оказывалась в руках Сатаны. Почему - никто не сказал бы точно. Муж дарил картины, откупался от ненависти драгоценностями, исполнял всякую прихоть, мирился с дьявольским нравом, мучился, но терпел всё, что только умела сотворить Марго. Любил - так долго, сколько хватало мочи, и, будь она немного иной, всё рано или поздно сложилось бы лучшим образом, но... Поклонники плели сети из лести, наглости, рабского обожания и вызывающей отвращение похоти, а графиня Рольберг улыбалась так, что об её улыбку можно было порезаться. Они писали самые глупые и пошлые записки, пытались вымолить благосклонность или взять силой, терпеливо ждали, лихорадочно шептали слова любви, едва не касаясь губами обнажённых плеч, но никогда не присылали цветов. Даже Микеле, тот, о ком она вспоминала с неизменной благодарностью и нежностью, знавший её лучше многих, совершенно потерявший голову из-за молодой женщины с ледяным взглядом - даже он не носил ей простеньких подсолнухов, не говоря уж о чём-то вроде этой благовонной охапки, добыть которую стоит баснословных трудов и денег. Картонный уголок кольнул пальцы, но Марго достала карточку не раньше, чем вдоволь налюбовалась и надышалась неожиданным подарком. Нарочно взглянула сперва на оборотную сторону, ожидая увидеть хотя бы несколько слов, но ничего не было. Заинтригованная ещё больше, она перевернула визитку и чертыхнулась сквозь зубы. - Отправьте обратно, - приказала Марго явившемуся на зов лакею. Стоило портить перчатки из-за какого-то Ряхина... Спустя пять минут под каблуками бархатных сапожек графини уже хрустел снег. Стужа была необыкновенная, и всякий здравомыслящий человек предпочёл бы остаться дома, но Маргарита и не подумала потребовать экипаж. Ей было безумно скучно, а лучшего способа развлечь себя, чем прошагать почти что от самого Екатерининского канала до доходного дома на Малой Садовой, сегодня не было. Пусть эта прогулка и грозила в недалёком будущем простудой и избавлением от светской круговерти, каковой за последние два месяца в Петербурге она наелась на ближайшие пару лет. Марго не знала, подбирается ли это старость, или хандра вцепилась в неё жадными коготками, или тоска по дочери и яркому солнцу Италии, которую она привыкла считать своим домом. Впрочем, сегодня солнце сияло на зависть иным южным странам, и если бы не мороз, покусывающий лицо, то можно было бы не спешить так сильно. Со смешком выдохнув облако пара, женщина прибавила шаг: ей нравилось собственное лицо, и лишаться одного из главных его достоинств - большую часть времени презрительно вздёрнутого носа - нисколько не хотелось. Привычно ворча проклятия в адрес архитектора, что выдумал такие крутые и узкие ступеньки, что волей-неволей заставляют замедлить шаг и подобрать юбки выше дозволенного, Маргарита поднялась на второй этаж и позвонила. Приглушённый звон колокольчика за закрытой дверью разнёсся, стихая, по квартире Пончика, и пару мгновений спустя, когда женщина уже повторно наматывала на палец цепочку, замок щёлкнул. Выглянувший ординарец кузена при виде гостьи поменялся в лице и распахнул дверь. - Гаврилыч, - вздохнула Марго вместо приветствия, сбрасывая манто на спешно подставленные руки и небрежно роняя сверху муфту и шапочку. - Алёша дома?.. Чаю подай, на улице холод собачий. - Дома, дома, - мелко закивал ординарец. - Сейчас, Маргарита Матвеевна. Давненько не заглядывали... - Всё в разъездах, - коротко пояснила она. Робеющему перед ней Гаврилычу требовалось немало отваги, чтобы позволить себе подобную откровенность, хотя Марго искренне не понимала отчего. Фыркнув, она сдула упавшую на глаза прядь и прошла в гостиную, на ходу проверяя, не развалился ли тяжёлый узел волос на затылке. Если бы развалился, то можно было бы с чистой совестью выдрать из головы шпильки и не терпеть требуемый правилами приличия, до которых нет никакого дела ни ей, ни Алёше, благообразный порядок на голове, но нет, придётся возвращаться домой с той же причёской. Озябшие руки слушались плохо, но вполне достаточно для того, чтобы сцапать грушу из стоящей на столе вазы с фруктами. В камине весело трещало пламя, и, подобно кошке с бархатной шкуркой цвета смерти, Марго привычно устроилась на подлокотнике кресла, ожидая появления хозяина. Благо, спелая груша, чей сладкий сок стекал по подбородку, делала ожидание почти что сносным. Почти что - если бы только не горделиво возвышающийся перед глазами букет белых роз, едва-едва тронутых увяданием.
Алексей Головин: Всякое ожидание есть испытание для того, кто его претерпевает, в особенности, если этот человек не наделен в достаточной мере добродетелью терпения. Алексей Головин был нетерпелив по натуре, и признавал за собою этот грех. С трудом примиряясь с наказанием в виде необходимости ждать, он старался по возможности устраивать свои дела таким образом, чтобы исключать данную повинность – делал все вовремя и всегда был конкретен, договариваясь о времени, того же требовал от близких и остальных, кто его окружал. Но сегодня был один из тех немногих случаев, когда абсолютной определенности достичь было никак невозможно. Уходя накануне в дом мужа – отныне Алексей решил даже в мыслях не называть мрачный склеп, принадлежащий графу Владыкину, ее домом, ибо отныне дом его женщины был рядом с ним – Наташа так и не назвала точного часа, в котором назавтра вернется сюда. Рассудком понимая, что сделать она этого не могла по объективным причинам, Алексей с утра томился самым худшей из всех разновидностей ожидания – неопределенностью, и потому пребывал в самом отвратительном расположении духа. Раздражало все. С детства подверженный редким, но крайне мучительным мигреням, Алексей знал, что подобные приливы мизантропии обыкновенно являются ему в качестве предвестника очередного приступа. Но нынче причиной была явно не грядущая головная боль – хотя, кто знает, может, и она тоже, а совсем иной недуг. Алексей… ревновал. Понимал, что чувство его иррационально и нелепо, но все равно бесился от одной только мысли, что Наташа, пусть и вынужденно, но сейчас пока все-таки со своим мужем. Который имеет на нее все права и, может статься, в очередной раз намеревается ими воспользоваться… Бред! С досадой шваркнув о витую каминную решетку взятый из хрустальной вазы на столе большой сочный персик, который так и не удосужился попробовать, Алексей пару секунд мстительно наблюдал, как брызги сока и мякоти с шипением стекают вниз по горячему металлу, словно несчастный плод и был виновником всех его мучений. А после, призвав денщика и приказав тотчас убрать все следы учиненного бесчинства, решительно вышел прочь из гостиной. И тот, обычно не слишком сдерживающий себя даже в присутствии Головина, на удивление безропотно принялся за дело. Ведь видеть Алексея Романовича в подобном настроении ему случалось до того, может быть, всего пару раз в жизни… - Барин, к вам гости! – спустя примерно четверть часа после этого происшествия, Гаврилыч все-таки отважился поскрестись в дверь комнаты, которую условно считали «кабинетом» Головина. Условно – это потому что никакой деятельности, для которой могла бы возникнуть необходимость в таком помещении, Алексей пока не вел. Но здесь все равно имелось несколько стеллажей с книгами, а еще массивный стол и кресло, расположившись в котором, скучающий его хозяин бессмысленно пялился в потолок, рассматривая там витиеватые завитушки лепнины. – Нет, не она… - покачал головой денщик в ответ на немой вопрос, тотчас вспыхнувший во взгляде Алексея, нетерпеливо подавшегося вперед, опершись ладонями о столешницу. - Так скажи, что я не принимаю, и гони отсюда взашей! Велел же, никого, кроме нее! Идиот бестолковый, ничего поручить нельзя… – прошипел он сквозь зубы, и вновь было откинулся на спинку кресла, но тут Гаврилыч назвал имя посетительницы, и все стало на свои места. Ну, разумеется, прогнать отсюда Марго он никак бы не осмелился. Да и кто бы смог – включая и самого Алексея?! Собственно, у него и идеи подобной прежде не возникало. Не было и теперь. Однако и привычного ощущения радости от предвкушаемой встречи – тоже не было. «Зачем она здесь - сегодня?..» - Хорошо, ступай к ней, скажи, я сейчас выйду. Гаврилыч, вновь кивнув, удалился, а Алексей, еще мгновение повременив, с тяжким вздохом тоже поднялся с места и, не слишком-то заботясь, чтобы привести в порядок свой несколько расхристанный внешний вид – к чему, Марго ведь своя и видела его всяким, отправился в гостиную. Она дожидалась, сидя на подлокотнике его любимого кресла, беззаботно ела грушу и нетерпеливо притопывала ножкой по полу. Чувствуя, как при виде этой вполне мирной и обыденной для его дома картины внутри отчего-то потихоньку нарастает немотивированное раздражение, Алексей сжал в кулаки спрятанные в карманы небрежно запахнутого домашнего шлафора, накинутого поверх сорочки, руки. Но при этом все равно приветственно кивнул кузине и даже улыбнулся ей. Пусть и одними только губами. А затем плюхнулся в кресло, повернулся к Марго и вопросительно приподнял брови: - Душа моя, чем обязан счастью лицезреть тебя здесь? Последнее время ты как-то не радовала меня визитами в мою холостяцкую берлогу… Еще чуть-чуть, и я начну думать, что что-то случилось?
Маргарита Рольберг: То, что её отнюдь не рады видеть, было ясно с первого взгляда. - Mon Ange! - Марго возмущённо всплеснула руками и подхватила едва не выскользнувший из пальцев плод, к тому времени превратившийся в огрызок. - Последнее время меня вообще не было в Петербурге, о чём ты говоришь? Алёша умел красиво сердиться. Без капризно выпяченной нижней губы или собранной в десяток жёстких складок верхней, без комично сведённых к переносице бровей и негодующе надутых щёк. И чем меньше он старался показать свои истинные чувства, чем сильнее скрывал злость и досаду, тем нежнее и теплее становилось на сердце, но только не сейчас. Граф Головин изволил гневаться на неё, ту, которая не чувствовала за собой никакой вины и втайне недоумевала, что же должно было случиться, чтобы всего за два дня вызвать такую неприязнь. Не могла же графиня Владыкина наябедничать. Эта мысль так развеселила Маргариту, что она фыркнула, отмахиваясь от недоуменного взгляда кузена. Право, умению изысканно хамить, коим мадам Рольберг овладела в совершенстве, завидовали многие, и ещё больше людей мечтали вырвать ей язык, но ещё никто из них не плакался о несчастье оказаться мишенью Марго: симпатии окружающих в этих случаях почему-то неизменно оказывались на стороне безжалостно остроумной вдовы. Вот и Наталья Александровна вряд ли решилась бы рассказать Алёше о том, что происходило в мрачной гостиной её дома, да и что особенного было в том, чтобы мирно сплетничать? А враждебные взгляды, на которые расщедрились обе женщины - это и вовсе игра воображения: помилуйте, с чего бы соперничать двум признанным красавицам, отродясь не говорившим о чём-то серьёзнее фестончиков? Всё было очень мило, всё было чудесно, и, стало быть, совершенно не о чем волноваться... - И разве нужно придумывать повод для встречи с кем-то, кого бесконечно любишь? Маргарита никогда не являлась без повода. Более того, она никогда не нарушала уединение Алёши без серьёзной на то причины, и сегодняшний визит не был исключением. Новое положение - положение опекунши трёхлетней девочки - требовало от Маргариты изрядной отваги. Ей придётся привезти Катрин в Петербург, где только слепой не заметит поразительного сходства девочки с графиней Рольберг, что вызовет недоброе любопытство, пересуды, шепотки и всеобщее осуждение. Безусловно, в таком внимании мало приятного, но после того, как иссякло воодушевление первых часов, Марго почувствовала страх. Добрая, мягкосердечная, доверчивая Катя - обидеть её будет легче лёгкого, хватит одного неосторожного слова, не говоря уж о злом умысле, и стоит ли тогда рисковать? Уехать из столицы, спрятать малышку от сплетен в полтавском имении, жить тихо и наезжать порой в Васильевку, а ещё... Но всё это выглядело так, будто она стыдилась дочери, боялась чужого мнения, до которого ей обыкновенно не было дела. Марго знала, как ей следует поступить, и не хватало самой малости: ободряющей улыбки Алёши, на которую он сегодня явно не был готов расщедриться. Улыбка ничего ему не стоила, и невесть откуда взявшаяся жадность... Впрочем, почему же "невесть откуда"? Оттуда же, откуда и белая охапка на столе. Оттого же, отчего избегал её, будто больную чумой. Алёша наверняка вздрогнул бы, отстраняя тонкую руку, вздумай Маргарита погладить его по голове, и счастье, что она не потянулась к нему, впервые в жизни желая привести коротко остриженные волосы в подобие порядка, а не наоборот. Марго соскользнула с подлокотника, неторопливо расстёгивая перчатки. Охота окончена, измученный зверь издох, и пора приниматься за разделку туши, восемь лет спустя всё такой же тяжёлой и тёплой. Восемь лет, восемь чёртовых лет надеялась и ждала - и ради чего? Ради добродетельной фарфоровой статуэтки? "Не слишком добродетельной", - ядовито прошелестело над левым ухом, и, скомкав мягкую замшу, женщина уже готова была швырнуть ни в чём не повинные перчатки на пол, но появление Гаврилыча заставило взять себя в руки и успокоиться. Хотя бы ненадолго, не по-настоящему, но достаточно, чтобы дождаться, пока он бесшумно поставит чайный поднос на стол, и покачать головой: - Спасибо, я сама, - дождавшись, пока за ординарцем закроется дверь, Маргарита осведомилась. - Мне следует тебя поздравить, mon Ange?
Алексей Головин: Фраза, произнесенная в ответ на его вопрос, показалась Алексею странно знакомой, да и проскользнувшие в интонации едва заметные нотки сарказма явно указывали на то, что Марго говорит сейчас не от себя, а цитирует, но… кого? Понадобилось некоторое время, чтобы сообразить – это его же собственные слова! Прозвучавшие, впрочем, совсем по другому поводу. И с куда большей теплотой. Что-то неуловимо изменилось между ними сегодня. И все время, пока Марго, разыгрывая невозмутимость, расстегивала перчатки, Головин, с той же мерой актерского мастерства удерживавший непринужденную позу, оставаясь на своем месте, задумчиво наблюдал за нею, не торопясь со словами и пытаясь сообразить, что же именно – и главное, почему, они вдруг потеряли? И каким словом назвать то неуловимое «нечто», незримо объединявшее их в одно целое, что бы ни происходило вокруг и как бы ни складывались обстоятельства? Родство душ? Доверие? Но в существование первого Головин никогда особенно не верил, а второго в отношении Марго ничуть не утратил и теперь… Внезапно он понял: искренность! Да-да, искренность – сродни доверию, но не тождественная ему. Можно ведь и не сомневаться в человеке, но при этом не иметь желания полностью раскрываться перед ним. Так вот. Касаться своих отношений с Наташей – марать их разговорами – он не хотел. Не мог. Даже с Марго. И ей придется это принять, если хочет, чтобы их дружба по-прежнему оставалась нерушимой и безоблачной. - Извольте Ваш чай, Маргарита Матвеевна! Явившись, как всегда, без стука, Гаврилыч, сам того не ведая, несколько ослабил напряжение, сгустившееся в воздухе гостиной незримым облаком, но окончательно оно все же не исчезло. Потому, когда Марго, наливая себе чаю, как бы невзначай поинтересовалась у Алексея его успехами, он мгновенно вскинулся, вновь заводясь буквально с пол-оборота. Что, впрочем, мало сказалось на внешне спокойном и даже ироническом выражении его лица – в тот момент, когда, наконец, поднявшись, он почти вплотную подошел к кузине, стоящей у чайного столика. Подошел – и осторожно приложил ладонь к ее груди – слева, у сердца, внимательно глядя в глаза, тотчас же отразившие обращенный к нему немой вопрос. - Я всего лишь хотел убедиться, что оно у тебя все еще есть, - негромко проговорил он, убирая руку и отступая на шаг назад. – Знаешь, Марго, иногда мне кажется, что я совсем тебя не знаю. Когда ты стала такой?.. Не тревожься, у нас с Наташей все хорошо. А вот ты-то как? Жить… не холодно?
Маргарита Рольберг: Если бы у происходящего в гостиной нашёлся хоть один свидетель, то на следующий день Марго проснулась бы примой императорских театров. И неважно, что графиня Рольберг танцевала только то, что было положено танцевать на балах, презирала занятия музыкой и очень дурно пела: любой зритель, околдованный плавными, точно выверенными движениями и небрежным поворотом головы, видящий лишь беспорядочно вьющиеся над воротником платья пряди, выбившиеся из кое-как свёрнутой на затылке косы, и золотое кольцо с зелёным в черноту изумрудом на мизинце холёной руки, что крепко сжимала ручку белой майсенской чашки, не смог бы остаться равнодушным. Достаточно было знать совсем немногое из творящегося на душе Маргариты, чтобы увидеть всё иначе и пасть на колени в ужасе и восхищении. Но никто не знал, что вполне её устраивало ещё мгновение назад. Отдай она это знание кому-то - и ей пришлось бы платить за эту безумную щедрость бессонными ночами, страхом и изуродованными образами минувшего, которые были похоронены так давно и так надёжно, что никакая мысль о них не отзывалась ничем, кроме лёгкого раздражения на слабость сил и твёрдость памяти. На что тебе моё сердце, милый? Чай был слишком крепок, и терпкая, вязкая горечь мешалась со словами, которые тщетно рвались на свободу. Маргарита в замешательстве обводила пальцем ободок чашки, не в силах отделаться от ощущения, что всё это уже было с ними. Что Алексей Романович уже отказал ей однажды в праве на сердце и все те чувства, что человеческое воображение связывает с безостановочным шумом в груди. Что уже бросался однажды нелепыми обвинениями, не желая знать ничего, кроме собственной оскорбленной гордости. А если бы и знал - разве остановился бы, удержался бы от искушения сделать ещё больнее? Нет-нет, только не в этот раз... И - никогда отныне. - А когда ослеп ты? - Марго досадливо дёрнула плечом, недовольная тем, что не сумела скрыть своего раздражения. Слова собеседника немало её задели и счастье, что достало сил не показать насколько. Всё тот же ровный голос без визгливых, звенящих нот - верных глашатаев бессильной обиды и никчёмных разочарований. Всё та же безупречная осанка, никоим образом не выдающая невидимой тяжести, в одно мгновение рухнувшей на спрятанные под синим бархатом плечи. Всё тот же внимательный взгляд, не позволяющий усомниться в весёлом недружелюбии его хозяйки. Всё те же резкие слова, исчезающие в уголках рта ядовитой насмешкой. Всё та же Маргарита, знакомая каждому и не имеющая ничего общего с настоящей Марго. Да и кем она была - та, настоящая? Измученная девочка, в кровь разбившая руки о запертую дверь, пока дряхлый экипаж медленно катил прочь от дома, где ещё вчера было счастье? Юная жена богатого старика, что играла чувствами окружающих без страха и жалости и нисколько не утруждала себя добротой? Отчаявшаяся молодая женщина, жившая одним ожиданием писем из Петербурга, зачитывавшая их до дыр в безразличной к слезам тишине тёмной спальни? Чья-то мечта и чьё-то безумие? Дрянь, уморившая мужа и принявшаяся проматывать накопленное непосильным трудом добро на сиюминутные прихоти? Безмерно любившая своих детей мать, которая не могла быть рядом? Чьей дочерью, чьей сестрой, чьей женой была она, привыкшая говорить губами, но молчать - сердцем? - Алёша, - вкрадчиво поинтересовалась Маргарита. - Мне показалось, или ты действительно пытался меня обидеть? Гримаса, которую нельзя было назвать улыбкой даже при очень богатом воображении, исчезла, уступив место необыкновенной нежности, видеть которую на лице Марго до сего дня доводилось лишь её дочери. Прикосновение обожгло, но Маргарита и не подумала отнять руки от лица кузена, едва ощутимо поглаживая кончиками пальцев синеватую от призрачной щетины кожу. Еле заметно перебирая пальцами, будто примеривалась, как всегда успокаивала несмышлёных щенков, прежде чем крепко ухватить их за шкирку. Правда, этот мерзко тявкал и кусался пребольно, да что возьмёшь с глупой твари? Это, скорее, её вина, что думала слишком хорошо и слишком много о грозовых от злости глазах и упрямой ямочке на подбородке. Упрямой, самовлюблённой, тёплой ямочке, целовать которую было сладко, а вспоминать - горько. Мучительно сладко и блаженно горько тонуть в так и не отнятой до конца надежде, в крохах почти что невинных ласк, в щедро отсыпанном восхищении, в полнящихся восторгом и обожанием взглядах. Поделиться глотком воды с умирающим от жажды, но не дать напиться вдоволь - вот и всё, на что тебе хватило отваги, mon Ange. Ты, верно, забыл, что я не терплю трусов, так что... Не обессудь, любовь моя.
Алексей Головин: Едва заметным поворотом лица Алексей отстранился от ее прикосновения, заставляя пальцы молодой женщины ощутить пустоту, прежде чем она опустила руку, спустя пару мгновений. - Да нет… Напротив, мне кажется, что лишь теперь я, наконец-то, и начал прозревать, - задумчиво проговорил он, а затем, двигаясь очень медленно, почти сомнамбулически, обошел вокруг Марго, не сводя с нее глаз. Словно, действительно, видел ее впервые в жизни. Блестящая красавица… с беспощадным, ледяным взглядом и язвительной усмешкой, неприятно кривившей углы восхитительной формы губ. Когда же, и в самом деле, она такою стала? И почему он видит перемену лишь теперь? Была ли она вообще другой? Возможно, все это лишь недобрая игра его собственного воображения, основанная на желании удержать ускользающий из памяти давний, полустертый образ из прошлой жизни, которой давно уже нет. Или вовсе никогда и не было в действительности? Образ, за который в трудный момент жизни всегда можно ухватиться, как за ту самую мифическую соломинку, не понимая, что она уже никак не поможет удержаться на плаву, ведь вокруг нынче совсем иные, гораздо более бурные воды… - Ну что ты, дорогая кузина! Обидеть тебя? Разве такое возможно? – усмехнулся Алексей, не собираясь пояснять, что именно он имел в виду: личную неспособность нанести Марго обиду или сомнение в том, что ей самой доступен такой род человеческих эмоции, как обида. Окончив свое маленькое «путешествие», он отошел к окну, равнодушно разглядывая оживленные картины обыденной дневной суеты: снующие по накатанному многими полозьями снегу туда-сюда санные повозки, спешащих по своим обычным делам людей. Но еще через пару минут нервный, прерывистый звонок колокольчика входной двери посреди их напряженного, злого молчания вновь заставил его встрепенуться и замереть, целиком и полностью обратившись в слух, в стремлении расслышать приглушенный закрытой дверью и расстоянием краткий обмен репликами в передней. - Послушай, Марго, ты не будешь возражать, если мы закончим наш разговор как-нибудь в другой раз? – словно бы внезапно вспомнив, что она все еще здесь, Алексей нетерпеливо обернулся к графине Рольберг. – Боюсь, сейчас у меня нет для этого подходящего настроения. Да и у тебя, наверняка, на сегодня запланировано еще слишком много важных дел, чтобы попусту тратить время на это нелепое выяснение отношений?
Маргарита Рольберг: Внутренности закручивались в тугой комок, но Маргарита не подавала вида, напряжённо следя за Алёшей. Они были похожи на диких зверей, в недобрый час встретившихся на узкой лесной тропинке, когда всякий неосторожный жест выдаёт слабого и обрекает на верную смерть. Она не опускала глаз, опасаясь расплакаться и порадовать кузена, не шелохнулась, когда он зашёл за спину, хотя терпеть не могла оставлять кого-то позади себя в мгновения, подобные этому - слишком напоминающие охоту или вооружённую погоню. Не обернулась к окну, куда ушёл кипеть негодованием собеседник, не произнесла ни слова, пытаясь как-то сгладить конфликт, не сделала ничего, застыв ледяной статуей посреди жарко натопленной комнаты. Бросившая притворяться тревогой ярость в мгновение ока петлёй свилась вокруг горла, нежно шипя в левое ухо: "Трус, гадёныш, мерзавец". На редкость талантливый подлец, не забывающий азы военной премудрости и в обычной жизни: не можешь дать врагу сражение - измотай его мелкими стычками, партизанскими вылазками, заставь не спать по ночам и вздрагивать от каждой тени, каждого шороха. Впрочем, тени и шорохи - это как раз то, чего следует бояться всякому, кто тщится разрушить священный союз женщины и мужчины, заключённый перед лицом Господа, и прочая, и прочая... Марго негромко рассмеялась, позабыв о тоске, лижущей повисшие вдоль тела руки. Хватит, хватит! Довольно доброты, довольно нежности, довольно! Когда за маской перестают видеть человека, то приходит время становиться этой маской. Беспощадное время, уродующее одних людей в угоду другим, и превращающее Pierrot в Matamore. В передней зашумели, заговорили быстро и невнятно, испуганно, почти что заговорщицки. Марго тяжело вздохнула, замечая про себя, что отныне ей придётся называть кузена не иначе как последним идиотом в городе, где нельзя было плюнуть без того, чтобы не попасть в дурака. Удивительно, но Головину оказалось проще разругаться с ней в пух и прах, чем внятно объяснить, что графине Рольберг лучше немедленно убраться из его дома. Чёрт побери, да он даже поссориться толком не сумел, оборвав разговор на середине! Видите ли, настроения у него нет, а вот заботы о её многочисленных делах хоть отбавляй. Трус! - Как тебе будет угодно, - шаркнув ножкой, Маргарита отвесила шутовской поклон и решительно направилась прочь, с затаённым злорадством подмечая изменившееся выражение лица Пончика, едва тонкие пальцы сомкнулись на дверной ручке. Распахнувшаяся дверь с оглушительным грохотом ударилась о стену; по правде говоря, Марго не собиралась обставлять свой уход пошлой театральщиной, но представшая глазам картина была восхитительна. - Здравствуйте, здравствуйте, милая Наталья Александровна! - Маргарите показалось, или гостья действительно вздрогнула при её появлении? - Гаврилыч, голубчик, подай манто... Ах, милая, вы что-то бледны, не обморозились, случаем? В такую ужасную погоду стоит оставаться дома, вам не кажется? Впрочем, прекрасно вас понимаю - можно просидеть в комнатах всю зиму. Удивительно, как не успеваешь сойти с ума до наступления тепла... Алёша, я перчатки где-то оставила, будь так добр... Ну, как вы? Слышала, будто Артемий Серафимович... Нет-нет, вам лучше знать, а мне пора идти. Жаль, что у нас всегда так мало времени для разговоров. Ну, до свидания, до свидания, милая. Графиня Рольберг говорила громко, торопливо, скрывая боль и нервную дрожь за напускным легкомыслием, мешая его с едва сдерживаемым бешенством, что всё-таки прорывалось в каждой фразе. И если графиня Владыкина недостаточно хорошо знала её, чтобы уловить фальшь в интонациях, то уж слова-то не ускользнули от её внимания - отчаянные, злые, бесстыдно выставляющие наружу истинные чувства Марго. - Mon Ange, - ослепительная улыбка, подаренная кузену у самых дверей, никак не соответствовала тяжёлому взгляду, способному пронять кого угодно, кроме адресата. - С нетерпением жду нашей следующей встречи. Надеюсь, тогда-то мы сможем наконец поговорить. С этими словами Маргарита выскользнула из квартиры Головина и поспешила вниз по лестнице. Миновала важного швейцара, услужливо распахнувшего тяжёлые двери, подняла спрятанные в муфте руки к лицу, защищая его от поднявшегося ветра, и решительно зашагала прочь. Тяжёлый узел на затылке всё-таки развалился, сбив набок шапочку, но она этого не заметила, спеша скорее свернуть на Итальянскую, где вернее можно было нанять извозчика: как бы Марго ни старалась уверить себя в обратном, сил на пешую прогулку не было. Pierrot - Пьеро, персонаж французского народного театра (прототип - Педролино из итальянской комедии дель арте). С 1820-х гг. олицетворяет несчастного отвергнутого влюблённого. Matamore, он же Le Capitan (фр.), Il Capitano (ит.) - Капитан, персонаж итальянской комедии дель арте, военный авантюрист. Для него характерно холодное высокомерие, жестокость, жадность, чопорность, бахвальство, прикрывающее трусость.
Наталья Владыкина: Мгновение, другое, третье - ожидание становилось невыносимым. Наташа оглянулась на лестницу, уходящую вниз, уводящую прочь от запертой двери. Это была бессловесная мольба одуматься, соблазниться последним шансом вернуться и исправить всё. Сделать вид, будто ничего не было, и вновь стать заботливой матерью и послушной женой, что радушно принимает мужа в спальне, обитой тусклым тёмно-зелёным шёлком. Ей не хватало дыхания, и сковывающий по рукам и ногам страх с дразнящей медлительностью подбирался к шее, грозя задушить и обратить в бегство. Наталья ждала слишком долго, чтобы не услышать голос разума, наконец-то пробившийся сквозь вопли самозванца: "Что ты делаешь, безумная?". - Прощения просим, - на лестничную площадку высунулась незнакомая физиономия и согнулась в поклоне при виде женщины, закутанной в густую вуаль. - К Алексею... Романовичу, - она слишком привыкла называть его просто: "Мой Алексей". Она едва не оплошала в эту минуту, пусть даже перед слугой, его слугой, не врагом, как те, остальные... Или нет? Ведь все слуги сплетничают о своих хозяевах, все они полны злобы и зависти, и кто знает, что и кому расскажет этот, закрывающий за ней дверь. - Сейчас, сейчас, извольте обождать... Наташа поперхнулась заготовленной репликой. Обождать? Алексей занят? Но к чему было тогда спрашивать её о сегодняшнем визите, если... Если только не для того, чтобы удостовериться в том, что она не помешает каким-то другим делам. А, может, его вовсе нет дома? Но ведь он обязательно скоро придёт, он не может не прийти! Не мог же он забыть о ней, о той, которая считала мгновения до этой встречи, рисковала всем ради ещё одного прикосновения, ещё одного поцелуя? Она хранила их в памяти, как бесценные драгоценности: каждую ласку, каждое слово, каждое хриплое "люблю", каждый удар сердца, ласкающего её ладони сквозь крепкую грудь и горячую кожу. Алексей подарил ей счастье, невозможное ни с одним мужчиной на свете, кроме него. Он подарил самую нежную, самую лучшую сказку... Оборачиваясь на грохот, Натали уже знала, кого увидит, но всё равно вздрогнула, наткнувшись на леденящий душу взгляд светлых глаз. Маргарита Рольберг. Не знающая пощады мучительница, чей красивый рот бесстрашно извергает гадости. Сколько же в ней было яда, сколько самодовольного торжества! "Куда вам, бледной и безынтересной, тягаться со мной? Лучше бы вам сидеть дома и не позориться глупыми порывами. Вы обезумели, если всерьёз решились на это. Смотрите, смотрите же, у кого из нас здесь есть власть и право распоряжаться ею. Вам ведь уже плохо, и я постараюсь сделать ещё хуже. Я и ваш муж, слишком умный для того, чтобы благосклонно сносить ваши глупости. Подумайте об этом, хорошенько подумайте", - вот что говорила она, небрежно поправляя растрёпанные волосы. Слуга, до того смирно ожидавший, пока графиня Владыкина совладает со всеми крючками шубы, метнулся прочь и спешно поднёс Марго манто. Никчёмный льстец, растаявший от небрежного "голубчик"! А Алексей... Почему он стоял в дверях, почему не сделал ничего, чтобы защитить её, Наташу? Такой холодный и далёкий, такой чужой и одновременно близкий, в плисовом халате, мягкость и тепло которого она помнила наравне с нежными словами. Такой домашний, взъерошенный, и ему это даже идёт... Вот только почему по шее графини Рольберг вьётся выбившаяся из причёски прядь? Дверь захлопнулась, и в обрушившейся на них тишине стало особенно страшно. Перед глазами всё плыло, и ей пришлось опереться о стену: ослабевшие ноги отказывались держать Наташу. Хорошо, что за плотной вуалью не видно слёз; хорошо, что Алексей стоял на прежнем месте, ведь теперь она точно знала, что от плисового халата пахнет не только табаком, но и тонкими духами. - Н-нет, нет, - она выставила вперёд ладони, едва он пошевелился. - Я... прошу прощения. Я помешала. Я п-пойду. ...ведь в этой злой, очень злой сказке мне места нет.
Алексей Головин: Глядя, как Марго ломает свою дурацкую комедию перед ни чем не повинной Наташей, замершей у стены с испуганным видом, Алексей вдруг поймал себя на том, что она ему сейчас глубоко неприятна. Впервые в жизни. Ох уж эти злосчастные «впервые в жизни»! Что-то слишком много их стало возникать в последнее время в отношениях с кузиной – и все сплошь с каким-то мерзким оттенком и привкусом. Как теперь, когда стремительно разливающаяся внутри желчь буквально вынуждала оборвать ее, заставить прекратить бездумно крушить самый фундамент, казалось бы, абсолютно нерушимого прежде союза двух родственных – во всех смыслах этого слова, душ, пока это не привело к обрушению всей его крепости… Но Алексей держался, наблюдал за всем молча, даже понимая, что этим, должно быть, в ту же самую минуту наживает себе иную проблему – на сей раз в отношениях с возлюбленной, в глазах которой после подобного, уж конечно, перестанет быть тем безупречным и бесстрашным рыцарем в сияющих доспехах, которого она себе нафантазировала. Пусть так, пусть! После он вымолит у нее прощение и заставит забыть об этом маленьком предательстве. Совершаемым, впрочем, во многом и во имя ее же собственного блага. Ибо кому же, как не ему, Головину, лучше остальных знать, каким опасным врагом может быть его кузина для той, кого сочтет достойной своей искренней ненависти. - Прощай, Марго, - бесцветным голосом бросил он ей вслед, не в силах отделаться от странного ощущения, что это прощание – окончательное. Что она больше не придет в его дом – и в его жизнь так же запросто и бесцеремонно, как приходила всегда. Ну что же, момент окончательного решения чаще всего и настает вот так – без предупреждения и внезапно, застигая врасплох. И, делая выбор между прошлым в лице Маргариты, и будущим – Наташей, Алексей был уверен, что поступает правильно. … Он давно обратил внимание на этот парадокс: при совсем небольших физических габаритах, Марго обладала поразительной способностью заполнять собой, своей энергией, все пространство, где находилась. Потому, когда она, наконец, вышла, комната вдруг будто бы сделалась пустой, несмотря на то, что в ней остались еще два человека. И пустота эта первые пару секунд была оглушительна! Но после, опомнившись, Алексей сразу же двинулся к Наташе. К ней, истинной возлюбленной и женщине всей его жизни, теперь были устремлены все мысли и желания. - Что за вздор ты говоришь?! – не обращая внимания на протесты, он взял Наташины ладони в руки и прижал их к своей груди, заключая затем женщину в крепкие объятия. – Глупенькая моя девочка! Ты никогда – слышишь? Никогда мне не помешаешь! И я никуда тебя не отпущу! Последнее он прошептал уже практически в ее дрожащие от волнения полураскрытые губы – прежде, чем запечатлеть на них свой поцелуй, полный страсти и яростного желания обладать, доказывающий всему миру его на это неотъемлемое право. А дальше… дальше они вновь на какое-то время забыли о его – мира – существовании. Равно как и обо всех людях, которые, может и хотели бы, но никак не смогут помешать их общему счастью.
Наталья Владыкина: В очередной раз выпроводив золовку по какому-то очень важному делу, которое Софья Серафимовна не могла пропустить даже из-за отказа сопровождать её, Наташа твёрдым, но тихим шагом прошла вереницу пустых парадных комнат, словно бы невзначай проводя пальцами по всему, чего могла коснуться. Постояла у дверей детской, слушая, как Серёжа отвечает урок, и едва удержалась, чтобы не подсказать ему правильный ответ. Спустилась в людскую и ровно, коротко выговорила горничным за нерадивость, а чёрной кухарке - за доносящийся с кухни запах гари. Прежде чем графиня Владыкина успела высказать своё недовольство поваром, он успел успокоить её, что красный соус будет подан вовремя, а человека за свежей рыбой послали четверть часа назад, и не будет ли угодно её светлости отведать новое пирожное, которое велела приготовить сестра графа. Её светлости было угодно отдать десерт прислуге и приказать подать вместо него обыкновенные пряники. Те, что в ближайшей лавке стоили четыре рубля за пуд. С приездом Софи жизнь в доме сделалась невыносимой. По крайней мере, так сперва казалось Наташе. Золовка не упускала случая попенять ей на нерадивость, обленившихся слуг и царящее в доме запустение, диковатый нрав Серёжи, слишком большие траты на наряды и развлечения, мрачный вид брата, которого Софья Серафимовна обожала настолько сильно, насколько было возможно у людей с холодной кровью Владыкиных. Её в самом деле приставили к Натальей не то нянькой, не то соглядатаем, но разве могли такие цепи удержать влюблённую и любимую женщину? Эти цепи были тоньше паутины, и клетка постылого дома была сплетена из гнилой соломы, расползающейся от одного прикосновения пальца. Наташа выбиралась из ямы лжи и лицемерия с неожиданной для себя ловкостью: то уезжала к княжне Е., то устраивала истерики, кляня глупость модистки, и битых три часа объясняла ей, как нужно переделывать то или иное платье, то вдруг впадала в религиозный мистицизм. Она не гнушалась ничем, только чтобы видеть Алексея, слушать его голос, целовать его, будто в последний раз в жизни, и точно зная, что никогда не допустит чего-то подобного. Их встречи стали редки, но как же остры и ярки были мгновения счастья, когда она возвращалась к нему! Да, именно возвращалась. А в дом на Моховой - приходила, против собственной воли задерживаясь там дольше, чем было нужно всем им. Но муж... О, почему муж не был достаточно умён, чтобы понять простую истину: Наташа не принадлежит ему больше. Правила приличия значили для него слишком много, гораздо больше, чем её счастье, иначе бы он давно проявил великодушие; ведь должно же оно у него быть? Алексей зло рассмеялся, когда впервые услышал её наивные рассуждения, а потом Натали и сама поняла: Артемий Серафимович никогда её не отпустит, и дело здесь не в великодушии и милосердии. Ведь она - вещь, его собственность, и само её существование определяется тем, насколько полезной она будет мужу. Ведь это очень неудобно, это просто ужасно, когда у кресла подламывается ножка и ты кувырком падаешь на пол, вызывая злой смех у очевидцев. Наташа была как раз чем-то вроде этой ножки, а муж не позволит креслу сломаться, не сейчас, когда он представлен к награде и отовсюду слышится завистливый шёпот. Да, граф Владыкин и правда замечательно устроился: вот у него и карьера, и состояние, и красавица-жена, которая, конечно же, во всём послушна своему супругу и спит и видит, как бы ему угодить. Всю зиму Натали балансировала на тонком канате, натянутом над бездонной пропастью, с ужасом ожидая наступления весны. Но весна пришла, как приходила всегда, и твёрдая грязь на улицах сменилась жидкой, ввергая женщину в отчаяние: приходилось быть ещё осторожнее, ещё ловчее, ещё внимательнее к самым незначительным деталям, потому что каждый день в рыбьих глазах мужа она видела свой приговор. Потому что у почтенной матери семейства, целый день просидевшей за вышиванием, не может быть промокших туфелек и брызг грязи на рукавах. Потому что Софи так нежно любила её, что никуда не могла отпустить в одиночку. Потому что Алексей безостановочно утверждал свою власть над любовницей. С трепетной нежностью палача, с пылом загнавшего добычу зверя, с восторгом Герострата, он творил из неё рабу на потеху своим желаниям, считаясь только со своими капризами. И однажды Наташа поймала себя на мысли, что превращается в его игрушку. Такую же вещь, которой можно и нужно владеть безраздельно, а остальное - никчёмная глупость. Такую же вещь, которую привык видеть перед собой граф Владыкин. Алексей теперь не просил свиданий, нет, он требовал её к себе. Не лелеял, а снисходил. Открывшаяся правда больно била по самолюбию, о котором, казалось, Натали совсем забыла: она обманулась. Страшно ошиблась, посчитав, что вырвалась из клетки, а на самом деле - угодила в другую, ещё крепче и меньше прежней, где нужно было ещё сильнее, ещё больнее ломать себя, чтобы угодить ещё кому-то, кроме привычного надзирателя, которого в последнее время вовсе не хотелось замечать. Но она замечала, сравнивала и боялась поверить самой себе, когда сравнение вдруг оказывалось в пользу мужа. Артемия Серафимовича хотя бы заботила сохранность кресла, он следил, чтобы никто не поцарапал полированные бронзовые ножки и не порвал дорогую обивку, а Алексей... Алексей ничего не желал знать. Со временем встречи отчего-то начали приносить не радость, а разочарование, и, входя в парадную доходного дома, где располагалась квартира графа Головина, Наташа уже не спешила со всех ног, а поднималась неспешно, медленно, подавляя досаду и желание уехать обратно. Всё становилось слишком предсказуемо, слишком обыденно, и совершенно не стоило тех усилий, которые она прилагала к тому, чтобы видеть его вновь и вновь. И однажды она просто осталась дома, заняв себя недавно купленным романом. Уже ночью перелистывая последнюю страницу книги, Натали честно заявила самой себе, что совершенно не жалеет о несостоявшемся свидании.
Алексей Головин: В день, когда она впервые не пришла на свидание, Алексей заметил, что наступила весна. В предыдущие три месяца время – обыкновенные его промежутки, из мгновений, стекающихся последовательно в секунды, минуты, часы, дни и далее по нарастающей, будто бы не существовало в его реальности, состоящей всего из двух периодов. Счастливых – когда Она была рядом и несчастливых, глубиной охватывающего его отчаяния напоминающих бездонную пропасть – когда Ее рядом не было. И то, что вскоре, закономерным образом, в пропасть эту незаметно начали срываться все привычные детали и приметы его прежней жизни – все, что Алексей любил, что знал, что считал для себя раньше правильным и необходимым – его практически не беспокоило. Он был болен этой любовью, отравлен ею, как человек, испытывающий патологическую привязанность к настойке опия. И точно так же не осознавал своей болезни, агрессивно отрицая ее существование, и без раздумий записывая в недруги всякого, кто осмеливался ему об этом говорить. Между тем, круг таких людей становился шире с каждым днем. Вначале он захватывал тех, с кем Алексей не был близко связан по жизни. Сослуживцы, полковые товарищи – они не понимали такой любви, вначале посмеиваясь над постигшим Головина «наказанием» за все прежние его грешки по амурной части, а после, уже откровенно советуя прекратить это, пока не сошел с ума окончательно. Отказаться от них ради Наташи Алексею ничего не стоило. Сложнее было пережить непонимание близких. Мучительные разговоры с матерью – горячо любимой, несмотря на все существующие нюансы обоих характеров, все более напоминали допросы, проводимые, к тому же, в истерическом тоне с закатыванием глаз и обмороками. В ходе их графиня мучительно пыталась выяснить хотя бы имя той, которая похитила у нее сына… Резкие и обидные реплики старшей сестры, вернувшейся ненадолго в Россию погостить и ошарашенной переменами, произошедшими с его жизнью… Забыть обо всем этом в очередной раз Алексею помогала новая встреча с Наташей. И как всякому маньяку, зацикленному на одном единственном переживании, для поддержания необходимого накала этого чувства, ему требовалось таких встреч все больше и больше. Но начинал меняться и сам их характер: не было прежней радости. Алексей ждал ее ежеминутно, но когда Наташа приходила, вдруг начинал вести себя с нею грубо, не мог сдержать ревности и подозрений, что она вновь хочет вернуться к мужу и оттого с ним холоднее, чем прежде. А ухищрения, к которым ей приходится прибегать, и жертвы, на которые нужно идти ради их встреч, представлялись ему лишь мелкими неудобствами, которых она не хочет перетерпеть ради их любви. Жалобы на них – вначале редкие и робкие, но с каждым разом все более настойчивые, его раздражали. Иногда, в редкие минуты просветления, начиная осознавать, что пугает ее, он пытался дать Наташе хотя бы немного свободы, позволить отдохнуть от себя, не требовать слишком много. Но после опять находило затмение – и алчный демон, о существовании которого внутри себя он даже не подозревал прежде, вновь вырывался наружу. И вот настал день, когда она не пришла совсем. Потом еще один. Потом следующий – вновь без Наташи... Спасовав, отступив ненадолго перед слишком явной, потому опасной, одержимостью, время вновь установило свой привычный ход, более не собираясь с нею считаться. Прошла неделя, началась вторая с тех пор, как Наташа приходила в последний раз… Просидев практически неотрывно на подоконнике очередной раз от пробуждения и до темноты под напряженное тиканье часов, глядя сквозь грязноватое после зимы стекло на улицу в надежде, что возле парадного вот-вот остановится неприметный наемный экипаж – один из сотни, снующих по петербургским улицам во всех направлениях, Алексей вновь подумал, насколько увеличился день с тех пор, как его возлюбленная впервые переступила порог этой комнаты. Кажется, тогда сильно мело. И потому он отчетливо помнит, как, целуя, растапливал губами самые стойкие снежинки, запутавшиеся в ее длинных ресницах…Едва не застонав вслух от почти физического ощущения тепла ее кожи, вдруг возникшего в воспаленном сознании, сжав кулаки и зубы, он на мгновение зажмурился, отгоняя наваждение, и крикнул Гаврилыча. Старый ординарец явился немедленно, словно из-под земли вырос. Все последние дни он и сам жил в постоянном ужасе от вида зрелища, которое представлял теперь его прежде добродушный и жизнерадостный барин. Бледный, сильно осунувшийся с лица, много дней небритый, впервые в жизни Головин сделался необычайно похож на своих кавказских родственников, чего прежде в нем никто не замечал. - Покушать чего изволите, Алексей Романович? – с надеждой обратился к нему, покинувшему, наконец, свой наблюдательный пункт и переместившемуся в кресло за столом, Гаврилыч. – Я сейчас принесу! Мигом… Развернувшись, он резво дернулся в сторону кухни, но был сей же час остановлен: - Я не голоден. Не за тем позвал. Скажи, знаешь ты, где живет графиня Владыкина? - Кто ж не знает, на Моховой у них дом, - буркнул ординарец, заметно поморщившись. С некоторых пор любое упоминание этого имени вызывало у него острый приступ изжоги: «Вот ведь змея, что с барчуком сделала!» - Хорошо, - кивнул Головин, не обратив на это ни малейшего внимания. – Тогда нынче же… нет, ладно. Завтра с утра отправишься на Моховую и на словах передашь барыне Наталье Александровне, что я… болен. Опасно. И хотел бы с ней увидеться. - Да как же я ей передам-то, Алексей Романыч, окстись?! Меня и на порог там не пустят, не то, что к самой графине – послания передавать… - запричитал было Гаврилыч, падая на колени, но Головин был непреклонен. - Я и не предлагаю идти через парадную, - сухо проговорил он, глядя сквозь собеседника и говоря будто бы и не совсем с ним. – Прояви изобретательность. Найди способ… А нет – так проваливай вон из моего дома! Все одно никакой от тебя пользы!
Наталья Владыкина: - Что находится в середине Лондона? - Наташа задала следующий вопрос, изо всех сил стараясь сохранять серьёзное выражение лица. Серёжа задумался, крепче сжал её руку и принялся озираться по сторонам, будто зелень Летнего сада, где они гуляли добрых три четверти часа, могла нашептать ему верный ответ. Сегодня мать почти что выкрала его из-под носа учителя и повела гулять, убедив месье Флоранса в том, что погожий майский день куда полезнее для юного ума, чем бесконечная зубрёжка латинских глаголов. Мальчику, наставнику и всем остальным было строго велено не говорить графу об этой прогулке, и даже Софи, недолго поколебавшись, согласилась не разглашать маленькую тайну матери и сына, но предупредила, что не собирается потворствовать слишком частым нарушениям дисциплины. Уверив золовку, что такое вряд ли ещё раз случится при ней, Наталья побежала одеваться. Было решено, что до Летнего сада они доберутся пешком, а во втором часу за графиней и её сыном пришлют экипаж. После визита в кондитерскую Серёжа, не веривший, что обыкновенный день может принести столько радости, забыл о былой настороженности, а Наталья, стирая с кончика его маленького носа вишнёвый крем, принялась осторожно выспрашивать самые незначительные подробности нехитрого детского житья. Сын бойко и охотно делился с ней всеми своими делами и думами, пожаловался на скучную географию, и мать, припомнив за собой такую же нелюбовь к этому предмету, мягко, но непреклонно принялась выяснять, что же в самом деле маленький граф знает. Вопрос о Лондоне был последним, и Серёжа чуял какой-то подвох. - Королевский дворец? - Нет, - глаза Наташи смеялись. - Хочешь подсказку? - Не надо, - мальчик надулся, но мгновенно забыл гримасничать и признался: - Не знаю. - Буквы "наш" и "добро". Бурное возмущение пришлось отложить из-за дождя, незаметно подкравшегося к гуляющим, и графиня с сыном поспешили укрыться в Чайном домике. К почтенной публике, прятавшейся от непогоды, спешили присоединиться остальные, и вскоре под деревянным навесом стало многолюдно. К Серёже подошёл какой-то мальчик в сопровождении гувернёра, и после почтительного обмена приветствиями Наташа вспомнила в ребёнке сына одной из знакомых ей по детским балам вдовы. Дети тут же начали о чём-то шептаться, порой прыская смехом, гувернёр строго следил за своим подопечным, а женщина с рассеянной полуулыбкой отряхивала с рукава капли, когда её словно бы невзначай толкнули под локоть. - Прощения просим, - прогудело за спиной, и, обернувшись, Наташа со страхом и недоумением уставилась на слугу графа Головина, невесть как оказавшегося здесь. Убедившись, что никто не обращает на них особого внимания, обладатель знакомой физиономии пробормотал: - Барин больны. Совсем плохи стали, вас к себе просят. - Убирайся, - одними губами сказала Наташа, но человек прекрасно её услышал. Попятился - и нет его, будто не было никогда, только графиня Владыкина отчего-то страшно побледнела и спешно засобиралась домой, благо, дождь утих, да и экипаж уже подъехал. Дома, ещё раз напомнив всем о необходимости молчать, Наталья ушла в свои комнаты, отказавшись от чая, предложенного заботливой Дуней. Она не настолько вымокла и замёрзла, чтобы нежить тело ароматным напитком, а бившая её дрожь не имела ничего общего с погодой за окном. Ей очень нужно было подумать, но как думать, если от волнения и тревоги мутится разум? Неизвестность пугала, но столкнуться с реальностью было страшнее и опаснее. Алексей болен, серьёзно болен, если верить слуге, но для чего тогда графу Головину понадобилась она? Больному нужен врач, а не любовница. Нет, нет, нельзя ехать! Это слишком похоже на попытку воззвать к её совести, в кои-то веки успокоившейся и забывшей кусать её каждую свободную минуту. Это слишком похоже на попытку манипулировать ею. Это слишком похоже на то, как умелый кукловод дёргает свою безвольную жертву за ниточки. Но... Если всё правда, и Алексей серьёзно болен, то ей необходимо увидеть его. Нет, об этом должны были знать все в Петербурге, ведь у графа Головина и его матери столько друзей. Наверное, у его постели неотлучно дежурят, ведь о нём есть кому позаботиться. Господи, как же сложно сделать правильный выбор! Натали никуда в этот день не поехала, и даже была спокойна и весела. И на следующий тоже, ведь отказываться от приглашения на чай к Дашковым было неразумно. А на третий день, распрощавшись с княжной Е. после долгого обсуждения шляпок и выбора самой лучшей на грядущий дачный сезон, Наташа вдруг решилась, ведь Малая Садовая улица была совсем недалеко от Гостиного двора. Купив у девочки-разносчицы букетик фиалок, женщина поспешила смешаться с толпой и ускользнуть от лакея и кучера, занятых оживлённой беседой и потому не слишком обращающих внимание на снующих вокруг дам и барышень. Пёстрая шляпная коробка покачивалась в такт быстрым шагам, но душа молчала, не предлагая своей хозяйке ни запретную радость, ни сладкую тревогу, ни благодетельное чувство долга. Ей открыли сразу же, предупредительно протянули руки за мантильей, но Наталья покачала головой. И, поудобнее перехватывая коробку и скромный букетик, приличный для того, чтобы стоять у постели больного, поняла: её опять обманули. В квартире совершенно не пахло лекарствами.
Алексей Головин: Следующие дни были для Головина буквальным подтверждением язвительной сентенции о том, что человеку никогда не бывает настолько плохо, чтобы не могло стать еще хуже. Ожидание, после возвращения домой Гаврилыча с вестью, что видел Наташу и передал ей все, что приказано, будто бы оформившееся и обретшее конечный срок, вновь «растеклось» в душе, заполняя ее густой и вязкой, точно расплавленное стекло, субстанцией. Такой же тяжелой и жгучей. Выжигающей и раздавливающей своей массой все на своем пути. Наташа не шла. Не торопилась, даже узнав о его тяжелой болезни, которая, между прочим, уже, по крайней мере, одному человеку переставала казаться таким уж бессовестным обманом. Устав обижаться без надежды получить хотя бы какое-то подобие извинений, но скорее от глубокой привязанности к барчуку, за которым ходил, почитай, сызмальства, Гаврилыч первым пошел на примирение, чего с ним сроду не бывало. И вновь – вроде бы лишь по хозяйственным вопросам, начал наведываться в покои Головина, который, меж тем, на подоконнике целыми днями тоже больше не сиживал. И даже вид имел совершенно пристойный. Еще в тот день, когда было исполнено поручение, он сразу приказал сделать себе ванну и побриться, а дом привести в полный порядок – негоже было встречать Наташу в хлеву и этаким чудовищем. Столь же методично следил за собой и домом он и последующие дни, живя при этом практически обыкновенной своей жизнью. Разве что, не отлучаясь из дома ни на миг и никого в нем не принимая. - А еще ведь не спит и не ест совсем! - Присушила, проклятая! Не иначе как насмерть к себе присушила! – горестно вздыхала в ответ Аграфена Саввишна, прачка, приходящая дважды в неделю, чтобы забрать в стирку барское белье. С нею Гаврилыч любил выпить чаю и поговорить о том и сем. Да только какие ж теперь еще разговоры, кроме как о наболевшем! - Но самое страшное – как смотрит. Глаза пустые, будто неживой. Ажно холодом изнутри протягивает! А заговорить с ним напрямую боюсь! Впервые в жизни боюсь, Аграфена Саввишна. И не за себя, а за него: вдруг и вовсе на что нехорошее решится?! Размеренная, несмотря на волнующую тему, беседа оказалась внезапно прервана звуком дверного колокольчика. Коротко переглянувшись с собеседницей, Гаврилыч, с удивительной для почтенного возраста прытью, подхватился и рысью бросился открывать дверь. Сказать в глаза стоящей на пороге даме все, что о ней думает, он, естественно, не смел даже и помыслить, что может. Однако постарался выразить это всем своим видом. Жаль лишь, что пантомимы той, кажется, никто так и не заметил. Молча отрицательно качнув головкой на предложение снять хотя бы мантилью, барыня Наталья Александровна без дальнейших церемоний двинулась вглубь квартиры. «Стало быть, все-таки тянет тебя сюда, стервь!» - зло подумал про себя Гаврилыч, провожая ее взглядом и, не торопясь, побрел обратно в кухню, где с нетерпением ждала его возвращения Аграфена Саввишна. Барин его, между тем, уже давно замер в проеме распахнутой двери собственного кабинета, наблюдая за происходящим в передней, однако первым разговор начать не торопился, ожидая, что намерена сказать – или сделать долгожданная гостья.
Наталья Владыкина: Наташа сморщила нос, надеясь уловить хотя бы намёк на недавние визиты доктора, но усилия были тщетны: она чувствовала только запах табака, сквозь который едва-едва пробивался тонкий аромат сжатых в руке фиалок. Нежные цветы дрожали, как дрожала от гнева и женщина, чувствуя себя последней дурой. Её обманули. Она всем телом развернулась к слуге, в спешке стукнув каблуками, но тот уже исчез, как сквозь землю провалился. И только чуть слышно скрипнула неприметная дверь, которая, должно быть, вела в людскую, или в кухню, или ещё куда-нибудь, где удобно подслушивать господский разговор. Ей опять солгали, как лгали всю жизнь, как лгали все без исключения люди, встречавшиеся на пути. Мать, уверявшая, будто все достойные и пристойные браки заключаются не по любви, а лишь удобства ради, лгала Наташе. Муж, делавший вид, что исполняет её желания и всячески о ней заботится, а на деле - удовлетворявший лишь свои, лгал ей. И Алексей, который, если рассуждать здраво, был ничем не лучше Артемия. Даже наоборот, ведь граф Головин был так умён, ах, так изобретателен в своей лжи! Он врал ей безостановочно, без малейших угрызений совести, бесконечно и безукоризненно воплощая в жизнь свой блестящий план. Он влюбил её в себя, желая завладеть и телом, и душой, и сердцем. Он захотел уничтожить её, превратить в никчёмную, безвольную, бессловесную марионетку, и смог сделать это так хорошо, что Наталье понадобились месяцы, чтобы разгадать истинные намерения этого страшного человека, и только чудо, только Божья милость позволили ей догадаться, что всё это время она билась в паутине. Алексей затащил её в сети из лести и фальшивой нежности, смотрел на неё с такой теплотой, что она, изголодавшаяся по любви, безрассудно бросилась в расставленную им ловушку. Она даже не вспомнила о том, что снисходительная, самовлюблённая радость завоевателя почти не отличима от восторга влюблённого, и теперь вынуждена платить за свою рассеянность сторицей. Браво, Алексей Романович, браво! - Вижу, вас уже успели вылечить. Он стоял, сложив руки на груди и подпирая дверной косяк, будто окаменел, пока ждал её слов. Или ждал иного? Но чего? Что она бросится в его объятия, позабыв себя, умоляя обманывать снова и снова, растаяв от одного взгляда? От одного холодного, безразличного рыбьего взгляда? Ни за что! Никогда в жизни, никогда не допустит она, чтобы этот страшный человек вновь одержал верх и подчинил её себе. Простое и мерзкое, как грязь, "Вы" слетело с губ легко, слишком легко, чтобы поверить в случайную оговорку. Негромкое, полное презрения и ненависти слово, которое Наташа заботливо вынашивала день за днём. Она холила и лелеяла его, как самая нежная мать, и, разрешившись от бремени, испытывала невероятную радость. Ей стало так спокойно и радостно, что захотелось рассмеяться. Её наконец-то успокоившаяся душа была похожа на вымытую до блеска комнату, и графиня Владыкина не собиралась никого пускать туда. Теперь никто не сможет натащить грязи, испачкать, испортить, отобрать у неё только что обретённую свободу. Отрывисто кивнув, Наташа поспешила к выходу. Нет смысла более здесь задерживаться, в мрачном, безрадостном логове палача, из лап которого она так удачно ускользнула... Её схватили грубо и резко, заставляя вскрикнуть от испуга. Из-под сомкнувшихся на предплечье пальцев по телу разливалась боль, настоящая, не придуманная. Она вырывалась, сколько было сил, даже занесла руку для удара, но Алексей сдавил и эту руку, стремительно разворачивая её к себе. Зажатые в кулаке фиалки рассыпались и запахли под их ногами остро и пряно, мгновенно лишив Наталью надежды на избавление. Бессильно повиснув в руках мужчины, когда-то ласковых, а сегодня причинявших одни мучения, она подумала, что, наверное, помнёт коробку, и придётся покупать ещё одну шляпу. - Нет, не смейте! - Наташа почти плакала, не в силах держать в себе обиду и отвращение. - Отпустите меня!
Алексей Головин: - А вы действительно были бы рады увидеть меня, возлежащим на смертном одре, графиня? – голос Головина звучал тихо и почти насмешливо. Со стороны могло показаться, что он совершенно спокоен, но любому, кто знал Алексея достаточно близко, было известно, что именно внешнее непроницаемое спокойствие и даже безучастность ко всему происходящему вокруг чаще всего являлись маской его предельного гнева. Исходом последнего иногда становился неконтролируемый взрыв, видеть который доводилось, впрочем, немногим. Но помнили они об этом после всю свою жизнь. Не позволявшая принять поражение с должной степенью христианского смирения бешеная грузинская гордость – то ли благословение, то ли фамильное проклятие – вот главный компонент, составлявший субстрат этой адской взрывчатки. Прочими были оскорбленное самолюбие мужчины и ужас от внезапного осознания, на что готов был только что пойти. Промолчи ведь Наташа еще одну минуту, не скажи тех равнодушных слов, и Алексей сам упал бы к ее ногам, униженно и покорно просил прощения за все, забыл бы свои обиды и сделался ее совершеннейшим рабом – из тех, кого держат при себе, порой, всю жизнь, не желая прогнать прочь. Однако и уважения к ним не питают. - Прошу великодушно простить. Должно быть, за время вынужденной разлуки я слегка утратил навык угадывать без слов и с первого взгляда, как доставлять вам удовольствие, – проронил Головин сквозь зубы, спустя еще какое-то время, в течение которого теперь уже Наташа сверлила его полным ненависти и злобы ледяным взором. О, прежде он и не подозревал, что его кроткая голубица умеет так смотреть… – А ведь раньше у меня получалось, кажется, совсем неплохо? Но это ерунда, стоит лишь возобновить практику… Осмелюсь узнать, куда это вы направились, мадам?! Догнать ее, преградить путь, не составляло особого труда – разделявшее их расстояние равнялось всего нескольким шагам, потому Алексей намеренно позволил Наташе почувствовать себя почти на свободе. И лишь в самый последний миг настиг и крепко схватил вначале за одну руку, а после и за другую, не давая вырваться и не позволяя наносить ему беспорядочные удары. - Ну, уж нет, на сей раз мы все-таки поговорим! – не обращая внимания на протесты и истерические выкрики, он грубо потащил ее за собой, почти силой заталкивая в свой кабинет. Затем вошел туда сам. И с грохотом, прокатившимся по всей квартире гулким эхо, хлопнул тяжелой дверью, затворив ее на замок, ключ от которого тотчас же сунул в карман. А после резко обернулся, глядя прямо в ее перекошенное страхом и мокрое от слез лицо, не понимая, почему до сих пор находил его образцом совершенства. - Не бойтесь, мадам, вашему целомудрию в этом доме более ничто не угрожает, - ухмыльнулся он с дьявольским сарказмом и тут же вновь помрачнел. – Итак: всего один вопрос! Но попытайся хотя бы на него ответить мне честно. Видит бог, я это заслужил! А после – ступай, куда хочешь! Почему?!
Наталья Владыкина: Если бы Наталья умела сопротивляться, то графу Головину бы не поздоровилось. Видит Бог, она бы сделала всё, если бы только умела. В мгновение ока разодрала бы ногтями искажённое от гнева и злобы лицо, и тонкая замша перчаток не стала бы серьёзным препятствием. Вцепилась в рот, уподобившись Самсону, а Алексея превратив в льва, и обратила бы его в Самсона - но лишь с тем, чтобы самой стать Далилой и выдрать все волосы. На худой конец можно было исколоть чужие руки острыми шпильками, надёжно удерживавшими шляпу приколотой к сложной причёске. Она не испугалась бы ударить, причинить боль, заставить страдать, не испугалась бы вида крови и мук, если бы была привычна к ним. Но Наташа ничего не видела, не знала, не умела и даже представить себе не могла, что способна сотворить подобное. Что её тело - такое же, как у тех женщин, которые бесстрашно раздавали пощёчины всякому, кто имел несчастье не угодить им, которые могли себе позволить не только это, но и большее, много большее... Она не могла вообразить, что стояло за этим грозным "большее", как не могла заставить себя глубоко вдохнуть и вернуть себе хвалёное самообладание, которым гордилась едва ли не с детских лет. Она обмякла, почти обеспамятела, хотя голос разума требовал вырываться, сопротивляться, упираться, цепляться, стараясь всеми силами остановить Алексея, не позволить ему ничего с собой сделать. Но он тащил её прочь от входной двери и подслушивающего слуги с мастерством заправского душегуба, стремясь спрятать её крики от случайно оказавшихся на лестнице соседей. На мгновение всё замерло, и тут же её отшвырнули в сторону, как сломанную куклу. Коридор исчез, перед глазами мелькнули книжные полки, и, налетев на стол, Наталья замолчала от испуга. С грохотом артиллерийского орудия захлопнулась дверь, и в наступившей тишине стало особенно отчётливо слышно, как в замке дважды повернулся ключ. Металл тускло блеснул и пропал в кармане, отрезая путь к спасению, и, проводив взглядом последнюю надежду на избавление, женщина вздрогнула, едва Алексей взглянул на неё. Пылающий яростью взгляд брезгливо ощупывал её лицо, холодно касался век, щёк, шеи. Так мог бы смотреть на всё ещё живую лань хищник, с нескрываемым презрением копаясь в разорванном животе несчастной, так мог бы смотреть на смерть преступника палач. Наташе нестерпимо хотелось закричать, зажмуриться, вытереть лицо, вымыться с ног до головы, лишь бы не чувствовать себя такой грязной, опозоренной и опороченной. Это было невыносимо: хуже, чем терпеть внимание мужа, хуже, чем притворяться довольной и весёлой, хуже всего, что ей довелось испытать в жизни. И разве могли чьи-нибудь страдания сравниться с тем, что она сейчас испытывала? - Ненавижу, - одними губами прошептала Наташа. Она попятилась, обходя стол, желая оказаться как можно дальше от этого страшного человека, которому ничего не стоило убить её. Стоит ему только захотеть... И никто не узнает, и ничего ему за это не будет! Он смог бы, он действительно смог бы одним движением руки оборвать её жизнь, и неважно, как он захочет это сделать - ножом, пистолетом или просто сломает шею, ведь ему ни к чему думать об этом. Неважно, ведь ему нет дела, что в её жизни не было стольких радостей, которыми Наташа жаждала обладать пуще любви. Важно только то, что ей не суждено уйти отсюда целой и невредимой. - Ненавижу, ненавижу, ненавижу! - Наташа вновь сорвалась на визг, торопясь выплеснуть правду, словно ушат помоев, в мрачное лицо своего мучителя. - Ты... Тебе вечно было мало моих жертв! Я страдала, а ты хотел большего! Ты хотел уничтожить меня, стереть в пыль, превратить в свою рабу, и ещё спрашиваешь "почему"? О, не пытайтесь казаться невинной овечкой! Вы - подлец! И бросьте притворяться оскорблённым! Хоть раз покажи своё истинное лицо, я с удовольствием в него плюну!.. Вам было мало отобрать у меня всё, вы захотели мою жизнь! А я не дам её, я вообще ничего не позволю у меня забрать! Вы, чем вы отличаетесь от грабителя с большой дороги? Только тем, что грабите и убиваете не в темноте, а в блестящих залах, среди сияния и роскоши! Вы лжец!.. Мер-рзавец! Нет, я не позволю мучить меня, я не позволю! Ищите себе другую дуру, ведь эта уже всё о вас поняла! Будь ты проклят!.. Слёзы лились рекой, и сколько бы Наташа их не вытирала тыльной стороной ладони, она ничего не видела. Истерическое воодушевление вытесняло из разума все здравые мысли, и, продолжая пятиться, она наступила на собственный подол. Женщина кулём рухнула на пол, захлебнувшись криком. Её трясло, и одного взгляда на пугающее до полусмерти лицо графа Головина хватило, чтобы вновь разразиться обвинениями, всхлипываниями и причитаниями.
Алексей Головин: Град обвинений, обрушившийся на Головина вперемешку с потоками горючих слез, постепенно растапливал ледяное бешенство, полностью владевшее им еще совсем недавно. Но взамен, следом приходила не жалость, не понимание, ни даже чувство вины, но всего лишь гранитной плитой придавливающая усталость с примесью раздражения и еще немного любопытства: ну и какие же еще преступления против нее он успел совершить, сам того не подозревая? Спорить – пытаться вставить хотя бы слово, или любой другой аргумент в свою защиту, Алексей даже не пытался. Он не был уверен в том, что Наташа осознает даже то, что произносит сейчас вслух сама, а уж его-то доводы и вовсе не будут услышаны. Впрочем, некоторые обвинения все же были уж слишком несправедливыми даже на всем этом общем чудовищном фоне: - Позволь, но я никогда не скрывал от тебя ни своих чувств, ни намерений! – воскликнул Алексей, не в силах сдержаться, хотя почти и не надеялся достучаться до ее затуманенного истерикой рассудка. – Я не брал силой ни тебя, ни твоей любви, а если и претендовал на твою жизнь, то лишь предлагая в ответ свою собственную, которую хотел прожить с тобой рядом и тебя же ради! Бесполезно. Все это было чертовски бесполезно объяснять. Да и желания такого, признаться, уже не было. Пьедестал, высотой до неба, на который он, идиот, водрузил идеальный образ, наспех созданный из собственных неизжитых до конца глупых юношеских мечтаний, рушился на глазах, угрожая погрести под руинами остатки уважения к поверженному божеству – и к себе самому заодно. Инстинкт самосохранения умолял бежать прочь, спасаться от странного и страшного существа, сотрясающегося в истерических конвульсиях, громко выкрикивающего в его адрес жуткие – окончательные слова. Еще примерно с минуту Головин молча взирал на это беснование, чувствуя, вероятно, то же самое, что средневековый монах-экзорцист, после чего, так же без слов, развернулся и вышел из комнаты, бесшумно притворив за собою дверь. Немного постояв в тишине коридора, которую по-прежнему нарушали лишь судорожные всхлипы, теперь, к счастью, гораздо более приглушенные, он решительно направился в сторону кухни. Там, разом сорвавшись со своих мест, к нему навстречу метнулись было Аграфена и Гаврилыч, по выражению лиц, уверенные, что в барском кабинете свершилось не иначе смертоубийство, а лучшем случае – тяжкое членовредительство. Но Головин остановил их жестом, мрачно взглянув исподлобья, и процедил, обращаясь к своему верному денщику: - Ступай, успокой ее там. А после проследи, чтобы наверняка добралась до дому… Меня же здесь нынче не жди.
Наталья Владыкина: Натали ждала чего угодно - крика, удара, мольбы, - но только не молчания. Тщетно пытаясь спрятаться в наивном детском убеждении, будто достаточно отвести взгляд от страшного - и это страшное перестанет существовать и никогда не сможет причинить вред, женщина уткнулась лицом в свои колени. От испуга и безумной усталости с ней сделалась икота, сотрясавшая всё тело, и глухие рыдания смолкли, прерываемые лишь мучительной дрожью. Графиня не сразу поняла, что осталась в комнате совсем одна - так самозабвенно она отдалась слезам, страхам и обиде. Но Алексей улучил миг, чтобы ускользнуть незамеченным, и ушёл так тихо, что она даже не почувствовала этого. Вскинув голову, Наталья озиралась по сторонам, но вокруг были книжные полки, стол, кресла, какие-то безделушки обыкновенного мужского кабинета - и ни следа человека, который обидел её, измучил её, превратил в ничто. Граф Головин исчез, будто так и должно быть. Бросил её здесь одну, ещё раз подтверждая, что она не ошиблась в нём сегодня, когда бесстрашно бросалась обвинениями. Страшно обидел - и скрылся, бесшумно притворив дверь. Мерзавец! Как он посмел?.. В сущности, так же, как посмел приволочь её сюда, намереваясь... намереваясь... Неважно. Скрипнула половица, и женщина вздрогнула. Едва снизошедшее на неё спокойствие, как маятник, качнулось обратно, грозя вновь обернуться истерикой, но вместо того человека в комнату заглянула знакомая физиономия. Слуга осуждающе уставился на неё, и восседающая на полу Наташа уже готова была закричать, когда он опустил глаза и открыл рот: - Умыться бы вам, барыня. Текущей в словах неприязни было столько, что на щеках графини Владыкиной выступили багровые пятна. Она спешно поднялась на ноги, неловко цепляясь за ближайшее кресло и крышку стола, уговаривая себя сдерживать захлёстывающие с головой эмоции. Запнувшись о порядком помятую шляпную коробку, женщина отшвырнула её подальше и выскочила в коридор. Спешившая к кабинету старуха с большим медным тазом в руках ахнула, отшатнулась, но так и не сумела удержать в руках наполненную до краёв лохань, и холодная вода окатила платье Наташи. Потемневший подол лип к ногам, в ботинках хлюпала вода, но она не хотела оставаться в этом проклятом месте ни одного лишнего мгновения и удостоила прислугу лишь коротким, полным бешенства взглядом. Она спешила скорее оставить этот дом, и ей не было дело до того, что прохожие с удивлением оглядывались на молодую даму в дорогой кружевной мантилье. Натали только сейчас начинала понимать, насколько страшен был тот человек, и бежала прочь ото всего, что связывало её с ним, едва ли замечая, как странно, должно быть, выглядит. У самого Гостиного двора её сбили с ног, и Наташа вновь расплакалась. Поднялся шум, ей помогли подняться, любезно проводили до экипажа, привели в чувство задравшего нос лакея, который даже не заметил появления госпожи, а после грозного окрика офицера в мундире инженера принялся суетливо бегать вокруг кареты. Боль в разбитом колене была мучительна, но пустота в душе и то страшное, ещё не имеющее названия чувство, что зарождалось в груди, заставляли графиню Владыкину страдать куда сильнее. Она только бестолково кивала на многочисленные извинения, пожелания доброго здоровья и обещания непременно справиться о её здоровье, а внутри было пусто и тоскливо, как на кладбище. Даже на кладбище сейчас, верно, было бы веселее, и Наталья едва дождалась, когда дверца экипажа захлопнется, кучер тронет лошадей кнутом и обеспокоенное лицо инженера останется позади. Женщина качнулась, без сил падая на мягкое сиденье, и потянулась вытереть лицо рукавом, но вместо этого расхохоталась в голос, не понимая и не пытаясь понять причину веселья. Первое, что она узнала по возвращении домой, показалось Наталье такой дикостью, что она даже переспросила. Но дворецкий повторно заявил, что Артемий Серафимович и его сестра изволят пить чай в гостиной, и никто с визитом сегодня не приходил. Весомого повода для того, чтобы в обыкновенный день пить чай в гостиной всего лишь в кругу семьи, не было, поэтому ей ничего не оставалось, как пожать плечами и направиться к себе. Но на полпути графиня повернула в гостиную, несмотря на то, что её бросало то в жар, то в холод, и дышать было даже труднее, чем переставлять налитые свинцом ноги. Как же она устала, как же она измучилась!.. При её появлении золовка выпучила глаза и даже отставила чашку, мгновение назад поднесённую к губам: - Дорогая, что случилось? - Шляпка, - Наташа упала в очень кстати оказавшееся рядом кресло и вымученно процедила: - Толкнули... Из рук вырвали... Она развела руками и с жалким, тонким стоном согнулась пополам, сотрясаясь от сухих рыданий.
Артемий Владыкин: Откровенный разговор на эту тему Артемий впервые завел с нею две недели тому назад, но и в письмах, которые присылал прежде, Софи уже не раз встречала осторожные намеки на то, что он всерьез беспокоится за душевное здоровье своей супруги. Не желавшая в это поверить ранее, после своего приезда в Петербург София Серафимовна, однако, и сама вынуждена была признать, что поведение ее невестки все же весьма странное, а страхи брата могут быть вполне обоснованными. Правда, все последние дни Натали вела себя, как и положено почтенной матери семейства, так что и уличить ее в чем-либо было затруднительно. Сегодня же и Артемий был настроен отчего-то мрачнее прежнего. Вернувшись со службы раньше обычного, он сразу же справился о Наташе. Софи ничего не знала – утром рано ушла в церковь, а вернувшись, Натальи Александровны дома уже не застала. Вышла с графиней Е., как сказала горничная. Час назад, когда ждать дальше Наталью стало абсолютно невозможно, София Серафимовна велела подавать чай в гостиную… Появление супруги в запачканном платье, с растрепанными волосами, выбившимися из-под шляпки, с красными пятнами на щеках, будто ее хлестали по ним долго и без устали, должно было вызвать у Артемия Серафимовича справедливый интерес, беспокойство или на крайний случай – хотя бы удивление. Однако граф лишь мельком глянул на нее, при этом губы его дернулись, будто перед взором явилась какая-то несусветная мерзость. Сестра же его встревожилась не на шутку, особенно когда после нелепого объяснения своего состояния, графиня, согнувшись, то ли зарыдала, то ли зашлась истеричным смехом. Вскочив из-за стола, Софья Серафимовна бросилась к невестке и попыталась унять ее истерику, что-то ей говорила… Владыкин же продолжал рассеянно слушать этот женский щебет и, молча, допивал свой чай. Наконец, ему все это надоело. - Довольно, Соня! Пусть ей принесут нюхательных солей и оставь ее! Она заслуживает всего, что с ней случилось и еще может случиться! Шляпку у нее вырвали! Шл…, - внезапно покраснев от гнева, все это время буквально душившего его, не позволяя говорить, граф Владыкин также встал со своего места и возвысился над креслом, где сидела жена, враз прекратившая рыдать, как только над ее головой раздались первые раскаты его громового голоса, - Шляпку?! Вы потеряли гораздо больше! Вы потеряли честь, совесть и уважение, которое еще хоть сколько-то я питал к вам!.. Молчать! Наташа, однако, все еще пыталась что-то говорить, губы ее нервически подрагивали, а глаза наполнялись слезами, и те беззвучно катились по щекам. София пыталась успокоить брата, боясь, как бы с ним не сделался удар, но он лишь отмахивался и продолжал обвинять жену во всех тех грехах, в которых подозревал ее прежде, хотя и не мог доказать своих обвинений. Но знал, знал, черт возьми, что нисколько в них не заблуждается! И потому все эти ее нервные движения, и то как она отрицательно трясла головой в ответ на его слова, как зажмуривалась, не желая смотреть ему в глаза, лишь больше его распаляло, заставляя впервые в жизни утратить сдержанность и хладнокровие на людях. - Артемий, ну пожалуйста! Таких вещей нельзя произносить! – взмолилась Софи, которая теперь металась меж ними, безуспешно пытаясь прекратить ужасную сцену, невольной свидетельницей которой оказалась. - А делать?! Произносить – нельзя, а делать такие вещи, стало быть, можно?!– оборачиваясь к ней, возопил он. Затем замолк, закрыл глаза и медленно глубоко вздохнул. Спустя минуту, граф, наконец, начал понемногу успокаиваться. - Ступайте к себе в комнату и не показывайтесь мне на глаза, - произнес он уже существенно тише, вновь обращаясь к супруге. – Завтра же соберете вещи и отправитесь в деревню, в Могилевку! До тех пор, пока я сам не решу, что вам можно вернуться… И не приближайтесь к сыну – ему не нужна мать, один лишь вид которой отравляет все вокруг! Однако осуществить свой план уже на следующий день Владыкину не удалось. Ночью с Натальей Александровной сделался новый нервный припадок, за которым последовала тяжелая лихорадка. Срочно вызванный на дом доктор, пустил графине кровь, дал опийных капель и велел соблюдать строжайший покой. Неделю она пребывала в состоянии близком к забытью, а когда, наконец, пришла в себя, последовал окончательный приговор от супруга. По совету доктора, за время болезни Натальи Александровны, граф подыскал для нее хороший пансионат в Швейцарии, где лечат как раз такие «нервные» болезни. София Серафимовна, все еще находясь под впечатлением увиденной ею сцены и последовавших за нею событий, вызвалась сопроводить невестку до места лечения. В день отъезда прощаться с женой граф не вышел, а сына он еще до того успел заранее отправить на время из дому к своей дальней родне…
полная версия страницы